«Королева Брунгильда»

551

Описание

Весной 581 г. на Шампанской равнине готовились к столкновению две франкских армии. Шесть лет назад случаю было угодно, чтобы престол самого могущественного из франкских королевств — Австразии — унаследовал ребенок. С тех пор магнаты дрались за пост регента. Но когда решительная битва должна была вот-вот начаться, меж рядов противников появилась женщина в доспехах. Она пришла не затем, чтобы принять участие в бою, и даже не затем, чтобы воодушевить мужчин храбро биться. Напротив, употребив всю власть, какую давало ей ношение воинского пояса, она потребовала, чтобы франки положили конец распре. Неожиданно для всех она добилась своего. Благодаря этому воинственному жесту мира варварская королева по имени Брунгильда вошла в историю. Вскоре франки признали за ней верховную власть, и почти тридцать лет она царствовала на территории от Атлантики до Баварии и от Северной Италии до берегов Эльбы, встав у руля самого могущественного королевства Средневековой Европы — Франкского государства Меровингов. Но работа Бруно Дюмезиля — не просто яркая биография Брунгильды....



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Королева Брунгильда (fb2) - Королева Брунгильда (пер. М. Ю. Некрасов) 2954K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бруно Дюмезиль

Брюно Дюмезиль КОРОЛЕВА БРУНГИЛЬДА

ВСТУПЛЕНИЕ

Весной 581 г. на Шампанской равнине готовились к столкновению две франкских армии. За шесть лет до этого события случаю было угодно, чтобы престол самого могущественного из меровингских королевств унаследовал ребенок. С тех пор магнаты дрались за пост регента. Но, когда решительная битва должна была вот-вот начаться, меж рядов противников появилась женщина в доспехах. Она пришла не затем, чтобы принять участие в бою, и даже не затем, чтобы воодушевить мужчин храбро биться. Напротив, употребив всю власть, какую давало ей ношение воинского пояса, она потребовала, чтобы франки положили конец распре. Неожиданно для всех она добилась своего. Благодаря этому жесту мира, весьма воинственному, варварская королева вошла в историю.

Однако в обществах древности, будь то Рим или Германия, право вести войну имели только мужчины. Во всяком случае добродетели, позволявшие защищать группу и, следовательно, руководить ей, были по необходимости мужскими. Поскольку, как считалось, любая культура в конечном счете не должна допускать смешения полов, женщины-воительницы оказывались за границами мира обычных людей. Так, языческие пантеоны были населены воинственными богинями, а этнографы очень любят ссылаться на амазонок, воительниц с обнаженной грудью, которые рыскают у пределов обитаемой Земли. Но эти существа — не более чем видения из перевернутого мира. Даже первые христиане полагали, что военная власть по определению причитается мужчинам. Конечно, некоторые героини Ветхого Завета пускали в ход мечи, а некоторые мученицы времен апостолов вели себя по-мужски. Но эти святые воительницы, как и все устрашающие чудеса природы, просто служили очередным доказательством бесконечного могущества Творца.

В общем, ни один мужчина первого тысячелетия, будь он римлянин или германец, язычник или христианин, никогда не ожидал увидеть на поле боя существо другого пола. Женщина, красующаяся с оружием — атрибутом власти, была бы повинна в чудовищном нарушении социального порядка, угодного Богу или богам. Однако в тот день 581 г. подобное создание явилось, и воины согласились подчиниться его приказам. Вскоре франки признали за ней верховную власть, и почти тридцать лет она царствовала на территории от Атлантики до Баварии и от Северной Италии до берегов Эльбы.

BRUNICHILDA, BRUNEHILDE, BRUNEHAUT…

Чтобы понять судьбу этой женщины, наша первая задача — дать ей имя. В самом деле, современные ей источники именовали ее крайне по-разному: Brunehilda{1}, Brunechilda{2}, Brunichildis{3}, Brunigildis{4}, Brunigilga{5}, даже Bruna{6}… Эта орфографическая неопределенность объясняется стремлением транскрибировать на латыни — единственном языке, на котором существовала письменность, — имя из германских диалектов, на которых говорили варварские народы, заселившие Западную Европу. И наша неуверенность в выборе единственной из этих форм порождена как раз трудностями, которые мы испытываем, изучая очень раннее средневековье. Ведь когда королева появилась на свет, около 550 г., исчезновение Римской империи на Западе еще не было несомненным фактом. А когда она умерла, в 613 г., средневековое христианство делало только первые шаги. В этот период, колеблющийся меж волком и собакой, мы и осмеливаемся провести черту между античностью и средневековьем, выбрав имя королевы.

Нужно ли назвать ее Brunechilda? Или даже Bruna, что вполне могло быть ее прозвищем?{7} Это значило бы воздать должное старинным текстам, из которых мы почерпнули почти всю информацию. К тому же эта дама писала на отточенной латыни, и такие формы, бесспорно приемлемые в языке Вергилия, отнюдь не могли бы ее оттолкнуть. Однако королева, которую зовут Bruna, могла бы показаться нам какой-то римской императрицей, случайно забредшей в VI в. А ведь даже если варварская Галлия во многом была наследницей Рима, меровингская эпоха обладала своеобразной культурой. Например, такой личности, как эта королева франков, Римская империя никогда бы не позволила сформироваться.

Следует ли, исходя из принципа, что имена германского происхождения систематически латинизировались, оставить нашему персонажу имя Brunehilde? Несомненно, многие подданные на севере королевства называли ее именно так. Но эту форму никогда не использовали ее основные корреспонденты и собеседники — для папы, для византийского императора, для епископов Галлии и для высших сановников дворца имя Brunehilde звучало как варваризм во всех смыслах слова: в ученом граде слово варварское и используемое варварами не имело никаких прав. И точно так же, как было бы опасно видеть мир VI в. слишком римским, было бы неверно считать его слишком германским. Добавим, что для европейца XXI в. имя Brunehilde неизбежно ассоциируется с дородной героиней Вагнера, на которую нахлобучена рогатая каска. А ведь этот образ очень далек от облика королевы франков.

Было бы соблазнительно, поиграв с ономастикой, дать перевод обоих германских элементов, образующих составное имя Brune/hilde. Тогда наша героиня могла бы называться «Панцирь-Война» или, если угодно, «Панцирь Войны»[1]. Это значило бы, что мы видим в варварских именах прежде всего тотемический смысл. В свое время такая гипотеза имела большой успех, и до сих пор некоторые воспринимают меровингский мир как эпоху, где доминировали силы, возникшие в первобытной Германии. Увы, ни один из источников не убеждает нас придавать этой антропонимической магии слишком большого значения. Так что пусть простит нас читатель, если, когда королева встретится со своим деверем Гунтрамном (Gunt/chramn), мы не напишем: «Панцирь Войны увидела Ворона Битв».

При выборе любой транскрипции неизбежны какие-то допущения. Не исключает их и то, которое предпочтем здесь мы, — Brunehaut. Из всех возможных форм эта, вероятно, наименее оправдана, поскольку этот неуклюже офранцуженный вариант хоть и предложен еще в XIII в., но не имел большого успеха до самого XIX в. Его единственное преимущество состоит в том, что он не делает нас пленниками всего одной системы интерпретации. Королева, которую мы назовем Brunehaut, — не императрица и не валькирия, она может сохранять всю самобытность. Возможно, нам возразят, что это написание немного излишне «средневековое» и что Brunehaut могли бы звать королеву Франции. Это действительно ловушка, которой надо остерегаться. В VI в. Франции безусловно не существовало и национальному сознанию предстояло еще долго вызревать. Следовательно, Brunehaut становится королевой Франции лишь через долгое время после собственной смерти.

ИСТОЧНИКИ СВЕДЕНИЙ О КОРОЛЕВЕ

Что можем мы знать о женщине, родившейся около 550 г. и умершей в 613 г.? Из всех текстов, автором которых была сама Брунгильда, осталось только пять писем{8}. Может показаться, что это чрезвычайно мало. Тем не менее больше ни одному из меровингских королей не посчастливилось, чтобы его переписка сохранилась в таком объеме. Кроме того, хотя эти пять писем вполне соответствуют позднеантичным эпистолярным нормам, их стиль достаточно свободен, чтобы можно было предположить — королева писала их сама или во всяком случае контролировала их написание. В рукописи, где находятся письма Брунгильды, содержится также значительное число посланий, составленных в ее канцелярии или адресованных ей. Если добавить два сохранившихся фрагмента ее завещания и прямые либо косвенные свидетельства о полудюжине ее грамот, Брунгильда предстает одной из варварских монархинь, о жизни которых сохранилось больше всего сведений в прямых документах.

Однако основная информация о ее царствовании исходит от внешнего наблюдателя — Георгия Флоренция Григория, лучше известного как Григорий Турский. Потомок сенаторского рода, уже насчитывавшего немало епископов, он родился в Клермоне около 539 г. Еще в ранней молодости он поступил в духовное сословие в Бриуде, самом престижном святилище Оверни, а потом, в 563 г., поселился в Туре. В том же городе он в 573 г. получил сан епископа. Плодовитый автор, он перепробовал все жанры христианской литературы — от жития святых до экзегезы и от астрономического церковного календаря до литургии. Однако для потомства его имя сохранилось прежде всего благодаря обзорному историческому труду — «Десяти книгам истории». Время их написания по-прежнему вызывает многочисленные споры, но предположительно приходится на период между 576 и 592 гг.

В предисловии к этому нетипичному произведению Григорий Турский утверждает, что попытался составить всеобщую хронику от сотворения мира. Но только в первой книге, завершающейся смертью святого Мартина в 397 г., он, с немалым трудом, старается выполнить эту задачу. В дальнейшем географическое пространство, о котором идет речь, ограничивается территорией Галлии, хотя и с краткими замечаниями, касающимися остального мира. А с конца второй книги читатель понимает, что по-настоящему интересы Григория сосредоточены на франкском королевстве, то есть на территории, контролируемой Хлодвигом и его преемниками. Некоторые средневековые переписчики использовали это как предлог, чтобы назвать это произведение «История франков».

Если потрясающий талант рассказчика за Григорием Турским признают все, немало пустых слов было сказано об отсутствии у него научной строгости и о его мнимом легковерии. Люди, говорившие такое, неверно понимают глубинный смысл его произведения. Его «Истории» историчны только в христианском смысле слова, то есть рассчитаны на то, чтобы показать постоянное вмешательство Творца в событийную ткань его Творения. Они по-своему продолжают Ветхий и Новый Завет и призваны убедить читателя, что смерть апостолов не положила конец эпохе чудес. Автор решает прежде всего педагогическую задачу. Так, в каждой главе на сцене действуют люди, в то время как за кулисами своего часа ждет Бог, чтобы вознаградить добрых и покарать злых. Подобному замыслу, естественно, больше соответствует собрание отдельных историй, чем историческая фреска или аргументация. К тому же рассказ идет в основном о деяниях королей и епископов. Действительно, в глазах Бога их заслуги, как и проступки, имеют больше веса, чем действия обычных людей. Поэтому вмешательство свыше в жизнь сильных мира сего более эффектно и более назидательно для читателя.

Однако не будем преувеличивать умозрительный характер этого произведения. С 573 г. Григорий Турский становится важным действующим лицом собственной книги постольку, поскольку участвует в политической и церковной жизни Галлии. И Бог подозрительно часто поражает его врагов. За кажущейся наивностью повествования нередко кроются апологетические намерения — то очевидные, то изощренно скрытые.

Брунгильда в «Десяти книгах истории» занимает особое место. Появившись в четвертом томе, она по ходу действия приобретает все больше значимости. Григорий бесспорно очарован этой личностью, и исполненный им ее портрет — в основном парадный. Конечно, когда книга в 592 г. была завершена, королева находилась на вершине своей власти; критиковать монархиню, под чьим властным покровительством оказался Тур, было бы крайне неосторожно. К тому же Григорий сознавал, что обязан Брунгильде всем — епископским саном, основными званиями и большей частью неприятностей. Он столь же восхищался своей государыней, сколь и опасался ее.

При всей осторожности Григорий Турский не раболепен. Он умеет при необходимости сыграть на неодобрительных умолчаниях и двусмысленных комплиментах. С другой стороны, если ему иногда недостает информации, то сведения, которыми он располагает, он преподносит с определенной объективностью. Даже когда обнаруживаешь, что он манипулирует фактами, он и во лжи остается щепетильным: он всегда оставляет в рассказе какие-то неясные детали, бросающие сомнение на интерпретацию внешне однозначных сцен. Наконец, что касается Брунгильды, следовать замыслу своего сочинения Григорию мешает эпистемологическая проблема: чтобы рассказать о наказании злых и вознаграждении добрых, нужно знать всю их жизнь до конца. А ведь в 592 г. Брунгильда была еще вполне жива. Поэтому описанная Григорием Турским королева, не святая и не проклятая, остается существом с неопределенной судьбой, образ которого передан во всей его сложности.

Вторым важным очевидцем этого царствования был поэт Венанций Фортунат. Этот италиец, выросший в Равенне, прибыл в долину Мозеля в 565 г., потом предпринял двухлетнее путешествие по Галлии, прежде чем поселиться в Пуатье, где жил до смерти, последовавшей около 600 г. Хотя он сочинил много житий святых и эпитафий, своей известностью Фортунат обязан переписке с корреспондентами, рассеянными по всей Европе. К 576 г. он собрал больше сотни этих писем в сборник «Стихотворения» (Carmina), посвященный Григорию Турскому; очень много других писем распространялось по отдельности и было включено в это собрание позже. Эта подборка представляет собой первостепенной важности источник сведений о правящих кругах меровингской Галлии, и Брунгильда упоминается в нем очень часто. Кстати, известно, что, по крайней мере в некоторые периоды жизни, италиец был ее штатным поэтом.

Как великого панегириста Меровингов Венанция Фортуната можно было бы счесть ангажированным автором. Но он только отрабатывал гонорар. Его изящно написанные произведения восхваляют без различия всех власть имущих, согласившихся финансировать его привольный образ жизни. Уже в VI в. этот льстец жил за счет тех, кто его слушал, и с безупречной иронией Фортунат описывает себя как «поэта-мышонка»{9}, ждущего у богатых столов, чтобы сильные мира сего уронили какой-нибудь лакомый кусочек. И он получал таким образом не только сыр — хотя был не из тех, кто от него отказывается, особенно от молодого сыра, который обожал, — но и приглашения на обед, изысканные продукты и даже привлекательные земельные участки. Будь он даже слишком стыдлив, чтобы признаваться в этом, можно было бы предположить, что какие-то кошельки с монетами переходили из рук в руки тайно. Так, большую часть жизни Фортунат жил за счет монастыря Святого Креста в Пуатье, основательница которого Радегунда не чаяла в нем души, а настоятельница Агнесса сытно кормила. В то время как эти дамы постились, он обедал. Когда погода на политической сцене испортилась, а именно с 576 по 583 гг., италийца взял под покровительство Григорий Турский. А время от времени Фортуната приглашали ко двору того или иного франкского короля, чтобы прочесть официальную речь или составить сложное дипломатическое письмо.

Хотя певец меровингской Галлии не страдал особой щепетильностью, талант у него имелся. Стиль его — вычурный, но без тех намеренно темных оборотов, из-за которых большую часть стихов VI в. читать невозможно. К тому же за просодией, более выспренней, чем сложной, обнаруживается неординарный наблюдатель, способный передать игру света на воде, очарование сельского жилища или нежность материнских чувств. Конечно, в большей части стихов он прежде всего восхваляет признанных или потенциальных меценатов. Жить-то надо. Но настоящее достоинство Фортуната состоит в том, что он никогда не пересаливает в похвалах. Так, нередко ему достаточно выделить одну положительную черту, чтобы портрет преобразился. За профессиональной необходимостью у него несомненно угадывается некая симпатичная жизненная философия. В отличие от многих авторов Фортунат предпочитал видеть у современников лучшие черты. В результате Брунгильда, внимательная покровительница и любящая мать, становится одним из самых привлекательных персонажей «Стихотворений».

Брюзгливого епископа и жизнерадостного нахлебника несколько затмевает фигура третьего важного очевидца этого царствования. Действительно, Григорий Великий, папа с 590 по 604 гг., — человек совсем другого масштаба. Высокопоставленный римский чиновник, он удалился в монастырь, а потом принимал участие в большой дипломатии в Византии, прежде чем его избрали на престол святого Петра. Италия тогда находилась в развалинах, разоренная чумой и длившимися полвека войнами. На папскую власть повсюду посягали, и возродились старые богословские распри, а в некоторых регионах Европы христианство отступало под натиском язычества. За четырнадцать лет упорной работы, несмотря на хронические болезни, губившие его здоровье, Григорий Великий сумел вернуть надежду соотечественникам, заново христианизировать Великобританию и начать церковную реформу. Папа шестисотого года также активно выступал в качестве теолога и экзегета очень высокого уровня, войдя в четверку самых выдающихся отцов латинской церкви.

Во время своего понтификата Григорий Великий регулярно переписывался с Брунгильдой. Если все письма королевы утрачены, большинство папских посланий сохранилось в Латеранских регистрах. Они свидетельствуют, что отношения были установлены постоянные. С годами папе удалось утвердить свое духовное влияние, но он не раздражался, когда его корреспондентка отказывалась удовлетворять светские требования Рима. Эти отношения, составленные из потворств и уступок, дают возможность оригинального взгляда на франкскую политику.

Все трое — и Григорий Турский, и Фортунат, и Григорий Великий — умерли раньше Брунгильды. Их свидетельства тем ценней, что их авторов нельзя обвинить, будто на них повлияли обстоятельства гибели королевы. Увы, эти три автора осветили только период, ограниченный приблизительно 565–602 гг. Юность Брунгильды таким образом почти полностью остается в тени. Что касается последнего отрезка ее жизни, с 603 по 613 гг., он документирован только источниками намного более позднего происхождения. Самый важный из них — продолженная переработка «Историй» Григория Турского, которую по старинному обычаю называют «Хроникой Фредегара». Она была завершена около 660 г. автором, латынь которого очень путанна, но в отношении которого ничто не позволяет утверждать, что его звали Фредегар. Специалисты горячо спорят, была ли эта «Хроника» написана только в 660-е гг. или это компиляция фрагментов из разных эпох{10}. Для нас это имеет мало значения: автор, или авторы, скрытый(-е) за названием «Хроника Фредегара», уже немногое знал(-и) о Брунгильде, разве что яростно ненавидел(-и) память о ней.

НАПИСАТЬ БИОГРАФИЮ БРУНГИЛЬДЫ

Можно ли, располагая столь ограниченными источниками, позволить себе воссоздать жизнь королевы, жившей четырнадцать веков тому назад? Любое предприятие такого рода как будто обречено стать новым процессом по делу проклинаемой или восхваляемой королевы{11}. Можно выбирать, встать ли в лагерь защитников, приняв во внимание свидетельства Григория Турского или Фортуната, либо поддержать обвинение вслед за Фредегаром и его современниками. Но статьи обвинения будут теми же, что неизменно появлялись в историографии с XVI в.

Прежде всего: была ли Брунгильда «варваркой»? Эта проблема по существу относится не к ее этнической идентичности, а к ее политической деятельности. Иначе говоря, предпочитала ли королева сильное централизованное государство римского образца или, напротив, поощряла независимость аристократии, в чем некоторые видят выражение «германского духа». Подобные споры никогда не были беспристрастными. Так, в 1581 г. Этьен Паскье, сторонник Генриха IV в борьбе с Лигой, изобразил франкскую королеву дальней прародительницей монархической традиции{12}. Напротив, Франсуа Эд де Мезере, бывший фрондер, в «Кратком хронологическом очерке истории Франции» (1668) описал гнусную королеву-«варварку», преступления которой оправдывают измену ее магнатов{13}. Брунгильда у него стала прообразом Анны Австрийской. В XIX в. вопрос принадлежности франкской королевы к римскому или германскому миру приобрел новое значение: отныне утверждали, что Брунгильда, будь она хорошая или плохая, отличалась свирепостью, свойственной тевтонцам — пришельцам из-за Рейна. В «Рассказах из времен Меровингов» (1843) Огюстен Тьерри уже возвел непреодолимый барьер между цивилизованными галло-римлянами и дикими Меровингами; Брунгильда, хоть за ней и были признаны некоторые достоинства, оказалась на дурной стороне. Зато по мнению Годфруа Курта, написавшего блестящее исследование об этой королеве накануне войны 1914 г., Брунгильда отличалась чисто латинской прямотой; в этом она составляла противоположность некой Фредегонде, для которой бельгийский историк не находит достаточно суровых слов, чтобы описать ее германское коварство. Сегодня спор идет скорее о форме управления «варварскими королевствами» и о том, можно ли в них обнаружить империализирующие государственные институты или нет.

Вторая статья обвинения, предъявленного Брунгильде, относится к качеству ее правления. Сумела ли женщина достойно руководить франкским королевством? Неудивительно, что самые суровые обвинения появлялись при Старом порядке, в периоды регентства. Подобные критические замечания возродились во времена Марии-Антуанетты, когда упоминание о королеве-варварке позволяло проводить скрытые аналогии{14}. Но и создатели Третьей республики тоже не выражали чрезмерной любви к женщине, которая в их время даже не имела бы права голоса. «Всеобщая история» Лависса описывает ее как «чародейку, которая пришла с Юга и должна была вызывать страстную преданность и страстную ненависть»{15}. В школьных учебниках ее жизнь сводилась к яростной потасовке с мегерой по имени Фредегонда. Ведь женщина определенно не могла бы управлять государством. Годфруа Курт, стараясь реабилитировать королеву, был вынужден утверждать, что она царствовала как мужчина.

Третье направление, по которому двинулись позже, связано с поведением Брунгильды именно как женщины{16}. Недавние исследования о семье в раннем средневековье{17} заставляют задуматься о специфически женских стратегиях в использовании насилия. А именно: супруги и вдовы как хранительницы памяти о родне как будто проявляли больше восприимчивости к некоторым коллективным эмоциям, особенно к чувствам стыда и гнева{18}. В рамках варварского общества такой habitus якобы побуждал их предпринимать энергичные действия, направленные на то, чтобы вернуть себе честь. Так, некоторые описывают период с 568 по 613 г. как продолжение нескончаемого цикла родовой мести, делая Брунгильду одной из самых рьяных ее вдохновительниц. Однако другие историки, а именно женщины, считают, что этот образ измыслили мужчины, писавшие историю с VI в.{19} Королева франков могла бы оказаться жертвой женоненавистников всех времен…

Но обязательно ли подменять суд над Брунгильдой судом над ее клеветниками? Среди ее врагов безусловно были мужчины, но немало мужчин было и ее союзниками. И вообще нужен ли здесь суд? Шестьдесят пять лет жизни королевы образуют сложную загадку, и подобную личность не следовало бы сводить только к ее нравственной, культурной или сексуальной составляющей.

Впрочем, проблема по-настоящему заключается не в том, что память Брунгильды очернили, а в том, что ее стерли. Противники намеренно преуменьшают ее власть: Брунгильда якобы царствовала при помощи яда и интриги, одним словом, средств столь же женских, сколь и предосудительных. С помощью подобных низких методов можно манипулировать двором, но не сохранить королевство. Что касается ее сторонников, они смягчали образ, изображая Брунгильду только супругой, матерью или бабушкой королей. В самом деле, долгое время считали, что салический закон отказывал женщинам во всякой власти. Тогда казалось немыслимым, чтобы дама обладала публичной властью, не предав своей сексуальной идентичности или не преступив норм своего века. Так что лучше было придавать Брунгильде черты Бланки Кастильской — хорошей королевы, потому что хорошей матери.

Чтобы правильно оценить личность королевы франков, надо обратиться к современным ей источникам и понять их содержание. Все они утверждают, что особые обстоятельства, сложившиеся между 566 и 583 гг., позволили княгине по имени Брунгильда сосредоточить в своих руках козыри, давшие ей возможность претендовать на верховную власть. Потом тридцать лет эта женщина безраздельно, но не без затруднений царствовала над очень обширной территорией. Как талантливый тактик она не упускала из виду ни одной из сфер, на которые распространялась королевская власть, от юстиции до церковных дел и от дипломатии до фискальной системы. В начале VII в. социальная и политическая обстановка, прежде позволившая ей прийти к власти, изменилась. Брунгильде пришлось столкнуться с чередой серьезных кризисов, угрожавших хитроумному порядку, который ей удалось установить.

ГЛАВА I. РОЖДЕНИЕ ВАРВАРСКОЙ ЕВРОПЫ

Среди многочисленных изделий из золота и серебра, которыми владела Брунгильда и которые, к сожалению, известны только по текстам, есть большое серебряное блюдо с изображением Энея в центре[2]. Присутствие легендарного основателя Рима в сокровищнице варварской королевы не должно нас удивлять. «Энеиду» Вергилия, самое знаменитое произведение латинской античности, в конце VI в. по-прежнему читали и комментировали и ей по-прежнему подражали{20}. Конечно, время от времени какой-нибудь сравнительно строгий папа чувствовал себя обязанным сделать внушение епископу, проводящему время за декламацией этих историй о языческих героях и богах, вместо того чтобы проповедовать учение Христа{21}. Но эти добродетельные упреки имели лишь слабый эффект. Даже если никто уже не исповедовал старую римскую религию, Вергилий оставался фундаментом ученой культуры, общей для всех элит, будь они светскими или церковными, римскими или германскими.

Однако «Энеида» включала любопытные места, самое знаменитое из которых — пророчество Юпитера о судьбе племени Энея: «Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока, / Дам им вечную власть»{22}. Этими словами верховное божество якобы даровало римлянам вечную власть над всем миром. Во всяком случае, в этом хотел убедить соотечественников, травмированных гражданскими войнами умирающей Республики, император Август, и именно это он просил Вергилия исподволь внушать в своем произведении — с известным успехом. Ведь в период между I и IV вв. нашей эры никто всерьез не усомнился в вечности Рима.

Тем не менее, когда Брунгильда в 580-е гг. созерцала это серебряное блюдо, ситуация на Западе существенно изменилась. Рим был захвачен, территорию бывших провинций занимали варварские королевства, а императорский титул сгинул. В одно и то же время восторжествовало христианство и покончили с собой оракулы. Однако представление о вечности империи, внушаемое шедеврами классической литературы, не было полностью подорвано. Отпечаток римской цивилизации в умах и пейзажах был еще слишком глубок, чтобы времена цезарей можно было легко забыть.

ДОЛГОВРЕМЕННАЯ МОЩЬ РИМСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Имперская система позволила одному-единственному городу, Риму, контролировать средиземноморский бассейн более пяти веков. Один лишь этот успех вполне объяснял восхищение, какое мужчины и женщины VI века могли по-прежнему питать в отношении поверженного гиганта.

Империя и римский дух

Первым предметом восхищения несомненно была сама природа режима. Несмотря на исчезновение народных собраний и ослабление сената, империя по-прежнему называла себя Respublica, то есть правительством, защищающим прежде всего общий интерес, а потом частные. Во имя этого принципа государство в Риме сконцентрировало в своих руках публичную власть и сосредоточило в них большой объем верховных прерогатив. Даже когда империя расширилась настолько, что заняла весь средиземноморский бассейн, центральная власть сохранила за собой исключительное право на применение законов, суд, дипломатию, сбор налогов, чеканку монеты и контроль над религиозными культами.

Средневековые правители могли только завидовать такому чудесному синтезу, наделявшему властителя Рима непревзойденной властью. Действительно, со времен прихода к власти Августа в 27 г. до н.э. Respublica управлялась одним-единственным человеком — императором (princeps), которому принадлежали одновременно право законодательной инициативы (auctoritas), исполнительная и судебная власть (potestas) и военные полномочия в полном объеме (imperium). С III в. руководитель Рима также имел право вводить новые законы посредством указов или формулировать прецеденты посредством рескриптов. Тем не менее империя не представляла собой мир деспотического произвола, поскольку монарх не мог нарушать собственные законы, а равно, ни в коем случае, законы предшественников. К тому же сенат, роль которого обычно была символической и совещательной, при случае мог превратиться в альтернативную власть, если император посягал на римские традиции или ставил под угрозу социальное равновесие. Таким образом, императорский режим был ограничен законами, необходимостью договариваться с сенаторским классом (то есть с аристократией) и в последнюю очередь убийством, жертвами которого стало немало носителей пурпура.

Итак, император был всемогущ, лишь когда применял свою власть осмотрительно. Но пережитки республики давали немало преимуществ. Действительно, римские обычаи требовали, чтобы должностные лица в империи были чиновниками, то есть людьми, которых назначает и оплачивает публичная власть. Всех их было нетрудно снять или перевести, и задачи, которые им поручались, обычно не требовали долгого времени. Таким образом, император мог выбирать людей, которым делегировал небольшую часть публичной власти, и располагал средствами не позволить им присвоить эту власть в собственных интересах. Этому античному чиновничеству предстояло пережить Римскую империю, и во времена Брунгильды государственные служащие в совокупности еще назывались термином militia, то есть «публичная служба». Этот институт сохранится до середины IX в.

Во времена Римской империи чиновники в основном служили либо во дворце, либо в провинциях. Центральные канцелярии занимали высшие должностные лица, отвечавшие за поступление налогов, снабжение армии или содержание дорожной сети. Присутствие этих людей куда в большей степени делало город столицей империи, чем присутствие императора. Эту роль надолго обеспечил за собой Рим, даже если с III в. он стал ее уступать Милану, Триру или Арлю.

Однако настоящую силу римской системе придавала значительная децентрализация в пользу региональных властей. Для руководства каждой из провинций империи император назначал наместника, делегируя ему обширную часть полномочий административного, судебного и иногда даже военного характера. Этот человек должен был обеспечить эффективную деятельность подчиненных, если хотел оправдывать жалованье, которое получал, а главное — рассчитывать на карьерный рост. Поскольку наместник провинции отличался прежде всего значительными судебными полномочиями, его скоро стали называть «судья» (judex / judices). Постепенно это название распространилось на любого чиновника, занимавшего в иерархии мало-мальски видное положение. В эпоху Брунгильды слово judex еще было почти синонимично «государственному служащему»{23}.

В эпоху империи к чиновничеству относились и солдаты. Войско иногда называли militia armata, «вооруженная публичная служба». Пока система легионов, унаследованная от республики, функционировала, Рим располагал профессиональной армией, в которой солдаты и офицеры ежемесячно получали жалованье, выплачиваемое центральными властями. Конечно, когда этих легионов не хватало, прибегали к помощи иностранных вспомогательных отрядов, но полководцы, командовавшие этими частями, были государственными служащими.

Эта постоянная армия отличалась поразительной эффективностью и позволила империи значительно расширить свою территорию за счет соседних народов. Однако, когда время завоеваний кончилось, Рим сумел проявить милосердие по отношению к новым подданным, оставив им в захваченных городах немало свободы. Так, многие из них получили право назначать муниципальное собрание — курию, составленную из местных нотаблей, достаточно богатых для этого — куриалов. Так что городские нотабли по своему разумению управляли делами своего города, будь то градостроительство, сбор местных налогов или регистрация договоров. За сохранение этой автономии Римское государство требовало только абсолютной верности императору и регулярной выплаты положенных податей в государственную казну.

Действительно, налог представлял собой краеугольный камень всего здания империи. Только выплата регулярного и немалого налога позволяла существовать чиновничеству и армии. Чтобы рассчитывать налоги и взимать их, римские фискальные службы разработали столь же сложную, сколь и неукоснительную бюрократическую систему. Египетские пески поставляли миллионы листов папируса, на которых записывались собранные суммы, налоговые декларации или заявления обиженных податных. Это массовое налогообложение было в новинку для многих обществ, поглощенных империей. Но, поскольку оно оказалось регулярным и предсказуемым, с ним, как правило, смирялись.

В самом деле, для жителей Средиземноморья налог стал ценой мира — того pax romana, который римские легионы почти непрерывно им обеспечивали с I в. до н.э. по III в. н.э. Налог был также платой за существование правового государства. Ведь благодаря многочисленным чиновникам Рим оказывался достаточно силен, чтобы судебным путем решать многие конфликты, прежде разрешавшиеся силой оружия. В этом качестве империя предлагала — или скорее навязывала — своим подданным цивилизацию писаного права. Каждый судья располагал кодексом законов, утвержденных императорской властью, где содержался список преступлений и соответствующих наказаний. Любой гражданин мог быть уверен, что его будут справедливо судить там, где он живет. Самым значительным из этих сборников законов был «Кодекс Феодосия» — обширная компиляция, обнародованная в 438 г. и обобщившая все прежнее римское законодательство. В эпоху Брунгильды этот текст оставался справочником для большинства чиновников.

Римское право в представлении властителей империи было столь же всеобъемлющим, как и могущество Рима. Теоретически каждого гражданина должны были судить на основе одних и тех же текстов в рамках стандартной судебной процедуры. Однако даже в лучшие времена империи этот принцип был далек от воплощения на практике. Так, не все законы обязательно применялись во всех провинциях, поскольку из прагматических соображений император допускал исключения или особые режимы, прежде всего для пограничных областей{24}. К тому же сомнительно, что все споры обязательно выносились на суд. Даже самым строгим законникам из числа императоров никогда не удавалось поставить заслон для инфрасудебных (месть жертв, соглашение между тяжущимися сторонами за спиной судьи, компенсация ущерба…) и парасудебных («правосудие» местного «сильного человека» в отношении слабых, обращение к сверхъестественным силам…) форм улаживания дел. Конечно, такие действия карались как незаконные, если власти их выявляли. Но их еще надо было выявить. Не забудем также, что существование всеобщего кодекса законов, сколь бы четким он ни был, не гарантирует от судебных ошибок, от неверной оценки преступления судом, а также от коррумпированности юридического персонала. А ведь, судя по многочисленным свидетельствам, честность не была самым выдающимся достоинством римских магистратов{25}. Едва ли меровингская юстиция времен Брунгильды обязательно была хуже римской; скорее всего она просто согласилась признать, что у нее есть пределы.

При всех своих несовершенствах ученое право придавало империи символическое единство, поскольку теоретически было применимо к каждому римскому гражданину. А ведь в 212 г. император Каракалла даровал гражданство всем свободным людям, живущим на земле империи. С этого момента быть римлянином значило быть судимым по римскому праву и платить налоги в римскую государственную казну. Тем не менее эта мера не уничтожила напрочь прежний национализм или местный патриотизм: еще в III в. можно было чувствовать себя «галлом» и при этом «римлянином». Можно было еще интимней воспринимать родной город — как «малую родину», ассоциируя его с далекими временами независимости. Но при всех этих оговорках империи удалось выковать наднациональное сознание, объединив в федерацию все народы, над которыми она господствовала. Эта культурная идентичность — или, если точнее передавать нюансы, это ощущение принадлежности к единой цивилизации, стоящей выше региональных различий, — и называется «римским духом».

За века мира и процветания этот «римский дух» успел глубоко пропитать провинции Запада. Ведь элиты Галлии, Испании или Британии быстро поняли: чтобы сохранить социальный статус, им нужно интегрироваться в империю. Чтобы дать возможность сделать хорошую чиновничью карьеру, туземные нотабли отправляли детей в школу к римскому ритору. Там те изучали латынь и право, но также с наслаждением открывали для себя красноречие Цицерона, поэзию Горация или историю Саллюстия. Основу всякой учебы, естественно, составляла великая римская националистическая эпопея — «Энеида». И, воспевая славу «наших предков троянцев», маленькие галлы, британцы или испанцы начинали думать, что они тоже потомки Энея. Старые национальные языки постепенно отмирали, уступая место латыни, и возникали новые общества, которые мы называем галло-римскими, бритто-римскими или испано-римскими. Этой аккультурации несомненно в большей мере подвергались элиты, чем простой народ, и ее интенсивность повышалась по мере приближения к Средиземному морю. Однако благодаря экономическому процветанию I и II вв. империя покрылась городами, напоминавшими Рим одновременно благодаря памятникам, которые там строили, текстам, которые там писали, и ценностям, которые разделяли их жители.

Чтобы уничтожить достижения такой цивилизации, требовалось много времени. Еще в VII в. все жители южной части долины Луары называли себя «римлянами». С определенной точки зрения варварская королева, обладавшая блюдом с изображением Энея, представляла собой последний продукт усвоения этой культуры.

Кризис III века

Если во времена Брунгильды многие римские структуры еще существовали и были живы, само здание империи исчезло. Падение Рима историки горячо обсуждают с давних пор. Если глубинные причины этого феномена оцениваются по-разному, сегодня большинство авторов согласно, что кризис продолжался очень долго и уходит корнями в III в. В ту эпоху римская цивилизация подверглась нелегкому испытанию, и раннее варварское средневековье стало одним из косвенных следствий перемен, которые произошли в то время.

Самым заметным аспектом кризиса III в. оказалась политическая нестабильность в Риме. Для смены императоров так и не было разработано никакого правила, и когда с 235 г. не стало постоянной династии, завоевание власти переродилось в перманентную гражданскую войну. Три поколения эти внутренние распри истощали силы империи, пока авторитарные монархи, Диоклетиан, а потом Константин, не сумели восстановить какую-то политическую стабильность.

Но прежде всего кризис выявил тайную слабость империи, заключавшуюся в ее системе производства. В Италии, Испании и Южной Галлии император и сенаторская аристократия имели сельскохозяйственные угодья очень большой площади, для правильной эксплуатации которых требовалась многочисленная рабочая сила. Пока войны регулярно снабжали их дешевыми рабами, собственникам было не о чем беспокоиться. Большие рабовладельческие имения даже стали настолько рентабельными, что возникла тенденция к подрыву мелкого крестьянского хозяйства. Но кого это реально тревожило?Обширные императорские земли — которые называли «фисками» — поставляли на рынок зерно по крайне низкой цене и в некоторых случаях распределяли его бесплатно. Отсутствие проблемы пропитания, исключительное для древних обществ, высоко ценилось всеми и способствовало беспрецедентному развитию городов.

Все изменилось в III в., когда завоевательный пыл Рима остыл, а потом совсем потух из-за ряда неудач, особенно на Востоке при столкновении с персами династии Сасанидов. По мере иссякания ресурса пленных стоимость рабов росла. Гигантские фермы явно стали менее доходными. Ведь, даже если оставить в стороне все этические соображения, экономическая система, основанная на массовом рабовладении, была непрочна по природе: стоимость надзора была высокой, а недобросовестность работников — очевидной. Чтобы эта система давала хоть малейшую прибыль, требовалось, чтобы раб стоил чрезвычайно дешево.

Когда этого уже было нельзя сказать, империя оказалась неспособной быстро изменить свою систему производства, несмотря на кое-какие изолированные попытки протоиндустриальной механизации. Экономика вступила в скрытый кризис, и спад, начавшись с сельского хозяйства, вскоре затронул все секторы общества. Единственным, что не сократилось, были налоги: в III в. подати даже проявляли тенденцию к росту, поскольку нужно было финансировать армии, участвующие в гражданской войне, и оплачивать гарнизоны империи на растянувшихся границах. Этот фискальное бремя, ставшее невыносимым для обедневшего населения, сделало экономический кризис еще тяжелей. Земли разорившихся крестьян конфисковали, то есть присоединяли к большим императорским угодьям фиска. Другие земледельцы предпочитали сами покидать свои земли до прихода сборщика налогов. Многие из этих людей присоединялись к городскому плебсу. Другие, отчаявшись, сбивались в ватаги и становились разбойниками; в Галлии этим крестьянам, разорявшим сельскую местность, которая их больше не кормила, дали название «багауды». Так римское общество стало склонным к насилию задолго до того, как на землю империи проникли первые варвары. От небезопасности дорог в свою очередь страдала и торговля.

Мало-помалу к тревогам того времени присоединилось недоедание, следствие сокращения сельскохозяйственной продукции; ослабленный организм проявлял меньше устойчивости к болезни и эпидемиям, поражавшим империю. К росту смертности добавилось снижение рождаемости из-за распада крестьянских семей. Население империи сокращалось — в какой мере, количественно оценить трудно, но цифра бесспорно была значительной.

Этот цикл, состоящий из экономического, фискального, социального и демографического кризиса, конечно, не был одинаково тяжелым для всех провинций. Некоторых территорий, особенно в Сирии и в Северной Африке, он как будто почти не коснулся. Но трудностей в отдельных регионах было достаточно, чтобы налоговые запасы сократились и государственный бюджет разбалансировался. Государственная казна опустела, и императоры второй половины III в. оказались перед трудным выбором. В условиях гражданской войны для них было невозможно сократить зарплату чиновникам, которые в любой момент могли перейти на сторону какого-нибудь узурпатора. Чтобы выровнять бюджет, нередко пытались девальвировать монету, но без особого результата — недостаточное доверие к новым платежным средствам скорей ослабляло торговлю. За неимением лучшего решались урезать некоторые военные расходы, а именно сокращать численность вооруженных сил, охранявших лимес по Рейну и Дунаю, оборонительную линию, защищавшую север империи.

Принять решение об отказе от некоторых сторожевых постов было тем проще, что набирать легионеров становилось нелегко. В империи, менее населенной, чем прежде, насчитывалось меньше граждан, пригодных для мобилизации; к тому же схватки между соперничающими кликами в непрестанных гражданских войнах поглощали значительное число солдат. Тем не менее демилитаризация лимеса была рискованным шагом, поскольку не столь хорошо охраняемые границы делались более проницаемыми. И действительно северная оборонительная линия империи несколько раз была прорвана. Худший эпизод случился в 276 г., когда варвары опрокинули слабые гарнизоны, оставленные в Германии, и углубились на территорию Галлии до самых Пиренеев. В то же время другие племена перешли Дунай и добрались до Афин, разорив их{26}.

Некоторые энергичные императоры конца III в. постарались оттеснить захватчиков — которые, впрочем, пришли не затем, чтобы поселиться, а затем, чтобы пограбить, — а потом попытались кое-как заткнуть бреши в лимесе. Империя вновь обрела территориальную целостность, но не сумела остановить финансовый и демографический кризис. Властители Рима начали задаваться вопросом: не может ли настоящее спасение империи от бедствий прийти извне, то есть со стороны этих диких, но как будто плодовитых народов, живущих за Рейном и Дунаем?

ПОЯВЛЕНИЕ ВАРВАРОВ

Среди этих беспокойных варваров III в. были и предки Брунгильды. Они жили в регионе Черного моря, и римляне, домоседы, долго называли их древним словом «скифы», используемым для обозначения всех степных народов, проживающих по ту сторону лимеса. К 270 г. эти народы предпочитали называть «готами»{27}, что позволило императору Клавдию II взять себе титул «Готский» за то, что отбросил их.

Новые пришельцы, очень плохо известные

Обычно римляне не пытались слишком близко знакомиться с соседями. Унаследовав априорные культурные подходы классической Греции, они считали «варварами» все народы, не говорившие ни по-латыни, ни по-гречески, а несшие галиматью, где все слова напоминали неразборчивое «вар-вар». С точки зрения обитателей богатого средиземноморского бассейна эти злополучные люди жили на территории неясных очертаний, в «Барбарикуме», диком мире, якобы заполненном болотами и первобытными лесами. Некоторые оригинальные умы, как Тацит в конце I в., предприняли антропологические изыскания, описав их племена, перечислив обычаи и культы и, главное, попытавшись их локализовать географически. Но идентичность разных варварских групп мало трогала римлян. Многие обращали внимание только на их дикость, делавшую их удобной жертвой для императоров-завоевателей. Некоторые философы, напротив, ссылались на предполагаемую чистоту нравов варваров, чтобы противопоставить ее испорченности жителей империи. Короче говоря, для римлян человек, живущий за лимесом, мог быть либо врагом, либо «добрым дикарем», но никто не пытался по-настоящему узнать о нем больше. Что касается самих варваров, они не владели письменностью и поэтому не оставили ни одного текста, который бы объяснил, что может значить слово «гот» и чем он отличается от бургунда.

Это современные историки уже более двух веков без устали ставят вопрос о «национальной идентичности» народов, которые мы называем германскими. Для эрудитов XIX в., живших во времена строительства национальных государств, и особенно для немецких ученых, участвовавших в трудном процессе объединения собственной страны, национальный характер германской идентичности представлялся крайне важным. Поэтому они полагали, что варвары долго бродили по Европе, прежде чем осесть на земле, якобы ими завоеванной. Таким образом получалось, что варварская идентичность была этнической, основанной на общей крови, культуре и языке. Со времен переселения связующим началом для национальной группы якобы служил также непресекающийся царский род.

Достоинство этого подхода заключалось в том, что он упрощал понимание древних источников. Если «готы» упоминаются в III в. в регионе Черного моря, а потом в V в. в Аквитании, можно сделать вывод, что речь идет об одном и том же народе, который просто переместился в пространстве. Оставалось только нарисовать стрелки на карте Европы, чтобы эти движения народов стали наглядными, — получалась карта Великого переселения, которая содержится в наших школьных учебниках и по сей день.

Развивая эту модель, историки XIX в. попытались также определить происхождение этих кочевых народов и пришли к выводу, что все они происходили из Скандинавии. Действительно, древние авторы говорят об этом регионе как об «утробе, порождающей племена»{28}, на удивление плодовитом, но неспособном прокормить всех своих детей. Таким образом, вестготов, франков и лангобардов якобы можно идентифицировать как разные группы скандинавов, которые одна за другой пересекли Балтику. Все эти народы продвигались по Средней Европе, медленно, но неотвратимо, пока не вошли в контакт с Римской империей, которую в конечном счете якобы и разрушили.

Эта «националистическая» модель, сама по себе вполне приемлемая, в 1930-е гг. получила зловещее применение. Под пером нацистских теоретиков этническое единство германских народов быстро превратилось в расовое, и общая кровь завоевателей Римской империи стала аргументом, оправдывающим новые завоевания. Именно в рамках возврата к теории, извращенной подобным образом, историки второй половины XX в., прежде всего историки авторитетной австрийской школы, снова обратились к текстам.

Они впервые заинтересовались численными оценками, которые предлагают древние авторы. Количество варваров неожиданно оказалось маленьким: так, готы, бесспорно крупнейшая группа, насчитывали в момент вступления на римскую землю в лучшем случае несколько сот тысяч человек. Численность других народов редко превышала несколько десятков тысяч. Этот вывод вносит новый оттенок в представления о демографическом динамизме скандинавов и даже, не столь явно, ставит под сомнение способность этой горстки людей сокрушить империю с более чем сорокамиллионным населением.

В то же время выяснилось, что представление о «биологическом» единстве варварских народов не выдерживает критики. Например, оказалось, что в последние годы VI в. в число лангобардов входили саксы, гепиды, свевы, остготы, а также значительное число римских дезертиров; и однако два поколения спустя потомки их всех называли себя «лангобардами». Получается, что идентичность варварских народов была не биологической, а культурной.

Чтобы разобраться в процессе аккреции, позволяющем довольно разношерстным группам превратиться в сформированный народ, австрийская историческая школа{29} разработала модель «этногенеза». Ее основная гипотеза состоит в том, что в первоначальном переселении варварских народов участвовало лишь ограниченное число лиц, самое большее несколько тысяч. Этот маленький клан перевозил с собой идентифицирующее название («франки», «лангобарды», «готы»…), а также «ядро традиций», служащее опорой для этой идентичности. Это «ядро традиций» могло включать рассказ о происхождении, религию, язык, обычаи, властные ритуалы и, возможно, привилегированный род, из состава которого выбирали вождей. На каждом этапе переселения к этой центральной группе присоединялись внешние. Новые пришельцы на время принимали название и идентифицирующие знаки носителей «ядра традиций», прежде чем слиться в единый народ или вновь обрести независимость.

Но если с конца V в. есть немало подтверждений модели этногенеза, то для предыдущей эпохи, то есть для веков, когда германские народы находились за пределами империи и должны были бродить по Европе, результаты современных исследований ставят под вопрос допустимость этой гипотезы.

Прежде всего, существование «ядра традиций» предполагает, что все представители одного и того же народа, каким бы ни было реальное происхождение этих индивидов, имели одну и ту же материальную культуру, то есть обладали более или менее идентичными одеждами, оружием и украшениями, позволяющими им опознавать друг друга. А ведь содержимое захоронений вызывает у археологов все больше вопросов. Так, франциски находят на территориях, где, как предполагается, никогда не жил ни один франк. И напротив, следы дунайского влияния обнаруживают у народов, никогда не ступавших на равнину Добруджи. На многие объекты и мотивы, которые считали «идентифицирующими», как будто скорее повлияла мода: материальные культуры распространялись среди германских племен вовсе не обязательно в связи с перемещениями людей. Было ли, в таком случае, великое переселение?

Подозрения возникают и у историков. Верно ли, что знаменитые мифы о происхождении, которые германские народы якобы принесли с собой из далекой Скандинавии, представляли собой фонд устных легенд, которые в каждом поколении распространяла группа — носитель «ядра традиций»? Все рассказы, которыми мы располагаем, записаны позже, в лучшем случае в VI в. Многие собраны с бору по сосенке и заимствуют один пассаж у греческого географа, другой у римского историка. Любопытно, что все варварские народы как будто однажды встречали Энея или какого-то другого героя Троянской войны… Конечно, в этих рассказах есть некоторые чисто «германские» элементы, но они немногочисленны и, как правило, связаны с недавним переселением, отделенным от рассказчика довольно коротким отрезком времени. Некоторые историки даже доходят до вывода, что мифы о происхождении зародились в королевствах VI–VIII вв., в эпоху, когда варвары, как мы сегодня, тщетно пытались понять свою прежнюю идентичность{30}.

Если подумать, для народов III–V вв. можно поставить под сомнение почти все идентифицирующие критерии. Некоторые царские роды были как будто «законсервированы» в течение поколений, пока внезапно не появлялся индивид, принадлежащий к привилегированному клану. Например, у готов существование двух самых авторитетных родов, Балтов и Амалов, исторически засвидетельствовано лишь в V в. Так что мнимая древность варварских царских династий могла быть только проекцией, послужившей оправданием для клана, который недавно воспользовался ситуацией и пришел к власти. Точно так же у варварских народов явно не было настоящего религиозного единства. Так, с 350-х гг. наряду с готами-язычниками встречаются готы-христиане. Что касается лингвистического критерия, поколебать можно и его: в VI в. готы Италии подписывали свои акты на готском, но некоторым из них как будто было так трудно использовать свой «национальный» язык, что они предпочитали латынь.

Речь не о том, чтобы поставить под вопрос этническую идентичность, которую могли иметь в древности некоторые варварские группы. Тем не менее приходится отметить, что у обитателей европейского «Барбарикума» национальное чувство, видимо, было развито очень слабо и проявлялось самое большее от случая к случаю. Когда готовилась война, мелкие, достаточно разношерстные племена собирались вокруг вождя и вокруг древнего и авторитетного «этнического» названия, служившего ему знаменем. На время войны — или же если авантюра растягивалась на поколения — этот «народ» существовал. Потом, после поражения или распада коалиции, такая целостность могла разрушиться, а потом объединиться опять на других основах, несколько позже и чуть дольше.

Первое проникновение варваров в империю

Для Римской империи варварские племена представляли собой одновременно благодать и проклятие. Действительно, из-за их раздробленности было невозможно предвидеть, когда возникнет конфедерация и атакует лимес. С другой стороны, мелкие группы с шаткой национальной идентичностью было легко привлечь на сторону империи.

С I в. до н.э. Рим обращался к варварам, чтобы пополнять армию, состоящую из легионов. С III и особенно с IV в. н.э. такие обращения стали массовыми и были рассчитаны на то, чтобы как-то компенсировать слабость регулярной армии.

Иногда император просто покупал верность какого-то племени, которое использовал как гласис за границами. Эти варвары должны были принять на себя первый удар, когда другие варвары начнут наступление на империю. Очевидно, вожди этих союзных племен требовали платы за оказываемые ими услуги. Поскольку монет они не знали, им платили натурой. Так, археологические находки показывают, что продукты римской цивилизации (в частности, вино и стекло) проникали более чем за сотню километров за границы. Вместе с послами или купцами в германские общества с первых веков нашей эры приходила романизация.

Другие варварские группы получали приглашение пересечь Рейн и Дунай, чтобы заново заселить провинции, разоренные кризисом

III в. С этой целью Рим часто использовал варваров, побежденных в войне и вынужденных просить пощады. Этим людям жаловали статус дедитициев (буквально «тех, кто сдался») и давали им пахотные земли в Галлии, в Бельгике или на Балканах. Эти люди тоже претерпевали частичную романизацию. В могилы они брали с собой отдельные германские изделия, но запасались также «оболом Харона» — монетой, которую было принято класть в рот средиземноморскому покойнику, чтобы помочь ему переправиться через Стикс.

Третьи варвары непосредственно вступали в римскую армию, и таким образом некоторые племена превращались в вспомогательные контингенты. В этом случае их вожди получали звания имперских офицеров, сохраняя прежний этнический титул по отношению к своим солдатам… или придумывая его, поскольку в римских армиях

IV и V вв. служило подозрительно много германских «царей». Императоры в это не вникали. Они даже позволяли этим варварским частям сражаться своим оружием и с применением своей тактики, не навязывая им дисциплину легионов. Предоставление такой свободы было верным политическим ходом, поскольку «имперские» варвары оказались более успешными бойцами, чем многие коренные римляне. В награду дворец даровал им высокие звания. Так, франкский полководец Баутон получил в 385 г. титул «магистра милитум» [главнокомандующего], которому полагались консульские почести, а его дочь Евдокия вышла за императора Аркадия{31}. Появление таких смешанных пар, хоть теоретически и запрещенное римским правом, дополнительно упрощало романизацию варваров, служащих в солдатах. Так, полководец Стилихон, регент империи с 395 по 408 гг., был сыном офицера-вандала и римской дамы.

Тем не менее империя не всегда была столь ловкой и великодушной по отношению к «своим» варварам. Предкам Брунгильды вполне было на что пожаловаться. В середине IV в. Рим закрепил на северном берегу Дуная ветвь народа готов, которую отныне будут называть вестготами. Императоры были хорошо знакомы с этими партнерами, с которыми при случае сражались, но среди которых в основном вербовали множество наемников. Кстати, вестготы восхищались римской цивилизацией во всех ее проявлениях, и эта группа племен в контакте с империей достигла определенной степени государственной организации. Однако в 370-е гг. готские племена забеспокоились на своей дунайской равнине. На землях к востоку от них появился народ гуннов, и вестготы не испытывали ни малейшего желания оказаться у них на пути, когда они придут. Поэтому в 376 г. вождь Фритигерн попросил у императора Валента разрешения вступить со своим народом на землю империи, чтобы найти там убежище. Покровительство было предоставлено, и вестготы как нельзя более мирно перешли римские границы. Но, едва переселенцы оказались во Фракии, отдельные чиновники начали морить их голодом с намерением обратить некоторое количество в рабство. Римлянам, как всегда, не хватало дешевых рабов, и они без колебаний использовали малейшую возможность их приобрести. В этой ситуации вестготы восстали. Император Валент намеревался их обуздать, отправившись на войну с маленькой армией, но в 378 г. понес тяжелое поражение в сражении при Адрианополе и сам погиб в бою. Успех их оружия удивил самих вестготов, но не принес им удовлетворения: ведь они убили римского императора и рассеяли его войска, не наполнив пустые желудки. Варвары вскоре вернулись к переговорам с новыми императорами Грацианом и Феодосией I. В 380 г. договор о дружбе между империей и вестготами был возобновлен, и варвары получили право поселиться в балканской провинции Паннония в обмен на обещание при необходимости служить в римских армиях.

ТРАНСФОРМАЦИИ РИМСКОГО МИРА

Массовое использование варваров было только одной из составляющих большой реформы. С 284 г. сменявшиеся императоры предпринимали все новые инициативы, чтобы вывести римский мир из кризиса, в котором он пребывал. Если успех остался сомнительным, то классическая цивилизация совершенно преобразилась.

Новое общество Поздней империи

Одной из первых идей властителей империи было перемещение политической власти ближе к границам. Тогда дворец мог бы быстрей реагировать в случае вторжения. К тому же присутствие монарха на театре военных действий позволяло сдерживать амбиции главных полководцев, в прошлом столь часто поддерживавших узурпаторов. Однако гигантские размеры империи означали, что необходимо одновременно оборонять несколько активных участков фронта — в Британии, на Рейне, на Дунае и в Малой Азии. Поскольку монарх не мог находиться сразу повсюду, Диоклетиан в 290-х гг. придумал режим, допускающий существование четырех соимператоров, — тетрархию.

В чисто военном отношении этот опыт оказался эффективным, даже если обнаружил свою ограниченность в политическом плане. Действительно, в начале IV в. одному из соимператоров, Константину, удалось устранить всех коллег и восстановить единый принципат. Однако эта реставрация продержалась всего полвека, когда потребности обороны вынудили снова разделить империю. В течение последнего века существования Рима чаще всего было два императора, один из которых возглавлял Запад, а другой — Восток. Эти два правителя нередко оказывались родственниками, как братья Валентиниан I и Валент, совместно правившие Империей с 364 по 375 г. Таким образом, официально этот чисто административный раздел территории не ставил под сомнение единство римского мира.

Другим аспектом возрождения был рост числа чиновников, которым полагалось следить за винтиками имперской государственной машины, порядком заедавшей с 235 по 284 г. С конца III в. численность центральной бюрократии стала неимоверной. Множились и региональные должности, способствуя перекройке карты провинций. Кроме того, сформировалась и новая корпорация — из государственных служащих, уполномоченных контролировать чиновников повсюду, где бы они ни находились. Эти agentes in rebus [букв. агенты по делам] представляли собой нечто вроде политических комиссаров и должны были предотвращать волнения или подрывать позиции узурпаторов. Хоть они и были очень непопулярны, но позволили Поздней империи сохранить целостность.

Этим многочисленным чиновникам также поручалось проводить в жизнь более суровые законы. В самом деле, чтобы взять под контроль общество, приобретшее склонность к насилию, римские законодатели отдали приоритет репрессиям: к смертной казни, регулярно применявшейся, добавился целый ряд позорящих или унизительных наказаний, с очень выраженной склонностью к нанесению увечий. Не станем искать истоки этой узаконенной жестокости, с которым было знакомо любое древнее общество и которое особенно культивировал Рим, у варваров. Поскольку надо было выйти из демографического кризиса, законодатели IV в. стали вмешиваться и в семейные дела: с тех пор судья пытался преследовать прелюбодеев, не допускать похищений, надзирать за процедурой помолвки… Стабилизация супружеских пар казалась лучшим способом подъема рождаемости. Так что не будем обвинять христиан, будто у истоков этого ужесточения сексуальной морали стояли они.

Однако для найма варваров ради обороны от внешних врагов и содержания на службе чиновников для защиты от внутренних врагов требовались деньги, колоссальные, каких обычные ресурсы империи выплачивать не позволяли. Поэтому, чтобы выйти из финансового кризиса, император Диоклетиан (284–305) решил провести глубокую реформу фискальной системы. Не повышая сумм обложения, он начал борьбу с уклонениями от уплаты налогов и попытался сократить стоимость их сбора. В рамках нового режима каждый свободный человек в империи отныне должен был платить два налога — подушный (capitatio) и поземельный (jugatio). Оказалось, что этот поземельный сбор довольно просто взимать с крупных собственников, но куда затруднительней — с мелких, которые постоянно избегали выполнения своего долга, скрываясь от сборщиков. Поэтому государство решило запретить мелким крестьянам покидать свое хозяйство. Кроме того, из соображений экономии император велел, чтобы деньги с мелких крестьян окрестных земель собирали и перечисляли государству богатые землевладельцы. Если нотабль отвечал своим добром за общую сумму, причитающуюся с крестьян, можно было не сомневаться, что он будет неумолим при ее взыскании.

В среднесрочной перспективе фискальная реформа Диоклетиана имела неожиданные последствия. Действительно, юридически мелкий крестьянин оставался свободным человеком. Но в повседневной жизни налоговая кабала обрекала его на социальную, а потом на социально-экономическую зависимость от магната. Так формировался класс полузависимых земледельцев, «колонов», появление которых ознаменовало глубокий раскол в западном обществе.

Тем не менее повышенные подати, каких потребовали от хрупкой экономики, повлекли за собой различные последствия. Они либо приводили к уклонению от налогов или к восстаниям (действительно, восстания багаудов никогда не были столь многочисленными, как в IV или V вв.), либо вынуждали производителей находить пути повышения рентабельности. В самом деле, крупные собственники под нажимом сборщиков налогов постепенно поняли, что в условиях олигантропии экстенсивное хозяйствование, основанное на массовом рабстве, неминуемо ведет к разорению. Рабство, с которым было связано слишком много традиций и интересов, правда, не отменили, но все больше рабов «сажали на землю», то есть давали им клочок земли, чтобы они его интенсивно возделывали. Большая часть продуктов от этих хозяйств, естественно, причиталась собственнику, но, чтобы побудить посаженного на землю раба хорошо работать, хозяин обещал оставлять ему часть прибыли. За счет доходов с этого пекулия, владение которым ему гарантировалось, тот имел возможность выкупить себя.

Улучшение судьбы рабов стало несчастьем для мелких свободных крестьян. Действительно, при новой системе было трудно провести различие между посаженным на землю рабом, выплачивающим хозяину «арендную плату», и свободным крестьянином, выплачивающим все налоги крупному собственнику. Путаницы здесь становилось все больше, а термин «колон» отнюдь не способствовал прояснению личного положения. Так возникла новая социально-экономическая система, где землю dominus (господина и собственника) возделывали зависимые держатели с разным статусом (свободные, полусвободные и рабы). Эта модель эксплуатации, которую обычно называли виллой, во времена Брунгильды стала преобладающей; в свое время ее прямой наследницей станет феодальная сеньория.

Ужесточение имперской фискальной системы оказало разлагающее воздействие и на города. Курии с давних пор управляли местными институтами бесплатно. Императору бывало достаточно время от времени давать какому-нибудь нотаблю почетное звание, чтобы все хорошее общество воспламенялось духом соперничества: куриалы были готовы не жалеть времени и денег в обмен на почести и карьерные перспективы. Но с конца III в. имущество этих нотаблей, уже и так сократившееся из-за экономического кризиса, поставила под дополнительную угрозу новая налоговая система. В самом деле, император потребовал от куриалов служить сборщиками налогов, гарантировать собственным имуществом взимание всей суммы некоторых местных податей, бесплатно чинить дороги и мосты… Провинциальные нотабли начали уклоняться от этого. Должности, прежде считавшиеся почетными (honores), теперь воспринимались как бремя (munera). Курии незаметно начали пустеть. Император попытался помешать происходящему, запретив богачам оставлять свои должности, но это распоряжение лишь усугубило непопулярность института. Римское государство не сумело остановить дезертирство из муниципальных советов и было вынуждено прибегнуть к помощи чиновников, чтобы обеспечить управление на местах. С IV в. настоящим главой города почти везде был государственный служащий, назначенный императором. Форма его наименования и его титул многократно варьировались, пока к 470 г. не утвердилось название «граф города». Должность такого графа-чиновника по-прежнему сохранялась в меровингские времена.

При всех потрясениях, которые вызвала в обществе требовательная налоговая служба поздней империи, она позволила Римскому государству вновь получить значительные ресурсы. Император Константин использовал часть этих финансовых средств для перечеканки монеты, ослабленной на протяжении века девальваций. Прежние монеты заменили новой — солидом. Это золотое «су» весом 4,5 г внушало доверие и позволило оживить средиземноморскую торговлю. На Западе его использовали как базовую единицу в торговых расчетах по самый VIII в. А под греческим названием номисма константиновская монета оставалась главной монетой Византии по XI в.

Церковь как наследница империи

В IV в. Римская империя пережила потрясение совсем иного характера, когда в 313 г. в ранг легального культа возвели христианство, а в последующие десятилетия придали ему статус государственной религии. Почти на два века церковь стала составной частью империи, и ей предстояло перенести некоторые важные элементы римского мира в раннее средневековье.

Прежде всего, новая религия несла на себе отпечаток породившей ее цивилизации. Возникшее на римском Востоке, испытавшем немалое влияние городского феномена, христианство выглядело религией города. С IV в. почти каждый город имел своего епископа, область окормления которого совпадала с территорией, находящейся под городским управлением. Церковная иерархия тоже приспосабливалась к географии римской власти, поскольку административному центру провинции полагался митрополит, отвечавший за церковную провинцию. Что касается двух великих столиц империи, Рима и Константинополя, то в каждой из них была кафедра патриарха, претендовавшего на статус вселенского. Сеть епископств передала варварскому средневековью римскую логику организации пространства — просто потому, что она сохранилась после распада светских структур.

Во-вторых, никто не мог спорить, что триумф христианства в IV и V вв. был обеспечен Римским государством. Чтобы содействовать новой религии, императоры издавали поощрительные законы, жаловали налоговые льготы, дарили земли и строили роскошные базилики.

Церковь могла сколько угодно заявлять, что кесарю следует отдавать кесарево, а Богу Богово, но клирики не могли не знать, сколь многим обязаны светской власти. Такое покровительство императора делало допустимым его некоторое вмешательство в церковные дела. Действительно, в силу своего титула «великого понтифика» император претендовал на контроль над всеми культами и не желал выпускать из-под своего контроля христианство. Так, только государь имел полномочия созывать соборы, в которых принимали участие все епископы империи и которые мы не совсем удачно называем экуменическими («вселенскими»). Кроме того, в течение IV в. император присвоил себе право участвовать в определении правоверия (ортодоксии). В 325 г. Константин выступил за полное равенство между Отцом и Сыном в Троице; в начале 360-х гг. его сын Констанций II, напротив, призвал христиан признать верховенство Отца; наконец, в 380 г. Феодосии I в свою очередь издал закон, восстанавливавший равенство всех трех Божественных лиц. Конечно, епископат не всегда подчинялся предписаниям монарха, но власти благодетельного и изумительно щедрого повелителя трудно было отказать. Когда в 385 г. святой Мартин Турский посмел оспорить у императора право судить еретика, большинство коллег посчитали его оригиналом.

Таким образом, раннее средневековье унаследовало от поздней античности представление, что церковь и государство, не сливаясь полностью, чрезвычайно близки друг другу. Брунгильда в свое время сумеет воспользоваться этим имперским наследством, взяв под контроль галльский епископат. Правда, статус высшего духовенства с римской эпохи был довольно неоднозначным. Теоретически епископ избирался clero et populo [клиром и народом (лат.)], то есть собирались епархиальный клир и светские нотабли общины, чтобы совершенно независимо назначить своего нового прелата. Но на практике император содействовал назначению компетентных, по его мнению, людей, а также без колебаний изгонял или смещал епископов, которые ему мешали или которых он считал недостойными. Может быть, клирики в эпоху империи и не были чиновниками в строгом смысле слова, но во многих отношениях статусы тех и других были близки. Разве церковь не заявляла, что является militia Dei, то есть состоит на «службе Господа»? Возникал соблазн увидеть в ней третью корпорацию государственных служащих наряду с militia togata (администрацией) и militia armata (армией).

Кстати, при случае Рим использовал христианство в интересах своей дипломатии. Так, когда в 376 г. готский вождь Фритигерн попросил у императора покровительства, Валент предоставил ему таковое в обмен на крещение{32}. Таким образом, народ дунайских варваров стал христианским в знак союза с Римом. Что совершенно естественно, вестготы усвоили вероисповедание своего покровителя. А ведь император Валент считал, как и многие его современники на Востоке, что Христос на самом деле имеет божественную природу, но его могущество немного меньше, чем у его Отца. Вестготы, не зная этого, усвоили представление о Троице, которое в 381 г. на втором вселенском соборе будет осуждено как еретическое. Так что мнимое «германское арианство» было только непроизвольным следствием императорской дипломатии. И если вестготская монархиня Брунгильда когда-то окажется «еретичкой» в глазах римлян Галлии, то потому, что ее предки некогда обратились в религию римского императора.

Дебаты об ортодоксии в IV и V вв. несомненно были страстными — настолько, что некоторые дерзкие клирики даже оспаривали авторитет светской власти. Однако, если забыть об этом поводе для споров, похоже, что обычно между императорами и церковниками царило согласие. Константин и его преемники проявили незаурядную мудрость, не навязывая духовенству обязанности, а предоставляя ему права. Так, церкви было позволено ведать масштабными благотворительными делами, кормить узников и выкупать пленных, взятых в ходе римских войн. Епископы поспешили принять на себя эту миссию, соответствовавшую духу евангельского послания. И император мог радоваться, что эти задачи, возлагавшиеся когда-то на муниципальные курии, взяли на себя клирики. Конечно, деньги по-прежнему поступали из того же источника — от аристократии. Ведь вместо того, чтобы возводить фонтаны в рамках гражданского эвергетизма, нотабли теперь благочестиво передавали свое состояние церкви, а та использовала его для постройки приютов. Одна парафискальная система сменила другую.

Сознательно или нет, государство в Риме во многих сферах перекладывало свои функции на церковь. Наиболее показателен, возможно, пример судов. Действительно, с начала IV в. императоры предоставили епископам право вершить суд, который позже получил название episcopalis audientia [епископский суд]. Поскольку судьями по гражданским или уголовным делам могли быть только чиновники, сфера компетенции прелатов оказалась ограниченной процессами между соглашающимися сторонами. В этих мелких тяжбах епископ лишь изредка выносил приговор, подлежащий исполнению; чаще он предлагал посредничество или переговоры с целью мирного разрешения конфликта, что избавляло его от необходимости прибегать к суровым наказаниям. Таким образом, episcopalis audientia внесла в римскую систему изрядную долю того арбитражного судопроизводства, которое прежде каралось как незаконное. Императоры поощряли его появление, потому что оно позволяло бесплатно прекращать насилие и ослаблять социальное напряжение, на пресечение которых столько сил прежде тратили оплачиваемые государственные служащие.

Из тех же соображений римское законодательство признало за епископами право просить милости для осужденных. Могло показаться, что эта уступка продиктована благочестием, и монархи IV в. несомненно были восприимчивы к христианскому посланию, призывающему к милосердию. Но не стоял ли также вопрос о некотором смягчении суровости римского законодательства? Ведь закон обрекал воров с большой дороги на смерть, но многие магистраты уступали уговорам красноречивого епископа. Тут христианское сострадание сочеталось с политическим реализмом: если бы всех, кого в империи считали мятежниками и смутьянами, казнили, провинции попросту бы обезлюдели.

Несмотря на слишком далеко идущие выводы, которые иногда делают из монументального «Заката и падения Римской империи» Эдуарда Гиббона, церковь, конечно, более способствовала сохранению римского мира, чем погружению его в хаос. Клирики, конечно, утверждали, что с надеждой ждут прихода Апокалипсиса; однако это не значит, что они хотели увидеть его при жизни. Если брать шире, то религия сострадания давала Поздней Римской империи возможность по-прежнему выглядеть сильным государством, даже позволяя себе многие слабости. Такое политическое христианство запросто переживет гибель империи. Брунгильда и ее современники в совершенстве сумеют воспользоваться потенциальными возможностями религии, Бог которой — одновременно безжалостный Судия и любящий Отец.

Политический крах

Глубинные реформы IV в. могли бы спасти Рим. Кстати, усилий, направленных на возрождение, хватило для сохранения Восточной империи, где римская власть продержалась до падения Константинополя в 1453 г. На Западе история пошла иначе — то ли потому, что кризис был тяжелее, то ли потому, что римлянам не повезло.

Действительно, в конце IV в. казалось, что главные составляющие кризиса III в. снова вернулись. Вторжения, отпадения провинций, смерти императоров и восстания из-за налогов чередовались в бешеном темпе, и только Африку гроза как будто обходила стороной. В 392 г. одному узурпатору, Евгению, даже удалось вытеснить правящую династию при поддержке франкского полководца Арбогаста. Настало время восстановить порядок, и римский император Востока Феодосии I (379–395) выступил, чтобы вернуть контроль над Италией. Для помощи в войне он попросил содействия вестготов, тех беспокойных, но эффективных вспомогательных воинов, которых ранее поселил на Балканах. В битве на реке Фригид 6 сентября 394 г. варварские солдаты императора Востока сразились со столь же варварскими войсками узурпатора Запада. Благоприятный ветер позволил Феодосию I победить, и его панегиристы видели в этом чудо, случившееся в пользу самого католического из римских императоров. О том, что как римлян, так и католиков среди солдат победоносного государя несомненно было немного, предпочитали не говорить.

Со смертью Феодосия в 395 г. империя по обычаю, уже давнему, была разделена между двумя его сыновьями: Гонорий получил Запад (буквально pars occidentalism «западную часть»), а Аркадий — Восток. Поскольку обеим этим частям средиземноморского бассейна более не предстояло воссоединиться, историки с тех пор говорят о Западной империи и Восточной империи. Но это не более чем речевое упрощение. Несмотря на рост различий, обе этих единицы образовали одну и ту же империю, управляемую государями, которые оставались братьями в биологическом и символическом смысле.

Однако Западу не удалось выйти из кризиса. В 406 г. рейнский лимес был снова прорван, и толпы варваров — вандалов, свевов и аланов — разлились по Галлии. Потом, в 410 г., вестготы короля Алариха I сочли, что римский наниматель плохо им платит — а прежде всего плохо кормит. В качестве шантажа, чтобы заставить императора Гонория выполнить свои обязательства, вестготы захватили город Рим и разграбили его. Это событие поразило умы, поскольку казалось, что впервые более чем за тысячу лет столица империи не устояла перед натиском варваров. Но достаточно отнестись к Алариху как к мятежному римскому полководцу, чтобы найти многочисленные прецеденты: за пятьсот лет истории многие соискатели верховного титула, в том числе сам великий Константин, вступали в Рим с оружием в руках. Аларих требовал не пурпура, а провизии для своих войск. Кстати, в 410 г. Рим уже не был столицей римского мира. Хоть он по-прежнему был окружен ореолом престижа, но этот титул он уступил Равенне.

Тем не менее двойная травма 406 и 410 гг. стала страшным ударом для Западной империи. Многие сочли, что наступил конец света, и святому Августину потребовался весь его интеллект, чтобы в «Граде Божьем» объяснить своим христианским единоверцам: Царство Божье не имеет столь же временного характера, как империи людей, и несчастья Рима не означают прихода тех последних времен, которых никто не хотел встретить.

Верховные полководцы, руководившие pars occidentalis от имени слабых императоров, предлагали более прагматические реакции на череду поражений. Спасая средиземноморское сердце империи, они жертвовали отдаленными провинциями. В начале V в. последние римские войска были выведены из Британии, оставив провинциалов самим обороняться от набегов пиктов и саксов. А чтобы спасти Галлию и Испанию, империя, как всегда, обратилась к варварам. В 418 г. Гонорий простил вестготам разграбление Рима и поселил их в Аквитании, между Тулузой и Бордо, поручив защищать то, что еще можно было защитить. В середине V в. империя дополнила оборонительную группировку, поселив в провинциях другие народы, в частности, франков в Бельгике и Северной Галлии и бургундов в верховьях Роны.

Поскольку они подписывали договор (foedus) с империей, этих варваров, поселившихся на римской земле, отныне называли федератами (foederati). Статьи соглашения предусматривали, что эти люди предоставят военную защиту провинциям, где они живут; взамен Римское государство даровало им доходы в размере третьей части налога, который взимался с сельскохозяйственных земель — в соответствии с режимом, называемым «режимом гостеприимства»{33}. Естественно, платить подати от варваров не требовали. Таким образом, понятно, что в определенных случаях foedus представлял собой настоящий механизм взятия угрожаемого региона под защиту. Но в других случаях он позволял Риму признать фактическую оккупацию провинции варварами, легализуя ее, потому что захватчики становились римскими солдатами. Тем не менее, за исключением Италии и Африки, где императорская власть оставалась сильной, эта система распространилась по всему Западу.

Обитателей провинций, помещаемых под защиту федератов, сначала тревожило самоустранение центральных властей. Ведь римлянину должно было казаться странным, что ему придется подчиняться варварскому королю — не по причине его этнического титула, а потому, что этот же человек был признан высокопоставленным чиновником империи. А вожди федератов, легальным путем или нет, быстро присвоили основные гражданские должности на территориях, которые им доверили. К тому же режим «гостеприимства» то и дело выходил за установленные рамки, и то, что должно было сводиться к перераспределению налоговых поступлений, превращалось в захват варварами земель. В более редких случаях между провинциалами и их защитниками могли возникать конфессиональные трения. Действительно, в то время как почти все римские нотабли были католиками, варвары в большинстве упорно придерживались язычества или принимали германское арианство.

С другой стороны, осевшие на земле имперские германцы, какими становились федераты, не обязательно были «плохими парнями». Эти люди практиковали римское право, почитали церкви и в целом обеспечивали лучшую защиту, чем исконно римские военные части. Провинциалы даже начали находить в этой ситуации преимущества. В 450-х гг. епископ Ориенций Ошский отмечал, что вестготский король Теодорих II (453–466) уважает местное население, тогда как «регулярные» римские части не останавливаются перед резней{34}. В тот же период овернский сенатор Сидоний Аполлинарий записал, что тот же Теодорих на удивление освоил латинскую литературу. С подобными правителями всегда можно будет найти общий язык. Более циничной была констатация крупных собственников: варвары стараются поддерживать в порядке управление провинциями. Чем меньше чиновников, тем меньше налогов надо платить. Режим «гостеприимства» оказался выгодней, чем казалось поначалу.

У центрального римского правительства на Западе или того, что от него оставалось, было больше оснований для недовольства федератами. В провинциях, доверенных им, варварские короли вели независимую дипломатию, чеканили собственную монету (даже если на монетах было имя императора) и начали междоусобные войны. Словом, они присваивали знаки суверенитета. Конечно, те же люди иногда оставались полезными. Так, когда на Галлию в середине V в. напали гунны Аттилы, римский главнокомандующий Аэций позвал на помощь ближайших федератов. В битве на Каталаунских полях в 451 г. именно вестготы, франки и аланы одержали победу над Аттилой, а не римские солдаты.

Так что в агонии Западной империи не следует видеть вину варваров, или, во всяком случае, прямую вину. К драматическому финалу привел скорей последний ряд гражданских войн между римлянами. В 454 г. император Валентиниан III убил своего великого полководца Аэция, заподозрив в подготовке узурпации. В следующем году император был в свою очередь убит людьми Аэция, пожелавшими отомстить за своего вождя. В лице Валентиниана III погиб последний потомок Феодосия I. Династический принцип не мог больше действовать, и соперничество за императорский титул выродилось в беспорядочную борьбу, в которой Рим истощил последние силы. Короли федератов вмешивались в борьбу и иногда предлагали своего кандидата в императоры. Потом ключи от римской власти держал в руках один варварский полководец, Рицимер, назначавший в 457–472 гг. более или менее марионеточных императоров. Но какое место оставалось принцепсу на Западе, теоретически римском, но в реальности контролируемом королями федератов? Преемнику Рицимера, Одоакру, эта игра надоела. В 476 г. он сместил императора Ромула Августула, которого прежде сам возвел на престол. Этим жестом Одоакр не поставил под вопрос ни существование империи, ни подчинение, которым был ей обязан. Инсигнии власти были учтиво отосланы в Константинополь, где римский император Востока мог снова считать, что наделен властью над всем миром. Что касается Одоакра, он стал хозяином Италии в качестве федерата.

Становление варварского Запада

Полное равнодушие источников того времени к смещению последнего императора Запада в достаточной мере иллюстрирует незначительность этой даты — 476 г. В институциональном и социальном аспектах варварский Запад возник поколением, даже двумя раньше. С военной точки зрения тоже ничего не изменилось: варварские короли теоретически оставались «федератами» римского императора, даже если последний отныне жил на Востоке. Многих западноевропейцев такая удаленность чрезвычайно радовала.

В Галлии поступок Одоакра был воспринят с облегчением. В начале 470-х гг. вестготам пришлось иметь дело в Оверни с восстанием проимператорски настроенных римлян, желавших избавиться от федератов. Со смещением Ромула Августула эти местные сторонники борьбы до победного конца утратили всякое основание для такого сопротивления. Вестготские короли могли заняться закладкой фундамента для своего нового государства. Чтобы не задевать чувствительных мест, предки Брунгильды продолжали называть себя слугами императора Востока, чьи изображение и имя по-прежнему фигурировали на их монетах. Но на практике они конфисковали власть во всей ее полноте, присвоив одновременно прерогативы и титул принцепса. Город Тулуза все больше обретал облик столицы королевства, простиравшегося от Тура и Арля до испанской Месеты.

Несмотря на обретение независимости, аквитанские вестготы во всем сохраняли римскую цивилизацию. В провинции по-прежнему назначались чиновники, как в лучшие дни империи, и несомненно с большей регулярностью, чем в 400–450 гг. Чтобы помочь им в судопроизводстве, король Аларих II в 506 г. распорядился составить пространное изложение «Кодекса Феодосия», получившее известность как «Римский закон вестготов» или, проще, «Бревиарий Алариха». Эта тщательная работа, местами превосходящая оригинал, была задумана, чтобы показать римлянам, живущим под готским владычеством, что их по-прежнему судят на основе императорского права. Что касается вестготских подданных тулузского короля, они подчинялись «национальному» закону, «Кодексу Эвриха»; отдельные сохранившиеся фрагменты этого текста парадоксальным образом свидетельствуют об очень сильном влиянии римского права на формально германские нормы.

Вестготы Тулузского королевства также проявляли почтительность по отношению к католической религии, даже если в большинстве оставались арианами. В конце концов, Аларих I в 410 г. не разграбил базилики Рима, выказав уважение к христианскому культу. Его преемник и тезка Аларих II мог только подражать ему и даже разрешил католическим епископам в 506 г. созвать собор в Арле. Эта терпимость должна была обеспечить благосклонность епископов, но она также позволяла вестготским королям протянуть руку влиятельным галло-римским семействам. Действительно, суверены рассчитывали иметь в лице последних рассадник компетентных чиновников; поскольку сенаторские роды сохраняли высокий культурный и юридический уровень, надо было их умасливать, потакая их католицизму, чтобы вернее привлечь их себе на службу.

В Италии исчезновение империи местные жители тоже могли воспринять как благо, потому что оно положило конец столкновениям, порожденным соперничеством из-за императорского трона. Царствование Одоакра было сравнительно мирным. Однако в 493 г. его власть была свергнута Теодорихом Великим, королем остготов, которого император Востока послал отвоевать Италию. Но, сделав свое дело, Теодорих оказался настолько очарован полуостровом, что не пожелал уступать его своему нанимателю. В 497 г. император Анастасий нехотя согласился признать королевство остготов государством-федератом.

Несмотря на двойственность своего положения, Теодорих Великий предпринял в Италии масштабную политическую, административную и социальную реставрацию в самом чистом римском духе, который он называл civilitas. Чиновники высокого уровня принялись проводить в жизнь древние законы под властным контролем суверена. Поскольку королевство остготов стало продолжением имперской цивилизации, Теодорих Великий старался сохранить все ее отличительные признаки. Поэтому к сенату относились как нельзя бережней, а 1 января каждого года назначали консула, как в далекие времена республики. Во многих городах были восстановлены водопроводы, а в Риме отстроили императорские дворцы. Столица Теодориха, Равенна, покрылась столь же грандиозными монументами, как те, что возводили в IV в. Благодаря заинтересованности короля началось возрождение культуры, отмеченное, в частности, именами философа Боэция, поэта Эннодия Павийского или юриста Кассиодора.

Столь же привязанный к прошлому, сколь и внимательный наблюдатель настоящего, Теодорих заложил основы новой «варварской» дипломатии. Замысел остготского короля заключался в том, чтобы проводить самостоятельную внешнюю политику, которая бы позволяла ему контролировать варварский Запад, не испытывая нужды во вмешательстве императора. Поэтому с помощью браков или договоров король остготов сделал союзниками большинство правителей, занимавших бывшие провинции: франков, бургундов, вандалов и вестготов. Потом, играя на посулах или угрозах, он добился от партнеров, чтобы они поддержали план мира, основанного на праве и взаимоуважении. Этот pax ostrogothica [остготский мир] был, конечно, недолговечным, но представлял собой более логичный план, чем злополучная попытка сохранить империю, предпринятая на Западе в V в.

Расположенное несколько восточней королевство бургундов очень напоминало остготское государство или вестготское королевство. В 450-х гг. Рицимер основал эту новую территорию-«федерата» на землях между Женевой, Шалоном-на-Соне и Авиньоном. Король бургундов, хоть и был «германцем» и арианином, скоро провозгласил себя принцепсом, набрал советников из галло-римлян — католиков и стал развивать ученое право. Еще в большей степени, чем соседи, бургундский монарх дорожил контактами с империей и добился от Константинополя своего признания «магистром милитум», то есть главнокомандующим римской армией в Галлии. В долине Роны расцветала классическая культура, породившая изысканных поэтов и авторов ценной для нас переписки, как Авит Вьеннский. Однако за «романофилией» лионских королей нельзя не замечать некоторых перемен. Так, внутреннее законодательство бургундов допускало судебный поединок. Наблюдая за судопроизводством своих властителей, римляне рисковали соблазниться новыми способами разрешения конфликтов.

Последний из народов-федератов, франки, по сравнению с соседями имел жалкий вид. Обосновавшиеся в Северной Галлии, между Артуа и областью Кёльна, они оставались расколотыми на многочисленные кланы и племена, приходившие к соглашению между собой, чтобы совместно выступить на войну, лишь в исключительных случаях. Когда в 481/482 г. некий Хлодвиг наследовал своему отцу Хильдерику в качестве короля области, расположенной между Турне и Реймсом, похоже, никто не обратил на этот персонаж особого внимания. Епископ Реймский, Ремигий, довольствовался отправкой ему краткого послания, содержавшего поздравление с тем, что тот стал «наместником провинции Вторая Бельгика», и призыв судить по справедливости. Но это был просто минимум, которого можно было требовать от федерата.

Несмотря на некоторое разложение административных структур, король франков сумел эффективно управлять Северной Галлией. Известно, что отец Хлодвига, Хильдерик, имел перстень с печатью, позволявшей ему заверять официальные документы; это несомненно значит, что римская администрация худо-бедно функционировала. Может быть, королю франков еще удавалось взимать налоги, хотя об этом почти нет сведений. Но притязаний быть законодателем у него пока не было. К концу V в. Хлодвиг в основном довольствовался тем, что объединил франков, вступив в союз с одними царьками и устранив других. Он также сумел снискать расположение коренного галло-римского населения. С этими новыми силами он атаковал последние независимые «имперские» твердыни в Северной Галлии. Так, в 486 г. Хлодвиг избавился от Сиагрия, полководца, державшего Суассон именем Римской империи, уже давно не существовавшей.

* * *

Таким образом, Европа, где родилась Брунгильда, представляла собой пространство, где смешивались и начинали сливаться римские и германские влияния, но где «варварские» короли были в большей степени наследниками империи, чем безвестных племен Германии. Однако надо еще договориться о том, что входило в это наследие Рима на Западе. Ведь бесспорно, что франкские, готские или бургундские короли лишь в небольшой мере переняли цивилизацию Цицерона, Августа или Траяна. Но не станем обманывать себя, представляя Рим вечным и неизменным, каким его изображали воспевавшие его поэты. Римская цивилизация, какой наследовали варвары, была скорей цивилизацией Поздней империи, той сложной эпохи, когда Тетрархия или константиновско-феодосиевские династии глубоко изменили свой мир, пытаясь его вывести из гибельного кризиса.

Таким образом, варварская Европа сохраняла пейзаж, структуру которого внешне еще определяли старые римские города. Однако античный город с IV в. агонизировал, и западные городки, замкнутые в стенах времен Поздней империи, потеряли значительную часть населения и почти все муниципальные институты. Только христианство через посредство епископата сохраняло римскую логику организации пространства{35}.

В плане институтов империя оставила своим варварским наследникам понятие государства, административные тексты и систему чиновничества. Но она передала им также представление, что государь должен непрестанно договариваться со своими высшими сановниками — вспомним Евгения, которого поддерживал Арбогаст, или Валентиниана III, почитавшего, а потом убившего Аэция. Таким же образом варвары переняли принцип всеобщего налогообложения; но в качестве федератов они узнали также о том, какое благо — освобождение от налогов, и о преимуществах манипуляции с фискальным ресурсом.

Интенсивность государственного и частного насилия тоже была наследием Рима, и не надо искать его истоки в «варваризации» социальных отношений или в массовом привнесении германских обычаев. И новые социально-экономические отношения между господами и зависимыми тоже создала налоговая система Диоклетиана. Но обязательно ли люди VI в. были несчастней своих предков из III в.? В этом можно усомниться. Из снижения статуса свободных людей с неизбежностью следовало улучшение участи рабов. Самых отверженных варварское общество, конечно, угнетало меньше, чем общество Поздней империи. Во всяком случае, оно давало гораздо больше возможностей для социального подъема.

Итак, трансформация римского мира в III–V вв. была чрезвычайно глубокой, и перемены как будто некоторым образом пощадили лишь культуру. В VI в. по-прежнему читали «Энеиду» как произведение вневременное, поскольку восхитительно анахроничное. В самом деле, мира Вергилия давно не существовало. Может быть, нимфы приобрели еще больше очарования с тех пор, как в них перестали верить, но пусть нас не ослепляет ностальгия римско-варварских элит. Если забыть о многочисленных похвалах, расточаемых Вергилию и Цицерону, какое реальное место занимала античная литература в культуре просвещенных людей VI в.? Опять-таки поздний Рим оставил варварским королевствам совсем иное наследство, чем классический. Главных латинских авторов IV в. звали Иероним, Амвросий и Августин; это они определили основы христианской ортодоксии и заложили фундамент для нового диалога с божеством. А ведь во времена варварских королевств отцы церкви уже могли соперничать с языческими поэтами за место в библиотеках. И отныне западные авторы сочиняли больше житий святых, чем эпопей, больше благочестивых эпитафий, чем непристойных эпиграмм. Знак времени: блюду Брунгильды с изображением Энея было суждено закончить существование, став евхаристическим дискосом в оксерской церкви.

ГЛАВА II. ИМПЕРИЯ НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР

Наряду с блюдом, изображающим Энея, в сокровищнице Брунгильды находился предмет, представлявший совсем иной образ Рима — одновременно более близкий, более современный и явно более угрожающий. Это изделие, известное с XVII в. под названием «Слоновая кость Барберини», хранится сегодня в Лувре и имеет форму панно из обработанной слоновой кости, состоящего из четырех пригнанных друг к другу пластинок общей высотой около тридцати сантиметров. Его пластическое совершенство позволяет предположить, что его изготовили в императорских мастерских Константинополя, а его присутствие в Галлии в конце VI в. — догадаться, что это был дипломатический подарок Византии франкскому миру{36}. Чтобы понять отношения между римлянами и варварами в век Брунгильды, потратим некоторое время на описание этого шедевра миниатюрной пластики.

На центральной пластинке «Слоновой кости Барберини» — всадник в панцире верхом на вздыбленном коне, доминирующий над всей композицией. Его черты, несколько тяжеловатые, должны были не столько отражать портретное сходство, сколько создавать впечатление величия. Этот великан — император, что подтверждали драгоценные камни, первоначально украшавшие его корону и фибулу. Над ним, в небе, два ангела держат щит с изображением Христа во славе, делающего благословляющий жест. Никто не должен был сомневаться, что коронованный всадник и есть наместник Бога на земле.

Империя стала христианской, но тем не менее не забыла славу своих истоков. На «Слоновой кости Барберини» принцепса по-прежнему окружают божества языческого Рима. Так, богиня земли, Теллус, поддерживает ногу императорского коня; она воплощает власть над всем миром, которую когда-то обещал римлянам Юпитер и которую им отныне дарует Бог христиан. Это владычество опирается на веру, но в равной мере и на силу; для того, кто в этом может усомниться, рядом с конем парит крылатая Виктория, несущая в левой руке пальмовую ветвь триумфа; другой рукой, теперь отломанной, она протягивала лавровый венок, держа его над головой императора.

Ведь всадник со «Слоновой кости» — победоносный монарх. У его ног варвар со всклокоченной бородой спешит в знак покорности коснуться его копья. Подняв руку, побежденный как будто просит у своего победителя милосердия — уже явно дарованного, поскольку император ему слегка улыбается. На фризе нижней пластинки другая аллегорическая Виктория возводит трофей, увешанный оружием сраженных врагов. К его подножию маленькие варвары, согнутые поражением, несут дань, состоящую из украшений, слоновьих бивней и живых животных.

На «Слоновой кости Барберини» триумф императора оттенен верностью его собственных подданных. На левой пластинке римский полководец в боевом облачении почтительно преподносит повелителю статуэтку Виктории. Этим жестом сановник демонстрирует, что успех, которого он добился, на самом деле принадлежит не ему, а вся слава естественным образом причитается императору. Правая, утраченная пластинка, должно быть, изображала другого полководца, тоже преподносящего принцепсу символ своих побед.

К сожалению, ни один элемент не позволяет указать имя этого византийского императора, благословляемого Христом и поддерживаемого щедрой Землей. Наиболее вероятной представляется идентификация с Юстинианом (527–565), но нельзя исключать Анастасия (491–518), Юстина II (565–578) или Тиберия II (578–582). Для Брунгильды и ее современников, смотревших на этот предмет, имя модели несомненно было не слишком важно. Они скорей обращали внимание на знаки политического, религиозного и экономического могущества, окружавшие всадника из слоновой кости. И королева западных варваров должна была с особой тревогой присматриваться к этим восточным варварам — побежденным, униженным и вынужденным платить дань.

Ведь, посылая «Слоновую кость Барберини» в качестве дипломатического подарка, Византийская империя в первую очередь передавала средство своей универсалистской пропаганды{37}. Это послание выражало одновременно некую патерналистскую благосклонность (император улыбается тем, кто ему покоряется) и недвусмысленную угрозу (он сокрушает и губит тех, кто восстает). Кстати, ювелир, вырезавший «Слоновую кость», был достаточно искусен и дал понять, что военные возможности императора отнюдь не иллюзорны: римские армии действительно покорили мелких восточных варваров, коль скоро из слоновьих бивней, которыми те вынуждены были выкупать свою жизнь, императорские ремесленники сделали великолепное панно с изображением этой сцены. «Слоновая кость Барберини» представляла собой одновременно утверждение и доказательство неизменного могущества империи.

Подобный предмет лучше любого текста может высветить состояние умов мужчин и женщин второй половины VI в. Все прекрасно знали, что римское могущество на Западе почти сто лет как угасло, что город Рим спит в своем саване из руин и что никто, даже сам великий Теодорих, не посмел вновь принять императорский титул. Но еще были причины, и вполне основательные, верить, что Римская империя вернется в Западную Европу. Некоторые на это надеялись и старательно добивались, другие этого страшились и пытались отвратить эту угрозу. По галльскому, италийскому и иберийскому обществу прокатывались волны надежды или страха.

Мы хорошо знаем, что римскому могуществу больше никогда не удалось прочно утвердиться в Западном Средиземноморье. Но варварские королевства этого не знали и жили в постоянной, вполне обоснованной тревоге за свое выживание в среднесрочной перспективе. Одной лишь возможности победоносного контрнаступления империи достаточно, чтобы понять, откуда взялся такой персонаж, как Брунгильда, а далее — чтобы разобраться в основных тенденциях ее политики.

НА ВОСТОКЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН

Византия как продолжение империи

С 335 г. Константинополь, город, который Константин возвел на месте бывшего греческого города Византии, был объявлен столицей империи и «новым Римом». Поскольку он дал приют большей части имперской бюрократии, он сохранил свои функции в 395 г., когда восточная часть римского мира досталась сыну Феодосия I, Аркадию. Казалось, Византийская империя — не что иное, как сохранившаяся Римская империя.

Впрочем, в V в. обе части Средиземноморья оставались достаточно близки между собой, и, возможно, их история отличалась меньше, чем часто утверждают. Действительно, Восток пережил почти те же опасности, что и Запад. Династическая нестабильность там и там была сходной, порождая одни и те же разрушительные последствия. Точно так же византийским границам извне постоянно угрожали «варвары», будь то гунны во Фракии или персы в Малой Азии. Дело даже чуть не кончилось трагически в 487 г., когда остготам удалось осадить Константинополь, обязанный спасением только своим великолепным крепостным стенам. На Востоке в армии тоже было много имперских варваров, и они периодически пытались поставить государство под свой контроль. Коренные римляне некоторых из них убили, как магистра милитум гота Гайну в 400 г.{38} или офицера гуннского происхождения Аспара в 471 г.{39} В более неявной форме Византия пережила и усиление разбоя, наносившего вред торговле, особенно в Египте и в горах Малой Азии. Кроме того, Восточный Рим страдал от бедствий, неведомых Западной Европе. В частности, это были религиозные трения: весь IV в. не прекращались распри между язычниками и христианами, а в следующем веке им на смену пришли столкновения между разными христианскими конфессиями. Не преувеличивая влияния таких беспорядков — которые, разумеется, стараются выпятить церковные источники, — можно не без оснований сказать, что в Византии период поздней античности был нелегким.

Однако император Востока имел на руках лучшие козыри для выхода из кризиса, чем его западный собрат, особенно с точки зрения политической харизмы. Действительно, с эллинистической эпохи обитатели восточной части средиземноморского бассейна признавали у своих правителей наличие некой сакральной ауры. Римское завоевание, а потом триумф христианства ничего в этом отношении не изменили. Подданные приближались к императору как к живому образу Христа, совершая проскинезу, ритуальный земной поклон, так изумлявший западноевропейцев. К тому же император систематически присваивал себе право назначать и смещать епископов — прерогативу, от которой первым получал выгоду патриарх Константинопольский или становился ее первой жертвой, в зависимости от конкретного случая. Во времена, когда церковные структуры оказывались прочней государственных, монарху всегда было выгодно иметь возможность контролировать руководящий состав христианской церкви.

Кстати, в качестве лринцелса-законодателя и вместе с тем наместника Бога византийский государь располагал некоторыми правами на вмешательство в вопросы определения догмы. В восточной части империи прошли великие вселенские соборы — Первый Никейский 325 г., Первый Константинопольский 381 г., Эфесский 431 г. и Халкидонский 451 г. А ведь устраивал собрание и в конечном счете навязывал свою волю по вопросам правоверия всякий раз император. Разве он не лучше знал природу и волю Господа, чем его подданные? Конечно, почитание в качестве представителя Бога на земле не всегда защищало от яда или кинжала; цареубийство, когда оно совершалось, — а так бывало часто, — византийцы истолковывали как знак, что Христос пожелал сменить наместника. Но в обычные времена сакрального статуса императорской власти было достаточно, чтобы упрочить позиции властителя Константинополя. На «Слоновой кости Барберини» ось тела императора находится на одной прямой со скипетром Христа. Восставать против подобного государя означало ставить под сомнение порядок, угодный Богу.

Кроме следствий этой императорской идеологии, которые с трудом поддаются количественному определению, настоящую причину выживания Восточной империи следует искать в сохранении эффективной фискальной системы. Реформированная бюрократия IV в. под прикрытием мощных стен Константинополя осталась в неприкосновенности. Со своими реестрами, ежедневно подытоживаемыми заново, чиновники продолжали обеспечивать регулярное поступление поземельного налога. Кроме того, положение новой столицы упрощало взимание торговых пошлин с товаров, провозимых по Босфору.

Мало того, что общая сумма налогов оставалась весьма значительной: высокий уровень монетаризации византийской экономики позволял императору использовать собранные суммы в форме наличной монеты. Поскольку империи удалось сохранить превосходную золотую монету, созданную Константином (солид, или номисму), все полученные деньги занимали объем, небольшой для столь значительной суммы. Собранные в провинциях деньги было нетрудно перевозить в столицу и складывать в имперскую казну, где экономные монархи накапливали баснословные запасы. Так, после смерти императора Анастасия (491–518) в его сокровищнице осталось 23 миллиона номисм, что в несколько раз превышало суммарный ежегодный налоговый сбор. Варварским правителям с их куцым бюджетом финансовые возможности Восточной империи казались неисчерпаемыми.

Византийский золотой поражал воображение как своей действительной стоимостью, так и уровнем подготовленности администрации, позволявшим его собрать. Эта эффективная фискальная система, которой завидовала в свое время Брунгильда, дала возможность сохранить античное чиновничество в полном составе. Она также позволяла возводить престижные строения, и с IV по VI вв. Константинополь обзавелся монументальным убранством, способным соперничать с обликом прежнего Рима. Богатая государственная казна также позволяла оплачивать постоянную армию и без особых затруднений покупать союзников или наемников. Всего этого западные государства были не в состоянии себе позволить. И это не обязательно было плохо, потому что византийский налог, источник могущества, не был безопасен. Так, некоторые историки утверждают, что успехи армий ислама в VII в. можно отнести на счет византийского сборщика налогов: мол, податное население Сирии и Египта в конце концов устало от алчности империи и предпочло перейти под власть мусульман, фискальные требования которых были гораздо умеренней.

Западноевропейцам VI в. византийский мир казался безупречным воспроизведением Рима цезарей. Однако варварские короли, регулярно направлявшие посольства в Константинополь, могли понять, что и Восток претерпел перемены. Как и повсюду, античное наследие постепенно исчезало, сменяясь новым и оригинальным обществом. Если взять один-единственный пример, то пропасть между Востоком и Западом начал создавать язык. Конечно, византийские элиты сохраняли свое двуязычие как знак социального превосходства. Но большинство византийского населения было чисто грекоговорящим, и мало-помалу греческий язык восторжествовал повсюду, ограничив использование латыни протоколом и юридической ученостью. Непохоже, чтобы эта перемена как-то поколебала идеологию. На Востоке как будто никто не замечал, что «император римлян» отныне царствует над людьми, которые не смогли бы понять языка Цицерона. Инертность риторики тормозила неизбежную эволюцию, поскольку официально властитель Византии по-прежнему носил титулы augustus, princeps и imperator. Если греческий термин басилевс (государь) в разговорной речи использовался еще в IV в., в императорском титуловании он официально появился только в 629 г. Но западноевропейцы уже не колеблясь именовали властителя Византии «греком», когда хотели посмеяться над ним. И эта ирония переходила в ненависть, когда варварские короли осознавали, что Восточная империя притязает на латинскую Европу.

Ловушки универсализма

Римская идентичность естественным образом внушала византийцам воинственный универсализм. Наследники Энея чувствовали себя обязанными вернуть каждый клочок земли, которая когда-то была римской, прежде чем расширять границы Рима до пределов мира.

Императорский пурпур был не чем иным, как цветом палудамента, длинного плаща, который надевали римские полководцы во времена республики и который все еще демонстративно носил всадник со «Слоновой кости Барберини» поверх панциря. Эти притязания на мировое господство дополнительно укрепило христианство, так как имперским богословам казалось естественным, чтобы наместнику Бога на земле в конечном счете покорились все люди.

Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть пышный титул, которым представлялся византийский император Маврикий (582–602), когда писал королеве Брунгильде: «ИМЕНЕМ НАШЕГО ГОСПОДА БОГА ИИСУСА ХРИСТА ИМПЕРАТОР ЦЕЗАРЬ ФЛАВИЙ МАВРИКИЙ ТИБЕРИЙ, ВЕРНЫЙ ВО ХРИСТЕ, БЛАГОСКЛОННЫЙ, ВЕЛИЧАЙШИЙ, БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЙ, МИРОЛЮБИВЫЙ, ПОБЕДИТЕЛЬ АЛАМАННОВ, ГОТОВ, АНТОВ, АЛАНОВ, ВАНДАЛОВ, ГЕРУЛОВ, ГЕПИДОВ, АФРИКАНЦЕВ, БЛАГОЧЕСТИВЫЙ, СЧАСТЛИВЫЙ, ЗНАМЕНИТЫЙ, ПОБЕДИТЕЛЬ И ТРИУМФАТОР, ВСЕГДА АВГУСТ…»{40}

Можно было бы удивиться, что столь «миролюбивый» император был вынужден победить столько народов. Но здесь перед нами еще древнейшая римская идеология: «Милость покорным являть и смирять войною надменных» [parcere sujectos et debellare superbos] — такой была миссия, которую, согласно Вергилию, Эней получил от богов{41}. Все войны Рима официально были справедливыми, и император желал мира, даже когда сам начинал враждебные действия. Ничего другого не означало и иконографическое послание «Слоновой кости Барберини»: византийский басилевс слащаво улыбался вождю варваров, который сдавался, в то время как тех, кто продолжал ему сопротивляться, он убивал и грабил.

Однако пусть нас не обманывает напыщенный стиль имперской канцелярии. Ведь в письмах к византийским корреспондентам император добавлял к перечню своих титулов «ПОБЕДИТЕЛЬ ФРАНКОВ»[3]. Но при обращениях к меровингской королеве учтивость и осторожность побуждали его ограничивать притязания. Может быть, этого расхождения достаточно, чтобы обнаружить ловушку византийской риторики. Официальный язык, изобилующий реминисценциями из классики, требовал подобных экзерсисов в универсалистском стиле. Поверив таким пропагандистским речам, византийских императоров часто представляют завоевателями-прожектерами. А ведь на деле византийской дипломатии был свойствен скорее прагматизм. План отвоевания римского Запада всегда оставался мечтой, но мечтой со слишком отдаленными перспективами, чтобы когда-либо жертвовать ради нее необходимостью защищать восточные провинции. Даже христианский универсализм византийских императоров допускал странные случаи амнезии. Например, в римской провинции Африка в V в. без малейшего подобия foedus'a возникло королевство вандалов, и варвары-еретики там преследовали римлян-католиков. Однако Константинополь в 475 г. согласился признать новое государство. Поскольку у императора тогда не было средств, чтобы отвоевать Африку или защитить единоверцев, он предпочел закрыть глаза. В тот же период византийцы признали языческую франкскую власть в Галлии, зная, что вернуть эту провинцию невозможно.

Однако Италия представляла собой особый случай. На полуострове находился такой важный символ, как Рим, и империя не могла решиться оставить бывшую столицу. На века этот город стал постоянным яблоком раздора между Византией и варварскими королевствами. Брунгильда то и дело собиралась начать в Италии войны из-за него. Но по-настоящему западным Рим станет только благодаря большой политике Карла Великого.

Со времен смещения Ромула Августула в 476 г. Византия пыталась вернуть контроль над Италией. Поскольку у императора Зенона (474–491) не было солдат, которых бы он мог выделить для этого, задачу свергнуть Одоакра и возвратить эту территорию императору он возложил на остготов Теодориха Великого. Когда Теодорих предпочел оставить завоеванное себе, Византия согласилась признать фактическое положение дел. Но от идеи возвращения Италии она так никогда и не отказалась.

Из-за нехватки военных средств Константинополь был вынужден идти на уловки, и некоторые из них были изощренными. Так, император Анастасий (491–518) вступил в тайный союз с бургундами долины Роны и франками с Северной Луары. В 507 г. оба этих народа нарушили мир в Европе, которого желал король Италии, и напали в Южной Галлии на вестготов Алариха II, остготских союзников. Теодорих попытался ввести войска в Галлию, чтобы восстановить спокойствие, но император его упредил, отправив византийский флот крейсировать вдоль адриатических побережий. Король остготов был вынужден остаться, чтобы защищать Италию, и не смог помешать тому, чтобы Аларих II нашел смерть в сражении при Вуйе, а Аквитания была завоевана франками. Когда Теодорих в 508 г. вновь обрел свободу маневра, франко-бургундская коалиция уже дошла до Арля и осадила город. Остготы смогли спасти от катастрофы только вестготский Прованс, аннексировав его.

Для византийцев операция 507–508 гг. стала настоящим шедевром, иначе говоря превосходной работой, поскольку обошлась недорого. За бургундскими королями просто подтвердили римский титул «магистр милитум», а Хлодвигу император Анастасий отправил инсигнии почетного консула, с которыми тот проехал по улицам Тура. Потратив эти безделушки (и несомненно некоторое количество тайно выплаченных номисм), империя сумела подорвать блистательную дипломатию Теодориха, расколоть западные королевства и заставить несколько тысяч варваров перебить друг друга на пуатевинском плато и под стенами Арля[4].

Преследуя те же цели, император Юстин I (518–527) в 520-х гг. вступил в переписку с италийскими сенаторами, давая им понять, что скоро в Италии восстановится законная римская власть. Те же надежды он внушил папе Иоанну I, прибывшему в 526 г. в Константинополь в качестве посла Теодориха Великого. Эти происки уязвили короля остготов, почувствовавшего себя преданным римской аристократией, хотя он всегда ее уважал и почитал. Он отреагировал резко, посадив папу в заточение и осудив на смерть нескольких сенаторов, которых счел зачинщиками мятежа. Из-за этой поспешной реакции старого остготского короля утратил жизнь философ Боэций. Недорогой ценой Византии удалось повредить репутации Теодориха Великого, вызвав при этом трения между варварами-арианами и римлянами-католиками. Все это приближало день, когда империя вернется в Италию.

Юстиниан

Если для первых попыток вооруженной интервенции Византии на Западе была характерна строгая экономия людей и средств, этот выбор был связан прежде всего со затруднениями перманентной войны, которую империя вела с Персией. Но в 531 г. со старым врагом был подписан «вечный мир». Новый император Юстиниан (527–565) наконец располагал достаточными людскими и финансовыми средствами, чтобы перейти непосредственно к операциям на Западе.

Теперь у византийских авторов мурлычащая риторика универсализма превратилась в «кригсшпиль», и на варварский Запад ринулись императорские армии, о которых он уже подзабыл. Первой жертвой стала вандальская Африка, павшая почти без сопротивления в 534 г. и немедленно реорганизованная в византийскую провинцию. В других западных королевствах поняли: имперцы вернулись в западную часть (pars occidentalis), чтобы остаться там навсегда, а не затем, чтобы взять добычу.

Набравшись уверенности после первого успеха в Африке, Юстиниан велел полководцу Велизарию вторгнуться в остготскую Италию. Поводом для интервенции было убийство дочери Теодориха Великого, Амаласунты. Действительно, после смерти ее отца в 526 г. эта энергичная и просвещенная королева приняла регентство над королевством Италией от имени своего сына Аталариха. Когда последний в 534 г. умер, Амаласунта попыталась найти новое мужское лицо для фасада остготской монархии, разделив трон со своим родственником Теодахадом, обаятельным бездельником. Но, едва став королем, последний проявил себя менее сговорчивым, чем ожидалось, и в конечном счете велел убить Амаласунту весной 535 г. Поскольку королева остготов официально была союзницей империи, Юстиниан счел своим долгом отправить войска в Италию, чтобы отомстить за нее. Однако Прокопий в «Тайной истории» дает понять, что к убийству была причастна жена Юстиниана, Феодора. Оценивая это свидетельство, надо, конечно, учитывать ненависть, какую Прокопий питал к императрице{42}, но вероятность, что Византия сама создала casus belli, оправдывающий вторжение в остготское королевство, исключать нельзя.

Поход Велизария в Италию был непохож на военную прогулку в Северной Африке. С 536 г. остготы заменили неумелого Теода-хада более энергичным королем Витигисом, который вел борьбу за каждую пядь, отстаивая контроль над полуостровом, и даже вступил в переговоры о союзе с персидским сувереном Хосровом ради открытия второго фронта на Востоке. В ответ Юстиниан заключил союз с франками короля Теодоберта I. Невеликое искусство, но большая удачливость позволили Велизарию занять в 540 г. Равенну и взять в плен Витигиса. Тогда Юстиниан велел украсить Халку — монументальный вход Большого дворца в Константинополе — мозаикой, изображающей полководца, который приносит ему свои победы{43}. Должно быть, это изображение, ныне утраченное, было довольно похоже на боковую пластину «Слоновой кости Барберини», где победоносный военачальник преподносит императору маленькую крылатую статую.

Тем не менее византийская пропаганда отставала от своего времени, ведь 540-е гг. стали годами разочарований. На Востоке персы возобновили нападения и даже сумели разорить город Антиохию. В самой Италии победа была еще далеко не одержана. Действительно, в 541 г. остготы выбрали себе нового короля — воинственного Тотилу, который, выступив из долины реки По, отвоевал почти всю потерянную территорию. Несмотря на открытую войну с Византией, остготский правитель по-прежнему признавал императорскую власть. Федераты оставались федератами, даже когда выступали против своего нанимателя. Просто остготы изображали на своих монетах погрудный портрет Анастасия — императора, признавшего остготское королевство в 497 г., а не Юстиниана, царствующего басилевса. Точно так же италийские варвары продолжали культивировать римские обычаи и традиции: когда Тотила в 545 г. сумел отбить Рим, он поспешил помолиться в церкви святого Петра, тем самым явственно опровергнув утверждения имперской пропаганды, что остготы — гонители католичества, сравнимые с вандалами.

Италия, хоть и наполовину разоренная за двадцать лет конфликта, оставалась соблазнительной добычей. Именно так считали франки, когда выступили на войну по собственной инициативе и даже сумели овладеть Венецией. В 551 г. Юстиниан решил покончить со всеми врагами, отправив большую экспедиционную армию под командованием нового полководца, евнуха Нарсеса. Тому удалось вернуть Рим и Равенну, а потом принудить Тотилу принять сражение. Эта последняя большая битва произошла в начале лета 552 г., при Буста Галлорум (Могиле галлов) в Апеннинах, и стала роковой для остготского короля и многих его людей. После нескольких последних конвульсий королевство Италия перестало существовать, даже если последний остготский оплот, Верона, пал только в 562 г.

ВАРВАРСКИЙ ЗАПАД МЕЖДУ КОМПРОМИССОМ И СОПРОТИВЛЕНИЕМ

Невзгоды эпохи отвоевания Италии

Если верить официальной пропаганде, византийские армии вернули Италии, жившей под остготским игом, свободу и процветание. Имперский закон 554 г. возвращал сенаторскому классу все прежние привилегии, как бы затем, чтобы превратить остготское владычество в постыдное отклонение, которое законное власть поспешила пресечь. Императорское послание имело тем больший резонанс, что его ретранслировал римский апостолический престол, обладателей которого отныне систематически выбирал император.

Простые италийцы, вероятно, смотрели на вещи иначе. Прежде всего, в составе завоевательных войск оказалось очень мало римлян, поскольку по обычаям поздней античности императорская армия состояла по преимуществу из наемников-варваров. А гунны Велизария и мавры Нарсеса не выказывали никакого уважения к той Италии, которую восстановили и украсили остготы. В 536 г. взятие Неаполя имперцами закончилось всеобщим грабежом, сопровождаемым неслыханной резней.

Византийские армии принесли в Италию не только войну, но и болезнь. После почти тысячелетнего отсутствия в Средиземноморье вернулась чума. Появившись в 541 г. в Египте, в следующем году она опустошила Константинополь и Малую Азию, а потом, в 543 г., достигла Запада, принесенная солдатами-завоевателями. В сочетании с готской войной и общим падением рождаемости воздействие «Юстиниановой чумы» на демографическую ситуацию в Италии оказалось значительным. По оценкам, Рим в ходе готской войны потерял минимум треть жителей, а к концу VI в. его население едва достигало 30 тысяч. К тому же эта болезнь более чем на век стала в Средиземноморье эндемической и в конечном счете подорвала торговые связи.

Войны Юстиниана нарушили и социальное равновесие. Сенаторский класс понес некоторые потери в войне, но прежде всего большинство римских аристократов предпочло бежать из разоренной Италии; они обосновались в Константинополе, откуда уже никогда не вернутся. Другие сенаторы, как Кассиодор, которые верно служили остготам, оставили государственные дела и удалились в сельские монастыри. Римский сенат, блистательный и влиятельный при Теодорихе Великом, к окончанию отвоевательных войн Юстиниана практически исчез. Гражданская власть в Италии перешла в руки класса чиновников, назначаемых Византией для управления новой провинцией. Италийцы недолюбливали этих новых пришельцев, подозревая в коррумпированности и нерадении; несомненно, этим людям не хватало прежде всего средств для деятельности, потому что у империи отныне были более насущные заботы, чем хорошо управлять завоеванными территориями. Постепенно местное население утратило доверие к чиновникам и обратилось к крупным собственникам или даже к церкви, чтобы найти удовлетворение своих потребностей в помощи, правосудии и военной защите.

«Три главы»

Помимо обыкновенных бедствий войны и бича чумы, отвоевание Юстиниана принесло на Запад своеобразное зло — спор о «Трех главах». Этот богословский спор был уже довольно запутанным, когда в середине VI в. пришел на Запад; когда поколение спустя с его последствиями придется столкнуться Брунгильде, он станет неразрешимым.

В центре дебатов стоял вопрос о природе Христа. Евангелия утверждали, что Иисус был одновременно человеком и Богом, но не уточняли, как функционировало это сочетание. Уже в IV в. по этому вопросу было выдвинуто две противоположных концепции. Александрийская богословская школа учила, что до Воплощения существовали человеческое тело Марии и божественная субстанция Сына. Но потом в лице Иисуса произошло их слияние. Таким образом, можно говорить только о единственной природе Христа, и эта теория была названа «монофизитской». Напротив, Антиохийская школа поддерживала «диофизитство», утверждая, что человек и Бог сосуществовали в лице Христа, не смешиваясь. Египтяне обвиняли антиохийцев, что те проповедуют двух Христов, человека и Бога. Последние им отвечали: монофизитство толкает к выводу, что Христос в реальности не был человеком. Но долгое время никто не произносил слово «ересь», и оппоненты оставались настолько учтивыми, насколько это было возможно для богословов из соперничающих лагерей.

Спор обострился, когда на патриарший престол Константинополя в 428 г. взошел убежденный диофизит Несторий. Египетские епископы, опасаясь, что антиохийцы подорвут их влияние, обвинили его в распространении еретических тезисов. В ситуации борьбы группировок, которым император с трудом пытался навязать свой арбитраж, Несторий был осужден в Эфесе в 431 г. Третьим вселенским собором.

К вопросу вернулись несколько позже, когда константинопольский монах Евтихий стал отстаивать радикальное монофизитство вопреки авторитету нового патриарха Флавиана и при поддержке египтян и особ, близких к императору Феодосию II. В Византии политика, фракционность в церкви и регионализмы всегда образовали взрывоопасную смесь, детонатором для которой служили богословские споры. Тем не менее не следует недооценивать искренность большинства их участников. Полемика между Несторием и Евтихием поставила вопрос об идентичности Искупителя, и многие христиане действительно жаждали понять природу божества, которому они поклонялись. Но когда церковники для решения вопроса о природе Христа начали дубасить друг друга, государство забеспокоилось.

В 451 г. император Маркиан (450–457) попытался уладить конфликт, созвав в Халкидоне собор, который впоследствии признали Четвертым вселенским. Вероучение, которое там было принято — по императорскому приказу, — должно было примирить спорщиков: признавалось существование двух разных природ Христа при утверждении, что обе этих природы полностью сотрудничают друг с другом. Таким образом, Христос-человек не имел воли, отличной от воли Христа-Бога. Иисус вполне принадлежал к роду человеческому, но при этом не был затронут грехом. Попутно предали анафеме Нестория и Евтихия, предложив примириться всем их ученикам. Ради этого собор стыдливо закрыл глаза на возможную причастность всех умеренных несториан и некоторых не очень рьяных монофизитов к ереси.

Однако Халкидона было недостаточно для преодоления всех разногласий. В частности, оставалась группа непримиримых монофизитов, обвинявших Четвертый собор в том, что его решения запятнаны несторианством. Нельзя недооценивать влиятельность этого течения, особенно в Египте и Константинополе, где у него было много сторонников. Сменявшие друг друга императоры пытались разрешить кризис, предлагая новые компромиссы. Так, Зенон (474–491) обнародовал в 482 г. текст «Энотикон», побуждавший забыть Халкидонский собор, не осуждая открыто его положений. Однако это решение отверг Рим, и между Востоком и Западом возник раскол, закончившийся, лишь когда Юстин I (518–527) в 519 г. согласился вернуться на халкидонские позиции. Конечно, было трудно примирить между собой византийцев, избежав недовольства Запада, где уровень богословия был, конечно, ниже, но не настолько, чтобы там приняли что угодно.

Взойдя на императорский трон в 527 г., Юстиниан получил в наследство конфликт вековой давности, и подданные ждали от него как от наместника Бога на земле, чтобы он высказал свое мнение о природе Христа. Некоторое время Юстиниану удавалось поддерживать спокойствие, выражая собственную приверженность халкидонским позициям и позволяя жене, императрице Феодоре, открыто проявлять симпатии к монофизитам. Но поиск общего решения выглядел как никогда необходимым. А ведь Юстиниан обнаружил, что монофизиты, не слишком жалуя халкидонское вероучение, особую ненависть выражали к трем богословам V в. — Феодору Мопсуестийскому, Феодориту Кирскому и Иве Эдесскому, обвиняя их в крипто-несторианстве. Подборка текстов этих авторов, известная под названием «Три главы», ходила по рукам в заинтересованных кругах и вызывала бурные споры.

В 544 г. Юстиниан счел возможным удовлетворить монофизитскую партию, не ставя под угрозу халкидонский компромисс. Для этого он решил осудить «Три главы» по закону. Однако обвиняемые богословы не были наказаны при жизни отцами Халкидонского собора. И византийские христиане задались вопросом: допустимо ли предавать анафеме людей, умерших в мирных отношениях с церковью?

Юстиниан отмел эти сомнения и потребовал, чтобы осуждение «Трех глав» подписали все видные епископы. Среди последних был и обладатель римского престола, ставший после отвоевания византийским подданным. Но папа Вигилий (537–555) отказался одобрить текст, который ему предъявили. Чтобы вынудить его подчиниться, Юстиниан в 545 г. велел арестовать его и под сильной охраной доставить в Константинополь. В течение долгих лет, которые длилось это изгнание, папа артачился, уступал, брал свои слова обратно и в конце концов написал тексты настолько противоречивые, что в них можно было вычитать что угодно. Юстиниан счел, что этого достаточно для созыва нового собора в Константинополе в 553 г., который осудил «Три главы» и которому византийцы немедленно приписали вселенский характер.

Вигилий умер на обратном пути, и его преемником император назначил Пелагия I (556–561). Этот новый папа получил задание объяснить все дело христианам Запада и добиться, чтобы они одобрили уточненную ортодоксию. Последнее было непросто для того, кто ничего не знал об изощренных византийских дебатах. Ведь с чем для западноевропейца ассоциировался спор о «Трех главах»? Самый заметный аспект последнего состоял в том, что папа был арестован императором и под нажимом вынужден уступить в догматическом вопросе. К тому же решения Константинопольского собора 553 г., хоть и украшенного именованием Пятого вселенского, кое в чем существенно отличались от решений Четвертого собора — Халкидонского. Вот что вполне могло встревожить умы, даже если никто толком не понимал богословской проблемы, поднятой в текстах Феодора Мопсуестийского, Феодорита Кирского и Ивы Эдесского.

Поэтому Пелагию I было очень трудно добиться, чтобы его поняли. Короли и епископы меровингской Галлии сообщили Риму о своей озабоченности, христианская Африка анафемствовала покойного папу Вигилия, а католики Испании отказались признавать Пятый собор. В самой Италии некоторые епископы воспользовались случаем, чтобы отвергнуть власть Рима и создать независимую церковь, подчиненную только власти митрополита Аквилейского; этот «раскол трех глав» продлится до конца VII в.

Помимо своих доктринальных аспектов, кризис, начатый Константинопольским собором, в сжатом виде вполне наглядно иллюстрирует растущий разрыв между римским Востоком и варварским Западом. Для Византии почти не стоял вопрос, стоит ли навязывать всему миру теологический компромисс, мало кому интересный, кроме ее подданных, поскольку лозунг защиты ортодоксии позволял басилевсу бороться со всеми отклонениями, где бы они ни происходили. Но в глазах варварских государей дело о «Трех главах» очень напоминало попытку императора вмешаться в чужие дела: ведь франкские и вестготские короли хотели, чтобы к ним относились уже не как к временным управителям римских провинций, а как к властителям настоящих независимых государств. По какому праву Юстиниан сеет раздор в их королевствах своими темными догматическими вопросами? Западных епископов это дело тоже шокировало. На их взгляд, выяснять, что ортодоксально и что нет, полагалось исключительно духовенству, и вмешательство мирянина, хоть бы и императора, в догматические материи казалось им недопустимым.

В общей сложности судьба Италии, разоренной так называемыми освободителями, опустошенной чумой и расколотой из-за непонятной схизмы, служила плохой рекламой делу византийцев. В понтификат Иоанна III (561–574) жители Рима отправили императору письмо, чтобы заявить ему, «что они предпочли бы лучше служить готам, чем грекам»{44}. Не стоит переоценивать то, что было не более чем провокацией для подкрепления жалобы на фискальные поборы полководца Нарсеса. Тем не менее многим западноевропейцам понравилась политическая модель варварских королевств. Действительно, слабость государства казалась терпимой, если ее сопровождали фискальная умеренность, религиозный мир и большая местная автономия. Разрыв с античностью и империей в сознании как у римлян, так и у германцев еще далеко не произошел, но отвоевание Юстиниана скорее отдалило Восток и Запад Средиземноморья друг от друга, чем сблизило их.

Вестготская Испания

На этом беспокойном Западе около 550 г. и родилась Брунгильда — в семье вестготских аристократов, живших на Юге Испании.

Внешне Пиренейский полуостров еще мало затронуло победоносное возвращение римского могущества. Однако имперской дипломатии вестготы были обязаны потерей своего королевства в Аквитании. После гибели их короля Алариха II в 507 г. они отошли на Месету и воссоздали государство с центром в Толедо. Корона тогда перешла к сыну Алариха И, Амалариху, но поскольку он был еще очень юн, его дед Теодорих Великий взял на себя длительное регентство. Главной заботой короля Италии была защита нового вестготского государства от франкской угрозы. С этой целью он в Галлии на территории вокруг Нарбонна, Нима и Каркассона образовал вестготскую провинцию, названную Септиманией. Этот регион получил сильные гарнизоны, перекрывавшие франкским захватчикам доступ к римской дороге вдоль берега Средиземного моря, которая позволяла достичь Испании.

Со смертью Теодориха в 526 г. Амаларих стал самостоятельным правителем, по-прежнему ведя дипломатию в очень остготском духе. Прежде всего новый король попытался отвести франкскую угрозу, женившись на дочери Хлодвига, Хродехильде II. Этого брака было недостаточно, чтобы остановить Меровингов, которые регулярно вторгались в Септиманию и иногда доходили даже до Испании. Попытавшись противостоять одному из таких набегов, Амаларих в 531 г. погиб. В его лице исчез последний представитель рода Балтов, претендовавшего на то, что ему принадлежала королевская власть у вестготов с незапамятных времен, а по-настоящему восходившего самое раннее к тому Теодориху I, который в 451 г. победил Аттилу на Каталаунских полях.

Утрата династической преемственности погрузила вестготское королевство в междоусобную войну. Первым, кто вышел победителем из схватки, был некий Тевдис (531–548), остгот, которого Теодорих Великий когда-то назначил опекуном Амалариха. Новый король посвятил себя в основном тому, чтобы укрепить королевство вестготов в его испанских рамках. Законы, которые он издавал, отражают явное римское влияние{45}, что позволяет предположить: он хотел содействовать сближению между испано-римлянами и варварами. Кстати, этой политике способствовал личный выбор короля, женившегося на богатой наследнице из сенаторского класса{46}. Также, оставаясь арианином, Тевдис оказывал широкое покровительство католическим епископам. Постепенно в Испании началось создание новой национальной идентичности. Король Тевдис поспешил также защитить границы этого нового государства, отбив несколько франкских набегов на Памплону и Сарагосу{47}. Еще он упростил вестготам овладение Югом полуострова, полностью захватив провинцию Бетика.

Стабилизация королевства побудила вестготов вновь искать свое место в средиземноморской дипломатии и снова войти в контакт с византийцами, который повлечет для них роковые последствия. А ведь с тех пор, как император Анастасий в 507 г. поддержал франков, готы не доверяли империи. Поэтому у них было искушение принять предложение о союзе, сделанное в 533 г. королем вандалов Гелимером, который искал поддержки, чтобы отразить натиск армии Юстиниана. Тем не менее король Тевдис предпочел отказать, поскольку положение вандальской Африки выглядело безнадежным{48}. Дальнейшие события подтвердили его правоту. Однако, когда имперцы заняли крепость Сеуту, охранявшую южный берег Гибралтара, византийское отвоевание начало беспокоить вестготов{49}. Нет ли у Юстиниана видов на Испанию? Тевдис предпочел ударить первым, отправив военную экспедицию, чтобы захватить Сеуту и обеспечить себе эффективный контроль над входом в пролив{50}.[5] Империя не отреагировала, но отношения остались напряженными.

Однако вестготские короли могли тратить силы в чужих землях крайне экономно, поскольку им требовалось немало сил, чтобы удерживать собственный трон. Так, в 548 г. Тевдис был убит заговорщиками, а его преемник Теудегизел сумел продержаться немногим более года, прежде чем его постигла та же судьба. Королевской власти в свою очередь добился некий Агила, но всеобщей поддержки не получил. Похоже, католические испано-римляне упрекали его в некотором пренебрежении к местам отправления их культа. К тому же новый король, вероятно, запретил проведение соборов. По этой или по иной причине Кордова решила отпасть от короны. Пытаясь вернуть город, Агила потерпел тяжелое поражение и потерял на поле боя как сына, так и казну.

В Испании трения между римлянами и варварами сами по себе были незначительными по сравнению с борьбой группировок вестготской аристократии. Так, отойдя в Мериду, король Агила в 550 или 551 г. узнал о восстании некоего Атанагильда, который выдвинул притязания на трон и вовлек в свой мятеж город Севилью{51}.[6] Однако этому человеку не хватало средств для успеха узурпации. Не найдя поддержки в Испании, Атанагильд решился просить финансовой и военной помощи у Византии. Этот призыв не мог не прельстить императора Юстиниана, потому что предоставлял идеальный повод для высадки войск в Испании. Действительно, Византия могла, как в Африке, сослаться на «преследования» католиков в оправдание своего вмешательства, и, как в Италии, ее армии воспользовались междоусобной войной местных варваров, чтобы совершить отвоевание.

Итак, в 552 г. имперские войска высадились на испанском побережье и заняли прибрежную полосу между Картахеной и Малагой вместе с несколькими укрепленными пунктами в глубине материка. Как всегда, первыми, кто пострадал от отвоевания, были римские сенаторы. Так, во время оккупации Картахены некий Севериан был вынужден бежать вглубь материка; в свое время его сын, Исидор Севильский, станет последним из отцов церкви{52}. Что касается вестготов из регулярной армии, они не смогли сдержать наступления византийцев и возложили ответственность за эту неудачу на своего короля. В 554 г. Агила был убит собственными солдатами, и вместо него они возвели на трон Атанагильда.

Атанагильд — король, нелюбимый испанскими хронистами, как древними, так и новыми. Все упрекают его в том, что к уже сотрясавшей страну междоусобной войне он подключил императора, уступил земли византийцам и пожертвовал вестготской честью ради совершения жалкого государственного переворота. Исидор Севильский, хоть и не любил Агилу, о его преемнике Атанагильде высказался очень сурово: по его словам, это был tyrannus, то есть «узурпатор», скорее захвативший королевскую власть, чем получивший ее.

На самом деле о личности Атанагильда мы знаем мало. О его роде или начале карьеры неизвестно вообще ничего. Известно только, что до вступления на престол он женился на некой Гоисвинте, пользовавшейся у вестготов большим авторитетом. Иногда говорят, что она имела родственные связи с королевской династией Балтов, но старинные авторы несомненно не забыли бы упомянуть о таком родстве, если бы оно было очевидным. По существу Атанагильд и Гоисвинта остались бы нам совершенно неведомы, если бы они не были родителями двух дочерей: старшей, которую звали Галсвинта, и младшей по имени Брунгильда.

ЮНОСТЬ БРУНГИЛЬДЫ

Дату рождения Брунгильды не приводит ни один автор, но для девочек наличие такой даты — редкость. Однако если оценивать — как побуждают нас источники — ее возраст во время бракосочетания в пятнадцать лет, Брунгильда, конечно, появилась на свет около 550 г., когда ее отец был еще только одним из претендентов на титул короля вестготов.

Малоизвестная принцесса

Почему Атанагильд и Гоисвинта назвали вторую дочь Брунгильдой? У германских народов правила образования имен играли существенную социальную роль. Действительно, имя ребенка составлялось из двух корней, которые родители выбирали в собственном ономастическом наследии. Например, супружеская пара из мужа по имени Бернегарий и жены по имени Фраменгильда могла иметь сына и дочь, которых звали соответственно Фрамен/гарий и Берне/гильда. Однако в аристократических семьях родители были склонны передавать корни не своих имен, а имен родственников, предков или союзников, считавшиеся особо престижными. В качестве исключения могли воспроизвести даже целое имя, ассоциировавшееся с великим деятелем прошлого: так, в 470-х гг., когда вестготский король Эврих вступил в войну с империей, он назвал сына Аларихом в честь Алариха I, взявшего Рим. Наконец, добавим: каким бы ни был метод формирования, теоретически имя индивида должно было иметь смысл. Бернегарий, например, можно перевести как «копье на медведей». Однако отмечено, что принцип варьирования элементов вскоре вытеснил осмысленность их соединения. С VI в. у варваров были антропонимы, никакого логичного значения не имевшие.

Что можно сказать о ребенке, которого звали, согласно принятой транскрипции, Bruni hilda или Brune / hildis? В целом, как мы видели, такое имя можно перевести как «Панцирь Войны». Это несомненно звучит неплохо для дочери фрондирующего аристократа, но большого политического значения здесь не найти. Непохоже, чтобы тот или другой элемент имени свидетельствовал о принадлежности к особо выдающемуся роду. Ни у одной готской королевы, насколько нам известно, в имени не было корня brun(e)-; что касается окончания -hild («война»), оно было крайне распространено в германской ономастике на всех уровнях общества.

В то же время не стоит предполагать, что имя Brunehildis связано с гипотетическим божеством германского пантеона. Все-таки к 550 г. вестготы уже более полутораста лет как обратились в христианство, и последние очаги язычества встречались только в простонародной среде. Трудно представить, чтобы Атанагильд, амбициозный аристократ и романофил, выбрал дочери имя, компрометировавшее его связью с народными верованиями.

Наконец, имя «Брунгильда» столь невыразительно, что, пойдя на некоторый риск, можно допустить: этот ребенок родился в период, когда Атанагильд еще не объявил о восстании против Агилы. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить скромный характер этого ономастического выбора с теми грандиозными изысками, которые выбирал для дочерей в подобных обстоятельствах Теодорих Великий. В начале 490-х гг., когда король остготов был союзником византийского императора Зенона, он назвал старшую дочь Арианой — в честь жены константинопольского властителя. Потом, в период, когда он обосновался в Италии как самостоятельный германский король, Теодорих назвал младшую дочь Амаласунтой («Славой Амалов») в знак независимости остготского королевского рода. Если бы Атанагильд и Гоисвинта родили дочь между 552 и 554 гг., когда они жили за счет империи, им было бы трудно воздержаться от того, чтобы не дать ей византийского имени. А если бы ребенок появился на свет после 554 г., королевская чета, конечно, обратилась бы к ономастическому запасу вестготских государей, чтобы придать узурпации легитимный вид.

Короче говоря, в середине VI в. имя «Брунгильда» не давало никаких особых козырей при вступлении в жизнь. Тем не менее Атанагильд оказался достаточно ловок, чтобы удерживать толедский трон четырнадцать лет. Таким образом, детство Брунгильды было детством принцессы, и, поскольку вестготская монархия всегда пыталась сблизиться с испано-римскими элитами, девочку старательно обучали. Как большинство дам VI в., ее учили чтению и письму на латыни. А поскольку в дальнейшем Брунгильда проявила способность ценить ученую поэзию, есть основание предположить, что она обучалась грамматике и риторике. В вестготской Испании сохранилось достаточно превосходных умов, чтобы с выбором наставника не возникло трудностей[7]. В любом случае Гоисвинта, вероятно, играла значительную роль в воспитании дочери, коль скоро в последующие годы обе женщины вели переписку, отражающую их высокий культурный уровень[8]. В этом нет ничего по-настоящему удивительного: у аристократов раннего средневековья супруга часто была образованнее мужа и обеспечивала обучение детей всем искусствам, кроме военного.

Итак, учеба Брунгильды не сводилась к работе иглой, но получила ли она все-таки то, что следовало бы назвать политической подготовкой? Таланты, которые она проявила впоследствии, показывают, что она была знакома по меньшей мере с азами права, географии и богословия. Король Атанагильд, не имевший наследника мужского пола, вероятно, должен был позаботиться, чтобы обе его дочери обладали необходимой компетентностью, позволявшей возглавить государство — самостоятельно или наряду с супругом. В свое время Теодорих Великий, у которого тоже не было сына, дал своей дочери Амаласунте образование высокого уровня: благодаря приобретенной компетенции эта принцесса смогла управлять королевством Италией в течение восьми лет регентства.

Но были еще политические знания, которым учили без учителей и которые можно было усвоить, лишь с ранних лет окунувшись в придворную среду. Привычка понимать с первого взгляда, каков социальный уровень индивида, знание титулов и званий, умение оценить стоимость убранства или качество пира — вот какие таланты были важнейшими при варварском дворе. Подобной социальной компетентности было достаточно знатному человеку, чтобы отличаться от простолюдина. В состав властных ритуалов входили также жесты, позволяющие выказать собеседнику уважение, почтить его или унизить, и с ними властители знакомились в ранней юности. Эти навыки, приобретенные при толедском дворе, всегда будут отличать Брунгильду.

Первая встреча с империей

Что касается европейской истории, у Брунгильды не было никакой необходимости в книге или наставнике, чтобы ее изучить. При толедском дворе в 550-е гг. еще было можно обсуждать великую авантюру варварских народов с живыми ее свидетелями, будь то могильщики Западной империи или лица, причастные к возрождению римского могущества.

Немного пофантазируем. Главнокомандующего византийской экспедицией, которая высадилась в Испании в 552 г., звали Либерием{53}. Поскольку он пришел на помощь Атанагильду против Агилы, вероятно, он встретился со своим союзником; может быть, он видел, как вокруг того вертелась девчушка трех-пяти лет по имени Брунгильда. А ведь Либерии не был заурядным человеком: ему было за восемьдесят, и он прожил жизнь настоящего римлянина — западного римлянина, который разрывался между ностальгией по императорскому Риму и надеждами на варварские королевства.

Римский сенатор из высокого рода, Либерии родился во времена, когда в Риме еще были императоры. В молодости он в качестве офицера служил Одоакру, потом, когда в 493 г. Италию захватил Теодорих Великий, Либерии, естественно, оказался среди тех молодых просвещенных италийцев, которые поверили в звезду остгота. Префект претория Италии в 493 г., патриций в 500 г., потом префект претория Галлии в 510 г., Либерии прошел все ступени cursus honorum [карьеры], возможность которого дал равеннский король. И какой послужной список! Смелый воин, он был ранен на Дюрансе, когда остготы брали под контроль Прованс. Пылкий католик, он окружил почтением святого епископа Арльского Цезария и даже позволил ему навязать свое решение вопроса о благодати и свободной воле, мучившего западных богословов. Ради этого Либерии организовал созыв собора в Оранже в 529 г.; вероучение, сформулированное на этом соборе, станет основой ортодоксальных воззрений на предопределение вплоть до Тридентского собора. Потом, в 535 г., стареющий патриций, безупречный слуга остготских государей, был отправлен королем Теодахадом к Юстиниану с нелегкой миссией — оправдать убийство Амаласунты. Там в Либерии вновь пробудилась старая римская идентичность, заглушив укоры совести; сознательно саботируя свою миссию, он дал Юстиниану casus belli, в котором тот нуждался для завоевания Италии. Словно затем, чтобы отомстить за Боэция и папу Иоанна I, Либерии во время готской войны примкнул к византийскому лагерю. В 550 г. силуэт этого старика еще можно было увидеть на Сицилии, где император поручил ему защитить остров от набега короля Тотилы. В 552 г. Либерии получил свое последнее задание — воспользоваться внутренним конфликтом между двумя претендентами на вестготский престол, чтобы вновь водрузить на испанских берегах римские штандарты. Через некоторое время он умрет в возрасте восьмидесяти девяти лет и будет погребен в Римини, в той римской Италии, которую он так нежно любил и разорению которой тем не менее поспособствовал.

Встреча между маленькой вестготской принцессой и последним из великих римских полководцев — вероятно, не более чем литературная фантазия, которую читатель соблаговолит нам простить. Разглядела ли Брунгильда Либерия на самом деле или нет — не суть важно. Достаточно упомянуть о такой возможности, чтобы можно было заметить любопытные деформации ткани времен. Обычно считают, что память о реалиях, передающаяся изустно, не переходит из поколения в поколение и что в раннем средневековье событие, случившееся пятьдесят лет назад, уже забывалось или полностью искажалось устными рассказами. Несомненно, для таких утверждений и соответственно для оспаривания возможности устно передавать рассказы о предках есть основания. Однако во властных кругах всегда были глубокие старики, способные выступать как очевидцы сравнительно давнего прошлого. И в юности у Брунгильды была возможность встречать многих из этих «живых ископаемых» в лице Далмация Родезского, Ницетия Трирского или Германа Парижского.

Этой простой констатации достаточно, чтобы эскизно наметить вероятные представления об истории у людей конца VI в. Многим падение Рима должно было представляться событием из незапамятных времен и почти легендарным. Но для некоторых очень немолодых людей и для тех, кто их окружал, эта давность могла быть куда более относительной. До рубежа VI–VII вв. некоторые знали, что исчезновение Западной империи надо воспринимать как недавнее событие и этот феномен как таковой еще может оказаться обратимым.

Большая дипломатия Атанагильда

Обратимость истории: Атанагильд несомненно думал о ней, встречая патриция Либерия. Был ли этот полководец империи, родившийся в то же время, что и Ромул Августул, реликтом исчезнувшего мира или предвестием воскресения Рима? Отец Брунгильды, отныне обосновавшийся на толедском престоле, задумался о последствиях своих действий. Попросив византийцев о помощи, он призвал на головы вестготов тот бич, который уже сокрушил вандалов и остготов. К тому же некоторые испано-римские сенаторы начали отдаляться от своих германских господ и вздыхать по «римской свободе». Действительно, только поддержка со стороны местного населения позволяет объяснить, почему византийцы быстро укрепились на полуострове, располагая лишь небольшим числом солдат[9]. Так, в их руки попали Картахена, Малага и Севилья, не считая нескольких крепостей в глубине материка. Все вместе начинало походить на византийскую провинцию, и император возложил на епископа Картахенского церковную власть, простиравшуюся до самых Балеарских островов.

Атанагильду было пора реагировать. Как только он смог — несомненно в 554 г., — король разорвал союз и начал нападать на имперцев, которых несколько лет назад пригласил сам. Ценой некоторых усилий Севилью удалось вернуть, но под Кордовой король несколько раз потерпел поражение{54}. Тогда вестготы были вынуждены признать, что неспособны сбросить византийцев в море. Их королю требовалось слишком много средств, чтобы избегать всех грозивших ему опасностей: баскских восстаний, нападений франков, провокаций галисийских свевов, не считая риска новой узурпации… Со своей стороны, у императора не было денег, чтобы вложить их в завоевание какой-нибудь малонаселенной Месеты, где его войска рисковали получить больше ударов, чем добычи. В Испании между обеими нациями установилось равновесие слабости, и как будто ничто не могло поставить зону византийского завоевания под угрозу.

Атанагильду, чтобы он мог надеяться изменить ситуацию, надо было вывести это противостояние за чисто иберийские рамки. В Африке, где новая имперская провинция процветала, несмотря на отдельные набеги мавританских племен, никакую комбинацию разыграть было, увы, невозможно. На западе маленькое свевское королевство Галисия тоже почти не внушало надежд: мало того, что свевы более века не добились ни одного заметного военного успеха, так они еще и приютили восточного миссионера Мартина Брагского, любопытного персонажа, которого можно было считать агентом Византии на Западе. Что касается басков, они оставались басками, то есть людьми воинственными, независимыми и абсолютно безразличными к тому, что происходило более чем за сотню километров от их гор.

Чтобы выбраться из ловушки, в которую он загнал себя сам, Атанагильду не оставалось иного решения, кроме как обратиться к франкам. Однако для вестготов это был исконный враг, который в 507 г. завоевал Аквитанию, а потом, в 531 г., убил последнего из королей Балтской династии. Тем не менее Толедо знал, что Меровинги неоднократно вторгались в Италию, где сражались с императорскими армиями. Это побуждало к размышлениям. Если бы франки напали на византийцев в Италии в тот момент, когда вестготы начали бы наступление в Испании, император не мог бы отправить подкрепления на оба фронта. Конечно, это была большая дипломатия малого масштаба. Но что еще оставалось во времена, когда армии были столь маленькими, что для победы бывало достаточно минимального численного превосходства? Заключение союза с франками позволяло вестготам извлечь уроки из войны 507 г., когда Юстиниан отвлек Теодориха в Италии, чтобы помешать ему послать войска для защиты Аквитании, подвергшейся нападению Хлодвига. В 560-е гг. Атанагильд задумал перевернуть эту стратегическую схему, отправив франков сражаться в долину реки По, чтобы помешать Юстиниану защитить Андалусию.

Еще надо было добиться дружбы единственного из франкских королей, у которого были интересы в Италии. Его звали Сигиберт I, и за этот союз он хотел получить руку вестготской принцессы. Атанагильд едва ли мог бы предложить ему старшую дочь, Галсвинту: не имея сына, толедский король приберегал ее, чтобы выдать за магната, которого бы он сделал одновременно наследником и зятем. В подобных обстоятельствах точно так же поступил старый Теодорих. Зато король вестготов мог без риска выдать замуж младшую дочь, Брунгильду.

Не факт, что у девушки спросили согласия, да отказ ничего бы и не изменил: до IX в. основой брака было соглашение семей, а не супругов. Скорее можно допустить религиозные препятствия, коль скоро Брунгильда была арианкой, а Сигиберт — католиком. Но в VI в. ни одна церковь формально не запрещала брак представителей разных конфессий, кроме как если один из будущих супругов был иудеем.

Итак, рука принцессы была официально обещана ее отцом королю Сигиберту I, а в конце 565 г. в Толедо прибыл молодой франкский посол по имени Гогон, чтобы принять невесту и доставить ее в Галлию.

* * *

Таким образом, едва выйдя из детского возраста, Брунгильда стала залогом союза, который должен был положить конец византийскому отвоеванию Запада. Это была любопытная судьба для принцессы, которая выросла на классической культуре и отец которой своим троном был обязан армиям Юстиниана. Но насколько варвары ценили римскую цивилизацию, настолько они начали ненавидеть империю. Всю жизнь Брунгильда будет пытаться остаться наследницей Энея, при этом мешая тому, чтобы послание «Слоновой кости Барберини» воплотилось в жизнь.

ГЛАВА III. В КОРОЛЕВСТВЕ ФРАНКОВ

Сколько лет могло быть Брунгильде, когда она покинула Испанию? Те немногие источники, которые упоминают об этом событии, несловоохотливы. Один поэт утверждает, что она была «пригодна для брака, способна к деторождению и находилась в цветущем возрасте»{55}, что позволяет полагать, что ей было от двенадцати до двадцати лет, несомненно скорее где-то посредине этого диапазона. В любом случае во франкский мир въезжал не ребенок, а юная женщина, способная осматривать страну, по которой проезжала, и задавать вопросы своей свите. Кстати, путешествие определенно было долгим. Обоим брачным кортежам конца VI в., известным нам лучше прочих, — процессиям принцесс Галсвинты и Ригунты, — понадобилось несколько месяцев, чтобы покрыть расстояние между Толедо и Северной Галлией. В условиях роскошного дискомфорта, который, должно быть, предоставлял такой караван, у Брунгильды было более чем достаточно времени для бесед с Гогоном, послом, который вез ее к Сигиберту I и с которым она на всю жизнь сохранит особые отношения. Так юная вестготка могла узнать, кто такие Меровинги, одной из королев которых ей предстояло стать.

НАРОД ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ

С точки зрения престижа Брунгильда вполне могла быть разочарована, что покидает Испанию, ведь долгой и славной истории, как у вестготов, у франков не было. И то сказать, в 560-е гг. уже никто точно не знал их происхождения. Ходил слух, что они появились на восточном берегу Рейна, то есть в не самой дальней части Германии. Но с VII в. некоторые франки предпочитали утверждать, что их народ происходит от группы троянцев, которые, как и Эней, бежали из своего города, когда тот грабили греческие армии. Это им позволяло ставить себя на одну доску с такими мнимыми наследниками Трои, как римляне.

Франки и их королевский род

Современные историки осведомлены о происхождении франков немногим лучше. Самое большее, что им удалось, — идентифицировать группу германских племен, поселившихся в низовьях Рейна, амсивариев, хаттуариев и прочих хаттов, похоже, объединившихся в союз в конце III в. нашей эры. Тогда эти народы приняли коллективное название «франки», то есть «храбрые» или «дерзкие»{56}. Однако внутри коалиции каждое племя сохраняло широкую автономию с собственными вождями. Только во время больших операций могли появляться один или несколько единых королей.

Эти франки поздней античности в качестве независимого народа остаются очень плохо известными. Но немало индивидов, утверждавших, что принадлежат к нему, пересекало лимес, чтобы поступить на римскую службу. Некоторые в IV и V вв. делали неплохую карьеру, как полководцы Баутон или Арбогаст{57}. Кроме того, известно, что некоторые из этих наемников после долгих лет службы возвращались к своему народу и что они привозили в своем багаже достижения римской цивилизации. И культивировали там пристрастие к вину и к роскошным стеклянным сосудам. В числе разных прелестей средиземноморского мира «имперские» франки безусловно привезли с собой и определенный образ монархии. В самом деле, империя константиновско-феодосиевского периода сохраняла относительную стабильность, которой была обязана применению династического принципа. Таким образом, несомненно в подражание Риму мелкие франкские племена в V в. начали структурироваться и утверждать, что их короли принадлежат к одному роду. Поскольку знатные роды уже у германских народов претендовали на происхождение от одного великого предка, эта трансформация должна была произойти достаточно легко. Так у франков в середине V в. возник привилегированный клан, в котором постоянно выбирали вождей и королей. Позже, в VII в., представители этого рода получили имя «Меровингов» — якобы в честь полулегендарного предка, которого звали Меровей.

До 500 г., похоже, отличить человека из королевского клана от обычного франка было трудно. Действительно, родовая идентичность передавалась по мужской линии. А ведь Меровингу иногда было трудно подтвердить или опровергнуть биологическую связь, когда мальчик рождался от случайной дамы. По счастью, у детей, которых отцы признавали, идентификацию упрощали некоторые опознавательные признаки. Так, похоже, первые Меровинги отдавали предпочтение некоторым особым корням имен, а именно (c)hlod-, mer-, (c)hild-, -bert или -rie. Так, в V в. были франкские короли с именами Хлодион, Меровей, Хильдерик или Сигиберт. Однако этот признак оставался ненадежным: в V в. Римской империи служило несколько варварских полководцев по имени Меробод или Рицимер, не претендовавших на принадлежность к франкскому королевскому роду{58}.

Наряду с особым звучанием имен единственным правдоподобным отличительным признаком Меровингов были длинные волосы, знак, который они с VI в. дополнили густой бородой. По поводу этого загадочного волосяного покрова было пролито немало чернил: претендовали ли тем самым франкские короли на происхождение от языческого бога Вотана, бородатого бога германского пантеона? Или это традиция народа хаттов, в отношении которых Тацит замечает, что они носили длинные волосы?{59} Но в этом точно так же можно видеть римский военный обычай, позволявший иноземным офицерам определенную вольность в отношении волос. Некоторые смелые историки усматривают здесь даже попытку напоминать ветхозаветных патриархов и царей. По правде сказать, это не суть важно. Меровингские длинные волосы отмечены только с конца V в., и ничто не позволяет провозглашать — равно как и отрицать — древность этого обычая. Когда он начал регулярно упоминаться в текстах середины VI в., похоже, никакого объяснения уже не было и у самих франков. Они просто знали, что у них «косматые короли». Поэтому скажем так: Меровинги носили длинные волосы, совсем как административные работники сегодня носят галстуки. Отличительный символ может оставаться целесообразным, даже когда его первоначальный смысл утрачен{60}.

Мимоходом отметим: если длинные волосы как атрибут обеспечили Меровингам долгий успех в коллективной памяти, практичность этого атрибута вызывает сомнения. Так, развевающаяся грива делала короля особо заметным на поле боя, что было не всегда удобным, когда столкновение оборачивалось плохо и менее выразительный вид позволил бы втихомолку ускользнуть. Некоторые государи расстались с жизнью из-за своих длинных волос. Хуже того, самому мелкому аристократу было достаточно несколько месяцев не попадать в руки парикмахера, чтобы приобрести царственный облик. Некоторые узурпаторы превосходно умели использовать меровингский look [стиль, внешний вид] к своей выгоде.

В плане поведения меровингские государи почти не отличались от остальных франков и были не более и не менее жестокими, чем римские руководители последних веков. Тем не менее, поскольку их королевская власть еще оставалась непрочной, им приходилось ее укреплять сильными жестами. Антропологи давно показали, что вождь должен иногда нарушать нормы своего общества, чтобы продемонстрировать право на власть. Поэтому Меровинги позволяли себе некоторые излишества как в жестокости, так и в милосердии. Точно так же в варварском мире, где сексуальная мораль, похоже, была довольно строгой — даже в языческие времена, — франкские короли отличались своей распущенностью. Иногда это называют полигамией, хотя, вероятно, стоило бы предпочесть выражение «серийная моногамия». Действительно, у большинства государей всегда была только одна официальная супруга, даже если они охотно разводились и женились снова по несколько раз. Иногда они содержали и наложниц, и особо щепетильные люди, как Григорий Турский, негодовали, если видели, что эти любовницы занимают признанное место во дворце. Но, в конце концов, то же будет в Версале в Великий век. Проступки короля напрямую не связаны с эффективностью режима.

Запутанные правила наследования

Лишь после того, как Хлодвиг в течение первого десятилетия V в. умертвил всех остальных франкских королей, у франков по-настоящему сформировался последовательный династический принцип. Отныне Меровингами считались только потомки Хлодвига по мужской линии.

Это предпочтение мужской линии порой неверно толковали как легисты времен Столетней войны, так и некоторые современные ученые, подхваченные волной gender studies [гендерных исследований (англ.)]. Эта практика отнюдь не имела нормативного характера. Салический закон никогда не запрещал допускать к власти женщин или потомков по женской линии по той простой причине, что правила наследования франкского престола никогда не были записаны. Все происходило по умолчанию. К тому же не станем искать чрезмерного мачизма в том, что было не более чем прагматизмом. Очевидно, что династия, в которой достаточно юношей, не пожелает учитывать притязания девушек из опасения, что придется иметь дело с притязаниями зятьев. Иначе себя не вели и древние римские императоры. Однако, когда припирала нужда, то, что казалось абсолютным принципом, уступало место исключениям. Так, в Византии женщины теоретически были исключены из наследования; однако это не помешало двум из них взойти на престол, когда в Исаврской и Македонской императорских династиях не осталось ни одного потомка мужского пола. Как и их соседи, франки не питали никакой особой ненависти к женской власти, даже если по возможности предпочитали с ней не связываться.

Таким образом, кроме исключительных случаев, у Меровингов королевская власть передавалась от отца к сыну. Точнее, на титул и власть монарха мог претендовать каждый юноша. Достаточно было доказать происхождение от Хлодвига и получить одобрение со стороны аристократии в ходе ритуального избрания. В случае, когда у меровингского государя было несколько сыновей, существовал обычай делить королевство{61}. А если у покойного не было потомков, его земли переходили к братьям или, в отсутствие таковых, к дядьям по отцовской линии. Так что в результате наследований или переделов любой Меровинг мужского пола правил набором земель, не обязательно составляющих компактную территорию. Для области, на которой осуществлялась власть каждого из франкских королей, обычно используют немецкий термин Teilreich [частичное королевство]{62}.

Великие меровингские разделы производили сильное впечатление на современников. Они также побудили историков XIX в. выдвинуть идею «вотчинного характера власти», якобы свойственного варварскому миру. Согласно этой интерпретации, у франков не было чувства государства, и публичную власть делили при каждом наследовании точно так же, как частные земли, мебель или мелкие наделы.

Опять-таки здесь проявлялась лишь осмотрительность. Прежде всего, нет никаких оснований искать германские корни меровингских Teilreiche. Ведь подобную же логику знала и Римская империя, а именно когда вопреки правилам Тетрархии в начале IV в. пурпуром завладели Максенций и Константин: они считали, что как сыновья императора имеют право на императорский титул. Точно так же в 364 г. империю разделили два брата Валентиниан I и Валент, а в 395 г. оба сына Феодосия I получили по половине римского мира. Нам возразят, что это другое дело, потому что разделы империи были в принципе чисто административными. Но разве у Меровингов было иначе? Достаточно посмотреть на разделы с точки зрения защиты границ, чтобы понять: политическое значение Teilreiche было относительным. Кстати, франки, как и римляне, считали, что территории делятся только на время. Действительно, сколько бы королей и королевств ни было, всегда сохранялась фикция единого государства, Regnum Francorum (королевства франков), которое мечтал воссоздать каждый Меровинг.

Конечно, в варварской Галлии передача власти всегда была поводом для смут. Меровингские принцы делили владения отца, следуя сложной логике, в которой справедливость или последняя воля покойного играли лишь незначительную роль. Во внимание больше принимались соотношение сил, географические реалии и военные требования. Свое влияние могли оказать также переговоры и убийство. К тому же факты показывают, что единство Regnum Francorum было скорее исключением, чем нормой. Хлодвигу удалось его добиться, методически убивая других франкских королей, но с его смертью в 511 г. вновь восторжествовал принцип раздела.

Скажем несколько слов об этом первом разделе, предвестившем большие разделы франкского мира, случившиеся при жизни Брунгильды. В 511 г. четыре сына Хлодвига поделили королевство на относительно неравные уделы. Теодорих I, старший сын Хлодвига, получил несомненно лучшую часть, включавшую Рейнскую область, Шампань и Овернь. Он сделал своей столицей Реймс, город, где был крещен его отец. Хлодомер, второй сын Хлодвига, унаследовал важные земли на обоих берегах Луары с Орлеаном в качестве столицы, Туром, Буржем и Пуатье в качестве опорных баз. Центр и запад королевства Хлодвига перешли к его третьему сыну, Хильдеберту I. Как властитель земель между Соммой и Арморикой он выбрал своей резиденцией Париж, где погребли его родителя. Что касается младшего из сыновей Хлодвига, Хлотаря I, то ему пришлось довольствоваться небольшой территорией между Суассоном и Турне.

После этого момента, взятого за точку отсчета, судьбу различных Teilreiche решили войны и биологические случайности. Восточное королевство оказалось самым стабильным из всех. Со смертью Теодориха I в 534 г. ему до 548 г. наследовал его сын Теодоберт I, а его наследство в свою очередь получил его внук Теодобальд. Но другие Teilreiche просуществовали меньше. Так, когда в 524 г. умер Хлодомер, его братья Хильдеберт I и Хлотарь I убили его сыновей и расчленили его государство. Однако единство Regnum Francorum под вопрос никто не поставил, и когда Хильдеберт I и Теодобальд умерли естественной смертью, их Teilreiche без труда унаследовал Хлотарь I. Таким образом, с 558 по 561 гг. королевство Хлодвига оказалось воссоединенным в его руках.

Расширение королевства

Проблемы с наследованием несомненно не могли ничем удивить Брунгильду, прибывшую из королевства, где завоевание трона неизменно сопровождалось насилием. Конечно, во франкском мире правила передачи власти соблюдались не всегда; но по крайней мере существовали правила и, значит, определенный порядок. К тому же междоусобные войны Меровингов всегда отличались сдержанностью. Так, византийский хронист Агафий утверждает, что, когда два франкских короля собирались сойтись в бою, им всегда в последний момент удавалось договориться, не проливая крови{63}. Это был довольно оптимистичный взгляд, но, безусловно, междоусобная война Галлию не парализовала. Даже если Меровинги ссорились между собой, они всегда умели выделить достаточно сил, чтобы напасть на соседние народы и расширить свои границы.

Образцом в этом был Хлодвиг. Начав с маленькой территории вокруг Турне в 481/482 гг., он в 486 г. расширил свое королевство до Луары, а в 507 г. захватил Аквитанию. На протяжении своего царствования ему удалось совершить значительные завоевания на правом берегу Рейна, оттеснив аламаннов. Григорий Турский тосковал по этой эпохе, делая ее зерцалом для суверенов последней трети VI в.:

«О если бы и вы, о короли, участвовали в таких сражениях, в каких изрядно потрудились ваши предки, чтобы народы, устрашенные вашим согласием, склонились бы перед вашей силой! Вспомните, что сделал Хлодвиг, основоположник ваших побед. Он перебил королей — своих противников, враждебные племена разбил, собственные же подчинил и оставил вам королевство целым и незыблемым»{64}.

Но пусть нас не вводят в заблуждение образ золотого века, отнесенный в прошлое, и упреки ворчливого клирика. Преемники Хлодвига тоже добивались блестящих успехов.

Так, на побережье Северного моря Меровингам удалось стать властителями земель, никогда не принадлежавших Римской империи. Об этих завоеваниях, совершенных в 510-е гг. Теодорихом I и его сыном Теодобертом I, к сожалению, известно мало. Однако продвижение франков, похоже, приняло такие масштабы, что встревожило данов, живших в северной долине Эльбы. Последние во главе со своим королем Хлохилаихом предприняли морскую операцию против Меровингов, но были быстро сброшены в море{65}. Еще в VIII в. рассказывали, как данский великан Хигелак был убит в бою. Легенда даже утверждала, что его кости еще видны на одном острове в устье Рейна{66}.

Чуть позже, в 520-е гг., Теодорих I обратил внимание на Тюрингию, независимое королевство, расположенное между Везером, Эльбой и Заале. Там с целью захватить трон вступили в конфликт между собой три брата — Бадерих, Герменефред и Бертахар. Герменефреду удалось избавиться от Бертахара, но Бадерих оказывал ему сопротивление. Чтобы взять верх, он попросил поддержки Меровингов, которые согласились прислать ему несколько отрядов. Потом, когда междоусобная война существенно ослабила Тюрингию, Теодорих I заявил, что его плохо вознаградили, и вторгся в тюрингское королевство при поддержке своего брата Хлотаря I. Решительное сражение произошло на реке Унструт, вероятно, в 531 г., и позволило франкам стать хозяевами этой территории. Тюрингия была аннексирована и присоединена к Regnum Francorum, a Хлотарь I в качестве трофея захватил дочь Бертахара Радегунду; через несколько лет он женился на этой принцессе, чтобы закрепить власть Меровингов над завоеванным регионом{67}. Другие выжившие представители королевского рода предпочли бежать в Византию, где они оставались еще во времена Брунгильды.

В тот же период король Хлотарь I начал войну на землях «саксов», то есть на территории с не очень четкими границами, расположенной между верховьями Везера, Эльбы и побережьем Северного моря. Местное население было побеждено, и на него наложили ежегодную дань в пятьсот коров{68}. Тем не менее франкское владычество оставалось здесь непрочным, и в 555–556 гг. Хлотарю снова пришлось прибегнуть к вооруженной силе, чтобы восстановить выплату дани; он воспользовался этим случаем, чтобы снова разорить Тюрингию, которая некстати решила поддержать восстание саксов{69}.

Завоевание северных королевств, конечно, добавило к Regnum Francorum гигантские территории, но эти пространства оставались малонаселенными; добыча и дань оттуда были скудными. Поэтому по-настоящему Меровинги жаждали скорей богатых земель Юга. Так, франки долгое время мечтали завладеть бургундским королевством в долине Роны. С этой целью Хлодвиг предпринял в 500 г. хитрый маневр, воспользовавшись междоусобными войнами короля Гундобада и Годегизила, но решительной победы не добился. В 523 г. его сын Хлодомер предпринял новый поход и сумел взять в плен короля бургундов Сигизмунда{70}. Однако только в 534 г. Хильдеберту I и его племяннику Теодоберту удалось окончательно сокрушить королевство на Роне. Тогда земли, расположенные между Авиньоном, Шалоном-на-Соне и Женевским озером, были присоединены к Regnum Francorum и в соответствии с принципом Teilreiche временно разделены между обоими Меровингами, которые их завоевали.

Военное могущество франков служило им на войне, но также помогало вести агрессивную дипломатию. Так, в 537 г. Меровинги добились, чтобы остготы уступили им Прованс, взамен пообещав оказать военную помощь против империи. Дело было сделано мастерски, и византийский историк Прокопий посвятил его описанию несколько восторженных страниц{71}. Воспользовавшись распадом сферы влияния остготов, Меровинги захватили также всю Аламаннию между верховьями Рейна, Майном и верховьями Дуная{72}.

В качестве хоть воинов, хоть политиков Меровинги имели менталитет скорей стервятников, чем орлов. Они по возможности пользовались моментами слабости у соседей, чтобы обобрать их. Беспорядки, вызванные в Италии столкновениями между остготами и византийцами, могли только разжечь их аппетит. Впрочем, ситуация сложилась идеальная: официально франки были союзниками императора, но уступка Прованса делала их должниками по отношению к равеннским королям. Сообразно сиюминутным интересам они могли внезапно переходить из одного лагеря в другой. Их коварство порой граничило с макиавеллизмом. Так, когда в 538 г. остготский король Витигис попросил у франков помощи против имперцев, король Теодоберт I согласился ему помочь{73}. Но он послал в Италию воинов родом из аннексированной Бургундии, а не коренных франков. Сделав это, он мог с искренним видом уверять византийцев, что франки никогда не нарушали своей клятвы и не нападали на императорские войска: ведь Витигиса поддержали «бургунды»!{74}

Тем не менее Меровинги выступали на стороне остготов в Италии лишь эпизодически. Несколько раз они совершали совместные операции с Византией против Витигиса, а потом против Тотилы. Таким образом, лавируя между обеими сторонами, Теодоберт I сумел в 540-е гг. завладеть Венецией и левобережьем Адидже{75}. Согласно византийскому хронисту Агафию — который, возможно, преувеличивает, — у того же Теодоберта были планы вторгнуться во Фракию и осадить Константинополь{76}. Во всяком случае, очевидно, что Меровинги внушали империи страх. Так, в царствование Теодобальда, в начале 550-х гг., экспедиционный корпус под командованием герцога Букцелена совершил нападение на Центральную Италию; возможно, франкский экспедиционный отряд даже на время занял Сицилию, прежде чем полководцу Нарсесу удалось выправить положение{77}.

Во внешней политике престиж, накопленный в войнах с данами, остготами или византийцами, стал капиталом, который Меровинги умели использовать, чтобы расширять свое влияние далее. Для малых народов, ощущавших угрозу со стороны сильных соседей, короли франков олицетворяли защитника. А на союз Меровинги соглашались в обмен на неявное признание их гегемонии. Теодорих I помолвил своего сына Теодоберта с Визигардой, дочерью короля лангобардов Вахона{78}, которому угрожали гепиды и авары. Потом тот же Теодорих выдал свою дочь Теодехильду за наследного принца варнов{79}; этот очень плохо известный народ, поселившийся на побережье Северного моря, подвергался натиску англов, живших в Ютландии. Благодаря этим бракам варны и лангобарды вошли в сферу влияния Меровингов. Такой же была судьба баваров, когда в 550-е гг. Хлотарь I согласился отдать их герцогу Гарибальду вдовствующую франкскую королеву, ставшую супругой герцога{80}. С тех пор Меровинги считали Баварию своим доминионом.

Даже вестготское королевство, отечество Брунгильды, не было защищено от экспансии франков. Главной мишенью последних была Септимания, ив 510-е гг. Теодориху I и его сыну Теодоберту I удалось захватить там город Безье{81}. Франки зарились и на Кантабрию[10]. Хильдеберт I несколько раз посылал туда армии, доходившие до самой Сарагосы. Тем не менее закрепиться в Северной Испании ему так и не удалось{82}.

Несмотря на отдельные неудачи, Regnutn Francorum занимало гигантскую площадь. Когда в 540-е гг. император Юстиниан попросил короля Теодоберта I описать свое королевство, тот гордо ответил:

«По милосердию нашего Господа с успехом были покорены тюринги и их провинции присоединены, род их королей угас; народ северных свевов [будущих швабов?] был подчинен нами, подставив шею нашему величию через посредство эдиктов; кроме того, по милости Бога вестготы, живущие во Франкии, северная область Италии, Паннония, а также саксы и другие народы предались нам по собственной воле. Под покровом Бога наша держава протянулась от Дуная и границ Паннонии до берегов Океана»{83}.

И это было отнюдь не бахвальство. Если начертить на карте Европы линию, соединяющую Байонну с Венецией, и другую от Венеции до места слияния Эльбы и Заале, получатся почти точные границы огромной меровингской империи.

Следует немедленно указать на один нюанс. Regnum Francorum никоим образом не имело органичной территориальной целостности, в отличие от Римской империи. Лучше всего его представлять как набор концентрических кругов, в которых отправление меровингской власти различалось по форме и интенсивности. Только к северу от Луары и к западу от Мозеля власть франкских государей могла выглядеть бесспорной; неудивительно, что там находились центральные области Teilreiche и главные центры власти. В непосредственных окрестностях этого пространства королевская власть уже слабела: конечно, Меровинги чувствовали себя как дома в Аквитании, в Провансе или в Бургундии, но там никогда не были полностью исключены приступы сепаратизма. Немного далее проходил третий пояс — периферийных герцогств, как Аламанния, Бавария или Тюрингия. Их жители обычно воспринимали франков как властителей, но Меровинги были достаточно предусмотрительны, чтобы регулярно напоминать о себе, при надобности используя оружие. Далее размытую границу Regniuriz образовали земли, где жили бретоны[11], саксы, варны, свевы и лангобарды; их было легко победить и сделать данниками, но их подчинение никогда не было полностью обеспечено. Что касается дальнейших земель, то Меровинги претендовали на Северную Италию, на Пиренеи, населенные васконами, на англосаксонский Кент и на первые, пограничные области славянского мира. Но им редко удавалось удерживать эти пространства более чем в течение жизни одного поколения.

В общей сложности меровингское королевство было гигантским, но королевская власть ослабевала по мере удаления от центра. Начиная с третьего круга удерживать земли можно было только при регулярной демонстрации силы. Тем не менее отметим, что логика Teilreiche упрощала управление этими территориями, расположенными как оболочки луковицы. Действительно, в результате тщательного раздела каждый государь должен был получить взаимно дополняющие друг друга земли. В результате каждый Teilreich включал часть центральной зоны, немного Аквитании или Прованса и контролировал одно-два периферийных герцогства; кроме того, каждый Меровинг имел определенные права на то, чтобы заставлять сопредельные народы уважать его, и на зону для завоевания или выдвижения новых притязаний. Структура таких государств может показаться непрочной, но военные успехи франков показывают, что эта система умела продемонстрировать грозную эффективность.

КОРОЛЕВСТВО УПРАВИТЕЛЕЙ

Управление территориями

Чужестранцам, прибывавшим в Галлию, как Брунгильда, управление Regnum Francorum из-за его сложной географической структуры могло показаться экзотическим.

У вестготов, как до них у римлян, была одна столица — Толедо, где находился определенный набор центральных служб. Но во франкском мире ничего подобного не наблюдалось. В каждом Teilreich'e VI в. за каким-либо городом, конечно, признавался статус sedes regiae («столицы королевства»), но это было лишь громкое название, означавшее немного. В этом городе находилась одна из резиденций короля, и по обычаю властные церемонии проводились по преимуществу там{84}. Но ни следа администрации, архивов и придворной жизни там не было.

Если франкская столица использовалась в лучшем случае для представительских функций, настоящим центром отправления королевской власти был дворец. Впрочем, этот термин означал не столько здание, сколько временное место пребывания двора{85}. В самом деле, меровингский король, наподобие императора поздней античности, оставался полукочевым государем, объезжающим принадлежавшие ему владения. Так что каждый Teilreich насчитывал до десятка мест, где располагались дворцы. В отсутствие короля такой дворец был лишь обыкновенной виллой. Но когда там жил король, там на время размещался двор и центральные ведомства. Дворцовый персонал включал высших сановников, прежде всего казначеев (казна называлась «Палатой», camera), нотариев, издававших официальные акты, и королевский юридический персонал. Ко дворцу же относилась вся челядь, служившая королю и королеве. Слуг короля, похоже, было больше, чем служителей государства. Но в ту эпоху слуги и дворцовая администрация были сильно перемешаны между собой; на другом берегу Средиземного моря Византийская империя переживала такую же эволюцию.

После столицы и дворца третьим местом отправления меровингской власти было общее собрание (лат. placitum, фр. plaid). Этот термин означал собрание свободных людей, которых король созывал в выбранном им месте минимум раз в год. Такое собрание часто происходило весной, перед началом войны, но созывались и осенние собрания, когда в них чувствовалась необходимость. На общем собрании король выносил на обсуждение народа для принятия решений вопросы, интересовавшие всех: выпуск нового закона, основные направления стратегии или суд над вероломными аристократами. Этот институт, конечно, имел германские корни, но не станем усматривать в этом крайне формальном собрании некую зачаточную форму демократии. Ведь если теоретически в обсуждении участвовали все воины, решающий голос имели только магнаты королевства. Когда король был силен, общее собрание служило ему просто конторой для записи актов. В противном случае проведение такого собрания позволяло ему устроить переговоры со знатной олигархией.

Со столицей в виде пустой скорлупки, бродячим дворцом и ежегодным собранием меровингское государство могло бы показаться очень слабым. В некоторых отношениях так оно и было. Однако скудость центральных институтов отчасти компенсировалась сильной децентрализацией власти. Управление королевством фактически происходило на уровне cité, то есть римского города, окруженного зависимой территорией. В VI в. эту территориальную единицу все чаще называли словом паг (pagus); от него происходит наше pays [страна]. Несмотря на некоторые модификации в зонах, особо затронутых смутами V в., старое римское административное деление осталось почти неизменным.

В каждый паг меровингский король назначал графа. Задачей графа было собирать налог, созывать войско и в более широком смысле — контролировать территорию. При нем было несколько подчиненных, прежде всего секретари и ответственные за округа, сотники. Как всякий античный высший сановник, меровингский граф был прежде всего судьей. Желая провести суд, он созывал нескольких свободных людей, знавших закон и обычаи; эти люди служили ему заседателями. Такой местный суд называли mallus, и одно только название его уже свидетельствует о смешении в судопроизводстве римских и германских форм. Однако меровингский граф был не племенным судьей, а государственным служащим, приносившим присягу. Кроме того, меровингский государь мог по своей воле его переместить или отозвать. Зато граф получал фиксированное жалованье. Кроме того, ему доставался процент со штрафов, и он был заинтересован судить строго.

Тем не менее в вопросах регионального управления Меровинги оставались в большой мере прагматиками. Когда старая система в аннексированном регионе работала хорошо, они ее не трогали. В Провансе, например, по самый VIII в. сохранялся высокопоставленный чиновник, именуемый «патрицием», титул которого представлял собой наследие периода остготской оккупации. Точно так же управление Баварией было доверено местным правителям, которым франки иногда разрешали использовать этнический титул «короля». Впрочем, административную карту Regnum Francorum. меньше всего можно считать застывшей. Не во все паги обязательно назначался граф, и в случае необходимости Меровинги объединяли несколько городов под властью крупного чиновника, получавшего громкий титул «герцога».

С той же гибкостью франкские короли могли допускать отклонения в системе государственной службы, теоретически однородной. Некоторые графы оставались на своих постах десятилетиями, и бывало, что после смерти того или другого из них король соглашался передать эту должность его сыну. Однако необязательно видеть в этом движение в направлении феодализма. С тех пор как в течение V в. римские школы исчезли, административная компетентность стала редкостью, и эти знания передавались в рамках семьи. Допуская в отдельных случаях какую-то наследственность публичных должностей, Меровинги наилучшим образом восполняли нехватку квалифицированных кадров.

Остается выяснить, была ли эта система управления королевством эффективной. В этом вопросе источники очень трудно поддаются интерпретации. Известно, что некоторые графы и герцоги в VI в. время от времени устраивали мятежи, но непохоже, чтобы таких было больше, чем вероломных наместников в славные времена Римской империи. Точно так же, несмотря на очевидные недочеты, правосудие на местах как будто осуществлялось с определенной регулярностью. Кроме того, многочисленные сборники формул, сохранившиеся от меровингского периода, показывают, что унаследованная от Поздней империи форма бюрократии продолжала существовать; по мере возможности эти образцы документов обеспечивали правильную передачу частных наследств и гарантировали уважение к индивидуальной собственности. Конечно, Regnum Francorum не мог претендовать на уровень подготовленности, свойственный римской администрации. Но меровингские короли знали пределы своих возможностей и изо всех сил старались сберечь прерогативы, которые сохранили. Напротив, Каролинги будут притязать на воссоздание могущества античного государства, но не смогут помешать герцогам и графам присвоить в конце IX в. всю совокупность полномочий короны.

Доходы государства

Когда речь заходит о меровингской администрации, один из самых важных вопросов, а также из самых неразрешимых, касается ее способности поддерживать государственную налоговую систему. Иными словами, жила ли Брунгильда на доходы со своего домена, как капетингская королева, или на налоговые поступления, как византийская императрица?

Этот вопрос широко обсуждался. Почти все историки сегодня согласны, что меровингские короли VI в. пытались сохранить принцип всеобщего обложения. Кроме того, все наводит на мысль, что в основе это обложение было поземельным. В городах имелись налоговые реестры, пересматривавшиеся с большей или меньшей периодичностью. Зато результаты этой попытки оцениваются по-разному. В самом деле, большинство наших источников говорит об освобождениях от налога. А именно: известно, что город Арль имел право на снижение налога{86},[12] и что лионская церковь не платила ничего{87}. Точно так же сборщики не должны были ничего взимать с Тура и Лиможа из уважения к святому Мартину и святому Марциалу{88}. Означают ли эти многочисленные освобождения от налогов, что Меровинги постепенно отказывались от прямого обложения? Или, напротив, это были исключительные ситуации? Вопрос остается открытым. Однако трудно было бы понять, почему клирики с такой скрупулезностью записывали, что они освобождены от налогов, если бы упомянутые налоги вовсе прекратили взимать.

Таким образом, можно с осторожностью утверждать, что в конце VI в. налог еще был существенным источником доходов для меровингского государства. Например, Григорий Турский утверждает, что Брунгильда и ее семья боролись за «половину Парижа» или «треть Санлиса»; такие расчленения городов, упоминаемые нашими источниками, не имели бы никакого смысла, если бы они соответствовали территориям, на которые распространялась политическая или военная власть; их скорее следует понимать как долю государственного налога, поступавшую в казну разных Teilreiche.

Однако столь же очевидно, что принцип всеобщего обложения в VI в. был подорван. Прежде всего, клирики пользовались личным освобождением, которое им предоставляло римское право и регулярно подтверждали королевские эдикты Меровингов. Хлотарь I попытался отказаться от этого принципа, но ему это лишь добавило непопулярности{89}. Далее, в Regnum Francorum индивиды франкской национальности не платили налогов в силу прав, некогда полученных варварами-федератами. Опять-таки ничего неприкосновенного нет, но когда Теодоберт I и его советник Парфений попытались обложить франков податью, город Трир восстал{90}. Конечно, не все подданные Меровингов были клириками или франками. Но если население Южной Галлии оставалось почти полностью римским, численность варваров к северу от Луары не была пренебрежимо малой, и база обложения здесь, конечно, оказывалась меньше. Кстати, почти повсюду римляне объявляли себя «франками» — не из чувства культурной общности с новыми властителями, а стараясь избежать налогов.

Меровингское государство, к счастью, рассчитывало не только на ресурсы от прямого обложения. Так, последние археологические изыскания показывают, что торговля в VI в. была не настолько вялой, как утверждали до сих пор. Так что налоги с товара — «тонльё» — должны были приносить в казну большой доход. Кроме того, эти таможенные пошлины имели то преимущество, что оставались незаметными и, следовательно, не вызывали у податных никакого протеста. Григорий Турский стенал, когда с него требовали самую мелкую монетку подати, но пил вино из Газы и писал на египетском папирусе, не сознавая, что цена, которую он платит за эти импортные товары, включает в себя долю государственной пошлины{91}. Однако доходным могло быть только обложение крупной торговли. Поэтому главными центрами сбора тонльё, похоже, были средиземноморские порты — Марсель и в меньшей степени Арль. Возможность контроля над этой фискальной манной и объясняла весь интерес меровингских королей к Провансу.

Наряду с прямыми и косвенными налогами третий большой источник доходов меровингского государства представляла собой эксплуатация королевских доменов. Впрочем, в античной традиции слово «фиск» означало любую землю, лес или рудник, принадлежащие короне. Отчасти эти домены происходили от бывших императорских владений, перешедших в руки королей-федератов в течение V в. Но Меровинги значительно расширили свою вотчину во время завоевания соседних государств, а именно когда аннексировали владения вестготских и бургундских королей. К тому же дворцовый суд часто приговаривал осужденных к «конфискации» владений, то есть к передаче последних в королевский фиск. Таким образом, государственный домен в VI в. проявлял тенденцию к расширению, тем более что опасность потерь оставалась небольшой. Поэтому король мог передавать какие-то земли или своим «верным», или религиозным учреждениям, не ставя под угрозу достояние меровингского государства. Конечно, всегда были возможны злоупотребления. Так, король Хильперик I жаловался: «Вот наша казна [фиск] обеднела, вот наши богатства перешли к церквам, правят одни епископы»{92}. Но, по мнению Григория Турского, такие жалобы были безосновательными и свидетельствовали только о скаредности дурного короля.

Чтобы «править», по выражению Хильперика, фиск давал разнообразные возможности. Эти поместья, эксплуатируемые как обычные виллы, поставляли во дворец зерно, скот, коней и ремесленные изделия. Поскольку для содержания двора хватало продуктов домениальной экономики, доходы от прямых и косвенных налогов можно было тратить на другие цели. Далее, земли фиска имелись в королевстве повсюду. Ими ведали управители, назначаемые лично королем, и эти люди были первоклассными осведомителями о событиях на местах: если в дальнем регионе какой-то аристократ разжигал мятежные настроения, у короля были хорошие шансы об этом узнать благодаря управляющим государственными доменами. Наконец, часть доменов фиска предназначалась для оплаты чиновников. Действительно, каждый новый граф на время своего мандата получал надел из государственных земель, доходы с которого служили ему жалованьем. Это временное использование домениального ресурса обеспечивало содержание чиновников без необходимости перемещать значительные суммы в монетах на дальние расстояния.

К этому перечню государственных доходов следует добавить доходы от меровингской политики экспансии. Войны приносили прежде всего добычу, которой король, конечно, должен был делиться со всеми воинами, но которая могла составлять внушительные суммы. Можно было рассчитывать также на дань, в золоте или в скоте, которую выплачивали народы-клиенты и которую франки отправлялись выбивать с оружием в руках, когда ее отказывались платить. В хорошие годы франкской дипломатии также удавалось добиваться «подарков» от Византии в виде нескольких десятков тысяч номисм в качестве оплаты более или менее сомнительных услуг, оказанных Меровингами империи.

В общей сложности король был богат, но деньги в его богатстве составляли довольно небольшую часть. Причиной такого положения была невысокая степень монетизации меровингской экономики. Тем не менее основой этой системы оставался старый имперский солид, который франкские короли по-прежнему чеканили с погрудным изображением византийского императора. Но серебряная монета и особенно мелкая разменная бронзовая монета почти полностью исчезли. Самая мелкая монета из находившихся в обращении, триенс — достоинством в треть солида, — уже намного превосходила сумму, которую крестьянин мог заработать за неделю. Так что монета использовалась по преимуществу в средней и большой торговле, иногда при выплате налога крупными собственниками. Но народ не имел к ней никакого доступа, и ему оставалось меновое хозяйство. Как следствие меровингские государи несколько утратили интерес к монетной политике и даже все более отказывались от монополии на чеканку. Хотя эмиссией по-прежнему ведал в основном дворец, некоторые светские и церковные магнаты начали совершенно легально чеканить собственные монеты.

КОНКУРЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО

Даже если с институциональной и бюджетной точек зрения меровингское государство очень напоминало своего римского предшественника, настоящую перемену, происшедшую при переходе от империи к франкской Галлии, следует усматривать в появлении новых сил, способных соперничать с королевской властью.

Власть аристократии

Первым из этих новых действующих лиц была аристократия — расплывчатый термин, служащий для обозначения всех тех, кого наши источники называют potentes, «сильными».

Происхождение этих людей могло быть разным. Прежде всего это были наследники старой римской знати в Галлии, а именно несколько десятков семейств, претендовавших, обоснованно или нет, на происхождение от императоров или высших сановников V века. Эти Сиагрии, Авиты, Паулины, Фирмины, Эннодии и прочие Сапаудии еще носили название «сенаторов» — исчезнувшего старого римского сословия. В меровингском мире была и знать более германская по духу, состоявшая из потомков древних франкских вождей и из королевских дружинников. Эти люди приносили клятву личной верности государю, и Григорий Турский часто называет их словом «лейды». Но они уже в значительной мере слились с сенаторской элитой, особенно к северу от Луары. Упоминая эти два традиционных вида знати, не следует забывать, что имелась возможность социального подъема, благодаря которому в каждом поколении к элите добавлялось несколько десятков новых имен. Такие люди обычно были обязаны своей удачей покровительству короля или, иногда, королевы. В этом рассаднике честолюбцев Брунгильда сможет найти своих лучших помощников.

Каким бы ни было их происхождение, аристократы имели сходные опознавательные черты. Так, все они утверждали, что имеют знаменитых предков, поскольку в представлении как римлян, так и варваров знатность передавалась через кровное родство. Достоинства, благодаря которым становятся хорошими правителями, как считалось, передаются из поколения в поколения только в благородных семействах, так что аристократы уверяли, что наделены особыми «добродетелями» — харизмой, смелостью, красноречием и красотой. Однако нужно было, чтобы эти таланты регулярно применялись при отправлении власти. Поскольку на верховную власть претендовать было невозможно, если ты не Меровинг, идентичность знати формировалась на основе службы государству, которое делегировало публичную власть{93}. Конечно, не каждый аристократ обязательно занимал чиновничий пост, но знатная семья, из которой за несколько поколений не вышло ни графов, ни герцогов, рисковала утратить всякий вес. Однако у тех, кто не служил монарху, оставалась возможность пойти на службу к более могущественному владыке: служба Богу, то есть епископский сан, считалась почетным поприщем. Тем самым в V в. вступление в ряды высшего духовенства оказывалось якорем спасения для некоторых сенаторских родов, которые сохраняли могущество и престиж, возглавляя местную церковь.

Общим для меровингской знати был и способ производства, которым занимались под ее руководством. Действительно, любой знатный человек управлял виллой, будь это его личное владение или земля фиска, которую он получил в пользование. Такие права на землю обеспечивали одновременно могущество и престиж. В каждой вилле могло быть несколько сотен работников — колонов или рабов. Господин мог по своей воле изгнать их, обречь на нищету, повысив арендную плату, или, напротив, оказать им помощь в трудные времена. Даже если до X в. аристократам недоставало права на отправление публичной власти на своих землях, они стали первыми людьми в сельской местности.

Зато не факт, что само по себе богатство могло быть определяющим критерием принадлежности к элите. Контроль над землей не обязательно приводил к ее переходу в полную собственность. К тому же служба королю и эксплуатация вилл позволяли получать доходы в натуральной форме, а в монете, возможно — не много. Следовательно, настоящее богатство измерялось не в деньгах и не в земельной площади. Для знатного человека было важно прежде всего обладать признаками богатства, а именно украшениями, ценным оружием, дорогими тканями, даже почитаемыми реликвиями; все это можно было выставить напоказ, демонстрируя свой социальный статус. Кроме того, излишки сельскохозяйственного производства, достававшиеся аристократу, он использовал прежде всего для содержания вооруженной свиты, способной окружать его на войне и защищать от личных врагов во время мира. Настоящим богатством в меровингской Галлии была возможность выжить и сохранить статус без необходимости опираться на другого.

На такую счастливую независимость могли рассчитывать лишь немногие индивиды. К «сильным» начинали причислять и низший слой знати, состоявшие из мелких чиновников, из крупных собственников, не имеющих прямого контакта с королем, или из воинов, разбогатевших за счет добычи. Такие люди могли жить относительно благополучно при условии, что не вызовут раздражения более сильных. Но настоящая аристократия включала в себя лишь несколько сотен семейств, которые жили эндогамно и представители которых занимали почти все значительные графские и епископские должности. Это были выходцы из сливок сенаторской среды, из элиты лейдов и лучшие из тех, кто пробился наверх; их называли proceres, то есть магнатами.

Сами по себе эти люди не обязательно составляли угрозу для меровингской монархии; напротив, их жизнь вращалась вокруг смены публичных должностей и усердного посещения дворца. Но при надобности они могли обойтись без покровительства короля и даже, что было сложней, выдержать его гнев. Правда, ни у одного из меровингских аристократов не было достаточно средств, чтобы долго противостоять государю. Но в совокупности у магнатов хватало полномочий, земель, богатств и вооруженных подчиненных, чтобы препятствовать действиям государства. К счастью для Меровингов, великие семейства Regnum Francorum были разобщены взаимной враждой и соперничеством. Но если когда-либо нескольким из них удавалось договориться о скоординированных действиях, трон мог и пошатнуться. Устранение этой трудности станет одной из главных задач правления Брунгильды.

Власть церкви

Второй силой, способной соперничать с государством, была церковь или, вернее, епископы. Точно так же как ослабление центральных властей усилило аристократию, кризис муниципальных институтов повлек за собой трансформацию епископских функций.

Официально епископ только руководил христианской общиной. Но это уже был видный сан, потому что в VI в. епископ был единственным клириком, имевшим право публично проповедовать, совершать крещенье или накладывать епитимью. Так что все христиане его диоцеза, в том числе жившие в сельской местности, в тот или иной день встречались с ним и подчинялись его власти. Кроме того, долгом епископа было защищать общину от самых виновных из грешников. Ради этого он мог провозглашать отлучение — наказание, которое на том свете обрекало осужденного на духовную смерть, а на этом — на своеобразное исключение из общества. Наконец, отметим, что на главу христианской общины естественным образом возлагалась задача строительства и ремонта культовых зданий. По этой причине все меровингские епископы были первоклассными управителями. Действительно, они получали земельную ренту от вилл, принадлежащих церкви, и тратили свои средства, обогащая ремесленников и купцов.

По мере опустения муниципальных курий епископ брал на себя также определенное количество обязанностей, не входивших в прерогативу священнослужителя. Так, когда вспомоществование бедным уже не было обеспечено, духовенство стало руководить приютами с медицинским обслуживанием — ксенодохиями и вести список неимущих, окормляемых церковью, — матрикулу. Выкуп военнопленных тоже возлагался на епископат, и часто можно было видеть, как прелаты следуют за армией в походе, чтобы вести переговоры об освобождении пленных. В более широком смысле епископ стал выразителем мнения жителей своего города: поскольку всем было известно, что он умеет найти общий язык с власть имущими, сограждане обращались именно к нему, когда надо было переговорить о сумме налога, добиться провизии в случае неурожая или защитить обвиняемых, которых повлекли на светский суд.

При случае епископский дворец мог превращаться и в суд. Позднее римское право предоставило епископам некоторые судебные полномочия, а меровингская эпоха их расширила. Так, епископы брали на себя все процессы, в которых была замешана духовная особа, а также большинство дел, связанных с брачным правом или с конфликтами между христианами и представителями другой религии. Некоторые епископы пользовались этим положением, чтобы расширять свою власть. Так, епископ Ле-Мана Бадегизил (ум. в 586) значительно обогатился, захватывая имущество обвиняемых, которым выносил приговор{94}. А его коллега Авит Клермонский в 576 г. велел изгнать из своего города всех евреев под предлогом прекращения беспорядков{95}. Но обычно меровингское церковное правосудие отличалось умеренностью. Многие прелаты обучались римскому праву, прежде чем начать проповедовать благую весть, и умели гармонично сочетать букву закона и дух милосердия.

Современники усматривали в епископе и более таинственное свойство. Ведь этот Божий человек имел доступ к силам, недоступным простым смертным. Было известно: если его жизнь чиста, он может получить помощь небес. Жители его диоцеза просили его остановить пожары или вызвать дождь, чтобы спасти урожай. А когда терпел неудачу врач, больной обращался к чудотворцу. Но когда епископ не творил чудес, он был хранителем мощей святых, покоившихся в его соборе и других церквах его города. А ведь христианские мученики и исповедники, даже если и не были наследниками полисных божеств, были прежде всего местными святыми. Все знали, что, если святому Мартину поклоняться как следует, он защищает свой добрый город Тур, тогда как святой Медард хранит Суассон. Поэтому жители ожидали от епископа, чтобы он верно использовал чудесную силу, исходящую от мощей. Так что один и тот же человек просил короля о снижении налогов и молил небесный суд об избавлении города от ужасов эпидемии. Во всех случаях епископ был ходатаем. Он знал, как снискать благоволение далекой власти, будь она светской или сверхъестественной.

Олицетворение власти, харизмы и посредничества — меровингский епископ естественным образом воспринимался как первый человек в городе. Однако в этом первенстве не было ничего официального. Его мог даже оспаривать граф города, наделенный институциональными полномочиями на той же территории. Но епископ назначался пожизненно, тогда как карьера графа допускала перемены. К тому же епископ круглый год оставался в городе, тогда как граф на долгие месяцы отъезжал в армию, чтобы командовать местным контингентом. Соотношение сил было неравным, и если в исключительных случаях граф и епископ вступали в конфликт из-за контроля над городом, в среднесрочной перспективе чиновник наверняка терпел поражение.

Поскольку епископат обладал такими возможностями, меровингские короли быстро осознали, насколько выгодно держать под контролем вакантные церковные должности. Форму назначения епископов теоретически все еще диктовали каноны Никейского собора 425 г., требовавшие, чтобы глава христианской общины избирался clero et populo, то есть местным духовенством и мирянами, представленными аристократией. Франкские короли, не оспаривая этого принципа открыто, мало-помалу присвоили право выбирать кандидатов, по меньшей мере в крупнейших городах. Духовенство периодически протестовало{96},[13] но обычай одержал верх над правом. Надо сказать, что Меровинги обычно назначали людей достойных, часто бывших чиновников, уже поступивших в ряды Церкви, чтобы приблизиться к Богу. Скандал был по-прежнему возможен, если король в новые епископы предлагал мирянина в чистом виде, чужого для диоцеза человека или отъявленного развратника. Кандидат на епископскую должность, слишком открыто покупавший покровительство монарха, тоже вызывал гнев современников. Но если такие истории и наделали много шума, все же они случались сравнительно редко.

Новый епископ, после того как его выбрал король, формально избирался народом и духовенством своего города, а далее его посвящали другие епископы церковной провинции. После этого прелат становился неприкосновенным. Он мог даже занять независимую позицию по отношению к государю, которому был обязан должностью. Поэтому меровингским королям часто приходилось идти на переговоры со старыми и опытными епископами, которые «зубами и когтями» защищали интересы своего города и принципы церковной дисциплины.

Однако не надо представлять дело так, будто монарх и его епископат непрерывно мерялись силой. Прежде всего, присутствие энергичного прелата обеспечивало городу спокойствие и процветание, что королевская власть ценила. Так, Теодоберт I согласился одолжить епископу Верденскому Дезидерату семь тысяч золотых монет для восстановления экономики города, выходившего из кризиса. Когда через некоторое время Дезидерат предложил вернуть долг, король учтиво отказался{97}: оживление торговли в Вердене уже принесло пользу его душе… и казне за счет косвенных налогов.

В более широком плане у Меровингов тоже не было никаких причин опасаться епископата: ведь если в собственном городе каждый прелат был чрезвычайно могуществен, единой «епископской партии» не существовало. Действительно, структура франкской церкви оставалась рыхлой, и никто не мог претендовать на звание главы галльского епископата. Хотя епископу Арльскому папа и пожаловал титул «апостолического викария», коллеги признавали за ним в лучшем случае моральный авторитет. Некоторая неопределенность существовала и в иерархии. В IV в. было решено, что центру каждой римской провинции положен «митрополит», обладающий властью над «викарными епископами» других городов. Такими церковными митрополиями стали Арль, Вьенн, Лион, Безансон, Бурж, Бордо, Тур, Руан, Сане, Реймс, Трир, Майнц и Кёльн. Конечно, это были важные города, где выборы епископа часто сопровождались ожесточенной борьбой. Но власть митрополита оставалась теоретической, и каждый город во многом сохранял независимость. Григорий Турский так и не сумел урезонить епископа Феликса Нантского, хоть тот и был его викарным епископом. Как правило, прелаты больше конфликтовали меж собой, чем с королем или с графами.

Тем не менее меровингская Галлия не представляла собой мозаику совершенно независимых христианских «микромиров». Соборы происходили часто, и дважды-трижды за десять лет епископы соглашались собраться, чтобы обсудить догму, церковную дисциплину или литургию. В зависимости от того, куда рассылались приглашения, собор мог включать представителей церковной провинции, одного или нескольких Teilreiche и даже в исключительных случаях всего Regnum Francorum. Собрание также позволяло епископам осудить одного из своих коллег, заподозренного в тяжком прегрешении, или воспользоваться своей многочисленностью, чтобы коллегиально отлучить грешника-короля. Иногда франкский государь вспоминал, что Никейский собор созвал великий Константин, и брал созыв на себя; в таком случае собрание епископов приобретало вид церковного placitum.

В общей сложности франкская церковь напоминала переменную звезду. Иногда ее было превосходно видно: тогда между епископами происходила активная переписка, и соборы созывались регулярно. Иногда к конфликтам между Teilreiche добавлялись трения между прелатами, и всякое единство исчезало. Впрочем, несомненно, что франкскую церковь VI в. следует представлять подобием Regnum Francorum, в котором она находилась, то есть структурой, переменной во внешних проявлениях, но постоянной в качестве интеллектуальной модели. Равно как и единое Regnum, единство епископата было фикцией, необходимой для сохранения в Галлии определенной дисциплины.

Усмирить общество

Действительно, сохранение порядка было задачей, встававшей перед всеми власть имущими, будь они клириками или мирянами, королями или аристократами. Были ли у слабого государства, у знати, переживавшей коренные перемены, и у расколотого епископата средства, чтобы обуздать общество, с III в. усвоившего склонность к насилию в частной жизни?

Поверхностное прочтение Григория Турского побудило романтических историков XIX в. описывать современников Брунгильды кровожадными варварами. Действительно, в «Десяти книгах истории» преступления, похищения, кровосмешения и святотатства как будто сменяют друг друга с унылой регулярностью. Но видеть только это — значит забывать, что автор любой хроники ставил перед собой задачу собирать лишь пену дней, где первое место естественным образом занимали различные факты. А ведь у Григория было особое пристрастие к грязным подробностям и очевидный талант описывать их как нельзя более выразительней. Самые пессимистичные представления подтверждаются и археологическими данными. Но последние только показывают, что у многих людей VI в. было оружие и его владельцы не расставались с ним до могилы. Часто ли они его использовали, чтобы уничтожать других, — вопрос толкования. Еще в XVIII в. дворяне всегда ходили при шпаге, имея весьма мало поводов ее обнажать! Напротив, литературные источники утверждают, что рыцари XI в. были особо воинственными — однако они никогда не укладывали боевое снаряжение вместе с собой в землю. Интерпретировать погребальные обычаи в социальных терминах очень рискованно.

Судя по тем немногим данным, которыми мы располагаем, представляется, что, когда в меровингскую эпоху два индивида ссорились, на самом деле силой оружия спор разрешался лишь в исключительных случаях. В римской традиции обычным и предпочтительным средством разрешения конфликтов был судебный процесс. Причем известно, что графский mallus, епископский и королевский суды функционировали. Просто реалии правосудия немного изменились.

Действительно, чтобы судебная система заработала, нужно было три условия. Прежде всего, перед судом должны были предстать обе тяжущиеся стороны. Поскольку у церкви и публичных властей редко имелись возможности принудить их к этому, приходилось рассчитывать на добрую волю подсудимых или на давление общества. Далее, всеобщий характер законов умер вместе с империей, и Галлия отныне имела дело с персональным правом. Иными словами, римлянина могли судить только на основе римского права, франка — салического закона, клирика — канонического права… Когда в процессе участвовало два лица с разным статусом или происхождением, надо было договариваться, какой кодекс применять. Чтобы ограничить риск путаницы, меровингские государи отчасти вводили территориальное право в форме отдельных ордонансов, распространяющихся на всех подданных. Но эти тексты не составляли законченной системы. Наконец, даже если процесс возбужден и кодекс найден, судебное учреждение еще должно было согласиться разрешить тяжбу. Парадоксальным образом система «стопорилась» чаще всего в этом пункте. Ведь судья, чтобы не наживать врагов, часто избегал вынесения приговора виновной стороне и предпочитал организовать примирение.

Так что, даже когда процесс был проведен по всей форме, вынесенный приговор почти никогда не соответствовал букве закона. Похоже, скрупулезно соблюдали законность только судебные соборы. Со своей стороны светские судьи раннего средневековья предпочитали использовать право скорей как источник вдохновения, чем как абсолютный критерий. Даже меровингские короли, когда выступали в качестве судей, забывали собственные ордонансы и предпочитали искать компромиссный мир. Можно задаться вопросом, что побуждало государей заниматься законодательством, если они знали, что использоваться законы не будут? Несомненно надо предположить, что ими двигали соображения престижа. По римской традиции принцепсу следовало быть законодателем. Меровингский король выполнял долг, с некоторой гордостью и, вероятно, немалой долей фатализма.

Таким образом, настоящую драму для меровингского общества создавало не отсутствие государственного правосудия, а прорехи в нем. Этот институт функционировал только в случаях, если тяжущиеся стороны соглашались подчиниться его решению или если ставка была столь значительна, чтобы приходилось вмешаться королю. Такое правосудие распространялось прежде всего на сильных, защищая или обвиняя их. Но оно демонстрировало неспособность защитить слабых, то есть тех, для кого доступ к монарху, чиновникам или епископам был затруднен{98}.

Любая несостоятельность центральной власти побуждает общество искать альтернативные способы защиты индивида. По мнению социологов, обычно эта цель достигается благодаря формированию больших групп индивидов, объединенных родством или географической близостью. Подобные структуры в самом деле обеспечивают защиту за счет их численности. К тому же в обществах со слабой центральной властью, естественно, существует тенденция к повышенной оценке понятия чести. Она порождает солидарность, которая структурирует группу и обязывает ее защищать каждого из членов. Агрессию против одного индивида вся его группа воспринимает как посягательство на честь. Этот ущерб должен быть восполнен достойным жестом, то есть местью группе, к которой принадлежит нападавший, или получением компенсации, которая может принимать разнообразные формы.

Меровингская Галлия со слабыми государством и церковью идеально вписывается в эту модель. Известно, что группы индивидов, защищающих друг друга вне всякого институционального контекста, были там многочисленны. В аристократических семействах такие множества включали всех родственников и обычно называются немецким словом Sippen. Но те же реакции самозащиты с давних пор усвоили и последние роды римских сенаторов. Магнатов также окружали вооруженные дружины, солидарно ответственные за честь сеньора. Что касается более слабых, определенную безопасность им обеспечивали «соседские отношения», поскольку жители одного населенного пункта или виллы взаимно защищали интересы друг друга.

Когда во франкском мире семья или община полагали, что потерпели ущерб, они считали, что честь обязывает их отомстить. Враги могли в свою очередь нанести ответный удар. Обычно такое насилие было дифференцированным: похищение компенсировалось похищением, убийство — убийством. Дело быстро заканчивалось. Но когда мщение воспринималось как чрезмерное, все мстители «закусывали удила», и дело могло дойти до массового столкновения двух групп — до того, что франки называли «файда». Этот механизм под названием вендетта встречается и в некоторых современных обществах, считающих защитные возможности государства недостаточными или отвергающих их.

То, что иногда называют «файдовой системой»{99} Меровингов, не следует считать признаком социального хаоса. Напротив, это был хитроумный механизм, вынуждавший стороны обдумывать последствия своих действий и сознательно выбирать путь насилия или путь примирения. На практике страх перед контрударом часто побуждал потенциального агрессора соблюдать известную сдержанность. Это равновесие осторожности создавало безопасность, какой не мог обеспечить закон.

Механизм мести, мы настаиваем на этом, был нормальной реакцией общества на недееспособность правосудия и властей. Значит, эта форма урегулирования конфликтов не обязательно происходила из лесов первобытной Германии. Чрезвычайно большое значение придавали чести еще архаические средиземноморские общества, и она вновь стала важной ценностью в Риме при вырождающейся империи IV–V вв. Правда, варварским племенам возможности этой системы были знакомы лучше, чем римлянам. И франки принесли в Галлию не столько институты мести, сколько лексикон, позволяющий их описывать. Так, faide (файда), haine (ненависть), guerre (война) — слова германского происхождения, перешедшие в латынь прежде, чем их включили во французский язык.

Что касается урегулирования конфликтов, единственной чертой варварских королевств, которую можно признать оригинальной, было признание государством своей слабости в этой сфере. Так, франки допускали по закону существование групп парасудебной защиты. Поскольку запретить их было невозможно, меровингский король пытался уменьшить масштаб насилия, которые они совершали. Ради этого он соглашался на отказ от роли судьи, становясь арбитром.

Действительно, тяжущимся сторонам предлагались на выбор несколько решений. Первым и самым распространенным была выплата штрафа (композиции). Чтобы предотвратить месть, группа могла предложить другой группе, которой нанесла вред, определенную сумму. По совершении выплаты оба антагонистических сообщества должны были признать, что они в расчете, и возобновить мирные отношения. Поскольку первоначальным оскорблением часто было убийство, эта сумма получила название вергельд («цена человека»). Таким образом, салический закон устанавливал вергельд за каждого человека в зависимости от пола, социального статуса, возраста и положения. Тем самым жизнь воина, близкого к королю, или свободной беременной женщины охраняла угроза крупного штрафа. Напротив, старого раба защищал вергельд всего в несколько монеток. В самом деле, каждый знал, что степень оскорбления, нанесенного группе, варьируется в зависимости от статуса индивида, подвергшегося агрессии. Учитываться должна была и природа нападения. Так, когда грубиян задирал платье женщине, салический закон оценивал размер штрафа в зависимости от того, была ли одежда поднята до икры, до колена, до ляжки или еще выше…

В отношении других негосударственных (или отчасти государственных) механизмов регуляции насилия нельзя точно сказать, инициировали ли их пуск в ход король, церковь или германский обычай. Это относится к судебному поединку. В случае противоречивых показаний по одному и тому же делу судья мог потребовать от противников сойтись на ристалище. Эта практика, вероятно, восходила к языческой древности, но допускала многочисленные параллели с Ветхим Заветом. В конце концов, если было известно, что Бог христиан дает победу тем, кто прав, почему было не прибегнуть к его услугам?

Судебное испытание, или ордалия, предлагало сходный способ решения с менее летальными последствиями. Судья мог предложить двум тяжущимся индивидам, например, погрузить руку в котелок с кипящей водой, чтобы вытащить кольцо; приговор выносился в пользу того, кому удавалось это сделать первым. Опять-таки происхождение этого обычая могло быть мирским или даже языческим, но первые свидетельства, которыми мы располагаем, сообщают о присутствии христианских клириков{100}. То есть церковь согласилась взять шефство над этим институтом.

Философы Просвещения во главе с Вольтером выражали крайнее отвращение к таким варварским процедурам, где приговор как будто определяли физические способности индивидов, а не рациональный анализ доказательств. Тем не менее не станем доверять первому впечатлению. Прежде всего, если в нормативных текстах ордалии и судебные поединки встречаются часто, то в хрониках — крайне редко. Таким образом, эти странные ритуалы представляли собой не рутинную практику, а скорей последнюю угрозу, к которой прибегал судья, чтобы вынудить участников конфликта покончить со ссорой. Далее, поединок и ордалия, как ни парадоксально, были мирными жестами. Действительно, группа, соглашавшаяся подвергнуться испытанию такого типа, как бы обязывалась перед всеми закончить распрю, признав результат испытания. Наконец, во времена, когда человеческие власти были слабы, Божий суд имел много преимуществ: во всяком случае, это был бесспорный авторитет, в отношении которого все знали, что его приговоры подлежат исполнению, как на земле, так и на том свете.

Христианство предлагало еще более эффективные способы разрешения конфликтов. Возьмем случай покаяния, которое в раннем средневековье всегда было добровольным. Человек, признавая себя виновным в преступлении, мог пойти к епископу и попросить наложить на него епитимью. Делая это, он соглашался публично унизиться (путем перемены в одежде, обрезания волос и иногда посыпания лба пеплом), наказать себя сам (путем поста и сексуального воздержания) и представить извинения потерпевшей стороне, предлагая удовлетворение. Надлежащее выполнение всех пунктов гарантировал епископ. Если что-либо было не в порядке, виновного отлучали, то есть обрекали на социальную смерть. Зато если виновный совершил покаяние как положено, родственники и друзья жертвы могли согласиться его простить. Ведь группа была отомщена, пусть и в косвенной форме. К тому же христианское прощение, когда оно воплощалось в должной мизансцене и сопровождалось надлежащей оглаской, могло считаться почетным жестом для того, кто прощал. Так что многие конфликты завершались покаянием, искупительным для души и очень экономичным для тела.

Последний способ избежать насилия состоял в том, чтобы просто-напросто принять нанесенное оскорбление как свершившийся факт. Многие убийства у франков остались неотомщенными, и многие украденные предметы хозяева так и не потребовали вернуть. И многие похищения девушек тоже закончились браками, которые потерпевшая семья предпочла лучше одобрить, чем добиваться уничтожения похитителя и его сообщников{101}. Ведь если оскорбление не получило огласки, зачем о нем оповещать публично, особенно если честь все равно не спасти. Люди VI в. в большинстве прекрасно знали пределы, переходить которые долг чести не требовал: родственников, истребляющих друг друга в отместку за оскорбление, много в легендах, но мало в рассказах об исторических фактах, имеющих подтверждение. Франки умели закрывать глаза на обиды, и их короля порой даже беспокоило, что о явных посягательствах на общественный порядок никогда не сообщают и сами жертвы таких посягательств.

В общем, составить полное представление о меровингском обществе трудно, поскольку и закону оно не всецело подчинялось, и честь в нем безраздельно не царила. Это был смешанный мир, сотканный из посредничества и переговоров, где одна и та же ссора могла иметь очень разный исход, от судебного процесса до прощения и от файды до замалчивания. В самым сложных случаях попытки принять разные решения нередко предпринимали последовательно, а то и одновременно.

Тем не менее меровингская Галлия не была «королевством без государства», как Франция первого феодального века, столь любимая Патриком Гири{102}. Государь играл важную роль в улаживании конфликтов. Все подданные ждали, что он исполнит свой долг, заключавшийся не обязательно в том, чтобы воздать всем должное, а прежде всего в том, чтобы выбрать решение, позволявшее восстановить мир, по возможности сохраняя честь, законность и общественный порядок. Это была трудная и опасная задача. Она предполагала, что Меровинги увидят в проявлениях ненависти или дружбы их реальное содержание, то есть поведенческие маркеры, а не только сильные эмоции. Два человека, угрожавших друг другу смертью, могли через несколько мгновений обняться и обменяться дарами, если их спор разрешился.

Письма Брунгильды показывают, что королева благодаря посредническому и судейскому опыту знала: чувства, афишируемые публично, на самом деле просто соответствуют ожиданиям общества. Так что ее жизнь можно описать как историю любви и ненависти при условии, что хорошо понимаешь: к сердечным движениям эти слова отношения не имели. Даже месть была не актом, внушенным страстью, а, напротив, хладнокровно продуманной реакцией.

ЧЕТЫРЕ КОРОЛЯ НА ОДНО КОРОЛЕВСТВО! РАЗДЕЛ 561 ГОДА

К несчастью для франкских государей, они не могли ограничиться примирением конфликтующих сторон. Они были еще и участниками масштабных распрей, в какой-то мере вредивших их имиджу. Виной этому был способ наследования франкского трона: если члены одного и того же аристократического рода обычно были связаны узами солидарности, то разные Меровинги всегда соперничали меж собой. Таким образом, во франкском мире, сотрясаемом конфликтами между семьями, царствующая династия выделялась тем, что столкновения происходили внутри нее.

Вспомним, что в 558 г. старому Хлотарю I удалось воссоединить Regnum Francorum. Однако его особо динамичная семейная жизнь была чревата многими опасностями для будущего. Конечно, его короткая связь с тюрингской принцессой Радегундой не вызвала появления потомства до ухода этой дамы в монастырь. Но от брака с Ингундой у Хлотаря I осталось три сына: Хариберт, Гунтрамн и Сигиберт I, а также дочь Хлодозинда. Женой Хлотаря была и сестра Ингунды по имени Aperyнда, подарившая ему нового наследника Хильперика{103}. Некая Хунзина тоже принесла ему сына по имени Храмн. Но последний несколько поспешил вступить в права наследства, предприняв попытку мятежа, и отец беспощадно расправился с ним в 560 г.{104}

Итак, когда Хлотарь I в 561 г. умер, он оставил четырех сыновей — четырех королей, которым предстояло разделить Regnum Francorum. Царила ли гармония в их отношениях? Пусть даже Григорий Турский не говорит ни о каких сварах между Ингундой и Арегундой{105}, три сына от первого брака могли испытывать некоторое недоверие по отношению к единокровному брату. К тому же устранение слабейших было неписаным обычаем при наследовании франкского королевского трона. Но прежде чем приступить к большим маневрам, Хариберт, Гунтрамн, Сигиберт и Хильперик вместе похоронили отца в Суассоне, в базилике, которую тот недавно начал строить на могиле святого Медарда{106}. Меровинги, не всегда щадя жизнь родичей, почитали мертвых.

Может быть, Хильперик опасался, что раздел Regnum Francorum по правилам окажется для него невыгодным? Так или иначе, он сыграл на опережение. Сразу же после суассонских похорон младший из сыновей Хлотаря I совершил набег на дворец Берни и захватил там королевскую казну. Новые финансовые возможности позволили ему купить верность магнатов, и при их поддержке Хильперик вступил в Париж. Оттуда он заявил притязания на часть королевства, некогда принадлежавшую Хильдеберту I. Словом, Хильперик не выступил против идеи раздела как таковой, но обзавелся средствами, чтобы выбрать свою долю.

Хариберт, Гунтрамн и Сигиберт I не пожелали смириться со свершившимся фактом. Трое королей объединили силы, чтобы изгнать единокровного брата из Парижа. Добившись успеха, они сами произвели официальное расчленение королевства. Григорий Турский утверждает, что они взяли карту Teilreiche, вычерченную после смерти Хлодвига, и разделили четыре надела по жребию{107}. Есть основания в этом усомниться, поскольку распределение скорее всего было обусловлено соотношением сил.

Старший из четырех сыновей, Хариберт, получил то, что называлось «королевством Хильдеберта [I]», то есть большой Парижский бассейн, к которому добавлялась изрядная часть Аквитании и Прованса. Хильперик не зря пытался захватить его силой — это была лучшая часть Regnum Francorum, самая богатая фисками, и ее было проще всего защищать. К тому же, получая Париж в качестве столицы, Хариберт становился хранителем могилы Хлодвига и наследником харизмы очень популярного Хильдеберта I. Опасности могли угрожать лишь его южным владениям, а именно Аквитании, где был по-прежнему силен местный автономизм. Хариберту также пришлось побороться, чтобы митрополит Бордоский признал право короля назначать епископов{108}.

В ходе этого великого раздела 561 г. второму сыну Хлотаря I, Гунтрамну, передали территорию, называемую «королевством Хлодомера». Этот Teilreich изначально располагался на средней Луаре, и его столицей был Орлеан. Но поскольку аннексия королевства бургундов изменила географические границы Regnum по сравнению с разделом 511 г., Гунтрамн также получил долины Роны и Соны. Впрочем, этот Teilreich понемногу усвоил название «Бургундия», как будто государство Сигизмунда невредимо перешло в руки франков. В целом территории, полученные Гунтрамном, отличались сильной приверженностью к римской традиции и экономическим процветанием, которым были обязаны средиземноморской торговле. Королю надо было только не слишком доверять местной аристократии, все еще смотревшей косо на франкское господство, и быть осторожным с епископатом, ревниво относившимся к своим прерогативам. Но это были мирные земли для того, кто сумел бы найти к ним подход. А ведь Гунтрамн не был обделен талантами. Чтобы добиться любви новых подданных, он для начала назвал своего новорожденного сына Гундобадом в честь великого короля бургундов, одновременно прославленного законодателя и друга епископов{109}.

Что касается восточной части Regnum Francorum, считавшейся «королевством Теодориха [I]», она досталась Сигиберту I, третьему сыну Хлотаря I. Его официальной столицей был Реймс, но его настоящий центр тяжести находился в средней долине Рейна, потому что это королевство значительно расширилось в направлении Тюрингии, Саксонии и Баварии. По сравнению с другими Teilreiche в этом было больше всего периферийных герцогств, которые требовалось контролировать, и границ, которые надо было охранять. Но Сигиберт, вероятно, сам выбрал эту территорию, которую можно было расширять в разных направлениях, ведь он уже показал свои воинские таланты, приняв участие вместе с отцом в походе 555 г. против саксов{110}. Завоевателям всегда требовались ресурсы, и к восточному Teilreich'у присоединили Овернь и Восточный Прованс, завоеванные королями Теодорихом I и Теодобертом I. Эти земли давали значительные фискальные ресурсы, и на них также жили римские семейства, посвящавшие себя праву и литературе. Королевство Сигиберта I быстро приобрело парадоксальный облик: оно отличалось склонностью к военным авантюрам, ив то же время им управляли педантичные чиновники. В VI в. его название еще не установилось. В равной мере использовались термины «королевство Теодориха», «Бельгия» или «Франкия». Григорий Турский первым обронил слово «Австразия»{111}, которое впоследствии прижилось и которое будем использовать здесь мы.

Наконец, последний из четырех наследников 561 г., Хильперик, получил «королевство Хлотаря [I]», с Суассоном в качестве столицы. Это громкое название на самом деле носила очень посредственная территория, располагавшаяся между Турне и Пикардией. То есть Хильперика признали законным королем в рамках Regnum Francorum, но единокровные братья посчитались с ним за преждевременный захват Парижа. К тому же ему «подпилили зубы», обезопасив на будущее, ведь у Суассонского королевства не было ни существенных ресурсов, ни активных границ, дающих возможности для завоеваний.

И долгое время спустя принципы расчетверения франкского мира в 561 г. понять по-прежнему трудно. Если официально раздел соответствовал границам 511 г., то, как мы видели, фактически многие территории перераспределили заново. Только Австразия как будто в основном сохранила контуры бывшего королевства Теодориха I и его преемников. Что касается Teilreiche Хариберта и Гунтрамна, то, похоже, организаторов раздела 561 г. больше волновал справедливый подход, чем сохранение традиций. В самом деле, оба короля получили равное количество городов и сопоставимый доступ к налоговым ресурсам аквитанской и провансальской торговли. Если брать шире, Бургундия Гунтрамна, Австразия Сигиберта и «Парижское королевство» Хариберта I обладали сравнимыми силами. Как будто во избежание междоусобной войны позаботились о том, чтобы братскую любовь подкреплял еще и страх взаимного уничтожения.

Один только Хильперик имел законные основания быть недовольным своим наделом, и, естественно, он первым посягнул на результаты раздела. К 562 г. подвернулась такая возможность, когда на Regnum Francorum напали авары, кочевой народ, обычно живший в Нижнем Подунавье. Сигиберт I выдвинулся им навстречу, вероятно, в Паннонию или Баварию. В его отсутствие Хильперик послал свои войска захватить Реймс и несколько австразийских городов. Однако Сигиберт быстро разбил аваров и заключил с ними мир. Вернувшись, он без труда возвратил захваченные города и даже вступил в королевство единокровного брата, где ему удалось взять столицу — Суассон. Попутно он захватил в плен сына Хильперика, носившего имя Теодоберт. И чтобы наглядно показать, что хозяин Суассона — он, Сигиберт завершил там строительство базилики святого Медарда{112}, где покоился прах его отца Хлотаря I.

Тем не менее Сигиберт при всем его преимуществе не устранил единокровного брата: вероятно, между тремя сыновьями Ингунды существовала договоренность, что они будут беречь общего врага.

Однако Сигиберт сумел воспользоваться победой, чтобы продемонстрировать великодушие. Суассон был возвращен Хильперику, и Теодоберт отпущен за обещание, что юный принц никогда не нападет на Австразию; он вернулся к отцу, осыпанный дарами{113}. Король Австразии сознательно проявлял такие добродетели, как милосердие и благородство, которые считались добродетелями правителей в римской императорской традиции, но пользовались уважением и у варваров. В недавно вышедшей книге Доминик Бартелеми даже отметил, что видит в Сигиберте I прообраз «короля-рыцаря»{114}.

Во всех аспектах жизни король Австразии, конечно, умел вести себя как христианский государь, а не просто как франкский вождь. В частности, он не пожелал придерживаться традиции «серийной моногамии», обычной для Меровингов. В 565 г., когда он вел переговоры о руке Брунгильды, ему было около тридцати лет[14]; тем не менее он еще ни разу не был женат и не афишировал связь ни с какой наложницей. Эта сдержанность контрастировала с поведением его братьев, которые старались доказать своими матримониальными подвигами, что они достойные дети пылкого Хлотаря I. Если Хариберт в этих делах проявлял больше энергии, то у Гунтрамна было уже две супруги, Маркатруда и Австригильда, а также как минимум одна фаворитка по имени Венеранда; каждая из этих дам подарила ему наследников{115}. Со своей стороны у Хильперика была официальная супруга по имени Авдовера, родившая ему четырех детей; потом он с ней развелся и стал оказывать знаки внимания некой Фредегон-де. Последняя в 560-е гг. представляет собой всего лишь неясный силуэт{116}.

* * *

Послу Гогону, который осенью 565 г. вез юную Брунгильду в Австразию, было легко представить Сигиберта в лучшем свете. Кстати, сохранились некоторые тексты Гогона, по которым можно догадаться, что это был хитроумный человек, под видом шутки умевший делать тонкие намеки{117}. Брунгильда, воспитанная на ловушках позднеантичной риторики, вероятно, могла понять, что выходит за Меровинга, которому не особенно повезло как с рождением, так и с полученной долей Regnum Francorum. Тем не менее за пять лет царствования этот человек показал себя самым одаренным из сыновей Хлотаря I. Он отличался на полях сражений и даже, похоже, умел искусно улаживать семейные кризисы. Никто не мог оспаривать и дипломатических талантов повелителя Австразии. Мир, заключенный с аварами, развязал ему руки, чтобы он мог продолжить франкскую традицию вторжений в Италию; эта перспектива и принесла ему союз с королем вестготов Атанагильдом, заинтересованным в неприятностях для Византии. В целом Брунгильда могла понять, что молодой державе франков не в чем завидовать вестготам, престиж которых падал, и что тот, за кого она выходит, — самый ловкий и амбициозный монарх из всех Меровингов.

ГЛАВА IV. СВАДЬБА ЦЕЗАРЕЙ

«Я шел длинными переходами по варварской стране в зимний холод, изнуренный долгим путем или пьянством. Побуждаемый ледяной музой — или пьяной, не знаю, — подобно новому Орфею, с лирой в руках, я пел, обращаясь к лесу, и лес отвечал мне»{118}.

Как бы ни старался италиец Венанций Фортунат согреть сердце поэзией, а тело добрым галльским вином, ему предстояло на долгие годы запомнить переход через Альпы морозной зимой 565 гг. Ужасной зимой, запись о которой сделал и Марий Аваншский в своей «Хронике», однако он писал в тепле своей бургундской епископской резиденции: снег лежал пять месяцев, прежде чем растаять; тем временем холод или голод убивали скотину даже в стойлах{119}. Тем не менее невзгоды этой зимы пришлось вынести многим путникам. Свадьба Сигиберта и Брунгильды, состоявшаяся, вероятно, в Меце в первые весенние дни 566 г., была исключительным событием, пропустить которое было никак нельзя[15].

ПРЕЛЮДИЯ К ВЕЛИКОМУ ДНЮ

Приданое и багаж

Для франков этот брак был необычным прежде всего из-за социального статуса невесты. Многие Меровинги брали жен из франкской или галльской знати, даже из простого народа, а некоторые женились и на рабынях. По сравнению с этими непрестижными альянсами королевская кровь Брунгильды была лестной для Сигиберта I. К тому же такой брак сулил ему немало потенциальных выгод, как план военного союза против Византии или тайная надежда вмешаться в испанские дела, когда речь зайдет о наследовании трона Атанагильда. Но все это было несколько нематериальным. К счастью, Брунгильда везла с собой и ощутимые богатства, которые свадебный кортеж должен был также демонстрировать населению, проезжая по Галлии.

Прежде всего отец снабдил Брунгильду личным имуществом, которое должно было остаться ее собственностью и в новом, семейном очаге. В этот багаж, должно быть, входил комплект нарядов и украшений, который позволил бы девушке соответствовать своему рангу, пока этот набор не пополнит муж. Среди предметов первой необходимости были и «одушевленные вещи», то есть рабы, которых Атанагильд передал в собственность Брунгильде. В состав этой челяди входила неизменная кормилица, каких вестготские короли отправляли за рубеж со своими принцессами[16], а также некоторое число рабов обоего пола, способных выполнять разные дела в домашнем хозяйстве[17]. Став королевой, Брунгильда, похоже, посадила некоторых своих готских рабов на землю под Кёльном, которую им было поручено освоить{120}.

Далее, Атанагильд обязательно должен был дать прямое приданое, то есть богатства, которым следовало остаться личной собственностью Брунгильды даже в случае, если бы управление ими было доверено Сигиберту. Меровинги, похоже, не придавали большого значения тому, чтобы родители обеспечивали дочерей приданым, но вестготы, больше приверженные римскому праву, считали это важным элементом брака{121}. Увы, ни один источник не описывает, из чего состояло приданое Брунгильды. Однако Григорий Турский между делом сообщает, что Сигиберт вне всякого военного контекста стал властителем местности в Севеннах, ранее принадлежавшей вестготам; это место называлось Аризит и включало пятнадцать приходов{122}.[18] Может быть, эта маленькая территория, зависевшая от Нимского диоцеза и находившаяся на границе королевств Испании и Австразии, составляла приданое или часть приданого Брунгильды.

Пятнадцать приходов, если это действительно была переданная часть вотчины, составляли существенное приданое, но назвать его особо выдающимся было бы нельзя. Атанагильд, которому угрожали в собственном королевстве, едва ли стал бы ослаблять свои позиции, соря подарками. Предложение руки Брунгильды само по себе было щедрым даром, которое Сигиберту надлежало оценить по достоинству. В самом деле, старание супруга хорошо управлять приданым жены свидетельствует, что он ценит свой брак; а ведь Сигиберт проявил особую заботу об Аризите, сделав его епископством и назначив туда прелатом перебежчика из королевства бургундов, человека, которому полностью доверял{123}. Через несколько лет этот севеннский округ утратил епископскую кафедру, но был доверен епископу Далмацию Родезскому, верному союзнику короля Австразии{124}. Судя по всему, Аризит в глазах Сигиберта имел важность, которая не сводилась просто к стратегическому значению этого места или к налоговым поступлениям с него.

Организация государственной свадьбы

Прибыв в Австразию после долгой дороги, Брунгильда действительно могла убедиться: нельзя сказать, что будущий супруг недостаточно ценит ее. Чтобы ее почтить, Сигиберт пригласил на свадьбу всех высших сановников королевства{125}. Этих людей звали Гунтрамн Бозон, Урсион, Бертефред, Динамий, Луп, Бодигизил, Иовин, Муммолин или Кондат[19]. Брунгильда вскоре научится их узнавать, некоторых ценить, а других опасаться. По такому случаю прибыли и епископы ближних местностей[20]. Конечно, свадьба еще не считалась таинством, и каноническое право иногда осуждало появление клириков на этих мирских собраниях. Но, поскольку новобрачная была арианкой, прелаты могли прибыть на свадьбу с лучшими намерениями, утверждая, что намерены проповедать еретичке католическое учение. Поэтому Брунгильда могла встретить здесь таких влиятельных людей, как Ницетий Трирский или Эгидий Реймский.

При этом варварском дворе, в окружении людей, носящих меч или митру, поэт Венанций Фортунат чувствовал себя довольно неуютно{126}. Кстати, что здесь делал этот италиец, уроженец Равенны и подданный Византии? Исследователи теряются в догадках. В своих произведениях он уверяет, что прибыл во франкский мир, дабы почтить святого Мартина{127}.[21] Однако переход через Альпы в разгар зимы и дорога через Трир весьма нехарактерны для паломника, направляющегося в Тур{128}. Подозрения усиливаются, когда узнаешь, что Фортуната в дороге сопровождал франкский дипломат Сигоальд, получивший от дворца подорожную (evectio), то есть документ, позволявший бесплатно пользоваться почтовыми лошадьми[22]. Похоже, присутствие Фортуната на свадьбе Брунгильды далеко не было счастливым совпадением, а, напротив, стало результатом активной и сознательной подготовки. Действительно, очень вероятно, что, когда в Австразии узнали об успехе посольства Гогона, двор начал спешно искать «тамаду» на свадьбу, намеченную на весну. Послали заказ в Италию, где остроумцев было еще много. В свое время Хлодвиг выписал с полуострова кифареда, которого ему прислал Теодорих Великий. В 566 г. у византийцев не было никаких оснований отказывать в подарке Сигиберту, их официальному союзнику.

Также понятно, почему Фортунат, приобретя в Галлии определенную репутацию, предпочтет забыть конкретные цели своего прибытия: лучше ссылаться на благочестивое паломничество, чем признавать себя драгоценной безделушкой, присланной по дипломатической почте. Тем не менее присутствия этого поэта достаточно, чтобы можно было сделать некоторые выводы об организаторах свадьбы. Ведь из нескольких австразийцев, поддерживающих постоянные связи с Италией, самым авторитетным несомненно был епископ Ницетий Трирский. За несколько лет до того одному из своих италийских корреспондентов он заказал работников-специалистов, и они, так же как Фортунат, были переправлены под защитой посольского права{129}. С другой стороны, епископ Трирский входил в число покровителей молодого Гогона{130}, привезшего Брунгильду из Испании. По всей вероятности, он и был настоящим организатором свадьбы.

Опишем в нескольких словах любопытную фигуру Ницетия, находившегося тогда в зените карьеры. Сорок лет назад, когда он был мелким аквитанским клириком, король Теодорих I выбрал его, когда искал епископа в большой город на Мозеле. Потом, во времена, когда структура молодой франкской церкви только формировалась, Ницетий принял участие в больших соборах — Клермонском в 535 г. и Орлеанском в 549 г. Тогда этот прелат приобрел солидную репутацию человека строгого и непримиримого. Когда в 550-х гг. франкские аристократы женились на родственницах, слишком близких на взгляд ревнителей новой канонической дисциплины, Ницетий их беспощадно отлучал. За это он навлек на себя гнев короля Теодориха, возмущенного, что простой клирик оскорбляет его лендов. Епископа Трирского порицали и некоторые коллеги, обеспокоенные подобной суровостью, возможно, чрезмерной с точки зрения права и уж точно неблагоразумной{131}. Порой Ницетию приходилось расплачиваться за подобную негибкость: в 561 г., выйдя из терпения, Хлотарь I ненадолго отправил его в ссылку{132}.

Несмотря на упрямый характер, Ницетий Трирский умел стать необходимым разным государям, царствовавшим в восточной части Regnum Francorum. Во времена, когда Меровинги вели нескончаемые войны в Италии — то с остготами в интересах империи, то с имперцами в собственных интересах, — короли нуждались в информаторах. А ведь у Ницетия была целая сеть друзей и корреспондентов по всему пути от Трира до Константинополя. Теологические познания епископа Трирского оказались также полезными королям Австразии для ведения большой европейской дипломатии. Когда в начале 550-х гг. император Юстиниан как будто отступил от халкидонской ортодоксальности в деле «Трех глав», Ницетий написал ему длинное письмо, призывая вернуться к вероучению в духе первых четырех вселенских соборов{133}. Конечно, в своей путаной аргументации Ницетий исходил из того, что монофизиты и несториане придерживаются одних и тех же мнений по христологическому вопросу, что не могло не вызвать у императора улыбку, если это письмо все-таки дошло до него. Тем не менее даже при своих ограниченных возможностях и невежественном энтузиазме епископ Трирский способствовал примирению Востока и Запада, укрепляя военный союз между империей и франками. Впоследствии этот прелат, очень ловкий в «политике качелей», укреплял и связи между франками и лангобардами в ущерб интересам Византии{134}. Вероятно, свадьба Брунгильды в 566 г. стала дипломатическим шедевром Ницетия: в то время как вступление короля Австразии в брак с дочерью Атанагильда было жестом, враждебным по отношению к империи, епископ добился — неизвестно, каким образом, — чтобы византийцы предоставили поэта, который прославит это событие.

СУГУБО ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Бракосочетание Сигиберта и Брунгильды было пышным. Не пренебрегли ничем, чтобы гости чувствовали себя на «свадьбе, достойной цезарей»{135}. Этой неслыханной демонстрацией богатства Сигиберт рассчитывал прежде всего показать, насколько смехотворными были импровизированные браки других франкских королей — его братьев. Но, может быть, он мечтал бросить вызов и настоящим цезарям, то есть императорам Византии. Так что драгоценной посуды и дорогих блюд было в избытке. Нужно было поразить умы. Для этого Фортунату заказали эпиталаму — свадебное стихотворение, какие некогда были очень в ходу в Риме, но в меровингской Галлии почти вышли из употребления. Обращение к устаревшей поэтической форме было попыткой воскресить античность — как в эстетическом, так и в политическом плане. Сознавая сложность задачи, италийский поэт взялся за работу во время перехода через Альпы. Так что в день свадьбы Сигиберт и Брунгильда смогли услышать завершенное произведение, написанное в их честь.

В стихотворении из более чем ста сорока строк молодой Фортунат показал возможности своего таланта. С самого вступления присутствующие перенеслись в античную атмосферу, где порхали римские боги. Венера и Купидон пели хвалу Брунгильде и Сигиберту, а Марс направлял к ним франкскую знать{136}. Всю сцену освещало косматое Солнце, окруженное, как полагалось, несколькими нимфами и прочими нереидами.

Нельзя сказать, чтобы эта картонная мифология была по вкусу каждому. Конечно, древнеримскую религию уже никто не исповедовал. Но в Галлии, отныне христианской, богам места уже не было, даже в качестве литературных условностей. А Фортунат в 566 г. еще плохо понимал парадоксы франкского мира, для которого времена идолопоклонничества закончились слишком недавно, чтобы языческие боги могли быть предметом для шуток. Позже он, лучше изучив вкусы своей аудитории, подобных ошибок не допустит. В дальнейшем творчестве он очистит Олимп от его неуместных божеств, и освободившиеся места в эфире займут галльские святые, куда более подходящие для приличного общества.

А пока что италийский поэт ни в чем себя не ограничивал. В своей эпиталаме он сочетал изощренные аллюзии с редкостными словами, чередовал вычурные шаблоны и малопонятные стилистические фигуры, то дело заимствуя какие-нибудь приемы у Сидония Аполлинария или у Клавдиана{137}. Читатель нашего времени вполне может увязнуть в этом стихотворном сиропе. Кстати, Огюстен Тьерри не увидел в этом стихотворении «никаких иных достоинств, кроме того, что это был один из последних и бледных отблесков прекрасного римского духа»{138}. Но рассуждать — так значит не замечать самого важного. Во-первых, просвещенные люди VI в. обожали подобные литературные фантазии, и влияние последних на моду оспаривать невозможно. Во-вторых, для слушателей 566 г. эта эпиталама была не чисто литературным развлечением и не просто интермедией на свадебном пиру. Прочтенное в присутствии всей высшей аристократии королевства — и, вероятно, части епископата, — это произведение должно было послужить пропаганде режима. Заказчики, конечно, дали Фортунату обязательный тематический набор, и тем более можно восхититься виртуозностью, с какой он его освоил, надолго упрочив свой успех.

С продуманной тяжеловесностью автор сначала напоминал, что Сигиберт «помышлял о свадьбе, борясь с распутством», что он «обуздывал сам себя» и решил «удовольствоваться объятиями только одной женщины»{139}. Эта похвала королевской воздержанности прозвучала отнюдь не затем, чтобы убедить Брунгильду в нравственности будущего мужа: она отвечала ожиданиям присутствовавших, прежде всего епископов. Сигиберт описывался как единственный сын Хлотаря, готовый соблюдать принцип моногамии, которой требовала церковь, и не заводить разъездной гарем, какой окружал его братьев. Прелаты могли быть удовлетворены и, следовательно, хранить верность его власти.

Фортунат ловко предпочитал хвалить целомудрие короля, в высшей степени христианскую черту характера, не заговаривая о религии. Даже «благочестие» (pietas) Сигиберта, упомянутое вскользь, понималось в его римском смысле «политической добродетели»{140}. В течение всего стихотворения Бог христиан упорно не желал выходить на сцену. Правда, упоминание Троицы наряду с Венерой, Марсом и Купидоном граничило бы с кощунством. Но другие поэты того времени такое себе позволяли. Предпочитая не выходить из мифологической тональности, хоть это могло прогневить ригористов, Фортунат пытался прежде всего не затрагивать вопрос об ортодоксальности: он изображал Сигиберта королем целомудренным и великодушным, но не делал из него поборника католичества. Вестготы, сопровождавшие Брунгильду, могли успокоиться: свободе совести их принцессы ничто не грозило.

Восславив короля, эпиталама переходила к описанию добродетелей девицы, которую Сигиберт избрал в супруги. На этот счет Фортунат несомненно получил инструкции от Гогона, считавшего нужным, чтобы достоинства невесты, привезенной им из Испании, тоже похвалили. Балансируя на грани приличия, поэт принялся за рискованное описание прелестей юной женщины, заявив даже, что «ее цветущая девственность исполнена жизненной силы». Это никоим образом не эротическая игривость. Посыл, в высшей степени политического характера, адресовался на сей раз присутствующим светским вельможам: целомудрие Брунгильды — гарантия, что королевский наследник, когда родится, будет легитимен{141}. В то время как никто не мог бы утверждать, что Хильперик, Хариберт и Гунтрамн действительно приходятся отцами детям, которых признали, — разве можно доверять наложницам или низкородным женщинам? — Сигиберт был единственным государем, ручавшимся, что передаст потомству меровингскую королевскую кровь.

Мимоходом Фортунат упомянул, что по достоинствам невеста вполне заслуживает титула «могущественной королевы». Хорошо информированная аудитория опять же угадала в этом завуалированную критику коронованных голубок, разделяющих ложе с другими королями. Но, возможно, Брунгильде это внушило некоторые надежды, связанные с будущей ролью, которую она сможет играть рядом с троном. Если так, то она обманулась: у Меровингов подобный титул королевы не значил ничего, его могла получить любая женщина, с которой король переспал, если бы ему пришла в голову такая прихоть.

Ведь у франков настоящей властью обладал лишь мужской пол, и Фортунат, для которого это не было тайной, вскоре вернулся к портрету короля, чтобы его дополнить. Сигиберт, — разливался он, — унаследовал воинскую доблесть от своего отца Хлотаря и милосердие от кузена Теодоберта. По-прежнему поглощая изысканные деликатесы, аристократия вновь внимала предлагавшемуся ей идеологическому мессиджу. Ей напомнили, что Сигиберт был бесспорным Меровингом по происхождению, притом что на королевскую кровь тогда претендовало много авантюристов. Особо подчеркнули, что владыка Австразии обладает двумя важнейшими добродетелями — храбростью и милосердием. Храбрость Сигиберт показал, победив саксов, а потом лично выступив, чтобы отразить аваров. Что касается милосердия, то все помнили, что он пощадил сына Хильперика, пленив его в Суассоне, хотя имел право убить его в отместку за разорение Реймса. Для тех, до кого это могло не дойти, Фортунат подчеркнул: «Его сердце мужчины делает его снисходительным к ошибкам незрелого возраста. Где другие поступают дурно, он находит возможность победить прощением». Иными словами, в случае междоусобной войны муж Брунгильды собирался претендовать на роль объединителя.

Добродетели короля были выделены в этом стихотворении не только с тем, чтобы указать на их актуальность в меровингском мире, но и с тем, чтобы соотнести их с памятью о далеком и почитаемом прошлом. В самом деле, «храбрость» и «милосердие» входили в классический список императорских достоинств, о чем постоянно напоминали римские монеты и надписи. Лет двадцать тому назад те же достоинства уже вовсю поминала пропаганда Теодоберта I, величайшего из королей Австразии, который повел войска на завоевание Северной Италии в расчете добиться если не императорского титула, то по меньшей мере императорской значимости. Впрочем, набор слов, который использовал Фортунат для характеристики Сигиберта — caesareus, imperare, triumphare{142}, — сам по себе говорил больше, чем непосредственный смысл его фраз. В 566 г. Австразия претендовала на роль соперницы империи.

На миг отвлекшись от грез о пурпуре, Фортунат вновь вернулся к Брунгильде. Он долго описывал ее красоту:

«О дева, достойная моего восхищения, которая непременно обворожит супруга, Брунгильда, ты сияешь ярче факела в эфире, и блеск твоих глаз превосходит блеск драгоценных камней! Вторая Венера рождением, ты получила в приданое царство красоты; ни одна нереида Иберийского моря, которая плещется у истока Океана, не похожа на тебя, ни одна напея тебя не прекрасней, сами реки ставят своих нимф ниже тебя. Цвет твоей кожи, где молочная краска смешивается с алой, блистателен; лилии среди роз, золото, мерцающее на пурпуре, никогда не сравнятся с твоим лицом»{143}.

Жанр эпиталамы, конечно, предрасполагает к риторическим преувеличениям, но, как изящно заметил Марк Рейделле, великая сила Фортуната состояла в том, что лгал он всегда правдоподобно{144}. Этот поэт, конечно, не рискнул бы оказаться в смешном положении, публично расхваливая прелести заведомой дурнушки. Брунгильда, вероятно, имела привлекательную внешность, что отметил и Григорий Турский, вообще-то мало чувствительный к женской красоте{145}. В стихотворении прелесть принцессы отвечает прежде всего представительским требованиям: во время пиров, королевских въездов и в ходе других властных ритуалов, — а свадьба была первым из них, — Сигиберт должен был иметь возможность шествовать рядом с прекраснейшей женщиной франкского мира.

Однако для людей VI в. красота не сводилась к физической привлекательности. У этих аристократов, для которых еще было живо платоновское знание-припоминание, тело, дух и кровь считались связанными по существу. Красивым был тот, кто принадлежал к хорошему роду, кто величественно и естественно вел себя в соответствии с рангом. Красивым был прежде всего тот, кто был добрым, то есть милосердным, если он был могуществен, и щедрым, если он был богат. Черты лица, как считали или думали, что считают, отражали качества души. Прекраснее всех эти представления сформулировал патриций Динамий, написав одному из своих корреспондентов:

«Сияние вашей любви, блистающей в глубине вашей души невероятно ярким светом, освещает и спокойствие вашего тела, а очарование, блеск которого отражается на вашем лице, — это зеркало вашего сердца»{146}.

Фортунат, ставший близким другом Динамия, вероятно, разделял эту точку зрения. Поэтому его похвала Брунгильде шла дальше чисто чувственного уровня, и сложение молодой королевы он особо отмечал лишь потому, что оно могло отражать глубины ее души.

Итак, для внешнего наблюдателя Брунгильда была красива, потому что нежна и стыдлива, как и полагалось невесте. Красива она была и потому, что происходила из знатной семьи. Кстати, далее эпиталама напоминала о ее славных предках. Никто не должен был забывать, что Сигиберт женится на дочери короля вестготов Атанагильда, не имеющего мужского потомства, человека, царствующего над безмерно богатой Испанией. Даже те из присутствующих австразийских аристократов, кто менее всего был чуток к эстетике, при этих словах снова навострили уши. Им был хорошо знаком Иберийский полуостров, ведь в прошлом они туда попадали в ходе выгодных грабительских войн. Женясь на Брунгильде, Сигиберт получал если не права на это королевство, то по меньшей мере надежду: «Кто бы поверил, о страна германцев, что в Испании для тебя родится государыня, которая объединит под одной властью два богатых королевства?»{147} — несколько поспешно заключал Фортунат.

В то время как эпиталама завершалась упоминанием о «мирных забавах», которые последуют за свадьбой, и о надежде на маленьких принцев, которые родятся от этого, разные участники события могли задуматься о смысле сцены, которая только что произошла.

Среди организаторов Гогон несомненно выражал удовлетворение. Жена, которую он привез из Испании, королю понравилась. Что касается поэта, которого его друзья, немало потратившись, пригласили из Италии, то он очаровал публику, не считая отдельных ворчунов, у которых вызвал раздражение его мифологический бестиарий. Благодаря этому успеху молодой посол мог теперь питать надежды на успешную карьеру.

Сигиберт, конечно, использовал свадьбу как испытание: ничем не рискуя, он мог оценить, насколько аристократия и епископат поддерживают его идеологическую программу. Результаты были обнадеживающими. Уже сам факт, что всех высших сановников королевства удалось собрать в одном месте, показывал его могущество: многие из этих людей завидовали друг другу или ненавидели друг друга, но все они согласились забыть о ссорах, чтобы почтить своего короля. Несколько часов эти австразийцы, обычно не дававшие покоя демону интриги, разделяли гордые мечтания своего государя. Под воздействием эпиталамы воображение уносило их скорей в дальние авантюры, чем побуждало к заурядному вероломству.

Правда, на аудиторию было оказано благоприятное впечатление. Так было задумано. Эта гипергамическая свадьба уже сильного короля, которая сопровождалась грандиозными культурными мероприятиями, была поступком, повышавшим королевскую конкурентоспособность. Она укрепляла иерархию в королевстве Австразии, потому что отныне ни один аристократ не мог мечтать подняться до уровня Сигиберта за счет удачного брака. Однако в масштабах Regnum Francorum тот же поступок представлял собой явную и намеренную агрессию. Женясь на дочери Атанагильда, Сигиберт бросал вызов братьям, которые должны были повторить его подвиг, если не хотели быть символически низведенными на более низкий уровень.

Что касается Брунгильды, ее чувства нам совершенно неизвестны. Возможно, она восприняла эпиталаму как разъяснение ее личного положения в Австразии. Ведь цветистая риторика Фортуната ничуть не скрывала того факта, что свадьба была чисто политическим ходом, рассчитанным на то, чтобы послужить интересам Сигиберта как внутри королевства, так и на международной арене. Место молодой женщины рядом со всемогущим супругом, конечно, признавалось, но ей постарались напомнить: ее положение обеспечено лишь постольку, поскольку она будет скромной, верной и плодовитой.

ПОСЛЕ СВАДЬБЫ

Утренний дар

По обычаю фактическое совершение брака должно было произойти в ту же ночь. Современники не замедлили описать эту сцену, потому что следующим утром был сделан значимый жест, который связывал не сердца или тела, а имущество. Как любая новобрачная в варварском мире, Брунгильда получила от мужа morgengabe, то есть буквально «утренний дар», как уплату за девственность{148}. В зависимости от социального положения мужа природа и общая стоимость предоставлявшихся благ могли существенно различаться, но в любом случае жена получала их в полную собственность. Действительно, утренний дар мог составлять значительную часть наследства, остававшегося жене, если она овдовеет. Поэтому отчуждать такой капитал не стоило, и предусмотрительные жены с годами пополняли его за счет сбережений, которые делались благодаря доходу от собственных владений или новым щедротам мужа{149}.

Чтобы показать свое богатство и важность, которую он придает браку с вестготской принцессой, Сигиберт не поскупился. Утренний дар Брунгильды, насколько можно выяснить его содержание, представлял собой комплект, каждый элемент которого имел одновременно собственную ценность и символическое значение.

Первым подарком, который, вероятно, получила Брунгильда, было кольцо с печатью, где были вырезаны ее имя и титул королевы. Это позволяло ей запечатывать письма, которые она будет писать, и документы общественного или частного значения, которые будут составляться по ее указанию. Кольцо Брунгильды не сохранилось, но найдено кольцо королевы Арегунды, супруги Хлотаря I и тетки Сигиберта I. Поскольку этот предмет был ее личной собственностью и важным знаком ее ранга, эта королева взяла его с собой в могилу в Сен-Дени{150}.[23]

Кольцо с печатью было ценным, но скромным символом, имевшим смысл только для небольшого меньшинства грамотных людей в королевстве. Поэтому, чтобы демонстрировать свое королевское могущество во всех обстоятельствах и любому из подданных, Брунгильда получила украшения и королевские одежды, шитые золотом[24]. Предметы, найденные в гробнице Арегунды, умершей около 570–580 гг.{151}, несомненно дают лучшее представление о том, как могла выглядеть королева во времена свадьбы Брунгильды. На теле эта дама носила тонкую шерстяную рубашку, короткое платье из фиолетового шелка, стянутое позолоченным кожаным поясом, и чулки с подвязками, скрепленными серебряными застежками. Поверх этих нижних одежд она надевала красную шелковую тунику, открытую спереди, которая на плечах и талии крепилась массивными золотыми фибулами, служащими оправой для гранатов. Рукава туники расшивались шелковой лентой, на которой чрезвычайно тонкой золотой нитью был вышит ряд розеток. На ногах королева носила кожаные сапожки, украшенные гарнитурами резного серебра, а на голове — длинное атласное покрывало, крепившееся на висках двумя массивными золотыми заколками. Она щеголяла также перламутровыми серьгами и продолговатой брошью, украшенной гранатами. Спасаться от холода ей позволял широкий красный шерстяной плащ{152}.

Мы в этих тяжеловесных украшениях не видим никакого чрезмерного кокетства. Жене следовало быть изысканной прежде всего затем, чтобы подтверждать процветание и могущество мужа, считавшего нужным показывать гостям свое «одушевленное сокровище»{153}, как он мог бы предлагать им полюбоваться своими мечами или конской сбруей. К тому же одеваться сообразно рангу было важно и для самой дамы. Когда сравнительно недавно королева Радегунда появилась на пиру в простых одеждах, демонстрируя христианское смирение, нашлись злые языки, чтобы спросить у ее мужа, короля Хлотаря I, не женился ли он на монашке{154}. Брунгильда всегда старалась, чтобы ее вид не позволял усомниться в ее королевском достоинстве.

Помимо нарядов, Брунгильда получила также мебель и столовые приборы: основой для собрания драгоценной посуды, которое королева упоминает в завещании, несомненно стали ее багаж и подарки Сигиберта. В самом деле, посуда, как и украшения, должна была служить показателем социального статуса владельца: во время действа по преимуществу представительского, каким был пир, королева должна была иметь возможность демонстрировать прекраснейший стол во всем королевстве.

Некоторые из этих драгоценностей могли иметь престижное происхождение, собственную историю, которую хозяйка рассказывала гостям, любующимся сверкающей посудой. Франки, как и вестготы, обожали большие блюда с рисунком, называемые миссориями (missoria), какие римские императоры некогда дарили отличившимся союзникам. В детстве Брунгильда могла видеть в Толедо огромный золотой диск весом в пятьсот фунтов, который патриций Аэций в 451 г. преподнес королю Торисмунду в благодарность за помощь в сражении на Каталаунских полях{155}. В новом франкском отечестве королеве принадлежал предмет того же рода — диск из чистого серебра весом 37 фунтов со знаменитым изображением Энея, греческой надписью и именем, написанным латинскими буквами: THORSOMODUS. Неизвестно, что это был за человек — имя которого похоже на вестготское — и за какой подвиг он когда-то получил столь славную награду[25]. Но Брунгильда могла гордиться этим героическим сувениром, который, возможно, был связан с прошлым ее собственной семьи.

В лучших семьях утренний дар включал в свой состав и монеты. Кошелек, который дарили новобрачной, не всегда был туго набит, ведь деньги на Западе стали редкостью. Однако от королевы ожидали, что она сможет приобрести себе экзотические изделия византийского производства, купить верность аристократии или дать подаяние церквам. Для всего это требовались дорогостоящие золотые монеты, которые Меровинги чеканили лишь в ничтожных количествах. Так что Брунгильда получила некоторое количество ценных монет, запас которых впоследствии постаралась пополнить. В 575 г. кошель королевы уже содержал более двух тысяч золотых солидов{156}.[26]

Украшения, ценная одежда, посуда и монеты обычно хранились вместе, в одном сундуке или в одной комнате. В совокупности они составляли «сокровищницу», запас богатств и символов, который копили или при необходимости раздавали, но прежде всего регулярно демонстрировали и никогда не допускали, чтобы он исчез совсем. Через восемь лет после свадьбы сокровищница Брунгильды состояла из пяти тяжелых узлов. Каждый из них с трудом поднимало два человека, и их общая стоимость составляла приблизительно семь с половиной тысяч-солидов{157}.[27]

Поскольку человек, у которого не было земли, ни во что не ставился, утренний дар Брунгильды включал в себя и земельные владения, выбранные Сигибертом среди доменов фиска. Площадь первоначального дара королеве известна плохо. Завещание епископа Ромнульфа показывает, что Брунгильда получила земли в области Реймса; позже она обменяла их на владения в Меце{158}. Грамота Сигиберта III, к сожалению, дошедшая до нас в сильно искаженном виде, упоминает виллу под названием Трибон близ Кёльна, якобы составлявшую часть «фиска королевы Брунгильды»{159}.[28] Во времена составления этой грамоты, в 640-х гг., в этом домене издавна жили готы{160}; может быть, в них надо видеть потомков вестготских поселенцев, которые входили в состав «багажа» принцессы и которых она разместила в этих местах.

Как бы то ни было, фискальные домены, переданные Сигибертом супруге, вероятно, отражают географию его владений: в 566 г. треугольник, вершинами которого были Реймс, Кёльн и Мец, заключал в себе основную часть территории Австразии. Впрочем, по мере завоеваний король старался пополнять земельный капитал жены, присоединяя к нему земли, символически очень значимые. Когда он наложил руку на Сент, королева получила виллу под названием Сивириак, входившую в паг, центром которого был этот город{161}. Одна грамота Теодоберта II также показывает, что Брунгильда приобрела владения в области Суассона, которые позже завещала аббатству святого Медарда{162}. Кроме того, интерес, который королева всегда проявляла к Туру, похоже, показывает, что у нее были владения и в Турской области.

Разбросанности земельной вотчины, преподнесенной Брунгильде, удивляться не приходится. В раннем средневековье настоящим признаком принадлежности к элите было не обладание обширным доменом в качестве единственного держателя, а, напротив, контроль над многочисленными разрозненными землями. Это разнородное скопление доменов ограничивало сферу влияния, но оно же позволяло контактировать с местным населением: обмен землями, сдача в аренду, передача в управление или возбуждение процесса с соседями — все это были средства, при помощи которых можно было взять под контроль региональные элиты, используя дружеские привязанности, союзы, взаимную неприязнь или ненависть. И Брунгильда вскоре мастерски усвоила правила этой игры.

Земельная вотчина, предоставленная Сигибертом, конечно, позволяла молодой королеве претендовать на финансовую самостоятельность. Тем самым она могла обеспечивать себе пропитание, пополнять гардероб и кормить слуг. Денежные средства, получаемые от продажи излишков, давали ей также возможность финансировать более дорогостоящие операции, например, контроль над спорными епископскими выборами или убийство неугодного человека. Тем не менее Брунгильда пока не могла вести самостоятельную политику. В самом деле, Сигиберт постарался не включить в утренний дар никакого имущества, связанного с отправлением публичной власти. Лишь редкие меровингские короли осмеливались сделать жене такой неимоверно роскошный подарок, как передача «в собственность» целого города. Ведь в таком случае королева могла назначать там чиновников и взимать прямые и косвенные налоги, то есть вести себя там как настоящий государь. Хильперик, брат Сигиберта, предпринял такой опыт и потом кусал себе пальцы.

Несмотря на это ограничение, Брунгильда на следующий день после свадьбы уже располагала значительным достоянием, куда входили земли, ценные предметы и доходы. Несомненно, она была не столь наивна, чтобы полагать, что Сигиберт полностью отказался от этих благ. Богатство королевы было не более чем приложением к власти короля, которое можно легко отобрать. В варварском мире уступка утреннего дара в полное владение обычно представляла собой всего лишь юридическую фикцию, потому что фактически муж держал имущество жены под контролем. Даже если мужчина умирал, его кровные родственники считали, что сохраняют права на имущество, которое он передал жене. Так, Брунгильда имела возможность встретиться с вдовой Хильдеберта I, Вультроготой, сокровища которой конфисковал ее деверь Хлотарь I[29]. Даже когда королевская семья давала вдове возможность пользоваться ее утренним даром, последняя хорошо понимала, что не вправе вновь выйти замуж без разрешения: действительно, рано или поздно какой-нибудь меровингский принц, брат или кузен покойного, предлагал ей выйти за него, и тем самым переданное ранее имущество оставалось под контролем родни мужского пола.

Пока что утренний дар вкупе с личным имуществом, которое Брунгильда привезла из Испании, обеспечивал молодой королеве изрядное состояние. Тем не менее, чтобы обладать могуществом в меровингской Галлии, богатства было недостаточно. Чтобы располагать настоящей властью, быть по-настоящему уверенным в своей безопасности, следовало иметь в подчинении группу «верных», которые преданы тебе лично и служат твоим интересам. В 566 г. Брунгильда могла рассчитывать лишь на нескольких вестготов, сопровождавших ее в Австразию. Поскольку до наступления феодальной эпохи связь, соединяющая двух людей, не передавалась третьему, Сигиберт не мог отдать жене никого из служивших ему «верных». Брунгильда должна была научиться создавать клиентелу из тех, кто ей обязан.

Для этого могла оказаться полезной масса земельных владений, которыми она располагала. Действительно, наличие у королевы земель оправдывало необходимость назначения главных управителей: «майордома королевы» для заведования доходами и снабжением, «референдария королевы», который бы составлял официальные документы, «коннетабля королевы», отвечающего за ее табуны, не считая множества управляющих, которые ведали бы каждым из доменов. Функции этих слуг, как и высших королевских чиновников, находившихся при особе короля, балансировали между чисто домашней службой и отправлением публичных должностей. Так или иначе, эти люди были близки к власти, и во дворце меровингской королевы, как и во дворце короля, похоже, находились все социальные лифты. А ведь по обычаю монархине дозволялось лично выбирать слуг. Поспособствовав карьере некоторых честолюбцев, щедро вознаграждаемых, Брунгильда могла тем самым положить начало набору собственных «верных». Но этого, конечно, было недостаточно, и она всю жизнь находилась в поиске клиентелы — инструмента власти, которого ей недоставало.

Обращение

После вручения утреннего дара королевская чета могла бы зажить обычной жизнью, если бы Сигиберт не пожелал получить все возможные преимущества от того события, каким стал его семейный союз с дочерью Атанагильда. Несколько изменив направленность «благочестия», которое король и прежде афишировал в качестве заметной черты своей политики, он обратился к молодой супруге с мольбой отвергнуть арианскую ересь и обратиться в католическую веру. Независимо от результата такой просьбы она добавляла Сигиберту популярности. Ведь епископы могли только восхититься усердием, какое король Австразии прилагает во имя триумфа истинной веры.

По обычаям того времени Брунгильда могла бы и отказать в обращении. Два поколения тому назад бургундская принцесса Хродехильда осталась католичкой, став женой язычника Хлодвига. Через несколько лет франкская принцесса Ингунда, выйдя за вестготского принца-еретика, тоже откажется обращаться в арианство.

Но в 566 г. в почти целиком католической Галлии Брунгильда могла понять, что влечет за собой религиозная принадлежность. Даже если бы отказ стать католичкой не обязательно повлек развод, он стал бы для нее политическим самоубийством. В самом деле, ни один галльский епископ не согласился бы иметь дело с закоренелой еретичкой, а при невозможности сблизиться с этими могущественными людьми королева была бы обречена на роль простой производительницы потомства. Поэтому Брунгильда спешно предпочла согласиться на принятие веры, которую предложил муж. Это был выбор власти, и это был ее первый официальный акт.

Поступок, который попросили совершить Брунгильду, значительным, конечно, не был. Помимо одного догматического пункта расхождения, довольно темного для непосвященных, у католической и арианской церквей были одни и те же верования, одни и те же таинства и почти одна и та же литургия. Лишь немногие богословы умели различать обе конфессии, и даже столь блестящий ум, как Ницетий Трирский, совсем запутался, когда попытался провести четкое различие между ними{163}. За исключением Хильдеберта I и Хильперика, похоже, немного разбиравшихся в спорах о Троице, меровингские короли этой проблемой не интересовались, для них были важны только ее дипломатические последствия. В практическом плане католическая церковь признавала крещение детей, совершаемое арианами. То есть, чтобы обратиться в никейскую веру, еретику достаточно было отречься от положений Ария, принять миропомазание, то есть помазание лба святым маслом (миром), и поучаствовать в католическом богослужении. Именно на этот ритуал, скромный и ни в коем мере не унизительный, и согласилась Брунгильда. Трон Австразии, конечно, стоил мессы. И в течение последующих пятидесяти лет никто не поставил под сомнение безупречную ортодоксальность королевы.

Обращение из арианства в католичество представляло собой жест, в религиозном отношении, возможно, незначительный, но очень важный в политическом. Действительно, тем самым юная вестготская принцесса сделала жест доброй воли по отношению к принимающему ее народу. Сигиберт этому обрадовался и призвал ко двору Фортуната для сочинения по такому случаю нового стиха. Низкое качество этого произведения, написанного в спешке и с использованием затасканных приемов, несомненно объясняется стремительным развитием событий. Не испытывая вдохновения, Фортунат довольствовался тем, что воспроизвел основные элементы эпиталамы: он описал Сигиберта доблестным и милосердным, Брунгильду — «прекрасной, скромной, достойной, рассудительной, благочестивой, великодушной и доброй, в высшей степени наделенной умом, красотой, благородством»{164}. Теперь радовало и то, что королева была католичкой. Поэт ее поздравил в нескольких словах, но главные похвалы адресовал королю, добившемуся этого успеха.

Ведь Брунгильда в 566 г. была женой Сигиберта Австразийского. И не более того. У нее не было никакой реальной власти, помимо возможности ежедневно общаться с государем; но то же могла сказать о себе самая ничтожная королевская фаворитка. Ее состояние может показаться солидным, но его использование было обусловлено ее статусом супруги. Ей недоставало «верных», союзников и социальных знаний, какими благодаря происхождению обладала обычная франкская аристократка. В меровингском мире, где настоящее могущество состояло в том, чтобы обеспечить собственную безопасность, Брунгильда пока была бы неспособна выжить, если бы Сигиберт внезапно умер или бросил ее.

ГЛАВА V. ОБУЧЕНИЕ ВЛАСТИ

Документов, что-либо сообщающих о жизни Брунгильды в течение нескольких лет после свадьбы, у нас практически нет. Молодая женщина, конечно, не бездействовала, но довольствовалась тем, что исполняла обычный долг королевы. Она находилась рядом с мужем на официальных приемах и сопровождала его в большинстве переездов. Она проявляла открытость и приветливость по отношению ко всем гостям, но никогда не допускала фамильярности, которая бы вызвала подозрения. Хронисты не забывают сообщать об этих больших и малых обязанностях любой королевы. Подытоживая общее впечатление, Григорий Турский упомянул только о «девушке тонкого воспитания, красивой, хорошего нрава, благородной, умной и приятной в разговоре»{165}.

Видимо, не было смысла изводить пергамент дальше, описывая повседневную жизнь дамы, достойно выполняющей свои функции. Конечно, если бы о ней прошел хоть малейший оскорбительный слух, то весьма преданный — но и весьма злоречивый — епископ Турский не устоял бы перед искушением воспроизвести его, хотя бы затем, чтобы выразить негодование по этому поводу. Но ничто не просачивалось. Так что, судя по всему, Брунгильда не давала никакого повода для скандала. Не выходя из тени, она довольствовалась тем, что копила козыри, связи и знания, чтобы обеспечить себе будущее.

МОЛОДАЯ МАТЬ И ЕЕ ДЕТИ

Первым, что позволяло меровингской королеве сохранить статус, была плодовитость. Наличие детей, конечно, не гарантировало сохранение трона, но их отсутствие почти наверняка влекло за собой развод. Тем не менее неизвестно, сколько детей Брунгильда принесла Сигиберту. Во времена, когда из-за детской смертности почти половина Меровингов умирала в юном возрасте, хронисты не считали нужным фиксировать рождение каждого ребенка. Единственное, что можно сказать с уверенностью: королеве посчастливилось, что трое из ее детей прожили дольше пяти лет — возраста, до достижения которого жизнь ребенка была еще в большой опасности.

Первой у супружеской четы родилась дочь — вероятно, менее чем через год после свадьбы. Сигиберт I назвал ее Ингундой в честь своей матери. Последняя была всего лишь одной из очень многочисленных супруг Хлотаря I, но отныне ее имя было внесено в ономастический список меровингского рода. Таким образом, выбрав имя «Ингунда», Сигиберт признал эту девочку законным ребенком. Засвидетельствованная королевская кровь давала маленькой принцессе надежду вступить в брак со знатным человеком или, если не получится, гарантию, что ее примут в один из лучших монастырей.

Что касается Брунгильды, рождение девочки, бесспорно, было для нее большим разочарованием. Конечно, речь не о том, что она должна была страшиться недовольства Сигиберта. Что бы ни говорили, в раннее средневековье отцы, вероятно, любили дочерей так же, как и сыновей: известно, благодаря Беде Достопочтенному, какая радость охватила короля Эдвина Нортумбрийского, когда ему сообщили о рождении дочери Энфледы{166}. По некоторым причинам сын более срочно требовался Брунгильде, чем Сигиберту. Пока она не стала матерью младенца мужского пола, ее статус королевы не был обеспечен. Ведь если франкский государь умирал, не оставив наследника, его королевство делили меж собой братья, а вдову заточали в монастырь. Иное дело, если королева была матерью мальчика. В этом случае она могла сохранить некоторые из прерогатив при дворе и даже надеяться на участие в регентстве. Эти правила наследования, конечно, оставались неписаными, и ничто бы не гарантировало Брунгильде сохранения политического статуса. Но во франкском королевстве все помнили, что после смерти Хлодвига в 511 г. королева Хродехильда пользовалась существенной властью благодаря влиянию, которое она сохранила на всех сыновей. И святую прабабку даже ставили в образец юным меровингским принцессам{167}.

Брунгильда избавилась от этих тревог, когда в 570 г. произвела на свет мальчика. Этот ребенок родился на Пасху, что считалось хорошим предзнаменованием, и был крещен на Пятидесятницу{168}.[30] Имя, выбранное для него, — Хильдеберт, — было именем двоюродного деда Сигиберта I по отцу. А главное, это было одно из самых престижных имен у Меровингов. В то время как образ Хлодвига уже начинал размываться, Хильдеберт I, умерший в 558 г. после сорока пяти лет царствования, еще оставался ярким образцом монарха, сочетавшим все качества, каких ожидали от доброго государя. Доблестный воин, он победил вестготов, убил одного из их королей и привел свои войска грабить богатую Каталонию{169}. Законодатель и строитель, он покровительствовал церквам, и папы все еще ставили его в пример{170}. Милосердный государь, он даже оплакал смерть юного племянника — которого, правда, убил своими руками, но из династических соображений, понятных каждому{171}. Называя первого сына Хильдебертом, Сигиберт несомненно рассчитывал на все эти добродетели, даже если, как мы скоро увидим, свою роль сыграли геополитические соображения. Тем не менее вполне вероятно, что Брунгильда не принимала участия в выборе имени. Трудно представить, чтобы дочь Атанагильда дала сыну имя убийцы вестготских королей.

В последующие годы Брунгильда произвела на свет третьего ребенка, дочь, которую назвали Хлодосвинтой. Впервые ребенок этой пары получил имя, не унаследованное от отцовской ветви, а составленное по правилам варьирования ономастических элементов, еще господствовавшего у германских народов{172}. Корень Хлодо- был по преимуществу меровингским: он содержится в именах Хлодвиг, Хлодомер или Хлодоальд. Зато в суффиксе -винта ощутимо вестготское происхождение[31]: можно вспомнить мать Брунгильды, Гоис/винту, или ее сестру Галс/винту. Таким образом, в имени Хлодос/винта, судя по ономастическим элементам, привнесенным Сигибертом и Брунгильдой, отразилось франкское и вестготское происхождение принцессы, что, однако, не должно было шокировать франков, поскольку женщинам из Меровингской династии уже случалось носить имя, лишь немногим отличающееся от этого[32]. Возможно, в добавлении вестготского суффикса можно усматривать рост влияния Брунгильды на мужа. Или же, быть может, в этом надо видеть всего лишь проявление новых амбиций Сигиберта, выдвинувшего притязания на Толедское королевство, за трон которого в начале 570-х гг. шла упорная борьба.

Может показаться, что три ребенка за восемь лет брака, в том числе всего один сын, — это довольно мало. За немногим больший срок королева Хродехильда принесла Хлодвигу четырех сыновей и одну дочь. Тем не менее в эпоху, когда роды представляли собой страшное испытание для женщины, это было много. В одном из стихов Венанция Фортуната, написанном от имени Гоисвинты, матери Брунгильды, упоминаются «боли в утробе, многочисленные опасности родов, бремя страдания <…>, тяготы, какие я перенесла во время беременности»{173}. Даже при меровингском дворе, где медицинскому обслуживанию придавалось большое значение[33], многие женщины умирали родами или производили на свет мертвых детей. Другие становились бесплодными, и с ними вскоре разводились. Понятно, что юные принцы были тем более дороги для матери, что она рожала их в муках. В письме императрице Византии Брунгильда могла, не рискуя шокировать корреспондентку, упомянуть роды последней и ее гордость тем, что она произвела на свет порфирородную девочку{174}.[34] Обе знали, что жизни женщины и монархини для них тесно связаны меж собой.

В текстах, написанных или заказанных ею, Брунгильда уделяет очень большое внимание своему статусу матери и глубоким чувствам, связывающим ее с детьми, а позже с внуками{175}. Не в обиду будь сказано некоторым слишком ретивым толкователям теорий Филиппа Арьеса, материнская любовь, конечно, родилась не в XVIII в. Нежно любить детей, в том числе самых маленьких, для родителей раннего средневековья было совершенно естественным. Фортунат славит материнское сердце Брунгильды, и еще раз заверим, что придворный поэт не посмел бы поставить себя в смешное положение, если бы королева заведомо вела себя как злая мачеха{176}. О нежном отношении Брунгильды к детям знали и за границей. В первом письме, которое направил королеве папа Григорий Великий, он прежде всего похвалил ее за заботливость и за хорошее воспитание, которое она дала своему сыну Хильдеберту, особенно в религиозной сфере{177}. Византийцы тоже были в курсе, насколько сильны чувства Брунгильды по отношению к ее дочери Ингунде, коль скоро они через несколько лет воспользовались этой материнской привязанностью ради широкомасштабного шантажа.

Тем не менее, говоря о Брунгильде, следует проводить различие между материнской любовью — несомненно искренней, но что о ней знает историк, да что знали и современники? — и сознательным, демонстративным изображением чувства. В самом деле, изъявления чувств были составной частью риторики, укреплявшей позиции королевы при дворе. Вскоре Брунгильда только силой этой любви сможет оправдывать претензии на сохранение места рядом с потомками, то есть рядом с троном.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИНТРИГИ АВСТРАЗИЙСКОГО ДВОРА

Вторым после плодовитости шансом, позволявшим меровингской королеве сохранить статус, было создание группы «верных», способных ее поддержать, даже если бы институциональная связь, соединяющая монархиню с подданными, разорвалась в результате смерти короля. Во время своих беременностей, которые следовали одна за другой, Брунгильда начала приглядываться к придворной среде.

Высшие сановники и советники

Действительно, как и королева, высшие должностные лица королевства следовали за государем в его перемещениях и жили той полукочевой жизнью, которая была обычна для франкского двора. Однако о высших чиновниках австразийского дворца известно довольно мало, и многих из них мы знаем только по именам. Так, известно, что пост референдария занимал некий Сиггон; как начальник канцелярии он должен был хранить при себе печать Сигиберта{178}.[35] В тот же период дворцового казначея, отвечавшего за королевскую сокровищницу, звали Харегизел; Григорий Турский его недолюбливал, поскольку тот сделал всю карьеру во дворце и воспользовался юридическими и бухгалтерскими способностями, чтобы выбиться из низов{179}. Последний из высших чиновников, кого можно идентифицировать, — дворцовый граф, которому полагалось вершить суд по важным делам в отсутствие короля; его звали Циуцилон{180}. В непосредственном окружении королевской четы находился также гот по имени Сигила{181}, но какой пост он занимал, неизвестно; возможно, это был один из людей, приехавших с Брунгильдой в 566 г., но он мог быть и перебежчиком, принятым к себе франками.

Если в доступных нам документах так мало говорится о высших чиновниках, то потому, что оба главных свидетеля, на которых мы опираемся, Григорий Турский и Венанций Фортунат, понимали, что дворцовые служащие — всего лишь управители и администраторы. По-настоящему могущественными при дворе были люди, близкие к особе короля. Их способность влиять на его решения зиждилась не на титуле и должности, а на таком капитале, как доверие.

В 566 г. Брунгильда несомненно угадала в епископе Ницетии Трирском самого авторитетного человека Австразии и главного советника Сигиберта по дипломатическим и религиозным делам. Вспомним, что это он организовал ее брак. Королева могла также понять, что большую часть гражданских дел доверяют некоему Кондату{182}. В карьере этого человека ясней, чем в карьере любого другого, отразились сложные отношения трех иерархий — сана, функций и влияния. Предки Кондата были незнатными, и это значит, что молодой человек вступил в жизнь без той очень полезной визитной карточки, какой был титул vir Muster или vir magnifiais, на который мог претендовать самый ничтожный сын римского сенатора. Но Кондат возвысился во дворце и привлек внимание королевской семьи благодаря верности и управленческим способностям. Поэтому Теодорих I (511–533) доверил ему должность налогового агента, благодаря которой тот смог показать себя. При Теодоберте I (533–547) Кондат получил пост графа, а потом domesticus'a, то есть главного администратора дворца. После смерти Теодоберта Кондат воспользовался влиянием, которое давала ему опека над юным принцем Теодобальдом (547–555), и благодаря этому осуществлял регентство, пока король был несовершеннолетним. Похоже, пост domesticus'a он сохранил и в период самостоятельного царствования Теодобальда, а также во время краткого властвования Хлотаря I над Австразией, с 555 по 561 гг. Сигиберт I оставил ему эту должность, но избавил от служебных обязанностей, а также пожаловал сан «сотрапезника» короля. Этот титул, по франкскому закону, давал ему право на довольно высокий вергельд для эффективной защиты его личности{183}. Кондат, хотя был уже очень немолод, еще принял участие в походе на саксов, в котором погибли два его сына{184}. По прибытии в Австразию Фортунат написал для него длинное стихотворение в форме панегирика; взамен поэт несомненно рассчитывал приобрести некоторую милость.

Тем не менее Брунгильда несомненно не могла не видеть, что, несмотря на авторитет Ницетия и славу Кондата, эти люди уже теряют реальную власть. Обоим было за семьдесят. Нельзя было отрицать их достоинств, но место, которое они занимали во дворце, объяснялось прежде всего их удивительным умением выживать. Ведь Ницетию и Кондату удалось пережить те полвека, в течение которого войны, эпидемии, публичные или частные акты насилия выкосили все их поколение. За исключением двух этих жилистых стариков, двор Сигиберта в основном состоял из молодых людей.

Так, Брунгильда могла познакомиться с герцогом Лупом. Он был выходцем из видного римского семейства — из которого некогда вышел святой Ремигий Реймский, — обладавшего изрядными земельными богатствами, и Сигиберт I доверил ему герцогство Шампань, один из политических центров королевства. Но Луп часто жил при дворе, где, похоже, выполнял очень важные дипломатические функции: он принимал послов от имени короля{185}. За воинские способности он также получил под командование половину королевской армии во время похода на саксов и датчан{186}. Сигиберт также ценил его административные таланты и однажды поручил ему функции missus'a — то есть административного контролера, — с миссией направиться в Марсель и уладить там деликатные вопросы{187}.[36] Если для нас этот титул предвещает каролингских missi dominici (государевых посланцев), то современники видели в Лупе скорей преемника высших сановников Римской империи. Как и те, он получил полное образование, причитающееся благородному человеку, и порой обращался к музам — возможно, более с усердием, чем с убежденностью, что это нужно. Но Фортунат видел в нем достойного собеседника в переписке и притом, что было немаловажно, щедрого мецената{188}. Что касается Брунгильды, она ясно сознавала, что именно герцог Шампанский выйдет на первый план, когда уйдут старые советники.

Среди приближенных Лупа очень скоро стала заметной фигура Гогона. В кулуарах австразийских дворцов, где Брунгильда провела молодость, она могла заново рассмотреть человека, приехавшего за ней в Испанию. Гогон, родившийся в семье средней значимости, получил хорошее римское образование, то есть в совершенстве владел устным и письменным словом. Благодаря этим талантам он смог поступить на службу к монарху и достичь графского ранга. В самом деле, при Сигиберте I, как и при его предшественниках, была возможность определенного социального подъема, то есть люди, показавшие свою компетентность, иногда получали важные посты. Единственное условие этого, разумеется, состояло в том, чтобы их карьера происходила под сенью дворца и при сохранении абсолютной верности особе короля. Григорий Турский недолюбливал людей, возвышавшихся таким образом, и несомненно поэтому почти не упоминает Кондата или Гогона в своих сочинениях. Для старого римлянина, каким был епископ Турский, единственным настоящим критерием достоинства человека оставалась принадлежность к сенаторскому классу. Когда люди посредственного происхождения занимали высшие должности благодаря собственному труду, он это воспринимал как отражение прискорбного упадка древних добродетелей[37].

Гогон вышел, конечно, не из самых низов, но уже достиг завидного положения. Когда Кондат умер, что случилось, вероятно, вскоре после 566 г., он, похоже, получил основную часть полномочий последнего и стал высокопоставленным чиновником во дворце Сигиберта. Так его несомненно вознаградили за успех миссии в Испании. Однако точного названия титула, какой носил молодой Гогон, мы не знаем. Фредегар утверждает, что он стал «майордомом».{189}.[38] Но ведь известно, что в 560-е гг. эта должность не имела того значения, какое приобрела в VII в.; возможно, тем самым бургундский хронист, используя лексикон своего времени, хотел показать, что Гогон занимал при дворе положение выдающееся, но не очень ясное в институциональном плане. Каким бы ни был его пост, он позволял способствовать карьере многочисленных друзей, которые не забывали вести с ним активную переписку, отчасти сохранившуюся. Фортунат открыто признавал себя одним из людей, обязанных ему.

Аристократические группировки

Многочисленными связями Гогона всецело объясняется интерес, который мог вызывать этот человек у Брунгильды. Вспомним, что единственным настоящим изъяном утреннего дара королевы было отсутствие группы «верных» и союзников. А ведь Гогон был непревзойденным мастером создавать дружеские отношения. Он очень рано воспользовался контактами, которые Ницетий Трирский поддерживал с византийским миром, а потом включил в свою «адресную книжку» полезные связи в Септимании — области на границе Regnum Francorum и королевства вестготов, население которой всегда было беспокойным. В самой Австразии он мог рассчитывать на поддержку герцога Лупа, возможно, породнившись с ним. Даже в самом дворце Гогон приобретал друзей среди молодых провинциалов, прибывших ко двору, чтобы завершить свое административное образование подле государя. Во времена Хлотаря II их будут называть nutriti, то есть, в буквальном смысле, «вскормленными» королем. В этом питомнике высших сановников дружба возникала благодаря совместному проживанию во дворце, службе монарху и общим амбициям. Гогону, которому, как и им, было за двадцать и который сформировался в той же школе элитаризма, какую представляла собой позднелатинская культура, не составляло труда завязывать полезные отношения. Среди близких к нему людей особо обращал на себя внимание молодой предприимчивый провансалец Динамий.

Gogo connection [сообщество Гогона (англ.)] дало Брунгильде наглядный урок прагматизма. Эта влиятельная группа формировалась вне всякого институционального контекста на основе чрезвычайно разнообразных связей, в том числе родства (реального или символического), побратимства или временных союзов. Когда лидеры такой группы хотели сделать кого-то своим «верным», они пускали в ход хорошо продуманные стихи, выдавали замуж сестер или с помощью интриг добивались от короля возвышения этих людей. Они превосходно могли выступать в любых ролях — крестных отцов, покровителей или меценатов. Пусть даже в группу Гогона входили по преимуществу аристократы, в ее состав могли допустить и элиту специалистов. Герцог Луп ввел в нее марсельского раба Андархия, отметив его таланты в юридической области, и добился для него должности налогового агента в Оверни{190}. Компетентность позволяла преодолеть и барьер между полами: похоже, признанное место в группе занимало несколько женщин, например Евхерия, супруга Динамия{191}.

Брунгильде группа молодых высших австразийских сановников преподала и урок эффективности. Благодаря связям такой еще молодой человек, как Гогон, сумел войти в состав клиентелы герцогов Хродина и Хаминга — могущественных особ, который могли помочь его карьере. Ему также удалось приобрести друзей в епископатах Трира, Меца, Туля, Арля, Рье и Марселя, не считая косвенных связей с Родезом и Изесом.

В Австразии во времена молодости Брунгильды безусловно существовали и другие группы того же рода, но не все они оставили достаточно следов, чтобы была возможность оценить их масштаб. Так, можно догадываться, что существовала группа герцога Гунтрамна Бозона. Он женился на женщине из видного семейства, жившего в западной части Regnum Francorum{192}, и поддерживал контакты с Константинополем. Но здесь все наши сведения происходят из книги Григория Турского, у которого Гунтрамн Бозон вызывал лишь такое эстетическое чувство, какое можно испытывать к барочному образу патологического изменника.

Третья группа, душой которой был епископ Реймса Эгидий, в конце 560-х гг. только начала складываться. Возможно, аристократы Урсион и Бертефред уже входили в состав этой клики, размеры которой неизвестны, но которая тоже показала себя способной завязывать контакты с отдаленными регионами.

Даже если интересы участников групп были очень разными, естественно, что аристократические группы в Австразии активно соперничали между собой. Соперничество могло быть чисто личным или семейным. Так, епископ Эгидий был, похоже, личным врагом герцога Лупа, поскольку занимал кафедру в Реймсе вопреки притязаниям потомков святого Ремигия, в число которых входил герцог Шампанский. Гогон, вероятно, тоже имел зуб на Эгидия[39]. Но группы различались также политическими или дипломатическими предпочтениями: насколько удалось понять, клика Гогона неизменно благоволила к союзу с Бургундией короля Гунтрамна, тогда как клика Эгидия хотела бы, чтобы Австразия искала дружбы Хильперика. Что до Гунтрамна Бозона, не исключено, что он объединил вокруг себя «провизантийскую» партию.

Для короля Сигиберта присутствие этих аристократических группировок создавало неразрешимую проблему. Центральная администрация королевства была анемичной, и на местах служащих было слишком мало для руководства такой огромной территорией. Когда государь нуждался в сведениях или несколько специфических услугах, он был вынужден обращаться к аристократам и пользоваться их связями. Но в то же время эти группировки составляли постоянную угрозу для монархии, поскольку они могли внезапно отказать королю в службе или даже изменить ему, предложив поддержку другому Меровингу или узурпатору.

Очевидно, что аристократические группы монолитными не были и их состав менялся сообразно интересам участников. Прочность дружбы между магнатами, даже скрепленной клятвой, всегда была относительной{193}, и хитрый меровингский король умел разделять, чтобы властвовать. Так, в начале 570-х гг. Сигиберт I создал напряженность внутри группировки Гогона. Он сместил Иовина с поста ректора Прованса, заменив его неким Альбиной. А ведь оба принадлежали к одной группировке. Иовин счел, что друзья его предали, и немедленно покинул их, пообещав отомстить{194}. Это ослабило клику.

Чтобы устранить подобную опасность, Сигиберт I умел также использовать одну аристократическую группу против другой. Так произошло, когда после смерти Ницетия, вскоре после 566 г., официальная должность церковного советника короля стала вакантной. Новый епископ Трирский, Магнерих, был достойным человеком; но он оказался столь же близок к Лупу и Гогону, как прежде Ницетий. Поэтому король предпочел оказать милость епископу Реймскому Эгидию, доверив ему религиозную политику Австразии. Поддержание враждебных отношений между советниками было для государя лучшим способом не стать рабом ни одной из партий.

Даже при выборе крестных родителей для своих детей Сигиберт не обходился без чередования. Если мы правильно понимаем одно стихотворение, название которого не сохранилось, то крестным отцом, избранным для Ингунды, был Венанций Фортунат, молодой поэт, близкий к Ницетию и Гогону[40]. Зато когда на Пятидесятницу 570 г. крестили Хильдеберта II, над купелью его держал епископ Верденский Агерик; а ведь считалось, что этот прелат симпатизирует партии Эгидия[41]. Таким образом, крестные родители королевских детей принадлежали к соперничавшим аристократическим группировкам, и трудно не усмотреть в этом продуманного замысла. Добавим, что в обоих случаях Сигиберт выбрал личностей примечательных — блестящего писателя, епископа, уважаемого коллегами, — нов политической жизни королевства стоявших на втором плане. Когда оба этих человека породнились в духовном отношении с королевской семьей, это не сделало никого из них опасным.

Роль короля в качестве арбитра по отношению к магнатам, конечно, удивила Брунгильду как вестготскую принцессу. Только чрезвычайно стабильное положение меровингского рода позволяло Сигиберту I встать над партиями. У вестготов династический принцип все никак не мог укорениться. Сменявшие друг друга государи были вынуждены проявлять благосклонность к группировке, посадившей их на трон. Поэтому король Толедо оставался ставленником партии, который благоволил друзьям во время царствования, пока его наконец не убивали враги. У франков ситуация была совсем иной: король, конечно, должен был заботиться о своей аристократии, но он по крайней мере мог доминировать в схватке.

Методы правления Брунгильды в 580-е гг. покажут, что королева многому научилась у мужа. Возможно, она также обратила внимание, что Сигиберт I прибегал к принципу чередования и в дипломатии. Гогон выступал за союз с Гунтрамном, а Эгидий — с Хильпериком? Вот Сигиберт и нападал то на одного, то на другого из своих братьев, чтобы никого не разочаровать.

ШАТКОЕ РАВНОВЕСИЕ В REGNUM FRANCORUM

Если ловкому меровингскому королю априори было незачем страшиться клик, то у него были все основания опасаться представителей собственного рода. В самом деле, династическая легитимность была обоюдоострым оружием: она лишала магнатов всякой надежды на скипетр, но любому обладателю королевской крови позволяла выдвинуть притязания на королевскую власть. Если при австразийском дворе сановники плели тонкие интриги, то для Regnum Francorum в целом было характерно куда более открытое насилие. Все молодые годы Брунгильды прошли на фоне распрей, обычных для династии Меровингов.

Зависть Хариберта

Мир между четырьмя сыновьями Хлотаря I всегда был очень непрочным, и с возрастом их амбиции лишь усиливались. Вспомним, что Сигиберт воспринимал свой брак с Брунгильдой прежде всего как стратегический ход в войне с братьями, то замаскированной, то открытой. Последние оценили размах притязаний короля Австразии. Теперь им надо было отреагировать на резкий взлет его престижа либо смириться с тем, что их блеск померкнет надолго. Хильперик с его небольшими владениями был пока неспособен подняться до уровня Сигиберта. Гунтрамн мог бы ответить, но предпочел стерпеть обиду; тем самым он впервые выказал склонность к политике выжидательной, хоть и не лишенной продуманности — и такая политика останется свойственной для него до конца жизни.

Один Хариберт решил принять идеологический и культурный вызов, который франкскому миру бросила свадьба Сигиберта. Несомненно по совету епископа Германа Парижского он пригласил в свое королевство Венанция Фортуната и заказал ему панегирик величию своего царствования. Италийский поэт, оставшийся без дела после перехода Брунгильды в католичество, выполнил эту задачу талантливо и ловко. Он прославил в лице Хариберта величайшего из франкских королей, забыв, что несколько месяцев назад такими же словами приветствовал Сигиберта.

Помимо ожидаемых топосов, в этом новом дискурсе автор развил несколько важных пропагандистских положений. Утверждалось, что Хариберт — единственный настоящий наследник своего дяди Хильдеберта I, судя как по территориям, над которыми он царствовал, так и достоинствам, которые он выказал. Это значило, что он лучший государь династии. Для того, кто мог бы в этом усомниться, автор приводил пример Вультроготы, вдовы Хильдеберта, которую Хлотарь I в свое время изгнал, а вот Хариберт осыпал почестями. Фортунат, кроме того, напоминал, что король Парижа — старший из четырех братьев; только в нем возродился политический ум отца. Что касается монарших и христианских добродетелей, их у Хариберта в избытке: он добр, как Траян, справедлив, как Соломон, милосерд, как Давид, никто не имеет оснований на него посетовать. Правда, новый король Парижа не одержал ни одной существенной победы в бою, а ведь ссылка на военную славу по-прежнему оставалась обязательной для любого панегирика. Фортунат, недавно воспевший воинские доблести Сигиберта, оказался в несколько затруднительном положении. Чтобы выпутаться из него, он восславил не слишком воинственный характер Хариберта как достоинство, особо подчеркнув, каким экономическим процветанием обязано этой черте королевство: «Ваши предшественники <…> расширили границы отечества силой оружия, но проливали кровь соотечественников; вы, царствуя без того, чтобы наносить кому-либо поражение, добьетесь большего»{195}. Италийский поэт также чувствовал, что в Париже завидуют культурному престижу мецского двора. Чтобы восстановить равновесие, он без тени смущения заявил, что Хариберт говорит по-латыни лучше многих римлян. Оставалось только превознести красоту государя — отражение его доброты, и Фортунат мог на этом завершить похвальное слово одному из худших врагов предыдущего заказчика.

Однако, в отличие от Сигиберта, Хариберт весьма мало напоминал идеального правителя, описанного Фортунатом. Может быть, потому, что из четырех братьев он действительно был больше всех похож на Хлотаря I. Как и тот, он вовсю практиковал то смешение брака и наложничества, которое иногда называют «серийной моногамией»{196}. Сначала он женился на некой Ингоберге, которая принесла ему двух дочерей, Берту и Бертефледу[42]. Потом он увлекся дочерью ремесленника-шерстобита Мерофледой. Ингоберга, не желавшая делить мужа с новой фавориткой, была изгнана. Потом, пресытившись новой супругой, король одарил своим расположением дочь пастуха Теодогильду, родившую от него мертвого сына.

Из того, что Хариберт вел активную матримониальную жизнь, необязательно делать вывод, что это был сексуально распущенный деспот. Не надо забывать, что король Парижа был уже немолод и что в 567 г., несмотря на очевидные старания, ему так и не удалось зачать мальчика. Гунтрамн и Хильперик, хоть и были младше него, уже давно обзавелись наследниками. А ведь Хариберт отчаянно нуждался в сыне, который бы продолжил его род, хотя бы для того, чтобы сохранить своих «верных»: кто станет поддерживать амбиции государя, королевство которого обречено на исчезновение?

Рождение Ингунды в 567 г. показало, что у Сигиберта и Брунгильды могут быть дети и есть все основания надеяться, что на свет появится сын. Вероятно, это сделало положение Хариберта еще более невыносимым, и король Парижа совершил опрометчивый поступок. Он выбрал себе новую жену — Марковейфу. Некоторые с прискорбием отметили, что Марковейфа — монахиня, но при парижском дворе это никого сверх меры не смутило: старый Хлотарь I поступал и похуже, и то епископы закрывали на это глаза. Настоящую проблему создавал тот факт, что Марковейфа была сестрой Мерофледы, одной из бывших жен короля. Согласно каноническому праву женитьба на близкой родственнице прежней супруги считалась ужасным кровосмешением. А ведь епископы второй половины VI в. полагали, что именно матримониальные запреты отличают христианство от язычества, цивилизацию от варварства. Из-за греха короля небеса могли всерьез разгневаться на его подданных. И действительно Галлию, особенно Парижское королевство, начала опустошать эпидемия{197}.[43]

Хотел ли Хариберт восстановить пошатнувшийся престиж? Или искренно искал духовное средство от вполне материальной болезни, истреблявшей подданных? Во всяком случае, он разрешил, чтобы в Туре 18 ноября 567 г. собрался церковный собор, созыва которого уже многие годы требовали епископы{198}. Этот его шаг был из самых неудачных, потому что прелаты, съехавшиеся со всего королевства, воспользовались случаем, чтобы издать два очень длинных канона на злобу дня. Первый напоминал, что римские законы и церковное право категорически запрещают монахине выходить замуж. Епископы даже с иронией отметили, что Хариберт в подражание Хильдеберту I и Хлотарю I, которые служили ему образцами, даже недавно издал закон, подтверждавший это положение{199}. Что касается второго большого канона Турского собрания, он был посвящен вопросу кровосмешения. Там вкратце излагались тексты решений галльских соборов, уже почти полвека официально запрещавших мужчине жениться на свояченице{200}.[44]

Согласно обоим постановлениям Турского собора за упомянутый грех полагалось отлучение. Поскольку король бесспорно был виновен, епископ Парижа Герман взял на себя осуществление этого приговора{201}. Поэтому Хариберт, в светском плане — государь, но в духовном — простой верующий, был отлучен.

Неудавшиеся замыслы Сигиберта

В Австразии весть об отлучении Хариберта, вероятно, восприняли с удовольствием, притом что со времен свадьбы с Брунгильдой у Сигиберта почти не было причин радоваться. Хотя у братьев мецский король сумел вызвать зависть, на самом деле его преследовали неудачи.

Так, вероятно, с 566 г. восточные границы Австразии оказались под угрозой нового набега аваров. Поскольку этот народ иногда шел в наемники к византийцам, возможно, император и послал их против Сигиберта, чтобы не позволить ему напасть на Италию. Король Австразии смело выступил против врага, но потерпел серьезное поражение. Григорий Турский счел себя обязанным оправдать этот разгром, сославшись на то, что авары как истинные язычники прибегли к магии: на поле боя явились призраки и напугали австразийских воинов{202}. Вмешались ли в дело сверхъестественные силы или нет, но Сигиберт едва не попал в плен. Ему удалось ускользнуть, но он был вынужден заплатить выкуп, чтобы избежать вторжения. Однако король воспользовался случаем, чтобы вступить в переговоры с ханом аваров и заключить с ним постоянный мирный договор. Позиция этого христианского монарха, заключающего союз с язычниками, смущала Григория Турского. Поскольку этот хронист зависел от Сигиберта, он ограничился двусмысленным заявлением: «И это [договор] по праву расценивается скорее как похвала ему, чем бесчестие»{203}. Но Григорий дает понять, что многие думали иначе. Через много лет и Брунгильду упрекнут за сохранение предосудительных симпатий к дунайским варварам.

Пока что подписанный с аварами пакт о ненападении, за неимением лучшего, развязывал Сигиберту руки для занятий франкской политикой. Он немедля послал полководца Адовария и Фирмина, графа Оверни, захватить южную часть долины Роны, принадлежащую его брату Гунтрамну. Оба австразийских военачальника взяли противника в клещи, опрокинули бургундское войско и вступили в город Арль. Завладев этим краем, они потребовали от населения присяги Сигиберту на верность{204}. Таким образом, это была не просто грабительская операция, а попытка завоевания. В самом деле, эту войну в низовьях Роны можно рассматривать как логическое следствие панегирика Фортуната, прочитанного в 566 г. Арль некоторое время был столицей Римской империи, и его архитектурное убранство, хоть и пришедшее в сильный упадок, по-прежнему впечатляло. Когда-то Теодоберт I, величайший из королей Австразии, устроил здесь цирковые игры в подражание древним императорам{205}. Сигиберт несомненно мечтал повторить этот подвиг в подтверждение своей политической значимости.

Этот дерзкий налет встревожил Гунтрамна, который быстро отреагировал. Король Бургундии направил армию под командованием патриция Прованса, чтобы захватить Авиньон, австразийский город. Потом он двинул свои силы на Арль. Согласно Григорию Турскому, армия Сигиберта могла бы отстоять город, если бы местный епископ Сабауд не изменил присяге на верность, облегчив Гунтрамну победу. Но неизвестно, насколько можно верить этому утверждению, зная, что Григорий недолюбливал епископов Арльских, кафедра которых существовала с очень древних времен, которые носили титул папских викариев и затмевали епископов Турских. Вопреки утверждениям хрониста, переписка Фортуната показывает, что Сабауд поддерживал дружеские отношения с австразийскими правителями Марселя. У епископа Арльского, сына бывшего патриция Прованса тех времен, когда этот регион был еще единым, не было причин выказывать больше верности тому или иному из меровингских королей{206}. Сабауд оказал помощь войскам Гунтрамна просто ради того, чтобы город избежал тягот новой осады.

Несмотря на эти жалкие попытки оправдания, армия Сигиберта потерпела при Арле настоящий разгром, который обернулся посмешищем, когда солдатам пришлось форсировать Рону, используя свои деревянные щиты, чтобы достичь австразийского берега. Бойцы овернского отряда плавать были непривычны, и многие утонули. Григорий Турский оплакал своих сограждан. Что касается обоих королей, они предпочли заключить мир. Гунтрамн даже согласился вернуть Авиньон — возможно, потому, что оборонять этот город было трудно и он был захвачен только в качестве залога{207}.

Даже если неудачное окончание похода в долину Роны повлекло не самые серьезные последствия, Сигиберт и Брунгильда вынуждены были пока отказаться от имперских грез: за браком Цезарей не последовал арлезианский триумф.

ПЕРВЫЙ ПОЕДИНОК С ВИЗАНТИЕЙ

Пусть мир, подписанный Сигибертом с аварами, на уровне Regnum Francorum оказался выгодным, но он повредил имиджу Австразии в международном плане. В самом деле, восточные варвары теперь могли развернуть фронт, не опасаясь угрозы с тыла со стороны франков, и начать безнаказанно грабить богатые византийские провинции. Император Юстин II (565–578) рассердился и возложил ответственность за это на франков. Он немедленно разорвал хрупкий мир, подписанный между Восточной Римской империей и Австразией при короле Теодобальде.

Прежде чем организовать дипломатическое контрнаступление, Сигиберт должен был не допустить, чтобы его союз с языческим народом и измена христианской империи вызвали в Галлии нападки. Демонизировать византийцев было не слишком сложно. Так, Григорий Турский, повторяя, возможно, утверждения королевской пропаганды, передавал слух, что Юстин II якобы запятнан пелагианской ересью{208}. Конечно, император велел переиздать новую редакцию «Энотикона» Зенона, но его в худшем случае можно обвинить лишь в том, что он поставил под угрозу халкидонскую ортодоксию, но, конечно, не в том, что он якобы примкнул к такой старой восточной ереси, как пелагианство. Возможно, чувствуя слабость своего аргумента, Григорий дополнительно обвинил Юстина II в скупости. На самом деле к этому смертному греху перед Богом добавлялась тяжелая провинность в области дипломатии: басилевс не оплачивал военную помощь франков, как полагалось. Возможно, тут мы ближе всего к истинной причине ссоры.

Порвав с империей, Сигиберт стал искать новых союзников. Он их нашел в лице лангобардов, народа — или скорей конгломерата народов, — с начала VI в. поселившегося в Паннонии и принадлежавшего к дальнему кругу влияния франков. Лангобарды не испытывали никакой особой враждебности к византийцам, но были заклятыми врагами гепидов, а ведь Юстин II предпочел вступить с гепидами в союзные отношения. Сигиберт, когда — неизвестно, заключил союз с лангобардами, отдав их королю Альбоину руку меровингской принцессы, своей собственной сестры Хлодозинды{209}. Новый обмен посольствами в 566–568 гг., похоже, свидетельствовал о желании вдохнуть новую жизнь в этот союз{210}. Сигиберт также обеспечил себе верность группы саксов, не слишком понятно откуда пришедших, которых он отправил в Паннонию на подмогу лангобардам{211}.

Дипломатический выбор Сигиберта вновь вызвал религиозные затруднения. Лангобарды были отчасти арианами, отчасти язычниками; что касается саксов, они, вероятно, поклонялись идолам. Вступая с ними в союз против императора, Сигиберт опять-таки рисковал вызвать раздражение галльского епископата, чувствительного к интересам вселенской церкви. Поэтому австразийский двор поручил Ницетию Трирскому написать письмо меровингской принцессе Хлодозинде с просьбой обратить ее мужа-лангобарда в католическую веру. Хотя этот демарш не имел никакого успеха, руки у франкского короля были отныне развязаны, поскольку он сделал все от него зависящее. Тем не менее стратегия Сигиберта, похоже, смущала франкский епископат, что отразилось в неловких умолчаниях Григория Турского{212}. Чтобы не упрекать короля Австразии, хронист обходит молчанием религиозную принадлежность лангобардов.

Сколь бы спорной ни была австразийская дипломатия с точки зрения христианской морали, она приносила свои плоды. В 567 г. оба союзника Сигиберта, авары и лангобарды, объединились, чтобы разгромить гепидов, последний оплот империи. Состоялась большая битва. Еще через два века Павел Диакон рассказывал, как лангобардский король Альбоин убил своего гепидского собрата Кунимунда, а потом сделал из его черепа застольную чашу{213}. Одержав эту победу, авары сочли, что теперь вольны претендовать на византийский город Сирмий. Лангобарды в свою очередь направились в Италию, которую и захватили в 568–569 гг. Юстин II, армии которого терпели поражение за поражением от персов на Востоке, не мог отправить подкрепление на этот фронт. Имперские войска были сметены, и им пришлось укрыться в отдельных укреплениях, окружавших Равенну, Рим и Апулию. Менее чем за два года прекраснейшее из завоеваний Юстиниана было потеряно для империи.

Внешне казалось, что австразийская дипломатия в Центральной Европе добилась полной победы. Но, может быть, слишком полной. Целью союза с лангобардами было нанесение ущерба Византии, но Сигиберт никогда не намеревался открывать им ворота в Италию, на которую Меровинги зарились сами. Хуже того, союзники короля Австразии вышли из-под его контроля. Действительно, воодушевленные победами, лангобарды с 569 г. начали нападать на Галлию{214}, и понадобилась вся энергия полководцев Гунтрамна, чтобы их сдерживать. Даже епископы Гапа и Амбрена были вынуждены взяться за меч, чтобы отбросить их обратно в Италию{215}. Потом в Прованс вторглись саксы, которых король в свое время послал на помощь лангобардам. Они пытались захватить австразийский город Авиньон, чтобы потребовать от Сигиберта вернуть их на прежние земли, но по пути разоряли сельские местности{216}.

Было пора восстанавливать видимость порядка, и франки знали, что обязать к его соблюдению может только император. Так было всегда. Дипломатическая игра варварских королевств иногда оборачивалась против империи, но она никогда не могла происходить без участия империи. Басилевса можно было обмануть, победить и унизить, но он все равно оставался кем-то вроде арбитра европейской дипломатии — презираемого, потому что все знали, что он пристрастен, но все-таки арбитра. Короли Запада согласились еще несколько лет считаться беспокойными детьми старого повелителя Константинополя. В письмах они называли его «отец мой», даже объявляя ему войну: признание авторитета этого символического главы семьи не мешало им то и дело оскорблять папашу. Вскоре Брунгильда попытается найти нового арбитра, нового «отца», в лице римского папы. Но когда европейские короли на самом деле потянутся со своими конфликтами к папскому престолу, а не к императорскому трону, в области дипломатии будет перейден тот порог, за которым начнутся Средние века.

Пока что ничего подобного не случилось. Верный традициям пяти поколений Меровингов, Сигиберт I, подложив империи свинью, теперь пытался восстановить мирные отношения. И вот с 568 г. начался изысканный дипломатический балет, рассчитанный на то, чтобы вернуть приязнь Юстина II. Удобную возможность для этого предоставила Радегунда, одна из многочисленных вдов Хлотаря I, пожелавшая получить от императора для своего пуатевинского монастыря реликвию Святого Креста. Старая королева-монахиня написала Сигиберту письмо с просьбой дозволить ей послать клириков в Константинополь, и король поспешил согласиться{217}. Действительно, эта инициатива, сколь благочестивая, столь и частная, позволяла ему восстановить связи с Византией, не обращаясь официально с мирными предложениями.

Правда, в своих дорожных сумках австразийские послы повезли и очень любопытное письмо, которое Радегунда адресовала тюрингским кузинам, жившим в Константинополе. Хотя королева писала его от первого лица, известно, что его составление было поручено Венанцию Фортунату. При поверхностном чтении кажется, что в тексте долго описывается разорение Тюрингии франкскими армиями. Если родственницы Радегунды действительно прочли эти послание, они могли только оплакать несчастья родного края. Но все-таки события, о которых шла речь, произошли еще в 531 г. Письмо имело второй план, рассчитанный на византийских чиновников, поскольку было ясно, что они не преминут просмотреть документ. Так, Фортунат старательно описывал бедствия, которые франки способны причинить врагам, не забыв напомнить, что меровингские короли питают к Радегунде почти сыновнюю любовь{218}. Не стоило добавлять, что, если император сочтет нужным возобновить дружбу с этими опасными соседями, он поступит благоразумно, удовлетворив просьбу их духовной матери.

Юстин II очень хорошо понял намек и поспешил выделить частицу Святого Креста[45]. Однако, чтобы не создать впечатление, что дипломатические контакты с франками восстановлены официально, основные шаги он поручил сделать своей жене, императрице Софии{219}. Последняя направила Радегунде запрошенную реликвию, помещенную в роскошный ковчежец, центральная часть которого сохранилась до сих пор. Она также даровала франкской королеве-монахине драгоценный молитвенник с переплетом, отделанным золотом и драгоценными камнями. Этим двойным жестом императорская чета напоминала о своем баснословном богатстве и безупречной ортодоксальности в догматическом плане. Христос не доверяет свой Крест и свое Слово кому попало! Ради этого же Юстин II велел, чтобы во время обедни читали символ веры, принятый на Халкидонском соборе, и постарался, чтобы эта новость дошла до Запада{220}. Никто не мог бы обвинить Византию в ереси.

Поскольку император снова был католиком и великодушным, теперь Сигиберту I было пора восстанавливать с ним связи. Австразийский двор отправил в Константинополь посольство во главе с франком Вармарием и Фирмином, графом Оверни, несомненно в 571 г.{221} Неизвестно, кто такой был Вармарий, но Фирмина, несомненно принадлежавшего к gens Firminia, можно считать одним из друзей Гогона, Лупа и Динамия{222}. В ходе этой миссии австразийский дипломатический корпус еще раз показал свою эффективность, распространив слух, что Теодоберт I замышлял завоевать Константинополь при поддержке лангобардов и гепидов и что этому помешала только случайная смерть короля{223}. Император Юстин II понял смысл угрозы и согласился подписать мир с правящим королем Австразии.

Послы Сигиберта преподнесли Византии также новое стихотворение Фортуната. Его основным сюжетом была благодарность императору и императрице за подарки, но глубинный смысл текста опять-таки состоял в ином. Устами поэта франкская королевская власть прежде всего приветствовала безупречную ортодоксальность Юстина II в халкидонском вопросе. Старые наветы соглашались забыть. Далее Фортунат признавал легитимной власть византийцев над городом Римом; он бы не сделал этого несколько лет назад, когда Сигиберт дал лангобардам возможность вступить в Италию. Наконец, автор подчеркивал высокие достоинства императрицы. Ведь дипломатические связи римлян и варваров во многом поддерживались через женщин. Это знали все — и София, пославшая Крест, и Радегунда, послужившая Сигиберту официальной посредницей, и Брунгильда, занимавшая в Меце положение, равноценное положению императрицы в Константинополе.

Задержимся на роли Фортуната, которого мы застаем в странном положении. Что он делал в Пуатье, рядом с Радегундой, в 568–571 гг.? В своих стихах он утверждает, что поселился в этом городе из привязанности к святой монахине. Но их дружба, сколь бы глубокой и бесспорной ни была, могла быть только следствием, а не причиной его приезда в Пуату. Более вероятно, что Фортунат после эпизодического пребывания при дворе Хариберта вернулся к роли официального поэта австразийского двора. В этом качестве его послали к Радегунде, чтобы он написал письма, необходимые для возобновления переговоров с Византией. Кстати, обильная переписка, которую Фортунат в эти годы вел с Гогоном и Лупом Шампанским, показывает, что он поддерживал регулярные контакты со своими заказчиками.

* * *

Итак, уже в первые годы после прибытия во франкский мир Брунгильда имела полную возможность изучить разные уровни меровингской политики, от ключевого вопроса воспроизводства династии до сложных отношений с Византией. Она могла также анализировать поведение фаворитов и изучать их стратегию, пока ее личная весомость не вырастет настолько, чтобы можно было соперничать с ними за влияние на короля.

Похоже, с начала 570-х гг. влияние Брунгильды на австразийскую политику неуклонно усиливалось. Через много лет враги, обвиняя ее, припишут ей роль мозга королевской четы: «С тебя достаточно того, что ты правила при жизни мужа!»{224} — крикнул ей Урсион в 581 г. Но не переоценили ли современники место королевы? Ведь в 570 г. Сигиберт еще действовал один. Вскоре он станет выступать от имени Брунгильды. Но ничто не позволяет думать, что самый амбициозный из сыновей Хлотаря I когда-либо плясал под дудку жены.

ГЛАВА VI. ВСТУПЛЕНИЕ В МЕЖДОУСОБНУЮ ВОЙНУ (568–575)

«Душа моя наполняется болью при рассказе об этих междоусобных войнах»{225}, — пишет Григорий Турский. Достаточно ли этого отчаяния, чтобы стала объяснима досадная путаница, царящая в четвертой книге его «Истории»? Этот том, посвященный периоду с 548 по 575 годы, должен был описать начало больших династических столкновений между сыновьями Хлотаря I. Но композиция этого тома настолько запутана, а пропусков или повторов так много, что читателю нередко трудно понять хронологию событий и даже просто уловить их последовательность. Правда, на эту четвертую книгу приходится период, когда Григорию приходится больше всего рассказывать о себе самом, а значит, больше всего скрывать. В эти годы случились его избрание — о нем он странным образом умалчивает — и его первые конфликты с графом Тура Левдастом, рассказывая о которых, турский прелат упоминает только о внешней их стороне. Также в эти годы среди франков началась большая междоусобная война, в которой Брунгильда, его покровительница, сыграла центральную роль.

КОНЕЦ РАВНОВЕСИЯ

Новый раздел 567–568 годов

Вспомним, что отлучение Хариберта за кровосмешение и за совращение монахини во многом лишило парижского короля его престижа, даже если этот приговор не имел значительных политических последствий. Зато его неожиданная смерть в конце 567 г. или, что более вероятно, в 568 г. повлекла глубокие перемены в геополитическом равновесии Regnum Francorum.

Конечно, одна из вдов Хариберта, Теодогильда, попыталась спасти парижский Teilreich, взяв под контроль королевскую казну. Но во франкском мире каждый знал, что женщине на троне не место. Только мать наследника могла надеяться сохранить власть, а бездетная Теодогильда претендовать на регентство не могла. Понимая, что франкская аристократия ее не поддержит, молодая женщина написала письмо королю Бургундии Гунтрамну, предлагая ему вновь жениться — на ней. Тот поспешно согласился и пообещал ей сохранить статус королевы. Но когда Теодогильда прибыла в Бургундию с казной Хариберта, Гунтрамн довольствовался тем, что захватил ее богатства и водворил вдову в женский монастырь в Арль.

Григорий Турский в своем рассказе о событиях не особенно возмущается этим коварством. Женившись на Теодогильде, Гунтрамн ничего не выигрывал, потому что эта бездетная женщина не принесла бы ему никаких прав на королевство Хариберта. И мог потерять все, потому что эта вдова была его невесткой и, уложив ее на свое ложе, он рисковал бы навлечь на себя отлучение за инцест. Поэтому лучше было прикарманить казну, отделавшись от женщины, которая ее привезла. Тем не менее Гунтрамн знал меру. Он не обесчестил Теодогильду и не отобрал у нее личного имущества. Даже одураченная, эта молодая женщина сохраняла ценность. Со статусом вдовы короля и с богатым утренним даром ее все еще можно было выдать за молодого амбициозного Меровинга или за магната, чью верность надо купить. А пока что ее посадили в золоченую клетку.

Впрочем, судьба Теодогильды в 568 г. не стала уникальной, потому что братья покойного оттеснили от власти всех женщин, ранее окружавших Хариберта. Однако ко всем этим дамам отнеслись заботливо. Так, одна из бывших супруг покойного короля, Ингоберга, сумела сохранить значительное богатство и мирно умерла в 589 г. в возрасте почти семидесяти лет{226}. Что касается дочерей Хариберта, то есть Хродехильды, Берты и Бертефледы, их поместили в монастыри — кого в Тур{227}, кого в Пуатье в обитель, основанную их теткой Радегундой{228}.[46]

Из всех жертв смерти Хариберта одна Теодогильда восстала против уготованной ей участи. Из своей тюрьмы-монастыря она связалась с одним вестготом, соблазнила его своими сокровищами и составила вместе с ним план побега. Но дело раскрылось, и Гунтрамн усилил охрану пленницы. Действительно, король Бургундии был совсем не заинтересован, чтобы королевский утренний дар ускользнул из меровингского семейства, а тем более попал в руки вестгота. Больше ни один претендент не подвернулся, и Теодогильда так и умерла в своем арльском монастыре{229}. Если Брунгильда узнала эту историю, она могла лишь задуматься о жестокой участи вдов у Меровингов. Вскоре ей самой надо будет извлечь уроки из ошибок Теодогильды.

Пока что, если для близких смерть Хариберта была трагедией, то трем его братьям, оставшимся в живых, она оказалась чрезвычайно на руку. Поскольку сыновей покойник не оставил, братья могли унаследовать его владения, расширив доли королевства, отошедшие им после смерти Хлотаря I в 561 г. Между Гунтрамном, Сигибертом и Хильпериком состоялись переговоры — о которых Григорий Турский почему-то умалчивает, — которые завершились в 568 г. довольно сложным разделом{230}.

Прежде всего трое братьев договорились не делить Париж: бывшая единая столица имела столь большое символическое значение, что никто не хотел отказываться от нее. Довольствовались тем, что разделили на три части налоговые поступления от этого города. Кстати, каждый король поклялся не вступать в Париж без согласия обоих других{231}. По менее ясным причинам нераздельным был оставлен и Санлис{232}. Но остальные владения Хариберта были разделены между братьями согласно принципу, преобладавшему со времен Хлодвига.

Часть наследства, которая досталась Сигиберту, выглядела впечатляюще. В области бывшей столицы Хариберта он получил город Mo{233}, крепости Шатодён и Вандом, а также многочисленные земли фиска в области Шартра и Этампа{234}. Несколько западней муж Брунгильды наложил руку на епископство Авранш. Но больше всего городов король Австразии отхватил в Аквитании, унаследовав Тур, Пуатье, Альби, Эр-сюр-Адур, Кузеран в Пиренеях и Лабур, город, где, вероятно, находилась резиденция епископа провинции Дакс{235}. Тур сам по себе был лакомым куском, ведь там находились реликвии святого Мартина, первого из святых покровителей франкской монархии. В Туре же произошел примечательный эпизод из деяний Хлодвига: в этом городе, только что отбитом у вестготов, великий предок совершил триумф на римский манер, после того как получил грамоту о присвоении титула консула, присланную императором Византии{236}.

Хильперик, в свою очередь, воспользовался смертью Хариберта, чтобы наконец стать похожим на настоящего короля, чего ему ранее не позволяли ничтожные владения, предоставленные в 561 г. Так, к западу от прежних доменов он получил всю церковную Руанскую провинцию, за исключением епископств Сеза и Авранша. В Турской провинции под его контроль перешли Ле-Ман, Анжер и Ренн. Не исключено, что в его долю входила и Бретань; однако, даже если это было так, выгода от этого была невелика, потому что франки никогда полностью не контролировали эту область. Несомненно важней с точки зрения как престижа, так и богатства были щедро выделенные ему аквитанские города: отныне владения Хильперика к югу от Луары, включавшие Бордо, Лимож, Каор и два мелких епископства — Беарнское и Бигоррское, могли соперничать с владениями обоих его единокровных братьев{237}.[47]

Для Гунтрамна расчленение Парижского королевства было, похоже, не столь выгодным. Он, конечно, получил, как и остальные, богатый набор аквитанских городов, а именно Сент, Перигё, Ажен, Ош, Олорон[48] и, вероятно, Комменж. Но в бывшей столичной области Гунтрамн приобрел только Шартрский диоцез[49], к тому же без крепости Шатодён. А в западной части Regnum Francorum под его контроль перешел только город Се[50]. Можно предположить, что Гунтрамн прибрал к рукам также некоторые земли фиска или крепости, но с точки зрения богатства и престижа его выигрыш, похоже, был невелик по сравнению с выигрышем братьев. Возможно, скудость этой доли наследства компенсировала богатая казна Хариберта, которую королю Бургундии привезла наивная Теодогильда.

Не считая частностей, связанных с распределением новых территорий, раздел 568 г. привел прежде всего к новой поляризации Regnum Francorum, потому что на смену четырем королевствам, появившимся после смерти Хлодвига, пришло три. Австразия и Бургундия как таковые уже существовали и раньше, и получение наследства Хариберта повлекло за собой только ректификацию их границ. Зато раздел 568 г. ознаменовал появление западного франкского королевства, центр тяжести которого находился между Уазой и Луарой. Эта новая территориальная единица пока не имела названия, но к середине VII в. для нее будет признано название «Нейстрия». Поскольку это слово просуществует до X в., ради удобства мы будем пользоваться им и здесь.

Первые столкновения

У Меровингов не было случая, чтобы раздел наследства удовлетворял всех участников. Не стал исключением из правила и раздел 568 г. Едва трое братьев взяли под контроль унаследованные города, как они начали грызню с целью получить большую долю наследства Хариберта.

Сигиберт, как нередко случалось, предпочел идеологическое оружие. Вспомним, что в 570 г. он назовет сына Хильдебертом. Это имя было не просто престижным, а выражало почти что территориальную претензию: Хильдеберт I когда-то был королем Парижа, а с 568 г. этот город остался без настоящего хозяина. Может быть, в Австразии также знали, что политическая программа Хариберта была точной копией программы Хильдеберта I. Кроме того, Сигиберт и Брунгильда несомненно также рассчитывали, что парижанам будет проще принять в качестве короля нового Хильдеберта.

Хильперик со своей стороны, оспаривая раздел, отдал предпочтение более решительным мерам. Вскоре после смерти Хариберта он послал армию под командованием своего сына Хлодвига, чтобы занять Тур и Пуатье, причитавшиеся Сигиберту{238}. Возможно, Хильперик получил поддержку в этих городах со стороны местных аристократов[51], а также клириков. Действительно, в тот период Маровей, епископ Пуатье, отказался организовать официальный прием реликвии Святого Креста, присланной Юстином II Радегунде{239}. Этот недружественный акт мог быть проявлением местных антагонизмов, но не исключено, что это был ход, рассчитанный на подрыв политики Сигиберта, ведь Святой Крест символизировал дипломатические успехи Австразии.

Силой либо хитростью нейстрийцы быстро захватили Тур и Пуатье. Сигиберт лично не отреагировал на вторжение в два этих аквитанских города, не очень понятно, почему. То ли силы австразийцев были скованы на восточных границах, где мир с аварами мог оказаться не столь надежным, как утверждает Григорий Турский?То ли Сигиберт опасался бросать в бой войска, недавно потерпевшие обидный разгром под Арлем?Достоверно известно лишь, что король Австразии предпочел обратиться к своему брату Гунтрамну с просьбой выступить против Хильперика. Причины этого демарша тоже понятны не совсем. Следует ли делать из него вывод о глубинной, несмотря на временные трения, общности интересов обоих сыновей Ингунды, противостоящих единокровному брату? Или это было просто временное соглашение ради восстановления равновесия? Неизвестно. Но Гунтрамн согласился предоставить помощь и послал армию, чтобы вернуть Тур и Пуатье их законному владельцу{240}. Поход завершился полным успехом, и принц Хлодвиг, побежденный, был вынужден отступить в Бордо.

В отвоеванном Пуатье Сигиберт установил свою власть. Но епископ Маровей по-прежнему отказывался торжественно принимать Святой Крест, и король попросил Евфрония, епископа Турского, поместить реликвию в монастырь Радегунды. Венанций Фортунат, отныне живший в Пуатье, присутствовал при этой сцене, и его литературная деятельность — свидетельство вызванного возбуждения. Ведь италиец сочинил три стиха в честь Евфрония, тогда как епископу Маровею, оставшемуся под политическим подозрением у австразийского двора, он не посвятил ни строки{241}.

К несчастью для Сигиберта, вернейший епископ Турский вскоре, в августе 573 г., умер. Взамен этого важного союзника Сигиберт назначил на опустевшую кафедру ранее безвестного диакона по имени Григорий. Избрание его епископом обладало всеми чертами назначения человека со стороны. Ведь, хоть он и утверждал, что он урожденный турец, наследник мужей, занимавших кафедру святого Мартина в течение двух веков, Григорий — пусть он нам и известен как Григорий Турский — на самом деле был овернцем[52]. Назначение подобного чужака не могло вызвать сочувствия в городе, но было выгодным для короля Австразии по двум причинам. С одной стороны, Сигиберт пока не знал, насколько можно доверять жителям луарских городов; зато он уже имел возможность оценить верность видных овернских семейств. С другой стороны, было понятно, что местные нотабли, из которых состоял клир Турского собора, никогда не простят Григорию, что ему удалось оттеснить их. Новому прелату предстояло жить во вражеском окружении, без надежды создать настоящую группировку союзников и друзей из представителей региональных элит. Если епископ Турский хотел сохранить свое место, ему следовало сохранять безупречную верность государю, которому он был обязан всем. И для Сигиберта эта ситуация была во всех отношениях выигрышной.

Понятно, почему Григорий не стал задерживаться на деталях собственного избрания, когда писал свою «Историю»[53]. Зато Венанций Фортунат сообщает три важных подобности в поздравительном стихе, адресованном ему по случаю посвящения в сан.

Прежде всего, поэт упоминает об участии Брунгильды в выборе нового епископа Турского{242}.[54] Как супруга Сигиберта в течение почти семи лет и мать наследника престола она уже набрала достаточный политический вес, чтобы поощрять некоторые назначения. Однако почему она высказалась в пользу Григория, неизвестно. Вероятно, Фортунат уведомил двор о достоинствах кандидата, в частности, о литературных способностях, а Брунгильда могла ценить такие дарования. Но, возможно, королева просто пыталась создать себе клиентелу из людей, обязанных ей епископским саном.

Далее, стихотворение Фортуната утверждает: Григория Турского избрали с тем, чтобы он был «любим Радегундой». Если как следует расшифровать намеки, характерные для языка Фортуната, это значит, что миссия нового епископа заключалась в том, чтобы продолжать дело его предшественника Евфрония, покровительствуя женскому монастырю в Пуатье, и не допускать, чтобы этой обители, связанной особыми узами с австразийским двором, наносил ущерб епископ Пуатевинский Маровей.

Наконец, Фортунат сообщает, что рукополагал Григория Эгидий Реймский. Его участие могло бы показаться естественным, поскольку с 570 г. он стал церковным советником Сигиберта. Однако с точки зрения канонического права рукоположение митрополита Турского митрополитом Реймским представляло собой очень серьезное нарушение законов, которое могло сделать избрание недействительным{243}. Кроме того, в последующие годы Эгидия Реймского обвинили в государственной измене и в покушении на цареубийство. Воспоминание о том, что он был рукоположен незаконно и к тому же сомнительной персоной, несомненно не было приятным для Григория Турского. Однако такие неприятные случаи происходили часто и ничуть не бросали тень на достоинства избранника. От такого же публичного унижения в конце IV в. пострадал святой Августин{244}. Григорий Турский в своих произведениях нашел такое же решение, как его авторитетный африканский коллега: касательно обстоятельств своего посвящения в епископы у него очень кстати возник провал в памяти.

ДЕЛО ГАЛСВИНТЫ

События, аналогичные событиям в Туре и в Пуатье, вероятно, происходили во всей Галлии. Тщательно выбирая епископов и графов, три меровингских короля за недолгое время сумели обеспечить себе верность городов, которые получили после смерти Хариберта. Для Сигиберта и Гунтрамна это наследие представляло собой ценное приращение владений, которое тем не менее не изменило уровня их власти или сферы влияния. Но для Хильперика, ранее слишком бедного, чтобы по-настоящему соперничать с братьями, приобретенные территории стали основой для новых амбиций.

Брак Хильперика

У короля молодой Нейстрии брак Сигиберта и Брунгильды вызывал беспокойство и зависть. Чтобы сравняться славой с этой четой, ему надо было совершить что-нибудь соответствующее. Хариберт в свое время нашел решение, пригласив к себе в столицу Фортуната и попросив его прочесть панегирик. Но Хильперик желал полностью воспроизвести великую сцену свадьбы 566 г. Для этого ему надо было жениться на иностранной принцессе, по возможности еще более богатой и престижной, чем та, на которой женился его брат. Он остановил выбор на Галсвинте, старшей сестре Брунгильды.

В Испанию отправилось посольство, несомненно в 568 г., и добилось успеха. Могло бы, конечно, показаться странным, что король Атанагильд согласился уступить старшую дочь одному меровингскому королю менее чем через два года после того, как отдал младшую другому. На самом деле было два соображения, подтолкнувших вестготов пойти на этот новый альянс. Прежде всего, Хильперик отныне владел многочисленными городами в Аквитании{245}. Выдавая дочь за нового соседа, Атанагильд получал спокойствие на северной границе, которой больше не будут угрожать франки. Более того, Хильперик мог бы согласиться обуздать басков, постоянно наносивших ущерб пиренейским предгорьям Толедского королевства. Во-вторых, вестготы по-прежнему вели позиционную войну с византийцами в юго-восточной части Пиренейского полуострова. Если бы еще одна принцесса отправилась в Галлию защищать испанские интересы, Атанагильд мог надеяться, что когда-нибудь оба франкских короля — Сигиберт и Хильперик — объявят войну императору. В таком случае франки совершат военный поход в Италию, как уже делали в прошлом. Имперцам придется перебросить войска на новый фронт, что ослабит их боеспособность в Испании и облегчит положение вестготских войск.

Тем не менее для Толедо выгода от союза с Нейстрией не была ни очевидной, ни прямой. Поэтому вестготы потребовали, чтобы Хильперик заплатил за руку их последней принцессы изрядную цену. Прежде всего король Нейстрии должен был пообещать, что расстанется со всеми остальными своими женщинами, супругами или наложницами. Атанагильд хотел, чтобы Галсвинта имела влияние на своего мужа, а для этого требовалось, чтобы она одна разделяла с ним ложе. Во-вторых, Хильперик должен был пообещать значительный утренний дар. Ведь, кроме обычного движимого и недвижимого имущества, в него должны были войти города Бордо, Лимож, Каор, Беарн и Бигорр{246}.

Какое бы значение Хильперик ни придавал браку с Галсвинтой, риск был неслыханным. Утренний дар молодой женщины составлял около трети королевства Нейстрии и включал богатейшие территории. Достаточно было развестись, чтобы король потерял все. К тому же, если рассуждать в масштабах Regnum Francorum, преждевременная смерть Хильперика означала бы, что меровингская династия теряет пять городов, поскольку Галсвинта вполне могла вернуться в Испанию и передать полученные владения отцу или новому супругу. Атанагильд все тщательно продумал: если брак его дочери и Хильперика окажется прочным, его государство приобретет союзника против византийцев, а если нежизнеспособным, то возвратит себе около трети королевства Аквитании, потерянного в 507 г. В любом случае Толедо извлекал выгоду из брака Галсвинты.

Хильперик, несмотря ни на что, принял условия контракта. Тем самым он показал свое истинное лицо — лицо игрока, готового все поставить на карту, делая самый рискованный ход. Однако король Нейстрии мог счесть себя удачливым. В самом деле, Атанагильд счел себя обязанным дать старшей дочери большее приданое, чем три года назад предоставил младшей. Кроме того, Хильперик воспользовался приездом Галсвинты, чтобы символически принять во владение территории, полученные при разделе 568 г. Итак, выехав из Нарбонна, будущая королева была провезена по аквитанским городам, потом проехала через Пуатье и Тур — несомненно в тот период, когда Хильперик захватил эти города, — и наконец достигла Руана{247}. Тем самым свадебное путешествие стало заменой «королевского круга» — объезда территории, какой совершал каждый вновь назначенный Меровинг, показывая себя новым подданным. Предел мечтаний: вскоре после свадьбы Хильперик добился обращения Галсвинты в католичество. Ему удалось и престижем, и благочестием сравняться с Сигибертом.

Однако вскоре король Нейстрии стал испытывать разочарование. После свадьбы прошло несколько месяцев, а никаких признаков беременности у супруги не было. А ведь если бы Галсвинта умерла бездетной, Атанагильд мог потребовать утренний дар себе. К тому же Хильперик не придал большого значения своему обязательству соблюдать строгую моногамию и начал встречаться с прежними супругами, прежде всего с Фреде го ндой{248}. Галсвинта заявила, что не потерпит посягательств на свою честь, и потребовала вернуть ее в Испанию. Григорий Турский утверждает, что она даже предложила Хильперику все сокровища, которые привезла, то есть свое приданое. Но главной ценностью при передаче владений был утренний дар. Хильперик попытался успокоить жену какими-то туманными обещаниями, но при суассонском дворе было достаточно вестготов, чтобы весть о неладах между супругами перевалила Пиренеи.

Неожиданная смерть Атанагильда в конце 568 г.{249},[55] предопределила судьбу Галсвинты. Король вестготов не оставил ни сына, ни брата, ни одного наследника мужского пола. Так что некому было призвать к мести за публичные унижения его дочери. И априори некому было наследовать утренний дар. Галсвинта осталась без покровителя, и Хильперик мог устранить страшную опасность, какой ее существование грозило всему королевству. Это было сделано самым простым способом: однажды ночью в покой молодой королевы вошел раб и зарезал ее во сне{250}. Впоследствии молва обвиняла Фредегонду, что убийство было совершено по ее наущению{251}, но Григорий Турский, хоть и испытывал к подозреваемой мало симпатий, не внял этому слуху. Столь осведомленный человек, как он, не мог не знать, что отнюдь не любовное соперничество стало причиной этого убийства, чисто политического и связанного с имущественными отношениями.

Плач Брунгильды

Мораль меровингской эпохи в вопросе насилия была довольно гибкой. На него легко закрывали глаза или же прощали либо забывали его за компенсацию. Однако убийство молодой супруги всего через несколько месяцев после свадьбы выходило за всякие рамки.

Чтобы сделать свое преступление не столь шокирующим, Хильперик попытался спасти лицо, скрыв собственную ответственность. В своей игре он дошел до того, что оплакал смерть жены. Григорий Турский не обсуждает искренность его слез. В конце концов, у Хильперика не было личных претензий к Галсвинте, которая лишь играла трудную роль, возложенную на нее ее отцом Атанагильдом. Возможно, суассонский король был несколько расстроен необходимостью устранить молодую жену, ни в чем не виновную. Полвека назад бургундский король Гундобад на похоронах искренне оплакивал своих братьев, хотя расправились с ними по его приказу{252}. Точно так же император Константин испытывал угрызения совести, после того как убил своего сына Криспа{253}. Однако в Нейстрии Хильперика публичный траур длился очень недолго, и после нескольких дней вдовства король поспешил вновь сделать супругой Фредегонду{254}.

Фортуната на похороны Галсвинты не пригласили. Однако в своем новом месте жительства, в Пуатье, он сочинил надгробное слово покойной. Эта длинная элегия в триста семьдесят стихов свидетельствует о таланте, достигшем зрелости, и это произведение часто хвалили как величайший литературный памятник меровингской эпохи. Оригинальность этого текста вытекает из его парадоксально спокойного характера. Упоминая убийство невинной монархини, поэт не высказывает никаких призывов к мести, а, напротив, предлагает задуматься о бренности человеческой жизни и трагических случайностях бытия.

Хотя внешне дело выглядит так, будто элегия Галсвинте была написана автором по собственному побуждению, эта видимость не должна скрывать заказного характера поэмы. Италиец Фортунат сам не взялся бы за столь щекотливую тему, к тому же столь близко затрагивающую меровингскую династию. Пусть заказчик нигде не назван по имени, первые стихи поэмы почти не оставляют сомнения в его личности:

«Толедо послал тебе две башни, о Галлия: если первая стоит, то вторая лежит на земле, разбитая. Она возвышалась на холмах, блистая на прекрасной вершине, и враждебные ветры повергли ее и разрушили»{255}.

Этой «первой башней», еще целой, естественно, была Брунгильда, жена Сигиберта, чьим рупором и выступал Фортунат. Что касается адресата, вскоре становится ясным, что это Гоисвинта, вдова Атанагильда и мать Галсвинты и Брунгильды. Таким образом, поэма выдержана в интимистском духе, и она воздействует тем сильней, что выраженные чувства остаются нежными, простыми и женскими: дочь обращается к сокрушенной матери. Тем не менее не станем усматривать здесь сентиментальность. Всего через несколько месяцев после утраты супруга Гоисвинта вышла за нового короля вестготов Леовигильда. Несмотря на обманчивую форму, элегия Галсвинте представляла собой официальное соболезнование, направленное австразийским двором испанскому. Перед нами текст дипломатического характера, и анализировать его надо прежде всего в этом качестве.

Сразу же становится понятно, что поэма написана не ради информации. За Пиренеями уже было известно об убийстве Галсвинты, как и о его обстоятельствах. Говоря о покойной, уже знали, что с ней произошло, чем объясняются многочисленные приемы, использованные в элегии. Так, вместо того чтобы начать со смерти монархини, Фортунат открывает поэму рассказом о свадьбе Галсвинты. Словно бы мы имеем дело с новой редакцией свадебной песни 566 г., но тональность изменилась. Сообщение о браке испанский двор воспринимает драматически. Весь Толедо оглашается стенаниями, и следует душераздирающая сцена прощания Гоисвинты с дочерью. Поэма развивает здесь тему, близкую скорей Брунгильде, — тему многочисленных материнских страданий: родов, а потом потери дочери, выходящей за чужеземца{256}. Этот двойной разрыв подготавливает здесь третье и окончательное расставание — смерть любимого ребенка.

Под пером Фортуната свадебное путешествие Галсвинты скоро превращается в долгий крестный путь. Даже свадьба не приносит радости: над сценой порхает Купидон, но его стрелы — ледяные{257}. Однако в этом повинна не Галсвинта, которая в описании наделена всеми добродетелями. Фортунат, встречавший королеву в Пуатье, считает нужным засвидетельствовать: она была щедра к бедным, и все ее любили. Она даже снискала дружбу Радегунды, королевы-затворницы, игравшей для Меровингов роль морального авторитета{258}. Более того, франкские воины поклялись ей в верности на своем оружии{259}. Какие воины? Вероятно, из тех многочисленных аквитанских городов, государыней и властительницей которых она была за счет утреннего дара. Естественно, Фортунат не призывал этих воинов соблюсти свою присягу и отомстить за смерть. Жанр такого не предполагал. Но читатели или слушатели не могли не сделать из текста вывод, который напрашивался.

Высшая виртуозность Фортуната проявилась в том, что он не назвал убийцу по имени. Смерть Галсвинты описана в нескольких кратких словах: «На нее обрушилось несчастье: пораженная громом, она изнемогла, ее взор поблек, она угасла»{260}. Мадам умирает, Мадам умерла[56]… Ничто не наводит на мысль, что речь идет об убийстве. Впрочем, официально никакого убийства и не было. Однако в поэме весь двор проливает слезы при вести о кончине, за странным исключением мужа. Можно также отметить, что ошеломленная кормилица Галсвинты просит, если можно, отправить ее в Испанию, чтобы оповестить Гоисвинту. Получается, кто-то этому помешал? Далее Фортунат описывает похороны молодой королевы, сопровождаемые всеобщими стенаниями. Присутствует сам Бог, поскольку являет чудо: лампада, подвешенная над гробницей, падает на пол и не разбивается{261}. Через несколько лет Григорий Турский, агиограф из которого получался лучше, чем поэт, добавил чудес: по его словам, светильник вошел в каменные плиты, как в воск{262}. Фортунат предпочел изящество: лампада, брошенная наземь, остается цела — этого достаточно, чтобы удостоверить полную невинность пострадавшей покойницы. Ведь читатель должен был проникнуться убеждением: похоронили женщину блаженную, почти святую. О Хильперике, странным образом отсутствующем на похоронах, Фортунат так и не скажет ни слова. Такое молчание можно назвать оглушительным.

Далее автор элегии останавливается на описании душераздирающей скорби Брунгильды при вести о смерти Галсвинты. Крикам королевы вторит только природа:

Повсюду, где она [Брунгильда] проходит, она поражает звезды своим плачем. Она часто выкрикивает твое имя, Галсвинта, твое, ее сестра. Его повторяют родники, леса, реки, поля. Ты молчишь, Галсвинта? Ответь своей сестре, как отвечает ей все безмолвное — камни, горы, леса, воды, небо!

Брунгильда даже упрекает себя, что способствовала приезду сестры в Галлию. Если, судя по всему, поэма была рассчитана в основном на испанских читателей, это странное утверждение можно понять так: хоть Брунгильда и стала женой Сигиберта, она продолжала содействовать вестготской дипломатии, упростив соединение сестры и деверя. Если брать шире, такое двойное бракосочетание двух братьев с двумя сестрами должно было пойти на благо миру во франкском мире: если Брунгильда хлопотала ради брака Галсвинты, значит, Сигиберт испытывал симпатию к Хильперику. На самом деле ничто не позволяет всерьез полагать, что Брунгильда каким бы то ни было образом помогла Хильперику получить руку испанской принцессы — настолько явно этот брак шел во вред австразийским интересам.

Фортунату нет до этого дела. Внезапно он стал воображать, как эту весть восприняли в Испании. Горе Гоисвинты очевидно. Тахо, по словам поэта, подхватывает ее стенания, и их отголосок отдается до самого Рейна. По ходу чтения стиха читатель незаметно для себя проникается мыслью, что союз обеих рек, обоих народов, может быть, позволил бы отомстить за это убийство. Однако элегия уже близится к концу, а ее тональность остается чрезвычайно мирной. На миг автор возвращается к чуду с лампадой, явному знаку спасения покойной. Фортунату удается мельком заметить, что ничего удивительного в этом нет, ведь монархиня была «принята в лоно церкви», то есть отреклась от арианства и приняла католичество. Великая скорбь и далеко идущие дипломатические планы не исключали толики конфессиональной полемики. Но важно было указать на духовное спасение монархини, славной покойницы, которую, следовательно, уже незачем оплакивать. Читателю еще раз ненавязчиво повторили контрапункт произведения: невинность, претерпевшая мученичество, делает поступок убийцы еще более отвратительным.

В заключительной части содержится последнее ударное место поэмы: «И у вас, ее матери, по милости Бога-Громовержца, также есть утешение в лице вашей дочери, вашего зятя, вашей внучки, вашего внука и вашего мужа»{263}. В самом деле, Гоисвинта могла рассчитывать на сочувствие Брунгильды и Сигиберта, а также их юных детей Ингунды и Хильдеберта II. Она также могла надеяться на поддержку нового мужа, короля Леовигильда. К этой моральной поддержке вполне могла добавиться военная: если бы Гоисвинта решила отомстить убийце Галсвинты, она должна была знать, что у нее будут союзники в Галлии, как и в Испании. И «Бог-Громовержец», Бог гнева из Ветхого Завета, поможет поразить виновного громом.

Цена крови: внешняя демонстрация

Совершенство произведения Фортуната — сложнейшая ловушка. В самом деле, поэма допускает несколько уровней прочтения, из которых мы видели два первых: элегию, по видимости отрешенную от политических вопросов, за которой спрятан — но довольно хорошо заметен — призыв к военному союзу между Австразией и вестготской Испанией против Нейстрии Хильперика. Но, несомненно, ограничиться этой интерпретацией было бы опасно.

Во-первых, сколь бы изощренной ни была демонстрация чувств, совершенная Фортунатом, об истинных чувствах Брунгильды мы не знаем ничего. Ее скорбь, вероятно, была искренней. Тем не менее Григорий Турский не упоминает о какой-либо ее резкой реакции на известие о смерти сестры. Это тем примечательней, что наш хронист не осуждал жажду мести, когда ее испытывает королева и даже святая: так, он в хвалебном тоне рассказывал, как блаженная Хродехильда некогда пыталась поразить убийцу своих родителей{264}. Один только Герман Парижский упомянул через несколько лет гнев (furor) Брунгильды, не желавшей предоставить поступок Хильперика суду Божьему. И тот же Герман признавал, что, может быть, этот гнев всего лишь придумала народная молва{265}.

Во-вторых, трагическая красота элегии Фортуната скрывает истинного адресата этого произведения. Ведь на самом ли деле послание было рассчитано на вестготов? Многочисленные ссылки на католичество Галсвинты побуждают в этом усомниться. Свою настоящую аудиторию элегия должна была найти скорей в Галлии, где ее распространяли. Читая между строк поэмы, светские и церковные элиты Regnum Francorum должны были понимать, насколько непоследовательна политика Хильперика. Убив Галсвинту, он позволил королю Толедо вновь ступить на землю Галлии, потому что Гоисвинта как мать Галсвинты могла попросить своего нового мужа Леовигильда выдвинуть претензии на владения покойной. Тогда король вестготов мог бы унаследовать спорный утренний дар, а Меровинги лишились бы аквитанских земель, завоеванных в тяжелой борьбе Хлодвигом. Кроме того, Леовигильд также мог в качестве компенсации за убийство падчерицы потребовать выплаты вергельда, «цены крови», которая в германском праве позволяла преступнику искупить совершенное преступление. И этот вергельд мог быть только значительным. Так, в 536 г. остготский король Теодахад был вынужден заплатить франкским королям Хильдеберту I и Теодоберту I 50 тыс. золотых солидов за убийство их кузины Амаласунты{266}.[57]

Элегия Галсвинте должна была заставить магнатов содрогнуться, напомнив им не столько о сочувствии и чувстве чести, сколько о хорошо понятных финансовых интересах. Таким образом, надо вернуть поэме Фортуната ее истинное значение — пропагандистского произведения, рассчитанного на магнатов Regnum Francorum и скрытого под двойным покрывалом: христианского оплакивания и дипломатического послания. Таким образом, ничто не подтверждает, что его действительно заказала Брунгильда, как уверяет автор. Заказчиков следует скорей искать среди высших австразийских чиновников — врагов Нейстрии, таких как граф Гогон или герцог Луп. А ведь Фортунат действительно с начала 570-х гг. поддерживал с ними регулярный контакт{267}, тогда как ничто не позволяет думать, что он сохранил к тому времени прямые связи с Брунгильдой.

Однако представляется, что замысел «медийной акции», которую представляла собой элегия Галсвинте, был значительно тоньше. Известно, что у австразийских дипломатов были информаторы в Испании и на границе Септимании, в частности, епископ Далмации Родезский. Они не могли не знать, что Леовигильд очень занят борьбой с византийцами в Андалусии и подавлением автономистских мятежей на остальной территории[58]. Следовательно, даже если бы новый король вестготов выдвинул притязания на утренний дар Галсвинты, он не располагал военными средствами, чтобы вынудить Меровингов вернуть ему территории или деньги. Вторжение вестготов в Галлию была всего лишь фантазией, которую придумал австразийский двор, а элегия Галсвинте была рассчитана на то, чтобы убедить в ее правдоподобности магнатов Regnum Francorum.

Наконец, если Фортунат изображал страдания Брунгильды и размахивал жупелом casus belli с вестготами, то потому, что от этого сильно выигрывал Сигиберт. Действительно, по степени родства король Австразии был столь же близок к Галсвинте, как и Леовигильд. Поэтому он мог потребовать справедливого воздаяния за смерть свояченицы. Чтобы уладить ссору, Хильперику пришлось бы выплатить ему вергельд. Если бы последний не был заплачен, Сигиберт имел законное право начать файду и повести войну с единокровным братом.

Таким образом, плач Брунгильды, хоть и умело сочиненный, должен был только создать некую видимость. Его издала не королева, а король Сигиберт, у которого были объективные основания бороться за права жены и призывать магнатов следовать за ним. Конечно, убийство Галсвинты стало позором для всех франков, и проблема утреннего дара угрожала территориальной целостности Regnum Francorum. Но жупел вестготского нашествия, умело используемый, позволял именно Сигиберту вновь поставить под вопрос раздел 568 г. и выдвинуть притязания на земли, принадлежащие его брату Хильперику. Честь была орудием, а не движущей силой меровингской политики. Позволили ли франкские аристократия и епископат одурачить себя этими маневрами? Мы просто ручаемся, что франки Австразии предпочитали иметь легитимное основание для борьбы с соплеменниками из Нейстрии и что им было выгодней утверждать, что они ведут справедливую войну, если они не хотели прогневить епископов.

Кстати, сама по себе хронология событий не дает оснований полагать, что источником конфликта стала вспышка гнева Брунгильды. Действительно, чтобы после получения вести о смерти Галсвинты послать гонца в Пуатье, попросить Фортуната сочинить элегию, распространить текст и дождаться, чтобы он принес результаты, требовалось несколько месяцев. К тому же Сигиберту были нужны союзники, чтобы сломить Хильперика, и он должен был убедить своего брата Гунтрамна сотрудничать с ним в карательной экспедиции. Но, похоже, раньше 570 г. еще ничто не было решено[59].

Общему согласию участвовать в походе куда больше способствовала надежда захватить земли Хильперика, чем жажда мести или угроза вестготского вторжения. Чтобы соблюсти формальности, государи организовали суд для рассмотрения убийства Галсвинты. В роли судьи выступал Гунтрамн как старший брат. Заседателями были «франки», то есть, несомненно, австразийские и бургундские аристократы{268}. Сигиберт официально подал жалобу от имени Брунгильды, и приговор не принес неожиданностей: Гунтрамн заочно осудил Хильперика и велел его «низложить». Это слово, использованное Григорием Турским, — несомненно слишком сильное. С практической точки зрения это значило, что старшие братья просто-напросто позволили себе начать войну до победного конца с младшим, пока он не потеряет все свое королевство или часть его. Земли, завоеванные Сигибертом, стали бы ценой крови Галсвинты, а земли, присвоенные Гунтрамном, — его гонораром в качестве судьи.

Что касается призрака вторжения из Испании, то, пусть пока его было почти невозможно принимать всерьез, все-таки лучше было его заклясть. Ради этого оба короля решили окончательно уладить вопрос утреннего дара. Поскольку о возвращении наследства Галсвинты матери не было и речи, Сигиберт и Гунтрамн договорились передать владения покойной ее сестре Брунгильде. Это решение позволяло вернуть аквитанские города под контроль Меровингов, потому что управлять этими территориями от имени жены стал бы, естественно, Сигиберт. К тому же к моменту решения этого вопроса Брунгильда уже произвела на свет юного Хильдеберта II. Это значило, что, даже если Сигиберт умрет, утренний дар перейдет к его сыну и тем самым останется в руках мужчин франкской династии.

НА ПУТИ К ВОЙНЕ

Колебания Гунтрамна

Оставалось еще привести приговор в исполнение. Для этого Сигиберт и Гунтрамн бросили войска на приступ аквитанских городов своего единокровного брата Хильперика. Неизвестно, были ли эти города взяты штурмом или сами открыли ворота мстителям за Галсвинту, как по существу призывала их поэма Фортуната. Как бы то ни было, вскоре после 570 г. Сигиберт стал хозяином Лиможа и Керси{269}. Поскольку принц Хлодвиг, сын Хильперика, прочно удерживал Бордо, король Австразии разжег в городе восстание. Некий Сигульф изгнал молодого принца, который бежал в Анжер, а потом укрылся у отца{270}. Таким образом Сигиберт смог присвоить Бордо, официально ставший владением Брунгильды.

В то время как силы Хильперика отступали по всему фронту, Гунтрамн, похоже, вдруг задумался о последствиях своего вступления в войну. Пусть Хильперик был коварным и недальновидным убийцей, но устранять его совсем было все-таки опасно. Ведь если бы суассонский король исчез, вместе с ним исчезло бы прежнее равновесие и было покончено с разделом франкского мира на три части. А ведь дипломатическая игра с тремя участниками, в которой обычно два более слабых Teilreiche заключали союз против самого сильного, придавала стабильность всему Regnum Francorum. Осторожный король Бургундии ничего бы не выиграл от передела королевства, если бы оно стало состоять из двух частей, которые рано или поздно в конечном счете столкнулись бы друг с другом. Гунтрамн не был уверен, что в случае поединка с Сигибертом сможет одержать победу.

Действительно, еще ведя войну с Хильпериком, король Австразии начал позволять себе недопустимые вольности в отношении бургундского союзника. Так, в ходе раздела 568 г. Сигиберт получил Шатодёнский приход, который находился в Шартрском диоцезе, подвластном Гунтрамну. В этой ситуации согласно каноническому праву местный священник, хоть и был подданным короля Австразии, должен был подчиняться епископу Шартрскому, «верному» короля Бургундии. Не приняв такого положения, Сигиберт сделал Шатодён самостоятельным епископством. Эгидий Реймский, его церковный советник, взял на себя посвящение в сан нового епископа, которым оказался не кто иной, как прежний священник местного прихода, некий Промот.

Встревоженный маневрами Сигиберта, Гунтрамн в 573 г. решил разорвать союз с Австразией. Чтобы не замарать свой престиж слишком откровенной изменой, он созвал в Париже «национальный» собор и попросил у церкви найти выход из междоусобной войны между франкскими королями{271}. Документы собора показывают, что на самом деле Гунтрамн пригласил на него только епископов своего королевства. К тому же они собрались под председательством Сабауда Арльского, человека, предавшего Сигиберта несколько лет назад во время похода австразийцев в Прованс. Таким образом, собор был заседанием бургундского епископата. Поскольку бывшая столица оставалась неделимым городом внутри Regnum Francorum, прелаты заявили, что получили согласие Сигиберта на собрание{272}. Это в лучшем случае была благочестивая ложь, рассчитанная на то, чтобы преуменьшить значимость этого враждебного поступка.

Парижский собор открылся в напряженной атмосфере 11 сентября 573 г. Перед ним сразу же выступил епископ Шартрский с жалобой на создание диоцеза в Шатодёне. Это дело рассмотрели митрополит Сансский в рамках своих штатных полномочий и Герман Парижский, которого занимаемый им пост обязывал проявлять определенную политическую сметку. Приговор, вынесенный собором, был ожидаемым: Промота, обвиненного в узурпации епископского сана, сместили, а его приходы возвратили под власть епископа Шартрского. Кроме того, собор направил письмо Эгидию Реймскому, упрекая его в незаконном посвящении в сан, но без вынесения ему приговора. Второе послание было адресовано Сигиберту. Собравшиеся в Париже епископы сообщали в нем королю Австразии об итогах собора, заверив, что никоим образом не верят в его личную ответственность за шатодёнское дело.

Решение Парижского собора, проникнутое отменным лицемерием, отражало всю ситуацию в королевстве. Гунтрамн не собирался больше делать уступок Сигиберту, но не желал вступать в открытое столкновение. Это был период ядовитых любезностей. Затрепетал сам Григорий Турский: как и Промот Шатодёнский, он получил епископскую кафедру от короля Сигиберта и был посвящен в сан, вопреки каноническому праву, Эгидием Реймским. Чтобы его читатель не сделал неприятного сопоставления обоих избраний, наш хронист умолчал о подробностях Парижского собора 573 г.[60] Но он затаил стойкую злобу на своего коллегу Сабауда Арльского, который когда-то погубил овернские войска, а теперь председательствовал на собрании, где унизили австразийских епископов.

Что касается мирного предложения, сформулированного Парижским собором, то его содержание неизвестно. Но короли отказались воплощать его в жизнь. Воспользовавшись разладом среди противников, Хильперик перешел в контрнаступление — несомненно в том же 573 году. Он послал своего сына Теодоберта захватить Тур, Пуатье и другие аквитанские города, и молодой принц выполнил свою миссию с успехом. Правда, тем самым последний оказался повинен в клятвопреступлении: десять лет назад, попав в плен в Суассоне, он пообещал более не наносить ущерба интересам Сигиберта.

Однако кара Господня заставила себя ждать. Король Австразии послал армию, чтобы захватить аквитанские города, но ее разгромили силы нейстрийцев. Герцог Гундовальд, который командовал походом, едва сумел спастись. Принц Теодоберт мог свободно продвинуться на юг и даже занять Лимож и Керси. Григорий обвиняет нейстрийцев в том, что они целиком разорили эти области, не щадя даже имуществ церкви или самих духовных особ{273}. Если так и было, это признак, что Хильперик сомневался в своей способности удержать аквитанские города. Поэтому лучше было их разграбить и разрушить, чтобы ничего не оставить австразийцам, которые рано или поздно снова возьмут их под свой контроль.

До самого 573 г. Сигиберт ни разу лично не ступал на тропу больших династических столкновений. Он предпочитал славу, которую достигают, торжествуя над зарубежными варварами, очень спорной славе, которую можно было обрести, разоряя Галлию и истребляя франкских воинов других Меровингов. Тем не менее, узнав об опустошении городов Аквитании, он решил вмешаться. Поскольку Австразия потеряла добрую часть обычных войск во время похода герцога Гундовальда, король в 574 г. мобилизовал «племена, жившие по ту сторону Рейна»{274}. Под пером Григория Турского, скорей угодливым, это выражение представляло собой эвфемизм: ударные войска короля Австразии пришли из периферийных герцогств, то есть это были язычники, возможно, те самые саксы, которые уже послужили как наемники Сигиберту в Италии. Австразийцы явно не чурались союза с племенами идолопоклонников. В свое время репутация Брунгильды пострадает из-за подобных компромиссов.

Какой бы ни была религия солдат Сигиберта, они совершили чудо, разгромив нейстрииские армии. Гунтрамн даже встревожился из-за успехов, которые одерживал тот, кто номинально оставался его союзником, и во избежание худшего заключил с Хильпериком соглашение о взаимной обороне{275}. Однако переменчивость короля Бургундии не следует объяснять, как иногда делали, его боязливостью. Гунтрамн всю жизнь демонстрировал глубокое политическое чутье. Просто в 574 г. он счел, что Хильперик должен остаться на политической арене, поскольку его присутствие исключало для Бургундии риск остаться один на один со слишком могущественной Австразией, которая рано или поздно попыталась бы воссоединить Regnum Francorum в своих интересах.

Перемены в политике Гунтрамна можно объяснить также в свете внешних опасностей, грозивших этому королю: в 574 г. лангобарды, устроив набег, сумели оккупировать Вале, занять альпийские ущелья и разграбить большой монастырь в Агоне{276}. Спешно собранная бургундская армия сумела остановить их в Же, но ситуация оставалась крайне тревожной. Следовательно, при постоянной угрозе своим восточным границам Гунтрамн не мог выделить для междоусобной войны франков столько сил, сколько мог Сигиберт. Поскольку он не имел возможности захватить земли Хильперика, лучше было помешать это сделать и Сигиберту.

Даже если умеренность Гунтрамна была не лишена некоторого цинизма, он начал привлекать симпатии части епископата. Сам Григорий Турский, хоть и хранил верность Сигиберту, полагал, что франкским королям лучше было бы охранять границы, чем терзать друг друга в бесплодных столкновениях{277}. Эта симпатия служителей церкви к королю Бургундии со временем будет только расти.

Тем не менее Гунтрамн не располагал достаточными средствами, чтобы защитить Хильперика. Австразийцы это знали. И в том же 574 г. Сигиберт пригрозил напасть на Бургундию, если Гунтрамн не откажется от своего оборонительного договора с Хильпериком и не даст австразийским войскам свободный проход через свои земли. Под угрозой оружия Гунтрамн был вынужден ограничиться строгим нейтралитетом в конфликте между его братьями. Эта дипломатическая победа открыла Сигиберту путь в Нейстрию, и армия восточных франков пошла на Париж. Хильперик счел, что в правильном сражении у него нет шансов, и предпочел переговоры. Он согласился вернуть Тур, Пуатье и другие аквитанские города, попросив только, «чтобы он [Сигиберт] никоим образом не ставил в вину жителям этих городов того, что Теодоберт в свое время несправедливо — огнем и мечом — заставил их подчиниться себе»{278}. Эти слова приводит Григорий Турский, хотя неизвестно, были ли они записаны в соглашении о переуступке или нет. В качестве епископа города, возвращенного австразийцам, наш хронист считал важным прежде всего искупить вину за то, что, вероятно, присягнул Хильперику на верность в течение года нейстрийской оккупации.

Договор 574 г. давал разным сторонам возможность выйти из дела с честью. Официальная уступка аквитанских городов Сигиберту была равносильна, если не по праву, то фактически, передаче Брунгильде утреннего дара Галсвинты. Возвратив себе эти земли, Сигиберт в глазах современников отомстил за свояченицу, восстановил честь жены и совершил блестящую политическую операцию. В свою очередь Хильперик был разорен, но сохранил жизнь и северную часть своего королевства. Что касается Гунтрамна, побывавшего и в том, и в другом лагере, он ничего не выиграл и ничего не потерял. Компромиссный мир — именно так Меровинги представляли себе справедливейшее политическое решение{279}. Когда его удавалось достичь, в этом видели знак божественного покровительства Regnum Francorum. И как раз в знак небесного одобрения святой Мартин исцелил трех паралитиков в самый день подписания договора 574 г.{280}

Если убийство Галсвинты было настоящим поводом для междоусобной войны, то после каких-нибудь четырех-пяти лет файды между Сигибертом и Хильпериком распря наверняка прекратилась бы. Но в этом деле честь служила в лучшем случае лозунгом австразийской пропаганды. Меровингским королям война прежде всего давала надежду на восстановление единства империи Хлодвига и Хлотаря I. Для их воинственной аристократии те же столкновения давали выход жажде приключений и богатств, никогда до конца не утоляемой. Но для многих свободных людей война прежде всего представляла собой нормальный род деятельности в теплое время года, приносивший за счет добычи ценное дополнение к доходам от обработки земли. Следовательно, правитель, не желавший начинать военные действия или доводить их до победного конца, вызывал подозрения, что он хочет разорить своих воинов. Поэтому после заключения договора 574 г. Сигиберту пришлось столкнуться с упреками со стороны воинов, которых он привел из-за Рейна. Для этих людей, прошедших очень долгий путь, чтобы наполнить свои карманы, мир, подписанный, когда они стояли у самых ворот Парижа, был катастрофой. Солдатня утешилась, разграбив деревни Иль-де-Франса. Сигиберт велел некоторых из них забить камнями для острастки, пообещав другим, что у них скоро будут новые возможности для обогащения{281}.

Завоевание Парижа

Ведь Сигиберт отнюдь не собирался соблюдать договор 574 г. Поэтому в следующем году война между братьями возобновилась. В соответствии с уже отработанной схемой Гунтрамн и Хильперик прежде всего заключили союз; король Нейстрии перешел в наступление и добрался до Реймса; Сигиберт контратаковал в направлении Парижа; тем временем Гунтрамн нарушил свои клятвы и расторг союз с Хильпериком{282}.

Однако в 575 г. король Австразии уже действовал не так поспешно, как в предыдущие годы. В то время как он сам повел войска на восток Парижского бассейна, чтобы сковать силы Хильперика, турским и шатодёнским отрядам он приказал атаковать Нейстрию с юга. Оба города, полагавшие, что сильно пострадали за свою верность во время последних конфликтов, не желали выставлять новых бойцов. Сигиберт был вынужден поручить двум герцогам, Годегизилу и Гунтрамну Бозону, набрать там армию. Когда эти войска наконец дошли до Парижа, они почти не встретили сопротивления. Вероятно, нейстрийцы сочли, что города долины Луары слишком разорены, чтобы составить настоящую угрозу. Для защиты правого фланга Хильперик оставил лишь малочисленные отряды под командованием своего сына Теодоберта. Столкнувшись с этим неожиданным вторжением, молодой принц попытался его отбить, но потерпел поражение от Гунтрамна Бозона и погиб в бою{283}.

Узнав о гибели сына и прорыве своих южных границ, король Нейстрии был вынужден немедленно отступить, тем более что до него как раз дошла новость об отступничестве Бургундии. Он счел, что партия в Центральной Галлии проиграна, и заперся в Турне, старинной крепости своего прадеда Хильдерика. Сигиберт не стал преследовать брата и предпочел посвятить себя более важному делу — захвату Парижа, символической столицы Regnum Francorum.

Жителей этого города воспоминания о грабежах предыдущего года побуждали ожидать самого худшего. Епископ Парижский Герман счел своим долгом вмешаться в ход событий, и сохранилось письмо, которое он написал королеве Брунгильде. Хоть этот прелат был уже очень немолод, он сохранил живость пера и, множа ссылки на Писание и благочестивые метафоры, показал себя способным вести смелые политические речи. Действительно, после обычных формул учтивости Герман заявил, что до него дошел слух о том, что, якобы настоящей поджигательницей войны была Брунгильда: «Якобы по вашей воле, по вашим советам и по вашему наущению преславный государь, король Сигиберт, столь сильно желает разорить эту область»{284}. Епископ Парижский искусно заверил адресатку, что совершенно не верит этим слухам, дав при этом понять, что не верит лишь он один.

Насколько это обвинение реально — на самом деле вопрос сложный. Уже тот факт, что в 575 г. святой Герман предпочел написать Брунгильде, а не сановнику двора, наводит на мысль, что к тому времени королева располагала признанным влиянием на мужа. Тем не менее из этого нового политического статуса не вытекает ответственность за междоусобную войну. Сигиберт сражался во имя чести жены, но не обязательно по ее совету. «Гнев» Брунгильды в 575 г. мог опять-таки быть ловкой инсценировкой, организованной двором Австразии ради того, чтобы оправдать нарушение прошлогоднего договора. Ведь если бы королева действительно была мстительной фурией, епископ Парижский, вероятно, не искал бы ее заступничества.

Какую бы роль Брунгильда ни сыграла в действительности, Герман, посылая письмо, избрал королеву в качестве привилегированной собеседницы. Прежде всего он обратился к ее религиозным чувствам: если австразийцы требуют мести Хильперику, им надо лишь дождаться суда небес, ибо Бог не замедлит поразить виновного и низвергнуть его в ад после смерти. Но старый Герман сумел также затронуть политическую струну в душе корреспондентки. Парижский диоцез, объяснял он, уже пострадал от многих бед — имелись в виду эпидемия 567 г., а также пожары деревень в 574 г. Словом, если город возьмут, добыча будет невелика. К тому же грабеж убьет всякую надежду на возрождение Парижа. Это значило, что, когда последний будет аннексирован, Австразии не придется ожидать от него больших налоговых доходов.

Чтобы справиться с этой проблемой, Герман предлагал Брунгильде такое решение: «Эта область была бы рада вас принять, если бы верила, что благодаря вам обретет спасение, а не уничтожение»{285}. То есть, говоря обиняками, которые столь ценили меровингские литераторы, епископ Парижский предлагал сдать город Сигиберту в обмен на обещание, что грабежа не произойдет. Отсутствие добычи будет компенсировано косвенными податями, какие сможет платить город, экономика которого не пострадает.

Возможно, Брунгильда оказалась восприимчива как к религиозным увещаниям, так и к ссылкам на экономические реалии. Святой Герман всецело учел сложный комплекс побуждений властителей, и его демарш увенчался успехом. Рассказывая о кампании 575 г., Григорий Турский сообщает, что Сигиберт «намеревался оставить эти города войскам; но окружение ему помешало сделать это»[61]. Вероятно, королева, которую убедили, что милосердие выгодно, вразумила мужа. Париж открыл свои ворота. Сигиберт, Брунгильда и их дети могли совершить триумфальный въезд в бывшую столицу Хлодвига.

Смерть героя

Благодаря умеренности, которую австразийцы выказали в Париже, на их сторону немедленно перешли и другие нейстрийские города. Кстати, это могло быть даже главной целью похода. Аристократы — «верные» Хильперика начали дезертировать из его лагеря и являться к Сигиберту, чтобы изъявить покорность, в надежде спасти себе жизнь и по возможности имущество. Группа нейстрийцев предложила уже официально признать короля восточной части Regnum Francorum победителем. Только город Руан упорно отказывался сдаваться.

Хильперик, заточенный в Турне, все-таки оставался опасным. Сигиберт решил окончательно устранить эту угрозу, выступив, чтобы осадить город. Тогда Герман Парижский сделал заявление, от текста которого остались лишь фрагменты{286}.[62] Прелат не сохранял никакой политической верности прежнему господину, но епископский сан требовал от него просить милости для осужденных. И опыт научил его, что династические убийства подают пагубный пример: уже многие короли погибли оттого, что слишком щедро проливали меровингскую кровь. Опираясь на примеры из Ветхого Завета, Герман напоминал, что братоубийство — тяжкий грех, но вместе с тем политическая ошибка. Однако Сигиберт не позволил себя смягчить и повел армию, выросшую за счет нейстрийских отрядов, чтобы осадить единокровного брата. Брунгильда и ее дети остались в Париже. Таким образом, королева как будто не пожелала присутствовать при умерщвлении убийцы Галлсвинты, что еще раз побуждает усомниться, обладала ли она особо мстительным и кровожадным нравом. Похоже, взятие под контроль столицы Regnum Francorum интересовало ее больше, чем смертная казнь.

Армия Сигиберта заняла позицию перед Турне, однако не пыталась штурмовать стены. Варварские армии умели строить осадные орудия, но, похоже, не целиком унаследовали таланты римлян в деле осадного искусства. Тем не менее два наших информатора, Григорий Турский и Марий Аваншский, утверждают, что неравенство сил делало исход осады очевидным. Достаточно было дождаться, чтобы свое дело сделал голод.

За стенами и сам Хильперик сомневался в своих шансах спастись. Когда его жена Фредегонда этой осенью 575 г. родила мальчика, Хильперик велел немедленно крестить ребенка, хотя следовало бы дождаться Рождества — первой канонической даты для церемоний такого рода. Кроме того, король потребовал от епископа Турне стать крестным отцом новорожденного: если бы город пал, долгом епископа было бы защитить крестника. Поскольку судьба мальчика представлялась тем не менее весьма неясной, его назвали Самсоном{287}. Это имя, нехарактерное для Меровинга, вероятно, могло толковаться по-разному: если бы нейстрийская королевская семья выжила после осады, всегда можно было бы заявить, что имя «Самсон» намекает на длинные волосы франкских королей; если же Хильперика бы убили, ребенку с таким библейским именем спокойно могли выбрить тонзуру и отправить его в монастырь… а он будет волен выйти оттуда, если, как у Самсона из Священного писания, его волосы отрастут!

В лагере осаждающих никто уже не сомневался в близкой победе. Чтобы развеять скуку и поскольку нужно было воспользоваться присутствием всей аристократии, Сигиберт решил немного предвосхитить события, то есть устранение Хильперика. Прибыв в Витри-ан-Артуа — бывший дворец Хлотаря I близ Арраса{288}, — он велел поднять себя на щит и провозгласить «королем франков, некогда зависевших от Хильдеберта Старого», то есть королем бывшего Парижского королевства.

Среди пестрой толпы восточных и западных франков, пришедших провозглашать Сигиберта, никто не обратил внимания на двух рабов, выбравшихся из Турне и вооруженных скрамасаксами, длинными однолезвийными ножами, какие носил за поясом любой мужчина. Загнанный в угол, Хильперик приказал им убить Сигиберта. Как всегда злословя, Григорий Турский утверждает, якобы королева Фредегонда «заколдовала» их оружие, — возможно, это значит, что клинки были смочены ядом.

В самый разгар церемонии провозглашения оба убийцы бросились на Сигиберта. В последующей сумятице погибло несколько высокопоставленных чиновников. Сам король был смертельно ранен. Три недели назад Сигиберт узнал, что его войска истребили нейстрийские отряды Теодоберта; несколькими минутами ранее он был сделан королем двух третей франкского мира. В этот миг муж Брунгильды умирал на вершине славы.

Вследствие этой неожиданной развязки разношерстные армии, осаждавшие Турне, разбежались. Австразийцы уже не были уверены, что у них еще есть государь, ведь единственным наследником был маленький Хильдеберт II, оставшийся в Париже, в отношении которого было неизвестно, не стал ли и он жертвой наемного убийцы. Что касается нейстрийских аристократов, они увидели в этом повод немедленно перейти в другой лагерь и вернуться к Хильперику; чтобы им простили отступничество, они захватили нескольких австразийских магнатов, которые вскоре были казнены.

Хильперик наконец смог выйти из Турне и велел, чтобы ему показали тело Сигиберта. Не доходя до проливания слез, как над Галсвинтой, он приказал обрядить покойника и благочестиво похоронил своего единокровного брата в ближайшем домене, в Ламбре. Правда, несколько недель назад Сигиберт тоже устроил достойные похороны Теодоберту. Осквернять или увечить труп означало бы выражать крайнюю ненависть к этому человеку и его близким; у Меровингов подобные поступки производили тем более сильное впечатление, что случались редко{289}. Уважение, обычно оказываемое мертвым, само по себе показывает парадоксально-смягченный характер отношений между франкскими королями. Братоубийственный конфликт представлял собой борьбу за выживание, за власть или просто-напросто политическую необходимость, потому что воинственные потребности аристократов и воинов надо было удовлетворить. Не обязательно ценя друг друга, меровингские короли, возможно, не питали друг к другу личной ненависти.

* * *

Во всем франкском мире смерть Сигиберта восприняли как исчезновение победоносного героя. Хронист Марий Аваншский, обычно невозмутимый, выразил сожаление, что коварство позволило Хильперику выйти из отчаянного положения{290}. Григорий Турский тоже скорбел о смерти своего повелителя, но оценил ее в «Десяти книгах истории» как справедливую кару за то, что тот пренебрег мудрыми советами святого Германа Парижского{291}. Это не помешало ему в агиографических произведениях называть Сигиберта «преславным королем»{292}, уподобляя Хлодвигу. В самом деле, Григорию Турскому Меровинги напоминали владык из Ветхого Завета: среди них были добрые и злые, но даже лучшие из них обладали непомерно большими пороками, каковые Бог терпел потому, что поддерживал таинственные связи со своими избранниками, которым доверил власть. То же относилось к королевам. При жизни Сигиберта Герман Парижский обратился с прошением к Брунгильде, потому что сопоставил ее с библейской Эсфирью, доброй царицей, дававшей советы плохо осведомленному мужу{293}.

Однако теперь, когда ее муж умер, Брунгильда должна была выбирать. Либо она отойдет в сторону, либо попытается и дальше играть роль советчицы при своем сыне Хильдеберте II, приняв роль более независимой королевы и рискуя предстать в грозном образе Иезавели{294}.

ГЛАВА VII. ЗАВОЕВАНИЕ РЕГЕНТСТВА (575–584)

В одном франкском монастыре через много лет после событий 575 г. неизвестно чья рука составила список франкских королей, за которых молится община. Этот монах или эта монахиня написал(а):

Теодорих

Теодоберт

Хлотарь

Сигиберт 

Брунгильда, покровительствовавшая этой обители, позаботилась, чтобы имя ее умершего мужа не было забыто. Тем самым Сигиберт оказался рядом с предками, изображенными на диптихе из слоновой кости{295}.

Попросив это сделать и несомненно предложив ради этого монастырю богатства, Брунгильда думала прежде всего о спасении души мужа. Члены семьи должны были помогать душам умерших попадать в рай, искупая грехи их земной жизни. Они этим занимались тем охотней, что их духовные и мирские интересы совпадали. Действительно, поминание мертвых сохраняло память о роде, демонстрировало его единство и способствовало его славе. Всякий, кто слышал бормотание монахов, перебирающих имена покойных, не мог сомневаться, что Сигиберт был одним из величайших королей Австразии и что его вдова пребывает в духовном единении с ним. А ведь Брунгильда нуждалась в этом непрочном капитале — престиже, чтобы совершить отчаянную попытку выжить в Regnum Francorum, равнодушном или враждебном к ней.

НЕЙСТРИЙСКАЯ АВАНТЮРА (575–577)

Плен

В конце 575 г. Брунгильда и ее дети были еще в Париже, когда до них дошла весть о гибели Сигиберта. Григорий Турский описывает скорбь королевы, но прежде всего подчеркивает, что она «не знала, что ей делать»{296}. Эта нерешительность — не признак слабости характера, а подавленность женщины, понимающей, что у нее нет никаких средств, чтобы действовать.

Где находилась сокровищница Сигиберта — неизвестно, но не в Париже. Без этого запаса богатств и символов у Брунгильды не было никакой надежды взять под контроль аристократию. Конечно, в меровингском мире овдоветь не обязательно значило впасть в бедность. Так, Брунгильда сохраняла права собственности на свой утренний дар, и смерть Сигиберта позволила ей свободно распоряжаться своим приданым, то есть, вероятно, севеннской местностью Аризит. К тому же пять аквитанских городов, которые она унаследовала по смерти Галсвинты (Бордо, Лимож, Каор, Беарн и Бигорр), по-прежнему находились в ее личной власти. Но это были скорей теоретические права, чем осязаемые ресурсы, когда она оказалась блокирована в Париже.

Из всего имущества Брунгильда могла по-настоящему рассчитывать только на личную казну, которую возили за ней во всех разъездах. Содержащиеся там богатства, хоть и слишком небольшие, чтобы покупать верность магнатов, были достаточны, чтобы обеспечить их обладательнице реальную власть. К сожалению, пока что ее сокровищница больше ее стесняла, чем помогала ей, потому что эта масса украшений и тканей в сравнительно громоздких сундуках и узлах делала невозможными быстрые перемещения. Брунгильда была вынуждена оставаться в Париже и дожидаться прихода австразийских воинов, которые бы согласились служить ей охраной.

Лейды Сигиберта, уцелевшие после бедствия в Витри, действительно прошли через Париж, но они прежде всего спешили покинуть Неистрию, ставшую небезопасной. Среди этих беглецов находился герцог Гундовальд, который забрал с собой единственное сокровище, одновременно ценное и транспортабельное, какое он нашел в столице, — маленького принца Хильдеберта II{297}. Неизвестно, дала ли мать согласие на это спасение, но у герцога могло не быть времени ее спрашивать. Через три четверти века хронист Фредегар рассказал дивную историю о ребенке, которого мать, находящаяся в полном отчаянии, положила в мешок и передала через окно; но это явный вымысел{298}.

Тогда, в конце 575 г., все были намного прагматичней. В Париж спешил Хильперик, и если бы он захватил сына Брунгильды, то устранил бы его, либо убив, либо выбрив ему тонзуру. Как только этот ребенок выбыл бы из числа наследников, короли Нейстрии и Бургундии по закону могли захватить и расчленить королевство Сигиберта. А ведь австразийские магнаты опасались такой аннексии, которая бы уничтожила независимость их региона и прежде всего помешала бы им управлять государством до совершеннолетия короля. Чтобы этого не допустить, им нужно было любой ценой сохранить живого Меровинга, пусть даже все остальное — а именно женщины из королевской семьи — будет потеряно.

Поэтому, вернувшись в Австразию, герцог Гундовальд собрал бывших «верных» Сигиберта и немедленно возвел Хильдеберта II на трон, на Рождество 575 г. Поскольку новому государю было всего пять лет, в среде аристократии началась борьба кланов за захват того, что можно назвать несколько анахроничным термином «регентство». Хотя никаких подробностей о ней не известно, можно понять, что вскоре верх взяла группа, которую возглавляли герцог Луп и граф Гогон. Эти два человека располагали значительными козырями: Луп управлял герцогством Шампанским, главной областью восточного королевства; что касается Гогона, он благодаря группировке друзей и обязанных ему людей контролировал дворец и государственную администрацию. К тому же они представляли «пробургундскую» партию австразийской аристократии и в этом качестве могли привлечь к себе тех, кто желал реванша над Хильпериком. Чтобы легитимизировать свою новую власть, Гогон присвоил титул «воспитателя» короля, благодаря чему обеспечил себе фактическое регентство.

Тем не менее многие австразийские магнаты, не принадлежавшие к победившей группировке, сочли себя обиженными этим раскладом и перешли в другой лагерь. Так, некий Годин, бывший полководец Сигиберта, предложил, за деньги, свои услуги Хильперику{299}. И Сиггон тоже перешел в нейстрииский дворец, где, сменив печать Сигиберта на печать Хильперика, сумел сохранить титул референдария. Оба получили земли близ Суассона{300} — города, в который Хильперик вернулся и который вновь сделал столицей. Другие магнаты предпочли воспользоваться беспорядком, чтобы обогатиться. Так, герцога Берульфа, управлявшего областью между Туром и Пуатье, позже обвинили в том, что он присвоил часть сокровищницы Сигиберта.

Среди его приближенных был человек, известный только по имени — Арнегизил, который, возможно, принадлежал к роду Пипинидов, позже прославившихся под именем Каролингов{301}.[63]

Что касается Брунгильды, ее судьба никого не заинтересовала. Может быть, австразийские магнаты были даже рады, что им не нужно вступать в переговоры с вдовой Сигиберта по поводу регентства. Когда Хильперик наконец вступил в Париж, королева с дочерьми еще находилась там, и он взял их в плен. Победитель на тот момент, он тем не менее не проявил никакой жестокости по отношению к пленницам, и это позволяет предположить, что он не считал Брунгильду лично ответственной за войну между Австразией и Нейстрией. К тому же Хильперик знал, что женщины королевской крови могут оказаться полезными для создания матримониальных союзов. Однако оставлять пленниц в Париже было опасно. Город по-прежнему оставался неделимым: права на него имел Гунтрамн, и юный Хильдеберт II тоже мог бы притязать на них как на наследство отца. Поэтому Брунгильду и ее сокровища отвезли в Руан, где Хильперик передал их под охрану Претекстату, епископу этого города. В самом деле, это был один из редких прелатов, не изменивших прежнему королю, когда в Нейстрию вторгся Сигиберт. Должно быть, доверив ему военную добычу, Хильперик выказал ему признательность. Что касается дочерей Брунгильды, их отправили в Mo{302}. Мать разлучили с дочерьми, вероятно, чтобы снизить опасность побега, ведь Брунгильда не рискнула бы покинуть Нейстрию, оставив здесь ценных заложниц. Возможно, этим поступком Хильперик хотел вознаградить за верность некое лицо: в частности, известно, что в Mo жил со своей семьей Эберульф, камерарий короля Нейстрии{303}.

Свадьба в Руане

Вступив в Париж и посадив Брунгильду в охраняемую резиденцию, Хильперик принялся возвращать себе луарские и аквитанские города, которые в предыдущие годы завоевал Сигиберт. Австразийская армия, пришедшая в полное расстройство, казалась неспособной их защитить.

Для начала весной 576 г. Хильперик послал полководца Рокколена завоевать Тур. Помимо этой стратегической цели, планировался захват в плен австразийского герцога Гунтрамна Бозона, которому король не простил гибели своего сына Теодоберта. Тур без труда заняли, но Гунтрамну Бозону со всей семьей удалось укрыться в базилике святого Мартина, расположенной в непосредственной близости от города. Там хранились мощи евангелизатора Галлии, и право убежища там было настолько священным, что люди Рокколена не посмели ступить за ограду. Теперь Хильперику, если он собирался долго удерживать Тур, надо было считаться с постоянным присутствием мятежника в нескольких сотнях метров от городских стен. Все было бы просто, если бы епископ Турский был достоин доверия, но Григорий был заведомым ставленником Сигиберта и Брунгильды. Чтобы контролировать завоеванное, Хильперик решил назначить графом Тура некоего Левдаста. Он уже занимал этот пост во время краткого нейстрийского владычества в городе, но был изгнан в 573 г., когда австразийцы отвоевали Тур. Левдаст ненавидел Григория Турского, который отвечал ему тем же{304}.

Став хозяином городов на Луаре, Хильперик попытался захватить Пуатье и поручил эту миссию своему сыну Меровею. Это принц был сыном одной из его первых супруг, Авдоверы, получившей развод, когда на ложе короля оказалась Фредегонда. Поскольку эта женщина все-таки принесла ему четырех детей, Хильперик проявил о ней некоторую заботу и нашел ей удобную резиденцию в Руане.

Таким образом, в 576 г. Авдовера, мать нового командующего нейстрийской армией, жила в том же городе, что и Брунгильда, пленница короля Нейстрии. Если обе этих женщины встретились — а трудно представить, чтобы этого не произошло, — у них были очевидные причины вступить в союз. В совпадении интересов двух изгнанниц, вероятно, и следует искать причины неожиданных событий, случившихся весной 576 г. Действительно, принц Меровей, вместо того чтобы выступить на завоевание Пуатье, как требовал отец, свернул в Тур и провел там Пасху. Потом под предлогом, что желает навестить мать, он направился в Руан. Там Меровей женился на Брунгильде в присутствии епископа Претекстата.

Мотивы главных участников этого события не в равной мере представляются понятными. Мотивы Меровея и его матери Авдоверы как будто ясны, поскольку этим браком они повышали свой статус. В самом деле, Фредегонда недавно принесла Хильперику мальчика, Самсона, а прежняя история меровингской династии показывала, что королевы всегда пытались покровительствовать своим детям в ущерб детям от других браков. Так, несколько лет назад Маркатруда, жена короля Гунтрамна, отравила своего пасынка Гундобада{305}. Так что у Меровея были все основания опасаться за будущее, если ему не удастся обеспечить собственную легитимность. Женитьба на Брунгильде позволяла ему приобрести часть престижа Сигиберта и питать некоторые надежды, даже если они могли показаться зыбкими, на получение трона Австразии. Этого могло быть достаточно для защиты от ненависти мачехи.

Более удивительным может казаться участие в этой сцене Претекстата Руанского. Прелат не мог не знать, что Брунгильда — тетка Меровея по свойству. То есть с точки зрения канонического права их брак считался кровосмесительным. Благословляя его, Претекстат переступал через все церковное законодательство в матримониальной сфере, хотя на Турском соборе 567 г. он лично осудил короля Хариберта за подобный проступок[64]. Но у епископа Руанского сомнения канониста, вероятно, заглушались амбициями политика. Ведь должности тюремного надзирателя при Брунгильде Претекстату, мечтавшему о большей чести и власти, несомненно было мало. К тому же Меровей был его крестником{306}. Если бы этому молодому принцу когда-нибудь удалось свергнуть отца, епископ Руанский стал бы духовным отцом нового короля Нейстрии и тем самым его главным советником.

Позволяя вдове Сигиберта соединиться с Меровеем, не замышлял ли Претекстат мятеж против Хильперика? Многие так считали, тем более что рассказывалось, что епископ с несколько подозрительной щедростью раздавал подарки «верным» короля, словно пытался их подкупить. Ради этого Претекстат якобы даже совершенно непозволительно запускал руку в личную сокровищницу Брунгильды, хранимую им{307}. Однако игра епископа Руанского далеко не ясна. В 575 г. он поддержал Хильперика, оказавшегося в отчаянном положении, против Сигиберта. Открытая измена в следующем же году и после того, как его вознаградили за верность, кажется несколько странной. К тому же, даже если Претекстат действительно собирал в своем городе все козыри для совершения узурпации (претендента, богатую вдову, «верных», сокровищницу), этот план совершенно не принимал в расчет рост могущества Хильперика. Но, может быть, епископ Руанский был слишком самоуверен или недостаточно осведомлен о возможностях короля оказать сопротивление?

Что касается Брунгильды, ее кажущаяся пассивность в руанском деле не должна вводить нас в заблуждение. Если бы она не желала этого брака, ей было нетрудно дать о нем знать Хильперику, который бы немедленно запретил Меровею жениться. Но вдове Сигиберта надо было выбраться из затруднительного положения, в которое она попала. У нее уже почти не оставалось надежды на Австразию, где находящаяся у власти аристократическая группировка ничего не сделала, чтобы вступиться за нее. Если бы она помедлила, ее будущее было слишком легко предвидеть: Хильперик выдал бы ее за иностранного царька или за аристократа средней руки, если бы только ее не заточили в монастырь до самой смерти. Поэтому, чтобы избежать судьбы многих меровингских вдов, Брунгильда решилась выйти за Меровея, сына убийцы Сигиберта. Возможно, она полагала, что весть об этом уязвит Хильперика, и тогда это была своеобразная месть за убийство ее первого супруга. Но весной 576 г. Брунгильда, вероятно, больше думала о сохранении собственного положения, чем о памяти Сигиберта. Несколько лет назад ее мать Гоисвинта сохранила место на троне, выйдя вторым браком за честолюбивого Леовигильда, ставшего с тех пор королем вестготов; Брунгильда просто последовала материнскому примеру.

Свадьба в Руане представляет собой один из любопытных эпизодов меровингской истории, в отношении которых наша нехватка данных особенно вопиюща. Ведь смущение, которое чувствовал Григорий Турский, рассказывая об этом эпизоде, отразилось в краткости его отчета. Хронист испытывал к Брунгильде чувство почти политической верности, к Меровею — невольную нежность (враги его врагов в какой-то мере были его друзьями), а к Претекстату — чувство личной и христианской солидарности, ведь епископу Руанскому предстояло через несколько лет погибнуть как святому от ударов, направленных Фредегондой. В его «Истории» заговор, в котором, возможно, участвовали все трое, скрыт завесой молчания.

Неудача Меровея

Если заговор действительно существовал, то Брунгильда, Меровей и Претекстат существенно переоценили свои силы. Возможно, они надеялись, что от короля Нейстрии их избавит убийца, как рассказывалось позже. К несчастью для них, к Руану форсированным маршем подошел вполне живой Хильперик. Когда король вошел в город, молодоженам пришлось искать убежища в дощатой церкви, посвященной святому Мартину и построенной близ городской стены. Хильперик не рискнул нарушать право убежища, потому что не был ни настолько осмотрителен, ни настолько популярен, чтобы оскорблять святого покровителя Галлии. Чтобы побудить Меровея и Брунгильду выйти, он поклялся не разлучать их, а потом предложил совершить жесты примирения, взаимно расцеловавшись и разделив трапезу. Начинающие заговорщики могли счесть, что легко отделались. Но, когда Хильперик покинул Руан, он нарушил свои обещания, забрав с собой Меровея и оставив Брунгильду в городе{308}.

На обратном пути Хильперик сделал неприятное открытие, обнаружив, что австразийцы пришли в себя и один шампанский отряд, вероятно, под командованием герцога Лупа, только что напал на Суассон. Фредегонда и другие члены семьи нейстрийского короля были вынуждены спешно покинуть город{309}. Хильперик сумел отбить свою столицу, но начал испытывать подозрения насчет того, кто подстроил эту атаку. Не факт, что он был неправ. Луп в свое время был близок к Брунгильде, и его набег на Суассон вполне мог быть инспирирован из Руана. Даже если объективно можно сомневаться, что Брунгильда сохранила реальное влияние на регентов Австразии, Хильперик уступил той здравой паранойе, которая иногда продлевала жизнь меровингским государям, и велел разоружить Меровея. В воинском обществе, каким был франкский мир, это было равносильно символическому лишению индивида статуса свободного человека. Тем самым молодой муж Брунгильды был лишен возможных прав наследования, и нескольким стражникам было поручено не пускать его в Руан или Реймс. Чтобы ситуация стала еще ясней, Хильперик публично вернул расположение второму сыну, Хлодвигу. Он доверил ему армию и поручил отвоевать бывшие нейстрийские владения к югу от Луары, то есть миссию, во время выполнения которой Меровей изменил отцу{310}.

Налет на Суассон побудил Хильперика заподозрить также австразийских перебежчиков, которых с Рождества 575 г. при его дворе было немало. Не зная, насколько им можно доверять, он изгнал полководца Година, тогда как референдарий Сиггон предпочел бежать сам и перейти на службу к юному Хильдеберту II. Чтобы заполнить вакансии в своей администрации, Хильперик облек доверием нескольких новых лиц. Тут впервые возникает мрачная фигура Раухинга — возможно, непризнанного сына Хлотаря I; Григорий Турский рисует его портрет в отталкивающих тонах{311}. Хильперик сделал его герцогом Суассонским. Начинает вырисовываться и силуэт палатина Ансовальда, которого ожидала блестящая карьера{312}. Видимо, в тот же период выросло и влияние Фредегонды, которая из просто супруги стала настоящей советчицей короля.

Первой жертвой этой смены состава дворцового персонала стал Меровей, который более не имел покровителей при дворе. Летом или осенью 576 г. ему выбрили тонзуру, рукоположили его в священники и обрекли закончить дни в монастыре Сен-Кале, близ Ле-Мана{313}. Лишенный длинных волос и облаченный в монашескую рясу, принц больше не мог претендовать на трон. В качестве священника он, конечно, мог сохранить супругу, но плотская связь была ему запрещена как святотатство. Тем самым Хильперик, не добиваясь развода Меровея и Брунгильды, дискредитировал их брачный союз и детей, которые могли от него родиться.

Тогда же Хильперик решил выслать Брунгильду, ее дочерей и ее сокровищницу в Австразию. Хотя об этом событии сообщает мало источников, объяснить это решение довольно просто. Прежде всего, освобождение матери короля Австразии представляло собой явный примирительный жест по отношению к восточным франкам. Хильперик повторял, что сделал это, «чтобы <…> не возникла вражда между мной и Хильдебертом, моим племянником»{314}. Далее, отпустить королеву значило добавить нового участника в борьбу за регентство, которая уже велась в Австразии; Хильперик мог полагать, что склока у соседей будет способствовать миру на его границах. Наконец, это освобождение позволяло окончательно отдалить Брунгильду от Меровея, поскольку было вероятно, что королева, вновь окунувшись в австразийскую политическую игру, утратит интерес к нейстрийской интриге.

В освобождении пленницы и позволении ей забрать свои богатства вновь проявился характер игрока, свойственный Хильперику. На сей раз он выиграл, потому что королева согласилась уехать. Оценив риск путешествия и еще не зная, как ее примут в Австразии, королева тем не менее оставила в Руане большую часть сокровищницы в виде пяти тяжелых узлов с золотом, драгоценностями и ценными тканями. В последующие месяцы она вновь обретет достаточно могущества и влияния, чтобы послать за этими ценными тюками несколько групп слуг{315}.

Приняв свободу, которую предложил ей Хильперик, Брунгильда обрекла Меровея на печальное завершение игры. Однако принц был не обделен смелостью. При помощи нескольких сообщников он сумел бежать из монастыря и направился в церковь святого Мартина Турского. Этому выбору можно удивиться, ведь Меровей мог бы попытаться воссоединиться с супругой. Григорий Турский настаивает, что мятежного юношу завлекал в турскую церковь Гунтрамн Бозон, австразийский герцог, который тоже укрывался там. Такое соглашение хоть и возможно, но выглядит странно: Гунтрамн Бозон убил на войне Теодоберта, старшего брата Меровея, и герцог прятался в базилике, именно опасаясь мести нейстрийцев. Не рассчитывал ли Меровей, направляясь в Тур, скорей на какую-либо помощь епископа Григория? Конечно, наш добрый хронист активно опровергает все, что может его скомпрометировать, и утверждает, что сколько мог отказывал мятежнику в причастии. Но это не помешало Хильперику усомниться в верности Григория Турского. При первой возможности король даже отправил в изгнание члена его семьи по обвинению в сотрудничестве с узурпатором{316}.

Какими бы ни были истинные мотивы, по которым Меровей поехал в Тур, базилика святого Мартина предоставила ему надежное укрытие: Хильперик просто не посмел бы нарушить право убежища в самой святой церкви Галлии, даже чтобы вернуть сына. Итак, прибыв на место, принц проводил дни, молясь на могиле Мартина, злословя насчет отца и Фредегонды в беседах со снисходительным Григорием Турским и разыскивая в Библии пророчества о будущем своей узурпации. Слуги Меровея занимались более прозаическими делами — рыскали по окрестности и грабили «верных» короля, чтобы принести хозяину немного денег. Особо им полюбились владения графа Левдаста, которые они методично разоряли; они несомненно действовали по совету Григория Турского, даже если он крайне энергично отрицает какую-либо причастность к таким делам{317}.

Однажды, в начале 577 г., Меровей рискнул выйти из базилики, чтобы поохотиться с ястребом{318}. Через два месяца после бегства из монастыря Сен-Кале его волосы отросли, и он мог показаться на людях. К тому же охота показывала всем, что он уже не духовное лицо, что он снова имеет право проливать кровь, пусть пока кровь животных, и, значит, вновь обрел способность царствовать. Несмотря на эту браваду, его положение в Туре ухудшалось. В течение недолгого времени граф Левдаст сумел расправиться с шайками грабителей, действовавшими по приказу Меровея, и восстановить контроль над своим городом. Еще более смущали слухи, что королева Фредегонда якобы обещала Гунтрамну Бозону прощение в случае, если ему удастся выманить сына Хильперика за пределы священной ограды церкви святого Мартина.

Поняв, что его будущее в Турени ненадежно, Меровей вовлек Гунтрамна Бозона и пятьсот последних «верных» в отчаянную скачку с целью добраться до Брунгильды. Беглецы сочли более осмотрительным срезать путь, проехав по бургундской территории, но в Оксере Меровей был арестован герцогом Эрпоном, чиновником короля Гунтрамна. Хильперик немедленно потребовал его выдачи, но принцу удалось ускользнуть от охранников. Герцог Эрпон поплатился за этот побег: Гунтрамн сместил его с поста за то, что арестовал человека без оснований, а также за то, что упустил его, тогда как тот мог бы пригодиться.

После многих перипетий Меровей добрался до Австразии, «но австразийцы его не приняли»{319}, отмечает Григорий Турский. Эту запись можно толковать по-разному. То ли Брунгильда предпочла покинуть этого молодого и неудачливого супруга, который отныне был более помехой, чем опорой? То ли его отказались поддержать магнаты, контролировавшие дворец от имени Хильдеберта II, чтобы не создавать casus belli с Хильпериком менее чем через год после их неудачного наступления на Суассон? То ли все австразийцы в целом опасались, что новый муж их королевы будет претендовать на регентство, а то и на трон?

Конечно, эти три объяснения скорее согласуются меж собой, чем исключают друг друга. Ведь в отсутствие Брунгильды регенты Луп и Гогон, оба превосходные дипломаты, далеко продвинулись по пути установления постоянных союзных отношений с Бургундией. На самом деле они воспользовались случаем, потому что король Гунтрамн только что потерял одного за другим обоих последних сыновей, Хлотаря и Хлодомера, павших жертвами эпидемии[65]. Чем оставаться без наследника, король Бургундии изъявил готовность усыновить юного Хильдеберта II. С этой целью в середине 577 г. в Помпьерре, в Вогезах, была организована встреча. Там Гунтрамн усадил племянника на трон и воспроизвел королевскую инвеституру, совершенную на Рождество 575 г., а потом публично признал Хильдеберта сыном и законным наследником. Однако король Бургундии не хотел заходить слишком далеко. Сторонник старинного равновесия, он отказался объявлять войну Хильперику и довольствовался тем, что потребовал от него вернуть Австразии города, захваченные в 575–576 г.{320}

Понятно, какая дилемма встала перед Брунгильдой. Меровей сохранял шансы свергнуть Хильперика, но, если бы она публично поддержала его, она рисковала разгневать Гунтрамна, который в наказание мог бы лишить наследства Хильдеберта II. К тому же в самой Австразии аристократическая клика во главе с епископом Реймским Эгидием выступала за союз с Хильпериком и, следовательно, была враждебна мятежным замыслам, которые вынашивал Меровей; если бы королева поддержала мужа, она бы безусловно навлекла на себя ненависть этих людей. Наконец, если бы молодой нейстрийский принц одержал победу, разве не было риска, что он выдвинет притязания на Австразию, оспорив права Хильдеберта II? Следовательно, интересы супруги и матери толкали Брунгильду в противоположных направлениях. Мать победила.

Таким образом, восточные франки довольствовались тем, что дали укрытие Меровею и его спутникам. Принц нашел убежище в Реймской области, и это наводит на мысль, что он пользовался поддержкой герцога Лупа. В то же время в ряды мятежников против Хильперика вступили некоторые бывшие чиновники Сигиберта, как дворцовый граф Циуцилон. Это присоединение к Меровею магнатов, как можно догадаться, близких к Брунгильде, несомненно означает, что королева не совсем отреклась от нового мужа. Просто у нее не было ни желания, ни возможностей поддерживать его в Австразии. Молодому принцу рано или поздно следовало вернуться в Нейстрию и попытать удачи в деле захвата отцовской короны.

Чтобы не допустить этого победоносного возвращения, Хильперик произвел в своем королевстве чистку, убирая сторонников сына. Самым заметным из них был епископ Претекстат Руанский, благословивший его брак с Брунгильдой. Желая соблюсти формальности, король Нейстрии в 577 г. созвал в Париже судебный собор. Перед собравшимися коллегами Претекстат был обвинен в том, что позволил заключить кровосмесительный союз и поддержал узурпатора; к тому же он якобы использовал часть сокровищ Брунгильды, которые хранил, для подкупа «верных» короля. Претекстат, умело защищавшийся весь день, после этого счел удачным ходом признать себя виновным, чтобы испросить прощения. Сделав это, он совершил тяжелую ошибку: сначала его бросили в тюрьму, а потом приговорили к ссылке на остров близ Кутанса, несомненно Джерси. Взамен его Хильперик назначил в Руан более верного епископа, Мелантия{321}.

Воспользовавшись собранием епископата в Париже, Хильперик обвинил также Григория Турского в вероломстве, поскольку хороший прием, который тот оказал Меровею, наводил его на подозрения. «Ворон ворону глаз не выклюет», — пробормотал король и оказал нажим на епископа, добиваясь признания в недопустимых сговорах. Григорий показал себя более ловким, чем Претекстат: он отверг обвинение полностью, а в конечном счете согласился разделить с королем трапезу, чтобы закрепить примирение.

Хильперик совершил еще и попытку устроить идеологическую войну. В самом деле, австразийцы, давшие убежище его сыну, славились своей пропагандой, в основе которой лежало подражание Римской империи. Величайший из их королей, Теодоберт I «Великий», устроил в Арле гонки на колесницах, сходные с гонками на ипподроме в Константинополе{322}; тем самым он сумел привлечь на свою сторону старинные галло-римские элиты. Хильперик решил показать сенаторам, что он тоже романофил, как и его враги. Он велел построить цирки в обеих своих столицах, Суассоне и Париже, и организовал там зрелища. Однако, по словам Григория Турского, успех был не слишком очевиден{323}.

Сознавая, что к Меровею в Нейстрии еще сохранились симпатии, Хильперик решил раз и навсегда покончить с его мятежом. Он послал в Шампань армию, чтобы попытаться взять в плен сына. После неудачи этого похода он прибегнул к хитрости. В конце 577 г. гонцам было поручено сообщить Меровею, что на его сторону перешел нейстрийский город Теруанн. Принц, который никогда не мог во время своего мятежа опереться на какую-то территорию, пришел в восторг. Он собрал свою маленькую армию и двинулся к этому городу на севере Галлии. Там его ждали люди отца. Окруженный врагами, Меровей понял, что попадет в плен, и испугался, что его ждет долгая и мучительная смерть, поскольку так обычно поступали с узурпаторами. Отведя в сторону одного из соратников, молодой принц произнес похвальное слово дружбе, а потом попросил обнажить меч и совершить последнее благодеяние, достойно закончив его дни{324}.

Это самоубийство — пусть с чужой помощью — выглядит в конце VI в. немного анахронично. Прежде всего, церковь категорически запрещала человеку лишать себя жизни и добилась некоторых успехов, поскольку по сравнению с античностью эта практика как будто стала менее популярной. Далее, эта сцена допускает много литературных параллелей, и мятежник, пронзающий себя мечом, чтобы не попасть в руки тирана, напоминает Брута в Филиппах или Катона в Утике. Даже восхваление дружбы выглядит отдаленным отзвуком творений Сенеки — философа, которого довел до самоубийства Нерон; а разве Хильперика не называли «Нероном нашего времени»?{325} Может быть, молодой принц был слишком начитан, если только это не следует сказать о нашем хронисте. С большим лукавством Григорий Турский утверждает, что рассказ о самоубийстве Меровея мог быть лишь официальным вымыслом, а на самом деле это Фредегонда велела тайно расправиться с принцем{326}. Это и позволило епископу Турскому оказать последнюю услугу Меровею, спася в рассказе его душу: самоубийца не мог рассчитывать на рай, но Бог мог простить грехи человека, убитого фурией.

Как бы то ни было, когда в Теруанн прибыл Хильперик, его сын был уже мертв. Королю оставалось только схватить соратников принца и казнить их, подвергнув многочисленным пыткам в острастку другим кандидатам в узурпаторы. Так расстались с жизнью и некоторые австразийцы, близкие к Брунгильде, в том числе бывший дворцовый граф Циуцилон. Из друзей Меровея уцелел только Гунтрамн Бозон, потому что не принял участия в походе на Теруанн. Его отсутствие выглядело подозрительным. Молва немедля обвинила герцога, что он с самого начала предал Меровея, сговорившись с епископом Эгидием{327}.

КОРОЛЕВА И РЕГЕНТЫ (577–583)

Таким образом в конце 577 г.[66] Брунгильда овдовела второй раз менее чем за два года. Конечно, кончина Меровея не имела ничего общего с ужасной трагедией, какой было для нее убийство Сигиберта. Молодому принцу всегда недоставало союзников в собственном королевстве, а австразийцы, вероятно, не желали вставать под знамя молодого сына Хильперика. Поскольку смерть Меровея была в лучшем случае подозрительной, в худшем — святотатственной, Брунгильда не добавила его имя в список покойников, за которых молилась.

Годы Гогона (577–581)

Единственный, хоть и немаловажный, выигрыш от этого повторного брака заключался в том, что он позволил королеве покинуть охраняемую резиденцию в Руане и вернуться к сыну. Однако пока что от имени Хильдеберта II страной правили Гогон и Луп. Фортунат, хоть и запертый в Пуатье, не заблуждался на этот счет. Он послал в австразийский дворец стихотворение, где спрашивал у северного ветра, каковы новые действия Гогона:

Принимают ли они вместе с любезным Лупом меры, исполненные милосердия, и с общего согласия созидают ли сладкий мед, чтобы питать неимущего, оказывать помощь вдове, давать опекуна ребенку, пособлять обездоленному? Что бы они ни делали, да сопутствуют тому и другому мои пожелания успеха, и да пребудет с ними любовь Христа-царя{328}.[67]

Как всегда у Фортуната, к банальностям надо присматриваться внимательно. Помощь вдове, сироте и неимущему может показаться обычной монаршей обязанностью, выполнения которой ждут от христианских правителей. Но в Австразии были одна вдова — Брунгильда и один сирота — Хильдеберт II, особо нуждавшиеся в поддержке. Чтобы вернее польстить Гогону и Лупу, Фортунат скрыто хвалил их за то, что они приняли королевскую семью под свое покровительство.

Что касается «неимущего», которого надо питать, — возможно, это был сам поэт, который привык к тому, что почитатели регулярно посылают ему изысканные кушанья, и которого неурядицы, последовавшие после смерти Сигиберта, отрезали от источников снабжения.

Однако Австразия была не столь мирной и процветающей, как ее изображал Фортунат. Аристократические группировки, которые Сигиберту долго удавалось держать под контролем, теперь претендовали на всю верховную власть. Прежде всего Эгидий Реймский ждал только неверного шага Лупа и Гогона, чтобы перехватить инициативу. Светские магнаты Урсион и Бертефред тоже проявляли недопустимую независимость, и позже Григорий Турский утверждал, что оба не упускали случая унизить королеву{329}. Что касается Гунтрамна Бозона, он был начеку, чтобы при малейшей возможности сплести заговор. В общем, Австразии грозила междоусобная война.

Чтобы не стать всего лишь представительским орудием в руках партии, находящейся у власти, Брунгильда применила действенный политический прием, которому научилась у Сигиберта: если хочешь занять позицию арбитра, лучше для начала столкнуть одну группу с другой. Так, например, королева стала крестной матерью дочери пронейстрийского оппозиционера Бертефреда, оставаясь при этом протеже пробургундского регента Гогона{330}.

Брунгильда использовала и собственные возможности, чтобы выступать с инициативами. Мы видели, что международной дипломатией отчасти занимались женщины. А ведь в 578 г. или, что вероятней, в 579 г. было принято решение о браке между Ингундой, старшей дочерью Брунгильды, и Герменегильдом, сыном короля вестготов Леовигильда{331}. Все наводит на мысль, что королева активно участвовала в переговорах об этом союзе. Она располагала в Испании превосходной посредницей в лице своей матери Гоисвинты, которая стала супругой Леовигильда. Тем более Григорий Турский мимоходом рассказывает, что епископ Шалона Елафий был «послан по делам королевы Брунгильды в составе посольства в Испанию»{332}, и, вероятно, ему было поручено обсудить условия брака. Конечно, дело было не из самых канонических: Ингунда уезжала в Испанию, чтобы выйти за пасынка своей бабки, то есть слишком близкого родственника с точки зрения церкви… Но Брунгильда после собственного брака с Меровеем могла допускать: политические интересы стоят того, чтобы нарушить запрет на инцест.

Окруженная ореолом этого дипломатического успеха и отныне располагавшая поддержкой разных аристократических группировок, королева могла начать самостоятельно вмешиваться во внутреннюю политику Австразии. Так случилось в 580 г. применительно к Родезу, где престарелый епископ Далмации умер после того, как занимал эту должность пятьдесят шесть лет. Незадолго до выборов Гогон оказал знаки милости одному местному священнику по имени Трансобад. Но, когда жители Родеза прибыли к австразийскому двору зачитать завещание Далмация и попросили дать им достойного преемника, юный Хильдеберт II велел, чтобы они избрали епископом родезского архидиакона Феодосия{333}. Этот неожиданный провал кандидата, поддержанного Гогоном, означал, вероятно, что влияние воспитателя начало уменьшаться и что Брунгильда пытается избавиться от опеки регентов. Правда, епископ Родезский уже несколько лет окормлял округ Аризит{334}, входивший в состав приданого королевы. Теперь Брунгильда намеревалась сама выбирать людей, которые бы занимались ее владениями.

В Нейстрии над союзниками Брунгильды сгущаются тучи

Хотелось бы больше знать о том, что делала Брунгильда в эти трудные годы. К нашему несчастью, Григорий Турский оказался под властью Хильперика. Горизонты хрониста сузились, и его источники сведений пересохли. Это не значит, что Григорий утратил все контакты с Австразией. В конце 577 г. он в своем городе стал свидетелем безумной затеи Гунтрамна Бозона, который приехал за дочерьми, оставленными под защитой базилики святого Мартина. Преследуемый всеми нейстрийскими армиями, герцог укрылся в Пуатье — городе, сохранившем верность Австразии. Хильперик вскоре осадил и захватил этот город. Поскольку базилики явно были надежными убежищами, Гунтрамн Бозон оставил дочерей в церкви святого Илария, а потом снова пересек всю Галлию и вернулся ко двору Хильдеберта II{335}. В следующем году он совершил новую дерзкую вылазку и сумел вывезти семью{336}.

Зато захват Пуатье Хильпериком в 577 г. был болезненно воспринят Венанцием Фортунатом, который там жил. Отрезанный от Брунгильды и австразийского двора, придворный поэт утратил покровителей и лучшие источники доходов. Чтобы обеспечить себе безопасность, Фортунат был даже вынужден стать духовным лицом. Епископ Маровей рукоположил его в священники. Тем не менее за эту безопасность пришлось платить, поскольку ему отныне запрещалось покидать Пуатье, а для бродячего и несколько корыстолюбивого поэта это было драмой[68].

Не имея возможности выезжать, Фортунат был вынужден довольствоваться тем, что в 576 или 577 г. составил сборник своих стихов{337}. Он собрал их в семь книг, которые отправил Григорию Турскому в сопровождении льстивого предисловия. Совершая этот жест, Фортунат пытался снискать поддержку человека, который разделял его политические симпатии и к тому же чьи литературные вкусы были ему известны. Может быть, он надеялся, что через епископа Турского его сборник достигнет австразийского двора. В самом деле, шестая и седьмая книга открывались стихами, посвященными соответственно Брунгильде и Гогону и представлявшими собой почти манифест. Но ситуация оставалась решительно неблагоприятной, и никакой уверенности, что Фортунату удастся возобновить контакт с Австразией, не было. Поэтому его литературная производительность снизилась — до 584 г. появилось лишь несколько частных произведений, преподнесенных Радегунде либо написанных в интересах Григория Турского. Владычество Хильперика над Пуатье, может быть, и не погубило вдохновение поэта, но безусловно лишило его лучших заказчиков.

Действительно, последующие годы показали, что Хильперик уже умел удерживать города к югу от Луары, а не занимать их на время, как раньше. Король как раз набрал войско для похода на бретонов{338}. К тому же Хильперик потребовал выплаты тяжелых налогов{339}, о существовании которых аквитанские города, возможно, забыли за годы, когда периодически переходили из рук в руки. За счет нового богатства Хильперик стал повышать свой престиж. Он заказал, в частности, миссорий. Эти большие металлические диски, до которых были чрезвычайно падки варварские государи, было легко сравнивать: сделанный по заказу Хильперика весил 50 фунтов и был золотым, инкрустированным драгоценными камнями{340}, тогда как принадлежавший Брунгильде содержал всего 37 фунтов серебра. Иностранные послы, посещавшие разные франкские дворы, тем самым могли получать материальное представление о соотношении сил.

Несмотря на устранение Меровея и восстановленное процветание, у Хильперика было мало оснований успокаиваться. Его аристократия по-прежнему была строптивой, и ее волнения объяснялись неуверенностью в будущем нейстрийской династии. В 577 г. из-за болезни умер Самсон, сын, которого ему два года назад принесла Фредегонда{341}. Единственным его возможным наследником оставался Хлодвиг, верность которого могла вызывать сомнения, потому что он, как и Меровей, был сыном Авдоверы. Чтобы магнаты не возмечтали о новом мятеже, король приказал наказать нескольких в назидание другим. Их обвинили в оскорблении величества, отрубили им руки и ноги и выставили их в таком виде на перекрестки больших дорог[69]. Эта казнь была тем страшней, что салический закон запрещал приканчивать этих несчастных{342}, страдание и позор которых должны были демонстрировать неприкосновенность особы короля.

В последующие годы Фредегонда произвела на свет еще двух мальчиков, Хлодоберта и Дагоберта. Несмотря на эти обнадеживающие для его рода знаки, Хильперик по-прежнему опасался неповиновения магнатов своего королевства. Жертвой этих страхов едва не стал даже такой очень скрытый сторонник Брунгильды, как Григорий Турский. Однако в 580 г. наш хронист снискал дружбу высокопоставленного дворцового чиновника Ансовальда, считавшегося близким к Фредегонде, и благодаря его влиянию попал в некоторую милость при Хильперике. Используя новое влияние, Григорий добился смещения своего личного врага, турского графа Левдаста, и замены его неким Евномием. После этого Левдаст попытался ему отомстить. Он пошел к Хильперику и рассказал, что Григорий Турский хочет сдать свой город австразийцам. Король не вознегодовал сверх меры: ему, вероятно, были известны политические симпатии епископа, но он также знал, что тот слишком боязлив и осторожен для открытого мятежа. Тогда Левдаст обвинил Григория и в том, что тот-де распространяет слух, якобы Фредегонда вступила в любовную связь с епископом Бертрамном Бордоским{343}. На сей раз Хильперик был задет за живое. Ладно бы Григорий был только вероломен, но «обвинение, предъявленное моей жене, является позором и для меня», — заявил он{344}. Надо поскорей сказать, что Фредегонда до тех пор производила на свет мальчиков с похвальной регулярностью, но еще было нужно, чтобы все их признавали детьми Хильперика. А ведь если бы королеву сочли прелюбодейкой, могли бы засомневаться и в том, кто отец маленьких принцев. Тогда из Меровингов следующего поколения легитимными были бы признаны только сын Авдоверы Хлодвиг и сын Брунгильды Хильдеберт II.

Чтобы застраховаться от этой угрозы, Хильперик был вынужден реагировать, и он немедленно приказал расследовать, кто распустил слух. Был Григорий виновен или нет, но некоторые клирики турской церкви поспешили уличить своего епископа. Они явно не простили ему того факта, что он был овернцем и что его назначили Сигиберт и Брунгильда. Епископ Нанта Феликс тоже воспользовался случаем, чтобы свести старые счеты со своим митрополитом{345}. Ввиду накопившихся обвинений король созвал собор, чтобы судить Григория Турского. Собрание состоялось в королевском дворце в Берни, недалеко от Суассона, в сентябре 580 г.[70] Роль обвинителя поручили Бертрамну Бордоскому, который был близок к меровингскому роду[71]и стал одной из главных жертв слуха.

Действительно ли Хильперик пытался осудить Григория Турского? Может быть, он только хотел его запугать, чтобы тот в будущем воздерживался от всяких заговоров? Как бы то ни было, епископ Турский принял обвинение всерьез и, чтобы сохранить должность, принялся искать союзников. Так, он добился — не слишком хорошо известно, как, — помощи принцессы Ригунты, дочери Хильперика и Фредегонды. Григорий располагал также, хотя упоминаний об этом в данном месте своего рассказа он избегает, поддержкой некоторых высокопоставленных чиновников нейстрийского дворца, а именно камерария Эберульфа{346} и, может быть, референдария Фарамода[72]. Наконец, когда наступил день процесса, Григорий Турский прибыл в Берни, взяв с собой Венанция Фортуната. В обмен на свое прощение Григорий Турский предлагал Хильперику службу бывшего штатного поэта Брунгильды.

В интересах своего друга и покровителя Фортунат прочел перед собором панегирик во славу Хильперика{347}. Между строк там можно было прочесть заверения в полнейшей верности Григория Турского. Ради этого стоило представить историческую истину в свете, выгодном для Нейстрии. Поэтому Хильперик был описан как любимый сын Хлотаря I (двенадцать лет назад поэт говорил то же самое о Хариберте!), а убийство Сигиберта превратилось в небесную кару, поразившую человека, который посмел напасть на доброго короля. Рискуя впасть в апологию, Фортунат далее даже заявил, что, если Хильперик сразил «вооруженного мятежника»{348}, то есть собственного сына Меровея, так это затем, чтобы спасти Галлию от междоусобной войны.

Слушая это изъявление безукоризненной преданности, никто бы не поверил, что Григорий Турский, покровитель Фортуната, не раз находился в рядах врагов короля. Теперь надо было показать, что он не был и источником обидных сплетен. Ради этого италийский поэт продолжил панегирик заверениями, что добрый государь Нейстрии великолепен во всем, что бы ни делал. Хильперик сочинил трактат о Троице? Фортунат прославил в нем богослова новых времен. Григорий Турский, конечно, уверял, что этот трактат был не более чем набором нелепостей, проявлением то ли ереси, то ли слабоумия, но в тот момент говорить этого явно не стоило{349}. Хильперик написал гимны, посвященные святому Медарду? Фортунат тотчас превознес неизгладимые достоинства этих стихов, хотя в частных беседах епископ Турский высмеивал их посредственность и неправильную метрику{350}.

Настроив таким образом аудиторию, поэт перешел к основному блюду своего выступления, то есть к похвальному слову Фредегонде. Участникам собора в Берни было перечислено все: верная, благородная, осмотрительная, хорошая правительница, жена Хильперика была абсолютно безупречна. Было сказано, что даже Радегунда свидетельствует о ее честности, а «ее нрав — краса королевства», не моргнув глазом провозгласил Фортунат{351}. Насчет супружеской измены не было сказано ни слова. Упомянуть слух даже затем, чтобы опровергнуть его, было равносильно признанию, что такая молва действительно ходит и некоторые ей верят. А ведь Фортунат был виртуозом. Цель всего его выступления состояла в том, чтобы показать: обвинение в измене решительно немыслимо, а следовательно, Григорий Турский не мог его высказать. На всякий случай панегирик все-таки был завершен призывом к милосердию. Сильный, благочестивый и просвещенный король должен быть также справедливым и умеренным: «Усмиряйте злодеев, с любовью покровительствуйте тем, кто вам верен, а для католиков будьте также главой религии»{352}.

Ни разу не назвав имени Григория Турского и не упомянув дела, которое рассматривалось, Фортунат составил самую прекрасную защитительную речь. Он намекнул королю, что в обмен на прощенье все сторонники Брунгильды, попавшие под владычество Нейстрии, готовы перейти на сторону ее государя. Хильперик хорошо понял содержание послания. Он оправдал Григория Турского перед епископами, собравшимися во дворце, потребовав за это лишь простой очистительной клятвы. Что касается бывшего графа Левдаста, обвиненного в том, что он оклеветал епископа, то его отлучили от церкви, и он был вынужден бежать из королевства.

Хотя Григорий Турский сохранил жизнь и должность, ему с тех пор было неприятно вспоминать о соборе в Берни, где его публично унизили и где он заставил Фортуната прочесть похвальное слово убийцам Сигиберта. Словно в отместку за это оскорбление на Галлию вдруг обрушились стихии. В 580 г. землетрясение разрушило Бордо, а из-за дилювиальных дождей вышла из берегов Луара. Орлеан был разрушен пожаром, а Бурж — градом{353}. Конечно, тем самым Всевышний, по крайней мере под пером Григория, карал Меровингов за грехи, раздоры и неуважение к доброму епископу Турскому. Но, как ни странно, катаклизмы обошли стороной центр Австразии, словно хронист давал понять, что мужи — или жена, — царствующие там, гнева небес не вызвали.

В рассказе Григория беспорядки, творящиеся в Природе, служат прежде всего предвестиями эпидемии дизентерии, опустошившей Галлию. Больше всего от нее пострадали, разумеется, самые виновные, то есть Хильперик и его близкие. В Париже болезнь поразила Хлодоберта и Дагоберта, обоих маленьких детей, которых недавно произвела на свет Фредегонда. Чтобы добиться их исцеления, королева велела сжечь списки налогов, настолько непопулярных, что можно было опасаться: это они навлекли на семью громы небесные. В отчаянии семья отправилась в Суассон молиться святому Медарду — вдруг этот старый друг Хлотаря I окажется не столь мстительным, как святой Мартин Турский. Но ничто не помогло, и оба ребенка умерли{354}.

Фредегонда, которая больше не могла предъявить детей мужского пола, стала опасаться за свою дальнейшую судьбу. В самом деле, Хлодвиг, последний оставшийся в живых сын Хильперика и Авдоверы, начал кичиться своей удачей. Единственный наследник престола Нейстрии, он дал понять, что Фредегонду настигнет его месть в тот день, когда он придет к власти. Тогда-то у королевы и возникли сомнения, связанные с одновременной смертью Хлодоберта и Дагоберта; она задалась вопросом, повинна ли в этом была болезнь или же безвестная, хоть и княжеская рука подсыпала яд. Из страха, из ненависти или просто-напросто из политических соображений королева решила расправиться с пасынком, обвинив его перед Хильпериком в государственной измене. Хлодвига арестовали и обезоружили. При сомнительных обстоятельствах он умер — то ли покончил с собой, как его старший брат Меровей, то ли его тайно прикончили{355}.

Чтобы окончательно обеспечить себе безопасность, Фредегонда отделалась от последних представителей того опозоренного рода, который уже породил Меровея и Хлодвига. Авдоверу, их мать, зверски убили. Что касается их сестры Базины, Фредегонда велела своим слугам ее изнасиловать; обесчещенная, принцесса больше не могла надеяться на замужество и, значит, не могла передать право на королевскую власть возможному супругу. Ее удалили в монастырь Святого Креста в Пуатье, под надзор Радегунды, где она встретилась с дочерьми Хариберта. Хильперик впоследствии раскаялся, что допустил такое дикое насилие. Его сожаления были вызваны не приступом сентиментальности, а просто тем фактом, что у него больше не было дочери, которую он мог бы предложить для создания дипломатического союза.

Когда через несколько лет Григорий Турский описал эти события в своей «Истории», он заклеймил жестокость Фредегонды и преступную покорность Хильперика требованиям жены. Но в 580 г. епископ Турский предпочел не высовываться. Его протеже Фортунат даже преподнес двору два стихотворения — лаконичные шедевры в качестве эпитафий на смерть юных Хлодоберта и Дагоберта{356}. От широты души автор выражал соболезнования Фредегонде и Хильперику. Не затрагивая темы виновности Хлодвига, Фортунат написал двусмысленные слова: «Авель первым пал от прискорбной раны, и мотыга дробит конечности брата»{357}. Вполне можно было полагать, что за смерть принцев ответствен новый Каин. Кстати, Фортунат описал, как оба ребенка прибывают в рай одетыми в «вышитые пальмами хламиды, затканные сверкающим золотом, а на головах у них — диадемы с разными драгоценными камнями»{358}. Так изображали государей, а также представляли мучеников во славе. По всей вероятности, Фортунат допускал, что маленьких принцев убил единокровный брат. А когда Григорий Турский лично нанес визит нейстрийской королевской чете в Ножан-сюр-Марн в 581 г., он привез с собой новое стихотворение Фортуната с соболезнованиями{359}. На сей раз никто бы не мог сказать, что он поддержал узурпатора или что он агент королевы Австразии.

Годы Эгидия (581–583)

Даже если Брунгильда не могла больше рассчитывать на Григория Турского и Фортуната, которые предпочли делать вид, что перешли на сторону Хильперика, она с каждым годом приобретала все больше власти в собственном королевстве. Смерть Гогона в 581 г. дала ей возможность еще немного приблизиться к собственному сыну, а значит, к власти. Через полвека хронист Фредегар даже распустит слух, что смерть регента ускорила Брунгильда{360}. Доверять ему нет ни малейших оснований. Текст эпитафии Гогону недавно найден[73], и в нем нет ни намека на убийство. Чрезвычайно аккуратно сделанная, эта стихотворная надпись скорее ассоциируется с официальными похоронами человека, еще пользовавшегося полным уважением во дворце.

Тем не менее кончина Гогона стала для Австразии таким ударом, что Григорий Турский выбрал это событие, чтобы начать с него шестую книгу своей «Истории». В самом деле, должность воспитателя была доверена некоему Ванделену, о котором ничего не известно, кроме того, что он, конечно, не был членом клики Гогона. Если к его выбору подтолкнула Брунгильда, значит, она продолжала вести политику равновесия и «качелей», балансируя между аристократическими группировками. Могла ли она поступать иначе? В самом деле, в 581 г. новыми «сильными людьми» регентства стали, похоже, Эгидий Реймский, Урсион и Бертефред, то есть пронейстрийская партия. Придя к делам, они изменили внешнюю политику королевства. От союза Хильдеберта II с Гунтрамном, какой поддерживал Гогон, отказались в пользу союза с Хильпериком{361}.

На уровне Regnum Francorum такой дипломатический поворот был ловким ходом. Хильперик, перебив или потеряв всех сыновей, больше не имел наследников. Вступая с ним в союз, австразийцы ставили юного Хильдеберта II в положение вероятного наследника королевской власти в Нейстрии. Эгидий Реймский отправился вести переговоры об этом во дворец в Ножан-сюр-Марн. Он вернулся с договором, делавшим Хильдеберта II наследником по завещанию всех владений Хильперика{362}. Несмотря на смерть Сигиберта, несмотря на неудачный брак с Меровеем, Брунгильда могла вновь возмечтать об одновременной власти как над восточной, так и над западной частями меровингского мира.

Однако внутри королевства Австразии поворот в политике создал для Брунгильды множество неудобств. Друзья, которых Гогон поставил на все ответственные посты, были оттеснены новыми регентами, пожелавшими заменить их собственными клиентами. Под наибольшей угрозой оказался, конечно, герцог Луп, которого даже в собственном герцогстве Шампанском беспокоила крепнущая власть реймского епископа Эгидия. Совершив несколько тайных маневров, Урсион и Бертефред набрали против него армию. В 581 г. Австразия рухнула в пучину междоусобной войны, которой Гогону удавалось избегать шесть лет.

Брунгильде было нелегко выбрать, к какому лагерю примкнуть. Герцог Луп, конечно, был ее покровителем в трудные моменты, но группировка, собранная Эгидием, давала возможность Хильдеберту II питать большие надежды. К тому же Брунгильда была лично заинтересована, чтобы ни одна из двух клик не одержала верх: если бы одна группа уничтожила другую, она могла бы без опаски оттеснить и королеву-мать от дел. В политике игра трех участников всегда выгодней, чем игра двух, особенно для самого слабого из них. В этом состояло кредо короля Гунтрамна.

Тем не менее рассчитывала ли Брунгильда просто возглавить какую-то клику? В этом можно сомневаться. Похоже, в 581 г. она воспользовалась атмосферой анархии, чтобы встать над схваткой в позицию арбитра, то есть взять на себя основную политическую власть. Она показала это на поле боя. Узнав, что войска Лупа и Урсиона собираются столкнуться в правильном сражении, Брунгильда, «препоясавшись по-мужски [praecingens se uiriliter], <…> ворвалась в середину строя врагов со словами: “Мужи, прошу вас, не совершайте этого зла, не преследуйте невиновного, не затевайте из-за одного человека сражения, которое может нарушить благополучие страны”»{363}.

Рассказ Григория Турского об этом эпизоде чрезвычайно литературен и, вероятно, искажен, но тем не менее все жесты в нем многозначительны. Cingulum представлял собой пояс или, точнее, портупею для ношения меча; «препоясывание» означало, что королева вооружилась, вопреки обычаям своего пола. То есть она повела себя «по-мужски» — сильное слово, ведь Григорий Турский обычно использовал это наречие, говоря о действиях святых жен{364}, которые выходили за рамки своего положения, чтобы добиться спасения во славе. К тому же эта деталь одежды не только имела простое утилитарное назначение, а воспринималась современниками как значимый символ. Cingulum militiae, «пояс публичной службы», украшенный массивной и бросающейся в глаза пряжкой, был инсигнией высокопоставленных сановников со времен Поздней Римской империи. Он должен был отличать людей, которым монарх делегировал властные полномочия[74]. Через много веков рыцари феодальной эпохи еще носили такой cingulum как знак публичной власти, которую они осуществляли. Таким образом, застегнув этот пояс на бедрах, Брунгильда совершила двойное нарушение — как обычаев своего пола, так и обычаев, определяющих ее место в обществе. Оба этих акта были связаны меж собой: она могла стать должностным лицом, только став, хотя бы символически, мужчиной. Тем не менее Григорий Турский оправдывает этот поступок королевы. Прежде всего, она не узурпировала королевскую власть, причитающуюся мужчинам, а только выступила как служащий короны, некоторым образом главный чиновник своего сына Хильдеберта II. Далее, она не собиралась вести агрессивную войну: бросаясь между армиями во время шампанского сражения в 581 г., Брунгильда только выполняла первый королевский долг — обеспечивать мир между подданными.

Еще оставалось добиться, чтобы эту новую власть признали. Ведь Урсион отнюдь не желал, чтобы эта самозваная регентша вмешивалась в дела королевства. Увидев королеву между рядами противников, он крикнул ей:

Отойди от нас, женщина! С тебя достаточно того, что ты правила при жизни мужа. Теперь же правит твой сын, и королевство сохраняется не твоей защитой, а нашей. Ты же отойди от нас, чтобы копыта наших лошадей не смешали тебя с землей{365}.

Тем самым одна легитимность была противопоставлена другой. Урсион защищал Хильдеберта II оружием и как его защитник претендовал на власть в период несовершеннолетия короля. На его взгляд Брунгильда как женщина и, значит, не воин выдвигала неоправданные притязания. Даже если как исключение она в тот день надела меч, это ничего не меняло.

С другой стороны, можно ли было сохранить контроль над королем, которому исполнилось одиннадцать лет, если бы его мать отказала в поддержке новым регентам? Урсион и Бертефред могли вспомнить, что в свое время Гогон столкнулся с неповиновением Хильдеберта в деле епископа Родезского. Так что лучше было договориться. Поэтому после долгих колебаний оба вожака нейстрийской партии сделали вид, что подчиняются требованиям Брунгильды и соглашаются прервать бой. Это не помешало им тайно повести войска грабить поместья герцога Лупа. Но взятую добычу они поместили в королевскую казну, демонстрируя, что это была не частная война, а полицейская операция, осуществленная от имени Хильдеберта II.

Несмотря на неожиданную поддержку со стороны Брунгильды, Луп понял, что, оставаясь в Австразии, он рискует жизнью. Он укрылся в Бургундии у короля Гунтрамна «в ожидании, когда Хильдеберт достигнет законного возраста»{366}, как утверждает Григорий Турский, то есть на самом деле в ожидании, когда Брунгильде вновь удастся вернуть контроль над ситуацией.

Итак, пронейстрийская клика, возглавляемая Эгидием Реймским, Урсионом и Бертефредом, победила, но, чтобы удержать в своих руках Австразию, ей еще многое надо было сделать. Чтобы обеспечить себе власть, новая правящая группа допустила в свой состав посторонних людей. Например, она предоставила высокий пост Гунтрамну Бозону; с учетом своенравности герцога этот шаг можно было счесть рискованным[75]. Эгидий также постарался снискать дружбу герцога Леодефрида, управлявшего от имени Хильдеберта II важным периферийным княжеством Аламаннией{367}. Ряды группировки выросли и за счет присоединения некоторых неожиданных людей, например, Муммола, бургундского магната, поссорившегося с королем Гунтрамном; новые регенты дали ему убежище и доверили охрану пограничного города Авиньона{368}.

Эта новая поддержка была очень кстати, потому что Австразия все еще находилась на грани взрыва. Так, город Лан в 581 г. по-прежнему контролировали «верные» герцога Лупа{369}. Еще более беспокоило власти то, что в Марселе поднял мятеж Динамий, старый друг Гогона. А ведь он занимал пост ректора Прованса, то есть держал под контролем богатые южные земли королевства Австразии. Поскольку на него была возложена обязанность собирать тонльё со средиземноморской торговли, он мог также отрезать королевскую казну от этих важных источников монетных доходов. К тому же, демонстрируя независимость по отношению к новой группе, пришедшей к власти, Динамий начал назначать своих союзников на епископские посты в Провансе, тогда как теоретически назначение епископов оставалось прерогативой дворца{370}.

Пронейстрийская клика попыталась отреагировать на это, послав войска, чтобы вернуть себе Марсель и епископские должности, попавшие под контроль Динамия. В Провансе новые регенты могли рассчитывать на поддержку епископа Теодора Марсельского и бывшего ректора Иовина. Оба этих человека были тем опасней для Динамия, что раньше принадлежали к группировке Гогона и потом порвали с ней. Бывшие друзья — во все времена худшие враги. Тем не менее Динамий скоро разрушил все их надежды, восстановив контроль над Провансом. Продолжая политическую линию, которой всегда придерживались Гогон и Луп, ректор Прованса вступил в союз с королем Гунтрамном и в конце 581 г. предложил ему Марсель и его область{371}.

Эта инициатива вызвала почти открытую войну между опекунами Хильдеберта II и королем Гунтрамном. Ситуация была выгодна для Хильперика, который решил воспользоваться случаем и расширить свои аквитанские владения за счет Бургундии. Он отправил армию, чтобы захватить Перигё и Ажен; в течение 581 г. оба этих города перешли под нейстрийскую власть{372}. Годом позже Гунтрамн был вынужден пойти на мирные переговоры с Хильпериком и признать завоевания, сделанные его врагом{373}.

Что сталось с Брунгильдой в час триумфа нейстрийцев и их союзниковРМожно предположить, что она затаилась во дворце и выжидала лучших времен. Вероятно, она не прекращала интриговать, потому что Хильперик не преминул выдвинуть против нее обвинения в письмах, которые адресовал регенту Австразии Эгидию. В одном из этих посланий содержалась следующая фраза: «Пока корень чего бы то ни было не уничтожат, побег, прорастающий из земли, не засохнет»{374}.[76] Этот садоводческий совет допускал множество толкований. Но читатели, привычные к обилию намеков у франкских эпистолографов, запросто могли увидеть в нем призыв к убийству: по мнению короля Нейстрии, пробургундская партия в Австразии будет искоренена, только когда исчезнет королева. Но Эгидий воздержался от прополки сорняков: даже врагам Брунгильда стала необходимой из-за ее талантов в сфере внешней дипломатии{375}.

Несмотря на эту небольшую накладку, удача отныне как будто улыбалась Хильперику. Австразия, охваченная междоусобной войной, больше не составляла угрозы, а Бургундия, атакованная с двух сторон, была вынуждена перейти к обороне. На международной арене государь Нейстрии тоже стал восприниматься как великий король франков, которого предпочитали в качестве партнера на переговорах византийский император и король вестготов. Хильперик даже возмечтал поступить как Брунгильда, несколько лет назад выдавшая дочь за наследника испанского трона. В 582 г. он направил в Испанию послов, чтобы предложить свою дочь Ригунту второму сыну короля Леовигильда, Реккареду{376}; а ведь к тому времени тот стал назначенным наследником толедского престола{377}.

В довершение счастья Хильперика Фредегонда произвела на свет нового сына, которого назвали Теодорих. 17 апреля 583 г. Хильперик почувствовал себя достаточно сильным, чтобы совершить триумфальный въезд в Париж, старинную столицу Хлодвига, и разместить там свой дворец вопреки правилам о неделимости, действовавшим с 561 г. На следующий день, на Пасху, он велел епископу Рагнемоду под народное ликование окрестить Теодориха{378}.

За пределами королевства Хильперика его радость не слишком спешили разделить. С рождением Теодориха Хильдеберт II и Брунгильда вновь утратили надежду унаследовать Нейстрию. Австразийцев могло встревожить и имя, которое Хильперик выбрал маленькому принцу: ведь Теодорих I был основателем первого королевства восточных франков. Не хотел ли Хильперик показать, давая сыну такое имя, что у него снова появились виды на завоевание Австразии? Эгидий Реймский и его друзья поспешили в Париж, дабы убедиться, что союз сохраняется. Хильперик их в этом заверил и, если верить Григорию Турскому, обвинил перед ними короля Гунтрамна в организации убийства Сигиберта I. На самом деле Хильперик поставил условием сохранения своей дружбы открытую войну с Бургундией. Это не могло вызвать возражений у Эгидия, искавшего возможность подчинить тех, кого он называл «отступниками», то есть Лупа и Динамия, которых Гунтрамн взял под покровительство. Поскольку интересы совпадали, было решено начать наступление на Бургундию, взяв ее в «клещи». Нейстрийцы должны были наступать с запада, австразийцы с севера, а место соединения было назначено под Буржем. Хильперик выступил во главе своих войск и, поскольку не совсем доверял восточным франкам, взял с собой Эгидия и других послов{379}.

Вся затея вскоре обернулась полным провалом. В ходе этой летней кампании 583 г. войска Хильперика были заинтересованы прежде всего в грабежах и самозабвенно им предавались, в том числе и в нейстрийских городах, через которые проходили. Что касается австразийской армии, то она тронулась с места со значительным запозданием. Поскольку в окружении юного Хильдеберта II основные члены властной группировки отсутствовали, то стал слышен голос людей с иными желаниями. К тому же многие австразийские магнаты полагали, что с рождением у Хильперика нового сына необходимость союза с Нейстрией перестала быть очевидной. Раз Хильдеберт II не наследует своему дяде, зачем помогать последнему в его войнах? Отсутствие Эгидия поощряло раздумья, а раздумья побуждали не слишком торопиться на свидание с нейстрийцами.

Австразийцы опоздали настолько и так удачно, что, когда под Буржем наконец появилась бургундская армия короля Гунтрамна, Хильперик и его люди еще оставались без союзников. И бой пришлось принимать им одним. Потерпев тяжелое поражение, король Нейстрии был вынужден отступить, и ему даже пришлось платить Бургундии репарации, чтобы добиться мира{380}.

ЗАВОЕВАНИЕ НЕЗАВИСИМОСТИ (583–584)

Захват власти в Австразии

Поражение Хильперика, которому способствовали происки австразийских пробургундских группировок, значительно ослабило позиции регента Эгидия. Обратившись в бегство после сражения при Бурже, он сумел найти убежище в рядах армии Хильдеберта II, которая все еще неспешно продвигалась на соединение с нейстрийскими силами. Ночью в австразийском лагере раздались крики: «Пусть убираются с глаз короля те, которые продают его королевство, отдают его города под власть другого и отдают его народ под власть другого господина!» Эгидий и его друзья без труда поняли, что это поносят их. Опасаясь за свои жизни, они оседлали коней и укрылись в Реймсе. Григорий Турский иронически уверяет, что епископ Эгидий в скачке потерял сапог, но был так напуган, что не обеспокоился о нем, пока не обрел безопасность за стенами своего города{381}.

Конечно, утверждать, что это возмущение организовала Брунгильда, нельзя. Но кто еще из тех, кто оставался в Австразии, мог руководить пробургундской партией? Гогон был мертв, герцог Луп бежал, а ректор Динамий бунтовал в Марселе. Только королева еще могла пробуждать надежды у тех, кто ненавидел Хильперика. Брунгильда располагала несколькими друзьями, которые вскоре стали ее ближайшими советниками. Так, можно назвать имя епископа Магнериха Трирского: ученик Ницетия и корреспондент Фортуната, этот прелат был один из немногих друзей Гогона, которые в Австразии смогли сохранить свое место после 581 г. Королева обладала также достаточной ловкостью, чтобы включить в новую правящую группировку нескольких «верных» Эгидия, согласившихся поменять лагерь. Среди них как будто угадывается и герцог Гундульф, родственник Григория Туре кого{382}.

Когда король Гунтрамн узнал о дворцовом перевороте в Австразии, он понял, что Брунгильда — объективно его союзница и что ему следует ей помочь: в начале 584 г. Бургундия вернула Хильдеберту II половину налоговых доходов с Марселя{383}, что, вероятно, позволило Брунгильде укрепить свою популярность у подданных, предоставив ей новые финансовые возможности.

Ведь победила именно Брунгильда. Как новая регентша она захватила реальную королевскую власть, особенно в сфере юстиции. Так, в 584 г. она вызвала на королевский суд, в котором председательствовала, аббата по имени Лупенций. Тот возглавлял монастырь святого Привата в отдаленном диоцезе Жаволь (ныне Манд), и граф города, некий Иннокентий, обвинил его в оскорблении величества за то, что тот произнес оскорбительные слова по адресу королевы. Конечно, хотелось бы знать, какие, но Григорий Турский осмотрительно об этом умалчивает. Тем не менее показательно, что в 584 г. авторитет Брунгильды признавался не только на главных землях Австразии, но и в таком южном владении, как Жеводан.

В ходе процесса Брунгильда оправдала аббата, сняв с него обвинение. Но на обратном пути граф Иннокентий вновь арестовал Лупенция и посадил его в заключение в королевский дворец в Понтионе. Аббат святого Привата был еще раз освобожден, возможно, по приказу Брунгильды. Тем не менее граф Жаволя проявил упорство и воспользовался проездом через Эну, чтобы тайно убить Лупенция{384}. Григорий Турский не желает более ничего говорить об этом деле. Очевидно, между двумя этими людьми возникла личная ссора; граф попытался убрать соперника, прибегнув к помощи королевского правосудия, но не добился своего и в конце концов отомстил сам. Перед нами обычный способ разрешения конфликта. Со своей стороны, Брунгильда попыталась исполнить свой королевский миротворческий долг, восстановив согласие между врагами. Тем не менее, когда граф Иннокентий убил аббата, она не наказала его и предпочла закрыть глаза на случившееся. Сила меровингского государства заключалась в том, что оно сознавало пределы своих возможностей.

Если этого Иннокентия, весьма виновного, не побеспокоили, — значит, несомненно были основания его щадить. В конце концов, граф Жаволя привел своего врага на суд королевы, и это значило, что он признает легитимность ее регентства. А ведь Брунгильде в ее южных марках были нужны люди, признающие ее власть, даже если они игнорируют решения ее суда. Не приходится по-настоящему удивляться, что через несколько месяцев граф Иннокентий вновь появляется в наших источниках. Действительно, в Родезе священник Трансобад — в свое время клиент Гогона — вновь выдвинул свою кандидатуру в епископы после смерти епископа Феодосия. Но Брунгильда снова отказала Трансобаду и велела избрать новым епископом Родезским графа Жаволя{385}. Этот выбор, пусть сомнительный с моральной стороны и спорный с канонической, был ловким. Королева закрыла глаза на преступление Иннокентия, и тот взамен мог только сохранять ей верность. А преданность оставалась главным критерием выбора прелата, занимающего пост на границе Австразии с Бургундией и Нейстрией.

Кроме того, отказываясь назначать бывшего клиента Гогона, Брунгильда показывала, что ставит себя над партиями. Даже если она пришла к власти благодаря поддержке пробургундской клики, она более не намеревалась ни в чем уступать никому. Королева даже начала демонстрировать независимость по отношению к королю Гунтрамну. В самом деле, тот воспользовался междоусобной войной в Австразии, чтобы захватить Каор, хотя этот город теоретически принадлежал Брунгильде как наследство Галсвинты. Королева чувствовала себя еще слишком слабой для прямой интервенции, но Иннокентий, епископ, которого она назначила в Родез, энергично притязал на приходы своего каорского коллеги{386}.

Хильперик сходит со сцены

584 г., знаменовавший для Брунгильды обретение власти и независимости, для Хильперика же стал трагическим. В первые месяцы этого года Теодорих, его последний сын, умер от дизентерии, и с его смертью рухнули все планы наследования{387}.

Хильперик, обещавший руку своей дочери Ригунты вестготам, теперь усомнился, отдавать ли ее: Ригунта осталась единственным живым его ребенком от Фредегонды и в отсутствие наследника мужского пола могла передать потенциальные права на королевскую власть. Но что сказать вестготским послам, приехавшим за принцессой? Хильперик предложил им взамен Базину, свою дочь от Авдоверы. Конечно, она была второсортной меровингской принцессой, изнасилованной и заключенной в монастырь Святого Креста в Пуатье по королевскому приказу. Но все-таки вестготы могли бы довольствоваться и ею. Однако Базина отказалась дать согласие. Или скорей, если правильно толковать рассказ Григория Турского, это основательница монастыря Радегунда отказалась ее отпустить, сославшись на соблюдение монашеских обетов{388}. Подобная щепетильность в вопросах соблюдения правил делает честь старой королеве-монахине, но, возможно, она еще и хотела насолить Хильперику. Пятнадцать лет назад король Нейстрии ловко испортил праздник обретения реликвии Истинного Креста; потом он захватил Пуатье силой оружия и вынудил большого друга Радегунды, Фортуната, прочитать ему панегирик из числа самых сомнительных. В раннем средневековье не всякий святой позволял вытирать об себя ноги. Кстати, даже если биографы Радегунды настаивают на безупречном нейтралитете вдовы Хлотаря I в междоусобных войнах, внимательный читатель ее «Жития» быстро поймет, что духовная мать Меровингов больше сочувствовала Брунгильде и Гунтрамну, чем Хильперику[77].

У попавшего в затруднительное внешнеполитическое положение Хильперика были враги и внутри Regnum Francorum. Приход к власти его невестки Брунгильды означал, что два королевства теперь заключат союз против него. Опасаясь двойного вторжения из Австразии и Бургундии, Хильперик покинул Париж и перебрался в Камбре, где поместил казну. В то же время он приказал нейстрийским городам чинить стены, готовясь к худшему{389}. Положение вновь спасла Фредегонда, проявив свою удивительную плодовитость, за которую король ее и полюбил: в начале 584 г. она родила нового сына. Наученный горьким опытом, Хильперик велел воспитывать этого ребенка тайно на королевской вилле Витри{390}. Там можно было верней защитить его от убийц, которые, как считалось, истребили его старших братьев. К тому же, если бы он умер, было бы проще скрыть его исчезновение; в таком случае можно было бы избежать огласки отсутствия наследника, которое уже несколько раз разжигало аппетиты претендентов на престол. Чтобы еще более снизить риск, юному сыну Хильперика не дали имени. Поскольку в меровингском роду ономастической символике придавалось очень большое значение, такая анонимность исключала чье-либо беспокойство. Его отец также следил за развитием событий внутри Regnum Francorum, не спеша приступать к крещению новорожденного, потому что выбор крестного отца мог иметь решающее значение.

Весной 584 г. король Нейстрии был приятно удивлен, узнав, что Брунгильда послала свою армию в Италию{391}. Избавленный от тревог, он вновь перевел столицу своего королевства в Париж. Поскольку у него снова был наследник, король оповестил вестготских послов, что теперь готов передать им свою дочь Ригунту. Однако надо было изгладить дурное впечатление, которое оставили прошлогодние метания. Чтобы показать вестготам и другим франкским королям свое богатство, Хильперик и Фредегонда собрали колоссальное приданое, в состав которого входили украшения, драгоценные металлы, одежды, лошади и рабы. В целом в сентябре 584 г. было подготовлено пятьдесят телег, чтобы сопровождать Ригунту в Испанию{392}.

Но такая прямая передача приданого семьей жены не относилась во франкском мире к распространенным обычаям. К тому же собранная сумма действительно была по-настоящему громадной. Брунгильда направила к Хильперику послов, чтобы предостеречь: пусть ни в коем случае для комплектации этого приданого не изымает средств у аквитанских городов. Хоть король Нейстрии и удерживал Тур и Пуатье, регентша Австразии не желала забывать, что эти города входят в наследство Сигиберта и должны рано или поздно вернуться в руки Хильдеберта II. Действовать этому посольству оказалось непросто, и одного из людей Брунгильды даже убили, кто — неизвестно. Но Хильперик, все еще опасавшийся войны с невесткой, пообещал не облагать спорные города поборами для формирования приданого{393}.

Надо сказать, в Нейстрии тоже считали, что сумма, отсылаемая с Ригунтой, чрезмерно велика. Не опустошил ли Хильперик королевскую казну франков, наделяя приданым дочь? Магнаты начали вслух выражать это беспокойство, которое им, возможно, внушили австразийские послы. Пришлось вмешаться Фредегонде, которая заявила, что избыток богатств, передаваемый Ригунте, взят из личного имущества королевы. Но ей было трудно убедить в этом людей. Правда, неспокойные времена тоже мало подходили для перехода такого блестящего каравана более чем на тысячу километров. Богатства, выставленные на всеобщее обозрение, выглядели слишком соблазнительно, и после отъезда Ригунты из Парижа ее свадебное путешествие превратилось в трагикомическую «роуд муви». На каждом переходе люди из эскорта или грабители со стороны прихватывали часть сокровищ, а потом искали убежища в Австразии, где Брунгильда принимала их с распростертыми объятиями{394}.

Хильперик несомненно не получал никаких сообщений об обидах, наносившихся его дочери. В самом деле, вскоре после проводов Ригунты он уехал охотиться на свою виллу Шель под Парижем. Там он и встретил смерть в лице одного из слуг, который под покровом ночи дважды ударил его кинжалом. Действовал ли убийца по собственному побуждению или был кем-то подкуплен? Григорий Турский избегает ответов на этот вопрос. Рассказав об убийстве, он довольствуется тем, что подчеркивает, как все ненавидели короля Нейстрии: богатые, которых он обкрадывал, бедные, которых он угнетал, епископы, которых он унижал, и даже поэты, страдавшие при виде того, как он нарушает правила стихосложения{395}. Может быть, это способ отвести подозрения? Все знали, что главным врагом Хильперика была Брунгильда. Молва открыто обвинила ее в том, что она была заказчицей преступления. Григорий, писавший во времена, когда королева была всемогуща, не посмел упомянуть об этих подозрениях. Но в середине VII в. Фредегар считал виновность Брунгильды признанным фактом{396}.

Осенью 584 г. Брунгильда безусловно обладала властью, богатством и влиянием, необходимыми для устранения Хильперика. За несколько недель до убийства ее послы жили при нейстрийском дворе и имели физическую возможность заказать услуги убийцы. Однако ничто не позволяет сказать что-либо сверх того. Человеку, убившему короля, удалось скрыться.

В тот момент никто по-настоящему не пытался выяснить, кто стоял за ним. Епископ Маллульф Санлисский, ждавший в Шеле приема у короля, довольствовался тем, что омыл тело покойного и обрядил его в лучшие одежды. На корабле тело Хильперика привезли в Париж — город, который он всегда мечтал сделать столицей, но в полной мере этого так и не добился. Там его похоронили рядом с его дядей Хильдебертом I в церкви, которая была посвящена святому Винценцию, а сегодня известна под названием Сен-Жерменде-Пре{397}.

Когда весть об этой кончине достигла Бургундии, королю Гунтрамну хватило утонченности, чтобы обильно оплакать ее. Эти братские слезы были оценены{398}. Зато Григорий Турский предпочитает обойти молчанием реакцию Брунгильды, которая несомненно выказала меньше печали. Что касается Фредегонды, она не присутствовала на погребении мужа. Зная, что теперь у нее есть все основания опасаться за будущее, она укрылась в Парижском соборе и не посмела даже перейти Сену, чтобы присоединиться к процессии. Через девять лет после Брунгильды, в том же городе и в довольно похожей ситуации, Фредегонда испытала на себе, что значит овдоветь.

ГЛАВА VIII. КОРОЛЕВА-МАТЬ АВСТРАЗИИ (584–592)

Пусть в раннем средневековье женщины оказывались вдовами чрезвычайно часто, их положение от этого не становилось легче. В самом деле, когда женщина теряла мужа, исчезал человек, которым был одновременно ее опекуном по закону и физическим покровителем. Эта ситуация обрекала некоторых крестьянок на нищету и многих аристократок на отправку в монастырь. Но это ли было самым трагичным? Ведь вдова страдала прежде всего от потери существа, с которым ее часто связывала настоящая любовь, о чем мы слишком легко забываем при виде отталкивающего зрелища браков по расчету. Фортунат в одном из стихов времен убийства Сигиберта описал смерть супруга в таких патетических словах:

Новобрачная — и вдруг уже вдова. Из свадебного покоя — к могиле, столь быстрый переход от белого к черному; она обнимает застывшее тело, перед которым пылала жаром, устраивает похороны и, после того как так не вовремя сыграла свадьбу, украшает, увы, могилу тем, чем раньше было накрыто ложе. <…> Она напрасно домогается от могилы утешений; теперь она сжимает останки того, чье тело обнимала прежде. Она исходит слезами, эпитафия печальна: посвящая себя мертвым, любовь теряет зрение. Кто мог бы рассказать о несчастьях женщины из народа? Едва ли поддается описанию и скорбь королевы, оставшейся вдовой{399}.[78]

Вот сторона вдовства, пренебрегать которой было циничным.

Тем не менее у этой трагедии были важные имущественные последствия, причем не всегда негативные. Действительно, после смерти мужа женщина вновь получала право распоряжаться своим приданым и при некоторой удачливости и ловкости могла лично управлять собственными владениями и владениями детей. Эта удобная возможность, законная или нет, не была характерна для варварских королевств Запада. В той же середине 580-х гг., но очень далеко от Австразии, вдова по имени Хадиджа стала таким образом одной из самых богатых купчих Мекки; женщина с головой, умело руководившая хозяйством и поощрявшая новые духовные течения, она решила повторно выйти замуж за безвестного, но многообещающего молодого человека — Мухаммеда, будущего пророка ислама.

Для дам из элиты франкского мира смерть супруга тоже могла стать ступенькой к личной самостоятельности. Некоторым удавалось самим выбрать себе нового супруга. Другие опирались на детей и на группировку союзников, чтобы сохранить социальный уровень, не отказываясь от независимости. Таким образом и Брунгильде удалось добиться, чтобы ее признали регентшей собственного королевства; она никогда не могла бы претендовать на подобную власть, если бы Сигиберт остался жив или если бы ее брак с Меровеем оказался длительным. Таков был парадокс вдовства — испытания, которое могло повлечь за собой как упадок, так и триумф{400}.

В конце 584 г. Фредегонда знала, какой выбор перед ней стоит. Ей нужно было либо отойти в тень, либо суметь захватить регентство; для этого она обязательно должна была сохранить Нейстрию, обезглавленную в результате смерти Хильперика. А ведь Брунгильде совершенно невыгодно было допускать сохранение королевства, которое столь часто проявляло к ней враждебность и, главное, своим существованием оттягивало возможное воссоединение Regnum Francorum в руках ее сына Хильдеберта И. Соперничество обеих вдов становилось неизбежным.

НАСЛЕДСТВО ХИЛЬПЕРИКА (584–585)

Наперегонки к Парижу

Сцены, разыгравшиеся после смерти Хильперика, были удивительно похожи на сцены, какие мы видели после убийства Сигиберта в 575 г. То же беспорядочное бегство из дворца, отдельные чиновники которого пытались спасти карьеру или жизнь, перебегая ко двору Хильдеберта II; чтобы не являться с пустыми руками, они прихватывали нейстрийскую королевскую казну. Таким образом Брунгильде достался золотой миссорий, который несколько лет назад заказал Хильперик, оплатив за счет податей, взятых с аквитанских городов{401}. Еще ценней были дипломатические архивы нейстрийского дворца, на которые королеве удалось наложить руку; их заботливо сохранили, и годы спустя они оказались очень полезными{402}. В этой атмосфере всеобщего грабежа кое-кто проявил более прозаические интересы: так, аристократ по имени Нектарий довольствовался тем, что присвоил окорока и изысканное вино, найденные в погребах дворца Хильперика{403}.

Однако для Галлии в целом исчезновение повелителя одного из трех королевств означало появление значительной бреши. Многие города Луары и Аквитании ненавидели короля, который их аннексировал и обременил налогами, но смерть государя означала, что исчез главный регулятор конфликтов. Города или родственные группы, желавшие сцепиться меж собой, теперь могли это делать беспрепятственно. Так, Орлеан и Блуа вступили в войну с Шартром и Шатодёном из-за споров, которые выглядят чисто локальными{404}. Дороги стали небезопасными, поскольку магнаты также дали волю своим хищническим инстинктам. На свадебный кортеж Ригунты, уже частично разграбленный по дороге, во время его проезда через Тулузу вновь напал герцог Дезидерий; лишившись всего приданого, меровингская принцесса была вынуждена отказаться от брака{405}. Лучше плохой король, чем совсем без короля, и над этим уроком размышлял сам Григорий Турский.

Что касается Фредегонды, то ее положение напоминало, как уже говорилось, положение Брунгильды десять лет назад. Как и ее невестка, она сумела спасти только личные сокровища, поместив их в Парижский собор под охрану епископа Рагнемода. Ей тоже не удалось добиться, чтобы магнаты сохранили ей верность. В частности, камерарий Хильперика Эберульф отказался защищать королеву{406}. Остальная аристократия выжидала, кто захватит власть, а до этого не желала занимать какую-либо позицию. Верность королеве изъявили только чиновники Ансовальд и Авдон, не принадлежавшие, конечно, к числу самых могущественных в Нейстрии{407}.

Однако, как и Брунгильда до нее, Фредегонда сохранила козырную карту в лице своего сына — теоретического наследника королевства Хильперика. Она спешно сумела — неизвестно как — переправить его из Витри в Париж. Нужно еще было, чтобы четырехмесячный ребенок пережил кризис наследования. Зная, что на Хильдеберта II рассчитывать не приходится, Фредегонда написала Гунтрамну, предложив ему стать приемным отцом ребенка{408}. Взамен король Бургундии мог обеспечить себе регентство в Нейстрии до совершеннолетия короля. Конечно, на Гунтрамна легла бы моральная обязанность возвести новорожденного на трон и предоставить его матери поддержку и защиту.

И вот короли Австразии и Бургундии наперегонки поспешили к Парижу, один — чтобы устранить сына Хильперика, другой — чтобы защитить его. В момент убийства дяди Хильдеберт II находился в области Mo — города, скажем мимоходом, очень близкого к Шелю, словно австразийцы к чему-то готовились. Король, которого несомненно сопровождала мать, выдвинулся к Мелёну{409}.[79] Но Гунтрамн, который тоже был недалеко, опередил его и вступил в Париж для помощи Фредегонде.

Остановленные под стенами старинной столицы, Хильдеберт и Брунгильда направили послов для переговоров о доступе в город, ссылаясь на принцип неделимости. Гунтрамн отказал, обвинив австразийцев в вероломстве{410}. Разве они не заключили в 581 г. союз с Хильпериком вопреки соглашениям с Бургундией, принятым в 577 г.? Конечно, заявлять это значило обвинять Брунгильду в союзнической неверности, главную ответственность за которую нес Эгидий. Но Гунтрамн, официально обращаясь к Хильдеберту II, делал вид, будто не знает, что юный король — всего лишь марионетка, за ниточки которой поочередно дергают разные руки.

Несмотря на этот грубый отказ, Брунгильда возобновила попытки завязать диалог, потребовав, чтобы часть королевства Хариберта, переданная в 568 г. Хильперику, была по справедливости разделена между Гунтрамном и Хильдебертом II. Король Бургундии, у которого тоже была хорошая память, ответил, что Сигиберт I нарушил старый договор 561 г., вступив в 575 г. в Париж без разрешения братьев. Таким образом, его смерть была божьей карой, и о том, чтобы его наследник извлек выгоду из его святотатства, не может быть и речи{411}.

Поединок на юридических аргументах закончился, но еще не был решен вопрос с Фредегондой. Брунгильда от имени своего сына Хильдеберта обвинила ее в убийстве Сигиберта, Меровея, Хлодвига и до кучи самого Хильперика, поскольку убийцу последнего не нашли. Хотя, вероятно, Гунтрамн не испытывал никакой личной симпатии к Фредегонде, он отказался выдать ее австразийцам{412}. Он прекрасно понимал, что они предадут ее смерти, обвинив в цареубийстве, и что эта расправа бросит тень сомнения на легитимность ее сына. Ведь если женщина убила супруга, разве это не обличает ее неверность? А ведь Гунтрамн был заинтересован, чтобы никто не оспаривал легитимность последнего сына Хильперика. В самом деле, если бы отцовство последнего оказалось под вопросом, этот еще безымянный ребенок потерял бы всякое право царствовать. А только в силу этого права король Бургундии и собирался стать регентом Нейстрии и таким образом временно прибрать к рукам королевство Хильперика.

Опять же, соперничество между Брунгильдой и Фредегондой следует считать чисто политическим, и нет надобности предполагать, что между обеими женщинами существовала непримиримая личная ненависть. Если Брунгильда так упорно желала вступить в Париж, то не столько затем, чтобы умертвить Фредегонду, сколько чтобы устранить ее сына, Меровинга мужского пола и соперника ее собственного сына. Кстати, младенца можно было отстранить от власти без пролития крови. Достаточно было бы просто поместить его в монастырь. Только когда этот план стал невыполнимым из-за вмешательства короля Гунтрамна, Брунгильда обрушилась лично на Фредегонду, поскольку расправа с последней позволила бы также избавиться и от того, что оставалось от династии Хильперика.

Что касается вопроса, кто был настоящим отцом ребенка, от имени которого выступала Фредегонда, то Григорий Турский отказывается четко отвечать на него, хотя дает понять, что было много сомнений{413}. Маленького принца, тайно воспитываемого на вилле Витри, было бы легко подменить, если бы он умер в раннем возрасте. Но, точно так же как полемическая пристрастность заставляла Григория Турского выражать это подозрение, соображения политической выгоды побуждали короля Гунтрамна не считаться с ним, даже если бы существовали доказательства неверности Фредегонды или подмены младенца. Впрочем, король Бургундии решил рассеять слухи. Он собрал в Париже всех магнатов Нейстрии, каких смог найти, и под его давлением они согласились признать сына Хильперика и дать ему имя Хлотарь{414}. Это имя носил отец Гунтрамна, он же дед Хильдеберта; такое наречение было знаком мира.

Гунтрамн делит наследство в своих интересах

Воспользовавшись собранием нейстрийской аристократии, Гунтрамн сделал юного Хлотаря своим приемным сыном. Однако он не поставил под вопрос усыновление Хильдеберта II, которое совершил несколько лет назад{415}. В результате Гунтрамн мог считать себя единственным настоящим и признанным государем Regnum Francorum, имеющим наследников, которые были одновременно его родными племянниками, его приемными сыновьями и королями, владения которых он пока что рассматривал просто как придатки своей державы. О Брунгильде, суетившейся под стенами Парижа, никто не упомянул.

Чтобы завершить передачу наследства, король Бургундии поручил важному сановнику Ансовальду — который всегда был близок к Фредегонде — вновь взять под контроль нейстрийские города, оставшиеся без хозяина после смерти Хильперика. Они должны были принести двойную клятву верности — юному Хлотарю II и его опекуну Гунтрамну{416}. Кроме того, чтобы увеличить шансы на появление новых сторонников, все оставшееся время до отъезда из Парижа Гунтрамн посвятил исправлению самых вопиющих несправедливостей, допущенных Хильпериком во время царствования. Он хотел изгладить из памяти людей времена изгнаний и братоубийственных войн, показав свое милосердие.

Первой жертвой Хильперика, явившейся к Гунтрамну, был епископ Претекстат. Он провел семь лет в изгнании за то, что сочетал браком Брунгильду и Меровея. Воспользовавшись волнениями после убийства Хильперика, Претекстат сумел вернуться на прежнее место в городе Руане и теперь просил Гунтрамна узаконить его возвращение на пост. Хотя Фредегонда просила ему отказать, король Бургундии удовлетворил прошение. Возможно, ему был нужен «верный» человек в Руане; а может быть, Гунтрамн, официально реабилитируя врага Фредегонды, просто хотел показать всем подданным, кому в Нейстрии принадлежит реальная власть{417}. Поэтому Претекстат официально получил свою должность обратно, а Мелантий, епископ, назначенный в Руан Хильпериком, был смещен.

Вторым просителем, который явился к Гунтрамну, был Промот, которого Сигиберт возвел в сан епископа Шатодёнского, а Парижский собор 573 г. низвел в простые приходские священники. Вопреки каноническому регламенту он сохранял свой пост до 575 г., однако после смерти покровителя его в конце концов изгнали, даже не совсем ясно, кто — король Бургундии или Нейстрии. В 584 г. Промот несомненно надеялся, что атмосфера примирения пойдет ему на пользу. Он добился половины от того, чего хотел, — вернул только свое личное имущество{418}.

Таким образом, чтобы установить свою власть в Нейстрии, Гунтрамн прибегнул к политике ублажения и милосердия, но она имела переменный успех. В самом деле, Брунгильда попыталась опередить его на его же территории. Не отступая от Парижа, она послала герцога Гарарика и камерария Эберона принимать в тех городах, которые когда-то принадлежали Сигиберту I, клятвы на верность Хильдеберту II. Так, под австразийскую власть согласился перейти Лимож{419}. Так же поступили Тур и Пуатье, и можно полагать, что ради достижения этого результата в этих городах немало потрудились такие давние клиенты Брунгильды, как Григорий и Фортунат{420}.

Король Гунтрамн не пожелал допускать, чтобы Нейстрию делили без его участия. Зимой 584–585 гг. он послал войска из Буржа и Орлеана, чтобы принудить к повиновению те города, которые перешли на сторону Австразии; один за другим они были вновь покорены{421}. Тогда Брунгильда поняла, что поддержка, которой она пользуется, недостаточна. Чтобы попытаться вернуть аквитанские города, регентше были нужны враги Гунтрамна, поэтому она простила Эгидию и Гунтрамну Бозону былые измены. С их политическим опытом и многочисленными связями эти люди могли оказаться полезными. Эгидий, в частности, поддерживал тайные сношения с теми нейстрийскими магнатами, которые были самыми ярыми противниками Бургундии. Что касается Гунтрамна Бозона, он имел превосходные контакты с константинопольским двором; вероятно, это он и добился, чтобы Византия финансировала авантюриста, разорившего южные земли королевства Гунтрамна. Скоро будет возможность рассказать об этом любопытном типе — это был Гундовальд{422}.

Однако Брунгильда должна была доказать благосклонность к новым союзникам, которых недавно, в прошлом году, сама отстранила от власти. Поскольку королева желала возобновить переговоры о наследстве Хильперика, она направила Эгидия и Гунтрамна Бозона послами к королю Бургундии. Оба прибыли в Париж в конце 584 г.[80] и явились к королю Гунтрамну, проводившему судебное собрание. Они потребовали от него головы Фредегонды и, главное, возврата австразийских городов в Аквитании, которые король Бургундии оккупировал. Немедленно разгорелся спор. Король Гунтрамн упрекнул Эгидия за былую принадлежность к партии, связанной с Хильпериком, и назвал Гунтрамна Бозона самым вероломным из всех франков. То и другое было далеко не ложью. Оба посла попытались перехватить инициативу, заявив, что Фредегонда готовит новое убийство, и посоветовав Гунтрамну остерегаться: «Цел еще топор, который расколол головы твоих братьев. Скоро он, брошенный в тебя, пронзит твой мозг», — сказали они. Король Бургундии возмутился еще больше. Дело дошло до угроз, а потом до оскорблений. В конце концов Гунтрамн велел бросать нечистоты в лицо Эгидию и Гунтрамну Бозону, а потом прогнать их из Парижа{423}.

Если Григорий Турский верно описал эту сцену, главами важного посольства Брунгильда выбрала двух людей, имевших больше всего шансов его провалить. Поскольку до тех пор королева отличалась политическим талантом, такой выбор кажется странным и заставляет строить гипотезы. Может быть, Брунгильда хотела вынудить Гунтрамна расторгнуть мирный договор с Австразией, желая, чтобы он взял инициативу на себя? Или просто сбить спесь с двух выдающихся дипломатов, Эгидия и Гунтрамна Бозона, отправив их туда, где ожидалась полная неудача?

Как бы то ни было, для короля Бургундии вопрос с наследством Хильперика теперь был окончательно улажен. К концу 584 г. у него больше не было причин оставаться в Париже, и он с облегчением покинул этот город. Оба его брата, Сигиберт и Хильперик, погибли, после того как нарушили клятву не входить туда; это могло встревожить даже не суеверного человека. Короля Бургундии ждали также срочные дела, побуждавшие его бежать из тлетворной атмосферы старой столицы, где возникали все новые слухи о заговорах{424}. Но никак нельзя было оставлять там Фредегонду, вновь обретшую власть благодаря восхождению сына на престол. Поэтому Гунтрамн приказал невестке удалиться на королевскую виллу Водрёй, находящуюся в Руанском диоцезе{425}. Там ей предстояло встретиться с бывшим руанским епископом Мелантием и многими другими нейстрийскими магнатами. Хоть этот дворец не был тюрьмой, за ним пристально следил епископ Претекстат, и Гунтрамн хотел, чтобы маленький Хлотарь II рос при этом марионеточном дворе, далеком от парижских треволнений и прежде всего от соблазнов власти.

Могилы и суды

Наконец наступила зима 584 г., и Гунтрамн с облегчением перевел дух, ощутив себя в безопасности в своем любимом городе Шалоне. Но Фредегонде на ее вилле Водрёй очень скоро стало тесно. Григорий Турский сообщает, что «она была сильно опечалена тем, что у нее частично была отнята власть, и понимала, что Брунгильда сильнее ее»{426}.

Королева Австразии действительно активно участвовала в расчленении Нейстрии. Если Гунтрамну удалось взять под контроль нейстрийские города к югу от Луары, Брунгильда одерживала все новые победы на севере. Так, воспользовавшись сменой епископов, она сумела добиться, чтобы власть Хильдеберта II признали в Камбре; она назначила туда епископом некоего Гаугериха, ученика ее советника Магнериха Трирского{427}. В 585 г. она захватила также город Суассон, воспользовавшись тем, что на ее сторону перешел управлявший этим городом герцог Раухинг. Чтобы обеспечить себе симпатии новой повелительницы, он поспешил отдать Хильдеберту II под суд двух аристократов, обвиняемых в том, что они в 576 г. разграбили казну Сигиберта. Таким образом королева получила обратно некоторые украденные предметы, а особо выгодной для нее стала конфискация личного имущества виновных{428}.

Захват Суассона позволил австразийцам не только получить новых «верных» и новые богатства, но и завладеть важнейшим памятным местом — базиликой святого Медарда, где был погребен великий Хлотарь I. Демонстрируя преемственность династии, Брунгильда велела эксгумировать останки Сигиберта в Ламбре и заново похоронила его в Суассоне{429}.[81] Было символично, что Сигиберт, мечтавший воссоединить Regnum Francorum, оказался рядом с Хлотарем I, последним Меровингом, который на самом деле властвовал над этим Regnum'ом. И каждый мог констатировать, что их сын и внук Хильдеберт II благочестиво следит за их могилами, потому что питает те же надежды.

Гунтрамн прекрасно понял смысл этого переноса праха. Теперь он должен был дать достойный ответ, повысив авторитет нейстрийских памятных мест, что позволило бы укрепить легитимность маленького Хлотаря II. С этой целью король Бургундии велел разыскать останки детей Хильперика. Прах Меровея нашли без труда; отметим, что Брунгильда не выразила к этому никакого интереса, потому что память о Меровее теперь ей только мешала. Но при идентификации тела принца Хлодвига, брошенного в Марну, возникли сложности. Тем не менее Гунтрамну удалось найти труп с длинными волосами, характерными для Меровингов, который сочли возможным публично показать. Останки Меровея и Хлодвига были с большой помпой перевезены в Париж, и оба брата упокоились под плитами парижской церкви святого Винценция, рядом со своим отцом Хильпериком. Во время похорон Гунтрамн продемонстрировал свою слезливость, за которую его так любили епископы{430}. Но эти слезы должны были прежде всего показать всем парижанам, как король Бургундии уважает нейстрийскую династию, по-прежнему существовавшую в лице юного Хлотаря II, над которым он осуществлял опеку.

Классическая историография часто упрекала Гунтрамна, обвиняя в вялости, непостоянстве и притворной чувствительности. В нем несомненно было меньше блеска, чем в его братьях, но его политической ловкостью можно только восхищаться. Хороня по-христиански племянников, он одновременно оказывал поддержку юному Хлотарю II и подрывал авторитет его матери Фредегонды, которой не преминули напомнить, что в смерти Хлодвига и Меровея виновата она. Можно сказать, что Гунтрамн и Брунгильда очень походили друг на друга умением ловко, изящно и с известной экономией средств управлять Regnum Francorum, болезненно воспринимавшим любые эксцессы власти.

Капитал легитимности, какой приносили королевские некрополи, оказался настолько важным, что король Бургундии вдруг сообразил: у него нет некрополя в собственном королевстве. Церковь святого Медарда принадлежала Брунгильде, тогда как парижские базилики святого Винценция, Святых апостолов и святого Дионисия относились к памятникам Нейстрии. На землях Гунтрамна был, конечно, монастырь Агон, где покоился святой король Сигизмунд. Но это был мавзолей, посвященный памяти настоящих «бургундских» государей в этническом смысле слова, и Меровингам там по существу места не было. Поэтому в 585 г. Гунтрамн решил построить в своей столице Шалоне погребальную церковь, посвященную святому Марцеллу, при которой бы служила группа монахов. Чтобы повысить престиж новой церкви, для ее торжественного открытия пригласили сорок епископов{431}.[82] Невесткам Гунтрамна было трудно его в этом переплюнуть.

До поры Фредегонда была вынуждена терпеть происки Гунтрамна, поскольку он покровительствовал ее сыну. Зато она была вольна мстить Брунгильде. Если верить Григорию Турскому, королева Нейстрии в конце 584 г. послала в Австразию убийцу. Это был клирик, и он выдал себя за перебежчика, но его раскрыли, прежде чем он смог что-либо сделать. Брунгильда велела его сечь, пока не признается, что ему было поручено, а потом отослала его к заказчице убийства. Фредегонда немедленно заставила этого несчастного расплатиться за неудачу, велев отрубить ему руки и ноги{432}; такой казни подвергал неверных слуг ее покойный муж.

Тем не менее неизвестно, принадлежит ли это покушение на убийство к историческим фактам. Возможно, это был только плод воображения Григория Турского или порождение паранойи австразийского двора. В самом деле, в распоряжении Фредегонды были другие, более косвенные средства, чтобы вредить Брунгильде. Так, когда Гунтрамн распорядился расследовать убийство Хильперика, в организации этого преступления она обвинила Эберульфа, бывшего камерария. Такое обвинение было особо ловким ходом. Фредегонда прекрасно знала, что прямая атака на Брунгильду не имеет никаких шансов завершиться удачей. Гунтрамн не собирался ни выяснять, кто настоящий заказчик преступления, ни начинать военные действия против регентши Австразии. Чтобы отомстить за Хильперика, ему был нужен просто козел отпущения, который бы устроил нейстрийских магнатов и расправа над которым стала бы показательной и припугнула потенциальных цареубийц[83]. Фредегонда знала, что Эберульф — идеальный обвиняемый: камерарий был очень богат, и конфискация его имущества обогатила бы государственную казну Гунтрамна. Но Эберульф был еще и близок к Григорию Турскому[84]. Значит, его казнь опозорила бы клиентов Брунгильды в Нейстрии, к величайшему удовлетворению Фредегонды. Эберульф хорошо понял, какая опасность ему грозит. Чтобы не попасть в руки солдат, которых послал Гунтрамн, он укрылся в Туре, в той самой базилике святого Мартина, где несколько лет назад уже прятались Гунтрамн Бозон и Меровей. Епископ Григорий попытался добиться его помилования, но не сумел{433}.

Через несколько месяцев король Гунтрамн послал одного из своих чиновников по имени Клавдий, чтобы добиться выдачи Эберульфа без насилия и без нарушения права убежища. Со своей стороны Фредегонда пообещала этому человеку богатое вознаграждение, если ему удастся захватить или прикончить Эберульфа. Хитростью Клавдий сумел проникнуть в атрий базилики и убить камерария. Но слуги Эберульфа отомстили за него и закололи Клавдия, а их в свою очередь побили камнями местные жители, обитавшие при базилике. Авторитет Григория Турского после этого не вырос: епископ пытался защитить непокорных, и в результате одно из самых святых мест Галлии оказалось залито кровью. В хронике он пытается реабилитировать себя, отрицая всякую дружескую связь с Эберульфом. Кроме того, он изображает этого человека пьяницей, грабителем и святотатцем… настаивая при этом, что к убийству Хильперика тот не имел никакого отношения. Что касается убийств в базилике, епископ Турский снимает с себя ответственность за них; в случае, если бы читатель усомнился в его праве на это, Григорий позаботился напомнить — в тот день он находился в тридцати милях от города{434}.

У хрониста были основания соблюдать осторожность. В тот страшный 585 г. никто толком не знал, который из королей обладает в Туре реальной властью. Гунтрамн контролировал город с помощью военной силы, но в поисках суда истцы направлялись ко двору Брунгильды{435}. Ничего не было ясно и в Пуатье, где епископ Маровей не признавал ни бургундской, ни австразийской власти. Но не очень понятно, хотел ли этот прелат подчинить свой город Фредегонде — что было бы логично с учетом его прежнего подданства — или собирался существовать независимо. Гунтрамн был вынужден направить армию, чтобы заново подчинить Пуатье{436}. В конце того же 585 г., похоже, произошло новое перераспределение земель, коль скоро Брунгильда смогла назначить герцога для управления Пуату и Турской областью{437}. Положение других городов, когда-то принадлежавших Хильперику, оставалось столь же неопределенным, даже если Гунтрамн сумел взять под контроль Анжер, Mo{438} и Бордо{439}.

ПРОТИВОБОРСТВО С ГУНТРАМНОМ (585–586)

Совершеннолетие Хильдеберта II

585 год в Галлии ознаменовался прежде всего делом Гундовальда — узурпатора, прибывшего с Востока и попытавшегося выкроить себе в Аквитании королевство за счет Гунтрамна. У нас скоро будет возможность описать карьеру этого человека, которому удалось захватить все франкские территории к югу от Дордони. Неизвестно, какую конкретно роль в его кровавой авантюре сыграла Брунгильда, но можно утверждать, что оба ее временных союзника, Эгидий Реймский и Гунтрамн Бозон, в этой авантюре приняли участие. Гундовальд имел союзников и в Бургундии, и даже в Нейстрии такие приближенные Фредегонды, как епископ Бертрамн Бордоский, предложили ему поддержку.

Чтобы пресечь эту опасную узурпацию, Гунтрамн решил восстановить мир с Австразией. Весной 585 г. он пригласил Хильдеберта II в свой дворец и поставил два трона, чтобы оба короля на равных могли судить некоторых сообщников узурпатора Гундовальда. Хильдеберту II только что исполнилось пятнадцать лет[85], и к нему впервые отнеслись как к совершеннолетнему государю. В присутствии магнатов обоих королевств Гунтрамн передал ему копье и этим жестом германской инвеституры{440} назначил единственным наследником. Хильдеберту II было возвращено и несколько австразийских городов, находившихся под бургундским контролем. Последовало несколько тайных встреч, в ходе которых дядя дал племяннику некоторые советы по управлению государством, по преимуществу касавшиеся выбора советников. Главный наказ Хильдеберту II, согласно Григорию Турскому, заключался в том, чтобы тот не оказывал никакого доверия Эгидию Реймскому и его друзьям. Потом король Гунтрамн снова собрал австразийских магнатов и попросил их отныне хранить безупречную верность своему королю. Был устроен пир, они три дня вместе веселились, обменялись дарами и по совершении этих ритуалов мира и дружбы разъехались{441}.

Брунгильда не участвовала в этом собрании, но о ней все помнили. Гунтрамн настойчиво подчеркивал в речи перед армией, что его племянник — совершеннолетний, дабы каждый понял, что король Австразии теперь полностью самостоятелен. И объявил Хильдеберту II, что тот теперь должен сам выбирать себе советников — иначе говоря, пусть избегает контроля со стороны матери. В самом деле, король Бургундии утверждал, что королева ведет переписку с узурпатором Гундовальдом и поэтому к ней следует относиться с подозрением{442}.

Однако, вернувшись в Австразию, Хильдеберт II снова доверил матери руководство делами. В наших источниках сын Брунгильды в любом возрасте выглядит на удивление блекло. А ведь этот принц был воспитан утонченным Гогоном; он не был ни умственно отсталым, ни невежественным. Венанций Фортунат даже посвящал ему стихи, представляющие собой сложные литературные упражнения, для наслаждения которыми требовались знание латыни в совершенстве и некоторая гибкость ума. Но, что еще более странно, в этих стихах начисто нет аллюзивной глубины, характерной для текстов, адресованных Брунгильде. Достаточно прочесть несколько строк, почти не поддающихся переводу, поскольку здесь все построено на игре созвучий:

Spes bona uel bonitas, de bonitate boans Digne пес indignans, dignos dignatio dignans Florum flos florens, florea flore fluens{443}.

Эта анафорическая галиматья несомненно развлекала юного латиниста, но ничему не учила меровингского государя. Но, может быть, у Хильдеберта II, в отличие от многих родственников, не было политической жилки. Кстати, единственным удовольствием, известным юному королю, была ловля рыбы сетью{444}. Конечно, в раннем средневековье ловля лосося не представляла собой ничего постыдного, и любой аристократ мог предаваться ей, не унижая себя. Сам регент Гогон имел репутацию искусного рыбака{445}. Но большинство меровингских правителей все-таки предпочитало охотиться на оленя или тура, поскольку тем самым они могли показывать подданным, что способны усмирять и животных. Такой король-рыболов, как Хильдеберт II, должен был выглядеть очень странно.

Брунгильда, правда, приняла все возможные меры предосторожности, чтобы царственный отпрыск не вышел из-под ее контроля.

Когда в 585 г. умер «воспитатель» Ванделен, она отказалась его кем-то заменять — не по причине совершеннолетия короля, а потому, что она «захотела сама заботиться о сыне»{446}. Она дополнительно укрепила свое влияние, женив Хильдеберта на девушке по имени Файлевба. Неизвестно даже, была ли та по происхождению свободной или рабыней, и ничто не позволяет утверждать, что это была дама из знатного рода. Этот малопрестижный брак почти не принес пользы королю Австразии, но удовлетворил Брунгильду, которая, вероятно, опасалась, как бы иностранная принцесса или знатная аристократка, взойдя на ложе короля, не потеснила ее во дворце. Так, хронист Фредегар утверждает, что Хильдеберт II был помолвлен с баварской принцессой Теоделиндой, но Брунгильда не допустила их брака{447}. Даже если этот слух остается очень сомнительным, очевидно, что низкородная невестка представляла меньшую угрозу для королевы-матери. Григорию Турскому, вероятно, этот мезальянс не понравился, потому что о свадьбе он не упоминает. Однако когда Файлевба появляется в его «Истории», она выглядит верной союзницей Брунгильды{448}.[86]

Королева-мать не только плотно контролировала сына, но еще и населяла австразийский двор своими союзниками и клиентами. Ее ближайшим советником оставался епископ Магнерих Трирский, ловкий дипломат и бывший друг Гогона[87]. Далее, Григорий Турский, всегдашний «верный» — по крайней мере, он настойчиво в этом уверял, — летом 585 г. совершил путешествие, чтобы достичь Кобленца{449}. Он привез с собой несколько стихов Фортуната, в которых тот напоминал о былой преданности{450}. Через недолгое время италиец лично вернулся ко двору, где с тех пор эпизодически появлялся[88]. Как и прежде, он проживал во дворце и пировал за королевским столом. Там он мог восстановить контакты с прежними знакомыми, такими, как Магнерих, и завязал новые и полезные дружеские связи с приближенными Брунгильды, такими, как майордом королевы Флоренциан{451}. В обмен на изысканные яства, которые он поглощал с удовольствием, не притуплявшимся с годами{452}, Фортунат предложил королеве поставить ей на службу свое перо. И составил дипломатическое послание в Византию в том выспреннем стиле, какой так ценили имперцы{453}. Он написал также несколько пропагандистских стихов, в которых, естественно, образ Брунгильды находился на первом плане[89].

Отныне никто не мог не знать, что только Брунгильда обладает настоящей властью, стоя за троном. Когда один фальсификатор в 585 г. попытался подделать стиль австразийской канцелярии, он использовал имя королевы, а не короля{454}.[90] Изгнанники тоже обращались к регентше, а не к Хильдеберту II. Так, Брунгильда оказала покровительство Ваддону, бывшему майордому Ригунты, оказавшемуся замешанным в деле Гундовальда{455}. Еще более любопытно, что она даровала прощение епископу Теодору Марсельскому, принявшему узурпатора с распростертыми объятиями{456}. А когда знатный человек Хульдерик по прозвищу «Сакс» впал в немилость у короля Гунтрамна, он нашел убежище у королевы, сделавшей его герцогом австразийских владений в Аквитании{457}.

Успехи короля Бургундии

Авторитет Брунгильды вскоре стал вызывать беспокойство у Гунтрамна, мешая ему самому контролировать Хильдеберта II. Он несомненно осуждал ее и за то, что она дала убежище соратникам Гундовальда. Собрав 5 июля 585 г. в Орлеане епископов луарских городов, он публично обвинил королеву в том, что она хочет его убить, и потребовал от прелатов признать Хильдеберта его приемным сыном{458}. Попутно он попытался подорвать репутацию епископа Бертрамна Бордоского, старого друга — и предполагаемого любовника — Фредегонды{459}. На словах призывая к примирению, король Гунтрамн на самом деле поддерживал выгодный ему раздор, как в Австразии, так и в Нейстрии.

С той же целью смешать карты противников король Бургундии летом 585 г. направился в Париж, чтобы воспринять от купели юного Хлотаря И. Тем самым он усиливал покровительство врагам Брунгильды. Но, прежде чем дозволить крещение, Гунтрамн потребовал от Фредегонды, от трехсот нейстрийских аристократов и трех епископов поклясться, что Хлотарь II — действительно сын Хильперика. С минимальными усилиями Гунтрамн вновь разжег сомнение в том, кто приходится отцом ребенку, особо пагубное для репутации Фредегонды{460}. К тому же, несмотря на унизительный поступок, который пришлось совершить Фредегонде и ее близким, крещение Хлотаря II было отложено. Еще раз отметим: если король Гунтрамн сеял смятение, то, вероятно, затем, чтобы разобщить действительно опасных врагов, а не из любви к хаосу. Летом 585 г. он расстроил несколько заговоров против себя лично, но ни разу не удалось выяснить, какой мужчина — или какая женщина — направлял(а) руку убийц{461}.

Чтобы окончательно взять под контроль Regnum Francorum, Гунтрамн вознамерился созвать общее собрание[91], а также национальный собор франкской церкви. На ассамблее такого рода, которую прежде удалось созвать одному Хлодвигу, вокруг короля должны были собраться все франкские графы и епископы, то есть представители всех городов, какими владели Меровинги. Гунтрамн надеялся появиться там с приемными сыновьями Хильдебертом II и Хлотарем II, чтобы каждый мог убедиться в благотворности его опеки. Также ради символичности собор должны были провести в Труа. Это место могло показаться удобным для проведения всеобщего собора потому, что город стоял на перекрестке больших дорог и почти в географическом центре Галлии. Но Труа к тому же находился на государственной границе между Бургундией, Нейстрией и Австразией. Собрав епископов в этом месте, Гунтрамн рассчитывал показать, что он — настоящий хозяин франкского пространства.

На свидании весной 585 г. король Бургундии добился от Хильдеберта согласия на проведение собора в Труа. Но Брунгильда, узнав об этом, поспешила предостеречь сына от опасностей, какие таило такое собрание, и получила от него заверение, что австразийские епископы там участвовать не будут. Гунтрамн рассердился и направил к Хильдеберту посла, чтобы напомнить ему об обещании. Прибыв во дворец в Кобленце, последний предстал перед двором и зачитал призыв, закончив речь следующим риторическим вопросом: «Или, быть может, недобрые люди посеяли между вами семена раздора?»{462} Все прекрасно поняли, кто имелся в виду, и поскольку король в смущении молчал, ответил Григорий Турский. Он заявил, что у Хильдеберта нет иного отца, кроме Гунтрамна, и у Гунтрамна нет иного сына, кроме Хильдеберта; если дело тем и ограничится, согласие возможно. Этого было достаточно, чтобы посол понял: австразийцы примут участие в общем соборе, только если король Бургундии согласится прекратить покровительство Хлотарю II и лишить его наследства.

А ведь Гунтрамн предпочитал поддерживать равновесие в отношениях между обоими племянниками, то есть фактически между невестками. Поэтому созыв собора был перенесен из Труа в Макон, город, более близкий к центру Бургундии. Когда 23 октября 585 г. прения открылись, присутствовало сорок шесть епископов и двадцать делегатов. Список присутствующих соответствовал карте земель, контролируемых Гунтрамном либо от собственного имени, либо от имени юного Хлотаря II. Можно также отметить, что, воспользовавшись смертью Хильперика и завершением дела Гундовальда, Гунтрамн взял под контроль почти все южные владения Австразии. В его руки перешло даже приданое Галсвинты, судя по тому, что епископы Бордоский, Лиможский, Каорский, Беарнскии и Бигоррский откликнулись на приглашение.

Тем не менее Маконский собор не стал для Гунтрамна полным успехом. Авторитет Брунгильды был достаточно велик, чтобы ни один прелат Австразийского королевства не посмел тронуться с места, за исключением двух, находившихся на особом положении. Первым был Теодор Марсельский, город которого, правда, был наполовину бургундским, но который прежде всего нуждался в том, чтобы добиться прощения от короля Гунтрамна за многочисленные измены. Вторым — Промот, бывший титулярный епископ Шатодёна, присутствие которого Гунтрамн купил, вернув ему епископский сан, но не передав диоцеза.

Несмотря на отсутствие австразийцев, король Гунтрамн все-таки счел нужным придать собору, который он организовал, особую пышность. Прежде всего он добился, чтобы епископы издали целый ряд канонов законодательного характера, во многом способствовавших наведению дисциплины в рядах молодой франкской церкви. Так, епископ Претекстат Руанский, хотя это он обвенчал Меровея с его теткой Брунгильдой, мог не моргнув глазом изречь проклятие «тем, кто, презрев степени родства в пылу страсти, катается в дерьме [in merda conuoluntur], как мерзкие свиньи»{463}. Не то чтобы франкские епископы, которые в переписке могли пользоваться совсем иным слогом, допустили здесь невольную грубость. Просто отцы Маконского собора рассчитывали на публичное чтение его канонов, и грубые слова в «простонародном стиле» казались им понятней народу, чем выспреннее многословие, к которому привыкли они сами. Во всяком случае, Гунтрамн выразил удовлетворение текстом, который они составили, и королевским декретом, датированным 10 ноября 585 г., утвердил акты собора{464}.

Маконский собор не стал для Гунтрамна ожидавшимся триумфом, но это был большой и солидный успех. Григорий Турский даже выразил некоторое сожаление, что, выполняя приказ королевы, не отправился на это собрание. Вновь обретя спокойствие и уверенность, Гунтрамн мог еще раз позволить себе милосердие. Он даровал прощение епископам, которые скомпрометировали себя, связавшись с узурпатором Гундовальдом, и многие из них даже смогли сохранить свои места. Конечно, если скрупулезно соблюдать законы, то прелатов, виновных в оскорблении величества, следовало бы отправить в изгнание; но Гунтрамн заявил, что только что чудесно исцелился от тяжелой болезни и хочет возблагодарить Бога, явив милосердие{465}.

Как часто бывает, христианское прощение оказалось во многих отношениях выгодным. Оно позволило в тот день Гунтрамну забыть о драмах междоусобной войны, избежать ужаса мести или суровости законных юридических процедур.

Пробуждение Нейстрии

Значительный успех Маконского собора и престиж, который он принес королю Бургундии, побудили Брунгильду задуматься о будущем. Заставить Гунтрамна отказаться от поддержки Хлотаря II было решительно невозможно. Продолжение жестов, враждебных по отношению к нему, грозило тем, что Хильдеберт II мог лишиться наследства. Лучше было попытаться восстановить нормальные отношения.

Поскольку Брунгильда знала, что Гунтрамн по-прежнему озлоблен на светских магнатов, поддержавших узурпатора Гундовальда, она решила лишить покровительства самого виновного из них или по меньшей мере самого заметного — Гунтрамна Бозона. На общем собрании, состоявшемся в октябре или ноябре 585 г. в Беслингене, в Арденнах, двор обвинил темпераментного австразийского полководца… в осквернении могилы! Его слуги действительно похитили драгоценности из могилы знатной дамы в Меце, и Хильдеберт II потребовал от него объяснений. Гунтрамн Бозон прекрасно понял, что воровство, совершенное его людьми, — только предлог, чтобы схватить и привлечь к суду его самого. Чтобы спасти себе жизнь, он предпочел бежать. Его богатые владения в Оверни были немедленно захвачены дворцом и пополнили фиск{466}.

Настоящее потепление отношений между Австразией и Бургундией ознаменовала ситуация с Ингундой. Действительно, в конце 585 г. стало известно, что дочь, выданная Брунгильдой замуж в Испанию, умерла и что косвенным виновником ее кончины был король Леовигильд{467}. Гунтрамн, давно зарившийся на богатую вестготскую провинцию Септиманию, увидел в судьбе племянницы предлог для войны с вестготами{468}. А пока король Бургундии двигался к своей южной границе, его солдаты перехватили — при удивительно неясных обстоятельствах — письмо, якобы написанное Леовигильдом и адресованное Фредегонде. Его текст был обнародован:

Наших врагов, то есть Хильдеберта и его мать, быстро уничтожьте и заключите мир с королем Гунтрамном, подкупив его большой суммой денег. А если у вас, может быть, мало денег, мы вам тайно вышлем, только выполните то, чего мы добиваемся. Когда же мы отомстим нашим врагам, тогда щедро вознаградите епископа Амелия и матрону Леобу, благодаря которым наши послы имеют к вам доступ{469}.

Было ли это письмо подлинным или фальшивкой, которую заказала Брунгильда, чтобы погубить соперницу?Содержание бесспорно походило на правду. Амелий был епископом Бигоррским, а дипломатические обмены 610-х гг. показывают, что для вестготов было обычным делом подкупать прелатов пиренейских предгорий, чтобы заключать тайные сделки в Regnum Francorum{470}. Что касается Леобы, она приходилась тещей герцогу Бладасту, полководцу, который изменил Гунтрамну и перешел на сторону Гундовальда, но был помилован по просьбе Григория Турского{471}. Таким образом, письмо компрометировало Фредегонду, но в то же время пятнало репутацию Григория Турского, клиента Брунгильды. Последний в качестве хрониста не пожелал высказаться по существу этой истории: не то он стал невольным пособником вестготов, не то Брунгильда воспользовалась его именем, чтобы отвести подозрения в фальсификации. В обоих случаях Григорий Турский сознавал, что выглядит глупцом.

Поэтому король Гунтрамн сомневался, как расценивать предполагаемое письмо Леовигильда. Не меняя позиции по отношению к Фредегонде, официально остававшейся его протеже, он предупредил Брунгильду и Хильдеберта II об угрозе покушения, нависшей над ними. Возможно, он это сделал вовремя, потому что в Суассоне обнаружили двух клириков, переодетых нищими и имевших при себе отравленные скрамасаксы. Задачу их ареста взял на себя герцог Раухинг. Под пытками они признались, что Фредегонда послала их убить короля Хильдеберта или, если не получится, королеву Брунгильду. Если бы эта самоубийственная миссия им удалась, королева-мать Нейстрии богато вознаградила бы их родственников{472}.

Как воспринимать эти признания?Григорий Турский уверяет, что они были правдивы и этих людей действительно послала Фредегонда. Отравленный скрамасакс ассоциировался с modus operandi [образом действия (лат.)] при убийстве Сигиберта. Может быть, даже слишком явно. Брунгильда вполне могла организовать это покушение, подтверждавшее подлинность предполагаемого письма Леовигильда Фредегонде. Впрочем, австразийский дворец исключил для короля Гунтрамна всякую возможность устроить перекрестный допрос подозреваемых. В самом деле, Брунгильда, в 584 г. пощадившая убийцу, которого к ней подослала Фредегонда, на сей раз велела замучить до смерти обоих обвиняемых.

Что касается Гунтрамна, то армия, которую он послал завоевывать вестготские земли, не добилась ожидаемого успеха. И то сказать, обширность территорий, которые контролировал король Бургундии, позволяла набирать войска многочисленные, но разношерстные и недисциплинированные. Верно и то, что за десять лет междоусобной войны франкские солдаты усвоили дурные привычки. Теперь они предпочитали грабить города королевства Галлии, чем разживаться добычей за счет народов, обитающих за его границами. Поэтому весенний поход 586 г. выродился в долгий ряд грабежей, главными жертвами которых были бургундские города и церкви. Когда армия наконец вошла в Септиманию, она ограничилась тем, что осадила Ним и взяла Каркассон, даже не сумев его удержать. Потом солдаты обратились в бегство. Их военачальники вернулись к Гунтрамну, проводившему 22 августа 586 г. судебное собрание в Отёне. Король отчитал их и пригрозил: «Пусть падет топор на вашу голову»{473} — это было наказание для нерадивых солдат, которое когда-то со всей подобающей жестокостью применил Хлодвиг в истории с суассонской чашей.

У короля Гунтрамна были веские основания ругать своих полководцев. В самом деле, вестготы воспользовались отходом бургундцев, чтобы перейти в контрнаступление. Бокер пал, Арль и Тулуза оказались в опасности, и король Леовигильд послал своего сына Реккареда разорять набегами Южную Галлию{474}. Гунтрамну пришлось спешно реорганизовать армию, чтобы защитить угрожаемые районы. Как злопамятный человек он отказался подписывать мир с Леовигильдом, когда тот сделал такое предложение{475}.[92]

Поскольку король Бургундии в начале 586 г. был очень занят в южных областях своего королевства, Фредегонда почувствовала, что наконец может освободиться из своего руанского заточения. Она уже располагала поддержкой магната Ансовальда и бывшего руанского епископа Мелантия; что касается других аристократов, живущих между Луарой и Сеной, то после бегства армии Гунтрамна в Септимании они вновь поверили в возрождение Нейстрии. Главным препятствием, стоявшим между Фредегондой и независимостью, был Претекстат Руанский: епископ стерег мать Хлотаря II, и Гунтрамн совсем недавно выказал ему милость, сделав одним из главных вдохновителей Второго Маконского собора{476}.

Фредегонда избавилась от надоедливого прелата, когда неизвестный его зарезал прямо во время воскресной мессы. В качестве исключения нож не был отравлен, но убийца нанес Претекстату удар под мышку, что было довольно бессмысленно, если на жертве нет кирасы. Возможно, Григорий Турский обращает особое внимание на расположение раны, чтобы провести аналогию между убийством епископа Руанского и убийством Сигиберта I. Впрочем, все были убеждены, что оба убийства направляла одна и та же рука. Однако Претекстат умер не сразу. Делая хорошую мину, Фредегонда пришла к его ложу, чтобы осведомиться о его состоянии и предложить услуги своих личных врачей. Умирающий напряг последние силы, чтобы сказать ей, что он думает о ее заботливости{477}.

Как только епископ Руанский действительно скончался, Фредегонда вновь обрела полную свободу действий. Если верить Григорию Турскому, она этим немедленно воспользовалась, чтобы отравить одного аристократа, враждебно относившегося к ней, а потом — чтобы попытаться устранить Ромахара, епископа Байё, начавшего расследование убийства своего коллеги Претекстата. Встревоженный этими вестями, король Гунтрамн направил в Руан трех епископов — Артемия из Санса, Верана из Кавайона и Агриция из Труа, — чтобы выяснить обстоятельства смерти епископа Руанского. Но нейстрийские магнаты, окружавшие Фредегонду, не дали этим следователям приступить к делу{478}. Она сделала вид, что ведет собственное следствие, и, чтобы не допустить частной мести, выдала семье Претекстата такого убийцу, в виновность которого можно было поверить{479}.

Казалось, королева уже уверена, что обладает достаточной поддержкой, чтобы рискнуть порвать с Гунтрамном. Даже угроза войны, которой пугали бургундские послы, не заставила ее отступить{480}. И когда король Бургундии ясно запретил ей возвращать Мелантия на пост епископа Руанского, Фредегонда поспешила ослушаться{481}. За несколько месяцев королевство Нейстрия, бывшее королевство Хильперика, было восстановлено. Графы, герцоги и епископы изъявили верность Хлотарю II и его матери. У Гунтрамна не было возможности вооруженной силой удержать королевство, уходившее у него из рук. Он довольствовался тем, что переманил часть «верных» Фредегонды и таким образом сумел сохранить под контролем большую часть той территории между Луарой и Сеной, которую захватил раньше{482}.

Политическое пробуждение Нейстрии не было абсолютно вредным для Брунгильды. Рано или поздно Гунтрамну пришлось бы выступить против матери Хлотаря II, и для этого ему были нужны союзники, найти которых он мог только в Австразии. Достаточно было подождать. Поэтому Брунгильда посвятила 586 г. продолжению чистки рядов высшего австразийского чиновничества. Так, по неизвестным причинам, которых Григорий Турский на самом деле не знает или не хочет их излагать, расправились с герцогом Магновальдом, разрубив ему голову ударом топора. Расправа такого типа обычно ставила финальную точку в карьере неудачливых военных, но пошел слух, что дворец осудил его за кровосмесительный союз{483}. Если был использован такой предлог, значит, Брунгильда довольно оперативно собралась применить каноническое законодательство, разработанное Маконским собором 585 г.{484}

В течение 586 г. Брунгильде также посчастливилось, в личном и политическом смысле, стать бабкой, поскольку у Файлевбы, жены Хильдеберта II, родился мальчик. Его назвали Теодобертом — вторым с таким именем. Первый Теодоберт был тем самым австразийским королем, который одержал победу в Италии и сбил спесь с византийцев. Появление нового поколения Меровингов также давало повод для возобновления переговоров с Гунтрамном. Брунгильда сообщила королю Бургундии о счастливом событии, и он немедля отправил посла с дарами, чтобы поздравить племянника{485}.

Со следующего года между Австразией и Бургундией восстановилось согласие. Благодаря активной дипломатии Брунгильды у обоих королевств теперь были общие враги: лангобарды, вестготы — которые в 587 г. по-прежнему вели себя вызывающе по отношению к Гунтрамну{486} — и, даже если ничего подобного еще не было объявлено официально, нейстрийцы Фредегонды. Отныне тесный союз между Мецем и Шалоном мог быть только выгоден обоим. Король Гунтрамн это хорошо понял. В знак доброй воли он вернул Австразии контроль над западной частью Прованса, который прежде сохранял в качестве средства давления{487}. Он уступил и Альби{488}, аквитанский город, которым некогда владел Сигиберт I, Дворец Брунгильды также мог снова назначать чиновников в Эр-сюр-Адур и в Беарн{489}.

Если Гунтрамн отдавал земли, то прежде всего затем, чтобы приобрести мир, который он умело использовал. Так, не имея больше оснований опасаться Австразии, он смог заделать брешь, которую вестготы в 585 г. пробили в обороне его южной границы{490}. С 587 г. Гунтрамн также начал возвращать себе контроль над городами, которые ранее перешли в лагерь Фредегонды: проявив терпение, он вернул Анжер, Сент и Нант. В каждом городе Гунтрамн наложил на местных пронейстрийских аристократов штраф, чтобы они задумались о том, чего стоят принесенные клятвы{491}. Фредегонда попыталась не допустить таких переходов и отправила в Бургундию послов для переговоров о мире. Тем не менее в их рядах она скрыла убийцу, поручив ему уладить ее конфликт с Гунтрамном самым эффективным способом. Но заговор был раскрыт, и король Бургундии арестовал послов, которые были тем более удивлены, что, похоже, их не осведомили о параллельной операции{492}.

С годами Гунтрамну начала надоедать кинжальная дипломатия Фредегонды; после нового дела он счел, что это уже слишком, и прекратил отношения с Нейстрией. Зато он, возможно, стал чувствовать некое духовное родство с изощренной Брунгильдой.

СОЮЗ МЕЖДУ АВСТРАЗИЕЙ И БУРГУНДИЕЙ (587–588)

Memento mori

13 августа 587 г. с исторической сцены сошел великий персонаж франкской истории — королева Радегунда, вдова Хлотаря I и духовная мать всех Меровингов. Прежде чем отдать Богу душу, старая дама в последний раз призвала к примирению между суверенами и «препоручила свой монастырь государям королям и светлейшей королеве Брунгильде, которых она любила всем сердцем»{493}. В устах Радегунды, женщины, посвятившей себя религии, но в то же время знакомой с властью, это означало признание выдающегося места, которое Брунгильда заняла в Regnum Francorum. Ведь умирающая не упомянула ни Файлевбу, хоть и супругу Хильдеберта, но существо ничтожное, ни Фредегонду, о существовании которой она знала, но власть которой не признавала.

Из-за этой удивительной способности Радегунды сохранять строгий нейтралитет, не скрывая, однако, своих симпатий, ее похороны вызвали трудности. Действительно, проводить погребальный обряд следовало епископу Маровею Пуатевинскому. Но этот старый приверженец королей Нейстрии никогда не любил Радегунду и не собирался благословлять ее могилу; поэтому он передал через служителя, что слишком занят поездками по приходам. Поэтому монахиням Святого Креста в Пуатье пришлось срочно обращаться к Григорию Турскому, чтобы тот провел церемонию. Таким образом, погребение совершил пламенный сторонник Австразии{494}. Рядом с могилой стоял и Венанций Фортунат, скорбь которого, конечно, была глубокой. Ведь, помимо политической верности союзнице Брунгильды и христианского восхищения основательницей монастыря Святого Креста, поэт испытывал еще и искренние дружеские чувства к Радегунде, рядом с которой прожил почти двадцать лет[93]. Он сразу же стал хлопотать, чтобы церкви Галлии почтили покойницу в качестве святой[94].

Смерть Радегунды ни в чем не изменила повседневной жизни в королевстве. 4 августа 587 г. очередной убийца едва не прикончил короля Гунтрамна. Конечно, на этот раз его подослала не Фредегонда{495}, но старый король начал тревожиться за будущее. Что произойдет с Бургундией, которую он так бережно хранил и которую расширил за счет стольких завоеваний и наследований, когда его не станет? У Гунтрамна больше не было ни одного сына, и он не составил завещание. Конечно, он официально усыновил обоих племянников, но он слишком хорошо знал, как Меровинги делят королевства покойных: никто и никогда не доволен тем, что ему досталось, и рано или поздно Бургундию разорят воюющие армии, как случилось по очереди с королевствами Хариберта I, Сигиберта I и Хильперика.

Возможно, тогда Гунтрамн задумался о предполагаемых наследниках. Хильдеберт не отличался особой харизмой, но выказал похвальную плодовитость. Он уже был отцом маленького Теодоберта, и в том же 587 г. Файлевба принесла ему нового сына. Его окрестили Теодорихом (II) — вполне австразийское имя, безо всяких агрессивных коннотаций. Брунгильда выбрала ему крестным отцом епископа Верана Кавайонского{496}, имевшего располагающую репутацию святого, но прежде всего «верного» человека короля Бургундии; в 586 г. Веран должен был стать одним из судей Фредегонды, которым было поручено расследовать убийство Претекстата Руанского. Гунтрамн сделал вывод: если Хильдеберт II и не прославит династию подвигами, то сохранит ее, а его мать, стоя за троном, будет управлять разумно и без чрезмерной жестокости.

Хлотарь II же был всего лишь трехлетним ребенком, то есть малышом, жизнь которого еще находилась в опасности и в отношении которого никто не знал, произведет ли он когда-нибудь на свет потомство. Его мать была, конечно, женщиной способной, но ради политического выживания она проявила такую энергию, которая грозила погрузить Regnum Francorum в хаос. Король Бургундии до ужаса страшился беспорядка. К тому же Фредегонда несколько раз пыталась его убить. А ведь хотя Гунтрамн часто проявлял милосердие, он был злопамятен в отношении тех, кто покушался на его собственную особу: это был единственный настоящий порок, который признавал за ним Григорий Турский{497}.

Однако в 587 г. король Бургундии колебался, решая, стоит ли кого-либо из племянников делать единственным наследником. Меровинги всегда практиковали разделы; передать все владения одному Хильдеберту II значило бы нарушить неписаные, но освященные более чем вековым применением правила наследования. Брунгильда почувствовала: чтобы развеять последние сомнения старого повелителя бургундцев, надо сделать жест. Она решила выдать ему головы тех, кто в свое время поддержал узурпатора Гундовальда и кому король Гунтрамн решительно отказывал в прощении. Поэтому австразийский дворец снова приказал арестовать герцога Гунтрамна Бозона под предлогом, что он оскорблял королеву-мать, «когда король Хильдеберт был еще маленьким»{498}. Заявлять это значило забыть, что именно герцог оказал помощь Меровею в 577 г., но вспоминать историю Меровея определенно никто не собирался. Привыкнув находить убежище в базиликах, Гунтрамн Бозон укрылся у епископа Агерика Верденского, попросив того ходатайствовать за себя. Прелат добился только отсрочки: Гунтрамна Бозона обезоружили и вынудили броситься к ногам короля, а потом отослали обратно к епископу Верденскому, который должен был обеспечить надзор за ним до начала суда.

Падение лучшего заговорщика Австразии встревожило людей из клики Эгидия, которых регентша пока не беспокоила, хотя и отстранила от власти. Урсион и Бертефред начали особо волноваться и распускать слухи, порочащие Брунгильду. Для надежности они вступили в союз с герцогом Раухингом, могущественным властителем Суассона. Тот еще оставался при дворе, потому что недавно оказал королеве важные услуги. К тому же он был сказочно богат, и поговаривали, что в его жилах течет настоящая кровь Меровингов. Во многих отношениях этот человек походил на узурпатора Гундовальда, а король Гунтрамн находил это сходство чрезмерным. Он написал Хильдеберту II, что друзья Эгидия сплели заговор, чтобы убить их — его и мать. И добавил, что Раухинг планирует захватить регентство над Восточной Франкией от имени маленького Теодоберта II, тогда как Урсион и Бертефред имеют виды на Прованс и Овернь, желая стать их хозяевами от имени Теодориха II{499}.

Существовал ли этот заговор в реальности — вопрос спорный. Григорий Турский утверждает, что у короля Бургундии были доказательства, но не приводит их. Большинство обвиненных бесспорно были врагами Брунгильды или Гунтрамна. Поэтому для австразобургундского сближения их необходимо было убрать. Однако Григорий Турский описывает чрезвычайно логичный план раздела страны, составленный заговорщиками. А ведь хронист не мог знать, что такой раздел территорий действительно осуществится в 596 г. Возможно, проблему надо ставить не так: был заговор Раухинга историческим фактом или нет? Лучше обратить внимание, что у герцога было больше денег и драгоценных изделий, чем в королевской сокровищнице, и что он вступил в союз с самыми худшими врагами королевы. Со своими ресурсами и связями Раухинг, вероятно, имел возможность захватить власть. Однако сама эта возможность, реализовалась она или нет, создавала нетерпимую угрозу для всех легитимных Меровингов.

Устранение подозрительной партии было осуществлено с той экономией средств, которая представляла собой фирменную марку Брунгильды. Так, Раухинга вызвали во дворец на частную аудиенцию, и пока он туда ехал, королевские агенты конфисковали все его имущество, оставив мятежников без финансовых средств. Не зная, что уже разорен и обречен на смерть, герцог Суассонский беседовал с королем в покоях последнего. На выходе на него внезапно напали дворцовые стражники и убили. Когда об этой расправе стало известно, Урсион и Бертефред были уже не в состоянии бороться. Им удалось лишь укрыться на собственных землях, на Маасе и Мозеле, в обществе последних «верных». Брунгильда ловко предложила Бертефреду прощение. Она сочла его менее виновным и напомнила о духовном родстве, которое их объединяло, ведь она была крестной матерью его дочери{500}. Но, может быть, королева рассчитывала таким образом разобщить противников и прежде всего обеспечить свое будущее. Магнаты были необходимы Меровингам для управления королевством. К тому же полностью истребить клику значило усилить могущество других.

Анделотский договор

После полного разгрома партии Эгидия все было готово для примирения между Хильдебертом II и Гунтрамном. Итак, встреча между дядей и племянником была назначена на ноябрь 587 г. в Андело, близ Шомона, ныне департамент Верхняя Марна.

На сей раз Брунгильда сделала все, чтобы свидание между сыном и Гунтрамном произошло под ее контролем. Она лично приехала для присутствия на встрече в сопровождении главных союзников, а именно своей дочери Хлодосвинты, невестки Файлевбы и советника Магнериха Трирского. Эти люди тоже были лично заинтересованы в том, чтобы повлиять на переговоры, но их присутствие поддерживало Брунгильду.

Поскольку дружбу сохраняют подарки, австразийцы привезли с собой в Андело герцога Гунтрамна Бозона, который все еще был их пленником под честное слово. Король Гунтрамн решил немедленно заставить его поплатиться за союз с Гундовальдом и после скорого суда в обществе Хильдеберта II приговорил его к смерти. Тогда Гунтрамн Бозон сделал отчаянный ход, укрывшись в доме, где остановился Магнерих Трирский. Взяв прелата в заложники, герцог потребовал, чтобы тот добивался его прощения. В самом деле, канонической обязанностью Магнериха как епископа было испрашивать помилования для приговоренных к смерти, но как советник Брунгильды он знал, что подобное ходатайство вызовет раздражение короля Гунтрамна и приведет к срыву переговоров. Поскольку Магнерих медлил, решая эту корнелевскую дилемму, король Гунтрамн приказал поджечь здание, где тот находился. Епископ был обязан жизнью только смелости своих клириков, сумевших вытащить его из пожара. Что до Гунтрамна Бозона, он все-таки вышел из горящего здания с мечом в руке. Солдаты Хильдеберта II и Гунтрамна одновременно метнули в него дротики. Григорий Турский сообщает: копий было так много, что тело герцога, пронзенное ими как подушечка для булавок, некоторое время держалось на весу. Так кровь старого заговорщика скрепила договор королей{501}.

Со своей стороны бургундцы привезли в подарок Брунгильде ректора Динамия, высокопоставленного чиновника, спровоцировавшего в 581 г. отпадение Марселя, и герцога Лупа, бывшего регента, который в свое время был вынужден бежать от Урсиона и Бертефреда. Хильдеберт II, слащаво провозглашает Григорий Турский, согласился взять их обратно{502}. На самом деле эти люди, бывшие друзья Гого-на, были все еще близки к Брунгильде и Магнериху Трирскому. Их реабилитация была не помилованием, а возвращением к власти в тот момент, когда их бывшие враги были повергнуты в прах.

После этой интермедии Гунтрамн, Хильдеберт и Брунгильда начали настоящие переговоры в присутствии многочисленных епископов и светских магнатов обоих королевств. Текст соглашения, достигнутого 29 ноября 587 г., чудом дошел до нас полностью{503}. Этот «Анделотский договор» демонстрирует масштаб аппетитов, а также искусность главных участников переговоров.

С первого взгляда договор может показаться крайне выгодным для короля Гунтрамна. В самом деле, он получал вечный мир с Австразией, гарантированный многочисленными заверениями в дружбе. За владыкой Бургундии признавалось также владение некоторым количеством крепостей, отошедших к Сигиберту I по смерти Хариберта, а именно Шатодёном и Вандомом, так же как укреплениями в областях Шартра и Этампа. В обмен на эти территориальные уступки Гунтрамн признавал за Хильдебертом II полную собственность на Mo, Тур, Пуатье, Авранш, Эр-сюр-Адур, Кузеран, Лабур и Альби, то есть на города, которые Брунгильде уже удалось вернуть, силой или дипломатическими методами, с 584 г. Король Австразии получал также две трети Санлиса с правом приобретения третьей части, принадлежавшей Гунтрамну, в обмен на владения, расположенные в Рессоне, близ Уазы.

Таким образом, в Андело Хильдеберт II отказался от части своего законного наследства. Но взамен он приобретал существенные надежды. В самом деле, пакт оговаривал, что по смерти Гунтрамна все его королевство перейдет под австразийскую власть. Если же Хильдеберт II скончается первым, то Гунтрамн вырастит его сыновей Теодоберта II и Теодориха II, чтобы они могли унаследовать оба королевства.

Брунгильде, естественно, были выгодны приобретения и надежды Хильдеберта II. Но, зная, что даже лучший из сыновей не вечен, она постаралась закрепить и свои личные права. В Андело регентша прежде всего добилась официального признания своей власти: ее имя и титул королевы были вписаны в шапку документа, в заголовок, наряду с именами Гунтрамна и Хильдеберта. Это место в числе повелителей Regnum Francorum, совершенно необычное для женщины, официально признала за ней еще Радегунда. Но это был публичный триумф.

Поскольку почести от ударов судьбы не предохраняют, Брунгильда выдвинула и более практические притязания, потребовав, чтобы ей передали утренний дар Галсвинты. Насколько Гунтрамн был готов делать протокольные уступки, настолько его смущала идея, чтобы суверенной властью над городами обладала королева. Как всегда, король Бургундии торговался и тянул время: он вернул Брунгильде город Каор, но оговорил, чтобы она не вступала во владение Бордо, Лиможем, Беарном и Бигорром прежде, чем он сам, Гунтрамн, не умрет.

Брунгильда была не единственной женщиной, принимавшей активное участие в анделотских переговорах. Хлодосвинта, ее дочь, Файлевба, ее невестка, и Хлодехильда, ее племянница, единственная оставшаяся в живых из детей короля Гунтрамна, добились письменной фиксации своих прав: в каком бы порядке ни ушли из жизни мужчины из меровингского рода, государи гарантировали этим дамам, что никто не лишит их рент или движимого и недвижимого имущества.

Оставалось только уладить детали. Гунтрамн и Хильдеберт договорились обменяться перебежчиками, которых они приняли во время междоусобной войны; так, бывшие лейды Сигиберта I должны были вновь стать «верными» короля Австразии — тем самым просто на всех распространялась ситуация Лупа и Динамия. Короли также обязались не принимать в будущем беглецов из другого королевства. Зато между Австразией и Бургундией обеспечивалось свободное передвижение путников и купцов. Последняя статья договора напоминала, что все согласованные передачи земель и рент, какой бы король их ни сделал, должны остаться в силе при любых дележах наследства. Таким образом, на имущества, конфискованные у церквей или мирян после смерти Хлотаря I, теперь могли претендовать их законные владельцы. Это последнее положение должно было укрепить приятную иллюзию, что такая фикция, как Regnum Francorum, действительно существует.

По нанесении текста на папирус Гунтрамн, Брунгильда и Хильдеберт поклялись Богом и Троицей скрупулезно соблюдать положения пакта. Потом они обменялись подарками, публично обнялись в знак мира и вернулись к своим домашним очагам. В Андело никто не упомянул о Фредегонде и о Хлотаре II. Имя маленького короля Руана не было использовано даже для датировки официального текста договора, и это значило, что даже Гунтрамн не рассматривал — или еще не рассматривал — его как настоящего государя. Можно догадаться, что Брунгильду вполне удовлетворяло подобное игнорирование.

Но в Анделотском пакте содержались и ловушки. Гунтрамн ни разу не уточнил, какое «королевство» он намерен передать в наследство Хильдеберту II. Речь могла идти обо всех городах, какими он обладал. Но ничто не мешало ему счесть, что это «королевство» сводится к исторической Бургундии, а нейстрийские города, которые он временно контролировал, по закону должны будут вернуться к Хлотарю II. Таким образом, у Гунтрамна были развязаны руки, чтобы, не нарушая договора, вести новые переговоры с Брунгильдой, как, впрочем, и с Фредегондой.

Применение договора

Впрочем, одно дело было подписать Анделотский договор, а другое — воплотить его в жизнь. Самой простой для исполнения статьей было возвращение австразийских перебежчиков, поскольку многие из этих людей воспользовались миром, чтобы вернуть себе прежние звания. Именно так произошло с Лупом, вновь обретшим свой герцогский титул. Его зять Годегизил тоже получил пост полководца (quasi dux) в королевской армии, и в знак доверия Хильдеберт II сразу же поручил ему подавить мятеж Урсиона и Бертефреда, все еще сопротивлявшихся королевским войскам в области Вердена. Годегизил поспешил выполнить эту миссию, которая позволяла ему также отомстить за честь свойственников, разоренных Урсионом и Бертефредом в 581 г.

На сей раз у Брунгильды не было никаких оснований браться за меч и вставать между обоими лагерями. В самом деле, с ее точки зрения эта ситуация была гораздо ясней: с одной стороны была армия короля (где, конечно, важнейшие посты занимали люди из пробургундской клики), с другой — обычные мятежники. Тем не менее последних оказалось немало, и, когда началось сражение, Урсион и Бертефред дорого продали свои жизни. Им удалось даже убить дворцового графа. Но королевская армия имела подавляющее численное превосходство, и Урсион в конечном счете погиб. Полководец Годегизил приказал прекратить бой, чтобы дать Бертефреду возможность бежать. Как мы помним, Брунгильда считала нужным спасти ему жизнь.

Бертефред нашел убежище у епископа Агерика Верденского, как это сделал год назад Гунтрамн Бозон. Укрывшись в домашней часовне епископского дворца, он счел себя в безопасности. Но вмешался молодой Хильдеберт II и, отдав первый (и, может быть, единственный) личный приказ за свое царствование, потребовал, чтобы беглеца прикончили. Поэтому Бертефреда убили, а епископ Агерик оплакал неуважение, с каким относятся к церквам вообще и к его церкви в частности. Григорий Турский тоже строго осудил королевское вмешательство: из страха или из ненависти Хильдеберт II велел нарушить право убежища в святом месте. Хронист выше оценил в сравнении ту сдержанность в применении силы, какой обычно при улаживании конфликтов отличалась Брунгильда{504}.

Ведь королева умела быть милосердной. В 588 г., кроме случая с непримиримыми Урсионом и Бертефредом, расправ было немного. Некоторые члены пронейстрийской группировки нашли, конечно, спасение в бегстве, но многих других, прежде всего правителей крупных областей, Брунгильда просто сместила{505}. Такая участь постигла герцога аламаннов Леодефрида, замененного неким Унцеленом — как можно догадаться, «верным» королевы{506}. Такую умеренность можно понять: после дворцовых переворотов высшие сановники часто лишь присоединялись к победителям. Чтобы их наказать, достаточно было лишить их должностей, даже если через несколько лет последние можно было вернуть.

Та же забота о сохранении компетентных людей побудила королеву реабилитировать епископа Теодора Марсельского. Действительно, Марсель, наполовину австразийский и наполовину бургундский, оставался важнейшим стратегическим пунктом. Его духовному главе следовало хранить нейтралитет, а Теодор выказал примечательную беспристрастность, пусть даже в вероломстве. Поэтому Брунгильда и Гунтрамн договорились оставить его на посту, но больше не оказывать ему никакого доверия{507}.

Примирение королева предложила и Эгидию Реймскому, вождю клики, из которой он почти последний остался в живых. Прелат должен был заплатить за это: он принес Хильдеберту II многочисленные дары, а тот взамен даровал ему прощение. Герцог Луп тоже заключил частный мир с епископом Реймским, вынудившим его в 581 г. уйти в изгнание{508}. Похоже, Брунгильда примирилась таким образом со вчерашними врагами, потому что надо было залечить раны междоусобной войны в Австразии. Но король Гунтрамн, не простивший Эгидию связей с Гундовальдом, дал знать о своем раздражении. Он воспользовался этим поводом, чтобы упрекнуть Хильдеберта II в невыполнении статей Анделотского договора, предписавших выслать всех бургундцев и нейстрийцев, которые нашли убежище у этого короля{509}.

Применение территориальных статей Анделотского договора тоже вызвало некоторые затруднения. Однако, похоже, передача земель в большинстве случаев прошла спокойно. Так, в 588 г. Хильдеберт II полностью восстановил контроль над Туром; Брунгильда попыталась смягчить там частную вражду между аристократами, соблюдая при этом интересы своих клиентов{510}. Точно так же возвращение Каора, похоже, состоялось в скорое время. Поскольку королеве больше не было нужды поощрять территориальные захваты, совершаемые епископом Иннокентием Родезским на спорных землях, в Клермоне созвали собор, чтобы провести четкую границу между Родезским и Каорским диоцезами{511}. Зато когда город Санлис перешел обратно под австразийский контроль, Гунтрамн пожаловался, что не получил компенсации за передачу своей трети города.

Чтобы верней дать Брунгильде понять, что ей не следует заходить слишком далеко, король Бургундии снарядил экспедицию в Бретань, чтобы вернуть эту мятежную область под власть Хлотаря II{512}. Это означало угрозу со стороны Гунтрамна: если королева Австразии продолжит вольно обращаться с анделотскими принципами, он вернет власть Фредегонде и ее сыну.

Брунгильда поняла, что пора сбросить напряжение. Она попросила Григория Турского и епископа по имени Феликс отправиться в качестве послов к Гунтрамну, который тогда жил в Маконе. Оба посла прибыли на Пасху 588 г., и король Бургундии немедленно изложил им свои претензии, заставив перечитать Анделотский пакт. Потом без тени улыбки Гунтрамн сострил: всегда ли дружеские связи между Брунгильдой и Фредегондой были столь тесными?{513} Григорий ответил в том же тоне: любовь, какую питают друг к другу обе королевы, не менялась годами. Это единственное упоминание в рассказе Григория Турского о взаимной лютой ненависти обеих женщин. Оно парадоксальным образом разрядило атмосферу во дворце Гунтрамна.

Ведь, сломав лед недоверия, австразийские послы приступили к обсуждению основных вопросов. Они попросили короля Бургундии прекратить дипломатические отношения с окружением Хлотаря II, в чем он им отказал, хоть и заявил, что не питает к Фредегонде никаких дружеских чувств. Потом они попросили его разрешить брак между Хлодосвинтой, дочерью Брунгильды, и Реккаредом, королем вестготов; Гунтрамн поморщился, но в конце концов согласился. Наконец австразийцы ходатайствовали о военной помощи в борьбе с лангобардами в Италии, но Гунтрамн, сославшись на эпидемию чумы на полуострове, отклонил эту просьбу. Со своей стороны король Бургундии потребовал созыва нового всеобщего собора на 1 июня 588 г., где обсудили бы отложенные дела, в частности, убийство Претекстата. От имени тех, кто его послал, Григорий Турский выразил сомнения в том, что подобное собрание имеет смысл, но по существу вопроса не высказался.

Казалось, что миссия завершена, и аудиенция закончилась. Поскольку был день Пасхи, вместе отправились слушать мессу. Далее послов пригласили на роскошный пир, где король свободно беседовал с ними. Среди застольных шуток он объяснил, что не желает лишать Хлотаря II наследства, но предполагает оставить ему всего два-три города. Григорий Турский и Феликс прекрасно поняли адресованное им послание. Они вернулись в Мец и сообщили Брунгильде, что ей следует окончательно отказаться от мысли отобрать наследство у Хлотаря II{514}. В противном случае Гунтрамн немедленно изменит завещание. Старый король Бургундии рассчитывал, что игра трех королевств будет продолжаться до его смерти, и у него были возможности продолжить партию.

ВОЗВРАТ К РАВНОВЕСИЮ (589–592)

Пересмотр Анделотского договора?

Брунгильда могла бы принять решение дожидаться смерти деверя. Тот прочно восстановил контроль над Парижем[95] и Нантом, и эти города образовали щит между Австразией и тем, что оставалось от независимой Нейстрии. Внешне казалось, что королеве Австразии больше нечего опасаться или нечего ожидать со стороны Хлотаря II, прозябавшего в своем маленьком Руанском королевстве. Даже рассказывали, что Фредегонда от нечего делать дралась на кулаках со своей дочерью Ригунтой, которая в отместку бесстыдно предавалась разврату. По крайней мере, так утверждает Григорий Турский{515}. Наш хронист всегда ненавидел Фредегонду, и у него больше не было причин льстить Ригунте, хоть та и выручила его в 580 г. во время собора в Берни.

Однако в Северной Галлии еще оставались общие границы между владениями Фредегонды и Брунгильды, протянувшиеся на несколько сот километров. Эта зона оставалась чрезвычайно спорной. Так, Mo официально был австразийским, но его жители так часто меняли хозяина, что никто не знал, кому следует хранить верность. Точно так же город Суассон по закону принадлежал Нейстрии, но правили им австразийцы, с тех пор как в их лагерь перешел герцог Раухинг. Но после того как последний умер, Фредегонда в любой момент могла попытаться вернуть город себе.

Брунгильда хотела застраховаться от любой измены в этом регионе. Ради этого она решила в 589 г. сделать своего совсем маленького внука Теодоберта II королем Суассона. Одно только его присутствие должно было сплотить местных проавстразийских аристократов, которым бы польстило, что им доверили принца крови. Григорий Турский даже утверждает, что эта инициатива исходила от суассонских магнатов, обратившихся к Хильдеберту с просьбой дать им в короли одного из своих сыновей, что похоже на правду, если учесть растущий автономизм региональных аристократий. Ведь как только Теодоберт II сел бы на свой маленький трон, у местных магнатов мог появиться самостоятельный дворец для управления финансами и королевский двор, где бы никто им не мешал плести интриги{516}.

Возведение Суассона в ранг столицы королевства, зависимого от Австразии, крайне не понравилось Гунтрамну. Тот только что понес унизительное поражение от вестготов короля Реккареда, с которым Брунгильда заключила мир. К тому же он не собирался позволять королеве перекраивать политическую карту Regnum Francorum, унаследованную от эпохи великих разделов. Поэтому Гунтрамн публично обвинил Брунгильду, что она посадила Теодоберта II в Суассон с единственной целью захватить Париж, символ объединенного королевства. Григорий Турский утверждает, что это абсолютная ложь, и действительно можно полагать, что, по крайней мере на ближайшее время, у королевы таких планов не было. Но Гунтрамн под этим предлогом запретил свободное передвижение между Австразией и Бургундией, то есть приостановил действие статей Анделотского договора. Если бы этот фундаментальный текст был аннулирован, это значило бы, что под вопрос поставлено право Хильдеберта II наследовать Бургундию. Гунтрамн намеренно дергал за цепь, сковывавшую Брунгильду. Чтобы разрешить этот кризис, королеве пришлось пойти на то, чтобы дать очистительную клятву, отвергая обвинения{517}. Эта церемония была несколько унизительной. Однако такой ценой Австразии удалось сохранить власть над Суассоном.

Ряд инцидентов показал Брунгильде, что ей следует осторожней относиться к Гунтрамну, который с годами ничуть не утратил ни ума, ни быстроты реакции. Поэтому на некоторое время заботы о внутренних делах Regnum Francorum отошли для королевы на второй план. Даже когда в 590 г. сообщили, что Хлотарь II тяжело болен и Фредегонда в отчаянии, Брунгильда не шевельнула пальцем. Она даже позволила Гунтрамну подступить к Парижу, из которого он надеялся взять под контроль всю Нейстрию, если исход все-таки окажется роковым{518}. Но Хлотарь II выздоровел, и королю Бургундии пришлось отказаться от мечтаний о воссоединении.

Восстановление контроля над Австразией

В ожидании смерти Гунтрамна Брунгильда обратила основное внимание на Австразию: годы междоусобной войны наложили на последнюю отпечаток, который следовало устранить.

Во времена, когда королеве приходилось угождать всем кликам, дворец наполнился лицами, верность которых иногда вызывала сомнения. Так, в 589 г. она не допустила дворцового переворота, организаторами которого были Дроктульф, воспитатель ее внуков, и их кормилица Септимина. Заговорщики намеревались убедить Хильдеберта II изгнать мать и жену, а если это не удастся, то убить короля и поставить на его место его детей. Королева Файлевба прослышала о заговоре, когда лежала в постели, после того как произвела на свет мертвого ребенка. Она предупредила Брунгильду, которая быстро отреагировала, арестовав обоих заговорщиков. Под пыткой они признали свою виновность и в качестве сообщников назвали графа королевской конюшни (коннетабля) Суннегизила и референдария Галломагна. Состоялся суд, и король вынес сравнительно мягкий приговор: Септимину и Дроктульфа отдали в рабство, тогда как Суннегизила и Галломагна обрекли на изгнание. Король Гунтрамн ходатайствовал о помиловании обоих последних и добился, чтобы их просто лишили должностей{519}.

Этот эпизод толкуют по-разному. Вероятно, при дворе многие хотели устранить Брунгильду, чтобы занять ее место за троном. Таким образом, заговор обоих «воспитателей» был вполне возможен. Но участие графа конюшни и референдария, которые оба были сторонниками короля Гунтрамна, вызывает удивление. Ладно бы они просто пытались оттеснить Брунгильду и ее приспешников. Но как допустить, чтобы король Бургундии, ярый противник цареубийства, поддержал двух магнатов, намеревавшихся покуситься на представителей его рода? Более вероятно, что Брунгильда воспользовалась настоящим покушением, задуманным Септиминой и Дроктульфом, как предлогом, чтобы очистить австразийский двор от главных лидеров пробургундской партии, Суннегизила и Галломагна. В таком случае Гунтрамн был вынужден вмешаться, чтобы их спасти, но смирился с их отстранением от власти.

Проводя такую политику систематического чередования милостей и немилостей, какая в свое время принесла успех Сигиберту I, Брунгильда в следующем году повела наступление на остатки пронейстрийской партии. Надо сказать, что королева тревожилась не зря. В 590 г. нейстрийскии дворец организовал новое покушение на Хильдеберта II и маленького суассонского короля Теодоберта II. Фредегонда, действовавшая с размахом, на сей раз послала две команды по шесть убийц, чтобы убрать отца и сына. Эту попытку обезвредили чрезвычайно умело{520}, и после этого Брунгильда не собиралась оставлять в королевском окружении никого, кто бы симпатизировал Нейстрии. Поскольку ей были нужны имена, она подвергла пытке Суннегизила, и тот признался во всем, чего от него ожидали. В частности, он обвинил себя в том, что шесть лет назад был заказчиком убийства Хильперика. Тем самым он реабилитировал Брунгильду. Потом бывший коннетабль сообщил, что в заговоре Раухинга участвовал Эгидий Реймский.

Огласка, какую придали этим признаниям, независимо от степени их достоверности, показывает, что Брунгильда чувствовала себя достаточно сильной, чтобы окончательно устранить бывших регентов 581–583 гг. Поэтому Эгидия арестовали, и дворец велел на середину ноября 590 г. созвать в Меце судебный собор{521}. Обязанности обвинителя возложили на бывшего герцога Эннодия, уцелевшего представителя пробургундской партии. Позволение мирянину вести следствие по делу епископа не совсем соответствовало каноническому праву, но королева не хотела оставлять епископу Реймскому никаких шансов. У Эгидия их и не было. Поскольку в Меце присутствовал Григорий Турский и превратил свою «Историю» в настоящую судебную хронику, мы можем присутствовать на процессе в течение всех трех дней; процедура соблюдалась безупречно, но в исходе прений не мог сомневаться никто.

Для начала епископа Реймского обвинили в том, что он чрезмерно обогатился в период своего регентства, заставив ребенка Хильдеберта II отдать некоторые поместья из фиска. Несомненно, так оно и было, пусть даже Гогон, вероятно, поступал точно так же. Эгидий, защищаясь, напомнил, что акт монаршей власти опротестовать нельзя, даже если совершивший его король был несовершеннолетним. Значит, чтобы обвинить его в совершении множества злоупотреблений, надо было доказать, что он выписывал документы, не передавая их на подпись Хильдеберту II. Судьям пришлось провести графологический и дипломатический анализ дарственных грамот и подтвердить его свидетельством эксперта. Один-единственный из дарственных актов в пользу епископа Реймского оказался фальшивым. Это стало удачей для обвинителей, но этого было недостаточно.

Вторым пунктом обвинения Эгидия было покушение на убийство Хильдеберта II и Брунгильды. Клирики Реймского собора — поощряемые Ромульфом, сыном герцога Лупа, — поспешили передать личную переписку епископа. Но письма сохранились только в виде копий, и их подлинность невозможно было доказать полностью. Впрочем, их стиль был настолько аллюзивным, что в них можно было вычитать что угодно. Тем не менее подозрения продолжали накапливаться.

Оставалось только осудить Эгидия за политику, которую он проводил во время своего регентства. Его союз с Нейстрией привел к сражению при Бурже в 583 г., то есть к побоищу, кровь погибших в котором запятнала белые руки епископа. В качестве доказательства Брунгильда представила тайные архивы Хильперика, которые захватила после его убийства в Шеле. Аббат базилики святого Ремигия в Реймсе, принимавший участие в посольствах, выступил в качестве очевидца, добавив, что епископ получил от короля Нейстрии две тысячи золотых солидов. Епископ Реймский снова заявил, что действовал от имени короля; но его ответственность как клирика за войну, к тому же междоусобную, исключала для него возможность защитить свою позицию.

Чтобы спасти себе жизнь, Эгидий решил сменить оборонительный рубеж и признать себя виновным: «Не медлите высказать свое мнение о моей вине, — сказал он. — Ведь я знаю, что обречен на смерть по обвинению в нарушении верности его величеству, поскольку я всегда поступал во вред королю Хильдеберту и его матери». Смертный приговор действительно был бы вынесен, если бы судебная процедура была уголовной, но Брунгильда заранее позаботилась, чтобы решение выносил канонический суд. Поэтому Эгидий был просто снят с должности, отлучен и выслан в Страсбург. Григорий Турский утвердил отлучение человека, который семнадцать лет назад посвятил его в епископы. Вообще галльские прелаты покидали Мецский собор с облегчением: один из их коллег был отрешен, потому что показал себя недостойным, но никто не посягнул на епископский сан, приговорив этого человека к смерти. Они без возражений согласились посвятить Ромульфа в новые епископы Реймские: все знали, что сын герцога Лупа — союзник Брунгильды, но все-таки это был священник и потомок святого Ремигия. Королева-мать не вынудила их посвятить невесть кого вопреки каноническому порядку.

Судьба Эгидия наглядно демонстрирует политику Брунгильды в междоусобных войнах. Королева соблюдала формальности и, в отличие от Фредегонды и даже от Гунтрамна, похоже, не верила в назидательный характер смертной казни. Магнаты, признававшие свои проступки, всегда получали пощаду, потому что могли когда-нибудь оказаться полезными. Без суда Брунгильда расправлялась лишь с немногими врагами; но эти люди несомненно нашли бы что сказать, если бы их отдали под суд.

Гунтрамн не желает сходить со сцены

Процесс Эгидия встревожил Гунтрамна. Король Бургундии, конечно, не испытывал никаких симпатий к епископу Реймскому, который побывал союзником и Хильперика, и узурпатора Гундовальда. Но его ссылка означала, что в Австразии, где одна задругой были подавлены разные партии, у Брунгильды отныне развязаны руки. Кстати, королева начала испытывать реакцию Гунтрамна, устраивая отдельные вылазки. Около 590 г. она, похоже, сумела мирным путем присоединить Турне, воспользовавшись политической ошибкой Фредегонды, обидевшей жителей города{522}.

В 591 г. старый король Бургундии решил, что пора уравновесить силы в Regnum Francorum в пользу Нейстрии. А ведь сын Фредегонды, Хлотарь II, которому уже исполнилось семь лет, все еще не был крещен. Поскольку Гунтрамн когда-то обещал стать его крестным отцом, он направился в Париж, чтобы провести эту церемонию{523}.

Столица еще оставалась неделимой, но крещение маленького нейстрийского государя предоставляло королю великолепный повод показать себя. Чтобы его въезд не выглядел провокационным, король Бургундии взял с собой епископов Этерия Лионского, Сиагрия Отёнского и Флава Шалонского. Гунтрамн с самым елейным видом направился в Рюэйский дворец и велел подготовить баптистерий в Нантере, в самом месте рождения Женевьевы, святой подруги Хлодвига{524}. Брунгильда прислала послов, чтобы выразить протест: становясь крестным отцом — духовным, но вместе с тем политическим — Хлотаря II, Гунтрамн нарушал дух Анделотского пакта. Король Бургундии ответил, что в букве договора 587 г. нет ничего, что запрещало бы ему этот поступок, напротив, так повелевает ему христианское благочестие. Брунгильда несомненно поняла, что Гунтрамн усиливает Нейстрию, чтобы предохранить себя от слишком могущественной Австразии. Но она не могла ничего поделать.

В Рюэе и в Нантере король Бургундии блестяще сыграл роль в пьесе, сочиненной им самим. Дядя воспринял племянника от крещальной купели и официально нарек его Хлотарем. По этому поводу он публично выразил пожелание: «Пусть дитя растет и будет достойным этого имени, пусть обладает такою же силою, какой некогда обладал тот, чье имя он принял»{525}. Хотел ли Гунтрамн этим сказать, что его племянник должен стать «знаменитым своими сражениями», что на франкском языке означало имя Chlot-har? Или что он призван унаследовать весь Regnum Francorum, над которым одно время царствовал Хлотарь I? Формулировка получилась двусмысленной, и так несомненно было задумано. Во всяком случае, она показывала, что юный монарх признан своим дядей в качестве законного короля Нейстрии. Второй знак в заблуждение не вводил. Во время обмена жестами мира Гунтрамн пригласил крестника на пир и преподнес ему дары; потом, через несколько дней, уже мальчик пригласил его к себе и в свою очередь передал подарки. Король Бургундии публично представил Хлотаря II как равного себе, точно так же как в свое время признал Хильдеберта II полновластным государем, когда тот стал совершеннолетним. У обеих сцен была еще одна общая черта: в 585 г. Гунтрамн не пригласил Брунгильду на церемонию возведения сына в королевское достоинство, а в 591 г. Фредегонда, похоже, не присутствовала на крещении сына[96]. В обоих случаях король Бургундии пытался взять под контроль племянников, оттеснив их матерей.

* * *

Перед нантерским баптистерием король Бургундии совершил последний громкий публичный жест — жест мира в том смысле, в каком его понимали Меровинги, то есть рассчитанный на достижение равновесия сторон. Тем не менее, несмотря на все усилия, Гунтрамн не смог помешать медленному восхождению Брунгильды к власти. С 590 г. королева-мать контролировала все ключевые посты в администрации королевства Австразии. Но еще раньше ей удалось показать себя настоящей повелительницей Regnum Francorum на международной арене.

ГЛАВА IX. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА (575–592)

«Династия королей, мать высшего ранга, окруженная славным и почтительным поясом князей, в Галлии ваша кровь, в Испании — плод вашего чрева, здесь царствует ваш сын, там правит ваша дочь»{526}. В середине 580-х гг. Венанций Фортунат имел полное право изображать свою покровительницу матерью и бабушкой варварской Европы. Однако этот триумф был парадоксальным, поскольку Брунгильда стала крупной фигурой в большой средиземноморской политике даже прежде, чем упрочила свое господство над Австразией. Такая асимметричность власти не обязательно была невыгодной, ведь королева часто умела использовать осведомленность во внешней политике для того, чтобы укрепить свое положение внутри Regnum Francorum.

А ведь с 570-х по 590-е гг. австразийской канцелярии приходилось рассматривать сколь многочисленные, столь и сложные дела. Европейское равновесие оставалось шатким, и в целом с тех пор, как король Атанагильд отдал руку дочери Сигиберту I, ничто по-настоящему не изменилось: вестготы хотели отбить Картахену у византийцев, Меровинги зарились на Северную Италию, а император старался стабилизировать положение на отвоеванных землях. Треугольник, который образовали Пиренейский полуостров, Италия и франкский мир, оставался главной фигурой римско-варварской политики. Брунгильде следовало в свою очередь применить таланты для решения этой сложной геометрической проблемы, прежде чем мало-помалу выводить франкский мир за пределы чисто средиземноморской геостратегии.

БРУНГИЛЬДА И ВИЗАНТИЙСКОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ

Италия как осиное гнездо (575–582)

После крушения остготского королевства Италия стала территорией, где игру вели великие державы. Византийский император и король Австразии пытались добиться там своего либо с помощью открытых столкновений, либо используя другие народы. Однако вторжение лангобардов в 568 г. изменило ситуацию, вынудив обоих главных соперников договариваться меж собой, если они хотели перехватить инициативу.

На Востоке у Византии был искусный игрок в лице Тиберия II. В сентябре 574 г. этот полководец был возведен в достоинство цезаря, чтобы подменять императора Юстина II, которому управлять страной мешали припадки безумия{527}. Так с согласия императрицы Софии Тиберий II стал настоящим владыкой империи, прежде чем 26 сентября 578 г. официально облечься в пурпур. Даже Григорий Турский выражает уважение к новому императору, что у него можно отметить довольно редко{528}.

А в Regnum Francorum власть как раз переходила из одних рук в другие. В конце 575 г. в Австразии началась междоусобная война, и до 583 г. Брунгильда почти не выбиралась из схватки. В это время и несмотря на все желание регент Гогон не мог обеспечить соблюдение условий союза, заключенного в 571 г. между Сигибертом I и империей.

Поэтому Византия сочла, что в Италии руки у нее развязаны. Кстати, и ситуация на месте выглядела благоприятной: с 574 г. у лангобардов больше не было короля, и поскольку каждый региональный герцог стал независимым, полуостров оказался во власти анархии. В 576 г. Тиберий II доверил своему зятю Бадуарию под командование небольшую армию, которой была поставлена задача отвоевать Италию. Но поход оказался совершенно неудачным{529}. Через два года еще одна кампания завершилась еще одним провалом{530}. У империи, слишком занятой отпором персам, просто-напросто не хватало людей, чтобы вернуть себе провинции на Западе.

Чтобы компенсировать слабость своих армий, Тиберий II мог рассчитывать на силу своей золотой монеты. Когда в Австразии под властью Гогона восстановилась видимость порядка, он в 577 или 578 г. послал туда патриция по имени Памфроний с большими денежными суммами для переговоров о военной помощи со стороны франков. Тот же представитель получил полномочия обратиться к нескольким лангобардским вождям в Италии и заплатить им за то, чтобы они перешли на сторону империи. Однако эта миссия не дала никакого заметного результата, и отдельные группы лангобардов даже начали тревожить город Рим. Папа обеспокоился и в 579 г. направил в Константинополь посольство с просьбой о новом военном вмешательстве.

Римскую миссию, организованную для этого, возглавил бывший префект города Рима Григорий Великий, получивший возможность за одиннадцать лет до начала своего понтификата оценить все бессилие императора{531}. Ведь Тиберию II снова пришлось довольствоваться отправкой в Италию слишком малочисленных солдат и прежде всего большого количества денег, чтобы переманить на свою сторону лангобардских герцогов{532}.

С этой ситуацией можно соотнести и довольно неясное дипломатическое послание, отправленное Гогоном лангобардскому герцогу Гразульфу зимой неизвестного года, вполне возможно — 579-го{533}.[97] Там сообщается, что в Византию выехали австразийские послы и франкский дворец ждет взамен императорскую миссию, которая должна проехать через Северную Италию. Там герцог Гразульф оказался в неопределенной ситуации. В самом деле, ему предлагалось перейти на сторону византийцев (за деньги), но он толком не знал, как к нему относится Константинополь. Гогон советует ему получить гарантии, прежде чем что-то предпринимать. Прежде всего регент Австразии убеждает лангобардского герцога обеспечить себе «поддержку со стороны понтифика» — то есть папы Пелагия II или, может быть, епископа Лаврентия Миланского, тогда жившего в изгнании в Генуе. Если не возникнет никаких проблем, Гогон обещает вскоре послать в Италию армию для помощи Гразульфу и византийцам в борьбе с независимыми лангобардскими герцогами.

Тот факт, что в поиске, кому стать «верным», герцог Гразульф обратился к Австразии, опять-таки показывает, что лангобардские вожди считали франкских королей своими естественными покровителями. К сожалению, продолжение этой истории неизвестно. Возможно, император не пожелал покупать верность лангобардского герцога, разорявшего Италию во время вторжения. Во всяком случае, Гразульф снова перешел на другую сторону, и в 590 г. он оказывается герцогом Фриульским и верным сторонником нового короля лангобардов Аутари{534}.

Крайняя сдержанность франкской дипломатии в 579 г. несомненно объясняется борьбой группировок, которая сотрясала тогда австразийский дворец и не давала Гогону возможности осуществить вооруженную интервенцию в Италию. Этими внутренними беспорядками можно объяснить и промедления, в которых регента обвиняли как Гразульф, так и Тиберий II. Когда византийцы наконец поняли, что восточные франки им не помогут, они обратились к другим силам в Regnum Francorum. Так, в 580 г. папа Пелагий II написал епископу Авнахарию Оксерскому, прося поспособствовать заключению союза между Бургундией и империей{535}. Однако король Гунтрамн отказался ввязываться в это дело. В 581 г. византийцы применили политику обольщения к Нейстрии, и послы Хильперика вернулись из Константинополя, нагруженные ценными подарками. Среди последних можно было видеть золотые медальоны весом в фунт, на которых были выбиты имя Тиберия II и девиз «Слава римлянам»… Целая программа для будущего похода. Хвастовства ради Хильперик небрежно показал эти сокровища Григорию Турскому{536}. Для него это значило, что в милости у императора отныне находится он, король Нейстрии, а не эти австразийцы, которых так любит епископ Турский. Тем не менее в Италии Хильперику делать было нечего, и он никак не ответил на авансы Константинополя.

Так что у Тиберия II не было иного выхода, кроме как снова обратиться к Австразии. Так, в 581–583 гг. он прислал мецскому двору пятьдесят тысяч номисм{537}. Но Гогон уже скончался, а новый регент Эгидий ориентировался на политику Хильперика. Что касается Брунгильды, она была слишком занята завоеванием власти, чтобы интересоваться Италией. Так что византийские номисмы с удовольствием взяли, но на помощь императору в войне с лангобардами не отправился ни один австразийский солдат.

Однако для переговоров в Константинополь в 582 г. отправили новое посольство. Эту престижную миссию Эгидий доверил Гунтрамну Бозону. Тем самым епископ Реймский несомненно хотел оказать честь герцогу, который был его союзником как регента. Но, возможно, он также рассчитывал удалить на несколько месяцев из королевства человека, гораздо более известного умом, чем верностью{538}. По тем или иным причинам посольство 582 г. официально не принесло никаких результатов[98]. Однако Гунтрамн Бозон вернулся от императорского двора с самым странным из подарков — с меровингским претендентом.

Авантюра Гундовальда

Неспособность империи добиться вторжения франков в Италию послужила фоном для развития того, что обычно называют «делом Гундовальда» и что Григорий Турский сделал основным сюжетом седьмой книги своей «Истории». В этом деле внешняя политика перемешалась с чисто внутренними династическими вопросами Меровингов. Брунгильда воспользовалась им, чтобы укрепить свое положение, даже если сама косвенно пострадала от удара, который испытал Regnum Francorum.

Герой этой истории, Гундовальд, родился в Галлии в конце 540-х или в начале 550-х гг. Его родители были из хорошего рода, коль скоро он получил прекрасное гуманитарное образование{539}. Когда намного позже король Гунтрамн называл его сыном мельника или шерстобита, это заявление вызывало усмешку даже при его дворе{540}. В день рождения Гундовальда его отцом официально признал себя мужчина, имя которого неизвестно, но мать утверждала, что на самом деле Гундовальд — сын короля Хлотаря I. Поскольку у последнего было множество детей по всей Галлии, это утверждение столь же правдоподобно, сколь и не поддается проверке. Тем не менее дама основала на нем некоторые притязания и позволила сыну отрастить волосы, так что он стал весьма длинноволосым и походил на маленького меровингского принца. Рассчитывая на его шевелюру как на аргумент — и, возможно, на некоторые свидетельства своей связи с Хлотарем, — она вместе с мальчиком направилась к королю Парижа Хильдеберту I. Поскольку наследника у этого короля не было, он принял мальчика к себе, возможно, чтобы усыновить. Но его затребовал его брат Хлотарь I и, когда того привели, заявил, что не отец ему. Чтобы рассеять любые сомнения, он велел остричь мальчика. С тех пор Гундовальд получил прозвище «Балломер»{541} — это игра слов, приблизительно означающая «дурной Меровинг».

Но почему потенциальному узурпатору только обрезали волосы, вместо того чтобы убрать его? Долгая карьера Гундовальда наводит на мысль, что некоторые — ив первую очередь Хлотарь — считали, что в жилах этого мальчика может течь королевская кровь{542}. Поэтому его решили сохранить. Ведь если бы Гундовальд вел себя спокойно, он мог бы стать хорошим государственным служащим. Такой была судьба Раухинга, который тоже считался сыном Хлотаря I и которого за верность вознаградили титулом герцога Суассонского{543}. Точно так же некоему Бертрамну, не распространявшемуся о своей принадлежности к царствующему роду, доверили епископскую кафедру в Бордо{544}.[99] Предусмотрительная династия всегда заинтересована в том, чтобы сохранить несколько боковых ветвей на случай, если основной ствол зачахнет. Так что во дворце Хлотаря I Гундовальд получил хорошее политическое и военное образование, судя по талантам, которые он выказал впоследствии. Его враги, конечно, позже обвиняли его, что он — «тот маляр, который во времена короля Хлотаря размалевал двери и своды часовни»{545}, но ничто не наводит на мысль, что он был простым ремесленником: записью изысканных стихов на стенах зданий не брезговал и Венанций Фортунат{546}.

После смерти Хлотаря I Гундовальд, еще юный, примкнул к «верным» своего предполагаемого брата Хариберта I, который тоже отнесся к нему бережно. Когда в 567/568 г. последний умер, молодой человек решил, что можно снова выдвинуть притязания на трон, и ради этого отрастил себе волосы. Умерить его претензии взялся Сигиберт I: он снова срезал эту претенциозную шевелюру и упрятал Гундовальда в Кёльн. У Брунгильды, вероятно, не было случая встретиться с предполагаемым деверем во время его вынужденного пребывания в Австразии, потому что ему быстро удалось бежать. Он покинул Regnum Francorum и добрался до византийской Италии, где отдал себя под покровительство императорского представителя, полководца Нарсеса[100]. Поскольку Сигиберт I вел тогда холодную войну с Византией, это был настоящий переход на сторону противника.

В Италии Гундовальд женился на женщине, которая впоследствии принесла ему двух сыновей. Потом, по смерти супруги, он направился в Константинополь, где его ждал превосходный прием{547}. Впрочем, он был не единственным иностранным принцем, искавшим убежища у императора. На берегах Босфора в VI в. можно было встретить низложенных тюрингских правителей, лишенных наследства остготских принцев или высланных лангобардских королев. Действительно, Византия принимала всех изгнанников и беглецов из соседних королевств. Внутри империи это гостеприимство укрепляло репутацию басилевса как «филантропа», старательно поддерживаемую официальной пропагандой. С более прагматичной точки зрения эти беглецы рассматривались как ценный резерв, который можно использовать во внешней политике. Ведь при необходимости император превращал своих гостей в пленников, чтобы перепродать их родственникам или врагам, либо в смутьянов, которых он отсылал обратно в родное королевство. В те времена, когда Константинополь жаждал прочного союза с франками, византийцы усвоили обычай держать у себя в столице небольшой запас Меровингов. Он, конечно, формировался из кого придется, и не все беженцы имели самое лучшее происхождение. Так, Брунгильда (или, может быть, Гогон) неоднократно требовала выслать обратно Меровинга, известного под именем «сын Скаптимунда»{548}.[101] Ни он, ни его отец не известны ни из какого источника, и это значит, что в лучшем случае речь идет о дальнем родственнике царствующих государей.

Второсортный Меровинг — таким был и Гундовальд. Но тем не менее он представлял собой хорошее приобретение для императора, ведь франки проявляли к нему интерес. Похоже, предполагаемый сын Хлотаря I сохранил контакты с королевой Радегундой — у которой в Константинополе были и другие родственники — и с Инготрудой, матерью епископа Бертрамна Бордоского, ставшей монахиней в Туре{549}. Франкские послы, бывавшие в Константинополе, естественно, приветствовали его как принца в изгнании, а в 582 г. к нему явился с поклонами герцог Гунтрамн Бозон. Согласно Григорию Турскому, тогда Гундовальд осведомился о здоровье франкских королей, своих родственников. Герцог сказал, что Сигиберт умер, у Гунтрамна больше нет детей, а Хильперик теряет своих одного за другим; надежды меровингского рода зиждутся только на юном Хильдеберте II{550}. Гунтрамн Бозон якобы также пригласил претендента в Галлию от имени австразийских магнатов, клятвенно заверив, что никто больше не усомнится в его происхождении и что он получит в Провансе великолепный прием. От Гундовальда требовалось возродить меровингскую династию — большего ему было и не надо. В конце 582 г. он отплыл в Галлию.

Получил ли Гунтрамн Бозон приказ вернуть Гундовальда от регента Эгидия или действовал по собственному почину? Григорий Турский не рискует делать ясный вывод. Приезд в Марсель меровингского принца, претендующего на часть королевства, явно представлял собой враждебное действие по отношению к королю Бургундии Гунтрамну. Значит, он вполне согласовался с пронейстрийской политикой Эгидия. Но приглашение в Regnurn Francorum претендента на престол было еще и весьма рискованным шагом. А если он потребует нового раздела? Все знали, что династические конфликты разрешаются с применением силы. К тому же епископ Реймский и его друзья властвовали в Австразии только от имени Хильдеберта II; а ведь Гундовальд мог в один прекрасный день превратиться в «дядюшку-гангстера»[102] и взять дела племянника под свой контроль. Некоторые обвинили и Брунгильду в приглашении узурпатора. Но эта гипотеза представляется совершенно абсурдной. В 577 г. королева не пожелала поддержать Меровея, чтобы не ставить сына под угрозу. С чего бы ей через пять лет способствовать усилению какого-то Гундовальда, возраст и сторонники которого делали его явно более опасным соперником для Хильдеберта II?

Того, кто действительно инициировал приезд претендента, несомненно следует искать в Византии — это был император Маврикий, зять и преемник Тиберия II, недавно, 14 августа 582 г., взошедший на трон. Ведь когда Гундовальд зимой 582–583 г. прибыл в Прованс, он располагал столь значительным запасом денег{551}, на который не хватило бы ни его личных средств, ни вероятных подарков австразийцев. Такое состояние могли дать ему только византийцы. Логику этого финансирования легко понять: поскольку ни один из трех царствующих Меровингов — ни Гунтрамн, ни Хильдеберт II, ни Хильперик — не желал посылать войска против лангобардов, император хотел, чтобы в Галлии появился новый франкский король, который стал бы его союзником. Предполагалось, что на полученные деньги Гундовальд купит «верных» и наберет армию; эти войска, как и права на наследство, признания которых он мог добиться, должны были позволить ему выкроить себе королевство, из которого он сможет посылать франкские армии на помощь византийской Италии. Так что герцог Гунтрамн Бозон необязательно был главным инициатором приезда Гундовальда, самое большее — непосредственным организатором. Впрочем, это сознает и Григорий Турский. Обвинение против герцога возникает на страницах его «Истории» сравнительно поздно{552} и появляется, лишь когда Брунгильде и королю Гунтрамну нужен крайний, чтобы прекратить кризис.

Тем не менее не станем преувеличивать масштабы дела — ведь высадка Гундовальда в Провансе ничуть не напоминала операцию «Оверлорд». Византия дала золото, но не предоставила ни одного солдата для столь ненадежной авантюры в Галлии. Кроме длинных волос, густой бороды и туго набитого сундука, у претендента в общем было немного козырей. Кстати, прием, который он встретил при высадке с корабля, свидетельствует, что австразийцы еще не знали, как к нему отнестись. Епископ Теодор Марсельский, союзник Эгидия, принял его тепло и предоставил коней. Такой же энтузиазм проявил некий епископ Епифаний, возможно, номинальный обладатель кафедры во Фрежюсе[103]. В самом деле, этого прелата изгнали лангобарды, и прибытие претендента, благосклонно смотрящего на сближение между франками и Византией, вполне могло его вдохновить{553}.[104] Но в то же время ректор Прованса Динамий, принадлежавший к пробургундской партии, никак не дал знать, что намерен поддержать пришельца. Кстати, в Марселе Гундовальд не почувствовал надежной опоры и выехал в Авиньон, чтобы соединиться с перебежчиком из Бургундского королевства Муммолом, которого австразийские регенты назначили туда герцогом. Такой старый истребитель лангобардов, как Муммол, обреченный на вынужденное бездействие, конечно, должен был с готовностью предложить свои услуги союзнику византийцев{554}.

Гундовальд не мог знать, что в это самое время внутри Regnum Francorum происходили перемены союзных отношений. В 583 г. Эгидий впал в немилость, и к власти вернулась Брунгильда; Австразия и Бургундия по инициативе королевы сразу же примирились. Оба королевства немедленно договорились задушить узурпацию в зародыше. С этой целью Брунгильда и Гунтрамн отправили против Гундовальда войска. Герцог Гунтрамн Бозон, может быть, желая скрыть свою ответственность за появление претендента, возглавил австразийскую армию. Чтобы не попасть ему в руки, Гундовальд укрылся на каком-то византийском острове — вероятно, Корсике или Сицилии. Однако союзным австразо-бургундским войскам удалось взять в плен Теодора Марсельского. В поисках козла отпущения Гунтрамн Бозон обвинил последнего «в том, что епископ впустил в Галлию чужестранца, желая отдать королевство франков под власть императора»{555}. Теодор, защищаясь, предъявил письмо, подписанное «вельможами короля Хильдеберта» — то есть друзьями Эгидия, — где содержался приказ принять Гундовальда. Подлинность письма была сомнительной, и в любом случае регентство в Австразии уже перешло в другие руки. Поэтому Теодор был передан королю Гунтрамну для суда. Что касается сокровищ, которые во время бегства оставил Гундовальд, то Гунтрамн Бозон и бургундские солдаты поделили их меж собой.

Первый эпизод истории Гундовальда завершился. Однако надо было еще решить судьбу предполагаемых сообщников. Король Гунтрамн обвинил Гунтрамна Бозона в вероломстве, но последний с обычной ловкостью сумел спасти свою голову, пообещав арестовать герцога Муммола. Ради этого он, австразийский полководец, осадил Авиньон, австразийский город, от имени Гунтрамна, бургундского короля, союзного Австразии. Неизвестно, удалось ли Брунгильде уследить за Гунтрамном Бозоном, совершавшим акробатические прыжки из лагеря в лагерь, но она потребовала от него немедленно остановить военные действия. Осада Авиньона была снята{556}.

Только после смерти короля Хильперика Гундовальд посмел вновь появиться на континенте. Вспомним, что в 584 г. многие аристократы, епископы и города, прежде зависевшие от Нейстрии, лишились господина. Брунгильда и король Гунтрамн наперегонки захватывали бесхозные земли, но занимались они этим по преимуществу на Севере Галлии и в городах на Луаре. Южная Аквитания пока что была предоставлена собственной судьбе, и там, казалось, было возможно все. В самом деле, при каждом разделе Regnum'a, начиная с 511 г., Меровинги систематически делили этот регион заново, притом что здесь существовали сильные сепаратистские настроения. Многие аквитанские магнаты мечтали обрести единственного и национального короля. Поскольку ни Гунтрамн, ни Хильдеберт II не соответствовали этому образу, казалось, настал удобный момент для победоносного возвращения Гундовальда в качестве короля Аквитании.

Осенью 584 г. предполагаемый сын Хлотаря I покинул свой остров с пополненной заново казной, и это значило, что византийцы все еще заботились о своем кандидате на франкский трон. Он высадился в Провансе и был принят в Авиньоне Муммолом, который все еще владел городом от имени Хильдеберта II, но фактически располагал довольно широкой автономией. Тогда герцог дал Гундовальду золотой пояс того же типа, каким в 581 г. препоясалась Брунгильда; это сделало из последнего, по крайней мере символически, крупного чиновника Австразийского королевства{557}.

В Авиньоне меровингскому претенденту предложил свои услуги и герцог Дезидерий. Этот крупный нейстрийский чиновник, оставшийся без должности после смерти Хильперика, пришел не с пустыми руками: в Тулузе он недавно встретил свадебный кортеж Ригунты, готовый к отъезду в Испанию, и воспользовался царящим беспорядком, чтобы захватить в плен невесту и присвоить то, что осталось от ее приданого. Таким образом, Дезидерий предложил мятежному принцу сокровищницу и принцессу. Увы, жениться на последней было довольно сложно: как дочь Хильперика Ригунта считалась племянницей Гундовальда. Чтобы его не обвинили в кровосмешении, последний предпочел оставить ее в охраняемой резиденции в Тулузе, избавив от последних богатств{558}.

Однако Гундовальд должен был придумать, как ему выглядеть «франком», ведь враги не упускали случая изобличать его как византийского агента. Поэтому в октябре 584 г. он направился в Брив-ла-Гайярд, и там отряд воинов, подняв его на щит, по чистейшей меровингской традиции провозгласил его королем. Брив находился на территории, подвластной Лиможу — городу, где толком не знали, какому государю подчиняться. Город входил в приданое Галсвинты, потом, в 570-е гг., стал австразийским, а в 575 г. перешел под нейстрийское владычество. В 584 г. на него выдвинул притязания Гунтрамн, но его опередила Брунгильда, добившись, чтобы местные аристократы признали власть Хильдеберта II{559}. У Гундовальда, который представлялся королем Аквитании, были все шансы, что его там примут.

Отметим мимоходом: чтобы добраться из Авиньона в Брив, узурпатор должен был обязательно пройти через Овернь{560}, которая принадлежала Брунгильде. Если королеву предупредили, вероятно, она пропустила армию Гундовальда через свои земли. Ведь как раз в то время австразийские войска не могли отойти от Парижа из-за позиции короля Бургундии, не желавшего выдавать Фредегонду. Позволить узурпатору укрепиться в Аквитании значило вонзить шип в пятку Гунтрамну. Однако в покровительстве Гундовальду Брунгильда не заходила далеко. Если первый был коронован в скромном селении Брив, вероятно, австразийцы не дали ему дозволения вступить в Лимож.

Григорий Турский рассказывает, что в конце 584 г. небесные знамения возвестили: Бог осуждает восхождение Гундовальда на трон и готовится его покарать{561}. Но в то самое время, когда происходили описываемые события, у Григория, как и всех союзников Брунгильды, были скорей основания для удовлетворенности. В самом деле, возвращение Гундовальда стало чувствительным ударом для Гунтрамна, потерявшего всякую надежду вернуть города Аквитании без боя. На судебном собрании в Париже, состоявшемся в конце 584 г., король Бургундии излил свою злобу на Гунтрамна Бозона, прибывшего в качестве посла королевы Австразии{562}.

Однако не будем переоценивать возможности Брунгильды. Она допустила, чтобы в Аквитании произошла узурпация, которая в основном была ей выгодна, но против которой она объективно ничего не могла поделать, даже если бы захотела ей помешать. Сам Гундовальд знал, что Брунгильда скорей нейтральна в его отношении, чем благосклонна к нему, и вел себя соответственно. Объезжая города Аквитании, в австразийских городах, которые он привлекал на свою сторону, он требовал присяги на верность Хильдеберту II: там он играл роль крупного австразийского чиновника. Но в бургундских или нейстрийских городах, захваченных им, должны были присягать лично ему как полновластному королю. В обоих случаях города фактически оказывались только под его властью. Так Гундовальду удалось наложить руку на Ангулем и Перигё. Однако он был вынужден отказаться от мысли дойти до Пуатье, где у Гунтрамна было слишком много сторонников, а у Брунгильды — интересов{563}. Поэтому он решил направиться на Юг, где демонстрация силы в начале 585 г. позволила ему вступить в Тулузу{564}. Каор, Дакс и Базас, похоже, тоже перешли на сторону узурпатора{565}, так что он оказался хозяином значительной части территорий к югу от Дордони{566}.

Постепенно Гундовальд приобрел и новых союзников, которые усилили маленькую группу, прежде состоявшую из герцогов Муммола и Дезидерия. По преимуществу это были бывшие чиновники Хильперика, оставшиеся не у дел, как Бладаст или Ваддон, или бургундцы, изгнанные королем Гунтрамном, как воинственный епископ Сагиттарий Гапский{567}. Более удивительно, что старый епископ Бордо Бертрамн, обычно союзник Фредегонды, в свою очередь перешел в лагерь узурпатора и открыл ему ворота своего города{568}; возможно, он лелеял ту же мечту, что когда-то Претекстат Руанский, — стать наставником нового короля. Также известно, что сочувствующие Гундовальду были и в Австразии; он посылал им секретные письма, спрятанные на безобидных с виду табличках для письма, под восковым слоем{569}. Если эти сторонники узурпатора могут показаться многочисленными, не надо из этого делать вывод о массовом переходе франкской знати на его сторону. Будь эти люди нейстрийцами, австразийцами или бургундцами, все они были опальными аристократами, которые понадеялись стать приближенными нового меровингского короля Аквитании.

Ведь такой была имплицитная логика действий Гундовальда: не получив ничего ни после смерти Хлотаря I в 561 г., ни после смерти Хариберта в 567/568 г., он намеревался выкроить лично себе Teilreich. Поскольку казна у него уже была и он уже захватил немало территорий, он теперь искал элементы, каких ему недоставало для легитимности. Настоящему королю, например, полагалось обладать влиятельным христианским святилищем. Так, Гунтрамн к тому времени владел базиликами Парижа и Орлеана, тогда как Брунгильда контролировала Тур и Бриуд. На землях, завоеванных Гундовальдом, такого престижного места не было, и он попытался приобрести реликвию — большой палец святого Сергия у одного сирийского купца, жившего в Бордо{570}. Святой Сергий был почитаемым восточным мучеником, однако не стоит усматривать в этом поступке «византинизм» меровингского узурпатора. Гундовальд просто пытался приобрести христианскую легитимность, а его сторонники неуклюже старались помочь ему в этом. Ведь герцог Муммол, спеша доставить своему королю выдающуюся реликвию, обращался с костью святого Сергия неаккуратно, и она рассыпалась в прах.

Лучше всего, чтобы восполнить нехватку легитимности, было бы жениться на женщине из знатного рода. Наилучшую из возможных партий представляла собой, конечно, Брунгильда, потому что брак с ней принес бы королю Аквитании славу Сигиберта I и укрепил его права на владение городами Юга. Похоже, Гундовальд через своих союзников в Австразии — а именно через магната Эбрегизила — действительно предложил такой брачный союз{571}.[105] Но Брунгильда не пожелала поддержать этот план. В самом деле, ее выход за самозваного короля Аквитании грозил Хильдеберту II утратой прав, и королева снова предпочла быть матерью принца, нежели супругой короля. Злополучный брак с Меровеем многому научил ее.

Шли месяцы, и Гундовальд начинал понимать: его авантюра обречена на неудачу, если ему не удастся добиться официального признания со стороны других Teilreiche. Ради этого он в начале 585 г. отправил официальное посольство к королю Гунтрамну. К тому же, чтобы никто не усомнился в его меровингской идентичности, он снабдил своих послов священными ветками, какие когда-то носили у франков полномочные посланники; в конце VI в. этот уже граничил с фольклором. Но король Бургундии не дал себя провести. Мало того, что он отказался выслушать заявление Гундовальда, но он приказал пытать членов посольства{572}. Действительно, священное право отправлять посольства подобало только настоящему государю. Дурно обойдясь с представителями мнимого короля Аквитании, Гунтрамн показал, что считает его простым узурпатором.

Для повелителя Бургундии присутствие Гундовальда было решительно невыносимо, но если он хотел подавить мятеж аквитанских городов, он должен был добиться поддержки со стороны Австразии. В обмен на это он изъявил готовность признать Хильдеберта II совершеннолетним. Вспомним, что бургундо-австразийский союз был скреплен, когда дядя и племянник весной 585 г. на равных совершили суд над несколькими сообщниками Гундовальда{573}. Гунтрамн воспользовался случаем и попытался вывести Хильдеберта II из-под плотной опеки матери, но не сумел. Брунгильда осталась при власти.

Тем не менее Гунтрамн был тонким политиком. Чтобы обеспечить себе верность австразийских союзников, он официально вернул Хильдеберту II те аквитанские города, которые когда-то принадлежали Сигиберту I, а потом перешли под власть короля Бургундии. На самом деле все эти территории находились тогда под контролем Гундовальда, и эта уступка просто означала, что Бургундия не выдвинет на них притязания, если они будут отвоеваны. Таким образом, Гунтрамн предоставил Брунгильде выбор: если она хочет вернуть себе десяток городов, пусть перестанет щадить узурпатора. Выгода королевы была очевидной. В обмен на двоякое, политическое и территориальное, укрепление власти Хильдеберта II она окончательно отказалась поддерживать Гундовальда.

После объединения сил Бургундии и Австразии аквитанская авантюра была обречена на поражение. Герцог Дезидерий это хорошо понял и немедленно покинул лагерь мятежников{574}. Гундовальд сам начал опасаться худшего. Он укрыл сыновей за Пиренеями — то ли в одном из византийских анклавов на испанском побережье, то ли, что более вероятно, у вестготов{575}. Действительно, король Леовигильд временно находился в мире с басилевсом; можно даже полагать, что Испания оказывала королю Аквитании какие-то услуги, за деньги. Кроме того, Гундовальд рассчитывал получить поддержку со стороны Фредегонды, с тех пор как его больше не поддерживала Брунгильда. Королева Нейстрии действительно заинтересовалась этим делом, но вмешалась слишком поздно, чтобы оказать какую-то помощь; она довольствовалась тем, что воспользовалась неурядицами в Аквитании, чтобы вернуть обратно свою дочь Ригунту{576}.

Весной 585 г. Гундовальд уже остался один с горсткой «верных», когда король Гунтрамн послал против него огромную армию под командованием герцогов Леодегизила и Бозона (крупного бургундского чиновника, которого не следует путать с Гунтрамном Бозоном). Первой победой был захват группы верблюдов, которые везли часть казны Гундовальда{577}; Григорий Турский особо отмечает присутствие этих экзотических жвачных, поскольку усматривает в нем доказательство, что за спиной предполагаемого сына Хлотаря I стояла Восточная Римская империя. Развивая первый успех, бургундские войска отбили несколько аквитанских городов и оттеснили мятежников к югу. Те в конечном счете заперлись в пиренейской крепости Комменж, которую противники осадили[106]. Через две недели у осажденных иссякли надежды, и герцог Бладаст счел уместным обратиться в бегство. Последний квадрат, какой составляли «верные» Гундовальда, превратился в треугольник; а ведь ни герцог Муммол, ни бывший майордом Ваддон, ни епископ Сагиттарий не были готовы погибнуть за короля Аквитании, которого поддержали только из соображений выгоды. При первой возможности они выдали Гундовальда осаждающим в обмен на обещание сохранить себе жизнь. Узурпатор был зверски убит под стенами Комменжа, и бургундские солдаты изуродовали его труп, вырвав ему волосы и длинную бороду, подобавшие королям{578}.

Отношение Григория Турского к судьбе Гундовальда, промелькнувшего как метеор, характеризуется на удивление тонкими оттенками.

Григорий сурово осуждает его узурпацию, но не отрицает напрочь его право царствовать; он обличает насилие во время междоусобной войны, которую тот развязал, но признает, что принц умер христианской смертью, потому что помолился Богу, прежде чем с ним расправились. Это отношение в общих чертах соответствует позиции Брунгильды: она покровительствовала Гундовальду, сохраняя благожелательный нейтралитет, пока он был только претендентом, но ничего не сделала, чтобы его спасти, с момента, когда он начал приобретать облик настоящего короля.

Эта корыстная симпатия австразийцев к узурпатору объясняет, почему шрамы от этого дела не затягивались еще долго. Ведь король Гунтрамн был не из тех, кто позволил бы подобной авантюре повториться. Нарушив данное слово, он в острастку своим магнатам велел расправиться с герцогом Муммолом и епископом Сагиттарией{579}.[107] И в течение нескольких лет король Бургундии по-прежнему преследовал бывших сообщников узурпатора, тогда как Брунгильда оказывала им покровительство; как мы видели, их участь еще не была до конца решена даже к началу переговоров о заключении Анделотского пакта, во время которых убили герцога Гунтрамна Бозона. Воспоминание о Гундовальде мало-помалу превратилось в слегка запыленный жупел, которым потрясал король Гунтрамн, чтобы навредить репутации соперников. Так, в 589 г., в период возросшей напряженности, король Бургундии еще раз обвинил Брунгильду, что она хочет жениться на одном из сыновей Гундовальда{580}.

С византийской стороны смерть узурпатора не вызвала никаких протестов. Официально император Маврикий не нес ответственности за прибытие Гундовальда. Кстати, вполне ли сознавал сам злополучный герой этой авантюры, какую роль ему уготовали восточные покровители? Однако, хоть их кандидат на франкский престол и потерпел неудачу, византийцы могли быть довольны результатами вложения своих капиталов. Затратив немного золота, чтобы вывести на арену Regnum Francorum новое действующее лицо, они ослабили Гунтрамна и способствовали возвышению Брунгильды. А ведь Бургундия по-прежнему отказывалась идти на соглашения с Византией, тогда как Австразия уже всем своим прошлым показала, что она — лучшая союзница империи против лангобардов. Маврикию оставалось лишь найти способ, чтобы принудить Брунгильду устроить вторжение в Италию.

Дело Герменегильда: сюжет о предателе и герое

Решение пришло из Испании, даже если сцепление обстоятельств оказалось совершенно неожиданным. Действительно, в начале 580-х гг., когда в Австразии еще шла борьба группировок за регентство, тот минимум внимания, который Брунгильда могла уделять внешней политике, посвящался ее родной стране. Она отдала туда свою дочь Ингунду, выдав за Герменегильда, старшего сына вестготского короля Леовигильда{581}. Вскоре Ингунда родила мальчика, названного Атанагильдом в честь прадеда. Венанций Фортунат взялся воспеть это событие, поскольку Брунгильда, сама дочь вестготского государя, стала бабкой будущего толедского короля{582}.

Однако в 579 или в 580 г. Герменегильд испытал приступ «готской болезни»{583}, странной патологии испанцев, выражавшейся в навязчивом желании узурпировать королевскую власть. Франкские хронисты с удовольствием иронизировали над этим горячечным стремлением к власти, возможно — чтобы забыть, что в этой связи они могли бы многое сказать и о собственном народе. Во всяком случае, Герменегильд восстал против отца и вовлек в свой мятеж Севилью и всю провинцию Бетику. Вестготские источники утверждают, что замысел восстания принадлежал Гоисвинте, второй жене Леовигильда{584}.[108] Григорий Турский предпочитает выдвигать на первый план фигуру Ингунды{585}. Некоторые современные историки считают, что на самом деле за все ответствен скорей византийский император, которому была очевидно выгодна междоусобная война у его вестготских врагов{586}. Тем не менее мы уверены, что принц Герменегильд, пытаясь поскорей получить королевское наследство, следовал и собственным желаниям.

Однако чтобы захватить трон, зятю Брунгильды надо было свергнуть отца. А ведь хотя в Севилье Герменегильда официально провозгласили королем, он явно имел слабую поддержку в среде вестготов. Но субстратом-заменителем для узурпации могло стать испано-римское население. Чтобы привлечь его симпатии, Герменегильд отрекся от германского арианства в пользу католичества и развернул активную пропаганду, делая упор на то, что он принял никейскую веру{587}. Возможно, на его выбор повлияла и Ингунда, как уверяет Григорий Турский. Но, несмотря на все усилия, принц, похоже, не приобрел многочисленных сторонников из местного населения, равнодушного к междоусобным войнам между варварами. Один только епископ Леандр Севильский открыто принял сторону узурпатора{588}.[109]

Поскольку в Толедском королевстве поддержки не хватало, надо было найти ее за рубежом. Первым ходом Герменегильда в этом направлении стало обращение о помощи к византийцам, которые все еще занимали прибрежную полосу близ Картахены. С этой целью он отправил Леандра в качестве посла в Константинополь, чтобы уведомить императора о своем обращении и, главное, добиться военной помощи{589}. Это очень напоминает поступок, совершенный тридцать лет назад отцом Брунгильды. Император Тиберий II отреагировал благосклонно, направив какую-то финансовую субсидию{590}. Такое покровительство, оказанное Герменегильду, на деле соответствовало общим принципам византийской дипломатии, которые можно усмотреть в подкупе лангобардских герцогов в Италии или в поддержке Гундовальда в Галлии. Везде, где мог, басилевс покупал верность варварского вождя ради борьбы с другими варварскими вождями, самым простым способом: сея раздор, ослаблявший королевства Запада. Византийцы надеялись, что, когда империя вновь наберется сил, победителей они легко разгромят.

Союз с Тиберием II принес Герменегильду немного золота, но повредил его репутации в Испании, где готы и римляне испытывали глубокую ненависть к имперцам{591}. Но где было найти других союзников? От франков многого ожидать не приходилось. Брак с Ингундой принес ему поддержку Брунгильды и регентов Австразии. Но это же значило, что Хильперик будет враждебен к нему, а Гунтрамн, как обычно, скорее всего сохранит нейтралитет. То есть различные франкские силы уравновешивали друг друга в отношении к мятежному севильскому принцу. И в Толедо это знали. Для большей уверенности Леовигильд отправил в 580 г. послов, чтобы заручиться активной поддержкой со стороны Хильперика{592}. Через два года новые послы начали переговоры о браке Ригунты, дочери нейстрийского короля, и Реккареда, второго сына Леовигильда, сохранившего верность отцу{593}. В том же 582 г. король вестготов также добился, чтобы пронейстрийская партия, находящаяся у власти в Австразии, не вредила его интересам{594}; таким образом, Брунгильда не могла оказать никакой помощи зятю.

В отчаянии Герменегильд попытался добиться поддержки от свевов Галисии, небольшого независимого королевства на северо-западе Пиренейского полуострова. Их король Мир согласился ему помочь и отправил посольство к Гунтрамну Бургундскому — несомненно чтобы посоветовать ему напасть на вестготскую Септиманию, пока свевы будут сковывать Леовигильда на Месете. Однако люди Мира совершили ошибку, поехав через Пуатье — город, находившийся под контролем Хильперика. Тот поступил как союзник Леовигильда и арестовал свевских послов, которых продержал в плену в Нейстрии целый год{595}.

Герменегильд неверно оценил соотношение сил в Европе. Его положение стало безнадежным, когда от него отступилась Византия. В самом деле, с тех пор как принц публично обратился в католичество, у императора не было никаких объективных причин желать ему успеха. Только арианство вестготов создавало предлог для византийского присутствия в Испании; если бы испанский трон сумел захватить католический король, оправдывать дальнейшую оккупацию Картахены было бы очень трудно. Леовигильд понял сомнения Константинополя и в 580 или 581 г. послал императору тридцать тысяч золотых солидов, чтобы тот перестал поддерживать мятеж{596}. После этого король вестготов смог начать отвоевание испанских городов, перешедших на сторону сына. В 582 г. свев Мир в свою очередь предал молодого принца и помог Леовигильду осадить Севилью{597}.[110] В следующем году столица узурпатора пала. Сам Герменегильд попал в плен в Кордове самое позднее в начале 584 г.{598},[111] Высланный на время в Таррагону, он вскоре был убит при довольно загадочных обстоятельствах. Тем не менее Рим вписал его имя в список католических мучеников{599}.

Так по видимости завершилось дело Герменегильда; Брунгильда несомненно сыграла в нем лишь минимальную роль. Но что она могла бы сделать в то время, когда в австразийском дворце господствовала пронейстрийская партия Эгидия, а Хильперик заключил союз с Леовигильдом? Однако ее участие не следует недооценивать. Действительно, известно, что в этом деле были замешаны ее мать Гоисвинта и дочь Ингунда. К тому же можно задаться вопросом, почему свевские послы в 580–581 гг. избрали такой странный путь — через Пуатье. Этот город не стоял на прямом пути из Галисии в Бургундию, и подобную петлю может объяснить только присутствие в нем Венанция Фортуната, хорошо знавшего Галисию, потому что в 568 г. он совершил туда путешествие за счет Сигиберта I{600}. Может быть, свевы хотели встретиться с тем, кого считали дипломатическим представителем Брунгильды, прежде чем ехать к королю Гунтрамну?

Во всяком случае, наличие у Брунгильды интересов в Испании было настолько очевидным, что тот же Фортунат написал на эту тему королеве письмо в 583 или 584 г., в период между отстранением пронейстрийской партии и известием о захвате Герменегильда в плен. Поэт напоминал корреспондентке, что «ваши дети [Хильдеберт II и Ингунда] сходным образом царствуют над двумя народами-близнецами»{601}. Союз между Австразией и мятежным принцем еще не был заключен, но уже несомненно замышлялся. Уход Герменегильда со сцены положил конец испанской мечте.

Ингунда и начало византийского шантажа

Прежде чем попасть в плен, Герменегильд успел совершить последний поступок, чреватый последствиями, — отправил жену и сына искать убежище в императорских гарнизонах на побережье{602}. Оба немедленно были приняты византийцами и укрыты в Африке. По чистой случайности дочь и внук Брунгильды оказались в руках императора Маврикия именно тогда, когда королева захватила власть в Австразии. Византийцы, естественно, отнеслись к обоим беглецам уважительно. Однако Маврикий, хоть и не объявил Ингунду и Атанагильда пленниками, не пустил их во франкский мир, куда они хотели уехать. Император начал пользоваться ими как рычагом, чтобы воздействовать на Австразию.

Ведь не считая того, что Брунгильду связывало с потомством чувство любви — возможное, почти очевидное, но проверке не поддающееся, — Ингунда и Атанагильд были очень важны для франкской дипломатии. Вдова Герменегильда могла вызывать интерес сама по себе. В 583 г. младшая дочь Брунгильды Хлодосвинта еще не достигла брачного возраста, и австразийцам недоставало принцесс, которых можно было выдавать замуж. Брунгильда, вероятно, была бы счастлива вернуть себе старшую дочь — хотя бы затем, чтобы скрепить ее браком какой-нибудь новый союз. Но главной фигурой в дипломатической игре был очень юный Атанагильд. Как сын и наследник Герменегильда он был серьезным претендентом на титул короля вестготов. А ведь Леовигильд старел, и у австразийской канцелярии был повод признать за Атанагильдом королевский титул{603}. Если бы Брунгильде удалось освободить внука, она могла бы надеяться в ближайшее время посадить его на толедский трон, и это было тем проще, что Гунтрамн теперь заявил о готовности оказать военную помощь в случае похода в Испанию{604}.

За освобождение семьи византийцы решили запросить у королевы Австразии солидную цену. В 584 г. они потребовали, чтобы восточные франки пошли в Италию воевать с лангобардами. Правда, уже несколько лет император регулярно посылал деньги регентам Австразии, которые так и не отправили ни одного солдата. Для Маврикия превращение Ингунды и ее сына в заложников было способом заставить тех, кого он считал нечестными наемниками, выполнить условия своего договора{605}. Брунгильда была вынуждена уступить и направить в Италию армию. А ведь тогда, весной 584 г., у королевы была историческая возможность нанести военное поражение Нейстрии Хильперика; отказ от этого замысла показывает, какое значение она придавала вызволению Ингунды и Атанагильда.

В италийский поход войска повел лично Хильдеберт II, только что ставший совершеннолетним, тогда как его мать осталась в Австразии, чтобы руководить внутренними делами. Характер этого юного государя, которым без конца манипулировало окружение и в котором все-таки не было ничего от «ленивого короля», уловить опять же трудно. Результат его похода не очень ясен. Если Григорий Турский говорит о подчинении лангобардов, заплативших франкам за заключение сепаратного мира{606}, то хронист Иоанн Бикларский упоминает резню, в которой сильно пострадали обе армии{607}. Однако у австразийцев должны были остаться какие-то силы, коль скоро в конце 584 г. Брунгильда снова мобилизовала войска для военной операции против Испании. Может быть, это нападение на королевство вестготов было задумано как месть за Герменегильда, но прежде всего оно должно было подготовить почву для возврата Атанагильда. Однако в последний момент операцию отменили{608}.[112] Может быть, королева поняла, что император Маврикий отнюдь не намерен освобождать пленников и что даже если ей удастся захватить Испанию, у нее не будет никакого вестготского принца, чтобы посадить на толедский престол.

Византийцы в самом деле не собирались довольствоваться полупобедой, одержанной австразийскими армиями в Италии. В конце 584 г. Константинополь направил к Брунгильде посольство с требованием организовать новую экспедицию, официально — за уже выплаченные суммы, а неофициально — в обмен на освобождение обоих пленников. Чтобы еще усилить влияние на королеву, послы императора распустили слух, что ее дочь уже увезена в Константинополь. Брунгильда согласилась направить весной 585 г. в Италию новую армию. Однако герцоги, командовавшие последней, поспорили между собой и вернулись в Галлию, не добившись заметных результатов{609}.

Возвращение франкской армии очень не понравилось византийцам. Австразийский дворец направил в Константинополь посольство в составе епископа Йокунда и камерария Хотрона ради попытки объясниться, но оба вернулись с чрезвычайно сухим обвинительным письмом императора Маврикия. Этот текст, датированный 1 сентября 585 г., сохранился, и в нем император выражает крайнее недовольство и обходит зловещим молчанием судьбу Ингунды и Атанагильда{610}.

Поэтому на собрании в Беслингене, осенью 585 г., Брунгильда добивалась отправки в Италию новых сил, но австразийская аристократия дала понять, что устала{611}. При всей значительной власти, какую королева-мать приобрела с годами, ей все-таки приходилось считаться с магнатами. Она решила выжидать развития событий.

А еще до окончания 585 г. до Австразии дошла весть о смерти Ингунды — видимо, естественной{612}. Брунгильда благочестиво велела написать имя дочери на диптихе слоновой кости для монастыря, которому покровительствовала[113]. Она также сообщила эту новость Фортунату, который откликнулся соболезнующим посланием. Поэт утверждал, что покойную следует рассматривать как мученицу, потому что ее смерть стала следствием (конечно, очень косвенным) ее веры: в самом деле, ее принадлежность к католичеству повлекла за собой обращение ее мужа Герменегильда, тот самый поступок, с которого начались ее бедствия{613}.[114] Однако кончина Ингунды изменила отношения между франками и византийцами. Отныне камнем преткновения оставался один Атанагильд, сирота пяти-шести лет, который не сознавал всей ценности, какую представляет, и ради которого австразийцы уже дважды отправлялись в Италию проливать кровь.

Спасти Атанагильда

Брунгильда, конечно, хотела вернуть себе внука, но с тех пор как Ингунда умерла, больше не было причин спешить. С возрастом любая принцесса утрачивала ценность, тогда как маленький принц становился ценнее. Поэтому королева решила потянуть время и направила в Константинополь посольство во главе с Бабоном и Грипоном: первый был магнатом Хильперика, недавно перешедшим к австразийцам, второй — специалистом по дипломатическим миссиям на Востоке{614}. Официально обоим посланникам было поручено поздравить от имени Брунгильды императора Маврикия и императрицу Константину с рождением первенца, порфирородного принца Феодосия, появившегося на свет 4 августа 585 г. Но неофициально они должны были прежде всего провести переговоры о том, сколько будет стоить освобождение Атанагильда. Самые важные послания, как всегда, были переданы послам устно — тут ничто не сохранилось. Тем не менее с посольством 585–586 гг. связаны три письма, адресованные второстепенным лицам. Их достаточно, чтобы оценить степень изощренности франкской дипломатии.

Первое послание — это письмо, написанное от имени Хильдеберта II и адресованное патриарху Константинопольскому Иоанну Постнику{615}. В нем король просил своего именитого корреспондента похлопотать об освобождении Атанагильда. По существу это письмо было рассчитано прежде всего на то, чтобы уточнить статус ребенка: франки считали, что Маврикий содержит внука Брунгильды как пленника, а не как гостя, и византийский двор должен был это осознать.

Второе письмо было составлено от имени Брунгильды и адресовано императрице Константине, супруге Маврикия{616}. При его сочинении королеве, вероятно, помогали (может быть, Венанций Фортунат), но тон достаточно оригинален, чтобы оценить руку самого автора. А ведь перед нами шедевр той аллюзивной прозы, которую так ценили любители писать письма в VI веке. В самом деле, Брунгильда для начала сообщает своей корреспондентке, что все франки отныне признали Хильдеберта II совершеннолетним. Это полностью соответствовало истине, и, казалось, регентство на том должно было прекратиться. Но королева, упоминая собственную инициативу отправить посольство, тут же сообщает о секретных посланиях, которые велела передать императору она, и о том, что послы Бабон и Грипон — люди, «верные» лично ей. Большего не требовалось: византийцы были достаточно искушены, чтобы понять — совершеннолетие короля ничего не изменило, и королева-мать по-прежнему руководит австразийским дворцом.

Указав на это, Брунгильда может перейти к сути проблемы, а именно к освобождению Атанагильда:

Судьбе было угодно, миролюбивейшая императрица, чтобы мой юный внук, еще ребенок, в невинные годы был вынужден испытать изгнание и попал в плен. Вот причина, по которой я умоляю Вас во имя Искупителя всех народов: Вы не обречены пострадать от того, что у Вас отберут преблагого Феодосия, вырвав любимого сына из объятий матери, Ваши глаза неизменно наслаждаются зрелищем его присутствия, Ваша утроба испытала чары его августейшего рождения, — повелите же, по милости Христовой, дабы мне позволили возвратить себе дитя обратно; да сможет и моя утроба найти успокоение в его объятьях, испытав страшнейшие муки в отсутствие любимого внука. Дочери у меня более нет; да не утрачу я тот нежный залог, который она мне оставила. Я уже истерзана смертью своего ребенка; пусть исцелит меня Ваше вмешательство; пусть мой внук, пленник, поскорей вернется. Воззрите не мои страдания, воззрите на его невинность. Возмещением вам станет слава, какой одарит Вас Бог, всеобщее спасение; да будет пленник отпущен, да зародит это любовь между обоими нашими народами и да укрепится благодаря тому мир между ними.

За выспренностью стиля здесь надо разглядеть ожесточенность эпистолярной борьбы. При поверхностном чтении кажется, что Брунгильда играет на материнских чувствах: гордость рождением ребенка, нежность по отношению к новорожденному, страх утратить хрупкое и столь драгоценное дитя — все это, конечно, императрица испытала в отношении собственного сына. В качестве контрапункта франкская королева с надрывом описывает свою скорбь, свое материнское страдание и свои надежды как бабушки. Женщина говорит с женщиной. Но Брунгильда также знает, что ее письмо Константине будет рассмотрено и под политическим углом зрения. Поэтому она делает все новые и новые намеки и скрытые заявления. Так, в ее призывах к небесной благости Бог именуется «Искупителем всех народов» и «Всеобщим спасением». Иначе говоря, Константинополю не следует забывать, что франки тоже католики; если император считает нужным сохранить на Западе репутацию поборника ортодоксии, с его стороны было бы очень дальновидным освободить маленького принца, который для него единоверец. В этом заявлении слышится эхо предложений Маврикия, который в письме от 1 сентября 585 г. требовал от франков сразиться с лангобардами во имя христианской солидарности. Пусть же басилевс подаст пример! В противном случае австразийский дворец не преминет провозгласить Ингунду мученицей, что, конечно, станет не лучшей рекламой Империи. Что касается финала послания Брунгильды, он особо ясен: пленение Атанагильда разрушило «любовь» между франками и византийцами; даже «мир» (то есть военный союз) стал хрупким. Если император не выпустит пленника, это будет чревато последствиями.

Завершает корреспонденцию 585–586 г. последнее послание, составленное Фортунатом от имени Хильдеберта II. Король написал письмо порфирородному Феодосию, чтобы пожелать ему счастливо прожить детские годы и в свое время наследовать отцу — блага, которое доставалось не всем принцам. Мимоходом его просили активно способствовать освобождению Атанагильда. Поскольку означенному Феодосию в лучшем случае исполнился год, на самом деле послание адресовалось его отцу, императору Маврикию. Тот должен был понять, что ему следует вернуть Атанагильда семье, питающей в отношении последнего большие планы.

Увы, всей виртуозности франкской канцелярии оказалось недостаточно, чтобы добиться возвращения внука Брунгильды. В 585 г. в отношениях между империей и Австразией возникла напряженность, сведений о которой в документах мало[115]. Известно только, что в 586 г. византийцы в одностороннем порядке предприняли поход на лангобардов. Но последние к тому времени уже реорганизовались и нашли себе единого главу в лице короля Аутари (584–590). Войска, отправленные в Италию, были отброшены, и во время нескольких контрнаступлений империя даже утратила территории{617}.

Эта неудача вынудила Маврикия снова просить помощи у франков. Возобновление контактов датируется, вероятно, концом 586 г.{618}, и Брунгильда теперь занимала достаточно сильную позицию, чтобы предпринять дипломатическое наступление. Она немедленно отправила новое посольство, в состав которого входили епископ Эннодий и палатины Грипон, Радан и Евсевий. Суть послания, ради передачи которого они поехали, излагалась в двух письмах, адресованных Маврикию{619}, где Брунгильда и Хильдеберт II предлагали возобновить союз между Австразией и империей, но на определенных условиях. Эти секретные статьи были изложены послам лишь устно, но можно догадаться, что платой за австразийскую интервенцию в Италию был возврат Атанагильда.

Чтобы увеличить шансы на успех посольства 586 г., Брунгильда позаботилась собрать максимум козырей. Ради этого она велела написать значительное количество писем, от собственного имени или от имени Хильдеберта II, которые адресовала близким Маврикия. Первыми адресатами стали члены императорской семьи: императрица Константина, отец императора Павел, его теща Анастасия и его племянник Домициан Мелитенский поочередно получили просьбы поддержать позицию франков{620}. Австразийские послы призвали к участию в их деле также высших византийских сановников в Италии{621} и влиятельных представителей константинопольского двора{622}. Одни только эти просьбы о посредничестве свидетельствуют, насколько хорошо королева Австразии была знакома с византийским двором. Кстати, они позволяют догадаться, что в Константинополе существовала сеть франкских осведомителей.

Через послов Брунгильда постаралась также уведомить Атанагильда — или, что вероятней, его опекунов, — о прогрессе в переговорах, которые в первую очередь касались его{623}. Поскольку ее письмо обязательно должна была проверить византийская канцелярия, Брунгильда снова должным образом обдумала текст. Ее искусность видна уже в резюме послания: «Королева Брунгильда — ее сладчайшему внуку, королю Атанагильду, славному государю, имя коего она не может назвать, не испытав невыразимого желания его увидеть…» Хотя этот ребенок мог быть только сиротой и пленником, Брунгильда желала напомнить, что он — принц вестготов и в этом качестве может претендовать на толедский трон. В конце концов, византийцы уже переправили обратно на Запад претендента на меровингский трон в лице Гундовальда; может быть, они вскоре согласятся поддержать и сына Герменегильда?

Посольство 586 г., увы, не завершилось освобождением ребенка, потому что император, прежде чем отпускать заложника, хотел, чтобы военный союз принес ощутимые результаты. Поэтому франки и византийцы принципиально договорились о совместном наступлении на лангобардов, которое и состоялось в 587 г. Согласно испанскому хронисту Иоанну Бикларскому, оно позволило Византии отвоевать добрую часть земель, потерянных в предыдущие годы{624}. Хотя Австразия согласилась предпринять это усилие, Атанагильда все-таки не освободили. Маврикий не пожелал лишаться лучшего козыря, пока отвоевание Италии не завершится.

В то же самое время и Гунтрамн отправил в Константинополь посла, графа Сиагрия. Может быть, король Бургундии начал ощущать, что невестка затмевает его на международной арене. Подробности событий неизвестны, но в ходе посольства император Маврикий даровал Сиагрию достоинство патриция{625}. Возможно, он намеревался просто оказать честь франкскому послу. Но в Галлии титул патриция носили только правители Прованса и Заюрской Бургундии, назначаемые бургундским королем. Гунтрамн счел, что басилевс покушается на его прерогативы государя или, того хуже, намерен создать нового Гундовальда. Во всяком случае, этот скандал позволил королю Бургундии с чистой совестью разорвать отношения с Византией.

Брунгильда, тоже раздраженная императорской политикой, решила сыграть у Маврикия на нервах, и в 588 г. европейский дипломатический балет преобразился в странный «вальс-качание». Сначала Хильдеберт II пообещал руку своей сестры Хлодосвинты королю лангобардов Аутари, заклятому врагу Византии{626}. Казалось, альянс между франками и византийцами расторгнут. Но Хильдеберт передумал и решил вступить в союз с вестготами короля Реккареда, преемника Леовигильда и дяди Атанагильда{627}. В конечном счете в Византию было направлено посольство, чтобы осведомить императора: Хильдеберт «выступит против лангобардов и по соглашению с ним изгонит их из Италии». Брунгильда несомненно хотела, чтобы Маврикий по достоинству оценил помощь, которую она предоставляет. По завершении этих переговоров в Италию была послана новая австразийская армия. Однако она понесла такое поражение, что о нем долго не могли забыть{628}. И за отсутствием результата император отказался отпускать добычу.

В 589 г. Брунгильда готовила новый поход в Италию, когда король лангобардов Аутари прислал к ней посольство, предлагая мир и обещая взамен ежегодно платить дань. Брунгильда согласилась, официально испросив разрешение у старого короля Гунтрамна, которому надо было польстить{629}. Таким образом, лангобарды вновь стали данниками Меровингов. Однако следует ли делать из этого вывод, что королева отреклась от внука? Просто скажем, что пять лет бесплодных переговоров оставили рубцы и что австразийской канцелярии надоели проволочки императора. Как бы то ни было, Маврикий, конечно, не умертвил Атанагильда, слишком ценного заложника, наличие которого позволяло когда-нибудь вернуться к переговорам. Достаточно было подождать, чтобы возобновить обсуждение с более выгодных позиций.

Несомненно 589 г., исключительно мирным для Италии, следует датировать заключение брака между королем лангобардов Аутари и баварской принцессой Теоделиндой. В то время у Брунгильды не было дочери, которую можно было бы выдать замуж, поскольку Хлодосвинта была помолвлена с королем вестготов. Но, раз уж Бавария была государством, подчиненным Австразии, Брунгильда могла заставить герцога баваров Гарибальда отдать дочь, чтобы закрепить мир с Аутари{630}.[116] Кстати, Теоделинда была очень хорошим залогом дружбы, поскольку находилась в родственной связи с австразийским королевским родом: ее мать Вульдетрада раньше была женой Теодобальда, а потом Хлотаря I, прежде чем тот уступил ее герцогу баваров{631}. То есть Брунгильда отдавала лангобардам, так сказать, второсортную австразийскую принцессу. Подарок был красивым, но залог не слишком значительным, что позволяло франкам в будущем легко разорвать этот союз, если когда-нибудь он перестанет быть выгодным.

А ведь вскоре обнаружилось, что лангобарды не желают платить дань, хотя они были обязаны это делать, после того как символически покорились Regnum Francorum{632}. Поэтому в 589 г. Брунгильда отправила в Константинополь новое посольство, чтобы обсудить будущее. Поехал неизменный посол Грипон, но к нему добавили Евантия, сына Динамия, и Бодигизила, сына другого высокопоставленного сановника Сигиберта I[117]. Подрастало младшее поколение, и теперь «верными» Брунгильды были дети крупных чиновников 560-х гг. На обратном пути три австразийских посла проехали через Карфаген.

Возможно, Атанагильд был снова помещен в охраняемую резиденцию в византийской провинции Африка. Но в Карфагене во время пребывания франкских послов случилось народное возмущение, во время которого Евантий и Бодигизил погибли. Один Грипон вернулся в Австразию в начале 590 г. с извинениями императора, которые сопровождались значительными моральными и финансовыми компенсациями{633}. Маврикий мог шантажировать Брунгильду, удерживая ее внука, но он знал, что посольское право священно. У византийской дипломатии были свои парадоксы.

Убийство в Африке двух австразийских магнатов наделало столько шуму, что из-за него по нашим источникам не выяснить реальной цели миссии 589–590 гг. Несомненно речь шла об одновременном нападении на лангобардов с двух сторон, чтобы взять их «в клещи» и не допустить прежних провалов, когда франки или византийцы атаковали по отдельности. Действительно, в 590 г. в Италию был направлен сильный контингент под командованием полководца Хедина; в экспедиции участвовало двадцать герцогов, то есть почти все крупные чиновники, какими располагала Австразия{634}.[118] Со своей стороны Маврикий послал в Италию патриция с небольшой армией, и экзарх Италии Роман выступил из Равенны с войсками. Некоторые лангобардские герцоги тоже начали переговоры о переходе в лагерь противника. Коалиционным силам в совокупности удалось захватить большое количество италийских городов, в том числе Модену, Альтино и Мантую. Король Аутари, теснимый противником, был вынужден запереться в Павии{635}. На какой-то момент могло показаться, что лангобардов окончательно истребят. Однако франкские герцоги, встревоженные эпидемией чумы, которая опустошала Италию, отказались принять участие в осаде Павии и начали с лангобардами переговоры о сепаратном мире. Тем не менее Австразия воспользовалась случаем и вернула себе земли, которыми в Истрии владел Сигиберт I; так что дело вовсе не было невыгодным[119].

Узнав об этих событиях, экзарх Роман написал Хильдеберту II и Брунгильде письмо, жалуясь от имени императора на дезертирство франков и требуя нового похода{636}. Непохоже, чтобы этому требованию вняли, и в последующие годы Брунгильда не посылала армии в Италию. Несомненно император утратил единственное средство давления: действительно, вскоре после 590 г. имя Атанагильда исчезло из источников, и известно, что с его смертью Брунгильда добавила его имя в список покойников, за которых следует молиться, наряду с именем Ингунды{637}. Отныне франкам больше не было причин жертвовать своими солдатами ради помощи Византии. Если верить Павлу Диакону, Брунгильда даже воспользовалась этим поворотом событий, чтобы добиться сближения с королем лангобардов Агилульфом (590–616), преемником Аутари. В знак доброй воли королева выкупила на личные средства пленников, которых ее армии захватили в 590 г. в верховьях Адидже, и передала их епископу Агнеллу Тридентскому, прибывшему в Галлию в качестве посла короля Агилульфа{638}.

Если теперь обозреть италийские материалы в целом, мотивации Брунгильды в лангобардской войне выглядят довольно неясными. Королева, конечно, хотела добиться освобождения Атанагильда. Но в 586 и в 588 гг. она расторгала союз с императором, не опасаясь поставить под угрозу жизнь внука. Точно так же, сколь бы красивой ни была риторика, доказывавшая любовь королевы к семье, ничто не гарантирует ее искренность. В общем, факта нажима, который осуществлял византийский вымогатель, недостаточно, чтобы объяснить отправку большой франкской экспедиции каждую весну в течение почти десяти лет.

Может быть, просто следует считать, что италийские войны, независимо от их мотивов, были выгодны Австразии. В идеологическом плане завоевания поддерживали имперский статус, столь дорогой восточным франкам. Даже не слишком воинственный Фортунат знал, что расширение территорий — важный пункт политической программы Брунгильды:

Стяжайте новые королевства, правьте и теми, какими владеете, и сохраняйте богатство, распределяя его доброй рукой, чтобы вы, мать, блистающая славой, видели, как зреет урожай, лучший цвет которого возрос от вашего сына и его семени; тем самым бабушка обретет новое славное поколение, происходящее от сына и внуков{639}.

Короче говоря, короли Австразии считались династией завоевателей, и Брунгильда, не имея возможности сражаться сама, должна была поддерживать династический миф.

Но у королевы несомненно были и другие причины отправлять войска на войну в Италию. С давних пор франкские полководцы и воины только и мечтали, что о дальних походах, развевающихся знаменах и грандиозных грабежах. Богатая долина реки По представляла собой идеальное место для разрядки внутренних напряжений, потому что она находилась далеко. Позволить аристократии сбросить избыток энергии на войне с лангобардами значило обеспечить мир в Австразии на три-шесть месяцев, пока длится кампания.

Этим можно объяснить посредственные успехи франкских армий в Италии. Австразийские герцоги отправлялись развлечься и прежде всего обогатиться. При таком настрое можно было завоевать вражеские земли, а можно позволить лангобардам себя подкупить. Ежегодный поход при случае мог принести славу, но окупаться был обязан. Поэтому франки, получив достаточно денег в виде добычи или дани, возвращались в свою страну. Никто не желал увязнуть в осадной войне, которая вынудила бы зимовать на полуострове, населенном врагами и опустошаемом чумой.

Однако следует ли говорить об отсутствии дисциплины в австразийской армии? Так думали византийцы или по крайней мере делали вид, что так думают, когда составляли дипломатические послания к меровингским суверенам. Но Брунгильда несомненно не давала своим герцогам приказа пролить кровь до последней капли за «освобождение» Италии. Кстати, лангобарды были партнерами, с которыми франки в прошлом могли договориться. Время от времени они еще платили дань или изъявляли покорность. Конечно, от них можно было бы избавиться, приложив силы, — именно это и сделал Карл Великий в 774 г. Но пока Византия удерживала плацдармы в Северной Италии — а такая ситуация сохранится до 751 г., — разгромить лангобардов означало передать полуостров имперцам. Так что можно полагать: в большинстве случаев отступления австразийцев на самом деле разрешал и даже организовал дворец. Впрочем, никто на этот счет не обманывался. Так, в письме Брунгильде, написанном византийским экзархом, между строк прочитывается все сомнение, которое у него вызывали глубинные причины беспорядочного бегства франков в 590 г.{640}

НОВЫЕ ПОЧВЫ ДЛЯ ПРИМЕНЕНИЯ ДИПЛОМАТИИ

Другим признаком стратегического ума Брунгильды был тот факт, что она никогда не отправляла армии на два фронта одновременно. Вынужденная периодически воевать с лангобардами, она постаралась урегулировать отношения с другими соседями франков.

Примирение с вестготами

Однако с вестготами было примириться непросто. Гунтрамн принял смерть Ингунды в изгнании близко к сердцу и возлагал за нее ответственность на Леовигильда. Во всяком случае, этот предлог позволял ему проводить набеги на Септиманию, которую он очень рассчитывал завоевать. Первая неудача в 585 г. не заставила его отказаться от этого плана{641}. Правда, королю Бургундии, как и Брунгильде, надо было чем-то занять своих магнатов и армию в период, когда большие династические столкновения в Regnum Francorum утихли.

Однако ситуация в Испании менялась. В 585 г. вестготам удалось завоевать свевское королевство Галисию и усмирить на Пиренеях басков. Герменегильд, союзник империи, тоже был побежден. Толедское королевство вышло из полувекового кризиса и уже мечтало только изгнать византийцев за пределы Испании. Однако чтобы иметь возможность набрать достаточно сил для этого, вестготы должны были добиться прочного мира с меровингскими королевствами, угрожавшими их северным границам. Так, зимой 586 г. Леовигильд попытался начать переговоры о сепаратном мире с Брунгильдой. Королева предпочла не давать сколь-нибудь ясного ответа{642}; даже если бы она не отправила ни одного солдата на войну с Испанией, ей следовало сохранять показную враждебность, чтобы не раздражать Гунтрамна.

Леовигильд весной 586 г. умер, и ему наследовал сын Реккаред, сумевший победить непокорных аристократов в ходе кризиса наследования{643}. Эта перемена показалась Григорию Турскому настолько важной, что он сделал ее поводом, чтобы начать девятую книгу своей «Истории». В самом деле, новый король вскоре выказал благосклонность к католичеству, так что споры, которые франки и вестготы вели о Троице, быстро прекратились. К тому же Реккаред приблизил к трону свою мачеху Гоисвинту, которая была матерью Брунгильды{644}. Как и во времена свадьбы Ингунды, родственная связь обеих женщин облегчала дипломатические контакты между королевствами.

Настоящую проблему создал король Гунтрамн, в 587 г. снова отказавшийся подписывать мир, предложенный вестготами. Он поручил вести войну герцогу Дезидерию, которому с недавних пор простил компрометирующее участие в авантюре Гундовальда{645}. Но Дезидерий потерпел поражение под Каркассоном и погиб{646}. В тот же период Брунгильда перехватила посла, которого в Испанию отправила Фредегонда{647};[120] публичная демонстрация, что королева Нейстрии поддерживает врагов Гунтрамна, могла лишь укрепить дружбу между Австразией и Бургундией.

Однако Реккаред понял, что отказ от враждебности уже возможен, и в конце 587 г. направил новое посольство, чтобы достичь компромисса с франками. Гунтрамн, как обычно, выпроводил вестготских послов, но Хильдеберт II в Австразии их сердечно принял, согласился подписать мир и осыпал их подарками{648}. Так, по крайней мере, сообщает Григорий Турский. Вестготская дипломатическая переписка показывает, что на самом деле испанцам пришлось уступить Австразии территории в Септимании, вокруг деревень Жювиньяк и Корнейям, ныне департамент Эро{649}. В целом Брунгильда согласилась договориться с матерью и подписать мир, но без скидки с цены, которую за него затребовала. Королеву Австразии уже давно не воспринимали как вестготскую принцессу, и ее подданные не потерпели бы, если бы она даром делала уступки своему прежнему народу.

Оставалось только изгладить прискорбные воспоминания о смерти Ингунды в изгнании. Для этого Реккаред, едва обратившись в католичество, в конце 587 г. направил в Галлию новое посольство. У Гунтрамна он попросил мира во имя взаимной любви, какую должны питать друг к другу христиане. Король Бургундии отказал, но его позиция стала намного слабей. Далее посольство направилось в Австразию, куда привезло для Брунгильды вергельд в десять тысяч золотых солидов как компенсацию за смерть дочери. Эта колоссальная сумма отражала стремление испанцев к примирению, ведь все-таки не они убили Ингунду! Брунгильда приняла вергельд и даже договорилась с вестготскими послами отдать свою дочь Хлодосвинту за Реккареда, при условии, что на это согласится Гунтрамн{650}. И в 588 г. королева поручила Григорию Турскому поехать к дяде-наследодателю за согласием. Король Бургундии наконец уступил, в обмен на обещание, что Австразия будет скрупулезно соблюдать статьи Анделотского пакта{651}. Внешняя дипломатия и политика у франков постоянно смешивались; Брунгильда ставила на двух лошадей и осталась в выигрыше, пусть даже авторитет Гунтрамна еще был неоспорим.

С вестготской точки зрения брак с Хлодосвинтой должен был обеспечить мир с Меровингами, но он также укреплял позиции Гоисвинты при толедском дворе. Во второй раз в жизни эта ловкая королева сумела сочетать одну из своих внучек с одним из своих пасынков. Как и византийская императрица, Гоисвинта как будто передавала монаршую легитимность, предоставляя свою руку или руку одной из девушек, принадлежащих к ее потомству{652}. К несчастью для нее, Реккаред был сделан из другого теста, чем Леовигильд или Герменегильд. При первой возможности он обвинил Гоисвинту, что она замыслила покуситься на его жизнь в сговоре с арианским епископом Толедским; королева исчезла со сцены самое позднее в начале 589 г., вероятно, казненная по обвинению в государственной измене{653}.[121]

Политическое долгожительство Гоисвинты во многих отношениях представляло собой образец для Брунгильды, а ее смерть стала предметом для размышления.

Устранение Гоисвинты резко изменило отношения между франками и испанцами. Тем не менее брак между Реккаредом и Хлодосвинтой был, похоже, уже заключен, и Брунгильда уже отослала в Испанию дипломатические подарки в виде золотого щита и ценных чаш{654}. Но все немедленно отменили, и чтобы рассеять всякую надежду на возобновление переговоров, Реккаред спешно женился на вестготке по имени Баддо{655}. Брунгильда проглотила оскорбление и даже согласилась не выражать протест против смерти матери. Взамен она смогла сохранить территории, приобретенные в 587 г. Но король Гунтрамн вышел из себя и, сославшись на это, попытался снова завоевать Септиманию. Чтобы остановить вторжение, Реккаред послал своего лучшего полководца, герцога Клавдия, и в 589 г. Бургундия потерпела самую ужасную военную катастрофу в своей истории{656}.[122]

Гунтрамн постоянно упрекал за это поражение Брунгильду{657}, которая не расторгла заключенный с вестготами мир, несмотря на крутой поворот в политике Реккареда. Но в конце 580-х гг. у старого короля Бургундии больше не было средств, чтобы влиять на повелительницу Австразии. Отныне Брунгильде хватало власти и опыта, чтобы она могла обратить взоры к новым горизонтам.

Англосаксы

Англосаксонская Британия, которую с конца V в. заселили мелкие воинственные племена, не была традиционной зоной вмешательства франков. Однако короли Австразии утверждали, что царствуют над континентальными саксами{658}, и это притязание могло распространяться на островных собратьев последних. К тому же незадолго до 554 г. австразийское посольство привозило к византийскому императору англов, доказывая, что остров Британия подчинен восточным франкам{659}. Если факт такого политического владычества подтвердить трудно, то очевидно, что меровингский мир проявлял все больше интереса к соседям за Ла-Маншем. Действительно, во второй половине VI в. Северное море стало зоной динамичной торговли, и археологические находки показывают, что франкские купцы постоянно имели дела в Великобритании{660}.

В этом контексте Григорий Турский в одной из главок своей «Истории» между делом сообщает, что одна из дочерей Хариберта I, Берта, была выдана замуж за наследного принца королевства Кент, самого южного из англосаксонских государств{661}. Из корреспонденции Григория Великого известно имя мужа Берты, язычника Этельберта{662}. Кроме того, Беда Достопочтенный утверждает, что семья отдала Берту замуж при условии, что она сможет остаться христианкой и будет иметь право сохранить в качестве капеллана франкского епископа по имени Лиутхард{663}. Тем не менее дата бракосочетания Этельберта и Берты остается неизвестной — единственное, в чем можно быть уверенным, что оно состоялось ранее 589 г.[123] Его обстоятельства остается только домысливать, и ничто не позволяет утверждать, что его организовала Брунгильда.

Однако недавно появились кое-какие новые сведения. Некоторые историки по-новому подходят к царствованию Этельберта и пытаются доказать, что этот король взошел на трон только в 580-х гг., а не в 560-х, как долгое время считалось{664}. Поэтому свадьба могла произойти сравнительно поздно. Кстати, известно, что в 568 г. дочери короля Хариберта были помещены в монастыри — кто в Тур, кто в Пуатье. А ведь в 570-х и 580-х гг. эти города находились то под нейстрийским, то под австразийским контролем. Значит, франкская власть, выдавшая Берту замуж в Кент, была либо властью Хильперика, либо властью Брунгильды. Гипотезу, выдвигающую на первый план Фредегонду, следует отбросить, потому что эта королева Туром и Пуатье никогда не владела. Что касается Гунтрамна, то даже если очень недолго эти города и принадлежали ему, он никогда не испытывал интереса к королевствам Севера.

Бросить свет на бракосочетание Берты позволяет последний полученный знак. Речь идет о золотой монете, чеканенной от имени епископа Лиутхарда и найденной в Кентербери в захоронении, которое можно датировать 580–590 гг. На этот предмет долго не обращали внимания, пока Мартин Вернер недавно не посвятил ему внушительное исследование{665}. Он обратил внимание, что на реверсе монеты изображен совершенно оригинальный для того периода мотив, а именно «патриарший крест» с двумя перекладинами. Эта фигура византийского происхождения была совершенно неизвестна в меровингской Галлии, кроме как в Пуатье, где такой крест служил футляром для частицы Истинного Креста, присланного императором Юстином II Радегунде.

На этой основе можно только строить гипотезы. Конечно, о личности епископа Лиутхарда совсем ничего не известно, но все-таки было бы странно, если бы этот прелат пожелал изобразить на своей монете символ австразийской дипломатии в случае, если в Англию его послал король Нейстрии Хильперик. Добавим: если сопоставить рисунок на монете Лиутхарда и места жительства дочерей Хариберта, есть все основания предположить, что Берта проживала в монастыре Святого Креста в Пуатье. А ведь это заведение находилось под контролем святой Радегунды, не испытывавшей никакой симпатии к Хильперику. В начале 580-х гг. она даже отказалась выдать одну из своих монахинь, не позволив тем самым королю Нейстрии заключить союз с вестготами{666}.[124]

Поэтому при всех необходимых оговорках можно допустить, что выдача Берты замуж в Кент была элементом большой австразийской дипломатии. Мы видели, что внешняя политика Брунгильды опиралась по преимуществу на брачные союзы: ее дочери выходили за вестготских принцев или обручались с ними, а ее кузину Теоделинду отдали королю лангобардов. Кроме того, утверждению первенства франков всегда служила католическая религия. Австразийская канцелярия систематически требовала гарантий, что принцессы, выдаваемые за рубеж за ариан или язычников, смогут по-прежнему придерживаться никейских ортодоксальных верований. В свое время Хлодозинда, сестра Сигиберта I, была отправлена к лангобардам с указанием оставаться католичкой и, если будет возможность, обратить своего мужа, короля Альбоина. Те же инструкции получила Ингунда, дочь Брунгильды, и Теоделинда при дворе Аутари тоже сохраняла надменную приверженность к католичеству. Таким образом, в дипломатическом плане вера в решения Никейского собора служила одновременно признаком принадлежности к франкскому народу и знаком культурного превосходства. Берта была последней из долгого ряда.

Иллюстрацией распространения католичества с помощью австразийских принцесс служит и монета епископа Лиутхарда. В самом деле, изображение реликвии Креста вызывает ассоциации со святой Еленой — императрицей, которая организовала раскопки на Голгофе, чтобы найти орудия Распятия. А ведь Елена, мать великого Константина, была прообразом верующей женщины, которая выходит за языческого князя, чтобы вернее распространять христианство. Вскоре папа укажет Елену Берте в качестве образца{667}.

Если замысел английского брака принадлежал Брунгильде, то в начале 590-х гг. ее дипломатическая деятельность еще не увенчалась полным успехом. Действительно, Этельберт оставался язычником, хотя Берта оказывала на него давление, чтобы он принял христианство. В таком случае можно понять сдержанность Григория Турского в рассказе об этом браке: в то время, когда он писал свою «Историю», брачный союз христианки и закоренелого язычника считался чем-то шокирующим, и привлекать к нему особое внимание не следовало, особенно если в его заключении сыграла роль Брунгильда, покровительница Григория.

Зато тот факт, что франки имели возможность навязать двору английского короля присутствие галльского епископа, в достаточной мере показывает, что на Северном море существовала меровингская гегемония. Если англосаксонские королевства так никогда и не стали вассальными государствами Меровингов, они были втянуты в политическую и культурную орбиту континентальных соседей. В 596 г. папа Григорий Великий мог даже полагать, что жители Кента — подданные Брунгильды{668}.[125]

* * *

В конце VI в. в варварской Европе уже доминировала франкская канцелярия. На свой лад Брунгильда вернулась к старому замыслу Теодориха Великого, состоявшему в том, чтобы наладить связи между всеми варварскими народами и таким образом проводить европейскую дипломатию, независимую от Византии. Конечно, почти десять лет королева была вынуждена сражаться в Италии в интересах Империи. Но разве она не обманывала своего заказчика, никогда не используя свои возможности в полную силу? К тому же после 590 г. ей удалось обрести независимость. Ее контакты с вестготами, лангобардами и англосаксами уже свидетельствуют о полной самостоятельности действий.

Тем самым франкская политика 570-х — 590-х гг., не прибегая к грубому разрыву, впервые затормозила византийскую реконкисту. Ведь лангобардское вторжение 568 г. могло быть лишь вторичным симптомом. Если бы имперцам удалось вернуть себе контроль над Италией, они бы сохранили все козыри, чтобы постепенно присвоить обратно всю Западную Европу. Неудача при осаде Павии в 590 г. из-за дезертирства франков положила конец этим надеждам. Не факт, что все варварские народы понимали, что им грозит, если они по-прежнему будут позволять, чтобы ими манипулировали и натравливали их друг на друга ради их взаимного ослабления, к величайшему удовольствию империи. Но Брунгильда, конечно, сознавала эту опасность. Согласившись подписать мир с лангобардами и вестготами, дочь короля Атанагильда показала, что извлекла уроки из ошибок отца.

Западу без империи было лучше. Признание этого означало, в интеллектуальном отношении, переход порога средневековья. Брунгильда с ее двойственной политикой еще находилась на стыке двух миров, но, похоже, уже сделала выбор. В 590 г. к тем же мыслям пришел один италиец и византийский подданный, для чего ему пришлось пережить страшную внутреннюю драму; в результате Григория Великого можно считать одновременно последним римлянином античности и первым папой средневековья. Однако королева франков и отец церкви не были могильщиками римской цивилизации. Просто они вскоре обсудят сообща возможность создания нового пространства, в большей мере религиозного, чем политического, которое получит название христианского Запада.

ГЛАВА X. НЕВОЗМОЖНАЯ СТАБИЛИЗАЦИЯ (592–610)

28 марта 592 г. король Гунтрамн умер в мире с церковью и, главное, в своей постели{669}. Уже давно ни один Меровинг не встречал столь мирной кончины. Подданные, соблюдая почтительный траур, похоронили его в Шалоне, в красивом монастыре святого Марцелла, основанном им самим. Григорий Турский, конечно, узнал о смерти Гунтрамна, но ему, вероятно, не хватило времени или желания упомянуть этот эпизод в своей «Истории». В самом деле, хронист скончался несколько позже, несомненно 17 ноября 594 г.{670},[126] Его сломили двадцать лет епископского служения, занятых строительством церквей, окормлением бедных и распространением сплетен о современниках. Поколение ушло.

Для Брунгильды весть о смерти Гунтрамна бесспорно была сигналом освобождения. Конечно, уже несколько лет как ей удалось избавиться от обременительной опеки деверя, но теперь ей больше не приходилось опасаться, что Бургундия предпримет какой-нибудь хитрый маневр. Однако историки вынуждены признать, что самые блистательные годы царствования Брунгильды им неизвестны. Кончину Григория Турского уже можно было бы считать крупнейшей трагедией для исследователя документов, но последовал и второй удар судьбы — вдруг отложил перо Фортунат[127]. Чтобы следить за хронологией событий, нам отныне придется, за неимением лучшего, обходиться «Хроникой» Фредегара, произведением, составленным более чем через полвека после описываемых событий и в среде, где памятью Брунгильды не дорожили.

Однако после этих кораблекрушений последнего десятилетия VI в. отдельные документы остались на плаву. Они по преимуществу происходят из-за пределов Regnum Francorum. Судя по ним, непохоже, чтобы Брунгильда сильно изменилась. В одном письме за 599 г. папа Григорий Великий так льстит королеве в выражениях витиеватых и, может быть, несколько двусмысленных:

При управлении королевством в равной мере необходимы такие добродетели, как справедливость и сила, и одной из них не может быть достаточно в отсутствие другой. А ведь если говорить о Вас, то ясно видно: забота, какую Вы проявляете об обеих этих добродетелях, в высшей степени блистательна, в то время как Ваш образ управления массой народов достоин похвал{671}.

Брунгильда определенно сохраняла вкус к власти. Но папа, вероятно, был прав, утверждая, что она обладала и необходимыми способностями, чтобы мудро отправлять эту власть. Впрочем, когда Григорий Великий писал королеве франков эти слова, не подразумевал ли он такой вечный образец, как ветхозаветные цари? В свое время Бог вверял скипетр мужам грозным, но справедливым; почему бы Ему теперь не даровать монаршую власть женщине, наделенной теми же качествами?

Эта смесь мудрости и властности была, конечно, необходима Брунгильде, чтобы сохранять с трудом приобретенную власть, бороться с нарастающей инертностью франкского общества и не дать династическим бедам Меровингов взорвать их королевство.

ОБЪЕДИНЕНИЕ АВСТРАЗИИ И БУРГУНДИИ (592–595)

Передача наследства после смерти Гунтрамна

Как ловко Брунгильда вела дела, понятно прежде всего из того, насколько спокойно произошел прием наследства Гунтрамна. Правда, к событиям 592 г. готовились давно. Если все остальные сыновья Хлотаря I погибли от рук убийц или от болезней, то уход Гунтрамна был хроникой объявленной смерти. Более того: если большинство Меровингов умерло без завещания, Гунтрамн оставил достаточно ясные распоряжения о будущем его владений. Некоторые из них были записаны, ведь Анделотский договор 587 г. предусматривал, что Бургундию унаследует Хильдеберт II. Другие были сформулированы устно, но в присутствии многочисленных слушателей: в частности, любой мог вспомнить, что старый король несколько раз, последний раз в Нантере в 591 г., потребовал, чтобы его племяннику Хлотарю II позволили сохранить свое королевство.

Даже если подробностей недостает, можно сказать, что «завещание» Гунтрамна, похоже, в основных чертах было исполнено. К концу марта 592 г. Хильдеберт II, король Австразии, стал также и законным государем Бургундии. Со своей стороны Фредегонда без труда сумела обеспечить юному Хлотарю II сохранение нейстрийского трона.

Брунгильде оставалось еще уладить административные формальности объединения обоих королевств, над которыми отныне властвовал ее сын. Так, в 592 г. оба дворца, австразийский и бургундский, вроде как слились. Точно так же австразийский Прованс с центром в Марселе и бургундский Прованс с центром в Арле были объединены в единую провинцию, где пост патриция получил старый союзник королевы Динамий{672}. Сделав все это, Брунгильда воссоздала добрую часть Regnum Francorum Хлодвига и Хлотаря I. Тем самым она усилила позиции унитарной франкской логики в ущерб стремлениям Австразии и Бургундии к региональной идентичности.

Однако два десятка лет, в течение которых восточные франки и франки долины Роны были разобщены, оставили свой след. В результате, если для королевы воссоединение было триумфом, то самых честолюбивых магнатов, стремящихся к карьере как в том, так и в другом королевстве, оно могло обеспокоить. Возможно, чиновников короля Гунтрамна особо тревожило слияние обоих бывших дворцов, грозившее лишить их поста. Чтобы их успокоить, Брунгильда открыла бывшим крупным сановникам Бургундии широкий доступ в свою новую администрацию. Так, референдарий Асклепиодот мог без перерыва продолжить свою блестящую карьеру{673}. Похоже, королева также взяла к себе на службу патриция Заюрской Бургундии Вандальмара{674} и герцога Бозона, когда-то командовавшего армией короля Гунтрамна во время войны с Гундовальдом[128].

Надо было ободрить и австразийских магнатов, которые могли бы опасаться, что объединение обоих королевства пойдет им во вред. Поэтому Брунгильда продолжала доверять важные миссии восточным франкам, в частности, герцогу Шампани Винтриону{675}. В Австразии надо было следить также и за проявлениями микрорегионализма. Чтобы ничем не рисковать, Хильдеберт оставил своего сына Теодоберта II «королем Суассона» и препоручил второго сына, Теодориха II, магнатам Эльзаса, чтобы они воспитывали его, пока он не достигнет возраста мужчины{676}. Оставлять юных Меровингов в таких регионах значило обеспечивать себе верность местных аристократов. Лучше было принять меры предосторожности, коль скоро настоящие царствующие государи, Брунгильда и Хильдеберт II, уже появлялись в периферийных герцогствах бывшей Австразии лишь изредка.

При всех стараниях щадить чье-то самолюбие география власти в самом деле быстро изменилась. Традиционные центры австразийской власти, как Реймс или Мец, после воссоединения оказались подзабытыми. И собрание «Австразийских писем» вскоре после 591 г. обрывается, словно с этого года дипломатические досье Брунгильды больше не хранились в архивах Трира. Епископ Магнерих Трирский официально занимал при королеве пост министра иностранных дел, но в начале 590-х гг. он умер; видимо, его преемника Гундериха королева не жаловала тем же доверием{677}.

Аннексия Бургундии сместила центр тяжести королевства к югу. Похоже, Брунгильда отдала предпочтение городу Отёну на границе Бургундии и Австразии. Епископ этого города Сиагрий стал одним из ее приближенных — настолько близким, что Григорий Великий воспринимал его как дипломатического советника королевы[129]. Однако еще вопрос, какими были их отношения на самом деле. Действительно ли королева пользовалась услугами Сиагрия или просто оказывала старому прелату демонстративную благосклонность? Ведь воздавать почести человеку, к которому в свое время прислушивался король Гунтрамн[130], было несложным и изящным способом показывать бургундским элитам, что после воссоединения их влияние нисколько не уменьшилось.

Военные дела

В целом политика обольщения, применяемая Брунгильдой, как будто сработала. Можно считать, что слияние Австразии и Бургундии произошло если и не в атмосфере ликования, то по меньшей мере без существенных проблем. Отныне королева контролировала территорию, занимающую более двух третей Regnum Francorum. С военной точки зрения это означало, что она может набрать явно более многочисленные войска, чем это могут сделать Фредегонда и Хлотарь II.

Можно было бы ожидать, что Брунгильда бросит свои силы на врагов, Фредегонду и Хлотаря II, все еще зажатых в свой нейстрийский угол. Однако войны на уничтожение не случилось. В 592 или 593 г. Брунгильда довольствовалась тем, что организовала один поход на Нейстрию — жестокий, но недолгий{678}. Произошло одно сражение с неясным исходом — вероятно, при Друази в области Суассона{679}. Потом военные действия прекратились и в последующие годы не возобновлялись{680}.

То есть Брунгильда не воспользовалась новой властью, чтобы утолить предполагаемую месть. Она просто сумела выгодно истолковать Анделотский договор, отдававший Хильдеберту II в наследство города, которыми владел Гунтрамн. Единственной целью операции 592/593 г. было, вероятно, взятие под контроль тех городов большого Парижского бассейна, которые с 584 по 592 гг. находились под властью Бургундии, но на которые выдвинула притязания Нейстрия. Как только этот результат был достигнут, двигаться дальше было незачем. В этом Брунгильда продолжала традиционную политику франков: она мирилась с существованием опасности у границ, зная, что ничто так не сплачивает разношерстное королевство, как страх перед вторжением. Достаточно было следить, чтобы враг оставался сравнительно слабым, не вырастая в реальную угрозу.

Впрочем, настоящую опасность, грозившую Regnum Francorum, создавала не Нейстрия, а скорей центробежные поползновения периферийных княжеств. Лет десять многие из них пользовались трениями между франкскими королями, чтобы присваивать новые свободы. Если Меровинги хотели сохранить империю, они должны были напомнить вассальным государствам о себе.

Постоянную проблему составляли царьки Бретани. Когда Меровинги бывали сильны и едины, те изображали из себя верных подданных франков. Но как только нажим ослабевал, те же бретоны вновь находили себе короля и провозглашали независимость. В 590 г. Гунтрамн уже был вынужден организовать поход, чтобы подавить восстание. Но сепаратистское движение тайно поддержала Фредегонда, послав на помощь мятежникам континентальных саксов. Поэтому карательная операция провалилась{681}, и в 592 г. этот регион был все еще охвачен восстанием.

Таким образом, на взгляд Брунгильды бретонов надо было разгромить не только потому, что они посягали на власть Меровингов, но прежде всего потому, что они принимали участие в холодной войне, которую через посредство чужих народов вела Нейстрия против остальных Teilreiche. Поэтому в 594 г. бургундо-австразийские войска были направлены за реку Вилен. Может быть, бретонам снова помогла Фредегонда, так как непохоже, чтобы армия Брунгильды особо блестяще провела эту кампанию. Тем не менее ситуация была стабилизирована{682}.

В следующем году восстали уже варны, и королева взялась наставить их на путь истинный[131]. Об этом вассальном народе Меровингов, проживавшем где-то между Тюрингией и Северным морем, известно мало. На сей раз франки добились бесспорной победы, и Брунгильда восстановила франкский протекторат над этим регионом{683}.

Определенные вольности по отношению к меровингской опеке усвоили и бавары. Так, в самом конце 580-х гг. «король баваров» Гарибальд, похоже, все более явно демонстрировал независимость. Поскольку его княжество служило для Regnum Francorum военной маркой, защищавшей от угроз со стороны лангобардов и славян, Меровинги послали войска, чтобы его урезонить{684}. С целью ясно напомнить, кто тут господин, Хильдеберт II лично возвел на трон нового «короля» баваров Тассилона, несомненно в начале 590-х гг.{685} Однако при этом назначении был соблюден негласный принцип, требовавший, чтобы своего представителя в Баварии Меровинги всегда выбирали внутри одного и того же рода — Агилольфингов. Это семейство имело кровнородственные связи с австразийскими королями и недавно дало королеву лангобардам. Поэтому лучше было их беречь, хотя это не значило, что им не надо напоминать о хороших манерах.

Чем постоянно использовать силу, Брунгильда, похоже, предпочла укрепить связи между Меровингами и Агилольфингами. В самом деле, она выдала свою младшую дочь Хлодосвинту за некоего Хродоальда, выходца из царствующего баварского рода{686}. Дата этого события, к сожалению, неизвестна. В конце 580-х гг. юная принцесса обручалась сначала с королем лангобардов Аутари, потом с королем вестготов Реккаредом. Провал обоих планов, вероятно, вынудил мать срочно искать новую партию, ведь Анделотский договор не предусматривал, чтобы Хлодосвинта оставалась в пределах Regnum Francorum{687}. Союзу с Агилольфингом слегка недоставало престижности, но он позволял с минимальными затратами обеспечить верность баваров. Кстати, Брунгильде не пришлось пожалеть о своем выборе, потому что Хродоальд остался ей верен, даже когда его верность подверглась испытанию[132].

Зато за рубежом меровингские армии не провели ни одной крупной операции. Возможно, в таковых не было необходимости. Чтобы снова взять под контроль периферийные области, достаточно было дать занятие их аристократам. К тому же лангобарды ежегодно платили дань, сумма которой составляла двенадцать тысяч золотых солидов{688}. Это позволяло присваивать италийские богатства — вероятно, более эффективно, чем походы 580-х гг. Наконец, когда дани добивались дипломатическими методами, она поступала в казну, тогда как военная добыча оставалась в руках солдат. Таким образом, мир был вдвойне выгодным для дворца: он наполнял сундуки, при этом не давая магнатам обогащаться в ущерб казне. Впрочем, руководство лангобардскими делами Брунгильда доверила своему новому патрицию Прованса Динамию — человеку, известному государственным чутьем[133].

Законодательные дела

Вернуть государству всю полноту прерогатив, какой оно располагало в древности, — не об этом ли мечтали все варварские короли? Тогда они могли бы представить себя настоящими преемниками императоров и сбить спесь с Византии. А ведь главной компетенцией принцепса было издание законов. Самые амбициозные из меровингских королей хорошо это понимали: Хлотарь I, Хильдеберт I, Хильперик и Гунтрамн поочередно издавали королевские эдикты. Будь это правдой или неправдой, но даже рассказывали, что салический закон инициировал Хлодвиг[134]. На фоне успехов во внутренней и внешней политике Брунгильда сочла, что пора облагородить режим. На ее сына, весьма молчаливого Хильдеберта II, легла обязанность сформулировать положения права.

Масштаб законодательной деятельности 590-х гг. точно не известен. До нас дошел один-единственный текст — «Decretio Childeberti» («Постановление Хильдеберта»), датированный 29 февраля 595 г.{689} На самом деле этот документ представляет собой отчет о трех судебных собраниях, состоявшихся в Андернахе в 593 г., в Маастрихте в 594 г. и в Кёльне в 595 г., в ходе которых якобы были приняты новые законы. Такая география собраний как будто показывает, что на первый план выступила австразииская составляющая королевства Хильдеберта II. Однако текст подписал референдарий Асклепиодот, то есть магнат из бывшей Бургундии. Видимо, двор следил, чтобы обе исторических составных части королевства участвовали в принятии решений на равных.

Впрочем, «Decretio Childeberti» — текст, любопытный во многих отношениях. В прологе законы, которые последуют далее, представлены как результат обсуждения с участием короля и его магнатов, проведенного в очень германском духе. Здесь иногда встречается юридический лексикон варваров. Но под этим напылением обнаруживается, что все положения текста вдохновлены принципами римского права — либо напрямую, либо через посредство формул канонического права. Кстати, Асклепиодот, составитель текста, был специалистом по ученому праву. В общей сложности «Decretio Childeberti» достаточно соответствует франкским политическим формам, чтобы удовлетворить самых ярых традиционалистов из числа лейдов, но все-таки это акт суверенного государства.

Были ли все свободные люди равны перед лицом этого государства, как в Древнем Риме? Возможно, нет. Действительно, «Decretio Childeberti» сохраняет принцип «персонального права», в отдельных статьях ставя «франков» и «римлян» в разное положение{690}. Тем не менее возникает впечатление, что для законодателя эти категории начали терять отчетливость. Возможно, он даже пытался выйти за их пределы, потому что некоторые законы распространяются на всех подданных короля, невзирая на этнические (римляне, франки, аламанны…) или политические (австразийцы, бургундцы) различия последних. Возможно, государство Брунгильды не претендовало на создание единой юридической идентичности, но чувствовало себя достаточно сильным, чтобы ввести толику наднационального права.

Кроме того, это государство позиционировало себя как христианское. Поэтому большинство положений «Decretio» направлено на христианизацию обычаев. Самое примечательное предусматривает гражданские наказания для тех, кто пренебрегает обязательным воскресным отдыхом{691}. Кроме того, Хильдеберт II согласился дать законное подтверждение — конечно, очень осторожное, — запретам на кровосмешение, которые были сделаны в постановлениях Второго Маконского собора 585 г.{692} Такая христианизация права может удивить, если знаешь, что тогда же Брунгильда отказала галльским епископам в созыве национального собора{693}, сочтя его слишком опасным в политическом отношении. Видимо, при помощи новых законов она хотела успокоить прелатов, подав знак, что король проявляет интерес к религии. Или это она пыталась изобразить Хильдеберта II достойным преемником Гунтрамна, который в основу своей пропаганды положил защиту христианства?

В остальном статьи «Decretio Childeberti» оригинальностью почти не отличаются. Они затрагивают довольно много предметов, от воровства до человекоубийства и от похищения до вопроса о статусе рабов. Часто это просто ссылки на прежние положения либо расширение последних. Публично провозглашая законы на судебных собраниях три года подряд, король повышал свой авторитет и престиж. Символически привлекая к принятию решений своих лейдов, он выказывал им доверие. Это было важно. Что касается выяснения, можно ли было применять законы «Decretio Childeberti» или применялись ли они, — это проблема несомненно ложная.

В завершение отметим, что имени Брунгильды «Decretio Childeberti» не упоминает. Не надо делать из этого вывод, что женщины в принципе не допускались к юридической практике, как в ту же эпоху в Византии. В 587 г. составители Анделотского договора без колебаний поместили имя королевы в «шапку» документа. Однако скажем, что тексты законов — самые престижные документы в государстве — не имели ничего общего с таким соглашением в сфере частного права, как Анделотский пакт. Чтобы ясней показать могущество Австразо-Бургундского королевства, более ловким ходом было выдвинуть на первый план фигуру мужчины-законодателя. Брунгильда решила скрыться за спиной сына, отказавшись от видимой власти, чтобы сохранить реальную. Но хорошо осведомленные мужи, такие, как Григорий Великий, не дали себя обмануть: когда папа пожелал, чтобы во франкский закон были внесены изменения, он написал Брунгильде, а не королю, зная, что инициатива в сфере законодательства по-прежнему принадлежит ей[135].

Некоторые исследователи выдвинули идею, что королева пошла в кодификации права еще дальше. Ведь есть данные, позволяющие утверждать, что в конце VI в. было пересмотрено шестьдесят пять титулов салического закона и добавлен короткий пролог, авторство которого можно приписать Асклепиодоту{694}. Причем приложением к нему сделали текст «Decretio Childeberti», словно в подтверждение того, что акт 595 г. вписывается в долгую юридическую традицию франков. Есть также предположения, что современники Асклепиодота участвовали и в разработке «Рипуарской правды», но убедительных доказательств этого не приведено{695}.

Несомненно более вероятна причастность Хильдеберта II к составлению «Баварской правды»[136]. В самом деле, навязывание кодекса законов подчиненному народу было одним из методов франкского империализма, даже если законодатель старался учесть местные обычаи. К тому же «Баварская правда» возвеличивала Агилольфингов, кровных родственников Брунгильды и агентов ее власти. Так, в случае похищения их имущества члены этого семейства имели право на компенсацию в четырехкратном размере. Однако меровингская власть считала нужным напомнить условия, на которых дается эта привилегия:

Герцог же, который стоит над народом, всегда был из рода Агилольфингов и должен быть, потому что так относительно их решили короли, наши предки; кто из их рода был верным королю и мудрым, того они назначали герцогом для управления народом{696}.

Агилольфингам ясно напомнили их место в обществе: короли в глазах своих баварских подданных, под пером меровингских хозяев они оказались не более чем «герцогами». Пока они покорны, их превозносят, но как только их верность вызовет сомнения, они могут быть раздавлены. Брунгильда уже дала им это понять на поле боя.

Вопрос прямого налогообложения

Если оружие и законы всегда оставляют какие-то следы, заметные историку, то руководство текущими делами чаще всего остается в тени. О повседневном управлении страной в период высшего могущества Брунгильды в конечном счете мало что известно. Приходится проводить экстраполяцию, исходя из разрозненных сведений, в основном относящихся к чуть более ранним временам.

Однако можно понять, что годы междоусобной войны подорвали бюджет меровингского государства. Как только положение выправилось, в разных регионах — в разное время, похоже, первой заботой Брунгильды стала ревизия списков прямых налогов. Например, в 589 г. двор отправил группу служащих для переписи населения города Пуатье. Эту группу возглавляли дворцовый граф Ромульф — вероятно, родственник Лупа Шампанского[137], — и Флоренциан, майордом королевы, что свидетельствует об интересе, какой к этой операции проявляла Брунгильда{697}.

Эта «перепись», recensement в первом смысле слова, состояла в том, чтобы определить census, то есть подушный налог с каждого податного в зависимости от его средств. Поскольку прежде беспорядки в Regnum не позволяли вовремя корректировать устаревшие данные, обедневшие люди облагались куда большей податью, чем им позволяли платить реальные средства, и наоборот: с тех, кто разбогател, не взимали налог пропорционально новому богатству. Поэтому приход податных переписчиков (discriptores) местное население могло воспринимать как благословение. По крайней мере, так это событие предпочел изобразить Фортунат в одном из стихов. Правда, для него это было прежде всего возможностью получить даровое угощение[138].

Для Брунгильды смысл ревизии census a состоял, конечно, в том, чтобы «хорошо править верным народом и облегчать положение бедняков, если еще обнаружится неимущий»{698}. Но местная верхушка возражала-то не против справедливого обложения, а против самого сбора прямых налогов. Так, хоть Григорий Турский и похвалил Ромульфа и Флоренциана за работу, проведенную в Пуатье, работать в собственном городе он им не позволил. Со времен Хлотаря I, — объяснил он, — с города Тура не взимали налогов из уважения к святому Мартину, и податные списки были сожжены. Их попытался восстановить Хариберт, но епископ Евфроний снова добился от него отмены налогов. Король Сигиберт I во время недолгого властвования над этим городом тоже ничего не собирал. Что касается Хильдеберта II, он ничего не требовал до сих пор. Переписчики Брунгильды настаивали, и им даже удалось заполучить старый податной список, который отдал им один слишком честный житель города Тура. Григорий вскипел. Чтобы его утихомирить, небеса соблаговолили наслать смертельную болезнь на сына того человека, который столь некстати согласился платить налоги. Поскольку дело, казалось, зашло в тупик, епископ Тура написал письмо во дворец. В свою «Историю» текст этого письма он не включил, и трудно представить, какие правовые аргументы могли бы оправдать сохранение привилегии, обоснованной настолько слабо. Более вероятно, что Григорий сослался на свою прежнюю, нынешнюю и будущую верность. Брунгильда, конечно, не могла обойтись без поддержки со стороны епископа Турского. Вскоре дворец признал налоговое изъятие Тура{699}.

Таким образом, в сфере прямого налогообложения свобода маневра у королевы была крайне невелика. Иногда приходилось допускать, чтобы города изъявляли покорность по доброй воле, и не добиваться, чтобы они расплачивались как полагалось. Эта ситуация объяснялась не только бедностью податных или их недобросовестностью, но и тем, что собирать налоги было трудно. Согласно римскому праву некоторые представители городской верхушки, избираемые из числа куриалов, должны были ежегодно обходить собственников, требуя подати, сбор полной суммы которых они гарантировали собственным имуществом. В областях, где земля была сосредоточена в руках немногих, эта задача могла показаться легкой. Но там, где крестьянских парцелл было больше, чем крупных поместий, работа сборщика становилась сложной. Ему приходилось снова и снова приходить к мелким землевладельцам, которые при его приближении могли обратиться в бегство. Часто суммы, которые сборщик не сумел выбить, он был вынужден выплачивать из своих средств. Так было в Оверни, где эта система грозила вот-вот рухнуть. Брунгильде пришлось в начале 590-х гг. реформировать земельный налог, несомненно, изменив размер минимального облагаемого состояния. Тогда же она освободила от налогов земли церквей и монастырей и личные владения клириков{700}. Об этих людях во всяком случае было известно, что налоги они платят плохо; несомненно выгодней было поощрять их к молитвам, чем навлекать на себя их проклятия.

Видимо, Брунгильда смирилась с тем, что дело неизбежно идет к сокращению прямого налога, но при этом время от времени пыталась сохранять то, что еще можно было сохранить. Впрочем, разве она не смогла спасти главное в старой системе? В конце жизни Григорий Турский еще считал нормальной ситуацию, когда графы городов ежегодно ездят во дворец, чтобы вносить налог в казну{701}. Коль скоро это не касалось Тура, он против этого не возражал.

Однако государственный бюджет страдал от этой потери доходов. Чтобы ее компенсировать, Брунгильда была вынуждена настаивать на конфискации имущества у лиц, которых королевский суд признавал виновными. Идеальным был вариант, когда выявляли недоимку или уклонение от выплаты налогов. Присутствие дворцового графа — председателя королевского суда — среди податных переписчиков в 589 г. позволяет догадаться, что решался вопрос, важный для политики Брунгильды. В 590 г. в ходе одного дела, тоже связанного с налоговыми вопросами, дворцу удалось захватить имущество сыновей Ваддона, бывшего майордома Хильперика. В связи с этим Брунгильда и Хильдеберт II сумели также добиться от обвиняемых, чтобы те показали им тайник, где отец укрыл часть казны Гундовальда{702}.

Поскольку возможность изъятий такого рода в вотчинах аристократов сохранялась, Меровингам можно было не тревожиться из-за падения собираемости налогов. Конечно, аристократы, которым надоедало, что их разоряют за каждое вероломство, вскорости обвинят Брунгильду в алчности{703}. Но пока что королевский суд и государственная казна как нельзя эффективней сотрудничали ко взаимной выгоде.

Правосудие Брунгильды

Кстати, не было ли восполнение нехватки средств имплицитной логикой всей меровингской юстиции? Пусть одновременно очень строгие и очень христианские положения права, которые содержатся в «Decretio Childeberti», не застят нам глаза. Когда Брунгильда снимала маску законодателя, чтобы вернуться к обязанностям судьи, все менялось.

Возьмем наиболее известный случай, с воодушевлением пересказанный Григорием Турским. Около 585 г. возникла ссора между двумя турскими аристократами, Сихаром и Храмнезиндом. Она выродилась в жестокую файду, в ходе которой обе семьи поочередно совершали убийства и грабежи. Дело было улажено в местном суде: Сихара признали виновным в первом нападении и присудили к выплате противнику штрафа — композиции, чтобы восстановить мир{704}. Через несколько лет оба кума снова подружились и даже устраивали совместные трапезы. Однако во время одного из таких пиров, сопровождаемого обильными возлияниями, Сихар пошутил: может, в семье Храмнезинда многие и погибли в ходе файды, но все-таки дела у него идут превосходно — в конечном счете он должен быть благодарен Сихару за убийства. Храмнезинд не оценил юмора. Он дождался, пока сотрапезник заснет, и раскроил ему голову — «пилой», уточняет Григорий Турский, имевший склонность к выразительным деталям. Затем Храмнезинд раздел труп Сихара и повесил его на хорошо заметный сук, чтобы для родственников последнего оскорбление было очевидным.

Если первая часть дела соответствовала обычаям борьбы соперничающих группировок, то второй эпизод скорей напоминает ссору пьяных. В самом деле, протрезвев, Храмнезинд понял, насколько серьезно то, что он сделал. Он отправился во дворец, чтобы просить прощения у короля. Аудиенция произошла в церкви, и убийца изложил свое дело. Но, как пишет Григорий, Брунгильда дала понять, что «разгневалась»{705}. Тогда Храмнезинд понял, что надеяться ему не на что, и отправился в добровольное изгнание до лучших времен{706}.

При виде такого правосудия только руками разведешь, потому что руки у него связаны. По-хорошему Брунгильда должна была бы приговорить Храмнезинда к смерти согласно римскому праву или к очень большой композиции согласно салическому закону. Но этот человек происходил из могущественной семьи, имел превосходные связи при дворе и не был идиотом, в отличие от Сихара. Он мог когда-нибудь оказаться полезным. К тому же, если верить Григорию Турскому, преступление было совершено в приступе гнева: если бы оно замышлялось заранее, Храмнезинд не воспользовался бы пилой, придавшей мести довольно нелепый вид.

Однако мог ли дворец оправдать этого растерявшегося убийцу? Конечно, нет. Известно, что жертва, Сихар, принадлежала к «клиентам» Брунгильды. Он был ее «верным» и человеком, ей обязанным; через два века его бы назвали «вассалом». Кроме того, Сихар в прошлом оказывал услуги, коль скоро в его ближайшем окружении находился человек, передавший налоговым дознавателям податной список Тура[139]. Короче говоря, королева не могла оставить убийство Сихара безнаказанным, не рискуя утратить верность семейной группировки, как можно догадаться, влиятельной в Туре. К этим местным верхам, которые могли стать альтернативной властью в городе, если бы епископ Григорий изменил, следовало относиться бережно.

Поэтому Брунгильда оказалась перед дилеммой. Каким бы ни был приговор королевского суда, кто-нибудь остался бы недоволен. Найденное решение, естественно, было простейшим: сделать все, чтобы с Храмнезиндом не расправились. Аудиенция была назначена в церкви, в месте, где обвиняемых арестовывать было нельзя, и это значило, что Храмнезинд сохранял свободу действий. К тому же Брунгильда публично выразила гнев: значит, Храмнезинд понял, что приговор его ждет неблагоприятный. Вовремя начавшегося перерыва в заседании хватило, чтобы он смог бежать.

Как только он оказался в безопасности, Брунгильда могла вынести обвиняемому приговор и распорядиться конфисковать его имущество. Это решение могло удовлетворить родственников жертвы. А также казну, поскольку доходы с таких земель использовали для выплаты жалованья герцогу. Что касается Храмнезинда, ему оставалось только ждать, пока это дело со временем забудется. Через несколько лет он вернулся и поклялся, что смерть Сихара была несчастным случаем. После нескольких обращений во дворец он добился, чтобы ему вернули имущество; ему даже дали охранную грамоту, запрещавшую врагам нападать на него{707}.

Таким было правосудие Брунгильды: можно оспаривать его справедливость или законность, но оно заботилось о жизни людей, чести семей, личных отношениях магнатов и финансовых интересах казны (ведь можно поручиться, что Храмнезинду вернули не все имущество). Иногда остается явное впечатление, что Григорий Турский позволяет себя обмануть. Но королева сохраняла главное — общественное спокойствие, а хронист был достаточно тонким политиком, чтобы оценить ее виртуозность.

Кстати, некоторые находят удовольствие в том, чтобы сравнивать правосудие Брунгильды с правосудием Фредегонды. Действительно, к тому времени, когда умер король Гунтрамн, королева Нейстрии считалась достаточно могущественной, чтобы пресекать ссоры подданных. Так, ей пришлось разбираться с мерзкой историей вражды двух семей в Турне. Все началось с того, что один человек убил мужа сестры, обвинив его в том, что тот ходил к блуднице. Главные участники этой ссоры через некоторое время умерли, но их родственники продолжали свару. Фредегонда решила пригласить глав обоих соперничающих кланов во дворец, чтобы они примирились во время пира. Поскольку образумить их ей не удалось, она велела слугам перебить всех топорами[140]. Это тоже был способ прекращать файду и умиротворять общество, но многие, взвесив все, предпочитали австразийский метод.

ВТОРОЕ РЕГЕНТСТВО (596–602)

Смерть Хильдеберта II и раздел 596 года

«На четвертом году после получения королевства Гунтрамна Хильдеберт умер»{708}. Этой лапидарной фразой Фредегар сообщает о кончине сына Брунгильды, выглядевшего во франкской политической жизни чрезвычайно блекло. Видимо, это событие случилось в последние дни 595 г. или в самом начале следующего года{709}. Павел Диакон, немногим более красноречивый, уточняет, что короля якобы отравили вместе с его женой Файлевбой; но лангобардский историк сам признает, что это не более чем слух{710}.

Если это событие столь мало заинтересовало хронистов, то потому, что они знали: исчезновение короля ничего не изменит в политической ситуации. Ни для кого не было тайной, что от имени сына королевством правила Брунгильда, и ее власть ничуть не ослабла, когда она приняла регентство от имени внуков, Теодоберта II и Теодориха II, которым было соответственно десять и девять лет. У Хильдеберта II осталась также дочь по имени Теоделана, неизвестно когда родившаяся, но, вероятно, позже 587 г.[141] Этой девочке пока что особого значения не придавали, пусть даже позже она сумеет стать союзницей своей бабки.

По неписаным законам меровингской династии смерть короля требовала справедливого раздела земель и фискальных ресурсов между сыновьями. Ради этого Хильдеберт составил завещание{711}, и Брунгильда его выполнила. Старший из мальчиков, Теодоберт II, стал королем Австразии, а младший, Теодорих II, — королем Бургундии. На их столицах, соответственно Меце и Орлеане{712}, сказались прежние разделы, 511 и 561 гг.

При внешнем сохранении этого архаичного обычая прежние границы королевств были значительно изменены. Так, Бургундия Теодориха II включила в себя город Сент, герцогство Шампань и Тургау (между Рейсом и Боденским озером); к ней присоединили часть Западного Прованса и Эльзас, где местная аристократия вырастила маленького короля{713}. Признанная цель раздела несомненно заключалась в том, чтобы создать два Teilreiche сравнимых размеров. Однако Австразия понесла большие потери по сравнению со своей географической протяженностью к моменту смерти Гунтрамна, а все южные земли Regnum Francorum были перераспределены между обоими Teilreiche.

Не следует ли за этим смешением карт видеть руку Брунгильды? Конечно, став регентшей от имени обоих внуков, королева сумела сохранить политическую унию Австразии и Бургундии. Но ей приходилось опасаться магнатов, видевших в новом разделе возможность вернуть независимость. Отторгнув некоторые провинции у Австразии, Брунгильда могла рассчитывать, что отчасти лишит беспокойную аристократию восточного королевства возможности наносить вред.

Если королева сумела уменьшить политическое значение раздела 596 г., она не могла ограничить его административных последствий. В самом деле, если снова появлялось два короля, надо было восстанавливать два разных дворца, бургундский и австразийский. Для них требовались высшие чиновники, среди которых впервые, как можно догадаться, первое место занял майордом. В Бургундии эту должность доверили Варнахарию, представителю очень могущественного местного рода{714}.

Если значимость поста майордома таким образом впервые подняла Брунгильда, в этом еще можно усмотреть определенную ловкость. Поручая два дворца двум «доместикам», она приуменьшала важность королевской резиденции, чтобы сохранить настоящие ключи от власти при себе. Действительно, нет никаких доказательств, чтобы королева часто проживала у внуков. Похоже, она скорей предпочитала район Отёна и Оксера, то есть пограничные земли, позволявшие следить за обоими королевствами.

Последний поединок с Фредегондой

В 596 г., как в каждом случае, когда во франкском мире неожиданно открывалось королевское наследство, начался период неопределенности, время, когда каждый магнат решал, кому будет верен, и каждый город определял, кого считает господином. Фредегонда сочла этот момент подходящим для попытки воссоздать великую Нейстрию времен Хильперика. Она предприняла наступление на Париж, и рядом с матерью был тринадцатилетний Хлотарь II, впервые командовавший войсками. Он сумел захватить часть Иль-де-Франса, в основном благодаря изменам на местах{715}, а потом повернул на Австразию. При Лаффо, близ Суассона, юный король одержал победу — в кровопролитной борьбе, но не имевшую большого значения. В самом деле, при виде армии, с которой столкнулись нейстрийцы, они могли констатировать, что коалиция Австразии и Бургундии не распалась со смертью Хильдеберта II{716}.

Впрочем, наступление 596 г. представляло собой дерзкую вылазку в традициях Хильперика, то есть конъюнктурную операцию, внешне удачную, но не позволявшую развить успех. Тем не менее Фредегонде посчастливилось увидеть сына триумфально вступающим в Париж, старинную столицу Хлодвига. Это была последняя удача, потому что в следующем, 597-м г. королева умерла. Предание утверждает, что она похоронена в церкви Сен-Жермен, рядом со своим мужем Хильпериком{717}. В XII в. ее гробницу накрыли великолепной каменной плитой, отделанной медной проволокой; ныне эта плита хранится в Сен-Дени.

За всю жизнь Фредегонда ни разу не виделась с Брунгильдой. Так почему же надо представлять дело так, будто обе женщины испытывали друг к другу непримиримую ненависть? Они, конечно, не любили друг друга, об этом свидетельствует Григорий Турский. Они взаимно пытались друг друга устранить. Однако двигала ли ими при этом месть? Обе в свое время пытались выжить в политическом смысле, преодолевая сходные препятствия, потому что изначально ни одна из них не могла опереться на группировку «верных», которая бы ее защищала: Фредегонда имела слишком низкое происхождение, чтобы рассчитывать на семейные связи, Брунгильда была чужестранкой. Обе восполняли дефицит харизмы, опираясь на мужей. Потом, с разрывом в несколько лет, обе невестки овдовели. Тогда они возложили надежды на детей, наследников двух противоборствующих королевств, за которые им пришлось вступить в борьбу. Так что столкновение обеих женщин было опосредованным, ведь они сражались не столько одна против другой, сколько каждая за своего царственного отпрыска. Это была борьба в полном смысле слова, исключавшая чувства: ненависти в ней места не было, равно как и состраданию. Это красивые эмоции, и героини их по очереди испытывали в стихах, которые посвящал им Фортунат. Но на франкской политической арене жестокость Фредегонды и гнев Брунгильды были только знаками — важными, потому что нечастыми, — которые подавались подданным, присутствовавшим при столкновении двух интеллектов.

Только допустив, что позиции и действия могли таким образом не совпадать, можно понять, почему Брунгильда не попыталась отомстить за набег нейстрийцев на Париж. В 596 г. она прежде всего оберегала интересы внуков, а для этого ей пока что надо было эффективно контролировать бургундскую и австразийскую территории. Так, три года Брунгильда занималась назначением верных чиновников, убирая потенциальных изменников{718}. Как всегда, надо было присматривать за периферийными княжествами. Лангобарды, авары и славяне все еще оставались опасными соседями, так что оголять границы было нельзя. Кроме того, в Провансе в 599 г. снова появилась чума{719}. Двигать армии во время эпидемии было неразумно; франки это понимали, в отличие от королей времен Столетней войны.

Только в 600 г. Брунгильда почувствовала себя достаточно уверенной в своих силах, чтобы возобновить враждебные действия против Нейстрии. Она направила австразийские и бургундские армии на Париж. В свою очередь навстречу им повел войска Хлотарь II. Сражение произошло близ Дормеля, в нынешнем департаменте Сена-и-Марна, и закончилось полной победой Брунгильды. Хлотарю II пришлось обратиться в бегство, и города Парижского бассейна были возвращены. Королева предпочла остановить свои войска. Она заключила договор с загнанным в угол королем Нейстрии, чтобы определить новые границы трех королевств. Бургундия Теодориха II вернула себе всю область между Сеной и Луарой до Бретани, а Австразия Теодоберта II — территории между Сеной и Уазой, а также «герцогство Дентелин», в основном занимавшее северо-западную часть франкского мира{720}. Хлотарю II остались лишь двенадцать графств, находившихся по преимуществу в низовьях Сены{721}.

Этот огрызок Нейстрии больше не представлял реальной военной угрозы, но все-таки это был настоящий Teilreich. В этом качестве он сохранил администрацию и дворец, управляемые майордомом по имени Ландерих (Landericus). Текст договора 600 г. также признавал легитимность Хлотаря II, и это значило, что ему больше не грозит устранение, подобно какому-нибудь Гундовальду. Впрочем, молодому королю надо было развеять все сомнения относительно своей принадлежности к царствующей династии. Женившись, он дал своему первенцу самое «меровингское» из всех возможных имен — Меровей{722}.[142] Двадцать лет назад другой Меровей ненадолго стал супругом Брунгильды. Этот ономастический выбор можно расценить так: король Нейстрии протягивает руку старой противнице его матери.

Итак, Брунгильда дала Хлотарю II возможность дальше жить, царствовать и даже играть в примирение. Ее ничто к этому не вынуждало. После того как нейстрийская армия была раздавлена при Дормеле, трудно сказать, что помешало бы отправиться в погоню за Хлотарем II и взять его в плен. Кроме того, Брунгильда вернула себе Париж, и ей было бы легко разорить гробницу Фредегонды и выбросить ее тело из базилики святого Германа. Удаление праха вдовы Хильперика из некрополя нейстрийской династии было бы замечательным способом публично отказать Хлотарю II в легитимности. Если воображать Брунгильду злопамятной, то уничтожение останков тоже было бы характерным жестом продолжения королевской файды. Но об осквернении могилы Фредегонды не упоминает ни один источник.

Посягательство на особу Хлотаря II или, опосредованно, на его репутацию парадоксальным образом повредило бы самой Брунгильде. В представлении магнатов Regnum Francorum уния Австразии и Бургундии была еще оправдана только существованием независимой и враждебной Нейстрии, от которой надо было защищаться. Устранение сына Фредегонды с политической сцены было бы чревато междоусобной войной.

Королева против магнатов

Впрочем, в Нейстрии ли находились худшие враги Брунгильды? Старое соперничество между двумя ветвями меровингской династии несомненно мало значило по сравнению с теми озлоблением и непониманием, какие в отношении к королеве испытывали ее аристократы.

Во-первых, франки предпочитали, чтобы в период несовершеннолетия короля власть принадлежала регенту мужского пола; такую роль играли Кондат при Теодобальде или Гогон и Эгидий в первые годы царствования Хильдеберта II. Захват регентства королевой-матерью не был случаем беспрецедентным; многие франки сочли такой выход даже желательным во избежание конфликта группировок знати, и Брунгильда в 583 г. сумела воспользоваться этими настроениями. Но никогда не бывало, чтобы от имени внуков публичную власть отправляла бабушка. Лишь великая Хродехильда некогда рискнула взять с 524 г. под свое покровительство детей Хлодомера, и то она жестоко просчиталась, попытавшись посадить их на трон{723}.

Во-вторых, с начала 590-х гг. франкский мир жил в мирных отношениях с ближайшими соседями. Впервые почти за два десятка лет австразийцы не выступали ежегодно на войну с лангобардами в Италии, а бургундцы не отправлялись на Юг, пытаясь вытеснить вестготов из Септимании. Аристократов тревожил такой мир, они находили его позорным и прежде всего разорительным. Брунгильда лишила их надежд на славу и грабеж, стабилизировав границы Regnum Francorum. Если бы не отдельные стычки с Нейстрией, франкской молодежи негде было бы выплеснуть избыток энергии. Однако не будем наделять Брунгильду чертами королевы-пацифистки, а ее полководцев представлять шайкой крикливых поджигателей войны. Десять лет назад магнаты не желали отправляться в отдельные опасные походы в Италию, тогда как королева толкала их на это. Аристократия, как всегда, отстаивала свои интересы, и к последним относилось регулярное, умеренное и доходное участие в войнах. Брунгильда противопоставляла им государственную логику, то есть стремление подчинить военную деятельность дипломатическим интересам королевства.

Недовольны были также сторонники австразийского и бургундского сепаратизмов, и эта угроза несомненно была коварней. Оба Teilreiche так долго существовали по отдельности, что географическое происхождение тамошняя знать начала предпочитать этнической идентичности. Короче говоря, некоторые магнаты чувствовали себя в большей мере «бургундцами» или «австразийцами», чем франками. То есть в королевстве на Роне в конце VI в. зарождалось — или возрождалось — сильное национальное чувство. Местные аристократы объявляли себя потомками очень древних бургундских (в древнем смысле слова «бургунды») родов, порой вопреки всякой биологической очевидности. Они называли себя «фаронами» (Farons), словом, означавшим знать на языке бургундов. Попытки построить национальную идентичность ex nihilo [из ничего (лат.)] в то время подтверждаются и данными археологии. Действительно, «необургунды» требовали, чтобы в их могилы помещали специфические предметы — огромные плоские пряжки, которые они, вероятно, считали этническими и древними, но которые несомненно вызвали бы недоумение у настоящих бургундов V в.{724}

В контексте такого сепаратистского возбуждения многие лейды уже не разделяли мечтаний о воссоединении Regnum Francorum, мечтаний, какие питали Сигиберт I и Гунтрамн и какие по-прежнему вдохновляли Брунгильду. Раздражало уже единое регентство для обоих королевств. Некоторые с нетерпением ждали, когда оно закончится.

Кстати, раздел 596 г. был не столь искусным, как казалось. Отсекание от Австразии части владений не ослабило магнатов понастоящему, но бесспорно усилило их недовольство. Когда-то эти люди очень неприязненно восприняли сокращение своих территорий, которое в Андело навязал Гунтрамн; в те времена они поддерживали экспансионистскую политику своей королевы. Но, ослабив Австразию в 596 г., Брунгильда, на их взгляд, поступила как «бургундка».

Заодно отметим, что слияние элит, которого королева добивалась с 592 г., не удалось. Возможно, период воссоединения был слишком недолгим. Южные магнаты, переселившиеся было в Австразию, вернулись в Бургундию после 596 г., когда этот Teilreich снова стал выглядеть самым блестящим и самым романофильским из франкских королевств. Изысканные умы, как Асклепиодот, спешили расстаться с холодами Востока и возвратиться в мягкий средиземноморский климат{725}. Если брать шире, Бургундия привлекала всех просвещенных людей из Оверни и Прованса, составлявших до тех пор австразийскую администрацию. Благодаря им эта вычурная культура пережила последний расцвет. Епископ Дезидерий Вьеннский комментировал «Энеиду»{726}, а внук Динамия в начале VII в. сочинял столь же очаровательные стихи, как в свое время дед[143].

Зато в Австразии вскоре остались только «германские» по духу аристократы, если слово «германцы» еще имело смысл. Послушаем сетования Фортуната на это жалкое общество, перед которым он пытался добиться пения от своих муз:

Этим людям, не отличающим гусиного крика от лебединой мелодии, все равно, пою я перед ними или издаю хриплые стоны; часто варварские песни слышатся лишь в ответ на гудение арфы <…> Я не пел стих, я бормотал его, чтобы мои слушатели, сидящие с кленовыми чашами в руках, предавались вакханалиям, которые Вакх счел бы безумными, и произносили тосты{727}.

Впрочем, эти люди не были совершенно некультурны. Они просто не имели понятия о существовании Цицерона или Вергилия, и этого было достаточно, чтобы италийцы или провансальцы сделали вывод о полном отсутствии у них культуры. Все знатные австразийцы, конечно, были христианами. Однако их семьи обратились в христианство всего несколько поколений назад, тогда как их южные собратья не упускали возможности подчеркнуть, что прошло два века с тех пор, как их предки приняли крещение[144]. Мало ценя римское право, эти аристократы также меньше, чем их предшественники, были привержены к государственной традиции, идущей от античности. Их кругозор был самым ограниченным: за пределами графства, королевства, самое большее Regnum Francorum и перипетий его жизни их ничто не интересовало. У них не встречалось проявления особого интереса к Риму, Константинополю или Толедо.

Тем не менее эти австразийцы, только появлявшиеся в самом конце VI в., по-настоящему новыми людьми не были. Их отцы прозябали в окружении магнатов эпохи Сигиберта I. Сами они выходом на первый план были обязаны лишь исчезновению крупных фигур из предыдущего поколения. Франкская аристократия была гидрой, у которой бесконечно отрастали новые головы, заменяя отрубленные. И если этот зверь постепенно деградировал, тем не менее он оставался по-прежнему ядовитым.

Таким образом, в Австразии не формировалась новая аристократия, а скорей появлялось новое поколение магнатов, которых объединяли чуть изменившиеся ценности. Впрочем, образ жизни этих людей был прочно связан с реалиями их времени. Сельские виллы казались им надежней городских дворцов. В карьерной стратегии горизонтальные связи между равными они предпочитали отношениям иерархии, какие предполагала постоянная служба монарху. Даже в сфере благочестия объектами их почитания редко бывали великие международные святые — они выбирали мелкие семейные культы, организованные на основе церкви или монастыря, которые основала их семья.

Этих людей Брунгильда знала плохо. Они не были ее ровесниками и не разделяли ее культурных предпочтений. Королева, должно быть, их даже смутно презирала. Когда-то она жила рядом и боролась с такими орлами в международной политике, как Гунтрамн Бозон или Эгидий Реймский, и в конечном счете повергла их. Ей ли было страшиться молодых деревенских петушков, копошившихся в австразийском курятнике? В начале VII в. такими были Ромарих[145], Пипин Ланденский или Арнульф Мецский; их амбиции как раз начали пробуждаться.

Тем не менее Брунгильда замечала опасные напряжения, грозившие государствам, где она осуществляла регентство. Чтобы уменьшить влияние сепаратизма, дворец, похоже, пытался сохранить связи между северной и южной частями Regnum Francorum. Так, епископу Агилульфу Мецскому королева поручила управлять севеннской местностью Аризит, которая, как мы помним, входила в состав ее приданого. Это позволяло польстить прелату, служившему в политической столице Австразии, и при этом обязать его посматривать на Юг[146]. Ход, похоже, был верным, коль скоро Агилульф согласился принимать участие в церковной политике королевы[147]. Ради этого же епископ Гаугерих Камбрейский получил земли в области Перигё{728}.

Чтобы напомнить своим магнатам об их обязанностях, королева использовала и более энергичные методы. Так, на рубеже 600 г. герцог Винтрион Шампанский{729} и бывший патриций Прованса Эгила{730}поплатились жизнью за реальные или мнимые заговоры.

Похоже, королева также понимала, что бездействие тяготит франков. Поскольку воинам не терпелось в бой, Брунгильда нашла им новых врагов. На сей раз, чтобы меровингская армия не пребывала в праздности, пришлось пострадать васконам, которых мы называем басками. Эти слабо романизованные племена, поселившиеся в верховьях Эбро и в Кантабрийских горах, в V в. воспользовались крахом империи, чтобы обрести независимость. Междоусобные войны VI в. в Толедском королевстве и в Regnum Francorum позволили им расширить свои территории на обе предгорных области Пиренеев. Но васконам уже было пора отступать обратно. На юге из королевства Леовигильда их начали вытеснять вестготы. На севере их сдержать решила Брунгильда, отправив против них в 602 г. австразийские и бургундские отряды. Франкская армия вернулась с победой. Земля васконов, по крайней мере ее часть северней Пиренеев, была аннексирована и превращена в периферийное княжество. Управлять им Брунгильда поручила франкскому герцогу Гениалу. Как будто дело происходило в Баварии. А поскольку добычи государству было мало, Брунгильда обложила васконов данью{731}. Развлечь магнатов, пополнив при этом казну, — возможность, которую было бы жаль упустить, тем более что поговаривали: васконы-де язычники, и епископы охотнее закроют глаза на возможные зверства в их отношении.

Даже если Брунгильде удалось удержать в рамках свою аристократию, ей приходилось бороться с более коварным врагом — временем, с течением которого юные Теодорих II и Теодоберт II росли. Возраст совершеннолетия короля, похоже, был понятием достаточно расплывчатым, но Хильдеберта II признали взрослым мужчиной в пятнадцать лет. Следовательно, регентство в Австразии должно было завершиться к 601 г., а в Бургундии — к 602 г. После этого оба короля могли бы перестать подчиняться бабке, и магнаты очень рассчитывали этим воспользоваться, чтобы приблизиться к государям. Брунгильде грозила опасность, что ее оттеснит какая-нибудь группировка знати. Кроме того, совершеннолетие почти совпадало с половой зрелостью. Поэтому регентша могла опасаться появления молодых королев, которые не упустят возможности влиять на супругов. Обе угрозы могли и сочетаться: если Теодорих II и Теодоберт II женятся на интриганках из местной аристократии, эти женщины станут служить интересам магнатов в борьбе с надоевшей регентшей.

Подобная проблема уже вставала перед Брунгильдой в середине 580-х гг. Тогда она ее решила, женив Хильдеберта II на безвестной Файлевбе; та проявила безупречную верность по отношению к свекрови и никогда не пыталась ее оттеснить. В конце 590-х гг. Брунгильда попыталась использовать тот же прием, купив рабыню неизвестного происхождения Билихильду и сделав ее супругой Теодоберта II Австразийского{732}. Но Билихильда оказалась не столь податливой, как Файлевба: она проявила независимость и в довершение всего сблизилась с местной аристократией. Обжегшись на этой неудаче, Брунгильда сменила стратегию по отношению к другому внуку, Теодориху II Бургундскому, и позволила ему набирать наложниц. Эти женщины из самых низов общества несколько подрывали престиж королевской власти, но имели то преимущество, что не представляли никакой опасности по меньшей мере в политическом плане. Впрочем, для продолжения меровингскои династии никто не нуждался в законной супруге. Поэтому в 602 г. Брунгильда могла отпраздновать рождение первого правнука, отцом которого был Теодорих II, а матерью — молодая женщина, имя которой история не сохранила. Его назвали Сигибертом (II){733} в честь первого мужа Брунгильды и общего деда Теодориха II и Теодоберта II. Это австразийское имя, данное маленькому бургундскому принцу, должно было одновременно символизировать нерушимую власть прабабки и дружбу между обоими королевствами.

Продолжение большой дипломатии

Если наведение порядка во внутренних делах обоих Teilreiche, которые контролировала Брунгильда, иногда давалось ей нелегко, то международные отношения оставались «особой областью», в которой ее компетенцию не подвергали сомнению даже политические враги. Кончина Григория Турского и прекращение пополнения сборника «Австразийских писем» ставят, к сожалению, пределы нашему знанию о европейской дипломатии после 591 г. Тем не менее редкие документы, которые иногда попадаются, представляют собой ценность.

Так, удалось понять, что на рубеже веков франки сохраняли важные козыри в Северной Италии. В 599 г. внуки Брунгильды оставались, в частности, хозяевами таких цизальпинских территорий, как Аоста, Суза и долина Ланцо[148]. Они сумели закрепить там франкское господство и с этой целью сделали из этих земель епископство к величайшему негодованию епископа Туринского, от которого зависела эта область. Папа сконфуженно попросил франкских королей отказаться от этого замысла. Но в письме, адресованном Теодоберту II и Теодориху II, он подчеркивает, что Рим не считает Меровингов врагами, напротив, он видит в них союзников и защитников церкви{734}.

Следует ли понимать это так, что, несмотря на смерть Атанагильда, союз между империей и франками сохранился и от идеи совместного наступления на лангобардов не отказались? Во всяком случае, контакты с византийским двором прерваны не были. Так, в 597 г. император Маврикий принял послов, присланных Брунгильдой{735}. Еще в 602 г. под предлогом заключения соглашения между Теодорихом II и империей в Константинополь была послана миссия, которую возглавляли послы Бургоальд и Вармарикарий{736}.[149] Послания, как обычно, были изложены дипломатам устно, предмет обсуждения остается неизвестным. Но посольство проехало через Рим, и Брунгильда настояла, чтобы о переговорах был информирован папа; дело определенно касалось Италии.

Однако можно задаться вопросом, не вела ли королева двойную игру. В самом деле, лангобарды продолжали платить ей разорительную дань ради сохранения мира. Зачем же ей было идти их убивать? Возможно, большинство посольств ехало в Константинополь с целью выклянчить у императора еще несколько тысяч номисм, хотя понастоящему никаких операций в Италии не планировалось.

У меровингских королей — несомненно в большей мере, чем у их аристократии — геостратегические горизонты оставались широкими. Так, хронист Павел Диакон упоминает сражения между франками и аварами в середине 590-х годов. Он сообщает, что сначала авары потеснили баваров, которые как раз боролись со славянами{737}. Потом дунайские варвары якобы вступили в Паннонию и оттуда произвели нападение на Тюрингию. Чтобы убедить их вернуться обратно, Брунгильда была вынуждена заплатить дань{738}. Неизвестно, на каких документах основывается Павел Диакон, рассказывая об этих событиях, но нельзя сказать, что его рассказ неправдоподобен.

В самом деле, где-то между 596 и 602 гг. Брунгильда отправила в Византию посольство от имени Теодориха II Бургундского, возглавляемое послами Бозоном и Беттом; оно предложило империи наступательный союз против аваров при условии, что император покроет расходы на войну. Маврикий ответил, что остается союзником Меровингов, но что заключенные договоры не включают ни одной финансовой статьи[150]. То есть могущество франков в Центральной Европе не поколебалось и могло оказаться полезным для тех, кто предложит наибольшую цену. Пока что, однако, у Византии не было свободных номисм. Может быть, император также научился относиться к требованиям королевы с недоверием.

Павел Диакон добавляет, что незадолго до 600 г. хан аваров якобы наконец утвердил мир с лангобардами; в то же время, как он пишет, лангобарды возобновили договор о вечном мире с Австразией{739}. Если эти соглашения действительно были заключены, становится понятней дипломатическое возбуждение византийцев на рубеже веков. Ведь когда в последний раз между аварами, лангобардами и франками был заключен тройственный союз, империя потеряла Италию. А на сей раз из-за этого союза пострадала византийская Истрия, выдержав с 602 г. ряд набегов аваров и славян{740}.

Всегда эффективная, франкская дипломатия иногда приносила результаты неожиданные и, надо сказать, непредвиденные. Так, когда франко-баварскую принцессу Теоделинду в конце 580-х годов обручили с королем лангобардов Аутари, была достигнута договоренность, что она сможет сохранить католическую веру, как все меровингские принцессы, выдававшиеся замуж за границу. И в самом деле, ее муж, закоренелый еретик, считался с ее верой. После смерти Аутари в сентябре 590 г. Теоделинда вышла за его преемника, короля Агилульфа. Тот был язычником, но позволял жене отправлять культ, как ей было угодно, строить церкви и переписываться с папой. В 603 г. Теоделинда даже получила разрешение окрестить в католическую веру их сына, принца Адалоальда. Благодаря этому стечению счастливых случайностей наследник лангобардского трона стал не только кровным родственником Меровингов, но еще и верующим в никейские догматы. Брюзга мог бы отметить, что священник, крестивший Адалоальда, был приверженцем «трех глав», и, значит, юного принца можно считать схизматиком. Но даже папа предпочел закрыть на это глаза{741}. Что касается Меровингов, они сочли, что мнимое обращение лангобардов в католичество заслуживает укрепления дипломатических связей. В июле 604 г. австразийские послы торжественно помолвили Адалоальда с только что родившейся дочерью Теодоберта II{742}.

Неизвестно, участвовала ли в переговорах Брунгильда, приходившаяся прабабкой этому ребенку. Этот жест соответствовал основной направленности ее дипломатии примирения между большими варварскими королевствами. К тому же в начале VII в. мир с лангобардами сделался необходимостью. Византийцы явно менее щедро, чем когда-то, финансировали свою внешнюю политику, потому что дела империи шли плохо. А ведь без регулярного поступления зарубежного золота меровингская экономика становилась неустойчивой. Так что лучше было довольствоваться двенадцатью тысячами солидов, которые лангобарды платили ежегодно{743}, и грабежом, легким и прибыльным, малых соседних народов.

СОСРЕДОТОЧЕНИЕ НА БУРГУНДИИ (602–610)

Разрыв между Бургундией и Австразией

События 602–604 гг. были последними, которые были отмечены единой волей, определявшей политику королей Австразии и Бургундии. Потом пути обоих Teilreiche разошлись. Совершеннолетие королей, нажим со стороны местных аристократий и растущая роль Билихильды, молодой супруги Теодоберта II, привели к тому, что десятилетнее единство исчезло. Когда — неизвестно, но контроль над Австразией Брунгильда утратила. Фредегар предлагает назидательную версию этого эпизода, отнеся его к 599 г.:

В этом году австразийцы изгнали Брунгильду. Один бедняк встретил ее, совсем одну, близ Арси, в Шампани. Согласно ее желанию он отвел ее к Теодориху [II]. Теодорих принял свою бабку Брунгильду с удовольствием и осыпал ее почестями. Что касается бедняка, то в награду по ходатайству Брунгильды он получил епископство Оксерское{744}.

Увы, в этом рассказе все нелепо. Дата неправдоподобна, поскольку папские письма показывают, что в 601 г. Брунгильда еще была хозяйкой обоих королевств{745}. Образ старой королевы, бедной и скитающейся, вероятно, очень романтичен, но абсурден: мы знаем, что Брунгильда сохранила свою казну и личное имущество, в том числе земли, которыми владела в Австразии. Что касается образа честного крестьянина, вознагражденного за добрый поступок епископским саном, — такое едва ли возможно. Человек, упомянутый в этой побасенке Фредегара, — на самом деле Дезидерий Оксерский, о котором известно, что он был блестящим аристократом из Каора{746}. Поскольку этот город принадлежал лично королеве, Дезидерий несомненно был клиентом Брунгильды. Наделение же его чертами выходца из низов, вероятно, было лишь неуклюжей попыткой очернить его память.

Коль скоро этот рассказ хрониста надо отвергнуть, придется признать, что о настоящих причинах разрыва между Австразией и Бургундией мало что известно. Датировать это событие можно на основе набора писем, отправленных Григорием Великим в Галлию в ноябре 602 г. В самом деле, папа писал Брунгильде так, как будто она все еще правила от имени обоих внуков{747}, но странным образом забыл адресовать хоть слово Теодоберту II, притом что похвалил Теодориха II за почтительность, которую тот сохранил по отношению к бабке{748}. В конце 602 г. Рим знал, что королева сосредоточилась на Бургундии, даже если разрыв с Австразией официально еще и не произошел. Плоды этого разрыва созревали, надо полагать, медленно. Первые напряжения стали ощущаться только в 604 г., и то объяснить их трудно. Только к 605 г. оба внука Брунгильды действительно поссорились, а еще через пять лет случилось настоящее столкновение.

Упрочение нового положения (602–605)

Удалось ли Брунгильде сохранить власть в Бургундии, в то время как возраст Теодориха II уже не позволял ей претендовать на регентство? Данные, которые приводит Фредегар, немногочисленны, а их датировка настолько точна, что вызывает некоторые подозрения.

Однако при чтении «Хроники» все кажется очевидным: Брунгильда якобы взяла королевство под контроль, сыграв на слабости характера Теодориха II и воспользовавшись поддержкой, которую ей оказала сестра последнего, принцесса Теоделана{749}. На самом деле ход событий, вероятно, был сложней. Так, к сосредоточению на Бургундии после 602 г. королева, похоже, готовилась заранее. С 593 г. она особо активно завязывала контакты с епископатом этого региона. Кроме того, Teilreich Бургундия в том виде, какой он приобрел после раздела 596 г., включил Сентонж, Шампань и Эльзас, то есть земли, где Брунгильда имела много «верных» и точек опоры. Все сенаторы и самые просвещенные люди, которых она знала, отныне проживали в этом регионе. На Юге находились и местности, которыми она владела лично, получив по наследству в качестве утреннего дара Галсвинты или в дар от короля Реккареда. Короче говоря, Брунгильда располагала лучшими козырями, чтобы царствовать над Бургундией, чем когда-либо для власти над Австразией. Этим, возможно, объясняется ее постепенный уход из восточного королевства.

Личные качества Теодориха II известны плохо. К моменту разделения обоих Teilreiche королю было всего лет пятнадцать. Отец отдал его на воспитание в Эльзас, и он был слабо знаком с долиной Роны, служившей центром его новой территории. К тому же рядом с ним никогда не было законной супруги, чтобы дать ему совет. В таком безбрачии все единодушно обвиняли Брунгильду, опасавшуюся появления королевы-соперницы.

Тем не менее Теодорих II не был лишен достоинств. В одном из редких приступов искренности или симпатии Фредегар признает, что тот выказал «компетентность» (utilitas){750}, a именно в военной сфере. Кроме того, было известно, что он отличается определенным личным благочестием{751}. Может быть, еще важней для подданных было то, что он не жалел сил ради продолжения меровингской династии. В 602 г. он стал отцом юного Сигиберта II, а в 603 г. одна из его наложниц произвела на свет нового сына, которого назвали Хильдебертом в честь королевского отца. В следующем году одна дама, у которой бывал Теодорих II, тоже родила мальчика, которого назвали Корб. Судя по такому имени, в котором не было ничего меровингского, никто как будто не предполагал, что его носитель когда-либо поднимется на трон. Возможно, двор не был уверен в его родстве с королем. Зато если бы оба старших сына умерли, франки могли бы кстати вспомнить, что латинское corbus означает «ворон», по-старофранкски chramn. A ведь имя Храмн было королевским меровингским именем, которое встречалось само по себе или как часть сложных имен, вроде Guntchramn (Гунтрамн). Ономастические игры давали возможность проводить изощренную династическую стратегию.

Таким образом, пара, осуществлявшая власть в Бургундии, взаимно дополняла друг друга: Теодорих II обеспечивал функции воина и производителя, тогда как его бабка взяла на себя управление и дипломатию. Это была форма сотрудничества, превосходно работавшая при Хильдеберте II. Однако когда вестготские дипломаты в начале VII в. упоминали руководителей Бургундии, они говорили «королева Брунгильда и король Теодорих»{752}. Видимо, в Толедо прекрасно знали, кто в королевстве занимает первое место.

Таким образом, Брунгильда, опираясь на доверие короля и на многочисленных «верных» из высшей администрации, не испытывала никаких трудностей в сохранении контроля над бургундским дворцом. Для управления им она назначила майордома по имени Бертоальд, которого Фредегар считал «франком по рождению»{753}.[151] Значило ли это, что он происходил из Австразии, или он просто не желал разделять бургундоманию окружающей его элиты из долины Роны? Во всяком случае, этот человек оставил по себе превосходную память у подчиненных.

Компетентных высших чиновников еще должно было хватать. Брунгильда пользовалась их услугами, чтобы сохранять прямое налогообложение во всем королевстве. Известно, в частности, что в 604 г. Бертоальд был отправлен проводить ревизию податных списков в города на южном берегу Сены. Однако система налогов становилась все более непопулярной; Фредегар даже утверждает, что Брунгильда поручила Бертоальду эту миссию в надежде, что местное население его убьет{754}. Действительно, во франкской истории многие агенты королевского фиска расстались с жизнью из-за чрезмерного рвения{755}. Даже латинский термин exactio («взимание налогов») начал приобретать новый и явственно уничижительный смысл, который он сохранил во французском языке [exaction — поборы, лихоимство].

Если податные негодовали на приказы дворца, то централизаторская политика Брунгильды начала раздражать и магнатов периферийных областей. Главный очаг недовольства находился в Заюрском герцогстве. Этот округ, включавший в себя добрую часть современной Швейцарии, был для Teilreich'a Бургундии стратегически важной территорией. Располагаясь на границе Италии, Баварии и Аламаннии, он служил военной маркой, и Меровинги крайне нуждались в верности его населения. На их несчастье, здесь с давних пор сохранились сепаратисты, жившие близ памятных мест народа бургундов, и главным из этих мест был монастырь святого Маврикия в Агоне. Там покоился прах короля Сигизмунда, убитого Меровингами в 524 г. Монахи его почитали как мученика, и это немало говорит о том, какую любовь они питали к франкам{756}. Некоторые местные аристократы претендовали и на то, что в их жилах течет королевская кровь{757}: в самом деле, последний король бургундов Годомар III в 534 г. загадочно исчез, и это давало возможность для спекуляций насчет выживания королевского рода. Короче говоря, заюрцы ждали лишь повода, чтобы провозгласить независимость.

В царствование Гунтрамна этот регион оставался спокойным — может быть, потому, что Заюрская Бургундия жила под постоянной угрозой извне. Сюда часто устраивали набеги лангобарды, а в 574 г. им даже удалось разграбить святилище в Агоне{758}. В то время местное население предпочитало забыть ностальгию по временам бургундов, поскольку меровингские армии обеспечивали ему относительную безопасность. Однако с 590-х гг. благодаря ловкой дипломатии Брунгильды с лангобардской угрозой было покончено. С исчезновением опасностей возрождается тяга к независимости.

Брунгильда предпринимала все новые инициативы, чтобы не допустить отпадения. Похожа, она даже сделала виллу Орб в нынешнем кантоне Во королевским дворцом. Возможно, организация этого дворца была поручена ее внучке, принцессе Теоделане, чтобы обеспечить постоянное присутствие меровингской династии в регионе[152].

Большего эффекта она добилась, путая представления заюрцев об идентифицирующих маркерах. Так, близ Женевы находилась могила мученика Виктора, прах которого покоился в церкви, возведенной королевой «исторических» бургундов Седелевбой, кузиной короля Сигизмунда. Виктор был малоизвестным святым; однако говорили, что он служил в легендарном Фиванском легионе, как и святой Маврикий, которого почитали монахи в Агоне. Поэтому его можно было считать покровителем бургундов и Заюрской Бургундии. А ведь в 602 г. Теодорих II при активной поддержке общества принял участие в торжественном извлечении мощей Виктора{759} и к тому же признал за местной церковью владение землями, оставленными в наследство Варнахарием, прежним майордомом бургундского дворца. Этим жестом внук Брунгильды выказал почтение к местным святыням. Он также вернул одному местному аристократу владения, конфискованные, видимо, дворцом. Но с тех пор никто бы не разобрал, кому благоволит святой Виктор — сторонникам бургундской независимости или франкским королям Бургундии.

Во вторую очередь надо было добиться безупречной верности правителя округа Заюрская Бургундия, который мог носить титулы как «герцога», так и «патриция». В 604 г. Брунгильда назначила на эту должность некоего Протадия, «римлянина», то есть представителя сенаторской знати из долины Роны. Этот человек прежде занимал по преимуществу дворцовые должности. Назначая на этот пост его, Брунгильда порывала с прежней практикой, состоявшей в том, чтобы назначать герцогом Заюрской Бургундии магната — уроженца этой области, приблизительно как Меровинги предпочитали назначать Агилольфингов герцогами Баварии. Еще через полвека Фредегар содрогался от гнева, описывая эту сцену. Чтобы объяснить неожиданный фавор Протадия, хронист заявил, что тот был любовником Брунгильды{760}.

На самом деле меровингские короли сохраняли право выбирать чиновников у себя в королевстве как и где им было угодно, невзирая на географическое происхождение. Это была прерогатива государей, существовавшая с древних времен, и отказались они от нее только в 614 г.{761} Нравится это Фредегару или нет, назначение Протадия в 604 г. было законным. Более того, это был благоразумный поступок. Меровинги имели все основания не доверять магнатам, пытавшимся добиться публичных должностей в регионах, где уже имели вес как крупные землевладельцы. Разве не возникало угрозы, что последние приобретут слишком много власти, особенно в таких отдаленных зонах, как Заюрская Бургундия? Назначение Протадия было возвратом к государственному подходу, проводить который становилось все труднее, а не поощрением фаворита. Доселе никто, даже худшие враги, никогда не выражал сомнений в добродетельности Брунгильды, и трудно представить, чтобы прабабка в возрасте за пятьдесят — по понятиям VII в. старуха — вдруг поддалась необузданным страстям. Выдвигая такое обвинение, Фредегар прежде всего пытался польстить уязвленному самолюбию своих читателей 660-х гг.: уж если герцогом Заюрской Бургундии был назначен чужак, значит, дело было нечисто.

Возврат к войне трех королевств (605–608)?

Судя по этим нескольким признакам — ив немалой степени подключив воображение, — можно предположить, что Брунгильде некоторое время удавалось сохранять власть над Бургундией. Этот успешный контроль объясняется также ее позицией по отношению к монашеству и епископам, о которой вскоре пойдет речь.

Тем не менее большая политика королевы пострадала от возобновления войны между Teilreiche. Так, в ноябре 605 г. Бургундии пришлось отражать новое нападение Хлотаря II на Орлеан и Париж. Под Этампом в самый разгар зимы произошло сражение. Брунгильда в нем одержала победу, и ей даже удалось захватить в плен Меровея, сына Хлотаря II{762}. Вскоре этот юный принц скончался — то ли с ним расправились, то ли он умер в плену от болезни. Тем не менее победа при Этампе оказалось горькой, потому что в бою погиб майордом Бургундии Бертоальд.

Фредегар прославил память Бертоальда, утверждая, что майордом предложил своему нейстрийскому коллеге Ландериху своеобразный поединок, чтобы избежать столкновения армий{763}. Со стороны Бертоальда это, конечно, был красивый жест, рассчитанный на то, чтобы его прошлое мытаря забыли. Однако если считать, что этот анекдот случился в реальности, в нем можно усмотреть упадок старинной дисциплины. Ведь главнокомандующий, будь он каким угодно героем, все-таки должен был подчиняться приказам из дворца, а не искать полюбовного соглашения с противником. Как тонко подметил Доминик Бартелеми, появление «рыцарской» морали было прежде всего признаком слабости государства{764}. А ведь историки уже начинают догадываться, что в те времена, в начале VII в., магнаты не раз вступали в переговоры с целью спасти друг друга во время конфликтов между разными Teilreiche. Меровинги ничего не выгадывали от этой солидарности знатных воинов, которая несколько смягчала публичное насилие, но прежде всего ограничивала их власть государей.

Брунгильду ход войны 605 г. должен был обеспокоить и по другой причине. Впервые за двадцать лет нападение нейстрийцев не укрепило союзных отношений между Австразией и Бургундией. В самом деле, когда Теодорих II попросил у брата помощи, чтобы отбросить вражеские войска, Теодоберт II согласился, но выполнять обещанное не спешил. А когда он наконец вступил в контакт с Хлотарем II под Компьенем, он начал переговоры о сепаратном мире. И австразийская армия вернулась без боя, но, вероятно, не упустив возможности пограбить Иль-де-Франс. Подобная позиция грозила подорвать основы договора 600 г., до сих пор сдерживавшего Нейстрию{765}.

Тем не менее победа 605 г. принесла Брунгильде некоторое удовлетворение, позволив вернуть Париж, куда мог торжественно вступить Теодорих II. Показаться в старинной столице Хлодвига по-прежнему было престижным, даже если перспективы воссоединения Regnum Francorum все более отдалялись{766}. Однако никто не задерживался в этом городе, ради которого Меровинги всегда терзали друг друга, но который редко приносил удачу тому, кто им владел.

По возвращении из похода Брунгильда занялась вопросом, кто может заменить Бертоальда. На пост майордома она назначила Протадия, своего мнимого любовника. Фредегар этого человека определенно не любит. Он придает ему черты ставленника королевы, готового ей служить во всем и, как и она, склонного сохранять тяжелые и анахроничные налоги. Протадий также якобы пытался принижать магнатов, возможно, в пользу элиты специалистов{767}. В глазах хрониста 660-х гг. это было очень дурно, но едва ли это слишком понравилось бы и Григорию Турскому. Знать всегда опасалась чьего-то слишком быстрого социального подъема, особенно когда такой подъем служил укреплению государства.

Протадий, наделенный решительно всеми пороками, якобы еще и стремился развязать братоубийственную войну с Австразией. Оказывается, Брунгильда убедила Теодориха II в необходимости этого конфликта, сообщив ему, что Теодоберт II — сын не Хильдеберта II, а садовника{768}. Пусть нас не вводит в заблуждение эта сплетня в изложении Фредегара. Известно, что в монастырях, которым покровительствовала Брунгильда, последняя велела благочестиво хранить память о королеве Файлевбе, своей вернейшей союзнице в конце 580-х гг.[153] С чего бы ей вдруг обвинять покойную невестку в неверности и представлять внука незаконнорожденным? Это было бы слишком на руку Хлотарю II.

Если опять-таки верить Фредегару, Теодорих II в 605 г. объявил войну брату, и его армия смогла прорваться до самого дворца в Керси, близ Нуайона. Там, когда вот-вот должно было начаться сражение, бургундские магнаты якобы попросили короля заключить мир. Один Протадий был против, что якобы вызвало гнев Унцелена, герцога Аламаннии, и Вульфа, видимо, нового патриция Заюрской Бургундии. Эти двое объединили усилия и прикончили майордома. Тогда якобы и был подписан мир между Бургундией и Австразией, вопреки воле короля Теодориха II и его бабки{769}.

Насколько этот рассказ достоин доверия? Несомненно мало. Довольно трудно представить, чтобы близ Нуайона в бургундской армии, идущей на Австразию, оказался Унцелен, герцог аламаннов. Зато известно, что франкские короли часто встречались меж собой, чтобы разрешить конфликты между своими Teilreiche; эта практика была известна даже византийским хронистам. Предполагаемую встречу во дворце Керси между Теодорихом II и Теодобертом II скорей следует трактовать как общее собрание, проведенное в присутствии лейдов обоих королевств по образцу совещания в Андело; до войны, вероятно, дело еще не дошло.

Если предположить, что Фредегар располагал какими-то сведениями, исключающими полную недостоверность его рассказа, значит, во время дипломатической встречи с королем Австразии в 605 г. планы Брунгильды мог расстроить дворцовый переворот такого же рода, какой в 583 г. положил конец регентству Эгидия. Магнаты сговорились поставить молодого короля под свой контроль, и в ходе осуществления их замыслов Протадий погиб. Однако не исключено, что Протадия убрали по решению дворца, чтобы повысить популярность последнего или оправдать перемену политики.

Так или иначе, Брунгильда не утратила власти, и новый майордом Клавдий так же ей повиновался{770}. О последнем Фредегар сохранил память как о человеке столь же тучном, сколь и осторожном, об искусном грамотее, успешно пытавшемся дружить со всеми. Создается впечатление, что это вылитый Гогон, но, может быть, такие черты были характерны для большей части романофильской элиты. Чтобы избежать судьбы предшественника, Клавдий сумел приобрести репутацию человека «сдержанного»{771}, как сказано у Фредегара, то есть, видимо, он не слишком старался сохранять прямое налогообложение и умел действовать в интересах одновременно как знати, так и государства.

При его правлении Брунгильда якобы свела счеты с убийцами Протадия. В 607 г. она якобы расправилась с патрицием Вульфом, в то время как герцога Унцелена изувечили и лишили владений{772}. Но опять-таки это лишь слова Фредегара. Хотя в устранении знатной клики для нас не может быть ничего удивительного.

В 607 г. у Теодориха II родился еще один сын. Ребенок был назван Меровеем, и бургундский дворец неожиданно выбрал ему крестным отцом Хлотаря II{773}. Видимо, Брунгильда переняла «политику качелей», которая так удавалась королю Гунтрамну. Не сумев во время собрания 605 г. восстановить связи с Австразией, она примирилась с Нейстрией, забыв старые ссоры. В таком случае это был особо сильный жест: два года назад Хлотарь II потерял ребенка по имени Меровей в войне с бургундскими армиями; в 607 г. Теодорих II предложил ему «духовного сына», носящего то же имя. Можно ли найти лучший залог для восстановления мира?

Австразию этот союз встревожил. Известно, что Билихильда, жена Теодоберта II, вела регулярную переписку с Брунгильдой, пытаясь восстановить нормальные отношения. В прошлом королевы часто выступали посредницами, но Фредегара эта женская дипломатия шокировала, и он приписал Теодоберту II слабость ума (simplicitas), чтобы объяснить видное место, занимаемое супругой{774}. В 608 г. обе королевы совместно решили созвать общее собрание для выработки условий прочного мира в Regnum Francorum. Это собрание должно было произойти в Вогезах, на границе обоих королевств, но замысел не удался, видимо, из-за интриг австразийских магнатов{775}.

Брак Теодориха II

В то время как франкские Teilreiche как будто сумели договориться меж собой, из прежнего оцепенения понемногу стала выходить и международная дипломатия. Так, в 607 г. бургундский дворец начал переговоры о союзе с вестготами, следствием чего стала идея сочетать браком Теодориха II с дочерью короля Виттериха, носившей имя Эрменберга. Но Фредегар заявляет, что ничего не удалось из-за Брунгильды, побудившей внука присвоить приданое, не осуществив брака, а потом, в 608 г., отослать невесту обратно в Испанию{776}.

Опять же воздержимся от того, чтобы доверять видимости. Хронист пытается убедить нас, что Брунгильда пыталась расстроить брак внука с иностранной принцессой, тогда как все, наоборот, наводит на мысль, что она и была автором этого плана. Заключение франко-вестготского союза всегда было одной из главных задач дочери Атанагильда. К тому же среди послов, отправленных в Испанию, числится епископ Аридий Лионский, о котором известно, что он был одним из лучших союзников королевы в Бургундии{777}. Видимо, Брунгильда чувствовала себя достаточно сильной, чтобы стерпеть прибытие во дворец молодой королевы и при надобности противодействовать ей.

Далее, разрыв с Эрменбергой мог быть связан не обязательно с гнусной домашней сварой — более вероятно, что на него пошли с учетом развития ситуации в Испании. Действительно, позиция Виттериха в Толедо была шаткой. Хоть король и обратился в католичество, его презирали за прежнюю активность в качестве арианина. К тому же некоторые подданные не прощали ему убийства Лиувы II, последнего наследника династии Леовигильда{778}. Возможно, в конце 600-х гг. в бургундском дворце поняли, что союз с этим государем, ненавистным своему народу, не так выгоден, как казалось с первого взгляда. Поскольку брак между Теодорихом II и Эрменбергой не осуществился, это позволяло выжидать, как повернутся события, сохраняя возможность почетного развода. Когда Брунгильда сочла, что будущее короля вестготов безнадежно, она могла пойти на разрыв.

Однако Фредегар утверждает, что Виттерих попытался отомстить за поруганную честь, собрав против Бургундии коалицию народов. С этой целью он якобы отправил послов к Хлотарю II в Нейстрию, к Теодоберту II в Австразию и к лангобардам короля Агилульфа. Но Брунгильда и Теодорих II отнеслись к этой угрозе с презрением{779}. Если вся эта история — не вымысел Фредегара в чистом виде, такое отсутствие реакции можно понять. К тому времени Хлотарь II и Агилульф были союзниками Брунгильды; к тому же Виттериха сковывало присутствие в Испании византийцев, и проводить операции за собственными границами он не мог.

Во всяком случае, у Брунгильды в Толедо были надежные источники информации. Действительно, в 610 г. Виттериха свергли. Вместо него на вестготский трон поднялся некий Годомар, и, даже если он сохранил какие-то планы союза с Теодобертом II, то быстро отправил послов к королеве Бургундии, чтобы заручиться ее дружбой{780}.

* * *

Остановимся пока на этом 610 г., когда, казалось, для Брунгильды теоретически еще все было возможно. Австразия все больше уходила из-под ее власти, но начало переговоров с Билихильдой позволяло ослабить напряженность. К тому же, проявив выгодное для себя милосердие, Брунгильда сумела приобрести сильное влияние на Нейстрию Хлотаря II. В целом Regnum Francorum 610 г. сильно напоминал страну 580-х гг., прежде всего тем, что в игре участвовало три стороны и Бургундия по-прежнему занимала доминирующую позицию, быстро меняя союзников. Это была стабильная система, где минимальная сноровка позволяла избегать трений. В этой роли главного распорядителя Брунгильда сменила Гунтрамна. Кстати, она сохранила явно большее мастерство в проведении международной дипломатии, чем обладал ее покойный деверь.

Тем не менее с 580-х гг. сменилось целое поколение, и перемены, сколь бы скромными они ни были, отнюдь не благоприятствовали Брунгильде. Так, в глазах тех, кому в 610 г. было двадцать лет, королева не обладала никакой ощутимой легитимностью — она не была ни дочерью, ни женой, ни матерью никого из известных им государей. Ее власть теперь зиждилась не столько на легитимном регентстве от имени потомков, сколько на бесспорном умении возглавлять государство. Но кто еще верил в эффективность большой средиземноморской дипломатии, умело составленных налоговых списков или частой смены служащих? Поколение высокопоставленных чиновников, которые были соратниками или врагами Сигиберта I, умерло или умирало. Их дети и внуки были людьми иного закала. «Энеида» падала у них из рук, и «Слоновая кость Барберини» не повергала их в трепет. Они уже не ожидали возвращения империи, ни как утопии, ни как кошмара. Брунгильда способствовала тому, чтобы образ Рима в представлении ее подданных утратил четкость; последствия этого косвенно скажутся на ней самой.

ГЛАВА XI. ЦЕРКОВНАЯ РЕФОРМА

На рубеже VI и VII в. исчезновение империи стало на Западе свершившимся фактом, и христианство в свою очередь столкнулось с последствиями этого ментального переворота. Однако церковь эти перемены затронули лишь постепенно и в основном позже, чем государства или общество. Институт, имеющий дело с вечностью, может позволить себе роскошь находиться вне времени. Иначе говоря, к 600 г. выбор между иератической верностью патристическому христианству и приспособлением к новым реалиям протосредневекового мира сделан еще не был.

Это соображение касалось не только монахов, медитирующих в безмолвии монастырей, или епископов, служащих молебны среди роскоши соборов. Как часто бывало, церковь менялась только под давлением мирян и по их требованию. А ведь магнаты варварских королевств проявляли не меньше благочестия, чем римские сенаторы в прошлом. Они просто искали пути к спасению, которые были бы им понятны и по возможности лучше согласовались с эволюцией их образа жизни. Что касается государя, он тоже проявлял некоторый интерес к религиозным спорам, потому что его долгом принцепса было надзирать за культами и укреплять католичество. Тем не менее ни один монарх не мог допустить, чтобы перемены в церкви поставили под угрозу социальное устройство. Впрочем, разве духовенство, богатое золотом, землями и разнообразными формами харизмы, не походило на аристократию? Оба были незаменимы для функционирования государства, оставаясь потенциально опасными. И любой король должен был трепетать, если видел, что система ценностей церкви меняется в то же время, что и ценности знати.

Однако Брунгильде в ее царствование пришлось столкнуться с тем, что следует назвать церковной реформой, то есть с ускорением адаптации христианства к окружающему обществу. На это движение, достигшее кульминации на рубеже 600 г., историки часто не обращают внимания. Конечно, оно не имело такой широкой огласки, как реформа IX в., которую инициировали Каролинги, и не идет ни в какое сравнение с григорианской авантюрой XI в. или потрясениями XVI в. Но это несомненно было реформистское движение, заставившее служителей церкви, светских руководителей и даже простых верующих усомниться в институте церкви и обновить его. Столкнувшись с феноменом, который Брунгильда не имела возможности по-настоящему контролировать, она еще раз сумела проявить свои таланты тактика. И в 602 г. папа Григорий Великий, один из настоящих инициаторов реформы, мог похвалить королеву за смелость религиозной политики:

Одно свойство ставит Вас выше всех прочих особ королевского сана: среди треволнений мира сего, часто смущающих умы государей, Вы обращаете свою душу к любви, к божественному служению и к сохранению мира в почитаемых местах, как если бы Вас не тревожила никакая иная забота. Деяния подобных правителей всегда позволяют подданным пребывать в полнейшей безопасности, и мы назовем народ франков счастливейшим по сравнению со всеми прочими народами, ибо он заслужил означенную королеву, к величайшему благу для себя{781}.

Такова была точка зрения требовательного духовного руководителя, который умел быть и ловким льстецом. Однако бесспорно, что Брунгильда всегда проявляла внимательную заботу о церкви. Зато нельзя сказать, чтобы все представители духовного сословия в равной мере ценили ее деятельность. Ведь если некоторые реформаторские течения королева соглашалась поддержать, то другим она препятствовала. И клирики, контролировавшие запись Истории, не прощали этого выбора.

<БЕЛАЯ> ЦЕРКОВЬ

Епископат представлял собой самое могущественное и самое заметное сословие франкской церкви. Его поведение задавало тон для остального белого духовенства. Репутацию галльских прелатов с самого зарождения здесь церкви марали кое-какие проступки, но серьезных последствий это не повлекло. Однако в VI в. многие христиане более не желали терпеть, чтобы их понтифики постоянно имели дело с деньгами, оружием или женщинами. Поведение, до тех пор обычное, теперь оказывалось скандальным. Стремление к реформам всегда было следствием не освобождения нравов, а, напротив, ужесточения морали. Добавим, что галльские епископы в большинстве были выходцами из аристократии и сохраняли привычки среды, из которой происходили, а именно определенную склонность к интригам. Однако не будем преувеличивать степень политизации высшего духовенства. На нескольких Претекстатов Руанских или Эгидиев Реймских приходилось множество старых прелатов-домоседов, желающих только как можно лучше служить духовным и мирским интересам своей общины.

Епископские выборы под королевским контролем

Сталкиваясь с нарушениями духовенством его долга, Брунгильда вела себя так же, как большинство прежних франкских королей. То есть не пыталась сместить епископов с кафедры, даже если они были людьми опасными или заведомо испорченными, а производила соответствующие замены после их естественной смерти.

Возьмем случай Пуатье. Поскольку этот город часто менял Teilreich, к которому принадлежал, то для государя, который хотел контролировать эту область, фигура местного епископа имела решающее значение. Когда Брунгильде в 585 г. удалось приобрести город, этот пост еще занимал Маровей; он не испытывал никакой симпатии к австразийцам и выражал открытую неприязнь к святой Радегунде. Однако с точки зрения канонического права он не совершил никаких непростительных проступков. Поэтому Брунгильда дождалась, пока он скончается от старости в 591 г., чтобы заменить его Платоном, архидиаконом Тура и большим другом Венанция Фортуната. Посвятил этого епископа Григорий Турский{782}.[154] Когда к 600 г. в свою очередь умер Платон, кафедра епископа Пуатевинского была передана самому Венанцию Фортунату. Это была «золоченая пенсия» и последняя честь, которой Брунгильда не могла не предоставить своему штатному поэту{783}. Правда, уже несколько лет как по Фортунату было видно, что он искренне предпочитает жизнь духовного лица.

Схожая стратегия была использована и в Вердене, где епископа Агерика, тайного сторонника Бертефреда и Гунтрамна Бозона, при жизни так и не обеспокоили. Но когда в 588 г. он умер, дворец оказал нажим на местное население, чтобы выбрали не местного кандидата, а некоего Харимера, дворцового референдария. Видимо, этот бывший крупный чиновник подавал лучшие надежды на сохранение верности{784}.

На кафедру в Меце Брунгильда, похоже, тоже старалась назначать людей одновременно верных и компетентных. Действительно, владеть городом, который стал настоящей политической столицей Австразии, должны были надежные люди. Сигиберт I в свое время доверил епископский престол Петру, близкому к Гогону{785}. Вдова Сигиберта продолжила его политику, назначив на этот пост Агилульфа, дворцового служащего и друга Фортуната{786}, а потом Паппола, бывшего помощника Гогона{787}.[155] Таким образом, до 613 г. кафедра Меца оставалась под контролем бывшей пробургундской партии Австразии, к которой королева испытывала определенное доверие.

Подобные назначения ничуть не шокировали Григория Турского. Он сам в 573 г. воспользовался этой системой. Кстати, выбор Брунгильды обычно падал на людей зрелого возраста, принявших духовный сан после долгой карьеры на государственной должности. Служба Богу после службы государству представляла собой нормальный cursus honorum [путь чести {лат.)], и пастыри, умевшие вести себя во дворце, могли осчастливить местное население. Некоторые епископы, назначенные королевой, так понравились пастве, что после смерти стали объектами религиозного поклонения. Так произошло с Гаугерихом в Камбре, с Григорием в Туре и даже с Венанцием Фортунатом в Пуатье.

В кризисных ситуациях бывало, что Брунгильда выбирала куда более спорных лиц. Так, в 584 г., когда нужно было вновь подчинить город Родез, королева велела избрать там знаменитого графа Иннокентия, который был простым мирянином и к тому же имел репутацию убийцы{788}. Назначение каорского аристократа на должность епископа Оксера, похоже, тоже вызвало у некоторых чувство горечи{789}.

Добавим, что не все епископские выборы обязательно носили политический характер. В Regnum Francorum всегда имелись города небольшого размера или лишенные стратегической значимости. В этом случае Меровинги начиная с первого поколения после Хлодвига усвоили обычай поддерживать того кандидата, который предложит дворцу наибольшую сумму денег. И все наводит на мысль, что Брунгильда порой принимала подарки, прежде чем произвести некоторые назначения. Такой поступок, как будто шокирующий, до 580-х гг. почти не вызывал осуждения. Он был слишком понятным в государстве, которому недоставало монетных ресурсов, но в котором жила богатая аристократия. Если лейд или сенатор вкладывали какие-то деньги, чтобы добиться епископской кафедры, это можно было воспринимать как выплату некой пошлины за занятие вакансии. А известно, что, бывало, и чиновники тайно покупали свои должности.

Римский замысел

Обычаи галльского епископата имели довольно слабое отношение к каноническому праву, каким его зафиксировала церковь со времен Никейского собора. Оно категорически запрещало избирать епископом человека, не прошедшего через ряд степеней в духовной карьере, а продажу церковных должностей рассматривало как разновидность ереси. В самом деле, согласно «Деяниям апостолов», волхв по имени Симон пытался подкупить святого Петра, чтобы получить его чудесную силу. С тех пор покупку должности клирика заклеймили как «симонию».

С V в. предпринимались разрозненные усилия бороться с симонией и назначениями мирян, столь же регулярные, сколь и безрезультатные. Но в конце VI в. римский папский престол попытался инициировать настоящую реформу. Григорий Великий писал ради этого Брунгильде в сентябре 594 г.:

Чтобы Ваши действия могли быть плодотворными в глазах нашего Создателя, пусть Ваше Христианское Величество бдит, не дозволяя в Вашем королевстве никому проникать в духовное сословие посредством денежного дара, или покровительства неких лиц, или семейных связей. Напротив, тот, кого избирают епископом или на любую иную духовную должность, должен быть человеком, который своей жизнью и нравом показал себя достойным этого. Если бы сан священника оказался продажным (чего мы не желаем!), в Ваших землях возродилась бы симоническая ересь — которая в Церкви возникла первой и была осуждена приговорами Отцов — и (да не случится этого!) подорвала бы могущество Вашего королевства. Ибо это крайне тяжкое и величайшее преступление, о коем только и можно сказать, что это продажа Святого Духа, искупившего все{790}.

Григорий Великий, очень реально смотревший на вещи, не призывал, чтобы все выборы совершались clero et populo [клиром и народом (лат.)], как требовали никейские принципы. Возможно, папа сам сознавал, что обязан своим понтификатом воле императора Маврикия, сын которого был его крестником{791}. Григорий просил только, чтобы франкский дворец выбирал кандидатов, удовлетворяющих всем каноническим условиям.

Но не значило ли уже это требовать слишком многого? Находясь в Риме, легко было морализировать насчет епископских выборов.

Но совсем иначе дело обстояло в Галлии, где Меровинги извлекали многочисленные выгоды из укоренившейся системы. Поэтому Брунгильда предпочла сделать вид, что ничего не слышала, и в июле 599 г. Григорию Великому пришлось повторить свои наказы. На сей раз папа подкрепил свой план реформ присылкой легата, аббата Кириака, человека, уже добившегося превосходных результатов в аналогичной миссии на Сардинии{792}. Кроме того, Григорий Великий попросил Брунгильду позволить папскому легату созвать национальный собор франкской церкви, в ходе которого бы официально осудили симонию и назначение мирян на должности епископов. Однако, делая жест примирения, папа соглашался, чтобы на этом торжественном собрании председательствовал епископ Сиагрий Отёнский, о котором было известно, что он близок к королеве{793}.

Идея созыва национального собора могла только встревожить Брунгильду: чем собрание было многочисленней, тем трудней оно поддавалось контролю. Так, в 541 г. Четвертый Орлеанский национальный собор стал настоящей пощечиной для власти Хильдеберта I. А в 567 г. скромного Второго собора в Туре хватило, чтобы пошатнуть позиции Хариберта I. К тому же в 599 г. разнородные государства, над которыми Брунгильда осуществляла власть, подавали признаки недовольства, и представителям городов лучше было не давать трибуну. Поэтому королева отказала в созыве собора, которого требовал Рим, и легат Кириак в конечном счете уехал в вестготскую Испанию улаживать другие дела{794}.

Григорий Великий окончательно не отказался от своего замысла. В июне 601 г. он еще раз напомнил Брунгильде о своем желании, чтобы епископы Галлии собрались вместе. Поскольку королева была занята подавлением восстаний в периферийных герцогствах, папа заявил: Бог даст победу тем, кто борется с грехами внутри церкви{795}. Чтобы приглушить критику, королева согласилась созвать собрание умеренной представительности в 602 или 603 г.; решения этого собора не сохранились, но, похоже, туда были созваны только епископы Бургундии{796}. Однако в ближайшее время Хлотарь II, видимо, вспомнил, что его великая соперница так и не созвала национального собора, и собор в Париже в 614 г. имел некоторый оттенок реванша.

Церковная дисциплина: дело Дезидерия Вьеннского

Пока что Брунгильда отказывалась созывать своих епископов, но не возражала против попыток повысить нравственность духовенства. Она только хотела, чтобы реформа происходила под ее руководством, а не под покровительством папских посланцев и не в рамках большой национальной дискуссии. Может быть, Меровинги еще мечтали сохранить модель античной церкви, подчиненной принцепсу? Или они скорее имели отношение к некой средневековой церкви, которая колебалась между ультрамонтанством, концилиаризмом и галликанством? Ничто не позволяет заходить в выводах так далеко. Скажем так: Брунгильда не хотела допустить, чтобы благородные идеи Григория Великого сотрясли ту ненадежную и часто вязкую почву, на которой стояла франкская церковь. Меровинги нуждались в епископах, чтобы управлять своими королевствами; они бы несомненно предпочли, чтобы духовенство было честным, но надо было отдавать себе отчет, что это не так.

В большинстве случаев Брунгильда по отношению к «трудным» епископам, похоже, занимала легалистскую, но осторожную позицию. Так, когда в 589 г. сообщили, что епископ Дроктигизил Суассонский подвержен припадкам безумия, королева созвала небольшой судебный собор, чтобы расследовать этот случай; выяснилось, что Дроктигизил регулярно злоупотреблял алкоголем, но никакого другого греха не совершил. Поэтому ему разрешили сохранить свой пост{797}.[156] В 602 г. один епископ в Лионской области был поражен более серьезной психической болезнью, и Брунгильда написала в Рим запрос, имеет ли она право его заменить{798}. Папа попросил ее дождаться, пока у больного наступит ремиссия, чтобы он сам мог сложить с себя сан; до этого королева имела только право назначить клирика для временного исполнения обязанностей{799}. Брунгильда, похоже, согласилась на такой вариант.

В случаях, когда епископы обвинялись в более тяжких прегрешениях, королева без колебаний строго наказывала их во имя соблюдения канонических правил. Так, в 590 г. она добилась, чтобы судебный собор осудил Эгидия Реймского, который, конечно, был одним из ее врагов, но бесспорно вел себя недостойно клирика. А когда епископа по имени Менан — где была его кафедра, неизвестно, — обвинили в преступлениях, Брунгильда передала его в Рим на папский суд; папа его отправил в 602 г. обратно, оправдав, после того как тот принес очистительную клятву на гробнице святого Петра{800}.

В Галлии были также епископы, проступки которых носили столь же интимный, сколь и шокирующий характер. Григорий Великий тактично упоминает о них в письме Брунгильде, датированном июнем 601 г.:  

Из рассказов многих лиц мы узнали — о чем не можем говорить без чрезвычайного прискорбия! — что некоторые епископы в Вашем королевстве ведут себя настолько бесстыдным и неподобающим образом, что нам стыдно об этом слушать и горько говорить. Узнав о подобной безнравственности, мы обязаны с негодованием восстать и покарать ее, страшась, чтобы чужая испорченность не заманила нашу душу или Ваше королевство в ловушку своего греха, а равно страшась, чтобы преступление немногих не погубило многих. Ибо дурные епископы губят народ. Кто станет предстателем за грехи народа, если епископ, которому следовало бы молиться, совершает еще более тяжкие прегрешения?{801}

Слова папы не отличаются предельной ясностью, но речь здесь явно идет о сексуальной морали. Однако призывать духовенство к воздержанию было еще очень трудно, поскольку каноническое право пока допускало, что епископ может быть женатым. Церковь осуждала только повторную женитьбу вдовцов. Так, когда в 602 г. дворец собрался дать епископскую кафедру человеку, женатому дважды, Брунгильда поделилась своими сомнениями с папой. Тот ответил, что такой выбор противоречит каноническим правилам, и, видимо, королева отказалась от этого назначения{802}.

С конца V в. соборы выступали за урезание матримониальных прав духовенства. После посвящения епископ должен был прервать всякое плотское общение с супругой и призвать ее удалиться в монастырь. Однако «епископским» парам было очень трудно отказаться от супружеской жизни. И некоторые прелаты почтенного возраста, уступая искушению, тайно встречались с супругами, что, как правило, вызывало у современников умиленную улыбку. Однако в письмах Брунгильде Григорий Великий упоминал ситуации, который считал куда более шокирующими, а именно наличие наложниц у епископов. Для их выявления папа предложил прислать легата, чтобы он расследовал это дело вместе с представителями меровингского государства{803}.

Королева снова в принципе согласилась на эту реформу, но предпочла действовать сама. Похоже, именно на такой вывод наталкивает дело Дезидерия Вьеннского. Наше представление об этом драматическом эпизоде царствования Брунгильды сильно искажено, потому что основывается на двух «Житиях святого Дезидерия», крайне пристрастных. Первое было сочинено в 610-х ггг. одним клириком из Вьенна, принявшим участие в кампании по damnatio memoriae [проклятию памяти (лат.)] королевы Бургундии[157]. Автором второго, составленного почти в то же время, был вестготский король Сисебут, не испытывавший никакой любви к франкам вообще и к Брунгильде в частности.

На основе этого крайне ненадежного материала можно попытаться реконструировать факты. Дата избрания Дезидерия, выходца из аристократического рода, на вьеннскую кафедру точно неизвестна: в период между 586 и 596 гг. Кстати, довольно вероятно, что избранием он был обязан Брунгильде, судя по неловкому молчанию его биографов на этот счет. Человек очень просвещенный, новый епископ организовал обучение грамматике на основе мирских произведений{804}. Но им двигала любовь не только к беллетристике, коль скоро благородная матрона по имени Юста обвинила его в том, что он позволял себе вольности в ее отношении{805}. Все источники утверждают, что это была полная клевета и что истоки этого доноса надо искать в заговоре, который возглавляли епископ Аридий Лионский{806}и крупный светский чиновник, в котором, судя по всему, следует видеть Протадия{807}.

Однако Дезидерий вел себя так, что подозрения стали возможны. В условиях кампании по повышению нравственности франкской церкви Брунгильда была обязана созвать собор, чтобы судить епископа. Не допускать, чтобы «преступление немногих погубило многих», — так велел Григорий Великий. А ведь Вьенн был одной из самых престижных митрополий Галлии, и обвинения, тяготевшие над его епископом, пятнали весь франкский епископат. К тому же процесс против Дезидерия был не единичным: в тот же период дворец тайно начал расследование поведения епископа Лупа Сансского, заподозренного в том, что он выказывал «неумеренную любовь» по отношению к одной монахине из своего города{808}. Добавим — и, нет сомнений, это небезразлично, — что, похоже, и Рим имел о Дезидерий Вьеннском не лучшее мнение{809}. Поэтому по просьбе королевы епископы, собравшиеся на Шалонский собор, рассмотрели дело и сделали заключение о виновности своего коллеги{810}. В 602 или 603 г. Дезидерий был смещен, отправлен в монастырь и сменен на своей должности неким Домнолом{811}.

Последующие события менее ясны. Известно только, что вскоре после 605 г.[158] Брунгильда и Теодорих II вызвали Дезидерия во дворец и вернули ему епископский сан, вероятно, в результате нового собора{812}. К тому времени Протадий умер. Возможно, Брунгильда вспомнила о жертвах свергнутого палатина и решила вернуть толику популярности у своих магнатов. Но наши источники утверждают, что реабилитации Дезидерия способствовала скорей молва о совершенных им чудесах{813}. Оба этих объяснения не обязательно исключают друг друга. Действительно, во время изгнания предполагаемого обольстителя дама Юста умерла от тяжелой болезни{814}. Брунгильда могла с чистой совестью счесть, что это кара Господня постигла женщину, виновную в лжесвидетельстве. Что и позволило оправдать освобождение Дезидерия и возвращение ему сана как раз в момент, когда, вероятно, это было выгодным в политическом плане. Как и в деле об убийстве Сихара, Меровинги всегда находили возможность пересмотреть свои приговоры, когда было надо.

Дезидерий уже с большой помпой был возвращен в свой город, когда в 607 г. (или, по другой версии, в 611 г.{815}) он вновь поссорился с дворцом. Вьеннский клирик — автор первого «Жития» утверждает, что Дезидерий упрекнул короля в посещении наложниц{816}, но это может быть литературная контаминация. Скорей, похоже, дело было в том, что во Вьенне началось народное восстание{817}. Брунгильда послала трех графов, чтобы восстановить порядок и арестовать прелата, которого сочли виновным в волнениях. Дезидерий был схвачен в своем соборе, и его выслали далеко из Вьенна под сильной охраной. Когда он пересекал Дижонский диоцез, один солдат при неясных обстоятельствах бросил ему в голову камень. Епископ скончался на месте, и его похоронили в деревне Присциниак — ныне Сен-Дидье-де-Шаларонн — на берегах Соны{818}.

Вьеннский клирик изображает эту смерть как несчастный случай, тогда как другие авторы измыслили побивание камнями по всей форме, организованное Брунгильдой. Конечно, несчастный случай организовать можно. Но странно представить, чтобы Брунгильда, сохранившая жизнь страшному Эгидию Реймскому, пожелала бы устранить Дезидерия, который в худшем случае был неудобным человеком. Нелепая смерть епископа Вьеннского надолго запятнает репутацию королевы.

Но разве Брунгильда не шла сама на этот риск, предложив себя в качестве «светской руки» для проведения реформы, желательной для Рима? Галльские клирики могли благочестиво внимать словам папы, о котором все знали, что он бессилен, но они не могли потерпеть, чтобы мирянка вынуждала их воплощать эти красивые слова в жизнь. За один и тот же замысел Григория Великого причислили к лику святых, тогда как Брунгильда попала в число худших королев-гонительниц.

Спор из-за ленты

Конечно, немногие франкские епископы носили образ королевы в сердце. Но не объяснялось ли это как раз тем, что она была слишком связана с Римом и в результате папская власть, до тех пор далекая, начала ощущаться в Regnum Francorum как реальная? Ради этого и были задуманы перемены в церковной географии.

До конца VI в. над всей иерархией галльской церкви возвышался епископ Арльский. Он один имел должность папского викария{819}и право носить паллий — ленту из белого льна, расшитую черными крестами, которая означала, что он представляет Рим в данном регионе. Он также был вправе рассматривать конфликты между галльскими епископами, относящиеся к «малым делам» (causes mineures), и передавать их на рассмотрение римского престола или не передавать.

Однако на политической карте меровингского мира Арль находился в стороне от центров власти в Teilreiche. За счет этого папский викарий мог иметь больше самостоятельности, но трудней было обеспечить его верность. Чтобы предотвратить всякий риск, Брунгильда, похоже, пожелала изменить расклад сил в церкви, придав больше значимости кафедре Отёна, который был ближе к центру и, главное, к основной области проживания королевы. В 597 г. Брунгильда попросила Григория Великого даровать право носить паллий Сиагрию Отёнскому. Чтобы повысить шансы на успех, она обратилась с этим ходатайством к императору Маврикию, который передал его папе{820}. В самом деле, лучше было собрать больше рекомендаций, потому что подобный запрос мог показаться дерзким. Отён не был митрополией, и его епископ не мог привести ни одного приемлемого довода, оправдывающего подобную уступку.

Обращение к посредничеству императора в таком сугубо внутреннем деле западной церкви несколько удивило Григория Великого, который сделал из этого вывод, что пожалованию паллия Сиагрию Брунгильда придает большое значение. Папа не мог ни в чем отказать своей корреспондентке, оказавшей ему много услуг, но он сколько мог тянул время с отправкой инсигнии, чтобы дать прочувствовать ценность того, что предоставлял. Так, в 597 г. папа сослался на то, что гонец, посланный Брунгильдой в Рим за паллием, — схизматик: нельзя передавать драгоценную ленту такому человеку. Кроме того, Сиагрий Отёнский не представил личного прошения, как требовал обычай{821}. Григорий заявил, что из дружеских чувств к Брунгильде все-таки согласится отступить от обычных процедур, но новое письмо показывает, что в июле 599 г. Сиагрий все еще не получил своего паллия{822}. В следующем году епископ Отёнский умер; так и неизвестно, достался ли ему в конечном счете этот предмет.

Возможно, Григорий Великий рассчитывал, прежде чем повышать в ранге отёнскую кафедру, получить немедленные компенсации со стороны Брунгильды. Но задержку с отправкой паллия можно счесть мудрой, поскольку известие о неожиданной чести, оказанной Сиагрию, вызвало нездоровую зависть у франкских епископов. Так, в 599 г. в Рим написал Дезидерий Вьеннский, прося тоже предоставить ему паллий, потому что его город имеет высокий престиж. Папа сухо ответил: пусть предоставит документы, которые бы доказали, что его кафедра пользуется этой привилегией с древних времен{823}.[159] Возможно, Дезидерий затаил злобу на королеву за то, что не поддержала его, как его отёнского коллегу. Это могло бы объяснить, почему их отношения в начале 600-х гг. приняли драматический характер.

Галлия перед лицом раскола

Среди многочисленных забот в период своего понтификата папе Григорию Великому пришлось столкнуться с распространением «раскола трех глав». Это побочное следствие реконкисты Юстиниана по-прежнему создавало тяжелые проблемы, особенно в Северной Италии, где все больше епископов отпадало от Рима. А ведь у Меровингов сохранились владения в Венеции и в области Турина. Брунгильда не могла не оказаться втянутой в это дело.

Позиция Брунгильды в этой богословской дискуссии, отягощенной экклезиологическими дебатами и политическими подтекстами, выглядит несколько неопределенной. Возможно, до конца содержание проблемы она и не постигла, но можно ручаться, что поняла: византийцам это дело в высшей степени неприятно. Поэтому лучше не давать ему затухать. Так, в конце 560-х гг. Сигиберт I дал убежище схизматическому епископу Альтино, города, который пожелали прибрать к рукам имперцы[160]. Есть все основания предполагать, что италийские епископы, которых Брунгильда и Сиагрий Отёнский приняли в 599 г., тоже были сторонниками «Трех глав»{824}. А в 597 г. в ближайшем окружении Брунгильды был по меньшей мере один схизматик{825}.

Двойственный характер церковная политика имела не только у франков. В Италии король лангобардов Агилульф заявил католикам, что желает обратиться в их веру, как только будет улажен доктринальный спор{826}; но в то же время он выказывал знаки симпатии схизматическому митрополиту Аквилейскому[161]. Жена Агилульфа, франко-баварская принцесса Теоделинда, похоже, тоже не определилась в этом вопросе, потому что не пожелала слышать о решениях Пятого вселенского собора{827}.

Но шли ли нежелание Брунгильды и ее современников занять четкую позицию дальше стремления насолить византийцам? В Галлии некоторые по-прежнему не разделяли осуждение папой Вигилием «Трех глав», но, похоже, такие люди не были ни многочисленны, ни типичны{828}. Григорий Великий сознавал это сам и не выразил никакого беспокойства в связи с христологической позицией галльского епископата. Ничто не побудило его усомниться и в ортодоксальности Брунгильды. Полвека тому назад папа Пелагий I собственноручно записал символ веры и отправил Хильдеберту I, сопроводив множеством поучений{829}. У Григория Великого подобного беспокойства отнюдь не заметно. Очевидно, что в качестве пастыря папа бесспорно хотел, чтобы королева способствовала возвращению Северной Италии в лоно Рима. «Тех, кто отпадает от церкви, впадая в заблуждения схизматиков, позаботьтесь возвратить к единству и согласию», — писал он{830}. Но как дипломат Григорий, вероятно, понимал причины скрытого бездействия своей корреспондентки.

Кстати отметим, что никто и никогда не требовал от Брунгильды ближе знакомить подданных с христианской догмой. План церковной реформы не шел дальше повышения нравственности клира и христианизации Regnum'a. Конечно, Григорий Великий, лично благоговевший перед святым Цезарием Арльским, первым оплакивал уход великих галльских богословов. Но небольшое сокращение спекуляций не обязательно вредило церкви. Низкий уровень культуры европейских клириков означал и малочисленность ересей. Кстати, если для себя Григорий старался постичь Священное Писание, его настоящей страстью было скорей распространение Божьей вести среди тех, кому она была еще неведома. И он надеялся, что в этом предприятии Брунгильда сыграет свою роль.

БРУНГИЛЬДА И ОБРАЩЕНИЕ ЗАПАДА

Идея миссионерства

В 580-е гг. Григорий Великий был послом своего предшественника Пелагия II при императорском дворе. Во время долгого пребывания в Константинополе он выявил уязвимые места византийской риторики: несмотря на громогласное провозглашение универсализма, византийский император был уже не в состоянии завоевывать новые земли и добиваться, чтобы следом за римскими армиями распространялась христианская вера. Модель имперской церкви отжила свое, и мир переменился. Чтобы крест воздвигся до земных пределов, надо было обращаться к королям германских народов. А ведь в Константинополе Григорий также подружился с Леандром, епископом Севильи, который обратил в католичество Герменегильда, зятя Брунгильды{831}. Существование таких людей показывало ему, что диалог с варварами не только необходим, но и возможен.

Григорий Великий не довольствовался тем, что совершил эту революцию, достойную Коперника. В течение четырнадцати лет своего понтификата он без устали писал письма лангобардам, еще язычникам или еретикам, и вестготам, как раз обращавшимся в католичество. Но, конечно, главной его собеседницей была королева франков. Из всей сохранившейся переписки Григория Великого десять писем было адресовано непосредственно Брунгильде, и все они упоминают церковные или миссионерские задачи; ответы королевы пропали, но известно, что их было много{832}. Для сравнения: папа адресовал одиннадцать посланий византийским императорам Маврикию (582–602) и Фоке (602–610), но их численность менее весома, поскольку они касались почти исключительно административных или военных вопросов{833}. В конечном счете, с политической точки зрения Григорий Великий был еще подданным Византии. Но в религиозной сфере он полностью принял на себя роль патриарха западных народов, и Брунгильда с полным правом могла выглядеть его старшей дочерью.

Тем не менее в начале понтификата Григорий Великий еще смотрел на франкский мир с некоторым недоверием. Даже если в церкви святого Петра можно было видеть золотую корону, преподнесенную Хлодвигом, настоящими ли христианами стали эти варвары, Меровинги? И, главное, стараются ли они распространять религию среди подданных? Так, в 597 г. папа попросил Брунгильду запретить жертвоприношения идолам{834}. В Галлии настоящих язычников оставалось немного, но во всех периферийных зонах франкского мира, в Саксонии, в Тюрингии и на земле васконов, Брунгильде, конечно, приходилось царствовать над населением, состоящим по большей части из идолопоклонников. Папа удивлялся, что христианская монархиня это терпит, и побуждал ее исправить положение.

Еще активней, чем к борьбе с язычниками, Григорий Великий призывал к защите католиков. В 599 г. он попросил Брунгильду выпустить закон, который бы запрещал галльским евреям владеть рабами-христианами{835}. В самом деле, церковь раннего средневековья страшно боялась еврейского прозелитизма, хотя трудно понять, существовал ли он в реальности или это была коллективная галлюцинация. В любом случае рабство считалось формой ущемления воли, и, обоснованно или нет, духовенство опасалось, как бы евреи-хозяева не принудили своих слуг-христиан принять обрезание{836}. Однако Григорий Великий допускал существование иудейской религии и ее присутствие в Галлии. И когда скандально известный епископ Теодор Марсельский стал у себя в городе насильно крестить евреев, папа обратился к нему с особо резкими упреками{837}.

Патримоний в Галлии

Лучше разобравшись в ситуации, Григорий Великий, конечно, понял, что Regnum Francorum Брунгильды — глубоко христианская территория и что граница, за которую надо посылать миссионеров, находится дальше. Чтобы найти настоящие языческие народы, надо было добраться до Британии. Так, анекдот, записанный в начале VIII в., рассказывает, что однажды Григорий Великий увидел в Риме мальчиков из племени англов. Он якобы воскликнул, что это не англы (Anguli), a ангелы (angeli), которых надо спасти от ада{838}. Неизвестно, есть ли у этого анекдота реальная основа, но в собственных письмах папа выражал глубокую решимость добиться обращения Англии{839}.

До конца VII в. апостолический престол никогда не посылал миссий дальнего плавания, за исключением небольшой операции в Ирландии в понтификат Целестина (422–432). Однако Григорий Великий, который был крупным чиновником, прежде чем стать папой, понял, что подобная затея потребует тяжелой и дорогостоящей подготовки. А ведь несколько десятилетий войны и чумы опустошили италийские земли и подорвали ресурсы церкви. Все начало своего понтификата Григорий посвятил совершенствованию управления землями, которыми Рим владел на Сицилии и в Южной Италии. Прироста их доходности едва хватило, чтобы прокормить бедняков в городе. Для английской миссии надо было искать другой источник капиталов.

С поздней античности апостолический престол владел землями в Провансе, и это имение называлось «патримонием святого Петра в Галлии». Он находился очень далеко от Рима, и надзирать за ним было сложно. В середине VI в. папы решились предоставить управление им епископам Арльским или светским правителям Прованса. Тот, кто назывался «ректором патримония», заставлял местных крестьян возделывать земли и отсылал доходы папе. По крайней мере, так дело обстояло теоретически, потому что некоторые из этих управляющих были не слишком честными и предпочитали оставлять все себе.

В 592 г. Прованс был воссоединен Брунгильдой и управление патримонием перешло в руки нового правителя, патриция Динамия. Тот, как и во всем, показал себя здесь эффективным управленцем. Он добился, чтобы земли святого Петра стали доходными, и начал получать ежегодный барыш в четыреста золотых солидов, которые честно посылал в Рим{840}. Папа мог снова мечтать об извлечении прибыли из провансальских имений. Но, чтобы еще повысить их доходность, надо было сократить долю, какую взимали посредники. В самом деле, даже если ректор оказывался честным, он все равно брал себе жалованье, вознаграждая себя за труд.

Поэтому после кончины Динамия в 595 г. Григорий Великий попросил Брунгильду разделить должности патриция Прованса и управляющего патримонием святого Петра в Галлии{841}. Королева согласилась. Должность патриция перешла к некоему Аригию{842}, тогда как управление папскими имениями было поручено римскому диакону Кандиду{843}. Как клирик последний отныне управлял патримонием в Провансе бесплатно. К тому же Кандид стал кем-то вроде официального представителя Григория Великого в Галлии, и в этом качестве ему полагалось собирать сведения о франкских королях или обращаться к ним от имени папы.

Чтобы провансальские имения приносили богатство, надо было еще иметь возможность их сохранить. На плохо защищенные церковные земли зарились магнаты, всегда находя повод их захватить. Чтобы избежать всякого риска, папа уговорил Хильдеберта II и Брунгильду взять патримоний в Галлии под личное покровительство. Это несомненно значило, что судебные процессы, связанные с римскими землями, должен был проводить дворцовый суд. Диакон Кандид тоже попал под покровительство королевы и в результате мог не опасаться, что его попытаются запугать{844}.

Отныне провансальские земли при правильном использовании могли служить базой снабжения и финансовым резервом. С сентября 595 г. Григорий Великий направлял Кандиду указания, чтобы тот покупал молодых англосаксонских рабов; их следовало посылать в Рим, чтобы их там крестили и помещали в монастырь{845}. Видимо, этим подросткам предстояло стать сотрудниками и переводчиками будущих миссионеров.

Проезд римских миссионеров

В 596 г. Григорий Великий наконец почувствовал, что готов воплотить свою мечту. Он обратился к монахам основанного им ранее монастыря, выбрал им настоятеля в лице некоего Августина и отправил их в Англию. Однако когда эти люди прибыли в Прованс, до них стали доходить жуткие слухи об англах. Перепуганные монахи отказались следовать туда, где их убьют. В этой ситуации Августин предпочел повернуть назад и поехал в Рим для получения новых указаний{846}.

Папа успокоил своего посланника, как мог, и велел посвятить его в епископы для повышения авторитета{847}. Он также направил слова порицания и ободрения монахам, оставшимся в Галлии{848}. Тем не менее, осознав все опасности предприятия, папа принялся тщательней готовить почву для него. В июле 596 г. он написал письма всем галльским епископам, резиденции которых находились на пути следования миссионеров, — в Марсель, Арль, Вьенн, Отён и Тур, — призвав предоставить последним всю необходимую помощь{849}. Брунгильду и ее юных внуков Теодориха II и Теодоберта II он также попросил оказать поддержку миссии. Чтобы умаслить собеседников, папа заявил, что это будет делом простым и законным, ведь Меровинги располагают властью над Британией{850}. Поскольку англосаксонские короли в лучшем случае всего лишь принадлежали к клиентеле Меровингов, это был оптимистичный взгляд на вещи.

Тем не менее, обратившись к Брунгильде, Григорий Великий нашел хорошую деловую партнершу. С тех пор папа пользовался поддержкой королевы и ее сторонников, а именно патриция Прованса Аригия{851} и монахов Лерена. Последние скинулись, чтобы предоставить Риму ложечки. Известно, что эти столовые приборы, служившие для того, чтобы давать причастие, были ввезены в Англию римскими миссионерами, которые дарили их первым обращенным{852}. Франкский епископат, похоже, поддерживал английскую миссию куда более вяло. Один Сиагрий Отёнский оказал римским монахам реальную помощь. Но это был прелат, самый близкий к королеве{853}.

Что касается Брунгильды, она лично пожелала видеть Августина и его монахов, готовых отбыть в Англию, и предоставила им превосходный прием у себя во дворце. Папа в новом письме с жаром благодарит ее за это: 

Мы узнали, из рассказа некоторых наших верных, как Ваше Величество повели себя в отношении нашего брата и сотоварища по епископскому служению, Августина, и какую любовь проявили к нему по наущению Божию. За это мы выражаем Вам благодарность и молим божественную Силу быть столь милосердной, чтобы Она хранила Вас на этом свете под Своим покровительством и чтобы через очень многие годы позволила Вам воцариться в вечной жизни, как [Вы царите ныне] среди людей{854}.

К «верным», которые информировали папу о положении в Галлии, следует в первую очередь отнести диакона Кандида. Его тревожил счетный баланс патримония в Провансе, и он, конечно, выказал радость в связи с тем, что королева согласилась участвовать в финансировании миссии.

Весной 597 г. римские монахи наконец высадились в Юго-Восточной Англии, в королевстве Кент. Выбор этого государства для первой попытка евангелизации был не случайным. В то же королевство Кент несколько лет тому назад франки выдали замуж одну из своих принцесс, за принца Этельберта. С тех пор он стал королем и, если мы правильно толкуем источники, лично просил о приезде римских миссионеров{855}. Это желание могло только усилиться, если на короля оказала нажим Брунгильда. Действительно, в глазах могущественных Меровингов властитель Кента был всего лишь скромным царьком.

При дворе Этельберта миссионеры быстро приступили к работе при помощи переводчиков, предоставленных франками. Через два года Григорий Великий наконец получил вести от своих посланцев{856}. Они были превосходными. По словам Августина, счет обращенных шел на тысячи, и сам король Этельберт подавал знаки, позволявшие предсказать, что он скоро крестится. Папа немедленно решил отблагодарить Брунгильду за сотрудничество с английской миссией. Она лично получила римские реликвии, и, действуя с более дальним политическим прицелом, Рим согласился возобновить переговоры о предоставлении Сиагрию Отёнскому паллия{857}.

В 601 г. Григорий Великий отправил в Англию новую группу монахов. Она должна была усилить группу Августина в Кенте и сделать ее достаточно многочисленной, чтобы распространять христианство в других англосаксонских королевствах. Совершенно естественно, что папа снова попросил Брунгильду оказать материальную помощь{858}. Дальнейший ход английской миссии позволяет также понять, что Regnum Francorum должен был служить и убежищем для евангелизаторов в случае сопротивления со стороны язычников.

Какую выгоду находила Брунгильда в том, чтобы помогать Григорию Великому в его дерзкой, но в конечном счете успешной попытке обратить Англию? В каждом из писем папа утверждает: он верит, что королева старается ради собственного спасения. В конце концов, почему бы нет? Епископы непрестанно напоминали: у мирских властителей есть много поводов грешить, связанных с их функциями, но их власть также дает им возможность творить больше добра, чем способен кто-либо. Уже в конце 590-х гг. Брунгильда была в глазах современников очень старой женщиной, которая готовится со дня на день предстать перед Создателем. В глазах изощренной бухгалтерии загробного мира усилия, которые она делала ради спасения душ англов, могли бы позволить ей компенсировать свои грехи.

Конечно, всегда приятней делать то, что является добром в глазах Бога, когда извлекаешь из этого непосредственную выгоду. А ведь, предоставляя материальную и дипломатическую поддержку миссионерам, Брунгильда давала франкской династии возможность усиливать влияние на королей Британии. И в течение первых трех четвертей VII в. англосаксонские дворы будут находиться в сильной религиозной, культурной и иногда политической зависимости от меровингского континента. Кроме того, оказав покровительство Августину и его спутникам, Брунгильда сделала Григория Великого своим должником, что позволило ей уравновесить свой отказ созывать национальный собор.

ПЕРЕМЕНЫ В МОНАШЕСТВЕ

Монахи, которых Григорий Великий отправил в Англию в 596 г., жили по уставу святого Бенедикта. Однако к тому времени они одни в Западной Европе повиновались наставлениям этого малоизвестного италийского аббата, жившего в первой половине VI в. Успех английской миссии и благосклонность папы со временем обеспечили триумф бенедиктинской модели. Но в царствование Брунгильды еще ничто не было решено, и монахи, равно как и прочие христиане, испытывали неопределенность, характерную для эпохи реформ.

Традиционное галльское монашество

Королевство, которое занимали франки, было с давних пор землей монашества. С конца IV в. подвиги отцов церкви из египетских пустынь вдохновляли их подражателей в Галлии, и великие местные деятели, как святой Мартин Турский, приняли участие в насаждении восточной модели. Тем не менее галльские монахи существенно отличались от восточных собратьев, хотя бы социальным происхождением. Если пустыни Фиваиды и Сирии заселили по преимуществу простые люди, часто неграмотные, то на Западе в монахи шли скорей представители высших слоев общества. Так, в течение V в. в Аквитании, в Провансе и в Юре многие аристократы превращали свои виллы в монастыри и приглашали туда отдельных друзей, чтобы вести благочестивый образ жизни, по преимуществу по умеренным правилам общежительства. Многие из этих людей были интеллектуалами. Они искали Бога с помощью аскезы и молитвы, но также с помощью литературы и богословских умозрений. Однако им приходилось бороться с гордыней — грехом, присущим всякой элите. Поэтому их уход от мира сопровождался отказом от почестей. По этой причине большинство галльских монахов предпочитало не принимать рукоположения, пусть даже в каждой общине нередко можно было найти нескольких священников.

В V в. самой характерной для этого раннего монашества обителью был монастырь Лерен на острове в районе Канн. Особы высокого происхождения жили там в состоянии непрестанной духовной лихорадки, рискуя впасть в ересь или, что бывало чаще, умереть от истощения вследствие того, что подвергали себя чрезмерным лишениям. Но престиж Лерена был огромен, и галльские города часто предлагали его монахам епископские посты на континенте. В ответ святые из Лерена после многих стонов иногда соглашались пожертвовать собой и вновь погрузиться в треволнения мира.

Во времена Брунгильды это раннее течение начало иссякать. Виной тому были не кризис традиционных центров или отсутствие пополнения. Напротив, такого количества монахов в Галлии еще никогда не было. Некоторые монастыри даже считали, что подобный наплыв ставит под угрозу экономическое выживание обителей, и Брунгильде приходилось идти на существенные уменьшения налогового бремени для некоторых общин, особенно в Оверни{859}. Скажем так: рьяный энтузиазм первых времен исчез, и духовный поиск выродился в карьеризм. Почти повсюду аббаты в конечном счете написали уставы, которые указывали, как монахам вести себя, и гарантировали им спасение, если те будут придерживаться этих правил. По большей части монастыри теперь довольствовались этим благочестивым, но остепенившимся образом жизни, порой позволяя себе неслыханный прежде комфорт. Так, в монастырях Прованса VI в. ели досыта, к великому возмущению сторонников самых консервативных нравов{860}. Галльское монашество, которое до тех пор было передовым движением, погружалось в рутину.

Естественно, менее элитарный путь привлекал меньше оригинальных личностей. Пусть даже в 590-е гг. патриций Динамий писал, что Лерен — по прежнему «райские врата», но это выражение больше напоминало рекламный слоган для изысканного заведения на Ривьере, чем призыв покинуть суетный мир{861}. Впрочем, Брунгильда, похоже, воспринимала большинство монастырей как прибежища отставных аристократов, более склонных к интригам, чем к мистике. Она как будто с подозрением относилась даже к монастырю святого Маврикия в Агоне, слишком активно поддерживавшему интересы заюрцев и поэтому даже опасному. Во всяком случае один из его монахов, Амат, имел связи с людьми, определенно не принадлежавшими к друзьям королевы{862}.[162] Что касается Лерена, то Брунгильда использовала его как престижную транзитную гостиницу для официальных лиц по дороге в Рим{863}.

Отношение населения Галлии к монастырям как будто подтверждало, что последние переживают духовный упадок. В частности, города уже редко обращались к элите монахов, чтобы приобрести служителей для своих соборов. Новая аристократия тоже чутко прислушивалась к модным веяниям. Так, в начале VII в. два знатных австразийца, Ромарих и Арнульф, собрались было удалиться в монастырь в Лерене. По размышлении они предпочли отказаться от этой мысли, чтобы найти заведение более динамичное и, возможно, менее тесно связанное с окружением Брунгильды{864}.

У деревенских жителей, похоже, также переменились объекты истовой веры. Чем искать чудес и поучений у монахов, крестьяне теперь предпочитали обращаться к более харизматичным существам — отшельникам. Дворец и епископат этих людей не любили. Никто толком не знал, что они рассказывают простонародью. Уединенно жившие в лесах или странствовавшие как проповедники, они, вероятно, были многочисленными, и Григорий Турский их опасался. Они на свой лад тоже требовали реформ, но делали это в слишком радикальной и недостаточно институциональной форме, чтобы власти могли предоставить им трибуну. В середине 580-х гг. один из этих визионеров, некий Вульфилаих, обосновался на столпе в Арденнах и начал оттуда проповедовать окружающему населению. Магнерих Трирский, советник Брунгильды, был вынужден велеть ему спуститься{865}. Правда, климат региона не благоприятствовал этой форме аскезы, которая производила такой фурор на Востоке. Но с высоты своего столпа Вульфилаих еще и призывал слушателей отказаться от языческих обычаев. Подобные речи могли казаться подрывными во времена, когда епископы хотели сохранять контроль над проповедями, а королевская пропаганда утверждала, что Австразия уже стала христианнейшим государством.

Женские монастыри

Похоже, во времена Брунгильды только женский вариант традиционного монашества сохранял всю силу. Женские монастыри еще обладали очарованием новизны, потому что первые из них появились в Галлии в 500-гг. До тех пор Запад почти не знал женских общин. Поэтому в VI в. приходилось заново придумывать и создавать все — постройки и уставы, обычаи и нарушения. Вдохновляли это движение несколько крупных личностей, самыми выдающимися из которых были настоятельницы обители святого Иоанна в Арле и королева Радегунда, основательница монастыря Святого Креста в Пуатье.

Женское монашеское движение получило в Regnum Francorum большой успех, потому что отвечало многим ожиданиям, не находившим удовлетворения. В новые монастыри попадали женщины, страстно стремившиеся жить как духовные лица, девушки или вдовы, не желавшие (повторно) выходить замуж, а чаще всего дочери, которых решила туда поместить семья, на время или насовсем. Аристократические роды с давних пор старались избавляться от своих незамужних представительниц, которые могли слишком легко поставить под угрозу честь (и достояние) группы. Этим хрупким существам монастырь предлагал прибежище и, главное, смысл жизни. В самом деле, монахиня становилась супругой Христа, а многие отцы считали Господа идеальным зятем, который сможет защитить семью жены, если понадобится. Так что уход в монастырь представлял собой не изгнание из рода, а форму служения группе при помощи молитвы, а не воспроизводства. И если эта участь не всегда выбиралась добровольно, она ни в коем случае не была плачевной. Многие франкские дамы, не выходя за стены монастыря, по-прежнему распоряжались значительными состояниями и взаимодействовали с окружающим обществом.

Тем не менее женские монастыри не были защищены от риска определенного рода, обычно соизмеримого с высотой их внешних стен. В самом деле, каноническое право запрещало женщине, принесшей монашеский обет, возвращаться в мир. Но власть настоятельницы уважали не всегда, а епископ-опекун часто не имел ни возможностей, ни желания вмешиваться. Многие из этих историй начинались во дворце. Так, Брунгильда, которой самой приходилось идти на ухищрения, чтобы не попасть в монастырь, не раз улаживала скандалы с побегами монахинь.

Самая известная история случилась в монастыре Святого Креста в Пуатье, где после смерти святой Радегунды и кончины настоятельницы Агнессы община начала утрачивать единство. Так, в 589 г. несколько сестер стали оспаривать власть новой аббатисы Левбоверы и обвинили ее в безнравственности. Этот мятеж возглавили две меровингских принцессы, помещенных в эту обитель, — Хродехильда, дочь Хариберта I, и Базина, дочь Хильперика I. Видимо, некоторые из этих дам хотели произвести реформу дисциплины, которая при Радегунде была довольно свободной, а другие увидели здесь возможность покинуть монастырь, в который попали не по доброй воле. Окрестные епископы попытались восстановить дисциплину собственными силами, но монахини Святого Креста отказались им повиноваться. Они наняли воинов для своей защиты, и начались столкновения. Когда кровь пролилась даже в часовне, где находилась реликвия Святого Креста, пришлось вмешаться Брунгильде и королю Гунтрамну. Оба правителя назначили следственную комиссию, состоящую из епископов, которые провели допросы под защитой светских властей. Аббатиса Левбовера была признана невиновной в распутствах, в которых ее обвиняли, а монахинь, виновных в мятеже, прелаты отлучили. Принцесса Хродехильда попыталась оправдаться, обвинив нескольких близких к аббатисе людей в том, что они — агенты Фредегонды. Это, конечно, могло бы повлиять на позицию Брунгильды, но доказано ничего не было{866}.

Бунт монахинь Пуатье закончился странно. В самом деле, через некоторое время дворец потребовал от епископов снять отлучение, и принцесса Базина воспользовалась этим, согласившись вернуться в монастырь. Но Хродехильда отвергла полюбовное соглашение, и Брунгильда в конечном счете предоставила ей для жительства виллу из фиска{867}. Видимо, в Святом Кресте сошлось столько противоречащих друг другу интересов, династических и дипломатических, политических и духовных, что даже Меровинги были вынуждены идти на сделки с этой обителью. Они терпели от монахинь из Пуатье такое, чего никогда бы не допустили со стороны ни одного из подданных-мужчин. Что касается свободы, которая в конечном счете была дарована Хродехильде, — возможно, ее следует связать с нехваткой принцесс на выданье, от которой в 580-е гг. страдала Австразия. Во времена, когда Брунгильда вынашивала планы брачных союзов с Павией или Толедо, дочь Хариберта I могла оказаться полезной. Если только не предполагать, что королева Австразии, опасавшаяся в свое время, как бы ее саму не заключили в монастырь, пожелала избавить от такой судьбы племянницу, показавшую себя столь смелой. Но меровингской династии чувствительность была не особо свойственна.

Во всяком случае, освобождение Хродехильды позволяет сделать вывод: Брунгильда полагала, что ни монастырские уставы, ни церковные каноны, регламентирующие жизнь общин, не могут препятствовать ее монаршей воле. В монастырях, основанных Меровингами, в частности, в Святом Кресте, последние вели себя так, как считали нужным. И допускали, что так же могут поступать другие семейства в обитателях, которые основали.

Еще одна иллюстрация — случай, когда незадолго до 599 г. монахиню из Отёна по имени Сиагрия насильно увезли из монастыря и выдали замуж против воли. Брунгильда не вынесла никакого приговора, и галльский епископат тоже промолчал. Однако похоже, что эта история не была связана с развратом, поскольку похититель открыто выразил недовольство недостаточным богатством дамы{868}. Для объяснения здесь приходиться прибегать к гипотезам. Может быть, знатной сенаторской семье Сиагриев внезапно понадобилось заключить союз, а ни одной дочери на выданье у нее не было. Поэтому они извлекли родственницу из монастыря, пусть и несколько грубовато. Конечно, это было нарушением канонического права, заставившим римского папу побледнеть, едва он об этом узнал, но Брунгильда могла счесть, что это частное дело, в которое дворец не должен вмешиваться. К тому же разве епископ Сиагрий Отёнский не был тоже членом рода Сиагриев?Королева ничего бы не выиграла, помешав осуществлению планов рода, который оказывал ей поддержку, тем более в городе Отёне, где у нее были грандиозные замыслы.

Заведения, основанные в Отёне

Если Брунгильда и допускала нарушения уставов и канонов, она отнюдь не презирала традиционное галльское монашество. Лучше всего она это доказала, заложив во второй половине 590-х гг. монастырский комплекс в Отёне. Строительство велось при поддержке епископа Сиагрия, но завершилось только в 602 г., вскоре после смерти прелата{869}.

Сердцем обители был женский монастырь, посвященный Деве Марии. Брунгильда сделала значительный начальный дар, состоявший, вероятно, из земель и рент, и получила гарантии сохранения этого владения. А именно: по ее просьбе папа пожаловал защитную привилегию, запрещавшую королям или власть имущим отчуждать владения монастыря. Этот документ позволяет нам узнать имя первой аббатисы, которую назначила Брунгильда, — Таласия{870}; к сожалению, родственные связи этой дамы неизвестны. Важней всего, возможно, тот факт, что монастырь святой Марии Отёнской оказался под личным покровительством Брунгильды и только во вторую очередь — Теодориха II. Королева явно хотела показать, что она здесь главная основательница, а значит, в первую очередь имеет право на получение выгод от мирских и духовных последствий появления данного заведения.

На территории женского монастыря появилось непривычное строение — ксенодохий. Этим словом называли всякий приют, предлагавший кров путникам, пищу неимущим и заботу нуждающимся{871}. Основание такого заведения позволяло Брунгильде публично продемонстрировать милосердие и попечение о беднейших из своих подданных. Ей следовало поддерживать репутацию христианской королевы. Этот жест также позволял провести кое-какие престижные параллели внутри Regnum Francorum: когда-то великий Хильдеберт I и его жена Вультрогота основали подобное заведение в Лионе[163].

Содержание приюта требовало ежедневного контакта персонала с больными. А ведь если бы монахини день и ночь находились у постели пациентов — половина которых неминуемо была мужчинами, — это, вероятно, повредило бы репутации монастыря святой Марии. Поэтому Брунгильда поручила техническое управление ксенодохием мужской общине. Ее аббату следовало быть священником, потому что он должен был оказывать последнюю услугу душе, когда не удавалось исцелить тело. Поскольку рукоположенный клирик неминуемо находился в подчинении епископа Отёнского, Брунгильда приняла меры, чтобы он не избежал контроля с ее стороны. Так, в хартии об основании она уточнила, что только государи Бургундии имеют право назначать аббата монастыря, окормляющего ксенодохий. К тому же этот человек не имел права претендовать на пост епископа — чтобы земля, дарованная благотворительному заведению, не перешла под контроль собора{872}.

По просьбе Брунгильды Григорий Великий согласился пожаловать всем этим учреждениям охранные привилегии. Для большей надежности эти документы были составлены в трех экземплярах и помещены в архив Отёна, в королевские франкские архивы и в скри-ний Латеранского дворца в Риме. Однако можно задаться вопросом о смысле этих папских привилегий. Просила ли их Брунгильда потому, что они предоставляли реальную юридическую защиту? Или, что больше похоже на правду, потому что они давали международную огласку ее благотворительной деятельности?

В целом основание заведений в Отёне, конечно, шло на пользу пропаганде Брунгильды, потому что означало выполнение связной программы. Монахи и монахини сообща трудились для облегчения жизни бедняков и вместе молились за основателей, Брунгильду и Теодориха II. Но на женский монастырь было возложено духовное руководство, тогда как мужская община брала на себя решение самых практических задач. Тем самым отёнские монастыри можно считать отражением власти Брунгильды: мужчины обладали видимой властью, тогда как женщинам, почти незаметным, принадлежала власть реальная.

Столь значительное заведение, как отёнское, конечно, дорого обошлось франкскому государству. Однако отданные земли окупились как нельзя лучше: Брунгильда приобрела любовь подданных, восхищение церкви и, возможно, прощение некоторых грехов. Если смотреть с более практической точки зрения, то уступленные владения стали собственностью Богоматери. Значит, их отчуждение полностью исключалось, что позволит будущим Меровингам опосредованно пользоваться доходами с них, не опасаясь утратить их из-за необдуманного дарения.

Вызывает вопросы и размах, с каким велось строительство в Отёне. Не собиралась ли Брунгильда сама удалиться в этот монастырь, как некогда святая Радегунда в Пуатье, а королева Батильда в 664 г. удалится в Шель? Если так, значит, ухудшение отношений между Австразией и Бургундией заставило ее отказаться от этого плана; а ведь первые признаки кризиса появились в 602 г., как раз когда комплекс был завершен.

Ирландское монашество: встреча с Колумбаном

Относительно традиционный характер Отёнского монастыря в начале 600-х гг. контрастировал со стремлениями к обновлению, обуревавшими духовенство на Западе. Началось это движение, вероятно, с галльских отшельников, об обновлении монашества могли мечтать и некоторые женщины. Но настоящим его вдохновителем был святой Колумбан, находившийся в сложных отношениях с меровингскими государями и особенно с королевой Брунгильдой. Его приключения пространно описаны в «Житии», составленном в 642 г. италийским монахом Ионой из Боббио. В этом тексте Брунгильда выглядит воплощением зла. По счастью, сохранились и фрагменты переписки Колумбана. Они бросают совсем иной свет на фигуру человека, которого ученики хотели изобразить жертвой королевы франков.

Колумбан родился в Ирландии около 540 г. Там еще в юности он поступил в монастырь Бангор, где показал способности к латинскому языку и склонность к суровой дисциплине. Ирландские монастыри позволяли также приобщиться к изощренным политическим играм, поскольку их настоятели в основном принадлежали к королевским родам и вели себя как настоящие князьки. Некоторые из них даже целиком или частично присваивали епископские полномочия. Однако ирландское монашество было элитарным не только по составу, но и по духовным устремлениям. Там монахов побуждали доходить до крайностей, поощряя соперничество даже в покаянии или умерщвлении плоти. Самой примечательной — но не самой распространенной — практикой было peregrinatio [паломничество], то есть добровольное изгнание, в которое монах уходил, чтобы стать по-настоящему чуждым миру. Так, некоторые ирландцы садились в лодку и отдавались воле волн, чтобы те отнесли их к берегам, какие укажет Бог; они надеялись, что море их выбросит на какой-нибудь остров, где они оснуют новый монастырь, а еще лучше — что они высадятся на берегу, где языческое племя преподнесет им венец мученика, зверски убив их. Этот путь совершенствования избрал и Колумбан. В возрасте около пятидесяти он в обществе двенадцати спутников покинул Ирландию и высадился в Британии. Потом по неизвестным причинам он направился дальше, в Regnum Francorum.

Пусть по прибытии на континент Колумбан и констатировал, что «религиозная жизнь почти угасла»{873}, он должен был признать, что Меровинги — не язычники. Чтобы найти смерть, ему надо было идти дальше. Поэтому около 591–592 г. он предстал перед, меровингским двором — либо двором Гунтрамна, либо, что более вероятно, Хильдеберта II — и попросил разрешения пересечь франкскую территорию, чтобы далее нести Евангелие отдаленным народам[164]. Король ответил, что ему лучше остаться в Галлии и найти «пустынь», чтобы жить в святости. Колумбан, похоже, всегда колебавшийся между искренним желанием идти навстречу мученичеству и ловким умением избегать последнего, заявил, что удовлетворен этим решением. Тогда король предложил ему небольшую территорию Аннегре, расположенную в Вогезах близ бывшей границы между Австразией и Бургундией. Там был основан маленький монастырь, и Колумбан стал его первым настоятелем.

Ирландец не был лишен ни харизмы, ни красноречия, как свидетельствуют его сохранившиеся «Проповеди». За несколько лет он сумел привлечь большое количество монахов. Поскольку ресурсов местечка Аннегре не хватало, чтобы кормить всех, даже скудно, Колумбан получил от дворца в дар новое владение Люксёй, расположенное в нескольких километрах от первого заведения{874}. Так как постоянно поступало новое пополнение, он основал в том же районе еще один монастырь, получивший название Фонтен. С тех пор Колумбан начал создавать свою сеть. Он поселился в Люксёе в ранге аббата и делегировал руководство другими домами заместителям, которые были ему подчинены. Кроме того, он написал устав, чрезвычайно строгий, который был рассчитан на то, чтобы придать дисциплине единообразие.

До начала 600-х гг. Брунгильда, похоже, поощряла колумбановский эксперимент. Благочестивой христианке, какой она была, ирландское монашество должно было казаться привлекательным. Оно предлагало чистую и строгую религиозность, казалось, возвращавшую галлов к истокам первоначального монашества. Ирландцы были настоящими «атлетами Христа», и молились обитатели Люксёя на голодный желудок, как в Египте при святом Антонии или в Лерене V в. Кроме того, у Колумбана монахи трудились собственными руками, чтобы смирять гордыню. Зрелище этих людей, убирающих урожай на своих полях, впечатляло, и по сравнению с ними комфортабельные аристократические монастыри в окрестностях имели бледный вид. Впрочем, ручной труд монахов соответствовал духу времени или, точнее, духу реформы. Еще два поколения назад святой Бенедикт подчеркивал его необходимость в своем уставе, и Брунгильда заставила своих монахов и монахинь в Отёне работать в ксенодохии.

Но, возможно, королеву привлек также антиконформизм характера Колумбана. Как священник — носитель ирландской традиции он проводил церемонию причащения так, как считал нужным, публично проповедовал, позволял себе налагать епитимью и отлучал грешников, каких выявлял среди современников. Многим франкским епископам едва ли нравилось, что их прерогативы присвоил простой аббат. Но, может быть, Брунгильде было выгодно поощрять такое соперничество внутри церкви между бюрократами и харизматиком? У нее было несколько явных столкновений с епископатом, прежде всего в обширном Заюрском округе. А ведь она сознавала, что, поддерживая присутствие Колумбана в Вогезах, подрывает авторитет епископа Протагия Безансонского, в отношении которого можно предполагать, что он был связан с заюрской аристократией[165]. К тому же чистота жизни ирландцев и их отвращение к сексуальным проступкам позволяли клеймить распутство, реальное или предполагаемое, некоторых галльских прелатов. Возможно, Дезидерий Вьеннский стал косвенной жертвой появления новой атмосферы, созданию которой способствовал Колумбан.

Кроме того, в 600-е гг. Брунгильда искала для своей семьи духовного наставника, который бы не принадлежал ни к одной из бургундских группировок. Известно, что Теодорих II регулярно встречался с аббатом Люксёя и вел с ним благочестивые беседы. Однако в стремлении исправлять нравы Колумбан заходил слишком далеко. Так, он упрекал короля за то, что тот держит только наложниц и отказывается взять себе законную супругу{875}. Это значило указать пальцем на проблему, которую никто не смел затрагивать открыто: как королева, которая столь внимательно следит за нравственностью своих епископов, может допускать, чтобы ее внук погрязал в разврате? Колумбан, как и все его современники, конечно, знал ответ: Брунгильда не хочет, чтобы во дворце кто-либо мог соперничать с ней во влиянии. Но она не затыкала Колумбану рот. Святому или шуту можно было позволить многое. И в мизансцене, очень напоминающей ветхозаветную, ирландский аббат выступал в роли доброго пророка, дающего доброму королю советы, как избавиться от последних грехов. Это не могло принести настоящего вреда, и, взвесив все, лучше было позволить добродетельному аббату бранить королевскую семью, чем допустить, чтобы это делал мятежный епископ. Королева могла помнить о пагубном влиянии Претекстата Руанского на Меровея или Бертрамна Бордоского на Гундовальда; Колумбан как ирландец и как монах представлял собой меньшую опасность.

Таким образом, в первое время аббат Люксёя, похоже, был близок к Брунгильде и Теодориху II. Известно, что во время проезда английской миссии он дискутировал с Кандидом, ректором патримония святого Петра в Галлии{876}. Через некоторое время он написал папе, проявив некоторую надменность, поскольку считал естественным, что его апостолический корреспондент ответит{877}. Возможно, он был прав, коль скоро Григорий Великий послал копию своего «Пастырского устава» священнику по имени Colombus, которого можно отождествить с ирландским реформатором[166]. Можно также предположить, что Колумбан недолгое время пробыл в Лерене, в 600 г., участвуя в переговорах между Римом и Меровингами{878}.[167]

Таким образом, престиж Колумбана отчасти создавался благодаря использованию связей Брунгильды. И, хотя Иона из Боббио в «Житии» своего святого не обмолвился об этом ни словом, королева также защищала аббата от многочисленных врагов. В самом деле, Колумбан присвоил право рассчитывать дату Пасхи по ирландским обычаям и отказался пользоваться пасхалиями Виктора Аквитанского, принятыми на континенте почти повсюду. Некоторые епископы, жаждавшие столкновения, поставили этот вопрос на повестку дня галльского собора — несомненно собора в Шалоне-на-Соне, состоявшегося в 602/603 г.[168] Подробности этого собрания неизвестны, но никакого осуждения Колумбану официально вынесено не было, хотя споры выдались жаркими. Вероятно, кто-то оказал нажим на епископов, чтобы добиться этого результата. Епископ Арегий Гапский, которому Григорий Великий предложил принять участие в подготовке национального собора{879}, похоже, затаил злобу на королеву после пребывания в Шалоне{880}.[169]

Однако по-настоящему Колумбан мечтал не о том, чтобы оказаться поближе к государям, а о том, чтобы его общины как можно шире распространились по Бургундии. Дворец же, похоже, предпочитал, чтобы опыт Колумбана ограничился теми несколькими обителями, какие уже существовали. Может быть, Брунгильду забавляла возможность дразнить бургундских епископов, размахивая ирландским жупелом, но королева слишком нуждалась в иерархах «белой» церкви, чтобы всерьез желать этой иерархии пошатнуться. Поняв, что от дворца ему ждать больше нечего, Колумбан постепенно начал искать новых покровителей. Он нашел их в лице региональных аристократов. Так, незадолго до 604 г. он сблизился с патрицием Заюрской Бургундии Вандальмаром{881}; он стал крестным отцом сына последнего, Доната, который сделался облатом в Люксёе. Колумбан имел влияние и на одного нотария из дворца Теодориха II, Агрестия, принадлежавшего к могущественному семейству из области Женевы{882}.

Впрочем, не была ли колумбановская религиозность особо рассчитана на аристократию? Ирландец предложил новую практику покаяния: грешник тайно признавался священнику в грехах, и последний накладывал на него епитимью, сообразную проступку. С этой целью Колумбан написал «Пенитенциалий» — сочинение такого жанра, какой еще не был известен на континенте. В нем можно усмотреть целое мировоззрение, сильно отличающееся от мировоззрения древних христиан:

Если мирянин совершил клятвопреступление, сделав это из алчности, пусть продаст свое имущество, отдаст деньги бедным и посвятит себя Господу, выбрив тонзуру, простившись с миром, и пусть служит Богу в монастыре до смерти. Если он сделал это не из алчности, а из страха смерти, пусть кается три года на хлебе и воде, как изгнанник, и без оружия; пусть еще на два года лишит себя вина и мяса; пусть подарит жизнь, искупая свою душу, то есть освободит раба или рабыню от ига рабства; еще два года он должен подавать щедрую милостыню, но может есть все, кроме мяса; через семь лет он может вновь причаститься{883}.

Это новое ирландское покаяние по отношению к старому каноническому было тем же, чем германское право было по отношению к римскому. Речь шла уже не об угрызениях совести, а о компенсации, в логике, близкой к логике выплаты вергельда. Кроме того, такое аурикулярное и тарифицированное покаяние давало все возможности для казуистики, с помощью которой магнаты — христиане, но интриганы — могли охранять свои мирские интересы, не рискуя спасением души.

Брунгильда не могла допустить, чтобы Колумбан пытался увеличивать свои социальные ресурсы, покидая орбиту франкской монархии. Отношения между дворцом и Люксёем понемногу начали приобретать напряженный характер. В конце 600-х гг. разногласия вылились в открытый кризис, когда Колумбан приехал на королевскую виллу Брокариак (несомненно Буршересс, в нескольких километрах к югу от Отёна). Там жила Брунгильда вместе с правнуками Сигибертом II, Хильдебертом, Корбом и Меровеем. Видимо, аббат приехал просить какие-то субсидии в деньгах или землях. Взамен королева попросила его дать благословение маленьким принцам, чтобы обеспечить их будущее. Колумбан ответил, что отказывается благословлять сыновей блудниц и что, кстати, они не имеют никакого права на трон{884}. Неизвестно, какую долю истины содержит рассказ Ионы из Боббио, но, очевидно, в тот день Колумбан вышел за пределы того, что мог потерпеть двор, даже со стороны святого. Прежде всего, в меровингских традициях ничто не препятствовало сыновьям наложниц подниматься на трон. Далее, отказ благословить невинных детей был жестом враждебности, который Колумбан совершил в отношении своих покровителей сознательно.

Честь меровингской семьи задели публично, и Брунгильда приступила к ответным действиям, пусть даже умеренным. Так, она издала декрет, запрещавший монахам Люксёя покидать монастырь и устанавливать связи с соседями. Колумбан оскорбился. Поскольку весь год он посещал жилища аристократов, он, видимо, забыл, что первоначально задумывал жить уединенно. Покинув Брокариак, он направился в Эпуасский дворец, где жил Теодорих II. Там король счел хорошим политическим ходом возобновить переговоры и пригласил аббата Люксёя пообедать. Но ирландец принялся бить бутылки и бросать оземь тарелки, вопя, что не хочет мараться «дарами нечестивых». Ему можно было бы возразить, что в дар от «нечестивых» он получил земли Аннегре, Люксёй и Фонтен. Но Теодорих II предпочел смириться. Никогда не стоило сердить божьего человека, особенно когда у него есть еще и сильные связи среди мирских вельмож.

Если король поставлен в глупое положение в собственном дворце, это может навести некоторых аристократов на определенные мысли. Брунгильда, прибыв в Эпуас на следующий день после инцидента, могла только констатировать, что имиджу монархии нанесен урон. Чтобы его загладить, она принесла Колумбану публичные извинения и отменила санкции, наложенные на монастыри в Вогезах. Согласие унизиться перед святым человеком позволяло государю спасти честь, поскольку у такой сцены было множество библейских и исторических аналогий{885}. Впрочем, Колумбан был обязан простить раскаявшихся грешников. Что он и сделал скрепя сердце.

Однако дворец не мог позволить, чтобы подобный скандал повторился. Люксёй и его сеть взяли слишком много власти; этих монахов-реформаторов следовало поставить на подобающее им место. Отныне Брунгильда сблизилась с епископами и повела кампанию по дискредитации устава Колумбана. Он, конечно, представлял собой ахиллесову пяту заведения. Ирландец отстаивал в нем чужие и чуждые обычаи, например, благословение при входе в монастырские здания или крестное знамение, каким монахи должны были осенять ложку перед едой. В 626 г. в связи с этим будет созван собор в Маконе, и Колумбан на нем едва не лишится ореола{886}.

После того как ирландца вывели из равновесия, оставалось только оправдать его осуждение, подтолкнув его к совершению непростительного поступка. В 606 г. по требованию бабки Теодорих II нанес в Люксёй официальный визит. Прибыв на место, он потребовал впустить его за монастырскую ограду для проверки, как живут монахи в обители. Как король и особенно как даритель земель он имел на это право. В Отёне Брунгильда ранее напомнила, что эти учреждения остаются под полным контролем Меровингов. Однако Колумбан считал себя единственным повелителем Люксёя, как духовным, так и мирским, и отказался впускать Теодориха II. Произошла гротескная сцена: аббат провоцировал короля в надежде, что будет убит за непокорность, а государь изо всех сил старался уладить дело миром. Иона из Боббио с удовольствием пересказывает ее и заканчивает рассказ таким обменом репликами:

Теодорих бросил: «Ты надеешься, что я доставлю тебе венец мученика», добавив, что не настолько глуп, чтобы совершить подобное преступление, а будет, в общих интересах, вести себя наилучшим образом: коль скоро Колумбан отвергает все обычаи мира, ему лучше бы вернуться туда, откуда прибыл. <…> На что Колумбан ответил, что не покинет ограды монастыря, если только его не исторгнут оттуда насильно{887}.

Выпроводить упрямца за границу не было самым мирным из решений? Кстати, Теодорих II и Брунгильда предоставляли монахам ирландской национальности право с почетом сопровождать своего аббата на пути в изгнание (но только если они этого захотят), тогда как галльские монахи могли бы по-прежнему содержать в порядке Люксёй и окружающие монастыри. Речь шла не об уничтожении реформаторского ирландского течения, а только об удалении его неугодного вождя.

Но Колумбан остался глух к этому предложению. Теодорих II сумел захватить его в плен, но тому удалось бежать и вернуться в Люксёй{888}. Аббата снова схватили и посадили под надежную охрану. Однако дворец позволил ему переписываться с общиной и организовать передачу его аббатского сана{889}. Видимо, к великому разочарованию заинтересованного лица, Брунгильда упорно не желала делать из него мученика. Возможно, у всех на памяти еще было дело Дезидерия Вьеннского, и королева не собиралась повторять своей ошибки. То есть были приняты меры, лишавшие Колумбана возможности как бежать, так и стать жертвой притеснений. Охрана отконвоировала его до моря через Безансон, Отён, Аваллон, Оксер, Орлеан и Тур, то есть через ту часть Бургундии, которую королевская власть лучше всего контролировала.

В Туре, на последнем переходе к океану, епископ этого города пригласил Колумбана на завтрак. Последнему это дало возможность встретиться с зятем Брунгильды, Хродоальдом. Поскольку этот Агилольфинг колебался в выборе, сохранить ли ему верность Австразии или Бургундии, Колумбан стал поощрять его к дурным высказываниям о Теодорихе II. Хродоальд счел более благоразумным напомнить пленнику, что с тем обошлись не слишком плохо. Согласно Ионе из Боббио, Колумбан ответил:

Поскольку ты связан с Теодорихом клятвой верности, передай своему господину и другу отрадную весть. Вот что ты сообщишь ему: не пройдет и трех лет, как он и его дети погибнут и Господь истребит его род подчистую{890}. 

В 640-х гг. такое пророчество было написать легко, но этот тон, одновременно ироничный и агрессивный, вполне узнаваем по сохранившимся сочинениям самого Колумбана. Даже его учеников коробила такая дерзость, не принятая на континенте, хоть бы и в поведении святых. Впрочем, Иона из Боббио оправдывает своего героя, напоминая, что его устами говорил Бог.

Приехав в Нант, Колумбан столкнулся с враждебным отношением со стороны епископа и графа города, намеренных выполнить приказы Брунгильды. Зато местные аристократы оказали изгнаннику поддержку{891}. Возможно, этим людям и удалось его освободить, когда его пытались посадить на купеческое судно, готовое к отплытию в Ирландию. Но как «Житие» Ионы из Боббио, так и сам Колумбан в переписке не сообщают об обстоятельствах этого странного побега ничего особо внятного.

Освободившись, Колумбан сразу же направился к нейстрийскому двору, где Хлотарь II принял его с симпатией, но без чрезмерного энтузиазма. В 609/610 г. сын Фредегонды пытался сохранить мир с Брунгильдой, а прием изгнанника был, конечно, не лучшим средством для этого.

Однако Колумбан добился, чтобы его сопроводили до Австразии. Этот путь привел его в Париж — город, похоже, с 595 или 600 г. снова ставший неделимым, а потом в Mo, где он завязал новые дружеские связи с аристократией{892}. Наконец он предстал перед Теодобертом II, у которого попросил права идти проповедовать в чужие земли. На языке Колумбана это значило, что он просит землю для основания монастыря, и король это отлично понял. Колумбан остановил свой выбор на Брегенце, поселении на Боденском озере, не очень далеком от границы с Бургундией. Теодоберт II, пишет Иона, рассматривал Колумбана как «трофей, взятый у противника»{893}, который надо выставлять. В самом деле, образ несправедливо гонимого божьего человека мог пригодиться австразийской пропаганде, все более враждебной по отношению к Брунгильде.

Тем самым на последующие века королева приобрела мрачную репутацию. Ее обвиняли в том, что она изгоняла и убивала святых. В действительности Брунгильда осудила Дезидерия Вьеннского и Колумбана Люксёйского не затем, чтобы сокрушить церковь. Напротив, во всяком случае официально, она действовала во благо реформ. Дезидерий представлял самые архаичные тенденции в «белом» духовенстве, а Колумбан — самую революционную в монашестве. Изгоняя этих людей, королева только старалась удержать усилия по модернизации церковных структур на золотой середине. И, естественно, руководствовалась при этом собственными интересами.

ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПОСЛЕДНЕМУ ПУТИ

Если публично приверженность к установленной церкви Брунгильда демонстрировала не раз, пусть не обязательно искренно, то проявления ее личного благочестия найти трудней. Но существовала ли в раннем средневековье реальная разница между интимной верой индивида и показными выражениями его рвения? В случае Брунгильды даже самые личные поступки приобретали политическое измерение.

Так, похоже, королева читала благочестивую литературу. В 597 г. она просила Григория Великого прислать ей религиозное произведение (хотелось бы знать название), и он передал ей экземпляр через диакона Кандида{894}. Может быть, Брунгильда действительно хотела познакомиться с неким произведением, известные копии которого находились только в Риме. Но она вполне могла также знать, что папа предоставляет книги только лучшим корреспондентам. Если просьба Брунгильды была удовлетворена, она символически вошла в круг друзей Григория Великого.

Как и многие ее современники, королева особо почитала реликвии. В 595 г. Хильдеберт II получил из Рима «ключ святого Петра», то есть нечто вроде ковчежца, содержащего немного железных опилок, которые были соскоблены с цепей, когда-то сковывавших апостола{895}. Апостолический престол довольно регулярно отправлял такой подарок монархам, покровительством которых хотел заручиться. В следующем году Брунгильда уже лично просила папу прислать ей реликвии святого Петра и святого Павла. Папа согласился, но потребовал, чтобы эти предметы были выставлены в церкви. В самом деле, многие христиане хранили реликвии у себя в жилище, из соображений престижа, а то и в мешочке, повешенном на шею, чтобы обеспечить себе их постоянное покровительство. Видимо, Григорий опасался, что королева так и поступит{896}.

Несмотря на связи с римскими святыми, молиться Брунгильда, похоже, предпочитала Мартину Турскому. В самом деле, солдат, поделившийся плащом с нищим, был главным покровителем франкской монархии и патроном города, с которым королеву связывали важные интересы. Но, может быть, Брунгильда испытывала к Мартину личную признательность за то, что он защитил ее в Руане в тот день 576 г., когда ее преследовал Хильперик и она укрылась в часовне, посвященной этому святому. В честь Мартина королева в 590-х гг. начала строить церковь близ Отёна при поддержке епископа Сиагрия. Это здание было завершено в 602 г., и Брунгильда добилась для него всех привилегий, какие мог даровать Рим{897}. Церковь украсили с особой заботой{898}, и было предусмотрено, что она останется под властью франкской монархии. Брунгильда, по всей вероятности, рассчитывала, что там будет находиться ее гробница, как и гробница Теодориха II. В самом деле, после истории с паллием Отён мог выглядеть религиозной столицей королевства. К тому же гробница в церкви святого Мартина дала бы Брунгильде возможность не соседствовать с Гунтрамном в Шалоне или с Фредегондой в Париже. Может быть, разные ветви династии и не вели меж собой войну на истребление, как иногда пишут, но они предпочитали не контактировать даже в вечности.

Смерть Сиагрия, вероятно, сорвала этот план. Действительно, Брунгильда забросила Отён и стала отдавать предпочтение Оксеру, где епископ Дезидерий стал ее советником[170]. Королева совершила ряд дарений и обменов землями в пользу местной церкви. Дезидерий воспользовался этим неожиданным богатством, чтобы перестроить Оксерский собор с явным намерением сделать его похожим на церковь, которую выстроил в Отёне Сиагрий. «Огромная сводчатая апсида, отделанная золотом и мозаиками, блеск которых был прекрасней всего»{899}, должна была свидетельствовать, что верховенством теперь обладает не тот город, а этот. А Брунгильда для украшения нового собора отдала чашу из оникса, отделанную золотом{900}.

Пышность Оксера объясняется тем, что там жила королева, но еще и тем, что теперь она решила там упокоиться. Так, в «Деяниях епископов Оксерских», составленных в каролингскую эпоху на основе архивов местной церкви, содержится несколько ценных фрагментов завещания Брунгильды[171]. Она попросила, чтобы ее похоронили в церкви святого Германа, и отказала этому храму значительное количество серебряных изделий. Большинство преподнесенных сосудов, судя по украшению, имели античное происхождение либо были получены в подарок от Византии. Таким образом, Брунгильда опустошила личную сокровищницу ради церкви, где найдет последнее пристанище, — ведь этой мирской посуде предстояло служить дискосами или потирами. В целом вес завещанного достигал 119 фунтов 5 унций, то есть около сорока килограммов чистого серебра{901}.

Почему королева выбрала последним пристанищем церковь, освященную в честь святого Германа? Конечно, следует признать, что этого мы не знаем. Но Герман Оксерский в V в. принял участие в распространении христианской религии в Британии, прежде чем на остров вторглись англосаксы. Может быть, Брунгильда, которая способствовала новому обращению этих территорий, хотела прибегнуть к посредничеству святого, принимавшего близко к сердцу участь обитателей земель за Ла-Маншем?

«Деяния епископов Оксерских» также сообщают, что при епископе Дезидерий та же церковь святого Германа получила землю в дар от «королевы Ингунды». Каноники IX в., делавшие эту запись, видели хартию, но затруднились с идентификацией дарительницы. Поскольку Дезидерий был епископом в 605–623 гг., они предположили, что это была жена Хлотаря II. Но у короля Нейстрии никогда не было супруги с таким именем. Единственной «королевой Ингундой» во франкском мире была жена Хлотаря I, умершая задолго до этого периода и не проявлявшая никакого интереса к Оксеру. Скорей соблазнительно предположить, что Брунгильда, выбирая последнее пристанище, пожелала почтить в завещании память своей дочери Ингунды, королевы вестготов, чье тело покоилось далеко, в византийской земле. В самом деле, известно, что Брунгильда просила монашеские общины, которым покровительствовала, молиться за душу дочери[172].

Если дело было так, волю королевы не исполнили. Оксерская церковь с удовольствием приняла драгоценные сосуды и земли, но память об Ингунде была утрачена. Что касается Брунгильды, ее не похоронят в церкви святого Германа Оксерского и ни в одном из зданий, которые она строила или обогащала.

ГЛАВА XII. ПАДЕНИЕ (610–613)

В раннем средневековье власть имущие питали страсть к игре. Ни возраст, ни порицания со стороны церкви не отвращали их от этого. Королева Радегунда, удаляясь в монастырь, оставила в миру украшения и драгоценные одежды, но не пожелала расставаться с набором костей; монахини в монастыре Святого Креста в Пуатье по-прежнему резались в азартные игры{902}. А в 605 г. майордом Протадий, которого называли любовником Брунгильды, играл в кости у себя в палатке, когда солдаты из партии знати пришли его убивать{903}. У некоторых игру не прерывала даже смерть. Так, около 625 г. одного короля Восточной Англии похоронили вместе с принадлежностями для игры, и близкие положили в его руку одинокую шашку, видимо, имевшую для него особое значение{904}. Другой англосаксонский князь, могилу которого нашли в 2003 г. в Приттлевелле, в Эссексе, тоже был погребен вместе с двумя великолепными вересковыми костяшками{905}.

Никогда не выходить из игры — на это надеялись властители, и именно эта судьба постигла Брунгильду. В самом деле, игра воплощала досуг и общение, состязание и риск; она одновременно 'определяла принадлежность к элите и символизировала ее. Ведь ее правила, естественно, отражали определенную жизненную философию. В древнем Китае начинающие полководцы играли в го, чтобы научиться контролировать обширную территорию и подавлять инициативу противника. На классическом средневековом Западе игра в шахматы будет символизировать поединок двух обществ в полном составе. Что касается Европы времен Брунгильды, она предпочитала «игру в тавлеи», предшественницу триктрака или современных нард. Чтобы выиграть, игрок должен был провести свои шашки через все поле, «стол» (table). По ходу можно было бить шашки противника, и иногда было уместно это делать. В таком случае нужно было брать, чтобы не взяли тебя, убивать, чтобы не быть убитым. Но быстрый успех редко приносил пользу, и слишком агрессивного игрока неминуемо ждало поражение. По мнению знатоков, настоящую сложность в «тавлеях» создавал скорей принцип перемещения шашек, ведь ходы зависели от бросков костей. Обычно в конечном счете каждая из сторон обладала почти равной удачей, и хороший игрок всегда выигрывал у плохого. Но если оба противника имели сопоставимый уровень, неудачного броска бывало достаточно, чтобы судьба партии решилась.

За сорок лет царствования Брунгильда освоила правила франкской политической игры, так похожей на игру в тавлеи. Но с 610 по 613 г. кости внезапно ей изменили. Она столкнулась с рядом непредвиденных случайностей, а ее противником оказался терпеливый, гибкий и беспощадный игрок — Хлотарь II.

СТОЛКНОВЕНИЕ С АВСТРАЗИЕЙ

Война 610 года

В конце 600-х гг. отношения между Бургундией и Австразией после долгого ухудшения приблизились к разрыву. Давая убежище врагам Бургундии, Теодоберт II открыто нарушал обычаи, принятые в Teilreiche после Анделотского договора. Прием, оказанный святому Колумбану, стал демонстрацией враждебности. Кроме того, Теодоберт требовал от бабки новых переговоров с целью пересмотра соглашения 596 г., который грозил бы разрушить хрупкое равновесие между тремя королевствами Regnum Francorum.

В этих условиях Брунгильда впервые начала опасаться, как бы земли, которыми она еще владела в Австразии, не были конфискованы внуком. Ясней понять ситуацию можно по грамоте Теодоберта II, которую глубоко изучила Жозианна Барбье{906}. Оттуда можно узнать, что Брунгильда, составляя завещание, отказала базилике святого Медарда в Суассоне виллу Морсен — землю, расположенную в Суассонской области. Местный епископ Ансерих запросил подтверждение дарственной у короля Теодоберта II, и тот дал благосклонный ответ, издав грамоту в пользу церкви святого Медарда.

Это был удивительно хитрый ход Брунгильды. Коль скоро король Австразии утверждал, что покровительствует церкви, он не мог возражать против благочестивого дара, тем более что уступка производилась в пользу церкви святого Медарда, династической усыпальницы, где покоились Хлотарь I и Сигиберт I. Но поскольку уступка вступала в силу только после кончины завещательницы, Брунгильда должна была по-прежнему, всю жизнь, получать доходы с виллы Морсен; добившись, чтобы завещание было подтверждено королевской грамотой, она могла быть уверена, что уже никто не лишит ее этих средств. И, должно быть, Брунгильда изрядно позабавилась, вынудив Теодоберта II утвердить документ, столь явно противоречивший его интересам.

В тот же период королева произвела и сложные земельные обмены в области Сента. Она лично передала церкви Оксера в собственность виллу под названием Сивириак и всех рабов, трудящихся на этой вилле. Тогда же подобный поступок совершил и один из ее клиентов, епископ Маммон Каорский[173], предоставив Оксеру четыре владения, которые у него были в Сентонже{907}.[174] Какой Teilreich владел графством Сент во время, когда производились эти сделки, неизвестно, но можно предположить, что эти земли находились в Австразии или могли оказаться в особой опасности в случае конфликта. Подобные же сделки имели место в районе Реймса, где королева обменялась владениями с епископом Соннатием{908}.

Однако, меняя свои виллы на земли, расположенные за пределами доступности Теодоберта II, Брунгильда просто принимала меры предосторожности. Изымание некоторых владений, завидных для австразийского дворца, не было по-настоящему враждебным жестом. Впрочем, вмешательство епископа Ансериха в историю дарения святому Медарду позволяет понять, что оба королевства еще искали посредников, чтобы ослабить трения меж собой.

Все изменилось, когда в 610 г. королева Австразии Билихильда внезапно умерла — согласно Фредегару, ее убил муж, — и на смену ей пришла некая Теодехильда{909}. Билихильда, бывшая рабыня Брунгильды, никак не выказывала верности госпоже, но по крайней мере предпочитала, чтобы между Австразией и Бургундией сохранялся мир{910}. Ее смерть позволила свободней действовать лицам куда более агрессивным и склонным к регионализму. Их главный замысел заключался в том, чтобы восстановить великую Австразию, существовавшую до воссоединения 592 г. Это означало потребовать от Теодориха II вернуть Шампань, Аламаннию и Эльзас. А когда королева Теодехильда родила сына, Теодоберт II назвал его Хлотарем[175]. Это имя отнюдь не могло понравиться Брунгильде. Его выбор был либо напоминанием о короле-объединителе Хлотаре I, либо, что более вероятно, примирительным жестом Теодоберта И, адресованный Нейстрии Хлотаря II.

Действительно, чтобы заставить короля Бургундии уступить территории, австразиицы попытались втянуть в распрю Нейстрию. Для этого они направили к Хлотарю II послов. Теодорих II, отреагировав на это, послал к двоюродному дяде собственных дипломатов, тем больше надеясь на успех, что несколько лет назад он сблизился с Нейстрией. Хлотаря II осаждали просьбами оба посольства, однако он предпочел не вступать в союз ни с кем и заявил о нейтралитете. Для Бургундии это была тяжелая политическая неудача{911}.

Не опасаясь более Нейстрии, австразийцы почувствовали себя достаточно сильными, чтобы перейти в наступление. В начале 610 г. они вторглись в Эльзас и произвели его военную оккупацию. Теодорих II счел, что восстановить согласие можно, созвав общее собрание обоих королевств. Несомненно он вспомнил, как в 605 г. собрание, созванное в Керси{912}, позволило снизить похожее напряжение. Встреча обоих королей и их аристократов была назначена в укреплении Зельц, в современном департаменте Нижний Рейн. Теодорих II направился туда с магнатами и вооруженной свитой небольшой численности. Прибыв на место, он был неприятно удивлен, обнаружив перед собой всю австразийскую армию, которая пригрозила напасть на него, если он не сделает территориальных уступок, каких от него потребовали. Под нажимом Теодорих II был вынужден признать аннексию Эльзаса и, кроме того, передать брату Шампань и Тургау. Тогда же герцогство Аламанния по собственной воле перешло на сторону австразийцев. Войска, происходившие из этого региона, немедленно совершили набег на заюрские земли, демонстрируя, что они отнюдь не хранят верность Бургундии{913}.

Последняя коалиция

До того Брунгильда еще могла надеяться, что ее политическая виртуозность способна компенсировать непостоянство ее магнатов или слабость ее армий. События 610 г. как будто подорвали ее репутацию: враги без труда прорвали границы, а ее любимый внук попался в примитивную ловушку.

Но принимала ли еще Брунгильда активное участие в делах? Известно, что в 609 г. она находилась на одной вилле в области Отёна, где она воспитывала правнуков в атмосфере возвышенной отдаленности от мира. И в источниках за 610 г. ее имя почти не появляется: послов в Нейстрию, похоже, отправляла не она, и на собрании в Зельце она лично не присутствовала. Возможно, королева, которой было уже шестьдесят, намеревалась частично отойти от политической жизни, чтобы полней посвятить себя благочестивым заведениям.

Если Брунгильда уже сочла возможным передать факел Теодориху II, катастрофы 610 г. заставили ее пересмотреть это решение. В самом деле, Бургундии надо было найти внешних союзников, чтобы компенсировать утрату трех стратегически важных областей. А ведь в дипломатии королева по-прежнему была сильна. В 611 г. она вновь прибегла к своим связям.

Первое соглашение было заключено с Хлотарем II. За поддержку против Теодоберта II королю Нейстрии было обещано возвращение «герцогства Дентелин», то есть северо-западных графств Regnum Francorum{914}. Подобное намерение подрывало принципы, установленные договором 600 г., но теперь уже надо было не сдерживать Нейстрию, а оказывать сопротивление Австразии. Кроме того, предусматривалось: прежде чем наложить руку на новые территории, Хлотарь II должен будет их отвоевать у Теодоберта II. Это вынуждало его принять активное участие в военных действиях.

Далее бургундская канцелярия вступила в переговоры с ханом аваров о том, чтобы его народ напал на восточные владения Теодоберта II. В чисто стратегическом плане этот ход понятен: он позволял завершить окружение Австразии и предусмотреть нападение с тыла. Но имело ли христианское королевство нравственное право вступать в союз с языческим народом для вторжения в другое христианское королевство? В свое время о таком подумывал Сигиберт I, и Григорий Турский напрягал все воображение, чтобы оправдать такую возможность. Но с 560-х гг. менталитет людей изменился. С легкой руки Григория Великого на Западе распространилось представление об органическом христианстве, объединяющем католические государства. В этой новой модели Европы языческие народы уже воспринимались как абсолютное зло[176]. Поэтому соглашение, заключенное в 611 г. с аварами, послужило Брунгильде в политическом смысле, но повредило ее репутации как в Галлии, так и за рубежом{915}.

В свою очередь Теодоберт II тоже пытался найти союзников. Геостратегические соображения подталкивали его обратиться к вестготам, чтобы ударить по Бургундии с тыла. Поскольку они были католиками, просить их помощи можно было без колебаний. Произошел обмен послами, и толедский король Годомар (610–612) поручил наместнику Септимании, графу Булгару, провести переговоры. По плохо известным причинам часть переписки этого высокопоставленного чиновника сохранилась. Даже если имена адресатов стерты, поскольку тема для обсуждения была деликатной, главные моменты переговоров удается воссоздать.

По прочтении этого маленького досье становится понятно, что свобода действий у вестготов все еще оставалась ограниченной. Их силы сковывало прежде всего сопротивление византийцам, и у них не было солдат, чтобы послать на помощь Австразии. Им едва удалось взять Жювиньяк и Корнейям, две пограничных местности, которые Реккаред некогда отдал Брунгильде, чтобы добиться мира{916}. В военном отношении король Годомар не хотел идти дальше, но предложил в качестве помощи Теодоберту II передать довольно большое количество золота. Епископ Вер Родезский согласился сыграть роль посредника и сопроводить эту сумму{917}. Вестготы собирались также организовать публичные молебны в Септимании, чтобы Бог даровал королю Австразии победу в войне с аварами. Это было, конечно, полезно для пропаганды Теодоберта II, даже если тот, несомненно, предпочел бы несколько более активные действия.

Чтобы оговорить некоторые практические детали, Булгар послал письмо ко двору Теодоберта II{918}. Но ответ задерживался, и граф Септимании был вынужден обратиться к Веру Родезскому, чтобы выяснить обстановку{919}. Видимо, Брунгильде удалось перерезать линии связи между Австразией и Толедским королевством. Известно, что она сумела задержать двух вестготских послов, Татилу и Гульдримира, разъезжавших по Regnum Francorum. Вопреки посольскому праву она велела одному из своих епископов их арестовать и заключить в сельское имение{920}.

Однако королева не питала принципиальной враждебности к вестготам. Она отправила к королю Годомару гонца с официальными письмами{921}. В них, вероятно, толедскому королю предлагалось разорвать союз с Австразией и возобновить мир с Бургундией. Но гонца перехватил в Септимании Булгар, не позволив ему следовать дальше в Толедо. Граф написал бургундскому двору, что, прежде чем возобновлять контакты, вестготы требуют освобождения своих послов и официальной уступки Жювиньяка и Корнейяма Испании. Для облегчения переговоров Булгар завел также переписку с одним бургундским епископом, близким к Брунгильде, имя которого в рукописях не указывается, но которого соблазнительно отождествить с Дезидерием Оксерским{922}.

Если судить по этой дипломатической переписке, отношения между вестготами и Брунгильдой могут показаться холодными. Действительно, в письме, адресованном австразийскому епископу, близкому к Теодоберту II, Булгар характеризует королеву как «сеятельницу раздора», исполненную «яда» и «хитрости древнего Змея». Союз Бургундии с аварами (а может, и с византийцами?), конечно, разгневал Испанию. Однако двери для переговоров не закрылись. В послании к бургундскому епископу Булгар по-прежнему упоминает «ваших преславных детей и государей, королеву Брунгильду и короля Теодориха». Лесть, как и оскорбление, имели риторический характер и принадлежали к формам дипломатического общения. Булгар просто позволял понять: чтобы обиды были забыты, Брунгильда должна дать больше.

Неизвестно, уступила ли королева требованиям Годомара. Но во время войн 612–613 гг. Испания в конечном счете сохранила нейтралитет[177]. Если взвесить все, Толедо выигрывал больше, восстановив мир с Бургундией, чем оплачивая войны Теодоберта II. Этот постепенный уход с международной сцены позволил вестготам сконцентрировать силы на византийском анклаве, и в середине 620-х гг. они сумели сбросить в море последних имперцев{923}.

Братоубийственная война (612–613)

Теодоберт II, вынужденный приложить некоторые усилия, чтобы остановить вторжение авар{924},[178] видимо, был не в состоянии противодействовать проискам бабки. После 611 г., в течение которого Брунгильда и Теодорих II восстанавливали силы и завершали дипломатическую изоляцию Австразии, они уже были готовы к схватке. В мае 612 г. в Лангре собрали армию, состоящую из свободных людей, и король сам возглавил ее, тогда как его бабка осталась в Бургундии, чтобы управлять королевством. Теодорих II пересек австразийскую границу в Андело, месте, напоминавшем о давних событиях{925}, а потом вторгся в самое политическое сердце Австразии, где захватил Туль. Теодоберт II выступил ему навстречу, и в окрестностях города состоялось сражение{926}. Король Бургундии в тот день одержал победу. Его брат отступил к Мецу, потом к Кёльну, где укрыл свою казну. Тем временем бургундские армии начали занимать города Западной Австразии. Хлотарь II принял участие в захватах, выполняя соглашение, которое подписал[179].

В Брегенце Колумбан испытал внезапное предчувствие, что его покровитель потерпит поражение; ученики заговорили о божественном откровении, но ирландец был достаточно хорошим политиком, чтобы оценить соотношение сил. Вскоре после сражения при Туле святой аббат обнаружил, что побережье Боденского озера ему никогда не нравилось. Он выразил желание проповедать Евангелие славянам, но, увы, новое видение отбило у него охоту к этому{927}. Его потянуло в Северную Италию, куда уже несколько лет как пришел мир. Там король лангобардов Агилульф предложил ему убежище и дружбу. При его поддержке Колумбан основал монастырь Боббио. Агилульфу, старому языческому государю и даннику Меровингов, должно быть, доставила изрядное удовольствие возможность принять святого человека, гонимого христианнейшей франкской королевой.

Если враги Брунгильды в 612 г. бежали из Австразии от наступающих бургундских армий, то люди, которым последние были не так опасны, предпочитали переходить на сторону противника. Так, епископ Левдегасии Майнцский заявил, что всегда терпеть не мог Теодоберта II. Согласно Фредегару, он даже призвал Теодориха II продолжать войну до полного уничтожения соперника{928}. Возможно, предлагая завоевателю продолжить завоевания, епископ просто пытался удалить из Майнца бургундскую солдатню. Но, согласно Ионе из Боббио, верность некоторых австразийских магнатов уже начинала вызывать сомнения{929}.

Однако Теодоберт II не был полностью разгромлен, и ему удалось мобилизовать свежие войска в периферийных княжествах, а именно в Саксонии, Тюрингии и Аламаннии{930}. Новое сражение состоялось при Цюльпихе (Тольбиаке), между Триром и Кёльном. Столкновение было до крайности жестоким, и все хронисты вспоминают об этом событии с ужасом. Впервые за время жизни двух поколений Меровингам не удалось договориться (или убить друг друга), прежде чем их подданные совершат непоправимое. Ради заурядной войны между Teilreiche они запустили франкскую военную машину на полную мощь, что обычно делалось только ради операций за рубежом. Следствием стало побоище с неисчислимыми жертвами. В битве при Цюльпихе австразийцы снова потерпели поражение. Теодорих II захватил Кёльн и королевскую казну. Что касается Теодоберта II, последние «верные» ему изменили и выдали его вместе с семьей врагам.

Чтобы закрепить свою победу и аннексировать Австразию, Теодорих II должен был устранить семью короля-соперника. Юного сына Теодоберта II схватили за ногу и ударили головой о камень, так что его мозг разбрызгался по земле. Эта расправа шокировала франков, ведь ребенка только что крестили{931}. Зато брату Теодорих II, похоже, пытался сберечь жизнь. Палатин Бертарий, назначенный охранять Теодоберта II, действительно был человеком сдержанным, которому Брунгильда когда-то поручила арестовать Колумбана, не прибегая к насилию{932}. Кроме того, когда Теодоберт II предстал перед Теодорихом II в Кёльне, с первого просто сняли королевские одежды в знак отрешения от власти. Потом его отправили в Шалон, где Брунгильда велела выбрить ему тонзуру и рукоположить в клирики в монастыре{933}. Через некоторое время Теодоберт II умер в обстоятельствах, которые Фредегару неизвестны. Иона из Боббио обвиняет Брунгильду в убийстве внука{934}, но его рассказ выглядит несвязным. Действительно, зачем было сохранять Теодоберту II жизнь в Кёльне и в Шалоне, чтобы убить его через несколько недель безо всякой огласки? Судьба Теодоберта II остается загадочной.

Со своей стороны Хлотарь II, принявший умеренное участие в войне, занял «герцогство Дентелин», назначенное ему наградой как союзнику. Фредегар утверждает, что у Теодориха II это вызвало раздражение и последний направил к Хлотарю посольство с требованием убраться оттуда. Поскольку Хлотарь отказался, внук Брунгильды собрал обе армии, бургундскую и австразийскую, чтобы разгромить короля Нейстрии весной 613 г.{935} Но не пытается ли Фредегар сделать из Хлотаря II гонимого праведника? Иона из Боббио, хоть тоже благосклонен к королю Нейстрии, не упоминает ни о каких планах военного похода.

Теодориху II скорее не обращал взоры к Нейстрии, а пытался обеспечить себе власть над вновь завоеванной Австразией. Чтобы помочь внуку, к нему приехала Брунгильда с несколькими советниками. В начале 613 г. дворец обосновался в Меце, старой политической столице Восточного королевства.

Чиновники Теодоберта II, пережившие военное завоевание, воспользовались случаем, чтобы начать переговоры о переходе на службу новой власти. В самом деле, многие их земли уже были конфискованы победителями. Но это несомненно было лишь временной мерой с целью заставить их покориться. Так, в Мецский дворец явился некий Ромарих, чтобы умолять Брунгильду вернуть ему имущество. Сначала он получил отказ от королевского советника, епископа Аридия Лионского, но, публично помолившись святому Мартину, в конечном счете добился милости{936}. Возможно, этот эпизод — лишь выдумка автора «Жития святого Ромариха», но выглядит он правдоподобно. Действительно, можно предположить, что после дела Дезидерия Вьеннского епископ Лионский вошел в число приближенных королевы; что касается личного почитания Брунгильдой святого Мартина, оно было общеизвестным. Если молитва Ромариха святому покровителю королевы действительно имела место, она могла образовать ту смесь публичного покаяния и божественной комедии, которую так ценили франки. Показное раскаяние аристократа и утрированное милосердие государя позволяли обоим действующим лицам выйти из конфликта, сохранив лицо.

Впрочем, тогда, в начале 613 г., Брунгильда могла позволить себе роскошь быть великодушной. Она безраздельно царила в Меце, где почти полвека назад юной вестготской принцессой вышла за Сигиберта I. И какой путь пройден с тех пор! Ее сильнейшие враги повергнуты, а королевство Хлодвига воссоздано, за исключением какого-то полутора десятка графств, составляющих Нейстрию Хлотаря II. Кроме того, если учесть приращения, которые Regnum Francorum получил в VI в., территория, подвластная Брунгильде, почти вдвое превышала ту, которой владел в 511 г. великий предок — Хлодвиг. От Северного моря до Венеции и от Страны басков до границ Дании — королеве повиновалась половина Европы. Несколько иностранных народов согласились на ее опеку, и даже папа Бонифаций IV (608–615) уступал всем ее требованиям{937}.[180]

Воцарение Сигиберта II (613)

Однако эйфория от победы была недолгой. В Меце Теодорих II заболел дизентерией и почти сразу, несомненно в начале весны 613 г., скончался{938}.[181]

Брунгильде пришлось действовать очень быстро, чтобы несчастье, каким была смерть внука, не переросло в непоправимую катастрофу. Теодориху II к моменту кончины было всего двадцать пять лет, и он источал энергию. Видимо, на случай, если его не станет, ничего предусмотрено не было, а если бы завещание все-таки было составлено, в нем не успели предусмотреть недавней аннексии Австразии.

Чтобы найти выход из кризиса, Брунгильда немедленно возвела на престол старшего из правнуков. Нового властителя Австразии и Бургундии звали Сигибертом II, и ему было лет двенадцать. Подобное распоряжение было неслыханным. У франков каждый сын короля после смерти отца мог претендовать на власть. А ведь у Теодориха II было четыре сына: Сигиберт, Хильдеберт, Корб и Меровей. Даже если предполагать, что Корба дисквалифицировало его имя, все равно оставалось три потенциальных короля. Тем не менее все источники подтверждают, что Брунгильда передала власть только одному из мальчиков.

Как объяснить этот грубый разрыв с франкскими правилами наследования и это первое введение принципа мужского первородства при передаче трона? Соблазнительно было бы предположить, что Брунгильда пыталась сохранить унию Бургундии и Австразии. Ведь недавняя история показала, что такая уния жизнеспособна, только если оба Teilreiche контролирует один и тот же государь. Получается, возводя на трон только Сигиберта II, Брунгильда отдавала предпочтение единству королевства перед династическими законами.

Увы, этому объяснению быстро находятся возражения. В 580-х гг. Брунгильда, чтобы избежать местного кризиса, без колебаний создала новый Teilreich с центром в Суассоне. И в 596 г. она так же решительно покончила с унией Австразии и Бургундии, разделив территории Хильдеберта II. Впрочем, ей всю жизнь был свойствен прагматизм: лозунг объединения Regnum Francorum, конечно, служил ей для пропаганды, но ничто не позволяет утверждать, что она жертвовала непосредственными интересами ради того, чтобы воплотить эту химеру в жизнь.

Чтобы понять, почему в 613 г. наследование произошло именно так, не следует ли обратить больше внимания на возраст потенциальных претендентов на престол? Все четыре сына Теодориха II были очень юными. Один лишь Сигиберт II, родившийся около 602 г., уже вышел из раннего детского возраста. Должно быть, при некотором воображении и при большом желании ему можно было дать тринадцать лет — возраст, когда Меровинги достигали совершеннолетия. И, в самом деле, Брунгильда немедленно доверила Сигиберту командование армией, демонстрируя, что он способен вести себя как мужчина. Зато если бы королева произвела раздел государств Теодориха II, трое из новых королей оказались бы несовершеннолетними и неминуемо попали под опеку «воспитателей». А ведь выбирать таких регентов, естественно, пришлось бы среди местных аристократов, чья верность вызывала сильнейшие подозрения.

Поэтому весной 613 г. Брунгильда предпочла не производить наследование короны по всем правилам. Кроме того, наличие единственного короля позволяло сохранить общую администрацию, возглавлять которую Брунгильда поручила майордому по имени Варнахарий{939}. Этот человек вышел из знатного бургундского рода, уже давшего одного майордома и почитавшего святого Виктора, мученика, культ которого поощрял Теодорих II{940}. Это в какой-то мере гарантировало его компетентность и верность.

Впрочем, наследование престола Теодориха II давало некоторую возможность для разных толкований. В самом деле, даже если принцы Хильдеберт, Корб и Меровей не взошли на трон, их не постригли и не отправили в монастырь. Это значило, что младшие отпрыски меровингского рода сохраняют право на власть. Возможно, тем самым Брунгильда пыталась смягчить ропот, который неминуемо должно было вызвать восшествие Сигиберта II на престол. Действительно, магнаты могли надеяться, что в ближайшем будущем, когда каждый из правнуков достигнет совершеннолетия, она воссоздаст разные Teilreiche.

В общем, насколько удается понять, решение, принятое Брунгильдой после смерти Теодориха II, было не столько революционным, сколько экспериментальным. Оно не закрывало дверей ни для чего, но позволяло отсрочить неизбежный раздел, просто не допустив, чтобы он произошел в том же 613 г., когда королевство еще не оправилось от братоубийственной войны.

Измена магнатов

Через очень недолгое время после воцарения Сигиберта II Брунгильда перебралась в Вормс, в восточные провинции Австразии. Причины этого переезда неизвестны. Возможно, она хотела произвести демонстрацию силы в регионе, где Теодоберт II некогда имел сильнейшую поддержку. Или, может быть, рассчитывала послать франкские армии для совершения какой-то операции за границами Regnum Francorum. В прошлом она часто прибегала к отвлекающим маневрам такого рода, чтобы занять аристократов, которые переставали злоумышлять, когда имели возможность пограбить какие-то земли. Судя по «Житию Ромариха», в Меце весть о смерти Теодориха II породила скорее мятежные настроения. Честный Ромарих, в отношении которого утверждается, что он любил своих врагов, якобы помог бежать королеве и ее советнику Аридию Лионскому{941}. Этот рассказ — в лучшем случае благочестивая ложь. Если Ромарих действительно находился в тот момент в Меце, его следовало искать скорей среди подстрекателей к неповиновению.

В самом деле, едва Брунгильда достигла Вормса, она узнала, что группа знатных австразийцев предложила Хлотарю II вторгнуться в Австразию{942}. Ненадолго задержимся на социологическом составе этого движения. Его вожаков звали Арнульф и Пипин Ланденский, и были они, если можно так выразиться, мелкими магнатами. Пипин располагал обширными землями в Брабанте, Хаспенгау и Намюруа, но не занимал никакого высокого официального поста. Брак с богатой наследницей по имени Итта позволил ему стать еще более могущественным, но маловероятно, чтобы этот союз возник раньше 614 г.[182] Что касается Арнульфа, он по рождению принадлежал к «довольно знатным» (satis alius), но получением высокой должности был обязан покровительству герцога Гундульфа, родственника Григория Турского[183]. Его семья быстро сблизилась со средой почитателей Колумбана[184] — может быть, потому, что это было очень выгодно в период, когда ирландский реформатор был в фаворе у австразийского дворца. А к ближайшим соратникам Арнульфа можно отнести Ромариха{943}.

Таким образом, не факт, что людьми, возглавившими заговор 613 г. против Брунгильды, руководило сильное чувство австразийского патриотизма, как советниками Теодоберта II в 610 г. Их скорей пугала возможность утратить общественное положение. Даже в независимой Австразии Арнульфу, Пипину или Ромариху было трудно удержаться в слое высшей элиты. А если бы Teilreiche объединились вновь, эти люди неминуемо были бы вытеснены из лучшего общества. В самом деле, хоть невежественными их назвать нельзя, они не могли тягаться с южанами-романофилами, которых всегда предпочитала Брунгильда. Ромарих уже пострадал от завоевания 612 г., в ходе которого утратил должность и даже опасался, что потеряет земли. Его друзья не хотели испытать ту же участь.

Добавим еще одну подробность, более мелкую, но, возможно, предопределившую начало восстания: в тот момент в 613 г. был при смерти епископ Паппол Мецский, представитель бывшей пробургундской партии. Арнульф метил на его место, но не имел никаких шансов, если бы Австразия осталась в руках Брунгильды.

Хлотарь II сумел воспользоваться страхами и чаяниями этих знатных посредников. К небольшим нейстрийским армиям добавились значительные австразийские подкрепления, и коалиция сумела продвинуться до Андернаха. Из Вормса Брунгильда направила к Хлотарю II послов, потребовав отвести войска. Тот в ответ предложил созвать общее собрание, где магнаты приняли бы решение о новых границах внутри Regnum Francorum, и обязался подчиниться решениям этого совета знати. Тем самым Хлотарь II противопоставлял государственной логике Брунгильды олигархическую логику. Король Нейстрии не желал дезинтеграции верховной власти, но показал себя прагматиком еще в большей степени, чем королева Австразии и Бургундии. Он потакал аристократии и подрывал опоры своей соперницы.

Тем не менее у Хлотаря II было недостаточно сил, чтобы дать правильное сражение, и он предпочел отступить из Австразии. Брунгильда решила воспользоваться передышкой, чтобы набрать армию, способную покончить с Нейстрией. Для этого она послала юного короля Сигиберта II и майордома Варнахария собирать войска в Саксонии и Тюрингии. Однако риторика Хлотаря II, лестная для знати, уже принесла первые плоды, и Варнахарий тайно саботировал порученную миссию. Фредегар оправдывает его, утверждая: тот якобы узнал из надежного источника, что Брунгильда хочет его убить{944}. Не сумев найти воинов в периферийных княжествах Австразии, Брунгильда была вынуждена вновь набирать войска в Бургундии. Она немедленно разослала гонцов по городам, чтобы те выделили контингенты.

Со своей стороны майордом Варнахарий продолжил тайные интриги, вступив в союз с бургундскими магнатами-сепаратистами, которых называли «фаронами». Самыми активными среди них были, естественно, заюрцы, в том числе патриций Алетий и герцог Евдила. В заговоре участвовало несколько епископов, движимых теми же чувствами{945}. К движению примкнул Евстасий, аббат Люксёя. Он нанес визит святому Колумбану в Италию, а потом побывал при дворе Хлотаря II с целью, упомянуть которую Иона из Боббио странным образом забывает{946}. Видимо, последователи Колумбана хотели отомстить королеве и подготовить возврат основателя своей общины в Галлию.

Брунгильда, возможно, недооценивала масштабы бургундского движения, поскольку сосредоточила внимание на Западной Австразии, где рассчитывала быстро подавить мятеж Пипина и Арнульфа. Чтобы вновь подчинить непокорные области, она организовала поход, которым командовали Сигиберт II и его братья. Но на помощь союзникам пришел Хлотарь II. Обе франкских армии встретились в области Шалона-ан-Шампань. С одной стороны оказались бургундцы и австразийцы, заявившие о верности королеве, с другой — нейстрийцы и австразийцы, верные Хлотарю II.

В ходе своей долгой истории франки почти всегда находили полюбовные решения, позволявшие избежать взаимного истребления. Совсем свежая память о трагедиях при Туле и Тольбиаке побуждала их вернуться к старым обычаям. Еще до того, как был подан сигнал к бою, Варнахарий и все его союзники дезертировали из лагеря Брунгильды. Простые воины вернулись по домам, а магнаты перешли под начало Хлотаря II. Обретя новые силы, король крохотной Нейстрии смог прорваться в главную область огромной Австразии-Бургундии. Он нагнал вражескую армию, обратившуюся в бегство, и сумел захватить в плен Сигиберта II и двух его братьев, Корба и Меровея. На Соне его войска остановились, и австразийские отряды вернулись на свою территорию. Видимо, фароны договорились о переходе в нейстрийский лагерь в обмен на обещание, что их родные земли не будут разорены военными действиями.

Но во вторжении необходимости не было. Узнав о приближении армии Хлотаря II, все аристократы Бургундии в свою очередь подняли мятеж. Даже дворец перешел на сторону неприятеля. На королевской вилле Орб, в Заюрской Бургундии, граф конюшен Эрпон арестовал Брунгильду и ее внучку Теоделану. Через несколько недель старая королева была выдана Хлотарю II, вставшему лагерем в Реневе, деревне на правом берегу Соны{947}.

КОНЕЦ ИГРЫ

Трагическая гибель королевской семьи Бургундии, конечно, документирована лучше, чем что-либо во всей франкской истории. Меньше чем за полвека отчет о ней составили пять разных авторов, совершенно независимых друг от друга. В 610-х гг. один представитель вьеннского духовенства включил описание этого события в «Житие святого Дезидерия»; его непосредственным последователем стал король Сисебут, сочинивший собственную версию страстей Дезидерия раньше 621 г.{948} Потом появился рассказ анонимного клирика, продолжившего в 624 г. «Хронику» Исидора Севильского{949}. В свою очередь эту сцену изложил Иона из Боббио, описывая около 640 г. «Житие Колумбана». Через двадцать лет Фредегар последним рассказал об этом, добавив несколько подробностей, не упоминавшихся раньше{950}.[185] Пять этих рассказов согласуются, за исключением мелких деталей. Это тем примечательней, что, помимо дистанции во времени, надо учесть еще и разброс в пространстве: Иона из Боббио был италийцем, Сисебут — вестготом из Испании. Видимо, этот эпизод имел такой резонанс в европейском масштабе, что весть о нем разошлась почти без искажений.

Устранение ветви-соперницы

Однако события 613 г. были зловещими. Хлотарь II, захватив королевскую семью, для начала расправился с Сигибертом II и Корбом. Убийство соперников мужского пола было у Меровингов расхожей практикой, но все-таки- обе жертвы были еще очень юными. Иона из Боббио видит в этом осуществление пророчества Колумбана, предсказавшего истребление семьи Брунгильды, а продолжатель Исидора — посмертное наказание, постигшее Теодориха II за то, что не пощадил сына Теодоберта II.

Однако оба этих источника не желают упоминать, что Божья кара осталась неполной. Прежде всего: один из сыновей Теодориха II, Хильдеберт, сумел скрыться. Возможно, он на время спрятался в городе Арле, поскольку через недолгое время аббатису монастыря святого Иоанна, Рустикулу, обвинили в том, что она «тайно кормила короля», и, похоже, имелся в виду этот принц{951}.[186] Патриций Прованса Рикомер обеспокоил этим короля, который велел одному герцогу провести следствие. Но след беглеца уже простыл.

Была спасена жизнь и самому младшему сыну Теодориха II, Меровею. Хлотарь II пощадил его, сославшись на то, что был крестным отцом ребенка; последнего тайно отправили в Нейстрию, где его воспитание и надзор за ним поручили королевскому чиновнику{952}. Духовное родство, конечно, считалось в VII в. важными узами, и Хлотарь II, желавший вести себя как христианский король, должен был помиловать крестника. Но столь же милосердным было бы не убивать двух племянников. Может быть, сохраняя жизнь тому, кто был его «духовным сыном», король Нейстрии скорей хотел обеспечить свое будущее? Из-за болезней или войны меровингская династия оказалась на грани угасания. Хлотарь II, у которого был всего один юный сын слабого здоровья, никоим образом не мог быть спокоен за потомство[187]. Что могло статься, если бы он умер? В свое время король Гунтрамн усыновил двух племянников в надежде, что они станут его наследниками. Хлотарь II, сохраняя жизнь крестнику и дальнему родственнику, поступал аналогичным образом. Если бы понадобилось, франки могли возвести Меровея на трон; в противном случае ему предстояло сгинуть в престижном монастыре или в безвестной могиле{953}.

Зато ни один источник не дает сведений о судьбе Теоделаны, сестры Теодориха II, схваченной одновременно с Брунгильдой. Если бы ее убили, источники, конечно, сообщили бы об этом. Значит, король Нейстрии, вероятно, довольствовался тем, что запер ее в монастырь, как некогда поступили с дочерьми Хариберта I.

После принятия решения об участи принцев и принцесс оставалось только определить дальнейшую судьбу Брунгильды. Вероятно, Хлотарь II не испытывал никакой любви к тетке, но и никакой утробной ненависти — тоже. В конце 610-х гг., а потом в 612 г. обоим удавалось договориться о союзе против Теодоберта II. К тому же не факт, что представления о чести семьи должны были заставлять короля Нейстрии как-либо мстить. Его мать Фредегонда уже давно умерла, а периодическую файду, которую она вела против Брунгильды, время должно было охладить. К тому же Хлотарь II не был жесток; во всяком случае, за сорок пять лет его царствования ничто не побуждает увидеть в нем человека более кровожадного, чем его современники.

Таким образом, Брунгильда могла окончить дни в заключении в монастыре, что как будто соответствовало также ее возрасту и статусу. Но король Нейстрии, видимо, принял к сведению разные соображения. Во-первых, скрылся принц Хильдеберт. Он мог появиться вновь, и Брунгильда, запертая в монастыре, но живая, помогла бы ему в борьбе за трон, хотя бы подтвердив его легитимность. Так в 580-е гг. две монахини королевской крови, Радегунда и Инготруда, поддержали узурпатора Гундовальда.

Во-вторых, многие бургундские и австразийские аристократы желали смерти старой королевы. Во времена своего всемогущества Брунгильда без колебаний расправилась с несколькими вероломными магнатами и конфисковала их достояние. Семьи этих людей хотели отомстить или по крайней мере воспользоваться удобным предлогом, чтобы потребовать захваченные владения. А ведь аннексией Австразии Хлотарь II был обязан группе Арнульфа, а победой в Бургундии — поддержке со стороны клики с Варнахарием во главе. Он должен был отблагодарить союзников.

Добавим, что король Нейстрии собирался занять трон Бургундии, а не позволить местным магнатам восстановить независимую династию. В знак дружеских чувств к фаронам он только что женился на женщине по имени Бертетруда, претендовавшей на происхождение от старой, «исторической» бургундской династии{954}. Однако загорские магнаты не спешили передавать королевскую казну, которую захватили{955}, — возможно, чтобы добиться от Хлотаря II сохранения определенной автономии для их области. Королю Нейстрии следовало продемонстрировать, что он порвал с государственным централизмом, которому была привержена старая королева.

Наконец, нейтрализовать Брунгильду Хлотарю II, вероятно, помог Люксёй. Ведь хоть Колумбан и его ученики уверяли, что не желают смерти грешников, они публично ликовали, когда подобное происходило. К тому же разве ирландский аббат во время изгнания не предрек исчезновение рода Брунгильды? Такого заявления было достаточно, чтобы оправдать войну 613 г. и воссоединение Teilreiche. Эти слова также позволяли Хлотарю II, не собиравшемуся защищать цареубийство, смыть с рук пролитую им королевскую кровь. Бог мог карать смертью государей-гонителей, не призывая людей следовать Своему примеру.

Казнь Брунгильды

Итак, Хлотарь II решил покончить с Брунгильдой. Но, чтобы ее устранение принесло пользу, надо было сделать его повышенно демонстративным. Поэтому ликвидацию пленницы произвели по сложному сценарию, который должен был показать всем, что король испытывает к тетке отнюдь не дружеские чувства, а лишь мстительную ненависть.

Прежде всего над Брунгильдой устроили суд. Фредегар сообщает, что королеву обвинили в «убийстве десяти королей, а именно Сигиберта, Меровея, его отца Хильперика, Теодоберта и его сына Хлотаря, другого Меровея — сына Хлотаря, Теодориха и его троих сыновей»{956}. Задержимся ненадолго на этом перечне. Он находится в вопиющем противоречии со сведениями, которые несколькими строчками выше приводит сам Фредегар. Остается предположить, что наш автор был крайне небрежен (что, конечно, не исключено…) или что он переписал старинный документ, действительно составленный в связи с этим процессом.

Если считать, что обвинение было так и сформулировано, слова «убийство десяти королей» наводят на мысль, что Хлотарь II довольствовался символическим судом над Брунгильдой. Королева, конечно, не убивала своего первого мужа Сигиберта I, который в 575 г. пал жертвой убийц, нанятых Хильпериком. Не в большей мере она была виновна в смерти второго супруга, Меровея, которого в худшем случае оставила в 577 г. на произвол судьбы. Теодорих II умер в 613 г. от болезни; в этом случае, конечно, можно заподозрить отравление, но зачем Брунгильде было бы приканчивать внука, который позволял ей сохранять власть? Что касается сыновей Теодориха II, Хлотарь II только что умертвил их сам. Мимоходом следует отметить, что текст упоминает «троих сыновей», хотя принц Хильдеберт все еще находился в бегах; видимо, нейстрийский дворец предпочитал не придавать бегство последнего огласке и сделать вид, что с тем расправились.

В перечне из десяти жертв остаются лишь четыре Меровинга, за гибель которых Брунгильда могла нести ответственность. И опять же детали обвинения остаются довольно неясными. Меровей, сын Хлотаря II, был взят в плен в 605 г.; нет никаких доказательств, что с ним расправилась двоюродная бабка. ИТеодоберт II умер в 612 г. после того, как его свергли войска Брунгильды; но все-таки королева попыталась спасти жизнь внуку, выбрив ему тонзуру. В том же году бургундцами был убит сын Теодоберта II{957}, но странно, что теперь Фредегар называет этого ребенка «Хлотарем», тогда как до того называл «Меровеем». Похоже, он был не совсем уверен как в личности жертвы, так и в обстоятельствах смерти. По существу в списке остается один Хильперик, убитый в 584 г. Заказчика его убийства так никто и не выяснил. Гунтрамн, Фредегонда и Брунгильда поочередно приписывали это преступление нескольким неугодным лицам. Хлотарь II, обвинив в убийстве отца тетку, лишь продолжил семейную традицию.

В общем, обвинение мало претендовало на правдоподобность. Хлотарю II было нужно лишь оправдать осуждение Брунгильды, чтобы удовлетворить магнатов, которые требовали ее смерти. В более личном плане ему надо было также найти козла отпущения за цареубийства, которые Меровинги осуждали и при этом вовсю практиковали.

В результате этого символического процесса Хлотарь II приговорил Брунгильду к отрешению и к смерти. На самом деле вторым эпизодом сценария стало унижение осужденной. Для начала с нее сорвали королевские одежды{958}, как некогда с ее второго супруга в 576 г. и с ее внука в 612 г. Потом ее долго пытали — согласно Фредегару, три дня{959}. Именно чтобы избежать подобного обращения, в 577 г. принц Меровей покончил с собой, а в 580 г. его примеру последовал его брат Хлодвиг.

Желая привлечь к осуществлению наказания массы, Брунгильду посадили на спину верблюду, «словно тюк, предназначенный для горба»{960}, и провезли через всю армию, которая осыпала ее оскорблениями. Эта гротескная процессия была ожидаемым этапом ритуала унижения, какому с римских времен подвергали самых опасных узурпаторов или правителей, ставших нежелательными. Варварские королевства переняли этот обычай без изменений. Еще в 590 г. вестготского герцога Аргимунда решили провезти по улицам Толедо на осле, изобличив как заговорщика против короля Реккареда{961}.[188]

В случае Брунгильды выбор верблюда вместо традиционного осла удивил хронистов. Это животное, собственно, не было редкостью в варварских королевствах, но своей экзотичностью неминуемо напоминало о Востоке, с которым Брунгильда поддерживала такие активные связи. Когда-то король Гунтрамн придал широкую огласку факту захвата им верблюдов Гундовальда{962}. Теперь то же самое животное послужило для унижения королевы, которая была союзницей аваров и, главное, византийцев.

После того как Брунгильду лишили власти в юридическом плане и уничтожили в символическом, ее оставалось только умертвить физически. Хлотарь II приказал, чтобы ее привязали за ноги сзади к горячему коню. Относительно подробностей в разных версиях есть небольшие расхождения. Хронист 624 г. говорит об одном коне и о жертве, привязанной за ноги к спине животного; вероятно, это наиболее близкое к истине описание казни. Оба «Жития Дезидерия» рассказывают, что она была привязана к хвостам нескольких лошадей. Иона из Боббио позаимствовал эту деталь. Фредегар, обладавший синтетическим умом и богатым воображением, вернулся к варианту с одним конем, но написал, что женщина была привязана за ногу и за руку к хвосту животного. Эти мерзкие подробности несомненно имеют мало значения. Каким бы образ действий ни был, палачи хлестнули коня, который помчался галопом. Тело Брунгильды, волочившееся по земле, в конечном счете было растерзано ударами копыт.

Все хронисты обращают особое внимание на последний эпизод — не столько потому, что он ужасен, сколько из-за его необычности. Такая форма умерщвления не была принята в меровингском мире и не соответствовала ни одному виду казни, предусмотренному хоть римским, хоть вестготским, хоть франкским правом. Наиболее близкая параллель этого истязания встречается у тюрингов, которые (по словам Григория Турского, пересказывавшего слух) привязывали своих пленников к лошадям и заставляли последних бежать. Жители Галлии считали такую казнь позорной, но, главное, абсолютно чуждой своим обычаям{963}.[189] Возможно, именно поэтому Хлотарь II выбрал ее, чтобы избавиться от противницы. Разве несколько месяцев назад Брунгильда не пыталась мобилизовать против него Тюрингию? Сначала выставив ее верхом на византийском животном, он потом ее казнил как дикарку с Севера.

Оставалось только отделаться от тела, разорванного в клочья и тем не менее еще опасного. У королевы было много врагов, но много и союзников, особенно в церквах и монастырях, которые она основала или обогатила. Брошенный труп могло подобрать какое-нибудь заведение, похоронить по-христиански и — как знать? — окружить почитанием, откуда было недалеко до репутации святой. В 526 г. Меровинги совершили тяжкую ошибку, позволив бургундским монахам извлечь труп короля Сигизмунда из колодца, куда его бросили{964}; из своей новой гробницы в церкви святого Маврикия в Агоне тот, кого отныне называли «святым Сигизмундом», создал франкам не меньше проблем, чем при жизни. Чтобы полностью устранить врага, лучше было уничтожить его тело. Хлотарь I это понял, велев в 560 г. сжечь своего мятежного сына Храмна. И его внук Хлотарь II в 613 г. тоже не повторил былого промаха. Он приказал кремировать тело Брунгильды, и, как в лирическом тоне написал хронист 624 г., «она обрела могилу в пламени». Обращенная в пепел, старая королева более не составляла реальной угрозы.

* * *

Если теперь рассмотреть расправу над Брунгильдой в целом, очевидно, что она была аномальной в буквальном смысле слова, то есть не соответствовала ни одному из способов, каким обычно устраняли королев. Брунгильду не изнасиловали и не отправили в монастырь, как дочь Хильперика в 580 г., когда тот решил избавиться от дочери. Ее не утопили, привязав камень на шею, как тещу Хлодвига, жертву урегулирования династических раздоров{965}. И не просто тайно прикончили, как Галсвинту или Билихильду, когда те стали неудобны по политическим соображениям. Этой женщине в возрасте за шестьдесят, дочери, супруге, матери, бабке и прабабке королей, не предложили также по доброй воле отойти от власти, как великой Хродехильде в 530-е гг.

Для Брунгильды Хлотарь II устроил поэтапное умерщвление, очевидные параллели которому можно найти не в удалении королев, а в низложении королей. Со времен Поздней Римской империи свергнутые монархи становились жертвами кодифицированной жестокости, смыслом которой было одновременно лишение их всякой легитимности и возложение на них ответственности за все беды, какие случились в их царствование. Обычно их устранение воспроизводило ритуал возведения на престол, но в инвертированной форме: вместо избрания был суд, вместо прославления и возгласов одобрения — унижение и оскорбления, а место монаршей инвеституры занимала позорная смерть. Последней из жертв подобных зловещих спектаклей стал византийский император Маврикий: свергнутый в 602 г. одним из своих полководцев, он, как и Брунгильда, был вынужден увидеть расправу над всеми своими наследниками, прежде чем умереть постыдной смертью{966}.

В конечном счете казнь Брунгильды запомнилась современникам потому, что ее гибель была смертью не женщины из рода Меровингов, а римского государственного мужа. В то же время с формальным королем Бургундии, Сигибертом II, расправились быстро и без огласки; это было фактическим признанием, что он не обладал реальной властью. То есть казнь Брунгильды не достигла одной из целей, ради которых совершилась. В самом деле, Хлотарь II, прибегнув к неслыханной жестокости, пытался уничтожить одновременно политического деятеля и физическое лицо. Но исключительный характер этого истязания сам по себе привлек внимание хронистов и историков. Долгое истязание Брунгильды вместо того, чтобы изгладить память о ней, укрепило эту память и дало возможность для возникновения легенды.

ГЛАВА XIII. ЛЕГЕНДА

За период, прошедший между смертью Брунгильды в 613 г. и концом средневековья, она перешла из современности в историю, а из истории — в легенду. Ее образ постепенно утратил четкие очертания. Выдающийся человек — по природе пластичный ориентир для тех, кто хочет приспособить его под свое понимание. Образ королевы франков претерпел в позднейшие времена ряд испытаний, и память о ней, которую непрерывно переписывали и перетолковывали, служила самым полярным политическим и эстетическим нуждам.

ВРЕМЕНА МОГУЩЕСТВА НЕЙСТРИИ

Первым, кто стал размышлять о побежденной королеве, был ее победитель. В самом деле, перед Хлотарем II встала своеобразная дилемма. Чтобы объяснить цареубийства, сделавшие возможным воссоединение Regnum Francorum, надо было обязательно оправдывать расправу над Брунгильдой. Но если он хотел удержать реальную власть на полученных территориях, в его интересах было сохранить политическое наследие женщины, которая так умело противостояла центробежным силам. В течение двух поколений нейстрийская ветвь рода Меровингов была вынуждена примирять противоположности.

Выход из кризиса 613 года

Действительно, несмотря на гибель Брунгильды, Франкское королевство в 613 г. все еще находилось на грани развала. Хлотарь II держал в своих руках Австразию только потому, что такова была добрая воля клики Арнульфа и Пипина, и наследовал Бургундию лишь потому, что ему оставили свободу действий Варнахарий и фароны. При внешней видимости возврата к единой монархии Regnum Franсorum оставался федерацией, где отдельные Teilreiche представляли собой настоящие функциональные единицы.

Опираясь только на нейстрийских «верных», король не имел возможности сокрушить местных магнатов. Поэтому, реально смотря на вещи, Хлотарь II решил оставить три независимых дворца, хотя по традиции при каждом воссоединении Regnum'a полагалось объединять администрацию. Взамен Хлотарь II добился, чтобы ему передали королевские сокровища Австразии и Бургундии, изъятые магнатами из сундуков Брунгильды{967}. Это решение позволило Меровингу сохранять лицо до тех пор, пока не появится возможность для контратаки.

Чтобы навязать свою власть Австразии, король воспользовался теми полномочиями, которые сохранялись во Франкском государстве даже за самыми слабыми государями, а именно правами вершить суд и назначать епископов и чиновников. В конце 613 г. он выехал в Эльзас, где вынес несколько смертных приговоров заведомым преступникам. В этой сфере никто не мог обвинить Хлотаря II в выходе за пределы прерогатив. А поскольку герцогство Эльзас в недавнем прошлом часто переходило из лагеря в лагерь, демонстративного королевского правосудия было достаточно, чтобы напомнить о существовании меровингской власти.

Восстановление австразийского дворца также позволяло королю назначать новых чиновников. Конечно, Пипин Ланденский рассчитывал получить руководящий пост в награду за поддержку во время войны 612–613 гг. Но Хлотарь II ко всеобщему удивлению сделал майордомом некоего Радона{968}. Потом, через несколько лет, он передал эту должность человеку по имени Хук{969}. Непохоже, чтобы эти люди принадлежали к группировке Пипина. Правда, австразийские «мелкие магнаты», покинув в свое время лагерь Брунгильды, выказали скорей склонность к коварству, чем приверженность нейстрийской династии. Хлотарь II не собирался предоставлять слишком много власти людям, которых его союзниками сделали лишь соображения выгоды. Так, Пипину Ланденскому достались лишь подчиненные роли, и Ромарих не получил по-настоящему престижного поста. Из досады или ради выполнения старого обета последний удалился в монастырь, который когда-то основал, — Habendum, будущий Ремиремон. Это заведение стало очагом архаичных колумбановских духовных практик, где никогда не забывали культивировать австразийский регионализм[190].

Тем не менее клика Пипина Ланденского получила утешительный приз в виде епископской кафедры Меца, в 613 или 614 г. предоставленной Арнульфу{970}. Подобное избрание не было полностью каноническим, поскольку нового епископа, видимо, предварительно не рукоположили в священники. Но король не мог показать себя слишком неблагодарным. К тому же, не отказываясь от политических интриг, Арнульф выказал признаки искреннего желания стать духовным лицом.

Однако Пипин и Арнульф были, конечно, разочарованы тем, как мало получили за такое рискованное дело, как измена Брунгильде. Чтобы усилить свою клику и укрепить ее позиции в отношениях с королевской властью, они породнились. Через несколько лет после кризиса 613 г. новый епископ Мецский женил своего сына Ансегизила на Бегге, дочери Пипина. Этот новый род, которому историки дали название «Пипиниды», объединил все ресурсы обеих семей.

Чтобы не позволить Пипинидам стать безраздельными хозяевами австразийской земли, Хлотарь II настроил против них Агилольфингов{971}. Конечно, эти князья Баварии могли бы вызвать у короля враждебные чувства: мало того, что они были свойственниками Брунгильды, но они еще и поощряли откровенный сепаратизм у себя в герцогстве. Тем не менее Хлотарь II больше выигрывал, сталкивая эти группировки между собой, чем вступая с ними в открытую борьбу. За несколько лет после воссоединения 613 г. наметилось наследственное соперничество между Пипинидами и Агилольфингами, которое, как можно догадаться, королевская власть только разжигала. Эта долгая распря вызовет к жизни много неприятных случаев, пока не закончится через два века, в эпоху Карла Великого. До тех пор взаимное истощение сил этих семейств в междоусобной борьбе позволяло меровингским королям компенсировать собственную слабость, пользуясь возможностью выступать в роли арбитров.

За определенное время Хлотарь II сумел подчинить Австразию, используя стратегию раскола группировок, какую некогда применяла Брунгильда в отношении Гогона и Бертефреда. Однако для таких маневров была нужна благоприятная почва. В 610-е гг. Австразия с трудом приходила в себя после большой войны между Теодори-хом II и Теодобертом II: группировки ее знати, ослабленные смертями и конфискациями, складывались заново, и ими было можно манипулировать. Магнаты Бургундии были людьми другого закала. Во время междоусобной войны связующие их узы не испытали никакой дезорганизации, наоборот, победа над Брунгильдой усилила их. Уверенные в своих силах, фароны не собирались позволять королю Нейстрии присвоить победу.

Так, передавая королевские сокровища, Варнахарий добился от Хлотаря II клятвы, что останется майордомом Бургундии и, более того, сохранит эту должность пожизненно{972}. Это было грубым нарушением правил государственной службы, но король не мог ему отказать. Несколько лет ему придется идти на сделки с майордомом Бургундии, сепаратистом и несменяемым чиновником.

Тем не менее королевской власти удалось сохранить контроль над всеми остальными публичными должностями Teilreich'a на Роне, и Хлотарь II воспользовался здесь захватом власти, чтобы сместить герцога Заюрской Бургундии Евдилу. А ведь тот предал Брунгильду несколько месяцев назад. Видимо, вероломство заюрских магнатов тревожило Хлотаря II, пусть поначалу оказалось ему на руку. Вместо Евдилы король назначил герцогом бывшего графа конюшен Эрпона. Источники называют его «франком по рождению», что не значит ничего особенного, кроме того, что он не был бургундцем{973}.

После этой смены власти заюрцы начали задаваться вопросом: не убили ли они Брунгильду с тем, чтобы попасть под пяту еще более властного суверена? В конце 613 г. патриций Алетий, хоть он тоже был одним из вожаков мятежа против королевы, сплел заговор против Хлотаря И. При поддержке нескольких местных графов и прелатов, в числе которых был епископ Левдемунд Сьонский, ему удалось организовать убийство герцога Эрпона. Если верить Фредегару, целью заговора было прямо-таки свержение Меровингов и восстановление исторической бургундской династии{974}.

Чтобы подавить восстание заюрских магнатов, Хлотарь II использовал тактику, какую впервые применила Брунгильда в 590-х гг., а именно — сделал своей опорой ирландских монахов. Ведь ученики святого Колумбана очень давно поддержали короля Нейстрии. К тому же, в отличие от аристократов с окружающих земель, для них было однозначно выгодным восстановление сильной королевской власти, способной предоставлять все новые дары и привилегии. С тех пор монастырь Люксёй стал проводником королевской политики в Бургундии. Аббат Евстасий и провел переговоры с Левдемундом о капитуляции последнего; в обмен на королевское прощение епископ Сьонский согласился предать заговорщиков, в число которых входил. Тогда же колумбановские монахи заявили, что обнаружили в округе Юры очаг «боносиянской» ереси. Поскольку древние авторы так и не пришли к согласию в вопросе, что такое «боносиянство», в обоснованности этого обвинения можно усомниться. Может быть, этот слух был пущен лишь ради того, чтобы продемонстрировать пастырское нерадение епископата, который поддерживал фаронов{975}. Ведь на фоне мнимых заблуждений бургундского духовенства Хлотарю II было легко изобразить себя поборником чистоты христианской догмы.

Восстание в Заюрской Бургундии, дискредитированное, потерпело неудачу. Сам Алетий в конечном счете был схвачен и предстал перед судебным собранием в Мале, близ Санса. Меньше чем через год после того, как патриций предал Брунгильду, чтобы восстановить независимость своего региона, он был приговорен к смерти тем королем, которого возвел на трон Бургундии{976}.

В последующие годы Хлотарь II продолжал опираться на Люксёй и его сеть, усиливая контроль над регионом. Тогда некоторые аристократы поняли, что с меровингским централизмом придется смириться. Так, знатный бургундец Изерий согласился поддержать «евангелизаторскую» акцию аббата Евстасия против «боносиян» и даже основал монастырь по уставу святого Колумбана. В награду, пусть даже источники воздерживаются от подобного толкования, двое его родственников получили высокие должности во дворце Хлотаря II{977}. Среди магнатов-оппортунистов можно найти и семейную группу Вальдаленов, выходцам из которой еще Брунгильда доверяла пост патриция Заюрской Бургундии в конце 590-х гг. За поддержку Хлотарь II дал им светские и церковные должности в Юре, в частности, престижный пост епископа Безансонского.

Восстановление Regnum Francorum

Таким образом, чтобы удержать в руках тройственную монархию, Хлотарь II должен был проводить парадоксальную политику. Он, палач Брунгильды, спешно уничтожал людей, выдавших ему королеву, потому что они представляли угрозу для власти Меровингов. В то же время он шел на то, чтобы щадить бывших сторонников своей противницы, поскольку эти люди часто были полезными для сохранения сильного централизованного государства.

Поэтому во время кризиса 613 г. многие высокопоставленные лица, считавшиеся близкими к Брунгильде, избежали ожидаемой чистки. Дезидерии, последний из великих советников королевы, остался епископом Оксерским. Хлотарь II демонстративно проявил к нему милость, сделав дары его церкви. Можно даже допустить, что Дезидерии добился от короля выполнения духовных статей завещания Брунгильды{978}.[191] В Лионе епископ Аридий тоже сохранил свой пост, и Хлотарь II оказал ему почести, объясняемые почтенным возрастом епископа… или враждебностью, которую тот выказал к Ромариху[192]. Не побеспокоили также Гаугериха Камбрейского или Харимера Верденского, обязанных своими постами Брунгильде. Еще удивительней, что Хлотарь II оставил при должности епископа Домнола, полулегально служившего во Вьенне после убийства святого Дезидерия{979}. Уважение к епископату, даже когда в его состав входили противники, придавало большую силу франкским монархам. Ведь ради объединения Regnum Francorum, светские магнаты которого проявляли строптивость, никто не мог обойтись без церковных структур.

Кроме того, чтобы повысить свой престиж и легитимность, Хлотарь II решил продолжить большую религиозную политику Брунгильды. Так, он представил себя гарантом проведения церковной реформы, угодной Риму, но проводимой в Галлии королевской властью. Ради этого он отважился на поступок, на какой его соперница так и не рискнула: созвал национальный собор. Последняя попытка организовать общее собрание служителей церкви восходила к 585 г., когда Гунтрамн сумел созвать в Маконе епископов Бургундии и Австразии. Но Хлотарь II 10 октября 614 г. добился большего, поскольку приехали двенадцать митрополитов и еще шестьдесят епископов, представлявших все три Teilreiche. К тому же собор состоялся в Париже, бывшей единой столице, где покоилось тело Хильперика и где в 591 г. был крещен сам Хлотарь. Наконец в символической и почти мистической форме был воссоздан Regnum Francorum. На собрании в Париже впервые присутствовали и два иностранных прелата: епископ Рочестерский и аббат Кентербери. Приезд представителей англосаксонской церкви показал, что Меровинги обладают на другом берегу Ла-Манша моральным авторитетом. И опять-таки это было посмертной победой Брунгильды.

По существу то, что сделал Парижский собор, оригинальностью не отличалось. В прологе к своим постановлениям епископы утверждают: они лишь напомнили «о том, что наиболее полезно сообразовалось с интересами государя, спасением народа и чего настоятельно требовало сохранение доброго порядка в Церкви»{980}. В самом деле, собрание намеревалось систематизировать давний проект реформы, основные положения которой уже были сформулированы. Так, отцы Парижского собора высказались против симонии применительно к церковным должностям{981}, гарантировали незыблемость монастырской ограды (особенно для монахинь){982} и усилили юридическую защиту церковных земель{983}. Они также подвергли критике влияние, которое оказывают на христиан некоторые евреи{984}, и осудили кровосмесительные браки{985}. Но все это можно найти еще в решениях Второго Маконского собора, в переписке Брунгильды с Григорием Великим и в «Decretio Childeberti» 595 г.

Через неделю после этого собрания в Париже, 18 октября 614 г., Хлотарь II издал эдикт в подтверждение решений собора, придававший канонам, сформулированным епископами, силу закона. Но этот жест был прежде всего политическим. Так, в качестве пролога король напоминал, что Бог только что помог государям, которые были благочестивы и относились к владениям церкви с почтением{986}. Таким образом, воссоединение 613 г. отвечало воле Бога — вознаградить добрых и покарать нечестивых. Попутно Хлотарь II воспел память Гунтрамна, Сигиберта I и Хильперика, намеренно забыв Брунгильду и всех ее потомков{987}.

Не считая этих принципиальных деклараций, королевский эдикт от 18 октября ставил церковную политику под плотный контроль королевской власти. Неделю назад прелатам, ликовавшим в связи с новым обретением единства, позволили сделать красивые заявления; теперь надо было возвращаться к реальности. Так, Хлотарь II указал: избрание епископов clero et populo (клиром и народом), какого потребовал собор, — дело замечательное, но на практике новые назначения на епископские должности должны утверждаться дворцом. Королевская инвеститура прелатов была впервые ясно записана как закон. Вероятно, участники Парижского собора удивились, узнав об «утверждении» положения, которого они не выдвигали. Во время одной из позднейших встреч они написали Хлотарю II: «Вы не только излагаете заповеди, внушенные Вам словом Божьим, но и предвосхищаете то, что должны сказать мы»{988}. Этот образ Меровинга как нового Давида, вдохновляемого непосредственно Богом, стал завершением долгого процесса христианизации королевской функции; но, возможно, раболепство галльских епископов было не лишено некоторой иронии.

Самая знаменитая статья эдикта 614 г. — та, в которой Хлотарь II приказал: отныне штат чиновников будет комплектоваться только в регионах, где они осуществляют свою должность{989}. Австразиец больше не мог стать графом в Бургундии. Это было в некотором роде уступкой регионализму, какой проявился год назад в убийстве герцога Эрпона{990}. Публично поразив вожаков восстания, король скрыто удовлетворил их требования. Некоторые историки в свое время усмотрели в этом свидетельство о рождении феодализма. Но не станем преувеличивать масштаб реформы. Как всегда в истории Меровингов, надо понимать, что писаный закон обладал лишь относительной силой. Эдикт 614 г. в лучшем случае представлял собой декларацию о намерениях. Создавая впечатление, что идет навстречу фаронам Бургундии и магнатам Австразии, король просто пытался выиграть время.

В самом деле, едва Хлотарю II удалось восстановить силы, он поспешил нарушить закон, который издал сам. Он пригласил в свой дворец группу честолюбивых молодых людей из всех регионов Regnum'a и дал им юридическое образование высокого уровня. Поскольку эти юноши жили во дворце, их называли nutriti, то есть людьми, которых «кормит» король. При дворе они усваивали склонность к римской культуре и к государственному централизму. Когда они достигли взрослого возраста, Хлотарь II поспешил назначить их на высокие ответственные посты в провинциях, без всякой оглядки на их географическое происхождение. Этих nutriti Хлотаря II звали Элигий, Авдоин, Дезидерий Каорский или Сульпиций Буржский. Поскольку они долго жили во дворце вместе, они превратились в группировку друзей, очень похожую на ту, которую в 560-х годах создал граф Гогон{991}. И если некоторые nutriti заплатили жизнью за безупречную верность королевской власти, многие пережили месть со стороны своих подчиненных и способствовали восстановлению власти Меровингов.

Кстати, Хлотарь II сохранил верность той государственности, сдерживаемой прагматизмом, который принес успех Брунгильде. Так, в эдикте 614 г. был пересмотрен перечень прямых налогов — несомненно с тем, чтобы уменьшить их сумму. Но в то же время король был неумолим при взимании косвенных податей, доход от которых был заведомо выше{992}.

Наконец, чтобы исцелить старые раны междоусобной войны, эдикт вводил твердое правило, что судебное решение, принятое одним франкским государей, не может быть отменено другим{993}. Эта преемственность юстиции позволяла не возвращаться к конфискациям, которые произвела Брунгильда и за счет которых обогатился фиск. Король согласился вернуть только владения, захваченные во время «междуцарствий»{994}. Этот термин интерпретировали по-разному. Возможно, под ним имелся в виду исключительно кризис 612–613 гг., во время которого австразийские и бургундские магнаты, сочувствовавшие Хлотарю II, пострадали от репрессий со стороны королевы.

Несмотря на успех собора 614 г. и на престиж, который имела законодательная деятельность, королевской власти было очень трудно сохранять централизацию государства. В 616 г. Хлотарь II был вынужден снова созвать к себе майордома Варнахария, фаронов и бургундских епископов. Во время этой встречи он удовлетворил некоторые их просьбы, и взамен они подтвердили, самим приездом к королю, обещание хранить верность{995}. Потом, в 622 г., в обстоятельствах, которые известны плохо, Хлотарю II пришлось согласиться на восстановление в Австразии настоящего самостоятельного Teilreich'a{996}. Он посадил на мецский трон родного сына, юного Дагоберта. По такому случаю пост майордома достался Пипину Ланденскому, десять лет интриговавшему ради этого. Однако в состав нового королевства Австразии вошла лишь половина земель из тех, которыми оно обладало в период высшего могущества. Как и Брунгильда в 595 г., Хлотарь II принял меры, чтобы ограничить для восточных магнатов возможность наносить ему вред. Тем не менее Пипин и Арнульф Мецский воспользовались новой властью, чтобы продолжить давнюю борьбу за влияние с Агилольфингами. В 624 г. они сумели организовать убийство Хродоальда, зятя Брунгильды, хотя Хлотарь II попытался его защитить{997}. Влияние их партии тоже начало расширяться, коль скоро они сумели привлечь на свою сторону могущественного епископа Куниберта Кёльнского (ок. 623-ок. 663){998}.

Навела ли вновь обретенная независимость Австразии на подобные мысли и бургундцев? В 626 г. фароны вновь попытались сбросить иго нейстрийского централизма. На сей раз они атаковали Люксёй, этот меровингский шип, вонзенный в бок сепаратистской Бургундии. При поддержке одного заюрского монаха и епископа Женевского майордом Варнахарий заявил, что устав Колумбана пропагандирует еретические обычаи, и потребовал созыва судебного собора. Аббат Люксёя Евстасий был вынужден предстать перед бургундскими епископами, собравшимися в Маконе. Но в состав епископата уже входило немало людей, обязанных своим назначением Хлотарю II. К тому же Варнахарий внезапно умер, за несколько дней до начала процесса. Поэтому фароны оказались в меньшинстве, и Люксёйский устав был реабилитирован{999}. Так же как Брунгильда поддержала Колумбана в 602/603 г. на Шалонском соборе, Хлотарь II защитил его наследников в 626 г. в Маконе. Этот политический аспект конфликта, вероятно, сыграл здесь гораздо более важную роль, чем собственно ирландская духовная практика, которая после смерти своего неуемного основателя начала понемногу утрачивать былую пылкость и впитывать континентальные обычаи{1000}.

После смерти Варнахария факел бургундского регионализма подхватил Годин, его сын, но он совершил ошибку, заключив брак, не соответствовавший каноническому праву. После этого Хлотарю II было нетрудно обвинить в святотатстве тех, кто ранее приписал Люксёю ересь. Годин и его союзники были вынуждены бежать в Австразию, где получили поддержку со стороны Пипинидов и Ромариха. Видимо, аристократы-регионалисты смогли найти взаимопонимание. Однако менее чем через год таинственные убийцы устранили Година и его основных союзников{1001}. Группировка фаронов была обезглавлена, и ей пришлось смириться с тем, что Хлотарь II упразднил должность майордома Бургундии{1002}.

Складывание черной легенды

Таким образом, в политическом плане нейстрийская династия показала себя наследницей Брунгильды. Законы и судебные решения последней в основном соблюдались, геостратегические подходы сохранялись, всему этому нередко подражали. Однако с той же энергией Хлотарь II и его наследники старались дискредитировать образ покойной королевы.

Эти старания нейстрийской пропаганды выразились в агиографических произведениях, появившихся вскоре после 613 г. Самым первым их автором стал анонимный вьеннский клирик, который создал в 610-е гг. очень тенденциозное описание смерти Дезидерия Вьеннского, изобразив ее как смерть мученика, пострадавшего от гонений со стороны Брунгильды{1003}. Королева впервые была названа «второй Иезавелью», и позднейшая беллетристика подхватила это выражение. Мимоходом клирик отметил, что Хлотарь II, едва придя к власти, позволил эксгумировать останки Дезидерия и организовал их триумфальное возвращение во Вьенн{1004}. Понятно, что король пытался реабилитировать жертвы предыдущего режима, заботясь о собственной популярности.

Второй признак того, что происходит damnatio memoriae (очернение памяти) Брунгильды, появился в Испании, где король Сисебут (612–621) в свою очередь сочинил «Житие святого Дезидерия». Вестготский монарх переписал вьеннский рассказ в темном и выспреннем стиле, очень ему свойственном, настолько акцентировав политическую составляющую, что получилась длинная обвинительная речь против королевы. Тем не менее кажется странным, что король вестготов приложил столько энергии для развенчания женщины, которая в юности была вестготской принцессой. И, кстати, зачем ему было описывать жизнь епископа Вьеннского, которого за Пиренеями не знали? Чтобы объяснить странности, связанные с этим произведением, Жак Фонтен предложил рассматривать второе «Житие святого Дезидерия» как дипломатический подарок Сисебута Хлотарю II{1005}. Испанцы, действительно, нуждались в спокойствии на своих северных границах, пока уничтожали последние византийские гарнизоны на побережье. А ведь король вестготов мог знать, что текст, проникнутый крайней враждебностью к памяти Брунгильды, польстит Хлотарю II и сможет поспособствовать поддержанию мира. К тому же его «Житие святого Дезидерия», представляя старую королеву орудием дьявола, давало теологическое оправдание воссоединению Regnum Francorum насильственным путем.

Видимо, нейстрийская династия проявила признательность за этот жест. Еще в 660-е гг. в Галлии рассказывали, что Сисебут был великим книжником и благочестивым государем, проливавшим горючие слезы всякий раз, когда убивал византийского солдата{1006}. Этого правителя, одновременно христианнейшего и всецело проникнутого национальным чувством, сделали образцом для европейских монархов.

Помимо обоих «Житий святого Дезидерия», сохранившихся до нашего времени, широкую известность, похоже, получили перенос праха епископа Вьеннского и создание его культа. Кстати, некоторые лица, с которыми Хлотарь II находился не в лучших отношениях, поняли всю выгоду, какую может принести заступничество нового святого. Так, вскоре после 613 г. Рустикула, аббатиса Арля, была изгнана из монастыря, обвиненная в том, что какое-то время прятала правнука Брунгильды. Ее под сильной охраной повезли в Париж, однако она воспользовалась проездом через Вьенн, чтобы помолиться на новой гробнице Дезидерия{1007}. Епископ Домнол (на которого, заметим попутно, легла щекотливая обязанность чтить человека, пост которого он присвоил, в качестве святого) оценил этот жест: он немедленно ходатайствовал перед Хлотарем II, чтобы аббатисе создали в заключении по возможности лучшие условия{1008}. На самом деле после того как Рустикула публично выказала благоговение перед святым врагом Брунгильды, ей было уже нечего бояться. Она поклялась, что совершенно невиновна в том, в чем ее обвинили, и Хлотарь II согласился освободить ее и с почестями вернуть в монастырь{1009}.

В отношении Колумбана у нейстрийских пропагандистов не было такого единства мнений, как в отношении Дезидерия, но и в использовании его образа можно было найти кое-какие интересные ходы. Достаточно было забыть, что его поселению в Бургундии первой способствовала Брунгильда, чтобы запомнить из его деяний лишь два основных момента: то, что его около 609 г. изгнали, и то, что он несколько раз предрек уничтожение австразийской династии. Хлотарь II использовал память Колумбана еще и затем, чтобы свести счеты с Варнахарием и фаронами. Таким образом, даже не делая его покровителем монархии, Меровинги вполне могли поощрять культ святого, который после смерти оказал им много услуг. Так, когда монах из Боббио Иона около 640 г. письменно изложил официальную версию «Жития Колумбана», святого аббата стало можно представить большим другом Хлотаря II. На свет появлялись очаровательные анекдоты. Якобы Колумбан перед самой кончиной в 615 г. написал королю письмо с очень суровыми моральными поучениями, а король безмерно обрадовался этому посланию. В результате Хлотарь II стал выглядеть прямой противоположностью Брунгильды, нечестивой королевы, не желавшей слушать мудрые советы, которые ей давал святой.

Движение последователей Колумбана пользовалось покровительством Хлотаря II, а потом — его сына Дагоберта и в более практическом плане. Поэтому Иона из Боббио мог с гордостью привести длинный перечень монахов из Люксёя, ставших благодаря королевской протекции епископами: Донат в Безансоне, Хароальд в Лионе, Ахарий в Турне, Рагнахарий в Базеле, Омер в Теруанне{1010}… Благодаря этим успехам появлялись жития учеников Колумбана, а потом — учеников этих учеников{1011}. Авторы всех этих текстов вдохновлялись первым шедевром Ионы из Боббио и провозглашали верность всех последователей Колумбана, независимо от происхождения, семье Хлотаря II. Их распространение было очень широким, и тем самым они способствовали укоренению черной легенды о Брунгильде{1012}. В самом деле, авторы, которым недоставало вдохновения, брали оттуда идеи или целые куски для житий святых, уже никак непосредственно не связанных с Люксёем. И вот в позднемеровингской агиографической литература имя Брунгильды сделалось неким жупелом, которым было удобно размахивать{1013}.

В качестве лирического отступления заметим, что выражение «вторая Иезавель» стало настолько частым, что распространилось и на других королев, которых обвиняли в преступлениях. В начале VIII в. англосаксонский автор, описавший житие епископа Вильфрида Йоркского, применил это оскорбительное определение к королеве Батильде, жене одного из внуков Хлотаря II. Но континентальный переписчик, сочтя, что женщина, которую так назвали, может быть только гонительницей Колумбана и Дезидерия, исправил «Батильду» на «Брунгильду»{1014}.

Конечно, рост авторитета колумбановской модели — не просто иллюзия, созданная текстами. «Ирландская» духовная практика в первой половине VII в. имела бесспорный успех в правящем классе. Даже если островные влияния по существу уже не ощущались, Люксёй всегда выглядел одним из центров реформы. К тому же почитание Колумбана позволяло быть в милости у меровингского дворца, и «ирландские» монастыри несколько лет процветали. Самым знаменитым из этих заведений был монастырь Солиньяк, значительные дары которому сделал Элигий, великий министр Дагоберта. В его окружении рассказывали, что «презренная королева Брунгильда» была главной виновницей того, что в королевстве распространилась симония{1015}.

ОБРАЗ БРУНГИЛЬДЫ В ЭПОХУ ПИПИНО-КАРОЛИНГОВ

Через два поколения после смерти королевы ее образ уже выродился в карикатуру. Эффективная пропаганда Хлотаря II, которую услужливо распространяли последователи Колумбана, сделала Брунгильду воплощением зла, чудовищем, устранение которого было провиденциальным. Однако если институт меровингской монархии нашел козла отпущения, это еще не означало выхода из глубокого кризиса, и постепенно нейстрийская династия в свою очередь утратила контроль над Regnum Francorum.

Времена Фредегара

Сын Хлотаря II Дагоберт (629–639) в течение десяти лет личного царствования сохранял единство королевства в меньшей степени за счет авторитаризма и в большой — благодаря ловкости. А именно: ему удавалось сдерживать амбиции Пипина Ланденского и держать фаронов под контролем{1016}. Однако уже начинали появляться тревожные симптомы. Так, дворцу, похоже, становилось все трудней конфисковать земли вероломных аристократов, в то время как король, чтобы обеспечивать себе популярность, был вынужден снова и снова жертвовать в пользу церковных учреждений. Обеднение государства пока оставалось умеренным, но возможность для короля быстро восстановить положение в случае серьезных волнений постепенно снижалась. А ведь после смерти Дагоберта в 639 г. Regnum Francorum пришлось разделить между двумя его сыновьями. Старший, Сигиберт III, получил обширную Австразию, тогда как младший, Хлодвиг II, стал королем Нейстрии и Бургундии. Поскольку оба новых короля были несовершеннолетними, франкский мир вступил в период смут: в каждом Teilreich'e столкнулись аристократические группировки, желавшие захватить регентство. До поры до времени это был обычный ход событий. Однако впервые случилось, что Меровинги, достигнув совершеннолетия, не сумели перехватить контроль над государством.

В Австразии ослабление королевской власти пошло на пользу Пипинидам. После краткого периода неопределенности сын Пипина Ланденского, Гримоальд, сумел в 642 г. получить пост майордома{1017}. Тем временем Куниберт Кёльнский, лучший друг Пипинидов, использовал свой моральный авторитет, чтобы добиться от короля существенных уступок. А именно: в 640-х гг. Сигиберт III согласился передать кёльнской церкви некоторые владения Брунгильды, которые в 613 г. были конфискованы Хлотарем II и которые Дагоберт из осторожности оставил в составе фиска{1018}. Тем самым Меровинги потеряли, без реальной компенсации, земли, дававшие престиж и приносившие ежегодно немалые доходы. Гримоальд смог продолжить свое неудержимое восхождение и после смерти Сигиберта III в 656 г. настолько осмелел, что возвел на трон Австразии собственного сына. Так Пипинид стал королем под именем Хильдеберта III. Но другие знатные семейства вознегодовали против его воцарения и внезапно вспомнили о приверженности меровингской династии. Государственный переворот провалился, и Гримоальда в конечном счете убили. Однако могущество Пипинидов не было сокрушено полностью.

В Нейстрии-Бургундии положение Меровингов было немногим лучше. Ведь Хлодвиг II, похоже, не блистал личной одаренностью. Его мать, королева Нантильда, попыталась повторить подвиг Брунгильды, взяв регентство под контроль. Похоже, она добилась своего в период с 639 по 642 гг., но ценой отказа от некоторых владений, конфискованных у аристократов в царствование Дагоберта{1019}. Потом на авансцену вышла партия, вдохновляемая майордомом Нейстрии Эрхиноальдом, который наложил свой отпечаток на управление страной. Наконец, после смерти Хлодвига II в 657 г. бразды правления на время перехватила его вдова Батильда, правившая именем юного сына Хлотаря III.

Регентство Батильды было для Regnum Francorum периодом трудным, отмеченным множеством эпизодов с применением насилия. Поскольку Меровингам больше не удавалось навязывать свой арбитраж в распрях аристократов, престиж династии от этого страдал. Ведь насколько магнаты ценили определенную независимость, позволявшую им интриговать, настолько им не нравился постепенно нараставший хаос. Это стало любопытным парадоксом, потому что многие беспорядки создавала сама аристократия.

Вероятно, в таком контексте автор, которого мы называем Фредегаром, и завершил в начале 660-х гг. свою «Хронику»{1020}. Для него присутствие женской власти за троном ассоциировалось непосредственно с регентскими экспериментами Нантильды и еще больше — Батильды. Поэтому царствование Брунгильды выглядит в «Хронике» сплошным ужасом. Фредегар цитирует (или придумывает) пророчество сивиллы, якобы предсказавшей катастрофу: «Придет из Испании Темноволосая, и перед ее взором падут многие народы»{1021}. Таким образом, жрица, которая, согласно святому Августину, предрекла явление Христа, якобы предсказала также и царствование Брунгильды. Королева приобрела черты Антихриста. Соответственно все симпатии Фредегар отдавал Хлотарю II, королю, сумевшему избежать крайностей как в злоупотреблении властью, так и в ее отсутствии. А когда понадобилось найти в нем какой-нибудь недостаток, хронист пишет, что Хлотарь II «слишком охотно уступал мнениям женщин и девиц; только за это его порицали лейды»{1022}. Добрый государь должен управлять, прислушиваясь к советам магнатов; если он подчиняется другому полу, он отворяет ворота беспорядкам.

За пределами этого явно манихейского противопоставления Фредегар не слишком стремился к описанию дальних перспектив и к глубоким суждениям. Ему больше были по вкусу анекдоты из частной жизни, которые он рассказывал талантливо и в отношении которых педантично старался указать скорей место действия, нежели время. Фредегар — рассказчик из эпохи, когда знать стала сильней привязана к территории, чем в VI в.: местный конфликт или свадьба дочери ее интересовали уже больше, чем большая средиземноморская дипломатия. Впрочем, по причинам, как можно предположить, семейного характера хронист чувствовал себя довольно близким к заюрской аристократии; если он не сочувствовал крайним экстремистам из числа фаронов, все-таки идея местной автономии казалась ему очень привлекательной. Впрочем, его культура, нельзя сказать, что низкого уровня, — выглядит продуктом той интеллектуальной среды, которая была пропитана влиянием ирландско-франкского монашества. «Житие святого Колумбана» принадлежало к немногим новейшим книгам, которые лежали у него на рабочем столе, и через ее посредство на него воздействовала централистская пропаганда нейстрийской эпохи. В целом Фредегар восхищался магнатами, бравшими власть в трех Teilreiche, но испытывал при этом ностальгию по великой меровингской монархии. Часто пишут, что авторов «Хроники» должно быть несколько, потому что она часто непоследовательна. Но, возможно, «Фредегар», как и многие его современники, имел эклектичные взгляды.

Брунгильде в «Хронике», конечно, достается. Но все-таки этот текст имел капитальное значение для формирования средневековой цивилизации. Прежде всего, Фредегар был первым автором, посмевшим заявить, что прародиной франкского народа была Троя. В результате Меровинги стали дальними родичами Энея, что поставило их на равную ногу с римлянами в составе группы полностью цивилизованных народов{1023}. Вопрос о возможном возвращении империи на Запад больше не ставился, потому что франки царствовали в Галлии столь же законно, как византийцы занимали Восток.

Вот что еще важней: Фредегар допустил столько хронологических ошибок или явных несообразностей, что совершенно преобразил образ Брунгильды. Под его пером королева стала уже даже не политической карикатурой, а неким подобием романтического персонажа. Но ведь аналогичной трансформации подверглись и другие выдающиеся деятели истории раннего средневековья. Так, «Хроника» включает оригинальные сообщения об Аттиле{1024} и особенно о Теодорихе Великом{1025}, которые не относятся к «ученой» истории, принадлежа по тональности к легенде. Однако сохраним некоторую осторожность: ничто не позволяет утверждать, что эти сообщения порождены народным фольклором, тем более германскими песнями; напротив, судя по всему, этот труд возник в среде ученых людей, писавших по-латыни. Но достаточно отметить, что закипание легенды уже началось. Брунгильда, отчасти лишенная сложности характера и низведенная до ранга литературного персонажа, была готова упасть в котел мифа.

ФАНТАЗИИ «КНИГИ ИСТОРИИ ФРАНКОВ»

Во второй половине VII в. и в первых десятилетиях VIII в. Меровинги вели последний бой чести за власть над Regnum Francorum. Те, кого описывали как ленивых королей, на самом деле были смелыми монархами, пытавшимися с помощью довольно скудных средств спасти свои прерогативы суверенов. Но игра была уже проиграна. С 670-х гг. Бургундия рассыпалась на почти независимые мелкие владения, тогда как Нейстрия перешла исключительно под власть майордомов. В Австразии Пипиниды постепенно восстановили силы, опираясь на сеть родовых монастырей, и к 580 г. Пипин II Геристальский, внук Пипина Ланденского и Арнульфа Мецского, отобрал пост майордома у соперничающих семейств. Потом, в 587 г., Пипин II силой воссоединил Австразию и Нейстрию, подчинив их только своей власти. С тех пор противостояние короля и его магнатов утратило смысл: реальностью стал конфликт между Пипинидами и другими аристократическими семействами.

Чтобы выделиться в своей среде, Пипин II Геристальский очень скоро усвоил королевскую манеру поведения. Как в свое время Брунгильда, он установил связи с папством и оказывал поддержку миссиям, занимавшимся евангелизацией периферийных зон франкского мира. В частности, с его согласия англосакс Виллиброрд начал евангелизацию Фризии. Пипин II также взял наложницу в дополнение к официальной супруге, демонстрируя такое же пренебрежение к семейному праву, как Меровинги. Ведя себя как государи, Пипиниды, естественно, дошли и до притязаний на наследственный характер власти. Так, после смерти Пипина II в 714 г. его вдова Плектруда сумела стать регентшей при должности майордома от имени одного из своих очень юных сыновей.

Появление женщины во главе государства снова вызвало беспорядки: Нейстрия восстала против Пипинидов, и народы, покоренные франками, увидели в этом возможность обрести независимость. После недолгой борьбы Плектруду оттеснил незаконнорожденный сын Пипина II Карл Мартелл и двинул войска на внутренних и внешних врагов. В 721 г. военная ситуация выправилась, и глава семьи Пипинидов вновь получил должность майордома Австразии и Нейстрии, чтобы править от имени меровингского короля Теодориха IV, марионетки в чистом виде. Усилившись благодаря победам, Карл Мартелл выступил, чтобы отвоевать Бургундию и внешние пояса Regnum Francorum.

В этот период становления пипинидской власти один нейстриец, живший в области Суассона, сочинил краткую историю франкского народа от его мифического зарождения в Трое до 727 г. Это произведение, известное под названием «Liber Historiae Francorum» (Книга истории франков), в течение всего средневековья пользовалось значительной популярностью. Ведь количество рукописей, в котором оно разошлось, намного превышает число рукописей Григория Турского или Фредегара. Тем не менее автор этого бестселлера остался неизвестным{1026}. Мужчина или женщина[193], клирик или мирянин, имени историка он в любом случае не заслуживает. Зато ему легко можно приписать авторство первого средневекового исторического романа. Великий издатель Бруно Круш с умиленным раздражением называл его fabulator anonymus (анонимный сказочник){1027}.

Действительно, обращение автора «Книги истории франков» с биографией Брунгильды озадачивает. Хотя он очень широко использовал книгу Григория Турского, но, выбирая куски, переписывал их так, чтобы убрать в сюжете все тонкости. В результате царствование Брунгильды свелось к длинной истории войн и убийств. Такой выбор превратил скрытое соперничество двух франкских королев в мрачную историю мести{1028}. Движущей силой истории стала файда.

По сравнению с оригиналами все персонажи «Книги истории франков», конечно, были раскрашены в кричащие цвета. Так, Фредегонду впервые представили как женщину, происходившую из сервов и обязанную возвышением своей красоте и святотатственному коварству{1029}. Она стала подстрекательницей к убийству Галсвинты{1030}, а убийц Сигиберта она ободряла кощунственными доводами, обещая выкупить их преступные души приношениями святым{1031}. Насколько рассказ утратил в психологической тонкости, настолько он приобрел в вольности изложения. Так, супружеская измена королевы Нейстрии, на которую Григорий Турский лишь глухо намекнул, стала стержнем сюжета. Автор «Книги истории франков» считает бесспорным фактом, что Фредегонда регулярно оказывала милости палатину Ландериху. Однажды Хильперик как-то внезапно вошел в королевский покой и в шутку слегка хлестнул плетью по ягодицам жену, которая как раз мыла волосы. И Фредегонда откликнулась: «Что это сегодня с тобой, Ландерих?» Сконфуженная этим промахом, королева призвала любовника и подготовила вместе с ним ловушку, в которой Хильперик и погиб в Шельском лесу. Потом она обвинила австразийцев в организации убийства и назначила Ландериха майордомом, чтобы ей проще было находиться в его обществе{1032}. В этом превращении великой меровингской истории в криминальную салонную комедию нет, конечно, ничего от истины. Само вступление Ландериха в должность майордома Нейстрии исторически засвидетельствован только в начале 600-х гг.

Если автор был очень едок в отношении Фредегонды, он не щадил и Брунгильду. Именно в результате наведенной ей «порчи» Хильперик заподозрил своего сына Меровея в измене{1033}. Но особые возможности проявить воображение автору позволила большая война 612–613 г. Фредегар обронилл, что Теодоберт II родился в результате прелюбодеяния королевы Файлевбы?{1034} Автор «Книги истории франков» выдал еще не то. У него Брунгильда заявляет, что Теодоберт был всего лишь сыном наложницы Хильдеберта II. Этот аргумент служит для оправдания войны: ведь Теодорих II может, не совершив святотатства, напасть на короля Австразии, который приходится ему только единокровным братом. Рассказчик и далее развивает этот сюжет. Так, Теодоберт II пытается спасти себе жизнь, выдав королевские сокровища. Но его магнаты, воспользовавшись тем, что король нагнулся над сундуком, отрубают ему голову. Далее Теодорих II берет Кёльн, но — катастрофа! — влюбляется в дочь Теодоберта II, которую только что взял в плен. Он хочет немедленно на ней жениться, но Брунгильда протестует, говоря, что этот союз будет кровосмесительным. Тогда Теодорих II понимает, что бабка обманула его, сказав, что Теодоберт II ему не брат. Он выхватывает меч и пытается заколоть обманщицу, но вмешиваются палатины. Оказавшись в безопасности, Брунгильда мстит, организуя отравление короля. Заодно уж она истребляет всех своих правнуков. Автор, у которого не было доступа к книге Фредегара, очевидным образом не знает о царствовании Сигиберта II{1035}. Но нет сомнения, что подобная пауза, которая прервала бы драматическое развитие сюжета, его бы не заинтересовала.

Описание смерти Брунгильды в «Книге истории франков» достойно антологии. Поскольку ни одного наследника австразийской династии не осталось, после смерти Теодориха II единым королем назначается Хлотарь II. Он немедленно просит Брунгильду выйти за него, чтобы скрепить мир. Тогда старая королева появляется перед молодым королем, наряженная, как Иезавель, предстающая перед Ииуем{1036}. Но Хлотарь II сразу же обвиняет ее в том, что она — «противница Бога». И начинается казнь, с такими непременными атрибутами, как верблюд, дикие лошади и костер, на котором королева принимает «весьма позорную и весьма заслуженную смерть»{1037}.

Современные историки лишь редко принимают автора «Книги истории франков» всерьез. Может быть, он этого бы и не пожелал. Его книга, вероятно, была рассчитана на то, чтобы развлечь аристократическую публику, а не показать эрудицию. На каждой странице встречаются попойки и плутовские похождения, а проявления неимоверного коварства чередуются с драками на мечах. Конечно, автор от всей души порицал крайности в сексе и на войне. Знать VIII в. уже прониклась христианскими ценностями и осуждала все грехи. Но описывал он все это с очевидным удовольствием, и слушать о безнравственных поступках было еще приятней, когда они были перенесены в уже далекое прошлое.

В более политическом плане о некоторых взглядах автора «Книги истории франков» можно догадаться. Так, он сохраняет верность меровингской династии, превосходно сознавая ее недостатки. Наследственное сохранение должности майордома в руках Пипинидов кажется ему превосходным решением. Когда Плектруда ненадолго посадила в заключение своего пасынка Карла Мартелла, многие, даже в Неистрии, опасались, как бы Regnum Francorum опять не погрузился в анархию{1038}. В их числе был и автор «Книги истории франков». Ему теперь казалось, что в мире, где насаждать порядок могут только воины, любая власть женщины создает угрозу. Следовательно, Брунгильда была не лучше Фредегонды. Эти существа используют яд и ложь, бесчестное оружие, спасения от которого нет. А достойный Хлотарь II в рассказе нашего автора вызывал врагов на поединок{1039}. Можно отметить, что аристократическая мораль прогрессировала: хорошим правителем отныне считался тот, кто платит собственной жизнью. Дворец должен только регулировать конфликты и карать святотатства, не стараясь сохранить старинные прерогативы государства.

Каролингское «возрождение»

«Книга истории франков» — для нас лишь лебединая песнь меровингской эпохи, исполненная подвыпившим певцом. В самом деле, в 741 г. Пипин III Короткий, сын Карла Мартелла, унаследовал должность майордома, а через десять лет с одобрения римского папы сместил последнего потомка Хлодвига. Род Пипинидов под именем «Каролингов» стал новой царствующей династией. Однако современники не придали этому перелому большого значения{1040}. Действительно, франкская королевская власть отличалась постоянными свойствами, реальными или провозглашаемыми, а династические неурядицы никогда сверх меры не волновали франков: может быть, Пипин Короткий был не менее близким родственником Хлодвига, чем Гундовальд, Теодоберт II или Хлотарь II… Кстати, как только прекратились волнения, франкская политика вновь приобрела обычную направленность. Карл Великий, сын Пипина III, все свое долгое царствование занимался тем, что отвоевывал мятежные периферийные княжества, дискутировал с Римом о церковной реформе и поощрял развитие литературы и искусства. В свое время то же делала Брунгильда. Конечно, Каролинг преуспел там, где меровингская королева потерпела поражение. В 774 г. его армии захватили Павию, столицу лангобардов, которую в 590 г. удалось только осадить, а в 796 г. франки одержали победу над аварами на самой дунайской территории последних. В 800 г. Карл Великий также сумел осуществить старую мечту Теодоберта I, надев императорскую корону. Но в географическом и институциональном отношениях государство Каролингов IX в. еще сильно напоминало Regnum Francorum 600 г.

Настоящие перемены произошли в обществе. Оно стало более упорядоченным, а также менее гибким. Духовенство отныне сосредоточило в своих руках главное из того, что принадлежало к сакральному, а также ключи от ученой культуры. Традиции античного образования продолжали только монастыри и соборы. Мирян к обучению грамоте почти не допускали, и Венанций Фортунат не смог бы найти достаточной читательской аудитории, живи он в царствование Людовика Благочестивого. Тогда же знать начала превращаться в замкнутую группу. Поскольку вооружение дорожало, а тенденция к наследственности государственных должностей продолжала укрепляться, возможность занимать командные посты сохранила за собой горстка семей, которые все были близки к монарху. В условиях такого затруднения социального подъема честолюбцы вроде Гогона или Динамия исчезли либо выбирали чисто церковную карьеру. Возможности женщин-мирянок тоже сократились, потому что преобладала гомогамия, а моногамия стала строже. Фредегонда, может быть, и сумела бы проникнуть на ложе каролингского государя, но не могла бы влиять на его политику. Впрочем, ужесточение морали вынуждало супруг ограничиваться ролью матерей. Если каким-то вдовам и удавалось отстоять самостоятельность[194], захватить регентство не смогла ни одна.

Подобная эпоха не подходила для воспевания монархинь. Так, когда в Византии императрица Ирина в 797 г. присвоила титул басилевса, Карл Великий отказался признавать ее легитимность. Всякая женщина во власти казалась существом экзотическим, аномальным и, возможно, зловредным. С тех пор образ Брунгильды стал для коллективного мышления крайне далеким, даже несколько неправдоподобным. Может быть, потому, что он не смог сохранить целостность. Он взорвался. Вместо одного, может быть, искаженного образа появилось несколько представлений, каждое из которых соответствовало конкретному контексту письменной культуры.

Первой каролингской Брунгильдой была героиня хроник. С VIII по середину X в. монахи и каноники наперебой производили на свет всеобщие или местные хроники энциклопедического характера.

О Брунгильде забывали лишь изредка. Тем не менее во время этого историографического «возрождения» качество часто подменялось количеством, а правильность языка не могла скрыть отсутствия оригинальности. Поэтому сообщения, касающиеся королев франков, в лучшем случае состояли из выписок из Григория Турского, а в худшем и самом частом — переписывали «Книгу истории франков». Только автор «Муассакской хроники» решился привести длинный рассказ о казни по Фредегару{1041}. Даже когда каролингские историки не заимствовали суждения дословно из источников VII и VIII вв., они все осуждали Брунгильду: поскольку она незаконно присвоила власть, она казалась им олицетворением меровингского семейства, этой расслабленной и лукавой династии, которую Пипино-Каролинги недавно с полным правом отстранили от власти.

В агиографии Брунгильда сделала хорошую карьеру пугала. В самом деле, одним из очагов культурного «возрождения» был монастырь святого Галла. А ведь его основатель Галл входил в число двенадцати соратников Колумбана и, значит, ex officio [по должности (лат.)] был потенциальной жертвой королевы. Чтобы придать подобным рассказам большую содержательность, обращались к Ионе из Боббио, и когда Валафрид Страбон в середине IX в. написал «Житие святого Галла», он не преминул пнуть «вторую Иезавель»{1042}. В собственных сочинениях монахи обители святого Галла воспроизводили и давние проклятия Колумбана{1043}. Распространение таких произведений привело к удивительным результатам. Так, в X в. автор «Жития святого Менелея» настаивал, что его героя, безвестного овернского аббата, вызвали на суд ужаснейшей из франкских королев{1044}. Этот прием можно оценить тем более, узнав, что Менелей представлен еще и как отдаленный потомок императора Ираклия (610–641)! Но халтурщики, бравшиеся за написание житий, к историческим источникам обращались редко. Многие довольствовались тем, что сочиняли мало-мальски приемлемую историю с использованием обязательных сюжетов и уже знакомых персонажей. Когда в житиях галльских святых требовался гонитель, для этой роли использовали Брунгильду, как Нерона или Деция в «страстях» римских святых.

Но каролингская эпоха не ограничилась обзорами и подражаниями. Это был также период активного переписывания рукописей и, значит, открытия заново великих произведений поздней античности. В результате «Регистр» писем Григория Великого, до VIII в. остававшийся в Латеранских архивах, распространился по всей Европе. В 780-х гг. италийский монах Павел Диакон также обнаружил стихи Венанция Фортуната и способствовал их популяризации; придя в восхищение, он даже сочинил эпитафию, чтобы украсить могилу исчезнувшего поэта{1045}. Новое открытие этих источников неминуемо побуждало привнести в образ Брунгильды какие-то оттенки. Так, Павел Диакон в «Истории лангобардов» изобразил ее смелой и великодушной королевой{1046}.

Благодаря подобным любительским погружениям в старинные документы просвещенные люди каролингских времен вступали в непосредственный контакт с остатками того, что было сделано Брунгильдой. Так, в начале IX в. библиотекарь Лоршского монастыря нашел в Трире рукопись, содержавшую дипломатические архивы королевства Австразии, которые, вероятно, были собраны в 590-х гг. епископом Магнерихом. Гордый находкой, монах сделал с нее копию и привез свою добычу в Лорш. В этом интеллектуальном очаге, близком к каролингской власти, немедленно заинтересовались письмами Брунгильды. К тому же Карл Великий и его люди находились в состоянии латентного конфликта с Константинополем из-за притязаний первого на императорский титул и на обладание Истрией; применительно к этой ситуации эпистолярное досье 580-х гг. могло представить интересные прецеденты. Из-за ценности этого материала никто не хотел обращать внимание, что основной вклад в него внесла проклятая королева. Лоршский библиотекарь довольствовался тем, что записал в своем каталоге: «Книга из сорока трех писем епископов и королей, соединенных в единую рукопись»{1047}.

В более широком плане служители церкви каролингских времен проявляли профессиональный интерес к сохранению старинных документов. Во времена, когда письменные доказательства вновь обрели былое значение, любая грамота могла в тот или иной день оказаться полезной, позволив отстоять права или выдвинуть притязание на утраченные владения. Операция сохранения часто сводилась к переписыванию на прочный пергамент всех оригинальных документов, записанных на хрупких меровингских папирусах, причем без учета нравственных качеств донаторов. Так, оба каноника, скомпилировавшие с 872 по 875 гг. «Деяния епископов Оксерских»{1048}, записали в одну и ту же статью благочестивые дарения Брунгильды и ее убийцы Хлотаря II. Каноник Флодоард, составлявший в начале X в. «Историю Реймсской церкви», в то же время работал как архивист, которому известны нужды его учреждения{1049}. Сначала он навел справки об оригинальных грамотах, какими располагал его собор в подтверждение обменов землями между Брунгильдой и епископом Соннатием{1050}. Далее, умело используя книгу Григория Турского, составил протокол процесса Эгидия, чтобы получилась памятка о процедуре, какую следует производить для смещения епископа.

Итак, в каролингские времена у историков, агиографов и архивистов было три разных взгляда на Брунгильду. Сознавали ли они, что говорят об одной и той же королеве? Крайне маловероятно. Каноники из Оксера уже не знали, кто такая дама по имени Ингунда, упоминавшаяся в их документах, а переписчик из Лорша при записи совершил ошибки, свидетельствующие о серьезных пробелах в знании истории. Ведь даже если копии «Десяти книг истории» Григория Турского находились в обращении, нет оснований утверждать, что их содержание было общеизвестным.

Однако имя Брунгильды людям IX в. было еще было довольно знакомо. Возможно, потому, что образ этой королевы имел и четвертое измерение — литературный персонаж. Эпопеи каролингских времен, к сожалению, известны очень плохо. Карл Великий, по словам его биографа Эйнхарда, велел записать «старинные варварские песни, которые воспевали деяния и войны прежних королей»{1051}. От этого сборника, увы, ничего не осталось. Лучше всех сохранились две каролингских эпопеи — латинское сочинение IX в. «Вальтарии» и поэма на древневерхненемецком «Песнь о Гильдебранде». Там встречаются такие великие персонажи прошлого, как Аттила, Теодорих (Дитрих) или бургундский король V в. Гундахар (Гунтер). Из этих кратких упоминаний романтические историки XIX в. сделали вывод, что германские народы ревностно хранили устную память о великих людях из своей истории: если в IX в. поэты оплакивали несчастья бургундов V в., неминуемо надо предположить, что подобные песни были в ходу четыреста лет. На самом деле такая гипотеза не выдерживает проверки. Во-первых, каролингские поэты, произведения которых сохранились, были людьми учеными: материал для своих рассказов они могли черпать в библиотечных книгах, а не обязательно в народных песнях. Во-вторых, авторы эпопей довольствовались тем, что брали из источников некоторые имена персонажей и отдельные факты, по которым последних можно было опознать: так, они сообщали, что Теодорих Великий сражался с Одоакром и что Аттила был могущественным королем гуннов, но не более того. На основе этих минимальных сведений они придумывали оригинальные сюжеты, не претендовавшие на историчность, потому что для эпического рассказа было характерным только эстетическое единство. Кстати, каролингские поэты ставили целью не знакомство аудитории с событиями прошлого, а, напротив, отражение реалий своего времени. Может быть, «Вальтарий», три героя которого калечат друг друга, прежде чем прекратить бой при всеобщем ликовании, был ироническим отражением междоусобной войны сыновей Людовика Благочестивого{1052}.

Хотя эти редкие обломки эпической поэзии IX в. никакого упоминания о Брунгильде не сохранили, похоже, есть основания предполагать, что существовала героиня по имени Brunehilde; для нее несомненно остались только имя, титул королевы и воспоминание, что ее муж был предательски убит. Подобную перемену сделала возможной «Книга истории франков», уже предложившая романтическую трактовку этого персонажа. Если Brunehilde присутствовала среди героев каролингского эпоса наряду с Дитрихом, Аттилой и Гунтером, это может объяснить новое совместное появление этих персонажей в эпопеях XII–XIII вв.

БРУНГИЛЬДА В КЛАССИЧЕСКОМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Рождение королевы Франции

Тем не менее вступление Запада в феодальную эпоху было отмечено не резким подъемом мирской поэзии, а продолжением ученых изысканий под сенью монастырских галерей. Благодаря постепенному исчезновению каролингского порядка образы великих женщин прошлого открывали заново. При помощи библиотек, укомплектованных лучше, чем считалось долгое время, стало возможным вновь собрать из разрозненных фрагментов образ Брунгильды.

Первую попытку синтеза предпринял монах Аймон Флерийский, незадолго до тысячного года написавший монументальную «Историю франков». Похоже, он работал в прекрасных условиях. Монастырь Флери располагал копиями «Истории» Григория Турского и «Хроники» Фредегара; кроме того, Аймон имел доступ к письмам Григория Великого и к нескольким стихам Фортуната. Поэтому для периода с 560 по 613 г. он составил детальную и сравнительно полную картину. Ни одно из предыдущих произведений не может с ней соперничать. Однако, интерпретируя саму личность Брунгильды, Аймон оставался в плену каролингской историографической традиции, главным источником которой была «Книга истории франков»{1053}. Тут и там у него встречаются коварные замечания: «Фредегонда была женщиной красивой, рассудительной в совете, а в хитрости ей не было равных, за исключением Брунгильды»{1054}. Что касается заключительного суждения, оно оказалось очень суровым: Брунгильда заслужила понесенную ей кару алчностью и тем, что погубила членов своей семьи; кроме того, она выказала гордыню, присвоив власть, желать которой женщины не вправе.

Тем не менее Аймон Флерийский был не лишен профессиональной добросовестности. Он не пожелал игнорировать множество положительных свидетельств, на которые наткнулся, даже если это несколько нарушило цельность созданного им портрета. Поэтому под конец он добавил один важный оттенок:

Однако она не была злодейкой во всех отношениях. Она с уважением почитала церкви Бога и Его святых, каковые построили предшественники, а сама строила новые, благочестиво и в большом количестве [следует список основанных ей заведений, где Аймон отмечает особое почитание королевой святого Мартина — Прим. авт.] Строения, которые она так прочно возвела, можно видеть и поныне, и они столь многочисленны, что кажется почти невероятным, как одна женщина могла воздвигнуть столько, и не только в Австразии и в Бургундии, где царствовала, но и во всех областях Франции{1055}.

Ему осталось только отметить, что на царствование Брунгильды в Галлии пришелся великий век святости, когда спасения во славе удостоилось множество епископов и аббатов. Читатели могли делать из этого выводы, какие хотели.

Короче говоря, первый автор, сумевший воссоздать историю Брунгильды, уже не знал, что думать: данные источников и выводы предшественников как будто противоречили друг другу. Но в феодальной Франции королева, строящая церкви, вызывала симпатии. Поэтому чуть позже 1025 г. монастырь святого Мартина в Отёне вспомнил о своей основательнице. Сочиняя одно житие, монахи, населявшие отныне обитель, напомнили, что Брунгильда когда-то сделала в пользу заведения огромный земельный дар{1056}. Но прежде всего они подчеркнули, что Григорий Великий направлял письма, поставившие монастырь под защиту. А в XI в., когда эталоном служил Клюни, не было ничего ценнее папских привилегий. Поскольку оригинальные документы сгорели во время набега арабов на Отён в 725 г., ссылка на «Регистр Григория Великого» дала обители святого Мартина Отёнского престиж неоспоримой древности и надежду на юридическую защиту владений.

Рассказ монахов святого Мартина, хоть и не лишенный искусности, тем не менее вызывает улыбку. Чрезмерно широко толкуя «Деяния епископов Оксерских», они дошли до утверждения, что Сиагрий Отёнский был братом Брунгильды, а Дезидерий Отёнский — ее племянником. Но иногда монахи бывали правы, а именно — отмечая, что монастырь святой Марии тоже был построен королевой. Как тогда понять описание могилы Брунгильды, сделанное ими? По их словам, королева воздвигла в церкви святого Мартина «мавзолей»; этот монумент имел мраморные колонны, украшенную кровлю и мозаичный декор{1057}. Эта картина, относительно точная, могла бы относиться к гробнице представителя высшей элиты поздней античности; ближайший аналог — мавзолей императрицы Галлы Плацидии в Равенне. Может быть, в XI в. в Отёне еще можно было видеть гробницу Брунгильды — пустой монумент, поскольку Хлотарь II проследил, чтобы никакого праха туда не поместили? Еще надо бы понять, почему это строение находилось в церкви святого Мартина, а не святого Германа, где королева просила себя похоронить. Возможно, монахи святого Мартина, ясно не уточняющие, в каком состоянии гробница находилась в их эпоху, просто были наделены достаточно богатым воображением.

С течением времени постепенная победа григорианской реформы и стремление некоторых французских церквей вспомнить о древних истоках способствовали реабилитации Брунгильды. Как основательница монастырей и корреспондентка папы-реформатора королева вновь стала респектабельной. Когда в 1250-х гг. монах Примат из Сен-Дени получил от Людовика Святого повеление составить на местном наречии «Большие французские хроники», в этом первом памятнике национального сознания он решил рассказать и о Брунгильде. В целом описание ее царствования опирается у него на рассказ монаха Аймона, который Примат, облегчая себе задачу, часто пересказывал дословно. Но угол зрения был изменен, чтобы сделать образ Брунгильды приемлемым для читателя XIII в. Достаточно привести заключение, написанное сочным языком:

Так сгинула королева Брунгильда, женщина привычная и ловкая в умерщвлении своих близких. Едва они гибли, она захватывала их сокровищницы и владения. Власть и процветание в миру, каковыми она пользовалась вволю, внушили ей гордыню, каковой она превосходила всех прочих женщин. Однако она была не во всем столь разнузданна, поскольку оказывала великое почтение церквам святых мужей и жен{1058}.

Явная варварка, но вполне христианка, Брунгильда, несмотря на неоднозначность образа, могла войти в длинный ряд королев Франции.

Выработка героической формы

Однако королевой Франции Брунгильда стала только на бывшей галльской почве. В Северо-восточной Европе ее образ подвергся другим трансформациям, возникшим на основе представлений об эпическом персонаже каролингской эпохи.

Неизвестно когда, но приключения Brunehilde слились с приключениями других героев эпопей. Оказавшись в этом литературном материале, королева стала современницей Аттилы и Теодориха Великого. Никто не знает, в каком виде ходил этот рассказ, письменном или устном, но первая редакция появилась самое раннее в 1160–1170 гг. Сегодня этот текст утрачен, но сохранилась переработка, датируемая самым началом XIII в. Речь идет о «Niebelungenlied» («Песни о Нибелунгах»), к которой примыкает более короткая поэма под названием «Плач».

Эта история, очень запутанная, начинается с появления героя по имени Зигфрид. Приключения, которые он испытал, сделали его обладателем сказочного сокровища и волшебного плаща, позволяющего стать невидимым; кровь дракона, убитого им, наделила его также «роговой» кожей, обеспечивающей ему неуязвимость, кроме как в одной точке тела. Зигфрид направляется в Вормсское королевство бургундов, король которого Гунтер попросил его о помощи. В самом деле, тот пытается добиться руки королевы Исландии Брюнхильды (Brunhild), девы, наделенной сверхчеловеческой силой, которая подвергает претендентов на брак с ней непреодолимым испытаниям. Зигфрид соглашается оказать ему поддержку в обмен на руку Кримхильды, сестры Гунтера. После многих приключений Зигфриду и Гунтеру удается покорить Брюнхильду, но за счет хитрости: под видом короля бургундов действует герой. Вернувшись в Вормс, Гунтер женится на Брюнхильде, а Зигфрид получает Кримхильду. Все шло бы как нельзя лучше, если бы невестки не поспорили о том, какое место кому из них причитается. В пылу спора Кримхильда открывает Брюнхильде, что та на самом деле была побеждена Зигфридом, а не Гунтером. После этого королева пытается отомстить с неуверенного одобрения мужа и при активной помощи Хагена, вассала. Последнему удается узнать, где находится уязвимое место Зигфрида: во время охоты он убивает героя и присваивает его сокровищницу.

После этого безутешная Кримхильда клянется отомстить и повторно выходит замуж — за короля гуннов Этцеля (Аттилу). Через десять лет она приглашает Гунтера и его бургундских рыцарей к гуннскому двору. Только Хаген чувствует недоброе, но ему не удается предотвратить поездку. Впрочем, Этцель ничего не знает о злобе, которую таит жена. Он с большой учтивостью принимает Гунтера и представляет ему Дитриха, живущего при его дворе. Однако Кримхильде вскоре удается спровоцировать сражение, и Этцель вынужден биться с гостями, укрывшимися в большом зале его дворца. Бургунды, несмотря на малочисленность, наносят урон противнику. Лишь вмешательство Дитриха спасает гуннов. В последней битве Гунтер и оба его брата гибнут. Хаген попадает в плен, но, поскольку он отказывается открыть, где спрятал клад Зигфрида, Кримхильда лично умерщвляет его. Возмущенный этим поступком, вассал Дитриха убивает королеву. Этцелю остается лишь долго оплакивать свои несчастья, тогда как Дитрих в печали возвращается в Италию.

«Песнь о Нибелунгах» представляет собой крайне важный источник сведений о жизни рыцарей куртуазной эпохи. Когда Зигфрид и его сотрапезники не убивают друг друга, они проводят время, демонстрируя роскошные одежды, культивируя утонченные чувства и описывая преимущества слабой королевской власти, как все дворянчики XIII в., которых беспокоило новое усиление государства. Зато в Брюнхильде от исторического образа Брунгильды не осталось ничего, кроме сана королевы. Даже предательски заколот был не ее муж.

Сюжет «Песни о Нибелунгах» находит прямые параллели в скандинавской литературе, в частности, в «Старшей Эдде», в «Саге о Вёльсунгах» и «Саге о Тидреке»{1059}. Однако скальдическая поэзия была записана только в XIII в., и точно датировать появление каждого произведения невозможно. Кроме того, нельзя пренебрегать иностранными влияниями на скандинавское «воображаемое». Некоторые персонажи, как Атли (Аттила), Тидрек (Теодорих) или Гуннар (Гундахар), прямо происходят из франкского эпоса. В «Эдде» и сагах они приобрели также явно скандинавские черты, в том числе отмеченные чертами язычества.

Это относится к валькириям, божественным девам-воительницам, которые сопровождают в загробный мир души воинов, павших в бою. В очевидно древнем рассказе «Речи Сигрдривы» одну из этих бессмертных дев, по имени Сигрдрива, великий бог Один обрек на смертную жизнь. Герой Сигурд находит ее спящей на вершине горы, обнаруживает, что это женщина, после того как снял с нее кольчугу при помощи меча, и влюбляется в нее. Впоследствии цепь роковых случайностей приводит обоих к гибели{1060}. Однако в последующих переработках рассказа имя Сигрдрива меняется на Брюнхильд (Вrynehildr), и ее приключения в обществе Сигурда очень напоминают (по крайней мере куртуазностью) перипетии «Песни о Нибелунгах». Причины этой замены по-прежнему загадочны. В качестве чистой гипотезы можно предположить, что такому превращению могли способствовать составные элементы имени Брюнхильд («панцирь» и «бой»). Тем не менее ничто не позволяет утверждать, что автор, придумавший легендарную пару — Сигурда и Брюнхильд, имел хоть малейшее представление о приключениях исторической пары — Сигиберта и Брунгильды. Котел, в котором создавались мифы, кипел так долго, что вероятные первоначальные ингредиенты уже не поддаются идентификации.

Становление двойного персонажа

Наконец, с XIII в. под Брунгильдой стали понимать двух совершенно разных персонажей: с одной стороны, это была королева Франции, погибшая страшной смертью, с другой — сверхъестественная и мстительная героиня германского эпоса. Более обе этих фигуры уже никогда не сливались.

Образ, созданный «Большими французскими хрониками», сначала имел величайший успех. В 1350-х гг. эта история привлекла Боккаччо, сочинявшего трактат «О несчастьях знаменитых мужей». В обширной главе он вывел Брунгильду, рассказывающую (от первого лица!) о своей жизни, осуждении и смерти{1061}. Однако Боккаччо достаточно вольно толковал источники, которыми располагал. Например, ему показалось, что два коня, к которым привязали королеву, должны бежать в противоположных направлениях, и поэтому Брунгильду не волочили по земле, а разрывали, как итальянскую преступницу XIV в. Произведение Боккаччо быстро нашло широкое распространение, и появился даже французский перевод под названием «Des cas des nobles hommes et femmes» (О происшествиях, с благородными мужами и женами). С конца XIV в. вошли в обращение иллюминированные рукописи. Впервые появилась специфическая иконография Брунгильды, где преобладал мотив королевы, разрываемой лошадьми.

Однако, похоже, уже пошел процесс реабилитации. Так, в Отёне по-прежнему почитали память основательницы, а самое позднее в XV в. монастырь Сен-Мартен оказался в состоянии предъявить саркофаг — якобы гробницу королевы. Монахи нанесли на него надпись, восхваляющую невиновность покойной и ее сердечную дружбу с Григорием Великим. Поскольку оставались серьезные сомнения в том, есть ли там прах, 25 августа 1632 г. этот монумент торжественно вскрыли. Немного пепла, кусочки угля и колесико шпоры вполне позволили признать останки подлинными. Во всяком случае, настоятели заведений, которые, как считалось, основала королева, заявили, что полностью удовлетворены{1062}.

Однако Великому веку в целом интересней были знаменитые женщины древности, а не средневековья. К тому же Людовик XIV недолюбливал Меровингов, и когда ему принесли утварь из гробницы Хильдерика, отца Хлодвига, он отправил эти предметы в кабинет медалей. Только в начале XIX в. королева франков по-настоящему вышла на первый план в искусстве. Ее история была в 1811 г. перенесена на сцену — в трагедии, окрещенной «Брунгильда, или Наследники Хлодвига». Драматург Этьен Эньян, претендовавший на лавры Расина, исказил сюжет из «Книги истории Франции», чтобы тот соответствовал правилу трех единств. Он также постарался соблюсти приличия, необходимые в классическом театре, ценой таких исправлений истории, которые иногда удивляют. Так, в пятом действии Хлотарь II обрекает Брунгильду на истязание, но благословляет на царство Теодориха II, давая ему добрые советы по управлению. Прабабке, которую убивают за кулисами, потомок произносит надгробное слово:

Идите просить, чтобы выдали тело Брунгильды; Пусть в ответ на молитвы сына к ней проявят сострадание, И пусть в могиле королей… Теодоберт, прости! Стерпи, чтобы она покоилась в мире рядом с тобой; Ида утешит французов счастливое царствование!

Через два десятка лет Огюстен Тьерри завершил воссоздание образа королевы, включив его в свою крайне впечатляющую интерпретацию книги Григория Турского, названную им «Рассказами из времен Меровингов»[195].

Германо-скандинавская героиня, в свою очередь, с последних веков средневековья ушла в тень. Слишком склонная к насилию и, может быть, слишком связанная с язычеством, Брюнхильда уже не могла прельщать. Только с появлением движения немецких романтиков публика вновь приобрела вкус к эпической литературе. Однако лишь Рихарду Вагнеру мы обязаны пробуждением спящей девы, которую он сделал одной из главных героинь «Кольца Нибелунга».

Эта грандиозная тетралогия, сочиненная в третьей четверти XIX в., представляет собой смелый синтез «Песни о Нибелунгах», «Старшей Эдды» и некоторых заимствований из саг. Вагнер объединил образы Сигрдривы, Брюнхильд и Брюнхильды, чтобы создать новый персонаж — Брюнгильду (Brtinnhilde), валькирию и любимую дочь бога Вотана. Как изложить в нескольких словах либретто оперы, представление которой занимает шестнадцать часов? Если все предельно упростить, можно сказать: Брюнгильда узнает, что Вотан страстно желает рождения человека, свободного от оков судьбы; но он не вправе допустить подобной угрозы космическому порядку. Из любви к отцу Брюнгильда сама нарушает запрет, и на свет появляется ребенок по имени Зигфрид. Однако Вотан должен покарать дочь за это преступление. Из валькирии Брюнгильда низводится в ранг простой смертной, и ее заключают в огненный круг. Тем временем Зигфрид растет и становится ожидаемым героем: он убивает Фафнера, великана, превращенного в дракона, побеждает Вотана, которого встретил на пути, не узнав, а потом освобождает Брюнгильду, в которую влюбляется. Но, на величайшую беду этой пары, Зигфрид в кладе дракона взял кольцо, над которым тяготеет ужасное проклятие. Находясь проездом при дворе короля Гунтера, герой выпивает приворотное зелье, которое заставляет его потерять память и изменить Брюнгильде. Та мстит, требуя смерти возлюбленного. Хитрый Хаген спешит организовать убийство, чтобы завладеть кольцом. Тогда Брюнгильда понимает свою ошибку и кончает с собой на костре Зигфрида, пламя которого вздымается, поджигая дворец богов. Что касается кольца, оно заканчивает путь в Рейне, откуда его первоначально извлекли. Вагнеровская героиня ежегодно совершает подвиг, зачаровывая публику Байрейта, и по сей день воительница с трагической судьбой остается образом, связанным с именем Брунгильды. Но, несомненно, последней эволюцией этот персонаж обязан не столько естественному вызреванию мифов, сколько мысли Вагнера, бывшего революционера и социалиста, вернувшегося к комфортной жизни. В самом деле, его Брюнгильда — в чистом виде порождение его эпохи. Скорей атеистка, чем язычница, она олицетворяет любовь, которая противостоит развращающей силе денег и в конечном счете побеждает их, жертвуя жизнью. Думается, трудно найти фигуру, более далекую от настоящей Брунгильды.

ЭПИЛОГ

История меняется в зависимости от того, кто ее рассказывает. И существует много способов рассказать об очень долгой жизни такой королевы, как Брунгильда, жизни, вместившей столько противоречивых событий.

Ее царствование можно описать как правление образованной женщины, которая старалась сохранить римские ценности и в конечном счете пала жертвой окружающего варварства. Брунгильда в самом деле принадлежала к некой западной элите, смело пытавшейся спасти от умирающей цивилизации то, что еще было возможно. Благодаря ей и ее окружению авторитет государства, принцип справедливого налогообложения, античные принципы государственной службы, всеобщий характер писаного права и классическая литература пережили вторую молодость. Поэт Венанций Фортунат был одновременно очевидцем и порождением этого imitatio imperii, возведенного в ранг политической программы. Он имел все основания славить Брунгильду как самую римскую из варварских монархинь.

Однако королева франков была еще и женщиной, лишенной любых ностальгических чувств. В VI в., полном опасностей, овдовевшая иностранная принцесса не осталась бы в политической жизни надолго, если бы не умела приспосабливаться к менявшейся среде. Так, приверженность принципу государственности не мешала ей собирать группировку «верных» людей, а желание сохранить всеобщее налогообложение сочеталось у нее с умением сформировать домениальную вотчину. Даже в судопроизводстве строгое применение законов подменялось третейским судом и посредничеством, и если некоторых магнатов сломили, по отношению к другим королевская власть шла на неслыханные компромиссы. В результате монархиня, описанная Григорием Турским, предстает прежде всего ловким политиком, отличающимся удивительной гибкостью и прагматизмом.

А вот папе Григорию Великому казалось, что он находит в Брунгильде черты мечтательницы. В любом случае он полагал, что переписывается с женщиной, способной разделить его мечты о будущей Европе. Заблуждался ли он? В конце VI в. франки начали в духовном отношении отдаляться от империи, чарующей, но хищной, и сближаться с апостолическим престолом, признавая его новым арбитром европейской игры. Кроме того, миссии в Англию и церковная реформа в Галлии были предприятиями опасными, но Брунгильда с энтузиазмом участвовала в них, хотя знала, что результатов можно дожидаться всю жизнь. Впрочем, деятельность политика надо оценивать с дальней дистанции, и нельзя не признать, что королева, как правило, обладала великолепной интуицией: ее инициативы по большей части способствовали укреплению средневекового христианства.

Брунгильду можно также представить облаченной в пурпур некой незавершенной империи или озаренной огнями зарождающегося средневековья. Но ее царствование можно живописать и более мрачными красками, и это будет не менее правомерным. От ее имени, а иногда и по ее приказу территорию Галлии не раз опустошали войны, притом что ее сборщики по-прежнему требовали подати, ставшие для населения невыносимыми; если Герману Парижскому или Григорию Турскому удалось добиться послабления для своих городов, сколько других в этом не преуспели? И церковная политика имела теневую сторону: разве намерения ирландского монашества были менее искренними, чем у римских реформаторов, когда Брунгильда решила его обезглавить? Крестьянам Италии, которых истребляли только потому, что надо было найти занятие для франкской армии, васконам и другим независимым народам, земли которых включили в состав меровингского королевства силой, Эгидию и его друзьям, назначенным на роли предателей в интересах австразийской Realpolitik, и многим другим противникам, изгнанным, казненным, убитым или покончившим с собой, история тоже представлялась совсем в ином свете. И написанию этой истории способствовала та же Брунгильда. Фредегар и агиографы VII в. при всей их пристрастности сохраняли память о реальных трагедиях.

Однако биографию монархини нельзя сводить к истории ее королевства. Пусть даже Брунгильду почти пятьдесят лет воспринимали как королеву франков, родилась она вестготской принцессой. Она была наследницей такого неоднозначного человека, как ее отец Атанагильд, король, который сначала обеспечил византийцам победу на Западе, а потом стал их самым заклятым врагом. А как расценивать влияние ее матери, о которой источники вспоминают столь часто? Гоисвинта в свое время высоко ценила власть. Четыре десятка лет она передавала королевскую легитимность сменявшим друг друга мужьям, устраивала для потомков браки по всей Европе и вела дипломатические переговоры на равных с мужчинами. Но, чтобы удержаться у власти, она также сеяла раздор между Леовигильдом и его старшим сыном Герменегильдом, а потом между своим пасынком Реккаредом и епископом Толедским. Может быть, от такой матери Брунгильда и усвоила правила жестокой игры, где почти не было места сантиментам.

Но была ли королева франков только политиком? Родившись арианкой, она стала настоящей католичкой; благочестивый характер ее круга чтения и почитание ею святого Мартина представляются бесспорными. Что касается церковных заведений в Отёне, основанных с большим размахом, они не просто отвечали потребностям в престиже: эти творения старости скорей были последней авантюрой женщины, которая пыталась обрести спасение души после долгой жизни, посвященной выживанию тела. Или это было не более чем иным выражением единственного пристрастия — к власти? Ведь эсхатологическая цель, которую предложил Брунгильде Григорий Великий, состояла в том, чтобы «воцариться в вечной жизни, как [ныне] среди людей»{1063}. Всю жизнь Брунгильда копила сокровища, прибегала к политическому милосердию и расширяла сферу влияния. Перед лицом смерти она приняла те же меры. Собирая реликвии, по-христиански прощая врагов и добиваясь, чтобы за нее вечно молились клирики и святые, она приобретала средства, чтобы получить доступ в рай во славе.

Однако можно ли упрекнуть Брунгильду за то, что она всегда домогалась власти? В римско-варварском обществе единственным местом, позволявшим обрести реальную безопасность, была семейная ячейка. А ведь настоящего домашнего очага у Брунгильды никогда не было. Еще подростком ей пришлось покинуть родных и отправиться в неизвестную страну. А Меровинги несомненно были не самыми приветливыми свойственниками — убийцы поочередно прикончили сначала ее сестру, а потом двух мужей. Ведя борьбу за регентство, Брунгильда не смогла также удержать при себе детей или сохранить им жизнь. Она написала после того, как Ингунда умерла в плену: «Я истерзана смертью своего ребенка [de morte geniti сrucior]»{1064}. Может быть, в этом следует видеть угрызения совести, которые испытала мать, обрекшая дочь на судьбу, сравнимую с собственной. Даже когда с приходом невестки Файлевбы в конце 580-х гг. у Брунгильды появилась настоящая семья, ей пришлось согласиться на отъезд внуков в Суассон и в Эльзас, где им предстояло сыграть свои роли. Счастливые времена для нее настали только в конце 600-х гг., когда королева оказалась в окружении правнуков; и то этот период был омрачен столкновением между Теодорихом II и Теодобертом II, которое вскоре перешло в братоубийство. Короче говоря, поскольку у Брунгильды не было семьи, которая бы ее защищала, то она нуждалась во власти. А чтобы добиться этой власти и сохранить ее, она должна была жертвовать тем слабым подобием семьи, которым обладала.

Так, прежде чем умереть, королева пережила смерть трех поколений потомков. Сообразно значению, какое придавали родственным связям, подобная катастрофа нуждалась в компенсации, и известным средством от несчастий рода была месть. Однако Брунгильда никогда не позволяла себе преследовать цели личного характера. Редкие случаи, когда при ее дворе могли проявиться гнев, ненависть или насилие, всегда означали, что ведется сложная интрига: убийство Галсвинты стало возмутительным, лишь когда у Австразии появилась возможность победить Нейстрию, а искать убийц своего деверя Хильперика Брунгильда начала, лишь когда ей понадобилось очистить дворец от подозрительных личностей. Проявление желания отомстить всегда вытесняла реальная эмоция, чаще всего с этим желанием никак не связанная. Кстати, за жестокую гибель Сигиберта I, Меровея, Ингунды и Атанагильда никто по-настоящему не поплатился. Даже Фредегонду, какие бы преступления ей ни приписывали, убийца не посетил. Что касается зверской казни Брунгильды, ее можно истолковать как внезапное пробуждение семейной файды, уснувшей более чем на пятнадцать лет.

Таким образом, движущей силой действий королевы стала не честь — самое большее это был послушный инструмент, используемый при надобности. Только две страсти можно уверенно приписать этой женщине: власть и выживание. Значит ли это, что надо вслед за Годфруа Куртом назвать королеву франков «государственным мужем»? Понятие государства, конечно, применимо для VI в., если сознавать, что оно претерпело упадок по сравнению с античной моделью, которую воспринял Рим или претендовал на это. Но от «мужа» в Брунгильде никогда ничего не было. Конечно, ее появление в доспехах на поле боя в 581 г. было вопиющим нарушением социального порядка и некоторым образом позволило ей претендовать на верховную власть. Но это было единственное нарушение порядка за всю ее жизнь. Брунгильда не носила ни мужских одежд Жанны д'Арк, ни легких платьев Мата Хари. В ролях девственницы, супруги, матери, бабки и прабабки, которые она последовательно играла, она никогда не выходила за рамки поведения, какого ожидали от ее пола. И тот, кто просмотрит источники того времени, заметит, что ее женственность не выглядела ни чувственной, ни подавляемой: она проявлялась и использовалась, когда могла быть необходима.

В общем, Брунгильда скорей была тем, что мы сегодня называем «губернаторша», то есть знатной дамой, которой удалось примирить свой статус и свой образ жизни. В этом заключались ее слава и ее драма. Как женщина она вызывала подозрительные взгляды современников, а потом историков-традиционалистов; сегодня то же самое привлекает к ней симпатии адептов англосаксонских gender studies [тендерных исследований (англ.)]. Однако сексуальная идентичность — не всегда лучший ключ к пониманию такого персонажа. Так, от образа девы-воительницы надо отказаться, равно как и от образа матриарха.

Но говорить что-либо сверх того было бы весьма дерзко. От меровингской цивилизации, сложной и блистательной, в документах остались лишь скудные следы. Опираясь на эти улики, мы попытались воссоздать картину отдельного царствования, для чего пришлось пойти на выдвижение ряда гипотез и допущение множества сомнительных утверждений. Время от времени, когда мы читали Фортуната, Григория Турского или Григория Великого, нам казалось, что мы смутно видим силуэт королевы, которая жила четырнадцать веков назад и которую мы решили назвать Брунгильдой. Но история меняется в зависимости от того, кто ее рассказывает. И наш вариант, как и вариант наших предшественников, — не исключение из правила.

ХРОНОЛОГИЯ

Некоторые события здесь не упоминаются, поскольку точно не датированы.

ок. 550 Рождение Брунгильды

552 Высадка византийцев в Испании

554 Атанагильд становится королем вестготов

561 Смерть Хлотаря I. Его четыре сына — Хариберт I, Гунтрамн,

Сигиберт I и Хильперик — делят меж собой Regnum Francorum

566 Свадьба Брунгильды и Сигиберта I. Война с аварами

ок. 567 Рождение Ингунды

568 Смерть Хариберта I. Хильперик женится на Галсвинте. Лангобарды вторгаются в Италию. Смерть Атанагильда. Начало царствования Леовигильда.

569 (?) Убийство Галсвинты

570 Рождение Хильдеберта II

ок. 571 Союз между Австразией и Византийской империей

573 Григорий Турский становится епископом

575 Убийство Сигиберта I и заточение Брунгильды в Руане. Возведение Хильдеберта II на престол. Начало регентства Лупа и Гогона

576 Брунгильда выходит за Меровея, сына Хильперика

577 Самоубийство Меровея

579 Свадьба Ингунды и Герменегильда, сына короля Леовигильда

581 Смерть Гогона; к власти в Австразии приходит клика Эгидия Реймского

583 Высадка Гундовальда в Провансе. Сражение при Бурже между Гунтрамном и Хильпериком. В Австразии Эгидия оттесняют от власти; отныне регентство обеспечивает за собой Брунгильда

584 Византийцы берут в плен Ингунду. Поход австразийцев на лангобардов. Рождение Хлотаря II. Ригунта обручается с Реккаредом, сыном Леовигильда. Убийство Хильперика. Вторая высадка Гундовальда, который объявляет себя королем Аквитании

585 Совершеннолетие Хильдеберта II. Поход австразийцев на лангобардов. Осада Комменжа и расправа с Гундовальдом. Маконский собор (23 октября). Смерть Ингунды в изгнании

586 Фредегонда восстанавливает независимую Нейстрию. Реккаред становится королем вестготов. Провал похода Гунтрамна в Септиманию. Рождение Теодоберта II

587 Смерть королевы Радегунды. Казнь Гунтрамна Бозона. Поход австразийцев на лангобардов. Обращение Реккареда в католичество. Мирный договор между Австразией и вестготами. Рождение Теодориха II. Анделотский пакт (29 ноября)

588 Расправа с Урсионом и Бертефредом. Поход австразийцев на лангобардов

589 Теодоберт II становится королем Суассона. Провал заговора Септимины и Суннегизила. Реккаред казнит Гоисвинту. Аутари, король лангобардов, женится на Теоделинде, франкобаварской принцессе. Гибель австразийских послов в Карфагене

590 Поход австразийцев на лангобардов. Павия под угрозой. Смещение Эгидия Реймского. Начало понтификата Григория Великого. Смерть короля Аутари; королем лангобардов становится Агилульф

591 Крещение Хлотаря II

592 Смерть Гунтрамна (28 марта). Воссоединение Бургундии и Австразии

ок. 592 Прибытие Колумбана в Галлию

ок. 593 Сражение при Друази между Нейстрией и Австразией-Бургундией

ок. 594 Смерть Григория Турского

595 Обнародование «Decretio Childeberti» (29 февраля). Кончина патриция Динамия. Ректором патримония в Галлии становится Кандид

595/596 Смерть Хильдеберта II. Теодоберт II становится королем Австразии, а Теодорих II — королем Бургундии. Брунгильда — регентша от имени обоих внуков

596 Наступление нейстрийцев на Париж. Отправка римских миссионеров в Англию

597 Смерть Фредегонды. Прибытие римских миссионеров в Кент

600 Сражение при Дормеле; мирный договор, невыгодный для Нейстрии

ок. 600 Смерть Венанция Фортуната

601 Отправка пополнений римским миссионерам в Англии

602 Рождение Сигиберта II, сына Теодориха II. Смерть короля Реккареда. Завершение строительства церковных учреждений в Отёне

602/603 Собор в Шалоне-на-Соне. Смещение Дезидерия Вьеннского

602/604 Разрыв между Австразией и Бургундией

604 Дочь Теодоберта II обручается с Адалоальдом, наследным принцем лангобардов. Смерть Григория Великого

605 Сражение при Этампе между Бургундией и Нейстрией. Убийство Протадия, майордома Бургундии

606 Клавдий — майордом Бургундии

607 Свадьба Теодориха II и Эрменберги, дочери короля вестготов Виттериха. Смерть Дезидерия Вьеннского

608 Отсылка Эрменберги в Испанию

609 Изгнание Колумбана

610 Королем вестготов становится Годомар. Конфликт между Австразией и Бургундией. Общее собрание в Зельце

611 Союз Бургундии с аварами. Союз Австразии с вестготами

612 Война между Австразией и Бургундией. Сражение при Туле. Сражение при Тольбиаке. Пленение и смерть Теодоберта II; воссоединение Австразии и Бургундии

613 Смерть Теодориха II; королем Австразии-Бургундии становится Сигиберт II. Присоединение Арнульфа и Пипина Ланденского к Хлотарю II. Присоединение майордома Варнахария к Хлотарю II. Пленение и казнь Сигиберта II и Брунгильды. Воссоединение Хлотарем II трех королевств

614 Пятый Парижский собор

ПРИЛОЖЕНИЯ

1. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА БРУНГИЛЬДЫ ПО <АВСТРАЗИЙСКИМ ПИСЬМАМ>

«Австразийские письма» — сборник сорока восьми документов самого различного размера и природы, по которым можно составить впечатление о состоянии эпистолярного жанра на северо-западе Галлии с 470 по 590 гг. Собрание сохранилось в единственном рукописном экземпляре, Vaticanus Palatinus 869, и с него был сделан список для Лорша в первой половине IX в. на основе трирского экземпляра, ныне утраченного. Пять из «Австразийских писем» были написаны королевой Брунгильдой. Однако в процессе формирования сборника две из оригинальных «шапок» были утеряны или упрощены.

1. Письмо Брунгильды императрице Константине, жене императора Маврикия (осень 585 г.){1065},[196]

INCIPIT DE NOMINE DOMNAE AD IMPERATRICEM.

Accessit, augusta serenissima, Christo protegente, mihi tempus optabile, quo praedicator et amator vestri imperii, praecellentissimus lilius meus, Childebertus rex, iliam aetatem pertingeret, qua cum piissimo imperatore, vestro coniuge, causas utriusque gentis missis legatariis commune pro felicitate saluberrime pertractaret et, quod esset utilius, annis robustioribus iuxta vota vestra per se, Deo adiuvante, firmius exerceret. Unde sicut praesentium latores, veneratores vestri, fedeles nostri, vobis verbo suggerere poterunt, Deo auxiliante, a nobis optantibus aliquid est inceptum, et, si donat Christus auxilium, quod prosit veris chatholicis gentibus, bonae inchoationis accedere optamus effectum. Et quia, augusta tranquillissima, casu laciente, parvuli nepotis mei didicit peregrinare inrantia et ipsa innocentia annis teneris coepit esse captiva, rogo per redemptorem omnium gentium, sic vobis non videatis subtrahi piissimum Theodocium, nee ab amplexu matris dulcis filius separetur, sic vestra lumina semper exhilaret sua praesentia, simul et matris viscera augusto delectentur de partu: ut iubeatis agere, favente Christo, qualiter meum recipere merear par vulum, in amplexu refrigerentur viscere, quae de nepotis absentia gravissimo dolore suspirant, ut, que amisi filiam, vel dulce pignus ex ipsa, quod mihi remansit, non perdam, adusque de morte geniti crucior, relever per vos cito nepote redeunte captivo: quatinus, dum me dolentem atque ilium innocentem respicitis, et de Deo, qui est universalis redemptio, mercedem gloriae recipiatis, absoluto captivo, et inter utramque gentem per hoc, propitiante Christo, caritas multiplicetur et pacis terminus extendatur. Finit.

НАЧИНАЕТСЯ ПИСЬМО, ПОСЛАННОЕ КОРОЛЕВОЙ ИМПЕРАТРИЦЕ.

Светлейшая императрица, вот и настало время, которого я ждала, по милости Христа: мой превосходнейший сын король Хильдеберт, каковой любит Вашу империю и возносит ей хвалу, достиг возраста, позволяющего через посредство послов разумно беседовать с Вашим супругом, благочестивейшим императором, о делах, касающихся общего блага обоих наших народов; более того, теперь возраст позволяет ему энергично действовать по собственному почину, сообразно Вашим желаниям и с Божьей помощью. Из этого проистекает наша просьба, каковую изложат Вам устно податели настоящего послания, наши верные, ваши слуги: с Божьей помощью и по своему почину мы предприняли нечто и, если Христос нам поможет, надеемся, что это доброе начало получит продолжение на благо всех воистину католических народов. Однако судьбе было угодно, миролюбивейшая императрица, чтобы мой юный внук, еще ребенок, в невинные годы был вынужден испытать изгнание и попал в плен. Вот причина, по которой я умоляю Вас во имя Искупителя всех народов: Вы не обречены пострадать от того, что у Вас отберут преблагого Феодосия[197], вырвав любимого сына из объятий матери, Ваши глаза неизменно наслаждаются зрелищем его присутствия, Ваша утроба испытала чары его августейшего рождения, — повелите же, по милости Христовой, дабы мне позволили возвратить себе дитя обратно; да сможет и моя утроба найти успокоение в его объятьях, испытав страшнейшие муки в отсутствие любимого внука. Дочери у меня более нет; да не утрачу я тот нежный залог, который она мне оставила. Я уже истерзана смертью своего ребенка; пусть исцелит меня Ваше вмешательство; пусть мой внук, пленник, поскорей вернется. Воззрите на мои страдания, воззрите на его невинность. Возмещением вам станет слава, какой одарит Вас Бог, всеобщее спасение; да будет пленник отпущен, да зародит это любовь между обоими нашими народами и да укрепится благодаря тому мир между ними.

Конец.

2. Письмо Брунгильды императору Маврикию (около 586 г.){1066}

DOMINO GLORIOSO, РЮ, PERPETUO, INCLITO, TRIUM-PHATORE AC SEMPER AUGUSTO, MAURICIO IMPERATORE, BRUNICHILDIS REGINA.

Serenissimi principatus vestri dementia ad praecellentissimum filium nostrum, Hildebertum regem, directa pervenit epistula: significamus nos pacis dedisse consilium. Quapropter tranquillissime pietatis vestrae debito tanti culminis honore salutis officia reverentissime persolventes, sicut legatariis partis vestrae promisimus, praesentium latores ad clementiam vestram directi sunt, quibus de certis titulis vestrae serenitatis verbo proferenda conmisimus. His igitur benignissime ad tranquillitati vestrae receptis ac deliciter remeantibus, illud vestris agnoscere mereamur eloquiis, quod prosit rebus omnibus foederatis.

КОРОЛЕВА БРУНГИЛЬДА — ИМПЕРАТОРУ МАВРИКИЮ, СЛАВНОМУ, БЛАГОЧЕСТИВОМУ, ВЕЧНОМУ, ЗНАМЕНИТОМУ ГОСУДАРЮ, ТРИУМФАТОРУ И ВСЕГДА АВГУСТУ.

Письмо, направленное милосердием Вашей высокой монаршей Светлости, дошло до нашего превосходнейшего сына, короля Хильдеберта; знайте, что мы посоветовали заключить мир. Вот почему мы адресуем почтительнейшие приветствия Вашей благочестивейшей Светлости, как требует честь Вашего наивысшего Высочества; и, как мы обещали прибывшим от Вас послам, мы направили подателей настоящего послания к Вашему Милосердию и доверили им сведения, имеющие касательство к некоторым делам, дабы они сообщили их Вашей Светлости устно. После того как они будут благосклонно приняты Вашей Светлостью и беспрепятственно вернутся, мы обретем Ваши устные указания относительно всего, что имеет касательство к договорам.

3. Письмо Бругильды Атанагильду (около 586 г.){1067}

Domino glorioso atque ineffabili desederio nominando, dulcissimo nepoti, athanagyldo regi, Brunehildis regina.

Accessit mihi, nepus carissime, votiva magne felicitatis occasio, per quam, cuius aspectum frequenter desidero vel pro parte relevor, cum directis epistulis amabilibus illis oculis repraesentor, in quo mihi, quam peccata subduxerunt, dulcis filia revocatur; nee perdo natam ex integro, si, praestante Domino, mihi proles edita conservatur. Quapropter dulcissime cel-situdini vestrae salutantes officia devinctissime persolventes et, ut me divina dementia de tua praecipiat innocentia gratulari ac refici, instanter exorans, significo, piis-simo imperatore per nostros legatariis de quibusdam condicionibus aliqua verbo intimanda mandasse, per quos de his, quae disponenda sunt, poteritis agnoscere, si Christus propitius praeceperit dignanter implere. Finit.

Королева Брунгильда — ее сладчайшему внуку, королю Атанагильду, славному государю, им коего она не может назвать, не испытав невыразимого желании его увидеть.

Мой дражайший внук, я охвачена великой радостью, каковой ожидала столь долго: я могу явить себя перед тем, о невозможности видеть кого так скорбела. Ибо, посылая это письмо, я представляю себя перед любезными глазами того, кто вызывает во мне воспоминания о милой дочери, принявшей смерть за мои грехи. Если с Божьей помощью я сохраняю потомство, каковое произвела на свет, я не совсем утратила свою дочь. Вот почему в приветствия, посылаемые Вашему сладчайшему Высочеству, я вкладываю всю свою любовь; и знай, что я, неустанно молясь, дабы милосердие Божие позволило мне вознести благодарность и вновь обрести надежду относительно твоей невинной особы, направила через послов благочестивейшему императору устное послание, имеющее касательство к нашим делам. Эти послы дадут Вам знать, что должно свершиться, если Христос соблаговолил проявить милость и внять нашим мольбам. Конец.

4. Письмо Брунгильды Анастасии, теще императора Маврикия (около 586 г.){1068}

DOMINAE GLORIOSAE ATQUE INCLITE AUGUSTE ANASTASIE BRUNECHILDIS REGINA.

Serenissime dominationi vestrae, quam, tribuente Domino, summo principe coniuge Romanum cognovimus rempublicam gubernare et praecipuo culmine subiectis illis partibus dominari, summa devotions salutis officia reverentissimae persolventes, significamus, praesentium legatarios praecellentissimi filii nostri, Hildeberti regis, ad vos causa communis utilitatis, si Christus effectum tribuit, fiducialiter direxisse, quibus, ut confidimus, dignanter receptis, et his, quae verbo mandavimus, patefactis, tali serenissimo principi ministrate consilio, per quod, dum inter utramq ue gentem pacis causa conectitur, coniuncta gratia principum subiectarum generent beneficia regionum. Finit.

КОРОЛЕВА БРУНГИЛЬДА — АВГУСТЕ АНАСТАСИИ, СВОЕЙ СЛАВНОЙ И ЗНАМЕНИТОЙ ГОСПОЖЕ.

Светлейшая Повелительница, нам известно, что это Вы вкупе с верховным государем при Божьей помощи правите Римской империей и властвуете над пространствами, подчиненными верховному Величеству, и мы просим Вас принять наши преданнейшие приветствия, Вас, достойную почитания между всеми женами. Знайте, что мы направили Вам с полным доверием, в качестве подателей настоящего письма, послов нашего превосходнейшего сына короля Хильдеберта, в расчете на общее благо, если Христос дарует нам таковые последствия. Когда Вы как подобает примете послов — мы оказываем Вам доверие — и узнаете то, что мы передали через них устно, помогите светлейшему Государю своими советами, дабы мир, каковой соединит оба наших народа, сочетался с расположением государей друг к другу на благо подвластных земель. Конец.

5. Письмо Брунгильды, адресованное, вероятно, императрице Константине, жене императора Маврикия (около 586 г.){1069}

Tranquillitatis vestrae supereminens dignitas, quae cursu prospe ritatis vos extulit, rempublicam felicissime regere, hortatur nos efficaciter, si Christi dictum placuerit, amicitiarum foedera propagate. Quapropter serenissime gloriae vestre salutis officia reverentissime persolventes, [significamus], praesentium legatarios nostros ad piissimi augusti vel vestram praesentiam fiducialiter communis utilitatis vos studio direxisse, quibus dignanter receptis, illud serenissimo principi adhibete consilii, quod utrisque gentibus pacis gratis sociatas proficiat partibus, quas pariter sinceros praestante Christo nectit affectus.

Непревзойденное достоинство Вашей Светлости, каковое по счастливому стечению обстоятельств призвало Вас править Империей и оказывать ей множество благ, поощряет нас добиваться действенного выполнения договоров о дружбе между нами, если это намерение угодно Христу; вот почему мы просим Вашу светлейшую Славу принять наши почтительнейшие приветствия. Знайте, что мы спешно и с полным доверием направили своих послов, [подателей] настоящего послания, к благочестивейшему императору или к Вам в расчете на общее благо; когда Вы их как подобает примете, одарите светлейшего Государя таким советом: если каждый из обоих народов будет сохранять мир, этот союз пойдет на пользу [обеим) сторонам, каковые, связанные одной и той же любовью, шествуют под водительством Христа.

2. ПИСЬМА ГРИГОРИЯ ВЕЛИКОГО БРУНГИЛЬДЕ

Когда папа диктовал письма своим писцам, в папской канцелярии существовал обычай сохранять один экземпляр в архивах Латеранского дворца, где каждый год заводили новый том. Оригинальный «Регистр» писем Григория Великого (590-604), который состоял из четырнадцати свитков папируса и, должно быть, включал несколько тысяч документов, не сохранился. Однако часть его содержимого известна по собраниям, созданным на его основе. Самое примечательное было сделано в понтификат Адриана I (772-795). В целом нам известно около восьмисот пятидесяти документов, вышедших из канцелярии Григория Великого, десять из которых адресованы Брунгильде. Отметим: если содержимое этих посланий в основном переписывалось точно, «шапки» писем создатели коллекций почти всегда сокращали. В качестве исключения второе письмо за июль 599 г. имело в галльской среде альтернативный сопроводительный документ, сохранивший оригинальную «шапку» и титулатуры корреспондентов. Старейшая рукопись, в которой сохранялся этот документ («Codex Carnotensi» 41 VIII в.), к сожалению, сгорела в 1944 г.

1. Письмо за сентябрь 595 г.{1070}

Gregorius Brunihildae reginae Francorum

Excellentiae uestrae praedicandam ac Deo placitam bonitatem et gubernacula regni testantur et educatio Filli manifestat. Cui non solum incolumem rerum temporalium gloriam prouida sollicitudine conseruastis, uerum etiam aeternae uitae praemia prouidistis, dum mentem ipsius in radicem uerae fidei materna, ut decuit, et laudabili institutione plantastis. Unde non inmerito contigit ut cuncta gentium regna praecelleret, quippe qui earundem gentium creatorem et pure colit et veraciter confitetur. Sed ut laudabilius in eo fides cum operibus enitescat, adhortationis vestrae cum verba succendant, quatenus sicut sublimem ilium inter homines potentia regalis ostendit, ita ante Deum magnum faciat bonitas actionis.

Quia uero multarum rerum experimenta nos ammonent de excellentiae uestrae christianitate confidere, idcirco paterno salutantes affectu quae sumus ut propter amorem beati Petri apostolorum principis, quern toto uos scimus corde diligere, dilectissimum filium nostrum Candidum presbyterum, praesentium portitorem, una cum patrimoniolo ad cuius eum gubernationem transmisimus auxilii uestri patrocinio foueatis, quatenus potestatis uestrae gratia roboratus patrimoniolum ipsum, quod pauperum constat expensis proficere, et salubriter regere et si qua exinde ablata sunt, ad ius ipsius patrimonioli rationabiliter ualeat reuocare. Nam non sine laudis uestrae cremento est, quod post tot tempora ad eiusdem patrimonioli regimen proprius ecclesiae homo transmissus est. Excellence ergo uestra ita se libenter in his quae poscimus dignetur impendere, ut beatus Petrus apostolorum princeps, cui a domino Iesu Christo ligandi ac soluendi data potestas est, et hie excellentiam uestram in subole gaudere concedat et post multorum annorum curricula a malis omnibus absolutam ante conspectum aeterni faciat iudicis inueniri.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков][198]

Доброта Вашего Превосходительства, похвальная и угодная Богу, проявилась в управлении Вашим королевством и в воспитании Вашего сына. Вы не только, благодаря внимательному попечению, сохранили в неприкосновенности славу своих мирских владений, но и озаботились своим вознаграждением в жизни вечной, когда, выполняя должным и похвальным образом свою роль матери, насадили в его уме корень истинной веры. Вот почему он не без причин побеждает королей всех народов, почитая Создателя этих самых народов и обладая истинной верой в Него. Но, дабы одновременно с добрыми делами вера его блистала еще похвальней, пусть его воспламеняют слова Ваших наставлений, чтобы как королевский сан предназначает ему возвышаться среди людей, так и доброта его деяний выделяла его перед взором Бога.

Воистину немало признанных дел внушают нам доверие к Вашему христианскому Превосходительству. Посему, приветствуя Вас с отеческой любовью, молим Вас — во имя любви к блаженному Петру, князю апостолов, коего Вы любите всем сердцем, как нам известно, — оказать благосклонную помощь священнику Кандиду, нашему сыну, подателю настоящего послания, а равно малому патримонию, каковой был доверен ему под управление. При таковой поддержке со стороны Вашего могущества он сможет разумно управлять сим малым патримонием, служащим для того, чтобы было что расходовать на бедных; и если у таковых похитят некое имущество, он сможет должным образом возместить им утрату за счет оного патримония. Ибо если после всего этого времени главой малого патримония ставится лицо, каковое воистину принадлежит к служителям Церкви, это делает Вас еще более достойной похвал. Посему да соблаговолит Ваше Превосходительство по доброй воле предоставить нам то, о чем мы просим, чтобы блаженный Петр, князь апостолов, коего Господь Иисус Христос наделил властью вязать и решать, позволил Вашему Превосходительству порадоваться потомству и через многие годы предстать свободной от всякой скверны перед взором Высшего Судии.

2. Письмо за июль 596 г.{1071}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Epistolarum uestrarum series, quae religiosum animum et piae mentis studium continebat, non solum uoluntatis uestrae nos fecit laudare propositum, sed etiam libenter inuitauit postulate concedere. Nee enim negare nos decuit quod Christiana deuotio et recti cordis desiderium flagitabat, praesertim dum ilia postulari et tota amplecti mente cognouimus, quae et credentium fidem ualde protegere et animarum salutem operari nihilominus poterunt ac seruare.

Atque ideo congruo honore uestram excellentiam salutantes indicamus latori praesentium Leparico, quem uos esse presbyterum scripsistis, per quem eloquia uestrarum suscepimus litterarum, reliquias nos beatorum apostolorum Petri ac Pauli iuxta excellentiae uestrae petitionem cum ea ueneratione qua dignum est praebuisse. Sed ut in uobis magis magisque laudabilis et religiosa possit clarere deuotio, prouidendum uobis est, ut sanctorum beneficia cum reuerentia et debito honore condantur et seruientes ibidem nullis oneribus nullisque molestiis affligantur, ne forsitan necessitate exterius inminente in Dei seruitio inutiles segnesque reddantur et iniuriam, quod absit, neglectumque beneficia sanctorum collata sustineant. Quieti ergo eorum excellentia uestra prospiciat, quatenus, dum uestro beneficio liberi ab omni fuerint inquietudine custoditi, et illi Deo nostro secura mente laudes exsoluant et uobis in aeterna uita merces accrescat.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Ваши многочисленные письма, каковые свидетельствуют о религиозности и о пылкости благочестивой души, не только побуждают нас хвалить Ваши замыслы, но также подвигают предоставлять по доброй воле то, о чем Вы просите. Ведь в том, чего взыскуют христианское благочестие и справедливое сердце, отказывать не должно, тем более если нам известно, что просимое и пламенно желаемое воистину может защитить веру верующих и принести спасение душам.

Посему, приветствуя Ваше Превосходительство с должными знаками уважения, мы сообщаем, что доверили подателю настоящего послания, Лепариху, — о коем Вы написали нам, что это священник, и через посредство коего мы получили Ваши прекрасно написанные письма, — реликвии блаженных апостолов Петра и Павла, по просьбе Вашего Превосходительства и с должным оному почитанием. Но, дабы похвальная приверженность религии могла в Вас блистать с каждым днем все сильней, Вам надлежит озаботиться, чтобы дары святых были размещены с уважением и честью, каковые им причитаются, и чтобы в оном месте на них не возложили из небрежения никакого бремени и не нанесли им никакой обиды, ибо должно страшиться, чтобы они, страдая от внешних нужд, не сделались бы бесполезными и слабыми в своем служении Богу и — да не случится сего! — чтобы святые дары, каковые были предоставлены, не пострадали от оскорблений и небрежения. Пусть же Ваше Превосходительство печется о них, дабы они, хранимые Вашими благодеяниями от малейшего беспокойства, могли возносить хвалы нашему Богу в полном спокойствии духа. Сим возрастет Ваша награда в вечной жизни.

3. Письмо от 23 июля 596 г.{1072}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Excellentiae uestrae christianitas ita nobis ueraciter olim innotuit, ut de bonitate eius nullatenus dubitemus, sed magis certum modis omnibus teneamus, quia in causa fidei deuote et studiose concurrat et religiosae sinceritatis suae solacia copiosissime sumministret.

Ex qua re bene confidentes, paterna caritate salutantes, indicamus ad nos peruenisse Anglorum gentem Deo annuente uelle fieri christianam, sed sacerdotes qui in uicino sunt pastoralem erga eos sollicitudinem non habere. Quorum ne animae in aeterna damnatione ualeant deperire, curae nobis fuit praesentium portitorem Augustinum seruum Dei, cuius zelum et studium bene nobis est cognitum, cum aliis seruis Dei illic dirigere, ut per eos i psorum potuissemus uoluntates addiscere et de eorum conuersione, uobis quoque adnitentibus, in quantum est possibile, cogitare. Quibus etiam iniunximus ut ad agenda haec e uicino secum debeant presbyteros ducere. Excellentia ergo uestra, quae prona in bonis esse consueuit operibus, tam pro nostra petitione q uam etiam diuini timoris consideratione eum dignetur habere in omnibus commendatum atque ei tuitionis suae gratiam uehementer impendat et labori eius patrocinii sui ferat auxilium et, ut plenissime possit habere mercedem, ad suprascri ptam Anglorum gentem sua tuitione securum ire prouideat, quatenus Deus noster, qui in hoc uos saeculo bonis sibi placitis decorauit, idem et in aeterna requie cum suis uos Sanctis faciat gratulari.

Praeterea dilectissimum filium nostrum Candidum presbyterum et patrimonioium ecclesiae nostrae quod illic situm est uestrae christianitati commendantes, petimus ut tuitionis uestrae gratiam in omnibus consequantur.

(Григорий — Брунгильде, королеве франков)

В свое время Ваше христианское Превосходительство заверили нас с очевидными подтверждениями, что мы ни в коей мере не можем сомневаться в Вашей доброте; напротив, по многочисленным доказательствам мы можем убедиться, что Вы с благочестием и пылом трудитесь во имя защиты веры и в обилии предоставляете выражения искренней религиозности.

Пребывая в совершенной уверенности в этом и приветствуя Вас с отеческой любовью, сообщаем Вам: до нас дошло (известие), что, благодарение Богу, народ англов желает стать христианским, но священники, живущие поблизости, не проявляют в его отношении никакой пастырской заботы. Чтобы их душам [англов] не грозила гибель в обители вечно проклятых, мы озаботились отправить подателя настоящего послания, Августина, служителя Божия, рвение и пыл которого нам хорошо известны, вместе с другими служителями Божиими[199]. Так благодаря им мы сможем лучше узнать волю (англов) и поразмыслить о их обращении, с Вашего соизволения, насколько это возможно. Кроме того, мы им повелели пригласить священников, живущих поблизости, для выполнения оной миссии. Посему да соблаговолит Ваше Превосходительство, всегда готовые вершить добрые дела как по нашей просьбе, так и из страха Божия, отнестись к оному (Августину) как к человеку, во всех отношениях достойному доверия, и даровать ему милость своего покровительства. Да поможете Вы ему защитой со своей стороны и — дабы полностью насладиться (небесным) воздаянием — позволить ему доехать под Вашим покровительством до земель означенного народа англов. За это Бог, наделивший Вас приятными качествами в сей жизни, дарует Вам счастье ныне и в вечном упокоении в обществе Его святых.

Попутно рекомендуем Вашему христианскому Величеству нашего дражайшего сына, священника Кандида, равно как и малый патримоний нашей Церкви, что расположен на землях, зависимых от Вашего христианского Величества; просим Вас, чтобы во всем ему была бы оказана милость Вашего покровительства.

4. Письмо за сентябрь 597 г.{1073}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Quanta in omnipotentis Dei timore excellentiae uestrae mens soliditate firmata sit, inter alia bona quae agitis, etiam in sacerdotum eius laudabiliter dilectione monstratis. Et magna nobis fit de christianitate uestra laetitia, quoniam, quos uenerantes ut famulos re uera Christi diligitis, augere honoribus studetis.

Decet enim uos, excellentissima filia, decet tales existere, ut subiectae possitis esse dominatori. In eo enim regnum potestatis uestrae et subiectis gentibus confirmatis, in quo timori omnipotentis Domini mentis colla subicitis, et unde uosmetipsas semitio creatoris subditis, inde uobis uestros subditos ad seruitium deuotius obligatis.

Susceptis itaque epistolis uestris, ualde nobis excellentiae uestrae studium placuisse signamus atque fratri et coepiscopo nostro Syagrio pallium dirigere secundum postulationem uestram uoluimus. Propter quod et serenissimi domni imperatoris, quantum nobis diaconus noster, qui apud sum response ecclesiae faciebat, innotuit, prona uoluntas est et concedi hoc omnino desiderat. Atque multa de praedicto fratre nostro tarn uobis quam etiam aliis testificantibus ad nos bona perlata sunt, maxims uitam eius Iohanne regionario ad nos remeante cognouimus. Et quid in fratre nostro Augustino fecerit audientes, redemptorem nostrum benedicimus, quia eum sacerdotis nomen etiam operibus implere sentimus.

Sed res plurimae restiterunt, quae nos hoc interim facere minime permiserunt. Primum siquidem, quia si qui pallium ipsum uenerat accepturus scismaticorum errore tenetur implicitus. Deinde quod non id ex uestra petitione sed ex nobis transmissum uoluistis intellegi. Extra hoc autem quia nee is qui eo uti desiderat directa ad nos hoc sibi largiri speciali petitione poposcerat et tantam causam nullomodo praebere sine eius postulatione debuimus, maxime quia et prisca consuetudo obtinuit, ut honor pallii nisi exigentibus causarum meritis et fortiter postulanti dari non debeat.

Nos tamen, ne uestrae excellence desiderium sub praetextu cuiusdam excusationis forsitan uideremur uelle differre, dilectissimo filio nostra Candido presbytero pallium praeuidimus dirigendum, iniungentes ei ut uice nostra congrua id debeat obseruatione tribuere. Unde necesse est ut ex opere suprascriptus frater et coepiscopus noster Syagrius, facta cum aliquantis suis episcopis petitione, hoc sperare atque earn praedicto debeat dare presbytero, quatenus digne eiusdem pallii usum cum Dei gratia ualeat adipisci.

Ut ergo haec uobis cura ante oculos creatoris nostri in fructu sit, christianitatis uestrae sollicitudo diligenter inuigilet et nullum, qui sub regno uestro est, ad sacrum ordinem ex datione pecuniae uel quarumlibet patrocinio personarum seu proximitatis iure patiatur accedere, sed ille ad episcopatus uel alterius sacri ordinis officium eligatur, quern dignum uita et mores ostenderint, ne, si, quod non optamus, honor uenalis fuerit sacerdotis, simoniaca in illis partibus haeresis, quae prima in ecclesia prodiit et patrum sententia est damnata, consurga et regni uestri, quod absit, uires imminuat. Nam graue omnino et ultra quam dici potest facinus est spiritum sanctum, qui omnia redemit, uenundare.

Sed et hoc uobis curae sit, ut, quia, sicut nostis, neophytum egregius praedicator ad sacerdotii regimen omnino uetat accedere, nullum ex laico patiamini episeopum consecrari. Nam qualis magister erit, qui discipulus non fuit? Aut quemadmodum ducatum gregi dominico praebeat, qui disciplinae pastoris subditus ante non fuerit? Si cuius ergo talis uita constiterit, ut ad hunc dignus sit ordinem promoueri, prius ministerio debet ecclesiae deseruire, quatenus longae exercitationis usu uideat quod imitetur, et diseat quod doceat, ne forte onus regiminis conuersionis nouitas non ferat, et ruinae occasio de prouectus inmaturitate consurgat.

Qualiter autem se excellentia uestra erga fratrem et coepiscopum nostrum Augustinum exhibuerit quantamque illi Deo sibi aspirante caritatem impendent, diuersorum fidelium relatione cognouimus. Pro quo gratias referentes diuinae potentiae misericordiam deprecamur ut et hie uos sua protectione custodiat et, sicut inter homines ita quoque et post multorum annorum tempore in aeterna faciat uita regnare.

Praeterea hos quos ab unitate ecclesiae scismaticorum error dissociat, ad unitatem pro uestra mercede studete concordiae reuocare. Nam non aliud in ignorantiae suae hactenus caecitate uoluunt, nisi ut ecclesiasticam fugiant disci plinam et peruerse habeant, ut uoluerint, uiuendi licentiam. Quia nee quid defendant nee quid sequantur, intellegunt. Nos autem Chalcedonensem synodum, de qua illi sibi pestiferae nebulas excusationis adsumunt, per omnia ueneramur et sequimur et, si quis de fide eius minuere aut addere aliquid praesumpserit, anathematizamus. Sed ita ilios erroris labes inhibit, ut ignorantiae suae credentes uniuersam ecclesiam atque omnes quattuor patriarchas non ratione sed malitiosa tantummodo mente refugiant, ita ut is qui ad nos a uestra excellentia missus est, cum quaereretur a nobis, cur uniuersaii ecclesia separatus existeret, se ignorare professus est. Sed neque quid diceret neque quid audiret, uaiuit scire.

Hoc quoque pariter hortamur ut et ceteros subiectos uestros sub disci plinae debeatis moderatione restringere, ut idolis non immolent, cultores arborum non existant, de animalium capitibus sacrificia sacrilega non exhibeant, quia peruenit ad nos quod multi Christianorum et ad ecclesias occurrant et, quod dici nefas est, a culturis daemonum non abscedant. Quoniam uero omnino Deo nostro haec displicent et diuersas mentes non possidet, prouidete ut ab his debeant illicitis salubriter coerced, ne, quod absit, non eis ad ereptionem sed ad poenam sacri fiat baptismatis sacramentum. Si quos igitur uiolentos, si quod adulteros, si quod fures uel aliis prauis actibus studere cognoscitis, Deum de eorum correctione placare festinate, ut per uos flagellum perfidarum gentium, quod, quantum uidemus, ad multarum nationum uindictam excitatum est, non inducat, ne, si, quod non credimus, diuinae ultionis iracundia sceleratorum fuerit actione commota, belli pestis interimat, quos delinquentes ad rectitudinis uiam Dei praecepta non reuocant. Necesse est ergo ut omni studio et oratione assidua ad redemptoris nostri conuerti misericordiam festinemus, ubi tutus omnibus locus est et magna securitas. Nam illic quemquam solide persistentem nee periculum content nee metus exagitat.

Codicem uero, sicut scripsistis, praedicto dilectissimo filio nostro Candido presbytero uobis oiTerendum transmittimus, quia boni uestri studii esse participes festinamus.

Omnipotens Deus sua uos protectione custodiat atque a perfidis gentibus regnum uestrum sui extensible brachii defendat uosque post longa annorum curricula ad gaudia aeterna perducat.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Ум Вашего Презосходительства столь твердо придерживается пути, внушаемого страхом перед всемогущим Богом, что среди прочих добрых деяний Вы выказываете похвальную любовь к своим священникам. И этим Ваше христианское Величество нас весьма радует. Ибо любя и почитая оных как близких к Христу, Вы воистину обретаете более чести для себя самой.

Да, именно так, дражайшая дочь, и следует себя вести — уметь сделаться подданной Всевышнего. Ведь чем ниже Вы клоните голову из страха перед всемогущим Господом, тем сильней Вы укрепляете монаршую власть Вашего Могущества над народами, что Вам подчинены. Точно так же, соглашаясь самолично служить Творцу, Вы побуждаете своих подданных еще верней повиноваться Вам.

Получив Ваши письма, уведомляем Вас, что весьма оценили готовность Вашего Превосходительства оказывать нам услуги и решили по Вашей просьбе послать паллий нашему брату и коллеге по епископскому служению, Сиагрию. Это также и настоятельная воля светлейшего государя Императора — как нам сообщил наш диакон, дающий ему ответы Церкви[200], — и он непременно желает, чтобы таковой был предоставлен. Кроме того, мы многое узнали об оном нашем брате как от Вас, так и из иных свидетельств, и его жизнь нам известна прежде всего от регионария Иоанна, каковой от него вернулся к нам. Мы также узнали, что он оказал милость нашему брату Августину, и благословляем нашего Спасителя, ибо вполне осознали, что своими деяниями он выполнил миссию, каковую предполагает его епископский сан.

Однако остается кое-что, не позволяющее нам совершить это немедленно. Во-первых, тот, кто прибыл за паллием, считается соучастником заблуждений схизматиков. Во-вторых, как Вы пожелали, дело должно пониматься так, что оный [паллий] передан не по Вашей просьбе, а по нашей воле. Но в таком случае тот, кто желает им обладать, не попросил о его пожаловании особым прошением, каковое следует направить нам. Посему мы никоим образом не можем дать удовлетворение в таковом деле без его просьбы, тем более что по старинному обычаю пожалованием паллия можно почтить лишь тех, кто засвидетельствовал необходимые заслуги и, главное, подал о нем прошение.

Тем не менее, чтобы не могло показаться, будто мы, отыскав предлог, медлим с выполнением желания Вашего Превосходительства, мы решили послать паллий нашему дражайшему брату священнику Кандиду и повелели ему передать оный, совершив процедуру от нашего имени. Таким образом, в этом деле необходимо, чтобы означенный брат наш и коллега по епископскому служению Сиагрий выразил свои чаяния, составив официальное прошение совместно с некоторыми из своих [викарных] епископов, и передал это письмо означенному священнику. Так он сможет по всем правилам получить во владение по милости Божией тот самый паллий.

Кроме того, чтобы Ваши действия могли быть плодотворными в глазах нашего Создателя, пусть Ваше христианское Величество бдит, не дозволяя в Вашем королевстве никому проникать в духовное сословие посредством денежного дара, или покровительства неких лиц, или семейных связей. Напротив, тот, кого избирают епископом или на любую иную духовную должность, должен быть человеком, который своей жизнью и нравом показал себя достойным этого. Если бы сан священника оказался продажным (чего мы не желаем!), в Ваших землях возродилась бы симоническая ересь — которая в Церкви возникла первой и была осуждена приговорами Отцов — и (да не случится этого!) подорвала бы могущество Вашего королевства. Ибо это крайне тяжкое и величайшее преступление, о коем только и можно сказать, что это продажа Святого Духа, искупившего все.

Далее, Вам также следует не дозволять, чтобы в епископы посвящали мирянина, ибо, как Вы знаете, видный проповедник[201] полностью запретил новообращенному доступ к сану священника. Ведь каким учителем станет тот, кто прежде не был учеником? Или как он сможет водительствовать паствой Господней, если ранее не подчинялся пастырской дисциплине? Если человек проявляет в жизни такие качества, что его можно счесть достойным рукоположения, ему сначала следует послужить в церкви, дабы он за длительное время служения узнал, чему должно подражать, и научился тому, чему должно учить. В противном случае новизна обращения может ему не позволить вынести бремя своих обязанностей, и его незрелость как новоизбранного грозит бедой.

Впрочем, мы узнали из рассказа некоторых наших верных, как Ваше Превосходительство повели себя в отношении нашего брата и коллеги по епископскому служению, Августина, и какую любовь проявили к нему по наущению Божию. За это мы выражаем Вам благодарность и молим божественную Силу быть столь милосердной, чтобы Она хранила Вас на этом свете под Своим покровительством и чтобы через очень многие годы позволила Вам воцариться в вечной жизни, как [Вы царите ныне] среди людей.

Что касается тех, кто отделяется от единой Церкви по причине схизматических заблуждений, постарайтесь призвать их к единому согласию ради Вашего собственного [небесного] воздаяния. Ибо ослепление невежества привело их не к чему иному, как к бегству от дисциплины Церкви и к извращенному наделению себя свободой жить, как хотят. Ибо они не понимают ни положений, каковые отстаивают, ни догм, каковым следуют. Мы же почитаем во всем Халкидонский собор — в отношении коего они создают путаные теории, выдвигая пагубные протесты, — и подвергаем анафеме любого, кто посмел бы удалить или добавить хоть слово в его символе веры. Но яд заблуждения проникает в них столь глубоко, что они, доверяясь собственному невежеству, отделяются от всеобщей Церкзи и от совокупности четырех патриархов, повинуясь не разуму, но озлоблению. До такой степени, что, когда мы спросили у человека, которого прислали к нам Ваше Превосходительство, почему он живет в расколе со всеобщей Церковью, он признался нам, что не знает! Но ничему учиться он не захотел — ни тому, что следует говорить, ни тому, что следует слушать.

Кроме того, увещеваем Вас исправить нравы всех прочих подданных, живущих под Вашей суровой властью, дабы они не приносили более жертв идолам, не поклонялись деревьям и не совершали кощунственных жертвоприношений головами животных. Ведь до нас дошел слух, что многие христиане регулярно ходят в церковь и однако не прекращают поклоняться бесам, о чем и сказать ужасно. Воистину, поскольку это все весьма не по нраву нашему Богу и поскольку в разделенных душах Он не царит, старайтесь мудро запрещать эти недопустимые деяния, ибо они создают угрозу, что таинство святого крещения поспособствует для таких людей не возвышению, а проклятию. Узнавая о насилиях, прелюбодеянии, воровстве или иных преступных делах, спешите удовлетворить Бога и наказать виновных. Тогда бич неверных народов не будет поднят по Вашей вине, [тот бич,] который, насколько мы видим, взят для возмездия многим народам. Ибо если деяния преступников вызовут гнев Божий — да не случится этого! — то мятежников, коих Божьи заповеди не подвигли ступить на путь истинный, поразит язва войны. Посему нам, проявляя рвение и постоянно молясь нашему Спасителю о милосердии, необходимо крайне спешно обратиться к тому месту, где все — абсолютная защита и безопасность. Ибо того, кто прочно укрепился в этом месте, не сокрушит опасность и не смутит страх.

Далее, книгу, указанную в Вашем письме, мы посылаем Вам с нашим дражайшим сыном, означенным священником Кандидом, дабы он Вам ее вручил, ибо спешим поддержать ваше спасительное рвение.

Да хранит Вас всемогущий Бог под Своим покровом, да защитит Он Своей десницей Ваше королевство от неверных народов и да приведет Вас к вечному веселию по истечении многих лет.

5. Первое письмо за июль 599 г.{1074},[202]

Gregorius Brunihildae reginae Francorum

Cum in regni regimine uirtus iustitia et potestas egeat aequitate nee ad hoc alterum sine altero possit sufficere, quanto in uobis amore horum curae perfulgeat ex hoc utique patenter ostenditur, dum turbas gentium laudabiliter gubernatis. Quis ergo haec considerans de excellentiae uestrae bonitate diffideat aut de impetratione sit dubius, quando ilia a uobis, quae subiectis uos libenter posse nouit impendere, duxerit postulanda?

Lator itaque praesentium Hilarius excellentiae uestrae famulus nostra se interaentatione apud po testatem uestram aestimans adiuuari, commendationis nostrae sibi poposcit epistolas suffragari, certum tenens uberius, sicut ceteris conceditis, promereri, si nostra pro eo intercessio loqueretur.

Proinde paternae caritatis affectu salutationis persoluentes alloquia, petimus ut, quia quorundam se perhibet nequiquam aduersitatibus laborare, excellentiae uestrae eum tuitio muniat et, ne contra rationem ualeat praegrauari, sua ilium iussione tutum esse praecipiat, [ut] quatenus, dum uobis iubentibus atque propitiis nullius aduersitas iniuste et pro sola tantummodo uoluntate locum habuerit, et non de impetratis, quae pro uestra magis mercede poscimus, gratias referamus et excellentiae uestrae beatus Petrus apostolorum princeps, quern in nobis concedendo quae petimus Christiana deuotione ueneramini, recompenset.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

При управлении королевством в равной мере необходимы такие добродетели, как справедливость и сила, и одной из них не может быть достаточно в отсутствие другой. А ведь если говорить о Вас, то ясно видно: забота, какую Вы проявляете об обеих этих добродетелях, в высшей степени блистательна, в то время как Ваш образ управления массой народов достоин похвал. В соображении этого кто бы мог не довериться доброте Вашего Превосходительства, какой человек мог бы усомниться в Вашем великодушии, обращаясь к Вам с просьбами, в отношении коих известно, что Вы охотно удовлетворяете просьбы своих подданных?

Вот почему податель настоящего послания, Иларий, слуга Вашего Превосходительства, каковой счел, что нуждается в нашем посредничестве при обращении к Вашему Могуществу, попросил, чтобы мы поддержали его, снабдив рекомендательным письмом. Он полагает: если за него походатайствуем мы, он обретет больше уверенности в получении того, что Вы предоставили другим.

Поэтому, передавая наши сердечные приветствия с отеческой любовью, мы обращаемся к Вам с просьбой: коль скоро он утверждает, что беспричинно страдает от ненависти неких лиц, да соблаговолит Ваше Превосходительство оказать ему покровительство и, дабы он не терпел несправедливого ущерба, отдайте повеление, чтобы его поставили под защиту. По Вашему требованию и при Вашей помощи он более не испытает необоснованной враждебности ни с чьей стороны и сможет обладать местом, соответствующим его добрым наклонностям. Тогда мы возблагодарим Вас за это благодеяние, о коем просим прежде всего ради Вашего [небесного] спасения. Равно и блаженный Петр, князь апостолов, коему Вы с христианским благочестием воздадите честь, предоставив нам то, о чем мы просим, вознаградит Ваше Превосходительство.

6. Второе письмо за июль 599 г.{1075}

Gregorius Brunichildae reginae Francorum

DOMINAE GLORIOSSIMAE ATQUE PRAECELLENTISSIMAE FI-LIAE BRUNICHILDAE REGINAE GREGORIUS EPISCOPUS SERUUS SERUORUM DEI.

Postquam excellentiae uestrae sollicitudo regia est ubique gubernatione laudabilis, ad augmentum gloriae suae uigilantiorem se debet et prouidam exhibere, ut quos consilio regit exterius perire interius non permittat, quatenus per fructum piae sollicitudinis post huius quod geritis temporalis regni fastigium ad aeterna Deo auctore gaudia possitis et regna pertingere.

Quod quidem hac uobis confidimus posse ratione contingere, si inter alia bona de ordinandis curam sacerdotibus gesseritis. Quorum officium in tanta illic, sicut didicimus, ambitione perductum est, ut sacerdotes subito, quod graue nimis est, ex laicis ordinentur. Sed quid isti acturi, quid populo praestaturi sunt, qui non ad utilitatem sed fieri ad honorem episcopi concupiscunt? Hi igitur quia necdum quod docere debeant didicerunt, quid aliud agitur, nisi ut paucorum prouectus inlicitus fiat multis interitus et in confusionem ecclesiasticae moderationis obseruantia deducatur, quippe ubi nullus regularis ordo seruatur? Nam qui ad eius regimen improuidus et praecipitatus accedit, qua ammonitione subiectos aedificet, cuius exemplum non rationem docuit sed errorem? Pudet profecto, pudet aliis imperare, quod ipse nescit custodire.

Nee illud quidem, quod similiter emendationi tradendum est, praeterimus, sed omnino execrabile et esse grauissimum detestamur, quod sacri illic ordines per simoniacam heresem, quae prima contra ecclesiam orta et districta maledictione damnata est, conferantur. Hinc ergo agitur ut sacerdotis dignitas in dispectu et sanctus sit honor in crimine. Perit utique reuerentia, adimitur discipline, quia qui culpas debuit emendare committit, et nefaria ambitione honorabilis sacerdotii ducitur in deprauatione censura. Nam quis denuo ueneretur quod uenditur, aut quis non uile putet esse quod emitur? Unde ualde contristor et terrae illi condoleo; quia, dum sanctum spiritum, quern per manus impositionem omnipotens Deus hominibus largiri dignatur, diuino munere haberet dispiciunt sed praemiis assequuntur, sacerdotium illic subsistere diu non arbitror. Nam ubi dona supernae gratiae uenalia iudicantur, ad Dei seruitium non uita quaeritur, sed magis contra Deum pecuniae uenerantur.

Quia igitur tantum [acinus non solum illis periculum uerum etiam uestro regno satis est noxium, salutantes excellentiam uestram paterno affectu, petimus ut de huius prauditatis emendatione Deum uobis placabiiem faciatis. Et ut nulla deinceps ualeat occasione commiti, synodum fieri iussio uestra constituat, ubi praesente dilectissimo filio nostro Cyriaco abbate sub districta anathematis interpositione debeat interdici, ne ullus ex laico habitu subito ad episcopatus audeat gradum accedere neque pro ecclesiasticis ordinibus quilibet quicquam dare uel sit ausus accipere, ut Dominus et redemptor noster sic, quae uestra sunt, faciat, sicut excellentiam uestram in his quae sua sunt pia esse uiderit deuotione sollicitam. Curam uero et sollicitudinem eiusdem synodi, quam fiendam decreuimus, fratri coepiscopoque nostro Syagrio, quern uestrum proprium nouimus, specialiter delegare curauimus. Quern petimus ut et supplicantem libenter audire et ope iuuare dignemini, quatenus, quod ad mercedem uestram respiciat, remoto huius mali contagio in cunctis finibus iuri uestro subiectis, pia et Deo placita procedat ordinatio sacerdotum.

Cui fratri nostro pro eo, quod se in ea praedicatione quae in Anglorum gente auctore Domino facta est deuotum uehementer exhibuit, pallium ad missarum sollemnia utendum transmisimus, ut, quia iuuare spiritalia studuit, apostolorum principis solacio in ipso quoque inueniatur spiritali ordine profecisse.

Omnino praeterea admirati sumus ut in regno uestro Iudaeos Christiana mancipia possidere permittitis. Quid enim sunt Christiani omnes nisi membra Christi? Quorum uidelicet membrorum caput cuncti nouimus quia fideliter honoratis. Sed quam diuersum sit excellentia uestra perpendat, caput honorare et membra ipsius hostibus calcanda permittere. Atque ideo petimus ut excellentiae uestrae constitutio de regno suo huius prauitatis mala remoueat, ut in hoc uos amplius dignas cultrices omnipotentis Domini demonstretis, quod fideles iilius ab inimicis eius absoluistis.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

ЕПИСКОП ГРИГОРИЙ, РАБ РАБОВ БОЖЬИХ — ПРЕСЛАВНОЙ И ПРЕВОСХОДНЕЙШЕЙ ГОСУДАРЫНЕ, ЕГО ДОЧЕРИ, КОРОЛЕВЕ БРУНГИЛЬДЕ[203].

Поскольку царственная забота Вашего Превосходительства об управлении всецело достойна похвал, Вам следует проявлять еще более внимания и бдительности в отношении того, что может увеличить Вашу славу. Так, Вы не должны позволять тем, кого направляете своим советом, когда дело касается внешних дел, гибнуть от внутренних причин. Проявляя эту благочестивую заботу об авторитете мирской королевской власти, принадлежащей Вам, Вы сможете достичь небесного веселия и царствия, если будет угодно Богу.

В этом деле, мы полагаем, для Вас было бы благом, если бы Вы среди прочих добрых деяний обратили внимание на назначение епископов. Как нам стало известно, в Вашем королевстве честолюбцы так домогаются этого сана, что в епископы, бывает, посвящают просто мирян, что чрезвычайно прискорбно. Как эти люди поведут себя, как они будут водительствовать народом, если они пожелали стать епископами не затем, чтобы приносить пользу, а ради почестей, причитающихся этому сану? Что смогут сделать эти люди, не научившиеся тому, чему должны учить? Ничего, кроме как совершить много бед вследствие недопустимого назначения на должность! А там, где не будет соблюдаться должный порядок, вместо церковной дисциплины воцарится хаос! Ибо какими увещаниями сможет наставлять народ тот, кто получил должность вопреки правилам и раньше, чем положено: ведь он показал пример не соблюдения справедливости, но впадения в заблуждение? Ему постыден его успех, ему постыдно давать другим повеления, каких он не сумел выполнить сам.

Мы не желаем забывать и того, что в равной мере должно быть исправлено и что мы полагаем крайне тяжким и во всех отношениях отвратительным: в Вашем королевстве при пожалованиях духовного сана проявляется симоническая ересь, каковая возникла первой как противница Церкви и была осуждена, заклейменная должными проклятиями. То есть достоинство священства зиждется на простом назначении цены, а святая честь — на преступлении. В этом случае пропадает уважение и исчезает дисциплина. В самом деле, тот, кто должен исправлять проступки, совершает их, а строгие нравы уважаемого священства развращаются из-за низкого честолюбия. Ибо кто сможет почитать проданное [достоинство] и кто не сочтет презренным [достоинство], что было куплено? Вот почему я так печалюсь и почему оплакиваю эту землю: там, где пренебрегают представлением о Святом Духе — каковой волей всемогущего Господа нисходит на людей во время рукоположения — как о божественном даре, а относятся к Нему как к награбленной добыче, там, я думаю, священство долго существовать не сможет. И там, где дары небесной благодати считают товаром, не стараются посвящать жизнь службе Богу, а почитают скорее деньги, нежели Бога.

Это злодеяние опасно не только для таких людей, но и для Вашего королевства. Поэтому, приветствуя Ваше Превосходительство с отеческой любовью, просим Вас оказать любезность Богу, искоренив эти порочные обычаи. К тому же, дабы более не было поводов для подобных поступков, повелите, чтобы был созван собор. Там в присутствии нашего дражайшего сына аббата Кириака такую практику надо будет запретить под угрозой анафемы, чтобы ни один мирянин не посмел добиваться сана епископа и не посмел бы давать или получать что бы то ни было за передачу священнического сана. Тогда Господь, наш Спаситель, точно так же отнесется к Вашим нуждам, как Ваше Превосходительство проявит внимание к Его нуждам, выказав благочестивое почтение. Что касается руководства собором, который мы велим провести, и его созыва, то это мы озаботились поручить — в качестве исключения — нашему брату и коллеге по епископскому служению Сиагрию, о котором нам известно, что он был Вашим собственным епископом. Просим вас милостиво выслушать того, кто представит Вам эту просьбу, и соблаговолить оказать ему поддержку в его деле. Тогда, для приумножения Вашего [небесного] воздаяния, распространение этого зла на всех подвластных Вам землях будет пресечено и назначения епископов станут иметь облик благочестивый и угодный Богу.

Нашему означенному брату [Сиагрию] мы предоставили право пользоваться паллием во время мессы, коль скоро он деятельно посвятил себя проповеди, каковая по воле Божьей ведется среди народа англов. Поскольку он оказал помощь духовному делу, он обнаружит, что благодаря поддержке Князя Апостолов возвысился в духовном сословии.

Кроме того, мы до крайности удивились, узнав, что Вы позволяете в своем королевстве евреям владеть рабами-христианами. Кто суть все христиане, как не члены тела Христова?Мы знаем, что Вы верно почитаете голову всех этих членов. Но пусть Ваше Превосходительство тщательно обдумает, сколь странно чтить голову и позволять, чтобы члены были попираемы. Вот почему мы просим, чтобы Ваше Превосходительство издали закон, который избавит Ваше королевство от этого зла. Так Вы покажете себя истинной почитательницей всемогущего Господа, поскольку избавите Его верных от их врагов.

7. Первое письмо от 22 июня 601 г.{1076}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Cum scriptum sit: «Iustitia eleuat gentem, miseros autem Tacit populos peccatum», tunc regnum stabile creditur, cum culpa quae cognoscitur citius emendatur. Multorum igitur ad non relatione peruenit, quod dicere sine afflictione cordis nimia non ualemus, ita quosdam sacerdotes in illis partibus impudice ac nequiter conuersari, ut et audire nobis opprobrium et lamentabile sit referre. Ne ergo, postquam huius nequitiae hue usque se tetendit opinio, aliena prauitas aut nostrum animam aut regnum uestrum peccati sui iaculo feriat, ardenter ad haec debemus ulciscenda consurgere, ne paucorum [acinus multorum possit esse perditio. Nam causa sunt ruinae populi sacerdotes mali. Quis enim pro populi se peccatis intercessor obiciat, si sacerdos, qui exorare debuerat, grauiora committat? Sed quoniam eos quorum haec locus est insequi nee sollicitudo ad requisitionem nee zelus excitat ad uindictam, scripta ad nos uestra discurrant, et personam, si praecipitis, cum uestrae auctoritatis assensu transmittimus, quae una cum aliis sacerdotibus haec et suptiliter quaerere et secundum Deum debeat emendare.

Nee enim sunt dissimulanda quae dicimus, quia qui emendare potest et neglegit, participem se procul dubio delicti constituit. Prouidete ergo animae uestrae, prouidete nepotibus, quos cupitis regnare feliciter, prouidete prouinciis et, priusquam creator noster manum suam ad tenendum excutiat, de correctione huius sceleris studiosissime cogitate, ne tanto postmodum acrius feriat, quanto modo diutius et clementer expectat. Scitote autem quia magnum Deo nostro sacrificium placationis offertis, si tanti labem facinoris de uestris citius finibus amputatis.

Data die X. Kalendarum Iuliarum indictione IIII.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Сказано: «Праведность возвышает народ, а беззаконие — бесчестие народов»{1077}. Поэтому считается, что царство прочно, когда за преступления там наказывают, едва о них становится известно. Из рассказов многих лиц мы узнали — о чем не можем говорить без чрезвычайного прискорбия! — что некоторые епископы в Вашем королевстве ведут себя настолько бесстыдным и неподобающим образом, что нам стыдно об этом слушать и горько говорить. Узнав о подобной безнравственности, мы обязаны с негодованием восстать и покарать ее, страшась, чтобы чужая испорченность не заманила нашу душу или Ваше королевство в ловушку своего греха, а равно страшась, чтобы преступление немногих не погубило многих. Ибо дурные епископы губят народ. Кто станет предстателем за грехи народа, если епископ, которому следовало бы молиться, совершает еще более тяжкие прегрешения? Тем не менее забота о тех, чей долг — повиноваться, не должна побуждать нас к упрекам, а пыл — к мести. Отправьте нам письмо, и, если Вы попросите, мы с согласия Вашей власти пришлем к Вам человека, который сможет вместе с другими епископами провести внимательное расследование и по воле Божьей исправить [положение]. Ибо того, о чем мы только что сказали, скрывать не следует, поскольку тот, кто может исправить положение и не делает этого, очевидным образом становится соучастником преступления. Следовательно, делайте это ради Вашей души, делайте это ради Ваших внуков, каковым желаете счастливого царствования, делайте это ради подданных своих провинций. И бдительно старайтесь наказывать за оное преступление, прежде чем наш Творец не поднял для кары собственную десницу, страшитесь, чтобы Его удар не был тем сильней, что Он долго ждал по Своему милосердию. Поймите, что искупительная жертва, каковую Вы предложите нашему Богу, будет больше, если Вы избавите свое королевство от ужаса подобного злодеяния достаточно быстро.

Дано на 10-й день июльских календ, четвертого индиктиона.

8. Второе письмо от 22 июня 601 г.{1078}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Gratias omnipotenti Deo referimus, qui inter cetera pietatis suae dona, quae excellentiae uestrae largitus est, ita uos amore christiane religionis impleuit ut, quicquid ad animarum lucrum, quicquid ad propagationem fidei pertinere cognosces, deuota mente et pio operari studio non cessetis.

Quanto autem fauore quantaque opitulatione excellentia uestra reuerentissimum fratrem et coepiscopum nostrum Augustinum proficiscentem ad Anglorum gentem adiuuerit, nee ante silentio lama conticuit et postea quidam ab eo ad nos monachi redeuntes subtiliter retulerunt. Et quidem haec de christianitate uestra mirentur alii, quibus beneficia uestra adhuc minus sunt cognita; nam nobis, quibus experimentis iam nota sunt, non mirandum est sed gaudendum, quia per hoc quod aliis impenditis uos iuuatis. Qualia igitur quantaque in conuersione suprascriptae gentis redemptor noster [uerit operatus miracula, excellentiae uestrae iam notum est. Ex qua re magnum uos oportet habere laetitiam, quia maiorem sibi partem hac in re praestitorum uestrorum solacia uindicant, cuius post Deum auxiliis uerbum illic praedicationis innotuit. Nam qui alterius bonum adiuuat, suum facit.

Sed ut mercedis uestrae magis magisque sit fructus uberior, petimus ut monachis praesentium portitoribus, quos cum dilectissimis filiis nostris Laurentio presbytero et Mellito abbate ad praedictum reuerentissimum fratrem nostrum pro eo, quod illos qui secum sunt sufficere sibi dicit non posse, transmisimus, patrocinii uestri suffragia benignius ministretis atque ita eis in omnibus adesse dignemini, quatenus, dum bonis excellentiae uestrae initiis meliora successerint et nullas illic moras uel difficultates inuenerint, tanto erga uos et dulcissimos nobis nepotes uestros Dei nostri misericordiam prouocetis, quanto pro eius uos amore in huius modi causis misericorditer exhibetis.

Data die X. Kalendarum Iuliarum indictione IIII.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Благодарим всемогущего Бога, каковой среди прочих даров Своего милосердия, коими наделил Ваше Превосходительство, исполнил Вас такой любовью к христианской религии, что Вы набожно и с благочестивой поспешностью не прекращаете делать все, что, насколько Вам известно, способствует исправлению душ или распространению веры.

Молва не умолчала о том, какими милостями и с какой готовностью Вы помогли нашему брату и коллеге по епископскому служению Августину, когда он направился к народу англов; и впоследствии монахи, вернувшиеся к нам, сообщили нам подробности. Некоторые, конечно, удивляются, что Ваше христианское Величество совершили такие дела: им еще неведомы ваши благодеяния. Но мы, хорошо о них зная, поскольку испытали на себе, не удивляемся, а как раз радуемся, ибо, тратясь на других, Вы помогаете сами себе. Вашему Превосходительству уже хорошо известно, сколь многочисленны и сколь велики были чудеса, совершенные нашим Искупителем во время обращения означенного народа. Это должно Вам внушать великую радость, ибо Вы вправе утверждать, что основную часть этого успеха составила помощь, оказанная Вашими усилиями: в оных местах слово проповеди распространилось благодаря Вашей поддержке, после Божьей. Воистину кто способствует благу другого, тот совершает благодеяние для себя.

Тем не менее, чтобы плоды этих благодеяний в виде вознаграждения Вам на небесах стали еще значительней, просим Вас проявить милость, оказав покровительство монахам — подателям настоящего послания. Этих людей мы посылаем вместе с нашими возлюбленнейшими сынами, священником Лаврентием и аббатом Меллитом, к нашему означенному преосвященному брату [Августину], ибо он утверждает, что тех, кто находится с ним, не может быть достаточно. Соблаговолите помочь им во всем. Ибо если за добрым началом, каковое было положено Вашим Превосходительством, последуют все лучшие дела и оные [монахи] не претерпят у Вас ни задержки, ни затруднений, Вы призовете милость нашего Бога на себя и на внуков, каковые нам весьма дороги. Эта милость будет под стать милосердию, какое Вы из любви к Нему выкажете в делах такого рода.

Дано на 10-й день июльских календ, четвертого индиктиона.

9. Третье письмо от 22 июня 601 г.{1079}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Quanta in uobis bona diuino munere sint collata quantaque uos supernae gratia pietatis impleuerit inter cetera uestrorum testimonia meritorum illud etiam patenter cunctis insinuat, quia et effara corda gentilium prouidi gubernatis arte consilii et regiam, quod maioris adhue laudis est, ornatis sapientia potestatem. Et quoniam, sicut multis in utroque gentibus inminetis, ita quoque eas fidei sinceritate praecellitis, magnam de uobis in emendandis iniicitis fiduciam capimus.

Nam qualiter adhortationem nostram excellentia uestra amplexa sit quantaque earn ceuotione gestiat adimplere scriptorum uestrorurn emissa dudum pagina testis est. Sed quia ipse bonarum mentium esse consueuit adiutor, qui etiam earum largitor est, confidimus quod tanto propitius causas uestras sua pietate disponat, quanto ipse de sua uos esse uidet causa sollicitas. Facite quod Dei est, et Deus faciet quod uestrum. Itaque synodum congregari praeci pite et peccatum simoniacae hereseos de regno uestro inter alia, sicut ante scripsimus, definitione concilii studiosius prohibete. Sacrificium Deo, deuicto interiore hoste, offerte, ut exteriores aduersarios ipso adiuuante uincatis et, quale uos contra inimicos ipsius studium gesseritis, talem ilium in uestro iuuamine sentiatis. Mihi autem credite, quia, sicut multorum iam experimento didicimus, in damno expenditur, quicquid cum peccato congregatur. Si igitur uultis nil iniuste perdere, summopere studete de iniustitia nil habere. In terrenis etenim rebus semper causa damni est origo peccati. Uos itaque si eminere aduersantibus gentibus uultis, si eis auctore Deo uictrices existere festinatis, eiusdem omnipotentis Domini cum timore praecepta suscipite, ut ipse pro uobis contra aduersarios uestros pugnare dignetur, qui per sacrum eloquium pollicitus est dicens: «Dominus pugnabit pro uobis, et uos tacebitis».

Data die X. Kalendarum Iuliarum indictione IIII.

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Сколько высоких качеств вложил в Вас дар Божий! И как среди всех прочих достоинств Вас одарила благодать небесной благожелательностью! Это явственно заметно любому, ибо искусством совета Вы прозорливо управляете дикими сердцами варваров, а мудростью делаете еще краше дворец, уже достойный великих похвал. И точно так же как Вас возвышают над многими народами советы и мудрость, Вы превосходите их искренностью веры. Вот почему мы глубоко доверяем Вам, рассчитывая, что Вы устраните недопустимое.

В самом деле, о том, какое значение Ваше Превосходительство придает нашим увещаниям и с каким благочестием старается их исполнить, свидетельствует письмо, каковое Вы недавно нам прислали. Однако, поскольку известно, что [Бог] пособляет в добрых делах — наделяя их Своей благостью, — мы полагаем, что в Своей доброте Он будет еще благосклонней к Вашим интересам, если Вы выкажете внимание к Его интересам. Выполните волю Бога, и Бог выполнит Вашу. Посему повелите созвать собор и добейтесь, чтобы в числе его решений был строгий запрет совершать во всем Вашем королевстве грех симонической ереси, как мы уже писали Вам. Восторжествовав над внутренним врагом, Вы принесете жертву Богу и потому с Его помощью победите и внешних врагов: сколько Вы потрудитесь в борьбе с Его врагами, столько получите от Него поддержки для себя. Да, поверьте мне: как показал нам опыт многих людей, все, что связано с грехом, гибельно. Посему, если Вы не желаете ничего несправедливо утратить, крайне ревностно старайтесь не иметь ничего общего с несправедливостью. В земных делах обращение к греховному источнику всегда чревато понесением ущерба. Так что если Вы желаете одолеть вражеские племена, если делаете все возможное, чтобы восторжествовать над ними во имя Бога, бойтесь не повиноваться повелениям всемогущего Господа, и Он соблаговолит сразить Ваших врагов для Вас, Он, обещавший в Святом писании: «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны» [Исх. 14: 14).

Дано на 10-й день июльских календ, четвертого индиктиона.

10. Письмо за ноябрь 602 г.{1080}

Gregorius Brunigildae reginae Francorum

Inter quae hoc apud uos tenet prae ceteris principatum, quod in mediis huius rnundi fluctibus, qui regentis animos turbulenta solent uexatione confundere, ita cor ad diuini cultus amorem et uenerabilium locorum disponendam quietem reducitis, ac si nulla uos alia cura sollicitet. Unde quia huiusmodi praepositorum actio subiectorum magna solet esse munitio, prae aliis gentibus Francorum gentem asserimus <felicem>, quae sic bonis omnibus praeditam meruit habere reginam.

Epistulis autem uestris indicantibus agnoscentes ecclesiam uos sancti Martini in suburbano Augustodonensi atque monasterium ancillarum Dei nee non et xenodochium in urbe eadem construxisse, ualde laetati sumus et gratias omnipotenti Deo retulimus, qui cordis uestri sinceritatem ad haec operanda compungit. Qua de re ut et nos bonis uestris in aliquo participes haberemur, priuilegia locis ipsis pro quiete et munitione illic degentium, sicut uoluistis, indulsimus nee excellence uestrae amplectenda nobis desideria uel ad modicum differre pertulimus.

Paterna praeterea caritate salutationis praemittentes alloquium, indicamus inlustribus filiis nostris, uestrae uero excellentiae famulis ac legatis, Burgoaldo et Vuarmaricario nostrum nos secundum scripta uestra praebuisse secretum. Qui omma quae sibi iniuncta dixerunt suptili nobis insinuatione reserasse noscuntur. De quibus curae nobis erit sequenti tempore excellentiae uestrae quid actum fuerit indicare. Nam nos, quicquid possibile, quicquid est utile et ad ordinandam pacem inter uos et rempublicam pertinet, summa Deo auctore cupimus deuotione compleri.

Menam uero reuerentissimum fratrem coepiscopumque nostrum, postquam ea quae de eo dicta [uerant requirentes in nullo inuenimus esse culpabilem, qui insuper ad sacratissimum corpus beati Petri apostoli sub iureiuramento satisfaciens ab his quae obiecta eius opinioni fuerant se demonstrauit alienum, reuerti illic purgatum absolutumque permisimus, quia, sicut dignum erat, ut, si in aliquo reus existeret, culpam in eo canonice puniremus, ita dignum non fuit ut eum, adiuuante innocentia, diutius retinere uel affligere in aliquo deberemus.

De quodam autem episcopo, quern capitis infirmitatis, sicut nobis praedicti magnifici uiri dixerunt, administrare suum non sinit officium, fratri coepiscopoque nostro Aetherio scri psimus ut, si interualla eiusdem infirmitatis habuerit, data petitione ad implendum se locum suum profiteatur non posse sufficere, sed alium ecclesiae suae postulet ordinandum, quia uiuente episcopo quem ab administratione officii sui non culpa sed aegritudo subducit, alium loco ipsius sacri nullomodo permittunt canones ordinari. Si uero nullo tempore ad mentis sanae redit officium, quaeri persona debet uita et moribus decorata, quae et animarum curam gerere et eiusdem ecclesiae causam utilitatesque salubri ualeat ordinatione disponere, talis quae si superextiterit, eius possit loco succedere. Sed et si qui in sacro sunt ordine uel ad clericatus ministerium promouendi, antefato reuerendissimo fratri nostro Aetherio, si tamen ipsius est dioceseos, reseruandum renuntiandumque decreuimus, ut de habita inquisitione, si nulli culpae quam sacri canones insequuntur subiecti sunt, ipse eos debeat ordinare. Excellentiae ergo uestrae cura nostrae se dispositioni coniungat, quatenus nee ecclesiae utilitates, quarum uobis maximus amor est, pereant et bonis uestris excellentiae uestrae mercedis augmenta succrescant.

Similiter uero de quodam bigamo requisiti, an de sacrum ordinem potuisset accedere, iuxta canonicam regulam omnino uetauirnus. Absit enim ne uestris temporibus, in quibus tarn multa pia ac religiosa agitis, aliquid contra ecclesiasticum institutum fieri permittatis.

PraeTati autem uiri magnifici filii nostri dato capitulari[204] inter cetera petierunt, quod sibi ex uestra perhibuere iussione mandatum, ut talis debeat in Galliis a nobis persona transmitti, quae facta synodo cuncta quae contra sacratissimos canones perpetrantur omnipotente Deo possit auctore corrigere. In qua gloriae uestrae curam cognouimus, quantum de uita animae et de regni uestri soliditate cogitatis, quia redemptorem nostrum formidantes eiusque in omnibus praecepta seruantes et hie agitis, ut diu regni uestri gubernacula subsistant, et post longa annorum curricula uos quoque de terreno regno ad regnum caeleste transeatis. Apto autem tempore, si Deo dictum placuerit, ueneranda excellentiae uestrae desideria implere curabimus.

Nos itaque pro munitione locorum, de quibus excellentia uestra scripsit, omnia, sicut uoluit, sancire studimus. Sed ne fortasse ab eorum locorum praepositis eadem decreta nostra quoque tempore supprimantur pro eo quod eis quaedam interdicta esse noscuntur, haec eadem constitute gestis est publicis inserenda, quatenus, sicut in nostris, ita quoque in regalibus scriniis teneatur.

Omnipotens Deus excellentiam uestram in suo semper timore custodiat atque ita uota uestra in filiorum nostrorum excellentissimorurn regum nepotum uestrorum <uita> intercedente beato Petro apostolorum principe, cui eos commendatis, adimpleat, ut stabile uobis gaudium de eorum semper incolumitate, sicut cupitis, habere concedat. 

[Григорий — Брунгильде, королеве франков]

Одно свойство ставит Вас выше всех прочих особ королевского достоинства: среди волнений мира сего, часто смущающих умы суверенов, Вы обращаете свою душу к любви к божественному служению и к сохранению мира в почитаемых местах, как если бы Вас не тревожила никакая иная забота. Деяния подобных правителей всегда позволяют подданным пребывать в полнейшей безопасности, и мы назовем народ франков счастливейшим по сравнению со всеми прочими народами, ибо он заслужил означенную королеву, к величайшему благу для себя.

Из Ваших писем мы узнали, что Вы возвели в предместье Отёна церковь, посвященную святому Мартину, а равно монастырь рабынь Божиих и ксенодохий в том же городе. Мы весьма рады и возносим благодарность всемогущему Богу, каковой побудил Ваше искреннее сердце это сделать. Мы в этом деле, также некоторым образом соучаствуя в Ваших добрых деяниях, предоставили, как Вам было угодно, оным заведениям привилегии ради спокойствия и защиты тех, кто там обитает, намереваясь отнюдь не медлить в исполнении желаний Вашего Превосходительства.

Далее, приветствуя Вас с отеческой любовью, сообщаем, что, как Вы просили в письме, мы передали тайное послание сиятельным мужам Бургоальду и Вармарикарию, сыновьям нашим, приближенным и послам Вашего Превосходительства. Что касается их, то знайте: все, что им было велено сказать, они нам открыли, подробно изложив. В этом отношении мы в будущем озаботимся уведомить Ваше Превосходительство о том, что случится. Ибо со своей стороны мы весьма желаем исполнения с Божьей помощью всего, что возможно, и всего, что полезно, для установления мира между Вами и Империей.

Что касается преосвященного брата и коллеги по епископскому служению Менана, то в ходе расследования мы не нашли его виновным в деяниях, о коих было сказано. Кроме того, согласившись дать клятву на пресвятых мощах блаженного Петра, он показал себя невиновным в том, в чем его обвинили. Мы позволили ему вернуться в Ваши земли оправданным и получившим отпущение грехов. Ибо насколько было бы верно, если бы он оказался в чем-либо виновен, чтобы мы покарали его за проступок согласно каноническому праву, точно так же было бы неверно, если доказана его невиновность, удерживать его дольше или как бы то ни было удручать.

Насчет того епископа, коему отправлять должность мешает душевная болезнь — как нам рассказали означенные великолепные мужи, — мы написали нашему брату и коллеге по епископскому служению Этерию[205]: если в болезни первого бывают моменты просветления, пусть он официально заявит, что более не может исполнять должность, и попросит, чтобы на его кафедру назначили другое лицо. Ведь когда епископ жив и служить ему не позволяет болезнь, а не преступление, святые каноны никоим образом не допускают, чтобы на его место назначали другого. Но если он никогда не приходит в душевное здравие, следует подыскать особу благой жизни и благих нравов, которая могла бы опекать души и должным образом ведать делами и нуждами оной церкви. Если эта особа переживет [больного епископа], она может наследовать его сан. Впрочем, если следует кого-то рукоположить или повысить в духовном звании, повелеваем, чтобы таковое полномочие было доверено и передано означенному нашему преосвященному брату и коллеге по епископскому служению Этерию, если речь идет об одном из его викарных епископов. Тогда, если в ходе обычной проверки выяснится, что поведение кандидатов не противоречит требованиям святых канонов, можно будет даже совершить посвящение. Пусть Ваше Превосходительство учтет наши предписания, чтобы интересы Церкви — к которым Вы испытываете великую любовь — не оказались под угрозой и чтобы за счет Ваших добрых дел воздаяние Вашему Превосходительству [на небесах] непрерывно возрастало.

Вы также задали вопрос о некоем человеке, который был дважды женат, дабы узнать, может ли он получить духовный сан. Это, сообразно канонической дисциплине, мы запрещаем. Будьте добры не допускать, чтобы в Ваше царствование совершались поступки, противоречащие церковным установлениям, в то время как Вы творите столько благочестивых и богоугодных дел!

Кроме того, передав нам список Ваших просьб, великолепные мужи, сыны наши, попросили нас, в частности, чтобы мы по Вашей просьбе представили им повеление, уточняющее, какую особу мы направим в Галлию, чтобы во время собора, с помощью всемогущего Бога, выправлять все, что совершено вопреки святейшим канонам. Мы узнаем здесь усердие Вашей Славы, а именно Вашу озабоченность духовной жизнью и устойчивостью Вашего королевства, ибо, совершив это, вы поступили как лицо, испытывающее страх перед нарушением заповедей нашего Спасителя и почитающее их все; пусть же Вам удастся через много лет перейти из царствия земного в небесное! Если будет угодно Богу, мы озаботимся в надлежащее время удовлетворить досточтимое желание Вашего Превосходительства.

Что касается безопасности заведений, о которой писали нам Ваше Превосходительство[206], мы постарались утвердить все, как Вам было угодно. Тем не менее, чтобы когда-либо наши декреты не были упразднены руководителями оных заведений — из-за какого-либо запрета, наложенного на эти документы, — акт об этой привилегии следует поместить в публичные архивы, чтобы он хранился как в нашем скринии[207], так и в скринии королей.

Да сохранит всемогущий Бог в Вашем Превосходительстве неизбывный страх перед Ним и да исполнит Он надежды, возлагаемые Вами на сынов наших, превосходнейших королей. Ваших внуков, благодаря предстательству блаженного Петра, князя апостолов, коему Вы их препоручаете. Да дарует Он Вам, как Вы чаете, радость неизменного их пребывания в добром здравии.

3. ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПЕРЕПИСКА БУЛГАРА, ГРАФА СЕПТИМАНИИ

Карьера графа Булгара известна в основном по шести письмам, сохранившимся от него. Крупный вестготский аристократ, он в 603 г. поддержал короля Лиуву II, сына Реккареда, против мятежного магната Виттериха. Восхождение последнего на престол повлекло опалу Булгара, даже заточенного на некоторое время в Нарбоннской области. Однако, похоже, его скоро реабилитировали, поскольку он стал сановником в Толедо, благодаря чему присутствовал при падении Виттериха в 610 г. В царствование Годомара (610-612) Булгар, видимо, находился в милости у короля и получил пост наместника Септимании с титулом графа (вероятно, Нарбоннского). Заняв этот пост, он стал руководить вестготской дипломатией в отношении Regnum Francorum и в ее рамках участвовал в переговорах по подготовке войны 612 г. между Теодорихом II и Теодобертом II. С этой целью он направил два письма австразийским епископам и одно — бургундскому прелату, близкому к Брунгильде.

Понять эти тексты нелегко. Существенные проблемы ставит сама по себе рукописная традиция, потому что единственная рукопись, датируемая XI или XII в., в которой содержался этот сборник, исчезла. В нашем распоряжении есть только копии, сделанные эрудитами XVI и XVII вв., которые разные издатели пытались исправить, не всегда с удовлетворительными результатами. К тому же переговорам между королевством вестготов и разными меровингскими суверенами следовало оставаться тайными. Чтобы не скомпрометировать их участников, имена адресатов из «шапок» писем Булгара намеренно конец, очень темен язык, и аллюзивная манера, столь популярная в письмах раннего средневековья, здесь нашла предельное выражение. Конечно, Булгар Септиманский надеялся, что эти письма нельзя будет полностью понять, если они попадут в чужие руки. Можно констатировать, что его замысел удался. Предложенный здесь перевод следует воспринимать только как предположительный.

1. Письмо графа Булгара австразийскому епископу из Южной Галлии, вероятно, Веру Родезскому (около 611 г.){1081}

Reverentissimam apostolatus uestri coronam diuinis rutilantem dogmatibus destinatis perquirere elegimus apicibus et ob hoc largissime salutantes quaesumus, ut nos cura pastorali assiduitate praecum Domino comendare dignemini.

Interea, notescimus sanctitati uestrae, ad nos opinione uulgata peruenisse, Brunegildem reginam et Theudericam regem amarissima sub dispositione adsueta diffundentes uenena in excidium unitate gentis contra gloriosum Theudibertum regem atrocissimum Abarorum excitasse demicare regem. Quodsi specialiter ita res agitur, quid necesse est, nisi uacante arma bellica, cunctus in hac parte praecibus elaboret diuinum populus implorando suffragium? Unde petimus, euidentiam rei nobis significari, ut et nos, participes effecti fidelium, pari fidei flagrantia consurgentes, cum uniuersis sacerdotibus clero cunctoque huius prouintiae christianorum plebe indictis ietaneis redemptorem omnium, Dominum, supplicationibus adeamus, ut uniunctam potentiae suae in defensione catholicorum praetendat dextram, et aemulantis perfidi hostis condignum meriti adsit internitionis interitum, atque iurgiorum auctrix, uetusti serpentis machinatione nudatos, in exemplum reserata clareat cunctis per circuitu nationis iuxta Domini nostri ultione prostratos, possentes ut, si scripta, quae paulo ante glorioso Theudeberto rege directa, sicut polliciti estis, destinare procurastis, aut si missi uestri iam reuersi sunt, uel quod reciperitis responsum, uel si usque hie placita deportantes aut certe si ad praesentiam gloriosi domni mei Gundemari regis properaturi aduenerint certius sciamus. Quomodo aut ubi pecunia praeparetur, nos ueraciter, ut confidimus, una cum beatitudini uestrae sospitatem reciprocari formare iubeatis affectibus.

Посылая Вам это письмо, я решил обратиться за сведениями к весьма почтенному венцу Вашего Апостольства, блистающему божественными догматами. Адресуя Вам самые сердечные приветствия, умоляем Вас о милости: постоянно, являя пастырское рвение, предстательствовать за нас перед Господом.

Попутно сообщаем Вашему Святейшеству, что до нас дошли следующие вести, принесенные молвой: королева Брунгильда и король Теодорих в злобном состоянии духа, каковое им свойственно, изливая яд, дабы разрушить единство своего народа, побудили ужасного короля аваров сразиться со славным королем Теодобертом. Если это действительно случилось, что должно делать, кроме как оставить в недвижности боевые армии и добиться, чтобы весь народ в этой области посвятил себя молитвам, взывая к суду Божию? Вот почему мы просим Вас дать нам доказательства этого, чтобы и мы, соучаствуя в трудах верующих, вдохновляемые той же верой, одновременно со всеми епископами, всеми клириками и всем христианским народом этой провинции обратили к Спасителю всех, Господу, свои мольбы в виде литаний, предписанных на такой случай, чтобы невидимая длань Его могущества простерлась для защиты католиков, чтобы весьма заслуженная гибель постигла тех, кто стал пособниками лукавого Врага, и чтобы сеятельница раздора[208], лишенная хитрости древнего Змея, была бы в назидание публично разоблачена перед всеми окрестными народами, в чем проявилось бы возмездие нашего Господа.

Склонившись к Вашим ногам, умоляем точно сообщить: озаботились ли Вы передать совсем недавно отправленное письмо славному королю Теодоберту, как обещали? Если Ваши гонцы уже вернулись, какой ответ Вы получили? Или они везут королевское письмо сюда? Или они вскоре прибудут, чтобы передать его моему славному государю королю Годомару? Мы также хотим точно знать, когда и где должны быть приготовлены деньги. Осведомив нас об этом, в то же время [Вы направите нам] приветствие Вашего Блаженства, ответно выказав свою любовь.

2. Письмо графа Булгара неизвестному франкскому австразийскому епископу, живущему в Северной Галлии (около 611 г.){1082}

DOMINO SANCTO SEMPERQUE BEATO ET APOSTOLICUS MERITIS ADEQUANDO MIHIQUE PERPETUA CARITATE CONIUNCTO, IN CHRISTO PERCULIARI DOMINO… EPISCOPO, BULGAR.

Etsi uniuersus axe sub ethereo limes terrarium domino cernitir opihee constitutus et omnium potestate pollentium ipsius mirabili constete ordinatione diuisis, necesse est, eius euangelicam uocem custodientes uel quere eos, quos una in Christum fides sociat, uel diligere, et quam liberet a temporali dominatione segregemur imperii, congruet ut preceptis principi non dissociemur eterni.

Unde baetitudinem uestram gratia celesti difnisione Tlorentem et spiritual! largitione exuberantem, quam, Domino propitiante, intercurrente stilo eHici uolumus nobis caritate deuinctum, his destinatis cum summo desiderio litteris non solum inquiremus, sed et salutis cum debito necessariorum rerum alloquio inpertimus, quia non inmerito precipuum te pastorem suo dedicauit obili, ut, cum uelut sanguinis generositate, mi beatissime pater, prepolleas, ita de suarum innumeras obium geras sollitudinem animarum. Tali quippe debent omnes in usu persistere, quibus uel maior cura in populis adhibenda committitur, ut, quantum diuina efflciuntur impensione sublimuores, tantum debent circa his, quibus preponuntur, existere indesinenter peruigiles.

Et quia latere beatitudinem uestram поп arbitror, quod filius uester, domnus Theudibertus, cum gentem Gotorum a decidentibus uelut olim existit conligata principibus, nunc per pactum allegatione pacem per legatis idem gentis deuobit roborare perpetuam, ex quo aliquod gratie meritum, pecunie numerum, genti pollicitus est enpertire Francorum, unde iam me constat memorato filio uestro, domno Theodiberto, per uenerabilem fratrem uestrum domnum et in Christo patrem, Verum episcopum, destinasse scripta, per qua innotui, quod iam ipsa pecunia a filio uestro, glorioso domno meo, Gundemaro rege, directo hie mihi in Gallias esse dignoscitur, ut prudentes ex suo dirigat conspectu legatos et ea, que ob caritate gens Gotorum uniuersa promisit, tradentibus placita saltim contradamus hominibus.

Obinde tuam sanctitatem deuita humilitate deposco, ut, quantum dominum diligis Iesum, qui pacem preteritis seculis derelinquit futuris, huius confirmatione pro pacis tantum inrentere dignetis delectabiliter, et, si agnoscitus ea, quern direximus, ad domnum Theudybertum paginam peruenisse, aut si ea, quae per legatis Gotorum sunt sub definitione initia, si manebunt ueraciter allegata, uel quantum predictus filius uester in Abarorum bellica triumphatus est acie, uestris mereamur affatibus informari.

Non et nobis currenti pleui est opinione conpertum, quod Brunegildes regine et Theudorici regis electio ipsos Abares ad bellandum domni Theudiberti conuocabisset de suis sedibus transmigrare prouinciam: quod denuntiare catholicorum inlandum est auribus, ut Christianas sub religione personas re uers procul a Domino constitutas im christiamum prouocabit deseuire cruorem: nee credimus eos ab illis existere meliores, sed ita manifeste socios comprobamus, qui de mindum debitis screlerum ministrant ortamenta personas.

Hoc igitur uestra sanctitas si euidenter agnobit, quod ex predictorum regum consilio super orthodoxi principis regionem impia se fundit ostilitate caterua, per uestro nobis declarare iubeatis stilo, ut, hac fli uestri, gloriosi domni mei, Gendemari regis, adordinatione, nostra pertinente prouincia, indicta, sacerdotes cum populo Omnipotenti celebrent ieiuniorum sollemnia, ut accedentium iniuste adque longe adeo corda uirorum siderea confringat uirtute bellantium et genti christianae fidei dogma custodienti laudabilem celesti pietate iubeat conferre tropheum.

Quaeso etenim, beatissime mihi domne, ut sacris quibus ualetis Dominum pro nobis orationibus inploretis et harum remeante baiulo letterarum de omnia, que textu superiore narrauimus, simul et de uesrtre incolomitate beatitudinis nos singuilatim dignemini iucundare alloquito.

БУЛГАР — СВЯТОМУ ГОСПОДИНУ, ВСЕГДА БЛАЖЕННОМУ И РАВНОАПОСТОЛЬНОМУ, СОЕДИНЕННОМУ СО МНОЙ ВЕЧНОЙ ЛЮБОВЬЮ, МОЕМУ ЛИЧНОМУ ГОСПОДИНУ ВО ХРИСТЕ, ЕПИСКОПУ…

Даже если хорошо видно, что границы всех земель под предвечным небосводом созданы Господом Творцом, и хотя известно, что [этот мир] был разделен между властью властителей по Его чудесному повелению, тем не менее тем, кто почитает Его евангелический глас, необходимо обращаться за сведениями к тем, кого объединяет общая вера в Христа, и любить их. И пусть даже мы разделены в глазах мирской власти, нам не следует разобщаться в том, что касается заповедей Предвечного Царя.

Вот почему, берясь за перо, мы хотим по милости Божьей стать причастны милосердию Вашего Блаженства, цветущему по наитию божественной благодати и питающему своими духовными дарами. Посылая Вам это письмо, мы не только чрезвычайно жаждем познакомиться с Вами, но — если говорить так, как подобает говорить о необходимом, — принимаем участие в Вашем спасении. Ибо ведь не без причин Христос поставил тебя выдающимся пастырем для Своих овец, так что в какой мере ты, блаженный Отец, превосходишь [всех] благородством крови, в такой же мере ты печешься о благе душ Его бесчисленных овец. Так должны вести себя все, на кого была возложена великая ответственность за народ: чем более могучими сделала пастырей воля Божья, тем более внимательными должны они непрестанно показывать себя по отношению к тем, кем водительствуют.

К тому же не хочу скрывать от Вашего Блаженства, что сын Ваш, государь Теодоберт, пожелал заключить с готским народом вечный мир — подобный тому, какой существовал ранее и был скреплен суверенами, имевшими тогда власть, — подписав договор при посредстве послов. Готский же народ пообещал послать, безвозмездно, народу франков определенную сумму денег в золотых монетах. Я уже отправил письмо означенному сыну Вашему, государю Теодоберту, через посредство епископа Вера, Вашего досточтимого брата, господина и отца во Христе. В оном письме я сообщил, что эти деньги уже присланы мне сюда, в Галлию[209], сыном Вашим, моим славным государем королем Годомаром. Так что пусть [Теодоберт] пришлет осведомленных послов из своего окружения, и мы немедленно передадим людям, которые привезут его письма, сумму, которую пообещал весь готский народ, побуждаемый любовью.

Насчет этого с должным смирением умоляю Твое Святейшество: насколько ты любишь нашего Господа Иисуса, передавшего мир прошлых веков будущим, настолько не преминешь старательно потрудиться ради заключения этого мира. И да узнаем мы с Ваших собственных слов о следующем, если это станет Вам известно: дошло ли письмо, отправленное нами, до государя Теодоберта? Верно ли соблюдаются [статьи], которые отправили мы через готских послов, согласно четким условиям? Победил ли Ваш столь выше означенный сын в войне с аварами?

В самом деле, из слуха, который распространяет масса лиц, прибывших к нам, мы узнали, что волей королевы Брунгильды и короля Теодориха эти самые авары были призваны покинуть свою территорию и идти завоевывать королевство государя Теодоберта. Что лица, принадлежащие к христианам по исповедуемой религии, но на деле весьма далекие от Бога, побуждают их проливать христианскую кровь, о чем христианские уши [уже] не должны были бы слышать[210]. Конечно, мы не верим, чтобы одни были лучше других, но можем быть воистину уверены, что лица, подстрекающие других к преступлению, даже во имя справедливых целей, также виновны[211].

Если Ваше Святейшество с уверенностью узнает об этом — то есть о том, что по совету означенных суверенов против правоверного короля из нечестивой враждебности двинута армия, — пусть мы получим сведения об этом из письма, вышедшего из-под Вашего собственного пера. Тогда по повелению сына Вашего, моего славного государя короля Годомара, в подвластной нам провинции священники вместе с народом проведут обряды, посвященные посту в честь Всевышнего, дабы он Своей божественной силой сломил дерзость тех, кто грядет беззаконно и столь издалека, и Своей небесной милостью даровал народу, чтущему догматы христианской веры, достохвальную победу.

Наконец, прошу, мой блаженнейший господин, молить Господа лично за меня Вашими святыми молитвами, насколько это будет для Вас возможно. И по возвращении гонца, отправленного с этими письмами, соблаговолите порадовать нас вестью, где говорилось бы как обо всем, что упомянули мы в тексте выше, так и о добром здравии Вашего Блаженства.

3. Письмо графа Булгара неизвестному бургундскому епископу (около 611 г.){1083}

DOMINO SANCTO AC BEATIS-SIMO ET APOSTOLICUS MERITIS VENERANDO IN СНИБТО PATRI… BULGAR.

Sanctitati uestrae de nomine calamo praenotante abusibo, quoddam baiulo deferente succepi eloquium et, uelut tuum non foret, putaui, quod uestri pontilicatus tali crederentur pagina perlatori.

De uestra enim relatione saluatorem dominum benedixi, quia ipso miserante tuam sospitatem agnoui. Igitur beatitudini tuae alacriter adnixa salute reciprocum restituo literarum, significans de id, unde nobis intimare studisti, ut uestrae [uisset beatitudini nuntiatum, ut ilium ad nos ueniendi exortationis nostrae prouocasset electio; quod, ut fieret, uestrae poterat existere gratissimum sanctitati.

Notum est domino omnipotenti, qui iustum iusticia seruat et iniustum iusta damnationis ultione perimit, quia ante hoc dies, quod tuam non reor latuisse beatitudinem, cartas gloriossimorum hliorum regum idemque uestrorum, Bronigildes reginae et Theuderici regis, per eodem nobis [uere transmissas et, ut eas ipso praeciperemus tradente, memoratum series scriptorum denuntiauisse, quia eadem suorum scripta dominorum una cum suam ad nos usque suggestionem deduxit et, ut additum ad nos perci peret commeandi, supplex scribendo nostram ordinationem poposcit.

Nam nullo cum desiderio nee exquiere elegimus nee ob nullis indigimus intuere materiis: et quam nee, si uenisset pro responso dominorum suorum denuntiando, adnueramus, tantum quia minime properauit sequissimus. Nam de hominem uestrum ilium, cuius ad prasentiam fili uestri, gloriosi domni, mei Gundemari trgis efflagitare uidemini aditum, debet mens uestra in summo propositionis tabescere exordio, dum ueritas uobis experto lumine fulgeat et iustitiam, quam speculo interiori prospicitis, iniustauerborum excusatione dissimuletis. Quis uestrae non prospiciat sanctitatis ingenium et ea, quae actibus exasperastis inlicitis, blandis intenditis eloquiorum lenire tendiculis?

Talem enim uestram, si ueniam tribuitis, procul dubio insinuationem censemus, quale si quisquam debitor, humano pudore sublato, proteruiae incitamento prerogatiuus [oeneratorem pulset obiectionibus, et ueritatem habens plus silentio creditor tegat, quam calumniator loquendo penitus erubescat.

Manet enim filio uestro, glorioso domno meo, Gundemaro regi cunctaeque gentis Gotorum non exigua, sed magna iusticiae repetitio, ut nobiles eidem genti legatos uestra manifestissime cum consolato caritatis gratia discurrentes, a uestro iniuste principe capti, geminata malitiae largitate, dedecus omne relegationis perferant egestatis opprobio.

Postea uero Tatilanem et Guldrimirum, uiros illustres, a serenissimo domno meo Gundemaro rege directos, in finibus uestris in locum Irupinas post inlatam eorum dispectionem iter praeceptione clausistis et ad uos usque succedere loculenter aditum denegastis.

Ecce, quae pars uestra commiserit, uestris non sunt incognita mentibus, et tamen a uobis iniuriae acerbitatem uehementibus insuper uestrorum ad praesentia incliti domini mei legatorum uestris simulando literis uiam aperire conqueritis.

Videat altissimus a celesti solio princeps hanc causam et diuina parte ultionem confodiat, qui partem alterius uisus est inferre molestiam et qui caritatem respuendo pacem excelsae potestatis uiolauerit capiose dilectam.

Licet, dum filiorum regum identidemque uestrorum literas accepissem, eorum protinus relormaui rescriptum — quern si memorati gloriosi prncipes acceperunt, siue in uestra fuerit cognitione deductum, nullo denuntiante comperimus — sed et uestrae honorificentiae declaramus: Si remoto simulationis pacem te ipse seruare desideratis, quae Domino maxima sors esse cognoscitur, et Christum diligendo Concordes cum Gothis corde optatis permanere deuoto, non oportet, ut ea tantum labiis lallentibus proferatis, sed pacem, quam nobis seruantibus ipsi prius inrumpere temerastis, perfectis redintegrandam operibus demonstretis.

Dignum est, ut uestri primum in sua dignitate Gotorum restituantur legati et, inter affinem sanguinis gentem seruantem pacem, Domino adiuuante, uestrorum, si necesse est, ad praesentiam gloriosi domni mei pergentium libertas remaneat itineris ligatorum.

Nam de loca, unde intimastis, Iubiniaco et Corneliano, qua in domna Brunigildes possedisse, ut a suis post eius iure aditum tribuamus hominibus ordinanda, miramur tuam sic nos hortare beatitudinem, ut loca, qua pro stabilitate concordiae sanctae memoriae dominus meus Recaredus rex in iure memorate contradidit domne — ut a partibus uestris scandalum nutrientibus ledus sit caritatis disruptum, et pars uestra quae stimulum inlicite suscipiat, possessiones debeat gentis possidere Gotorum. Arbitror enim, ut, ea quae pars uestra iniuste noscitur admisisse si emendare malueritis, poterit gentem uestramque in caritate connexam eadem de suo iure domna Brunigildes defendere loca.

Tu quippe, beatissime uir, dum hactenus benignis animus et secularibus bonis euigilantem studiis nimisque formidare Omnipotentem meminimus, quomodo cursitantibus temporibus caritas uterque inlaesa agentis permansit! Et, postquam Domino dignus es dedicatus antestis a principes, quae pax, olim a prioribus gentium ultrarumque legibus conligata, nunc maneat dissoluta, dum uestro debuit ex consilo in perpetuum existere roborata.

БУЛГАР — СВЯТОМУ, БЛАЖЕННОМУ И РАВНОАПОСТОЛЬНОМУ ГОСПОДИНУ, ОТЦУ ВО ХРИСТЕ…

Я получил принесенное гонцом письмо от имени Вашего Святейшества, записанное неумелым пером, и хотя на нем нет твоей подписи, думаю, можно верить, что послание, переданное оным гонцом, исходит именно от Твоего Апостольства.

Прочитав Ваше послание, я возблагодарил Господа Спасителя, ибо благодаря Его милосердию узнал о твоем добром здравии. Получив весьма нарочитое приветствие Твоего Блаженства, возвращаю тебе равноценное настоящим письмом. Я принял к сведению, что Вы озаботились дать нам знать: Вашему Блаженству сообщили, что выбор, сделанный согласно нашим советам, побудил имярека прибыть к нам, и за то, что это случилось, оный может быть весьма признателен Вашему Святейшеству.

Бог, каковой воздает по заслугам правому и разит неправого правым возмездием Своего проклятия, хорошо знает — и не думаю, чтобы это было сокрыто от Твоего Блаженства, — что вчера тем же самым имяреком были переданы письма от Ваших преславных детей и суверенов, королевы Брунгильды и короля Теодориха. [Знайте] также, что сей проситель попросил Наше Ходатайство составить послание, которым бы мы удостоверили, что через него были переданы разные означенные письма — ибо он представил нам оные письма своих повелителей одновременно с собственной просьбой, — и чтобы мы выдали ему постоянный пропуск для проезда к нам.

Однако в этом отношении мы решили, что не имеем никакого желания рассматривать ни один из этих текстов и даже бросать на него взгляд. И мы тем более не сделаем того, из-за чего он спешил, что не согласились бы на это, даже если бы он прибыл с ответом от своих суверенов. Ибо если говорить об имяреке, Вашем [слуге], для коего Вы, похоже, выпрашиваете аудиенцию у сына Вашего, моего государя короля Годомара, — Ваша душа, должно быть, зачерствела с первых слов Вашего прошения, ибо правда, касающаяся Вас, сведущему человеку бросается в глаза: Вы скрываете истину — вполне видя это сами внутренним взором! — под лживыми словесными отговорками. Кто не видит хитрости Вашего Святейшества? Кто не видит, что тонкими словесными ловушками Вы пытаетесь смягчить слова, ставшие грубыми от Ваших же недопустимых деяний?

В самом деле, извините нас за это, мы уверенно считаем, что утверждения в Вашем письме напоминают утверждения должника, каковой, утратив всякое людское приличие и побуждаемый дерзостью, возбуждает процесс против того, кто ссудил ему деньги, и подает иск от своего имени; кредитор в большей мере скрывает истину своим молчанием, чем клеветник — бесстыдством своих речей!

Ибо есть справедливое требование, не мелкое, но крупное, какое должны выдвинуть сын Ваш, наш славный государь король Годомар, и весь готский народ: Ваш король незаконно пленил знатных особ, отправленных этим народом в качестве послов, которые ездили самым легальным образом под Вашим покровительством и при Вашей милостивой поддержке. Дважды, столкнувшись с крайним вероломством, испытали они бесчестье высылки и позор лишений.

Потом сиятельных мужей Татилу и Гульдримира, посланных моим светлейшим государем, королем Годомаром, Вы заточили снова, по приказу, в Вашей области, в месте [называемом] Ирупина, после того как в их отношении было проведено следствие. И Вы отказали им в аудиенции у себя, пренебрегши ими.

Вот что совершила Ваша сторона, и Вам это небезызвестно! И однако, скрывая безмерность нанесенного Вами оскорбления под пылкими словами. Вы просите, чтобы пропустили письма Ваших послов, позволив им предстать перед моим сиятельным государем!

Да рассмотрит это дело Всевышний Царь со Своего небесного престола. И да свершится Божий суд, каковой докажет, что одна сторона несправедлива нанесла ущерб другой и поступила немилосердно, нарушив мир Высшей Силы, хотя делала вид, что соблюдает его.

Однако, когда я несколько раз получал письма суверенов, детей Ваших, я немедленно отправлял ответ — текст, написание которого мы признаем, если означенные славные суверены получили их или если известие об этом дошло до Вас, пусть даже никакой гонец не был [к Вам] послан. Что касается Вашей Чести, мы заявляем вот что: если Вы желаете, оставив измышления, лично послужить этому миру — какового, как известно, чрезвычайно хочет Бог — и если, из любви к Христу, Вы всем сердцем желаете оставаться другом готам, Вам не нужно произносить эти слова, лживыми устами. Напротив, потрудитесь своими деяниями восстановить этот мир, каковой Вы имели дерзость нарушить, тогда как мы его соблюдали.

Вам прежде всего следует вернуть готским послам достойное их положение; тогда, ради мира между двумя родственными по крови народами, свобода доступа Ваших послов к моему славному государю с Божьей помощью будет восстановлена, если это необходимо.

Что касается местностей Жювиньяк и Корнейям — о которых известно, что в провинции готов[212] ими владеет королева Брунгильда, — касательно коих ты написал нам, чтобы мы отныне дали ее людям свободу доступа в эти земли, а они будут управлять оными от ее имени, мы удивлены, что Твое Блаженство отчитывает нас таким образом. Эти местности мой государь, доброй памяти король Реккаред, передал под власть означенной королевы ради упрочения согласия. Неужто теперь, когда договор о дружбе расторгнут, а поведение Вашей стороны, несправедливо обострившей [конфликт], вызвало негодование, она должна владеть землями готского народа? Что до меня, я полагаю: если Вы желаете загладить ущерб, который — как известно — Ваша сторона нанесла несправедливо, та же королева Брунгильда могла бы [за счет] тех же местностей, находящихся у нее во владении, обеспечить спокойствие Вашего народа и народа, который также Ваш в узах милосердия[213].

Что касается тебя, блаженный муж, то, поскольку мы помним, что человек, пекущийся о добрых душах и мирских благах, страшится — и весьма — Всевышнего, пусть твои деяния в будущем не вредят взаимной дружбе. И после того как ты, благодарение Богу, заслужил, чтобы суверены сделали тебя епископом, пусть мир между обоими народами, который прежде был скреплен взаимными договорами и теперь расторгнут, будет по твоему совету навеки восстановлен.

ИСТОЧНИКИ И БИБЛИОГРАФИЯ

ИСТОЧНИКИ

Agathias. Agathiae Myrinaei Historiarum libri quinque. Recensuit Rudol-fus Keydell. Berolini: apud W. de Gruyter et socios, 1967. — Французский перевод: Agathias. Histoires: guerres et malheurs du temps sous Justinien. Introduction, traduction et notes par Pierre Maraval. Paris: les Belles lettres, 2007. [Русский перевод: Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана / пер., статья и прим. М. В. Левченко. М.-Л.: изд-во АН СССР, 1953. Переиздание: М.: Арктос, 1996.]

Aimonius Monachus Floriacensis. Historia Francorum // Patrologiae cursus completus. Accurante J.-P. Migne. T. 139. Lutetiae Parisiorum: Migne, 1880. [2: Series Latina.] Col. 627–798.

Avitus, Alcimus Ecdicius. Ecdicii Aviti Viennensis episcopi Opera quae supersunt. Recensuit Rudolfus Peiper. Berolini: apud Weidmannos, 1883. [MGH. Auctores antiquissimi. T. VI, pars posterior.] P. 1–294. — Английский перевод писем: Avitus of Vienne. Letters and selected prose / translated with an introduction and notes by Danuta Shanzer and Ian Wood. Liverpool: Liverpool University Press, 2002.

Beda Venerabilis. Venerabilis Bedae Historia ecclesiastica gentis anglo-rum = Bede's ecclesiastical history of the English people. Ed. by Bertram Colgrave and R. A. B. Mynors. Oxford: Clarendon press, 1981. [Oxford medieval texts.] Исправленное переиздание 1991. Французский перевод: Bède le Vénérable. Histoire ecclésiastique du peuple anglais. Publ. sous la dir. de et introd. par Olivier Szerwiniack. Paris: les Belles lettres, 1999. 2 vol. [La Roue à livres (Paris).] [Русский перевод: Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов / пер. с лат., ст., примеч., библиогр. и указ. В. В. Эрлих-мана. СПб.: Алетейя, 2001.]

Boccaccio, Giovanni. De casibus virorum illustrium // Boccaccio, Giovanni. Tutte le opère di Giovanni Boccaccio a cura di Vittore Branca. Milano: A. Mondadori, 1967–1992. V. 9. 1983.

Breviarium Alaricianum см. Codex Theodosianus.

Capitularia regum Francorum. Denuo edidit Alfredus Boretius. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1883. [MGH.] Bd. I. P. 1–23.

Chronica Caesaraugustana // Victoris Tunnunensis Chronicon: cum reliquiis ex Consularibus Caesaraugustanis et Iohannis Biclarensis Chronicon. Edidit Carmen Cardelle de Hartmann; commentaria historica ad Consularia Caesaraugustana et ad Iohannis Biclarensis Chronicon edidit Roger Collins. Turnhout: Brepols, 2001. [Corpus Christianorum. 173a. Series Latina.]

Chronicon Moissiacense a saeculo quarto usque ad a. 818 et 840 // Annales et chronica aevi Carolini. Edidit Georgius Heinricus Pertz. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1826. [MGH. Scriptores. 2] P. 282–313.

Codex Iustinianus. Recognovit Paulus Krueger // Corpus iuris civilis. Berolini: apud Weidmannos, 1870. 2 vol. Переиздание: 1928–1929. [Русский перевод: Дигесты Юстиниана. Отв. ред. Л. Л. Кофанов. М.: Статут, 2002–2006.]

Codex Theodosianus // Theodosiani libri XVI cum constitutionibus Sirmondianis et leges novellae ad Theodosianum pertinentes. Ed. Theodorus Mommsen; Paulus Martinus Meyer. 2 vol. Berolini: apud Weidmannos, 1905. — Английский перевод: The Theodosian Code and Novels and the Sirmondian constitutions, a translation with commentary… by Clyde Pharr. Princeton: Princeton university press, 1952. [The Corpus of Roman law; l.J

Columbanus. Le Opère. Introduzioni di Inos Biffi e Aldo Granata. Milano: Jaca book, 2001.

Concilia Galliae: A. 511-A. 695. Cura et studio Caroli De Clercq. Turnholti: Brepols, 1963. [CC. 148A и В.]. — Частичный французский перевод: Les canons des conciles mérovingiens, VI'-VII' siècles: texte latin de l'éd. С de Clercq. Introd., trad, et notes par Jean Gaudemet et Brigitte Basdevant. Paris: les Éd. du Cerf, 1994. [Sources chrétiennes; 353–354.]

Continuatio chronici Marii episcopi Aventicensis // Marius episco-pus Aventincensis. Chronicon. Ed. Wilhelmus Arndt. Lipsiae: Veit, 1878. P. 15–16.

Domus Carolingicae Genealogia // Annales, chronica et historiae aevi Carolini. Edidit Georgius Heinricus Pertz. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1829. [MGH. Scriptores. 2]. P. 308–312.

Dynamius Patricius. Laus de Lerine insula. Sylloge Turonesis // Inscriptions christianae Urbis Romae septimo saeculo antiquiores. Voluminis secundi, pars prima. Edidit loannes Bapt. De Rossi. Romae: Ex officina libraria Philippi Cuggiani, 1888. P. 70–71.

Eginhard. Vie de Charlemagne. Éd. et trad, par Louis Halphen. Paris: les Belles lettres, 1967. [Русский перевод: Эйнхард. Жизнь Карла Великого / пер. М. С. Петровой // Историки эпохи Каролингов. М.: РОССПЭН, 1999. С. 7–35.]

Epistolae aevi Merowingici collectae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3]. P. 489–508.

Epistolae Arelatenses genuinae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep.; 3.] P. 5–83.

Epistolae Austrasicae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep.; 3.] P. 110–153 (= Defensoris Locogiacensis Monachi. Liber scintillarum, Epistulae. Turnholti: Brepols, 1957. [Corpus christianorum. Series Latina; 117.] P. 405–470.) — Новое издание и итальянский перевод: Il Liber epistolarum délia cancelleria austrasica, sec. 5.-6. A cura di Elena Malaspina. Roma: Herder éditrice e libreria, 2001. [Biblioteca di cultura romanobarbarica.]

Epistolae Langobardicae collectae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep.; 3.] P. 693–715.

Epistolae Wisigothicae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3]. P. 658–690.

Flodoard. Die Geschichte der Reimser Kirche = Historia Remensis Ecclesiae. Hrsg. von Martina Stratmann. Hannover: Hahnsche Buchhandlung, 1998. [MGH. Scriptores; 36.]

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV cum continuationibus // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.]. Французский перевод четвертой книги и продолжений: Frédégaire. Chronique des temps mérovingiens (livre IV et Continuations). Texte latin selon l'éd. de J. M. Wallace-Hadrill; trad., introd. et notes par Olivier Devillers et Jean Meyers. Paris: Brepols, 2001.

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002.

Les grandes chroniques de France. Publiées pour la Société de l'histoire de France par Jules Viard. Paris: Société de l'histoire de France, 1920–1922. 2 vol.

Grégoire I (pape). Dialogues. Texte, critique et notes par Adalbert de Vogué; traduction par Paul Antin. Paris: Cerf, 1978–1980. 3 v. [Sources chrétiennes; 251, 260, 265.]

Gregorius I. S. Gregorii Magni Moralia in lob. Cura et studio Marci Adriaen. Turnholti: Brepols, 1979–1985. 3 vol. [CC 143/1.] — Издание и частичный французский перевод: Grégoire I(pape). Morales sur Job. Introduction de Dom Robert Gillet, O.S.B. Paris: éd. du Cerf, 1974. [Sources chrétiennes; 32.] Livres I et II. Text latin, traduction de Dom André de Gaudemaris, O. S. B. Paris: éd. du Cerf, 1974. [Sources chrétiennes; 32 bis.] Livres XI–XIV. Texte latin, traduction et notes par Aristide Bocognano. Paris: éd. du Cerf, 1975. (Sources chrétiennes; 212.] Livres XV–XVI. Texte latin, traduction et notes par Aristide Bocognano. Paris: éd. du Cerf, 1975. [Sources chrétiennes; 221.1

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum libri I–VII. Libri VIII–XIV, Appendix. Edidit Dag Norberg. Turnholti: Brepols, 1982. [CC; 140, 140a.] — Французский перевод двух первых книг: Grégoire I. Registre des lettres. 1, Livres 1 et 2: [septembre 590-aobit 592]. Introd., texte, trad., notes et appendices par Pierre Minard. Paris: les Éd. du Cerf, 1991. 2 vol. [Sources chrétiennes; 370, 371.]

Gregorius Turonensis. Decern libri historiarum // Scriptores rerum Merovingicarum. Tomi I, Pars I. Editionem alteram curaverunt Bruno Krusch et Wilhelmus Levison. [MGH.] Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1951. Переиздание 1965. Французский перевод: Grégoire de Tours. Histoire des Francs / traduite du latin par Robert Latouche. Paris: les Belles lettres, 1963–1965. 2 vol. [Русский перевод: Григорий Турский. История франков / пер. В. Д. Савуковой. М.: Наука, 1987. (Литературные памятники.)]

Gregorius Turonensis. Liber de gloria confessorum // Gregorii Turonensis Opera. Ediderunt W. Arndt et Br. Krusch. Hannoverae: impensis bibliopolii Hahniani, 1884. [MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. 1.] P. 744–820. — Английский перевод: Gregory of Tours. Glory of the Confessors / transi, with an introd. by Raymond Van Dam. Liverpool: Liverpool university press, 1988. [Translated texts for historians. Latin series; 4.]

Gregorius Turonensis. Liber de gloria martyrum // Gregorii Turonensis Opera. Ediderunt W. Arndt et Br. Krusch. Hannoverae: impensis bibliopolii Hahniani, 1884. [MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. l.J P. 484–561. — Английский перевод: Gregory of Tours. Glory of the Martyrs / transi, with an introd. by Raymond Van Dam. Liverpool: Liverpool university press, 1988. [Translated texts for historians. Latin series; 3.]

Gregorius Turonensis. Liber de virtutibus sancti Martini // Gregorii Turonensis Opera. Ediderunt W. Arndt et Br. Krusch. Hannoverae: impensis bibliopolii Hahniani, 1884. [MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. 1.] P. 584–661.

Iohannus Biclarensis. Chronicon // Victoris Tunnunensis «Chronicon» cum reliquiis ex «Consularibus Caesaraugustanis» et lohannis Biclarensis «Chronicon». Edidit Carmen Cardelle de Hartmann; commentaria historica ad «Consularia Caesaraugustana» et ad Ioahannis Biclarensis Chronicon edidit Roger Collins. Turnholti: Brepols, 2001. [CC; 173 A.]. P. 59–83. — Английский перевод: Conquerors and chroniclers of early medieval Spain / transi, with notes and introd. by Kenneth Baxter Wolf. Liverpool: Liverpool university press, 1990. [Translated texts for historians; 9.] P. 61–80.

Iordanes. lordanis Romana et Getica. Recensuit Theodorus Mommsen. Berolini: apud Weidmannos, 1882. [MGH; Auctores antiquissimi 5/1.1 P. 51–166. — Iordanes Gothus. lordanis De origine actibusque Getarum. A cura di Francesco Giunta, Antonino Grillone. Roma: Istituto storico italiano per il Medio Evo, 1991. [Fonti per la storia d'ltalia — pubblicate dall'Istituto storico italiano; 117.] — Французский перевод: Jordanes. Histoire des goths. Introd., trad, et notes par Olivier Devillers. Paris: Les Belles Lettres, 1995. [La Roue à livres; 27.] [Русский перевод: Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. Вступит, статья, пер. и комментарии Е. Ч. Скржинской. М.: Изд. вост. лит., 1960. Переизд.: СПб: Алетейя, 1997, 2001]

Isidorus Hispalensis. Chronicon // MGHAA. T. XI: Chronica Minora saec. IV.V.VI.VII. Vol. 2. Edidit Theodorus Mommsen. Berolini: Apud Weidmannos, 1894. P. 424–481.

Isidorus Hispalensis. De uiris illustribus // Patrologiae cursus completus. Accurante J.-P. Migne. T. 83. Lutetiae Parisiorum: Migne, 1850. [2: Series Latina.] Col. 1082–1106.

Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum, Wandalorum, Sueborum // MGH AA. T. XI: Chronica Minora saec. IV.V.VI.VII. Vol. 2. Edidit Theodorus Mommsen. Berolini: Apud Weidmannos, 1894. P. 267–295. — Английский перевод: Conquerors and chroniclers of early medieval Spain / transi, with notes and introd. by Kenneth Baxter Wolf. Liverpool: Liverpool university press, 1990. [Translated texts for historians; 9.] P. 81–110.

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani abbatis disci pulorumque eius libri II // Jonas Bobiensis. Ionae vitae sanctorum Columbani, Vedastis, Iohannis. Recognovit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: impensis Bibliopolii Hahniani, 1905. [MGH. Scriptores rerum germanicarum in usum scholarum separatim editi; 37]. P. 61–152. — Французский перевод: Jonas de Bobbio. Vie de Saint Colomban et de ses disciples. Introd., trad, et notes par Adalbert de Vogué. Bégrolles-en-Mauges (Maine-et-Loire): Abbaye de Bellefontaine, 1988. — Итальянский перевод: Giona di Bobbio. Vita di Colombano e dei suoi discepoli. Introduzione di Inos Biffi. Milano: Jaca book, 2001.

Leges Visigothorum antiquiores. Edidit Karolus Zeumer. Hannoverae; Lipsiae: Hahn, 1894. [MGH. Leges. 8. Fontes iuris Germanici antiqui in usum scholarum separatim editi. 5.]

Lex Baiwariorum. Edidit Ernestus de Schwind. Hannoverae: Bibliopolii Hahniani, 1926. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 5, pars 2.] [Русский перевод: Данилова Г. М. Аламаннское и баварское общество VIII и начала IX в. Петрозаводск: Карелия, 1969. С. 246–288.]

Lex Ribuaria. Herausgegeben von Franz Beyerle und Rudolf Buchner. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1951. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 3, pars 2.]

Liber Historia; Francorum // Fredegarii el Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRG; 2.] P. 215–328.

Liber monstrorum. Introduzione, edizione, versione e commento di Franco Porsia. Bari: Dedalo libri, 1976.

Liber pontificalis. Texte, introduction et commentaire par l'abbé Louis Duchesne. Paris: E. Thorin, 1886–1892. Переизд.: Paris: E. de Boccard, 1955–1957. — Liber pontificalis. Edidit Theodorus Mommsen. Pars prior. Berolini: apud Weidmannos, 1898. [MGH. Gesta pontificum Romanorum. 1.]

Marias Aventicensis. La Chronique de Marius d'Avenches: (455–581). Texte, traduction et commentaire de Justin Favrod. Lausanne: Université de Lausanne, Faculté de lettres, Section d'histoire, 1993. [Cahiers lausannois d'histoire médiévale.]

INiebelungenlied: I La chanson des Nibelungen; La plainte. Trad, du moyen-haut-allemand par Danielle Buschinger et Jean-Marc Pastré; présenté et annoté par Danielle Buschinger. Paris: le Grand livre du mois, 2002. [Русский перевод: Песнь о Нибелунгах / пер. Ю. Корнеева // Западноевропейскийэпос. Л.: Лениздат, 1977. С. 496–608.]

Origo gentis Langobardorum. Introduzione, testo critico, commento a cura di Annalisa Bracciotti. Roma: Herder éditrice e libreria, 1998.

Pactus legis Salicae. Hrsg. von Karl August Eckhardt. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1962. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 4, pars 1.]

Passio Sigismundi regis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH SRM; 2.] P. 333–340.

Paul de Merida. Vitas sanctorum Patrum Emeretensium. Edidit A. Maya Sânchez. Tumholti: Brepols, 1992. [CC. Series Latina; 116.]

Paulus Diaconus. Pauli historia Langobardorum. Edentibus L. Bethmann et G. Waitz. Hannoverae, impensis bibliopolii Hahniani, 1878. [MGH. Scriptores rerum germanicarum in usum scholarum ex Monumentis Germaniae histori-cis recusi.] P. 12–187. — Французский перевод: Paul Diacre. Histoire des Lombards / texte trad, par François Bougard. Paris: Brepols, 1994. [Miroir du Moyen âge.] [Русский перевод: ПавелДиакон. История лангобардов / пер. с лат., статья Ю. Б. Циркина. СПб: Азбука-классика, 2008.]

Procopius of Caesarea. History of the wars. Buildings of Justinian. With an English translation by Henry Bronson Dewing; in six volumes (vol.7 with the collaboration of Robert Emory Glanville Downey). London: William Heinemann; New York: Macmillan Co., 1914–1940. [Русские переводы: ПрокопийКесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история. Пер., ст., комментарии А. А. Чекаловой. М.: Наука, 1993. — Прокопий Кесарийский. Война с готами. О постройках / пер. С. П. Кондратьева. М.: Арктос, 1996.]

Procope de Césarée. Histoire secrète / trad, et commenté par Pierre Maraval. Paris: Les Belles lettres, 1990. [La Roue à livres.]

Ratpertus Sangallensis Monachus. Carmen barbaricum in laude sancti Galli // Die lateinischen Dichter des deutschen Mittelalters. Fiinfter Bd = Poetae latini medii aevi = Tomus V, Die Ottonenzeit. Hrsg. von Karl Strecker, dann von Gabriel Silagi. Munchen: Monumenta Germaniae historica, 1937–1939, Nachdr. 1978–1979. [MGH, 5.] P. 537.

Sidonius, Gaius Sollius Apollinaris. Epistulae et carmina. Recensuit et emendavit Christianus Lutjohann. Berolini: apud Weidmannos, 1887. [MGH. Scriptores. Auctores antiquissimi. 8.] P. 1–264. — Французский перевод: Sidoine Apollinaire. Tome I. Poèmes. Tomes II, III. Lettres. Texte établi et traduit par André Loyen. Paris: les Belles lettres, 1960–1970.

Sisebut. Vita vel Passio Sancti Desiderii episcopi Viennensis I // Pas-siones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] P. 630–663.

Statuta ecclesiae antiqua // Munier, Charles. Les “Statuta ecclesiae antiqua”: édition, études critiques. Paris: Presses universitaires de France, 1960. [Bibliothèque de l'Institut de droit canonique de l'Université de Strasbourg; 5.] P. 162–188.

Storia dei concili ecumenici. Con la collaborazione di Giuseppe Alberigo. Brescia: Queriniana, 1990. — Французский перевод: Les conciles oecuméniques / trad, de A. Duval et al. 3 vol. Paris: les Éd. du Cerf, 1994.

Tacite. La Germanie. Texte établi et traduit par Jacques Perret. Paris, Société d'édition les Belles Lettres, 1949. [Collection des Universités de France.] [Русский перевод: Тацит Публий Корнелий. О происхождении германцев и местоположении Германии / пер. А. С. Бобовича // Тацит Публий Корнелий. Анналы. Малые произведения. История. М: ACT: Ладомир, 2001. С. 458–483.]

Theophylact Simocatta. The History. An English translation with introduction and notes of Michael and Mary Whitby. Oxford: Clarendon press, 1986. [Русский перевод: Феофилакт Симокатта. История / пер. С. П. Кондратьева. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Переизд.: М.: Арктос, 1996.)

Venantius Fortunatus. Carmina // Venanti Honori Clementiani Fortunati presbyteri italici Opera poetica. Recensuit et emendavit Fridericus Leo. Berolini: apud Weidmannos, 1881. [MGH. Auctores antiquissimi; T. 4, pars 1.] — Французский перевод: Venance Fortunat. Poèmes. Texte établi et trad, par Marc Reydellet. Paris: les Belles lettres, 1994–2004. 3 vol. [Collection des universités de France. Série latine.]

Venance Fortunat. Vie de saint Martin. Texte établi et trad, par Solange Quesnel. Paris: les Belles lettres, 1996. [Collection des universités de France. Série latine.]

Venantius Fortunatus. Vitae // Venanti Honori Clementiani Fortunati presbyteri Italici Opera pedestria. Recensuit et emendavit Bruno Krusch. Berolini: apud Weidmannos, 1881. [MGH. Auctores antiquissimi; T. 4, pars posterior.]

Venantius Fortunatus; Baudonivia. Vitae Radegundis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRG; 2.). P. 364–395.

Vita sancti Agili abbatis Resbacensis // Acta sanctorum. Augusti, v. 6. Venetiis: Coleti & Albrizzi, 1753. P. 574–587.

Vita sancti Amati confessons // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] P. 215–221.

Vita Arnulfi Episcopi Mettensis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.1. P. 432–446.

Vita Caesarii // Sancti Caesarii Arelatensis opera varia. Studio et dili-gentia D. Germani Morin. Maretioli, 1942. P. 291–345. — // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.) P. 457–483. — Английский перевод: Caesarius of Aries: life, testament, letters. Translated with notes and introduction by William E. Klingshirn. Liverpool: Liverpool university press, 1994. [Translated texts for historians; 19.]

Vita vel Passio Sancti Desiderii episcopi Viennensis II // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] P. 638–645.

Vita Desiderii Cadurcae urbis episcopi // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.]. P. 547–602. — Defensoris Locogiacen-sis Monachi. Liber scintillarum, Epistulae. Turnholti: Brepols, 1957. [Corpus christianorum. Series Latina; 117.] P. 343–401.

Vita Eligii Noviomensis episcopi // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.1. P. 663–749.

Vita sancti Ermanfredi abbatis Cusantiensis // Acta Sanctorum. Septem-bris. VII., 1760. P. 102–113.

Vita Gaugerici episcopi Camaracensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] P. 652–658.

Vita Genovefae virginis Parisiensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.j P. 204–238.

Vita Geretrudis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.]. P. 447–464.

Vita Germani episcopi Autissiodorensis = Constance de Lyon. Vie de Saint Germain d'Auxerre / trad, de René Borius. Paris: les Éd. du Cerf, 1965. [Sources chrétiennes; 112.)

Vita Sancti Gregorii 1 Papae. The earliest life of Gregory the Great. By an anonymous monk of Whitby; text, translation, & notes by Bertram Colgrave. Lawrence: University of Kansas press, 1968.

Vita s. Hugonis, monachi Aeduensi // Acta Sanctorum. Aprilis II, 1675. P. 761–770.

Vita Lupi episcopi Senonici // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] P. 177–187.

Vita Menelei abbati Menatensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.] P. 135–157.

Vita sancti Orientii episcopo Ausciorum in Novempopulania. Ed. G. Henskens // Acta sanctorum. Mai I., 1680. P. 62–63.

Vita Romarici abbatis Habendensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] P. 221–225.

Vita sanctae Rusticulae sive Marciae abbatissae arelatensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.] P. 337–351.

Vita Sadalbergae abbatisae Laudunensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.] P. 49–66.

Vita sancti Wilfridi episcopi Eboracensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1913. [MGH. SRM; 6.] P. 163–263.

Walafridus Strabo Fuldensis. Carmina // Poetae latini aevi Carolini. To-mus II. Recensuit Ernestus Dummler. Berolini: apud Weidmannos, 1884. [MGH. Poetae latini medii aevi; 2.]. P. 259–473.

Walafridus Strabo Fuldensis. Vita sancti Galli abbatis in Alamannia // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] P. 286–287.

БИБЛИОГРАФИЯ

Adhémar, Jean. Le trésor d'argenterie donné par Saint Didier aux églises d'Auxerre (VIIe siècle) // Revue archéologique. Ser. 6, 4 (1934). P. 44–54.

Althoff, Gerd. Ira regis: Prolegomena to a history of royal anger // Anger's past: the social uses of an emotion in the Middle Ages. Edited by Barbara H. Rosenwein. Ithaca; London: Cornell University Press, 1998. P. 59–74.

Anger's past: the social uses of an emotion in the Middle Ages. Edited by Barbara H. Rosenwein. Ithaca; London: Cornell University Press, 1998.

L'armée romaine et les Barbares: du IIIe au VIIe siècle. Colloque international de Saint-Germain-en-Laye, 24–28 février 1990. Textes réunis par Françoise Vallet et Michel Kazanski. Rouen: AFAM: Société des amis du Musée des antiquités nationales, 1993. [Mémoires publiées par l'Association française d'archéologie mérovingienne; 5]

Bachrach, Bernard S. Merovingian military organization, 481–751. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1972.

Badel, Christophe. La noblesse de l'empire romain: les masques et la vertu. Seyssel: Champ Vallon, 2005. [Époques.]

Banniard, Michel. Genèse culturelle de l'Europe: Ve-VIIIe siècle. Paris: Ed. du Seuil, 1989. [Points. Histoire; 127.]

Banniard, Michel. Viva voce: communication écrite et communication orale du IVe au IXe siècle en Occident latin. Paris: Institut des études augustinien-nes, 1992. [Collection des études augustiniennes. Série Moyen âge et temps modernes; 25.]

Barbier, Josianne. Le système palatial franc: genèse et fonctionnement dans le nord-ouest du regnum // Bibliothèque de l'Ecole des Chartes. 145 (1990). P. 245–299.

Barbier, Josianne. Les actes royaux mérovingiens pour Saint-Médard de Soissons: une révision // Saint-Médard: trésors d'une abbaye royale. Textes et iconographie réunis par Denis Defente. Paris: Somogy éd. d'art, 1997. P. 179–241.

Barbier, Josianne. Les lieux du pouvoir en Gaule franque. L'exemple des palais // Deutsche Kônigspfalzen: Beitrage zu ihrer historischen und archaologischen Erforschung. Bd. 8. Places of power = Orte der Herrschaft = Lieux du pouvoir. Hrsg. von Caspar Ehlers. Gôttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2007. S. 227–246.

Barbier, Josianne. Testament et pratique testamentaire dans le royaume franc (VIe-VIIIe siècle) // Sauver son âme et se perpétuer: transmission du patrimoine et mémoire au haut Moyen âge. Actes de la table ronde «Salvarsi l'anima, perpetuare la famiglia» réunie à Padoue les 3, 4 et 5 octobre 2002. Sous la direction de François Bougard, Cristina La Rocca et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2005. [Les transferts patrimoniaux en Europe occidentale, VIIIe-Xe siècle; IV.] P. 7–79.

Barthélémy, Dominique. La chevalerie: De la Germanie antique à la France du XIIe siècle. Paris: Fayard, 2007. [Русский перевод: Бартелеми Доминик. Рыцарство: От древней Германии до Франции XII в. / пер. М. Ю. Некрасова. СПб: ЕВРАЗИЯ, 2012.]

Beaujard, Brigitte; Février, Paul-Albert. Topographie chrétienne des cités de la Gaule: des origines au milieu du VIIIe siècle. IV, Province ecclésiastique de Lyon (Lugdunensis prima). Paris: De Boccard, 1986.

Berthelot A. Le monde barbare // Histoire générale du IVè siècle à nos jours. 1, Les Origines. 395–1095. Ouvrage publ. sous la dir. de Ernest Lavisse et Alfred Rambaud. Paris: Armand Colin, 1893. P. 47–97.

Boyer, Régis; Buschinger, Danielle; Crépin, André. L'épopée. Turnhout: Brepols, 1988. [Typologie des sources du Moyen Âge occidental; 49.]

Bozdky, Edina. La politique des reliques de Constantin à saint Louis: protection collective et légitimation du pouvoir. Paris: Beauchesne, 2007. [Collection Bibliothèque historique et littéraire.]

Breukelaar, Adriaan H. B. Historiography and episcopal authority in sixth century Gaul: the Histories of Gregory of Tours interpreted in their historical context. Gottingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1994.

Brown, Peter. The Cult of the saints: its rise and function in Latin Christianity. Chicago; London: University of Chicago press, 1981. [Haskell lectures on history of religions. New series; 2.] — Французский перевод: Brown, Peter. Le Culte des saints: son essor et sa fonction dans la chrétienté latine / traduit par Aline Rousselle. Paris: Éditions du Cerf, 1984. [Histoire.] [Русский перевод: Браун, Питер. Культ святых: его становление и роль в латинском христианстве / пер. с англ. В. В. Петрова. М.: РОССПЭН, 2004.]

Brown, Peter. The rise of Western Christendom: triumph and diversity, 200–1000 A.D. Cambridge, Mass.: Blackwell, 1996. [The making of Europe.] — Французский перевод: Brown, Peter. L'essor du christianisme occidental: triomphe et diversité: 200–1000 / traduit de l'anglais par Paul Chemla. Paris: Éd. du Seuil, 1997. [Faire l'Europe.)

Bruce-Mitford, Rupert Leo Scott. The Sutton Hoo ship burial: a handbook. London: Published by the Trustees of the British Museum, 1972.

Bullough, Donald L. The career of Columbanus // Columbanus: studies on the Latin writings. Ed. by Michael Lapidge. Woodbridge: Boydell press, 1997. [Studies in Celtic history; 17.] P. 1–28.

Buschinger, Danielle. Les éléments mythiques anciens dans le Nibelunglied, considéré comme adaptation (double cohérence?) // La Chanson de geste et le mythe carolingien: mélanges René Louis. Publiés par ses collègues, ses amis et ses élèves à l'occasion de son 75 anniversaire. Argenteuil: Comité de publication des Mélanges René Louis, 1982. T. 2. P. 1201–1216.

Cameron, Averil M. Agathias on the early Merovingians // Annali délia Scuola Normale Superiore di Pisa. 37 (1968). P. 95–140.

Cameron, Averti M. Continuity and change in sixth-century Byzantium. London: Variorum reprints, 1981. [Variorum reprints. Collected studies series; 143.1

Cameron, Averil M. The early religious policies of Justin II // The Orthodox Churches and the West: papers read at the fourteenth summer meeting and the fifteenth winter meeting of the Ecclesiastical History Society. Edited by Derek Baker. Oxford [Eng.]: B. Blackwell, 1976. [Studies in church history; 13.] P. 51–68.

Cardot, Fabienne. L'Espace et le pouvoir: étude sur l'Austrasie mérovingienne. Paris: Publications de la Sorbonne, 1987. [Histoire ancienne et médiévale; 17.]

Carrié, Jean-Michel; Rousselle, Aline. L'Empire romain en mutation: des Sévères à Constantin, 192–337. Paris: Éd. du Seuil, 1999. [Points. Histoire; 221.]

Catalogi bibliothecarum antiqui. Collegit Gustavus Becker. Bonnae: apud M. Cohen et filium (Fr. Cohen), 1885.

Cazier, Pierre; Fontaine, Jacques. Qui a chassé de Carthaginoise Sévérianus et les siens? Observations sur l'histoire familiale d'Isidore de Seville // Estu-dios en homenaje a don Claudio Sdnchez Albornoz en sus 90 anos: anexos de Cuadernos de historia de Espana. Buenos Aires: Instituto de Historia de Espafia, 1983. V. 1. P. 349–400.

Chauvot, Alain. Opinions romaines face aux barbares au IVe siècle ap. J.-C. Paris: De Boccard, 1998. [Études d'archéologie et d'histoire ancienne.]

Christie, Neil. Invasion or invitation?The Longobard occupation of northern Italy, AD 568–569 // Romanobarbarica. 11 (1991). P. 79–108.

Christol, Michel. L'empire romain du IIIe siècle: histoire politique: de 192, mort de Commode, à 325, concile de Nicée. Paris: Errance, 1997. [Collection des Hespérides.]

Collins, Roger. Theodebert I, “Rex Magnus Francorum” // Ideal and reality in Frankish and Anglo-Saxon society: studies presented to J. M. Wallace-Hadrill. Ed. by Patrick Wormald, with Donald Bullough and Roger Collins. Oxford: B. Blackwell, 1983. P. 7–33.

Columbanus and Merovingian monasticism. Edited by Howard B. Clarke and Mary Brennan. Oxford: British Archaeological Reports, 1981. [BAR international series; 113.]

Columbanus: studies on the Latin writings. Ed. by Michael Lapidge. Woodbridge: Boydell press, 1997. [Studies in Celtic history; 17.]

Contamine, Philippe. La guerre au Moyen âge. 3e éd. mise à jour. Paris: Presses universitaires de France, 1992. [Русский перевод: Контамин, Филипп. Война в Средние века / Пер. с фр. Ю. П. Малинина, А. Ю. Карачинского, М. Ю. Некрасова. СПб.: Ювента, 2001.]

Coumert, Magali. Origines des peuples: les récits du Haut Moyen Âge occidental: 550–850. Paris: Institut d'Études Augustiniennes, 2007.

Courcelle, Pierre. Les lecteurs de l’Enéide devant les grandes invasions germaniques // Romanobarbarica. 1 (1976). P. 25–56.

Depreux, Philippe. Une faide exemplaire?A propos des aventures de Sichaire: Vengeance et pacification aux temps mérovingiens // La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: École française de Rome, 2006. P. 65–85.

Devroey, Jean-Pierre. Économie rurale et société dans l'Europe franque, VIe-IXe siècles. Paris: Belin, 2003. T. 1. [Belin sup. Histoire.]

Dîaz y Dîaz, Manuel Cecilio. La leyenda Régi a Deo Vita de una moneda de Ermenegildo // Analecta Sacra Tarraconensia. 31 (1958). P. 261–269.

Dierkens, Alain. Cimetières mérovingiens et histoire du Haut Moyen Âge. Chronologie-société-religion // Acta Histdrica Bruxellensia IV: Histoire et méthode. 1981. P. 15–70.

Dierkens, Alain. Prolégomènes à une histoire des relations culturelles entre les îles britanniques et le continent pendant le Haut Moyen Age: la diffusion du monachisme dit colombanien ou iro-franc dans quelques monastères de la région parisienne au VIIe siècle et la politique religieuse de la reine Bathilde // La Neustrie: les pays au nord de la Loire de 650 à 850. Colloque historique international. Tome 2. Publ. par Hartmut Atsma. Sigmaringen: J. Thorbecke, 1989. P. 371–394.

Dierkens, Alain; Périn, Patrick. Les sedes regiae mérovingiennes entre Seine et Rhin // Sedes regiae (ann. 400–800). Gisela Ri poil, Josep M. Gurt, eds; con la colaboraciôn de Alexandra Chavarria. Barcelona: Reial Acadèmia de bones Hêtres. 2000. P. 267–304.

Diesenberger, Max. Hair, sacrality and symbolic capital in the Frankish kingdoms // The construction of communities in the early Middle Ages: texts, resources and artefacts. Edited by Richard Corradini, Max Diesenberger, Helmut Reimitz. Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 173–212.

Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. 3 vol. Paris: Thorin, 1894–1915.

Dumézil, Bruno. Gogo et ses amis: écriture, échanges et ambitions dans un réseau aristocratique de la fin du VIe siècle // Revue historique. 643 (2007). P. 553–593.

Dumézil, Bruno. La conversion des Warasques du Jura au VIIe siècle: mission ou christianisation? // Christianisierung und Sozialwandel am Rande des christlichen Abendlandes. Colloque de la Mission Historique Française en Allemagne, Gôttingen, 7 juillet 2004. Sous la direction de Philippe Depreux. В печати.

Dumézil, Bruno. L'affaire Agrestius de Luxeuil: hérésie et régionalisme dans la Burgondie du VIIe siècle // Médiévales. 52 (2007). P. 135–152.

Dumézil, Bruno. Le patrice Dynamius et son réseau: culture aristocratique et transformation des pouvoirs autour de Lérins dans la seconde moitié du VIe siècle // Lérins, une île sainte de l'Antiquité au moyen âge. Études réunies par Yann Codou et Michel Lauwers. Tumhout: Brepols, 2009.

Dumézil, Bruno. Les racines chrétiennes de l'Europe: conversion et liberté dans les royaumes barbares, V'-VIIIe siècle. Paris: Fayard, 2005.

Durliat, Jean. Les finances publiques de Dioclétien aux Carolingiens, 284–889. Sigmaringen: J. Thorbecke, 1990. [Beihefte der Francia; 21.]

Der Dynastiewechsel von 751: Vorgeschichte, Legitimationsstrategien und Erinnerung. Herausgegeben von Matthias Bêcher und Jôrg Jarnut. Munster: Scriptorium, 2004.

Ebling, Horst. Prosopographie der Amtstràger des Merowingerreiches: von Chlothar IL (613) bis Karl Martell (741). Munchen: Fink, 1974. [Francia; 2.]

Epp, Verena. Amicitia: zur Geschichte personaler, sozialer, politischer und geistlicher Beziehungen im frùhen Mittelalter. Stuttgart: Hiersemann, 1999.

Escher, Katalin. Les Burgondes: Ier-VIe siècle apr. J.-C. Paris: Errance, 2006. ICivilisations et cultures.]

Evans, Angela Care. The Sutton Hoo ship burial. London: Published for the Trustees of the British Museum by British Museum Publications, 1986.

Ewig, Eugen. Die frânkischen Teilungen und Teilreiche (511–613) // Ewig, Eugen. Spâtantikes und frankisches Gallien: gesammelte Schriften. Munchen: Artemis-Verlag, 1976. Bd. 1. S. 114–171.

Ewig, Eugen. Die Merowinger und das Frankenreich. Stuttgart; Berlin; Koln: Kohlhammer, 1988. [Urban Taschenbucher; 329.]

Ewig, Eugen. Die Namengebung bei den altesten Frankenkônigen und im merowingischen Konigshaus // Francia. XVIII/1 (1991). S. 21–69.

Ewig, Eugen. Studien zur merowingischen Dynastie // Fruhmittelalterliche Studien. 8 (1974). S. 15–59.

Ewig, Eugen. Trier im Merowingerreich: Civitas, Stadt, Bistum. Trier: Paulinus, 1954. Reprint: 1973.

Favrod, Justin. Histoire politique du Royaume burgonde (443–534). Lausanne: Impr. Chabloz, 1997. [Bibliothèque historique vaudoise, ИЗ.]

Feller, Laurent. “Morgengabe”, dot, tertia: rapport introductif // Dots et douaires dans le haut Moyen Âge. Sous la direction de François Bougard, Laurent Feller et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2002. P. 1–25.

Fleury, Michel; France-Lanord, Albert. Les trésors mérovingiens de la basilique de Saint-Denis. Woippy: G. Klopp, 1998.

Fontaine, Jacques. King Sisebut's Vita Desiderii and the political function of Visigothic hagiography // Visigothic Spain: new approaches. Ed. by Edward James. Oxford: Clarendon Press, 1980. P. 93–129.

Gaiffier, Baudouin de. Saint Venance Fortunat, évêque de Poitiers: Les témoignages de son culte // Analecta Bollandiana. 70, 3–4 (1952). P. 262–284.

Garcia Moreno, Luis Agustin. La coyuntura politica del III Concilio de Toledo: una historia larga y tortuosa // XIV Centenario Concilio III de Toledo, 589–1989. Patrocinado рог la Conferencia Episcopal Espanola; traduccion, Balbino Gomez-Chacon Diaz-Alejo. Toledo: Arzobispo, 1989. P. 271–296.

Garcia Moreno, Luis Agustîn. Prosopografîa del reino visigodo de Toledo. Salamanca: Ediciones Universidad de Salamanca, 1997. [Bibliotheca Altera.]

Gauthier, Nancy. L'évangélisation des pays de la Moselle: la province romaine de Première Belgique entre Antiquité et Moyen âge: IIIe — VIIIe siècles. Paris: de Boccard, 1980.

Geary, Patrick J. Vivre en conflit dans une France sans État: typologie des mécanismes de règlement des conflits (1050–1200) // Annales: Économies, Sociétés, Civilisations. 41 (1986). N5. P. 1107–1133.

Geary, Patrick. Gabriel Monod, Fustel de Coulanges et les “aventures de Sichaire”: La naissance de l'histoire scientifique au XIX' siècle // La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: École française de Rome, 2006. P. 87–99.

Gerberding, Richard A. The Rise of the Carolingians and the Liber historiae Francorum. Oxford: Clarendon press, 1987.

Goffart, Walter A. Barbarians and Romans, A.D. 418–584: the techniques of accommodation. Princeton (N. Y.): Princeton university press, 1980.

Goffart, Walter A. Byzantine Policy in the West under Tiberius II and Maurice: the pretenders Hermenegild and Gundovald (579–585) // Traditio. 13 (1957). P. 73–118.

Goffart, Walter A. Old and new in Merovingian taxation // Goffart, Walter A. Rome's fall and after. London; Ronceverte, W.Va: Hambledon press, 1989. P. 213–231.

Goffart, Walter A. The Narrators of Barbarian history, A.D. 550–800: Jordanes, Gregory of Tours, Bede and Paul the Deacon. Princeton (N. Y.): Princeton university press, 1988.

Goffart, Walter. The conversion of Avitus of Clermont and similar passages in Gregory of Tours // «To see ourselves as others see us»: Christians, Jews, «others» in late antiquity. Edited by Jacob Neusner and Ernest S. Frerichs. Chicago, Calif: Scholars Press, 1985. P. 473–497. Переиздано: Goffart, Walter A. Rome's fall and after. London; Ronceverte, W.Va: Hambledon press, 1989. P. 293–317.

Goubert, Paul. Byzance avant l'Islam. Tome II, Byzance et l'Occident sous les successeurs de Justinien. 1, Byzance et les Francs. Paris: A. et J. Picard, 1956.

Graceffa, Agnès. Le pouvoir déréglé: Frédègonde, Brunehaut et l'historiographie masculine moderne // Storia délie donne. Numéro spéciale. A cura di Silvia Luraghi. Firenze: Firenze University Press, 2009.

Gray, Patrick T.R. and Herren, Michael W. Columbanus and the Three Chapters controversy: a new approach // Journal of Theological Studies. New series. 45(1994). P. 160–170.

Grierson, Philip; Blackburn, Mark Alistair Sinclair. Medieval European coinage. 1, The Early middle ages: 5th-10th centuries. Cambridge; London; New York: Cambridge University press, 1986.

Heinzelmann, Martin. Bischofsherrschaft in Gallien: zur Kontinuitât rômischer Fiihrungsschichten vom 4. bis zum 7. Jahrhundert: soziale, prosopographische und bildungsgeschichtliche Aspekte. Zurich; Miinchen: Artemis Verlag, 1976. [Beihefte der Francia; 5.]

Heinzelmann, Martin. Gallische Prosopographie (260–527) // Francia. 10 (1982). P. 531–718.

Heinzelmann, Martin. Gregor von Tours: (538–594); “Zehn Bucher Geschichte”, Historiographie und Gesellschaftskonzept im 6. Jahrhundert. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1994.

Heinzelmann, Martin. L'aristocratie et les évêchés entre Loire et Rhin jusqu'à la fin du VIIe siècle // Revue d'histoire de l'Eglise de France. 17 (1976). P. 75–90.

Heinzelmann, Martin. Studia Sanctorum. Education, milieux d'instruction et valeurs éducatives dans l'hagiographie en Gaule jusqu'à la fin de l'époque mérovingienne // Haut Moyen âge: culture, éducation et société: études offertes à Pierre Riche. Coordination, Michel Sot. Nanterre: Éd. Publidix; La Garenne-Colombes: Éd. européennes Érasme, 1990. P. 105–138.

Helvétius, Anne-Marie. «Virgo et virago»: Réflexions sur le pouvoir du voile consacré d'après les sources hagiographiques de la Gaule du Nord // Femmes et pouvoirs des femmes à Byzance et en Occident (VI-XI siècles): colloque international organisé les 28, 29 et 30 mars 1996 à Bruxelles et Villeneuve d'Ascq. Villeneuve d'Ascq: Centre de recherche sur l'histoire de l'Europe du Nord-Ouest, 1999. P. 189–203.

Hillgarth, Jocelyn Nigel. Coins and chronicles: propaganda in sixth-century Spain and the Byzantine background // Historia. 15 (1966). P. 485–508.

Histoire de la civilisation romaine. Sous la dir. de Hervé Inglebert. Paris: Presses universitaires de France, 2005. [Nouvelle Clio.]

Histoire du christianisme des origines à nos jours. Sous la dir. de Jean-Marie Mayeur, Charles et Luce Pietri, André Vauchez, Marc Venard. T. III. Les Églises d'Orient et d'Occident: 432–610. Paris: Desclée, 1998. T. IV. Évêques, moines et empereurs: 610–1054. Paris: Desclée, 1993.

Jarnut, Jorg. Agilolfingerstudien: Untersuchungen zur Geschichte einer adligen Familie im 6. und 7. Jahrhundert. Stuttgart: A. Hiersemann, 1986. [Monographien zur Geschichte des Mittelalters; 32.]

Joye, Sylvie. La femme ravie: le mariage par rapt dans les sociétés occidentales du haut Moyen Age (VIe-Xe siècle). Thèse. Lille: Université de Lille 3, 2006.

Joye, Sylvie; Knaepen, Arnaud. L'image d'Amalasonthe chez Procope de Césarée et Grégoire de Tours: portraits contrastés entre Orient et Occident // Le Moyen Age. 111/2 (2005). P. 229–257.

Judic, Bruno. Les «manières de table» de Grégoire le Grand: des cuillers envoyés de Lérins à Rome // Le Moyen Age. 106 (2000). P. 49–62.

Judic, Bruno. L'influence de Grégoire le Grand dans la Provence du VIIe siècle // L'Eglise et la mission au VI' siècle: la mission d'Augustin de Cantorbéry et les églises de Gaule sous l'impulsion de Grégoire le Grand. Actes du colloque d'Arles de 1998. Éd. de Christophe de Dreuille. Paris: Ed. du Cerf, 2000. P. 89–120.

Kirby, David Peter. The earliest English kings. London: Unwin Hyman, 1991.

Kurth, Godefroid. La reine Brunehaut // Revue des questions historiques. 50 (1891). P. 5–79. Переизд.: Kurth, Godefroid. Etudes franques. Paris: H. Champion; Bruxelles: A. Dewit, 1919. 2 vol. T. I. P. 265–356.

Lancel, Serge. Saint Augustin. Paris: Fayard, 1999.

Lantéri, Roger-Xavier. Brunehilde: la première reine de France. Paris: Perrin, 1995.

Lauwers, Michel; Ripart, Laurent. Représentation et gestion de l'espace dans l'Occident medieval, V–XIIIe siècle // Rome et l'État moderne européen: actes du colloque international tenu à Rome, les 31 janvier, 1er et 2 février 2002. Études réunies par Jean-Philippe Genet. Rome: École française de Rome, 2007. [Collection de l'Ecole française de Rome, 377.] P. 115–171.

Le Jan, Régine. Douaires et pouvoirs des reines en Francie et en Germanie (VIe-Xe siècle) // Dots et douaires dans le haut Moyen Âge. Sous la direction de François Bougard, Laurent Feller et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2002. P. 457–497.

Le Jan, Régine. Famille et pouvoir dans le monde franc: VIIe-Xe siècle: essai d'anthropologie sociale. Paris: Publications de la Sorbonne, 1995.

Le Jan, Régine. La société du haut Moyen âge: VIe-IXe siècle. Paris: A. Colin, 2003. (Collection U. Histoire.]

Le Jan, Régine. Le lien social entre Antiquité et Haut Moyen Âge: l'amitié dans les collections de lettres gauloises // Akkulturation: Problème einer germanisch-romanischen Kultursynthese in Spàtantike und friihem Mittela-Iter. Hrsg. von Dieter Hâgermann, Wolfgang Haubrichs und Jôrg Jarnut. Berlin: W. de Gruyter, 2004. [Erganzungsbànde zum Reallexikon der Germanischen Altertumskunde; 41.] S. 528–546.

Lebecq, Stéphane. Les origines franques, Ve-IXesiècle. Paris: Éd. du Seuil, 1990. (Nouvelle histoire de la France médiévale; 1. Collection Points. 201.

Série Histoire.) [Русский перевод: Лебек, Стефан. Происхождение франков: V–IX века / пер. В. А. Павловой. М.: Скарабей, 1993]

Lebecq, Stéphane. Marchands et navigateurs frisons du haut moyen âge. Lille: Presses universitaires de Lille, 1983. [Histoire.]

Liebeschuetz, John Hugo Wolfgang Gideon. Barbarians and bishops: army, church, and state in the age of Arcadius and Chrysostom. Oxford: Clarendon Press, 1990.

MacMullen, Ramsay. Corruption and the decline of Rome. New Haven (Connecticut); London: Yale university Press, 1988. — Французский перевод: MacMullen, Ramsay. Le déclin de Rome et la corruption du pouvoir. Traduit de l'anglais par Alain Spiquel et Aline Rousselle. Paris: Les Belles Lettres, 1991.

Markus, Robert Austin. Gregory the Great and a Papal Missionary Strategy // The Mission of the Church and the propagation of the faith: papers read at the seventh summer meeting and the eighth winter meeting of the Ecclesiastical History Society. Edited by Geoffrey John Cuming. Cambridge: Cambridge University Press, 1970. [Studies in church history; 6.] P. 29–38.

Markus, Robert Austin. Gregory the Great and his world. Cambridge: Cambridge University press, 1997.

Markus, Robert Austin. Gregory the Great's Europe // Transactions of the Royal Historical Society. 31 (1981). P. 21–36. Переиздание: Markus, Robert Austin. From Augustine to Gregory the Great: history and Christianity in late antiquity. London: Variorum Reprints, 1983.

Markus, Robert Austin. The chronology of the Gregorian mission to England: Bede's narrative and Gregory's correspondence // Journal of Ecclesiastical History. 14 (1963). P. 16–30. Переиздание: Markus, Robert Austin. From Augustine to Gregory the Great: history and Christianity in late antiquity. London: Variorum Reprints, 1983.

Marrou, Henri-Irénée. Décadence romaine ou antiquité tardive?: IIIe-VIe siècle. Paris: Éd. du Seuil, 1977. [Collection Points. Histoire; 29.]

Martin, Céline. La géographie du pouvoir dans l'Espagne visigothique. Villeneuve-d'Ascq: Presses universitaires du Septentrion, 2003. [Histoire et civilisations.]

Mériaux, Charles. Gallia irradiata: saints et sanctuaires dans le nord de la Gaule du haut Moyen Âge. Stuttgart: F. Steiner, 2006.

Mézeray, François Eudes (dit de). Abrégé chronologique de l'Histoire de France. Amsterdam: A. Schelter, 1696.

Мог, Carlo Guido. Bizantini e Longobardi sul limite délia laguna // Grado nella storia e nell'arte. Udine: Arte grafiche friulane, 1980. [Antichità Altoadriatiche, 17]. T. 1. P. 231–264.

Morlet, Marie-Thérèse. Les noms de personne sur le territoire de l'ancienne Gaule du VIe au XIIe siècle. 2 vol. Paris: Ed. du Centre national de la recherche scientifique, 1968 et 1972.

Moyse, Gérard. Les origines du monachisme dans le diocèse de Besançon (Ve-Xe siècles) // Bibliothèque de l'école des chartes. 131 (1973). P. 21–104, 369–485.

Nelson, Janet L. A propos des femmes royales dans les rapports entre le monde wisigothique et franc à l'époque de Reccared // XIV Centenario Concilio III de Toledo, 589–1989. Patrocinado рог la Conferencia Episcopal Espanola; traduction, Balbino Gômez-Chacôn Diaz-Alejo. Toledo: Arzobispo, 1989. P. 465–476.

Nelson, Janet L. Medieval Queenship // Women in medieval western European culture. Ed. by Linda E. Mitchell. New York; London: Garland, 1999. P. 179–208.

Nelson, Janet L. Queen as Jezebels: Brunhild and Balthild in Merovingian history // Nelson, Janet L. Politics and ritual in early medieval Europe. London; Ronceverte, W. Va.: Hambledon Press, 1986. P. 1–48.

The new Cambridge medieval history. Volume I, С.500-c.700. Edited by Paul Fouracre. Cambridge (GB): Cambridge university press, 2005.

Norberg, Dag. Qui a composé les lettres de saint Grégoire le Grand? // Studi Medievali. 3. ser. 21/l (1980). P. 1–17.

Orlandis, José. Baddo, gloriosa regina // Orlandis, José. Estudios de historia eclesiâstica visigoda. Pamplona: EUNSA, 1998. P. 93–103.

Pancer, Nira. La vengeance féminine revisitée: le cas de Grégoire de Tours // La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: École française de Rome, 2006. P. 307–324.

Pancer, Nira. Sans peur et sans vergogne: de l'honneur et des femmes aux premiers temps mérovingiens (VIe-VHe siècles). Paris: Albin Michel, 2001.

Pasquier, Etienne. Les Recherches de la France… Paris, 1581.

Périn, Patrick. Saint-Germain-des-Prés, première nécropole des rois de France // Médiévales, 31 (1996) [№ spécial: La mort des grands: hommage à Jean Dévisse]. P. 29–36.

Périn, Patrick; Calligaro, Thomas. La tombe d'Arégonde. Nouvelles analyses en laboratoire du mobilier métallique et des restes organiques de la défunte du sarcophage 49 de la basilique de Saint-Denis // Antiquités nationales. 37 (2005 [2007]). P. 181–206.

Périn, Patrick; Feffer, Laure-Charlotte. Les Francs. Paris: Colin, 1987. 2 vol. [Civilisations.]

Pietri, Luce. Grégoire le Grand et la Gaule: le projet pour la réforme de l'Église Gauloise // Gregorio Magno e il suo tempo: 19. Incontro di studiosi dell'àntichità cristiana in collaborazione con l'Ecole Française de Rome, Roma, 9–12 maggio 1990. Roma: Institutum patristicum Augustinianum, 1991. T. I. P. 109–128.

Pietri, Luce. La ville de Tours du IVe au VIe siècle: naissance d'une cité chrétienne. Rome: École française de Rome, 1983. [Collection de l'Ecole française de Rome; 69.]

Pietri, Luce. Les premières abbesses du monastère Saint-Jean d'Arles // Paul-Albert Février de l'Antiquité au Moyen âge: actes du colloque de Fréjus, 7 et 8 avril 2001. Sous la direction de Michel Fixot. Aix-en-Provence: Publications de l'Université de Provence, 2004. P. 73–85.

Pohl, Walter. Aux origines d'une Europe ethnique: Identités en transformation entre Antiquité et Moyen âge // Annales: Histoire, Sciences sociales. 60/1 (2005). P. 183–208.

Pohl, Walter. Die Awaren: ein Steppenvolk in Mitteleuropa 567–822 n. Chr. Miinchen: Beck, 1988.

The Prittlewell prince: the discovery of a rich Anglo-Saxon burial in Essex. London: Museum of London Archaeology Service, 2004.

Prosopographie chrétienne du Bas-Empire. 2, Prosopographie de l'Italie chrétienne (313–604). 2 vol. Sous la dir. de Charles Pietri et Luce Pietri. Rome: École française de Rome, 2000.

Real, Isabelle. Entre mari et femme: dons réciproques et gestion des biens à l'époque mérovingienne d'après les chroniques et les Vies de saints // Dots et douaires dans le haut Moyen Age. Sous la direction de François Bou-gard, Laurent Feller et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2002. P. 389–406.

Real, Isabelle. Vies de saints, vie de famille: représentation et système de la parenté dans le royaume mérovingien, 481–751, d'après les sources hagiographiques. Turnhout: Brepols, 2001. [Hagiologia; 2.]

Reallexikon der germanischen Altertumskunde. Begriindet von Johannes Hoops; hrsg. von Heinrich Beck, Herbert Jankuhn, Kurt Ranke, Reinhard Wenskus. Berlin [BRD]; New York: W. de Gruyter, 1973. 32 Bde.

Régerat, Philippe. La conversion d'un prince germanique au IVe siècle: Fritigern et les Goths // Clovis, histoire & mémoire: actes du Colloque international d'histoire de Reims, 19–25 septembre 1996. Sous la dir. de Michel Rouche. Paris: Presses de l'Université de Paris-Sorbonne, 1997. T. I. P. 171–184.

Le règlement des conflits au Moyen âge. XXXIe Congrès de la Société des historiens médiévistes de l'enseignement supérieur public, Angers, juin 2000. Paris: Publications de la Sorbonne, 2001. [Publications de la Sorbonne. Série Histoire ancienne et médiévale; 62.]

Reydellet, Marc. La royauté dans la littérature latine de Sidoine Apollinaire à Isidore de Seville. Rome: École française de Rome, 1981.

Riche, Pierre (dir.). La christianisation des pays entre Loire et Rhin (IVe-VIIe siècles) // Revue d' histoire de l'Église de France. 62 (1976).

Riche, Pierre. Columbanus, his followers and the Merovingian church // Columbanus and Merovingian monasticism. Edited by Howard B. Clarke and Mary Brennan. Oxford: British Archaeological Reports, 1981. [BAR international series; 113.1 P. 59–72.

Riche, Pierre. Ecoles et enseignement dans le Haut Moyen-Age. Paris: A. Montaig, 1979. [Histoire.]

Riche, Pierre. Education et culture dans l'Occident barbare, VIe-VHIe siècles. Paris: Editions du Seuil, 1962. [Patristica Sorbonensia. 4.]

Riche, Pierre. Note d'hagiographie mérovingienne: La Vita S. Rusticulae // Analecta Bollandiana. 72/4 (1954). P. 369–377. Переиздание: Riche, Pierre. Instruction et vie religieuse dans le Haut Moyen Âge. London: Variorum reprints, 1981. [Collected studies series; 139.]

Riche, Pierre; Périn, Patrick. Dictionnaire des Francs: les temps mérovingiens. Etrepilly: Bartillat, 1996. 2 vol.

Rouche, Michel. Brunehaut, wisigothe ou romaine?// Los Visigodos: historia y civilization. Actas de la Semana International de Estudios Visigdticos, Madrid, Toledo, Alcalâ de Henares, 21–25 octubre de 1985. Ed. de Antonino Gonzalez Blanco. Murcia: Universidad, 1986. P. 103–114.

Rouche, Michel. Clovis: suivi de vingt-et-un documents traduits et commentés. Paris: Fayard, 1996.

Rouche, Michel. L'Aquitaine des Wisigoths aux Arabes: naissance d'une région (418–781). Paris: Éditions de l'E.H.E.S.S.: J. Touzot, 1979. [Bibliothèque générale de l'École des hautes études en sciences sociales.]

Rouche, Michel. Vie de saint Géry écrite par un clerc de la basilique de Cambrai entre 650 et 700 // Revue du Nord. 269 (1986). P. 281–288.

Santinelli, Emmanuelle. Des femmes éplorées?: les veuves dans la société aristocratique du haut Moyen Âge. Villeneuve d'Ascq: Presses universitaires du Septentrion, 2003.

Sasel, Jaroslav. Il viaggio di Venanzio Fortunato e la sua attività in ordine alla politica bizantina // Antichità Altoadriatiche. 19 (1981). P. 359–375.

Sassier, Yves. Royauté et idéologie au Moyen âge: Bas-Empire, monde franc, France, IVe-XIIe siècle. Paris: Armand Colin, 2002. [Collection U. Histoire.]

Sodini, Jean-Pierre. Images sculptées et propagande impériale du IVe au VIe siècle: recherches récentes sur les colonnes honorifiques et les reliefs politiques à Byzance // Byzance et les images: cycle de conférences organisées au Musée du Louvre, Paris, par le Service culturel du 5 au 7 décembre 1992. Sous la dir. d'André Guillou et de Jannic Durand. Paris: La Documentation française, 1994. P. 43–94.

Sot, Michel. Un historien et son Église au Xe siècle: Flodoard de Reims. Paris: Fayard, 1993..

Stafford, Pauline. Queens and treasure in the Early Middle Ages // Treasure in the medieval west. Edited by Elizabeth M. Tyler. Woodbridge, Suffolk, UK, Rochester, NY: York Medieval Press, 2000. P. 61–82.

Strategies of distinction: the construction of the ethnic communities, 300–800. Edited by Walter Pohl with Helmut Reimitz. Leiden; Boston; Kôln: Brill, 1998. [The transformation of the Roman world; 2.]

Thiellet, Claire. Femmes, reines et saintes: Ve-XIe siècles. Paris: Presses de l'Université Paris-Sorbonne, 2004. [Cultures et civilisations médiévales; 28.]

Thierry, Augustin. Récits des temps mérovingiens. Paris: Presses d'aujourd'hui, 1981. [Русский перевод: Тьерри, Огюстан. Рассказы из времен Меровингов / пер. с фр. Н.А. Трескина; под ред. И.И. Фролова. СПб.: Иванов и Лешинский, 1994. (Малая историческая серия.)]

Thompson, Edward Arthur. The Goths in Spain. Oxford: Clarendon press, 1969.

La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: École française de Rome, 2006.

Vezin, Jean. Une nouvelle lecture de la liste de noms copiés au dos de l'ivoire Barberini // Bulletin archéologique du Comité des travaux historiques et scientifiques. Nouvelle série. T. 7 (1971). P. 19–53.

Visigothic Spain: new approaches. Ed. by Edward James. Oxford: Clarendon Press, 1980.

Wallace-Hadrill, John Michael. Early Germanie kingship in England and on the continent. Oxford: Clarendon press, 1971.

Wallace-Hadrill, John Michael. The Frankish church. Oxford: Clarendon press, 1983. [Oxford history of the Christian Church.]

Wallace-Hadrill, John Michael. The Long-haired kings: and other studies in Frankish history. London: Methuen and C°, 1962. Переизд. 1982.

Weidemann, Margarete. Zur Chronologie der Merowinger im 6. Jahrhundert // Francia. 10 (1982). S. 471–513.

Wenskus, Reinhard. Stammesbildung und Verfassung; Das Werden der fruhmittelalterlichen Gentes. Koln, Graz: Bohlau, 1961.

Werner, Karl Ferdinand. Les principautés périphériques dans le monde franc du VIIIe siècle // / Problemi delï Occidente nel secolo VIII: XX Settimane di studio del Centro italiano di studi sull' alto medioevo, 6–12 aprile 1972. Spoleto: Centro italiano di studi sull' alto medioevo, 1973. P. 483–514.

Werner, Karl Ferdinand. Naissance de la noblesse: l'essor des élites politiques en Europe. Seconde édition revue et corrigée. Paris: Fayard, 1998.

Whitby, Michael. The Emperor Maurice and his historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan warfare. Oxford: Clarendon press, 1988.

Wickham, Chris. Framing the Early Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400–800. Oxford; New York; Auckland [etc.]: Oxford University Press, 2005.

Wolfram, Herwig. Geschichte der Goten: von den Anfângen bis zur Mitte des sechsten Jahrhunderts: Entwurf einer historischen Ethnographie. Munchen: С H. Beck, 1979. — Французский перевод: Wolfram, Herwig. Histoire des Goths. Traduit de l'anglais par Frank Straschitz et Josie Mély. Paris: Albin Michel, 1990. [Русский перевод: Вольфрам, Хервиг. Готы / Пер. с немецкого Б. Миловидова, М. Некрасова. СПб.: Ювента, 2003.]

Wood, Ian N. “The Bloodfeud of the Franks”: a historiographical legend // Early Medieval Europe. 14 (2006). P. 489–503.

Wood, Ian N. A prelude to Columbanus: the monastic achievement in the Burgundian territories // Columbanus and Merovingian monasticism. Edited by Howard B. Clarke and Mary Brennan. Oxford: British Archaeological Reports, 1981. [BAR international series; 113.] P. 3–32.

Wood, Ian N. Augustine and Gaul // St. Augustine and the conversion of England. Edited by Richard Gameson. Stroud: Sutton, 1999. P. 68–82.

Wood, Ian N. Deconstructing the Merovingian family // The construction of communities in the early Middle Ages: texts, resources and artefacts. Edited by Richard Corradini, Max Diesenberger, Helmut Reimitz. Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 149–171.

Wood, Ian N. Forgery in Merovingian hagiography // Falschungen im Mittelalter. Teil V, Fingierte Briefe, Frommigkeit und Falschung, Realienfalschungen. Internationaler Kongress der MGH, Munchen, 16.-19. September 1986. Hannover: Hahn, 1988. [Schriften der MGH. 33,5.] S. 369–384.

Wood, Ian N. Frankish Hegemony in England // The Age of Sutton Hoo: the seventh century in North-Western Europe. Edited by M. О. Н. Carver. Woodbridge, Suffolk; Rochester, NY, USA: Boydell Press, 1992. P. 235–241.

Wood, Ian N. Fredegar's Fables // Historiographie im fruhen Mittelalter. Hrsg. von Anton Scharer und Georg Scheibelreiter. Wien; Munchen: R. Oldenbourg, 1994. S. 359–366.

Wood, Ian N. Kings, kingdoms and consent // Early medieval kingship. Edited by P. H. Sawyer and I. N. Wood. Leeds: The editors, under the auspices of The School of History, University of Leeds, 1977. P. 6–29.

Wood, Ian N. Some historical ^interpretations and the Christianization of Kent // Christianizing peoples and converting individuals. Ed. by Guyda Armstrong & Ian N. Wood. Turnhout: Brepols, 2000. [International medieval research; 7.]. P. 27–35.

Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms, 450–751. London; New York: Longman, 1994.

Wood, Ian N. The Merovingian North Sea. Alingses: Viktoria bokfor-lag, 1983. [Occasional papers on medieval topics; 1.]

Wood, Ian N. The secret histories of Gregory of Tours // Revue belge de philologie et d'histoire. 71 (1993). P. 253–270.

Wood, Ian N. The Vita Columbani and Merovingian hagiography // Peritia. 1 (1982). P. 63–80.

Wormald, Patrick. The decline of the Western Empire and the survival of its aristocracy // Journal of Roman Studies. 66 (1976). P. 217–226.

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ДРЕВА 

Представленные здесь таблицы не отличаются исчерпывающей полнотой. Короли выделены подчеркиванием, в скобках указаны даты их царствования.

1. Потомки Хлодвига 
2. Королевская вестготская династия
3. Потомки Хлотаря I
4. Потомки Сигиберта и Брунгильды: австразийская династия
5. Потомки Хильперика: неистрииская династия

КАРТЫ

Карта 1. Провинции и диоцезы Галлии в VI и VII веках

  

Карта 2. Regnum Francorum в начале VII века
Карта 3. Раздел 561 года
Карта 4. Раздел 568 года
Карта 5. Вестготская Испания в конце VI века
 * * *

Примечания

1

Морле: Morlet, Marie-Thérèse. Les noms de personne sur le territoire de l'ancienne Gaule du VIe au XIIe siècle. Paris: Ed. du Centre national de la recherche scientifique, 1968. V. 1. P. 6, резонно замечает, что германские имена «придумывались людьми, цель которых состояла в создании имен, имевших не особое значение, а скорей сочетавших элементы, которые были им хорошо знакомы, поскольку входили в состав ранее существовавших имен».

(обратно)

2

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002. P. 100 (20 «Didier»); однако перевод этого куска текста вызывает некоторые проблемы, и дарителями блюда могли быть как королева Брунгильда, так и епископ Дезидерий Оксерский; см. Adhémar, Jean. Le trésor d'argenterie donné par Saint Didier aux églises d'Auxerre (VIIe siècle) // Revue archéologique. Ser. 6, 4 (1934). P. 44–54.

(обратно)

3

Согласно Агафию (О царствовании Юстиниана. I, 4), уже Теодоберт I критиковал Юстиниана за использование терминов «Francicus, Alamanicus, Gepidicus et Langobardicus». Поскольку Юстиниан никогда не использовал оба последних эпитета, появившиеся только со времен Юстина II, можно задаться вопросом, не придумали ли этот прецедент франкские послы 580 г., чтобы потребовать от Маврикия ограничить притязания; см. также Whitby, Michael. The Emperor Maurice and his historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan warfare. Oxford: Clarendon press, 1988. P. 4–5.

(обратно)

4

Хотя, если присмотреться, «варварские» армии 507–508 гг., похоже, минимум наполовину состояли из западных римлян…

(обратно)

5

Рассказ Исидора далеко не ясен и интерпретировался по-разному.

(обратно)

6

Иордан писал свой текст, не зная, кто, Агила или Атанагильд, победит в междоусобной войне.

(обратно)

7

В 610-e rr. в Барселоне еще давали театральные спектакли: Epistolae Wisigothicae, 7.

(обратно)

8

См. ниже, глава IV.

(обратно)

9

Так, Иоанн Бикларский отправился в загадочную «ознакомительную поездку» в Константинополь: Исидор Севильский. О славных мужах. 62.

(обратно)

10

В VIII в. считали, что вся эта провинция когда-то принадлежала франкам: Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 33.

(обратно)

11

Когда Григорий Турский заявляет: «Бретоны после смерти короля Хлодвига всегда находились под властью франков» (История франков. IV, 9), это пристрастное преувеличение, даже если иногда меровингская власть в Бретани была сильной.

(обратно)

12

Этот отрывок подтверждается завещанием Цезария.

(обратно)

13

Тем не менее канон 10 Пятого Орлеанского собора 549 г. признавал право короля контролировать выборы.

(обратно)

14

Согласно Григорию Турскому, Сигиберт умер лет в сорок (Григорий Турский. История франков. IV, 51).

(обратно)

15

Свадьба Сигиберта и Брунгильды традиционно датируется 566 г. Однако основания для этой датировки по-прежнему шаткие. Прежде всего, Григорий Турский утверждает, что Брунгильда вышла за Сигиберта еще при жизни своего отца Атанагильда (Григорий Турский. История франков. IV, 27), следовательно, свадьба произошла ранее конца 568 г.; Фортунат (Стихотворения. VII, 9), обращаясь к герцогу Лупу, заявляет, что находится в Галлии девять лет, а этот текст заведомо написан ранее конца 575 г.; значит, свадьба состоялась до конца 567 г. Кроме того, старшая дочь Брунгильды, Ингунда, вышла замуж около 579 г. и стала матерью до 584 г. Коль скоро столицей Сигиберта был Мец, вероятно, свадьбу играли там. Возражение: Н. Готье: Gauthier, Nancy. L'évangélisation des pays de la Moselle: la province romaine de Première Belgique entre Antiquité et Moyen âge: IIIe-VIIIesiècles. Paris: de Boccard, 1980 — предлагает 569 r.

(обратно)

16

Это относится к Галсвинте; см. ниже, гл. VI.

(обратно)

17

См. описание свадебного кортежа Ригунты, ниже, гл. VII.

(обратно)

18

Вопреки записи Дюшена (Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. Tome premier, Provinces du Sud-est. Paris: Thorin, 1894. P. 316–317), ничто не подтверждает, что Аризит перешел под контроль Австразии благодаря завоеваниям Теодоберта I.

(обратно)

19

Большинство высших чиновников Сигиберта стало друзьями Фортуната, который собрал стихи, посвященные им, в VII книге своих «Стихотворений».

(обратно)

20

О присутствии епископов упоминается у Григория Турского: История франков. IV, 27.

(обратно)

21

Павел Диакон утверждает, что Фортунат хотел поблагодарить Мартина за чудо, совершившееся в Италии (История лангобардов. II, 13).

(обратно)

22

Venantius Fortunatus. Carm. X, 16: «Когда я впервые прибыл в королевство из италийских земель, король Сигиберт дал вас мне в помощь, чтобы далее я продвигался безопасно, путешествуя в вашем обществе, и чтобы мне тут и там предоставляли лошадь и пропитание».

(обратно)

23

Судя по расположению букв, здесь следовало бы говорить об «именном» кольце, а не о кольце «с печатью»; но его функция была той же.

(обратно)

24

Шитье золотой нитью, хранившееся в сокровищнице королевы в Руане, упоминает Григорий Турский: История франков. V, 18.

(обратно)

25

Ж. Адемар: Adhémar, Jean. Le trésor d'argenterie donné par Saint Didier aux églises d'Auxerre (VIIe siècle) // Revue archéologique. Ser. 6, 4 (1934). P. 53, считает, что Thorsomod — неправильное написание имени короля Торисмунда (451–452), что возможно, но не поддается проверке.

(обратно)

26

Вероятно, это была только часть монетной казны.

(обратно)

27

Эта оценка основана на стоимости двух узлов, которые были в 576 г. предъявлены на соборе, судившем Претекстата, и оценены в три тысячи солидов.

(обратно)

28

То есть эта вилла была захвачена Хлотарем II в 613 г.

(обратно)

29

Впоследствии ее взял под покровительство Хариберт (Venantius Fortunatus. Carm. VI, 2, v. 25–26).

(обратно)

30

Эти утверждения вложены в уста Гунтрамна, произносящего их в 585 г.

(обратно)

31

До сих пор имя, в состав которого входил этот корень, носила всего одна меровингская принцесса. Речь идет о Хродосвинте, дочери Хильдеберта и Вультроготы — королевы, имя которой как будто указывает на ее готское происхождение.

(обратно)

32

А именно Хлодозинда, дочь Хлотаря I.

(обратно)

33

См. прежде всего упоминания о медиках Австригильды, жены Гунтрамна (Marius d'Avenche. Chronique. 581, 1 и Григорий Турский. История франков. V, 35), и о Марилейфе, лейб-медике дворца Хильперика (Григорий Турский. История франков. VII, 25).

(обратно)

34

Принцы византийского императорского рода, рожденные в Порфирном зале Большого дворца, получали наименование «порфирородных».

(обратно)

35

Он занял этот пост в 575 г. Его предшественник Тевтар стал духовным лицом (Григорий Турский. История франков. IX, 33).

(обратно)

36

Часто забывают, что институт missi dominici появился при Меровингах, а Карл Великий только вернул ему былое значение.

(обратно)

37

Самые показательные примеры этого — образы Левдаста и Андархия, двух выходцев из рабов, изображенные Григорием Турским с откровенной неприязнью.

(обратно)

38

Рассказ о детстве Сигиберта I, содержащийся в этом отрывке, похоже, скорей воспроизводит политическую ситуацию в королевстве Австразии во времена детства Хильдеберта II.

(обратно)

39

Причины этого неизвестны, но, когда Фортунат посвятил стихотворение елископу Реймскому, Гогон резко одернул его.

(обратно)

40

Venantius Fortunatus. Carm. X, 4. Интерпретация этого произведения — дело крайне трудное; можно также предположить, что оно написано Фортунатом от имени Радегунды, и в таком случае крестной матерью принцессы была она. Зато упоминание преждевременной смерти поборницы католичества — дочери королевы позволяет почти с уверенностью говорить об Ингунде.

(обратно)

41

Этот епископ дал убежище сначала Гунтрамну Бозону (Григорий Турский. История франков. IX, 8), а потом Бертефреду (Григорий Турский. История франков. IX, 12). Он умер с горьким чувством после того, как с последним расправились, а Сигиберт II нарушил его завещание, назначив на кафедру Вердена своего референдария (Григорий Турский. История франков. IX, 23). Фортунат посвятил ему два стиха (Стихотворения. III, 23а и Ь), довольно слабых.

(обратно)

42

Однако Григорий Турский прямо не говорит, что Бертефледа была дочерью Ингоберги.

(обратно)

43

Епископы предложили верующим повременить со свадьбами, пока эпидемия не кончится: «Гнев Господа можно будет смягчить телесным целомудрием» (Tours II. Р. 395). То есть бедствие воспринималось как кара за проступок к матримониальной сфере.

(обратно)

44

Если конкретно, этот текст упоминал предписания Первого Орлеанского и Эпаонского соборов.

(обратно)

45

Датировка прибытия Святого Креста во франкский мир создает трудные проблемы: Григорий Турский относит ее ко временам принадлежности Пуатье к королевству Сигиберта и к епископскому правлению Маровея (Григорий Турский. История франков. IX, 40). К сожалению, дата избрания последнего неизвестна; достоверно известно лишь, что он сменил Пиенция, избранного по приказу Хариберта (Григорий Турский. История франков. IV, 18). Э. Кэмерон: Cameron, Averii M. The early religious policies of Justin II // The Orthodox Churches and the West: papers read at the fourteenth summer meeting and the fifteenth winter meeting of the Ecclesiastical History Society. Edited by Derek Baker. Oxford [Eng.]: B. Blackwell, 1976. [Studies in church history; 13.] P. 59 — предлагает 569 г., но, возможно, это слишком рано.

(обратно)

46

Что касается Берты, неизвестно, куда поселили ее, но, похоже, ее капеллан Лиутард побывал в Пуатье и установил тесные связи с монастырем Радегунды; см. ниже, главу IX.

(обратно)

47

Принадлежность Тулузы неясна; возможно, этим городом с 561 г. владел Гунтрамн.

(обратно)

48

Его епископ принял участие в «бургундском» Парижском соборе 573 г.

(обратно)

49

Григорий Турский. История франков. IV, 49: деревня Авелю, где он укрылся в 574 г., похоже, принадлежала ему. Неизвестно, принадлежал ли Сане к его королевству с 561 г. или он завладел этим городом после смерти Хариберта.

(обратно)

50

Его епископ принял участие в «бургундском» Парижском соборе 573 года.

(обратно)

51

Там же. IV, 45 упоминает двух аристократов, Базилия и Сигария.

(обратно)

52

Сам Фортунат без колебаний написал: «Это Иулиан [Бриудский] направил своего ученика к Мартину» (Carm. V, 3).

(обратно)

53

Единственный рассказ Григория об этом, беглый и без подробностей, содержится в его «Книге о добродетелях святого Мартина»: Gregorius Turonensis. Liber de virtutibus sancti Martini // Gregorii Turonensis Opera. Ediderunt W. Arndt et Br. Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH SRM, 1.] II, 1.

(обратно)

54

Включение в строй гекзаметра имени Brunichildis должно было создать для Фортуната такие проблемы с точки зрения просодии, что можно ручаться: если бы королева не сыграла роли в избрании Григория Турского, она бы несомненно не была упомянута!

(обратно)

55

Сложная хронология, используемая Иоанном Бикларским, создает значительные проблемы с точной датировкой событий (Iohannus Biclarensis. Chronicon… Introduction. P. 135–139.).

(обратно)

56

Строка из надгробной речи Генриетте Английской, составленной Ж. Б. Боссюэ [прим. перев.].

(обратно)

57

Амаласунта была дочерью Теодориха Великого и сестры Хлодвига.

(обратно)

58

Пять месяцев между смертью Атанагильда и приходом к власти Леовигильда, в течение которых трон пустовал, также свидетельствуют, что за королевскую власть шла междоусобная война (Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum… 47).

(обратно)

59

Григорий Турский не дает никаких возможностей для датировки событий, а Марий Аваншский обо всем этом умалчивает.

(обратно)

60

Избрание Промота кратко упоминается в следующем месте: Григорий Турский. История франков. VII, 17, где ничего не сказано о роли Эгидия.

(обратно)

61

Григорий Турский. История франков. IV, 51. [В русском издании: «Сигиберт же, заняв города, расположенные вокруг Парижа, дошел до Руана, намереваясь уступить эти города врагам. Но свои ему помешали сделать это».)

(обратно)

62

Возможно, Григорий Турский располагал письменным текстом того, что могло представлять собой письмо или трактат, поскольку стиль приведенного здесь отрывка довольно близок к стилю сохранившегося письма Германа Парижского.

(обратно)

63

Корни, из которых состоит его имя, arn- и -gyselus, характерны для арнульфииской ветви пипинидского рода («Арн-ульф» и его сын «Ансе-гизил»). Тем не менее эти элементы были не редкостью, и ничто не позволяет с полной уверенностью утверждать, что Арнегизил был прото-Пипинидом.

(обратно)

64

Имя Претекстата как митрополита Руанского стоит в начале списка лиц, подписавших постановления Второго Турского собора 567 года.

(обратно)

65

Сохранился текст эпитафии, посвященной им (MGH. АА. T. VI/2. S. 192)

(обратно)

66

Смерть Меровея следует отнести к периоду между 1 сентября 577 г. (Marius d Avenche. Chronique. 578) и 25 декабря 577 г., которым Григорий Турский датирует начало очередного года царствования Хильдеберта II.

(обратно)

67

Вероятно, стихотворение датируется 576–577 годами.

(обратно)

68

Venantius Fortunatus. Carm. V, 9: епископ Маровей Пуатевинский запрещает Фортунату ехать к Григорию Турскому.

(обратно)

69

Эта казнь упоминается у Григория Турского в следующих местах: История франков. V, 18 (применительно к Гайлену, соратнику Меровея) и V, 25 (применительно к Додону).

(обратно)

70

Оба сына короля умерли через двадцать дней после собора. Потом, в октябре, Хильперик удалился в Компьень (Григорий Турский. История франков. V, 39).

(обратно)

71

Бертрамн был дальним родственником Хильперика (PLRE III. Р. 227); таким образом, королеву обвиняли еще и в кровосмешении.

(обратно)

72

Это бы объясняло записку, посланную ему Фортунатом (Стихотворения. IX, 12), где он описан как «человек, всегда готовый сослужить добрую службу».

(обратно)

73

Эпитафия Гогону была опубликована в следующем издании: Bischoff, Bernhard. Sylloge Elnonensis. Grabinschriften aus merovingischer Zeit (um 600) // Anecdota novissima: Texte des vierten bis sechzehnten Jahrhunderts. Hrsg. von Bernhard Bischoff. Stuttgart: Hiersemann, 1984. S. 145–146. Этот текст известен по рукописи Сент-Амана, датируемой приблизительно 800 годом. Хотя в эпитафии имя покойного не названо, анализ Бишоффа показывает, что ее можно почти с полной уверенностью соотнести с Гогоном.

(обратно)

74

В 584 г. Фредегонда отняла именно пояс у чиновника Леонарда, сочтя его недостойным своей должности (Григорий Турский. История франков. VII, 15).

(обратно)

75

Как признак такого союза можно расценить отправку Гунтрамна Бозона с миссией в Константинополь в 582 г. (Григорий Турский. История франков. VII, 36); Григорий Турский утверждает, что альянс между Эгидием и Гунтрамном Бозоном возник давно, во всяком случае, раньше смерти Меровея (История франков. V, 18).

(обратно)

76

На Мецском соборе 590 г. эту фразу поняли как призыв убить Брунгильду и Хильдеберта II. В самом деле, цареубийство считалось намного более тяжким преступлением, чем просто устранение королевы и ее партии.

(обратно)

77

Например, когда Хильперик отправил в монастырь в Пуатье молодую женщину Хродигильдис, ослепленную по решению суда, реликвия Истинного Креста быстро вернула ей зрение (Gregorius Turonensis. Liber de gloria martyrum. 5). Фортунату, рьяному пропагандисту Брунгильды, тоже удалось добиться дружбы Радегунды.

(обратно)

78

Похоже, стихотворение датируется периодом между концом 575 г. и 28 мая 576 г.

(обратно)

79

Мелён, входивший в Сансский диоцез, теоретически принадлежал Гунтрамну.

(обратно)

80

Через недолгое время после того, как в Париже стало известно: Гундовальда в Бриве провозгласили королем (Григорий Турский. История франков. VII, 10).

(обратно)

81

Григорий Турский не уточняет дату перезахоронения, но оно могло произойти только после перехода Суассона и района Ламбра под австразийское владычество.

(обратно)

82

На самом деле ее отстроили заново: см. Григорий Турский. История франков. V, 27. Это собрание епископов можно отождествить со Вторым Маконским собором, но такое предположение остается спорным.

(обратно)

83

Там же. VII, 21: «Король в присутствии всех вельмож поклялся, что он уничтожит не только самого Эберульфа, но даже и его потомков до девятого колена, чтобы впредь положить конец гнусному обычаю убивать королей».

(обратно)

84

Григорий Турский был крестным отцом сына Эберульфа (Григорий Турский. История франков. VII, 22).

(обратно)

85

Он родился на Пасху 570 г.

(обратно)

86

Хорошие отношения между Брунгильдой и Файлевбой подтверждает и Фортунат: Carm. X, 7, v. 64 и X, 8, v. 25.

(обратно)

87

Когда Григорий Турский прибыл ко двору в Кобленц, он контактировал в основном с этим человеком, служившим ему источником сведений (Григорий Турский. История франков. VIII, 12 и 15).

(обратно)

88

Стихотворение X, 7, посвященное Брунгильде и Хильдеберту II, датируется 11 ноября, возможно, 587 г. Тогда Фортунат был при дворе. Стихи X, 8 и X, 9, похоже, написаны при дворе в тот же приезд.

(обратно)

89

Venantius Fortunatus. Carm. X, 10; App., 6 (определенно написанное раньше середины 585 г., потому что Ингунда — еще королева в Испании); X, 9.

(обратно)

90

Это письмо, написанное Гундовальду якобы от имени австразийцев, на самом деле было фальшивкой, заказанной Гунтрамном, чтобы выяснить планы врага.

(обратно)

91

Сбор собрания подтвердил Григорий Турский (История франков. VIII, 20), даже если это интересовало его меньше, чем собор.

(обратно)

92

Дата отправки этого посольства, как и время, когда произошла септиманская война, известны далеко не точно.

(обратно)

93

См. прежде всего ряд записок, которыми обменялись Радегунда и Фортунат (Стихотворения. Приложение, 10–31) и которые поэт, видимо, не желал обнародовать.

(обратно)

94

Фортунат составил первую книгу «Жития Радегунды», которое через несколько лет завершила монахиня Баудонивия.

(обратно)

95

Там же. IX, 28: Гунтрамн держит Париж под контролем.

(обратно)

96

Однако именно Фредегонда попросила Гунтрамна об этом крещении (Григорий Турский. История франков. X, 28).

(обратно)

97

Гогон написал это письмо от имени короля, имя которого не сохранилось: это мог быть Сигиберт I или, что более вероятно, Хильдеберт II. В самом деле, упоминание Гогона в сохранившемся начале письма наводит на мысль, что лично король к его отправке причастен не был, хотя об этом можно спорить. Более показательным представляется тот факт, что не упомянут ни один король лангобардов, то есть письмо может приходиться на десять лет междуцарствия, последовавших после смерти Клефа (572–574); обсуждение см.: Goffart, Walter. Art. cit. P. 78–79.

(обратно)

98

Если только не предполагать, как это делает У. Гоффарт: Goffart, Walter. Art. cit. P. 101 и 111–112, что эти послы и привезли в Австразию пятьдесят тысяч золотых солидов, предоставленных императором, чтобы финансировать поход против лангобардов (Григорий Турский. История франков. VI, 42).

(обратно)

99

Григорий Турский утверждает, что Бертрамн приходился родней королю Гунтрамну по матери Инготруде, но не уточняет подробностей. См.: Ewig, Eugen. Studien zur merowingischen Dynastie // Frühmittelalterliche Studien. 8 (1974). S. 53–56.

(обратно)

100

Поскольку Нарсес потерял должность самое позднее в августе 568 г. (Prosopographie chrétienne du Bas-Empire. 2, Prosopographie de l'Italie chrétienne (313–604). Vol. 2, L-Z. Sous la dir. de Charles Pietri et Luce Pietri. Rome: École française de Rome, 2000. P. 1530), надо либо предположить, что все события (смерть Хариберта, заточение Гундовальда, бегство в Италию) произошли за очень короткий отрезок времени, либо просто допустить, что Григорий Турский ошибся, назвав имя Нарсеса, когда имел в виду византийского наместника в Италии.

(обратно)

101

Можно было бы предположить, что этим «сыном Скаптимунда» на самом деле был Гундовальд, но это сомнительно.

(обратно)

102

От названия фильма Ж. Лотнера 1963 г. «Дядюшки-гангстеры» [прим. перев.].

(обратно)

103

Если его можно отождествить со священником Епифанием из Фрежюса, подписавшим решения Орлеанского собора 549 г.: Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. Tome premier, Provinces du Sud-est. Paris: Thorin, 1894. P. 286, n. 4.

(обратно)

104

Фредегар (Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 89) к сторонникам Гундовальда относит также Флавия Шалонского и Сиагрия Отёнского. Но это явно сплетня в чистом виде, появившаяся потому, что Сиагрий позже поддержал Брунгильду.

(обратно)

105

Гунтрамн обвиняет этого человека в том, что тот советовал Брунгильде выйти за Гундовальда. Надо отметить: Григорий Турский уже «забыл», что упоминал о таком плане в рассказе об узурпации, поскольку не хотел повредить репутации королевы. Тем не менее Гунтрамн публично заявил, что между Брунгильдои и Гундовальдом велась переписка (Григорий Турский. История франков. VII, 33).

(обратно)

106

Ныне Сен-Бертран-де-Комменж.

(обратно)

107

Половину сокровищ Муммола Гунтрамн отдал Хильдеберту II, потому что они были захвачены в Авиньоне, австразийском городе (Григорий Турский. История франков. VII, 40).

(обратно)

108

Гоисвинта, вдова Атанагильда, возможно, и могла претендовать на то, что она — одна из последних представительниц рода Балтов (Garcia Moreno, Luis A. Gothic survivals in the Visigothic Kingdom of Toulouse and Toledo // Francia. 21/1 (1994). P. 10. — Rouche, Michel. Brunehaut, wisigothe ou romaine? // Los Visigodos: historia y civilization. Actas de la Semana International de Estudios Visigdticos, Madrid, Toledo, Alcali de Henares, 21–25 octubre de 1985. Ed. de Antonino Gonzalez Blanco. Murcia: Universidad, 1986. P. 103–114), что объясняло бы ее сильное влияние на политику королевства.

(обратно)

109

Папа встречал Леандра Севильского и сохранил с ним дружескую связь, что делает эту информацию достаточно правдоподобной. Тем не менее Исидор Севильский в записи, посвященной его брату Леандру (Isidorus Hispalensis. De uiris illustribus // PL. V. LXXXIII, col. 1082–1106. 41), не делает ни намека на эту миссию, вероятно, чтобы не ассоциировать его фигуру с Герменегильдом, память о котором была осуждена.

(обратно)

110

Григорий Турский (История франков. VI, 43) сообщает, что Мир шел на помощь Герменегильду, когда тот потерпел поражение от Леовигильда.

(обратно)

111

Вестготское посольство, проезжавшее через Тур на Пасху (2 апреля) 584 г., ехало для решения проблем, связанных с захватом в плен Ингунды (Григорий Турский. История франков. VI, 40); значит, к тому времени Герменегильд уже был схвачен.

(обратно)

112

Леовигильд опасался этой операции с весны 584 г. (Григорий Турский. История франков. VI, 40) и направил к Хильперику посольство, чтобы попытаться нейтрализовать этот план.

(обратно)

113

Ее имя вырезано на «Слоновой кости Барберини».

(обратно)

114

Это произведение с трудом поддается истолкованию.

(обратно)

115

В самом деле, письмо: Lettres austrasiennes, 26, датируемое приблизительно 586 г., упоминает восстановление мира между Византией и франками, а это значит, что он был нарушен.

(обратно)

116

Фредегар: Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 37 представляет этот брак как следствие дипломатической ошибки Брунгильды, якобы не позволившей Теоделинде выйти за Хильдеберта II. Лангобардские источники {Origo gentis Langobardorum. Introduzione, testo critico, commento a cura di Annalisa Bracciotti. Roma: Herder éditrice e libreria, 1998. 6. — Павел Диакон. История лангобардов. HI, 30) видят в этом же событии доказательство престижа и независимости Аутари. Этот альянс многократно обсуждался; см. Я. Вуда: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms… P. 169), считающего, что это было заключение оборонительного союза между баварами и лангобардами против франков.

(обратно)

117

Бодигизил был сыном аристократа Муммолина, корреспондента Фортуната; PLRE III. Р. 898–899.

(обратно)

118

Герцога Хедина можно, вероятно, отождествить с vir magnificus Этеном, командовавшим франкской армией, которая упоминается в Lettres austrasiennes, 40.

(обратно)

119

Григорий Турский (История франков. X, 3) утверждает, что экспедиция 590 г. «вернула под власть короля те земли, которыми раньше владел его отец».

(обратно)

120

Эта история произошла в 587 г.

(обратно)

121

Balbino Gomez-Chacon Diaz-Alejo. Toledo: Arzobispo, 1989. P. 287, считает, что формула «uitae tunc terminum dedit» может означать и естественную смерть.

(обратно)

122

Иоанн Бикларский (Iohannus Biclarensis. Chronicon. 90) утверждает, что армия Клавдия обратила в бегство или убила шестьдесят тысяч франков.

(обратно)

123

Свадьба случилась до смерти ее матери Ингоберги (Григорий Турский. История франков. IX, 26).

(обратно)

124

Речь идет о Базине, дочери Хильперика и Авдоверы.

(обратно)

125

Это письмо формально адресовано юным Теодоберту II и Теодориху II.

(обратно)

126

Аргументы в пользу этой датировки уязвимы, и смерть Григория можно передвинуть на год вперед или назад.

(обратно)

127

Старый италиец, похоже, забросил мирскую поэзию в пользу духовной жизни, что, конечно, вызвало восхищение современников, но оставило ни с чем нас.

(обратно)

128

Утверждение сделано на основе отождествления герцога Бозона и посла Теодориха II по имени «Бос», которого упоминает византийский хронист Феофилакт (История. Кн. шестая. III, 6).

(обратно)

129

Григорий Великий просил его ходатайствовать перед франкскими королями по италийским делам (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 215).

(обратно)

130

Ранее 576 г. Фортунат (Venantius Fortunatus. Carm. V, 6) просил Сиагрия, чтобы король Гунтрамн освободил молодого человека, которого захватил в плен, вероятно, в Италии.

(обратно)

131

Вуд: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms… P. 103, задается вопросом, не называл ли Фредегар словом «Warni» тюрингов.

(обратно)

132

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 22: во время изгнания Колумбана Хродоальд отказывается нарушить верность Брунгильде и Теодориху II, несмотря на явные симпатии к их «жертве».

(обратно)

133

Имя Динамия возникает в сентябре 593 г. в папской переписке, когда речь идет о дипломатических переговорах с королем лангобардов Агилульфом (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IV, 2), a потом еще раз в июле 594 г., опять-таки в связи с лангобардами (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IV, 37).

(обратно)

134

Эпилог к «Салической правде» приписывает инициативу ее создания загадочному «первому королю франков», которого часто отождествляют с Хлодвигом; см.: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms… P. 111.

(обратно)

135

Григорий Великий просил Брунгильду принять закон против евреев (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 214).

(обратно)

136

В прологе к «Баварской правде» упомянут ряд меровингских королей, работавших над кодификацией: Теодорих (I?), Хильдеберт (II?), Хлотарь (II?) и Дагоберт I (Lex Baiwariorum. Edidit Ernestus de Schwind. Hannoverae: Bibliopolii Hahniani, 1926. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 5, pars 2.] P. 202. [Русский перевод: Данилова Г. М. Аламаннское и баварское общество VIII и начала IX в. Петрозаводск: Карелия, 1969. С. 246–288.]). По форме этот пролог соответствует «короткому прологу» к «Салической правде», датируемому концом VI в.

(обратно)

137

Он носил то же имя, что и сын Лупа, ставший епископом Реймским.

(обратно)

138

Venantius Fortunatus. Carm. X, 11; надо отметить, что Брунгильда в этом стихотворении выглядит государыней, которую назначил Бог точно так же, как и ее сына Хильдеберта II.

(обратно)

139

Его звали Авдин; Григорий Турский, естественно, имеет о нем очень дурное мнение (История франков. VII, 47).

(обратно)

140

Там же. X, 27; однако можно задаться вопросом, насколько историчен этот эпизод: может быть, он придуман для оправдания измены жителей Турне, позволившей Брунгильде взять контроль над городом?

(обратно)

141

Имя Теоделаны впервые упоминается в 607 г. (Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 30); тот факт, что оно не упомянуто в тексте Анделотского договора, означает, вероятно, что к тому времени она еще не родилась.

(обратно)

142

Первую жену Хлотаря II, возможно, звали Хальдетрудой.

(обратно)

143

Эпитафия Динамия и Евхерии, написанная их внуком, также по имени Динамий: MGH AA. VI/2. Р. 194.

(обратно)

144

Согласно Ионе из Боббио (Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 23), семья Бертульфа (аббата Боббио с 627 по 640 гг.), родственная семье Арнульфа Мецского, долго оставалась языческой.

(обратно)

145

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 10 (p. 27): «…Romaricum veniens, qui primis nobilitatibus fuerat apud Theudebertum»; подтверждение — Vita Arnulfi Episcopi Mettensis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH SRM; 2.]. P. 432–446. 6.

(обратно)

146

Очень странная Domus Carolingicae Genealogia // Annales, chronica et historiae aevi Carolini. Edidit Georgius Heinricus Pertz. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1829. [MGH. Scriptores. 2]. P. 310 в самом деле упоминает предписание Теодоберта II передать эти земли под управление епископа Мецского; достоверность этой информации остается спорной, но, возможно, у ее автора в Меце какой-то документ был перед глазами, поскольку, похоже, в IX в. уже никто был не способен определить, где находится Аризит.

(обратно)

147

Агилульф принадлежал к числу епископов, чьей помощи Григорий Великий ожидал для выполнения английской миссии (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 41); письмо ему входит в состав корреспонденции за июнь 601 г., которая включает три письма, адресованных Брунгильде.

(обратно)

148

Ibid. IV, 45, где хронист высказывает мнение, что уступка этих земель восходит к началу 580-х гг.

(обратно)

149

П. Губер (Goubert, Paul. Byzance avant l'Islam. Tome H, Byzance et l'Occident sous les successeurs de Justinien. 1, Byzance et les Francs. Paris: A. et J. Picard, 1956. P. 88–89) отождествляет Вармарикария с франком Вармарием, отправленным в качестве посла в 570 г. (Григорий Турский. История франков. IV, 40), или с отцом майордома Бургундии Варнахария (Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 18 и 22).

(обратно)

150

Феофилакт Симокатта. История. Кн. шестая. III, 6–8. «На третий день в столицу явились также послы из Кельтийской Иверии; на современном языке они называются франками; от лица этих послов говорили Бос и Бетт. Их послал к императору правитель этого племени (имя ему было Теодорих) по вопросу о войне с каганом [аваров], предлагая заключить союз с ромеями на условии ежегодной уплаты денег и получения даров. Император милостиво принял послов и одарил их богатыми дарами, но предложил франкам заключить с ним союз без всяких уплат: он не мог переносить, что варвары все время требуют с ромеев дани».

(обратно)

151

Это назначение состоялось ранее 603 года.

(обратно)

152

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42; во всяком случае, это поместье послужило последним убежищем королевской семье.

(обратно)

153

Список на «Слоновой кости Барберини» позволяет отвергнуть такое damnatio memoriae [проклятие памяти (лат.)].

(обратно)

154

О роли королевы в этом назначении говорится открытым текстом.

(обратно)

155

Паппол, должно быть, был довольно молод в 566 г., когда с ним встретился Фортунат, и Нэнси Готье (Gauthier, Nancy. L'évangélisation des pays de la Moselle… P. 79), вероятно, совершает ошибку, наделяя его в тот период графским титулом.

(обратно)

156

Собор состоялся в Сорси.

(обратно)

157

См. ниже, главу XIII.

(обратно)

158

После смерти Протадия, согласно Vita Desiderii I, 8.

(обратно)

159

То же искушение испытали епископы Оксерские, что их побудило даже изготовить фальшивые документы (Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002. P. 100 [20 «Didier»]).

(обратно)

160

В 567/568 гг. Нарсес арестовал схизматического епископа Альтинума (Альтино в Венеции), укрывшегося у франков, и выслал его в Сардинию (Павел Диакон. История лангобардов. II, 4). Тот скрывался в Агунте, в Норике (Штрибах в современной Австрии); см.: Prosopographie chrétienne du Bas-Empire. 2, Prosopographie de l'Italie chrétienne (313–604). Vol. 2, L-Z. Sous la dir. de Charles Pietri et Luce Pietri. Rome: École française de Rome, 2000. «Vitalis 13» (p. 2332).

(обратно)

161

Агилульф и герцог Гизульф Фриульский дали согласие на избрание Иоанна схизматическим патриархом Аквилеи (Павел Диакон. История лангобардов. IV, 33). В 607 г. Иоанн попросил Агилульфа вмешаться для решения проблемы епископских выборов. Схизматический епископ исходил из того, что лангобардский король заведомо считает позицию Аквилеи ортодоксальной, даже если не принимает ее открыто: «Laborate et agite, quatinus et fides catholica uestris augeatur ternporibus» (Epistolae Langobardicae collectae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Tomus I… [MGH. Epistolarum tomus; 3.] P. 693).

(обратно)

162

Амат был близок к Ромариху и, вероятно, к Арнульфу Мецскому.

(обратно)

163

Об этом упоминают материалы Пятого Орлеанского собора 549 г.: Orléans V (549), с. 15.

(обратно)

164

В Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 6 упоминается «Сигиберт» в качестве короля Австразии-Бургундии, принявшего Колумбана, но, возможно, это хронологическая путаница; кстати, рукопись допускает прочтение «Хильдеберт».

(обратно)

165

«Житие Колумбана» хранит подозрительное молчание насчет отношений между святым и епископом Безансонским; как отмечает монсеньор Дюшен (Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. Tome deuxième, L'Aquitaine et les Lyonnaises. Paris: Thorin et fils A. Fontemoing, 1899. P. 213), «можно опасаться, что они были не очень сердечными».

(обратно)

166

О Коломбе: Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. V, 17. Колумбан (Ер. 1) сообщает, что прочел «Пастырский устав» с наслаждением. Однако отождествление Коломба и Колумбана остается не до конца обоснованным.

(обратно)

167

Здесь идентификация тоже не очень надежна.

(обратно)

168

Этому собору Колумбан направил письмо «Ad synodum Francorum» (Ер. 2). Его обычно отождествляют с Шалонским собором, который упоминает Фредегар: Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 24. Полувеком раньше франкские епископы уже выразили полное признание церковного календаря Виктора Аквитанского, позицию по отношению к которому они сделали критерием верности апостолическому престолу (concile d'Orléans IV [541], с. 1).

(обратно)

169

Однако этому рассказу очень не хватает ясности, и, возможно, в нем, как ни парадоксально, есть заимствования из «Жития Колумбана».

(обратно)

170

«Деяния епископов Оксерских» (Les Gestes des évêques d'Auxerre) называют его «propinquus» [приближенным (лат.)] королевы.

(обратно)

171

Тем не менее трудно сказать, было ли это завещание в строгом смысле слова или дарственная; см.: Barbier, Josianne. Testament et pratique testamentaire dans le royaume franc (VIe — VIIIe siècle) // Sauver son âme et se perpétuer: transmission du patrimoine et mémoire au haut Moyen âge. Actes de la table ronde «Salvarsi l'anima, perpetuare la famiglia» réunie à Padoue les 3, 4 et 5 octobre 2002. Sous la direction de François Bougard, Cristina La Rocca et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2005. [Les transferts patrimoniaux en Europe occidentale, VIIIe-Xe siècle; IV.] P. 7–79.

(обратно)

172

«Слоновая кость Барберини».

(обратно)

173

Поскольку Каор принадлежал лично королеве, этот человек по необходимости был ее клиентом.

(обратно)

174

Дата передачи неизвестна.

(обратно)

175

Фредегар (Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38 и 42) сначала называет ребенка Меровеем, потом Хлотарем. Однако было бы странно, если бы в период напряженных отношений между королевствами Теодоберт II дал сыну имя, которое носил сын Теодориха II.

(обратно)

176

В VII в. такой автор, как Фредегар, считал непростительным предательством даже союз с язычниками.

(обратно)

177

Невмешательство Годомара, возможно, скрыто порицает Сисебут в своем «Житии Дезидерия». В самом деле, Сисебут сверг Годомара и после 613 г. выказывал явную враждебность в отношении Брунгильды.

(обратно)

178

Булгар полагает, что уже идет война, но уверенности в этом у него нет.

(обратно)

179

Фредегар (Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38) прежде всего говорит о его вознаграждении.

(обратно)

180

[MGH. Ep., 3.] 12 и 13: по просьбе франкского дворца папа дарует паллий епископу Арльскому.

(обратно)

181

Датировать это событие очень трудно: 23 августа 613 г. папа Бонифаций IV еще не знал о смерти Теодориха II (Epistolae aevi Merowingici collectae… 12 и 13).

(обратно)

182

Первая дочь Пипина и Итты, Гертруда, родилась в 626 г.; Vita Geretrudis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.] 2.

(обратно)

183

Vita Arnulfi. 1 и 3. Это «Житие» было написано современником Арнульфа, не желавшим упоминать о его участии в событиях 613 г.

(обратно)

184

Родственником Арнульфа Мецского был Бертульф, монах из Люксёя, а потом аббат Боббио (Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 23). Однако хронология у Ионы из Боббио в этом месте довольно запутана и не позволяет точно датировать conversio этого человека.

(обратно)

185

Фредегар был знаком с сочинением Ионы, но не использовал его, описывая, как пресеклась династия Брунгильды.

(обратно)

186

«Житие Рустикулы», в котором его издатель Б. Круш подозревал подделку IX в., было реабилитировано как произведение первой половины VII в. благодаря стилистическому анализу П. Рише (Riche, Pierre. Note d'hagiographie mérovingienne: La Vita S. Rusticulae // Analecta Bollandiana. 72/4 (1954). P. 369–377) и хронологическому — Л. Пьетри: Pietri, Luce. Les premières abbesses du monastère Saint-Jean d'Arles // Paul-Albert Février de l'Antiquité au Moyen Age: actes du colloque de Fréjus, 7 et 8 avril 2001. Sous la direction de Michel Fixot. Aix-en-Provence: Publications de l'Université de Provence, 2004. P. 81–83.

(обратно)

187

В «Житии Рустикулы» (Vita Rusticulae. 15) упоминается смерть юного сына Хлотаря II вскоре после 613 г.; Дагоберт, вероятно, родился после воссоединения трех королевств, потому что в 622 г., когда его сделали соправителем, он был еще очень юным.

(обратно)

188

В 672 г. за попытку узурпации так же был наказан граф Павел.

(обратно)

189

Этот рассказ вложен в уста Теодориха I, который пытается оправдать поход франков на тюрингов.

(обратно)

190

По крайней мере, так можно расценить прием, оказанный Ромарихом монаху Агрестию, смутьяну, подрывавшему политику Хлотаря II (Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 10).

(обратно)

191

В самом деле, если завещание Брунгильды сохранилось, это можно было бы объяснить тем, что его выполнили, полностью или отчасти. В таком случае его сохраняли до каролингской эпохи, чтобы использовать как документ о праве собственности. Пятый Парижский собор 614 г. напомнил в каноне 8, что завещания в пользу церквей не подлежат отмене.

(обратно)

192

Он участвовал в Пятом Парижском соборе 614 г. и подписался первым — несомненно потому, что из двенадцати митрополитов дольше всех занимал свою должность.

(обратно)

193

Гипотезу, что автором «Книги истории франков» была женщина, выдвигали неоднократно, но ни одного объективного доказательства в ее пользу приведено не было.

(обратно)

194

Самый знаменитый пример — дочь Карла Лысого Юдифь, которая, овдовев, посмела не посчитаться с волей отца и вышла за графа Фландрского.

(обратно)

195

Эти «Рассказы» были проиллюстрированы гравюрами Жан-Поля Лорана, который наделил женщин из рода Меровингов тяжелыми грудями и руками душительниц.

(обратно)

196

Благодарю Тома Льенара за позволение опубликовать эти пять текстов, которые вскоре войдут в состав нашего перевода всего корпуса «Австразийских писем».

(обратно)

197

Сын Маврикия и Константины, родившийся несколько месяцев назад.

(обратно)

198

Такое сокращение оригинальной «шапки» — результат работы клириков, составлявших «Регистр» писем Григория.

(обратно)

199

Эти «служители Божии» были монахами.

(обратно)

200

To есть апокризиарий.

(обратно)

201

Святой Павел.

(обратно)

202

Это и следующее послание были доставлены одним и тем же гонцом. Действительно, существовал обычай писать по одному письму на каждую тему, что упрощало их чтение в ходе нескольких королевских аудиенций.

(обратно)

203

Это письмо — одно из немногих, где сохранилась оригинальная «шапка».

(обратно)

204

Выражение «dato capitulari» неясно.

(обратно)

205

Епископу Лионскому.

(обратно)

206

Речь идет о комплексе в Отёне.

(обратно)

207

Папские архивы, расположенные в пристройке к Латеранскому дворцу.

(обратно)

208

Брунгильда.

(обратно)

209

To есть в вестготскую Септиманию.

(обратно)

210

Это место можно понять и так: «Такого не должны были бы сообщать о лицах, принадлежащих к католической вере».

(обратно)

211

Место сильно искаженное; толкование не очень надежное.

(обратно)

212

В Септимании.

(обратно)

213

Место сильно искаженное; толкование не очень надежное.

(обратно)

Ссылки

1

Lettres austrasiennes // Epistolae Merowlngici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3]. 9, y Германа Парижского.

(обратно)

2

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV cum continuationibus // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.] IV. IV, 18.

(обратно)

3

Lettres austrasiennes, 26, 27, 29; такое написание предпочитал также Фортунат.

(обратно)

4

Это написание обнаружено в переписке графа Булгара (Epistolae Wisigothicae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3]. P. 658–690. 13).

(обратно)

5

Это написание использовано в Регистре писем Григория Великого (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum libri I–VII. Libri VIII–XIV, Appendix. Edidit Dag Norberg. Turnholti: Brepols, 1982. [CC; 140, 140a.])

(обратно)

6

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 59.

(обратно)

7

Тем не менее эта уменьшительная форма обнаружена только у Фредеrapa: Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 59.

(обратно)

8

Lettres austrasiennes, 26, 27, 29, 30 и 44.

(обратно)

9

Venantius Fortunatus. Carmina // Venance Fortunat. Carmina. Tome III, Livres IX–XI. Texte établi et traduit par Marc Reydellet. Paris: les Belles Lettres, 2004. Préface.

(обратно)

10

Хороший обзор состояния «вопроса о Фредегаре» дали О. Девийер и Ж. Мейер в издании: Frèdêgaire. Chronique des temps mérovingiens: livre IV et continuations. Texte latin selon l'éd. de J.M. Wallace-Hadrill; trad., introd. et notes par Olivier Devillers et Jean Meyers. Turnhout: Brepols, 2001. P. 10–18.

(обратно)

11

Благодарю Аньес Грасеффа за возможность познакомиться с ее сообщением, готовящимся к печати: Graceffa, Agnès. Le pouvoir déréglé: Frédègonde, Brunehaut et l'historiographie masculine moderne // Storia délie donne. Numéro spéciale. A cura di Silvia Luraghi. Firenze: Firenze University Press, 2009.

(обратно)

12

Pasquier, Etienne. Les Recherches de la France… Paris, 1581. P. 195.

(обратно)

13

Mêzeray, François Eudes (dit de). Abrégé chronologique de l'Histoire de France. Amsterdam: A. Schelter, 1696. T. I. P. 105–107.

(обратно)

14

См. A. Graceffa. Art. cit.

(обратно)

15

Berthelot A. Le monde barbare // Histoire générale du IVh siècle a nos jours. 1, Les Origines. 395–1095. Ouvrage publ. sous la dir. de Ernest Lavisse et Alfred Rambaud. Paris: Armand Colin, 1893. P. 134.

(обратно)

16

См. прежде всего: Nelson, Janet L. Queen as Jezebels: Brunhild and Balthild in Merovingian history // Nelson, Janet L. Politics and ritual in early medieval Europe. London; Ronceverte, W. Va.: Hambledon Press, 1986. P. 1–86. — Nelson, Janet L. Medieval Queenship // Women in medieval western European culture. Ed. by Linda E. Mitchell. New York; London: Garland, 1999. P. 179–208.

(обратно)

17

Le Jan, Régine. Famille et pouvoir dans le monde franc: VIIe-Xe siècle: essai d'anthropologie sociale. Paris: Publications de la Sorbonne, 1995.

(обратно)

18

Angers past: the social uses of an emotion in the Middle Ages. Edited by Barbara H. Rosenwein. Ithaca; London: Cornell University Press, 1998. P. 246.

(обратно)

19

Pancer, Nira. Sans peur et sans vergogne: de l'honneur et des femmes aux premiers temps mérovingiens (VIe-VIIe siècles). Paris: Albin Michel, 2001. Автор значительно скорректировала свою точку зрения в следующем тексте: Pancer, Nira. La vengeance féminine revisitée: le cas de Grégoire de Tours // La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: École française de Rome, 2006. P. 307–324.

(обратно)

20

Courcelle, Pierre. Les lecteurs de l'Enéide devant les grandes invasions germaniques // Romanobarbarica. 1 (1976). P. 25–56.

(обратно)

21

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 34 (p. 922): «Uno se ore cum louis laudibus Christi laudes non capiunt».

(обратно)

22

Вергилий. Энеида. I, ст. 278–279 (пер. С. Ошерова): «His ego metas rerum nee tempora pono; imperium sine fine dedi».

(обратно)

23

Пример: Venantius Fortunatus. Carm. X, 19, v. 5 (Venance Fortunat. Carmina. Tome III, Livres IX–XI. Texte établi et traduit par Marc Reydellet. Paris: les Belles Lettres, 2004. P. 99): «По решению короля вы смогли подняться в ранг judex'a».

(обратно)

24

См., в частности, Кодекс Феодосия. V, 20, 1 в отношении обычаев.

(обратно)

25

MacMullen, Ramsay. Corruption and the decline of Rome. New Haven (Connecticut); London: Yale university Press, 1988. Французский перевод: MacMullen, Ramsay. Le déclin de Rome et la corruption du pouvoir. Traduit de l'anglais par Alain Spiquel et Aline Rousselle. Paris: Les Belles Lettres, 1991.

(обратно)

26

Christol, Michel. L'empire romain du IIIe siècle: histoire politique: de 192, mort de Commode, à 325, concile de Nicée. Paris: Errance, 1997. (Collection des Hespérides.] P. 179–181.

(обратно)

27

Wolfram, Herwig. Histoire des Goths. Traduit de l'anglais par Frank Straschitz et Josie Mély. Paris: Albin Michel, 1990. P. 32. [Русский перевод: Вольфрам, Хервиг. Готы / Пер. с немецкого Б. Миловидова, М. Некрасова. СПб.: Ювента, 2003. С. 27.]

(обратно)

28

Иордан. Гетика. 25 (пер. Е. Ч. Скржинской).

(обратно)

29

Wenskus, Reinhard. Stammesbildung und Verfassung; Das Werden der fruhmittelalterlichen Gentes. Kôln, Graz: Bôhlau, 1961. — Wolfram, Herwig. Geschichte der Goten: von den Anfângen bis zur Mitte des 6. Jahrhunderts; Entwurf einer historischen Ethnographie. München: Beck, 1979 [Русский перевод: Вольфрам, Хервиг. Готы / Пер. с немецкого Б. Миловидова, М. Некрасова. СПб.: Ювента, 2003.]. — Pohl, Walter. Die Awaren: ein Steppenvolk in Mitteleuropa 567–822 n. Chr. Milnchen: Beck, 1988. Одно из лучших введений в эту модель — статья В. Поля: Pohl, Walter. Aux origines d'une Europe ethnique: Identités en transformation entre antiquité et moyen âge // Annales: Histoire, Sciences sociales. 60/1 (2005). P. 183–208.

(обратно)

30

Coumert, Magali. Origines des peuples: les récits du Haut Moyen Âge occidental: 550–850. Paris: Institut d'Études Augustiniennes, 2007.

(обратно)

31

PLRE II. P. 159–160.

(обратно)

32

См.: Régerat, Philippe. La conversion d'un prince germanique au IVe siècle: Fritigern et les Goths // Clovis, histoire & mémoire: actes du Colloque international d'histoire de Reims, 19–25 septembre 1996. Sous la dir. de Michel Rouche. Paris: Presses de l'Université de Paris-Sorbonne, 1997. T. I. P. 171–184. — Liebeschuetz, John Hugo Wolfgang Gideon. Barbarians and bishops: army, church, and state in the age of Arcadius and Chrysostom. Oxford: Clarendon Press, 1990. P. 49.

(обратно)

33

В интерпретации «режима гостеприимства» консенсуса между современными историками нет. Об интерпретации, связанной с налогами: Goffart, Walter A. Barbarians and Romans, A.D. 418–584: the techniques of accommodation. Princeton (N. Y.): Princeton university press, 1980. — Goffart, Walter A. Old and new in Merovingian taxation // Goffart, Walter A. Rome's fall and after. London; Ronceverte, W.Va: Hambledon press, 1989. P. 213–231. О пересмотре этой модели: Wickham, Chris. Framing the Early Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400–800. Oxford; New York; Auckland [etc.]: Oxford University Press, 2005. P. 84–87.

(обратно)

34

Vita (I) sancti Orientii episcopo Ausciorum in Novempopulania. Ed. G. Henskens // Acta sanctorum: quotquot toto orbe coluntur, vel a catholicis scriptoribus celebrantur… 70 vol. Antverpiae, Brussels, Tongerlo, Paris, 1643–1894. Mai I., 1680. P. 62–63. 3.

(обратно)

35

Об этой спорной теме: Lauwers, Michel; Ri part, Laurent. Représentation et gestion de l'espace dans l'Occident medieval, V–XIII' siècle // Rome et l'État moderne européen: actes du colloque international tenu à Rome, les 31 janvier, 1er et 2 février 2002. Études réunies par Jean-Philippe Genet. Rome: École française de Rome, 2007. ICollection de l'Ecole française de Rome, 377.] P. 115–171.

(обратно)

36

Об этом объекте: Vezin, Jean. Une nouvelle lecture de la liste de noms copiés au dos de l'ivoire Barberini // Bulletin archéologique du Comité des travaux historiques et scientifiques. Nouvelle série. T. 7 (1971). P. 19–53. О его связях с Брунгильдой: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms, 450–751. London; New York: Longman, 1994. P. 135.

(обратно)

37

Sodini, Jean-Pierre. Images sculptées et propagande impériale du IVe au VIesiècle: recherches récentes sur les colonnes honorifiques et les reliefs politiques à Byzance // Byzance et les images: cycle de conférences organisées au Musée du Louvre, Paris, par le Service culturel du 5 au 7 décembre 1992. Sous la dir. d'André Guillou et de Jannic Durand. Paris: La Documentation française, 1994. P. 43–94.

(обратно)

38

PLRE I. P. 379–380.

(обратно)

39

PLRE II. P. 164–169.

(обратно)

40

Lettres austrasiennes, 42.

(обратно)

41

Энеида. VI, 853 (пер. С. Ошерова).

(обратно)

42

Joye, Sylvie; Knaepen, Arnaud. L'image d'Amalasonthe chez Procope de Césarée et Grégoire de Tours: portraits contrastés entre Orient et Occident // Le Moyen Age. III/2 (2005). P. 243.

(обратно)

43

Прокопий Кесарийский. О постройках. I, X, 16–20.

(обратно)

44

Liber pontificalis. Texte, introduction et commentaire par l'abbé Louis Duchesne. Paris: E. Thorin, 1886–1892. Felix III.

(обратно)

45

Фрагмент одного закона Тевдиса сохранился в рукописи «Бревиария Алариха» в Леоне: MGH. Leges nationum Germanicarum. Bd. I. Hannover: Hahn, 1869. P. 469.

(обратно)

46

Прокопий. Войны. V, 12, 50.

(обратно)

47

Chronica Caesaraugustana // Victoris Tunnunensis Chronicon: cum reliquiis ex Consularibus Caesaraugustanis et lohannis Biclarensis Chronicon. Edidit Carmen Cardelle de Hartmann; commentaria historica ad Consularia Caesaraugustana et ad lohannis Biclarensis Chronicon edidit Roger Collins. Turnhout: Brepols, 2001. [Corpus Christianorum. 173a. Series Latina.] 130a.

(обратно)

48

Прокопий. Войны. III, 24, 7–16.

(обратно)

49

Осторожное воспроизведение событий: Thompson, Edward Arthur. The Goths in Spain. Oxford: Clarendon press, 1969. P. 15–16.

(обратно)

50

Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum, Wandalorum, Sueborum // MGH AA. T. XI: Chronica Minora saec. IV.V.VI.VII. Vol. 2. Edidit Theodorus Mommsen. Berolini: Apud Weidmannos, 1894. 41.

(обратно)

51

Ibid. 44–46. Иордан. Гетика. 303.

(обратно)

52

Cazier, Pierre; Fontaine, Jacques. Qui a chassé de Carthaginoise Sévérianus et les siens? Observations sur l'histoire familiale d'Isidore de Seville // Estudios en homenaje a don Claudio Sanchez Albornoz en sus 90 anos: anexos de Cuadernos de historia de Espana. Buenos Aires: Instituto de Historia de Espana, 1983. V. 1. P. 349–400.

(обратно)

53

Иордан. Гетика. 303.

(обратно)

54

Chronica Caesaraugustana. 6а // СС. 173А, р. 61.

(обратно)

55

Venantius Fortunatus. Carm. // Venanti Honori Clementiani Fortunati presbyteri italici Opera poetica. Recensuit et emendavit Fridericus Leo. Berolini: apud Weidmannos, 1881. [MGH. AA; 4, 1.] VI, 1, v. 52.

(обратно)

56

Visigothic Spain: new approaches. Ed. by Edward James. Oxford: Clarendon Press, 1980. P. 35.

(обратно)

57

О Баутоне: PLRE /. P. 159–160. Об Арбогасте: ibid. P. 95–97.

(обратно)

58

Ewig, Eugen. Die Namengebung bei den altesten Frankenkonigen und im merowingischen Königshaus // Francia. XVIII/1 (1991). S. 21–69.

(обратно)

59

Barthélémy, Dominique. La chevalerie: De la Germanie antique à la France du XIIe siècle. Paris: Fayard, 2007. P. 38–39.

(обратно)

60

В обильной библиографии по этому вопросу выделяется новая точка зрения Дизенбергера: Diesenberger, Max. Hair, sacrality and symbolic capital in the Frankish kingdoms // The construction of communities in the early Middle Ages: texts, resources and artefacts. Edited by Richard Corradini, Max Diesenberger, Helmut Reimitz. Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 173–212.

(обратно)

61

Фундаментальной по этому вопросу остается статья О. Эвига: Ewig, Eugen. Die frànkischen Teilungen und Teilreiche (511–613) // Ewig, Eugen. Spâtantikes und frankisches Gallien: gesammelte Schriften. Miinchen: ArtemisVerlag, 1976. Bd. 1. S. 114–171.

(обратно)

62

Ibid.

(обратно)

63

Агафий Миринейский. О царствовании Юстиниана / пер., статья и прим. М. В. Левченко. М.-Л.: изд-во АН СССР, 1953. 1, 2, 6–8.

(обратно)

64

Григорий Турский. История франков. V, предисловие (пер. В. Д. Савуковой).

(обратно)

65

Там же. III, 3.

(обратно)

66

Liber monstrorum. Introduzione, edizione, versione e commento di Franco Porsia. Bari: Dedalo libri, 1976. P. 138. I, 2.

(обратно)

67

Григорий Турский. История франков. III, 4 и 7.

(обратно)

68

Там же. IV, 10 и 14. Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 74.

(обратно)

69

Marius Aventicensis. La Chronique de Marius d'Avenches: (455–581). Texte, traduction et commentaire de Justin Favrod. Lausanne: Université de Lausanne, Faculté de lettres, Section d'histoire, 1993. [Cahiers lausannois d'histoire médiévale.] 555, 3 и 556, 1–2.

(обратно)

70

Григорий Турский. История франков. III, 6. Marius d'Avanche. Chronique. 523.

(обратно)

71

Прокопий. Войны. V, 20 |13?1, 14–28.

(обратно)

72

Агафий. О царствовании Юстиниана. I, 6.

(обратно)

73

Marius d'Avenche. Chronique. 538 и 539.

(обратно)

74

Прокопий. Войны. VI, 12, 38.

(обратно)

75

Там же. VII, 33, 7.

(обратно)

76

Агафий. О царствовании Юстиниана. I, 4, 2–4. — Collins, Roger. Theodebert I, “Rex Magnus Francorum” // Ideal and reality in Frankish and Anglo-Saxon society: studies presented to J. M. Wallace-Hadrill. Ed. by Patrick Wormald, with Donald Bullough and Roger Collins. Oxford: B. Blackwell, 1983. P. 9–13. — Cameron, Averil. Agathias on the early Merovingians // Annali délia Scuola Normale Superiore di Pisa. 37 (1968). P. 107.

(обратно)

77

Там же. III, 32. Marius d'Avenche. Chronique. 555. Агафий. О царствовании Юстиниана. I и II, passim. О том, что Григорий Турский ошибочно отнес этот эпизод к царствованию Теодоберта I, см.: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms, 450–751. London; New York: Longman, 1994. P. 67 и 165.

(обратно)

78

Григорий Турский. История франков. III, 20. Origo gentis Langobardorum. Introduzione, testo critico, commento a cura di Annalisa Bracciotti. Roma: Herder éditrice e libreria, 1998. 4.

(обратно)

79

Venantius Fortunatus. Carm. IV, 25 и VI, 3. — Прокопий. Войны. VIII, 20. — PLRE III. P. 1233.

(обратно)

80

Григорий Турский. История франков. IV, 9.

(обратно)

81

Григорий Турский. История франков. III, 21–22.

(обратно)

82

Там же. III, 10 и 29.

(обратно)

83

Lettres austrasiennes, 20.

(обратно)

84

Dierkens, Alain; Périn, Patrick. Les sedes regiae mérovingiennes entre Seine et Rhin // Sedes regiae (ann. 400–800). Gisela Ri poil, Josep M. Gurt, eds; con la colaboraciôn de Alexandra Chavarria. Barcelona: Reial Acadèmia de bones lletres. 2000. P. 267–304.

(обратно)

85

Barbier, Josianne. Le système palatial franc: genèse et fonctionnement dans le nord-ouest du regnum // Bibliothèque de l'Ecole des Chartes. 145 (1990). P. 245–299. — Barbier, Josianne. Les lieux du pouvoir en Gaule franque. L'exemple des palais // Deutsche Königspfalzen: Beiträge zu ihrer historischen und archäologischen Erforschung. Bd. 8. Places of power = Orte der Herrschaft = Lieux du pouvoir. Hrsg. von Caspar Ehlers. Gôttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2007. S. 227–246.

(обратно)

86

Vita Caesarii // Sancti Caesarii Arelatensis opera varia. Studio et diligentia D. Germani Morin. Maretioli, 1942. I, 20.

(обратно)

87

Gregorius Turonensis. Liber de gloria confessorum // Gregorii Turonensis Opera. Ediderunt W. Arndt et Br. Krusch. Hannoverae: impensis bibliopolii Hahniani, 1885. [MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. 1.]. 62.

(обратно)

88

Григорий Турский. История франков. IV, 16.

(обратно)

89

Там же. IV, 2.

(обратно)

90

Там же. История франков. III, 36.

(обратно)

91

О поступлении в Марсель папируса: Григорий Турский. История франков. V, 5. О налогах, которыми в том же городе облагалось восточное вино: Григорий Турский. История франков. IV, 43.

(обратно)

92

Там же. VI, 46.

(обратно)

93

Этот тезис выдвигает К. Ф. Вернер: Werner, Karl Ferdinand. Naissance de la noblesse: l'essor des élites politiques en Europe. Seconde édition revue et corrigée. Paris: Fayard, 1998.

(обратно)

94

Григорий Турский. История франков. VIII, 39.

(обратно)

95

Venantius Fortunatus. Carm. V, 5. Goffart, Walter. The conversion of Avitus of Clermont and similar passages in Gregory of Tours // «To see ourselves as others see us»: Christians, Jews, «others» in late antiquity. Edited by Jacob Neusner and Ernest S. Frerichs. Chicago, Calif: Scholars Press, 1985. P. 473–497. Переиздано: Goffart, Walter A. Rome's fall and after. London; Ronceverte, W.Va: Hambledon press, 1989. P. 293–317.

(обратно)

96

Orléans II (533), с. 4, 7; Clermont (535), с. 2; Orléans (538), с. 3; Orléans V (549), с. 11; Paris III (556/573), с. 8 // Concilia Galliae: A. 5U-A. 695. Cura et studio Caroli De Clercq. Turnholti: Brepols, 1963. [CC. 148A.].

(обратно)

97

Григорий Турский. История франков. III, 34.

(обратно)

98

См. прежде всего: Venantius Fortunatus. Carm. V, 14.

(обратно)

99

Barthélémy, Dominique. La chevalerie: De la Germanie antique à la France du XIIe siècle. Paris: Fayard, 2007. P. 34.

(обратно)

100

Gregorius Turonensis. Liber de gloria martyrum. 80 (MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. Bd. I. Berlin: apud Weidmannos, 1884. P. 542–543).

(обратно)

101

Joye, Sylvie. La femme ravie: le mariage par rapt dans les sociétés occidentales du haut Moyen Age (VIe-Xe siècle). Thèse. Lille: Université de Lille 3, 2006.

(обратно)

102

Geary, Patrick J. Vivre en conflit dans une France sans État: typologie des mécanismes de règlement des conflits (1050–1200) // Annales: Économies, Sociétés, Civilisations. 41 (1986). N 5. P. 1107–1133.

(обратно)

103

Григорий Турский. История франков. IV, 3.

(обратно)

104

Там же. IV, 20. Marius d'Avenche. Chronique. 560.

(обратно)

105

Там же. IV, 3.

(обратно)

106

Там же. IV, 19,21 и 51.

(обратно)

107

Там же. IV, 22.

(обратно)

108

Там же. IV, 26.

(обратно)

109

Там же. IV, 25.

(обратно)

110

Venantius Fortunatus. Carm. VI, la, v. 11–12.

(обратно)

111

Григорий Турский. История франков. V, 14.

(обратно)

112

Там же. IV, 29.

(обратно)

113

Там же. IV, 23.

(обратно)

114

Barthélémy, Dominique. Op. cit. P. 64.

(обратно)

115

Там же. IV, 25.

(обратно)

116

Там же. IV, 28.

(обратно)

117

Dumézil, Bruno. Gogo et ses amis: écriture, échanges et ambitions dans un réseau aristocratique de la fin du VI'siècle // Revue historique. 643 (2007). P. 553–593.

(обратно)

118

Venance Fortunat. Carm. Préface.

(обратно)

119

Marius d'Avenche. Chronique. 566.

(обратно)

120

См. ниже, прим. 51.

(обратно)

121

Leges Visigothorum antiquiores. Edidit Karolus Zeumer. Hannoverae; Lipsiae: Hahn, 1894. [MGH. Leges. 8. Fontes iuris Germanici antiqui in usum scholarum separatim editi. 5.]. III, 1, 5.

(обратно)

122

Местоположение Аризита остается очень спорным; см.: Bascoul, Louis. Arisitum, Arisidium // Dictionnaire d'histoire et de géographie ecclésiastiques. Tome quatrième, fasc. 19–24, Argaiz-Athaulf. Sous la dir. de Mgr Alfred Baudrillart. Paris: Letouzey et Ané, 1930. Col. 180–182.

(обратно)

123

Григорий Турский. История франков. V, 5.

(обратно)

124

Там же.

(обратно)

125

Там же. IV, 27.

(обратно)

126

См. собственный рассказ Фортуната о его прибытии зимой в Австразию (Стихотворения. Предисловие. 4–5).

(обратно)

127

Fortunat. Vie de saint Martin, I, 44. Venantius Fortunatus. Carm. VIII, 1, 21.

(обратно)

128

О маршруте Фортуната см.: Saiel, Jaroslav. Il viaggio di Venanzio Fortunato e la sua attività in ordine alla politica bizantina // Antichità Altoadriatiche. 19 (1981). P. 359–375.

(обратно)

129

Lettres austrasiennes, 21.

(обратно)

130

Dumézil, Bruno. Gogo et ses amis: écriture, échanges et ambitions dans un réseau aristocratique de la fin du VIe siècle // Revue historique. 643 (2007). P. 559.

(обратно)

131

Lettres austrasiennes, 11.

(обратно)

132

Gauthier, Nancy. Op. cit. P. 172–189.

(обратно)

133

Lettres austrasiennes, 7.

(обратно)

134

Ibid., 8; см. ниже, главу V.

(обратно)

135

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 1, v. 16.

(обратно)

136

Ibid. V. 20.

(обратно)

137

Reydellet, Marc. La royauté dans la littérature latine de Sidoine Apollinaire à Isidore de Seville. Rome: École française de Rome, 1981. P. 305–308.

(обратно)

138

Thierry, Augustin. Récits des temps mérovingiens. Paris: Presses d'aujourd'hui, 1981. P. 46.

(обратно)

139

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 1, v. 34.

(обратно)

140

Ibid., v. 77.

(обратно)

141

Ibid., v. 36.

(обратно)

142

Reydellet, Marc. Op. cit. P. 306–307.

(обратно)

143

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 1, v. 100–106.

(обратно)

144

Reydellet, Marc. Op. cit. P. 306.

(обратно)

145

Григорий Турский. История франков. IV, 27.

(обратно)

146

Lettres austrasiennes, 17.

(обратно)

147

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 1, v. 117–119.

(обратно)

148

Об этой обязанности см.: Feller, Laurent. 'Morgengabe', dot, tertia: rapport introductif // Dots et douaires dans le haut Moyen Age. Sous la direction de François Bougard, Laurent Feller et Régine Le Jan. Rome: École française de Rome, 2002. P. 15–17.

(обратно)

149

Le Jan, Régine. Douaires et pouvoirs des reines en Francie et en Germanie (VIe-Xe siècle) // Dots et douaires dans le haut Moyen Âge. Op. cit. P. 457–497. — Real, Isabelle. Entre mari et femme: dons réciproques et gestion des biens à l'époque mérovingienne d'après les chroniques et les Vies de saints // Dots et douaires dans le haut Moyen Age. Op. cit. P. 389–406.

(обратно)

150

Fleury, Michel; France-Lanord, Albert. Les trésors mérovingiens de la basilique de Saint-Denis. Woippy: G. Klopp, 1998. P. I 209–215.

(обратно)

151

См. новую датировку, предложенную в статье: Périn, Patrick; Calligaro, Thomas. La tombe d'Arégonde. Nouvelles analyses en laboratoire du mobilier métallique et des restes organiques de la défunte du sarcophage 49 de la basilique de Saint-Denis // Antiquités nationales. 37 (2005 [2007]). P. 181–206. В этом исследование также заново реконструируется одежда Aperyнды.

(обратно)

152

Fleury, Michel; France-Lanord, Albert. Op. cit. P. II 130–159.

(обратно)

153

Это изящное выражение предложила П. Стаффорд: Stafford, Pauline. Queens and treasure in the Early Middle Ages // Treasure in the medieval west. Edited by Elizabeth M. Tyler. Woodbridge, Suffolk, UK, Rochester, NY: York Medieval Press, 2000. P. 61–82.

(обратно)

154

Vitae Radegundis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRG; 2.]. P. 364–395. II, 15.

(обратно)

155

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 73.

(обратно)

156

Григорий Турский. История франков. V, 18.

(обратно)

157

Там же.

(обратно)

158

Flodoard. Die Geschichte der Reimser Kirche = Historia Remensis Ecclesiae. Hrsg. von Martina Stratmann. Hannover: Hahnsche Buchhandlung, 1998. II, 4.

(обратно)

159

Die Urkunden der Merowinger = Diplomata regum Francorum e stirpe Merovingica. Nach Vorarb. von Carlrichard Bruhl hrsg. von Théo Kölzer. Hannover: Hahn, 2001. [MGH.] Nr. 77, S. 196: «villa cuius uocabolum est Trib <…> omni adiacencia sua, sicuit a fisco Brunichildae reginae uel postea a precelso avo nostro Chiotario seul domno uel gen <…> possesssa».

(обратно)

160

Ibid. Op. cit. Nr. 77, S. 196: «quod Goti, qui sem <…> administra uilla aspexerunt et ibidem ad locis pro fisco et tempore egerunt…»

(обратно)

161

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Op. cit. 20. P. 98.

(обратно)

162

Die Urkunden der Merowinger. Op. cit. Deperdita. Nr. 132. — Barbier, Josianne. Les actes royaux mérovingiens pour Saint-Médard de Soissons: une révision // Saint-Médard: trésors d'une abbaye royale. Textes et iconographie réunis par Denis Defente. Paris: Somogy éd. d'art, 1997. P. 192–195 et p. 229.

(обратно)

163

Lettres austrasiennes, 8.

(обратно)

164

Venantius Fortunatus. Carm. VI, la, v. 37–38.

(обратно)

165

Григорий Турский. История франков. IV, 27.

(обратно)

166

Беда Достопочтенный. Церковная история. II, 9.

(обратно)

167

Epistolae Austrasicse // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. MGH. Ер.; 3.1. 8.

(обратно)

168

Григорий Турский. История франков. VIII, 4.

(обратно)

169

Там же. III, 10 и 29.

(обратно)

170

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 217.

(обратно)

171

Григорий Турский. История франков. III, 18.

(обратно)

172

Ewig, Eugen. Die Namengebung bei den ältesten Frankenkonigen und im merowingischen Konigshaus // Francia. XVIII/1 (1991). S. 21–69.

(обратно)

173

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 5, v. 57–58.

(обратно)

174

Epistolac Austrasicae. 24.

(обратно)

175

См. Lettres austrasiennes, 44.

(обратно)

176

Venantius Fortunatus. Carm. App., 6.

(обратно)

177

Gregorius J. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VI, 5.

(обратно)

178

Григорий Турский. История франков. V, 3.

(обратно)

179

Там же. IV, 51.

(обратно)

180

Там же. V, 18.

(обратно)

181

Там же. IV, 51.

(обратно)

182

Venantius Fortunatus. Carm. VII, 16. — PLRE III. P. 331–332.

(обратно)

183

Pactus legis Salicae. Hrsg. von Karl August Eckhardt. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1962. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 4, pars 1] 41, 8.

(обратно)

184

Venantius Fortunatus. Carm. VII, 16, v. 47–50.

(обратно)

185

Ibid. VII, 7, v. 25–30.

(обратно)

186

Ibid. VII, 7.

(обратно)

187

Григорий Турский. История франков. IV, 46.

(обратно)

188

Venantius Fortunatus. Carm. VII, 8 и 9.

(обратно)

189

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 59.

(обратно)

190

Григорий Турский. История франков. IV, 46.

(обратно)

191

Dumézil, Bruno. Le patrice Dynamius et son réseau: culture aristocratique et transformation des pouvoirs autour de Lérins dans la seconde moitié du VIe siècle // Lérins, une île sainte de l'Antiquité au moyen âge. Études réunies par Yann Codou et Michel Lauwers. Tumhout: Brepols, 2009.

(обратно)

192

Григорий Турский. История франков. V, 25.

(обратно)

193

Ерр, Verena. Amicitia: zur Geschichte personaler, sozialer, politischer und geistlicher Beziehungen im frùhen Mittelalter. Stuttgart: Hiersemann, 1999.

(обратно)

194

Григорий Турский. История франков. IV, 43.

(обратно)

195

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 2, v. 37–38.

(обратно)

196

Григорий Турский. История франков. IV, 26.

(обратно)

197

Concile de Tours II, Lettre des évêques de la province de Tours au peuple // Concilia Galliae: A. 511-A. 695.

(обратно)

198

Tours II, cl.

(обратно)

199

Там же, с. 21.

(обратно)

200

Там же, с. 22.

(обратно)

201

Григорий Турский. История франков. IV, 26.

(обратно)

202

Там же. IV, 29.

(обратно)

203

Там же.

(обратно)

204

Там же. IV, 30.

(обратно)

205

Прокопий. Войны. VII, 33, 5–6.

(обратно)

206

Об отношениях между Фортунатом и Динамием см.: Venantius Fortunatus. Carm. VI, 10.

(обратно)

207

Григорий Турский. История франков. IV, 30.

(обратно)

208

Там же. IV, 40.

(обратно)

209

Epistolae Austrasica;. 8. Павел Диакон. История лангобардов. I, 27.

(обратно)

210

Там же.

(обратно)

211

Григорий Турский. История франков. IV, 42.

(обратно)

212

Там же. IV, 41.

(обратно)

213

Павел Диакон. История лангобардов. I, 28.

(обратно)

214

Об этом нападении упоминает Марий Аваншский: Marius d'Avenche. Chronique. 569. Правда, проблемы с хронологией у Мария хорошо известны.

(обратно)

215

Григорий Турский. История франков. IV, 42.

(обратно)

216

Там же.

(обратно)

217

Там же. IX, 40. Vitae Radegundis. II, 16.

(обратно)

218

Venantius Fortunatus. Carm. App., 1, v. 165–166.

(обратно)

219

Venantius Fortunatus. Carm. App., 2.

(обратно)

220

Iohannus Biclarensis. Chronicon // Victoris Tunnunensis «Chronicon» cum reliquiis ex «Consularibus Caesaraugustanis» et lohannis Biclarensis «Chronicon». Edidit Carmen Cardelle de Hartmann; commentaria historica ad «Consularia Caesaraugustana» et ad Ioahannis Biclarensis Chronicon edidit Roger Collins. Turnholti: Brepols, 2001. [CC; 173 A.]. 2.

(обратно)

221

Григорий Турский. История франков. IV, 40.

(обратно)

222

Dumézil, Bruno. Gogo et ses amis: écriture, échanges et ambitions dans un réseau aristocratique de la fin du VIesiècle // Revue historique. 643 (2007). P. 553–593.

(обратно)

223

Этот слух передал хронист Агафий. Collins, Roger. Theodebert I, “Rex Magnus Francorum” // Ideal and reality in Frankish and Anglo-Saxon society: studies presented to J. M. Wallace-Hadrill. Ed. by Patrick Wormald, with Donald Bullough and Roger Collins. Oxford: B. Blackwell, 1983. P. 9–10.

(обратно)

224

Григорий Турский. История франков. VI, 4.

(обратно)

225

Григорий Турский. История франков. IV, 50.

(обратно)

226

Там же. IX, 26.

(обратно)

227

Там же. IX, 33 (Бертефледу).

(обратно)

228

О Хродехильде см. Григорий Турский. История франков. IX, 39;

(обратно)

229

Григорий Турский. История франков. IV, 26.

(обратно)

230

Текст договора о разделе см. «Анделотский договор» (Григорий Турский. История франков. IX, 20).

(обратно)

231

Григорий Турский. История франков. VI, 27; VII, 6.

(обратно)

232

«Анделотский договор» (Григорий Турский. История франков. IX, 20).

(обратно)

233

Там же.

(обратно)

234

Там же.

(обратно)

235

Там же.

(обратно)

236

Там же. II, 38.

(обратно)

237

«Анделотский договор» (Григорий Турский. История франков. IX, 20).

(обратно)

238

Григорий Турский. История франков. IV, 45.

(обратно)

239

Там же. IX, 40.

(обратно)

240

Там же. IV, 45 и 47.

(обратно)

241

Venantius Fortunatus. Carm. III, 1, 2, 3.

(обратно)

242

Venantius Fortunatus. Carm. V, 3, v. 15: «Huic Sigisberthus ouans fauet et Brunichildis honori».

(обратно)

243

Statute Ecclesiae Antiqua // Manier, Charles. Les “Statuta ecclesiae antiqua”: édition, études critiques. Paris: Presses universitaires de France, 1960. [Bibliothèque de l'Institut de droit canonique de l'Université de Strasbourg; 5.], 1; яснее — Orléans II (533), с 7, и Orléans III (538), с. 3 // Concilia Galliae: A. 511-A. 695.

(обратно)

244

Lancel, Serge. Saint Augustin. Paris: Fayard, 1999. P. 262–265.

(обратно)

245

Григорий Турский. История франков. IX, 20.

(обратно)

246

Там же.

(обратно)

247

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 5, v. 215–236.

(обратно)

248

Григорий Турский. История франков. IV, 28.

(обратно)

249

Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum… 47. Iohannus Biclarensis. Chronicon. 6.

(обратно)

250

Григорий Турский. История франков. IV, 28.

(обратно)

251

Liber Historian Francorum // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRG; 2.] 31.

(обратно)

252

Avit de Vienne. Ep. 5.

(обратно)

253

PLRE /. P. 233.

(обратно)

254

Григорий Турский. История франков. IV, 28.

(обратно)

255

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 5, v. 13–16.

(обратно)

256

Ibid, v. 58–62.

(обратно)

257

Ibid., v. 25.

(обратно)

258

Ibid., v. 225–228.

(обратно)

259

Ibid., v. 241–242.

(обратно)

260

Ibid., v. 258–259.

(обратно)

261

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 5, v. 277–280.

(обратно)

262

Григорий Турский. История франков. IV, 28.

(обратно)

263

Venantius Fortunatus. Carm. VI, 5, v. 367–378.

(обратно)

264

Григорий Турский. История франков. III, 6.

(обратно)

265

Lettres austrasiennes, 9.

(обратно)

266

Григорий Турский. История франков. III, 31;

(обратно)

267

См. прежде всего: Venantius Fortunatus. Carm. VII, 4, написанное Гогону из Пуатье, и Стихотворения. VII, 9, адресованное Лупу в 573–574 гг.

(обратно)

268

«Анделотский договор» (Григорий Турский. История франков. IX, 20).

(обратно)

269

Григорий Турский. История франков. IV, 47.

(обратно)

270

Там же.

(обратно)

271

Там же.

(обратно)

272

Paris (573). Epistola synodi ad Sigisbertum regem // Concilia Galliae: A. 511 — A. 695. P. 216: «non absque coniuentia gloriae uestrae, sicut credimus, euocati Parisius».

(обратно)

273

Григорий Турский. История франков. IV, 47–48.

(обратно)

274

Там же. IV, 49.

(обратно)

275

Там же.

(обратно)

276

Marius d'Avenche. Chronique. 574.

(обратно)

277

См. прежде всего предисловие к Пятой книге «Истории франков».

(обратно)

278

Григорий Турский. История франков. IV, 49.

(обратно)

279

См. знаменитое сообщение Агафия (О царствовании Юстиниана. I, 2) об улаживании конфликтов между королями франков.

(обратно)

280

Григорий Турский. История франков. IV, 49. Gregorius Turonensis. Liber de virtutibus sancti Martini. II, 5, 6 и 7.

(обратно)

281

Там же. IV, 49.

(обратно)

282

Там же. IV, 50.

(обратно)

283

Там же.

(обратно)

284

Lettres austrasiennes, 9.

(обратно)

285

Там же.

(обратно)

286

Там же. IV, 51.

(обратно)

287

Там же. V, 22.

(обратно)

288

См. Vitae Radegundis. I, 2. — Jonas Bobiensis. Vitae Columbani abbatis disci pulorumque eius libri II // Jonas Bobiensis. Ionae vitae sanctorum Columbani, Vedastis, Iohannis. Recognovit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: impensis Bibliopolii Hahniani, 1905. [MGH. Scriptores rerum germanicarum in usum scholarum separatim editi; 37]. 18.

(обратно)

289

См. исключительное отношение к Храмну, мятежному сыну Хлотаря I: Григорий Турский. История франков. IV, 20.

(обратно)

290

Marius d'Avenche. Chronique. 576.

(обратно)

291

Григорий Турский. История франков. IV, 51.

(обратно)

292

Gregorius Turonensis. Liber de virtutibus sancti Martini. I, 29, 32; II, 11.

(обратно)

293

Есф. 5–8.

(обратно)

294

Nelson, Janet L. Queen as Jezebels: Brunhild and Balthild in Merovingian history // Nelson, Janet L. Politics and ritual in early medieval Europe. London; Ronceverte, W. Va.: Hambledon Press, 1986. P. 1–86.

(обратно)

295

Vezin, Jean. Une nouvelle lecture de la liste de noms copiés au dos de l'ivoire Barberini // Bulletin archéologique du Comité des travaux historiques et scientifiques. Nouvelle série. T. 7 (1971). P. 19–53.

(обратно)

296

Григорий Турский. История франков. V, 1.

(обратно)

297

Там же.

(обратно)

298

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 72.

(обратно)

299

Григорий Турский. История франков. V, 3.

(обратно)

300

Там же.

(обратно)

301

Григорий Турский. История франков. VIII, 26.

(обратно)

302

Там же. V, 1.

(обратно)

303

Там же. VII, 29.

(обратно)

304

Там же. V, 48.

(обратно)

305

Там же. IV, 25.

(обратно)

306

Григорий Турский. История франков. V, 18.

(обратно)

307

Там же.

(обратно)

308

Там же. V, 2.

(обратно)

309

Там же. V, 3.

(обратно)

310

Там же. V, 13.

(обратно)

311

Там же. V, 3.

(обратно)

312

Там же.

(обратно)

313

Там же. V, 14.

(обратно)

314

Там же. V, 18.

(обратно)

315

Там же.

(обратно)

316

Там же. V, 14.

(обратно)

317

Там же. V, 48.

(обратно)

318

Там же. V, 14.

(обратно)

319

Там же: «ad Brunichildem reginam usque peruenit; sed ab Austrasiis non est collectus».

(обратно)

320

Григорий Турский. История франков. V, 17.

(обратно)

321

Там же. VII, 19.

(обратно)

322

Прокопий. Войны. VII, 33, 5–6.

(обратно)

323

Григорий Турский. История франков. V, 17.

(обратно)

324

Там же. V, 18.

(обратно)

325

Там же. VI, 46.

(обратно)

326

Там же. V, 18.

(обратно)

327

Там же.

(обратно)

328

Venantius Fortunatus. Carm. VII, 4, v. 27–30 (Tome II, Livres V–VIII. Texte établi et traduit par Marc Reydellet. Paris: les Belles Lettres, 1998. P. 90).

(обратно)

329

Григорий Турский. История франков. IX, 9.

(обратно)

330

Там же.

(обратно)

331

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 53.

(обратно)

332

Григорий Турский. История франков. V, 40.

(обратно)

333

Там же. V, 46.

(обратно)

334

Там же. V, 5.

(обратно)

335

Там же. V, 24.

(обратно)

336

Там же. V, 25.

(обратно)

337

Reydellet, Marc. Introduction // Venance Fortunat. Carm. Tome I, Livres I–IV. Texte établi et traduit par Marc Reydellet. Paris: les Belles Lettres, 1994. P. LXX-LXXI.

(обратно)

338

Григорий Турский. История франков. V, 26.

(обратно)

339

Там же. V, 28.

(обратно)

340

Там же. VI, 2.

(обратно)

341

Там же. V, 22.

(обратно)

342

Pactus legis Salicae. Hrsg. von Karl August Eckhardt. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1962. MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 4, pars 1.1, 41, 11.

(обратно)

343

Григорий Турский. История франков. V, 47.

(обратно)

344

Там же. V, 49.

(обратно)

345

Там же. V, 5.

(обратно)

346

Григорий Турский. История франков. VII, 22.

(обратно)

347

Venantius Fortunatus. Carm. IX, 1.

(обратно)

348

Ibid., v. 71.

(обратно)

349

Григорий Турский. История франков. V, 44.

(обратно)

350

Там же. VI, 46.

(обратно)

351

Venantius Fortunatus. Carm. IX, 1, v. 117.

(обратно)

352

Ibid., v. 142–145 (Venance Fortunat. Carmina. Tome III, Livres IX–XI. Texte établi et traduit par Marc Reydellet. Paris: les Belles Lettres, 2004. P. 14).

(обратно)

353

Григорий Турский. История франков. V, 33.

(обратно)

354

Там же. V, 34.

(обратно)

355

Там же. V, 39.

(обратно)

356

Там же. IX, 4 и 5.

(обратно)

357

Venantius Fortunatus. Carm. IX, 2, v. 13–14, перевод — p. 15.

(обратно)

358

Ibid., v. 125–126, перевод — p. 20.

(обратно)

359

Venantius Fortunatus. Carm. IX, 3.

(обратно)

360

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 57–59 (S. 108–109).

(обратно)

361

Григорий Турский. История франков. VI, 1.

(обратно)

362

Там же. VI, 3.

(обратно)

363

Там же. VI, 4.

(обратно)

364

Helvétius, Anne-Marie. «Virgo et virago»: Réflexions sur le pouvoir du voile consacré d'après les sources hagiographiques de la Gaule du Nord // Femmes et pouvoirs des femmes à Byzance et en Occident (VIe-Xie siècles): colloque international organisé les 28, 29 et 30 mars 1996 à Bruxelles et Villeneuve d'Ascq. Villeneuve d'Ascq: Centre de recherche sur l'histoire de l'Europe du Nord-Ouest, 1999. P. 189–203.

(обратно)

365

Григорий Турский. История франков. VI, 4.

(обратно)

366

Там же.

(обратно)

367

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 8.

(обратно)

368

Григорий Турский. История франков. VI, 1. Marius d'Avenche. Chronique. 581.

(обратно)

369

Там же. VI, 4.

(обратно)

370

Там же. VI, 7.

(обратно)

371

Там же. VI, 11.

(обратно)

372

Там же. VI, 12.

(обратно)

373

Там же. VI, 19 и 22.

(обратно)

374

Там же. X, 19.

(обратно)

375

См. ниже, главу IX.

(обратно)

376

Григорий Турский. История франков. VI, 18.

(обратно)

377

См. ниже, главу IX.

(обратно)

378

Григорий Турский. История франков. VI, 27.

(обратно)

379

Там же. VI, 31.

(обратно)

380

Там же.

(обратно)

381

Григорий Турский. История франков. VI, 31.

(обратно)

382

Там же. VI, 11 (в лагере Эгидия); История франков. VI, 26 (в лагере Брунгильды).

(обратно)

383

Там же. VI, 33.

(обратно)

384

Там же. VI, 37.

(обратно)

385

Там же. VI, 38.

(обратно)

386

Там же. VI, 38 и 39.

(обратно)

387

Там же. VI, 34.

(обратно)

388

Там же.

(обратно)

389

Григорий Турский. История франков. VI, 41.

(обратно)

390

Там же.

(обратно)

391

См. ниже, глава IX.

(обратно)

392

Григорий Турский. История франков. VI, 45.

(обратно)

393

Там же.

(обратно)

394

Там же.

(обратно)

395

Григорий Турский. История франков. VI, 46.

(обратно)

396

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 93.

(обратно)

397

Périn, Patrick. Saint-Germain-des-Prés, première nécropole des rois de France // Médiévales, 31 (1996) [№ spécial: La mort des grands: hommage à Jean Dévisse]. P. 32.

(обратно)

398

Григорий Турский. История франков. VII, 5.

(обратно)

399

Venantius Fortunatus. Carm. VIII, 3; авторизованный перевод.

(обратно)

400

Santinelli, Emmanuelle. Des femmes éplorées?: les veuves dans la société aristocratique du haut Moyen Âge. Villeneuve d'Ascq: Presses universitaires du Septentrion, 2003.

(обратно)

401

Григорий Турский. История франков. VII, 4.

(обратно)

402

Там же. X, 19.

(обратно)

403

Там же. VII, 15.

(обратно)

404

Там же. VII, 2.

(обратно)

405

Там же. VII, 9.

(обратно)

406

Там же. VII, 21.

(обратно)

407

Там же. VII, 15.

(обратно)

408

Там же. VII, 5.

(обратно)

409

Там же. VII, 4.

(обратно)

410

Там же. VII, 6.

(обратно)

411

Григорий Турский. История франков. VII, 6.

(обратно)

412

Там же. VII, 7.

(обратно)

413

Там же. VII, 7 и VIII, 9.

(обратно)

414

Там же. VII, 7.

(обратно)

415

Там же. VII, 13.

(обратно)

416

Там же. VII, 8.

(обратно)

417

Там же. VII, 16.

(обратно)

418

Там же. VII, 17.

(обратно)

419

Там же. VII, 13.

(обратно)

420

Там же. VII, 12.

(обратно)

421

Там же. VII, 12 и 13.

(обратно)

422

См. ниже.

(обратно)

423

Григорий Турский. История франков. VII, 14.

(обратно)

424

Там же. VII, 18.

(обратно)

425

Там же. VII, 19.

(обратно)

426

Там же. VII, 20.

(обратно)

427

Vita Gaugerici episcopi Camaracensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.1 6. — Mériaux, Charles. Gallia irradiata: saints et sanctuaires dans le nord de la Gaule du haut Moyen Age. Stuttgart: F. Steiner, 2006. P. 50–51.

(обратно)

428

Григорий Турский. История франков. VIII, 26.

(обратно)

429

Там же. IV, 51.

(обратно)

430

Там же. VIII, 10.

(обратно)

431

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 1.

(обратно)

432

Григорий Турский. История франков. VII, 20.

(обратно)

433

Там же. VII, 22.

(обратно)

434

Там же. VII, 29.

(обратно)

435

Там же. VII, 23.

(обратно)

436

Там же. VII, 24.

(обратно)

437

Там же. VIII, 26.

(обратно)

438

Там же. VIII, 18.

(обратно)

439

Venantius Fortunatus. Carm. VII, 25 и Х, 19, о назначении королем Гунтрамном графа Галактория после смерти епископа Бертрамна Бордоского (585).

(обратно)

440

Barthélémy, Dominique. La chevalerie: De la Germanie antique à la France du XIIe siècle. Paris: Fayard, 2007. P. 66–70.

(обратно)

441

Григорий Турский. История франков. VII, 33.

(обратно)

442

Там же.

(обратно)

443

Venantius Fortunatus. Carm. App., 5, v. 8–10.

(обратно)

444

Там же. X, 9, v. 69–74.

(обратно)

445

Там же. VII, 4, v. 6.

(обратно)

446

Григорий Турский. История франков. VIII, 22.

(обратно)

447

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 37.

(обратно)

448

Григорий Турский. История франков. IX, 38.

(обратно)

449

Григорий Турский. История франков. VIII, 13.

(обратно)

450

Venantius Fortunatus. Carm. App., 6.

(обратно)

451

Venantius Fortunatus. Carm. X, 11 и X, 12d.

(обратно)

452

Там же. X, 7.

(обратно)

453

Lettres austrasiennes, 43.

(обратно)

454

Григорий Турский. История франков. VII, 34.

(обратно)

455

Там же. VII, 43.

(обратно)

456

Там же. VIII, 13; см. также покровительство, которое ему оказал Магнерих Трирский (Григорий Турский. История франков. VIII, 12).

(обратно)

457

Там же. VIII, 18.

(обратно)

458

Там же. VIII, 1 и 3.

(обратно)

459

Там же. IX, 33.

(обратно)

460

Там же. VIII, 9.

(обратно)

461

Там же. VIII, 11.

(обратно)

462

Григорий Турский. История франков. VIII, 13.

(обратно)

463

Mâcon II (585), с. 18 // Concilia Galliae: A. 511-А. 695.

(обратно)

464

Guntchramni regis edictum // Capitularia regum Francorum. Denuo edidit Alfredus Boretius. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1883. [MGH.] Bd. I. S. 11–12.

(обратно)

465

Григорий Турский. История франков. VIII, 20.

(обратно)

466

Там же. VIII, 21.

(обратно)

467

См. ниже, главу IX.

(обратно)

468

Григорий Турский. История франков. VIII, 28.

(обратно)

469

Там же.

(обратно)

470

Epistolae Wisigothicae, 11 и 12.

(обратно)

471

Григорий Турский. История франков. VIII, 6; PLRE III. P. 233.

(обратно)

472

Там же. VIII, 29.

(обратно)

473

Там же. VIII, 30.

(обратно)

474

Там же; Iohannus Biclarensis. Chronicon. 74.

(обратно)

475

Григорий Турский. История франков. VIII, 35.

(обратно)

476

Там же. VIII, 20: Претекстат представляет тексты молитв, которые он сочинил для собора. См. также изменение, внесенное лично Претекстатом в текст 7-го канона Второго Маконского собора.

(обратно)

477

Там же. VIII, 31.

(обратно)

478

Там же.

(обратно)

479

Там же. VIII, 41.

(обратно)

480

Там же. VIII, 31.

(обратно)

481

Там же. VIII, 31 и 41.

(обратно)

482

Там же. VIII, 42: переход герцога Бепполена на сторону Гунтрамна.

(обратно)

483

Там же. VIII, 36.

(обратно)

484

Масоп II (585), с. 18 // Concilia Galliae: А. 511-А. 695.

(обратно)

485

Григорий Турский. История франков. VIII, 37.

(обратно)

486

Там же. VIII, 38.

(обратно)

487

Там же. VIII, 43.

(обратно)

488

Там же. VIII, 45.

(обратно)

489

Там же. IX, 7.

(обратно)

490

Там же. VIII, 45.

(обратно)

491

Там же. VIII, 43.

(обратно)

492

Там же. VIII, 44.

(обратно)

493

Vita Radegundis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH. SRM; 2.] II, 17: «Praecellentissimus enim dominis regibus et serenissimae dominae Bronichildi reginae, quos саго dilexti affectu, <…> sum commendauit monasterium».

(обратно)

494

Gregorius Turonensis. Liber de gloria confessorum. 104.

(обратно)

495

Григорий Турский. История франков. IX, 3.

(обратно)

496

Там же. IX, 4.

(обратно)

497

См. прежде всего: Григорий Турский. История франков. X, 10, о знаменитом приступе гнева у Гунтрамна.

(обратно)

498

Там же. IX, 8.

(обратно)

499

Там же. IX, 9.

(обратно)

500

Там же.

(обратно)

501

Там же. IX, 10.

(обратно)

502

Там же. IX, 11.

(обратно)

503

Сохранился в тексте: Григорий Турский. История франков. IX, 20.

(обратно)

504

Там же. IX, 12.

(обратно)

505

Там же.

(обратно)

506

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 8.

(обратно)

507

Григорий Турский. История франков. IX, 22.

(обратно)

508

Там же. IX, 14.

(обратно)

509

Там же. IX, 19.

(обратно)

510

Там же.

(обратно)

511

Там же. VI, 39.

(обратно)

512

Там же. IX, 18.

(обратно)

513

Там же. IX, 20.

(обратно)

514

Там же.

(обратно)

515

Там же. IX, 34.

(обратно)

516

Там же. IX, 32.

(обратно)

517

Там же.

(обратно)

518

Там же. X, 11.

(обратно)

519

Там же. IX, 38.

(обратно)

520

Там же. X, 18.

(обратно)

521

Полный отчет — у Григория Турского: История франков. X, 19.

(обратно)

522

Там же. X, 27.

(обратно)

523

Там же. X, 28.

(обратно)

524

Vita Genovefae virginis Parisiensis / Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] 1.

(обратно)

525

Григорий Турский. История франков. X, 28 (Gregorius Turonensis. Decern libri historiarum // MGH. Scriptores rerum Merovingicarum. Tomi I, Pars I. Editionem alteram curaverunt Bruno Krusch et Wilhelmus Levison. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1951. S. 522): «Crescat puer et huius sit nominis exsecutur ac tale potentia polleat, sicut ille quondam, cuius nomen indeptus est».

(обратно)

526

Venantius Fortunatus. Carm. App., 6, v. 1–4; перевод — t. III, p. 147.

(обратно)

527

О политике Тиберия II см.: Goffart, Walter. Byzantine Policy in the West under Tiberius II and Maurice: the pretenders Hermenegild and Gundovald (579–585) // Traditio. 13 (1957). P. 73–118.

(обратно)

528

Григорий Турский. История франков. IV, 40; V, 19, 30; VI, 30.

(обратно)

529

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 37.

(обратно)

530

Ibid. 49.

(обратно)

531

PLRE III. P. 550; о дружеских контактах, которые он завязал с будущим императором Маврикием: Grégoire I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum libri I–VII. III, 61.

(обратно)

532

Menandre, 22 и 24, см.: Goffart, Walter. Art. cit. P. 81.

(обратно)

533

Lettres austrasiennes, 48.

(обратно)

534

Lettres austrasiennes, 41.

(обратно)

535

Epistolae aevi Merowingici collectae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3] P. 489–508. 9.

(обратно)

536

Григорий Турский. История франков. VI, 2.

(обратно)

537

Там же. VI, 42.

(обратно)

538

Там же. VII, 36.

(обратно)

539

Григорий Турский. История франков. VI, 24.

(обратно)

540

Там же. VII, 14.

(обратно)

541

Там же; VII, 36; VII, 38; IX, 28.

(обратно)

542

Wood, Ian N. The secret histories of Gregory of Tours // Revue beige de philologie et d'histoire. 71 (1993). P. 263–265.

(обратно)

543

PLRE III. P. 585.

(обратно)

544

Григорий Турский. История франков. VIII, 2;

(обратно)

545

Григорий Турский. История франков. VII, 36.

(обратно)

546

См. прежде всего: Venantius Fortunatus. Carm. V, 6, 7, где поэзия и живопись на равных способствуют появлению шедевра.

(обратно)

547

Григорий Турский. История франков. VII, 36.

(обратно)

548

Lettres austrasiennes, 47.

(обратно)

549

Григорий Турский. История франков. VII, 36.

(обратно)

550

Там же.

(обратно)

551

Григорий Турский. История франков. VI, 24.

(обратно)

552

См. анализ у Дж. Вуда: Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms… P. 95.

(обратно)

553

Григорий Турский. История франков. VI, 24.

(обратно)

554

Григорий Турский. История франков. IV, 42.

(обратно)

555

Там же. VI, 24.

(обратно)

556

Там же. VI, 26.

(обратно)

557

Там же. VII, 38.

(обратно)

558

Там же. VII, 9 и 10.

(обратно)

559

Там же. VII, 13.

(обратно)

560

Goubert, Paul. Byzance avant l'Islam. Tome II, Byzance et l'Occident sous les successeurs de Justinien. 1, Byzance et les Francs. Paris: A. et J. Picard, 1956. P. 41.

(обратно)

561

Григорий Турский. История франков. VII, 11.

(обратно)

562

Там же. VII, 14.

(обратно)

563

Там же. VII, 26.

(обратно)

564

Там же. VII, 27.

(обратно)

565

Там же. VII, 30, 31.

(обратно)

566

Там же. VII, 32.

(обратно)

567

Там же. VII, 28.

(обратно)

568

Там же. VII, 31.

(обратно)

569

Григорий Турский. История франков. VII, 30.

(обратно)

570

Там же. VII, 31.

(обратно)

571

Там же. IX, 28.

(обратно)

572

Григорий Турский. История франков. VII, 32.

(обратно)

573

Там же. VII, 33.

(обратно)

574

Там же. VII, 34.

(обратно)

575

Там же. IX, 28 и 32.

(обратно)

576

Там же. VII, 39.

(обратно)

577

Там же. VII, 35.

(обратно)

578

Григорий Турский. История франков. VII, 38.

(обратно)

579

Там же. VII, 39.

(обратно)

580

Григорий Турский. История франков. IX, 28 и 32.

(обратно)

581

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 53.

(обратно)

582

Venantius Fortunatus. Carm. App., 67.

(обратно)

583

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 2.

(обратно)

584

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 2 (p. 71): «Nam eodem anno filius eius Ermengildus factione Gosuinthe regine tirannidem assumens in Ispali ciuitate rebellione facta recluditur».

(обратно)

585

Григорий Турский. История франков. V, 38. См.: Nelson, Janet L. À propos des femmes royales dans les rapports entre le monde wisigothique et franc à l'époque de Reccared // XIV Centenario Concilio III de Toledo, 589–1989. Patrocinado por la Conferencia Episcopal Espanola; traduccidn, Balbino Gómez-Chasón Diaz-Alejo. Toledo: Arzobispo, 1989. P. 470.

(обратно)

586

Goffart, Walter. Byzantine Policy in the West under Tiberius II and Maurice: the pretenders Hermenegild and Gundovald (579–585) // Traditio. 13(1957). P. 73–118.

(обратно)

587

Hillgarth, Jocelyn Nigel. Coins and chronicles: propaganda in sixthcentury Spain and the Byzantine background // Historia. 15 (1966). P. 505. — Díaz у Diaz, Manuel Cecilio. La leyenda Regi a Deo Vita de una moneda de Ermenegildo // Analecta Sacra Tarraconensia. 31 (1958). P. 261–269.

(обратно)

588

Grégoire I (pape). Dialogues. Texte, critique et notes par Adalbert de Vogué; traduction par Paul Antin. Paris: Cerf, 1978–1980. 3 v. [Sources chrétiennes; 251, 260, 265.] III, 31.

(обратно)

589

Gregorius I. Epistula ad Leandrum // Gregorius I. S. Gregorii Magni Moralia in lob. Cura et studio Marci Adriaen. Turnholti: Brepols, 1979–1985. 3 vol. [CC 143/1.] P. 1: «cum <…> te illuc [в Константинополь] iniuncta pro causis fidei Wisigothorum legatio perduxisset»; заключение Герменегильдом союза с византийцами подтверждает и Григорий Турский: История франков. V, 38; VI, 18; VI, 43 и VIII, 28. См.: Ramos-Lissdn, Domingo. Grégoire le Grand, Léandre et Reccarède // Gregorio Magno e il suo tempo: 19. Incontro di studiosi dell'àntichità cristiana in collaborazione con l'Ecole Française de Rome, Roma, 9–12 maggio 1990. Roma: Institutum patristicum Augustinianum, 1991. T. I. P. 189–190.

(обратно)

590

Goffart, Walter. Byzantine Policy in the West under Tiberius II and Maurice: the pretenders Hermenegild and Gundovald (579–585) // Traditio. 13(1957). P. 90.

(обратно)

591

См.: Cazier, Pierre; Fontaine, Jacques. Qui a chassé de Carthaginoise Sévérianus et les siens l’Observations sur l'histoire familiale d'Isidore de Seville // Estudios en homenaje a don Claudio Sanchez Albornoz en sus 90 aiîos: anexos de Cuadernos de historia de Espana. Buenos Aires: Instituto de Historia de Espana, 1983. V. 1. P. 349–400.

(обратно)

592

Григорий Турский. История франков. V, 43.

(обратно)

593

Там же. VI, 18; Gregorius Turonensis. Liber de virtutibus sancti Martini. III, 8 (p. 634).

(обратно)

594

Григорий Турский. История франков. VI, 18. См. Goffart, Walter. Art. cit. P. 105.

(обратно)

595

Григорий Турский. История франков. V, 41.

(обратно)

596

Там же. V, 38.

(обратно)

597

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 65 (p. 73): «In cujus solacium Miro Sueorum rex ad expugnandandam Hispalim aduenit ibique diem clausit extremum».

(обратно)

598

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 68.

(обратно)

599

Grégoire I (pape). Dialogues. III, 31.

(обратно)

600

О загадочных контактах между Фортунатом и Южными Пиренеями см.: Venance Fortunat. Carm. Préface; Carm. V, 1 и 2 (Мартину Братскому).

(обратно)

601

Venantius Fortunatus. Carm. App. 6, v. 7.

(обратно)

602

Григорий Турский. История франков. VIII, 28.

(обратно)

603

Lettres austrasiennes, 27, 28.

(обратно)

604

О его позиции в этом вопросе: Григорий Турский. История франков. IX, 16.

(обратно)

605

Там же. VI, 42. Императорские деньги упоминает и Иоанн Бикларский: lohannus Biclarensis. Chronicon. 69.

(обратно)

606

Григорий Турский. История франков. VI, 42.

(обратно)

607

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 69.

(обратно)

608

Григорий Турский. История франков. VI, 42.

(обратно)

609

Там же. VIII, 18.

(обратно)

610

Lettres austrasiennes, 42.

(обратно)

611

Григорий Турский. История франков. VIII, 21.

(обратно)

612

Там же. VIII, 28.

(обратно)

613

Venantius Fortunatus. Carm. X, 4.

(обратно)

614

Lettres austrasiennes, 25 и 43.

(обратно)

615

Там же, 43.

(обратно)

616

Там же, 44.

(обратно)

617

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 78.

(обратно)

618

Отправка византийского посольства упоминается в издании: Lettres austrasiennes, 25 и 26.

(обратно)

619

Lettres austrasiennes, 25 и 26.

(обратно)

620

Там же, 29, 30, 33.

(обратно)

621

Там же, 39 и 38.

(обратно)

622

Там же, 31, 32, 34, 35, 36.

(обратно)

623

Там же, 27 и 28.

(обратно)

624

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 82.

(обратно)

625

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 6.

(обратно)

626

Григорий Турский. История франков. IX, 25.

(обратно)

627

Там же. IX, 16.

(обратно)

628

Там же. IX, 25.

(обратно)

629

Там же. IX, 29.

(обратно)

630

Стремление к миру с лангобардами отражено и в «Продолжении хроники Проспера» (Prosperi Tironis epitoma chronicon Additamenta // MGH AA. T. IX: Chronica Minora saec. IV.V.VI.VII. Edidit Theodorus Mommsen. Berolini: Apud Weidmannos, 1892. P. 338): «Qui [Аутари] etiam amicitia post cum Francis inita coniugem de Baioariis abductam gloriosissimam Theudelindam reginam, quae non regali tantum iure quantum pietatis affectu Langobardorum gentem enutriuit, sibi matrimoni copulauit».

(обратно)

631

Григорий Турский. История франков. IV, 9.

(обратно)

632

Там же. IX, 29.

(обратно)

633

Григорий Турский. История франков. X, 2 и 4.

(обратно)

634

Там же. X, 3.

(обратно)

635

Lettres austrasiennes, 40, 41.

(обратно)

636

Lettres austrasiennes, 40, 41.

(обратно)

637

Vezin, Jean. Une nouvelle lecture de la liste de noms copiés au dos de l'ivoire Barberini. Art. cit.

(обратно)

638

Павел Диакон. История лангобардов. IV, I.

(обратно)

639

Venantius Fortunatus. Carm. X, 8, v. 17–22.

(обратно)

640

Lettres austrasiennes, 40.

(обратно)

641

Григорий Турский. История франков. VIII, 28, 30 и 35.

(обратно)

642

Там же. VIII, 38.

(обратно)

643

PLRE 111. Р. 785.

(обратно)

644

Григорий Турский. История франков. IX, 1.

(обратно)

645

Там же. VIII, 27.

(обратно)

646

Там же. VIII, 45.

(обратно)

647

Там же. VIII, 43.

(обратно)

648

Там же. IX, 1.

(обратно)

649

Epistolae Wisigothicae, 13.

(обратно)

650

Григорий Турский. История франков. IX, 16.

(обратно)

651

Там же. IX, 20.

(обратно)

652

Rouche, Michel. Brunehaut, wisigothe ou romaine? // Los Visigodos: historia y civilization. Actas de la Semana International de Estudios Visigdticos, Madrid, Toledo, Alcalâ de Henares, 21–25 octubre de 1985. Ed. de Antonino Gonzalez Blanco. Murcia: Universidad, 1986. P. 104.

(обратно)

653

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 89 (p. 79): «Uldila episcopus cum Gosuintha regina insidiantes Reccaredo manifestantur et fidei catholicae communionem, quam sub specie Christiana quasi sumentes proiiciunt, publicantur. Quod malum in cognitionem hominum deductum Uldila exsilio condamnatur; Gosuintha uero catholicis semper infesta uitae tune terminum dédit». — Однако Гарсия Морено: Garcia Moreno, Luis A. La coyuntura polftica del III Concilio de Toledo: una historia larga y tortuosa // XIV Centenario Concilio III de Toledo, 589–1989. Patrocinado por la Conferencia Episcopal Espanola; traduccidn.

(обратно)

654

Григорий Турский. История франков. IX, 28.

(обратно)

655

Nelson, Janet L. Politics and ritual in early medieval Europe. London; Ronceverte, W. Va.: Hambledon Press, 1986. — Nelson, Janet L. À propos des femmes royales dans les rapports entre le monde wisigothique et franc à l'époque de Reccared // XIV Centenario Concilio III de Toledo, 589–I989. Patrocinado por la Conferencia Episcopal Espafiola; traduccidn, Balbino Gomez Chacón Díaz-Alejo. Toledo: Arzobispo, 1989. P. 465–476. — Orlandis, José. Baddo, gloriosa regina // Orlandis, José. Estudios de historia eclesiâstica visigoda. Pamplona: EUNSA, 1998. P. 93–103.

(обратно)

656

Григорий Турский. История франков. IX, 31. — Paul de Merida. Vitas sanctorum Patrum Emeretensium. Edidit A. Maya Sânchez. Turnholti: Brepols, 1992. [CC. Series Latina; 116.] V, 12, 5–8. — Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum… 54.

(обратно)

657

Григорий Турский. История франков. IX, 32.

(обратно)

658

Lettres austrasiennes, 20 (письмо Теодоберта I императору Юстиниану).

(обратно)

659

Прокопий. Войны. VIII, 20, 7–10.

(обратно)

660

Wood, Ian N. Frankish Hegemony in England // The Age of Sutton Hoo: the seventh century in North-Western Europe. Edited by M. О. Н. Carver. Woodbridge, Suffolk; Rochester, NY, USA: Boydell Press, 1992.. P. 235–241.

(обратно)

661

Григорий Турский. История франков. IV, 26 и IX, 26.

(обратно)

662

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 35. — Markus, Robert Austin. The chronology of the Gregorian mission to England: Bede's narrative and Gregory's correspondence // Markus, Robert Austin. From Augustine to Gregory the Great: history and Christianity in late antiquity. London: Variorum Reprints, 1983.

(обратно)

663

Беда Достопочтенный. Церковная история. I, 25.

(обратно)

664

Вуд: Wood, Ian N. The Merovingian North Sea. Alingsâs: Viktoria bokforlag, 1983. [Occasional papers on medieval topics; l) ставит под сомнение слишком оптимистичную хронологию Беды (Церковная история. II, 5). См. также: Kirby, David Peter. The earliest English kings. London: Unwin Hyman, 1991. P. 31–36.

(обратно)

665

Werner, Martin. The Liudhard medalet // Anglo-Saxon England. 20 (1991). P. 27–41.

(обратно)

666

Григорий Турский. История франков. VI, 34.

(обратно)

667

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 35.

(обратно)

668

Там же. VI, 51;

(обратно)

669

Эта датировка основана на выводах М. Вейдеман: Weidemann, Магgarete. Zur Chronologie der Merowinger im 6. Jahrhundert // Francia. 10 (1982). S. 487.

(обратно)

670

Breukelaar, Adriaan H. B. Historiography and episcopal authority in sixth-century Gaul: the Histories of Gregory of Tours interpreted in their historical context. Gôttingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1994. P. 64–66;

(обратно)

671

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 213 (июль 599 г.), р. 771: «Cum in regni regimine uirtus iustitia et potestas egeat aequitate nec ad hoc alterum sine altero possit sufficere, quanto in uobis amore horum cura praefulgeat ex hoc utique patenter ostenditur, dum turbas gentium laudabiliter gubernatis».

(обратно)

672

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. III, 33. — Dumézil, Bruno. Le patrice Dynamius et son réseau: culture aristocratique et transformation des pouvoirs autour de Lérins dans la seconde moitié du VIe siècle // Lérins, une île sainte de l'Antiquité au moyen âge. Études réunies par Yann Codou et Michel Lauwers. Turnhout: Brepols, 2009.

(обратно)

673

Concile de Valence (585) // Concilia Galliae: A. 511-A. 695. Decretio Childeberti. — Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 226 (599) и XI, 43 (601). См.: Wormald, Patrick. The decline of the Western Empire and the survival of its aristocracy // Journal of Roman Studies. 66 (1976). P. 226.

(обратно)

674

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 4, 13 и 24. — Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. 14.

(обратно)

675

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 14.

(обратно)

676

Ibid. IV, 37.

(обратно)

677

Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. Tome troisième, Les provinces du Nord et de l'Est. Paris: E. de Boccard, 1915. P. 38. — Gauthier, Nancy. L'évangélisation des pays de la Moselle… P. 347.

(обратно)

678

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 14.

(обратно)

679

Liber Historiée Francorum. 36.

(обратно)

680

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 14.

(обратно)

681

Григорий Турский. История франков. X, 9. — Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 12.

(обратно)

682

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 15.

(обратно)

683

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 15.

(обратно)

684

Павел Диакон. История лангобардов. III, 30.

(обратно)

685

Там же. IV, 7.

(обратно)

686

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 22. О принадлежности Хродоальда к роду Агилольфингов: Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 52. Возражение: PLRE III. P. 314, где тождество обоих этих лиц отрицается, но бесспорных аргументов не приводится.

(обратно)

687

Григорий Турский. История франков. IX, 20.

(обратно)

688

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 45.

(обратно)

689

Childeberti secundi Decretio // Capitularia regum Francorum. Denuo edidit Alfredus Boretius. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1883. [MGH.] Bd. I. S. 15–17; пересмотр датировки см.: Weidemann, Margarete. Zur Chronologie der Merowinger im 6. Jahrhundert // Francia. 10 (1982). S. 471–513.

(обратно)

690

Childeberti secundi Decretio. 8, 13, 14.

(обратно)

691

Ibid. 14.

(обратно)

692

Ibid. 2.

(обратно)

693

См.: Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 214.

(обратно)

694

Pactus legis Salicae. Introduction.

(обратно)

695

Wood, fan N. The Merovingian kingdoms… P. 116, на основе издания: Lex Ribuaria. Herausgegeben von Franz Beyerle und Rudolf Buchner. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1951. [MGH. Legum sectio I. Legum nationum Germanicarum; t. 3, pars 2.] S. 16.

(обратно)

696

Lex Baiwariorum. III, 1 [цит. по: Данилова Г. М. Аламаннское и баварское общество… С. 256.]: «Dux uero qui preest in populo, ille semper de génère Agilolfingarum fuit et debet esse, quia sic reges antecessores nostri concesserunt eis: ut qui de génère illorum fidelis régi erat et prudens, ipsum constituèrent ducem ad regendum populum ilium».

(обратно)

697

Григорий Турский. История франков. IX, 30.

(обратно)

698

Там же. X, 11, v. 27–28.

(обратно)

699

Григорий Турский. История франков. IX, 30.

(обратно)

700

Там же. X, 7.

(обратно)

701

Там же. X, 21.

(обратно)

702

Там же.

(обратно)

703

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 21.

(обратно)

704

Григорий Турский. История франков. VII, 47. Из последних работ об этом известном деле см.: Depreux, Philippe. Une faide exemplaire?À propos des aventures de Sichaire: Vengeance et pacification aux temps mérovingiens // La vengeance, 400–1200. Sous la direction de Dominique Barthélémy, François Bougard, Régine Le Jan. Roma: Ecole française de Rome, 2006. P. 65–85, a в историографической перспективе — Geary, Patrick. Gabriel Monod, Fustel de Coulanges et les “aventures de Sichaire”: La naissance de l'histoire scientifique au XIXesiècle // Ibid. P. 87–99.

(обратно)

705

О демонстративном «гневе» королей см.: Althoff, Gerd. Ira regis: Prolegomena to a history of royal anger // Angers past: the social uses of an emotion in the Middle Ages. Edited by Barbara H. Rosenwein. Ithaca; London: Cornell University Press, 1998. P. 59–74.

(обратно)

706

Григорий Турский. История франков. IX, 19.

(обратно)

707

Григорий Турский. История франков. IX, 19.

(обратно)

708

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 16.

(обратно)

709

Weidemann, Margarete. Zur Chronologie der Merowinger im 6. Jahrhundert // Francia. 10 (1982). S. 486–487.

(обратно)

710

Павел Диакон. История лангобардов. IV, 11.

(обратно)

711

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 37.

(обратно)

712

Ibid. IV, 16.

(обратно)

713

Ibid. IV, 37.

(обратно)

714

Ibid. IV, 18.

(обратно)

715

Ibid. IV, 20.

(обратно)

716

Ibid. IV, 17.

(обратно)

717

Périn, Patrick. Saint-Germain-des-Prés, première nécropole des rois de France // Médiévales, 31 (1996) [№ spécial: La mort des grands: hommage à Jean Dévisse]. P. 32.

(обратно)

718

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 18.

(обратно)

719

Ibid.

(обратно)

720

О том, какую площадь занимало «герцогство Дентелин», уступленное в 600 г., см.: Ménaux, Charles. Gallia irradiata: saints et sanctuaires dans le nord de la Gaule du haut Moyen Âge. Stuttgart: F. Steiner, 2006. P. 57–59.

(обратно)

721

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 20.

(обратно)

722

Ibid. IV, 25.

(обратно)

723

Григорий Турский. История франков. III, 18.

(обратно)

724

См.: Escher, Katalin. Les Burgondes: Ier-VIe siècle apr. J.-C. Paris: Errance, 2006. (Civilisations et cultures.]

(обратно)

725

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 226.

(обратно)

726

Ibid. XI, 34.

(обратно)

727

Venance Fortunat. Carmina… Préface. T. I. P. 5.

(обратно)

728

Mériaux, Charles. Gallia irradiata: saints et sanctuaires dans le nord de la Gaule du haut Moyen Age. Stuttgart: F. Steiner, 2006. N. 115. P. 51.

(обратно)

729

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 18 (598 г.).

(обратно)

730

Ibid. IV, 21 (602 г.).

(обратно)

731

Ibid.

(обратно)

732

Ibid. IV, 35.

(обратно)

733

Ibid. IV, 21.

(обратно)

734

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 227.

(обратно)

735

Ibid. VIII, 4 (сентябрь 597 г.).

(обратно)

736

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIII, 5 и 7.

(обратно)

737

Павел Диакон. История лангобардов. IV, 10.

(обратно)

738

Там же. IV, 11.

(обратно)

739

Павел Диакон. История лангобардов. IV, 12 и 13.

(обратно)

740

Там же. IV, 24.

(обратно)

741

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIV, 12. — Павел Диакон. История лангобардов. IV, 27.

(обратно)

742

Павел Диакон. История лангобардов. IV, 30.

(обратно)

743

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 45.

(обратно)

744

Ibid. IV, 19 (p. 81–83).

(обратно)

745

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 47, 48, 49, 50.

(обратно)

746

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002. P. 100 (20 «Didier»).

(обратно)

747

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIII, 5 (p. 1000).

(обратно)

748

Ibid. XIII, 7.

(обратно)

749

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 30.

(обратно)

750

Ibid. IV, 38.

(обратно)

751

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 18.

(обратно)

752

Epistolae Wisigothicae, 11.

(обратно)

753

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 24.

(обратно)

754

Ibid.

(обратно)

755

Goffart, Walter A. Old and new in Merovingian taxation // Goffart, Walter A. Rome's fall and after. London; Ronceverte, W.Va: Hambledon press, 1989. P. 224.

(обратно)

756

Passio Sigismundi regis // Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. [MGH SRM; 2.]. P. 333–340; этот текст датируется VIII в., но составлен на основе более ранних преданий; см.: Favrod, Justin. Histoire politique du Royaume burgonde (443–534). Lausanne: Impr. Chabioz, 1997. [Bibliothèque historique vaudoise, 113.] P. 19–21.

(обратно)

757

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 44 (p. 126): «Aletheos esset paratus suam relinquens uxorem Bettethrudem reginam acceperit; eo quod esset regio genere de Burgundionibus, ipse post Chlotharium possit regnum adsumere».

(обратно)

758

Marius d'Avenche. Chronique. 574, 2.

(обратно)

759

Ibid. IV, 22.

(обратно)

760

Ibid. IV, 24.

(обратно)

761

Chlotarii II edictum // Capitularia regum Francorum. Denuo edidit Alfredus Boretius. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1883. [MGH.] Bd. I. S. 20–23. 12.

(обратно)

762

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 26.

(обратно)

763

Ibid. IV, 25.

(обратно)

764

Barthélémy, Dominique. La chevalerie: De la Germanie antique à la France du XIIe siècle. Paris: Fayard, 2007.

(обратно)

765

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 26.

(обратно)

766

Ibid.

(обратно)

767

Ibid. IV, 27.

(обратно)

768

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 27.

(обратно)

769

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 27, 28, 29.

(обратно)

770

Ibid. IV, 28–29.

(обратно)

771

Ibid. IV, 28.

(обратно)

772

Ibid. IV, 28–29.

(обратно)

773

Ibid. IV, 29.

(обратно)

774

Ibid. IV, 35 и 38.

(обратно)

775

Ibid. IV, 35.

(обратно)

776

Ibid. IV, 30.

(обратно)

777

Ibid.

(обратно)

778

PLRE III. P. 1407.

(обратно)

779

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 30–31.

(обратно)

780

Epistolae Wisigothicae, 13.

(обратно)

781

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 5.

(обратно)

782

Venantius Fortunatus. Carm. X, 14.

(обратно)

783

Duchesne, Louis. Fastes épiscopaux de l'ancienne Gaule. Tome deuxième, L'Aquitaine et les Lyonnaises. Paris: Thorin et fils A. Fontemoing, 1899. P. 83. О памяти Фортуната как епископа: Gaiffier, Baudouin de. Saint Venance Fortunat, évêque de Poitiers: Les témoignages de son culte // Analecta Bollandiana. 70, 3–4 (1952). P. 262–284.

(обратно)

784

Григорий Турский. История франков. IX, 23.

(обратно)

785

Lettres austrasiennes, 22.

(обратно)

786

Venantius Fortunatus. Carm. App., 7. — Gauthier, Nancy. L'évangélisation des pays de la Moselle… P. 214.

(обратно)

787

Там же. VI, 8;

(обратно)

788

Григорий Турский. История франков. VI, 38.

(обратно)

789

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 19.

(обратно)

790

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

791

Whitby, Michael. The Emperor Maurice and his historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan warfare. Oxford: Clarendon press, 1988. P. 9.

(обратно)

792

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IV, 23, 25, 26,

(обратно)

793

Ibid. IX, 214.

(обратно)

794

Ibid. IX, 230.

(обратно)

795

Ibid. XI, 49.

(обратно)

796

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 24.

(обратно)

797

Григорий Турский. История франков. IX, 37;

(обратно)

798

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIII, 5.

(обратно)

799

Ibid.

(обратно)

800

Ibid.

(обратно)

801

Ibid. IX, 46.

(обратно)

802

Ibid. XIII, 5.

(обратно)

803

Ibid. IX, 46.

(обратно)

804

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 34; подтверждение этой информации: Sisebut. Vita vel Passio Sancti Desiderii episcopi Viennensis I // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] 2.

(обратно)

805

Sisebut. Vita Desiderii I. 4.

(обратно)

806

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 24.

(обратно)

807

Sisebut. Vita Desiderii I. 8.

(обратно)

808

Vita Lupi episcopi Senonici // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] 2 (p. 181). Однако в этом источнике существенные проблемы с датировкой.

(обратно)

809

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 34 и IX, 221.

(обратно)

810

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 24.

(обратно)

811

Sisebut. Vita Desiderii I. 4.

(обратно)

812

Vita vel Passio Sancti Desiderii episcopi Viennensis II // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici et antiquiorum aliquot. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1896. [MGH. SRM; 3.] 7.

(обратно)

813

Sisebut. Vita Desiderii I. 10–11.

(обратно)

814

Ibid. 9.

(обратно)

815

Эту дату можно вывести из Vita Desiderii II вьеннского клирика; Я. Вуд (Wood, Ian N. Forgery in Merovingian hagiography // Falschungen im Mittelalter. Teil V, Fingierte Briefe, Frômmigkeit und Fâlschung, Realienfalschungen. Internationaler Kongress der MGH, Munchen, 16.-19. September 1986. Hannover: Hahn, 1988. [Schriften der MGH. 33,5.] S. 373–375) выражает доверие к этому указанию, считая, что оно согласуется с Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. 27.

(обратно)

816

Vita Desiderii II. 8.

(обратно)

817

Ibid. (p. 641): «Excitatur seditio populi plus terrore principis quam uoluntatis exegisset perfidia».

(обратно)

818

Ibid. 9 и 11.

(обратно)

819

См. повторное дозволение Вергилию носить паллий от 595 г. (Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. V, 58).

(обратно)

820

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

821

Ibid.

(обратно)

822

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 214.

(обратно)

823

Ibid. IX, 221.

(обратно)

824

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 224.

(обратно)

825

Ibid. VIII, 4.

(обратно)

826

Columbae sive Columbani abbatis Luxoviensis et Bobbiensis epistolae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Tomus I. Edidit Societas aperiendis fontibus rerum germanicarum medii aevi; ediderunt E. Dùmmler, W. Wattenbach, W. Gundlach, W. Arndt. Berolini: apud Weidmannos, 1892. [MGH. Epistolarum tomus; 3.] Ep. 5 (p. 177): «Rogat itaque rex, rogatque regina, rogant te toti, ut, quam celerrime possit fieri, fiant omni unum, fiat ut patriae pax, pax fiat mox fidei, ut toti deinceps grex unus Christi fiat».

(обратно)

827

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IV, 2, 4, 37 и 39.

(обратно)

828

Это как раз относится к Колумбану: Gray, Patrick T.R. and Herren, Michael W. Columbanus and the Three Chapters controversy: a new approach // Journal of Theological Studies. New series. 45 (1994). P. 160–170.

(обратно)

829

Epistolae Arelatenses genuinae // Epistolae Merowingici.et Karolini aevi. Tomus I… [MGH. Epistolarum tomus; 3.] 48 и 53.

(обратно)

830

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

831

Gregorius I. Epistula ad Leandrum // Gregorius I. S. Gregorii Magni Moralia in lob. Cura et studio Marci Adriaen. Turnholti: Brepols, 1979–1985. 3 vol. [CC 143/1.] P. 1.

(обратно)

832

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VI, 58 (p. 431): «Epistolarum uestrarum series…»

(обратно)

833

Ibid. III, 61, V, 30, 36 и 37, VI, 16 и 46, VII, 6 и 30 (Маврикию); XIII, 31, 39 и Арр. VIII (Фоке).

(обратно)

834

Ibid. VIII, 4.

(обратно)

835

Ibid. IX, 214.

(обратно)

836

Dumézil, Bruno. Les racines chrétiennes de l'Europe: conversion et liberté dans les royaumes barbares, Ve-VHIe siècle. Paris: Fayard, 2005. P. 120–130.

(обратно)

837

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. I, 45.

(обратно)

838

Vita Sancti Gregorii I Papae. The earliest life of Gregory the Great. By an anonymous monk of Whitby; text, translation, & notes by Bertram Colgrave. Lawrence: University of Kansas press, 1968. 9–10.

(обратно)

839

Ortenberg, Veronica. Angli aut angeli: les Anglais ont-ils sauvé la papauté au VIIe siècle?// Revue Mabillon. 6 (1995). P. 5–32.

(обратно)

840

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. III, 33 (апрель 593 г.).

(обратно)

841

Ibid. VI, 5.

(обратно)

842

Ibid. VI, 59.

(обратно)

843

Ibid. VI, 60.

(обратно)

844

Ibid. VI, 5 и 6.

(обратно)

845

Ibid. VI, 10.

(обратно)

846

Ibid. VI, 53.

(обратно)

847

Ibid. VIII, 4.

(обратно)

848

Ibid. VI, 53.

(обратно)

849

Ibid. VI, 52, 54 и 55.

(обратно)

850

Ibid. VI, 51, 58 и 60. См.: Wood, Ian N. Frankish Hegemony in England // The Age of Sutton Hoo: the seventh century in North-Western Europe. Edited by M. О. Н. Carver. Woodbridge, Suffolk; Rochester, NY, USA: Boydell Press, 1992. P. 235–241.

(обратно)

851

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VI, 59.

(обратно)

852

Bruce-Mitford, Rupert Leo Scott. The Sutton Hoo ship burial: a handbook. London: Published by the Trustees of the British Museum, 1972. P. 68–69; исчерпывающей публикации об открытии в Приттлевелле в 2003 г. еще нет, но пока можно обращаться к изданию: The Prittlewell prince: the discovery of a rich Anglo-Saxon burial in Essex. London: Museum of London Archaeology Service, 2004. P. 29; о возможной функции ложек, отправленных из Лерена: Judic, Bruno. Les «manières de table» de Grégoire le Grand: des cuillers envoyés de Lérins à Rome // Le Moyen Âge. 106 (2000). P. 49–62.

(обратно)

853

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

854

Ibid.

(обратно)

855

Ibid. VI, 51.

(обратно)

856

Ibid. VIII, 29 — патриарху Александрийскому (июль 598 г.).

(обратно)

857

Ibid. VIII, 4.

(обратно)

858

Ibid. XI, 48.

(обратно)

859

Григорий Турский. История франков. X, 7.

(обратно)

860

Vita Caesarii. I, 6.

(обратно)

861

Dynamius Patricius. Laus de Lerine insula. Sylloge Turonesis // Inscriptions christianae Urbis Romae septimo saeculo antiquiores. Voluminis secundi, pars prima. Edidit Ioannes Bapt. De Rossi. Romae: Ex officina libraria Philippi Cuggiani, 1888. P. 70–71.

(обратно)

862

Vita sancti Amati confessoris // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] 3.

(обратно)

863

Dumézil, Bruno. Le patrice Dynamius et son réseau: culture aristocratique et transformation des pouvoirs autour de Lérins dans la seconde moitié du VIe siècle // Lérins, une île sainte de l'Antiquité au moyen âge. Études réunies par Yann Codou et Michel Lauwers. Turnhout: Brepols, 2009.

(обратно)

864

Vita Arnulfi. 6 (p. 433).

(обратно)

865

Григорий Турский. История франков. VIII, 15.

(обратно)

866

Там же. IX, 39–43; X, 15–17.

(обратно)

867

Там же. X, 20.

(обратно)

868

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 225 (июль 599 г.).

(обратно)

869

Ibid. XIII, 5, 9, 10, 11; см.: Beaujard, Brigitte; Février, Paul-Albert. Topographie chrétienne des cités de la Gaule: des origines au milieu du VIIIe siècle. IV, Province ecclésiastique de Lyon (Lugdunensis prima). Paris: De Boccard, 1986. P. 42–44.

(обратно)

870

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIII, 5 и 10.

(обратно)

871

Ibid. XIII, 5 и 9.

(обратно)

872

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XIII, 9.

(обратно)

873

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 5.

(обратно)

874

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 10; Vita sancti Agili abbatis Resbacensis // Acta sanctorum. Augusti, v. 6. Venetiis: Coleti & Albrizzi, 1753. 2.

(обратно)

875

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 18.

(обратно)

876

Columbae sive Columbani abbatis Luxoviensis et Bobbiensis epistolae… Ep. 1.

(обратно)

877

Ibid. Ep. 2.

(обратно)

878

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 9.

(обратно)

879

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 220 и XI, 42.

(обратно)

880

Vita Aregii // Acta Sanctorum. Mai I., 1680. P. 112. 2; см.: Judic, Bruno. L'influence de Grégoire le Grand dans la Provence du VII siècle // L'Eglise et la mission au VIe siècle: la mission d'Augustin de Cantorbéry et les églises de Gaule sous l'impulsion de Grégoire le Grand. Actes du colloque d'Arles de 1998. Éd. de Christophe de Dreuille. Paris: Ed. du Cerf, 2000. P. 89–120.

(обратно)

881

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 14.

(обратно)

882

Ibid. II, 9–10.

(обратно)

883

Paenitentiale Sancti Columbani // Columbanus. Le Opère. Introduzioni di Inos Biffi e Aldo Granata. Milano: Jaca book, 2001. 20.

(обратно)

884

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 19.

(обратно)

885

Ibid.

(обратно)

886

Dumézil, Bruno. L'affaire Agrestius de Luxeuil: hérésie et régionalisme dans la Burgondie du VIIe siècle // Médiévales. 52 (2007). P. 135–152.

(обратно)

887

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 19; перевод: Jonas de Bobbio. Vie de Saint Colomban et de ses disciples. Introd., trad, et notes par Adalbert de Vogué. Bégrolles-en-Mauges (Maine-et-Loire): Abbaye de Bellefontaine, 1988. P. 139.

(обратно)

888

Ibid. I, 19–20.

(обратно)

889

Ibid. I, 20; Columbani abbatis Luxoviensis et Bobbiensis epistolae… Ep. 3.

(обратно)

890

Ibid. I, 22.

(обратно)

891

Ibid. I, 22–23.

(обратно)

892

Ibid. I, 24–26.

(обратно)

893

Ibid. I, 27.

(обратно)

894

Gregorius I.S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

895

Ibid. VI, 6.

(обратно)

896

Ibid. VI, 58.

(обратно)

897

Ibid. XIII, 5 и 11.

(обратно)

898

Vita s. Hugonis, monachi Aeduensi // Acta Sanctorum. Aprilis II, 1675. P. 761. II.

(обратно)

899

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002. P. 100 (20 «Didier»).

(обратно)

900

Ibid.

(обратно)

901

Les Gestes des évêques d'Auxerre… 20.

(обратно)

902

Григорий Турский. История франков. X, 16.

(обратно)

903

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 27.

(обратно)

904

Evans, Angela Care. The Sutton Hoo ship burial. London: Published for the Trustees of the British Museum by British Museum Publications, 1986. P. 69.

(обратно)

905

The Prittlewell prince: the discovery of a rich Anglo-Saxon burial in Essex. London: Museum of London Archaeology Service, 2004. P. 37.

(обратно)

906

Die Urkunden der Merowinger = Diplomate regum Francorum e stirpe Merovingica. Nach Vorarb. von Carlrichard Bruhl hrsg. von Theo Kolzer. Hannover: Hahn, 2001. [MGH.] Nr. 132: «Theudebertus rex [Austrasiae]. Idcirco igitur gloriosa auia nostra Brunechildis regina uillam Muricinctum [fiscum nostrum] per testamenti sui paginam ad basilicam S. Medardi delegauit. Ideo uir apostolicus Ansericus a nobis petiit ut hoc de ipsum locum deberemus plenius confirmare. Cuius petitionem libenti animo prestitisse cognoscitur». — Barbier, Josianne. Les actes royaux mérovingiens pour Saint-Médard de Soissons: une révision // Saint-Médard: trésors d'une abbaye royale. Textes et iconographie réunis par Denis Defente. Paris: Somogy éd. d'art, 1997. P. 192–195 et p. 229.

(обратно)

907

Les Gestes des évêques d'Auxerre… 20.

(обратно)

908

Flodoard. Die Geschichte der Reimser Kirche. II, 5.

(обратно)

909

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 37.

(обратно)

910

Ibid.

(обратно)

911

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 24.

(обратно)

912

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 27.

(обратно)

913

Ibid. IV, 37.

(обратно)

914

Ibid. О «герцогстве Дентелин» см. выше, главу X.

(обратно)

915

Epistolae Wisigothicae, 11 и 12.

(обратно)

916

Ibid., 13.

(обратно)

917

Ibid., 11 и 12.

(обратно)

918

Ibid., 12.

(обратно)

919

Epistolae Wisigothicae, 11.

(обратно)

920

Ibid., 13.

(обратно)

921

Ibid.

(обратно)

922

Ibid.

(обратно)

923

Isidorus Hispalensis. Historia Gothorum… 62.

(обратно)

924

Epistolae Wisigothicae, 12;

(обратно)

925

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38.

(обратно)

926

Ibid. — Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 28.

(обратно)

927

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 27 и 30.

(обратно)

928

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38.

(обратно)

929

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 28.

(обратно)

930

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38.

(обратно)

931

Continuatio Isidoriana Hispana // MGH AA. T. XI: Chronica Minora saec. IV.V.VI.VII. Vol. 2. Edidit Theodorus Mommsen. Berolini: Apud Weidmannos, 1894. 7. — Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38.

(обратно)

932

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 20.

(обратно)

933

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38. — Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 28.

(обратно)

934

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. I, 28.

(обратно)

935

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 38.

(обратно)

936

Vita Romarici abbatis Habendensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] 3.

(обратно)

937

Epistolae aevi Merowingici collectae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957.

(обратно)

938

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 39 и 29.

(обратно)

939

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 40.

(обратно)

940

Ibid. IV, 18 и 22.

(обратно)

941

Vita Romarici. 3.

(обратно)

942

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 40.

(обратно)

943

Vita Arnulfi. 6.

(обратно)

944

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 40.

(обратно)

945

Ibid. IV, 41–42.

(обратно)

946

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 7 (p. 120): «[…] qui eo tempore in ultimis Galliae finibus maris uicina inhabitabat».

(обратно)

947

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42.

(обратно)

948

Sisebut. Vita Desiderii I. 21. — Vita Desiderii II. 14. О связях между этими двумя текстами: Wood, Ian N. Forgery in Merovingian hagiography // Falschungen im Mittelalter. Teil V, Fingierte Briefe, Frommigkeit und Falschung, Realienfalschungen. International Kongress der MGH, München, 16.-19. September 1986. Hannover: Hahn, 1988. [Schriften der MGH. 33,5.] S. 373–375.

(обратно)

949

Continuatio Isidoriana Hispana. P. 489–490.

(обратно)

950

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42.

(обратно)

951

Vita sanctae Rusticulae sive Marciae abbatissae arelatensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.] 9.

(обратно)

952

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42.

(обратно)

953

О династических «сделках» у Меровингов: Wood, Ian N. Deconstructing the Merovingian family // The construction of communities in the early Middle Ages: texts, resources and artefacts. Edited by Richard Corradini, Max Diesenberger, Helmut Reimitz. Leiden; Boston: Brill, 2003. P. 149–171.

(обратно)

954

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 43–44.

(обратно)

955

Ibid. IV, 42.

(обратно)

956

Ibid.

(обратно)

957

Это подтверждено в «Продолжении хроники Исидора».

(обратно)

958

Sisebut. Vita Desiderii I. 21.

(обратно)

959

Continuatio Isidoriana Hispana. — Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42.

(обратно)

960

Vita Desiderii II. 14 (p. 643): «ut sarcina consueta gibbo».

(обратно)

961

Iohannus Biclarensis. Chronicon. 93: «Ipse autem Argimundus, qui regnum assumere cupiebat, primum uerberibus interrogatus, deinde turpiter decaluatus, post haec dextra amputata exemplum omnibus in Toletana urbe asino sedens pompizando dédit et docuit famulos dominis non esse superbos».

(обратно)

962

Григорий Турский. История франков. VIII, 35.

(обратно)

963

Там же. III, 7.

(обратно)

964

Pasio Sigismundi regis. 10. — Gregorius Turonensis. Liber de gloria martyrum. 74.

(обратно)

965

Григорий Турский. История франков. II, 28.

(обратно)

966

Феофилакт Симокатта. История. Кн. восьмая. XI, 3. — Whitby, Michael. The Emperor Maurice and his historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan warfare. Oxford: Clarendon press, 1988. P. 26–27.

(обратно)

967

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 42.

(обратно)

968

Ibid.

(обратно)

969

Ibid. IV, 45.

(обратно)

970

Vita Arnulfi. 7.

(обратно)

971

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 52.

(обратно)

972

Ibid. IV, 42.

(обратно)

973

Ibid. IV, 43.

(обратно)

974

Ibid.

(обратно)

975

Dumézil, Bruno. La conversion des Warasques du Jura au VIIe siècle: mission ou christianisation?// Christianisierung und Sozialwandel am Rande des christlichen Abendlandes. Colloque de la Mission Historique Française en Allemagne, Gôttingen, 7 juillet 2004. Sous la direction de Philippe Depreux. В печати.

(обратно)

976

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 44.

(обратно)

977

Vita sancti Ermanfredi abbatis Cusantiensis // Acta Sanctorum. Septembris. VIL, 1760. I, 3–6.

(обратно)

978

Les Gestes des évêques d'Auxerre… 20.

(обратно)

979

Paris V (614) // Concilia Galliae.

(обратно)

980

Там же. Prologue.

(обратно)

981

Там же. С. 2 и 3.

(обратно)

982

Там же. С. 14 и 15.

(обратно)

983

Там же. С. 8, 9, 10, 11 и 12.

(обратно)

984

Там же. С. 17.

(обратно)

985

Там же. С. 16.

(обратно)

986

Chlotarii II edictum // Capitularia regum Francorum. Denuo edidit Alfredus Boretius. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1883. [MGH.] Bd. I. S. 20. Prologue.

(обратно)

987

Ibid. С 9.

(обратно)

988

Concile de Clichy (626/627). Prologue // Concilia Galliae.

(обратно)

989

Chlotarii II edictum. S. 23.

(обратно)

990

Wood, Ian N. The Merovingian kingdoms… P. 145.

(обратно)

991

Кроме своих различных «Житий», эти лица известны по «Письмам Дезидерия Каорского»: Desiderii episcopi Cadurcensis epistolae // Epistolae Merowingici et Karolini aevi. Hrsg. von Wilhelm Gundlach. Tomus I. Berolini: apud Weidmannos, 1957. [MGH. Ep., 3] P. 193–214.

(обратно)

992

Chlotarii II edictum, 8 и 9.

(обратно)

993

Ibid., 16.

(обратно)

994

Ibid., 17.

(обратно)

995

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 44.

(обратно)

996

Ibid. IV, 47.

(обратно)

997

Ibid. IV, 52.

(обратно)

998

Ibid. IV, 58.

(обратно)

999

Dumézil, Bruno. L'affaire Agrestius de Luxeuil: hérésie et régionalisme dans la Burgondie du VIIe siècle // Médiévales. 52 (2007). P. 135–152.

(обратно)

1000

Dierkens, Alain. Prolégomènes à une histoire des relations culturelles entre les îles britanniques et le continent pendant le Haut Moyen Age: la diffusion du monachisme dit colombanien ou iro-franc dans quelques monastères de la région parisienne au VIIe siècle et la politique religieuse de la reine Bathilde // La Neustrie: les pays au nord de la Loire de 650 à 850. Colloque historique international. Tome 2. Publ. par Hartmut Atsma. Sigmaringen: J. Thorbecke, 1989. P. 371–394.

(обратно)

1001

Dumézil, Bruno. Art. cit.

(обратно)

1002

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 54.

(обратно)

1003

Предполагая, что «Vita Desiderii II» появилась раньше сочинения Сисебута, мы следуем гипотезе Я. Вуда: Wood, Ian N. Forgery in Merovingian hagiography // Falschungen im Mittelalter. Teil V, Fingierte Briefe, Frommigkeit und Falschung, Realienfalschungen. Intemationaler Kongress der MGH, München, 16.-19. September 1986. Hannover: Hahn, 1988. [Schriften der MGH. 33,5.] S. 373–375.

(обратно)

1004

Vita Desiderii II. 15.

(обратно)

1005

Fontaine, Jacques. King Sisebut's Vita Desiderii and the political function of Visigothic hagiography // Visigothic Spain: new approaches. Ed. by Edward James. Oxford: Clarendon Press, 1980. P. 93–129.

(обратно)

1006

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 33.

(обратно)

1007

Vita Rusticulae. 14.

(обратно)

1008

Ibid. 12.

(обратно)

1009

Ibid. 15.

(обратно)

1010

Jonas Bobiensis. Vitae Columbani. II, 8.

(обратно)

1011

Если ограничиться только старинными текстами, можно вспомнить Vita Sadalbergae abbatisae Laudunensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.1, Vita Ermanfredi, Vita Agili, Vita Amati и Vita Romarici.

(обратно)

1012

Vita Sadalbergae. 2. — Vita Agili. 2.

(обратно)

1013

См., в частности, Vita Desiderii Cadurcae urbis episcopi // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.1. 2.

(обратно)

1014

Vita sancti Wilfridi episcopi Eboracensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1913. [MGH. SRM; 6.] 6 (p. 199).

(обратно)

1015

Vita Eligii Noviomensis episcopi // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.1. 1.

(обратно)

1016

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 85.

(обратно)

1017

Ibid. IV, 88.

(обратно)

1018

Die Urkunden der Merowinger = Diplomata regum Francorum e stirpe Merovingica. Nach Vorarb. von Carlrichard Brühl hrsg. von Theo Kolzer. Hannover: Hahn, 2001. [MGH.] Nr. 77.

(обратно)

1019

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 80.

(обратно)

1020

Wood, Ian N. Fredegar's Fables // Historiographie im frühen Mittelalter. Hrsg. von Anton Scharer und Georg Scheibelreiter. Wien; München: R. Oldenbourg, 1994. S. 359–366.

(обратно)

1021

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. III, 59 (p. 109): «Veniens Bruna de partibus Spaniae, ante cuius conspectum multae gentes peribunt».

(обратно)

1022

Ibid. IV, 42.

(обратно)

1023

Ibid. III, 2; о появлении троянского мифа: Coumert, Magali. Origines des peuples: les récits du Haut Moyen Âge occidental: 550–850. Paris: Institut d'Études Augustiniennes, 2007. P. 295–324.

(обратно)

1024

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. II, 53.

(обратно)

1025

Ibid. II, 57.

(обратно)

1026

См. исследование Р. А. Джербердинга: Gerberding, Richard A. The Rise of the Carolingiens and the Liber historiae Francorum. Oxford: Clarendon press, 1987.

(обратно)

1027

Fredegarii et Aliorum chronica. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1888. |MGH. SRM; 2.] P. 218.

(обратно)

1028

Wood, Ian N. “The Bloodfeud of the Franks”: a historiographical legend // Early Medieval Europe. 14 (2006). P. 493.

(обратно)

1029

Liber Historian Francorum. 31.

(обратно)

1030

Ibid.

(обратно)

1031

Ibid. 32.

(обратно)

1032

Ibid. 35.

(обратно)

1033

Ibid. 33.

(обратно)

1034

Fredegarius Scholasticus. Chronicarum libri IV. IV, 27.

(обратно)

1035

Liber Historiae Francorum. 39. Автор «Книги» не был знаком с «Хроникой» Фредегара.

(обратно)

1036

См.: Nelson, Janet L. Queen as Jezebels: Brunhild and Balthild in Merovingian history // Nelson, Janet L. Politics and ritual in early medieval Europe. London; Ronceverte, W. Va.: Hambledon Press, 1986. P. 30.

(обратно)

1037

Liber Historiae Francorum. 40.

(обратно)

1038

Ibid. 51.

(обратно)

1039

Ibid. 41.

(обратно)

1040

См. сообщения, собранные в этой связи M. Бехером и Й. Ярнутом: Der Dynastiewechsel von 751: Vorgeschichte, Legitimationsstrategien und Erinnerung. Herausgegeben von Matthias Becher und Jorg Jarnut. Munster: Scriptorium, 2004.

(обратно)

1041

Chronicon Moissiacense a saeculo quarto usque ad a. 818 et 840 // Annales et chronica aevi Carolini. Edidit Georgius Heinricus Pertz. Hannoverae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1826. [MGH. Scriptores. 2] 46 (p. 286).

(обратно)

1042

Walafridus Strabo Fuldensis. Vita sancti Galli abbatis in Alamannia // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Edidit Bruno Krusch. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1902. [MGH. SRM; 4.] 3 (p. 286287). — См. также: Walafridus Strabo Fuldensis. Carmina. Appendix // Poetae latini aevi Carolini. Tomus II. Recensuit Ernestus Dummler. Berolini: apud Weidmannos, 1884. [MGH. Poetae latini medii aevi; 2.]. VI (p. 429).

(обратно)

1043

В частности: Ratpertus Sangallensis Monachus. Carmen barbaricum in laude sancti Galli // Die lateinischen Dichter des deutschen Mittelalters. Fiinfter Bd = Poetae latini medii aevi = Tomus V, Die Ottonenzei-t. Hrsg. von Karl Strecker, dann von Gabriel Silagi. München: Monumenta Germaniae histo-rica, 1937–1939, Nachdr. 1978–1979. [MGH, 5.] P. 537.

(обратно)

1044

Vita Meneiej abbati Menatensis // Passiones vitaeque sanctorum aevi Merovingici. Ediderunt Bruno Krusch et W. Levison. Hannoverae; Lipsiae: Impensis Bibliopolii Hahniani, 1910. [MGH. SRM; 5.1 Préface et II, 3–11.

(обратно)

1045

Павел Диакон. История лангобардов. II, 13.

(обратно)

1046

Там же. IV, 1.

(обратно)

1047

Catalogi bibliothecarum antiqui. Collegit Gustavus Becker. Bonnae: apud M. Cohen et filium (Fr. Cohen), 1885. Переиздание: Bruxelles: Culture et Civilisation, 1969. P. 115: «Liber epistolarum diuersorum patrum et regum, quas in Treveris inueni in uno codice XLIII».

(обратно)

1048

Les Gestes des évêques d'Auxerre. Sous la direction de Michel Sot. Tome I. Paris: Les Belles Lettres, 2002. P. VIII.

(обратно)

1049

Sot, Michel. Un historien et son Église au Xe siècle: Flodoard de Reims. Paris: Fayard, 1993. P. 420–423.

(обратно)

1050

Flodoard. Die Geschichte der Reimser Kirche. II, 2 и 5.

(обратно)

1051

Эйнхард. Жизнь Карла Великого / пер. М. С. Петровой // Историки эпохи Каролингов. М.: РОССПЭН, 1999. 29 (с. 30).

(обратно)

1052

О каролингской эпопее: Boyer, Régis; Buschinger, Danielle; Crépin, André. L'épopée. Turnhout: Brepols, 1988. [Typologie des sources du Moyen Âge occidental; 49.] P. 41–52.

(обратно)

1053

Aimonius Monachus Floriacensis. Historia Francorum // Patrologiae cursus completus. Accurante J.-P. Migne. T. 139. Lutetiae Parisiorum: Migne, 1880. [2: Series Latina.] III и IV, 1.

(обратно)

1054

Ibid. III, 17 (p. 730).

(обратно)

1055

Ibid. IV, 1 (p. 767).

(обратно)

1056

Vita s. Hugonis, monachi Aeduensi. II (p. 761).

(обратно)

1057

Ibid.: «Prae cunctis tamen istud extulerat coenobium, in quo suae sepulturae mausoleum habere decreuerat; nam inter cerera donaria quae illi contulerat, columnis etiam marmorisa ac trabibus abietinis formosis illud decenter instituit: et musivo opere mirifice decorauit».

(обратно)

1058

Les grandes chroniques de France. 2, De Clotaire II à Pépin le Bref. Publiées pour la Société de l'histoire de France par Jules Viard. Paris: Société de l'histoire de France, 1922. P. 74–75.

(обратно)

1059

Buschinger, Danielle. Les éléments mythiques anciens dans le Nibelunglied, considéré comme adaptation (double cohérence?) // La Chanson de geste et le mythe carolingien: mélanges René Louis. Publiés par ses collègues, ses amis et ses élèves à l'occasion de son 75 anniversaire. Argenteuil: Comité de publication des Mélanges René Louis, 1982. T. 2. P. 1201–1216.

(обратно)

1060

L'Edda poétique. Textes présentés et traduits par Régis Boyer. Paris: Fayard, 1992. P. 623–632. [Русский перевод: Старшая Эдда / пер. А. И. Корсуна. СПб.: Наука, 2005. С. 109–112.]

(обратно)

1061

Boccaccio, Giovanni. De casibus virorum illustrium // Boccaccio, Giovanni. Tutte le opere di Giovanni Boccaccio a cura di Vittore Branca. Milano: A. Mondadori, 1967–1992. V. 9. 1983. Cap. 2. P. 750–761.

(обратно)

1062

Kurth, Godefroid. La reine Brunehaut // Kurth, Godefroid. Etudes franques. Paris: H. Champion; Bruxelles: A. Dewit, 1919. 2 vol. T. I. P. 352–353.

(обратно)

1063

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4.

(обратно)

1064

Lettres austrasiennes, 44.

(обратно)

1065

Lettres austrasiennes, 44 (p. 150).

(обратно)

1066

Lettres austrasiennes, 26 (p. 139).

(обратно)

1067

Там же, 27 (р. 139-140).

(обратно)

1068

Там же, 29 (р. 140).

(обратно)

1069

Там же, 30 (р. 140-141).

(обратно)

1070

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VI, 5 (p. 372-373).

(обратно)

1071

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VI, 58 (p. 431).

(обратно)

1072

Ibid. VI, 60 (p. 433).

(обратно)

1073

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. VIII, 4 (p. 518-521).

(обратно)

1074

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 213 (p. 771).

(обратно)

1075

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. IX, 214 (p. 772-775).

(обратно)

1076

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 46 (p. 943-944).

(обратно)

1077

Притчи, 14: 34.

(обратно)

1078

Gregorius I. S. Gregorii Magni Registrum epistularum. XI, 48 (p. 946-947).

(обратно)

1079

Ibid. XI, 49 (p. 948-949).

(обратно)

1080

Ibid. XIII, 5 (p. 997-1000).

(обратно)

1081

Epistolae Wisigothicae, 11 (p. 677-678).

(обратно)

1082

Epistolae Wisigothicae, 12 (p. 678-679).

(обратно)

1083

Epistolae Wisigothicae, 13 (p. 680-681).

(обратно)

Оглавление

  • ВСТУПЛЕНИЕ
  •   BRUNICHILDA, BRUNEHILDE, BRUNEHAUT…
  •   ИСТОЧНИКИ СВЕДЕНИЙ О КОРОЛЕВЕ
  •   НАПИСАТЬ БИОГРАФИЮ БРУНГИЛЬДЫ
  • ГЛАВА I. РОЖДЕНИЕ ВАРВАРСКОЙ ЕВРОПЫ
  •   ДОЛГОВРЕМЕННАЯ МОЩЬ РИМСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
  •   ПОЯВЛЕНИЕ ВАРВАРОВ
  •   ТРАНСФОРМАЦИИ РИМСКОГО МИРА
  • ГЛАВА II. ИМПЕРИЯ НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ УДАР
  •   НА ВОСТОКЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН
  •   ВАРВАРСКИЙ ЗАПАД МЕЖДУ КОМПРОМИССОМ И СОПРОТИВЛЕНИЕМ
  •   ЮНОСТЬ БРУНГИЛЬДЫ
  • ГЛАВА III. В КОРОЛЕВСТВЕ ФРАНКОВ
  •   НАРОД ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ
  •   КОРОЛЕВСТВО УПРАВИТЕЛЕЙ
  •   КОНКУРЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО
  •   ЧЕТЫРЕ КОРОЛЯ НА ОДНО КОРОЛЕВСТВО! РАЗДЕЛ 561 ГОДА
  • ГЛАВА IV. СВАДЬБА ЦЕЗАРЕЙ
  •   ПРЕЛЮДИЯ К ВЕЛИКОМУ ДНЮ
  •   СУГУБО ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕРЕМОНИЯ
  •   ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
  • ГЛАВА V. ОБУЧЕНИЕ ВЛАСТИ
  •   МОЛОДАЯ МАТЬ И ЕЕ ДЕТИ
  •   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИНТРИГИ АВСТРАЗИЙСКОГО ДВОРА
  •   ШАТКОЕ РАВНОВЕСИЕ В REGNUM FRANCORUM
  •   ПЕРВЫЙ ПОЕДИНОК С ВИЗАНТИЕЙ
  • ГЛАВА VI. ВСТУПЛЕНИЕ В МЕЖДОУСОБНУЮ ВОЙНУ (568–575)
  •   КОНЕЦ РАВНОВЕСИЯ
  •   ДЕЛО ГАЛСВИНТЫ
  •   НА ПУТИ К ВОЙНЕ
  • ГЛАВА VII. ЗАВОЕВАНИЕ РЕГЕНТСТВА (575–584)
  •   НЕЙСТРИЙСКАЯ АВАНТЮРА (575–577)
  •   КОРОЛЕВА И РЕГЕНТЫ (577–583)
  •   ЗАВОЕВАНИЕ НЕЗАВИСИМОСТИ (583–584)
  • ГЛАВА VIII. КОРОЛЕВА-МАТЬ АВСТРАЗИИ (584–592)
  •   НАСЛЕДСТВО ХИЛЬПЕРИКА (584–585)
  •   ПРОТИВОБОРСТВО С ГУНТРАМНОМ (585–586)
  •   СОЮЗ МЕЖДУ АВСТРАЗИЕЙ И БУРГУНДИЕЙ (587–588)
  •   ВОЗВРАТ К РАВНОВЕСИЮ (589–592)
  • ГЛАВА IX. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА (575–592)
  •   БРУНГИЛЬДА И ВИЗАНТИЙСКОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
  •   НОВЫЕ ПОЧВЫ ДЛЯ ПРИМЕНЕНИЯ ДИПЛОМАТИИ
  • ГЛАВА X. НЕВОЗМОЖНАЯ СТАБИЛИЗАЦИЯ (592–610)
  •   ОБЪЕДИНЕНИЕ АВСТРАЗИИ И БУРГУНДИИ (592–595)
  •   ВТОРОЕ РЕГЕНТСТВО (596–602)
  •   СОСРЕДОТОЧЕНИЕ НА БУРГУНДИИ (602–610)
  • ГЛАВА XI. ЦЕРКОВНАЯ РЕФОРМА
  •   <БЕЛАЯ> ЦЕРКОВЬ
  •   БРУНГИЛЬДА И ОБРАЩЕНИЕ ЗАПАДА
  •   ПЕРЕМЕНЫ В МОНАШЕСТВЕ
  •   ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ПОСЛЕДНЕМУ ПУТИ
  • ГЛАВА XII. ПАДЕНИЕ (610–613)
  •   СТОЛКНОВЕНИЕ С АВСТРАЗИЕЙ
  •   КОНЕЦ ИГРЫ
  • ГЛАВА XIII. ЛЕГЕНДА
  •   ВРЕМЕНА МОГУЩЕСТВА НЕЙСТРИИ
  •   ОБРАЗ БРУНГИЛЬДЫ В ЭПОХУ ПИПИНО-КАРОЛИНГОВ
  •   ФАНТАЗИИ «КНИГИ ИСТОРИИ ФРАНКОВ»
  •   БРУНГИЛЬДА В КЛАССИЧЕСКОМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
  • ЭПИЛОГ
  • ХРОНОЛОГИЯ
  • ПРИЛОЖЕНИЯ
  •   1. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА БРУНГИЛЬДЫ ПО <АВСТРАЗИЙСКИМ ПИСЬМАМ>
  •   2. ПИСЬМА ГРИГОРИЯ ВЕЛИКОГО БРУНГИЛЬДЕ
  •   3. ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПЕРЕПИСКА БУЛГАРА, ГРАФА СЕПТИМАНИИ
  • ИСТОЧНИКИ И БИБЛИОГРАФИЯ
  • ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ДРЕВА 
  • КАРТЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Королева Брунгильда», Бруно Дюмезиль

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства