«Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара»

Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара (fb2) - Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара (пер. Сергей Павлович Бавин) 726K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Дэвид Каплан

Роберт Каплан Политика воина Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара

Robert D. Kaplan

WARRIOR POLITICS

Why Leadership Demands a Pagan Ethos

© Robert D. Kaplan, 2002

© Бавин С., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2016

КоЛибри®

* * *

Задача автора – не только вдохновлять, но и волновать, и говорить о том, чего его возможная аудитория предпочла бы не слышать. Международная политика тоже нередко представляется в свете наихудших сценариев. Так что мой пессимизм и скептицизм могут быть вполне уместны. Ибо политики нового века будут проверяться не благополучными событиями на мировой арене, которым станут аплодировать гуманисты, а тяжелейшими испытаниями нового времени.

Впрочем, любая дискуссия нового века должна начинаться со старого.

Философия не менее увлекательна для дилетанта, чем для специалиста, и я надеюсь, что смогу передать свой энтузиазм по поводу тех философов, труды которых изучал. Мой выбор, разумеется, не бесспорен. Хорошо слышу голос читателя: «Если он пишет о Макиавелли, то почему не о Ницше; если Кант, то где Локк?» Поскольку в центре моего внимания международная политика, я выбрал несколько философов и писателей, которые, на мой взгляд, наиболее соответствуют моей теме и интересны в связи с ней.

Я уделяю особое внимание темным сторонам каждого события не потому, что будущее обязательно станет хуже, а потому, что все это всегда способствует кризисам в международной политике.

Роберт Каплан

Карлу Д. Брандту

Тот, кто знает, когда атаковать, а когда выжидать, – одержит победу. Бывают дороги, по которым не идут, армии, на которые не нападают, крепости, которые не осаждают.

Сунь-цзы

Желающий узнать, что будет, должен учитывать то, что было. Все, что происходит в этом мире в каждую эпоху, уже происходило в древности.

Макиавелли

Содержание

Глава 1. «Современного» мира не существует

По мере того как крутыми волнами станут накатывать будущие кризисы, американским лидерам придется понять, что в мире нет таких понятий, как «модерн» или «постмодерн»; наш мир – лишь продолжение «древности». И этот мир, несмотря на всего его новшества, очень хорошо могли бы понять выдающиеся китайские, греческие и римские философы и смогли бы в нем ориентироваться.

Глава 2. «Война на реке» Черчилля

Первая крупная историческая книга Черчилля, опубликованная в 1899 г., когда ему было 25 лет, обнаруживает корни его мышления и источник его величия, что позволило ему вести Англию против Гитлера во Второй мировой войне. Битва при Омдурмане стала одной из последних в своем роде накануне эпохи индустриальных войн: это был ряд кавалерийских атак широким фронтом. В последней принял участие и молодой Черчилль. «Война на реке» показывает древний мир внутри современного. Именно оттуда мы начнем наше путешествие, чтобы взять из прошлого то, что поможет нам встретить во всеоружии настоящее.

Глава 3. «Пуническая война» Ливия

«Война с Ганнибалом» Ливия представляет канонические символы патриотической добродетели и дает неоценимые уроки для нашего собственного времени. Ливий, типичный аутсайдер, предлагает неподвластные времени прозрения относительно природы человеческих страстей и мотиваций и показывает, что мужество в борьбе с врагами должно, безусловно, опираться на гордость за наше прошлое и его достижения. «Не обращай внимания, – пишет Ливий, – если твою осторожность назовут робостью, твою мудрость – медлительностью, твое командование – слабым; пусть лучше мудрый враг опасается тебя, чем глупые друзья хвалят».

Глава 4. Сунь-цзы и Фукидид

Вероятно, нет философских трактатов, в которых знания и опыт изложены в более концентрированной форме, чем в «Искусстве войны» Сунь-цзы. Если моральные принципы Черчилля сосредоточены в его расчетливости, Ливия – в патриотизме, то моральный принцип Сунь-цзы – честь воина. Доблестный полководец – тот, «кто наступает без мысли о завоевании личной славы и отступает несмотря на определенное наказание». «Пелопоннесская война» Фукидида вводит в политический дискурс понятие прагматизма. Его замечание о том, что мысль о собственной выгоде порождает усилия, а усилия – возможность выбора, делает написанную 2400 лет назад историю оружием против фатализма.

Глава 5. Добродетели Макиавелли

Для Макиавелли политика определяется не ее совершенством, а достигнутым результатом. Если она не эффективна, она не может быть добродетельна. Современные лидеры должны учиться у Макиавелли добиваться результатов, руководствуясь концепцией его добродетелей. «Поскольку каждый должен исходить из существующего положения вещей, – пишет Макиавелли, – он может действовать только с тем, что есть под рукой». Умудренный собственным опытом государственного деятеля, Макиавелли верит в языческую добродетель – безжалостную и прагматичную, но не безнравственную. «Все вооруженные пророки побеждали, – пишет он, – а невооруженные погибали».

Глава 6. Судьба и вмешательство

Когда война, злодеяние или другая опасность становятся предсказуемы? С учетом взглядов Макиавелли в этой главе рассматривается детерминизм – учение, согласно которому события предопределяются историческими, культурными, экономическими и прочими предшествующими явлениями. В ней говорится о способности «предвидения беды», о которой писал Макиавелли: слишком ограниченное применение уроков прошлого для будущего опасно.

Глава 7. Великие возмутители: Гоббс и Мальтус

Гоббс, испытавший на себе политические волнения своего времени, пришел к убеждению, что если тщеславие и чрезмерная самоуверенность ослепляют человека, то страх способен помочь ему видеть ясно и поступать нравственно. «Сумма добродетелей, – пишет Гоббс, – заключается в том, чтобы быть дружелюбным с теми, кто хочет быть дружелюбным, и грозным с теми, кто не хочет». По мнению Гоббса, альтруизм неестественен, человек жаден, и борьба всех против всех – естественное состояние человечества. Вопрос свободы становится актуален только после того, как установлен порядок. Томас Мальтус, первый философ, обративший пристальное внимание на политические последствия истощения почвы, голода, болезней и качества жизни бедных слоев населения, предопределил самую главную политическую проблему первой половины XXI в.

Глава 8. Холокост, реализм и Кант

Новая эпоха защиты прав человека, о наступлении которой заявляют политики и журналисты, не является ни чем-то совершенно новым, ни совершенно реальным. Поскольку мир полон жестокости, нравственные уроки холокоста – «символического злодеяния» – будет трудно применить к нашему удовлетворению. Философ Иммануил Кант сделал целью своей жизни определение универсальных законов. Тема Канта – чистая целостность, нравственность абстрактной справедливости и намерений, а не последствий. Задача, стоящая перед реализмом, – соединить грубую тактику с долгосрочными кантианскими целями в сложных и оригинальных обстоятельствах.

Глава 9. Мир Ахиллеса: Солдаты Античности, воины современности

Войны по преимуществу будут нетрадиционными и необъявленными и проходить будут скорее внутри государств, нежели между странами. Всегда были такие воины, которые, по словам Гомера, «чувствуют дикую радость сражения». Но крушение империй холодной войны и беспорядок, который за этим последовал, наряду с продвижением технологий и примитивной урбанизацией провоцировали распад семей, возрождение культов и кровных уз. В результате родился класс воинов не менее жестоких, чем прежде, но лучше вооруженных. Победа над этими воинами будет зависеть от скорости нашей реакции, а не от международного права.

Глава 10. Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления

Шумерские города-государства 3-го тысячелетия до н. э. в Месопотамии, ранняя империя Маурьев IV в. до н. э. в Индии, ранняя империя Хань II в. до н. э. в Китае – все это примеры политических систем, в которых разнообразные и разбросанные территории эффективно взаимодействовали друг с другом благодаря торговле и политическим альянсам. В наше время, в обстановке расширяющейся международной торговли, возникновение своего рода свободной мировой системы управления, вероятно, неизбежно, если только не будет серьезной войны между двумя или более великими державами, такими как США и Китай. Но даже такое непрочное единство потребует организационных принципов великой державы.

Глава 11. Тиберий

Истинная смелость и независимость мысли лучше всего подкрепляется примерами из прошлого, взятыми со страниц великих книг. Эффективное лидерство всегда будет одной из загадок личности – достаточно взглянуть на несправедливо раскритикованного римского императора Тиберия. В первую половину своего правления Тиберий сохранил институты и границы империи в том состоянии, что достались ему от предшественника, императора Августа, и сделал их достаточно стабильными, чтобы пережить выходки своих преемников, в частности Калигулы. Он построил не много городов, присоединил не много территорий и не потворствовал прихотям масс. Но он укрепил территории, уже принадлежащие Риму, создав новые военные базы, и сочетал дипломатию с угрозой применения силы, чтобы сохранять мир, предпочтительный для Рима. В отличие от Черчилля или Перикла Тиберия не назовешь вдохновляющим образцом для подражания, но, когда речь заходит о его сильных сторонах, он может оказаться на удивление полезен.

Подлинное богатство человечества – его ошибки, сложившиеся за тысячи лет в огромную гору… Желание порвать с прошлым и начать все заново – унижение для человека и уподобление его орангутангу. Французу Дюпон-Уайту в 1860 году хватило мужества заявить: «Преемственность – одно из прав человека. Это уважение ко всему, что отличает его от зверя».

Хосе Ортега-и-Гассет К философии истории, 1941

Предисловие

Первородный грех любого автора – видеть мир только со своей точки зрения. Объективность – иллюзия. Как говорил Дон Кихот Санчо Пансе, «то, что тебе кажется тазом цирюльника, для меня – шлем Мамбрино, а для другого что-то еще». Сходным образом дискуссии экспертов по международной политике обнаруживают, что даже лучшие умы могут не соглашаться по поводу самых элементарных деталей. Много раз мне приходилось слышать слово «неточно» из уст эксперта, пытавшегося оспорить то, что, на его взгляд, было фактической ошибкой, а на самом деле лишь иной интерпретацией того же факта.

Нередко то, что принимается за анализ, является лишь простым выражением жизненного опыта в приложении к конкретной теме. Из этого греха произрастает другой – отбор фактов и трактовок для защиты определенной позиции. Решения у этой дилеммы, пожалуй, нет.

Кстати, это относится и к моей биографии. Я никогда не учился в университете, не был постоянным членом каких-то мозговых центров, не работал в правительстве. Всего этого полезного опыта я лишен. Перспектива, которую я предлагаю, основана на образовании иного рода: четвертьвековом опыте работы журналистом преимущественно в зарубежных странах. Именно тот шок, который я испытал, видя своими глазами войны, политические беспорядки, нищету третьего мира, подтолкнул меня к знакомству с классиками философии и политики в надежде найти объяснение тем кошмарам, которые происходили у меня на глазах. Больше всего меня привлекали книги, которые тем или иным образом помогали осмыслить опыт реальных событий. Семь лет, которые я провел в Греции и интенсивных поездках по Сицилии и Тунису, подтолкнули меня к тесному контакту с «Пелопоннесской войной» Фукидида и «Войной с Ганнибалом» Тита Ливия. Эти труды дали мне возможность по-новому взглянуть на наше время и на места, из которых я вел репортажи.

Я не льщу себя надеждой сравняться в эрудиции с теми, кто потратил всю свою жизнь на изучение этих великих книг. Дилетанта, сталкивающегося с классикой, можно сравнить с путешественником во время первых дней его пребывания в чужой стране: есть вещи, которые он может понять неправильно, но он может заметить то, на что постоянно проживающие там люди перестают обращать внимание. Путешественник XIX в. сэр Ричард Фрэнсис Бертон писал:

Не пренебрегай, любезный читатель, первыми впечатлениями… если нужно сделать резкий, четкий набросок, его нужно делать немедленно по прибытии на место, когда чувство контраста еще свежо в уме, и до того, как другой или третий взгляд не вытеснит первого впечатления… Тот, кто провел много лет на одном месте, забывает все ощущения, которые он испытал, увидев его впервые; и если он пишет об этом, он пишет для себя и для своих старинных друзей, а не для публики. Автор заметок, который поступает согласно моим советам, разумеется, делает непреднамеренные ошибки… но в целом картина получится живой и правдивой [1].

Философия не менее увлекательна для дилетанта, чем для специалиста, и я надеюсь, что смогу передать свой энтузиазм по поводу тех философов, труды которых изучал. Мой выбор, разумеется, не бесспорен. Хорошо слышу голос читателя: «Если он пишет о Макиавелли, то почему не о Ницше; если Кант, то где Локк?» Поскольку в центре моего внимания международная политика, я выбрал несколько философов и писателей, которые, на мой взгляд, наиболее соответствуют моей теме и интересны в связи с ней.

Философия не всегда поучительна. Она может оказаться бесполезной и даже, в некоторых случаях, опасной. Невилл Чемберлен был хорошо начитан в классике, равно как и Уинстон Черчилль. Граф Чиано, министр иностранных дел в правительстве Муссолини, был почитателем Сенеки. Мартин Хайдеггер, которого многие считают величайшим философом XX в., после прихода Гитлера к власти стал нацистом. Но даже при наличии разного рода опасностей философия может принести политикам пользу, особенно в отношении тематики, о которой журналисты знают не понаслышке.

В эссе, составивших эту книгу, я остаюсь журналистом: я пишу репортажи о классиках и взглядах современных ученых, объединяя их в повествование так же, как поступает любой журналист с имеющимися в его распоряжении материалами.

Я не оптимист и не идеалист. Американцы могут позволить себе оптимизм отчасти потому, что их система, включая конституцию, была задумана людьми, мыслящими трагически. Прежде чем первый президент принес клятву, были определены правила импичмента. Джеймс Мэдисон писал в 51-й статье сборника «Федералист», что, поскольку люди слишком далеки от искупления, единственный выход заключается в том, чтобы противопоставить одни амбиции другим, одни интересы другим: «Будь люди ангелами, не понадобилось бы никакое правительство». Наше разделение ветвей власти основано на этом мрачном представлении о человеческом поведении. Французская революция, напротив, начиналась с безграничной веры в здравый смысл масс и в способность интеллектуалов обеспечить хорошие результаты, но закончилось все гильотиной.

Наши отцы-основатели были конструктивными пессимистами до такой степени, что постоянно беспокоились о том, что может оказаться неверным в человеческих отношениях. Задача автора – не только вдохновлять, но и волновать, и говорить о том, чего его возможная аудитория предпочла бы не слышать. Международная политика тоже нередко представляется в свете наихудших сценариев. Так что мой пессимизм и скептицизм могут быть вполне уместны. Ибо политики нового века будут проверяться не благополучными событиями на мировой арене, которым станут аплодировать гуманисты, а тяжелейшими испытаниями нового времени.

Впрочем, любая дискуссия нового века должна начинаться со старого.

Глава 1 «Современного» мира не существует

Все бедствия XX в. возникали на фоне популистских движений, которые чудовищным образом эксплуатировались во имя утопических идеалов, и степень их усиливалась благодаря новым технологиям. Нацистская партия зародилась как крестовый поход за права трудящихся, организованный мюнхенским слесарем Антоном Дрекслером в 1919 г., за год до того, как ее прибрал к рукам Гитлер. Большевизм тоже появился на фоне освободительного политического движения и, подобно нацизму, эксплуатировал мечту о социальном возрождении. Преступления нацизма и большевизма отягощены разного рода изобретениями индустриальной эпохи. Что касается Мао Цзэдуна, его идея трудоемкой индустриализации через создание утопических коммун привела к гибели по крайней мере 20 миллионов китайцев в 1958–1962 гг., в период политики Большого скачка [1].

XX в. может служить неудачным примером для XXI, но только глупцы могли бы от него отмахнуться, особенно потому, что популистские движения распространяются по всему миру, провоцируя беспорядки и требуя политических и экономических преобразований. Азия – особый предмет для беспокойства. Индия, Пакистан, Китай и другие возникающие державы пульсируют новыми технологиями, националистическим пылом и центробежными силами. Вспоминаются слова Александра Гамильтона:

Искать длительной гармонии между определенным числом независимых, не связанных между собой суверенных образований, расположенных по соседству, – значит пренебрегать неизменным ходом человеческого существования и ни во что не ставить накопленный веками опыт [2].

Таким образом, бедствия XXI в. также могут возникнуть на волне популистских движений, которые пользуются преимуществами демократизации, но на сей раз опираются на религиозные и сектантские верования и используют все достижения постиндустриальной революции, главным образом в информационных технологиях. Индуистские экстремисты, которые в начале 1990-х гг. сжигали в Индии мечети, а в конце того же десятилетия нападали на христиан, принадлежали к рабочему движению в рамках индийской демократии и использовали для распространения своих идей видеокассеты и интернет. Аналогичный феномен отмечался в Индонезии, Иране, Нигерии, Алжире, Мексике, Фиджи, Египте, Пакистане, на Западном берегу Иордана, в арабском Назарете и других местах, где религиозные и этнические группировки, преимущественно из рабочего класса, воодушевленные демократизацией, разжигают волнения при помощи современных коммуникационных технологий.

Популистские страсти подогреваются социальными и экономическими трениями, зачастую отягощенными ростом населения и нехваткой ресурсов на чрезвычайно урбанизированной планете. В ближайшие десятилетия на два или три миллиарда человек больше будут жить в огромных бедных городах развивающегося мира.

Глобальный капитализм будет способствовать этим опасным, сокрушительным традициям и интенсивно распространять новые. Блага капитализма не распределяются поровну, поэтому чем более динамична экспансия капитализма, тем более неравномерно обычно происходит распределение богатств [3]. В процессе глобализации появятся два динамичных класса – предприимчивых нуворишей и, что более опасно, нового субпролетариата: миллиардов трудящихся бедняков, недавно переселившихся из сельской местности в расползающиеся самовольные поселения, окружающие большие города Азии, Евразии и Южной Америки.

Сейчас 2,5 % населения планеты имеют доступ к интернету посредством компьютеров и сотовых телефонов. Ожидается, что к 2010 г. это число увеличится до 30 %[1]. Но 70 % к этому времени все еще не будут иметь доступа к интернету, а половина населения планеты не будет иметь возможности даже сделать телефонный звонок [4]. Неравенство будет гигантским, а терроризм, возникающий на основе этого неравенства, будет пользоваться беспрецедентными технологическими ресурсами.

Распространение информации не обязательно способствует стабильности. Изобретение подвижных литер Иоганном Гутенбергом в середине XV в. привело не только к Реформации, но и к религиозным войнам, возникшим из-за внезапного распространения текстов, разжигавших доктринальные противоречия и пробуждавших давно лежавшие под спудом обиды. Распространение информации в ближайшие десятилетия приведет не только к новым социальным объединениям, но и к новым расколам по мере того, как люди станут находить новые и сложные темы для несогласия.

Я уделяю особое внимание темным сторонам каждого события не потому, что будущее обязательно станет хуже, а потому, что все это всегда способствует кризисам в международной политике.

Западные политики, согласно их публичным заявлениям, убеждены, что волнения на этнической и религиозной почве возникают вследствие политических притеснений, хотя именно политическая свобода зачастую развязывает насилие, к которому питают отвращение либеральные общества. Нет ничего более неустойчивого и ничего более нуждающегося в дисциплинирующем, просвещенном руководстве, чем огромные массы низкооплачиваемых, частично безработных, малограмотных трудящихся, разделенных по этническому и религиозному признакам.

В особенности усложнится миротворческий процесс. Дело в том, что для успеха мирных переговоров требуется централизация власти. Только сильные правители способны оправдывать исторические кардинальные повороты, необходимые для установления мира, часто с помощью покладистой прессы и минимальной оппозиции. Без инструментов диктаторской власти ни Анвар Садат в Египте, ни король Иордании Хусейн не достигли бы мира с Израилем. Демократизация – долгий и неравномерный процесс: прежде чем сформировать стабильные организации, она порождает слабых и неуверенных лидеров. Кое-кто говорит, что только после демократизации арабского мира станет возможным мир с Израилем. Не обязательно. Либерализация в таких странах, как Египет и Сирия, может активизировать экстремистские силы, которые в ближайшем будущем еще больше дестабилизируют ситуацию на Ближнем Востоке.

Западные политики убеждены, что победу над диктаторами можно одержать, попросту сместив их. Швейцарский историк Якоб Буркхардт пишет: «Как плохие врачи, они надеются победить болезнь удалением симптомов и воображают, что после смерти тирана свобода установится сама по себе» [5]. В 1990-х гг. правительства западных стран требовали проведения выборов в развивающихся странах, часто в местах с низким уровнем грамотности, слабыми государственными институтами и бушующими этническими распрями. На смену диктаторам приходили избранные премьер-министры. Но поскольку диктаторы сами по себе были проявлением слабого социального и экономического развития, их смещение часто способствовало продолжению той же варварской практики, только в демократическом обличии. Так, например, произошло в Пакистане и Кот-д’Ивуаре – двух крупных показательных странах Южной Азии и Западной Африки, где избранные лидеры расхищали огромные денежные средства и натравливали одни этнические группы на другие, пока в конце 1990-х гг. военные обеих стран не устроили перевороты, которые местное население приветствовало с видимым облегчением [6]. Разумеется, военное правление ничего не решило и волнения продолжились.

Даже когда Запад вмешивался и возглавлял местные администрации, как в Косове и на Гаити, не поддающиеся урегулированию культурные и исторические факторы могли препятствовать установлению стабильности. В последний день XX столетия, через полгода после того, как президент Билл Клинтон и британский премьер-министр Тони Блэр объявили о победе в Косове, Бернар Кушнер, глава переходной администрации ООН в этом регионе, сказал, что этническое примирение между сербами – православными христианами и албанцами-мусульманами остается далекой целью. «Нельзя за несколько недель или месяцев изменить души и ментальность людей после многовековой ненависти и борьбы. Это невозможно» [7].

Но не только этническое примирение и победу либеральной демократии нельзя считать само собой разумеющимися. Это же относится и к нынешней системе государств-наций. Постколониальная эпоха пока еще на ранней стадии разрушения. Остатки европейских империй в Африке и на Азиатском субконтиненте до сих пор представляют собой относительно стабильное территориальное деление. Только в маргинальных регионах, таких как Сомали и Сьерра-Леоне, эта система рухнула. В следующем десятилетии она может развалиться в более крупных, более густонаселенных и более урбанизированных государствах, таких как Нигерия и Пакистан, где интервенционные сценарии могут оказаться особенно проблематичными.

Резкий рост городов в последние десятилетия усилил возможность того, что в новом веке гигантские метроплексы со своими собственными прилегающими территориями и лояльным населением затмят по политической значимости государства. Соединенные Штаты быстро превращаются в конгломерат мирно конкурирующих между собой городов-государств. 85 % населения Аризоны живут в большом «городском коридоре» Тусон – Финикс. По некоторым оценкам, к 2050 г. их число достигнет 98 % [8]. Тихоокеанский северо-запад становится единым урбанистическим пространством вдоль федеральной автострады № 5, или, как ее называют местные, Главной улицы I-5, протянувшейся от Юджина в штате Орегон до Ванкувера в Британской Колумбии, практически игнорируя государственную границу между США и Канадой. За океаном значительное количество возникающих городов-государств – Сан-Паулу, Богота, Москва, Киев, Баку, Куньмин на юге Китая, – окруженных слабыми и анархичными регионами, рискуют оказаться под контролем корпоративной и военной олигархии, где-то просвещенной, где-то криминализованной. В таких высокотехнологичных, неосредневековых княжествах выборы можно будет покупать, а политику будут определять силовые структуры и службы безопасности, причем в гораздо большей степени и более искусно, чем ныне.

В самых богатых частях света, где существует верховенство права, совершенно неясно, понадобится ли правительство таким появляющимся политическим объектам: некоторые могут сохраниться в виде подвижных органов исполнительной власти, обеспечивающих самые необходимые услуги, в то время как постоянно усиливающиеся глобальные институты возьмут на себя остальные бюрократические обязанности.

Города всегда существовали между добром и злом, между роскошью и нищетой, творчеством и террором, новыми идеями и гаджетами. Такие места надо скорее чувствовать, нежели судить. Представьте массы народа, населяющие эти богатые города-государства: они счастливы в своих бетонных ульях, живут кино, телевидением и интернетом, перетекают от одного безумства к другому и до такой степени обработаны чужими мнениями через всеохватную сеть электронных медиа, что их индивидуальность подвергается опасности, даже если они громко заявляют об обратном [9].

Только исламские массы в нашу эпоху серьезно сомневаются в нравственном статусе городов. Исламский фундаментализм оказывает моральную и психологическую поддержку миллионам крестьян, которые переселяются в ближневосточные, южноазиатские и индонезийские города, где в нищих трущобах под угрозой оказываются их ценности, а системы водоснабжения и прочие элементарные удобства отсутствуют. Здесь, пока наши элиты болтают о либерализме, как ранее – о марксизме, зарождается новая классовая борьба, связанная с религией и напряженностью городской жизни третьего мира.

XX в. стал последним в истории, когда человечество в большинстве своем было сельским [10]. Полем боя в будущем станут чрезвычайно сложные городские территории. Если американские солдаты не смогут сражаться и побеждать в ближнем бою, наш статус как сверхдержавы окажется под вопросом.

Индустриальная революция имела дело с масштабом: огромные фабричные комплексы, небоскребы, сеть железных дорог способствовали концентрации власти в руках правителей огромных территорий, не только ответственных лидеров, таких как Бисмарк и Дизраэли, но и таких как Гитлер и Сталин, интенсифицируя их злодеяния. Однако постиндустриальная революция снабжает любого сотовым телефоном и мешком взрывчатки. Военное превосходство Америки гарантирует, что новые противники такого рода не будут сражаться в соответствии с нашими представлениями о чести: они будут наносить удары внезапно, асимметрично, по самым уязвимым точкам, как часто поступали и в прошлом.

Асимметрия придает силу террористам и киберпреступникам, поскольку такого рода противники действуют вне принятых международных норм и системы ценностей на том уровне, где жестокость и злодеяния – легитимный способ ведения войны [11]. Гигантские размеры американских демократических институтов делают военное планирование и приобретение оружия процессом весьма обременительным и подотчетным общественности. У наших будущих противников таких ограничений не будет. Их действия будут быстрыми и простыми, не оставляющими письменных следов и недоступными общественному наблюдению. Это станет их преимуществом. Глупые диктаторы типа Саддама Хусейна, ведущие с нами войну с применением обычных видов оружия, – историческая редкость: более вероятно возникновение химической или биологической версии Перл-Харбора.

Биологическое оружие станет все более доступно для террористических группировок. Даже если такое оружие должно оставаться в руках государств, дипломатии может оказаться недостаточно, чтобы нейтрализовать его, поскольку оно – часть продолжающейся, неудержимой биотехнологической революции. На самом деле ускорение развития технологий в генетике, биологии, химии, оптике и кибернетике предоставляет огромные новые возможности для неконтролируемого вооружения.

Надо принимать во внимание и то, что мы сейчас на грани нового расширения исследования космоса и использования спутников. По некоторым оценкам, к 2025 г. 20 % всей экономики США так или иначе будут связаны с космическими разработками, и программисты, инженеры, высококвалифицированные специалисты потянутся к нам со всего света (преимущественно с Индийского субконтинента), чтобы развивать и осваивать новые технологии для мультинациональных корпораций, базирующихся в США [12]. Распространение такой силы по частным советам директоров может породить новые злодеяния, пока еще не имеющие названия. Вспомните, что слова «фашизм», «тоталитаризм» и «нацизм» не имели широкого распространения до третьего – четвертого десятилетия прошлого века.

К тому же технологии могут сами по себе усиливать мощь государств, и об этом надо думать, учитывая опыт последних ста лет. Например, государство, не признающее международных норм, может использовать новые технологии для ведения необъявленной войны против Соединенных Штатов через стратегическое использование террористических и криминальных группировок и в то же время манипулировать могущественными международными СМИ для сокрытия своих намерений.

Разумеется, новые технологии несут и массу полезных разработок, но это еще один повод для военных и гражданских лидеров США проявлять осторожность. Научный оптимизм в начале XX в. оставил европейцев неподготовленными к бедствиям, которые позже свалились на их головы. Новые устройства, как всегда, предоставят новые возможности для человеческих злодеяний. В отличие от меча или топора, которые действуют как продолжение человеческой руки, машина не имеет никакого отношения к телу. Тем самым нарушается эмоциональная связь между актом насилия и исполнителем насилия, что в огромной степени расширяет масштаб деперсонализированного зла. Вспомните автоматическую винтовку: это механизм, преобразующий тепловую энергию в кинетическую. Это еще один урок XX в.: связь – когда мы теряем бдительность – между технологическим ускорением и варварством.

Пока я упомянул только движущие силы: тенденции, которые уже видны (рост населения, урбанизация, капитализм, технологии, неравномерность доходов и т. д.). Но есть и случайные явления, события, которые застают нас врасплох, как СПИД в 1980-х гг. [13]. Такими случайными явлениями, с одной стороны, могут быть природные катастрофы, например наводнения и землетрясения, дестабилизирующие хрупкие политические системы, а с другой – клонирование человеческих существ, генетически спроектированных для военных целей, такими быстро растущими державами, как Китай.

Есть еще глобальное потепление, которое может оказаться и движущей силой, и случайным явлением, – в результате могут возникнуть природные катастрофы и экстремистские политические реакции на них.

Само слово «современный» предполагает желание отделить нашу жизнь от прошлого [14]. «Современные» идеи, политика, архитектура, музыка и т. д. предполагают не расширение прошлого и не реакцию на него, а отрицание. Термин «современный» – это торжество Прогресса. Однако чем более «современными» становимся мы и наши технологии, чем больше наша жизнь становится механизированной и абстрактной, тем больше вероятность того, что взбунтуются наши инстинкты, того, что мы сами станем более коварными и извращенными, пусть и в утонченном виде.

Электронные коммуникации, позволяя нам избегать непосредственного контакта лицом к лицу, облегчают совершение жестокостей по мере того, как мы входим в абстрактное царство чистой стратегии и обмана, не подвергаясь особым психологическим рискам. Освенцим стал возможен и потому, что новые промышленные технологии дистанцировали немецких палачей от их действий. Один из руководителей крупной интернет-компании рассказывал мне, что самая жестокая корпоративная борьба за власть, при которой сокращаются целые департаменты, в то время как каждое подразделение остается в неведении относительно того, что творится с другими, происходит в фирмах, где электронные коммуникации полностью заменили непосредственное общение.

Меритократия также подогревает агрессию, создавая новые возможности для миллионов, жаждущих удовлетворить свои амбиции и вступающих в жестокую конкуренцию друг с другом. Мы можем наблюдать это и на обычных рабочих местах, и на самых вершинах бизнеса, политики и медиа. Следовательно, ожидать, что отношения между государствами и политическими группами в будущем станут более гармоничными или мудрыми благодаря развитию технологий, было бы нереалистично.

В тех культурах, которые не в состоянии конкурировать в области технологий, многие молодые мужчины могут, подобно воинам, насиловать и грабить почти в ритуальной манере, украшая себя племенной символикой вместо униформы, как сербские и албанские вооруженные формирования, индонезийские боевики, мусульманские участники «священной войны» в Кашмире, чеченские бандиты и русские солдаты. Разумеется, такие регионы, как Россия и Сербия, способны быстро восстановиться в политическом и экономическом смысле, и их молодежь может стать хорошими работниками. Депрессивные территории никогда не станут большей частью территории стран, но останутся периодически видоизменяющейся меньшей частью, достаточной для создания региональной нестабильности и перманентных кризисов, с которыми придется иметь дело руководителям государства.

Медийное клише «глобальная деревня» поднимает престиж любых медиа, которые им пользуются; примером тому CNN. Но государственные деятели должны бороться с суровой правдой, а не с клише. Конфликтность и общность неизбежны для человеческого существования. В то время как постиндустриальный Запад пытается отрицать перманентность конфликтов, Африка, Азия, Индийский субконтинент и Кавказ наряду с прочими демонстрируют их живучесть, по мере того как группы, объединенные этнической или религиозной принадлежностью, пытаются подавить соперников и установить собственную власть путем свержения существующих элит [15].

Лишь очень поверхностное знакомство с историей позволяет полагать, что для большинства международных проблем можно найти решения. Очень часто таких решений не существует. Есть лишь путаница и неудовлетворительные варианты.

Вот почему генерал Джордж Маршалл, архитектор победы США во Второй мировой войне и послевоенного восстановления Европы, еще в 1927 г., когда стал начальником пехотного училища в Форт-Беннинге, штат Джорджия, отменил инструкцию, в которой был сделан акцент на «решения», и заменил ее «реалистическими упражнениями», необходимыми, чтобы научить офицеров проявлять «инициативу» и «рассудительность» [16].

Инструкция для будущих президентов и государственных секретарей должна отражать мудрость Маршалла, проявленную в Форт-Беннинге. Маршалл сомневался, «способен ли человек рассуждать мудро и с глубокой убежденностью… об основных международных вопросах современности, не имея при этом в виду как минимум Пелопоннесскую войну и падение Афин» [17].

Маршалл знал античную историю. Таким же образом любые новые правила для лидеров должны будут ее учитывать. Античная история, как я покажу далее, самый надежный источник информации о том, с чем нам с большой долей вероятности придется столкнуться в первые десятилетия XXI в.

Это эссе не о том, что думать, оно о том, как думать. Я пишу не о конкретной политике, а о политике как результате размышлений, а не эмоций. Опытные политики типа Маршалла руководствовались не симпатией, а необходимостью и собственными интересами. План Маршалла – не подарок Европе, а попытка сдержать советскую экспансию. Когда необходимость и собственные интересы хорошо просчитаны, история называет такое мышление «героическим».

По мнению Маршалла, аристократического и надменного офицера, которого мало кто осмеливался называть по имени, героизм – это результат правильных суждений, полученных на основе неадекватной информации: в реальном бою информация о противнике всегда неполная, и к тому моменту, когда все проясняется, предпринимать что-либо обычно бывает слишком поздно.

Кризисы в мировой политике подобны битвам. Внутренняя политика формируется на основании изучения статистики продолжительных переговоров между исполнительной и законодательной властью, а внешняя политика часто полагается на чисто интуитивную способность понять быстро развивающиеся, нередко насильственные события за рубежом, осложненные культурными различиями. В мире, где демократия и технологии развиваются быстрее, чем институты, необходимые для обеспечения их устойчивого развития – даже если государства сами разрушаются и преображаются до неузнаваемости под воздействием урбанизации и информационной эпохи, – внешняя политика будет скорее искусством, нежели наукой постоянного кризисного менеджмента.

По мере того как крутыми волнами станут накатываться будущие кризисы, американским лидерам придется усвоить, что в мире нет таких понятий, как «модерн» или «постмодерн»; наш мир – лишь продолжение «древности», и этот мир, несмотря на все его технологии, очень хорошо могли бы понять выдающиеся китайские, греческие и римские философы и сумели бы в нем ориентироваться. Это было бы по плечу и такому политику, как генерал Маршалл, следовавшему древней традиции скептицизма и конструктивного реализма.

Но скептицизм и реализм – категории слишком широкие, чтобы на них строить полезное руководство для государственных деятелей.

В конце концов, и Уинстон Черчилль, и Невилл Чемберлен были реалистами, рассчитывающими возможности и результаты на основании опыта прошлого и собственных интересов. Заинтересованность Черчилля в восстановлении баланса сил в Европе, что пошло бы на пользу Англии, не требует доказательств. Однако сторонники политики уступок тоже были прагматиками. С исторической точки зрения перевооружение Германии было нормальным явлением, и в середине 1930-х гг. Гитлера могли рассматривать как очередного презренного диктатора, с которым Западу пришлось иметь дело, а не как самовлюбленного маньяка из Mein Kampf, тем более что двумя десятилетиями ранее восемь с половиной миллионов человек погибли в войне, возникшей из-за просчетов и путаницы и никому не принесшей ощутимой пользы. Напротив, она обернулась катастрофой. С другой стороны, Сталин уже проявил себя как организатор массовых убийств, в то время как Гитлер (по крайней мере до начала Второй мировой войны) – нет. Сторонникам уступок разрешение на перевооружение Германии для сдерживания Советского Союза казалось совершенно разумным.

Однако это не помешало Черчиллю не только искать способы сдержать Гитлера, но и в конечном счете уничтожить его. Это не помешало Черчиллю опасаться Германии больше, чем Советского Союза, хотя именно Черчилль, будучи военным министром Британии с 1919 по 1921 г., возглавлял усилия Запада по свержению большевиков в ходе Гражданской войны, последовавшей за Октябрьской революцией. На самом деле Черчилль, который заключил альянс со Сталиным против Гитлера, всегда был гораздо более яростным антикоммунистом, чем любой сторонник уступок.

Возникает вопрос: почему Черчилль оказался большим реалистом, чем Чемберлен? Что в тех конкретных обстоятельствах понимал Черчилль, способное помочь государственным деятелям в будущих кризисах? Ответ на эти вопросы – первый шаг к борьбе с противостоящим нам миром.

Глава 2 «Война на реке» Черчилля

Британский историк Джон Киган пишет: «Никакой другой гражданин последнего века 2-го тысячелетия, худшего в истории, не заслуживает большего права называться героем человечества», чем Уинстон Черчилль. Киган говорит, что Черчилль, равно как и Франклин Делано Рузвельт, «извлекали нравственную цель из англосаксонской традиции главенства закона и свободы личности. Каждый мог отстаивать эту традицию, поскольку море защищало его страну от сухопутных врагов свободы» [1].

4 июня 1940 г., выступая в палате общин после эвакуации британских войск из Дюнкерка и в свете неминуемого скорого поражения Франции, Черчилль говорил: «Мы будем защищать наш остров любой ценой. Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в полях и на улицах… Мы никогда не сдадимся». Редко когда несколько фраз так вдохновляюще воздействовали на общество. Оксфордский философ Исайя Берлин отметил, что Черчилль «идеализировал» соотечественников «с такой силой, что в итоге они приблизились к его идеалу и стали смотреть на себя его глазами…» [2].

Есть много способов объяснить силу и величие Черчилля, но Берлин выразился, пожалуй, наиболее точно: «Доминирующая категория Черчилля, единственный, центральный, организующий принцип его нравственной и интеллектуальной вселенной, – это историческое воображение такой силы и такой всеохватности, что оно способно было представить все настоящее и все будущее в рамках богатого и разноцветного прошлого». А поскольку наиболее сильным чувством Черчилля было «чувство прошлого», в особенности античной истории, он также, по мнению Берлина, был «близко знаком со злом…».

Черчилль рано распознал Гитлера, потому что в гораздо большей степени, чем Чемберлен, был знаком с чудовищами. Чемберлен был поверхностным реалистом. Он понимал, что его народ хочет мира и хочет тратить деньги на домашние нужды, а не на вооружения, и он давал им это (когда Чемберлен вернулся из Мюнхена после умиротворения Гитлера, его объявили героем). Но Черчилль видел глубже. Он был человеком, лишенным иллюзий, еще и потому, что бульшую часть своей жизни (не считая школьных лет) читал и писал об истории и своими глазами как солдат и журналист видел британские колониальные войны. Он понимал, насколько непредсказуемо и иррационально может вести себя человек. Как все мудрецы, он мыслил трагически: мы создаем нравственные стандарты, чтобы измерять степень нашей собственной неадекватности.

Разумеется, Черчилль был далек от совершенства, в том числе и в своей политике по отношению к Гитлеру. Но и Чемберлен был отнюдь не таким простофилей, как многим кажется. Если бы события повернулись немного иначе, Чемберлена сейчас ценили бы гораздо выше. Чемберлен не был неразумен. Ему скорее не повезло. Чемберлен, прощупывая намерения Гитлера, получал необходимое время для укрепления британской обороны, одновременно подготавливая общественное мнение к бытовавшей в правительстве мысли о неизбежности войны с Германией. Однако есть нечто сугубо «черчиллевское», что достойно исследования как идеал.

Европа накануне Второй мировой войны очень далека от выжженных суданских пустынь конца XIX в. Но именно там проявились особенности мышления Черчилля, которые позволят нам понять наши проблемы. Именно оттуда мы начнем наше путешествие, чтобы взять из прошлого то, что поможет нам встретить во всеоружии настоящее.

В середине 1980-х гг. я был в Хартуме, столице Судана, освещая ситуацию с голодом, охватившим весь Африканский Рог. В Хартуме мне попалась книга о Судане столетней давности, «Война на реке: историческое повествование о повторном завоевании Судана». Это был первый исторический труд Черчилля, опубликованный в двух томах в 1899 г. [3].

«Война на реке» посвящена двум десятилетиям британской колониальной истории начиная с 1881 г., когда Британия совершила вооруженное вторжение в Египет, чтобы после народных волнений восстановить власть хедива Тевфик-паши. Корабли британского флота произвели артиллерийский обстрел Александрии, затем произошла высадка десанта, и перед Британией встала задача правления Египтом и Суданом, в то время египетской провинции. В том же году в отдаленных суданских пустынях вспыхнуло исламское восстание под руководством Мухаммеда Ахмеда Махди, или Спасителя. Британия поручила заслуженному военачальнику, генералу Чарльзу Джорджу Гордону, организовать эвакуацию египетского гарнизона из Хартума. Отряды Махди окружили Гордона, которому пришлось выдержать многомесячную осаду, прежде чем британский премьер-министр Уильям Гладстон распорядился отправить ему на выручку спасательный отряд. Но было слишком поздно. Подкрепление вошло в город через два дня после того, как генерал Гордон с оружием в руках был убит воинами Махди. Это поражение привело к отставке либерального правительства и положило начало длительному периоду правления консерваторов в Британии. Консерваторы начали процесс повторного завоевания Судана, который включал в себя засылку шпионов, строительство железной дороги на юг вдоль Нила и отправку экспедиционного корпуса. Кульминацией стала победа генерала Герберта Китченера над армией махдистов в 1898 г. при Омдурмане, на левом берегу Нила, напротив Хартума. Битва при Омдурмане стала одной из последних в своем роде накануне эпохи индустриальных войн: это был ряд кавалерийских атак широким фронтом. В последней принял участие и молодой Черчилль, офицер 21-го уланского полка. Яркие воспоминания юности, возможно, обеспечили Черчиллю более широкое видение судьбы Британии, чем то, что было у Чемберлена.

«Война на реке» Черчилля с ее широкомасштабными описаниями «цивилизации» и «варварства», с ее неудобными рассуждениями о традициях других культур и народов, с ее своеобразными и живописными батальными сценами читается как «История» Геродота и порой даже как «Илиада» Гомера. Тот же человек, который четыре десятилетия спустя станет спасителем западной цивилизации, пишет о «храбрых и честных… неграх, черных как уголь», которые «демонстрируют доблести варварства». Он описывает арабов как «более сильную расу», которая «навязала свои традиции и язык неграм. <…> Египтянин сильный, терпеливый, здоровый и послушный. Негр во всех отношениях ему уступает» [4]. Однако, по мнению Черчилля, египетское правление не отличается «добротой, мудростью или прибыльностью. Его цель – эксплуатировать местное население, а не способствовать его процветанию». Оно заменило «суровую справедливость меча» «запутанной системой коррупции и взяточничества». Утверждение Черчилля о том, что «плодородная почва и расслабляющий климат дельты [Нила]» не в состоянии породить «нацию воинов», – проявление географического фатализма, или «детерминизма», говоря научным языком. С современной точки зрения это, разумеется, вызывает сожаление.

Черчилль предстает и как путешественник, описывающий «подернутый дымкой» воздух пустыни, который «дрожит и переливается, как над печью», кхоры (каменистые ущелья), «поросшие странной травой со сладковатым запахом», «ощетинившиеся штыки» под «дикий и вызывающий дрожь аккомпанемент барабанов и флейт английских полков». В битве при Омдурмане армия Махди под знаменами, украшенными цитатами из Корана, напоминает молодому Черчиллю «изображения крестоносцев на гобелене из Байё» [5].

Черчилль везде ищет драматизма и живописности, элементов, которые придадут особую силу его выступлениям военного времени. Он похож на географа, для которого человеческие существа – разумная фауна, населяющая ландшафт. Он терпеливо описывает взаимосвязь дождей, плодородия почвы, климата, слонов, птиц, антилоп и племен кочевников. Черчилль не расист: его интересуют скорее культурные, нежели биологические различия. Он заявляет, что огромная территория Судана представляет собой «множество различий по климату и расположению, а это способствует появлению специфических и несходных между собой пород людей» [6]. Этот подход характерен для Аристотеля, Монтескье, Гиббона, Тойнби и других великих философов и историков.

От фатализма и романтизма «Войну на реке» спасает то, что грубо реалистичное описание племен и пустыни представляет их завоевание гораздо более значительным и увлекательным: непокорный географический и человеческий ландшафт становится препятствием, которое должен преодолеть добродетельный человек. Чем более безнадежной представляется история и география, чем менее перспективен человеческий материал, тем больше возможностей для проявления героизма. Ведь именно отдельные люди, равно как и география, определяют историю. Как пишет Исайя Берлин, говоря о Древней Греции, история – это то, что «творил и переживал Алкивиад», несмотря на «все усилия общественных наук» доказать обратное. «Война на реке» подтверждает это определение. Это повествование, которое в полной мере отдает должное гению индивидуальности. Возьмите генерала Гордона, о котором Черчилль пишет:

Вот он – субалтерн саперной роты, вот он командует китайской армией, а вот организует приют для сирот… Затем – генерал-губернатор Судана, наделенный властью над жизнью и смертью, войной и миром. Но в любой роли мы видим человека, в равной степени невосприимчивого к нахмуренным бровям мужчин и улыбкам женщин, к жизни и комфорту, богатству и славе [7].

Гордон впервые проявил невероятную храбрость во время Крымской войны. Затем он участвовал в подавлении Тайпинского восстания в Китае и в 1865 г. триумфатором вернулся в Англию, где получил прозвище Гордон Китайский. В 1870-х гг. мы видим его в Центральной Экваториальной провинции на юге Судана, где он занимается картографированием верховьев Нила и создает ряд колониальных поселений. Позже, в должности генерал-губернатора Судана, он подавляет восстания и борется с работорговлей. Благочестивый христианин, он умер мученической смертью во время своего последнего противостояния с махдистскими войсками в Хартуме. Как изображения великих мужей, созданные Плутархом, так и изображение Гордона, созданное Черчиллем, показывает, что он в первую очередь озабочен личностями и индивидуальными действиями; долг исполняется и вознаграждается [8].

Для Черчилля корни славы – в нравственности последствий, в реальных результатах, а не в благих намерениях. Британская военная операция в долине Нила заслуживает восхищения исключительно потому, что за ней последовала «великолепная работа по созданию хорошего правительства и процветания» [9]. Британцы действительно построили дороги и прочую инфраструктуру, разработали систему общественных услуг. Во время многочисленных посещений Судана в 1980-х гг. мне доводилось слышать, как суданцы с гордостью и ностальгией вспоминают длительный период британского правления и последовавшее за ним десятилетие независимости, после чего в стране снова начались волнения, восстания и впервые после Махди поднял голову религиозный фанатизм.

Черчилль мог порой проявлять наивность относительно продолжительности влияния Британии на свои колонии, но он никогда не был циником. Действительно, во времена, когда только что созданное демократическое правительство Сьерра-Леоне просит Британию не выводить своих коммандос, когда международное сообщество сохраняет протекторат в Боснии и Косове, чтобы предотвратить возобновление этнического геноцида, когда австралийские оккупационные войска помогают защищать права человека на Восточном Тиморе, трудно обвинять Черчилля за поддержку колониальных интервенций, которые обеспечивали стабильность и более высокое качество жизни местного населения. На самом деле риторика Черчилля и некоторые из его намерений поразительно близки идеям современных моральных интервенционистов.

Черчилль пишет, что британский колониализм в долине Нила благороден, потому что его целью было «примирить враждующие племена, установить правосудие там, где царило одно насилие, разбить цепи рабства, извлечь богатства из земных недр, насадить первые семена коммерции и образования, расширить для целых народов возможности жить с удовольствием и сократить шансы на страдания, – какая более прекрасная идея или более ценное вознаграждение может вдохновить человеческие усилия? Деяние благодетельное, осуществление вдохновляющее, и результат часто чрезвычайно благоприятный» [10].

Когда Запад рассуждал о возможности вмешательства в ситуацию в бывшей Югославии, тоже предполагалось заменить насилие справедливостью, положить конец унижениям человека, заложить основы для возрождения торговли и т. д. Разумеется, Запад не искал выгоды от «извлечения богатств из земных недр», как Черчилль и другие колониалисты. Не было у Запада и расистских взглядов на местное население, как у британцев того времени.

Кроме того, Черчилль в гораздо большей степени, чем сторонники моральной интервенции 1990-х гг., сознавал практические последствия и нравственную пользу военного вмешательства. Он показывает, как поражение итальянцев в Эфиопии в 1896 г. могло подтолкнуть исламских фундаменталистов к нападению на пробританские египетские гарнизоны в соседнем Судане. Таким образом, ключевой причиной экспедиции Китченера было восстановление баланса сил в Северо-Восточной Африке [11]. Британия могла позволить себе эту экспедицию, потому что во всем остальном она жила в мире и ее экономика процветала. Британия была одной из ведущих промышленных стран и одним из финансовых центров того времени. И это, возможно, самое соблазнительное сходство между британской интервенцией в Судан и нашей [американской] на Балканы: мы были мирной нацией, пользующейся легким господством, которое последовало за нашей победой в холодной войне. Следовательно, мы могли себе позволить моральную инициативу, стратегическая выгода которой до сих пор оспаривается.

В свои двадцать пять лет Черчилль не впадает в заблуждение относительно местных реалий. Он понимает ошибки британских союзников в Египте гораздо лучше, чем многие американцы – ошибки в Южном Вьетнаме в 1960-х гг. Он объясняет, что реальной причиной восстания Махди были скорее притеснения со стороны Египта, нежели религиозный фанатизм. Суданцы, говорит он, «были разорены, их собственность разграблена, их женщины изнасилованы, их свободы ограничены» [12]. Черчилль не закрывает глаза и на ошибки Гордона, хотя и восхищается генералом-мучеником. Он сравнивает христианский мистицизм и неустойчивость личности Гордона с фанатизмом Махди.

Но скептицизм Черчилля никогда не приводит к отчаянию. Он поддерживает военные действия – если они оправданы с моральной и стратегической точки зрения, если они в пределах возможностей его страны и если нет иллюзий относительно могущих стать помехой обстоятельств: климата, больших расстояний, воинственных местных группировок и общего недостаточного развития страны.

Черчилль еще раз показал себя человеком, лишенным иллюзий, когда призывал Соединенные Штаты отложить с 1942 на 1944 г. десантную операцию по высадке американских войск на территорию оккупированной немцами Европы. Его высочайший оптимизм, необходимый для поддержки Британии в мрачные дни 1940 г., быстро обернулся осторожностью относительно вступления Америки в войну. За четыре десятилетия до этого, в Судане, Черчилль писал о том, как постепенное, методичное противостояние махдистам в конце 1880-х – начале 1890-х гг. обеспечило последующую победу Британии. Его терпение и сдержанность способствовали преодолению разрыва между реализмом и идеализмом. У реалиста могут быть такие же цели, как и у идеалиста, но он понимает, что для достижения успеха какие-то действия могут быть отложены.

Черчилль – убежденный колониалист неотделим от Черчилля, который в одиночку выступил против Гитлера. Его яркий, страстный, ритмичный язык, вдохновлявший миллионы радиослушателей в 1940 г., повсюду присутствует на страницах «Войны на реке». И в 1890-х гг., и пятьдесят лет спустя его безжалостная воинственность возникает не от предпочтения войны, а от демонстративного викторианского чувства судьбы империи, усиленного тем, что Исайя Берлин называет богатым историческим воображением. Американский историк Пол А. Раэ в своем блестящем анализе «Войны на реке» сравнивает стиль и мировоззрение двадцатипятилетнего Черчилля с древнегреческими и древнеримскими историками [13]. Черчилль понимает, что для процветания нации у нее всегда должно быть за что бороться:

Ибо, как в Римской империи, у которой не осталось больше миров для завоевания и соперников для уничтожения, когда нации меняют стремление к власти на любовь к искусству, медленно, но верно проявляются расслабленность и упадок, которые уводят от энергичных прелестей наготы к более тонким соблазнам драпировок, а затем топят в откровенном эротизме и окончательном разложении [14].

Человек, который поддерживал колониальную политику своего государства, а позже поднял его на войну с гораздо более сильной Германией, был глубоко погружен не только в историю своей страны и цивилизации, но и в историю Античности, которая учит, что без борьбы и ощущения уязвимости, которое мотивирует ее, наступает упадок. В I в. до н. э. Саллюстий писал: «Разделение Римского государства на воюющие группировки… произошло несколько раньше как результат мира и материального процветания, которые люди считали величайшим благословением», поскольку «первые пороки процветания – вседозволенность и гордыня» [15]. Понимание этого Черчиллем позволяет объяснить его жесткость, которую древние греки ассоциировали с «мужественностью» и «героическим мироощущением» [16].

«Война на реке» и речи Черчилля периода Второй мировой войны – блестящие образцы особого рода расчетливости – способности устанавливать нравственные приоритеты. Сторонники компромиссов считали нравственно отвратительным искать союза со Сталиным или поддерживать военный заговор против Гитлера, поскольку тот пришел к власти демократическим путем, несмотря на послевыборные закулисные сделки. Сторонники компромисса, пишет профессор Раэ, удовлетворили свою моральную щепетильность кошмарной ценой: «они оказались скорее милы, чем мудры. Отказываясь совершить малый грех, они породили гораздо большее зло».

Сегодня, в отличие от конца 1930-х гг., перед нами не стоит угроза масштаба Гитлера. Биполярная природа альянсов Второй мировой войны и холодной войны больше не очевидна. Наша ситуация скорее напоминает поздний период Викторианской эпохи, когда приходилось иметь дело с грязными мелкими войнами в анархических уголках земного шара, таких как Судан [17]. Разве так уж сложно вообразить нашу собственную экспедицию в похожие пустынные пространства, чтобы захватить очередную подобную Махди фигуру – Усаму бен Ладена?

«Война на реке» показывает античный мир внутри современного. Она показывает, что, только принимая географию и длительный исторический период, возможно выйти за их пределы: такие сдерживающие силы следует преодолевать, а не отрицать. Таким образом, черчиллевский подход к международной политике начинается со сдержанности, с понимания того, как современные битвы поразительно похожи на античные.

Глава 3 «Пуническая война» Ливия

Разумеется, древний мир отличается от нашего. Геродот описывает кошмарные и шокирующие нас зверства, которые были обычными 2500 лет назад. Исседоны в Центральной Азии рубили на куски кости покойников и смешивали их с овечьими; скифы перерезали глотки приносимым в жертву несчастным над чашей, затем расчленяли их и подбрасывали отрубленные конечности в воздух; фракийцы оплакивали рождение младенца, потому что его ждут страдания в жизни, и радовались на похоронах, потому что муки существования завершились; персы выбирали среди покоренных народов самых красивых мальчиков и кастрировали их, а других хоронили заживо. Возможно, Геродот преувеличивал ужасы или даже сочинял некоторые, но в его эпоху жестокость была привычной и обычно проходила незамеченной, подобно тому как в иные эпохи гладиаторы бились насмерть, христиан бросали на растерзание голодным львам и т. д.

Перечисление различий между прошлым и настоящим можно не продолжать. Тем не менее сходство с нашим временем поразительно, потому что человеческие страсти и мотивации за тысячу лет не слишком изменились. Знание об античных временах позволяет нам понять свое время. «…Ничто не велико или мало, иначе как в сравнении» [1], – пишет Джонатан Свифт. В его «Путешествии Гулливера» гиганты Бробдингнега дают возможность Гулливеру видеть гораздо дальше тщеславия его собственной цивилизации, а обитатели Лилипутии – карикатура на современного человека – «видеть с большой точностью, но не с большого расстояния» [2].

Если послушать общественный дискурс в Америке, можно подумать, что нравственность – исключительно иудеохристианское изобретение. Но это была ведущая тема язычника Плутарха в его жизнеописаниях великих людей [3]. Сопоставляя Алкивиада, греческого политика, с Кориоланом, римским полководцем, Плутарх отмечает, что сохранять власть «террором, насилием и притеснениями не только постыдно, но и несправедливо» [4]. Сенека выступает против правителей, демонстрирующих гнев, потому что многие известные ему государства не обладали вовсе или обладали слабыми институтами, неспособными обуздать своих правителей, – точно так же как некоторые страны современного развивающегося мира [5].

А когда Цицерон в I в. до н. э. говорил, что «основы человеческого сообщества» находятся под угрозой из-за того, что к иноземцам относятся хуже, чем к римлянам, он уже закладывал базис международного сообщества [6]. Времена изменились меньше, чем нам кажется.

Мало кто из авторов был более озабочен нравственностью и влиянием, которое оказывает отдельная личность на ход событий, чем Ливий, историк начала и середины Римской республики. И мало какие работы лучше демонстрируют поразительное сходство между древним миром и недавно скончавшимся XX в., чем «Война с Ганнибалом» Ливия – поучительная история со многими параллелями со Второй мировой войной, которая, кажется, предупреждает об опасности высокомерия нашей собственной эпохи [7].

Как и предыдущие поколения, беби-бумеры[2] верят в свою исключительность, в то, что их время уникально, а они мудрее и просвещеннее своих предшественников. Ливий выступает против этого извечного эгоизма и демонстрирует, насколько он был распространен, когда карфагенский полководец не смог убедить соотечественников, что их везение не может длиться вечно. Ливий с усмешкой замечает, что «для человеческой натуры характерно во времена ликования отказываться прислушиваться к аргументам, которые омрачат их праздник» [8].

Ливий (Тит Ливий) родился в Патавии (Падуе) в 59 г. до н. э. и умер в Риме в 17 г. н. э. Половину своей жизни он посвятил созданию обширной истории Рима в 142 книгах, из которых «Война с Ганнибалом» занимает книги с 21-й по 30-ю [9]. Ливий не принимал участия в политике и, соответственно, не имел в своем распоряжении инсайдерской информации. Он не был тесно связан и с литературным миром своего времени, когда творили такие поэты, как Гораций и Вергилий. В отличие от них он скептически относился к процветанию своей эпохи, считая ее декадентские настроения признаком начала падения Рима. В то время когда Гораций сочинял триумфалистские пророчества о всемирном владычестве, а Вергилий периодически подлизывался к Августу, Ливий замечал опасности, которые нависали над горизонтом и которые его сограждане-римляне предпочитали игнорировать [10]. Ливий, типичный аутсайдер, читается до сих пор благодаря его выразительным описаниям людей и событий и захватывающей проницательности в том, что касается человеческой природы.

«Война с Ганнибалом» дает представление об античном понимании патриотизма: гордость за страну, ее знамена и символы, ее легендарное прошлое. Читая Ливия, постигаешь, почему вывешивание флага в День памяти павших или Четвертого июля – похвальный поступок и почему национальная гордость – необходимое условие международной политики Черчилля.

Книги Ливия являют собой канонические символы патриотической добродетели и исключительного самопожертвования. Луций Юний Брут, римский полководец конца VI в. до н. э., победивший этрусских царей, руководит казнью своих сыновей, виновных в измене. Гай Муций Сцевола, еще один римский полководец, кладет руку на горящий алтарь, показывая этрускам, что готов вынести любую боль, чтобы победить их [11]. У Ливия есть и знаменитое описание Луция Квинкция Цинцинната, которого в 458 г. до н. э. «призвали от сохи» возглавить подкрепление для спасения окруженной римской армии [12]. Цинциннат стал избранным диктатором благодаря своим качествам, но, как только военная опасность миновала, отказался от должности. По свидетельству Ливия, когда Цинциннат облачился в тогу и пересек Тибр, покидая свое поместье, он символически принес в жертву благополучие своей семьи ради блага республики, поставив под угрозу свое благосостояние во имя страны [13]. Его возвращение к сельскому хозяйству непосредственно после победы показывает, что власть для него менее важна, чем благополучие собственной семьи, поскольку стране опасность больше не угрожает. Не важно, насколько Ливий приукрасил эту историю, мы можем отождествить его ценности со своими. Подобно Алексису де Токвилю, он понимает, что здоровая республика возникает благодаря сильным гражданским и семейным узам.

Фактические ошибки Ливия и его романтический взгляд на Римскую республику не должны ставить под сомнение его более важные истины. Неоднократно говорилось, что классиков читают не ради фактических деталей, а потому, что они помогают нам понять наше собственное время. Нужно прочувствовать заново то очарование, которое классики оказывали на школьников XIX столетия, таких как Черчилль, которые читали их не ради критики и поиска фактических ошибок, а для вдохновения, и получали его.

На самом деле вера Ливия в римское благородство менее романтична, чем кажется. Она основана на серьезных достижениях конституционного правления: вне зависимости от военных тягот проводились ежегодные выборы и переписи населения, организовывался набор в армию, и требования об освобождении от воинской повинности подвергались справедливому разбирательству [14].

Первая Пуническая война началась с мелкой ссоры между римскими и греческими колонистами в Сиракузах, которая благодаря запутанным альянсам спровоцировала конфликт между Римом и Карфагеном, захвативший всю Сицилию. Конфликт закончился поражением Карфагена. Рим наложил на него непосильную и унизительную контрибуцию. Как в Европе XX в., это привело ко второму конфликту. «Война с Ганнибалом» – это история Второй Пунической войны, которая длилась без перерывов семнадцать лет в Европе и Северной Африке вплоть до 202 г. до н. э. Это был ряд крупных сражений, которые ввергли в разруху и разорение бульшую часть средиземноморского региона. Победа Рима во Второй Пунической войне, как и победа Америки во Второй мировой войне, превратила его в мировую державу.

Ливий начинает повествование, называя Вторую Пуническую войну «самой великой войной, которую помнит мир» [15]. И это трудно назвать преувеличением. Сражения охватили территории, которые Запад называет «познанным миром».

Ливия обвиняли в романтизации Ганнибала, карфагенского полководца. Но тот, кто читает его впервые, может заметить нечто еще: Ганнибал Ливия с его нигилистической жаждой насилия и борьбы наделен чертами Гитлера дотехнологической эры. Ганнибал жесток даже по меркам своего времени: он конфискует земли и сжигает детей заживо безо всяких причин, кроме самого факта завоевания. Ганнибал – ложный героический лидер. Он требует непрекращающейся войны для легитимизации своей власти и удовлетворения своего инстинкта разрушения [16]. Как и Гитлер, он ожесточен навязанным и несправедливым миром, которым завершилась предыдущая война. Увы, Ганнибал возлагает вину за поражение не на себя, а на народ, считая карфагенян недостойными своего правителя.

Ганнибал воспользовался преимуществом нападения на противника, морально истощенного предыдущей войной. И как наш [американский] конгресс, остававшийся бездеятельным, пока Гитлер нарушал Версальский договор, занимал Рейнскую область и нападал на Польшу, римский сенат с огромным трудом решался реагировать на угрозу Ганнибала – уже после того, как тот нарушил договор, заключенный после Первой Пунической войны, и захватил римские территории в Испании [17]. «Римляне отвернулись, а затем предприняли действия, неадекватные целям», – пишет профессор Йельского университета Дональд Каган, сравнивая истоки Второй Пунической и Второй мировой войны [18]. Стремление к умиротворению было живо в римском сенате: аристократы рузвельтовского толка предупреждали об опасности, которую представляет собой Ганнибал, а провинциалы-изоляционисты противились всяческим действиям. После того как Ганнибал, пройдя маршем по Испании и перевалив через Итальянские Альпы, двинулся непосредственно на Рим, популистский и изоляционистский трибун Квинт Бебий Геренний говорил в сенате, что только знать много лет искала войны. К тому времени, когда сенат понял, что надо действовать, единственным выходом уже была тотальная война.

В 216 г. до н. э., когда «почти вся Италия была захвачена» и десятки тысяч римских солдат погибли в битве с Ганнибалом при Каннах на юго-востоке Италии, ситуация в Риме напоминала Англию после Дюнкерка и накануне битвы за Британию [19]. «История не знала примеров того, с чем предстояло столкнуться Риму», – пишет Ливий, предвещая слова Черчилля [20]. Подобно Англии Черчилля, Рим отказался вести переговоры о мире и решил дать бой.

Римская ограниченная демократия в коротких временных пределах была недостатком. По конституции военное руководство осуществлялось двумя избираемыми на год полководцами, что часто приводило к некомпетентному командованию [21]. Более того, Римское государство не всегда могло заставить население сделать то, что было необходимо для разгрома Ганнибала. По всей Италии часто вспыхивали ожесточенные раздоры между властями и страдающими поселениями. Однако либеральное отношение Рима к этим же самым подвластным ему поселениям – нечто новое в истории Средиземноморья – в конечном итоге удерживало их от восстаний [22]. В длительной перспективе именно демократия, пусть и бледная тень нашей, превратила Рим в государство, каким никогда не суждено было стать Карфагену. Ливий, цитируя римского консула Варрона, говорит, что на стороне Карфагена воевала «варварская солдатня», потому что они «ничего не знали о цивилизации под властью закона» [23].

Армия Карфагена состояла из наемников, говорящих на разных языках, и Ганнибал мог общаться с ними лишь через переводчиков. Отсутствие общей цели способствовало поражению Карфагена. Любопытно, что постоянные внутренние дебаты придавали Риму скрытую стабильность. Этот вывод предшествует предположению Макиавелли о том, что успешному государству требуется умеренная степень волнений, чтобы стимулировать здоровую политическую динамику.

Война Рима с Ганнибалом сделала необходимым появление эквивалента американского института президентства с широкими исполнительными полномочиями периода Второй мировой войны и холодной войны. Римский сенат – престижная олигархия – правил как верховный военный совет, в то время как власть избираемых органов таяла [24].

Сенат вовремя разглядел угрозу Карфагена, однако действовал осторожно – до тех пор, пока римское население, весьма пассивно реагировавшее на победы Ганнибала в Испании, не потребовало отмщения. Ливий говорит, что «мудрая тактика выжидания» консула Квинта Фабия Максима переломила «ужасающую череду поражений Рима» и заставила Ганнибала опасаться, что Рим наконец выбрал способного военачальника. Но в самом Риме действия Фабия не встречали «ничего, кроме презрения» [25]. Ливий, цитируя Фабия, говорит: «Не обращай внимания, если твою осторожность назовут робостью, твою мудрость – медлительностью, твое командование – слабым; пусть лучше мудрый враг опасается тебя, чем глупые друзья хвалят» [26]. Таким образом Ливий напоминает нам, что общественное мнение – громкие суждения окружающих – часто оказывается ошибочным.

Реален ли Ганнибал Ливия? Даже очернители Ливия признают, что он обладал необыкновенным ощущением личностей и их влияния на события. Ливий, возможно, несколько романтический популяризатор, но его взгляды демонстрируют, как римляне эпохи Августа относились к своему прошлому и своим врагам. Действительно, если бы не Ливий (и не Цицерон), сомнительно, что республиканизм как идеал мог выжить в Риме, хотя на практике он и не был восстановлен.

Разница между Римом во времена Ливия и Римом периода Второй Пунической войны, составляющая более двух веков, примерно напоминает разницу между Америкой периода холодной войны и периода Второй мировой войны. Ливий стал свидетелем упадка мелких сельских хозяйств, перемещения населения в города и пригороды, возникновения плутократии в более сложном и зажиточном обществе и выступлений против повышения налогов и военной службы, а Рим периода Второй Пунической войны был временем патриотизма и относительного единства перед лицом великого врага.

В повествовании Ливия смешаны гордость и ностальгия, что очень напоминает наши современные книги, восхваляющие поколение Второй мировой войны. Когда он описывает, как римские посланники прибывали на форум, чтобы объявить радостным, не скрывающим слез горожанам о разгроме карфагенской армии у города Сена на северо-востоке Италии и гибели карфагенского полководца Гасдрубала, время сжимается, и легко представить другие толпы, собиравшиеся на улицах, чтобы послушать новости о победе над Германией и Японией.

Ливий показывает, что мужество, которое требуется, чтобы дать отпор нашим противникам, в конечном итоге должно опираться на гордость за наше прошлое и наши достижения. Необходимо романтизировать прошлое, а не стыдиться его.

Ливий дает и другие уроки. Когда после военного поражения Рим делает выбор в пользу диктатора, Ливий объясняет это тем, что «больное тело более чувствительно к малейшей боли, чем здоровое», и страна, оказавшаяся в отчаянном положении, склонится к экстремальному решению даже после незначительного отката назад [27]. Иллюстрация этой истины – выбор Перу квазидиктатора Альберто Фухимори в 1990-х гг. или более близкие случаи – генерал Уго Чавес в Венесуэле или генерал Первез Мушарраф в Пакистане. Когда Карфаген нарушает пакт о ненападении с Римом, Ливий отмечает, что «вопросы права» обычно бессмысленны, если они не отражают реальный баланс сил [28]. Спустя девятнадцать веков о том же говорит французский гуманист Раймон Арон:

Люди понимают, что в отдаленной перспективе международное право должно будет признать факт. Территориальный статус неизменно легализуется, если он сохраняется. Великая держава, которая не хочет допустить, чтобы соперник совершал завоевания, должна вооружаться, а не объявлять заранее о моральном осуждении [29].

Сцены устрашающей бойни – люди, спящие на трупах, полностью уничтоженные поселения, сражения такой интенсивности, что незамеченными проходят землетрясения, – в ярких подробностях демонстрируют, что ужасы войны остаются прежними [30]. Почитав Ливия, можно представить, что через несколько сотен лет Вьетнам будет вспоминаться как непонятный пограничный конфликт на окраине американской империи времен холодной войны, который на время внес разлад между правящей элитой и широкими слоями общества. Или Вьетнам будет вспоминаться как очередные Сиракузы, богатый сицилийский город, который афиняне пытались покорить во время Пелопоннесской войны в экспедиции, закончившейся неудачей, потому что – как и в случае с нашей вьетнамской политикой в начале 1960-х гг. – неразумные лидеры попытались захватить слишком много и слишком далеко.

Вторая Пуническая война и Вторая мировая война – эпизоды величественной драмы с огромными ставками, сюжет которой никогда нельзя предсказать заранее и который мы в состоянии полностью изменить, если будем верить в себя так, как Рим, бросивший вызов Ганнибалу. Хотя история Ливия может преуменьшать уникальность наших собственных сражений, она также показывает, насколько героическими могут выглядеть наши битвы через тысячелетие, когда будущие поколения будут восхищаться нашими победами над фашизмом и коммунизмом так же, как Ливий восхищает нас историей победы Рима над Карфагеном. Именно так видел античное прошлое Черчилль, и таким же образом должны мыслить наши лидеры.

Глава 4 Сунь-цзы и Фукидид

По словам прусского генерала Карла фон Клаузевица, международный кризис, подобно войне, «область неопределенности… скрытая в тумане большей или меньшей неопределенности». И в этом тумане неопределенности требуется обширный интеллект, «чтобы выяснить истину с помощью инстинктивных суждений» [1].

Внешняя политика – полная противоположность всеобъемлющему знанию. Даже при наличии лучших шпионов, специалистов по региону и спутникового наблюдения остается существенная темная зона, образованная не только отсутствием информации, но и ее избытком, что в результате приводит к путанице и неразберихе. Инстинктивное суждение имеет жизненно важное значение. Президент или вождь могут быть интеллектуально слабы, но при этом демонстрировать здравые суждения. Макиавелли, перефразируя Цицерона, объясняет, что рядовой человек, который ценит свободу, часто способен распознать истину [2]. Таким человеком был Рональд Рейган [3]. Рейган, подобно Гарри Трумэну, был гораздо более начитан, чем многие думают (Трумэн брал с собой в поездки Плутарха), но обоим не хватало интеллектуальных притязаний и научной подготовки, и политические элиты относились к ним с пренебрежением.

Государственный секретарь или министр иностранных дел должны преобразовать президентские импульсы в сложное представление. Это требует интеллектуальной выдержанности, чему очень способствует литература, поскольку к личному опыту добавляет проницательность лучших умов. Например, Клаузевиц, образец сведений о войне и стратегии для читателей XIX и XX вв., с головой погружался в романтические пьесы и поэзию Фридриха фон Шиллера и нравственную философию Иммануила Канта [4].

Если литература – молчаливый ресурс для государственных деятелей, то нет литературы, более соответствующей нашим целям, чем античные классики, писавшие о войне и политике, которые обеспечивают эмоциональную отстраненность от современности, что особенно важно в эпоху медиа, когда слишком многие из нас становятся заложниками момента, одержимыми новейшими событиями или опросами общественного мнения до такой степени, что прошлое с его уроками, кажется, перестает существовать.

Чем сильнее пренебрежение историей, тем больше заблуждений относительно будущего. Надежды на то, что обширная многонациональная Россия, слабо испытавшая на себе влияние Просвещения, совершит благополучный переход к демократии, сопоставимый с тем, что произошел в маленькой мононациональной Польше, пропитанной традициями Центральной Европы, продемонстрировали пренебрежение историей и географией России; призыв к быстрому переходу к демократии в Китае не учитывает насилия и волнений, которые возникали, когда рушились предыдущие китайские династии, а также неустойчивое состояние демократии в местах со слабыми государственными институтами, с небольшим или отсутствующим средним классом и этническими разногласиями.

Классика помогает противостоять этой исторической амнезии. Макиавелли пишет:

Желающий узнать, что будет, должен учитывать то, что было. Все, что происходит в этом мире в каждую эпоху, уже происходило в древности… поскольку эти действия совершались людьми, испытывающими и всегда испытывавшими одни и те же страсти, которые неизбежно должны приводить к одинаковым результатам [5].

Конфуций выражается проще:

Испытывая любовь к правде, я восхищаюсь древностью [6].

Читать выдающихся мыслителей языческой древности – значит находить необычные связи, точность анализа и единодушие взглядов, выраженных разными способами. Политическая философия имеет четкое преимущество, поскольку просчеты в Античности могут привести к болезненным результатам. Это справедливо не только в отношении мудрецов Древней Греции и Древнего Рима, но и Древнего Китая.

Средиземноморская и китайская цивилизации возникли почти одновременно, и ни одна из них на протяжении тысяч лет не подозревала о другой, словно разумная жизнь, существующая где-то в Галактике и проходящая через страдания, смутно напоминающие наши собственные; обеим суждено было встретиться в эпоху развитых технологий. В конце III в. до н. э., в период расцвета Римской республики, когда Рим и Карфаген вели две Пунические войны, Сражающиеся царства Китая сливались в империю Хань. Образование империи Хань положило конец процессу, при котором сильные китайские царства покоряли более слабые, а на их место затем приходили еще более сильные. Несмотря на периоды анархии, феодализм в Китае постепенно уступал место зачаточной бюрократии. Говоря кратко, несмотря на различия между средиземноморской и китайской цивилизациями, разделение народов, населяющих Китай, на различные группы и государства, вело, как и в Средиземноморье, к войнам, завоеваниям и торжеству политики силы, поэтому древние философы Китая, Греции и Рима приходили к сходным выводам о характере человеческой природы.

Вероятно, нет философских трактатов, в которых знания и опыт изложены в более концентрированной форме, чем в «Искусстве войны» Сунь-цзы. Если моральные принципы Черчилля сосредоточены в его расчетливости, Ливия – в патриотизме, то моральный принцип Сунь-цзы – честь воина, и самый уважаемый воин настолько велик в политической сфере, что он может избежать военных действий.

Жизнь Сунь-цзы не подтверждена ни одним историческим фактом [7]. Вероятно, он был министром двора в IV в. до н. э., а возможно, его вообще не существовало как отдельной личности. «Искусство войны» может представлять собой коллективную мудрость многих людей, переживших хаотичный период Сражающихся царств до относительной стабильности, наступившей в конце III в. до н. э. с образованием империи Хань. Как бы то ни было, «Искусство войны» – не столько учебник тактики и стратегии боевых действий, сколько философский трактат автора, который лично знает, что такое война, ненавидит ее, но признает ее прискорбную необходимость время от времени.

В войнах периода Сражающихся царств принимали участие лучники, колесницы и пехота, которая формировала цепи протяженностью в сотни километров через горы и болота. В кампаниях были задействованы десятки тысяч человек, как рекрутов, так и профессиональных воинов. Страдания были невероятные. Так что если некоторые из советов Сунь-цзы, особенно насчет шпионов, выглядят экстремизмом, то это потому, что он по опыту знает – экстремальные меры зачастую необходимы для предотвращения войны без потери чести.

Сунь-цзы объясняет, что «великий государь» никогда не принимает участие в битве, потому что начало войны означает политическую ошибку. Война, как повторил Клаузевиц через 2300 лет после Сунь-цзы, нежелательное, но иногда необходимое продолжение политики. Сунь-цзы отмечает, что лучший способ избежать войны – насильственного следствия политической ошибки – это мыслить стратегически. Стратегическое преследование собственных интересов – не холодная и аморальная псевдонаука, но акт нравственности со стороны тех, кто знаком с ужасами войны и ищет способы избежать их.

Полководец, который «планирует и высчитывает, как голодный человек», может избежать войны, пишет Сунь-цзы. Если бы президент Билл Клинтон, к примеру, сосредоточился на Косове за несколько месяцев до начала нанесения авиаударов силами НАТО весной 1999 г. с такой же интенсивностью, какую он демонстрировал уже во время войны, он мог бы вообще избежать начала военных действий. Если бы президент Джордж Буш более эффективно сосредоточился на Ираке за несколько месяцев до вторжения Саддама Хусейна в Кувейт в августе 1990 г., ему тоже могло бы не понадобиться прибегать к военным действиям.

Сунь-цзы, соглашаясь с Конфуцием, утверждает, что настоящий командующий никогда не поддается общественному мнению, ибо честь может стать противоположностью славе и популярности [8]. Плутарх, который считал «популярность» и «тиранию» «одной и той же ошибкой», намекал, что одно проистекает из другого [9]. Сунь-цзы говорит, что доблестный полководец – тот, кто наступает без мысли о завоевании личной славы и отступает «несмотря на определенное наказание», если это в интересах его армии и народа. В 1920-х гг. Мустафа Кемаль Ататюрк, возрождая турецкое государство на развалинах Османской империи, бросал свою армию в наступление вопреки огромным сложностям и при значительной угрозе для собственной жизни. В 1930-х гг. он отказался от притязаний на нефтеносные территории Ирака ради стабильности в регионе. Сунь-цзы высоко оценил бы такой поступок.

Сунь-цзы одобряет любого рода обман, если это необходимо для обретения стратегического преимущества ради того, чтобы избежать войны. А поскольку это требует умения заглянуть вперед, он делает особый акцент на шпионах:

Знание наперед нельзя получить от богов и демонов… Знание положения противника можно получить лишь от людей. <…> Только просвещенные государи и мудрые полководцы умеют делать своими шпионами людей высокого ума и этим способом непременно совершают великие дела [10].

Хорошие шпионы предотвращают кровопролитие, говорит Сунь-цзы. Обществу, подобному нашему, где к шпионажу часто относятся с презрением, из-за чего не удается привлечь лучших людей к профессии разведчика, суждено периодически ввязываться в необязательные войны. Ирония судьбы поколения, появившегося на свет после Второй мировой войны (и медиа, которые отражают его ценности), в том, что оно провозглашает эпоху прав человека и одновременно осуждает профессию, представители которой во все времена заранее предупреждали о грядущих серьезных нарушениях прав человека.

Сыма Цянь, историограф династий Цинь и Хань, живший во II–I вв. до н. э. (через двести лет после Сунь-цзы), также одобряет обман, чтобы избежать кровопролития. «Великие действия не терпят мелочных колебаний, истинное мужество не затрудняет себя щепетильностью, – пишет он. – Тот, кто заботится о малом и забывает о великом, наверняка заплатит за это позже» [11]. Шпионы по необходимости общаются с низкой, аморальной публикой. Если вы хотите проникнуть в банду колумбийских наркоторговцев, вам нужно время, чтобы завербовать бандитов. Приличные люди будут просто неестественны в такой криминальной среде. Работа разведчика требует многих лет тяжелого труда, зачастую – высокого личного риска, чтобы получить хотя бы малейшие результаты. О крупных успехах не сообщают, чтобы не подвергать опасности тех, кто их добился. Сбор разведывательных данных составил значительную часть успеха Запада в холодной войне. Если медиа разоблачают мелкие грехи, игнорируя крупные, но невидимые достижения наших агентств национальной безопасности, они нарушают заповеди Сунь-цзы и Сыма Цяня.

Сунь-цзы и Сыма Цянь пишут так, словно лично пережили тяжкие страдания и готовы зайти очень далеко, чтобы предотвратить их повторение. Моральная ответственность за последствия – то, что находит отклик и у древних греков и римлян, и у Макиавелли и Черчилля.

Китайская философия сочетает в себе холодное, нравственно отстраненное наблюдение с нравственной ответственностью. Греческая философия отличается тем же.

Описание Геродотом войн между Грецией и Персией в начале V в. до н. э. обычно не содержит оценочных суждений. Он «имеет дело с поступками людей и смотрит на них как на поразительные откровения, как натуралист отмечает планеты и звезды, времена года и погоду» [12]. Геродоту, который много путешествовал по Средиземноморью и Ближнему Востоку, люди могли представляться мышами в клетке. Его отстраненное любопытство помогает объяснить вневременную притягательность его описаний. Победа Греции над Персией, описанная Геродотом, трагически привела к конфликту между самими греческими городами-государствами, который стал известен как Пелопоннесская война. Эту войну описал Фукидид. Он родился около 460 г. до н. э. и был на поколение моложе Геродота.

Фукидид вырос в богатой и влиятельной семье. Его отец владел обширными золотыми приисками во Фракии, на севере Греции. Обладая поместьями и политическими связями во Фракии и Афинах, Фукидид сумел приобрести всесторонние знания о Греции и завести контакты с людьми, определявшими ход истории его времени. В 430 г. до н. э. Фукидид был в Афинах, когда разразилась эпидемия чумы. Он тоже заболел, но выжил. В 424 г. до н. э. он был избран, наряду с другим полководцем, Эвклесом, для защиты Фракии от войск Спарты. В ноябре того же года Эвклес находился во фракийском Амфиполе, когда спартанцы в снежную бурю предприняли неожиданную атаку на город. Фукидид со своей эскадрой был у острова Фасос и не смог вовремя вернуться, чтобы спасти город. Захват Амфиполя стал шоком для афинян. Разумеется, вся вина была возложена на Фукидида, и он был вынужден отправиться в изгнание.

Следующие два десятилетия Фукидид делил время между жизнью в своем фракийском поместье и путешествиями по Пелопоннесу, находившемуся под контролем Спарты. «Пелопоннесская война» Фукидида – труд не просто военного историка, но человека, который не понаслышке знаком с болезнями, сражениями, политическим унижением и общался с участниками конфликта с обеих сторон.

«Пелопоннесская война» может считаться плодотворным трудом по теории международных отношений всех времен. Это первая работа, которая ввела в политический дискурс понятие всеобъемлющего прагматизма. Идеи Фукидида развивали такие авторы, как Гоббс, Гамильтон, Клаузевиц, а в нашу эпоху – Ганс Моргентау, Джордж Кеннан и Генри Киссинджер. В отличие от Сунь-цзы и Сыма Цяня, труды которых полны максимами, Фукидид – военный, чья философия возникает естественным образом из описания насильственных событий. Фукидид настойчиво проводит мысль о том, что людьми движут своекорыстные интересы. Это может кому-то показаться оскорбительным, однако его замечание о том, что мысль о собственной выгоде порождает усилия, а усилия – возможность выбора, делает написанную 2400 лет назад историю Пелопоннесской войны хорошим средством для нейтрализации вредного воздействия экстремального фатализма, составляющего основу как марксизма, так и средневекового христианства [13].

Война между Афинами и Спартой, тема «Пелопоннесской войны», была не просто столкновением между двумя городами-государствами. И Афины и Спарта были свидетелями создания альянсов между многими менее крупными городами-государствами, таких же сложных и трудно поддающихся управлению, как блоки периода холодной войны. В 5-й книге – повествовании о «мире, который рухнул», – Фукидид демонстрирует, что в Античности искусство принятия решений требовало учета переменных, не менее многочисленных и сложных, чем те, с которыми приходится иметь дело любому американскому президенту [14].

В 421 г. до н. э. Афины и Спарта заключили мирный договор. Спарта хотела получить передышку от войны с Афинами, чтобы оказать военное давление на Аргос и его ближайших соседей на Пелопоннесе, в южной части материковой Греции. Но союзники Спарты во Фракии и Халкидиках (на севере Греции) отказались становиться подданными Афин, что было одним из условий договора. Тем временем на Пелопоннесе крупный город-государство Коринф заключил союз с Аргосом, чтобы не допустить господства Спарты в регионе. В Центральном Пелопоннесе город-государство Мантинея, недавно покоривший ряд мелких городов, присоединился к Коринфу и Аргосу ради защиты новой мини-империи от Спарты. Вскоре к антиспартанскому альянсу примкнули Халкидики. А Беотия и Мегара, опасаясь демократических Афин, пришли на помощь Спарте. Спарте нужна была помощь Беотии, чтобы захватить Панакт, город рядом с Афинами, который спартанцы надеялись обменять с Афинами на Пилос в Пелопоннесе. Время шло, к власти в Спарте и Афинах приходили другие люди, которые не вели переговоров по мирному договору и, следовательно, были менее привязаны к нему. В конце концов договор Спарты с Афинами развалился, и две биполярные державы возобновили войну.

Если предыдущий пассаж кажется крайне запутанным, попробуйте представить себе попытку объяснить запутанность альянсов периода холодной войны читателям XXII в. На самом деле сложность и медлительность транспортной системы Древней Греции делала ее в относительных масштабах огромной как мир. Таким образом, описание Фукидидом откровенных и запутанных вычислений соотношения сил и интересов – вполне приемлемая метафора современной глобальной политики.

Афины и Спарта столкнулись из-за того, что не могли контролировать союзников. По той же причине в 1914 г. в войну вступили Россия, Германия, Франция и Британия. Если бы Черчилль не спас Запад от Гитлера, Первую мировую войну можно было бы рассматривать как начало падения Запада – примерно так же, как Пелопоннесская война положила начало окончательному упадку классической Греции. Военная история Фукидида приводит его к следующим заключениям:

Что бы мы ни думали и ни предрекали, человеческое поведение определяется страхом (phobos), собственной выгодой (kerdos) и честью (doxa) [15]. Эти аспекты человеческой природы становятся причиной войн и нестабильности с учетом antropinon – «человеческого фактора». Человеческий фактор, в свою очередь, приводит к политическим кризисам: когда physis (чистый инстинкт) побеждает nomoi (закон), политика рушится и на ее место приходит анархия [16]. Решение проблемы анархии – не в отрицании страха, собственной выгоды и чести, а в управлении ими ради нравственного результата.

Повествование Фукидида о конфликте между Афинами и Митиленой, городом на острове Лесбос в восточной части Эгейского моря, – образец его трезвого проникновения в особенности человеческого поведения.

Митилена была союзницей Афин в ее войне против Персии. Митиленцы всегда опасались афинян, но персов боялись еще больше. Именно собственная выгода, а не религиозные или патриотические соображения подтолкнули их к союзу с Афинами. На самом деле без войны между Грецией и Персией, которая сделала необходимым объединение греческих городов-государств, союза между Афинами и Митиленой или между Афинами и Спартой могло бы и вообще не быть. Фукидид отмечает, что даже после войны с Персией Спарта удерживалась от проявления насилия, опасаясь военно-морской силы Афин. Но, как только военное положение Афин стало ослабевать, насилие не заставило себя ждать. Так Фукидид внедрил в политическую мысль концепцию баланса сил.

Обращаясь к Спарте за поддержкой против Афин, митиленцы апеллировали не к идеалам спартанцев, а к их собственным интересам. Митиленцы напомнили спартанцам, что их остров занимает стратегически выгодное положение, у них сильный флот и они могут обеспечить спартанцев важной разведывательной информацией о действиях Афин.

Самый суровый пример того, как власть и личная выгода влияют на наши расчеты, показан Фукидидом в так называемом Мелосском диалоге. Мелос – нейтральный остров в центре Эгейского моря, стратегически уязвимый для Афин. Афиняне высаживают войско на остров и грубо заявляют мелосцам:

Вы не хуже нас знаете, что, с тех пор как стоит мир, вопрос права решается только между равными по силам, а в остальных случаях сильные делают то, что могут, а слабые страдают, как должны [17].

Иными словами, поскольку Мелос слаб, с ним можно поступать несправедливо. У Афин не было стратегической необходимости в Мелосе, но они рассматривали его как приз, полагающийся им за то, что они возглавляли войну греческих городов-государств против Персии. Фукидид полагает, что у афинян нет трагического ощущения будущего. Они считают, что их величие продлится вечно, а поэтому верят, что могут действовать безнаказанно. Они не знают страха, что ведет к высокомерию. По Фукидиду, абсолютно аморальная международная политика и непрактична, и неблагоразумна.

Афиняне даже не рассматривают возможность того, что мелосцы будут сражаться. Но это предположение оказывается ошибочным. Между ними начинается продолжительная война, которая заканчивается, когда афиняне – уже после того как мелосцы сдаются – убивают всех мужчин острова, а женщин и детей обращают в рабство. Афиняне ослеплены чрезвычайно высоким мнением о себе, но их мрачная победа над Мелосом – лишь прелюдия к военной катастрофе (сходной с нашей собственной во Вьетнаме), которую потерпят Афины в Сицилии всего три года спустя. Как и во Вьетнаме, афиняне проигнорировали знаки нависшей опасности, даже когда оказались глубоко втянуты в войну:

Нынешнее процветание глубочайшим образом убедило афинян, что ничто не может противостоять им и что они способны достичь всего возможного и невозможного, причем не имеет значения, средствами достаточными или неадекватными. Причина этому – их общий невероятный успех, который заставил их путать свои силы со своими надеждами [18].

«Пелопонесская война» показывает, как власть и влияние сделали афинян нечувствительными к суровым силам человеческой природы, которые скрываются под тонким слоем цивилизации, угрожая их благополучию. Например, в начале войны, после официальных речей на похоронах выдающегося афинского государственного деятеля Перикла, в которых прославлялись добродетели, афиняне своей реакцией «спасайся кто может» на разразившуюся эпидемию продемонстрировали отсутствие оных.

Описание Фукидидом двоемыслия и рассчитанных злодеяний показывает, что тоталитарные болезни XX в. гораздо менее уникальны, чем мы думаем [19]. Нацизм нас шокирует тем, что его преступления совершались в социально и индустриально развитом обществе, где, как считалось, с атавистическими инстинктами было покончено. Но именно табу, наложенное цивилизацией, способно порой воспринимать чувство ненависти как «возрождение мужественности» [20]. Фукидид учит нас, что цивилизация подавляет варварство, но никогда не может уничтожить его [21]. Таким образом, чем о более развитой в социальном и экономическом плане эпохе идет речь, тем важнее для лидеров поддерживать чувство подверженности ошибкам и уязвимости общества – это наилучшая защита от катастрофы.

Центральной для философии Фукидида и Сунь-цзы является идея о том, что война – не отклонение от нормы. Развивая мысли древних греков и китайцев, французский философ середины XX в. Раймон Арон и его испанский современник Хосе Ортега-и-Гассет отмечали, что война неотъемлема от разделения человечества на государства и другие объединения [22]. Независимость и альянсы возникают не в пустоте. Они возникают из-за различий. Антоним слову «война» в китайском языке – an, обычно переводимый как «мир», – на самом деле означает «стабильность» [23]. Таким образом, как отмечает Арон, притом что наши идеалы обычно миролюбивы, история не обходится без насилия [24]. Хотя это и должно быть очевидно, имеет смысл повторить, учитывая триумфалистский тон общественного дискурса, возникший после холодной войны. Каким-то образом развал чрезмерно централизованного советского государства и вывод советской армии из Центральной Европы не расценивается как возвращение к более нормальному состоянию конфликта, а приветствуется как свидетельство скорого распространения гражданского общества по всему миру.

Поскольку человечество, как показывает Фукидид, разведено на группы, которые находятся в нескончаемой конкуренции друг с другом, центральной характеристикой любого государства является его маневренность: очень редко то или иное государство можно оценить только в понятиях добра или зла. На самом деле государства в своих нескончаемых поисках преимущества имеют тенденцию в какое-то время творить добро, в какое-то – зло или добро в одних аспектах и зло в других. Вот почему термин «ненадежное государство», пусть и в некоторых случаях оправданный, способен также выявить идеалистические иллюзии того, кто его употребляет: он неправильно оценивает природу самого государства.

Признавая, что добро и зло часто является ложной дихотомией применительно к государствам, Раймон Арон пишет (вновь вторя Фукидиду и Сунь-цзы), что критика идеализма «не только прагматична, но и нравственна», потому что «идеалистическая дипломатия слишком часто соскальзывает в фанатизм» [25]. Действительно, как показывает Фукидид, признание мира, в котором господствует языческое представление о собственной выгоде, делает более успешным государственное управление: оно снимает иллюзии и сокращает масштаб ошибок. Исторически обоснованный либерализм признаёт, что свобода рождается не из абстрактных суждений, нравственных или нет, а из трудного политического выбора, который делают лидеры, руководствуясь собственными интересами. Как отмечает датский классицист и историк Дэвид Гресс, свобода возникала на Западе прежде всего потому, что служила интересам власти [26].

Глава 5 Добродетели Макиавелли

Макиавелли был популяризатором античного мышления, хотя часто не соглашался с деталями и давал им собственное оригинальное и радикальное толкование. Макиавелли полагал, что, поскольку христианство прославляет смирение, это позволяет господствовать в мире нечестивцам. Он отдавал предпочтение языческой этике, возвышающей самосохранение, перед христианской этикой жертвенности, которую считал лицемерием [1]. Тем не менее с Макиавелли надо быть осторожным: поскольку он часто низводит политику к простой технике и умению, в его текстах легко найти оправдание практически любой политике.

События на Ближнем Востоке в конце XX в. доказывают проницательность взгляда Макиавелли на человеческое поведение.

В 1988 г., во время палестинской интифады, министр обороны Израиля Ицхак Рабин, как говорили, приказал израильским солдатам «пойти и переломать им кости», имея в виду палестинских протестующих. Менее насильственными мерами не удавалось угомонить демонстрантов, а использование боевых патронов привело к гибели палестинцев, что вызвало новые бунты.

Внешний мир призывал Израиль найти компромисс с палестинцами. Вместо этого Рабин решил «переломать им кости». Он знал, что только ослабленные, плохо управляемые режимы, подобно режиму последнего шаха Ирана, ищут компромисса с уличной анархией. Американские либералы осудили действия Рабина. Но оценка Рабина в общественном мнении Израиля стала неожиданно повышаться. В 1992 г. сторонники жесткого политического курса Израиля проголосовали за «голубиную» лейбористскую партию лишь потому, что ее список возглавлял Рабин. Став премьер-министром, Рабин использовал свою власть, чтобы помириться с палестинцами и иорданцами. Рабин, убитый экстремистом правого толка в 1995 г., ныне является героем для либеральных гуманистов всего мира.

Западные обожатели Рабина предпочитают забывать его безжалостность в отношении палестинцев, но Макиавелли посчитал бы, что такая тактика является центральной «добродетелью» Рабина. В несовершенном мире, говорит Макиавелли, добрые люди, склонные творить добрые дела, должны уметь быть злыми. А поскольку мы все живем в обществе, добавляет он, добродетель имеет слабое отношение к личному совершенству и огромное – к политическому результату. Таким образом, для Макиавелли политика определяется не совершенством, а результатом. Если она неэффективна, она не может считаться добродетельной [2].

Макиавелли, Черчилль, Сунь-цзы, Фукидид – все высоко ценили нравственность результата, а не благие намерения. Рассуждая о том, что после прихода Гитлера к власти французская политика разоружения и переговоров с Германией не заменяла боеготовности страны, Арон пишет: «Хорошая политика измеряется ее эффективностью», а не безупречностью – это подтверждение факта, что самоочевидные истины Макиавелли в каждую эпоху независимо открываются заново [3].

Жесткая тактика Рабина дала ему право заключить мир; таким образом, его тактика продемонстрировала добродетель Макиавелли. Рабин был жесток ровно настолько, насколько требовали обстоятельства, и не больше. Затем он обернул свою известность к жестокости на пользу согражданам – вполне в духе рекомендаций Макиавелли. Рабин не пошел на уступки просто ради того, чтобы не прослыть жестоким и допустить продолжение беспорядков. И в этом он также действовал как истинный государь.

Напротив, решение администрации Клинтона в первый срок его президентства связать предоставление Китаю статуса наибольшего благоприятствования в торговле исключительно с улучшением положения с правами человека в этой стране не было добродетельным – и не потому, что эта политика провалилась, а потому, что с самого начала была обречена на провал [4]. Это было лицемерным действием, предпринятым с очень невысокими надеждами на достижение практических результатов, исключительно для демонстрации того, что администрация считала высокими моральными принципами.

В 1999 г. ООН санкционировала референдум о независимости острова Восточный Тимор, оккупированного Индонезией. Это вызвало всплеск хорошо организованных вооруженных выступлений противников независимости, в ходе которых была сожжена столица – Дили, погибли тысячи человек, во многих случаях применялись пытки и обезглавливание. Этот разгул террора было легко предвидеть. За несколько месяцев до него в ООН неоднократно говорили, что произойдет, если будут проведены выборы без обеспечения гарантий безопасности [5]. Таким образом, при поразительном отсутствии предвидения, слабом планировании и хаотичном исполнении упражнение ООН в демократии оказалось лишено добродетелей Макиавелли.

В 1957 г. король Иордании Хусейн распустил демократически избранное правительство, которое оказалось чрезвычайно радикальным и просоветским, и ввел военное положение. Затем в 1970-х, а потом и в 1980-х гг. он жестоко подавлял палестинцев, которые пытались насильственным путем свергнуть его режим. Однако антидемократические действия короля Хусейна спасли его страну от сил, которые могли оказаться более жестокими, чем он сам. Подобно своему «коллеге-миротворцу» Рабину, иорданский монарх применил столько насилия, сколько требовалось. Таким образом, насилие оказалось в центре его «добродетелей».

С другой стороны, чилийский диктатор Аугусто Пиночет применял чрезмерное насилие и был лишен добродетелей Макиавелли. Макиавелли не одобрил бы Пиночета, действия ООН на Восточном Тиморе и первоначальную политику Клинтона в отношении Китая, но вполне мог бы с улыбкой поднять бокал в честь Рабина и короля Хусейна в тишине своего тосканского поместья.

Подменяя христианские добродетели языческими, Макиавелли гораздо лучше, чем все современные эксперты, объяснил, как Рабин и Хусейн стали теми, кем они были. В языческой добродетели Макиавелли нет ничего аморального. Исайя Берлин пишет: «Ценности Макиавелли не христианские, но это нравственные ценности», ценности античного полиса в понимании Перикла и Аристотеля, ценности, которые обеспечивают стабильность политического сообщества [6].

Фукидид пишет о добродетели, как и многие древнеримские авторы, в особенности Саллюстий [7]. Но Макиавелли подходит глубже. «Добродетель», или virtù, на итальянском языке Макиавелли, происходит от латинского vir – «муж». Для Макиавелли в понятие «добродетель» в разных случаях входят «отвага», «мужество», «способность», «искусность», «мастерство», «решительность», «энергичность», «героизм», «доблесть», то есть мужественная сила, но обычно направленная на достижение общего блага [8]. Добродетель предполагает наличие амбиций, но не только во имя личного успеха.

В 8-й главе «Государя» Макиавелли приводит в пример Агафокла из Сицилии, который в конце IV в. до н. э. стал правителем Сиракуз, хотя у него не было «ничего или почти ничего, что досталось ему милостью судьбы»[3]. Напротив, благодаря «действиям, сопряженным с множеством опасностей и невзгод», он «достиг власти службой в войске». Тем не менее, говорит Макиавелли, «нельзя назвать доблестью убийство сограждан, предательство, вероломство, жестокость и нечестивость» ради любых самых высоких целей, как это и было в случае Агафокла.

Языческая добродетель Макиавелли – это общественная добродетель, в то время как иудеохристианская добродетель гораздо чаще личная. Знаменитым примером наличия общественной добродетели и отсутствия личной является поведение президента Франклина Делано Рузвельта, который каким-то хулиганским образом уворачивался от правды, заставляя в 1941 г. изоляционистски настроенный конгресс принять закон о ленд-лизе, позволивший осуществлять военные поставки в Европу. «В результате, – пишет драматург Артур Миллер о Рузвельте, – человечество в долгу перед его ложью» [9]. В своих «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли допускает мошенничество, если оно необходимо для благополучия полиса [10]. Эта идея не нова и не цинична: Сунь-цзы пишет, что политика и война представляют собой «искусство обмана», который, будучи правильно применен, может привести к победе и сокращению жертв [11]. Это опасное правило, которое легко применить неправильно, но оно не лишено позитивного содержания.

Разумеется, воинская добродетель Макиавелли и Сунь-цзы не всегда приемлема в гражданском обществе. Полководцы должны использовать обман, судьи – не должны. Я говорю только о международной политике, в которой насилие и угроза насилия применяются без обращения к каким-то судам. Да, международные институты набирают силу, но они пока и близко не подошли к тому, чтобы изменить этот жестокий факт.

Никколу Макиавелли родился в 1469 г. во Флоренции, в обедневшей дворянской семье. Отец не мог позволить себе дать сыну хорошее образование, и Макиавелли занимался с не самыми известными учителями. В какой-то степени его можно назвать самоучкой, что избавило его от схоластических абстракций, которыми отмечена культура его эпохи. Шанс для Макиавелли появился в 1498 г. после казни Джироламо Савонаролы, сурового монаха, чья жесткая политика привела к народным волнениям и выбору более умеренного республиканского правительства в городе-государстве Флоренции. Макиавелли в возрасте двадцати девяти лет фактически исполнял в республике обязанности военного и дипломатического советника. На протяжении четырнадцати лет он был одним из ведущих дипломатов Флоренции, путешествовал по Франции эпохи Людовика XII и устанавливал контакты с культурами, отличными от его собственной. В 1505 г., когда падение династии Борджа погрузило в хаос всю Центральную Италию, Макиавелли посетил ведущих олигархов Перуджи и Сиены в попытке сделать их союзниками Флоренции. На следующий год он лично был свидетелем жестокого покорения Перуджи и Эмилии воинственным папой Юлием II. Составляя депеши во Флоренцию о ходе кампании Юлия, Макиавелли посещал лагеря флорентийского войска и проводил дорогостоящий рекрутский набор в стремлении отвоевать обратно Пизу. В 1509 г. Пизу удалось вернуть, но вскоре Флоренция оказалась под угрозой нападения со стороны Франции и Испании.

В 1512 г. политическая карьера Макиавелли резко оборвалась после вторжения в Италию испанских войск, лояльных папе Юлию II. Под угрозой разграбления города флорентийцы сдались, и их республика со всеми гражданскими институтами была ликвидирована. Прогрессист по натуре, Макиавелли заменил наемные войска ополчением, но новым войскам не удалось спасти Флоренцию, и в качестве правящих олигархов вернулась из изгнания семья Медичи. Макиавелли немедленно предложил им свои услуги, но тщетно: Медичи лишили его должности, а затем обвинили в участии в заговоре против нового режима.

Макиавелли заключили в тюрьму, подвергли пыткам на дыбе, но потом позволили удалиться в свое поместье. Именно здесь в 1513 г. он каждый вечер занимался изучением истории Древней Греции и Древнего Рима, размышлял, сравнивал давние события со своим собственным значительным опытом государственного деятеля, в котором были, как и у Фукидида, военные действия, провал и публичное унижение. Мудрость обоих мужей была следствием их ошибок, неудач и страданий. Для Макиавелли главным результатом стал «Государь», его самый знаменитый политический трактат, опубликованный лишь в 1532 г., после его смерти. Он стремился помочь Италии и своей любимой Флоренции противостоять нетерпимым иностранным противникам. Показывая вернувшимся к власти Медичи, как завоевать честь себе и Флоренции, Макиавелли пишет с глубокой печалью о состоянии людей, чему он был непосредственным свидетелем:

Я смеюсь, но мне не смешно, Я горю, но снаружи не видно огня [12].

Италия времен Макиавелли была разделена на ряд городов и городов-государств, «подверженных смертельным схваткам враждующих кланов, государственным переворотам, убийствам, агрессии и военным поражениям» [13]. Макиавелли считал, что, «поскольку каждый должен исходить из существующего положения вещей, он может действовать только с тем, что есть под рукой» [14]. Тем не менее Италия Раннего Возрождения, как доказывают ее искусство, литература и экономика, имела глубоко укоренившуюся гражданскую культуру, подкрепленную широкой культурной общностью. Анархическая ситуация, характерная для Кот-д’Ивуара, Нигерии, Пакистана, Индонезии и других мест, в настоящее время, возможно, еще сложнее, поэтому у американских политиков, вместо того чтобы выступать на церемониях и обличать откровенно автократические элементы, не будет иного выхода, кроме как работать с тем материалом, что есть под рукой. В Индонезии, к примеру, принуждение новых демократических правителей к дальнейшему отчуждению военных – до консолидации институтов власти – с большей долей вероятности может привести к кровавому коллапсу страны, нежели к ускорению процесса демократизации.

Имя Макиавелли возникало в разговорах, которые я вел с политиками и военными в Уганде и Судане в середине 1980-х, в Сьерра-Леоне в начале 1990-х и в Пакистане в середине 1990-х гг. Во всех этих регионах, не избавившихся от угрозы коррупции, анархии и этнического насилия, главной задачей было сохранять общественный порядок и цельность страны любыми доступными способами и с помощью любых доступных союзников. И, если конечная цель была нравственной, средства ее достижения порой оказывались отвратительными. В случае с Угандой и Пакистаном это означало государственный переворот. Генерал Первез Мушарраф, свергнув в октябре 1999 г. избранного лидера Пакистана Наваза Шарифа, позвонил командующему войсками США на Ближнем Востоке генералу Энтони Ч. Зинни и объяснил свои действия словами, которыми мог вполне пользоваться Макиавелли.

Выступая в защиту Макиавелли, ученый Жак Барзен говорит, что если бы он действительно был «нравственным чудовищем», то в таком случае «длинный список мыслителей», включая Аристотеля, Блаженного Августина, Фому Аквинского, Джона Адамса, Монтескье, Фрэнсиса Бэкона, Спинозу, Кольриджа и Шелли, каждый из которых «либо подсказывал, либо одобрял, либо заимствовал максимы Макиавелли», представлял бы собой «легион имморалистов» [15]. Однако недоверие к Макиавелли превратило его имя в синоним цинизма и беспринципности. Эту ненависть изначально раздували католики-контрреформаторы, в чьем благочестии Макиавелли видел лишь маску для достижения собственных интересов. Макиавелли, выдающаяся личность среди гуманистов Возрождения, особое значение придавал скорее человеку, нежели Богу. То, что Макиавелли предпочитал политическую необходимость нравственному совершенству, особенно заметно в его философских нападках на Церковь. Таким образом он уходил от Средневековья и наряду с другими способствовал развитию Возрождения, восстанавливая связь с Фукидидом, Ливием, Цицероном, Сенекой и другими классическими мыслителями Запада [16].

Макиавелли затрагивает те же темы, что и авторы Древнего Китая. И Сунь-цзы, и авторы «Чжанго цэ» («Стратегии Сражающихся царств»), книги, содержащей тексты исторических лиц периода Сражающихся царств, подобно Макиавелли, были убеждены, что человек изначально порочен и для его исправления требуется нравственное обучение. И, подобно Макиавелли, они подчеркивали, что личность, преследуя собственные интересы, способна формировать и улучшать мир.

«Государь», равно как и «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», полон вдохновляющих прозрений. Макиавелли пишет, что чужеземным захватчикам следует поддерживать местные меньшинства в их борьбе с большинством, чтобы «ослабить тех, кто обладает полнотой власти в стране». Примерно так европейские правительства вели себя на Ближнем Востоке в XIX и начале XX столетия, когда вооружили этнические меньшинства против правителей Османской империи. Он пишет о трудности свержения существующих режимов, потому что правители, вне зависимости от степени своей жестокости, окружены верными сторонниками, которые пострадают, если правитель будет смещен. Таким образом он предсказал трудность свержения таких диктаторов, как Саддам Хусейн. «Все вооруженные пророки побеждали, а невооруженные терпели поражение», – пишет он, предвосхищая опасность Бен Ладена. Савонарола был невооруженным пророком, потерпевшим поражение, в то время как средневековые папы, равно как Моисей и Мухаммед, были вооружены и побеждали. Гитлер был вооруженным пророком, и потребовались экстраординарные усилия, чтобы его победить. Только когда Михаил Горбачев дал понять, что не будет защищать силой коммунистические режимы в Восточной Европе, стал возможен успех невооруженного пророка Вацлава Гавела.

Тем не менее Макиавелли иногда заходит слишком далеко. Не был ли он сам невооруженным пророком, который успешно влияет на государственных деятелей на протяжении столетий одной лишь книгой? Не был ли Иисус невооруженным пророком, чьи последователи способствовали падению Римской империи? Всегда надо держать в уме, что идеи – страшная сила, способствующая торжеству как добра, так и зла, и сводить мир к простой борьбе за власть – значит цинично эксплуатировать Макиавелли. Но некоторые ученые и интеллектуалы заходят слишком далеко в другом направлении: они пытаются свести мир к одним идеям и пренебрегать властью.

Макиавелли говорит, что ценности, как со знаком плюс, так и со знаком минус, бесполезны без оружия, которым можно их защитить. Даже в гражданском обществе требуется полиция и надежная судебная власть, чтобы защищать его законы. «Власть причинять вред – рыночная власть. Использовать ее – дипломатия», – пишет политолог Томас Шеллинг [17]. Авраам Линкольн, идеальный государь, понимал это, когда сказал, что американская география подходит для одной нации, а не для двух, и что его сторона одержит верх, если будет готовность заплатить цену кровью [18]. Государь Макиавелли, Чезаре Борджа, не сумел объединить Италию в борьбе с папой Юлием II, а Линкольн оказался достаточно безжалостен, чтобы нападать на фермы, дома и фабрики южан в последней фазе Гражданской войны [19]. Таким образом Линкольн заново объединил умеренный пояс Северной Америки, не дав ему стать жертвой европейских держав и создав массовое общество, живущее по единым законам.

Добродетель – более сложное понятие, чем кажется. Поскольку права человека – самоочевидное добро, мы полагаем, что совершаем благодеяние, способствуя их реализации. Но не всегда все так однозначно. Если бы США слишком настойчиво выступали за соблюдение прав человека в Иордании в 1970–1980-х гг., король Хусейн мог бы растратить все силы в борьбе за свое выживание. Это справедливо и для Египта, где политика США, сосредоточенная исключительно на соблюдении прав человека, могла бы ослабить позицию президента Хосни Мубарака, чей преемник, вероятно, еще с меньшим уважением относился бы к этим правам. Это справедливо и для Туниса, Марокко, Турции, Пакистана, Грузии и многих других стран. Несмотря на деспотичность режимов в таких странах, как Азербайджан, Узбекистан или Китай, вакуум власти, который мог бы прийти на их место, способен причинить еще бульшие страдания.

Для Макиавелли добродетель противоположна справедливости. Современные республиканцы и демократы со своим бесконечным занудством по поводу ценностей гораздо больше напоминают средневековых клириков, лицемерно разделявших мир между добром и злом, чем прагматиков эпохи Возрождения.

Замечание Исайи Берлина о том, что ценности Макиавелли нравственные, но не христианские, повышает возможность параллельного существования нескольких, но несовместимых систем ценностей. Например, если бы первый премьер-министр Сингапура Ли Куан Ю подписался под американской доктриной индивидуальных свобод, то меритократия, общественная честность и экономический успех, которые появились благодаря его мягкому авторитаризму, были бы невозможны. В то время как Сингапур находится среди мировых лидеров по индексу экономической свободы – свободы от конфискации имущества, от непостоянства налогового законодательства, от обременительного регулирования и т. д., западноафриканское государство Бенин с его парламентской демократией располагается в нижней четверти этого индекса [20].

Идеал Макиавелли – «хорошо управляемая patria», а не индивидуальная свобода. «Хорошо управляемая patria» временами бывает несовместима с агрессивными медиа, чьи поиски «правды» способны дать чуть больше, чем неудобные факты, выдернутые из контекста, поэтому риск разоблачения может вынудить лидеров изобретать новые методы скрытности. Чем больше «ученые эксперты» требуют «нравственности» в решении сложных заокеанских проблем, где все варианты либо плохи, либо сопряжены с большим риском, тем больше virtù может потребоваться американским лидерам, чтобы обмануть их. Современные медиа подрывают политическую власть так же, как жрецы Древнего Египта, риторы Греции и Рима и теологи средневековой Европы. Хотя недоверие к власти лежит в основе американского кредо, у президентов и военачальников будет возможность получить передышку от нападок СМИ, чтобы разобраться с проблемами принимаемых в последнюю секунду решений в будущей войне.

Идеалы Макиавелли оказали влияние на отцов-основателей Соединенных Штатов. У основателей, безусловно, было больше веры в рядового человека, чем у Макиавелли. Тем не менее память о фиаско парламентской власти Оливера Кромвеля в Англии середины XVII в. вызывала у них здоровое недоверие к массам. «Люди честолюбивы, мстительны и алчны», – пишет Александр Гамильтон, вторя Макиавелли (и бессознательно – древним китайцам) [21]. Вот почему Джеймс Мэдисон предпочитал «республику», в которой прихоти масс фильтруются через «их представителей и агентов», прямой «демократии», в которой люди «осуществляют правление лично…» [22].

Мудрость Макиавелли заключается в утверждении, что политикой движут основные потребности и эгоистичные интересы, и это может быть хорошо само по себе, поскольку конкуренция эгоистичных интересов – основа компромиссов, в то время как жесткие нравственные споры ведут к войнам и гражданским конфликтам, что редко является лучшим выбором.

Макиавелли подчеркивает, что «все связанное с человеком подвижно и не может оставаться неизменным». Основные потребности непреодолимы, потому что, как объясняет гарвардский профессор Харви Мэнсфилд, «человек или страна могут позволить себе великодушие сегодня, но что будет завтра?» [23]. У США, возможно, достаточно сил, чтобы вмешаться в ситуацию на Восточном Тиморе сегодня, но смогут ли они воевать в Тайваньском проливе или на Корейском полуострове завтра? Ответ вполне может быть положительным. Если у нас есть силы предотвратить крупномасштабную трагедию нарушения прав человека, это хорошо и достойно осуществления при условии, что мы трезво оцениваем наши возможности не только на сегодняшний, но и на завтрашний день. В эпоху постоянного кризиса «предвидение беды» должно лежать в основе любой дальновидной политики [24].

Глава 6 Судьба и вмешательство

Замечание Макиавелли о предвидении беды подводит нас к одному из самых болезненных вопросов в международных отношениях: когда война, злодейство или другая опасность становятся предсказуемыми?

Полибий, писавший во II в. до н. э., полагал, что истоки войны Александра Великого против Персии в 333 г. до н. э. следует искать десятилетиями раньше, еще при жизни Филиппа II, отца Александра. Поскольку Полибий сам был государственным деятелем и имел доступ к обширным материалам, он объяснял, что «причина возникает первой в данной цепи событий, а начало – последним» [1]. Под «причиной» он понимает условия, «которые заранее влияют на наши цели и решения», а под «началом» – только непосредственные действия, которые провоцируют катаклизм.

Так, решения, принятые югославским руководством в конце 1980-х – начале 1990-х гг., были просто «началом» недавней войны, а не причиной. Причина может крыться в гражданской войне, которая вспыхнула в Югославии во время Второй мировой войны или, более вероятно, в начале 1980-х гг., когда разваливающаяся экономика, разлагающиеся структуры безопасности времен холодной войны и восстания этнических албанцев против сербов в Косове в сумме обострили этнические противоречия и создали благоприятные условия для эскалации насилия.

Благоприятные условия означают не неизбежность, а лишь значительную возможность, если политики игнорируют очевидное. Югославия была не настолько непроницаема или сложна, чтобы Маргарет Тэтчер не могла остановить распространение войны на территорию Боснии сердитым шлепком своей сумочки на любом из нескольких совещаний НАТО в 1991-м или в начале 1992 г., если бы еще была премьер-министром.

Поскольку раннее предупреждение – sine qua non предотвращения кризиса и поскольку конкретные обстоятельства, а именно переворот в Консервативной партии, приведший к отстранению Тэтчер от власти в 1990 г., предсказать было невозможно, международная политика должна быть искусством целенаправленного сбора той информации, которую можно предвидеть, чтобы создать схему, пусть и нечеткую, будущих событий. Таков урок предвидения беды Макиавелли.

Предвидеть можно то, что изменяется медленно или совсем не изменяется: климат, ресурсную базу, темпы урбанизации, межэтнические отношения, силу среднего класса и т. п. Одна из причин, по которым ООН продолжает отслеживать уровень грамотности и уровень рождаемости, а затем в соответствии с этими показателями классифицирует государства в «Индексе человеческого развития», в том, что они наглядны для настоящего и полезны для будущего.

Отмена второго тура выборов в Алжире в январе 1992 г. стала не «причиной» исламского терроризма и гражданских конфликтов в этой стране, а просто «началом». Среди причин можно назвать поразительно высокий уровень роста населения и урбанизации в десятилетия, предшествующие 1992 г., в результате чего огромные массы разочарованных безработных молодых людей ринулись в города и пригородные поселки [2]. В современной обезличенной городской обстановке произошло и обновление ислама в сторону идеологической жесткости, которой не было в деревнях. Эти обстоятельства вполне могли бы послужить политикам предупреждением о нарастающей тенденции к конфликту.

Аналитик, полагающийся исключительно на исторические, культурные и географические факторы, мог за десять лет до падения Берлинской стены в 1989 г. предсказать состояние стран Варшавского договора к этому моменту. До Второй мировой войны и завоевания Восточной Европы Красной армией протестантско-католические территории Восточной Германии, Польши, Венгрии и Западной Чехословакии (все когда-то входившие в состав обширной империи Габсбургов) имели обширный и энергичный средний класс. Промышленное производство в Западной Чехословакии было сопоставимо с Англией и Бельгией. Совсем иначе было в восточно-православных балканских государствах и в России, веками подавляемых византийским, османским и царским абсолютизмом, в которых средний класс представлял собой редкие вкрапления среди преимущественно сельского населения. Из всех этих бедных стран в самом худшем положении всегда была Россия, коммунизм раздирал ее общество на несколько десятилетий дольше, чем на Балканах, и ее проблемы усугублялись огромными размерами, этническим разнообразием и близостью к еще менее стабильным государствам Азии. Неудивительно, что к 2000 г. уровень экономического развития в странах Восточной Европы оказался примерно таким же, каким был до начала Второй мировой войны, при этом северная, «экс-габсбургская», часть была наиболее процветающей, Балканы отставали, а в наихудшем положении находилась Россия. Хорватия, в соответствии со своей судьбой пограничной территории между Центральной Европой и Балканами, пострадала от волнений на Балканах в 1990-х гг., но сейчас движется к гражданскому обществу быстрее своих южных соседей.

Есть исключения в этой историко-культурной схеме: сербы, которым хуже, чем многим российским городским жителям; этнические венгры-католики в Северной Сербии, которым хуже, чем православным румынам в Бухаресте; и наиболее яркое – Греция, восточно-православное балканское государство, которое располагается выше Польши, Чешской Республики и Венгрии в «Индексе человеческого развития» ООН [3]. Но для того, чтобы Греция избежала коммунизма и экономической отсталости Балканских стран, потребовалась американская поддержка в борьбе против коммунистических повстанцев, за которой последовала финансовая помощь в рамках доктрины Трумэна на сумму 10 миллиардов долларов (в ценах 1940-х гг.) для страны с населением 7,5 миллиона человек и серьезное вмешательство ЦРУ во внутреннюю политику Греции в 1950-х гг.

Выгоды от использования исторических и культурных моделей для прогнозирования будущего очевидны, но не менее очевидны и недостатки. А что, если бы администрация Трумэна бросила Грецию? В конце 1940-х гг. восточно-православная Греция была экономически отсталой страной, без традиционного среднего класса, раздираемой гражданскими волнениями, не затронутой западным Просвещением и географически и духовно более близкой к России, нежели к Западу. История и география явно свидетельствовали, что помогать Греции – пропащее дело. Однако это произошло. И как бы дорого ни обошлось американское вмешательство в судьбу Греции, оно оказалось дешевле по сравнению со стоимостью американских расходов на оборону и человеческими страданиями, если бы в 1949 г. Греция стала сателлитом Советского Союза.

Распад СССР – еще один аргумент против того, что Исайя Берлин отвергает как «историческую неизбежность» [4]. Сколь бы немощной ни была советская система, процесс быстрого развала континентальной империи без внешнего вмешательства, без участия чужеземных армий имеет очень мало прецедентов в истории. Это стало тем самым драматичным, непредвиденным итогом холодной войны, который дал возможность одному из коллег Берлина заявить: «У «неизбежности» весьма непривлекательная репутация» [5]. Сильный аргумент против неизбежности – грандиозный труд «Ши цзи», «Исторические записки» Сыма Цяня, древнекитайского Фукидида, чья история династий Цинь и Хань содержит много сюжетов наподобие этого:

Чэнь Шэ, родившийся в скромной хижине с маленькими оконцами и дверью из прутьев, поденный рабочий в полях и гарнизонный рекрут, чьи способности были даже ниже средних… возглавил группу из нескольких сотен бедных, слабых солдат в восстании против Цинь… импровизированное оружие из мотыг и кольев не могло сравниться с остротой копий и боевых пик; его небольшой отряд гарнизонных рекрутов был ничто по сравнению с армиями девяти государств. <…> Цинь [было] великим царством и на протяжении ста лет заставляло восемь древних провинций платить дань двору. Однако, после того как оно стало владыкой шести направлений… один простой человек [Чэнь Шэ] восстал против него, и все его семь родовых храмов рухнули… [6]

Если бы действительно можно было увидеть будущее, то политология пользовалась бы бульшим уважением, чем сейчас, и детерминизм, учение о том, что исторические, культурные, экономические и прочие предшествующие силы определяют будущее как отдельных личностей, так и государств, не обладал бы такой сомнительной репутацией. Фатализм редко помогал выигрывать битвы, и победы на полях сражений вопреки всем правилам регулярно изменяли ход истории. «Одна из извечных слабостей человечества, – писал покойный британский историк Арнольд Тойби, – приписывать свои собственные неудачи силам, которые ему совершенно неподвластны» [7]. Великий лидер должен быть в известной степени идеалистом и осознавать свои возможности. «Государь» Макиавелли читается до сих пор отчасти потому, что это полезное наставление тем, кто не готов смириться с судьбой и нуждается в предельно искусных способах победить более могущественные силы.

Однако из этого едва ли следует, что политики должны игнорировать все факторы, объективные и субъективные, которые могут предупредить о кризисе и помочь избежать его.

Споры о детерминизме ведутся с тех пор, как греческие стоики определили два внешне противоречивых фактора: нравственную ответственность личности и «причинность», идею о том, что наши действия – неизбежный результат цепи предшествующих событий [8]. Именно против детерминизма средневековой католической церкви, которая утверждала, что у истории есть единое направление и цель, яростно выступал Макиавелли. История XX в. превращает детерминизм в самую существенную философскую проблему, с которой сталкиваются политики, поскольку за заблуждениями марксизма и прочими глупостями лежит коренная ошибка – слишком буквалистский перенос уроков прошлого в будущее.

Марксизм – классический пример детерминистской философии, но детерминизм также сыграл свою роль в политике умиротворения нацистской Германии в 1930-х гг. Умиротворение обнажило опасность фетишизации силы – у кого она есть и у кого ее нет, – что ставит человека перед трудным выбором – необходимостью либо овладеть силой, либо подчиниться ей. К примеру, издатель лондонской Times Джеффри Доусон, сторонник умиротворения, задавался вопросом: «Если немцы так могущественны, как говорят, не стоит ли нам договориться с ними?» [9]. Чемберлен считал, что перевооружение Германии – вызывающий тревогу, но неизбежный результат ее промышленной мощи, значительного и динамичного населения и стратегического расположения в центре Европы. Таким образом, нацистского лидера остановить невозможно.

В отличие от респектабельного и честного Чемберлена Черчилль был пьяницей и окружал себя «толпой непристойных roués[4]» [10]. Именно такая личность, изменчивая и властолюбивая, оказалась противоядием фатализму Чемберлена. Восторженно-сентиментальное отношение Черчилля к Британской империи не позволяло ему представить исход, на который не мог бы повлиять британский премьер-министр. Таким образом, он понял алогичность отношения Чемберлена к Гитлеру, что свело к нулю влияние самого Чемберлена.

Черчилль по натуре был плюралистом: он верил во взаимодействие многих факторов (особенно в его собственных действиях) и в то, что ни один из них не может определить будущее. Подобно Рональду Рейгану, еще одному лидеру, который оказался более проницательным, чем его косные чиновники из министерства иностранных дел, относившиеся к нему с пренебрежением, Черчилль был одарен нравственной страстью – «чистой ненавистью», – которая оказалась более эффективной, чем прагматизм и фатализм Чемберлена [11]. Фраза из инаугурационной речи Рейгана могла бы быть цитатой из Черчилля: «Я не верю, что судьба накажет нас за наши действия. Я верю, что судьба накажет нас за наше бездействие».

Рейгану в 1980-х гг. могло бы показаться абсурдным утверждение, что холодная война не вечна и что Берлинская стена рухнет. Рейган, таким образом, демонстрировал другую особенность детерминизма: чрезмерный рационализм, недостаток, к которому наиболее склонны политические аналитики и прочие эксперты. Обычный рационально мыслящий человек никогда бы не бросил вызов Гитлеру так, как Черчилль.

Если Черчилль и Рейган демонстрировали стратегическую и нравственную решительность вопреки существенным трудностям, то в 1993 г. президент Клинтон, судя по всему, проявил фатализм сторонников умиротворения, не решившись на интервенцию в бывшую Югославию для предотвращения военных преступлений боснийских сербов против боснийских мусульман.

Наиболее жесткая критика невмешательства Клинтона в события в Боснии прозвучала со стороны поклонников Исайи Берлина, чья защита права личности бороться против великой несправедливости и исторических, культурных и географических ограничений звучала постоянным рефреном во время дебатов по Боснии. Берлин и Черчилль ненавидели детерминизм, однако в географической и культурной картине Судана, нарисованной Черчиллем в «Войне на реке», детерминизм виден невооруженным взглядом. Для уяснения различий между тревожным предчувствием, что разумно, и детерминизмом, который зачастую лишен этого свойства, необходимо объяснение этого явного противоречия.

В разгар холодной войны, когда общественные науки были на подъеме и обещали найти решение всех проблем, как только будет собрано достаточно данных о характере человеческого поведения, в то время, когда многие ученые с презрением отвергали буржуазные ценности во имя утопий марксистского толка и объявляли людей «политическими животными», Исайя Берлин, который жил и преподавал в Оксфорде, выступал в защиту буржуазного прагматизма, отдавал предпочтение «умеренным компромиссам» перед политическими экспериментами, сомневался в ценностях общественных наук и скептически оценивал пользу от участия в политической жизни [12]. Он олицетворяет собой скептицизм и интеллектуальное мужество, к которому должны стремиться все государственные деятели.

Свои аргументы против детерминизма Берлин суммировал в лекции, прочитанной в 1953 г. и опубликованной в следующем году под названием «Историческая неизбежность». В ней он охарактеризовал как безнравственное и трусливое убеждение в том, что нашу жизнь определяют мощные объективные силы, такие как биология, география, окружающая среда, законы экономики и этнические особенности [13]. Берлин упрекает Тойнби и Эдварда Гиббона за их представление о «нациях» и «цивилизациях» как о чем-то «более конкретном», чем отдельные личности, которые их составляют, и за мысль о том, что такие абстракции, как «традиция» и «история», «мудрее, чем мы». Михаил Игнатьев, биограф Берлина, пишет:

Суть его нравственного мировоззрения заключается в яростном неприятии попыток отрицать право человека на нравственный суверенитет. Коммунизм и фашизм одинаково виновны в том, каким образом они намеревались вербовать своих приверженцев и ликвидировать своих противников [14].

География, групповые характеристики и т. д. влияют, но не определяют нашу жизнь; индивидуумы более конкретны, чем нации, к которым они принадлежат; и если история порой может оказаться мудрее нас, мы не в состоянии понять ее направление, хотя политики должны использовать все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы предвидеть события. Притом что эти идеи кажутся самоочевидными, в том научном мире, в котором обитал Исайя Берлин, страдающем от приступов марксизма и прочих причуд общественных наук, требовалось мужество, чтобы отстаивать их.

Сегодня марксизм и фашизм, против которых были направлены атаки Берлина, побеждены. Но другие детерминистские идеологии, как, например, радикальный ислам или слепая вера в технологии, будут развиваться и дальше, вот почему я убежден, что антитоталитарные труды Исайи Берлина надолго переживут XX в. Тем не менее современные проблемы международной политики не могут быть решены без учета определенных экологических, демографических, исторических обстоятельств и прочих факторов, которые Берлин в своей кавалерийской атаке на все формы детерминизма на первый взгляд, кажется, отрицает.

Перефразируя немецкого философа Иммануила Канта, Берлин говорит, что детерминизм несовместим с нравственностью, потому что только тех, «кто является подлинными авторами своих собственных поступков… можно хвалить или порицать за то, что они делают» [15]. Он не говорит, что экологические, демографические и исторические обстоятельства не имеют значения или что они не влияют на индивидуальный выбор. Он говорит о том, что, за этим единственным исключением, в конечном счете все мы – журналисты, государственные деятели, воинственные вожди этнических меньшинств и т. п. – должны нести моральную ответственность за свои действия вне зависимости от того, под влиянием каких внешних сил находились. Признавая влияние окружающей среды на действия и стремления, Берлин пишет:

От людей, которые живут в условиях недостатка пищи, тепла, крова и минимальной степени безопасности, очень трудно ожидать, что они будут озабочены свободой прессы или свободой контрактов [16].

Прогнозирование на основе уровня рождаемости или урбанизации ставит групповое поведение выше индивидуального выбора и целиком и полностью опирается на биологический детерминизм: реакция приматов на стресс от перенаселения. Это справедливо, к примеру, для предсказания массовых волнений в Руанде до 1994 г., основанного на снижении плодородия почвы, резком росте населения (средняя руандийская женщина беременеет восемь раз на протяжении жизни) и данных о крупномасштабной резне на этнической почве в 1960–1970-х гг. [17]. Предсказание насилия не делает его неизбежным и даже способно помочь предотвратить его, если официальные лица достаточно серьезно отнесутся к нему и вовремя предпримут соответствующие действия.

Это может показаться повторением очевидного, однако среди журналистов и интеллектуалов существовала тенденция клеймить такие прогнозы как детерминистские просто потому, что они предупреждали о неприятных последствиях.

Армейский аналитический центр в Вашингтоне, собравший впечатляющее досье из материалов, предупреждающих о грядущей нестабильности в различных регионах мира, оценивает страны, почти как статистик страхового общества оценивает людей: индивидуальный нравственный выбор имеет очень малое или никакого значения в этом анализе, в то время как огромную роль играют мощные объективные силы – такие как география и история. Методы центра не уникальны для американской армии и разведки. Полагаясь в большой степени на исторические тренды, особенно на тенденцию к этническим конфликтам, ЦРУ предупредило разведывательные службы о возможности начала насильственного конфликта в Югославии за год до того, как он разразился. Это было обоснованное предвидение беды. Осуждая детерминизм, Берлин нигде не говорит, что нам следует игнорировать очевидные признаки опасности.

Соответственно, когда Черчилль пишет о влиянии географических, климатических и исторических факторов на африканское и арабское население Судана, он далек от фатализма. Он только сообщает о том, что узнал и прочувствовал лично, тем самым показывая, какие невероятные усилия могут потребоваться, чтобы изменить положение вещей.

Такая откровенность абсолютно необходима. Относиться к каждой стране и каждому кризису как к «чистой анкете», полной обнадеживающих возможностей, опасно. То, что достижимо в одном месте, может оказаться невозможным в другом. В этом ключе Раймон Арон пишет о «трезвой этике, коренящейся в справедливости вероятностного детерминизма», потому что «человеческий выбор всегда будет определяться некоторыми ограничениями, например обусловленными наследием прошлого» [18]. Ключевое слово здесь «вероятностный», то есть ограниченный, или сомневающийся, детерминизм, который признает очевидные различия между группами и регионами, но не склонен к чрезмерному упрощению и оставляет открытыми многие возможности. Сильное государственное руководство никогда не делает необдуманно смелые ставки на надежду; оно действует у границ, которые кажутся достижимыми в данной ситуации, поскольку даже самые желаемые ситуации могут привести и к положительным, и к отрицательным результатам.

Таким образом, ответственная внешняя политика требует ограниченной степени детерминизма. Она также требует ограниченного применения умиротворения. Неготовность капитулировать перед тяжелыми нарушениями прав человека может означать направление американского военного контингента для патрулирования не только в Сомали, Гаити, Боснию и Косово, но и в Абхазию, Нагорный Карабах, Кашмир, Руанду, Бурунди, Северо-Восточное Конго, Сьерра-Леоне, Либерию, Анголу и во многие другие места. Создание глобальных стабилизирующих сил Соединенными Штатами и другими государствами под эгидой ООН могло бы сделать частое вмешательство более реальным делом. При этом всегда будут споры о том, где именно вмешиваться, особенно если случаи злодеяний по всему миру, нарастающие по мере роста населения, урбанизации и нехватки ресурсов, будут осложняться этническими конфликтами. Если в каком-то месте нарушения прав человека будут остановлены, международные силы могут оставаться там неопределенное количество времени. Вмешательство, таким образом, даже при наличии воли и человеческих ресурсов, всегда будет выборочным.

Наше чрезмерное внимание к Мюнхенскому соглашению по сравнению с другими случаями попыток умиротворения показывает, насколько избирательно мы всегда оценивали, какие чрезвычайные ситуации важны, а какие – нет. В 1919 г. западные союзники признали незаконное завоевание Японией китайского полуострова Шаньдун. Они умиротворяли Японию и в 1932 г., когда она начала завоевание Маньчжурии. Это привело к тому, что в 1937 г. произошла «бойня при Нанкине», в ходе которой японские солдаты «убили руками» от сорока до шестидесяти тысяч мирных китайских жителей с использованием штыков, пулеметов и керосина [19]. Однако в жарких дискуссиях по поводу Боснии, Руанды и Тимора обычно упоминался именно Мюнхен, а не Нанкин, хотя последний до сих пор остается серьезной нерешенной дипломатической проблемой между Японией и Китаем. Особенность нашей коллективной памяти предполагает, что мы будем также избирательно относиться и к будущим вмешательствам, особенно учитывая ограниченность политических и военных ресурсов и безграничность мира и его сложных проблем.

Мы будем и должны вмешиваться, когда глобальные стратегические интересы пересекаются с нравственностью, как было в 1930-х гг. в Маньчжурии и Центральной Европе и не так давно в Боснии. Но в других случаях решения о вмешательстве США будут обосновываться разнообразными разумными доводами: географическими, историческими и этническими особенностями, сложностью операции, мнением наших союзников и степенью нашей собственной решимости, которая, будучи достаточно высокой, может перевесить все прочие обстоятельства. Создание глобальных стабилизирующих сил расширит масштаб вовлеченности, но не до бесконечности.

Христианство говорит о духовном завоевании мира; греческая трагедия – о столкновении непримиримых начал. Как жестоко, но точно отмечает Макиавелли, прогресс часто строится на страданиях других [20]. Решая, где осуществлять вмешательство, политикам придется учитывать эту жестокую правду. При реализации наших долгосрочных целей нам придется осознать, что если добродетель – это хорошо, то чрезмерная добродетель может быть опасна [21].

Люди и их судьбы всегда имеют значение. Поэтому, если мы будем относиться к этому обобщенно и не вмешиваться, мы окажемся виновны в безразличии, невежестве и политической расчетливости. С другой стороны, мы не можем вести себя как покачивающаяся на волнах канонерка из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, наобум обстреливающая «непроницаемую пустоту» [22].

Глава 7 Великие возмутители: Гоббс и Мальтус

В международной политике смирение с судьбой чаще ведет к порядку, нежели к равнодушию. Понимание того, что не всегда будет так, как мы хотим, – основа трезвого взгляда, который опирается на идею Античности о том, что трагедия – не столько победа зла над добром, сколько победа одного добра над другим, и в этом причина страданий. Осознание этого факта ведет к строгой этике, основанной на страхе и надежде. Нравственная польза страха подводит нас к двум английским философам, которые, как и Макиавелли, уже много веков вызывают возмущение у всех людей доброй воли: к Гоббсу и Мальтусу.

Томас Гоббс родился в 1588 г. и прожил девяносто один год – поразительное долголетие для того времени. Потомки окрестили его мрачным философом, но он был гением. Высокий и стройный, он вел активный образ жизни до конца своих дней, играл в теннис далеко за семьдесят, а после восьмидесяти взялся за перевод «Одиссеи» и «Илиады» Гомера. Сын священника, бросившего его в возрасте четырех лет, Гоббс вырос в семье состоятельного дядюшки. Тот отправил племянника учиться в Оксфорд, где юноша наряду с другими науками изучал географию. Как гувернер Уильяма Кавендиша, молодого человека из богатой семьи, Гоббс имел возможность путешествовать по Европе и пользоваться огромной библиотекой, в которой и началось его интеллектуальное путешествие по древнегреческой и древнеримской классике, истории, естественным наукам и математике. Все это ему пригодилось при создании многотомного философского труда под названием «Левиафан», спорного как при жизни автора, так и в наши дни, потому что автор отдавал предпочтение монархии перед демократией и сомневался в способности человека к нравственному выбору.

На Гоббса оказали влияние непримиримые разногласия, охватившие Англию в 1630-х гг., за которыми последовала гражданская война 1642–1651 гг. И, хотя многие его политические мысли уже высказывались до наступления анархии 1640-х гг., эти кошмарные события укрепили и отточили его мировоззрение.

В 1642 г. раздоры из-за налогов, монополий и роли церкви привели к войне между королем Карлом I и парламентом. Парламентская армия нового образца прошлась катком по юго-западу Англии, мятежные шотландцы – по северу. Отступление королевских войск вынудило Карла I искать убежища у шотландцев, которые в конце концов выдали его враждебному парламенту. Карл I бежал, что вызвало новую серию сражений, выигранных армией нового образца. В 1649 г. Карла судили и казнили. Затем борьба распространилась на Ирландию, где католики и роялисты, верные недавно коронованному в Шотландии Карлу II, совместно с новыми союзниками – шотландцами – выступили против армии парламента. Парламент подавил восстание в Ирландии, но не смог помешать Карлу II продвинуться в глубь Англии. Впрочем, новый король вскоре потерпел поражение, и в 1651 г. гражданская война закончилась.

Лордом-протектором нового «содружества» стал Оливер Кромвель, яростный пуританин, который более двух десятилетий назад подвергал суровым нападкам епископов Карла I, что способствовало развязыванию гражданской войны. Кромвель считал, что простой христианин может общаться непосредственно с Богом без духовенства в качестве посредников. Гениальный организатор, он создал парламентскую армию нового образца, оказавшуюся слишком сильной даже для самого парламента. Это привело к тому, что некоторые члены парламента стали обращаться за помощью в противостоянии ей к шотландцам. Раскол между парламентом и его собственной армией подтолкнул роялистов, несмотря на большие потери, к попыткам продолжить гражданскую войну.

После того как армия расформировала парламент, Кромвель, по существу, стал диктатором. Он попытался заменить парламент советом из своих сторонников, который за радикализм прозвали Ассамблеей святых. Именно сторонники Кромвеля, из-за короткой стрижки известные как «круглоголовые», оскверняли барельефы гробниц и церковные статуи, считая их идолами. В 1658 г. Кромвель скоропостижно скончался от малярии. В 1661 г., после возвращения на трон Карла II, забальзамированные останки лорда-протектора, покоившиеся в Вестминстерском аббатстве, были эксгумированы и перезахоронены вместе с телами двух преступников в Тайберне.

Бульшую часть этого периода Гоббс прожил в Париже, где тесно общался с роялистами, покинувшими Англию из опасения за свою жизнь. Таким образом, его философские взгляды, как и взгляды Фукидида и Макиавелли, неотделимы от политических волнений, с которыми он познакомился на собственном опыте.

В построении своей философии Гоббс опирался на историю и текущие события так же, как это делали Фукидид и Макиавелли. В них он видел примеры того, как ведет себя человек, повинуясь своим страстям. История научила Гоббса: если тщеславие и чрезмерная самоуверенность ослепляют человека, то страх способен помочь ему видеть ясно и поступать нравственно. По Гоббсу, корень добродетели – в страхе. А «сумма добродетелей заключается в том, чтобы быть дружелюбным с теми, кто хочет быть дружелюбным, и грозным с теми, кто не хочет» [1], пишет Гоббс.

Среди многих полезных работ, посвященных анализу мышления Гоббса, самая четкая, пожалуй, принадлежит политологу из Чикагского университета Лео Штраусу – опубликованная в 1936 г. «Политическая философия Гоббса: ее базис и генезис» [2]. Для Штрауса и других Гоббс – абсолютный конструктивный пессимист. Его взгляд на человеческую натуру чрезвычайно мрачен. По мнению Гоббса, альтруизм неестественен, человек жаден, борьба всех против всех – естественное состояние человечества, и разум обычно бессилен против страсти. Такой взгляд на природу человека лежит в основе разделения властей, прописанного в [американской] конституции. Свидетельство тому – замечание Гамильтона о том, что «страсти человеческие не подчиняются диктату разума без ограничений», и Мэдисона о том, что «амбиции должны противостоять амбициям» [3]. В более широком следовании Гоббсу и Гамильтон, и Мэдисон настойчиво подчеркивают власть иррациональных мотивов над идеалами. «Люди часто противостоят явлениям просто потому, что не обладают способностью их планировать, – пишет Гамильтон, – или потому, что они спланированы теми, кто им не нравится» [4].

Люди, пишет Гоббс, подобно другим животным, постоянно переживают множество впечатлений, что вызывает бесконечные страхи и потребности. Поскольку человек в состоянии представить будущее, он меньше подвержен силе мимолетных впечатлений. Однако его способность думать о том, что произойдет дальше, вызывает у него дополнительные потребности и страхи, не имеющие прецедентов в царстве животных. Таким образом, человек – «самое коварное, самое сильное и самое опасное животное» [5].

Самый сильный страх для человека, говорит Гоббс, – это страх насильственной смерти – смерти от руки другого человека. Гоббс говорит, что этот «сверхрациональный» страх – основа всей нравственности, поскольку он толкает людей к «согласию» друг с другом [6]. Но это нравственность по необходимости, а не по доброй воле. Людям для физической самозащиты необходимо подчиняться правительству, которое Гоббс сравнивает с Левиафаном. В книге Иова о нем сказано: «…Он царь над всеми сынами гордости» [7].

Впрочем, эта мысль не вполне оригинальна. Еще в IV в. до н. э. Аристотель указал, что город-государство возникает для защиты жизни и собственности от преступников [8]. А в XIV в. мавританский политик и философ Ибн Хальдун определял «королевскую власть» как оказывающую «сдерживающее влияние» на других людей, «поскольку агрессивность и несправедливость заложены в животной природе человека» [9]. Гоббс просто развил старую идею.

Левиафан монополизирует силу, поскольку его главная цель – помешать людям убивать друг друга. Таким образом, в «естественном состоянии рода человеческого» деспотизм воспринимается как данность [10]. Гоббс предпочитает монархию другим формам государственного устройства, поскольку она отражает иерархию в мире природы. Хотя демократия и другие развитые режимы являются «искусственными», они тоже могут оказаться успешными, но для того, чтобы они пустили корни, требуется образованное население и талантливые элиты [11].

«Чтобы появились понятия справедливости и несправедливости, – пишет Гоббс, – должна возникнуть некая принудительная сила» [12], поскольку там, «где нет предварительной договоренности… каждый человек имеет право на всё, и, соответственно, ни одно действие не может быть несправедливым» [13]. Таким образом, в человеческом мире насилия действие считается аморальным, только если оно наказуемо. Без Левиафана, наказующего зло, никуда не деться от природного хаоса.

В 1995–1996 гг. жители Фритауна, столицы Сьерра-Леоне, находились под защитой южноафриканских наемников. В 1997 г., когда наемников вывели, произошел вооруженный переворот, который привел к анархии и тяжелым нарушениям прав человека. Гражданское правительство вернулось к власти только с помощью другой группы наемников, на этот раз – из Великобритании [14]. Когда ушли и эти наемники, в декабре 1998 г. Фритаун захватила банда одурманенных наркотой тинейджеров, которые убивали, унижали и похищали людей тысячами. Порядок в городе оказался полностью нарушен. Через два года, когда эта вооруженная шайка снова сконцентрировалась во Фритауне, международное сообщество направило британских коммандос для защиты столицы. Сьерра-Леоне, без функционирующих государственных институтов, без экономики и при наличии множества вооруженных молодых людей, превратилось в государство в его природном состоянии. Ему нужны были не выборы, а Левиафан, режим достаточно сильный, чтобы монополизировать власть и использование силы и тем самым защитить граждан от беззакония вооруженных мародерствующих банд. Подобно тому как деспотичный режим должен предшествовать либеральному, порядок должен предшествовать демократии, поскольку государство в его первоначальном виде может появиться только из естественного состояния. Проведение выборов в Гаити или в Демократической Республике Конго ничего не даст, если не будет правительства, способного остановить насилие.

Вопрос свободы становится актуален только после того, как установлен порядок. «Мы говорим, что в природе человека стремиться к свободе, – пишет Исайя Берлин, – даже при том, что очень мало людей на протяжении всей долгой истории человечества по-настоящему стремились к ней и явно сопротивлялись тому, чтобы ими правили другие… Почему отдельно взятого человека… следует классифицировать исходя из того, за что лишь кое-где борются преимущественно меньшинства, причем ради самих себя?» [15]. Более жестко выражает мысль Гоббса профессор Сэмюэл П. Хантингтон в своей классической работе «Политический порядок в изменяющихся обществах»:

Самое важное политическое различие между странами касается не формы их правления, а степени управления. Различия между демократией и диктатурой меньше, чем различия между теми странами, чья политика воплощает консенсус, единство, легитимность, организацию, эффективность и стабильность, и теми, в чьей политике отсутствуют такие качества [16].

Гоббс говорит, что страх насильственной смерти (а не страх наказания за совершенное преступление) – основа совести, а также религии. Страх насильственной смерти – глубокий и дальновидный страх, который позволяет людям полностью осознать трагичность жизни. Именно от этого осознания у людей формируются внутренние убеждения, которые ведут их к созданию гражданских обществ, в то время как страх наказания – «кратковременный страх, который распространяется только на ближайший шаг» [17].

Страх насильственной смерти – краеугольный камень просвещенного эгоизма. Создавая государство, люди заменяют страх насильственной смерти – всеохватывающий, всеобщий страх – страхом, который должны испытывать только те, кто нарушает закон.

Идеи Гоббса трудно воспринять урбанистическому среднему классу, который давным-давно утратил контакт с естественным состоянием человека. Но сколь бы ни было развито общество в технологическом и культурном смысле, оно сохранится и останется гражданским лишь до тех пор, пока будет иметь хоть какое-то представление об изначальном состоянии человека.

Разумеется, лекарства и биотехнологии могут изменить человеческую природу еще при нашей жизни, но это произойдет только в развитых частях мира, где люди, осуществляющие контроль над этим развитием, будут, как всегда, использовать высокие принципы, преследуя собственные эгоистические интересы. Более того, чем дальше будут развиваться биотехнологии, тем меньше мы будем бояться смерти. И, по мнению Гоббса, тем более самодовольными и, соответственно, безнравственными мы, скорее всего, станем. С новыми технологическими достижениями мы будем становиться все более утонченными и одержимыми, и наша склонность к безжалостности будет лишь возрастать. Чем дальше, по нашему мнению, мы будем отдаляться от естественного состояния, тем нужнее нам будет напоминание Гоббса о том, насколько оно в действительности близко.

Гоббс испытал влияние естественных наук, но его философия опирается на изучение истории и наблюдения за поведением индивидуумов. Возможно, ни одному другому философу не удалось так глубоко проникнуть в основополагающие мотивы создания гражданского общества, и этим можно объяснить присутствие идей Гоббса в сборнике «Федералист». Когда Мэдисон пишет, что «причины распрей устранить невозможно, и единственное облегчение – в поиске способов контролировать их последствия», он повторяет ключевую мысль «Левиафана» [18] о том, что человек в принципе расположен к конфликту и единственный выход из этой ситуации – создание высшей сдерживающей силы. Отцы-основатели испытывали всеобъемлющий страх перед анархией. Гамильтон дает мрачное описание феодализма с его слабой исполнительной властью, что ведет к частым междоусобным войнам, Мэдисон защищает циничные приемы, используемые Солоном, государственным деятелем Древней Греции, для поддержания порядка в Афинах [19]. «НАЦИЯ без НАЦИОНАЛЬНОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, – пишет Гамильтон, – на мой взгляд, кошмарное зрелище» [20].

Хотя Гоббс был противником демократии, он все же оставался либералом, который считал, что легитимность власти происходит из права тех, кто этой властью обладает, и этим он отличается от Макиавелли [21]. Более того, Гоббс – модернизатор, потому что в те времена, когда он создавал свои труды, модернизация означала изменение средневекового порядка через установление централизованной власти, которую он легитимизировал [22]. Сборник «Федералист» можно назвать развитием истин Гоббса [23].

Отцы-основатели начали с того, на чем остановился Гоббс, – с необходимости установления порядка для вытеснения анархии и защиты людей друг от друга. Далее отцы-основатели задумались над тем, как сделать инструменты поддержания этого порядка нетираническими. «При создании государства, – пишет Мэдисон, – самая большая трудность заключается в следующем: сначала ты должен дать возможность государству контролировать тех, кем оно правит; следующим шагом – обязать его контролировать себя. Зависимость от народа, несомненно, главный инструмент контроля над государством, но опыт научил человечество обязательно предпринимать дополнительные меры предосторожности» [24].

Эти меры предосторожности, которые Мэдисон называет «изобретениями предусмотрительности», – система сдержек и противовесов, которая предусматривает в государственном устройстве США исполнительную, законодательную и судебную ветви власти, причем законодательная еще делится на сенат и палату представителей [25].

И хотя отцы-основатели, в отличие от Гоббса, не помышляли о монархии, они всерьез были обеспокоены тем, что страсти и эгоизм толкают людей причинять вред друг другу. Отсюда – обнадеживающая мысль Мэдисона о том, что будущая «республика Соединенных Штатов» будет представлять собой общество, «состоящее из такого большого количества частей, интересов и классов граждан, что права отдельной личности, или меньшинства, окажутся в меньшей опасности перед предвзятыми интересами большинства»; безопасность, заключает Мэдисон, будет гарантирована «множественностью интересов» и «множественностью фракций» [26].

Отцы-основатели далеко ушли от Гоббса, но никогда не удалялись от его центрального тезиса: хорошее государство может возникнуть только на основе тонкого понимания страстей человеческих. Как пишет Мэдисон, «появления нации философов следует ожидать с такой же малой степенью вероятности, как и расы царей-философов, о которой мечтал Платон» [27].

Увы, как невозможно представить американскую революцию без подвижных литер, изобретенных Гутенбергом, так ее невозможно представить без философии Гоббса и Макиавелли. Именно Макиавелли указал на потребность человека приобретать материальные ценности как на основу любых конфликтов. А поскольку будущее непредсказуемо, человек никогда не сможет решить, какого количества материальных благ ему будет достаточно, и продолжит приобретать, нуждается он в этом или нет. Это привело Гоббса к созданию эскиза беспристрастного контролирующего органа – государства, – способного мирным путем регулировать борьбу за собственность [28]. Как первый философ, полностью отделивший государство от общества, Гоббс предсказал появление современной бюрократической власти, целью которой, по мнению и Гоббса, и отцов-основателей, является достижение не высшего блага, а лишь общего блага [29].

Отцы-основатели придерживались идеи языческой добродетели. Признавая, что разделение и борьба – основы человеческого существования, они подменили реальные поля сражений аренами политической и рыночной борьбы [30]. Подобно Спарте, Соединенные Штаты должны были представлять собой «смешанный режим», при котором различные ветви власти соперничали бы между собой. Но если Спарта была ориентирована на войну, то Соединенные Штаты, защищенные великими океанами, намеревались ориентироваться на мирную торговлю [31].

Хорошее государство и, соответственно, хорошая внешняя политика всегда будут зависеть от понимания человеческих страстей, которые проистекают из наших природных страхов. Разум и нравственность, по Гоббсу, – логическая реакция на различные препятствия и опасности, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Таким образом, философия (рациональное исследование) – разрешение взаимодействия сил, и в международной политике это ведет к установлению порядка [32].

Поскольку очень многие развивающиеся страны имеют слабые государственные институты, важнейшим вопросом мировой политики начала XXI в. станет восстановление порядка. Этот сценарий Гоббса будет осложнен демографическими проблемами. В то время как население планеты в целом стареет, в ближайшее десятилетие во многих обществах, и без того бедных и склонных к насилию, будет появляться все большее число молодых людей, для которых не найдется рабочих мест; эти массы молодежи будут особенно характерны для таких регионов, как Западный берег Иордана, сектор Газа, Кения, Замбия, Пакистан, Египет и т. д. Это подводит нас к Мальтусу, философу, чье имя в наибольшей степени связано с негативными последствиями роста народонаселения. Нравится это кому-то или нет, но кризисы во многих странах в обозримом будущем будут развиваться по сценариям Гоббса и Мальтуса.

Несколько лет назад я побывал в штабе объединенного командования вооруженных сил армии США (U. S. Military’s Central Command, CENTCOM), расположенном в Тампе, Флорида. Я встречался с главнокомандующим, генералом морской пехоты Энтони Зинни. Мы обсуждали нарастающие угрозы на Ближнем Востоке, в зоне ответственности CENTCOM, говорили о сокращении водных ресурсов, росте населения и проблемах, которые эти тенденции представляют для различных режимов. Присутствующие офицеры и ученые не оспаривали взаимосвязи этих явлений. В конце концов, во многих горячих точках последних десятилетий – в Индонезии, Гаити, Руанде, в секторе Газа, Алжире, Эфиопии, Сьерра-Леоне, Сомали, Кашмире, на Соломоновых островах и т. д. – были ненормально высокие темпы роста населения, особенно среди молодежи, и нехватка ресурсов, что приводило к вспышкам насилия.

Сколь бы очевидной ни казалась эта мысль, мы обязаны ею исключительно работе Томаса Роберта Мальтуса под названием «Опыт закона о народонаселении в связи с будущим совершенствованием общества с комментариями теорий У. Годвина, Ж. Кондорсе и других авторов», опубликованной в 1798 г. Это была своеобразная реакция на оптимизм выдающихся мыслителей того времени, прежде всего англичанина Уильяма Годвина и француза маркиза де Кондорсе, которые вдохновились приближением нового века и атмосферой свободы и перемен, воцарившейся в Европе на волне Французской революции (время Наполеоновских войн еще не пришло).

Годвин верил, что люди, ведомые разумом, способны к совершенствованию и что здравый рассудок позволит им в будущем жить мирно без законов и государственных институтов. Вместо государства он предлагал самоуправляющиеся сообщества. Кондорсе, который с энтузиазмом приветствовал начало французской революции, но в итоге умер в тюрьме как одна из ее жертв, полагал, подобно Годвину, что человечество способно к бесконечному прогрессу в сторону абсолютного совершенства, что в результате приведет к уничтожению неравенства между классами и нациями [33]. Мальтус, напротив, утверждал, что человеческое совершенство противоречит законам природы. Такой точки зрения придерживались Фукидид в начале V в. до н. э., Макиавелли в XVI в., Гоббс в XVII, Эдмунд Бёрк и отцы-основатели – в XVIII, Исайя Берлин и Раймон Арон – в XX. Мальтус утверждал, что, даже если когда-нибудь появятся идеальные общества, которые воображали Годвин и Кондорсе, всеобщее благоденствие приведет, по крайней мере на начальном этапе, к тому, что люди станут заводить больше детей, которые будут жить дольше, в результате население вырастет и образуются более сложные сообщества с замкнутыми элитами и деклассированными элементами. Праздность, добавлял Мальтус, порождает как добро, так и зло. Что касается человеческого удовлетворения, добавлял он, «изысканные шелка и хлопок, кружева и прочие роскошные украшения богатой страны могут в значительной степени способствовать увеличению обменной стоимости годового производства, но в очень малой степени будут способствовать повышению уровня счастья в обществе» [34].

Чарльз Дарвин, прочитав эссе Мальтуса в 1838 г., заявил: «Наконец у меня есть теория, по которой можно работать» [35]. Дарвин увидел, как борьба за ресурсы среди увеличивающегося населения может способствовать сохранению предпочтительных вариантов и исчезновению неудачных, что ведет к образованию новых видов. В 1933 г. Джон Мейнард Кейнс написал о труде Мальтуса: «Он глубоко в традициях английских гуманитарных наук… традициях, отмеченных любовью к истине и самой благородной ясностью, прозаическим здравомыслием, свободным от сантиментов и метафизики, и глубочайшей объективностью и гражданственностью» [36].

Однако специфическая гипотеза Мальтуса, согласно которой население увеличивается в геометрической прогрессии, в то время как пищевые ресурсы лишь в арифметической, неверна. Именно Кондорсе правильно предположил, что в результате промышленной революции значительно увеличатся объемы производства сельскохозяйственной продукции. Таким образом, Кондорсе обнажил фундаментальный изъян теории Мальтуса, показав, что, поскольку пища и энергия, необходимые для нашего выживания, в конечном итоге зависят от Солнца, которое не погаснет еще несколько миллиардов лет, то методы, которые мы можем изобрести для использования этой энергии, практически безграничны [37].

Однако теоретиков социологической мысли следует судить скорее по вопросам, которые они поднимают, нежели по тем, на которые они отвечают. Кондорсе был прав, но Мальтус достиг большего. Даже больше Адама Смита с его «Исследованием о природе и причинах богатства народов». Мальтус ввел в современную политическую философию понятие экосистем, тем самым неизмеримо обогатив ее. Человечество, возможно, благороднее обезьян, но мы все равно биологический вид. Следовательно, наша политика, наши общественные отношения, как предположил Мальтус, подвержены влиянию как естественных условий, так и плотности нашей среды обитания на Земле.

Мальтус родился в 1766 г. с заячьей губой и расщепленным нёбом. Он был шестым ребенком в семье состоятельного и либерально мыслящего Дэниэла Мальтуса. В Кембридже он изучал математику, историю и философию, но, отчасти из-за дефекта речи, решил посвятить себя церкви и вести замкнутую жизнь в сельской глубинке. У отца с сыном сложились близкие отношения, и младший Мальтус, скептик и консерватор, вел множество дружеских бесед с отцом, который находился под влиянием утопических идей Жан-Жака Руссо и французской революции. Мальтус-старший во многом был не согласен со своим консервативно мыслящим отпрыском, но рассуждения молодого человека произвели на него такое впечатление, что отец убедил сына изложить свои мысли на бумаге.

Труд, который появился по совету отца, глубоко возмутил общество. Мальтус, один из самых спокойных и жизнерадостных людей, никогда не возражавший, если его прерывали (особенно дети, которым он уделял большое внимание), подвергся унизительной критике со стороны литературной элиты своего времени, включая Вордсворта, Кольриджа и Шелли [38]. Шелли назвал Мальтуса «евнухом и тираном» и «апостолом богатства» за его совершенно обыденное утверждение, основанное на эмпирическом наблюдении: «…Возможно, нам не следует ожидать исчезновения богатых и бедных в обществе» [39]. Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни» Диккенса, заметивший, что бедные тоже могут умирать и «сокращать избыток населения», – сатирическое изображение Мальтуса [40]. Фридрих Энгельс назвал работу Мальтуса «отвратительным кощунством против человека и природы» [41].

Геометрически-арифметическая теория Мальтуса о том, что бедность возникает от переизбытка населения, была лишь примером его более широких взглядов на связь между миром в обществе и продуктовыми ресурсами. В 1864 г. Джон Стюарт Миль, защищая Мальтуса, заметил, что «любой непредвзятый читатель понимает, что для господина Мальтуса эта неудачная попытка придать математическую точность вещам, которые ей не поддаются, не имеет особого значения, и любой разумный человек должен видеть, что это совершенно излишне для его аргументации» [42]. На самом деле Мальтус шесть раз пересматривал свой «Опыт…», отходя от арифметических аргументов, но разворачивая центральный тезис: население увеличивается до пределов, ограниченных его средствами к существованию. И вывод о том, что увеличение пищевых ресурсов ведет к росту населения (по крайней мере, в доиндустриальном и раннем индустриальном обществе, о которых пишет Мальтус), звучит вполне обоснованно.

В ситуации скудости пищевых ресурсов – по причине дороговизны, неправильного распределения, политических преступлений или засухи – часто возникают конфликты или вспышки заболеваний. В 1980-х гг. в Эфиопии и Эритрее я был свидетелем того, как засуха, вызванная как природными условиями, так и чрезмерным использованием почвы растущим населением, стала причиной интенсификации этнического конфликта, которым, в свою очередь, воспользовался кровавый эфиопский режим. Люди не поднимают плакаты с надписями «Нас стало так много, что мы будем действовать иррационально». Демографические взрывы сами по себе не вызывают волнений; они усиливают существующую этническую и политическую напряженность, как, например, в Руанде и на островах Индонезии.

Мальтус пишет, что «зло и страдания» неискоренимы и что «нравственные пороки абсолютно необходимы для возникновения нравственного совершенства», потому что нравственность требует сознательного выбора между добром и злом. «Из этой идеи, – продолжает он, – следует, что человек, видевший моральное зло и испытавший к нему неодобрение и отвращение, принципиально отличается от человека, который видел только добро» [43]. Без зла не может быть добродетели. Следовательно, готовность противодействовать злу силой в соответствующие моменты – признак великого государственного деятеля.

Даже притом что сейчас мы воспринимаем эти наблюдения как само собой разумеющиеся, Мальтус больше, чем любой другой деятель Просвещения, продолжает вызывать возмущение. Гуманисты отвергают его за подразумеваемый детерминизм: он относится к человечеству скорее как к виду, нежели как к сумме своенравных личностей. Есть и такие, кто, как покойный классический экономист Джулиан Саймон, полагает, что человеческая изобретательность способна решить любые проблемы, связанные с ресурсами, отказываясь учитывать, что такая изобретательность часто проявляется слишком поздно, чтобы предотвратить политические волнения: Английская революция 1640 г., Французская революция 1789 г., европейские восстания 1848 г., многочисленные бунты в Китайской и Османской империях происходили на фоне высокого прироста населения и нехватки пищевых ресурсов [44].

Мальтус, первый философ, обративший пристальное внимание на политические последствия истощения почвы, голода, болезней и качества жизни бедных слоев населения, раздражает потому, что предопределил самую главную политическую проблему первой половины XXI в. Население планеты увеличится с 6 до 10 миллиардов до того, как, по прогнозам, уровень его роста начнет падать. Окружающая среда будет испытывать невиданное напряжение. Миллиард человек будет ложиться спать голодными; в беднейших регионах планеты насилие (политическое и криминальное) станет хроническим. Все это ведет к тому, что слово мальтузианство в ближайшие годы будет произноситься все чаще [45].

Эта ситуация может только ухудшиться из-за глобального потепления, которое, по мнению американских ученых, приведет к сильнейшим наводнениям, болезням и засухам, что подорвет развитие сельского хозяйства во многих регионах мира. Глобальное потепление как феномен физического мира – очередной пример доктрины Мальтуса, согласно которой экосистемы оказывают прямое влияние на политику [46].

Даже если оставить в стороне глобальное потепление, политикам придется иметь дело с другой опасностью: огромные, политически взрывоопасные массы городского населения впервые в истории живут в сейсмоопасных и подверженных затоплению зонах – на Индийском субконтиненте, в дельте Нила, в тектонически нестабильных регионах Кавказа, Турции и Ирана; в Китае две трети населения, на которые приходится 70 % объема промышленного производства, живут ниже уровня паводка крупных рек [47]. Пока наука учится предсказывать погодные и иные природные явления, политикам нужно понять, что готовит будущее для этих экологически и политически неустойчивых регионов. Это добавит еще один компонент мальтузианства в международную политику.

Если Мальтус неправ, то в чем смысл снова и снова, век за веком, десятилетие за десятилетием доказывать его неправоту? Может быть, в том, что на каком-то фундаментальном уровне остается мучительный страх, что Мальтус может оказаться прав? Образ хрупкого голубоватого шарика, плывущего в бесконечном космосе, каким его увидели астронавты «Аполлона» в 1969 г., в сочетании со страхом перед глобальным потеплением, загрязнением окружающей среды, озоновыми дырами, бесконечным разрастанием пригородов и ростом населения приводит к пониманию того, что для сохранения и процветания нашей экосистемы следует подумать об определенных ограничениях роста. Мальтус первым признал необходимость таких ограничений.

Глава 8 Холокост, реализм и Кант

В последние десятилетия беспрецедентное изобилие привело к беспрецедентному альтруизму и идеализму, осложняющим нашу реакцию на трудную правду, высказанную такими философами, как Гоббс и Мальтус. За альтруизмом и идеализмом маячит призрак холокоста. Поскольку внешняя политика есть в конечном счете продолжение внутренних условий и тенденций, необходимо сказать кое-что по этому поводу.

На рубеже XXI в. холокост стал понятием гораздо бульшим, нежели страницей истории еврейского народа. Эта тема по закону входит в программы общеобразовательных школ. Ежегодные памятные церемонии проводятся в ротонде Капитолия. Федеральное правительство выделяет значительные суммы на содержание американского Музея холокоста, что рядом с мемориалом Джефферсона в Вашингтоне. Питер Новик в своей новаторской книге «Холокост в американской жизни» называет его «символическим злодеянием», самым подходящим «критерием, по которому мы решаем, какие ужасы требуют нашего внимания», а какие – нет.

Огромное значение холокосту придается не только из-за кошмаров, с которыми он связан, но и из-за условий жизни в послевоенной Америке. В 1950-х гг., когда евреи стремительно ассимилировались в американском обществе, американские еврейские организации редко упоминали о холокосте. Во времена весьма еще активного антисемитизма и громких шпионских скандалов периода холодной войны, связанных с именами таких известных евреев, как Этель и Юлиус Розенберг, они предпочитали сливаться с патриотическим мейнстримом [1]. Кинорежиссер Стивен Спилберг, чье детство пришлось на 1950-е гг., мало что мог узнать о холокосте из массовой культуры, которая поощряла консенсус и ассимиляцию. Спилберг говорил, что его «Список Шиндлера» стал «результатом нарастающего осознания еврейства», которое произошло только в 1970-х гг. [2].

Только в 1960-х гг. холокост стал превращаться из собрания мучительных семейных воспоминаний в тотемическое явление. Бестселлер Уильяма Ширера «Взлет и падение Третьего рейха» (1960) и процесс над Адольфом Эйхманном (1961), возможно, сыграли меньшую роль в этом процессе, нежели сама атмосфера этих лет – периода социальных волнений, которые в 1970-х гг. привели к «эпохе, приверженной разнообразию… развитию этничности и изучению наследия», как выразилась специалист по холокосту Хилен Фланцбаум [3]. Вскоре холокост стал определяющим нарративом для поколения евреев, которое уже было частью американского светского мейнстрима, что потребовало нового символа идентификации с их этническими предками, поскольку и ортодоксальная, и иудейская культура оказались во многом утрачены.

Холокост повлиял – и подвергся влиянию – на культ страдания, который расцвел как следствие 1960-х гг., когда женщины, афроамериканцы, коренные американцы, армяне и прочие укрепляли свою идентичность через публичное обращение к притеснениям, испытанным в прошлом. Этот процесс был связан и с Вьетнамом, с войной, в которой фотографии жертв среди мирного населения – например бегущей девочки, облитой горящим напалмом, – «заменили традиционные образы героизма» [4].

Дополнительное значение холокост приобрел после победы Запада в холодной войне, когда провал коммунизма привлек особое внимание к массовым убийствам, совершенным Сталиным и Мао. Очередным напоминанием послужили злодеяния в Боснии и Руанде с их зловещим сходством с холокостом, особенно в части бюрократических аппаратов смерти. Благодаря отождествлению с холокостом мы научились воспринимать новые жертвы не просто как массу белых или черных тел, но как личности, у каждой из которых своя история. Невообразимое попрание прав человека нацизмом привело к беспрецедентной озабоченности правами человека.

После Второй мировой войны столь же беспрецедентное материальное благополучие, бросающееся в глаза в [американских] пригородах, позволило людям, преимущественно молодежи, приобщиться к высочайшему проявлению альтруизма – не ограниченного семьей или этнической группой, но распространяющегося на все человечество [5]. Возможно, впервые в истории появилось поколение, не имевшее непосредственного опыта бедности, депрессии, войны, оккупации и прочих ужасов, которые человечество веками считало обыденными явлениями повседневной жизни. Холодная война, поскольку была холодной, также оставалась абстракцией; во вьетнамской войне в значительной степени принимали участие представители менее имущих классов. Как показали молодежные волнения 1960-х гг., в этом пригородном коконе сформировался как конформизм, так и утонченный идеализм – желание выйти за границы международной политики, вместо того чтобы заниматься ею и, соответственно, идти на неудовлетворительные нравственные компромиссы.

С окончанием холодной войны у многих появилась уверенность, что мы наконец можем уйти от силовой политики и эгоистических интересов отдельных наций и групп к такому состоянию, при котором будут главенствовать демократия, свободный рыночный капитализм и уважение к правам личности [6]. Падение Берлинской стены породило надежду, что теперь все человечество бодрым маршем двинется в сторону прогресса и процветания. Эту идею Исайя Берлин и Раймон Арон – в русле мыслей Фукидида, Макиавелли, Гоббса и отцов-основателей – заклеймили как нереальную, потому что такой идеал находится за пределами истории, которая никогда не бывает свободна от разделения людей и их конфликтов [7].

На самом деле озабоченность правых республиканцев «ценностями», а либералов – «гуманитарной интервенцией» может быть признаком не столько более высокой нравственности, возникшей после поражения коммунизма, сколько роскошью, ставшей возможной благодаря миру и процветанию страны. Маргерит Юрсенар в своем всемирно известном романе «Воспоминания Адриана» предполагает, что во II в. расширение свобод женщин в Римской империи было результатом благополучной жизни, а не признаком цивилизованности [8]. Даже если увеличение благосостояния в США открывает перспективу более высокой степени альтруизма, нищета и нестабильность в сочетании с ростом населения и урбанизацией в наименее развитых частях света будут порождать все бульшую жестокость, потому что они ограничивают альтруизм рамками национальных и субнациональных групп.

Необходимо иметь в виду, что новая эпоха соблюдения прав человека, о наступлении которой заявляют политики и журналисты, не является ни чем-то совершенно новым, ни вполне реальным. Со времен Цицерона государственные деятели утверждали нравственные принципы для «человеческого сообщества», которые не имеет права отменить ни один диктатор [9]. В 1880 г. британский премьер-министр Уильям Гладстон, уязвленный поведением Бенджамина Дизраэли, расчетливо манипулировавшего властью, подтвердил, что отныне во внешней политике будут главенствовать христианские добродетели и права человека. Гладстон говорил о «новом международном праве», которое будет защищать «неприкосновенность жизни» даже в «горных афганских деревнях» [10]. Разумеется, этого не произошло. После Первой мировой войны президент Вудро Вильсон объявил (вполне в духе Гладстона) о наступлении новой эры соблюдения прав человека, которая так и не наступила. В 1928 г. шестьдесят две страны, включая Японию, Германию, Великобританию, Францию и США, подписали Пакт Бриана – Келлога, объявив войну вне закона и полагая, что общественное мнение позволит воплотить его в жизнь. «Критики, которые насмехаются над этим, – писал госсекретарь Генри Л. Стимсон, – не способны правильно оценить эволюцию мирового общественного мнения после Великой войны» [11]. Но принципы обычно не воплощаются сами собой, как напоминает нам Генри Киссинджер. За этим последовала Вторая мировая война [12].

После Ялтинской конференции президент Рузвельт объявил «конец… односторонних действий, эксклюзивных альянсов, сфер влияния, баланса сил и прочих уловок для достижения цели, которые применялись веками – и всегда заканчивались неудачей» [13]. Вместо этого он предложил «универсальную организацию» – Организацию Объединенных Наций [14]. Спустя несколько недель, в начале 1945 г., Сталин создал сферу влияния, в плену которой более четырех десятилетий находились страны Центральной и Восточной Европы. Черчилль, предчувствуя эту опасность, тщетно уговаривал американцев взять Берлин и Прагу, чтобы опередить наступающую Красную армию.

Сегодня, в духе Гладстона, Вильсона, Стимсона и Рузвельта, объявлена новая эпоха прав человека, хотя глобализация, при всех ее добродетелях, оказывается силой, способствующей негативной урбанизации, экономическому неравенству, росту этнического сознания и в некоторых аспектах несущей ответственность за разжигание политического экстремизма и последующего пренебрежения правами человека.

Для защиты ценностей, сколь бы универсальны они не были в принципе, всегда будут требоваться мускулы и эгоизм. В 1990-х гг. Ватикан, Восточный православный патриархат и ООН отреагировали на военные преступления на Балканах неоднозначным осуждением, но с нерешительностью, так же как в свое время не менее высокие стороны реагировали на преступления нацизма. Ожидать, что люди и организации будут думать об интересах других больше, чем о собственных, – значит надеяться, что они откажутся от инстинкта самосохранения. Даже у благотворительных и прочих неправительственных организаций эгоизм стоит на первом месте: они лоббируют вмешательство в те регионы, где активно действуют сами, и значительно меньше внимания обращают на другие. Одна из причин, по которой журналисты уделяли так много внимания Боснии и сравнительно мало одновременно происходившим этническим злодеяниям в Абхазии, Южной Осетии, Нагорном Карабахе, в том, что благотворительные организации – иногда основные источники информации для журналистов – были более активны на Балканах, чем на Кавказе. Поскольку мир полон жестокостей и даже наши собственные добрые намерения иногда бывают менее серьезными, чем кажутся, нравственные уроки холокоста – «символического злодеяния» – во многих регионах будет трудно применить.

Нашему процветанию способствует географическое положение, которое, возможно, в конечном счете и объясняет американский общечеловеческий альтруизм. Как отмечает Джон Адамс, «для американцев нет какого-то особого провидения; их природа ничем не отличается от других» [15]. Историк Джон Киган объясняет, что Британия и Америка могут отстаивать свободу только потому, что моря защищают их от «сухопутных врагов свободы». Милитаризм и прагматизм континентальной Европы, над которой американцы всегда чувствовали превосходство, – результат географического положения, а не характера. Соперничающие страны и империи существовали бок о бок на перенаселенном континенте. Европейские страны в случае ошибки в военных действиях никогда не могли укрыться за океаном. Таким образом, их внешняя политика не могла опираться на универсальную нравственность и они оставались хорошо вооруженными друг против друга до тех пор, пока после Второй мировой войны не установилась американская гегемония. Александр Гамильтон говорит, что, не будь Британия островом, ее военный истеблишмент был бы таким же властным, как в континентальной Европе, и Британия «со всей вероятностью» могла бы стать «жертвой абсолютной власти одного человека» [16].

Обширные океаны обеспечивают американцам защиту, необходимую для продвижения универсальных принципов. Но во все более тесном мире, в котором Ближний Восток и Черная Африка станут в военном смысле так же близки к нам, как Пруссия была близка к Османской Турции, пространство для ошибок будет продолжать сокращаться. Так вариант прагматизма в европейском стиле может постепенно захватить американское общество и политиков. Нравственность Вильсона привлекательна до тех пор, пока американцы чувствуют себя неуязвимыми. Желание общества прекратить гуманитарную миссию в Сомали в 1993 г. после незначительных потерь и слабая общественная поддержка воздушных бомбардировок в Косове в 1999 г. могут считаться предвестниками такой тенденции. Изоляционизм всегда был неотделим от американского идеализма, потому что, если мы не могли изменить мир, мы всегда могли уйти от него, как сделали после Первой мировой войны. Но, по мере того как технологии сокращают океанские расстояния, на смену паре «изоляционизм – идеализм» приходит активная вовлеченность и реализм. Благоразумие станет контролировать наши страсти, как никогда ранее.

Определяющей характеристикой реализма является то, что международные отношения строятся на иных нравственных принципах, чем внутренняя политика. Эта мысль подтверждается трудами Фукидида, Макиавелли, Гоббса, Черчилля и др. Необходимость такого разделения подчеркнута самим рождением современного капитализма, ставшим толчком для raison d’État[5] Ришелье. А что такое, в конце концов, современный капитализм, как не raison d’économie[6]? [17]. Здравый смысл требовал управления сложными экономическими операциями бюрократического французского государства, появившегося в начале XVII в.; тем самым постепенно вытеснялся произвол феодальных баронов и создавался контекст для сопоставимого прагматизма Ришелье в международных отношениях. Джордж Кеннан отмечает, что частная мораль не является критерием для оценки поведения государств или для сравнения одного государства с другим. «Здесь придется допустить применение других критериев – более грустных, более ограниченных и более прагматичных» [18]. Историк Артур Шлезингер-младший полагает, что нравственность в международных отношениях заключается не в том, чтобы «трубить о моральных абсолютах», а в «верности своему чувству чести и приличий» и в «допущении, что другие страны имеют свои собственные законные права, ценности, интересы и традиции» [19].

Убийства по этническому признаку в Боснии и Руанде оскорбляли «наше чувство чести и приличий». Но последующее вторжение в Боснию и неудачная попытка вмешательства в Руанде показывают сложность применения частной морали к внешней политике. Пользовались ли эти вмешательства поддержкой или нет, высказывались ли соображения, что можно было бы сделать больше с меньшей степенью риска, особенно в Руанде, – в любом случае это было поводом для американских политиков беспокоиться о том, что Соединенные Штаты могут увязнуть на Балканах и в восточной части Центральной Африки так же, как во Вьетнаме. В октябре 1993 г., за полгода до кризиса в Руанде, восемнадцать американских солдат погибли и десятки были ранены в Сомали. Это стало самой неудачной боевой операцией со времен Вьетнамской войны. Если бы нечто подобное случилось в Руанде, желание американского общества проводить вооруженные интервенции испарилось бы, что усложнило бы наши последующие вмешательства в 1995 г. в Боснии и в 1999 г. в Косове и вызвало бы более широкие негативные последствия.

Невозможность идеального решения отметила покойная Барбара Тачмэн, американский историк. Анализируя попытки Запада умиротворить Японию в начале 1930-х гг., она писала:

Государственные деятели – не провидцы, и они предпринимают свои действия в современном контексте, не имея возможности заглянуть в будущее. Разрешение кризиса происходит поэтапно, и нет исторической возможности увидеть событие в целом. <…> Сомнительно, что какой-то этап маньчжурского кризиса мог бы сложиться иначе, поскольку в ходе всего процесса не было подходящих альтернатив, за которые можно было бы ухватиться, практически никакие возможности не были упущены. Одни периоды порождают величие, другие – слабость. Маньчжурский кризис стал одним из обусловленных причинно-следственными связями событий в истории, возникшим не от трагических «если», а от ограниченности, присущей как человеку, так и государству [20].

Китай – еще один пример столкновения принципов внешней и внутренней политики. Когда самый либеральный режим XX в. в Китае реформировал экономику, но не тронул авторитарную систему, администрация Джорджа Буша-старшего, равно как и администрация Клинтона второго срока, не стремилась навязать Китаю наши собственные моральные ценности. Они скорее продвигали их косвенным образом через расширение торговли, что шло на пользу экономике США и помогало стабилизировать американо-китайские отношения. Ограничение (но ни в коем случае не исключение) внимания к правам человека в американской политике по отношению к великой азиатской державе стало хорошей иллюстрацией реализма Кеннана, который нравственен, даже если и не является иудеохристианским.

В XXI в. реализм приемлем в Гоббсовом мире, в котором нет глобального Левиафана, монополизирующего применение силы с целью наказания несправедливости. Соединенные Штаты, хоть и являются мировой сверхдержавой, могут наказывать несправедливость лишь время от времени, в ином случае они окажутся чрезмерно завязаны в своих отношениях с региональными гегемонами типа Китая, а также постоянно вовлеченными в мелкие войны, что неизбежно будет подтачивать их силы. То же самое относится к НАТО и другим организациям. Международный гаагский военный трибунал – важная попытка разрешить дилемму Гоббса. Но этот суд (вместе с другими наднациональными организациями) – только начало процесса создания международного Левиафана. Мир по-прежнему является местом, где различные страны, представляющие различные ценности и различную степень альтруизма, продолжают соперничать, и часто – с применением силы.

Будь то Античность или мир после холодной войны, центральным вопросом международных отношений остается один: кто кому что может сделать? [21]. Выражение «баланс сил» – не столько теория международных отношений, сколько характеристика их.

Президент Теодор Рузвельт идентифицировал национальные интересы с балансом сил. В 1903 г. он установил зону Панамского канала, в 1905 г. – экономический протекторат над Доминиканской Республикой, а в 1906 г. оккупировал Кубу с целью укрепить влияние Соединенных Штатов в своем полушарии против нарастающего влияния Европы в более взаимосвязанном мире. После того как Гитлер нарушил баланс сил в Европе, Черчилль, яростный антикоммунист, заключил союз со Сталиным, чтобы исправить дисбаланс. Президент Ричард Никсон, тоже яростный антикоммунист, спустя три десятилетия последовал примеру Черчилля, заключив союз с Китаем против Советского Союза, чтобы изменить мировой баланс сил в пользу США [22]. Дейтонские мирные соглашения 1995 г., остановившие геноцид в Боснии, были бы невозможны, если бы Соединенные Штаты до того не восстановили баланс сил в бывшей Югославии, вооружив хорватские войска против Сербии. Как сказано в «Чжанго цэ», книге мудрости Китая III в. до н. э., «если ваше величество станет гегемоном, оно должно… использовать центр империи, чтобы угрожать Чу и Цао. Когда Цао в силе, Чу прилепится к вам. Когда Чу в силе, Цао прилепится к вам. Когда они оба будут с вами, тогда будет бояться Ци…» [23].

Пока нет Левиафана, имеющего власть над странами мира, международную политику будет определять силовая борьба и глобальное гражданское общество останется недостижимым. Демократия и глобализация в лучшем случае – частичное решение. Исторически демократии были так же склонны к войнам, как и другие режимы [24]. Покойный классицист Морис Бовра из Оксфордского университета пишет: «Афины представляют первое опровержение оптимистического заблуждения, что демократии не столь воинственны и алчны, как империи» [25]. Растущая экономическая взаимозависимость в начале XX в. не смогла предотвратить Первую мировую войну, а Соединенные Штаты и Советский Союз сохраняли мир, хотя торговые отношения между ними были весьма слабыми [26]. Экономическая взаимозависимость создает собственные конфликты, в то время как новые демократии со слабыми государственными институтами и этническим соперничеством часто неустойчивы. Вот опять Александр Гамильтон, самый проницательный голос американской революции:

Разве не столько же войн было развязано по коммерческим мотивам с тех пор, как это стало господствующей системой наций, как раньше, когда мотивами служили алчность к территории или власти? Разве не дух коммерции во многих случаях порождает новые стимулы желать того и другого? За ответом на эти вопросы обратимся к опыту – наименее подверженному ошибкам советчику человеческим убеждениям [27].

Соответственно, реалисты убеждены, что если в теории развитию прав человека способствуют демократия и экономическая интеграция, то на практике они развиваются путем разрешения силовых взаимоотношений способами, которые ведут к более предсказуемому наказанию несправедливости. Разумеется, это часто подразумевает демократизацию и свободу торговли, но не всегда. В человеческих отношениях вопросы морали часто связаны с вопросами силы.

Возьмем Сербию 1990-х гг. Ее жестокость по отношению к гражданскому населению Боснии и Косова в некоторых аспектах сопоставима с поведением России в Чечне, Армении – в Нагорном Карабахе, Индонезии – на Восточном Тиморе, индийской армии – в Кашмире, Революционного объединенного фронта – в Сьерра-Леоне, Абхазии – в Грузии, повстанческих групп – в Конго и т. д. Но Россия, Армения и Индия в момент совершения этих действий были и оставались демократическими режимами. И хотя аргументы за вмешательство Запада в Боснии и Косове были по преимуществу нравственными, эти нравственные аргументы опирались на силу. В отличие от Конго, Кашмира или других частей Азии и Африки бывшая Югославия имела важное стратегическое значение для европейской безопасности и судьбы НАТО. Бывшая Югославия была также значительно восприимчивее к военному давлению, чем другие проблемные точки. Когда появились сообщения о жестокости российских войск по отношению к гражданскому населению Чечни, те же самые чиновники из администрации Клинтона, которые так интенсивно выдвигали нравственные аргументы за вторжение в Косово, внезапно онемели. В отличие от Сербии, которую можно было бомбить безнаказанно, Россия – могучая держава с ядерным арсеналом.

В Пакистане я своими глазами видел, как изменение внутреннего баланса сил способствовало улучшению ситуации с правами человека, притом что в октябре 1999 г. на смену демократическому режиму в стране пришел военный. Карачи, город с 14-миллионным населением, переживший тысячи смертей в ходе межобщинных столкновений, стал намного более мирным, потому что военные смогли сыграть роль Левиафана более успешно, чем демократически избранные гражданские лица. Военное правительство также смогло выступить против таких чудовищных племенных традиций, как «закон о богохульстве» и «убийство во имя чести», гораздо убедительнее, чем предыдущие демократические премьер-министры, опасавшиеся радикальных мусульманских священнослужителей. Военные, по крайней мере в начальный период, не запугивали журналистов до такой степени, как это делали предыдущие гражданские премьер-министры. И все это способствовало укреплению местной демократии, потому что военные имели гораздо большее влияние на племенных вождей, чем гражданские политики.

В итоге пакистанским военным не удалось заложить фундамент гражданского общества, но у них была для этого лучшая позиция, потому что возглавивший переворот генерал Первез Мушарраф обладал и большей властью, и бульшими «добродетелями», нежели его гражданские предшественники. Поклонник прогрессивного основателя современной Турции Мустафы Кемаля Ататюрка, генерал Мушарраф оказался по всем статьям самым либеральным пакистанским лидером за многие десятилетия, хотя и не был избранным.

Тем не менее, если международные отношения в конечном итоге – вопрос силы, такое представление опасно, если не используется для продвижения того, что Шлезингер называл соблюдением «чести и приличий», идеи, которая в конечном счете ведет к синтезу языческих и иудеохристианских добродетелей. Как пишет Жак Барзен, «сегодня ссылаться на «наше иудеохристианское наследие» выглядит дурным тоном». К этой фразе надо добавить «языческое» или «греко-римское» [28].

Хотя в этих эссе я неоднократно подчеркивал различие между языческими и иудеохристианскими ценностями, существует и значительное сходство, и не только из-за нравственной философии Цицерона и Плутарха. Некоторые версии христианства вполне совместимы с реализмом внешней политики. Кардинал Ришелье и канцлер Бисмарк ассоциируются, соответственно, с католическим и лютеранским пиетизмом, который сочетает индивидуальную набожность со здоровой подозрительностью по отношению к теологии и рационализму [29]. Оба были истинными христианами, которые полагали, что иррациональные страсти человечества достаточно греховны и для восстановления порядка требуются методы Гоббса. Блаженный Августин в своем «Граде Божьем» демонстрирует, как объясняет Гарри Уиллс, реалистический подход к обществу, отсутствующий в традиционных либеральных представлениях о мире. Если «либерализм не способен ни на что, кроме как проклинать в отчаянном непонимании» такие «иррациональные» племенные или этнические узы, то Августин считает, что, пока такие узы не мешают любви к Богу и идеальной справедливости, они могут служить сплочению общества, что тоже хорошо [30]. И разумеется, в XX в. был еще и Рейнольд Нибур, протестантский теолог и боец холодной войны, который поддерживал доктрину «христианского реализма».

Похоже, все они пытались нащупать способ использовать языческую общественную нравственность для продвижения – хотя и косвенным образом – частной иудеохристианской нравственности. Говоря нашим языком, соблюдению прав человека в наивысшем и наиболее верном смысле способствует сохранение и приращение силы Америки.

«Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Примерно в то же время, когда Томас Джефферсон писал эти слова для Декларации независимости, профессор логики и метафизики Кенигсбергского университета в Восточной Пруссии Иммануил Кант начал работать над серией книг, в которых доказывалось, что такие права действительно «неотчуждаемые» и являются такой же необходимой потребностью человечества, как вода и пища.

Кант родился в 1724 г. в Кенигсберге и умер там же в 1804 г. Семья была бедной и глубоко религиозной. Учился он в приходской школе, где проникся отвращением к официальной религии. В шестнадцать лет он поступил в Кенигсбергский университет, где и провел практически всю свою жизнь – в качестве студента, аспиранта в области естественных наук, преподавателя и, наконец, профессора, которым стал в возрасте сорока шести лет, когда и начались его серьезные занятия наукой. Он никогда не был женат, нигде не путешествовал. Для Канта внешний опыт имел очень небольшое значение по сравнению с жизнью ума, и его труды являются отражением его приоритетов.

Кант не вписывается в традицию Фукидида, Ливия, Макиавелли, Гоббса и др., для которых история была исходным материалом для философии. Подобно Платону, Кант ищет идеальное общество, основанное скорее на разуме, нежели на опыте. Кант не может помочь нам разобраться с миром, какой он есть. Но он способен помочь лучше осознать ценности, за которые мы боремся.

В каждом параграфе, написанном Кантом, заключено так много, что они по интенсивности напоминают поэзию. Самая знаменитая его работа – «Критика чистого разума», но для наших целей более подходит другая, естественным образом вытекающая из «Критики…», – «Основы метафизики нравственности» [31].

Если реалисты восхищаются Гоббсом за его анализ человечества как оно есть, то Кантом восхищаются за то, что он показывает, насколько лучше человечество может быть. Действительно, его трактат «К вечному миру» предполагает тонкий исторический механизм для обеспечения нравственного прогресса [32]. Но два философа не находятся в оппозиции. Кант тоже может быть проницательным наблюдателем мотивов человеческого поведения. По его словам, даже когда кажется, что в основе наших действий лежит нравственность, «нельзя с уверенностью заключить, что под простым прикрытием» нравственности «нет никаких тайных эгоистических импульсов», являющихся реальной причиной наших действий, поскольку «мы любим льстить себе, ложно приписывая себе благородные мотивы» [33]. Даже «самый пристальный самоанализ» не позволяет полностью узнать, что лежит в основе мотивации наших действий и действий других людей, поэтому доказательство нравственности действий можно вывести только разумом и никогда – на основании простого опыта [34]. Кант понимает, что в основе множества так называемых нравственных аргументов лежат эгоистические расчеты, и на этом основании критикует «политический морализм» – обвинение противника в аморальности просто из-за политических разногласий [35].

Как и Гоббс, Кант понимает, что наши страхи и желания вынуждают нас действовать иррационально. Но затем он задается вопросом: разве нет законов, предписывающих, как мы «должны действовать»? [36]. Чтобы доказать, что такие законы существуют, он пускается в беспристрастные и свободные рассуждения.

Кант говорит, что, когда мы поступаем так, как безоговорочно желаем, чтобы поступали другие, – это и есть «универсальный закон», который не имеет права отрицать ни одна власть [37]. Чтобы пояснить свою мысль, он дает примеры поведения, которое, хотя и может быть оправданно, не может считаться непротиворечивым, а следовательно, универсальным.

Представим человека, чья жизнь полна страданий, от которых он приходит в отчаяние. Поэтому, понимая, что будущее, по всей вероятности, сулит ему больше несчастий, чем счастья, он решает из любви к себе покончить жизнь самоубийством. Находя оправдание такому поступку, Кант отмечает, что суицид не может считаться универсальным законом, потому что генеральной целью жизни не может быть самоуничтожение.

Представим себе другого человека, которому нужно занять деньги, чтобы выжить, но он знает, что никогда не сможет вернуть долг. В отчаянии он все равно занимает деньги. Но если так будет поступать каждый, замечает Кант, то в результате больше никто не будет давать в долг. Таким образом, это не может считаться универсальным законом.

И наконец, представим себе человека в благоприятных обстоятельствах, который просто хочет, чтобы его оставили в одиночестве, и таким образом он не будет причинять вред или помогать тем, кто в этом крайне нуждается. Но даже он, поясняет Кант, не может безоговорочно желать, чтобы все всегда поступали так же, поскольку в его жизни могут возникнуть моменты, когда ему потребуется добрая воля других.

Кант, подобно Гоббсу, не утверждает, что аморальность иррациональна; противоречия возникают, только когда мы пытаемся представить нравственное или безнравственное поведение универсальным [38]. Он показывает, что единственное поведение, которого мы можем безоговорочно желать для всех, основывается на доброй воле. Добрая воля обладает имманентной ценностью, даже если она не ведет к положительным результатам; таким образом, ее ценность не зависит от жизненного опыта. Проявлять добрую волю – значит видеть каждого человека как «цель саму по себе», а не только как «средство» [39]. Кант говорит, что люди, которые относятся друг к другу как к цели, а не как к средству, – это свободные люди. Свободный человек действует согласно своим принципам, а не под влиянием страхов и желаний, поскольку эти страхи и желания – внешние силы, ограничивающие нашу свободу.

А что, если добрая воля приводит к катастрофическим результатам? Может, некоторые умиротворители действовали, хотя бы частично, из соображений доброй воли? И каждый ли человек, включая Гитлера, является «целью сам по себе» и требует доброжелательного отношения? Разумеется, нет. Кант не отрицает существование зла; напротив, он подчеркивает это именно потому, что мир политики настолько грязен, что нравственная философия не может зависеть от происходящего в нем, иначе у людей не было бы идеалов. А без идеалов не было бы основы для прав человека, прописанных, например, в Декларации независимости: прав, которые не оспариваются, поскольку мы, подобно отцам-основателям, безоговорочно желаем, чтобы они были универсальными.

Хотя системы с различными нравственными ценностями могут сосуществовать, Кант показывает, что есть и универсальные принципы, за которые стоит сражаться, – это нам слишком хорошо известно из истории холокоста.

Однако, в отличие от Гоббса, Макиавелли, Фукидида и Сунь-цзы, у Канта можно найти мало практических советов по поведению в мире, в котором правят страсти, иррациональность и периодическое зло, в мире, где государства с различным историческим опытом, такие как США и Китай, ведут разумные дискуссии о том, как поднять благосостояние своих граждан. Таким образом, государственный деятель должен использовать мудрость других философов, чтобы достичь цели, очерченной Кантом.

Кант символизирует скорее нравственность намерений, нежели последствий, нравственность абстрактной справедливости, нежели реального результата. Его занимает польза или вред правила, в то время как политика рассматривает пользу или вред конкретного действия в конкретных обстоятельствах, поскольку одно и то же правило может дать позитивные результаты в одной ситуации и негативные – в другой. Тема Канта – чистая нравственность, в то время как политика имеет дело с оправданиями. Если действие оправдано приемлемыми результатами, то не имеет значения, какие порой неприглядные мотивы стояли за ним, и некоторая степень нравственности все равно неотъемлемо присутствует в процессе принятия решений. Как говорит Макиавелли, в несовершенном мире человек склонен творить добро, – и тот, кто несет ответственность за благополучие огромного множества других, должен уметь время от времени совершать зло и наслаждаться этим. Франклин Рузвельт мог бы и не добиться того, чего добился в жизни, если бы не был прирожденным лжецом. Государственная мудрость требует нравственности последствий. Государственный деятель должен уметь думать о немыслимом. Если ему приходится действовать в ненормальной обстановке, такой как в Сербии при Слободане Милошевиче или в Ираке при Саддаме Хусейне, то «безумием будет придавать этому вид разумности» [40]. В 1998 г. Милошевич заметил посланнику Соединенных Штатов Ричарду Холбруку, что Америка, наверное, не совсем сошла с ума, чтобы бомбить Сербию. Холбрук ответил: возможно, совсем. Одобрение Холбруком рассчитанного безумия говорит о нравственности последствий. Вполне в духе нравственности Черчилля, позволяющей извлечь максимум пользы из безнадежного дела.

Разумеется, если государственные деятели придерживаются только нравственности последствий, они захлебнутся в цинизме и лжи. По крайней мере, им нужно держать в уме, как, по словам Канта, они «должны действовать», поскольку в мире, полностью лишенном нравственности намерений, мало кто стал бы говорить правду или исполнять обещания [41]. Но тот факт, что нравственность последствий таит в себе определенную опасность, не означает, что она не должна господствовать в государственных делах. «Единственный критерий преимущества, – говорит Цицерон, – моральное право» [42]. Но это справедливо лишь в целом. Хотя моральное преимущество Запада над Восточным блоком во время холодной войны сыграло решающую роль, ему, с учетом возможной советской агрессии, приходилось прибегать и к такой тактике, как шпионаж, угроза применения ядерного оружия и поддержка весьма неприятных режимов.

Если внешняя политика без нравственных целей будет циничной, то политика, которая стремится осуществлять, оправдывать и прославлять каждое свое действие нравственными императивами, рискует стать экстремистской, поскольку неподкупность зачастую идет рука об руку с фанатизмом. Та же проблема с верой. Макиавелли поясняет, что не религия плоха сама по себе, а то, что религия, чрезмерно вмешивающаяся в международные отношения, ведет к экстремизму. Отделение частной этики от политики, начатое Макиавелли и другими и завершенное Гоббсом, заложило основу дипломатии, свободной от сверхъестественного абсолютизма средневековой церкви. Нам нужно быть внимательными, чтобы не вернуться к такому абсолютизму, поскольку если существует такое понятие, как прогресс в политике, то он заключается в эволюции от религиозной добродетели к светскому эгоизму [43].

Глава 9 Мир Ахиллеса: солдаты античности, воины современности

Нет величия без спокойствия, пишет Сенека. Гладиаторов, добавляет он, «спасает мастерство, обезоруживает гнев» [1].

Государственным деятелям будущего в большей степени, чем в какую-то иную эпоху, придется научиться контролировать свои эмоции, поскольку причин для гнева будет предостаточно. Группы, отказывающиеся играть по нашим правилам, будут постоянно творить беззакония. Неадекватная реакция будет обходиться дорогой ценой, поскольку технологии сделали Америку ближе к Ближнему Востоку, чем к Европе. Каждый дипломатический шаг окажется одновременно и военным, поскольку искусственное разделение между гражданскими и военными командными структурами, характерное для современных демократий, продолжает размываться. Мы вернемся к единому руководству, характерному для Античности и раннего периода современного мира, – к тому, что Сократ и Макиавелли признавали истинной основой любой политической системы, какие бы ярлыки она на себя ни навешивала.

Разделение военного и гражданского руководства возникло только в XIX в. вместе с профессионализацией армий европейских стран. Отчасти потому, что холодная война оказалась столь продолжительной, сформировался военный истеблишмент – слишком обширный и хорошо информированный, чтобы по ее окончании отступить на задворки большой политики. Председатель Объединенного комитета начальников штабов теперь постоянный член президентского кабинета. Региональные командующие войсками на Ближнем Востоке, в Европе, на Тихом океане и в Америке – современный эквивалент римских проконсулов – с бюджетами, вдвое превышающими бюджеты эпохи холодной войны, притом что бюджеты Государственного департамента и других гражданских внешнеполитических ведомств сократились [2].

Усиливать эту тенденцию будет слияние военных и гражданских высокотехнологичных систем, что в значительной степени поставит военных в зависимость от гражданских специалистов, и наоборот. Краткосрочные ограниченные войны и спасательные операции, в которых нам придется участвовать, будут происходить без санкций конгресса и одобрения общества. Так же будут применяться превентивные удары против компьютерных сетей противника и другие меры оборонительного характера, которые во многих случаях будут засекречены. Сотрудничество между Пентагоном и американскими корпорациями необходимо и будет расти. Вступление в войну станет все менее и менее демократическим решением.

В эпоху, когда для мобилизации и переброски дивизий через океан требовались недели, американский президент имел возможность посоветоваться с народом и конгрессом о предстоящих действиях. В будущем, когда боевые бригады могут оказаться в любой точке земного шара за 96 часов, а целые дивизии – за 120 часов, притом что большинство военных действий будет представлять собой молниеносные авиационные и компьютерные удары, решение применить силу будет приниматься самостоятельно небольшой группой генералов и гражданских лиц, различие между которыми со временем станет призрачным [3]. Уже сейчас разница в информированности в оборонной политике генералов, которые действуют почти как политики, и гражданскими специалистами зачастую незначительна.

В то время как международное право набирает силу благодаря деятельности торговых организаций и судов по правам человека, оно будет играть меньшую роль в ведении войны, потому что войны, преимущественно нетрадиционные и необъявленные, будут проходить скорее внутри государств, нежели между ними. Идея «международного права», выдвинутая голландцем Гуго Гроцием в XVII в., согласно которой все суверенные страны считаются равноправными и война может быть оправдана только защитой суверенитета, глубоко утопична. Граница между войной и миром зачастую зыбкая, международные соглашения выполняются, только если есть сила и личная заинтересованность в их сохранении [4]. В будущем не стоит ждать, что справедливость военного времени станет определяться международным правом; как во времена Античности, эта справедливость будет зависеть от моральных качеств самих военачальников, чья роль окажется неотличима от роли гражданских лидеров.

Античность будущих войн имеет три измерения: характер противника, методы, используемые для сдерживания и уничтожения его, и личности тех, кто бьет в барабаны войны.

Аналитик в области национальной безопасности подполковник Ральф Петерс пишет, что американские солдаты «блестяще подготовлены, чтобы побеждать других солдат. К сожалению, противником, с которым нам, скорее всего, придется иметь дело… будут не «солдаты» с дисциплиной и профессионализмом, которые мир ассоциирует с Западом, но «воины» – непредсказуемые примитивы, не знающие понятия верности, привычные к насилию, ни во что не ставящие гражданский порядок» [5].

Всегда были такие воины, которые, по словам Гомера, «чувствуют дикую радость сражения» [6]. Но крушение империй времен холодной войны и беспорядок, который за этим последовал, наряду с продвижением технологий и примитивной урбанизацией, провоцировали распад семей, возрождение культов и кровных уз, а также более воинственные ислам и индуизм. В результате родился класс воинов, не менее жестоких, чем прежде, но лучше вооруженных. В него входят армии жестоких тинейджеров Западной Африки, русские и албанские мафиози, латиноамериканские наркобароны, террористы-смертники Западного берега Иордана и сторонники Усамы бен Ладена, которые общаются между собой с помощью электронной почты. Как у Ахиллеса и древних греков, осаждавших Трою, упоение насилием заменяет радости домашней жизни и прочие удовольствия. Ахиллес восклицает:

Нет! У меня в помышленьях не пища, А лишь убийство да кровь и врагов умирающих стоны! [7][7]

Современные воины – это зачастую представители многомиллионной безработной молодежи развивающихся стран, обозленные неравенством доходов, сопутствующим глобализации. Глобализация – это дарвинизм. Она означает экономическое выживание наиболее приспособленных. Дисциплинированные, динамичные, изобретательные группы и личности будут подниматься на поверхность, а культуры, неспособные к технологической конкуренции, будут производить невиданное количество воинов. Я видел своими глазами, как воспитываются будущие воины в исламских школах пакистанских трущоб: у детей, растущих в лачугах, нет иных нравственных или патриотических ориентиров, кроме тех, что им внушают их религиозные наставники. Эпоха химического и бактериологического оружия прекрасно подходит для религиозного мученичества.

Воины – это также бывшие заключенные, этнические и национальные «патриоты», теневые торговцы оружием и наркотиками, бывшие военнослужащие, уволенные из армий коммунистических режимов и стран третьего мира. Войны 1990-х гг. на Балканах и на Кавказе представили все эти типы военных преступников. Будь то в России, Ираке или Сербии, национализм нашего времени, как отмечает подполковник Петерс, просто светская форма фундаментализма. И тот и другой возникают на почве коллективной обиды и исторической неудачи – реальной или воображаемой – и проповеди утраченного золотого века. И тот и другой дегуманизируют противника и приравнивают жалость к слабости. Таким образом, при всей огромной разнице между, скажем, Радованом Караджичем и Усамой бен Ладеном ни тот ни другой не играют по нашим правилам. Они оба – воины.

Гитлер был воином, прототипом скинхеда с усиками, который захватил власть в развитом индустриальном государстве. Каждому, кто считает, что будущее мировой политики определяют рациональные экономические стимулы, следует прочитать Mein Kampf. Ни один из воинов, появившихся после падения Берлинской стены, не представлял соизмеримой стратегической опасности. Но ситуация может измениться: дальнейшее развитие и распространение малых, примитивных ядерных устройств и химического и биологического оружия превратит неизвестных «борцов за свободу» в стратегическую угрозу. Для производства оружия массового уничтожения больше не требуется развитая экономика. Соединенные Штаты не в состоянии сохранить свою монополию на новые военные технологии, многие из которых недороги и могут приобретаться нашими противниками на свободном рынке. Во время Гражданской войны в Америке на квадратную милю боевых действий приходилось 26 000 человек. Сейчас эта цифра сократилась до 240 и будет сокращаться и дальше, по мере того как войны будут становиться совершенно нетрадиционными и значительно менее зависимыми от живой силы.

Наша реакция на преступления этих воинов невообразима без элемента неожиданности, что переводит демократическое обсуждение этих действий в режим постфактум.

Война подлежит демократическому контролю только в том случае, если ее условия четко отличаются от мира. В конфронтациях периода холодной войны, происходивших в Корее и Вьетнаме, общественное мнение играло важную роль, но в состоянии протяженных квазиконфликтов, отмеченных рейдами коммандос и электронными атаками на компьютерные системы противника, в которых залогом успеха является быстрота наших действий, общественное мнение не будет учитываться до такой же степени [8]. В такого рода конфликтах с одной стороны – воины, мотивированные обидой и грабежами, с другой – аристократия политиков, военных и технократов, мотивированных, можно надеяться, античной добродетелью.

Разумеется, у нас могут возникнуть военные конфликты не только с группами воинов, но и с великими державами, такими как Китай. Но, вместо того чтобы выставить против нас своих солдат, тем самым соглашаясь играть по нашим правилам, противник может предпочесть использовать против нас компьютерные вирусы или натравить своих союзников-воинов с Ближнего Востока, снабдив их военными технологиями и при этом отрицая всякую связь с такими международными террористами. Россия тоже может в стратегических целях использовать международных террористов и преступников для ведения необъявленной войны. Именно потому, что США имеют военное превосходство над любой группировкой или государством, нам следует ожидать ударов по нашим наиболее уязвимым местам вне границ международного права.

Бдительность требует, чтобы мы помнили троянцев из «Илиады» Гомера. Они вызывали зависть у всего мира: урбанизированные, цивилизованные, обладающие величественными зданиями и сельскохозяйственными угодьями, желающие лишь того, чтобы их оставили в покое, и убежденные, что благодаря своему богатству и преуспеянию всегда могут найти приемлемое решение. Но на них напали враги из-за моря, которых подтолкнули к войне их греческие боги, – боги, которые со своими интригами и вспышками гнева – вечное отражение человеческой иррациональности. «Три тысячи лет не изменили человеческие нравы, – пишет классицист Бернард Нокс, – мы по-прежнему поклонники и жертвы жажды насилия» [9].

Философ и участница Сопротивления Симона Вейль написала в 1939 г., перед тем как нацисты захватили Францию, что «Илиада» представляет собой «идеальное зеркало» нашего коллективного жизненного опыта; она показывает, что «сила как в прошлом, так и сегодня остается в центре истории человечества» [10].

Соединенные Штаты – миролюбивая торговая республика, которая обычно старалась избегать войн. Но ее лидеры должны оценить описание Гомером защитников Трои в ожидании атаки на греков на рассвете:

Гордо мечтая, троянцы на месте сраженья сидели Целую ночь. И огни их несчетные в поле пылали, Словно как на небе звезды вкруг ясного месяца ярко Светятся, видные четко в то время, как воздух безветрен [11].

Как минимум в одном аспекте войны Античности были более цивилизованными, чем наши. Целью войны в античные времена обычно было убить или взять в плен вождя противника и посадить его в клетку на всеобщее обозрение. В силу примитивного состояния технологий единственный способ добраться до вождя противника и его ближайшего окружения – пробиться сквозь толпу воинов его армии, а это неизбежно означало кровавые битвы и невероятную жестокость. Но начиная с эпохи Просвещения западные лидеры освобождали себя от возмездия и предпочитали наказывать друг друга косвенно, уничтожая армии противника и, со времен Гранта и Шермана, заодно причиняя страдания гражданскому населению. Но неужели более благородно убивать тысячи высотными бомбардировками, чем топором и мечом? В Косове наши авиаудары оказались гораздо более эффективными против гражданских, нежели военных объектов. Однако технологии высокоточного наведения, при которых пули можно направлять на конкретные объекты, как боеголовки, сделают удары по вождю противника более эффективными. В будущем спутники смогут отслеживать передвижения конкретных лиц с помощью их нейробиологических характеристик, так же как сейчас это делают компьютерные томографы на расстоянии нескольких сантиметров. Мы изобретем заново античную войну; скоро станет возможным убивать или брать в плен виновников жестоких преступлений, не причиняя вреда подвластному им населению, которое во многих случаях тоже является их жертвами [12].

Не было бы более гуманным осуществить покушение на Милошевича и его ближайшее окружение, чем десять недель бомбить Сербию? В будущем такие покушения станут возможны. Поскольку многие из потенциальных врагов США живут в странах, не столь технологически развитых, как Сербия, там может не оказаться подходящих объектов для бомбардировок, таких как, например, электростанции и предприятия по очистке воды. Единственной целью станет преступный вождь или воин. В Восточном Афганистане, где скрывается Усама бен Ладен, удар по его «инфраструктуре» означает лишь уничтожение нескольких палаток, сотовых телефонов и компьютеров, причем все возможно немедленно заменить [13].

Поскольку войны будущего будут отличаться точными ударами по командным пунктам, попадание в компьютерный центр часто будет означать уничтожение политического руководства. Закон, запрещающий политические убийства, действующий со времен войны во Вьетнаме, будет либо отменен, либо его научатся обходить [14].

Станут войны будущего бескровными или нет, в нашей манере вести их все равно будет просматриваться Античность. В Косове, с нашей точки зрения, война оказалась бескровной: погибли тысячи гражданских лиц (преимущественно албанских косоваров), но войска НАТО не понесли никаких потерь. Если бы противник сбил десяток самолетов НАТО, Клинтон, возможно, был бы вынужден остановить войну. Наше желание воевать сродни древнеримскому: профессиональные, получающие жалованье легионеры не хотели сражаться против воинов, жаждущих посмертной славы. Римляне избегали непосредственных боевых столкновений, предпочитая дорогие систематичные осады противника, в ходе которых их собственные потери оказывались минимальными [15]. У римлян также была защита – громоздкие шлемы, нагрудники, наплечники, поножи, хотя все это и уменьшало их маневренность. США – не первая великая держава, которая не любит нести потери.

«Если за военные действия не придется платить, – задается вопросом Михаил Игнатьев, – то какие останутся демократические ограничения для применения силы?» [16]. Публику интересует только масштаб потерь; это вызывает дебаты, имеющие демократическое значение, поскольку они выходят за пределы медийного и интеллектуального сообществ. Когда начались воздушные бомбардировки Косова, я был в Нью-Мехико и Колорадо и обратил внимание, что все работающие телевизоры были настроены на развлекательные программы, преимущественно на игровые шоу, а не на CNN, постоянно ведущий репортажи с места боевых действий. Я думаю, Соединенные Штаты могут неделями бомбить любые места на планете и публика не станет против этого возражать, если американцы не будут нести потери и это не повлияет на биржевые котировки.

После окончания холодной войны большинство западных лидеров, действуй они сами по себе, постарались бы избегать интервенций, не имеющих стратегического значения, из-за связанного с этим риска, если бы не медийное и интеллектуальное сообщества. Поскольку в медийной элите господствуют космополиты, которые живут в мире, гораздо более широком, чем национальное государство, у них есть тенденция ставить универсальные нравственные принципы выше государственных интересов. «Большинство журналистов, – говорит Уолтер Кронкайт, – чувствуют очень слабую привязанность к установленному порядку. Думаю, они предпочитают быть на стороне человечества, а не на стороне власти и государственных институтов» [17]. В руках прессы тема прав человека – высший уровень альтруизма – становится мощным оружием, способным подтолкнуть нас к войнам, в которые, возможно, нам не следует ввязываться [18].

Когда пресса находит информационный повод, она способна сформировать и изменить общественное мнение, как это было в Боснии и Косове, где медиа проявляли исключительную активность, в то время как публика, как показали опросы, оставалась индифферентной. Медийное и интеллектуальное сообщества – касты профессионалов, не менее различимые, чем сообщества военных, врачей, страховых агентов и т. д., и не более репрезентативные для американского общества. Как бывает и в других профессиональных группах, их члены зачастую больше подвержены влиянию друг друга, нежели тех, кто находится за границами их социальной сети. Сталкиваясь с равнодушной публикой, эта псевдоаристократия способна формировать мнение западных лидеров так же, как античная знать влияла на своих императоров. Перед аргументами прессы трудно устоять. Аргументы в защиту прав человека, выдвигаемые медиа в их самом экстремальном виде, имеют характерный душок инквизиции.

Телевизионные корреспонденты, работающие на месте катастроф, таких как израильские бомбардировки Бейрута в 1982 г. и голод в Сомали десятью годами позже, демонстрируют бесстрастное туннельное зрение, при котором на место анализа выходят голые эмоции: их не интересует ничто, кроме кошмарного спектакля, разыгрывающегося у них на глазах, – а ведь с этим надо же что-то делать! Медиа олицетворяют классические либеральные ценности, которые имеют отношение к личностям и их благосостоянию, в то время как внешняя политика часто связана с отношениями между странами и другими большими группами. Таким образом, медиа с большей вероятностью проявят воинственность, когда речь идет о нарушениях прав и страданиях отдельных лиц, нежели в том случае, когда возникает угроза жизненным интересам государства.

Разумеется, зачастую необузданные эмоции корреспондентов и активистов-правозащитников – именно то, что должны услышать лидеры. Так было в Сараеве в 1992 и 1993 гг. Государственная мудрость в том, чтобы провести грань между реальным и лицемерным или невыполнимым. Мудрый и взвешенный детерминизм всегда требует установления очередности.

«Тот, кто знает, когда атаковать, а когда выжидать, – одержит победу, – говорит Сунь-цзы. – Бывают дороги, по которым не идут, армии, на которые не нападают, крепости, которые не осаждают» [19]. Действительно, нарастающая тенденция к городским войнам – в Тузле, Могадишо, Карачи, Панаме, Бейруте, секторе Газа и т. д., – так же как к интервенции на анархические территории, такие как Сомали и Сьерра-Леоне, может вынудить нас проявить жестокость, против которой будут категорически возражать те же самые люди, которые требовали вмешательства. Как говорил в 415 г. до н. э. афинский полководец Никий, выступая против экспедиции на Сицилию:

Нам не следует скрывать от себя, что мы намерены заложить город среди чужеземцев и врагов, и тот, кто предпринимает такой шаг, должен быть готов с первого же дня стать господином этой земли или же потерпеть неудачу, обнаружив, что всё здесь против него [20].

Как американцев во Вьетнам, афинян завлекли на Сицилию их союзники. Опасаясь эффекта домино от нарастающего могущества Сиракуз, афиняне пришли к мнению, что завоевание далекой Сицилии имеет важнейшее значение для сохранения их империи. Процветание сделало афинян слишком уверенными в своем успехе и слишком страстно желающими его добиться. Поскольку они недооценили, какие огромные усилия и жестокость потребуются для победы, поход обернулся трагедией.

Благоразумие подсказывает, что представление о войне без жертв – попросту миф, несмотря даже на такие технологические новшества, как пули, которые обезвреживают человека, не нанося вреда. Клаузевиц говорит, что война – неопределенность, характеризующаяся разногласиями, случайностями и беспорядком. По мнению генерал-лейтенанта морской пехоты Пола Ван Рипера, американским войскам придется действовать в различной обстановке – «в пустыне и джунглях, в густонаселенных городских районах с укоренившимся противником», – в обстановке, не дающей проявить технологическое господство [21]. Лазер и оружие с электронно-оптическим наведением не обнаружат противника в густом лесу и не предотвратят жертв среди гражданского населения в городах. Даже при хорошей работе компьютеризованные сенсоры и прослушивающие устройства могут завалить воинские подразделения неудобоваримыми данными. Чем больше накапливается сведений, тем больше становится разрыв между информацией и реальным знанием. Прогнозируемая вселенная Роберта Макнамары с ее количественными показателями и предположениями из теории игр завела США глубоко во вьетнамскую трясину. Исключительное упование на технологии, одновременно наивное и самонадеянное, не принимает во внимание местную историю, традиции, территорию и прочие факторы, необходимые для принятия мудрого решения.

К счастью для администрации Клинтона, развитые белградские сербы не были северными вьетнамцами. Они оказались готовы сдаться после того, как наши бомбы уничтожили их источники водоснабжения. Возможно, мы на Западе тоже будем готовы признать поражение, если противник лишит нас воды, телефонов и электричества. Но нельзя ожидать, что воины, которым почти нечего терять в материальном плане, окажутся столь же уязвимы. Пули, которые не убивают, и звуковые волны, парализующие толпу, вызывая приступы тошноты и диареи, могут облегчить отдельные операции коммандос, но воины расценят такой отказ от насилия как слабость, что только укрепит их силы.

«Будущая война окажется не менее, а более жестокой, – пишет полковник авиации Чарльз Данлоп-младший. – Противник, ведущий неоабсолютистскую войну, может прибегнуть к множеству ужасающих действий… из арсенала низкотехнологичных, чтобы парализовать и отбить атаки высокотехнологичных вооруженных сил США» [22]. Противник будет захватывать заложников и размещать важнейшие ресурсы, подлежащие нашему высокоточному бомбометанию, под школами и больницами. Противник такого типа видит нашу главную уязвимость в наших моральных ценностях, в нашем страхе нанести сопутствующий ущерб. Самая откровенная и огорчительная истина, которую открыли нам древние, заключается в огромном разрыве между военно-политической доблестью и нравственным совершенством личности. Эта истина может стать определяющей для XXI в., поскольку мы в разгар высокотехнологичной войны будем вынуждены выбирать между тем, что правильно, и тем, что, к сожалению, необходимо.

Другая проблема, по мнению полковника Данлопа, заключается в невольном столкновении между глобальными медиа и нашими противниками. Данлоп и другие аналитики системы безопасности предвидят мощные, «вертикально интегрированные» медийные конгломераты со своими собственными спутниками наблюдения. Одна фирма, Aerobureau of McLean из штата Вирджиния, уже готова развернуть летающую станцию тележурналистики – самолет, оборудованный множеством спутниковых, аудио– и видеоканалов, гиростабилизированными камерами и возможностью использовать на земле транспортные средства с видеокамерами на дистанционном управлении. Данлоп задается вопросом: «Зачем нашим будущим противникам тратить деньги, создавая развернутые разведывательные мощности? Эти медиа станут «разведкой для бедных».

Медиа больше не являются просто четвертой властью, без которой три первые ветви не могут действовать честно и эффективно. Благодаря технологиям и консолидации средств массовой информации, сходной с консолидацией авиационных и автомобильных альянсов, медиа становятся самостоятельной мировой державой. Власть медиа своенравна и опасна, поскольку сильно влияет на политику Запада, при этом не неся никакой ответственности. Медиа могут демонстрировать нравственный перфекционизм лишь потому, что политически неподотчетны.

Когда Америка стала независимым государством, пресса нужна была, чтобы следить за честностью власти. Привлекать внимание общества к гуманитарным проблемам за океаном уместно для этой роли; направлять политику – нет, особенно если официальные лица вынуждены действовать с меньшей долей альтруизма, чем журналисты. Государственный деятель прежде всего несет ответственность за свою страну, журналисты мыслят на глобальном уровне. Эмоциональные репортажи, которые вели из Сомали мировые СМИ, предрекли американское вмешательство. Операция оказалась нечетко проработанной и в итоге привела к самой крупной после Вьетнама катастрофе американских войск. Эта катастрофа помогла влиятельным политикам выступить против вмешательства в Руанде. В мире непрекращающихся кризисов политики должны проявлять скрупулезную разборчивость относительно того, где и когда, по их мнению, стоит связываться с «неопределенностью» конфликта, по выражению Клаузевица.

Войны будущего во многих смыслах будут иметь античный характер. То же самое можно сказать и об особенностях военных альянсов, и о самих причинах, по которым мы будем вступать в войну. Если европейцы когда-нибудь развернут военную группировку, полностью независимую от Соединенных Штатов, то это может привести лишь к тому, что США будут искать сближения с Россией и другими странами, чтобы восстановить баланс. Таким образом, будущая европейская армия сможет обрести лишь квазинезависимость от НАТО. Как и в «Пелопоннесской войне», мир изменяющихся альянсов в очередной раз продемонстрирует язык баланса сил.

Идея «справедливой войны», выдвинутая Гуго Гроцием, отражает мысли Блаженного Августина и средневековых теологов, пытавшихся определить обстоятельства, при которых христианский мир будет иметь право развязывать войны. «Справедливая война» Гроция предполагает существование Левиафана – папы или императора Священной Римской империи, – который олицетворял бы собой нравственные нормы. Но в мире, где нет универсального вершителя справедливости, дискуссии по поводу «справедливости» и «несправедливости» войны не имеют особого значения за пределами интеллектуальных и юридических кругов, где такие дискуссии и проводятся. Государства и другие организации – от Соединенных Штатов до «Тамильских тигров» – будут начинать войну, когда решат, что это в их интересах (стратегических или нравственных), и, соответственно, не станут обращать внимания на то, что кто-то посчитает их действия несправедливыми. Согласно опросам, более 90 % греков, имеющих право голоса, – граждан демократической страны, члена НАТО, – посчитали нашу воздушную операцию против Сербии «несправедливой». Но мы проигнорировали мнение греческого общества по поводу «справедливой войны» и сделали то, что посчитали правильным и необходимым. Греческое общество опиралось на то, что считало нравственным аргументом для оправдания государственных интересов: сербы такие же православные христиане и исторические союзники греков. Но так поступают все нации во время войны. Греки – не исключение.

Хо Ши Мин до вторжения американских войск во Вьетнам погубил более 10 000 своих сограждан. Сделало ли это вмешательство США справедливым? Возможно, да, но все равно оно было ошибкой. Война с Мексикой была, вероятно, несправедливой. Мотивом ее были чисто территориальные притязания. Но эту войну стоило начинать: Соединенные Штаты приобрели Техас и весь юго-запад, включая Калифорнию.

В XXI в., как и в XIX, мы будем инициировать военные действия – в виде операций сил специального назначения или компьютерных вирусов, направляемых на командные центры противника, – когда будем считать это абсолютно необходимым и будем видеть несомненную пользу от этого, а нравственные оправдания появятся постфактум. Это не цинизм. Нравственная основа американской внешней политики будет зависеть от характера нашего общества и его лидеров, а не от абсолютов международного права.

Тем не менее существует модель, которая объясняет, каково будет отношение государств и других групп к войне в будущем. Это модель вековой давности, основанная на старинном кодексе чести, ее описывает в своем эссе Майкл Линд [23]. Линд пишет, что в примитивных обществах, в поселениях фронтира[8], в мире организованной преступности несправедливость всегда исправлялась теми, кто от нее пострадал, или их могущественными покровителями. Таким образом, безопасность слабых зависит от желания их покровителей применить силу. Действительно, в мировой политике с незапамятных времен царят феодальные отношения между более сильными и более слабыми странами. Даже в наши дни развитые экономические державы, такие как Германия и Япония, нишевые страны типа богатого нефтью Кувейта и торговый тигр Сингапур обладают специфическими функциями для западного мирового порядка, в котором США обеспечивают военную безопасность.

Там, где доминирует власть закона, можно ожидать, что кто-то будет терпеть страдания, не прибегая к ответному насилию. Но в обществе, где царит беззаконие, готовность терпеть страдания указывает на слабость, что, в свою очередь, может спровоцировать нападение. В мире без Левиафана творится нечто подобное: лидер альянса может играть роль вождя варваров. Теоретически в мировой политике господствует международное право; на практике отношения между двумя странами регулируются своего рода дуэльным кодексом. Линд отмечает, что «и хрущевская концепция «мирного сосуществования», и конкуренция за страны третьего мира, и установка «горячей линии» были созданы для ритуализации борьбы за власть, а не для прекращения ее». Такие договоренности, продолжает он, «могут быть сопоставимы с продуманными правилами, сопутствующими аристократической дуэли». Этот кодекс может не быть иудеохристианским, однако он нравственный. Даже в царстве беззакония слишком неадекватная реакция – как в 1982 г., когда тысячи жителей Бейрута погибли от действий Израиля, стремившегося обезопасить свою северную границу, – может быть расценена как беспричинное насилие и тем самым лишена оправдания. Во все времена тот, кто был известен силой, должен был быть известен и милосердием. Вождь варваров может время от времени защищать своих безнравственных подданных (как США поддерживали некоторых диктаторов во время холодной войны), но, если будет делать это слишком часто за счет всего остального, вполне может потерять уважение и быть свергнутым. Будущее, в котором риск быть убитым для враждующих вождей возрастает многократно – благодаря внезапным атакам на компьютерные командные пункты, – идеально подходит для применения дуэльного кодекса.

Ситуации, при которых две великие державы противостоят друг другу в ритуальной борьбе за господство, как во времена холодной войны, видятся более стабильными, чем нынешняя, в которой множество второстепенных игроков, а главный игрок все еще не Левиафан [24]. В Европе до XX в., когда одно государство становилось слишком могущественным, другие часто заключали союзы, чтобы восстановить баланс сил. Но есть и противоположная тенденция: слабые страны могут искать благосклонности у возвышающейся державы, как, например, многие страны третьего мира искали близости с Советским Союзом в период его наивысшего могущества в 1960–1970-х гг. Так происходит и сейчас, когда бывшие коммунистические и развивающиеся страны пытаются копировать американскую модель демократического капитализма. Но мы не должны забывать, что столь позитивное развитие основывается на нашей роли вождя. Румыния и Болгария копировали фашизм, когда нацистская Германия была на подъеме. Теперь, когда на подъеме Америка, они копируют нашу демократию. Если военная мощь США ослабнет, если мы не сможем отвечать на растущие угрозы со стороны воинов – наши политические ценности потускнеют по всему миру.

Бернард Нокс пишет, что, согласно древним грекам, прошлое и настоящее, поскольку они видимы, находятся «перед нами», а будущее, «невидимое, позади нас» [25]. Будущие войны уже позади нас, в античных временах. Так же, мы увидим, как и будущее мирового правительства.

Глава 10 Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления

После падения Берлинской стены в 1989 г. появился целый ряд гипотез относительно будущей глобальной политики. В основе оптимистических гипотез лежит предположение, что процветающие и рационально мыслящие элиты достаточно сильны, чтобы повести мир к большей демократии, соблюдению прав человека и экономической интеграции. Пессимистические гипотезы, предвидящие возникновение недееспособных демократий, культурных конфликтов и анархии, обращают внимание на слабость этих элит и в особенности на их неспособность контролировать массу своевольных и иррационально действующих личностей, зачастую озлобленных экономической отсталостью своих стран.

Теории социального развития тяготеют к линейности. Они описывают ряд событий и процессов, ведущих к некоему определенному результату. Но для мира характерна одновременность: множество различных событий и процессов, происходящих в одно и то же время, ведущих к различным результатам. Таким образом, социальная теория в лучшем случае – полезная ошибка. Вместо того чтобы доказывать свою правоту, она предлагает нам новый взгляд на события, помогая увидеть привычное в непривычном свете. Поскольку все гипотезы – оптимистические и пессимистические – улавливают некий важный тренд мира, одновременно движущегося в разных направлениях, их можно объединить в сложную глобальную картину, которая при всей ее сложности и противоречивости имеет конкретную тему. Пример подобной сложной и противоречивой картины мира, до сих пор не утратившей значения, можно найти в восьмой книге «Пелопоннесской войны».

Фукидид не довел свою историю до надлежащего завершения. Он умер в Северной Греции около 400 г. до н. э., но мог перестать писать и раньше. Невероятная сложность политической и военной обстановки на греческом архипелаге, возможно, оказалась для него неподъемной ношей [1].

В восьмой, завершающей, книге «Пелопоннесской войны» лишь одна сюжетная линия. В Сицилии афиняне явно переоценили свои силы и в результате потерпели военную катастрофу. Тем не менее им удалось удивить своих противников строительством новых кораблей и продолжением войны со Спартой. Афиняне одержали победы в ряде морских сражений. В восточной части Эгейского моря, на острове Самос, они поддержали восстание против проспартанской олигархии, в результате чего Самос стал союзником Афин. Но на другом восточном острове Хиос местные группировки при поддержке Спарты успешно выступили против афинян. В это же время Спарта и Персия заключили договор, который помог Спарте захватить еще несколько островов. Но Персия вела переговоры и с Афинами. Внутри Афин возник раскол между продемократическими и проолигархическими силами, причем последние были дружелюбно настроены по отношению к Спарте. Союзница Спарты, Персия, тоже переживала раскол из-за соперничества двух крупных военачальников – Фарнабаза на севере Эгейского моря и Тиссаферна на юге. Однако соперничество между двумя персидскими полководцами нанесло Персии меньше вреда, чем политические распри в Афинах – греческому городу-государству.

Фукидид не закончил свое повествование, но во всей этой нестабильной сложности взаимосвязей просматривается одна смутная и невнятная тема: бесплодная победа Спарты, неспособной без помощи Персии сохранить новоприобретенную гегемонию над греческим архипелагом. В итоге Спарта превратилась в защитницу западного фланга непрочной и хаотичной Персидской империи [2].

Подобная смутная и невнятная тема возникает при объединении всех гипотез, возникших после завершения холодной воны. Вот один из сценариев:

Либеральная демократия торжествует во всех странах бывшего Варшавского договора за исключением России и одного-двух балканских государств. Она также торжествует в южной части Латинской Америки, на большей части Ближнего Востока и в некоторых других регионах. Тем не менее в большей части развивающихся стран демократия существует скорее на словах, чем на деле, часто принимая форму «гибридных» режимов. Мексика успешно проводит выборы, но испытывает трудности с созданием таких институтов, как полиция и надежная судебная система, что в результате приводит к почти неконтролируемым волнениям. Индия официально остается «страной демократического успеха», если не обращать внимания на реальное существование городских банд, управляемые выборы местной власти, растущую нехватку воды и бдительного правосудия. Безработная молодежь из городских трущоб стала для Индии и Мексики постоянной угрозой, приводящей к появлению переменчивых популистских движений. Тем не менее обе эти ущербные демократии живут и создают высокотехнологичную промышленность. Индонезии, Пакистану, Нигерии и другим странам везет меньше, хотя то, что там происходит, не попадает на первые полосы газет, как в случае с Сомали. Это просто более высокий уровень недовольства по сравнению с Индией и Мексикой. Повсюду заметна культурная, социальная, демографическая и экологическая напряженность.

Тем временем в Китае давление со стороны растущего городского среднего класса ведет к расширению демократии, порождающей насилие и этнический сепаратизм, осложненные нехваткой ресурсов. Тем не менее глобализация торжествует, хотя и сопровождается мощной обратной реакцией в виде популистских движений, распространившихся по всему миру. С другой стороны, богатые высокотехнологичные метроплексы, в которых тон задают глобальные корпорации со своей собственной политикой внешней торговли, становятся характерным явлением для юго-восточного Китая, Сингапура, реки Меконг, тихоокеанского Северо-Запада, Каталонии и других регионов [3]. Большой Бейрут, Большой Сан-Паулу и индийский Бангалор – процветающие города-государства, однако испытывающие трудности из-за большого количества бедноты. Власть корпораций и обитателей трущоб усиливается, власть традиционного государства ослабевает. Но в России, Китае, Индии, Пакистане и других местах государство дает им отпор, проводя безответственную политику и принимая программы вооружений.

В Соединенных Штатах самый сложный вопрос – не экономический спад, наступающий после многих лет беспрецедентного процветания, а напряженные отношения с Мексикой, возникающие в результате процветания и демократизации. Мексика становится гораздо демократичнее, но там по-прежнему царит беззаконие и не решаются проблемы с бедностью. Поскольку в Мексике демократия, Соединенные Штаты вынуждены относиться к соседней стране как к равной, хотя законно избранное мексиканское правительство, уступая популистскому нажиму, выдвигает требования, которые Соединенные Штаты не могут удовлетворить. Два чрезвычайно неравных общества интегрируются с головокружительной скоростью. В долгосрочной перспективе это позитивный процесс, но в краткосрочной ситуация становится кризисной и по обе стороны границы возникают волнения. Все проблемы объединяющегося мира, позитивные и негативные, креативные и деструктивные, включая демократизацию и столкновение цивилизаций, проявляются в этой бурной исторической консолидации Мексики и США.

В Черной Африке, наряду с некоторыми частями Ближнего Востока и Южной Азии, где до 2050 г. предполагается самый значительный прирост населения, силовые конфликты определяют ход событий так же, как в Европе XX в. [4]. В то же время распространение анархии в развивающихся странах оказывает давление на мировые элиты в сторону укрепления и расширения международных институтов. Мировое правление становится реальностью, но это не ведет к формированию мирового правительства. Левиафан, возникающий из тумана всех войн, хаоса и наглухо закрытых зон процветания, все еще слабый и несовершенный. Тем не менее раньше ничего подобного не существовало.

XXI в. оказывается почти таким же жестоким, как и XX. Из-за исчезновения национальных государств, расцвета городов-государств и множества перекрывающихся и неформальных суверенных образований торжествует мягкий феодализм. Но, поскольку большее количество лучше организованных международных институтов расширяет масштаб наказания несправедливости, разрыв между моралью «для внутреннего употребления» и моралью для международных отношений сокращается. Этот мир не менее, но и не более единый, чем древняя Персидская империя. Чем внимательнее мы всматриваемся в Античность, тем больше узнаем об этом новом мире.

Шумерские города-государства 3-го тысячелетия до н. э. в Месопотамии, ранняя империя Маурьев IV в. до н. э. в Индии, ранняя империя Хань II в. до н. э. в Китае – все это примеры политических систем, в которых разнообразные и разбросанные территории эффективно взаимодействовали друг с другом благодаря торговле и политическим альянсам, что позволяло регламентировать поведение и устанавливать схожие нравственные стандарты [5]. Вместо raison d’état там существовали raison de systéme[9] – убеждение, что работающая система представляет собой высшую форму нравственности, поскольку альтернативой ей является хаос. Страх насильственной смерти, как позже объяснит Гоббс, заставлял людей отказываться от части своей свободы ради порядка, что приводило к весьма слабому и смутному империализму.

Древние шумеры, в отличие от Египта с его фараонами, не создали единой империи. У них существовали по крайней мере двенадцать независимых укрепленных городов на юге Месопотамии, близ Персидского залива, – Ур, Киш, Урук, Ниппур, Лагаш и др., каждый со своими особенностями, коммерческой жизнью, своим правителем и стратегическими интересами. Объединяли их общая культура и язык. Возникали неизбежные споры по поводу воды, земли и правил торговли. Но решением проблемы оказался не абсолютизм, как в Египте, и не полная независимость, существовавшая в отношениях между шумерами и соседними с ними народами, а система, которую можно назвать гегемонией. Один город-государство, наиболее могущественный, выступал посредником в решении споров между другими до тех пор, пока его могущество не оказывалось в тени другого города-государства, который и становился гегемоном. С 2800 до 2500 г. до н. э. за лидерство боролись Киш, Урук, Ур и Лагаш. Хотя конкуренция со временем ослабила шумеров, которых впоследствии завоевали соседние государства Элам и Аккад, у них тем не менее была работающая система, позволявшая сохранять единство и при этом дававшая каждому городу-государству значительную степень суверенитета.

Индия IV в. до н. э. представляла собой гораздо более сложную социальную мозаику. Многие сообщества, формально независимые, объединяла общая религия – индуизм, а отношения регулировались мешаниной правил, возникавших в процессе экономических и политических взаимоотношений. Поскольку существование каждого города-государства зависит от его отношений с соседними государствами, здесь также высшей формой политической нравственности считались raison de systéme. Разумеется, сильные государства стремились подчинить себе более слабые, но даже в случае успеха не вмешивались в коммерческие дела и обычаи своих вассалов. Тем не менее, в отличие от шумеров, у индусов не возникало гегемона и политика, соответственно, была более хаотичной. Ситуация изменилась в 321 г. до н. э., когда в Северо-Восточной Индии Чандрагупта Маурья основал империю, постепенно распространившуюся на бульшую часть Азиатского субконтинента. В своей деятельности он опирался на имперский опыт Греции и Персии.

Главным советником Чандрагупты был Каутилья, автор классического политико-экономического трактата «Арташастра»[10]. Трактат Каутильи сравнивают с «Государем» Макиавелли из-за его проницательного, хотя и безжалостного взгляда на человеческую природу. Подобно Макиавелли, Каутилья показывает, как государь, которого он называет «владыкой», может создать империю, используя отношения между различными городами-государствами. Он говорит, что к любому соседнему городу-государству следует относиться как к врагу, потому что его придется покорять в процессе создания империи. Но отдаленные города-государства, граничащие с врагом, следует считать дружественными, потому что их можно использовать против врага без ущерба для собственной безопасности. Этой же идеей руководствовались Никсон и Киссинджер в начале 1970-х гг., рассматривая маоистский Китай в качестве друга, потому что он граничил с нашим врагом – Советским Союзом, который, в свою очередь, представлял угрозу для Китая [6]. Совет Каутильи добродетелен, потому что, как он говорит, цель завоевания – счастье каждого города-государства, которое достигается установлением стабильности. На завоеванных территориях, пишет он, должна сохраняться та же система правления, что и раньше, их образ жизни должен остаться прежним, а вместо требования платить дань завоеванным следует вернуть пошлины в качестве компенсации за их подчинение.

Империя, созданная Чандрагуптой с помощью Каутильи, гарантировала безопасность на огромной территории, где процветала торговля. Благодаря длительности сухопутных и морских путешествий она была, как и Греция времен Пелопоннесской войны, эквивалентом всего современного мира.

Но самый любопытный пример античной системы управления, позволившей территориям, находящимся в ее пределах, оставаться одновременно независимыми и взаимозависимыми, представляет собой Древний Китай. В то время как Греция, Шумер, Индия и другие ближневосточные цивилизации испытывали влияние других империй, особенно Персии, Китай был самостоятельной вселенной, втягивающей в свою орбиту примитивные соседние кочевнические народы.

С конца XII до начала VIII в. до н. э. в Центральном Китае существовала феодальная система, свободно управляемая царской династией Чжоу со столицей на реке Вэйхэ. Династия Чжоу косвенно осуществляла правление в более чем 1770 владениях, во главе каждого из которых стояли удельные правители – либо военачальники, либо члены обширной царской династии. В 770 г. до н. э. столица Чжоу, ослабленная борьбой за власть, была разграблена варварами. Феодальная система сохранилась, но удельные царства обрели существенную независимость.

Постепенно возникло некоторое количество сильных царств, особенно Чу на юге и Цинь на северо-западе. Более слабыми по сравнению с ними, но тем не менее достаточно влиятельными, чтобы править своими мини-империями, были Цзинь и Ци на востоке. Таким образом, в VI в. до н. э. установился баланс сил между Чу, Цинь, Цзинь и Ци. Существовала также группа царств, сопротивлявшихся нарастающей гегемонии Чу, и не обладавшие особой мощью царства, такие как Чжэн [7]. Бдительные правители Чжэн, имевшие сильную армию, четырнадцать раз меняли союзников, поочередно примыкая то к царству Чу, то к его противникам, чтобы укрепить собственное положение. Однако, поскольку любая власть нуждается в союзе с другими, возникла своего рода система, направленная на военную и политическую интеграцию Китая. Этому процессу способствовала торговля, рост городов и замена феодальных структур более-менее стандартизированной бюрократической системой.

В V в. до н. э. царство Чу снова подверглось нападению, на этот раз со стороны своих южных соседей – царств У и Юэ. Победа осталась за Юэ. В то же время великие царства Цинь, Цзинь и Ци клонились к упадку из-за внутренней борьбы за власть. Китайская политическая карта усложнилась еще больше. После полувековых беспорядков сформировались семь крупных и шесть более мелких государств. Единственным древним царством, сохранившимся в результате всех пертурбаций, оказалось Чу, которое, хотя и господствовало на юге, сумело ассимилировать культуру своих северных противников. Это стало началом процесса интеграции, несмотря на политические распри охватившего весь Китай.

Далее, с 475 до 221 г. до н. э., последовал очередной цикл борьбы за власть, известный как период Чжанго («период Сражающихся царств»). Эта дисгармония носила прогрессивный характер. Многие культурные компоненты и бюрократические структуры, которые станут определяющими для Китая на последующие две тысячи лет, сформировались именно в период Сражающихся царств. В эту эпоху возникла великая философия. Можно назвать Сунь-цзы, автора трактата «Искусство войны», и Сюнь-цзы, мыслителя конфуцианской традиции, самое знаменитое изречение которого звучит так: «Человек по своей природе зол, а то, что в нем представляет добро, есть приобретенный навык». Это вполне могли бы написать и Гоббс, и Гамильтон.

Культурная и бюрократическая консолидация Китая в период Сражающихся царств привела к тому, что количество великих царств к середине III в. до н. э. сократилось с семи до трех. На юге – Чу, на западе – Цинь, на востоке – Ци, причем два последних возродились после длительного периода внутренней борьбы. К 223 г. до н. э. династия Цинь покорила своих соперников, и возникла первая в истории Китая объединенная империя. В 206 г. недолговечная история империи Цинь завершилась, на смену ей пришла империя Хань, просуществовавшая четыреста лет, став первой всекитайской великой империей.

Империя Хань не была монохромной диктатурой, управляемой исключительно из центра. Скорее она представляла собой великую гармонию разных народов и систем – царств, территорий, подвластных военачальникам, и т. д. Несмотря на борьбу за власть, отдельные Сражающиеся царства за несколько столетий культурной и бюрократической консолидации превратились в разнообразные элементы системы, которая представляла собой нечто большее, чем ее компоненты. Если рассматривать Древний Китай как микрокосм, XXI в. можно посчитать огрубленным приближением к раннему периоду империи Хань: глобальная система, возникающая из глубоких конфликтов и анархии периода Сражающихся царств.

Бывший британский дипломат Адам Уотсон в своей книге «Эволюция международного сообщества» глубокомысленно отмечает, что политическая интеграция в Древней Греции, Шумере, Индии и Китае всегда требовала общих культурных предпосылок для формирования правил и институтов [8]. Нынешний мир отличается культурным разнообразием, и тем не менее формируется единая космополитичная культура верхнего среднего класса. По мере распространения культуры в духе nouvelle cuisine[11] распространяются и международные институты. Подобно тому как вместе с индустриальным средним классом вырастали современные государства, экспансия нового глобального верхнего класса будет в дальнейшем определять видоизменение самих государств. Так же как большинство наиболее развитых стран в XX в. занимались повышением эффективности производства для удовлетворения потребностей населения, чрезвычайно специализированные потребности новых глобальных космополитов потребуют всемирного повышения эффективности производства, при котором отдельные государства и регионы могут специализироваться на выпуске той или иной продукции. Таким образом человечество сможет ликвидировать разрыв в историческом цикле, восстановив на планетарном уровне древние политические системы Греции, Шумера, Индии и Китая.

Не стану вслед за Марксом утверждать, что у истории есть жестко заданное направление, и не думаю, что история – это жестко установленная череда событий. Я просто предполагаю, как Монтескье в XVIII столетии, что события движутся в некоем, хотя и неопределенном направлении к «минимальной международной нравственности» и уже различимы некоторые наиболее общие очертания [9].

Возникновение своего рода свободной мировой системы управления, вероятно, неизбежно, если не случится серьезной войны между двумя или более великими державами, такими как США и Китай. Хаос в Черной Африке и других местах может продолжаться независимо от конвергенции элитных глобальных институтов и в то же время стимулировать этот процесс. Каждая новая война в Африке будет поводом для большего количества встреч на международном уровне в Женеве и Вашингтоне и усиления стремления их участников в следующий раз реагировать лучшим образом. Таким образом, будут возникать и набираться опыта международные организации и многонациональные миротворческие силы. Великие державы, такие как США, чтобы не перегружать себя, будут делегировать ответственность международным организациям. Это будет делаться во имя универсальной нравственности ради собственных государственных интересов.

Но вероятность глобальной политической конвергенции мало говорит о ее плодотворности. Европейский союз (ЕС) – система. Но до сих пор неясно, насколько эффективен окажется ЕС в перевоспитании унылого бюрократического деспотизма, который становится рассадником отвратительного национализма. В III в. до н. э. император династии Цинь впервые объединил Китай, но его приверженность легизму – доктрине, требующей точного соблюдения существующих правовых норм, – привела к тому, что династия рухнула менее чем через двадцать лет. А династия Хань, пришедшая ей на смену, просуществовала четыреста лет, потому что взяла все лучшее от легизма и конфуцианства, в котором почитаются традиции и умеренность. Вдохновится ли всем этим ЕС или какой-то коварный деспот, возникнет ли единство по типу жестокого легизма императоров династии Цинь или более прогрессивного конфуцианства императоров династии Хань, воспримет ли глобальная система ценности западного мира или нет – от этого будет зависеть дальнейшая судьба мира.

Не забывайте, что единство Греции, возникшее с завершением Пелопоннесской войны, не способствовало развитию цивилизации, поскольку оно означало поражение афинской демократии от рук Спарты и ее союзницы Персии. Но объединение Сражающихся царств на основе конфуцианской системы ценностей, которую исповедовали императоры династии Хань, дало позитивные результаты. Современный эквивалент этого успеха в глобальном масштабе под силу только Соединенным Штатам.

Покойный английский историк и исследователь международных отношений Э. Х. Карр писал: «Чтобы интернационализировать в каком-то реальном смысле правительство, необходимо интернационализировать власть» [10]. Власть не берется из воздуха. Создание в 1945 г. Организации Объединенных Наций не сделало ее ни властной, ни даже полезной. На шестом десятке лет своего существования ООН эффективна до такой степени, что ее деятельность получает молчаливое одобрение со стороны великих держав, особенно США. Когда ООН действует вполне самостоятельно, это означает, что ни одна из великих держав не видит личной заинтересованности, чтобы принять участие в ее деятельности. Соответственно, высокий статус новых международных организаций, таких, например, как Международный уголовный суд в Гааге, был бы невозможен без военной и политической победы западных союзников в холодной войне, которая избавила международные органы от советских рычагов влияния. Глобальные институты типа Международного уголовного суда в Гааге означают усиление влияния Запада, а не его замену.

«Исторически, – пишет Карр, – каждая попытка создания мирового сообщества возникала с подъемом одной сильной державы» [11]. Нет никаких признаков того, что ситуация изменилась. Глобализация означает распространение американской практики деловых отношений, которую каждая культура приспосабливает под свои нужды. Кому-то это на пользу, кому-то во вред. Развитие этой модели наряду с демократизацией, трибуналами по военным преступлениям и эффективными миротворческими организациями потребовало нескольких десятилетий борьбы против Советского Союза, которая влекла за собой проведение развернутых секретных операций, создание систем ядерных вооружений, что не всегда можно было объяснить или оправдать с позиций универсальной нравственности.

Если американскому влиянию суждено сохраниться, оно должно будет опираться на более примитивный уровень альтруизма, чем тот, к которому стремится универсальное сообщество. Американский патриотизм – уважение к флагу, празднование 4 июля и т. д. – должен существовать еще очень долго, чтобы обеспечить создание военной защитной структуры для зарождающейся глобальной цивилизации, которая и превратит такой патриотизм в анахронизм. Бульшая степень индивидуальных свобод и больший уровень демократизации могут стать результатом создания универсального общества, но само его создание не может быть полностью демократичным. В конце концов, двести с чем-то стран плюс сотни влиятельных негосударственных образований означают множество узких интересов, которые не способны перерасти в более широкие интересы без организационного механизма великого гегемона [12].

Увы, призом за победу в холодной войне стала не просто возможность расширения НАТО или проведения демократических выборов там, где ранее это было немыслимо, но нечто более значимое: мы, и только мы, будем писать условия создания международного общества. Как говорил Джозеф Конрад одному из своих друзей во время Первой мировой войны, «мы воюем не конкретно за парламентскую демократию, а за свободу мысли и развития в любой форме» [13].

Возможно, величайшим предвидением Черчилля можно считать осознание того, что Великобритания клонится к закату и ее место готова занять другая, более сильная восходящая держава, разделяющая ее ценности, – Соединенные Штаты Америки. Черчилль увидел во Франклине Рузвельте то, что не увидел Чемберлен: великого политика, с помощью которого он сможет победить Гитлера, что позволит Британии впоследствии благородно сойти с исторической сцены. Но Соединенные Штаты лишены такой роскоши. Нет ни одной реальной силы на горизонте, обладающей нашей мощью и разделяющей наши ценности. Когда-нибудь такой силой может стать ООН или комбинация международных организаций, но наверняка этого нельзя утверждать. В трактате Канта «К вечному миру» говорится о конфедерации миролюбивых государств, а не о едином всемирном государстве. Таким образом, в международной политике США ждут наиболее ответственные десятилетия.

Столетие катастрофических утопических надежд отбросило нас к империализму, самой элементарной и зависимой форме защиты от насилия этнических меньшинств и прочих групп. Так турецкий султан защищал евреев от кровожадности местного этнического большинства; так имперские легионы Запада с опозданием выступили в защиту мусульман в Боснии. Несмотря на наши антиимпериалистические традиции и несмотря на тот факт, что империализм делегитимизирован в общественном дискурсе, имперская реальность уже доминирует в нашей внешней политике. Миссии НАТО в Боснии и Косове не что иное, как осуществление имперского протектората, с которым очень хорошо были знакомы и римляне, и Габсбурги. Критикан правого толка Патрик Бьюкенен ошибается, говоря, что Америка – это республика, а не империя. Гораздо вероятнее – и то и другое.

Сама слабость и гибкость такой нетрадиционной империи, возглавляемой Соединенными Штатами, будет определять ее силу. Силу этой новой империи придаст ее необъявленность. Она будет избавлена от самообольщения и церемониальных ловушек ООН. Джозеф Най-младший, декан Гарвардского института государственного управления имени Джона Кеннеди, говорит о «мягкой» американской гегемонии. Сунь-цзы говорит, что наиболее сильная стратегическая позиция – «бесформенная»; это позиция, которую противник не может атаковать, поскольку она существует везде и нигде [14]. Американская империя должна стать такой же. Она должна функционировать как «политика в движении», как древнегреческая армия Ксенофона, которая в 401 г. до н. э. добралась до самых отдаленных уголков хаотичной Персидской империи, притом что в войсках проходили свободные обсуждения каждого следующего шага [15].

Ни в одной империи состав вооруженных сил не был столь демонстративно полиэтническим, объединенным конституционными ценностями, а не кровью. Среди сухих пайков, которыми пользуются солдаты американских сил специального назначения, есть халяльные комплекты, предназначенные для мусульман, и кошерные – для иудеев. Как я уже писал, начальник штаба сухопутных войск США генерал Эрик Шинсеки, член Объединенного комитета начальников штабов, – американец японского происхождения, чья семья во время Второй мировой войны жила в лагере для интернированных.

Но распространение этой полиэтнической американской империи должно осуществляться умело. Единственная война со значительными потерями среди американцев (например, в Тайваньском проливе) может полностью погасить стремление общества к интернационализму. Триумфализму нет места во внешней политике США. Наши идеалы должны укореняться менее жестко и более разнообразно, если мы хотим, чтобы они отвечали потребностям людей, живущих в разных уголках света.

«Демократия вредна для имперской мобилизации» из-за экономических самоограничений и человеческих жертв, которые влечет за собой такая мобилизация, предупреждает бывший советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский [16]. На самом деле сдерживающая сила нашей собственной демократии не дает нам возможности планировать и требовать аутентичных демократических изменений повсюду. Только тонкость и способность «предчувствовать беду» помогут Америке создать безопасную международную систему.

Глава 11 Тиберий

Чем больше расширяется наша империя, тем более сложной становится цивилизация с ее быстро увеличивающейся технической и научной интеллектуальной элитой и тем более комфортным становится чувство одиночества для государственного деятеля. Поскольку сами масштабы и усложненность американского политического и военного истеблишмента делают его весьма уязвимым, наше спасение – в людях-универсалах, которые не боятся специалистов, находящихся в их подчинении.

Истинная смелость и независимость мысли лучше всего подкрепляется примерами из прошлого, взятыми со страниц великих книг. Добродетельный патриотизм, который Черчилль почерпнул у таких как Ливий, помог ему сохранить британскую империю. Притом что наша собственная империя кардинально отличается от британской, такой источник вдохновения всегда пригодится при создании глобального сообщества.

Эффективное лидерство вечно будет одной из загадок личности. Профессор древней истории Кембриджского университета Джеймс Смит Рейд в энциклопедии «Британика» издания 1911 г. так представлял несправедливо раскритикованного римского императора начала I в. н. э. Тиберия:

Результатом его непостижимости стали широко распространенные неприязнь и подозрения. Но за его панцирем всегда скрывался мощный интеллект, холодный, ясный, вскрывающий любое притворство. Мало кто обладал таким проницательным умом, и он, вероятно, никогда не обманывался по поводу слабости других или собственной… Тиберий проявил себя во всех областях государственного управления скорее благодаря стараниям и усердию, нежели своей гениальности. Его мозг работал очень медленно, и он привык размышлять так долго, что многие ошибались, обвиняя его в нерешительности. На самом деле он был одним из самых сильных людей… Ключ к пониманию его личности лежит в наблюдении, которое он сделал в молодости, нарисовав себе определенный идеал римлянина, занимающего высокое положение, и строго придерживался этого идеала… Тиберий проявлял неослабное внимание к провинциям. Его любимой максимой была фраза: «Хороший пастух должен стричь овец, а не сдирать с них шкуру». После смерти он оставил подданных своей империи в состоянии такого процветания, какого они никогда не знали раньше и никогда больше не узнают [1].

За время своего правления Тиберий двенадцатикратно увеличил имперскую казну. Он отменил гладиаторские бои, запретил самые нелепые аспекты имперского культа личности, такие, например, как наименование месяцев в честь императоров. Дурная слава, сопровождающая его имя, связана в основном со вторым периодом его правления, когда постаревший император делегировал власть преторианской гвардии и «под влиянием своих страхов проявил готовность проливать кровь» [2]. С 23 г. и до своей смерти в 37 г. Тиберий постепенно превратился в худшего из тиранов. Он построил темницы и пыточные камеры на острове Капри, где он жил, и окружил себя свитой охранников и подхалимов. Жестокость его была просто непомерной, что, возможно, объясняется психическим заболеванием. Только первая часть его правления – с 14 до 23 г. н. э. – может быть представлена как образец умелого руководства. Это всего девять лет. К сожалению, в те времена Римская империя не знала механизма мирной передачи власти.

Тиберий сохранил институты и границы империи такими, какими достались ему от предшественника, императора Августа, и сделал их достаточно стабильными, чтобы пережить выходки своих преемников, в частности Калигулы. «Он был реалистом, даже пессимистом, не строившим иллюзий относительно человеческой природы, человеческого предназначения и политики» [3], – пишет современный историк из Оксфорда Барбара Левик. Он построил не много городов, присоединил не много территорий и не потворствовал прихотям масс. Но он укрепил территории, уже принадлежавшие Риму, создав новые военные базы, и сочетал дипломатию с угрозой применения силы, чтобы сохранять мир, предпочтительный для Рима [4]. «Суровый взгляд Тиберия на человеческую природу – основа его уважения к закону», – пишет Левик. Тиберий понимал, что в существующих обстоятельствах римский сенат может чувствовать себя в безопасности только благодаря огромной военной силе императора. Впрочем, именно бремя абсолютной власти привело его к психическому расстройству и стало причиной многих его ошибок и жестокостей [5].

В отличие от Черчилля или Перикла Тиберия трудно назвать вдохновляющим образцом для подражания, но его сильные стороны стоит изучать. По мнению многих историков, Западная Римская империя просуществовала так долго исключительно благодаря Тиберию. Будущие лидеры США могут и не заслужить похвалы за твердость, глубину интеллекта и способность обеспечить процветание отдаленных уголков мира под мягким имперским влиянием Америки. Чем успешнее будет наша внешняя политика, тем больше рычагов влияния в мире получит Америка. И, таким образом, вполне вероятно, что историки будущего станут рассматривать Америку XXI в. и как республику, и как империю, сколь бы ни отличалась она от Римской и всех других империй, существовавших в истории. Пройдут десятилетия, даже столетия, у Соединенных Штатов будет сто, даже сто пятьдесят президентов, а не сорок три, они войдут в длинные перечни, подобно правителям канувших в небытие империй – Римской, Византийской, Османской, – но сходство с Античностью скорее увеличится, чем исчезнет. Рим в особенности представляет собой модель гегемонии, использующей все средства, чтобы установить хоть какой-то порядок в беспорядочном мире, чему так много внимания уделяли Макиавелли, Монтескье и Гиббон [6]. Оливер Уэнделл Холмс называл своих современников-американцев «римлянами современного мира».

Можно бесконечно писать о различиях между I и XXI вв., но и тогда и сейчас нет более значимого качества лидера, чем сдержанность, основанная на трезвой оценке своих возможностей, от чего и возникает тончайшее искусство власти. Франклин Рузвельт настойчиво и незаметно подвигал Соединенные Штаты к войне с Гитлером, но в то же время отрицал это, зная, что изоляционистски настроенный конгресс не поддержит его. Аналогичным образом, кампания Тиберия во второй половине первого десятилетия I в. в Германии и Богемии сделала его главным создателем римской имперской системы в Европе. Однако, когда он стал императором, его политика в отношении этого приграничного региона была крайне сдержанной. В 28 г., после неудачно рассчитанного нападения Рима на варваров в Нижней Германии, Тиберий сознательно скрыл информацию о больших потерях в римской армии, чтобы избежать требований публики немедленно отомстить. Главной силой Тиберия было его знание о слабости Рима [7]. При его правлении «обязанности римской армии заключались в наблюдении за уничтожавшими друг друга народами по ту сторону границ». Такая «мастерская бездеятельность привела Рим к спокойствию, которое сохранялось длительное время» [8]. Разумеется, Америка не может быть столь же бездеятельной. Тем не менее чем осторожнее мы себя ведем, тем эффективнее будут результаты.

В начале XXI в. мировые СМИ не демонстрируют особого сочувствия к власть имущим, вынужденным иметь дело с различного рода вызовами и убийственной иронией. Массмедиа проявляют более безопасное сочувствие только к тем, кто не обладает властью. Однако великие американские президенты понимали, что мудрое применение силы – самый надежный путь к прогрессу. В кабинете Рузвельта, в западном крыле Белого дома, где проходят важные заседания, есть барельеф 26-го президента с его словами, которые могли бы принадлежать Макиавелли, Фукидиду или Черчиллю: «Агрессивная борьба за правое дело – самый благородный вид спорта, который может себе позволить мир». Рядом с этой цитатой на полочке небольшого камина стоит запаянная в стекло медаль лауреата Нобелевской премии мира, которой был удостоен Теодор Рузвельт в 1906 г. за посредничество в окончании Русско-японской войны. Рузвельт был доволен тем, что Япония уничтожила русский флот, поскольку опасался усиления влияния России в Европе. Но он хотел ослабления, а не уничтожения России, чтобы сдерживать Японию. Это был основной мотив его миссии. Силовая политика на службе патриотической добродетели – принцип столь же древний, как великие классические цивилизации Китая и Средиземноморья, – вот чему на самом деле посвящена Нобелевская премия мира, выставленная в Белом доме. Поскольку американская политика периода холодной войны – вариант той же позиции, она никогда не устареет.

Соединенные Штаты ничто без демократии. Наша страна – родина свободы, а не кровопролития [9]. Но, для того чтобы законным образом распространять семена демократии по всему миру, который становится все теснее и опаснее, она будет вынуждена опираться на идеалы пусть и не всегда демократичные, но тем не менее достойные. Чем больше уважения мы испытываем к истинам прошлого, тем более уверенно от него отдаляемся.

Избранная библиография

Aristotle. The Politics of Aristotle. Translated by Peter L. Phillips Simpson. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997.

Aron R. Peace and War: A Theory of International Relations. Translated by Richard Howard and Annette Baker Fox. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966.

Berlin I. Four Essays on Liberty. Oxford, Eng.: Oxford University Press, 1969 (essay copyrights 1950 through 1969).

Idem. The Proper Study of Mankind: An Anthology of Essays. Edited by Henry Hardy and Roger Hausheer. Foreword by Noel Annan. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 1998 (essay copyrights 1949 through 1990).

Bowra C. M. The Greek Experience. N. Y.: World, 1957.

Brzezinski Z. The Grand Chessboard: American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N. Y.: Basic Books, 1997.

Burckhardt J. The Civilization of the Renaissance in Italy. Translated by S. C. G. Middlemore. N. Y.: Random House [1878], 1954.

Carr E. H. The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939: An Introduction to the Study of International Relations. L.: Macmillan, 1939.

Chan-kuo Ts’e. Translated and annotated, and with an Introduction by J. I. Crump. Oxford, Eng.: Clarendon, 1970. См. также Ian P. McGreal. Great Literature of the Eastern World. N. Y.: HarperCollins, 1996.

Churchill W. S. The River War: An Historical Account of the Re-Conquest of the Soudan. 2 vols. L.: Longmans, Green, 1899. Republished by Prion (London, 1997), and in the original two-volume format, with commentary, maps, illustrations, etc., by St. Augustine Press (South Bend, Ind., 2002).

Cicero. Selected Works. Translated with an Introduction by Michael Grant. N. Y.: Penguin, 1960.

Clausewitz Karl von. On War. Translated by O. L. Matthijs Jolles. N. Y.: Random House, 1943.

Confucius. The Analects. Translated by Raymond Dawson. N. Y.: Oxford University Press, 1993.

Djilas M. Wartime. Translated by Michael B. Petrovich. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1977.

Felix Ch. A Short Course in the Secret War. N. Y.: Dutton, 1963.

Finer S. E. The History of Government from the Earliest Times. N. Y.: Oxford University Press, 1997.

Flanzbaum H. The Americanization of the Holocaust. Baltimore, Md.: Johns Hopkins University Press, 1999.

Friedrich C. J., Brzezinski Z. K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1956.

Fromkin D. Kosovo Crossing: American Ideals Meet Reality on the Balkan Battlefields. N. Y.: Free Press, 1999.

Gilbert M., Gott R. The Appeasers. Boston: Houghton Mifflin, 1963.

Gray J. Berlin. N. Y.: Fontana/HarperCollins, 1995.

Idem. Liberalism: Concepts in Social Thought. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1995.

Gress D. From Plato to NATO: The Idea of the West and Its Opponents. N. Y.: Free Press, 1998.

Hamilton A., Madison J., Jay J. The Federalist Papers. Introduction by Clinton Rossiter. N. Y.: New American Library [1788] 1961.

Handel M. I. Masters of War: Classical Strategic Thought. L.: Frank Cass, 1992.

Herodotus. The Histories. Translated by Aubrey de Sélincourt. N. Y.: Penguin, 1954.

Hobbes T. Leviathan. N. Y.: Norton [1651], 1997.

Homer. The Iliad. Translated by Robert Fagles. Introduction and notes by Bernard Knox. N. Y.: Penguin, 1990.

Howard M. The Invention of Peace: Reflections on War and International Order. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2001.

Huntington S. P. Political Order in Changing Societies. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1968.

Idem. The Soldier and the State: The Theory and Politics of Civil-Military Relations. Cambridge, Mass.: Belknap/Harvard University Press, 1957.

Ibn Khaldu’n. The Muqaddimah: An Introduction to History. Translated by Franz Rosenthal. Princeton, N. Y.: Bollingen/Princeton University Press, 1958.

Ignatieff M. Isaiah Berlin: A Life. N. Y.: Holt, 1998.

Idem. Virtual War: Kosovo and Beyond. N. Y.: Holt, 2000.

Judt T. The Burden of Responsibility: Blum, Camus, Aron, and the French Twentieth Century. Chicago: University of Chicago Press, 1998.

Kagan D. On the Origins of War and the Preservation of Peace. N. Y.: Doubleday, 1995.

Kagan R. The Benevolent Empire // Foreign Policy. Summer 1998.

Kant I. Groundwork of the Metaphysics of Morals. Translated by Mary Gregor. Introduction by Christine M. Korsgaard. N. Y.: Cambridge University Press [1785], 1997.

Idem. Perpetual Peace and Other Essays on Politics, History, and Morals. Translated by Ted Humphrey. Indianapolis: Hackett [1784–1795] 1983.

Kapstein E. B., Mastanduno M. Unipolar Politics: Realism and State Strategies After the Cold War. N. Y.: Columbia University Press, 1999.

Kennan G. F. At a Century’s Ending: Reflections, 1982–1995. N. Y.: Norton, 1996.

Idem. Realities of American Foreign Policy. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1954.

Kissinger H. Diplomacy. N. Y.: Simon & Schuster, 1994.

Idem. Years of Renewal. N. Y.: Simon & Schuster, 1999.

Landes D. S. The Wealth and Poverty of Nations. N. Y.: Norton, 1998.

Ledeen M. A. Machiavelli on Modern Leadership: Why Machiavelli’s Iron Rules Are as Timely and Important Today as Five Centuries Ago. N. Y.: St. Martin’s, 1999.

Levick B. Tiberius: The Politician. L.: Routledge [1976]. 1999.

Lind M. Vietnam: The Necessary War. N. Y.: Free Press, 1999.

Livy. The War with Hannibal: Books 21–30 of The History of Rome from Its Foundation. Translated by Aubrey de Sélincourt. Introduction by Betty Radice. N. Y.: Penguin, 1965.

Luttwak E. N. Toward Post-Heroic Warfare // Foreign Affairs. May – June 1995.

McGreal Ian P. Great Thinkers of the Western World. N. Y.: HarperCollins, 1992.

Machiavelli N. Discourses on Livy. Translated by Julia Conaway Bondanella and Peter Bondanella. N. Y.: Oxford University Press [1531], 1997.

Idem. The Prince. Translated by Russell Price. Introduction by Quentin Skinner. N. Y.: Cambridge University Press [1532], 1988. См. также translation by Angelo Codevilla, New Haven, Conn.: Yale University Press, 1997.

Malthus T. R. An Essay on the Principle of Population. Edited by Philip Appleman. N. Y.: Norton [1798], 1976.

Manchester W. A World Lit Only by Fire: The Medieval Mind and the Renaissance; Portrait of an Age. Boston: Little, Brown, 1992.

Mansfield H. C. Machiavelli’s Virtue. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Martinich A. P. Thomas Hobbes. N. Y.: St. Martin’s, 1997.

Mathews J. Power Shift. // Foreign Affairs. Jan. – Feb. 1997.

Montesquieu. The Spirit of the Laws. Translated and edited by Anne M. Cohler, Basia Carolyn Miller, and Harold Samuel Stone. N. Y.: Cambridge University Press [1748] 1989.

Morgenthau H. J. Politics Among Nations: The Struggle for Power and Peace. N. Y.: Knopf [1948], 1978.

Murray W. Clausewitz Out, Computers In: Military Culture and Technological Hubris // The National Interest. Summer 1997.

Niebuhr R. The Irony of American History. N. Y.: Scribner’s, 1952.

Novick P. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton Mifflin, 1999.

Oakeshott M. Rationalism in Politics and Other Essays. Indianapolis: Liberty Fund [1962] 1991.

Ortega y Gasset J. The Revolt of the Masses. Translated by Anthony Kerrigan. South Bend, Ind.: University of Notre Dame Press [1932] 1985.

Idem. Toward a Philosophy of History. N. Y.: Norton, 1941.

Pangle T. L., Ahrensdorf P. J. Justice Among Nations: On the Moral Basis of Power and Peace. Lawrence: University Press of Kansas, 1999.

Peters R. Fighting for the Future: Will America Triumph? Mechanicsburg, Pa.: Stackpole, 1999.

Plutarch. The Lives of the Noble Grecians and Romans. Vols. 1 and 2. Translated by John Dryden [1683–1686]. Edited and revised by Arthur Hugh Clough [1864]. N. Y.: Modern Library, 1992.

Polybius. The Rise of the Roman Empire. Translated by Ian Scott-Kilvert. N. Y.: Penguin, 1979.

Qian S. Records of the Grand Historian: Han Dynasty I and II, Qin Dynasty. Translated by Burton Watson. N. Y.: Columbia University Press, 1961.

Rahe P. A. Republics Ancient and Modern. Vol. 1, The Ancient Regime in Classical Greece. Vol. 2, New Modes & Orders in Early Modern Political Thought. Vol. 3, Inventions of Prudence: Constituting the American Regime. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1994.

Idem. The River War: Nature’s Provision, Man’s Desire to Prevail, and the Prospects for Peace // Churchill as Peacemaker, edited by James W. Muller. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1997.

Sallust. The Jugurthine War. Translated by S. A. Handford. N. Y.: Penguin, 1963.

Schlesinger A. M., Jr. The Cycles of American History. Boston: Houghton Mifflin, 1986.

Schorske C. E. Thinking with History: Explorations in the Passage to Modernism. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1998.

Seneca. Moral and Political Essays. Edited by John M. Cooper and J. F. Procope. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1995.

Smart J. J. C., Williams B. Utilitarianism: For and Against. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1973.

Solzhenitsyn A. November 1916: The Red Wheel/Knot II. Translated by H. T. Willetts. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux [1984] 1999.

Strassler R. B., ed. The Landmark Thucydides: A Comprehensive Guide to the Peloponnesian War. N. Y.: Free Press, 1996.

Strauss L. The Political Philosophy of Hobbes: Its Basis and Its Genesis. Translated by Elsa M. Sinclair. Chicago: University of Chicago Press [1936, 1952], 1966.

Sun-Tzu. The Art of Warfare. Translated by Roger T. Ames. N. Y.: Ballantine, 1993.

Swift J. Gulliver’s Travels. N. Y.: Knopf [1726], 1991.

Tacitus. The Histories. Translated by Kenneth Wellesley. N. Y.: Penguin, 1964.

Thucydides. The Peloponnesian War. Translated by Thomas Hobbes [1629]. Chicago: University of Chicago Press, 1989.

Toynbee A. J. A Study of History. Oxford, Eng.: Oxford University Press, 1946.

Tuchman B. W. Stilwell and the American Experience in China, 1911–1945. N. Y.: Macmillan, 1970.

Virgil. The Aeneid. Translated by Robert Fitzgerald. N. Y.: Random House, 1983.

Waltz K. Man, the State, and War. N. Y.: Columbia University Press, 1959.

Watson A. The Evolution of International Society: A Comparative Historical Analysis. N. Y.: Routledge, 1992.

Weber M. The Profession of Politics. Plutarch Press [1920], 1989. Wills, Garry. Saint Augustine. N. Y.: Lipper/Viking, 1999.

Yourcenar M. Memoirs of Hadrian. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux [1951] 1963.

Zakaria F. Is Realism Finished? // The National Interest. Winter 1992–1993.

Примечания

Предисловие

1. Richard Francis Burton. Wanderings in West Africa from Liverpool to Fernando Po. Mineola, N. Y.: Dover, 1991. Р. 20, 21.

Глава 1. «Современного» мира не существует

1. За три десятилетия власти Мао в Китае погибло 35 миллионов гражданских лиц. Для сравнения: в Советском Союзе при власти коммунистов погибло 62 миллиона гражданских лиц, в Германии при нацизме – 21 миллион. См.: Rudy J. Rummel. Statistics of Democide // The Economist, Sept. 11, 1999.

2. Federalist. No. 6.

3. Доход на душу населения в глобальном масштабе растет на 0,8 % в год, но более чем в сотне стран доход начиная с 1985 г. падает, как и индивидуальное потребление более чем в шестидесяти странах. См.: James Gustave Speth. The Plight of the Poor // Foreign Affairs, May – June 1999. См. также: Thomas Homer-Dixon. The Ingenuity Gap. Toronto and N. Y.: Knopf, 2000.

4. По оценке Manuel Castells, профессора социологии Университета Беркли и автора трилогии The Information Age: Economy, Society and Culture.

5. Burckhardt. The Civilization of the Renaissance in Italy. N. Y.: Random House, 1954. Р. 46.

6. Fareed Zakaria. The Rise of Illiberal Democracy // Foreign Affairs, Nov. – Dec. 1997.

7. Цит. по: Memli Krasniqi // Associated Press report, Jan. 1, 2000.

8. David K. Taylor, демограф из города Тусон.

9. См. блестящую статью: James Salter. Once Upon a Time, Literature. Now What? // The New York Times, Sept. 13, 1999. Салтер цитирует слова романиста Дона Делилло о густонаселенных городах.

10. По мнению Джоэла Коэна, профессора демографии из Рокфеллеровского университета, в 2006 г. в городских условиях будет жить 50 % населения, к 2050 г. – 85 %.

11. См.: Winn Schwartau. Asymmetrical Adversaries: Looming Security Threats // Orbis, Spring 2000.

12. См.: Dr. Brian Sullivan, доклад о космической доктрине Космического командования США.

13. Термины «движущие силы» и «случайные явления» были использованы в лекции Steven Bernow из Энергетической группы Института Теллуса в Бостоне, прочитанной 11 сентября 2000 г. в New Paltz, N. Y.

14. См.: Carl E. Schorske. Thinking with History: Explorations in the Passage to Modernism. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1998. Р. 3, 4.

15. См. статьи Raymond Aron «Clausewitz» и «D’une sainte famille à l’autre», процитированные в: Tony Judt. The Burden of Responsibility: Blum, Camus, Aron, и в French Twentieth Century. Chicago: University of Chicago Press, 1998. Р. 158.

16. См.: Barbara W. Tuchman. Stilwell and the American Experience in China, 1911–1945. N. Y.: Macmillan, 1970. Р. 123.

17. Из выступления Маршалла в Принстонском университете 22 февраля 1947 г.

Глава 2. «Война на реке» Черчилля

1. John Keegan. His Finest Hour // U. S. News & World Report, May 29, 2000.

2. Isaiah Berlin. Winston Churchill in 1940 // The Proper Study of Mankind: An Anthology of Essays. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 1998. Статья о Черчилле впервые опубликована в 1949 г., в журнале The Atlantic Monthly.

3. См.: Winston S. Churchill. The River War: An Historical Account of the Re-Conquest of the Soudan: 2 vols. L.: Longmans, Green, 1899; reprint, L.: Prion, 1997, and South Bend, Ind.: St. Augustine Press, 2002.

4. Churchill. The River War, Prion. Р. 4–6, 63.

5. Ibid. P. 122, 160, 161, 164, 182, 193.

6. Churchill. The River War. Original. Р. 14.

7. Churchill. The River War. Prion. Р. 9.

8. См.: Arthur Hugh Clough’s 1864 introduction to Plutarch’s The Lives of the Noble Grecians and Romans. N. Y.: Modern Library, 1992.

9. Из предисловия Черчилля 1933 г. к пересмотренному изданию The River War. Prion. Р. xiii.

10. Paul A. Rahe. The River War: Nature’s Provision, Man’s Desire to Prevail, and the Prospects for Peace // Churchill as Peacemaker / Ed. James W. Muller. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1997. См. также: The River War. Original. Р. 18, 19.

11. Churchill. The River War. Prion. Р. 69.

12. Churchill. The River War. Original. Р. 35.

13. См.: Rahe // Churchill as Peacemaker. Р. 82–119.

14. Churchill. The River War. Original. Р. 19, 20.

15. Sallust. The Jugurthine War / Trans. S. A. Handford. N. Y.: Penguin, 1963. Р. 77.

16. C. Maurice Bowra. The Greek Experience. N. Y.: World, 1957. Сhs. 2 and 10.

17. См.: Rahe.

Глава 3. «Пуническая война» Ливия

1. Jonathan Swift. Gulliver’s Travels. N. Y.: Knopf, 1991. Р. 90.

2. Ibid. P. 55.

3. См.: Plutarch. The Lives of the Noble Grecians and Romans / Trans. John Dryden, ed. Arthur Hugh Clough. N. Y.: Modern Library, 1992. Vols. 1 and 2. Хотя Плутарх жил в начале христианской эпохи, он был жрецом в языческом храме в Дельфах.

4. Ibid. Vol. 1. Р. 322.

5. Seneca. Moral and Political Essays. Ed. John M. Cooper and J. F. Procope. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1995. Р. 15, 155.

6. См.: Cicero. Selected Works / Trans. and introduced by Michael Grant. N. Y.: Penguin, 1960. Р. 168.

7. Профессор Дональд Каган пишет: «…Подобно войнам с Ганнибалом, Вторая мировая война возникла от недостатков предшествующего мирного периода и неспособности победителей изменить или бдительно и настойчиво защищать достигнутые договоренности». См.: On the Origins of War and the Preservation of Peace. N. Y.: Doubleday, 1995. Р. 281.

8. Livy. The War with Hannibal / Trans. Aubrey de Sйlincourt and introducted by Betty Radice. N. Y.: Penguin, 1965. Р. 182. Все цитаты из Ливия, за исключением оговоренных, по изданию 1972 г.

9. Из 142 книг сохранилось лишь тридцать пять.

10. См. статью профессора Оксфорда и куратора Бодлианской библиотеки Francis Pelham в 11-м издании The Encyclopaedia Britannica. N. Y., 1910–1911. Из этих двух Вергилий был более склонен к триумфализму, чем Гораций, который порой демонстрирует тонкое чувство хрупкости власти.

11. См.: Andrew Feldherr. Spectacle and Society in Livy’s History. Berkeley: University of California Press, 1998. Р. 120. Эпизоды о Бруте и Сцеволе – во второй книге «Истории Рима» Ливия.

12. В третьей книге «Истории Рима» Ливия.

13. См.: Feldherr. Op. cit. Р. 120.

14. См.: Betty Radice’s introduction to the Penguin edition of The War with Hannibal.

15. Livy. The War with Hannibal. Р. 23. Слова Ливия перекликаются со словами Фукидида из первой книги «Пелопоннесской войны», где он говорит, что пишет эту книгу, потому что чувствует, что это будет величайшая война в истории.

16. См. раздел о Гитлере в кн.: John Keegan. The Mask of Command. N. Y.: Viking Penguin, 1987.

17. На самом деле предыдущие вторжения Рима на Корсику и Сардинию тоже были нарушением договора. Профессор Дональд Каган в своей блестящей книге пишет, что мир, к которому Рим принудил Карфаген, «был наименее стабильным: он оскорбил побежденных, не лишив их возможности искать отмщения». См.: On the Origins of War. Р. 255.

18. Ibid. P. 273.

19. См.: Livy. The War with Hannibal. Р. 154.

20. Ibid. P. 154, 155.

21. См.: Susan Raven. Rome in Africa. L.: Evans Brothers, 1969. Сh. 3: «The Wars Between Rome and Carthage».

22. Ibid.

23. Ibid. P. 172.

24. См.: Betty Radice’s introduction to the Penguin edition of The War with Hannibal.

25. Livy. The War with Hannibal. Р. 120.

26. Ibid. P. 139.

27. Ibid. P. 102, 103.

28. Ibid. P. 42.

29. Raymond Aron. Peace and War: A Theory of International Relations / Trans. Richard Howard and Annette Baker Fox. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966. Р. 305.

30. Ibid. P. 96–100. Не только Вторая мировая война и Вьетнам, но и Масада. Массовое самоубийство евреев, защищавших крепость против римлян в 73 г., имеет некоторое сходство с массовым самоубийством сенаторов испанского Сагунта в 218 г. до н. э., перед тем как город захватил Ганнибал.

Глава 4. Сунь-цзы и Фукидид

1. Karl von Clausewitz. On War / Trans. O. L. Matthijs. N. Y.: Random House, 1943. Р. 299. Все ссылки на страницы по изданию 2000 г. Modern Library paperback edition, в котором опубликован и трактат Сунь-цзы «Искусство войны».

2. Machiavelli. Discourses on Livy / Trans. Julia Conaway Bondanella and Peter Bondanella. N. Y.: Oxford University Press, 1997. Р. 30, а также: Cicero. Selected Works / Trans. and introduced by Michael Grant. N. Y.: Penguin, 1960.

3. Опрос пятидесяти восьми историков, проведенный телеканалом C-SPAN и опубликованный 21 февраля 2000 г., поставил Рейгана на 11-е место среди 41 президента. Его предшественник Джимми Картер занял 22-е место, а преемник Джордж Буш – 12-е. Ричард Ривз, известный историк и аналитик, назвал Рейгана самым эффективным из последних президентов, хотя и наименее интеллектуальным. См. его статью в George, Feb. 2000.

4. Хотя Клаузевиц в итоге отверг кантовский идеализм, он тем не менее извлек пользу из его влияния.

5. Machiavelli. Discourses on Livy. Р. 351.

6. Confucius. The Analects / Trans. Raymond Dawson. N. Y.: Oxford University Press, 1993. Book 7:1. Р. 24.

7. См.: Ralph Peters’s introduction to The Art of Warfare in the 2000 Modern Library paperback edition.

8. См.: Confucius. Analects, 12:20. P. 47.

9. См.: Plutarch. Comparison of Romulus with Theseus // The Lives of the Noble Grecians and Romans / Trans. John Dryden, ed. Arthur Hugh Clough. N. Y.: Modern Library, 1992. Р. 50.

10. Sun-Tzu. The Art of Warfare. Р. 123, 125.

11. Sima Qian. Records of the Grand Historian: Han Dynasty I and II, Qin Dynasty / Trans. Burton Watson. N. Y.: Columbia University Press, 1961. Р. 187.

12. José Ortega y Gasset. Toward a Philosophy of History. N. Y.: Norton, 1941; опубликована под названием History as a System. N. Y.: Norton, 1962. Р. 266, 267.

13. См.: Anastasia Bakolas. Неопубликованная монография “Human Nature in Thucydides”. Wellesley College.

14. Из разговора с Robert B. Strassler, редактором книги The Landmark Thucydides: A Comprehensive Guide to the Peloponnesian War. N. Y.: Free Press, 1996. Книга Страсслера, насыщенная картами, примечаниями к переводу текста Фукидида и хронологическими таблицами, – лучшее введение в сложную войну, однако для подробного изучения Никиева мира, как он точно называется, см.: Donald Kagan. The Peace of Nicias and the Sicilian Expedition. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1981.

15. Thucydides. The Peloponnesian War / Trans. Thomas Hobbes. Chicago: University of Chicago Press, 1989; W. Robert Connor. Thucydides. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1984; Bakolas. Human Nature in Thucydides.

16. Ibid.

17. Thucydides. The Peloponnesian War. V:89. Р. 365. Гоббс дает более красивый, но трудный для понимания перевод на английский язык. “Both you and we knowing that in human disputation justice is only agreed on when the necessity is equal; whereas they that have odds of power exact as much as they can, and the weak yield to such conditions as they can get.” Здесь я использовал перевод Richard Crawley 1874 г., представленный в кн.: The Landmark Thucydides. Р. 352.

18. The Peloponnesian War, IV:65; The Landmark Thucydides. Р. 258.

19. См.: Peter Green. Classical Bearings: Interpreting Ancient History and Culture. Berkeley: University of California Press, 1989. Р. 24.

20. The Reinvention of Hatred // Geoffrey Hartman. A Critic’s Journey. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1999.

21. Примеры того, как конфликт пробуждает самые низменные человеческие чувства, см.: The Peloponnesian War, III:82; The Landmark Thucydides. Р. 199, 200.

22. Aron. Peace and War: A Theory of International Relations / Trans. Richard Howard and Annette Baker Fox. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966. Р. 321; Ortega y Gasset. The Revolt of the Masses / Trans. Anthony Kerrigan. South Bend, Ind.: University of Notre Dame Press, 1985. Р. 129; Clausewitz. On War. Р. 357.

23. См. статью Ian McGreal о Сунь-цзы // Great Literature of the Eastern World. N. Y.: HarperCollins, 1996.

24. См.: Aron. Peace and War. Р. 300.

25. Ibid. P. 307.

26. См.: Gress. From Plato to NATO: The Idea of the West and Its Opponents. N. Y.: Free Press, 1998. Р. 1.

Глава 5. Добродетели Макиавелли

1. См. статью профессора Lawrence F. Hundersmarck о Макиавелли в кн: Great Thinkers of the Western World. Ed. Ian P. McGreal. N. Y.: HarperCollins, 1992. Критическое отношение Макиавелли к христианству близко к мнению Фридриха Ницше, который считал, что, уподобляя смирение добродетели, христианство оправдывает, хотя и косвенно, пассивность и посредственность.

2. См.: Harvey C. Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Chicago: University of Chicago Press, 1996. Р. 20, 33.

3. См. статью Aron в журнале Esprit, которую цитирует Tony Judt в кн. The Burden of Responsibility: Blum, Camus, Aron, and the French Twentieth Century. Chicago: University of Chicago Press, 1998. Р. 150.

4. См.: статью Patrick Tyler, шефа бюро The New York Times в Пекине // A Great Wall: Six Presidents and China; an Investigative History. N. Y.: The Century Foundation/Public Affairs, 1999.

5. См.: What Is the Timor Message? // The Wall Street Journal, Sept. 29, 1999.

6. См. статью И. Берлина The Originality of Machiavelli // The Proper Study of Mankind. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 1998. Монтескье также видит разницу между «политической добродетелью» и «христианской добродетелью». См.: The Spirit of the Laws / Trans. Anne M. Cohler, Basia Carolyn Miller, and Harold Samuel Stone. N. Y.: Cambridge University Press, 1989. Р. xli.

7. Подробные размышления о концепции «общественной добродетели» Саллюстия см.: D. C. Earl. The Political Thought of Sallust. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1961.

8. См. приложение Russell Price к его переводу The Prince под словом «Макиавелли» в библиографии. См. также: Plutarch. The Lives of the Noble Grecians and Romans, / Trans. John Dryden, ed. Arthur Hugh Clough. N. Y.: Modern Library, 1992. Vol. 1. Р. 291.

9. Miller. American Playhouse // Harper’s, June 2001.

10. См.: Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Р. 61.

11. См.: Sun-Tzu. The Art of Warfare / Trans. Roger T. Ames. N. Y.: Ballantine, 1993. Р. 74.

12. См.: William Manchester. A World Lit Only by Fire: The Medieval Mind and the Renaissance. First paperback edition. Р. 100.

13. Цит. по: Jacques Barzun. From Dawn to Decadence: 500 Years of Western Cultural Life; 1500 to the Present. N. Y.: HarperCollins, 2000. Р. 256. См. также: Machiavelli. Florentine Histories / Trans. Harvey C. Mansfield and Laura Banfield. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1991.

14. Barzun. Op. cit. Р. 256.

15. Ibid. P. 258.

16. Макиавелли был «человеком Ренессанса», пишет профессор Харви Мэнсфилд. См.: Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Р. 9.

17. См.: Thomas C. Schelling. Arms and Influence. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1966.

18. См.: Второе ежегодное послание к конгрессу А. Линкольна в декабре 1862 г.

19. См.: Mark Grimsley. The Hard Hand of War: Union Military Policy Toward Southern Civilians, 1861–1865. N. Y.: Cambridge University Press, 1995.

20. См.: The Fraser Institute, Economic Freedom of the World // The Economist, Sept. 11, 1999.

21. См.: Federalist, № 6.

22. Federalist, № 14. См. также Federalist, № 10.

23. Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Р. 88.

24. Ibid. Идея Макиавелли не совсем нова. Например, Фукидид хвалит Перикла за его «предвидение» (pronoia).

Глава 6. Судьба и вмешательство

1. Polybius. The Rise of the Roman Empire / Trans. Ian Scott-Kilvert. N. Y.: Penguin, 1979. Р. 183, 184.

2. В постколониальные десятилетия население Алжира удваивалось с каждым поколением, в то время как количество городских жителей относительно всего остального населения часто увеличивалось более чем на 5 % ежегодно. Среди источников: Population Reference Bureau and the World Bank.

3. См. различные «Индексы человеческого развития», публикуемые ежегодно в рамках United Nations Development Programme.

4. См. статью Берлина с таким названием в его кн. Four Essays on Liberty. Oxford, Eng.: Oxford University Press, 1969.

5. Stone. There Is No Such Thing as Inevitability // The Sunday Telegraph, Feb. 28, 1999.

6. Sima Qian. Records of the Grand Historian: Han Dynasty I and II, Qin Dynasty / Trans. Burton Watson. N. Y.: Columbia University Press, 1961. Р. 12, 13.

7. См.: Toynbee. A Study of History. Oxford, Eng.: Oxford University Press, 1946. Р. 247.

8. См. статью Исайи Берлина From Hope and Fear Set Free // The Proper Study of Mankind. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 1998.

9. Albert Wohlstetter. Bishops, Statesmen, and Other Strategists on the Bombing of Innocents // Commentary, June 1983; реакцию на нее (Bruce Russett, Samuel Huntington, Brent Scowcroft) и ответ Wohlstetter в выпуске за декабрь 1983 г.

10. Michael Howard’s review of John Lukacs’s Five Days in London, May 1940 // The National Interest, Spring 2000.

11. См.: Edmund Morris. Dutch: A Memoir of Ronald Reagan. N. Y.: Random House, 1999. Р. 413.

12. См.: Michael Ignatieff. Isaiah Berlin: A Life. N. Y.: Holt, 1998, в особенности Р. 24.

13. Эта статья включена в книгу Берлина Four Essays on Liberty.

14. Ignatieff. Isaiah Berlin. Р. 200.

15. См. статью Берлина The Counter-Enlightenment // The Proper Study of Mankind.

16. См. предисловие Берлина к кн. Four Essays on Liberty.

17. См.: Valerie Percival, Thomas Homer-Dixon. Environmental Scarcity and Violent Conflict: The Case of Rwanda. University of Toronto, 1995. World Population Data Sheet, 1992 // Population Reference Bureau, Washington, D.C.; Stanley Meisler. Rwanda and Burundi // The Atlantic Monthly, Sept. 1973.

18. Daniel J. Mahoney. Three Decent Frenchmen, обзор кн.: Tony Judt The Burden of Responsibility // The National Interest, Summer 1999. См. также: History, Truth and Liberty: Selected Writings of Raymond Aron. Ed. Franciszek Draus. Chicago: University of Chicago Press, 1985.

19. См.: Barbara Tuchman. Stilwell and the American Experience in China, 1911–1945. N. Y.: Macmillan, 1970. Р. 178. См. также: Ghosts from China and Japan // The Economist, Jan. 29, 2000. По некоторым подсчетам, количество жертв в Нанкине составило 300 000 человек.

20. См.: Machiavelli. Discourses on Livy / Trans. Julia Conaway Bondanella and Peter Bondanella. N. Y.: Oxford University Press, 1997. Book I; Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Chicago: University of Chicago Press, 1996. Р. 75.

21. См.: Mansfield. Р. 116.

22. Ralph Peters. Fighting for the Future: Will America Triumph? Mechanicsburg, Pa.: Stackpole, 1999; Joseph Conrad. Heart of Darkness (1902).

Глава 7. Великие возмутители: Гоббс и Мальтус

1. См.: Leo Strauss. The Political Philosophy of Hobbes: Its Basis and Its Genesis / Trans. Elsa M. Sinclair. Oxford, Eng.: Clarendon, 1936. Р. 49.

2. Если не указано иное, мой обзор философии Гоббса, помимо текстов самого Гоббса, строится на издании книги Штрауса 1966 г. University of Chicago Press. Размышления Штрауса о Гоббсе и других философах зачастую демонстрируют бульшую ясность, чем работы последующих ученых, нередко его критикующих. Но даже критики Штрауса признают, что эта книга о Гоббсе – его лучшая работа.

3. Federalist, № 15, и Federalist, № 51.

4. Federalist, № 70.

5. Из кн.: Hobbes. De Homine (1658). См.: Strauss. Op. cit. Р. 9.

6. Strauss. Op. cit. Р. 17, 22.

7. Иов: 41: 34; Hobbes. Leviathan. Сh. 28.

8. См.: The Politics of Aristotle / Trans. Peter L. Phillips Simpson. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997. Например, кн. 1, ч. 1 и 2. Р. 8, 12.

9. Ibn Khaldu’n. The Muqaddimah: An Introduction to History / Trans. Franz Rosenthal. Princeton, N. Y.: Bollingen / Princeton University Press, 1958. Ch. 1: First Prefatory Discussion. Р. 47.

10. См.: Strauss. Op. cit. Р. 60, 61; Leviathan. Ch.17.

11. Ibid.

12. Leviathan. Ch. 15.

13. Ibid.

14. См.: Christina Lamb, Philip Sherwell. Sandline Boss Blames Blair for Carnage in Sierra Leone // The Sunday Telegraph, May 14, 2000.

15. См. кн.: Berlin. Four Essays on Liberty // John Gray. Berlin. N. Y.: Fontana / HarperCollins, 1995. Р. 141. Берлин написал это в контексте толкования идей русского либерала-интеллектуала XIX в. Александра Герцена.

16. Huntington. Political Order in Changing Societies. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1968. Р. 1.

17. Strauss. Op. cit. Р. 25, 26.

18. Курсив Мэдисона. См.: Federalist, № 10.

19. Federalist, № 17, и Federalist, № 38. Солон признается, что дает народу не то правительство, которое больше всего заботится о его счастье, а то, которое «наиболее терпимо к его заблуждениям».

20. Federalist, № 85.

21. См.: Francis Fukuyama. The End of History and the Last Man. N. Y.: Free Press, 1992. Р. 154. См. также: Thomas L. Pangle, Peter J. Ahrensdorf. Justice Among Nations: On the Moral Basis of Power and Peace. Lawrence: University Press of Kansas, 1999. Р. 150. Аристотель пишет, что самые лучшие режимы – те, что «думают о всеобщей пользе»; см.: Simpson. The Politics of Aristotle. Р. 88.

22. См.: Huntington. Political Order in Changing Societies. Р. 102.

23. Профессор Бертон Лейзер пишет, что «Гоббс предвосхитил многие из принципов, которые легли в основу американской республики». См. статью Лейзера о Гоббсе в кн.: Ian P. McGreal. Great Thinkers of the Western World. N. Y.: HarperCollins, 1992.

24. Federalist, № 51.

25. Ibid.

26. Ibid.

27. Federalist, № 49.

28. См.: Harvey C. Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Chicago: University of Chicago Press, 1996. Р. 293, 294. См. также комментарий Карнса Лорда в кн.: Machiavelli. The Prince. Ed. and trans. Angelo M. Codevilla. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1997.

29. См.: Mansfield. Р. 293, 294. См. статью Гамильтона в Federalist, № 6, об обманчивых утопиях и кн.: Paul A. Rahe. Republics Ancient and Modern. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1994.

30. См.: Rahe. Republics Ancient and Modern. Vol. 2: New Modes & Orders in Early Modern Political Thought. Р. 94, 95.

31. См. кн.: Republics Ancient and Modern. Vol. 3: Inventions of Prudence: Constituting the American Regime. Р. 172. Раэ пишет: «Мэдисон и его коллеги… никогда серьезно не сомневались, что Соединенные Штаты Америки, подобно Древней Спарте, хотя и с кардинальными различиями, являются смешанным режимом». См. также: Michael A. Ledeen. Machiavelli on Modern Leadership: Why Machiavelli’s Iron Rules Are as Timely and Important Today as Five Centuries Ago. N. Y.: St. Martin’s, 1999. Р. 109.

32. См.: Michael Oakeshott. Introduction to Leviathan // Hobbes. Leviathan, ed. Richard E. Flathman and David Johnston. N. Y.: Norton, 1997.

33. См.: William Godwin. An Inquiry Concerning Political Justice and Its Influence on General Virtue and Happiness, 1793; Marquis de Condorcet. Sketch for a Historical Picture of the Progress of the Human Mind, 1795.

34. См. статью ученого из Корнеллского университета Дэвида Прайса Of Population and False Hopes: Malthus and His Legacy // Population and Environment: A Journal of Interdisciplinary Studies, Jan. 1998. См. также: Malthus. An Essay on the Principle of Population. Ed. Philip Appleman. N. Y.: Norton, 1988. Р. 110, 122.

35. Nora Barlow. The Autobiography of Charles Darwin. L.: Collins, 1958; John F. Rohe. A Bicentennial Malthusian Essay. Traverse City, Mich.: Rhodes & Easton, 1997.

36. См. введение профессора Филипа Эпплмана к An Essay on the Principle of Population, под словом «Мальтус» в библиографии.

37. См.: Ronald Bailey. The Law of Increasing Returns // The National Interest, Spring 2000.

38. См. статью Эпплмана.

39. F. L. Jones. The Letters of Percy Bysshe Shelley. N. Y.: Oxford University Press, 1964. Аналогичные радикальные и ханжеские нападки Шелли на прагматичную и успешную деятельность виконта Каслри могли способствовать самоубийству последнего в 1822 г.

40. См.: Charles Dickens. A Christmas Carol. London, 1843. См. также предисловие к «Опыту…» Мальтуса Эпплмана и Bicentennial Essay Роэ.

41. L. Meek. Marx and Engels on the Population Bomb. Berkeley: University of California Press, 1971.

42. См. кн. Милля: Principles of Political Economy with Some of Their Applications to Social Philosophy (1864).

43. Malthus. Essay on the Principle of Population. Р. 124.

44. См.: Jack A. Goldstone. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley: University of California Press, 1991.

45. См.: Mayra Buvinic, Andrew R. Morrison. Living in a More Violent World // Foreign Policy, Spring 2000. Уровень убийств в 1990-х гг. повысился на 50 %. На 15 % – в развитом мире, на 80 % – в Латинской Америке, на 112 % – в арабском мире.

46. См.: Robert Evans. Report Warns of Impact of Global Warming // Reuters, Feb. 19, 2001.

47. См.: Vaclav Smil. China’s Environmental Crisis: An Inquiry into the Limits of National Development. Armonk, N. Y.: Sharpe, 1993.

Глава 8. Холокост, реализм и Кант

1. См.: Novick. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton Mifflin, 1999. Р. 91–98. См. также: Eva Hoffman. The Uses of Hell // The New York Review of Books, March 9, 2000.

2. См.: Hilene Flanzbaum. The Americanization of the Holocaust. Baltimore, Md.: Johns Hopkins University Press, 1999. P. 10, 11.

3. Ibid. P. 11. Новик также пишет (на с. 128), что Ширер уделяет лишь 2–3 % своего 1200-страничного труда теме уничтожения европейских евреев. Таким образом, влияние этой книги на рост осознания холокоста не следует преувеличивать.

4. Novick. Op. cit. Р. 190.

5. Для краткого ознакомления с описаниями различных степеней альтруизма, взятыми частично из других источников, рекомендую обратиться к 6-й главе кн.: Carl Coon. Culture Wars and the Global Village. Amherst, N. Y.: Prometheus, 2000.

6. См.: Anatol Lieven. Qu’est-ce qu’une nation? // The National Interest, Fall 1997.

7. См.: Michael Ignatieff. Isaiah Berlin. N. Y.: Holt, 1998. Р. 245; Raymond Aron. Peace and War: A Theory of International Relations. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966. Р. 149, 163; The Federalist Papers, имя Alexander Hamilton в библиографии. Р. 110, 211, 233, 308, 314, 315, 322, 360, 361.

8. См.: Marguerite Yourcenar. Memoirs of Hadrian. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 1990. Р. 116. Хотя эти мемуары вымышленные, автор провела тщательнейшие изыскания и смогла воспроизвести мысли императора Адриана с такой точностью, какая только доступна историкам.

9. См.: Cicero. Selected Works, transl. by Michael Grant. N. Y.: Penguin, 1971. Р. 168.

10. Henry Kissinger. Diplomacy. N. Y.: Simon & Schuster, 1994; см. также: Carsten Holbraad. The Concert of Europe: A Study in German and British International Theory, 1815–1914. L.: Longmans, 1970; A. N. Wilson. Eminent Victorians. N. Y.: Norton, 1989.

11. Henry L. Stimson, Bundy McGeorge. On Active Service in Peace and War. N. Y.: Harper & Brothers, 1948. Р. 259.

12. См.: Kissinger. Op. cit. Р. 372.

13. Robert Dallek. Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy, 1932–1945. N. Y.: Oxford University Press, 1979. Р. 520.

14. Ibid.

15. Adams. Works. Boston: Little, Brown, 1850–1856. 4:401.

16. Federalist, № 8.

17. См.: Otto Hintze. Calvinism and Raison d’E2tat // The Historical Essays of Otto Hintze. Edited with an introduction by Felix Gilbert. N. Y.: Oxford University Press, 1975.

18. Kennan. Realities of American Foreign Policy. Princeton, N. Y.: Princeton University Press, 1954.

19. Arthur Schlesinger Jr. The Cycles of American History. Boston: Houghton Mifflin, 1986; цит. по: George Kennan. At a Century’s Ending: Reflections, 1982–1995. N. Y.: Norton, 1996. Р. 213. Кеннан отмечает, что точка зрения Шлезингера «прочно укоренена в мышлении федералистов».

20. Barbara Tuchman. Stilwell and the American Experience in China, 1911–1945. N. Y.: Macmillan, 1970. Р. 134.

21. См.: Fareed Zakaria. Is Realism Finished? // The National Interest, Winter 1992–1993.

22. Ibid.

23. См.: Chan-kuo Ts’e / Trans. J. I. Crump. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1973. Р. 124, 125.

24. В Federalist, № 6, Гамильтон показывает, как коммерческие республики, от Афин и до Британии XVIII в., часто втягивались в войны. Хотя в Британии «народ представляет одну из ветвей законодательной власти», мало какие народы «столь часто принимали участие в войнах», которые «во множестве случаев провоцировались самим народом».

25 C. M. Bowra. The Greek Experience. N. Y.: Mentor, 1957. Р. 88.

26. Ibid.

27. Federalist, № 6.

28. Barzun. From Dawn to Decadence: 500 Years of Western Cultural Life; 1500 to the Present. N. Y.: HarperCollins, 2000. Р. 52.

29. См.: Lothar Gall. Bismarck: The White Revolutionary: 1851–1871. L.: Unwin Hyman. Vol. 1. Р. 29, 92.

30. См.: Wills. Saint Augustine. N. Y.: Lipper/Viking, 1999. Р. 119. См. также: Thomas L. Pangle, Peter J. Ahrendorf. Justice Among Nations: On the Moral Basis of Power and Peace. Lawrence: University Press of Kansas, 1999. Р. 75. В книге Августина «О граде Божьем» см. в особенности 15 и 19.

31. См.: Immanuel Kant. Groundwork of the Metaphysics of Morals / Trans. Mary Gregor and introduced by Christine M. Korsgaard. N. Y.: Cambridge University Press, 1997. Все ссылки на страницы – на это издание, вышедшее в серии Cambridge Texts in the History of Philosophy.

32. См.: Kant. To Perpetual Peace: A Philosophical Sketch, 1795.

33. Kant. Groundwork of the Metaphysics of Morals. Р. 19.

34. Ibid.

35. См.: Zakaria. Op. cit. См. также приложение 1 к трактату Канта «Вечный мир».

36. Kant. Groundwork of the Metaphysics of Morals. Р. 24. См. также предисловие Кристины Корсгаард.

37. Ibid. P. 31.

38. См. предисловие Корсгаард к Канту.

39. См.: Kant. Groundwork of the Metaphysics of Morals. Р. 37.

40. См. защиту консеквенциалистской морали профессором Смартом в кн: J. J. C. Smart, Bernard Williams. Utilitarianism: For and Against. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1973. Р. 93.

41. См.: D. H. Hodgson. Consequences of Utilitarianism. L.: Oxford University Press, 1967.

42. Cicero. On Duties: III // Selected Works. Р. 191.

43. См.: Harvey C. Mansfield. Machiavelli’s Virtue. Chicago: University of Chicago Press, 1996. Р. 8.

Глава 9. Мир Ахиллеса: солдаты Античности, воины современности

1. Seneca. On Anger // Moral and Political Essays. Ed. John M. Cooper and J. F. Procope. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1995. Р. 41, 28.

2. См.: Dana Priest. A Four-Star Foreign Policy? // The Washington Post, Sept. 28, 2000. См. также мою статью: The Dangers of Peace // The Coming Anarchy. N. Y.: Random House, 2000.

3. Статистику перемещения бригад и дивизий см.: Stephen P. Aubin. Stumbling Toward Transformation: How the Services Stack Up // Strategic Review, Spring 2000.

4. См.: Raymond Aron. Peace and War: A Theory of International Relations / Trans. Richard Howard and Annette Baker Fox. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966. Р. 305.

5. Ralph Peters. Fighting for the Future: Will America Triumph? Mechanicsburg, Pa.: Stackpole, 1999. Р. 32.

6. См.: Gomer. The Iliad / Trans. Robert Fagles. N. Y.: Penguin, 1990. Book 19, line 179.

7. Ibid. 254, 265.

8. См.: James Der Derian. Battlefield of Tomorrow: Netwar // Wired, July 7, 1999.

9. См. предисловие Нокса к Илиаде в переводе Р. Фаглса.

10. См. предисловие Нокса, а также статью Weil “The Iliad; or, The Poem of Force” в переводе Мэри Маккарти, опубликованную только в 1945 г. в журнале Politics.

11. Gomer. The Iliad /Trans. Fagles. Book 8, 638–642.

12. См.: Peters. Op. cit. Р. 109, 110.

13. Эту точку зрения высказали независимо друг от друга два вашингтонских аналитика – Reuel Marc Gerecht и Edward Luttwak.

14. О дискуссии о легальности политических убийств см.: Mark Vincent Vlasic. Cloak and Dagger Diplomacy: The U. S. and Assassination // Georgetown Journal of International Affairs, Summer/Fall 2000.

15. См. пророческую статью: Luttwak. Toward Post-Heroic Warfare // Foreign Affairs, May – June 1995.

16. Ignatieff. Virtual War: Kosovo and Beyond. N. Y.: Holt, 2000. Р. 179.

17. См. интервью Cronkite для журнала Playboy, June 1973. Р. 76.

18. Ibid. P. 184, 213, 214.

19. См.: Sun-Tzu. The Art of Warfare / Trans. Roger T. Ames. N. Y.: Modern Library, 2000. P. 80, 131.

20. Thucydides. The Peloponnesian War / Crawley translation, VI: 23.

21. См.: Van Riper. Information Superiority // Marine Corps Gazette, June 1997.

22. Dunlap. 21st Century Land Warfare: Four Dangerous Myths // Parameters, U. S. Army War College, Carlisle, Pennsylvania, Autumn 1997.

23. См.: Michael Lind. The Honor Paradigm and International Ethics. Не опубликовано.

24. См.: Kenneth Waltz. Theory of International Politics. N. Y.: McGraw-Hill, 1979.

25. См.: B. Knox. Backing into the Future: The Classical Tradition and Its Renewal. N. Y.: Norton, 1994. Р. 11, 12.

Глава 10. Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления

1. Из разговора с Робертом Страсслером, редактором кн. The Landmark Thucydides: A Comprehensive Guide to the Peloponnesian War. N. Y.: Free Press, 1996.

2. См.: R. Strassler. Epilogue to The Landmark Thucydides.

3. См. мою статью Could This Be the New World? // The New York Times, Dec. 27, 1999.

4. По данным Бюро информации по проблемам народонаселения, численность населения Индии в первой половине XXI в. вырастет с 1 миллиарда до 1,6 миллиарда человек, а население Африки к 2050 г. увеличится с 800 миллионов до 1,8 миллиарда человек – даже с учетом смертности от СПИДа.

5. См.: Adam Watson. The Evolution of International Society: A Comparative Analysis. N. Y.: Routledge, 1992. Бульшая часть материалов, изложенных в нижеследующих параграфах, навеяна этой блестящей книгой.

6. См.: A. Watson. Op. cit. Р. 81, paperback.

7. См.: A. Watson. Op. cit. Глава 8, различные энциклопедии, переводы Сунь-цзы и др.

8. См.: A. Watson. Op. cit. Р. 121.

9. См.: Montesquieu. The Spirit of the Laws / Trans. Anne M. Cohler, Basia Carolyn Miller, and Harold Samuel Stone. N. Y.: Cambridge University Press, 1989, особенно кн. 1, глава 3, с. 7 и кн. 10, глава 3, с. 139. См. также: Thomas L. Pangle, Peter J. Ahrensdorf. Justice Among Nations. Lawrence: University Press of Kansas, 1999. Р. 157.

10. См.: Carr. The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939. N. Y.: Harper & Row, 1946. Р. 107. Карр, разумеется, был просоветским историком. Но это не должно отвлекать от ряда тонких замечаний, сделанных им в кн. The Twenty Years’ Crisis, которая не о Советском Союзе.

11. См.: Carr. Op. sit. Р. 232.

12. См.: Jessica Mathews. Power Shift // Foreign Affairs, Jan. – Feb. 1997.

13. Letter to John Quinn, May 6, 1917, New York Public Library. Цит. по: Z. Najder. Joseph Conrad: A Chronicle. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1983. Р. 424.

14. См.: Sun-Tzu. The Art of Warfare. N. Y.: Modern Library, 2000. Р. 91.

15. См. предисловие George Cawkwell к кн. Xenophon’s The Persian Expedition. N. Y.: Penguin, 1972. Армия Ксенофона была вынуждена вернуться в Грецию после неудачной попытки помочь Киру Младшему удержаться на персидском троне.

16. См.: Z. Brzezinski. The Grand Chessboard: American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N. Y.: Basic Books, 1997. Р. 36.

Глава 11. Тиберий

1. The Encyclopaedia Britannica. 11th ed. New York, 1910–1911.

2. Ibid. Это тоже случай из периода правления Тиберия, произошедший одновременно с распятием Иисуса в отдаленной римской провинции.

3. См.: Levick. Tiberius: The Politician. L.: Routledge, 1999. Р. 85.

4. Ibid. Р. 138, 139, 142–145. Город Тивериада (современная Тверия) на берегу Галилейского озера был построен Иродом Антипой.

5. Ibid. P. 178. Levick опирается на «Анналы» Тацита (VI, 48, 4).

6. См.: Montesquieu. Considerations on the Causes of the Greatness of the Romans and Their Decline / Trans. David Lowenthal. Indianapolis: Hackett, 1999.

7. Тацит хвалит Тиберия за этот поступок. См.: Tacitus. Annales. IV, 72; Levick. Op. cit. Р. 136, 223.

8. Цит. по: The Encyclopaedia Britannica. 11th ed.

9. См.: D. H. Lawrence. Studies in Classic American Literature. N. Y.: Viking, 1923 and 1971. Р. 111.

Примечания

1

 «Политика воина» была впервые опубликована в конце 2001 г. В 2010 г. доля пользователей интернета во всем мире действительно составляла 30 %.

(обратно)

2

 Беби-бумеры – поколение, родившееся в конце 1940-х – начале 1950-х гг., в период беби-бума – послевоенного подъема рождаемости.

(обратно)

3

 Перевод Г. Муравьевой.

(обратно)

4

 Развратники (фр.).

(обратно)

5

 Государственный интерес (фр.).

(обратно)

6

 Экономический интерес (фр.).

(обратно)

7

 Здесь и далее «Илиада» цитируется в переводе В. Вересаева.

(обратно)

8

 Фронтир (от англ. Frontier) – в истории США зона освоения Дикого Запада в конце XVIII–XIX вв.

(обратно)

9

 Системные соображения (фр.).

(обратно)

10

 В русском переводе «Наука политики».

(обратно)

11

 «Новая кухня» с пониженной калорийностью (фр.).

(обратно)

Оглавление

Содержание

Предисловие

Глава 1 «Современного» мира не существует

Глава 2 «Война на реке» Черчилля

Глава 3 «Пуническая война» Ливия

Глава 4 Сунь-цзы и Фукидид

Глава 5 Добродетели Макиавелли

Глава 6 Судьба и вмешательство

Глава 7 Великие возмутители: Гоббс и Мальтус

Глава 8 Холокост, реализм и Кант

Глава 9 Мир Ахиллеса: солдаты античности, воины современности

Глава 10 Сражающиеся царства Китая и глобальная система управления

Глава 11 Тиберий

Избранная библиография

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg