«Украина и политика Антанты»

Украина и политика Антанты (fb2) - Украина и политика Антанты [Записки еврея и гражданина] 1414K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Арнольд Давидович Марголин

Арнольд Марголин Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина

Памяти М. Е. Мандельштама и И. Л. Шрага

© «Центрполиграф», 2016

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2016

Предисловие

Библейское сказание о Вавилонской башне сохраняет свой поучительный смысл и для настоящих дней. Когда люди перестают понимать друг друга, когда у них нет общего языка, совместная жизнь этих людей в пределах одного государства, одного человеческого общежития и их совместная творческая работа становятся невозможными.

Для взаимного же понимания необходимо прежде всего общение людей между собою.

Столь же необходимо близкое общение между различными партийными, классовыми и национальными группами, связанными совместною государственною жизнью, будь то в пределах Сан-Марино или огромнейшей Английской империи, в Швейцарской конфедерации, в Палестине или на поверхности всего земного шара, в пределах воображаемого будущего союзного государства народов всех пяти частей света.

Вторая русская революция и вся последовавшая за войною эпоха развала Российского государства и всевозможных попыток воссоздания на его месте одного или нескольких новых государственных образований прошла под знаком выявления социального и национального максимализма со стороны отдельных групп и народностей. С другой стороны, те, кто мечтал и мечтает о полном возврате к былому, минувшему, проявили такой же максимализм в слепом непонимании значения всего свершившегося.

При таких условиях не могло быть и речи о каком-либо общем языке. Бесчисленное количество партийных и национальных группировок, образовавшихся в течение последних 15 лет на всем протяжении Российского государства, их разнообразная структура – все это вело к тому, что каждая группа жила своею, замкнутою жизнью. Усиленное же развитие такой легальной кружковщины могло привести лишь к углублению того развала всех устоев государственности и общежития, который явился для Российского государства ближайшим результатом мировой войны. Наряду с параличом государственного организма и общественные силы оказались распыленными на множество разрозненных ячеек. Замкнувшись в свою национальную или партийную скорлупу, люди не знали, что происходит тут же, рядом – иногда в том же городе и даже в том же доме – в национальной или партийной жизни других народностей или другой политической организации.

Воцарение большевиков ознаменовалось полной отменой свободы устного и печатного слова, отменой всех видов свободного человеческого общения и передвижения. Расстройство транспорта, почтовых и телеграфных сообщений привело к тому, что огромное большинство населения одной шестой части земного шара в конце концов оказалось в состоянии полного разобщения между собою и отрезанности от всего остального мира.

При таком безбрежном хаосе произвола и анархии, при столь безграничной неосведомленности обо всем происшедшем и сейчас происходящем нет и не может быть почвы для окончательных выводов и оценки эпохи правящего большевизма и всех смежных, параллельных с ним явлений. Для суда истории в этой плоскости время еще не настало.

Но зато следует спешить с собиранием фактического материала, с опросом свидетелей и очевидцев о том, что каждому из них привелось узнать и увидеть. Те же, кто сам принимал активное участие в политической и общественной жизни последних лет, даже обязаны запечатлеть все то, что им известно в качестве материалов для освещения эпохи второй русской революции, национального движения среди отдельных народностей и вообще всех многообразных явлений последнего времени.

Автор настоящих записок стоит близко к украинскому движению начиная с осени 1917 года. В июне 1918 года он вступает в ряды украинской партии социал-федералистов. Но еще задолго до второй революции автор был в близких дружеских отношениях с целым рядом украинских общественных и политических деятелей, многие из коих сыграли впоследствии значительную роль в судьбе Украины. Будучи одним из основателей Еврейской территориалистской[1] организации в России (1906), автор считал своим долгом сочетать свою работу в направлении создания еврейского автономного государства с активным участием в русском освободительном движении, а после распадения России – в украинском национально-государственном строительстве.

В такого рода сочетании, в таком синтезе национального долга еврея пред своим родным народом и его гражданского долга в отношении государства, в котором он фактически живет и пользуется гражданскими правами, автор видит гармоническое выявление сущности современного еврейства.

Настоящая книга имеет своею целью изложение фактов, известных автору и могущих послужить для освещения взаимоотношений, которые наблюдались между украинским и еврейским народами в последние годы. В связи с этой задачей дается попутно общая характеристика некоторых основных моментов украинского движения, украинской интеллигенции и наиболее видных политических деятелей.

Прямое, непосредственное участие автора в переговорах представителей украинского движения с целым рядом политических и общественных деятелей держав Антанты в Париже и Лондоне дало ему возможность близко ознакомиться с общим направлением политики Антанты в отношении Восточной Европы.

Bernburg а. S., июль 1921 г.

Глава 1. Синагога. Русский язык. Украинская деревня. Погромы и их отражение в еврейской психике

Как только мы касаемся вопросов жизненных, художественных, нравственных, где человек не только наблюдатель и следователь, а вместе с тем и участник, там мы находим физиологический предел, который очень трудно перейти с прежней кровью и прежним мозгом, не исключив из них следы колыбельных песен, родных полей и гор, обычаев и всего окружающего строя.

Герцен. Былое и думы

Погромы 1881 года вряд ли могли сохраниться в моей памяти. Мне было тогда всего четыре года. И если у меня все же запечатлелись какие-то смутные воспоминания детства о погромах, то это, вероятно, вызвано позднейшими рассказами о них в доме моих родителей, бывших очевидцами киевского погрома 1881 года.

Вообще же раннее детство мое прошло в патриархальной еврейской среде. В нашем доме свято соблюдались тогда требования еврейской религии. Это был настоящий «набожный дом». Отец часто брал меня с собою в синагогу. Кто из еврейских детей не сохранил навсегда в своей памяти тот синагогальный двор или сад, где они встречались со своими сверстниками, играли во всевозможные игры, устраивали между собою всякие побоища и войны? И кто из нас не слышал в детстве бранных слов от христианских детей по адресу «жидов»?

Синагога оставила надолго свой след в моей душе. И даже теперь один внешний вид синагоги, как нечто конкретное и осязательное, роднит меня с моим народом больше, чем все учения и законы о персонально-национальной автономии. Увы, этих чувств уже не знают мои дети, которые родились и выросли при других условиях.

Родным языком моего детства был русский. И хотя в доме у нас говорили очень много и на разговорно-еврейском языке, но ко мне обращались всегда по-русски. Я привык думать и говорить по-русски, русский язык роднил меня с русской культурой.

Само слово «Украина» в среде, в которой я жил, являлось тогда пустым звуком. Было лишь понятие о хохлах, но не совсем точное. Оно связывалось с живым образом прислуги, деревенских баб, приносивших молоко, овощи и т. д. Хохол неправильно отождествлялся с мужиком и противопоставлялся кацапу, в образе грузчиков, плотников, продавцов кваса и представителей других отхожих промыслов из великороссийских губерний.

Зато с незапамятного времени у меня стало развиваться чувство страстной привязанности к родному городу Киеву и к Днепру, а впоследствии – и к украинской деревне, с ее желтыми полями, соломенными крышами и вишневыми деревцами. Уже в гимназические годы я предпочитал жизнь в деревне всяким соблазнительным поездкам за границу и «на дачу». Некоторое время я брал уроки древнееврейского языка у известного еврейского публициста Вайсберга. Но от этого учения сохранилось в памяти, к сожалению, лишь знание азбуки и понимание смысла весьма немногих слов. Предметы гимназического преподавания, ассимилирующее влияние окружающей в гимназии обстановки, соблазн прогулок по диким откосам Царского сада и прекрасным окрестностям Киева, катанье на лодке – все это заполняло меня настолько, что я весьма рассеянно слушал уроки почтенного Вайсберга, навещавшего меня дважды или трижды в неделю. Засим наступила пора увлечения атеистическими началами, космополитическими принципами – и я вскоре после наступления 13-летнего религиозного совершеннолетия прекратил мои недолговременные занятия древнееврейским языком.

И все же образ покойника Вайсберга стоит предо мною и сегодня как живой. А рядом с ним выплывает образ покойного П. П. Чубинского, известного украинского деятеля, близкого друга нашей семьи в мои гимназические годы, побывавшего в ссылке за «хохломанство».

Так переплетались в моем сознании, а равно и в подсознательной сфере, все эти восприятия от трех различных миров. Еврейская среда, синагога, русский язык и русская школа, украинская деревня, украинская песня… И долго, мучительно долго метался я в исканиях синтеза всех этих восприятий и ощущений…

По окончании Киевского университета я прожил около двух лет за границей, где слушал лекции по философии и уголовному праву. По возвращении в Киев я посвятил себя практической адвокатской работе, главным образом по уголовным делам.

Поворотным моментом в моей адвокатской деятельности является мое участие, в качестве молодого стажера, в деле о гомельском погроме, разбиравшемся осенью 1904 года. С этого времени я принимал посильное участие в делах об еврейских погромах и в аграрных и политических процессах.

В чисто уголовных делах особенно характерными для украинского крестьянства являлись жестокие самосуды над конокрадами, а также тяжкие телесные повреждения, нередко кончавшиеся смертию, как месть за захват земли. Орудием этих диких расправ бывали чаще всего кол или оглобля, а иногда и вилы.

Зато среди физических виновников еврейских погромов, запятнавших себя позорнейшими убийствами и истязаниями, мучениями и изнасилованиями, в Кишиневе, Гомеле, Смеле, а также в бесчисленных городах и местечках юга России, по которым прошел погромный ураган октября 1905 года, были исключительно отбросы и преступные элементы городской накипи. Крестьяне же из соседних сел и деревень являлись лишь для того, чтобы поживиться разграбленным товаром. Во время киевского погрома разгромили дотла и мою квартиру, хотя она и находилась в стороне от районов, подвергшихся систематическому разгрому. Как было установлено впоследствии, я попал в специальный «проскрипционный» список лиц, подлежащих убиению и разграблению. Это была месть местных черносотенцев за мою деятельность в союзе полноправия евреев и в союзе союзов. Я наблюдал из безопасного пункта, как громилы, во главе с городовым, ворвались в мою квартиру. Ввиду отсутствия моего и моей семьи, своевременно скрывшейся у знакомых, дело ограничилось уничтожением и расхищением имущества. Сравнительно благополучно закончилось также преследование меня за участие в союзе адвокатов. Я был привлечен по 126-й статье Уголовного уложения, но засим дело было прекращено.

Гомель, Смела, Кролевец, Киев, Нежин и т. д… Сколько времени и труда, сколько душевных сил было затрачено на защиту еврейской чести в этих процессах… И сколь явственно вырисовалась на этих процессах преступная рука Плеве, его сподвижников и последователей, непосредственных устроителей погромов…

Зато крепка была вера в то, что с ниспровержением царского абсолютизма погромы станут невозможными… Никто из нас, специально занимавшихся исследованием погромов того времени, и не подозревал, как глубоко проник в народный организм яд насаждаемого правительством антисемитизма и погромной агитации.

Но было, с другой стороны, ясно, что предстоит еще тяжелая, продолжительная борьба со старым российским режимом.

Еврейская народная масса, изверившись в близости наступления лучших дней, стала усиленно эмигрировать в Америку. Еврейская молодежь хлынула в ряды сионистской организации, в ряды Бунда и других образовавшихся в то время еврейских национальных партий. Вообще, после кишиневского погрома начинается новая полоса истории в жизни еврейского народа.

Сионистская организация объявила себя на Гельсингфорсском съезде политической партией. Это была роковая ошибка, которая привела к полной неразберихе и путанице в области примитивных понятий о политических партиях. Правда, засим выделилась специальная партия пуйоль-сионистов (то есть сионистов-соцдемократов). Но все же в рядах сионистской партии оставались самые разнообразные элементы с самыми противоположными воззрениями по основным политическим, социальным и экономическим вопросам.

Между тем стремление еврейского народа к образованию своего национально-территориального центра, своего автономного государства стало настолько могучим, что оно вообще не могло уже уложиться в рамки политической партии. Это уже было народное движение, и его следовало облечь в форму беспартийной организации или союза.

Нарождение ряда еврейских социалистических партий способствовало развитию социалистического мировоззрения среди еврейского пролетариата, который легче и доверчивее воспринимал основы социализма на разговорно-еврейском языке. Параллельно с этим шел и рост национального самосознания среди еврейских рабочих. Но самый факт отдельного существования еврейских политических партий (как и украинских, литовских и т. д.) создавал политическое средостение между народами, населявшими одно государство, приводил, вместо политического объединения, к полному разобщению.

Среди сознательного еврейства лишь незначительное меньшинство не было захвачено этим бурным потоком, уносившим, отрывавшим еврейство от общей, непосредственной, совместной политической жизни с остальными народами в рядах общегосударственных политических партий.

С другой стороны, в рядах самого еврейства шла усиленная дифференциация. Модное учение Бауэра и Шпрингера о сейме и национально-персональной автономии дало также основание для образования отдельной еврейской политической партии. И хотя впоследствии и произошло слияние еврейских партий сионистов-социалистов и «еврейских социалистов» (или так называемых сеймовцев), все же в результате получился разброд и кружковщина.

Основоположники Бунда видели в разговорно-еврейском языке средство для увеличения кадров всемирного организованного пролетариата. Я же, например, видел в русском языке средство для борьбы и защиты прав моего родного народа пред правительственными органами, пред судом, в печати и для общения моего народа с большинством населения, среди которого он жил. Мне казалось, что идеал сожительства разных народов в одном государстве являет собою Швейцария, что политические партии должны быть построены по признаку территориально-государственному.

Для осуществления же чисто национальных заданий каждой отдельной народности мне представлялось более правильным и целесообразным объединение в виде союзов и организаций, а не политических партий. По вопросу, например, о преподавании древнего или разговорно-еврейского языка, как предметного, в школах, вовсе не было обязательно расхождение между евреем-пролетарием и буржуем. И те и другие всегда были в числе сторонников и того и другого течения по этому вопросу.

Вместе с сим все больше крепло сознание, что самая широкая персонально-национальная автономия является лишь слабым суррогатом здорового территориального фундамента. И я пришел к территориализму, но я пришел к нему не от сионизма, как его родоначальники Зангвилль, Мандельштам и др., а от реального факта массовой еврейской эмиграции, устремившейся в Америку после кишиневского погрома. Факт «великого переселения еврейского народа» был налицо, ежегодно покидало Россию в среднем до ста тысяч евреев!

Оставалось приискать незаселенную территорию и направить туда хотя бы часть эмиграционного потока.

Вместе с незабвенным М. Е. Мандельштамом, Л. А. Левом, А. И. Липецом и Л. Г. Папериным я был в числе учредителей Еврейской территориалистской организации, в которой беспрерывно состою со дня ее учреждения и по сей день. Созданное трудами Д. Л. Иохельмана Еврейское эмиграционное общество и должно было служить аппаратом для осуществления программы ЕТО. Наряду с практической работой по регулированию эмиграции изучался вопрос о пригодности для заселения ряда территорий – Киренаики, Анголы, Гондураса, Месопотамии и т. д.

Вопрос о Палестине представлялся при тогдашней международной конъюнктуре малореальным. Но уже в ноябре 1918 года конференция ЕТО в Киеве, ввиду изменившихся коренным образом условий, уполномочила Центральный комитет войти в соглашение с сионистской организацией о координировании действий и совместной работе по заселению Палестины.

В предвидении, однако, того непреложного факта, что эмиграция в Палестину не может быть при самых благоприятных условиях массовою, ЕТО решила продолжать свою главную практическую работу в области регулирования эмиграции в Америку.

Последние события в Палестине снова вызывают много пессимистических дум и опасений. И если этот пессимизм оправдается, то ЕТО придется возобновить изыскания для создания еврейского территориально-автономного центра в малонаселенных частях Северной или Южной Америки.

Глава 2. Выборы в I Государственную думу. Украинское крестьянство. И. Л. Шраг. Начало реакции. «Киевские отклики»

На выборах в I Государственную думу я имел широкую возможность ознакомиться вплотную с политическими настроениями крестьянства Киевской и Черниговской губерний. И хотя выборы по губерниям были двустепенные и куриальные, но уже в губернском избирательном собрании все три курии (крестьянская, городская и помещичья) находились в непосредственном общении друг с другом.

Само собой разумеется, что вопрос о земле стоял у крестьян на первом плане. Ввиду бойкота I Государственной думы со стороны большинства социалистических партий главное влияние на выборах естественно выпало на долю Партии народной свободы. Однако уже и тогда крестьяне явно тяготели к нарождавшейся в те дни «трудовой группе». В результате почти во всей России выборы по губерниям прошли на основе блока партии кадетов с городской и крестьянской куриями и с тем меньшинством из помещичьих курий, которое стояло близко к Конституционно-демократической партии.

В тех же губерниях, где городская курия состояла преимущественно из евреев (юго-западные и северо-западные губернии), это сочетание начала партийного с началом куриальным было пополнено еще и блоком с Союзом полноправия евреев путем предоставления пропорционального количества мест кандидатам от Союза полноправия.

В Черниговской губернии число евреев-выборщиков было весьма незначительное[2], а потому не было места, по масштабу пропорциональности, для еврейского кандидата. Однако случилось нечто весьма неожиданное. На предвыборном собрании, после произнесения речей, была произведена пробная тайная баллотировка по списку блока. Из 10 намеченных кандидатов (5 к.-д. и 5 от крестьян и трудовой группы) необходимое большинство получили 9 кандидатов, а на место одного из забаллотированных кандидатов к.-д. я оказался избранным значительным количеством голосов. Отчасти это объяснялось, по-видимому, тем, что моя речь имела большой успех у крестьянской курии. Крестьяне, как я узнал впоследствии, и выдвинули мою кандидатуру. Но этот факт был весьма показателен, как выявление полного доверия со стороны крестьян к еврею и полной готовности вручить ему защиту своих кровных интересов.

Я предпочел, однако, снять с очереди свою столь случайную кандидатуру и отказался баллотироваться по Черниговской губернии, так как был в то же время намечен одним из двух кандидатов Союза полноправия евреев по Киевской губернии.

В Киевском губернском избирательном собрании моя кандидатура снова оказалась наиболее приемлемой для крестьянской курии. Наибольшее количество голосов на предвыборном собрании из 15 кандидатов блока получили В. М. Чеховский (будущий председатель Совета министров в период украинской Директории) и я.

Однако киевские административные власти не дремали; наши избирательные цензы по Черкасскому уезду были «разъяснены», – и мы оба не были допущены к окончательной баллотировке. По поводу этого «разъяснения» был послан, по инициативе крестьянской курии, протест губернского избирательного собрания председателю Совета министров, переданный затем в Государственную думу.

Государственная дума не успела дойти до рассмотрения этого протеста, так как была завалена делами большей государственной важности… Но все же такого рода протест сохраняет всю свою силу и значение, как показатель отношения в то время украинского крестьянства к еврейству и как символ стремлений крестьянства к дружескому сосуществованию с еврейским народом.

Со времени выборов в I Государственную думу у меня завязались близкие дружеские отношения с покойным Ильей Людвиговичем Шрагом, одним из лидеров украинского национального движения, председателем фракции автономистов-федералистов в I Государственной думе. Вся Черниговская губерния знала и горячо любила Шрага, крестьянство иначе не называло его, как «батько Шраг».

Было много оснований для такой популярности. Прямой, правдивый, он не знал компромиссов в отстаивании прав всех угнетаемых. Талантливый оратор, опытный адвокат, он был несменяем на самых ответственных ролях в земской и городской работе, без него не проходило в Черниговской губернии ни одно значительное судебное дело. Но главное обаяние заключалось в его прекраснодушном характере, в его повседневных отношениях к окружающим людям. Строгий к самому себе, он прощал другим все их мелкожитейские прегрешения и бичевал лишь тех, кто злоупотреблял своей властью и могуществом во вред народу. Никогда нельзя было услышать из его уст желчных замечаний по чьему-либо адресу, ему вполне чуждо было чувство зависти. Дом же Шрагов славился гостеприимством самого хозяина, его жены и всей его семьи. В этом доме бывали все – от самых близких друзей до самых ярых политических противников Шрага. В еврейских кругах Черниговской губернии имя Шрага было окружено ореолом праведника и друга еврейского народа.

И действительно, это был праведник и истинный друг всех угнетенных.

Из крестьян-выборщиков Черниговской губернии больше всех остался в памяти Высовень, самоучка, впоследствии сельский учитель. Высовень возвратился незадолго до выборов из административной ссылки. Казалось, что он сгорбился от тяжести общенародного горя и личных переживаний в Сибири. Впоследствии мне привелось защищать его по делу о хранении нелегальной литературы. Он был приговорен к краткосрочному содержанию в крепости. Вскоре после этого я получил известие об его смерти. Но еще и сейчас я вижу пред собою его умные, печальные глаза, его сгорбленную фигуру…

Особенно памятен мне этот человек его сочувствием, которое он проявлял в отношении страданий бесправного еврейского народа.

В Киеве на выборах я познакомился с бароном Ф. Р. Штейнгелем. Его первое выступление в Государственной думе было всецело посвящено еврейскому вопросу. Вообще, во всей своей деятельности Штейнгель всегда проявлял особенный интерес и теплоту к судьбам еврейского народа. Впоследствии, при гетмане Скоропадском, он был назначен украинским послом в Германии, на каковом посту и оставался до переворота, то есть до перехода власти к Директории.

Из ярких, интересных фигур выборщиков первого призыва следует упомянуть еще В. М. Чеховского и священника Крамаренко, видных деятелей украинского движения в Черкасском уезде.

В иных условиях проходили выборы во II Государственную думу. Правительство и правые элементы старались воздействовать на крестьянскую курию. В Киеве не было допущено предвыборное совместное собрание курий. Все крестьяне-выборщики были приглашены в Лавру, где велась среди них черносотенная и ярко антисемитская пропаганда. Часть крестьян, как тогда передавали, принесла присягу, что пойдет с помещиками и положит черные шары кандидатам-евреям. Однако они выполнили лишь вторую половину этого обещания, данного под присягою. Забаллотированными оказались и все кандидаты правых групп, и оба кандидата от группы еврейских выборщиков – Л. Е. Моцкин и я[3]. На сей раз оказался «разъясненным» мой ценз по Черниговской губернии, и я ограничился участием лишь в киевских выборах.

Ничего яркого не осталось в памяти и от выборов в III Государственную думу. Закон 3 июня предопределял исход выборов, отдавая большинство в руки помещичьей курии. Кратковременное существование первых двух дум и отсутствие прямых реальных результатов в виде коренных реформ привело к упадку интереса населения в отношении выборов[4].

Надвигалась злая столыпинская реакция. Вместо долгожданных реформ сыпались репрессии, возбуждались судебно-политические процессы. Снова начались систематические преследования еврейства, гонения в области правожительства и т. д.

По политическим убеждениям я примыкал со дня созыва I Государственной думы к тому течению, которое отражали программы близких и родственных по духу трудовой группы и образовавшейся несколько позже Народно-социалистической партии. Но я не входил в то время официально ни в трудовую группу, ни в Народно-социалистическую партию за фактическим отсутствием в Киеве в те годы отделов названных группы и партии. Политическим центром, где собирались мои близкие единомышленники и друзья, была газета «Киевские отклики». Среди них были покойные И. В. Лучницкий, В. В. Водовозов и М. Б. Ратнер, известные украинские деятели Н. П. Василенко и А. Ф. Саликовский. В состав сотрудников входили также С. Г. Лозинский, Д. П. Рузский, М. С. Миль руд, М. С. Балабанов (редактировавший одно время газету), Н. В. Калишевич, М. Г. Гехтер, М. И. Эйщискин (впоследствии редактор «Киевской мысли»), Н. С. Миркин и др. Жили мы в те времена дружно, тесной семьей, и не предвидели, что пути многих из нас потом разойдутся… Иногда мы совершали прогулки по Днепру, чаще всего в Канев, на могилу Шевченко. Это общение обогащало мои познания, дотоле весьма смутные, в украинском вопросе и создавало необходимую атмосферу взаимной близости и доверия между представителями двух народностей, связанных общим гражданством, общей государственной жизнью.

Был такой кратковременный период, когда я искал общения с партией к.-д., ввиду близости моих взглядов по некоторым вопросам с левым крылом киевского отдела этой партии. Здесь я встречался с Д. Н. Григоровичем-Барским, с которым потом пришлось столь много поработать совместно в деле Бейлиса, с покойными Вязловым, Шольпом и другими. Но я недолго пробыл в рядах «примыкающих» к кадетам, так как было у меня слишком много расхождений не только с программой, но и с тем духом книжности и оторванности от жизни, который там веял.

Глава 3. Дубенский комитет обороны евреев от погромов. Апогей столыпинской реакции. Дело Бейлиса

Мне суждено было в период 1904–1908 годов специализироваться больше всего на делах о погромах, то в качестве поверенного гражданских истцов-евреев, то в качестве защитника евреев – участников самообороны, то, наконец, однажды, в качестве свидетеля и потерпевшего (дело о киевском погроме). Среди множества этих процессов заслуживает особенного внимания дело о лубенском комитете обороны еврейского населения от погромов, слушавшееся в киевском военно-окружном суде в 1908 году.

Лубны оказались одним из немногих городов Полтавщины, где не было погрома. Объясняется это исключительно тем, что Лубенская городская дума, во главе которой стоял тогда городской голова Г. К. Взятков, заблаговременно учредила названный комитет обороны. Необходимые меры были приняты, были созданы отряды, учреждены дежурства и т. д. Лубенское еврейство так и не изведало ужасов погрома.

Председателем этого комитета был Взятков, в состав его вошли также братья Шеметы, основатели украинской партии хлеборобов, А. Н. Левицкий (впоследствии премьер-министр украинского правительства каменецкого и тарновского периода), податной инспектор Женжурист, Супруненко, студент Лобасов и др. Из евреев в комитете участвовал Я. О. Каганов, владелец мельницы в Лубнах. Имен остальных участников комитета я сейчас не припоминаю.

Каким образом прокурорский надзор мог усмотреть в таком приготовлении к защите еврейского населения на случай погрома признаки составления сообщества для ниспровержения существующего (вернее – существовавшего тогда) строя (ст. 102 Угол. улож.) – это осталось непостижимым даже для нас, специалистов-адвокатов.

Я защищал в этом процессе Взяткова, Лобасова и Каганова. Слушание дела продолжалось целый месяц, так как к нему было самым нелепым образом пристегнуто другое дело о членах лубенских социалистических партий. Ввиду явной беспочвенности обвинения почти все члены «комитета обороны» были оправданы при первом же слушании дела. Те же из них, которые в качестве инициаторов комитета были приговорены к незначительным наказаниям (Взятков, Шемет и Левицкий), обжаловали приговор в кассационном порядке и были также оправданы при втором слушании дела, которое снова потребовало двухнедельного разбирательства.

За все это время мы, защитники, успели близко изучить наших подсудимых, сродниться с ними. Для нас они были близки и дороги своим гражданским порывом, который спас Лубны от разгрома. И если бы во всех городах своевременно образовались такие же комитеты, быть может, и полиции не удалось бы организовать погромы.

Сумерки реакции все больше и больше сгущались. Закончились большие политические процессы, оставшиеся в виде наследия от первой русской революции. Боевой тон политических защитников, еще раз гордо прозвучавший в деле Совета студенческих представителей Киевского университета, стал постепенно сменяться приспособляемостью к составу суда. Как раз в это время стали возбуждаться позорные преследования евреев, именующих себя не так, как они записаны в метрических свидетельствах (при полной безнаказанности для христианина Петра, Павла или Владимира именовать себя Пьером, Полем и Вольдемаром), о подложных аттестатах и свидетельствах на звания, дающие право жительства и т. д. Тянулась скучная, серая канитель эпохи III Государственной думы.

На этом периоде безвременья не приходится долго останавливаться. Он не дает ничего яркого вплоть до возникновения мировой войны.

Но есть зато одно весьма мрачное, зловещее явление, которое представляется наиболее постыдным пятном для истории российской государственности и правосудия этой эпохи. С этим явлением я связан плотью и кровью, оно целиком приковало меня к себе на три года, потребовало напряжения всех моих сил и расшатало мое на редкость крепкое от природы здоровье. Речь идет о деле Бейлиса.

Еще ранней весной 1911 года в Киеве носились слухи о загадочном убийстве мальчика Андрюши Ющинского. Мелькнуло в газетах сообщение, что местные черносотенцы, члены «Двуглавого орла», усматривают в этом происшествии признаки ритуального убийства. Засим были заподозрены в качестве убийц мать и отчим Ющинского, которые и были арестованы полицией. И хотя полиция попала в этом случае на ложный след, но факт тот, что на некоторое время само дело это было совершенно забыто вместе с нелепыми слухами об его ритуально-еврейском характере.

Лето 1911 года в Киеве прошло в лихорадочных приготовлениях к торжественной встрече царя, царского семейства, Столыпина и всех министров по случаю предстоявшего открытия памятника Александру II. И никто и не подозревал в это время, какая адская работа велась тогда в черносотенном подполье.

Не успело состояться торжество открытия памятника, как раздался в киевском городском театре выстрел Богрова. Через несколько дней Столыпина не стало.

Вскоре после этих дней (август 1911 года) ко мне явилась в мои приемные часы жена Менделя Бейлиса и сообщила мне о том, что он арестован по обвинению в убийстве Ющинского. Она просила меня принять на себя защиту ее мужа.

Дело Бейлиса слишком свежо еще в памяти современников. Кроме того, имеется трехтомный стенографический судебный отчет, в котором содержится, с некоторыми незначительными и неизбежными ошибками, довольно полная картина того, как развернулось это дело на судебном следствии и в речах прокурора, гражданских истцов и защитников.

Но многое, очень многое так и осталось неизвестным никому, за исключением тех, кто очень близко стоял к делу. Параллельно с официальным предварительным следствием велось частное расследование, для обнаружения действительных убийц Ющинского. Об этом расследовании давно пора дать подробный отчет, написать обо всем, что сохранилось в документах, записях и памяти. У меня был собран для осуществления этого задания обширнейший материал, который, к несчастью, я вынужден был оставить в моей петербургской квартире, когда приехал весной 1918 года за моей семьей из Киева и когда нам пришлось бросить все на произвол судьбы и пробираться разными кружными путями в Киев. Так и по сей день мне неизвестно, какая участь постигла мою библиотеку и архив, заключавшие в себе все наиболее для меня ценное.

Уже за границей, в 1919 году, я узнал, что большевики расстреляли в Киеве Веру Чеберяк. С нею погребена, к сожалению, возможность полного восстановления картины убийства Ющинского во всех ее подробностях.

Частное расследование установило бесспорную причастность Чеберяк к убийству Ющинского. Но зато так и не удалось установить тех нитей, которые протягиваются от этого кошмарного дела к подполью «Двуглавого орла» и других черносотенных местных и центральной организаций того времени.

«Qui s’excuse, s’accuse»[5], гласит французская поговорка. Еврейство ограничивалось во всех ритуальных процессах, предшествовавших делу Бейлиса, защитой подсудимых, опровержением улик, представлением доказательств о том, что еврейская религия не знает и не допускает изуверских сект, совершающих ритуальные убийства. У темных, невежественных масс, среди которых велась соответствующая агитация, даже при оправдательном приговоре оставался вопрос и сомнения о том, «кто же в таком случае убийца». И даже оправданный подсудимый, как это называлось в свое время, «оставлялся в подозрении».

Обывательская толща отвергает так называемый метод доказывания фактов путем исключения. «Подай сюда убийцу» – таков крик улицы. Вот почему с первого же дня моего участия в деле Бейлиса я твердо решил оставить на сей раз обычный, трафаретный путь защиты и искать убийц. На обвинение надо было ответить не обороною, а наступлением – надо было найти действительных виновников.

Избранный мною путь оказался весьма тернистым. Как известно, российские законы не допускали участия защиты в предварительном следствии. Вообще, приходилось идти против течения, а в таких случаях не легко находишь попутчиков… Часто, в особенно опасных случаях, я оставался почти совершенно одиноким. Но зато я всегда был в согласии с моею совестью. Интересы еврейства были мне неизмеримо дороже, чем все профессиональные условности. Меньше всего я чувствовал себя в этом деле «адвокатом». Как и в прошлой моей деятельности, я стремился лишь выполнить то, чего требовал долг еврея и гражданина.

В связи с моим участием в деле Бейлиса и возбуждением против меня всякого рода преследований я стал получать анонимные угрожающие письма. К концу 1913 года я вынужден был покинуть Киев и переехал в Петербург. Последовавшее засим в дисциплинарном порядке исключение меня из адвокатского сословия выбило меня из обычной колеи, личные же дела сложились таким образом, что я прожил в Петербурге вплоть до начала 1918 года, лишь периодически наезжая в Киев.

В мае 1917 года, после переворота, соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Правительствующего Сената рассмотрело, в порядке надзора, мое дисциплинарное дело. Сенат признал определение Киевской судебной палаты не только неправильным, но и построенным на извращениях фактов. За отсутствием в тех деяниях, которые мне инкриминировались, какого-либо профессионального нарушения, Сенат прекратил дело. Мои права были восстановлены. Все мои действия по расследованию убийства Ющинского были признаны Сенатом вполне правильными, закономерными и естественно вытекающими из моего стремления «снять клевету с родного народа». Параллельно с сим Сенат затребовал от судившего меня состава Киевской судебной палаты объяснения о допущенных ею по делу извращениях фактов и неправосудном в отношении меня определении. Предстоял на сей раз суд над теми, кто судил и осудил меня. Но суд этот не состоялся, так как все было сметено вихрем разыгравшихся после этого событий. Также не суждено было мне возвратиться к адвокатской деятельности.

С делом Бейлиса у меня связано одно особенно дорогое для меня воспоминание. Это было в первые месяцы войны. Я ехал из Киева в Петербург и разговорился в коридоре вагона со стариком евреем. Старик все время поглядывал в купе, где его место было занято развалившейся во всю длину дивана дамою. У старика разболелись от стояния ноги – и он обратился наконец к бесцеремонной даме, прося ее в очень вежливой форме освободить его место. На это обращение последовала весьма резкая и грубая реплика дамы с ссылкой на то, что ее муж – офицер и сражается за родину, а потому она имеет право на путешествие с удобствами. Когда же старик еврей попытался представить свои возражения и отстоять свое право на место, дама истерически воскликнула: «Ах ты, жид, ах ты, Бейлис»…

Старик спокойно ответил на это: «А вы, мадам, Чеберячка».

Этот ответ старика еврея свидетельствует о том, что частное расследование по делу Ющинского не прошло бесследно. У еврейства был на сей раз простой, прямой и определенный ответ на гнусное обвинение.

Глава 4. Начало второй революции. Июньские съезды. Федерация и национальный вопрос. Роковое наступление

Еще за год до революции 1917 года в Петербурге организовался кружок убежденных сторонников федерации, как необходимой формы государственного устройства России. Из киевлян в этом кружке участвовали покойный И. В. Лучицкий, М. А. Славинский (ныне украинский посол в Чехословакии), Д. П. Рузский и я. Засим у нас возникло решение основать всероссийскую радикально-демократическую партию с определенным лозунгом о необходимости переустройства России на федеративных началах. К нам присоединились К. А. Мациевич (ныне украинский посол в Бухаресте), В. Э. Брунст (товарищ министра земледелия в гетманский период) и др. Но когда уже был составлен проект программы, у меня обнаружились расхождения с большинством кружка, в первую очередь по вопросам внешней политики. И я вышел из комитета, организующего радикально-демократическую партию.

Началась революция. События разворачивались с необычайной быстротой. Меня потянуло на родину, в Киев, куда я и поехал в мае 1917 года со специальным заданием – попытаться объединить на лозунге федерации тех, кто примыкал в свое время по своим убеждениям к трудовикам и народным социалистам. Мне удалось, при помощи моих друзей и единомышленников, заложить в Киеве фундамент для образования отдела Народно-социалистической партии. Однако для широкого распространения Народно-социалистической партии или трудовой группы ни Киев, ни Украина не предоставляли больших возможностей, ввиду общегосударственного характера этих партий и ввиду распространенности в то время на Украине национальных украинских, еврейских и польских партий. Помимо того, программа Народно-социалистической партии была недостаточно «левой» для возбужденного состояния умов в тот период времени. Наш первый киевский митинг (май 1917 года) вышел поэтому достаточно бесцветным, ввиду спокойного и делового тона докладов. Собравшаяся публика, особенно молодежь, явно скучала, слушая наши добросовестные разъяснения о том, что заключают в себе понятия о федерации и автономии. Одно же упоминание при изложении земельной программы о необходимости некоторого вознаграждения помещиков прожиточным минимумом, хотя бы на короткое время, вызывало ропот и негодование.

Меня лично такой результат митинга смущал меньше, чем моих товарищей. Не впервые приходилось идти против течения, в незначительном меньшинстве, и не в последний раз…

По возвращении в Петербург я был привлечен организационным комитетом к работе по созыву всероссийского съезда Народно-социалистической партии. К этому времени относятся мои частые встречи с В. А. Мякотиным и А. В. Пешехоновым, светлые образы которых никогда не потускнеют в моей памяти, несмотря на все последовавшие позже и могущие еще последовать расхождения с ними во взглядах и тактике.

Комитет возложил на меня выступить на съезде с докладом о государственном устройстве России на федеративных началах. Параллельный доклад о национальном вопросе был поручен А. Саликовскому. Тезисы моего доклада были утверждены съездом и положены в основание новой программы партии. На основе этих же тезисов тогда же состоялось и слияние Народно-социалистической партии с трудовой группою в одну «Трудовую народно-социалистическую партию».

История этого слияния и весь ход предварительных переговоров между съездами партий заключает в себе очень много весьма поучительного для оценки того момента и выявляет некоторые характерные особенности интеллигенции, воспитавшейся в специфических условиях российской действительности, с ее теоретически-идейным максимализмом и полным игнорированием условий реальной жизни.

Не надо забывать, что в июне 1917 года Германия и Австро-Венгрия представлялись еще весьма мощными военными государствами. Никто не мог еще тогда с точностью предвидеть, в какую сторону нарушится в результате войны «равновесие» великих европейских держав и какие изменения постигнут старую карту Европы.

В свою очередь, и Российское государство еще представляло собою в то время нечто целое, его развал и распадение, ставшие неизбежными после июньского наступления, еще не являлись тогда предопределенными. При таких условиях было ясно, что отделение от России той или иной значительной части государственного целого может обеспечить полную победу центральных держав и аннексию ими как отделившейся части, так и других частей, по их выбору.

Невзирая на такое положение вещей, докладчики на съезде трудовиков (Шаскольский, Булат) и поддерживавшие их тезисы Водовозов и др. настаивали на признании за всеми национальностями, населяющими Российское государство, права на самоопределение вплоть до отделения от России (точнее – от Великороссии). Значительное большинство съезда трудовиков склонялось к принятию такой формулы.

Приблизительно в то же время собрался в Москве всероссийский съезд партии социалистов-революционеров, где тождественная формула была принята подавляющим большинством. Наконец немногими днями позже съезд Советов принял точно такую же резолюцию и предъявил к Временному правительству требование, чтобы оно официально провозгласило право всех народов на самоопределение вплоть до отделения…

Наоборот, народные социалисты, в полном согласии с моим докладом и с докладом А. Ф. Саликовского, единодушно отвергали такого рода максимализм в разрешении национального вопроса. Столь же единодушно были приняты тезисы о переустройстве Российского государства на федеративных началах. К сожалению, у меня не имеется под рукою ни протокола съезда, ни резолюций. Но я отчетливо помню, что в мотивах изготовленной мною и принятой съездом резолюции было указано на параллельную необходимость децентрализации управления и самого широкого удовлетворения стремлений народов к национальной автономии.

Съезды трудовой группы и Народно-социалистической партии заседали в соседних домах и одновременно. С самого начала это было так устроено для возможности контакта и переговоров между съездами, с целью намечавшегося слияния обеих партий. Земельная программа и права национальностей являлись кардинальными вопросами. По первому из этих вопросов соглашение между съездами было достигнуто без особенных затруднений. Зато по вопросу о государственном устройстве России в связи с правами национальностей пришлось преодолеть немало трений и препятствий. Трудовики твердо стояли на своем и требовали от нас принятия формулы о правах народов на полное отделение…

Наконец решено было избрать согласительную комиссию из представителей обоих съездов в лице докладчиков и специально избранных лиц. Особенную неуступчивость, помнится, проявил в комиссии В. В. Водовозов. На все указания Мякотина о том, что формулой трудовиков немедленно же воспользуется Финляндия, Водовозов ответил столь же решительно, как и неубедительно: «Финский народ этого не сделает, ибо финляндцы не так глупы и не так подлы (sic!), чтобы отделиться от России».

И возникал сам собою вопрос, для чего же Водовозов и его единомышленники так ломают копья за свою формулу, раз они уверены, что даже финляндцы ею не воспользуются.

Все же настроение у народных социалистов было более единодушное в этом спорном вопросе, нежели у съезда трудовиков. Последние пошли наконец на уступки. Состоялось компромиссное соглашение о том, что каждой народности должно быть предоставлено право созыва своего отдельного национального учредительного собрания, но что окончательное решение вопроса о государственном устройстве России все же будет принадлежать Всероссийскому учредительному собранию, как второй и последней инстанции.

И не является ли знаменательным, что будущие «сепаратисты», Саликовский и я, были в то время противниками формулы о праве на отделение, тогда как российские эсеры, большинство трудовиков и съезды Советов отстаивали эту формулу?

Но когда жизнь привела к тому, что народности стали осуществлять свое право на отделение, ибо Россия, как государство, фактически развалилась, те же российские социалисты-революционеры и трудовики, и те самые элементы, которые заседали в съезде Советов, не только отказались от своей точки зрения, но повели самую решительную борьбу с этими стремлениями национальностей к отмежеванию себя от общего хаоса и анархии, водворению хотя бы в своих пределах государственного порядка и созданию своей самостоятельной государственной жизни.

Так разошлась сущая подоплека, подлинная натура этих людей с теми громкими обещаниями и лозунгами, которые они вполне искренно в свое время провозгласили. И в этом расхождении сущего с теориями должного есть много интересного для того, кто займется впоследствии обстоятельным изучением психологии российской интеллигенции того времени.

Слияние партий состоялось. В те же июньские дни состоялось решение Временного правительства начать наступление. Помню как сегодня, с каким энтузиазмом встретили на нашем съезде это решение. У меня, наоборот, было мрачное предчувствие, граничащее с уверенностью, что наступление это окажется роковым для России и ввергнет ее в полосу бесконечных бедствий и полного развала. Однако выступить на съезде с каким-либо соответствующим предостерегающим заявлением по этому вопросу я не счел для себя возможным. Во-первых, для меня было очевидно, что мой одинокий слабый голос потонет в общем воинственном настроении съезда, во-вторых, ведь решение правительства все равно уже было фактом свершившимся.

Наступление привело Россию к Тарнополю, Риге и торжеству большевизма. С каждым днем росла анархия и углублялся развал России. Все надежды сконцентрировались на Учредительном собрании, и в подготовительных к нему работах прошли все лето и осень 1917 года.

Глава 5. Выборы в Учредительное собрание. Рост украинского национального самосознания. Разгон Учредительного собрания

У комиссии по выборам в Учредительное собрание не было, конечно, никаких сомнений в том, что выборы должны быть всеобщими, равными, прямыми и тайными. Главный спор, наибольшие сомнения вызывал вопрос о пропорциональной системе выборов.

Насколько мне не изменяет память, среди меньшинства, высказавшегося против пропорциональных выборов, были Мякотин, Водовозов и Брамсон, все три – представители Трудовой народно-социалистической партии. И как это часто бывает в эпоху революционного подъема, правда была на стороне меньшинства! Зато решение большинства удовлетворило все те бесчисленные небольшие группы и подразделения, на которые разгородилась в то время российская общественность. Каждые 50 или 100 избирателей (точной цифры не помню) могли выставить свой собственный список.

Избирательными округами являлись большие города и целые губернии.

В украинских губерниях с их пестрым разноплеменным населением такого рода система выборов, по моим наблюдениям, привела к весьма плачевным результатам. Можно себе представить, в каком недоумении были крестьяне, и в особенности деревенские бабы, когда в один прекрасный день им было вручено от 10 до 15 списков кандидатов… В каждом списке стояло от 10 до 20 (смотря по губернии) имен, в своем подавляющем большинстве деревенским избирателям совершенно неизвестных.

Но изумление деревни достигало наибольшего предела, когда они доходили до польского списка (на польском языке) и до нескольких еврейских списков (на еврейском языке). Крестьяне никак не могли понять, почему партия «Пойалей-Цион» или Еврейский национальный блок рекомендует им голосовать за своих кандидатов…

Хозяевами выборов в деревне оказались, конечно, социалисты-революционеры. В городах с преобладающим еврейским населением господами положения были сионисты. В первом случае сказалось тяготение крестьян к максимализму в решении земельного вопроса. Кроме того, партия эсеров имела свою справедливо заслуженную старую репутацию в деревне и пользовалась ее огромным доверием.

Во втором случае сказался национальный максимализм настроений еврейства, которое желало иметь «своих собственных депутатов», не связанных ни с какой общегосударственной партией.

В октябре и ноябре я предпринял по поручению Центрального комитета Трудовой народно-социалистической партии объезд Черниговской губернии, по которой партия выставила мою кандидатуру. Несмотря на расстройство железнодорожного сообщения, мне удалось побывать в 14 (из общего числа 15) уездах Черниговской губернии. Ездил я на паровозах, тендерах, в коридорах вагонов, в теплушках. Мои выступления в городах и деревнях, лекции и беседы в синагогах, театрах и на площадях со всеми слоями и классами населения дали мне большой материал для суждения о стремлениях и настроениях населения этой губернии.

Солдаты, возвращавшиеся в то время самовольно в огромном количестве с фронта, уже называли себя большевиками. Когда я спрашивал их, что такое большевизм, всегда получал один и тот же стереотипный ответ: «Это значит больше не воевать». Керенского все солдаты поносили самыми бранными словами, причем утверждали, что он «и все 12 министров» – жиды…

От Ленина и Троцкого они были в восторге. Когда я пытался убедить их в том, что «все 12 министров» и Керенский – не евреи, мне не верили, а иногда говорили, что я сам – жид, а потому за жидов и заступаюсь. Когда же я однажды попробовал противопоставить Троцкого Керенскому и указал, что как раз Троцкий – лицо еврейского происхождения, то ответ последовал такой: «Ну, что же, может, Троцкий и еврей, да он за мир, значит, наш».

Ко всему этому мои собеседники иногда добавляли: «А если Ленин и Троцкий нам изменят и погонят нас воевать, то мы и их повесим»…

Все же это было еще то время, когда с большевиками можно было даже вступать в споры и пререкания. На моих лекциях я успевал даже, путем угроз прекращением лекции, добиваться тишины; солдаты переставали лузкать семечки и переговариваться между собою.

Крестьяне охотно являлись на мои лекции. В Ново-Быкове собрался на большой площади митинг в количестве не менее трех тысяч человек, в подавляющем большинстве крестьян. Как раз перед митингом было освящение нового здания школы, на котором я, по просьбе священника, произнес речь.

На площади, где был назначен митинг, для меня был приготовлен вместо кафедры стол, с которого я и говорил. Пока я разъяснял значение таких чуждых деревне понятий, как федерация, автономия и т. д., крестьяне явно скучали. Но стоило мне только заговорить о земельном вопросе, как крестьяне оживились. Вначале, пока я излагал общую часть земельной программы моей партии, раздавались возгласы одобрения и полного удовлетворения. Но когда дошло дело до пункта о вознаграждении помещиков в минимальных пределах (по формуле Пешехонова), послышался ропот неудовольствия. То же самое повторялось при всех дальнейших моих выступлениях перед крестьянством.

В синагогах меня всегда очень тепло встречали. Но это объяснялось лишь тем, что еврейское население знало меня по моим выступлениям в погромных процессах, деле Бейлиса и т. д.

Каждый подросток, каждый гимназист легко мог сразить все мои аргументы одним указанием на то, что моя кандидатура фигурирует не в еврейском национальном списке, а в списке общероссийской политической партии. Старшее еврейское поколение пыталось поддерживать меня, но оно было бессильно.

Невольно напрашивалось сопоставление с летом и осенью 1905 года, когда я выступал в синагогах городов и местечек Киевской губернии, излагая программу Союза полноправия евреев. Тогда тоже нередко приходилось воевать с юношами-бундистами, считавшими Союз полноправия буржуазной затеей, а в большой Белоцерковской синагоге объявились даже анархисты, сорвавшие выстрелами собрание. Но все же в те времена я умел находить общий язык с аудиторией. В раскаленной атмосфере страстей 1917 года этого общего языка у меня уже не оказалось.

В Новгород-Северске мне пришлось пережить небольшой еврейский погром. В течение дня все обстояло благополучно. Я прочитал в театре свою лекцию, затем вечером выступил в синагоге. Закончивши свою речь, я ждал обычных возражений сионистов и представителей других еврейских партий. В это время с улицы кто-то вбежал в синагогу и крикнул о том, что на площади, где расположены магазины, начался погром. Все в панике бросились к дверям и окнам. Синагога вмиг опустела.

Вскоре выяснилось, что солдаты разграбили хранилище спирта и напились допьяна, после чего приступили к погрому лавок на площади. На сей раз погром возник действительно неожиданно, а потому местная власть, в намерения которой погром не входил, легко и быстро его остановила при помощи нескольких городовых или милиционеров (не знаю точно, как это тогда называлось).

Перед объездом Черниговской губернии я побывал в Киеве. Центральная рада с каждым днем приобретала все больший авторитет в глазах населения. Украинское национальное движение представлялось наилучшим противовесом развитию большевизма.

Ввиду родственности программ партии Трудовой народно-социалистической и Украинской партии социалистов-федералистов, я предложил киевским комитетам обеих партий вступить в блок и выставить общий список. Обе партии сходились в главном вопросе дня – в сознании необходимости переустройства России на федеративных началах. Блок состоялся, со стороны украинских социал-федералистов список возглавлял С. А. Ефремов, со стороны нашей партии А. С. Зарудный.

Такой же блок состоялся по моей инициативе и в отношении Черниговской губернии. Список возглавляли со стороны Украинской партии социал-федералистов И. Л. Шраг, со стороны Трудовой народно-социалистической партии – я.

Это был в ту пору первый и, к сожалению, единственный опыт общения и сближения партии общероссийской с партией украинской.

Последствия применения неподходящей в условиях российской действительности пропорционально-списочной системы выборов давали себя знать на каждом шагу. Помню тяжелое ощущение, которое вызвала во мне напечатанная в газетах телеграмма из Кременчуга, сообщавшая о борьбе между еврейским и христианским списками… «Победил еврейский список», гласила заключительная фраза телеграммы. Получалось впечатление, будто выборы в Учредительное собрание являются ареною для борьбы народностей, а не партий… А между тем всякий парламент, как общегосударственное учреждение, должен знаменовать собою общность государственных судеб и мирное сосуществование всех народов, живущих в данном государстве. Чисто же национальные, специальные задачи каждой народности должны обслуживать их специальные национальные собрания или сеймы…

Можно было заранее предвидеть решительную победу на выборах партии социалистов-революционеров. Было ясно и то, что под влиянием возвратившихся с фронта солдат немало голосов соберут большевики.

Зато никто еще не мог себе тогда представить того разительного успеха, который выпадет на долю украинской партии социалистов-революционеров. Список российских социалистов-революционеров возглавлялся в Черниговской губернии самой бабушкой Брешко-Брешковской. Между тем в списке украинских эсеров фигурировали очень молодые люди, в возрасте 22–23 лет. Такого же возраста был возглавлявший этот список Н. И. Шраг, сын И. Л. Шрага, товарищ председателя Центральной рады.

Результаты выборов действительно превзошли все ожидания. Из 14 мест девять получили украинские социалисты-революционеры, одно – всероссийские социалисты-революционеры и четыре – большевики. Ни один из остальных списков (в том числе польский, еврейский, кадетский, наш и социал-демократический) не собрал количества голосов, необходимого для получения хотя бы одного депутатского мандата. Старик Шраг и обе наши партии оказались на сей раз слишком умеренными… Такая же участь постигла нашу партию почти во всех губерниях. На всю Россию было избрано всего два члена Трудовой народно-социалистической партии. Крестьянство скоро забыло трудовиков, представленных в столь огромном количестве в первой и второй Государственных думах… А о народных социалистах, имевших фракцию во II Государственной думе, оно вообще имело смутное представление…

Такое же тяготение крестьянского населения к украинским спискам наблюдалось и в Киевской, Волынской, Подольской и Полтавской губерниях, о которых у меня имелись точные сведения. Всюду получилось подавляющее преобладание голосов, поданных за украинских социалистов-революционеров.

Исход выборов по национальным еврейским спискам был всецело обусловлен количеством еврейского населения в каждой данной губернии. Поэтому в Черниговской губернии было заранее очевидно, что еврейских голосов не хватит на получение даже одного мандата. Тем не менее было выставлено три еврейских списка (национальный, «Пойалей-Цион» и объединенной партии). Бунд же шел в блоке с российской соцдемократической партией.

Только слепой мог не видеть огромного, сказочного роста национального самосознания у украинского крестьянства. Достаточно было побывать на крестьянских предвыборных собраниях, чтобы убедиться, насколько мы, интеллигенция, не знали того народа, среди которого мы жили, очень смутно разбирались в вопросе о родном языке этого народа и т. д.

Все материалы о выборах я привез с собою в Петербург и ознакомил Центральный комитет партии с положением и настроениями на Украине. Конец декабря прошел в тревожных ожиданиях предстоящего разгона Учредительного собрания, о чем тогда уже упорно говорили. Тщетно призывал я наш комитет к перенесению работы нашей партии – и всех других партий, боровшихся с большевизмом, – в Киев.

Такими же тщетными оказались мои советы о том, чтобы Учредительное собрание съехалось в Киеве. Если не ошибаюсь, тождественного с моим взгляда держался в нашем комитете один лишь М. В. Беренштам, высказывавшийся вместе со мною за переезд Учредительного собрания в Киев и после его разгона. И я по сей день сохраняю веру в то, что если бы Учредительное собрание съехалось тогда в Киеве или в одном из городов, бывших уже тогда в районе юрисдикции украинской Центральной рады, – то Киев сразу мог бы стать центром устроения будущей федеративной России, а не одной лишь Украины.

Наступил день открытия Учредительного собрания. Несметные толпы с утра запрудили все улицы, ведущие к Таврическому дворцу. Наш комитет шел в авангарде процессии, двигающейся по Литейному проспекту. Мирный характер манифестации не мог вызывать никаких сомнений. Вдруг, на углу Спасской улицы, раздались выстрелы… Стреляли предательски, не предупредивши заранее, с крыш и чердаков… Кое-кто из нашего авангарда упал… Оказались убитые и раненые… Дальнейшее следование было немыслимым и могло вызвать лишь дальнейшие, бесцельные жертвы… Мы разошлись по домам…

Распылилось, распалось Учредительное собрание – не стало того «хозяина земли Русской», который должен был провести в жизнь, осуществить переустройство бывшего Российского государства на новых началах. «Федерация сверху» была уже неосуществимою мечтой – развал государства зашел слишком далеко. И мне представлялось, что необходимо, при создавшемся положении, заняться в первую очередь укреплением на местах новых, отдельных государственных образований, не захваченных всецело большевистской стихией и анархией и таящих в себе здоровые начала для воссоздания порядка и государственности. Мне представлялось, что с переходом власти в руки советского правительства у руководителей украинских партий могло естественно зародиться стремление к ограждению Украины от той общности судьбы со всей остальной Россией, которую ей уготовляло советское правительство.

5 января – день разгона большевиками Всероссийского учредительного собрания – обусловило и повлекло за собою 9 января, провозглашение Центральной радой независимости и самостоятельности Украины. С железной необходимостью, после рокового июньского наступления, был также предрешен и факт Брест-Литовского мира, заключенного 9 февраля.

С этими мыслями я направился в середине февраля снова в Киев, движимый сознанием полной бесполезности моего дальнейшего пребывания в Петербурге и возможности политической и общественной работы в родном Киеве. Уже по пути из Москвы в Киев на всех станциях мы встречали множество поездов, переполненных бегущими из Киева большевистскими войсками. В Киеве я уже застал незначительную часть этих войск, еще не успевшую «эвакуироваться», а через несколько дней в Киев вошли украинские и немецкие войска.

Глава 6. Центральная рада. Грушевский. Евреи-ассимиляторы и национально мыслящее еврейство. Обывательская толща

В первые же дни моего пребывания в Киеве я убедился в том, что политическая конъюнктура, весьма неблагоприятная в то время для отданной на растерзание большевикам значительной части территории Российского государства, дает, в частности, основания и гарантии для закрепления в отношении Украины ее целости и государственного порядка. И мне казалось, что к государственному строительству Украины должны быть призваны все живые силы, имеющиеся в ее распоряжении, все народы, живущие на ее территории.

«Через самостийность к федерации» – такова была в то время, при создавшейся ситуации, единственно возможная программа медленного, постепенного воссоздания бывшего Российского государства на федеративных началах. Такой путь и намечали наиболее зрелые и авторитетные представители украинского движения, такая программа и была выдвинута большинством украинских политических партий. К сожалению, партии всероссийские, равно как и часть еврейских национальных партий, не считаясь с наступившим уже фактом существования в то время Украины как отдельного государства, продолжали упорно держаться своих прежних теоретических построений в области государственного устройства России.

В Центральной раде происходила не борьба партий, а борьба наций – и в этом заключалось ненормальное положение. Получалось как бы два фронта – украинский, который составлялся из всех украинских партий, и антиукраинский, состоявший из российских социалистов-революционеров, социал-демократов, народных социалистов, Бунда и т. д. Правда, сионисты и фолькспартай занимали всегда нейтральную позицию, а поляки вели себя довольно неопределенно. Но это не изменяло общего впечатления о резкой противоположности в отношении к самому факту существования Украинского государства названных двух лагерей.

В связи с изложенным у меня сложилось убеждение в необходимости упразднения на территории Украины «отделений» всероссийских партий и учреждения, взамен их, всеукраинских государственно-территориальных партий либо слияния названных отделений всероссийских партий с уже существующими тождественными украинскими партиями. С другой стороны, представлялось необходимым реорганизовать украинские партии, построенные до тех пор на чисто национальном основании, в партии государственные.

Большинство состава киевского областного комитета Трудовой народно-социалистической партии не было согласно с моей точкой зрения и предлагало ограничиться переименованием лишь Комитета – назвать его вместо областного всеукраинским. На этой почве и произошел раскол. Меньшинство, разделявшее мою точку зрения, решило выждать, как выскажется по этому поводу областная конференция. Созыв конференции затянулся, она состоялась лишь в июне.

Выяснилось, что конференция разделяет мнение большинства комитета, после чего я и мои немногочисленные единомышленники в этом вопросе вышли из состава Трудовой народно-социалистической партии.

Более успешной оказалась моя пропаганда о необходимости реорганизации украинских национальных партий. Лидеры партии украинских социалистов-федералистов без колебаний признали, что в Украинском государстве должны быть украинские государственные партии. Состоявшаяся в мае конференция украинских социалистов-федералистов санкционировала такого рода реорганизацию партии постановлением, что в ряды партии могут вступать представители всех национальностей, живущих на территории Украины.

Украинская партия социалистов-федералистов, как упоминалось выше, являлась по своей программе наиболее близкой и родственной Трудовой народно-социалистической партии. С. А. Ефремов, А. Ф. Саликовский, А. Я. Шульгин писали в «Русском богатстве». Допускалось даже одновременное участие в обеих партиях. А. Ф. Саликовский, например, некоторое время состоял и плодотворно работал в обеих партиях, являя собою как бы наглядный пример близкого духовного родства этих партий.

В конце июня я и некоторые из моих единомышленников, ушедших из Трудовой народно-социалистической партии (Н. П. Слинко, доктор Малис, А. А. Бланкштейн), вошли во Всеукраинскую партию социалистов-федералистов. Это вступление наше в украинскую партию было первым шагом на пути сближения и совместного участия в политической работе украинцев с представителями других национальностей, живущих на территории Украины.

Еще в марте я имел специальную беседу с М. С. Грушевским по тому же вопросу о реорганизации украинских национальных партий в государственные. С Грушевским я встречался и раньше, в небольшом и тесном кружке киевских общественных деятелей, участников освободительного движения[6]. Я не сомневался, что М. С. Грушевский разделит мои соображения о необходимости расширения тех узких и замкнутых рамок, в которых было заковано до тех пор украинское национально-партийное движение.

Я не ошибся в моих ожиданиях. Умный, на лету схватывающий всякую мысль, Грушевский с первых же слов понял меня и согласился со мною. Но он был слишком завален в то время работою в Центральной раде – и, видимо, так и не удосужился провести соответствующую реформу в структуре остальных украинских партий.

Не подлежит, однако, сомнению, что и другие украинские партии охотно раскрыли бы в то время свои двери представителям всех народностей, живущих на территории Украины. Но я и мои друзья были тогда первыми ласточками, а таковые, как известно, весны еще не делают… И никто, кроме нас, в то время в эти двери не постучался…

Независимо от всех этих общих соображений о том, как создать взаимную связь и сотрудничество между народами Украины, я находил такого рода политическое общение вопросом жизненной необходимости для еврейского населения Украины. Благодаря разобщенности и отдельному существованию еврейских партий получалось неправильное представление о действительном отношении национально мыслящего еврейства к украинскому вопросу. В Центральной раде от имени российских социал-революционеров выступал бессменно Скловский, от российских социал-демократов – Балабанов, а в мае от Трудовой народно-социалистической партии стал выступать Гомбарг…

Позиция Бунда в лице Рафеса была также оппозиционной по отношению к блоку украинских партий. Широкие украинские круги не могли разобраться в том, что Скловский, Балабанов и Гомбарг говорят вовсе не от имени еврейства, а от имени всероссийских партий…

С другой стороны, при всем благожелательном и сочувственном отношении сионистов, фолькспартай и объединенцев к украинскому движению, линия поведения этих партий в Раде была слишком осторожной и нейтральной, а потому не могла сгладить основного внешнего впечатления о борьбе между евреями и украинцами…

Истина же заключалась в том, что со времени провозглашения Украины самостоятельным государством еврейство поделилось на два лагеря. Евреи-ассимиляторы заняли позицию явного несочувствия и отрицательного отношения к самой идее образования отдельного Украинского государства. Наоборот, национально настроенное еврейство, а в особенности сионисты и территориалисты, стремящиеся к созданию еврейского государства, не могли не сочувствовать таким же стремлениям украинского народа. К великому несчастью, евреи-ассимиляторы, составляющие самую незначительную часть еврейства, являлись лидерами общероссийских объединений, везде и всюду выступали в качестве таковых и приковывали к себе всеобщее внимание. Наоборот, деятели еврейских политических партий работали почти исключительно в своей замкнутой среде, и их взгляды, их позиция в украинском вопросе оставались для широкой публики неизвестными или, во всяком случае, не вполне ясными.

В этой отгороженности еврейских партий заключается также объяснение той ошибки, в которую часто впадают даже весьма вдумчивые и универсально образованные круги по вопросу о мере прикосновенности еврейства к большевизму. О каждом публичном выступлении Троцкого знает весь читающий мир. Те же речи, которые произносятся лидерами еврейских национальных партий на их собраниях и съездах, редко становятся известными за пределами еврейства.

Невольно вспоминаются слова Герцена по национальному вопросу. «Исключительное чувство национальности никогда до добра не приводит»…[7]

Трудно было обывательской мысли поспевать за быстро сменяющимися событиями, вносившими такую коренную ломку в круг старых понятий и навыков. «Der Wunsch ist der Vater des Gedankens», – говорят немцы. Но есть еще более меткая русская поговорка – «привычка – вторая натура». И желания, стремления и вкусы людские находятся в большой зависимости от комплекса привычек. Прибавьте к этому инстинкт подражания и стадности и – станет вполне понятно, почему средний, особенно городской обыватель не мог так скоро переварить в своем сознании всех перемен и новшеств. Украинский язык был в представлении многих таких обывателей деревенским наречием, на котором говорят мужики. Такое же представление о французском языке имели, между прочим, жители городов Франции, воспитанные на культуре и языке Рима, в дни принадлежности территории нынешней Франции к великой Римской империи. И кто бы мог в те времена поверить или предвидеть, что на развалинах Римского государства и римской культуры возникнут новые государства с новой культурой. Кто мог ожидать от «варваров», населявших тогда британские острова, что они дадут миру Шекспира?

С той поры Лютеция стала Парижем и вообще многое под луной изменилось. И как неубедительно, по-обывательски, звучат все эти разговоры о том, что «Украина не может существовать без Великороссии», что «Великороссия не может существовать без Черного моря»…

Иной вопрос, желательно ли полное отделение Украины от соседних с нею Дона, Белоруссии, Великороссии и т. д., или же, наоборот, взаимные экономические интересы всех частей Восточной Европы потребуют впоследствии образования из них одного экономического целого, на основах таможенного союза или конфедерации.

Вопрос об украинском языке служил излюбленным предметом для всяких обывательских острот. Мне невольно вспоминались насмешки над еврейским разговорным языком… И я отчетливо представлял себе, какую боль и обиду должны были вызывать издевательства над украинским языком среди сознательных украинцев…

А между тем обыватель острил в блаженном неведении своего собственного убожества и добросовестно был уверен в том, что автомобиль – это русское слово, а самопер – самое настоящее украинское. Ему и в голову не приходило, что украинцы могут пользоваться словами «автомобиль», «акушерка» и т. д. по такому же праву, по какому слова эти были введены в русский язык.

Сложному, серьезному, мучительно тяжелому вопросу о языках обыватель придавал фарсовый, комический характер. Это не могло не портить взаимоотношений с теми, для кого украинский язык был дорогим символом. Это породило злобу и негодование среди тех кругов украинской молодежи и украинских горячих голов, которые переживали в то время первый экстаз своего национального возрождения, своего пробуждения от долгого сна, а потому не могли подойти к этому вопросу с необходимым спокойствием и пониманием. В этих явлениях наконец и были заложены причины тех печальных эксцессов, которые были допущены впоследствии в отношении русского языка, перекрашивания вывесок и т. д.

Обывательская бестактность горожан не щадила и ушей прислуги, которая в большей своей части являлась выходцами из деревни. Конечно, все такого рода насмешки над родным языком не могли породить добрых чувств у прислуги к своим господам… Деревенская Галка так же страдала от таких разговоров, как и местечковый извозчик Янкель, когда он со своих козел слышал, как за его спиною седоки издевались над еврейскими нравами, языком и т. д.

Те, кто причислял себя к образованным классам населения, неизменно твердили стереотипную фразу о том, что они признают Шевченко и его малороссийский язык, но отвергают, как чуждое и непонятное, галицийское наречие, «на котором теперь пишут в газетах».

Немного позже, когда я ближе ознакомился с украинским языком, мне пришлось убедиться в прямо противоположном.

Язык Шевченко оказался для меня куда более трудным для понимания, нежели тот язык, на котором писались и киевские, и львовские украинские газеты и на котором говорили как в приднепровской, так и галицкой украинской деревне.

Вообще, язык и культура распространяются и развиваются путем весьма сложного процесса, не поддающегося так легко учету и регулированию. Это развитие вовсе не обусловлено размерами государства или его военной мощью. Гете и Шиллер писали до образования единой Германской империи. Самая дальнобойная пушка «Берта», самый мощный танк несут с собою не культуру, а смерть и разрушение.

Глава 7. Украинский Генеральный суд. Украинский язык. Украинские политические деятели. Державный Сенат

Российский Правительствующий Сенат был фактически упразднен большевиками. Вообще, с объявлением Украины отдельным государственным организмом надлежало создать высший кассационный суд.

Центральная рада должна была избрать членов этого высшего судебного учреждения. В числе кандидатов, намеченных в первую же очередь, оказались как раз те члены Киевского окружного суда и Киевской судебной палаты, которые были известны своей стойкостью и либерализмом в эпоху Щегловитова. Трое из них – Ачкасов, Радченко и Бутовский – имели гражданское мужество подать, в связи с делом Бейлиса, особые мнения с протестом против постановления об исключении меня из сословия. При Щегловитове это было равносильно подведению себя под опалу и концу служебной карьеры, в смысле движения по службе. Все они были избраны Центральной радой огромным большинством голосов. Одновременно были избраны известные украинские деятели из состава одесского судебного района, Шелухин и Шиянов, московский присяжный поверенный Хвостов и Хруцкий. Следующие кандидатуры должны были быть представлены этим первоначальным ядром, официальная же инициатива предложения кандидатов была возложена на политические партии, представленные в Центральной раде.

Моя кандидатура в члены Генерального суда была предложена в Раде от комитета Всероссийской трудовой народно-социалистической партии, членом которой я тогда еще состоял, и встретила поддержку всех украинских партий. Выборы состоялись 2 апреля, причем закрытой баллотировкой оказались избранными профессор Богдан Кистяковский, Н. П. Василенко, П. В. Яценко и я.

Количество полученных мною голосов свидетельствовало о полном отсутствии антисемитизма среди членов Центральной рады, а имена и прошлое остальных кандидатов, избранных вместе со мною в Генеральный суд, сулили возможность насаждения на Украине начал истинного правосудия. Затем Центральная рада выдвинула кандидатуру известного цивилиста, бывшего члена Киевской судебной палаты и товарища обер-прокурора Сената Грейфентурна, мужественного и стойкого судебного деятеля, также подавшего особое мнение по поводу моего дисциплинарного дела, в связи с делом Бейлиса. Назначение Грейфентурна состоялось уже при гетмане Скоропадском, по получении от него из Петербурга согласия. Грейфентурн приехал в Киев тяжко больной и вскоре скончался.

Привожу историю этих выборов, так как она мало известна или забыта широкой публикой, а между тем является весьма характерной и показательной.

Председателем Генерального суда мы избрали Н. И. Радченко.

Меня зачислили, как криминалиста, в уголовный кассационный департамент. В мае уже открылись судебные заседания всех трех департаментов (административного, гражданского и уголовного), причем они происходили временно, до приискания отдельного помещения, в том здании Киевской судебной палаты, в котором мне пришлось в свое время столь часто выступать в качестве поверенного, а впоследствии столько пережить…

Из всех перечисленных членов Генерального суда этого сокращенного первого состава один только я не знал тогда украинского языка. И когда мне еще раньше предложили подать заявление о согласии баллотироваться (такова была обязательная форма), я был вначале весьма смущен этим обстоятельством и предупредил о моем незнании украинского языка. На это последовал ответ, что я могу в течение первых шести месяцев или даже года делать доклады и писать решения на русском языке, а за такой срок можно будет в достаточной мере изучить украинский язык.

И действительно, мне не чинили засим никаких препятствий в этом отношении. Я делал доклады и писал решения на русском языке вплоть до открытия Сената, в связи с преобразованием и переименованием в период правления гетмана Скоропадского нашего Генерального суда в Державный сенат.

В течение апреля и мая я брал уроки украинского языка и вскоре убедился в том, насколько этот язык богат и гибок. Конечно, не было еще выработанной научной терминологии. Это особенно ощущалось цивилистами, при многообразии терминов гражданского права и при том условном, строго ограниченном значении, которое каждому такому термину должно быть присвоено. Куда проще обстояло дело в этом отношении с ограниченной и не столь сложной терминологией уголовного права, как материального, так и процессуального[8].

Общие собрания Генерального суда происходили очень часто. Работы было очень много, как организационной, так и чисто судебной. Одновременно шла лихорадочная работа в Министерстве юстиции по учреждению комиссий для перевода законов на украинский язык. Действующими законами, впредь до выработки собственного законодательства, были признаны законы Российской империи, со всеми позднейшими изменениями и новеллами временных правительств, поскольку они не впадали в противоречие с новым строем Украинского государства.

Совместная напряженная работа и дружеские, интимные отношения, установившиеся между членами Генерального суда, останутся навсегда в памяти нас всех, судей первого призыва.

Прокурорский надзор, представленный покойным украинским судебным деятелем и писателем Марковичем, покойным Вязловым, бывшим членом I Государственной думы, и Тихомировым – способным и весьма сведущим юристом, – составлял вместе с нами одну тесную семью. И не ощущалось никакого диссонанса в том, что все они говорили по-украински, я же один отвечал им по-русски… Но я уже освоился с украинским языком в достаточной мере, чтобы все понимать. Особенно красиво звучала украинская речь в устах С. П. Шелухина, пламенного оратора и одного из лучших знатоков языка.

Тесное общение делало свое дело, создавались взаимное понимание, доверие и глубокие симпатии.

В составе канцелярии Генерального суда были знатоки украинского языка. Они охотно переводили на украинский язык изготовляемые мною решения.

Тем не менее вопрос о языке был для меня такой же личною драмой, как и для всех тех, кто привык с детства говорить, писать и думать на русском языке. Для меня было ясно, что никогда мне не удастся достигнуть того совершенства в знании украинского языка, которое дано только тем, кто впитывает в себя каждый данный язык в детские или очень молодые годы. И только сознание, что на украинском языке говорит все крестьянское население, то есть подавляющее большинство населения Украины, то море, среди которого мы, жители городов, жили, заставляло примириться с личными лишениями и неудобствами, связанными с этим вопросом.

Одновременно назревала для меня другая личная драма, связанная с моим уходом в июне 1918 года из состава Трудовой народно-социалистической партии. Тяжело было расставаться с партией, во главе которой стояли Пешехонов и Мякотин… Но этого требовало от меня сознание моего долга, как еврея и уроженца Украины. И я послал заявление в Центральный комитет о моем выходе из комитета и партии.

В предыдущем изложении я не останавливался на всех тех событиях, которые являются общеизвестными или получили уже свое надлежащее освещение в печати. К такого рода общеизвестным фактам относится вопрос о персонально-национальной автономии и его разрешении Центральной радою, о министерствах для защиты прав меньшинств и т. д.

По весьма важному вопросу о выборах в украинское Учредительное собрание у меня нет, к сожалению, подробных материалов. И я ограничусь лишь установлением того факта, что на этих выборах украинские списки повсюду, за исключением, конечно, лишь больших городов со смешанным населением, получили еще более подавляющее количество голосов (от 80 до 90 %), чем на выборах во Всероссийское учредительное собрание.

Не вижу необходимости останавливаться и на подробностях переворота, который был совершен германским военным командованием, распустившим Центральную раду и передавшим власть гетману Скоропадскому. К тому же я был в момент этого переворота лишь судьею и еще не вступил в ряды украинской партии социал-федералистов, а потому не стоял еще столь близко к этим событиям, чтобы считать свое суждение о них в достаточной мере компетентным.

Скажу лишь, что позиция бойкота, занятая всеми украинскими партиями по отношению к свершившемуся факту, представлялась мне ошибочною. Прямой отказ левых украинских партий от участия в правительстве и колебания средних групп (социал-федералистов) привели к тому, что и Скоропадский, и германское Верховное командование стали искать опоры в российских политических партиях. И хотя в первом кабинете и оказались Василенко и Чубинский, весьма близкие украинским кругам своим прошлым, но они являлись в это время представителями Всероссийской партии народной свободы, в рядах которой даже вопрос о федерации был еще весьма спорным для большинства партии.

В конце июня, как уже упоминалось выше, я вошел в состав партии социал-федералистов и был кооптирован в Центральный комитет партии.

В этой партии был сосредоточен весь цвет украинской интеллигенции. Достаточно назвать имена Ефремова, Стебницкого, Никовского, Прокоповича, Шульгина, Саликовского, Лотоцкого, уже покойных теперь Шрага, Матушевского и Вязлова. Ефремова справедливо называли «совестью партии»; живой, остроумный и реально мыслящий Никовский являлся, по чьему-то меткому выражению, движущим нервом партии. В лице Мациевича партия имела лучшего знатока земельного вопроса на Украине. Вскоре после меня вступил в ряды партии М. А. Славинский, известный в общерусских и украинских кругах своей литературной и общественной деятельностью, многолетний сотрудник покойного М. М. Ковалевского по редактированию «Вестника Европы». В состав комитета входил также профессор М. И. Туган-Барановский, впоследствии столь безвременно сраженный грудной жабой.

Я назвал имена, наиболее известные и популярные не только на Украине, но и среди всероссийской интеллигенции. Все остальные члены комитета были такими же стойкими и закаленными общественными и политическими деятелями.

Заседания комитета происходили два раза в неделю. Почти всегда являлся весь состав комитета.

К назначенному часу все были налицо, опоздания наблюдались в исключительных случаях. В тех условиях российской действительности, в которых мы все были воспитаны, это было нечто неожиданное и новое, всецело напоминающее нравы Западной Европы. Но и по своему внутреннему содержанию заседания носили весьма деловой и серьезный характер. Все говорили весьма сжато, коротко, без всякой риторики. С. А. Ефремов великолепно вел заседания и был настоящий председатель, в полном смысле этого слова. То же самое можно сказать и о товарище председателя, А. В. Никовском, который в то время часто вел заседания, заменяя хворавшего Ефремова. Правда, Никовский иногда проявлял уже излишнюю резкость в гильотинировании прений, но большей частью это было на пользу самому делу, и никто на него не обижался.

Заседания тянулись обыкновенно не более двух часов. Решения принимались по вопросам повестки почти всегда в том же заседании, причем редко прения не приводили к единодушным выводам. Люди быстро понимали друг друга, никто не проявлял задора и амбиции в отстаивании своего мнения и охотно отказывался от него, если другие представляли серьезные аргументы, убедительные и для него. Вообще, не было мелких личных счетов, болезненного самолюбия и соревнования, столь часто встречавшихся в политических организациях того времени.

Объяснялось все это отчасти тем, что большинство членов комитета, как и вообще большинство членов партии, были люди уже не первой молодости. Но главная причина заключалась в их высоком нравственном уровне, в обаянии личности председателя и в органическом отвращении социал-федералистов ко всякой демагогии. Конечно, такая партия не могла иметь успеха в бурные дни революции. В период же гетманства она сама отказалась от власти.

Лишь впоследствии, незадолго перед восстанием, социал-федералисты согласились войти в коалиционное правительство, дни которого были сочтены…

Как известно, гетманское правительство первого состава отменило институт персонально-национальной автономии. Когда составилось коалиционное правительство с участием социал-федералистов в качестве довольно внушительного меньшинства, наш комитет, по инициативе А. В. Никовского, единогласно постановил войти в правительство с предложением о восстановлении действия закона о персонально-национальной автономии. Правительство уже не успело рассмотреть это предложение, так как вскоре разыгралось восстание против гетмана и гетманского режима.

Как человек совершенно новый в украинском движении, я знал близко в описываемое время только свою партию. Правда, и во всех остальных группировках были люди, известные мне по встречам на выборах, либо по политическим процессам, были также между ними и хорошие знакомые. Но я, например, не только не знал в то время С. В. Петлюру, но даже никогда его не видел, так как он жил в последние годы в Москве. Первая моя беседа с ним состоялась значительно позже, в ноябре 1919 года, а еще ближе я узнал его лишь в декабре 1920 года, во время моего трехдневного пребывания в Тарнове.

С В. К. Винниченко я встретился впервые осенью 1918 года, в редакции «Новой рады». Но эта встреча была случайная, мы познакомились и обменялись лишь несколькими обычными словами.

Из остальных лидеров Украинской социал-демократической партии я знал близко еще со времени выборов в I Государственную думу Чеховского и Левицкого (по делу лубенской обороны). С Мазепой и Шадлуном я встретился значительно позже. Что же касается Порша, Мартоса и Матюшенко, то я тогда только что с ними познакомился.

Из украинских социалистов-революционеров я знал лишь Грушевского и его молодого даровитого сотрудника, Н. И. Шрага. Уже впоследствии, за границей, я познакомился с Чечиллем, который с первой же встречи произвел на меня хорошее впечатление чистотою своих молодых, утопических, но искренних убеждений.

Вообще же в партии украинских социал-революционеров, за исключением маститого Грушевского, этого старого идеолога украинского движения и выдающегося европейского ученого, была представлена по большей части украинская молодежь, еще не успевшая окончательно определиться и впервые выступившая на арену широкой политической деятельности. Тем не менее почти все крестьянство шло в то время за ними. Эта популярность партии была, конечно, результатом работы десятков лет русских социалистов-революционеров, или, как они назывались раньше, партий «Земля и воля» и «Черный передел».

Из партии самостийников я знал примыкавшего к ней генерала Грекова, с которым привелось ближе познакомиться уже в Одессе, в феврале и марте 1919 года.

Наконец, из групп, стоявших правее социал-федералистов, я знал С. М. Шемета, большого и самоотверженного украинского патриота. С другим лидером украинских правых кругов, В. К. Липинским, я познакомился значительно позже.

Учреждение «Державного Сената» вновь выдвинуло на первый план вопрос о языке и вызвало сильное обострение этого вопроса. В состав Сената были включены все члены Генерального суда. Но мы составляли уже меньшинство, так как количество вновь назначенных сенаторов значительно превосходило число членов Генерального суда, избранных Центральной радою.

Назначение сенаторов происходило по представлению министра юстиции М. П. Чубинского. В своем стремлении привлечь в украинский Сенат испытанных и опытных российских кассаторов из состава бывшего Правительствующего Сената Чубинский проявил лихорадочную поспешность и не сговорился, видимо, с теми, кого пригласил, по вопросу об языке. Как он объяснял впоследствии, он был уверен, что сенаторы сами понимают предстоящую им необходимость взяться за изучение украинского языка, раз они соглашаются принять назначение. Вообще, я не сомневаюсь, что он действовал в этом случае добросовестно, но зато весьма неосторожно… Он думал, видимо, что все образуется. Однако этого не случилось! Выступления сенатора Носенко и прокурора Лашкарева доставили вскоре много тяжелых минут самому Чубинскому. Эти выступления прозвучали как вызов украинскому движению, как первый сигнал назревавшего поворота в политике гетмана Скоропадского и его окружающих…

В судебных заседаниях Сената вопрос о языке был разрешаем каждым сенатором по его личному усмотрению. Наша группа, то есть бывший состав Генерального суда, склонялась к тому, чтобы решения изготовлялись на двух языках, украинском и русском. Мы предлагали правительству объявить шестимесячный или годичный срок, в течение которого сенаторы могли бы изучить украинский язык. До того времени чины канцелярии могли бы переводить решения, следить же за точностью перевода могли те из нас, кто владел украинским языком.

Но правительство медлило с разрешением этого вопроса. А петербургские сенаторы, среди которых были не только выдающиеся юристы, но и весьма порядочные люди, растерялись и не знали, как выйти из создавшегося положения. Было очевидно, что многие из них поехали в Киев в добросовестном заблуждении, что старый Правительствующий Сенат переносится туда на время владычества в Великороссии большевиков для обслуживания территории Украины, как находящейся вне ведения советского правительства. Такое заблуждение было вполне возможным в то время, когда Петербург был настолько отрезан от Киева. Старые сенаторы были очень опытные юристы, но весьма аполитичные люди. Над этим, к сожалению, не призадумался своевременно Чубинский…

Но были среди петербургских сенаторов и такие, как Носенко. Этот сенатор знал, что творил… Был, наконец, и такой сенатор из Петербурга, который хорошо владел украинским языком и писал вначале проекты своих решений на двух языках. Но вскоре, как только выяснилось, что правительство склоняется к новой ориентации, он сократил свое первоначальное усердие и ограничивался уже представлением проектов на одном русском языке.

Мне суждено было попасть в то отделение уголовного кассационного департамента, в котором председательствовал сенатор Маньковский, один из ветеранов Правительствующего Сената. Он не имел представления об украинском языке и писал, конечно, только по-русски. Но он был совершенно чужд политиканства, готов был к изучению украинского языка и даже, кажется, приступил к таковому. И это был не единичный случай.

Для нас, более молодых юристов, совместная работа с такими кассаторами, как Маньковский, была весьма полезною. Сотрудничество с ним было в то же время и весьма приятным, ввиду его образцовой корректности и прямоты его характера.

Глава 8. Украинский национальный союз. Директория. Винниченко. В огне восстания

В июле 1918 года все украинские политические партии пришли к решению о необходимости создать Украинский национальный союз. В таком объединении всех украинских сил представлялась тогда насущная необходимость, ввиду возрастающего с каждым днем влияния общероссийских правых кругов на германское Верховное командование и гетмана.

Председателем союза был избран Винниченко, товарищем председателя – Никовский. От социал-федералистов был также делегирован в союз и принимал в нем деятельное участие М. А. Кушнир.

Все переговоры, которые вел союз с германским командованием и правительством, не привели к соглашению. Пропасть между обеими сторонами была уже слишком велика, и было очень трудно, а быть может, уже и немыслимо столковаться.

Заседания союза происходили в условиях полной конспиративности. Даже члены Центральных комитетов политических партий не всегда знали, что обсуждалось и какие решения принимались в союзе. И когда Национальный союз избрал Директорию и объявил восстание (ноябрь 1918 года), это явилось для весьма многих неожиданностью.

В восстании принимали участие три партии: украинские социалисты-революционеры, социал-демократы и самостийники. Из представителей этих же трех партий составилась Директория и ее первое правительство.

Партии центра (социал-федералисты, трудовики) и правое крыло воздержались от участия в восстании. У этих групп не было уверенности в успехе восстания. С другой стороны, центр и правые опасались связанных с ним последствий в виде развития большевизма и всяких иных форм анархии и потрясений.

Действительность показала, что размеры восстания и его первые успехи превзошли даже ожидания левых партий. Но зато опасения относительно последствий восстания оправдались полностью.

Ставка Директории находилась уже в Фастове, когда в Киеве все еще шло своим нормальным порядком. Державный Сенат продолжал свои заседания. Но было уже ясно, что предстоит коренная ломка в ту или иную сторону, в зависимости от исхода восстания.

В Одессе в это время уже появился французский консул Эно, а в Яссах заседали представители держав Антанты.

В комитете партии социал-федералистов шла усиленная, напряженная работа по выработке плана действий в этот ответственный момент истории.

Решено было послать делегацию от партии в Яссы и Одессу для переговоров с представителями Антанты. В состав делегации вошли Мациевич, Прокопович, Фещенко-Чоповский, Ю. Соколовский и я. Засим к нам присоединился А. М. Коваленко, вступивший впоследствии в партию социал-федералистов.

Немцы были уже в это время вполне бессильны и заняли, в общем, нейтральную позицию по отношению ко всему происходящему. Верховное командование спешно эвакуировало войска из Украины, что составляло тогда уже нелегкую задачу. Все надежды возлагались на Антанту. Франция и Англия еще до Брест-Литовского мира фактически признали Украину как самостоятельное государство и даже прислали в декабре 1917 года в Киев своих дипломатических представителей, аккредитированных при украинском правительстве (генерал Табуи и консул Баге). От этих двух держав и ждали главным образом помощи, своим вмешательством они могли приостановить и крайнюю политику правых российских групп, засевших в Киеве, и тот неизбежный уклон в сторону анархии, к которой могло привести и фактически привело восстание с его крайними левыми лозунгами.

Отъезд нашей делегации состоялся, кажется, около 20 ноября. Между Киевом и Фастовом уже шли бои, и надо было ехать кружным путем. Мы избрали маршрут на Черкассы, по Днепру, а засим на Бобринскую и т. д.

Через неделю предстояло в Сенате очередное судебное заседание, в котором я был одним из докладчиков, и я не считал себя вправе, пока я состоял еще на службе, самовольно освободить себя от явки. Но в Киеве не было уже времени для споров с упрямым Мациевичем, который был назначен главою делегации и требовал, чтобы я ехал в Яссы, угрожая в противном случае «также забастовать» и уклониться от поездки. Я решил, что мне удастся переубедить его в пути, на пароходе. И действительно, мои соображения были приняты во внимание при распределении наших ролей. Решено было, что в Яссы поедут Мациевич, Прокопович, Соколовский и Коваленко, а на Фещенко-Чоповского и на меня возложили менее продолжительную и менее ответственную поездку в Одессу.

Восстание еще не докатилось до Днепра. Наше плавание прошло вполне благополучно.

В Черкассах местные партийные товарищи сообщили нам о том, что на станции Бобринской (около часу езды поездом от Черкасс) уже образовался повстанческий комитет, который не только не окажет препятствий нашей поездке, но даже будет ей содействовать. Но и мы, в свою очередь, не представляли себе оснований, по которым повстанческий комитет стал бы чинить нам затруднения, ввиду нейтрального отношения нашей партии к восстанию.

Не успел, однако, поезд прибыть на станцию Бобринская, как тотчас же наш вагон окружили солдаты и мы оказались запертыми. Засим вагон без всякого объяснения причины был отцеплен и увезен на запасный путь, недалеко от станции. Время было позднее, около 10 часов вечера, освещение в вагоне весьма тусклое, а на запасном пути, где мы стояли, оно совсем отсутствовало. Все это было весьма загадочно, становилось даже несколько жутко… Наконец к нам в вагон вошло несколько человек, вооруженных винтовками. Начался допрос о том, кто мы, куда и зачем едем. Засим нас вывели из вагона на полотно железной дороги, навели на нас винтовки. Оказалось, что нас пока собираются не расстрелять, а только лишь обыскать. Мациевич проявлял наибольшее хладнокровие и продолжал даже с поднятыми руками курить свою папиросу. Вообще, юмор не покидал нас в эти жуткие минуты, а папироса Мациевича привела в веселое настроение даже наших грозных стражников…

После безрезультатного обыска (оружия при нас, мирных «эсефах», конечно, не оказалось) нас повели на станцию и разрешили направиться уже без стражи в буфет. Мы думали, что нас окончательно освободили, и занялись чаепитием и расспросами о поездах, идущих в направлении Ясс и Одессы. Но вскоре нас вновь пригласили в наш вагон, и здесь нам объявили, что «именем Директории и главного атамана Петлюры» мы арестованы и будем препровождены под стражей в Фастов. Мы решили, что повстанческий комитет снесся по телеграфу с Директорией и получил соответственные указания. Так оно и было в действительности. Но если даже нас желали увидеть в Ставке, то к чему был этот арест и стража? Мы все довольно добродушно делились нашими недоумениями, за исключением Мациевича, у которого юмор сменился гневным настроением. И долго еще раздавалось в вагонном полумраке его ворчание, пока наконец все заснули.

Часам к одиннадцати утра специальный паровоз доставил нас в Фастов. Опять оцепили наш вагон солдаты, но на сей раз не надолго. Снова нам объявили ту же торжественную формулу ареста, но на сей раз все это продолжалось несколько минут, без поднятия рук вверх и без обыска. Нам предложили выйти из вагона. Мациевича повели прямо к Директории, а нас подвергли заключению в одном из вокзальных помещений. Через 15–20 минут мы были объявлены «именем Директории и главного атамана» свободными и нас пригласили проследовать в тот вагон, где заседала Директория.

У самого вокзала стояло 3 или 4 вагона, в которых разместилась Директория и ее канцелярия. В одном из них мы застали за большим рабочим столом Винниченко, Швеца, Андриевского и Мациевича.

Петлюра был в это время на фронте. Макаренко, кажется, еще не входил тогда в состав Директории.

После обычных приветствий Винниченко принес нам извинения и объяснения по поводу нашего ареста. Оказывается, что фамилия Коваленко, названная в числе прочих в запросной телеграмме из Бобринской о том, как с нами поступить, вызвала большие сомнения и тревогу у Директории. Дело в том, что среди лиц, которых считали близкими к гетману, был член партии хлеборобов-собственников, однофамилец нашего Коваленко. Явилось подозрение, что этот хлебороб-собственник, в сообществе с нами, эсефами, едет к Антанте в качестве депутации от гетмана. Когда же Мациевич разъяснил Директории недоразумение, Винниченко, лично и близко знавший Л. М. Коваленко в годы их совместных заграничных эмигрантских скитаний, отдал немедленное распоряжение о нашем освобождении.

Засим Мациевич изложил цель нашей поездки. Винниченко заявил после этого, что Директория поездке не будет препятствовать. Во время беседы часто раздавались телефонные звонки. Аппарат висел в том же вагоне, Винниченко лично подходил на все вызовы. Каждый раз он делился с нами поступавшими сообщениями о взятии той или иной позиции или деревни. Сражения шли уже около Жулян, в 12 верстах от Киева. «На днях возьмем Киев, – обратился к нам Винниченко, – оставайтесь с нами, все равно вы наши будущие министры». В мягкой форме, но решительно мы отклонили это предложение, верные постановлению нашей партии и нашему личному решению не принимать прямого, активного участия в восстании.

Возможно, что мы сделали тогда большую, непоправимую ошибку. Быть может, следовало остаться с Директорией и помочь этим смелым, отважным людям в их трудном, опасном деле, а главное – повлиять на них и не допустить того бесконечного «равнения налево», которое началось вскоре после этой нашей встречи.

Трудно и даже невозможно сейчас разрешить этот вопрос…

Из наличного состава Директории говорил все время один Винниченко. С Швецом я тогда впервые познакомился. С Андриевским я встречался раньше в консультации киевских присяжных поверенных и в судебных заседаниях, но знал его очень мало. В качестве присяжного поверенного он не приковывал к себе внимания. Его считали специалистом по крестьянским земельным делам. Выглядел он всегда угрюмо и неприветливо. Но за этой угрюмостью и нелюдимостью чувствовался сильный и упорный характер.

Наоборот, профессор Швец производил впечатление добродушного и прямого человека. Но сразу же было ясно, что ни он, ни Андриевский не являются движущей пружиною восстания. Душою восстания были Винниченко и Петлюра. В ту минуту, в Фастове, Винниченко держал еще все нити в своих руках, он был еще тогда подлинный вождь движения. А вся исполнительная часть лежала на бывшем в тот день на фронте Петлюре. Это ощущалось нами и в ставке, несмотря на его отсутствие.

Выяснилось, что до Одессы уже нельзя было пробраться, так как где-то под Бирзулою шли бои с какими-то полками, оставшимися верными гетману. Точно нельзя было разобраться, какие это были части, но мы уразумели, что о поездке в Одессу во всяком случае нечего и думать.

Что же касается пути на Яссы (через Волочиск), то он оказался свободным.

Фещенко-Чоповский и я решили возвратиться в Киев. Я предложил маршрут на Васильков – Триполье, имея в виду, что по Днепру еще накануне беспрепятственно ходили пароходы и что мы проберемся из Триполья на пароходе в Киев.

В ставке еще не знали, что как раз в этот день повстанцы приостановили пароходное сообщение с Киевом, причем Триполье и было тем пунктом, где все пароходы, идущие как снизу, вверх по течению, по направлению в Киев, так и из Киева, задерживались и дальше не пропускались.

Нам изготовили бумагу о свободном пропуске через всю полосу восстания. Второпях мы не сообразили, что необходимо взять два отдельных пропуска… Словно два каторжника, прикованные друг к другу общей цепью, мы не могли потом разлучиться с Чоповским ни на одну минуту. Правда, нас связывала, помимо общего документа, и взаимная симпатия, но все же мы оказались на все время предстоящего путешествия уже слишком неразлучными.

Но мы вообще еще не подозревали, какими терниями Провидение усеет наш путь на Киев. Если бы мы предвидели тогда хотя бы одну десятую предстоящих нам мытарств, мы бы послушались Мациевича и остальных товарищей, ехавших в Яссы и усиленно нас приглашавших туда же. Но я не мог тогда отлучиться из Киева надолго, а Поповский и не имел особого желания ехать в Яссы, и не хотел оставить меня одного. Вскоре я убедился, что мне без него действительно могло прийтись очень круто.

Мы спешили выехать засветло, а потому вскоре распрощались и сели в воинский поезд, который шел в Боярку. В тот же вечер наши попутчики выехали специальным поездом в Волочиск и благополучно добрались затем в Яссы.

Вагон, в котором мы ехали, был переполнен повстанцами, ехавшими на фронт. Среди них были преимущественно крестьяне и несколько молодых интеллигентов. Чувствовался большой подъем настроения, вера в правоту восстания… Интеллигенты ругали тех, кто уклонился от участия в восстании. Мелькнули имена Ефремова и Никовского… Но мы только слушали и считали бесполезным и небезопасным вступать в споры.

Когда мы подъехали к Василькову, уже начинали сгущаться сумерки короткого и пасмурного ноябрьского дня. У вокзала не оказалось ни одного извозчика, а идти пешком с чемоданами по пустынному полю до города, отстоящего на расстоянии 10 верст от вокзала, было и тяжело, и рискованно. Маленькое же здание вокзала было так переполнено и так загажено, что негде было не только переночевать, но даже присесть.

Мы едва успели вскочить обратно в тот же поезд и проследовали в Боярку.

Вскоре мы очутились в столь нам знакомом, но на сей раз неузнаваемом «зале I–II класса» боярского вокзала. Надо было либо простоять всю ночь на ногах, либо идти с чемоданами в поселок и стучаться из хаты в хату, пока не сжалятся и не впустят. Чоповский сначала решительно настаивал на первом… И мы довольно долго простояли у прилавка, бывшего в нормальное время буфетною стойкой.

Здесь впервые мелькнули в толпе, наводнившей вокзал, подозрительные лица… Я часто бывал в свое время в тюрьмах, на свиданиях с моими подзащитными, мне знакомы были такие лица… Лезли в голову нехорошие мысли, становилось очевидно, что к восстанию начинают присоединяться преступные элементы, почуявшие близость взятия Киева и возможностей там поживиться на счет добра ближнего…

Но это были в то время еще только единичные случаи, которые тонули в общем могучем порыве, поднявшем и охватившем несметные массы крестьянства и городской молодежи. Эти массы смело и бодро шли на защиту завоеваний революции и независимости Украины, которым угрожала, по их убеждению, опасность.

Наконец усталость взяла свое и Чоповский согласился со мною, что надо пуститься в поиски места для ночлега. Мы нашли сердобольного солдата, который взялся помочь нам, и отправились с ним по направлению к базарной площади. Сколько мы ни стучались в несколько домов, нигде нам не отверзлось… Жители боялись, очевидно, ночных посетителей и забаррикадировались засовами, ставнями и т. д…

Печально возвращались мы к вокзалу. Вдруг, уже у самого вокзала, мелькнул в глубине усадьбы в оконце дачного домика огонек. Мы пошли на этот огонек, и на сей раз на наш стук откликнулись. Молодой студент-техник приютил нас в своей комнате. Его имя улетучилось из моей неблагодарной памяти… А ведь мы ему были обязаны кровом и теплым гостеприимством.

Сопровождавший нас солдат, который тащил, по очереди с нами, наши чемоданы, наотрез отказался взять у нас деньги в вознаграждение за его услуги. Такое бескорыстное стремление к оказанию нам помощи наблюдалось потом в пути среди повстанцев не раз и свидетельствовало о приподнято-восторженном состоянии умов и чувств в эти первые недели восстания.

«Утро вечера мудренее»… И мы надумали поутру оставить чемоданы в Боярке и сделать попытку пробиться налегке в Киев через Демиевку, держась вправо от линии боев. Оказалось, что это было уже слишком мудрено – и вся эта затея чуть было не закончилась для нас весьма трагически.

Мы набрели на крестьянина, возвращавшегося из Боярки в своей телеге домой, в деревню (забыл, как она называется), расположенную недалеко от Демиевки. Он согласился взять нас с собою, но потребовал за 7–8 верст сто рублей. Мы согласились на эту непомерную в то время плату, что показалось ему, вероятно, подозрительным. Доехали мы до деревни благополучно. Все время со стороны Жулян слышалась канонада.

Наш возница пригласил нас к себе в хату, нам приготовили чай и еду, и мы стали обдумывать дальнейший план продвижения к Демиевке.

Между тем сам возница куда-то исчез. Вскоре он возвратился в сопровождении конного разъезда повстанцев. Я забыл упомянуть, что плату за проезд он поспешил взять с нас раньше… Мы предъявили наш пропуск, но это не произвело никакого впечатления… С нами обошлись весьма грубо, объявили нас арестованными и повели через всю деревню «в штаб». Там, мол, разберут…

Нас привели в довольно просторный дом, в котором расположился штаб. Пришлось ожидать несколько часов, пока дошла до нас очередь. К счастью, в штабе оказались люди, хорошо знавшие Чоповского по его выступлениям на крестьянских съездах. Нас предупредили, что по дороге к Демиевке повстанцы не верят никаким пропускам и по первому подозрению расстреливают.

Между тем снова надвигалася тьма. Мы побрели пешком обратно в Боярку, к нашему гостеприимному технику и к нашим чемоданам.

По дороге нас дважды останавливали разъезды. Мы предъявляли наш пропуск с тревогою… Но на сей раз мы не вызвали подозрении, быть может потому, что направлялись в сторону, противоположную Киеву.

Едва рассвело, как я разбудил Чоповского, и мы решили на сей раз вернуться к первоначальному плану, то есть добраться до Триполья. Во избежание повторения истории с доносчиком-возницею, мы предпочли на сей раз проделать путь до города Василькова (около 15 верст) пешком. Шли лесом, полями. Через три часа мы были в Василькове, пообедали и стали договариваться с извозчиками о поездке в Триполье. Но никто из них не соглашался ехать дальше местечка Обухова (25 верст от Василькова), куда можно было добраться до вечера.

Снова конные разъезды и остановки в пути, однажды даже с наведением револьвера… Но имя Фещенко-Чоповского, министра при Центральной раде, каждый раз выручало.

В Обухове мы застали на площади несметную толпу народа. Опять куда-то повели, опять расспросы и объяснения. На сей раз оказались среди офицеров-повстанцев хорошие знакомые Чоповского и нам даже дали «казенных» лошадей, телегу и надежного возницу для путешествия в Триполье.

В Обухове же я успел повидаться и переговорить с местным раввином и представителями местного еврейского населения. Раввин снабдил нас деньгами, так как наши средства были на исходе, а опыт предыдущих дней не внушал уверенности в том, что мы скоро доберемся в Киев. Еврейское население в это время еще не имело оснований опасаться погромов. На многих зданиях и столбах в Обухове (и вообще по пути, по которому мы ехали) были расклеены воззвания Директории. Я сам читал несколько таких воззваний и могу засвидетельствовать, что в них население призывалось к соблюдению порядка и уважению к чужой жизни и собственности. «Евреи – наши братья», гласили эти воззвания.

Далее указывалось на всю позорность погромов царского времени и на то презрение к России, которые они вызывали у других народов, и объявлялось равенство и братство всех народов, населяющих Украину.

Тон воззваний был убедительный, а главное – они были написаны простым, понятным для народа языком и дышали теплотой и искренностью. Безусловно, у Директории были самые благие намерения не только предотвратить гибельные для восстания и его целей анархию и погромы, но всячески обеспечить мирное и дружное сожительство всех народов на началах полного равенства.

Местечко Триполье расположено весьма живописно на берегу Днепра, в гористой местности. Часть построек разбросана на вершине гор, часть – на относах, сбегающих к реке. По реке от Киева до Триполья около 50 верст, а по прямой линии – немногим больше сорока.

В 7–8 верстах от Триполья, вверх по течению, ближе к Киеву, находится дачный поселок Плюты, одно из излюбленных мест летнего пребывания киевлян.

Мы подъехали к Триполью около 10 часов вечера. В местечко ведут из Обухова две или три дороги. Конечно, ни возница, ни мы не могли знать о том, что повстанцы распорядились, чтобы ночью въезжали в Триполье лишь по одной из этих дорог. И мы попали как раз на запретный путь… Лошади неслись вовсю, они как бы чувствовали близость конца путешествия, а может быть, подгонял холодный ветер…

Вдруг вдогонку нам послышались выстрелы и крики. Мы остановились, и нас быстро нагнал казачий разъезд. Стали объясняться. Сошли с телеги и пешком, снова под конвоем, направились в трипольский штаб. Наконец на сей раз в помещении штаба оказались уже и мои знакомые из числа родственников крестьян, которых я защищал в свое время по делам о самосудах, убийствах в драке и т. д…

Нас встретили очень приветливо. Решено было поместить нас в одном из лучших домов местечка, у зажиточного купца Половинчика. Тут же нам гордо сообщили о том, что все пароходы задержаны и отведены в Плюты, где находятся под охраною разъезда казаков.

Это был тяжелый удар… Мы снова были отрезаны от Киева.

Но нельзя было даже показать и тени неудовольствия. А между тем повстанцы переоценивали значение для них захвата пароходов. Было морозно – река должна была остановиться со дня на день и налет на Киев с Днепра, на пароходах, уже все равно не мог осуществиться…

Но разве в дни стихийного восстания есть время логически размышлять, взвешивать?

Нас отвели к Половинчикам. Старики хозяева оказались на редкость милыми и гостеприимными людьми. У них уже поселили несколько человек из пассажиров, снятых с пароходов и застрявших поневоле в Триполье, а также эконома или управляющего имением соседнего с Трипольем помещика, Орлова, оставшегося нам потом весьма памятным.

Нас заботливо накормили и уложили спать.

На следующее утро меня навестил капитан одного из пароходов, находившихся под стражей в Плютах. Он пришел с утра в местечко и узнал от жителей, что я нахожусь в Триполье, у Половинчика. Капитан предложил Фещенко-Чоповскому и мне перебраться к нему на пароход. Но Фещенко-Чоповский считал неблагоразумным удаляться так далеко от трипольского штаба, где нас знали и где, казалось, мы были в безопасности. Пришлось с ним согласиться, о чем мы оба на другой день очень пожалели…

Кажется, был воскресный или праздничный день. На площади, на горе собралась многотысячная толпа. Священники вышли с хоругвями, иконами…

Народ приносил присягу Директории. На другой день около 12 часов дня поднялась тревога. Все население местечка стремглав бежало на самую высокую гору, откуда открывался вид на Днепр и на далекие просторы. Взобрались на гору и мы.

Словно белые лебеди, плавно неслись один за другим по реке, уже значительно выше Плютов, пароходы… Вспомнились дивные, трогательные описания норвежских писателей о последних пароходах, покидающих перед наступлением зимы маленькие норвежские города с замерзающими фиордами.

Скоро все объяснилось. Из Киева, оказывается, пришел «бронированный», как говорили в толпе, пароход. С парохода дали залп по берегу, после чего казаки, охранявшие пароходы, разбежались. А так как, по недосмотру повстанцев, все пароходы все время не тушили огня и стояли на парах, то все случившееся представлялось ясным.

Позже, в Киеве, я узнал, что пароходные общества и частные пароходовладельцы, желая спасти свое имущество, пригласили безработных в то время немецких солдат помочь им, и те, за хорошее вознаграждение, выполнили всю эту операцию.

По реке уже шел лед, и для судеб восстания было безразлично, где зазимуют эти пароходы – в Плютах или в Киеве. Но было нечто отнюдь не безразличное во всей этой истории.

Разнесся слух, что выпущенным с парохода залпом ранен один казак. Так и не знаю, соответствовало ли это действительности. Но слух о пролитой крови пьянил и возбуждал повстанцев.

Тут же вдруг показался аэроплан, прилетевший из Киева, и стал кружиться над местечком… Толпа разбежалась. Но тревога оказалась напрасной. Аэроплан вскоре улетел, не бросивши ни одной бомбы.

В пятом часу дня мы решили пойти в штаб посовещаться о нашей дальнейшей судьбе. Когда же Орлов обратился ко мне за советом, не пойти ли и ему вместе с нами, я, к сожалению, ответил утвердительно.

На большой площади, у здания штаба, кишела огромная толпа. Снова в рядах повстанцев мелькнули подозрительные лица. То были, несомненно, представители той накипи, которая стала облипать в эти дни первоначальное, здоровое ядро, первые кадры восстания.

Вдруг от толпы отделилось несколько человек, которые окружили Орлова и с криками «кровопийца», «довольно сосал мужицкую кровь» и т. д. куда-то его потащили.

Раскаяние, что я дал Орлову такой неудачный совет, а может быть, и профессионально создавшаяся привычка правозаступничества толкнули меня на весьма опрометчивый шаг – я бросился вдогонку за Орловым, вступился за него. Начались угрозы по моему адресу. Но тут подоспели знакомые из штаба. Из толпы раздались возгласы – «да это из тех, что ехали к французам, это свои, они за нас». Очевидно, весть о делегации, поехавшей в Яссы, стала известной и широко распространилась в Триполье, в связи с нашим пребыванием.

Меня и Фещенко оставили в покое, Орлова же повели в здание штаба. Это уже было гарантией, что над ним не учинят, по крайней мере, самосуда. И я уже не жалел о том, что вмешался в это дело.

Штаб должен был считаться с толпою и продержал Орлова довольно долго в заточении. О его освобождении я узнал значительно позже, в Киеве, от него самого.

Наступившая ночь оказалась самой тяжелой, самой страшной частью нашего злополучного путешествия. Около 10 часов вечера в квартиру Половинчиков ввалились три пьяных солдата и потребовали от нас всех предъявления документов. Особенно долго они рассматривали почему-то мой паспорт. В конце концов они заявили, что заберут его. Тогда Фещенко-Чоповский прикрикнул на них и потребовал в свою очередь от них предъявления ордера от штаба на предмет проверки документов. Солдаты несколько смутились, паспорта моего не взяли, но, уходя, заявили, что еще возвратятся… У меня мелькнула мысль о том, не пало ли на меня подозрение в прикосновенности к истории с пароходами. Имя моего отца было в течение 50 лет связано с днепровским пароходством, как бывшего пароходовладельца и засим бессменного директора пароходных обществ. Я также состоял одно время юрисконсультом пароходных обществ… Час от часу становилось не легче…

Наше положение было безвыходное. Усадьба Половинчика находилась довольно далеко от штаба. Мирное население уже спало, выйти из дому было весьма опасно, так как можно было попасть в руки таких же самочинствующих буянов и грабителей.

Вдруг послышалось, что к нашей усадьбе подъехал экипаж или телега. Оказалось, что приехал из Обухова наш знакомый офицер, которого направили на ночлег к Половинчику. Это спасло нас от большой, уже нависавшей опасности. Не успели мы раздеться и лечь, как раздался сильный стук в двери. Пьяные солдаты, согласно своим угрозам, вернулись для продолжения «допроса».

Но офицер знал, как их выпроводить. В эти дни престиж офицера еще сдерживал солдата. Пронеслось…

Конечно, все это пустяки в сравнении с тем, что переживало еврейство в дни погромов. Но я подробно остановился на всех этих происшествиях для характеристики того перелома, который на наших глазах уже начинался в рядах восстания. Назревало разложение, анархия, начинались самочинные действия, власть ускользала из рук тех, кто стояли во главе, были руководителями и вдохновителями восстания.

Часто я вспоминал впоследствии этот наглядный пример полного бессилия трипольского штаба в деле наблюдения за ночными буянами-повстанцами, а также и беспомощности пред этими буянами Фещенко-Чоповского, столь видного украинского деятеля, бывшего еще так недавно министром демократического правительства.

На другой день мы твердо решили покинуть Триполье. С раннего утра на площади шел митинг. Это нам дало возможность уехать незаметным образом. Лошадей нам дали знакомые из штаба.

Поехали опять на Обухов… Повстанцев в этот день уже не встречали. Очевидно, произошли какие-то передвижения в этом районе. В Обухове переночевали. На следующий день перебрались в Васильков, оттуда – прямо на вокзал, а к вечеру мы были снова в Боярке, в нашей штаб-квартире, у того же разбитого корыта…

Но зато можно было наконец переоблачиться в свежее белье, так как мы снова вернулись к нашим чемоданам.

Удаляясь от Триполья, мы долго думали о том, сколь ужасно положение мирных жителей маленьких городов и местечек в дни восстаний и революции. Жутко было вспомнить о стариках Половинчиках, которые столько из-за нас всех, постояльцев, выстрадали – и в результате остались в Триполье…

На следующий день старая канитель, обсуждение новых проектов продвижения на Киев. В этот же вечер мы узнали, что в Боярке находится немецкий отряд, с майором во главе. На следующее утро мы впервые за все это время расстались с Фещенко-Чоповским. Он не хотел пойти со мною к немецкому майору, отчаявшись в возможности попасть в Киев до взятия его повстанцами. Между тем я возлагал большие надежды на немцев и не сомневался в том, что они дадут нам во всяком случае хороший совет и указания. Мы условились, что Фещенко никуда не выйдет до моего возвращения, и я отправился с нашим общим пропуском к майору.

Как только я назвал ему моих знакомых из состава немецкого командования, он принял живейшее участие в нашей судьбе. В этот день, с согласия обеих сторон, на линии Боярка – Святошинъ – Киев было назначено перемирие, вызванное передвижением немецких отрядов, в связи с эвакуацией ими Украины. Майор предложил нам отправиться с четырьмя немецкими солдатами, идущими в это же утро через Святошин в Киев. Я с радостью принял это предложение и просил познакомить меня с этими солдатами. Они оказались весьма любезными и сговорчивыми людьми. Через четверть часа мы уже двинулись в путь и, согласно условию, зашли сначала за Фещенко-Чоповским.

Можно себе представить, как изумился Фещенко-Чоповский, когда увидел меня в сопровождении немцев. Наш хозяин-техник острил, что мы снова к нему возвратимся… Но на сей раз он ошибся. По дороге нас остановил, и то один только раз, повстанческий отряд, но, осмотрев документы, пропустил дальше.

Уже подходя к Святошину, мы наткнулись на первый сторожевой пост гетманских войск, все еще оборонявших Киев.

В составе отряда, охранявшего этот пост, оказался сын одного из профессоров Киевского политехникума, лично знавший Фещенко-Чоповского. У нас даже не спросили документов, и мы проследовали с нашими попутчиками-немцами прямо к святошинскому трамваю, который доставил нас в Киев.

За чемоданами мы послали в Боярку нарочного уже после того, как Директория вступила в Киев.

Глава 9. Ожидания в Киеве представителей Антанты. Вступление Директории в Киев. Правительство и политика Директории. Министерство по еврейским делам

Еще в ноябре все население Киева ожидало со дня на день прибытия в Киев представителей Антанты. Имя Эно не сходило с газетных столбцов. Телеграммы из Одессы часто приводили всякие его заявления о ходе событий. Получалось впечатление, что Эно представляет собою лицо с неограниченными полномочиями от французского правительства. И только позже выяснилось, что значение Эно было весьма небольшое и что настоящие полномочия были в руках французского военного командования, высадившегося в Одессе в декабре 1918 года.

Слухи по Киеву ходили самые нелепые, вплоть до утверждения, что в Одессу прибыл дипломатический представитель Америки с большим штабом и что эти граждане Соединенных Штатов направляются в Киев. А французов и англичан многие даже «видели собственными глазами» на киевском вокзале.

Так и остается по сей день непонятным, почему в этих ожиданиях были забыты итальянцы, ближайшие из великих держав соседи Украины со стороны Черного моря. Но факт таков, что обывательская фантазия облюбовала французов, англичан и американцев. Готовились даже депутации к их встрече, писались приветственные адреса…

Большинство киевского населения сознавало все опасности гражданской и междоусобной войны в эти дни разбушевавшихся страстей. И вполне понятно, что мирный обыватель, который больше думает о себе и своем благе, нежели о судьбах грядущих поколений, с уходом немцев стал побаиваться за себя и за свою судьбу. Справедливость требует признания, что в течение всей немецкой оккупации Украины в городах и местечках наблюдался образцовый порядок, жизнь и имущество находились в полной безопасности. Правда, нелегко приходилось зато деревне, у которой немцы реквизировали хлеб, скот и т. д. Но и для деревенского населения это был еще рай в сравнении с тем, что уже происходило в то время в Великороссии.

Боязнь большевистского нашествия с севера, растерянность гетманских войск в обложенном со всех сторон повстанческими войсками Киеве, неизвестность окончательного исхода борьбы – такова была сгущенная атмосфера, которая нависла в ноябре и в первой половине декабря над Киевом.

Неудивительно, если все взоры мирного городского населения обращались к Одессе, если так пламенно ждали из-за моря варягов…

Но варяги не являлись…

Между тем в Киеве начиналось разложение среди войск, оборонявших город. На окраинах по ночам уже нельзя было показываться, особенно евреям. Стал безудержно выявляться антисемитизм добровольческих частей, к защите коих прибегло гетманское правительство, все учащались случаи избиения евреев в глухих и малонаселенных местах города, ограбление квартир.

14 декабря гетман подписал отречение и скрылся из Киева.

Вскоре в Киев вошли победоносные войска Директории, а вслед за тем состоялся торжественный въезд и восторженная встреча населением самой Директории.

Горячую, задушевную речь от имени еврейской общины произнес при этой встрече Н. С. Сыркин. Энтузиаст возрождения еврейского народа, он понимал тождественные стремления Украины к свободному национально-государственному существованию. Увы, этот праздничный день мирного ликования, к которому так искренно приобщился Сыркин и его единомышленники, оказался для него роковым. Он простудился, слег, и вскоре его не стало.

Правительство Директории составилось из представителей трех партий, принимавших участие в восстании. Премьер-министром был назначен В. М. Чеховский. Он же взял на себя портфель министра иностранных дел. Вообще, главными руководителями судеб Украины оказались на сей раз украинские социал-демократы. Глава Директории и глава армии, Винниченко и Петлюра, принадлежали к составу этой партии.

Вскоре стал определяться основной тон политики Директории. Винниченко шел быстрыми, безудержными шагами влево. В этом его усиленно поддерживал Чеховский, который со времени выборов в I Государственную думу сохранил еще всю свежесть молодой веры в возможность немедленного переустройства мира на социалистических началах.

О Петлюре, напротив, утверждали, что он представляет собою правое крыло партии и склоняется к совместной работе и соглашению с буржуазиею. Но он был в то время всецело поглощен работой по армии и, видимо, не играл руководящей роли в политике Директории и правительства.

Появились воззвания Директории с выпадами против буржуазии. Этот открытый поход против буржуазного строя привел к самым тяжелым последствиям. Стали печататься и распространяться, от имени штаба какой-то военной организации, прокламации, в которых общее понятие буржуазии уже дополнялось пояснениями, что в ее состав входят главным образом национальные меньшинства – великороссы, евреи и поляки. Это уже было прямым разжиганием не только классовой, но и национальной вражды.

Затем началось насильственное перекрашивание вывесок. Ефремов в «Новой раде» и другие трезвые украинские политики тщетно протестовали против этих крайних, недопустимых выявлений шовинизма. Вскоре последовали обыски сейфов, выемки золота и драгоценностей, эти первые финансовые опыты молодого социалистического правительства.

Весь этот максимализм, быстрота и натиск отшатнули от Директории буржуазные слои населения, а таковые составляли большинство населения Киева. Между тем при более умеренной и спокойной политике Директория могла найти поддержку всего городского населения. Крестьянство же очень мало интересовалось походом министра финансов на киевских ювелиров и ждало разрешения земельного вопроса.

Итак, Директория и правительство решили резко отмежеваться от буржуазии и строить государство лишь силами социалистических партий и пролетариата. Но это было уже почти той же программой-максимум, как и программа большевиков. Впрочем, Винниченко к этому и стремился, но он хотел провести грань между московским большевизмом и своей программой на почве вопроса о самостоятельном и независимом существовании Украины. Кроме того, он верил еще в то время, что Директории удастся сохранить всю полноту власти и не допустить тех безобразий и того ужаса, в которые уже вылился тогда советский режим.

То был заколдованный круг. Нельзя было в одно и то же время и противопоставлять себя большевизму, и воспринимать почти целиком его программу. Винниченко переоценил и свои собственные силы, и силу движения. Надо было остановиться на одном из двух: либо строить Украину по образу и подобию уже существующих в Западной Европе и Америке демократических государств, либо объявить себя сторонником советской системы, отказаться от общения с буржуазной Западной Европой и договориться с Москвой о разделении сфер власти.

Но Винниченко был не только горячий украинский патриот. Он унаследовал от общерусской культуры самую характерную черту российской интеллигенции – ее веру в мессианское назначение России. Винниченко перенес эту веру на свою родную почву. Он ждал, что украинский народ явит всему человечеству чудо и вынесет на своих плечах бремя устроения своего государства на социалистических началах. В возможность такого чуда искренно верил и Чеховский, в котором причудливо сочеталось богословско-мистическое миросозерцание с его преданностью социал-демократической догме.

А между тем всякое большое народное движение только тогда достигает намеченных целей, когда таковые являются вполне ясными и не очень сложными для восприятия. Лозунги должны быть краткими, сжатыми и по форме, и по содержанию. «Большевизм – это значит не воевать» – вспоминались мне лаконические изречения солдат на выборах в Черниговской губернии. А тут звали народ на одновременное осуществление и национальных, и социалистических идеалов в их сложном взаимном переплетении, надуманном кабинетными людьми, но весьма неясном и туманном для человека от плуга или станка, для огромной массы крестьянства, рабочих, мелких городских ремесленников – словом, для всех тех, кто не причислялся тогда к буржуазии.

Вскоре Директория и правительство почувствовали всю тяжесть взятого ими на себя бремени. Конкретная цель восстания была достигнута, гетман низложен, Киев взят. Лучшие элементы повстанческой армии стали расходиться по домам. Те же, кто шел ради наживы и грабежа, были весьма разочарованы… Впоследствии они нашли себе применение и запятнали доброе имя первоначального состава украинской армии зверскими погромами евреев, грабежом, убийствами и издевательствами.

В Одессе в это время наблюдалось мирное сожительство представителей Антанты с русской добровольческой армией. Антанта проявляла полное безразличие к идейной стороне украинского движения. Французы как бы окопались в Одессе и ее окружности и не проявляли признаков дальнейшего продвижения. А на севере накоплялись большевистские тучи, готовые разразиться над Украиной…

Тогда наконец призадумались. За бортом государственного корабля оказались почти все умственные силы Украины, Директория осталась в одиночестве с небольшой горсточкой людей, способных к государственной работе, из числа «трех партий, принимавших участие в восстании».

Начались переговоры Директории и правительства с партиями центра. В министерствах, в центральных учреждениях и на местах не хватало опытных людей. Надо было организовать представительство за границей, послать миссии во все государства.

Однако и в это время решено было искать сотрудничества «справа» лишь для чисто технических заданий. Общий же курс и направление должны были оставаться прежними. Речь шла в первую очередь о должностях товарищей министров, директоров департаментов и т. д…

С другой стороны, Директория понимала, что партии центра и не согласились бы взять на себя ответственность за продолжение той же политики и поставили бы, в качестве условия своего вхождения в кабинет, требование о самой коренной и радикальной перемене всей системы, всего режима.

«Оказание технической помощи» началось с назначения Фещенко-Чоповского в качестве товарища министра торговли и промышленности. Засим, в связи с предстоявшей посылкой за границу дипломатических миссий, возник вопрос о назначении меня товарищем министра иностранных дел и о моей поездке за границу.

Наша партия стала на ту точку зрения, что серьезность момента обязывает всех нас к оказанию Директории посильной помощи, хотя бы на первых порах и чисто технической. Но помимо сего было ясно, что фактически сдвиг в первоначальной позиции Директории уже наступил и что за первым шагом вправо последуют дальнейшие.

Лично мне деятельность в области внешней политики представлялась чрезвычайно важной в смысле возможности контакта с Западной Европой и ее влияния на ход событий. Я принадлежал в этом отношении к той среде мирных обывателей, которые одинаково боялись и опытов российских реставраторов, и опытов нашего кустарного социалистического движения. И если старые призраки царской России с ее погромами были еще столь свежими в моей памяти, то и те миражи, которые уже смутно вырисовывались тогда на горизонте прямого и безудержного устремления к социалистическому строю, заставляли крепко задуматься… А когда в Конотопе и Бахмаче солдаты произвели примерную экзекуцию несчастных пассажиров-евреев, имевших дерзость ехать в поездах по своим буржуазным делам, то стало еще яснее, какие результаты может дать «радикальная ломка буржуазного строя».

Быть может, я переоценивал в то время значение помощи, которую могла оказать Украине Западная Европа. Факт тот, что без вмешательства и влияния Европы я не представлял себе возможности избежания продолжительнейшей внутренней, гражданской войны. Но уже и для того только, чтобы отвратить нашествие большевиков с севера, помощь со стороны Антанты была крайне необходимой.

Я поставил вопрос о моей кандидатуре на обсуждение моих товарищей по Центральному комитету еврейской территориалистской организации. Речь, конечно, шла не о каком-либо мандате, ибо ЕТО никогда не была политической партией, да и не могла быть таковой по всему строю политического мышления ее родоначальников Зангвилля и Мандельштама. Но мне хотелось узнать мнение близких для меня людей в столь важном вопросе. Мои старые, испытанные друзья высказались в положительном смысле.

Мнение партии и организации, к которым я принадлежал, уже были мне известными.

Оставалось самому мне разрешить этот вопрос окончательно.

К личности В. М. Чеховского, при всем расхождении наших политических взглядов в это время, я относился с большим уважением и теплыми симпатиями. Мы были связаны старыми отношениями – и я знал заранее, что работа с ним будет для меня и легкою и приятною.

В составе министерства находился также профессор О. О. Эйхельман, впоследствии товарищ министра, близкий друг всей нашей семьи, специалист международного права, популярный во всем Киеве и известный своей спартански скромной жизнью вечного труженика. Из киевского адвокатского сословия в министерстве состояли А. И. Яковлев, товарищ по комитету партии, который занимал тогда пост директора департамента, и Н. Г. Левицкий, вице-директор того же департамента.

Все это были старые знакомые, с которыми можно было наладить совместную дружную работу. Но решающим для меня было то обстоятельство, что вопрос шел о моей работе в самом министерстве лишь в течение 2–3 недель для ознакомления с составом заграничных миссий и завершения их организации, после чего я должен был выехать в Одессу, для переговоров с французским военным командованием, а засим – в Париж, в качестве члена украинской делегации при Конференции мира. Звание же товарища министра было необходимо для того, чтобы у меня была возможность выступать от имени правительства не только в Париже, но и в Одессе, и в Лондоне и т. д.

Такая работа представлялась мне наиболее для меня приемлемой ввиду моей веры в необходимость помощи со стороны Западной Европы. И я принял на себя в первых числах января предложенный мне пост с доброй верой в возможность быстрого получения этой помощи.

В Министерстве иностранных дел я застал работу по составлению заграничных миссий почти законченной. Главное внимание было обращено на состав делегации, едущей в Париж. К сожалению, я не имел тогда никакого представления о Г. М. Сидоренко, главе этой делегации. Он находился в это время в Яссах и собирался проехать прямо в Париж. Точно так же я совершенно не знал доктора Панейко, известного галицийского деятеля и публициста. Но зато личность А. Я. Шульгина, бывшего министра иностранных дел при Центральной раде, третьего делегата дипломатической секции в Париже, была мне не только близко знакомой, но сулила все возможности ценного и плодотворного сотрудничества. Я знал Шульгина еще студентом. Он принадлежит к числу наиболее благородных, искренних и культурных украинских деятелей, и можно было заранее предвидеть то хорошее впечатление, которое он произведет в Париже.

Кроме Шульгина и меня, из членов нашей партии были назначены: юрисконсультом делегации – сенатор С. П. Шелухин, в качестве советника политической секции – М. А. Кушнир. На пост советника делегации по экономическим вопросам был назначен также член комитета нашей партии, профессор М. И. Туган-Барановский. Как уже упоминалось выше, эта крупная сила безвременно ушла из мира сего. Уже по дороге в Париж Туган-Барановский скончался от припадка грудной жабы.

Во главе дипломатических миссий в Турцию, Грецию, Швейцарию, Бельгию и Голландию, Финляндию и Швецию оказались также социал-федералисты. Из рядов той же партии были назначены впоследствии представители для Румынии, Скандинавии и Англии. Вообще, наша партия отдала для заграничной службы большую часть членов своего Центрального комитета.

Уже при мне состоялось назначение известного еврейского историка и публициста, доктора М. Л. Вишницера, секретарем дипломатической миссии в Англию. В качестве человека, знающего несколько иностранных языков, я рекомендовал молодого врача, доктора Зархи, известного мне по его работе в Еврейской территориалистской организации. Он был зачислен в политическую секцию парижской делегации. Наконец, из еврейской молодежи были назначены в состав заграничных миссий студенты Кулишер, Рабинович и Глузман.

Мои старания и представления о назначении некоторых из моих товарищей по Державному Сенату в Италию и Испанию не увенчались успехом. Итальянская миссия уже была сформирована, во главе ее стоял известный украинский деятель Д. В. Антонович. Посылка же миссии в Испанию и Португалию затянулась и не состоялась и по сей день.

За короткое время моей работы в министерстве я исключительно был поглощен этим вопросом о заграничном представительстве. Между прочим я усиленно уговаривал В. И. Лацкого, когда Министерство иностранных дел предложило ему вступить в состав нашей парижской делегации, принять это назначение. Но он не мог последовать моему совету, так как был связан партийной дисциплиною, в качестве председателя Еврейской фолькспартай. Его вступление могло быть истолковано как одобрение этой партией всей политики Директории. Между тем в это время уже выявилось резкое расхождение Директории с наиболее численной сионистской партией и некоторыми другими еврейскими партиями и организациями по вопросу о способе назначения министра по еврейским делам…

Сионисты и фолькспартай исходили из начал парламентаризма и требовали, чтобы на этом посту был представитель еврейских партий, имеющих за собою большинство еврейского населения. Директория же хотела видеть в лице министра по еврейским делам обязательно представителя еврейских социалистических партий.

Этим объяснялось и назначение пойалей-сиониста Ревуцкого на названный пост при формировании правительства Директории, и отрицательное отношение к факту такого способа назначения со стороны названных выше еврейских партий.

Глава 10. Поездка в Одессу. Переговоры и проект соглашения представителей Украины, Дона, Кубани и Белоруссии. Французское командование в Одессе

Мой отъезд в Одессу был назначен на 26 января 1919 года. Со мною должны были выехать бывший товарищ министра торговли С. В. Бородаевский и чины Министерства финансов со специальными поручениями. В мое распоряжение был предоставлен вагон, в котором я и мои попутчики предполагали иметь наше жительство в Одессе.

Перед самым отъездом я заехал к генералу Грекову, который уже был назначен тогда военным министром. Он успел уже побывать в Одессе, вступил в сношения с французским военным командованием.

Я взял у него письма к генералу Ансельму и начальнику штаба, полковнику Фреданберу, так как было нежелательно создавать впечатление, что между представителями украинского правительства нет единства действий.

На вокзале творилось нечто невообразимое. Это были первые дни начинавшейся паники по случаю быстрого продвижения большевиков к Киеву. Этим же поездом ехало две или три миссии, направлявшиеся через Проскуров и Галицию в места своего назначения.

На перроне я встретил В. Э. Брунста, бывшего товарища министра земледелия в период гетманства. Он обратился ко мне с просьбою предоставить ему место в моем вагоне, так как поезд был уже совершенно переполнен. Кроме него, ко мне обратилось еще несколько человек с такою же просьбою. Конечно, нельзя было не согласиться. Засим, по пути, все время в наш вагон садились люди уже без спроса, так как на станциях царила полная анархия. В Казатине же мы почувствовали полную деморализацию местной власти. К нам в вагон ввалился комендант станции. Ни объяснения наши о том, что это вагон служебный, всецело нам предоставленный, ни наши документы не возымели на него воздействия. Он непременно хотел «произвести ревизию вагона». Когда же мы сослались на то, что едем по поручению Директории и принесем таковой жалобу на задержку в пути (поезд и без того уже бесконечно стоял в Казатине), он ответил, что теперь нет над ним начальства и что Директория – это тоже товарищи.

В конце концов он заставил меня купить билеты за нескольких пассажиров (это были крестьяне и железнодорожные служащие), которые влезли в наш вагон на промежуточных станциях. Надо было покончить всю эту гнусную канитель, истинные мотивы коей были из той же области, что и все последующие в ту эпоху более трагические подвиги станционных помпадуров, пора было наконец тронуться в путь, и я оплатил стоимость 7 или 8 билетов 1-го класса, хотя потом оказалось, что без билетов было всего двое или трое.

Привожу этот факт как чрезвычайно показательный. Если уже в ночь на 27 января в Казатине так обращались и так разговаривали с членами правительства, то можно ли было удивляться всему тому, что вскоре разыгралось? Власть Директории уже ограничивалась Киевом и ближайшим районом. В Казатине была уже своя самочинная власть!..

Поезд шел черепашьим шагом, мы приехали в Одессу только на следующий день, поздно вечером.

Утром к нам явился в вагон полковник украинской службы П., ближайший сотрудник украинского военного представителя при французском командовании, генерала Матвеева. Он предложил нам свои услуги по вопросу о свидании с французами. Я вручил ему запечатанные письма военного министра, его прямого начальника, и просил передать их немедленно по назначению и получить для меня ответ. Точно так же и Бородаевский просил устно доложить французскому военному командованию его просьбу принять его по весьма важному делу.

А дело было действительно важное. Добровольческая армия захватила в Одессе, после ухода оттуда украинских войск, клише для печатания ассигнаций достоинством в 50 карбованцев и усиленно пользовалась этим клише. Бородаевский и приехавшие с ним чины Министерства финансов и должны были заявить протест пред французским командованием о недопустимости такого рода печатания денег представителями Добровольческой армии. Прошло несколько дней. Мы ежедневно справлялись у Матвеева и его сотрудников об ответе французского командования, но каждый раз получали ответ, что Ансельм и начальник штаба очень заняты, а потому извиняются и просят подождать еще день-другой.

Наконец совершенно случайно выяснилось, что французам даже ничего не было сообщено о нашей просьбе назначить нам свидание и что письма генерала Грекова были распечатаны, прочитаны и не доставлены по адресу… Когда же я попытался установить виновника столь неслыханного злоупотребления по службе, то все стали обвинять друг друга.

Кроме военной миссии с Матвеевым во главе в Одессе находился в так называемой специальной миссии мой предшественник по должности товарища министра, доктор Галип, буковинец, также назначенный в состав парижской делегации, но приехавший в Париж лишь в конце лета 1919 года. С Галипом я тогда в Одессе впервые и познакомился.

Наконец, время от времени в Одессу наезжали с чрезвычайными полномочиями министры Остапенко и Греков.

Вскоре я нашел пути к французскому командованию помимо г-на Матвеева. Но было ясно, что и в Одессе уже начались разложение, интриги и самочинные действия.

Матвеева вскоре уволили. Но лишь с назначением и приездом в Одессу в качестве министра иностранных дел с обширнейшими полномочиями К. А. Мациевича закончились местные одесские интриги.

На другой же день по приезде в Одессу меня навестил С. М. Шемет и предложил мне познакомиться и вступить в переговоры с представителями Кубани и Белоруссии, находящимися в Одессе с такими же заданиями, как и мы. Я охотно принял это предложение, и в тот же день состоялась наша первая встреча. Во главе кубанской делегации стоял известнейший деятель Кубани, Л. Л. Быч, пользующийся популярностью и за пределами Кубани, а особенно на Украине.

Белорусскую делегацию возглавлял инженер Баханович, о котором у нас не было никаких сведений. Баханович производил впечатление очень толкового и способного человека.

Решено было на первом же совещании составить общее заявление на имя французского командования о политических стремлениях Украины, Кубани и Белоруссии, о методах борьбы с большевизмом и о той помощи, которой мы ждем от держав Антанты. Засим к нам присоединился и представитель Дона, бывший в то время в Одессе, генерал Черечукин.

Составление проекта заявления было возложено на меня. Кроме того, было решено составить записку об экономическом положении названных четырех государственных новообразований, что было поручено С. В. Бородаевскому.

Мой проект был принят без особых изменений. Перед подписанием заявления я просил представителей всех украинских партий, имеющихся в Одессе, устроить специальное собрание и обменяться суждениями о содержании заявления. Собрание состоялось, были представлены социалисты-революционеры, социал-демократы, социалисты-федералисты и хлеборобы-демократы[9]. Я выслушал мнение собрания. Некоторые не соглашались кое с какими деталями, но общий смысл заявления был одобрен. После этого я со спокойной совестью подписал этот документ, в котором были изложены мои сокровенные мысли по основному вопросу о путях возможного воссоздания в тот момент государственного порядка на развалинах и в хаосе, в котором уже пребывала тогда почти вся огромная территория рухнувшего Российского государства.

Вместе со мною от имени украинского правительства заявление подписал доктор Галип, от Кубани – Л. Л. Быч, от Белоруссии – генерал Баханович, от Дона – генерал Черечукин. Настроение у всех было в момент подписания торжественное. Верилось, что найден общий язык. Помню, почтенный генерал Черечукин даже осенил себя крестным знамением перед подписанием.

Привожу полностью текст этого заявления:

«Нижеподписавшиеся, представители Украины, Белоруссии, Дона и Кубани, собравшиеся в Одессе, на совместном совещании постановили обратиться к Верховному Командованию держав Антанты с нижеследующим меморандумом по вопросам:

1. О форме государственного устройства этих территорий, равно как и соседних с ними государственных образований;

2. О путях и методах для подавления анархии и большевизма во всех тех государствах и частях, на которые распалась Россия.

1

Самые убежденные сторонники непосредственного и немедленного переустройства прежнего унитарного российского государства на федеративных началах должны признать, что события последних 18 месяцев, в связи с катастрофой, постигшей Россию после большевистского переворота 25 октября 1917 года, создали непреодолимые препятствия для осуществления такого рода «федерации сверху».

Вообще, история возникновения государств знает мало случаев прямого и непосредственного перехода от централизованной и унитарной формы государственного устройства к федеративной. Такого рода опыты были применены с большим или меньшим успехом в некоторых южноамериканских государствах (Боливия, Венесуэла и т. д.).

Но страны, наиболее известные своим образцовым федеративным устройством, пришли к федерации не сверху, а снизу. Соединенные Штаты Северной Америки и Швейцария образовались путем соединения отдельных штатов или кантонов. Переход от союза государств к союзному государству – таков был результат исторической эволюции и хода событий в этих государствах.

Свободное соглашение, основанное на доброй свободной воле отдельных государств или кантонов, предшествовало такого рода реорганизации на федеративных началах.

Пример южноамериканских государств вдохновлял те политические партии, которые ввели в свою программу переустройство России в федеративное государство.

В пользу федерации определенно высказались вслед за государственным переворотом от 27 февраля 1917 года Большой Войсковой Круг Дона, Областная Кубанская Рада и Белорусская Рада, как и большинство политических партий российских, украинских и других. Всероссийское Учредительное собрание успело за короткие часы своего существования провозгласить, что Россия должна быть организована на федеративных началах.

Но после этого Россия практически распалась. В результате исчезновения центральной власти те части страны, которые не признали большевистского режима, организовали при помощи здоровых элементов местную власть и были вынуждены объявить себя суверенными государственными единицами.

И не было уже той центростремительной силы, которая могла бы не только прокламировать, но и осуществить такого рода переустройство старой власти на новых федеративных основаниях.

В настоящее время федерация сверху была бы возможной только путем вмешательства силою иностранных держав путем принуждения.

Вне этого пути федерация сверху представляется неосуществимой и остается лишь путь федерации снизу, построенной на добровольном соглашении, как равных с равными государственных ячеек, которые образовались на развалинах старой России.

Только таковой может быть здоровая и жизненная программа тех федералистов, которые основывают свои построения не только на собственных желаниях и чаяниях, но и на действительном соотношении сил и общем политическом положении.

Исходя из всего изложенного, мы, представители Украины, Белоруссии, Дона и Кубани, пришли к глубокому убеждению, что вопрос государственного устройства этих четырех единиц может получить быстрое и надлежащее разрешение лишь путем отдельного осуществления начал государственности и порядка в каждой из них.

Есть основания предполагать, что и другие государственные образования присоединятся к этой нашей формуле.

И мы обращаемся, чрез посредство Высокого Союзного Командования, к державам Антанты с просьбою об оказании возможной помощи национальным стремлениям наших народов к укреплению уже создавшихся отдельных образований.

И лишь после подавления большевизма и анархии, когда население каждого такого образования будет иметь возможность свободно высказать свою действительную волю, наступит время для выяснения тех или иных условий соглашения между ними на началах свободы, равенства и братства всех народов, – началах, провозглашенных вашими великими нациями.

2

Переходя к жгучему вопросу о наилучших и кратчайших путях к ликвидации анархии и большевизма, мы позволяем себе обратить внимание Верховного Командования на один весьма важный и наиболее существенный факт.

Успех в борьбе с большевизмом явится наиболее достижимым в том случае, если эта борьба будет основана на использовании в каждой области местного населения как источника живой силы. Защита собственного дома, своего очага, своей семьи, своего народа – таковы должны быть лозунги, к которым следует апеллировать для искоренения большевизма.

Мы обращаемся к Союзному Командованию также за техническою помощью и за всеми теми предметами, которых у нас вовсе нет или которые имеются в недостаточном количестве.

В первую очередь нам необходимы ружья, патроны, митральезы, тяжелая артиллерия, а в особенности танки и блиндированные автомобили. Ощущается недостаток также в военном снаряжении, в обуви, одежде, средствах связи и в санитарных материалах.

Мы полагаем, что не следует осложнять чисто военную задачу борьбы с большевизмом стремлениями к организации единой армии для операций во всех областях, охваченных его пламенем.

Но мы допускаем, что для более успешной организации борьбы следует создать общий генеральный штаб для руководства всеми операциями на основе взаимного соглашения государственных новообразований, находящихся в состоянии войны с большевизмом, между собою и в контакте с державами Антанты. Такой штаб не должен был бы вмешиваться в политическую жизнь и внутренние дела государственных новообразований».

Заявление было подано по назначению уже 5 февраля. Оно появилось во всех одесских газетах, вызвало всеобщее к себе внимание и ожесточенные нападки со стороны представителей того политического течения, которое ждало спасения России от Добровольческой армии.

Впоследствии оказалось, что в Одессе находится белорусский консул Некрашевич, оспаривающий правомочность делегации Бахановича и имеющий доверенность от белорусского правительства. Мы не могли вторгаться в рассмотрение чужих внутренних дел, а потому удовлетворились тем, что Некрашевич, в свою очередь, присоединил свою подпись к нашему заявлению, о чем известил и верховное союзное командование. Как мы установили, французы считали Некрашевича представителем более авторитетного течения в Белоруссии.

Со времени подачи заявления прошло больше 2½ года.

Державы Антанты не вняли тем призывам о помощи местным силам, которые потом столь часто повторялись нами и в Париже, и в Лондоне, и в Риме. И лишь падение Колчака, Деникина, Юденича и Врангеля наглядно показало Антанте всю бесцельность и безрезультатность применения всероссийских, централистических лозунгов в борьбе с анархией. Единственною силою, которую можно было противопоставить тогда большевизму, был местный патриотизм, как творческое начало, в противовес анархии. Было уже тогда ясно, что украинцы не пойдут воевать с большевизмом в Сибирь, что грузины не согласятся умирать на полях Эстонии, что эстонцы уклонятся от наступления на Москву…

Как известно, военное союзное командование было фактически представлено в Одессе французами, а в Новороссийске и Батуме – англичанами. Уже в Одессе мне удалось установить причину такого распределения ролей. Из самых достоверных источников я узнал о существовании между Англией и Францией тайного договора о сферах влияния этих государств на территории Европейской России. Точную дату договора я не знаю, но она во всяком случае предшествует времени заключения Брест-Литовского мира.

По этому договору Англии предназначается сфера влияния на севере России (лесная полоса), в Балтике, на Кавказе, в Кубани и в восточной части Дона. Украина же, Крым, Польша и западная часть Дона включаются в сферу влияния Франции.

Впоследствии, и в Париже, и в Лондоне, я на каждом шагу встречался с фактами, подтверждающими существование этого тайного договора. И только в начале 1920 года стало наконец ощущаться, что в этом вопросе огромной политической важности появились какие-то трения и что возможен полный пересмотр и радикальные изменения в отношениях союзников к судьбам Восточной Европы.

Впервые предаю гласности эти сведения, так как считаю это теперь вполне своевременным.

Тогда же, в Одессе, я узнал о существовании во Франции сильного политического течения в пользу создания в будущем теснейшей связи между Польшей, Украиной и Румынией. Вначале называли и Чехословакию, которая намечалась как четвертое звено в этой цепи. Засим Чехословакия то выпадала из этой схемы, то вновь принималась в качестве одного из намечаемых участников этой антигерманской коалиции.

Позже, в Париже, выяснилось, что это течение возглавляется влиятельнейшими французскими политическими деятелями. Но параллельно с ним существовало в то время во Франции не менее сильное течение в пользу воссоздания унитарной России.

К более подробному освещению этого вопроса я возвращусь в другом месте.

Свидание с генералом Ансельмом убедило меня в том, что он, как боевой генерал, мало занимается политикой, которую он возложил главным образом на начальника своего штаба, полковника Фреданбера. С той поры я, а впоследствии и Мациевич, и вновь назначенный товарищ министра Бачинский виделись и вели переговоры исключительно с Фреданбером.

Противоположное впечатление произвел на меня известный французский генерал Бертело, который приехал на несколько дней в Одессу из своей главной квартиры в Бухаресте. Чувствовалось сразу, что этот человек живо интересуется политикой и имеет свои определенные взгляды относительно будущего Восточной Европы. Уже в Бухаресте, при втором свидании с ним, стало ясно, что он является сторонником федеративного устройства бывшего Российского государства.

Киев уже в начале февраля был в руках большевиков. Директория и правительство находились в Виннице. Взаимоотношения французской власти, представителей Добровольческой армии и делегатов украинского правительства были весьма сложными и запутанными. Французы колебались, не знали, на чем остановиться. В полицейском отношении Одесса обслуживалась представителями Добровольческой армии. Но уже на вокзале, например, всем ведал французский комендант.

Пока мы жили в вагоне, на путях у вокзала, мы считались как бы экстерриториальными и были под охраной французского командования. Но не успели мы поселиться с Бородаевским в городе, как в одну из ближайших же ночей к нам нагрянула полиция и арестовала именем Добровольческой армии Бородаевского. Таков был результат его жалобы французам на захват добровольцами клише…

После этого я поспешил переехать обратно на вокзал в служебный вагон.

Бородаевского продержали в тюрьме больше месяца, пока наконец Фреданбер внял нашим хлопотам и потребовал его освобождения. Между прочим, французы мотивировали свое долгое упорство в этой истории с освобождением Бородаевского ссылками на нежелание украинского правительства освободить, по ходатайству французов, бывших министров гетманского периода, Гербеля, Ржепецкого, Рейнбота и других, находившихся в то время под арестом в Виннице. «Исполните нашу просьбу, – говорили нам, – и мы тогда воздействуем на добровольцев и освободим Бородаевского».

Такая постановка вопроса была по своей форме и оскорбительной, и неприемлемой.

Но по существу и Мациевич, и Бачинский, и я были в корне не согласны с правительством, которое медлило с исполнением этой гуманной просьбы французов об освобождении людей, не представлявших в то время никакой опасности.

И мы неоднократно требовали, уже и после освобождения Бородаевского, чтобы это желание французского командования было наконец удовлетворено. Уже в апреле, по дороге в Париж, из Бухареста, я вновь послал категорическую телеграмму по этому поводу, с указанием на то, что генерал Бертело настаивает на освобождении Гербеля и остальных узников. И лишь тогда, благодаря ли этой телеграмме, или другим причинам, их выпустили наконец на свободу.

Перехожу к существенному вопросу о содержании проекта соглашения, которое явилось тогда результатом переговоров представителей Директории с французским командованием. Привожу главные его пункты.

Во-первых, французы потребовали передачу им контроля железных дорог и финансов на Украине. Во-вторых, было поставлено непременное условие об уходе из состава Директории Винниченко и из состава правительства Чеховского, как наиболее левых элементов, вопрос же о Петлюре был оставлен пока открытым. В-третьих, в отношении аграрной реформы вводился принцип вознаграждения собственников.

С своей стороны Франция должна была признать Директорию, как фактическое правительство Украины, впредь до разрешения конференцией мира вопроса о суверенности Украины. Далее, французское командование обязывалось оказать украинской армии в войне с большевиками помощь как техническую (вплоть до танков), так и людьми, а в особенности инструкторами. В марте в Одессе даже появились греческие войска, предназначавшиеся для этой цели, кроме того, намечалось формирование французских и румынских батальонов.

Винниченко и Чеховский еще 6 февраля подали в отставку. Образовалось новое, коалиционное правительство, с Остапенко во главе. Из социал-федералистов вошли на сей раз Мациевич, Фещенко-Чоповский, Маркович, Корчинский.

Проект соглашения был уже изготовлен в письменной форме. Оставалось его подписать.

И вдруг, совершенно неожиданно и внезапно, в последних числах марта представители французского командования заявили, что переговоры о соглашении, по телеграфному распоряжению из Парижа, прерываются…

И уже через несколько дней после этого, 3 апреля, французы приступили к спешной эвакуации Одессы и бросили ее на поток и разграбление большевикам.

И по сей день существует много разных версий о причинах этой эвакуации. Но еще не наступило время и нет пока вполне точных материалов для того, чтобы распутать сложный клубок взаимоотношений держав Антанты в тот одесский период. А без этого нельзя поднять завесы над тайной, которой все еще окутана действительная причина эвакуации Одессы.

Глава 11. Февральские и мартовские погромы. Моя отставка. Отъезд в Париж

С развитием успехов большевиков на украинском фронте рос развал украинской армии, который достиг своего апогея при ее беспорядочном отступлении от Винницы к Каменец-Подольску. Начались страшные, жестокие февральские и мартовские погромы. Прибывающие из Балты, Ананьева, Проскурова и других городов и местечек очевидцы погромов рассказывали о таких зверствах, которые превосходили все, что могло себе представить воображение, и вызывали в памяти печальные дни 1903 года в Кишиневе…

К Мациевичу и ко мне стали обращаться различные еврейские депутации из погромленных мест. Наше положение было кошмарное… Мы бросались от телеграфного провода к французскому командованию, совещались с Грековым… Считаю своим долгом засвидетельствовать, что Греков был искренно подавлен и не менее нас метался и принимал зависящие от него меры. Он поспешил на фронт, издал приказ о предании военному суду и расстреле погромщиков… Но это не возымело никакого действия, да и нельзя было проверить, исполнялись ли уже в это время приказы правительства на расстоянии дальше нескольких верст от его нахождения.

Веря в ту силу гипноза, которая еще заключалась в то время для всего населения юга Украины в самом слове «Антанта», я умолял Фреданбера выступить, от имени Франции или всей Антанты, с печатным протестом и резким осуждением погромов и с указанием на то, что Украина компрометирует и клеймит себя пред всем миром этими варварскими изуверствами. Но последовал отказ, союзники не пожелали «вмешиваться во внутренние дела Украины»…

А между тем французы были еще хозяевами движения до самой Бирзулы. Мы это очень хорошо знали, так как без разрешения французов нельзя было ни выехать из Одессы, ни проехать, направляясь к Одессе, дальше Бирзулы, где находился французский контрольный пост. Но и после Бирзулы, до Жмеринки и Винницы, все на вокзалах почтительно подтягивались, когда проносился лишь слух, что у станции стоит или ожидается поезд, в котором едет хотя бы один французский офицер… Я лично в этом убедился, когда ездил с Мациевичем в самом начале февраля на один день в Винницу, с докладом правительству о переговорах с французами.

В том же экстренном поезде ехал с нами курьер французского командования, который вез Директории пакеты. И уже этого было достаточно, чтобы в Одессе нам дали и паровоз, и пропуск.

Было ясно, что французы могли без всякого труда занять двумя-тремя батальонами всю линию от Бирзулы до Винницы, а также и линию Жмеринка – Проскуров. И тогда не было бы ни анархии, ни погромов…

Снова, и на сей раз в Виннице, мне не суждено было познакомиться ближе с С. В. Петлюрой, так как он торопился с отъездом куда-то на фронт. По внешнему же виду он произвел на меня впечатление очень одаренного, смелого и в то же время милого и доброго человека.

Тревожные вести поступали со всех сторон.

Уже пережившая ужасы двукратного погрома Балта притаилась в страхе ожидания третьего… И не только Балта была в таком положении…

Огромную деятельность в эти дни проявлял доктор М. С. Шварцман, глава еврейской общины в Одессе, известный сионистский деятель. Он тоже стучался к Антанте, направлял еврейские депутации от пострадавших или ожидавших погромов к Мациевичу, совещался с Мациевичем и со мною…

Оставаться дольше на своем посту было невмоготу. А с другой стороны, было сознание, что мой уход ничему не поможет и что станет меньше одним человеком среди тех, кто мог, по крайней мере, бить в набат. Достаточно сказать, что я мог пользоваться в те дни, по своему положению, телеграфным проводом из Одессы в ставку Директории. Этот провод находился в руках французов, и им могли пользоваться лишь должностные лица.

И я телеграфировал правительству, взывал не только к его чувствам, но и к политическому разуму. Впрочем, я не сомневаюсь, что там, в ставке, эти растерявшиеся люди, уже безвластные, подхваченные и несомые мутным, но бурным течением, сами понимали весь ужас происходившего не только для несчастных жертв погромов, но и для украинского национального дела, и для них самих.

Наконец, в полном сознании моего бессилия, я обратился за советом к Шварцману и к другим знакомым сионистским деятелям из Киева, которые были тогда в Одессе. Я просил их сказать мне, что делать, оставаться ли на посту или уйти. Мне дали совет воздержаться с окончательным решением еще некоторое время.

А через несколько дней они мне посоветовали подать в отставку, что я немедленно и исполнил.

11 марта 1919 года я подал заявление на имя министра иностранных дел Мациевича следующего содержания:

«Тяжелая ответственная работа, которая лежит теперь на всех членах правительства, осложняется трагическим фактом все не прекращающихся еврейских погромов и сознанием, что власть оказывалась все время бессильной для приостановления ужасных насилий и убийств, имевших место в Проскурове, Ананьеве и т. д. Мне точно известно, что правительство делает все от него зависящее для борьбы с погромами. Я знаю также, что бессилие правительства в этой борьбе удручает всех членов правительства и лишает их того душевного равновесия и спокойствия, которые сейчас так необходимы для плодотворной работы на благо всех народов, населяющих Украину. Мои же душевные переживания, как еврея, усугубляются сознанием, что результаты анархии, от которой страдают главным образом лишь материальные интересы всего другого населения, для еврейского народа являются роковыми и гибельными.

Ввиду изложенного я не чувствую себя в силах продолжать работу по занимаемой мною должности товарища министра иностранных дел и прошу об освобождении меня от исполнения обязанностей по названной должности».

На этом прошении К. А. Мациевич сделал надпись, что просит меня остаться на посту до его возвращения из ставки, куда он собирался выехать чуть ли не в тот же день.

Мациевич едва добрался до местонахождения правительства, как произошел прорыв фронта большевиками. Было ясно, что на скорое его возвращение нечего рассчитывать. И я заявил оставшемуся со мною в Одессе С. В. Бачинскому, что больше не считаю себя состоящим в должности товарища министра.

Иначе разрешил этот вопрос И. А. Красный, министр по еврейским делам при украинском правительстве. Он остался на должности и не расставался с правительством в течение всего последующего времени и по сей день. Но я не знаю, кто из нас был прав в те страшные дни, я ли, уйдя с корабля, ставшего игрушкою стихии, или он, который остался и подавал посильную помощь жертвам этой стихии человеконенавистничества, дикости и разнуздавшейся преступности…

Я ушел из состава правительства, но оставался еще рядовым членом украинской делегации в Париже. Снова появился вопрос, ехать ли в Париж, или отказаться и от этой должности?

В Одессе мне нечего было больше делать. Ехать в Крым, где хозяйничала Добровольческая армия, было неудобно. С моими друзьями и сотрудниками по прежней работе в общероссийском освободительном движении, бывшими тогда в Крыму, у меня уже не было общего языка. Они хотели строить разрушенное многоэтажное здание сверху, начиная с крыши, я принадлежал к тем, которые полагали более целесообразным начинать с фундамента, возвести сначала хотя бы один этаж. Они не верили и не хотели верить в силу украинского национального движения, отождествляли его с большевизмом, я же познал силу этого движения и видел все спасение в его противопоставлении большевизму.

Киевские ближайшие друзья были недосягаемы, в Киеве же осталась моя жена и одна из моих дочерей… Расставаясь с ними в январе, я был уверен, что через самое короткое время возвращусь обратно, вместе с представителями Антанты…

В Одессе находились в то время мои старики родители, в Крыму другие две дочери и зять, Е. М. Кулишер.

Знакомые французы настоятельно советовали ехать в Париж. Снова, как и в Киеве, стало казаться, что только помощь с Запада может положить конец анархии, а вместе с сим и погромам. И я решил поехать в Париж и там, на месте, выяснить вопрос о моих дальнейших отношениях к украинской делегации в Париже.

Еще 31 марта полковник Фреданбер и другие французы уверяли меня, что они никогда не сдадут Одессы большевикам и вообще не уйдут из Одессы. И эти уверения были вполне добросовестными. Одесса и весь прилегающий район были наводнены французскими, греческими и румынскими войсками. Никто не спешил поэтому с отъездом.

На другой же день, 1 апреля, я покинул на итальянском пароходе Одессу, направляясь через Галац и Бухарест в Париж.

Уже в Бухаресте стало известно, что началась эвакуация Одессы… Я задержался в Бухаресте больше недели, так как хотел посетить генерала Бертело, а также повидаться с местным раввином и представителями румынского еврейства. Затем надо было запастись визами ряда государств, по территории которых предстояло проехать, и местом в парижском экспрессе. Попасть в этот экспресс было очень трудно, так как он ходил тогда всего два раза в неделю и места были уже расписаны на несколько месяцев вперед. И лишь благодаря любезности генерала Бертело мне предоставили одно из мест, предназначенных для союзного командования, хотя я и не принадлежал к таковому…

Накануне отъезда из Бухареста я случайно встретился на улице с Фреданбером. От него я узнал подробности эвакуации Одессы. Он ехал тем же поездом, что и я, в Париж, и мы провели значительную часть пути вместе. Я успел узнать его ближе и убедился в том, как много было и лжи, и добросовестного заблуждения во всем том, что рассказывали о нем в Одессе… Его именем злоупотребляли всякие авантюристы и проходимцы, которыми кишела тогда Одесса. Но одного я не мог ни забыть, ни простить и Фреданберу, и всем французам, бывшим в Одессе, – их бездействия и молчания в отношении погромов.

В Париже мы часто встречались. Он признал открыто ряд тяжких ошибок, совершенных французами, и обвинял в этом Эно, который приехал раньше всех в Одессу и от которого исходили первоначальные информационные сведения. Эно изображал всех украинцев большевиками и восхвалял Добровольческую армию. Это и дало толчок первоначальной политике французов в Одессе. Но засим он, Фреданбер, убедился в том, что надо было избрать совершенно иной путь.

Из хода переговоров в Одессе, о которых упоминалось выше, я знал, что Фреданбер действительно был сторонником оказания помощи украинскому правительству в его борьбе с большевиками. И он отстаивал потом, как я слышал, ту же точку зрения в его докладах французскому правительству.

17 апреля я был уже в Париже.

Глава 12. Париж весной 1919 года. Украинская делегация. Еврейская делегация. Маклаков, Керенский, Авксентьев. Проект посылки французской военной миссии на Украину. Аудиенции у Пишона и Клемансо. Французские ориентации

Внешний вид Парижа – бульвары, толпа, рестораны – совершенно не напоминал собою всего того, что было связано с одним именем этого жизнерадостного и веселого города до войны. Население еще не оправилось от всего перенесенного, не пришло еще в себя. В одиннадцать часов вечера жизнь кончалась, все закрывалось. Не было видно ярких туалетов, не было того, что называется «парижской жизнью».

Но больше всего меня лично поразило то серое, будничное впечатление, которое производили в городе заседания Конференции мира. Не было никакой торжественности в этих заседаниях, ореол же конференции, собравшейся под знаком благородных и справедливых принципов Вильсона, уже потускнел. Сам Вильсон как-то выдохся, его лебединая песня была уже спета, он уже сказал все лучшее, что только было возможно, теперь же каждый день безжалостно разбивал, стирал эти слова, и все, что делала конференция, противоречило этим словам.

История поединка Клемансо с Вильсоном блестяще рассказана в книге Кейнеса. Вильсон сдавал позицию за позицией, но и Клемансо суждено было вскоре стушеваться. И только Ллойд Джордж, влияние которого возрастало с каждым днем, остался тем единственным из трех главных персонажей Конференции мира, который сохранил свою власть и положение и после Версальского мира.

В составе украинской делегации в Париже оказались старые знакомые и товарищи по партии Шульгин, Шелухин, Кушнир. Что же касается остальных членов делегации, то среди них выделялись своей подготовленностью к столь трудной работе, знанием языков и необходимым тактом доктор Панейко и доктор Матюшенко. Но их роднили только эти внешние признаки, по существу же их взглядов и по тактике это были совершенно разные люди.

Более подробно я должен остановиться на личности Г. М. Сидоренко, главы делегации.

С первой же встречи я почувствовал, что этот искренний украинский патриот взял на себя совершенно непосильное для него бремя. Каждое государство, каждая народность старалась послать на конференцию в качестве главы делегации самого блестящего, образованного и опытного представителя. У Сидоренко не было тех внешних данных, которые составляли первое необходимое условие в его роли и положении. Утверждали, что он очень хороший инженер и администратор. Но этого было мало, и это было совсем другое… Тут мог быть очень плохой инженер и никуда не годный администратор, но нужен был сильный дипломат, владеющий в совершенстве французским или английским языком, хороший оратор, светский человек.

Правда, среди нас, членов делегации, тоже не было ни одного человека, обладавшего всеми этими данными. Но все же и Шульгин, и Панейко, и Матюшенко являлись куда более подходящими кандидатами на эту должность, не говоря уже о многих других отсутствовавших (например, Прокопович).

Зато в той области, которая меня особенно интересовала для разрешения вопроса о моем участии в работах делегации, то есть в еврейском вопросе, Сидоренко оказался прямо-таки на высоте. Он не только считал справедливым обеспечение полного равенства всех народов Украины в схеме государственного устройства Украины, но был убежден в невозможности создания Украины силами одного украинского народа, без самой активной помощи и участия в государственном строительстве евреев, ввиду незначительного количества украинской интеллигенции и почти полного отсутствия торгово-промышленного класса. Его заявления по еврейскому вопросу всегда звучали очень искренно и неподдельно и производили самое благоприятное впечатление на тех еврейских деятелей, с которыми он встречался (Люсьен Вульф, члены украинской еврейской делегации при Конференции мира).

При первом же нашем знакомстве я убедился, что Сидоренко всегда пойдет со мною в деле защиты еврейских интересов и не только предоставит мне свободу действий в этом вопросе, но и сам будет всячески меня поддерживать в моих начинаниях. Я решил поэтому остаться членом делегации. И действительно, я не ошибся в Сидоренко. Несмотря на все наши разногласия, обнаружившиеся впоследствии по весьма существенным вопросам и дошедшие почти до полного разрыва между нами к концу лета, Сидоренко все время был вне всяких упреков в области еврейского вопроса. Он проявил большую энергию в деле об учреждении анкетной комиссии из представителей еврейства по обследованию погромов на месте. Он сам предложил, чтобы на приеме у Клемансо я выступил от имени делегации специально по еврейскому вопросу.

С особенной охотой и сознанием всей необходимости и важности контакта с еврейством он встречался с представителями еврейства. Одна из таких встреч состоялась у меня в гостинице. Со стороны украино-еврейской делегации присутствовали Усышкин, Гольдштейн и Каплан, со стороны украинской, кроме Сидоренко, также Панейко и Шульгин. Еврейские делегаты прямо и решительно указывали тогда на всю безвыходность положения еврейства на Украине, ввиду фактического отсутствия защиты от погромов со стороны украинского правительства и безнаказанности главарей-зачинщиков погромов. Особенно сильное впечатление на всех присутствующих произвели объяснения Шульгина. Чувствовалось, как этот человек горячо принимал к сердцу страдания потерпевших и как в то же время его жгло и мучило сознание, что виновниками всех этих ужасов являются сыны украинского народа, хотя бы и из его отбросов…

Менее вдохновенно, но весьма убедительно говорил и Сидоренко о том, насколько украинская интеллигенция не является виновной в погромах, и о бессилии правительства, и о будущих перспективах.

Потом, уже в мое отсутствие, состоялись такие же свидания. Члены еврейской делегации сами могли убедиться, насколько был чужд антисемитизм представителям Украины в Париже. А между тем они вовсе не являлись исключением среди украинской интеллигенции и отражали те же взгляды и настроения, которые были характерными и для Фещенко-Чоповского, Корчинского и других членов последнего правительства, как и для Винниченко, Петлюры, Чеховского и всех им подобных. Все эти люди не принадлежали к той родовитой знати, которая впитывала в себя в России с молоком матери яд презрения и отношения сверху к еврейскому народу. Дети сельских учителей, священников, крестьян, они росли вместе с еврейской молодежью, принимали совместное участие в освободительном движении. Достаточно ознакомиться с одной книжкою рассказов Модеста Левицкого, известного украинского деятеля, исколесившего в качестве врача немало городов и местечек Украины и хорошо изучившего еврейский быт, чтобы составить себе ясное представление о психике украинского интеллигента в еврейском вопросе. Особенно ярким является в этом отношении последнее произведение Винниченко, написанное для синематографического экрана, «Кол-Нидре».

Из иностранных деятелей общееврейской делегации при Конференции мира я познакомился в Париже с Луи Маршалом. Мы жили в одной гостинице, и я поражался трудоспособности этого человека и его безграничной любви к своему народу. В украинском же вопросе он разбирался, как и все американцы, довольно смутно. С другой стороны, было трудно и ожидать спокойного и объективного отношения со стороны иностранцев к малознакомому и новому для них движению, которое сопровождалось такими отталкивающими явлениями, как лютые погромы еврейского мирного населения.

Я был также в контакте с членами президиума еврейской делегации Соколовым и Моцкиным, сделал в одном из заседаний делегации сообщение о той части моей работы, которая могла интересовать еврейскую делегацию.

Из представителей общерусского политического течения я в первую очередь повидался с Маклаковым. Я знал его лично еще со времени московского процесса евреев-дантистов, но ближе мы познакомились уже в подготовительной стадии дела Бейлиса, а затем и на самом процессе. И я предвидел, что этот умный, тонкий человек, всегда отличавшийся умением понять не только единомышленников, но и противников, сразу разберется, в какой плоскости можно искать хотя бы некоторого примирения и даже совместного сотрудничества представителей различных группировок и направлений, объединенных сознанием необходимости борьбы с анархией и водворения порядка на Востоке Европы.

Мое конкретное предложение заключалось в следующем. При Конференции мира в Париже имеются делегации и миссии Украины, Дона, Кубани, Грузии, Азербайджана, Армении, горцев Северного Кавказа, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии. Но зато совершенно отсутствует представительство от Великороссии, так как и «русское политическое совещание», и группа российских социалистов-революционеров выступают от имени всей России либо Всероссийского учредительного собрания. Такое соотношение сил создает полную неразбериху и путаницу. Часть не может договариваться с целым, раз это целое говорит и от имени этой части. Если же образуется группа, говорящая только от имени Великороссии, то сразу же явится возможность и почва для начала переговоров такой группы с вышеназванными делегациями различных частей бывшей Российской империи. Я предлагал, в связи с этим, создать совещательный орган при Конференции мира в составе представительства от Великороссии, Украины, Эстонии, Дона и всех остальных перечисленных выше земель в количестве пяти делегатов от каждой группы. Принимая же во внимание огромные размеры Сибири, я вводил поправку к этой схеме в виде возможности допущения отдельного представительства Сибири.

Основными лозунгами такого объединения всех этих групп могли явиться, по моему предложению, общая борьба против большевизма, признание права каждой из земель, каждого из национально-государственных новообразований, равно как и Великороссии и Сибири, на созыв своего Учредительного собрания, единственно компетентного в разрешении судеб каждой данной земли, и мирная пропаганда идеи о желательности сближения впоследствии этих земель на началах свободных между ними договоров, то есть на началах конфедерации.

В общих чертах, это было дальнейшим развитием мыслей, положенных в основу проекта соглашения Украины, Дона, Кубани и Белоруссии в Одессе (см. главу 10).

Маклаков отнесся с большим интересом к этому предложению. Мы не раз возвращались к его обсуждению. Ему самому, как послу, было неудобно и даже невозможно взять на себя представительство Великороссии. Но он обещал подумать о том, кто мог бы взять на себя организацию такого представительства.

Прошло довольно продолжительное время в этих поисках подходящего человека. В результате Маклаков ни на ком не мог остановиться.

В этом, в сущности, не было ничего удивительного, так как таких великороссов, которые согласились бы говорить только от имени одной Великороссии, а не всей России, в природе пока не было…

Параллельно с этим, по инициативе Р. М. Бланка и Н. А. Лазаркевича, со мною вступили в переговоры члены Учредительного собрания, социалисты-революционеры Соколов, Слоним и Сухомлин. Я изложил им мой проект, и мне казалось вначале, что можно будет столковаться. Мы условились, что мне дадут ответ на мое предложение в ближайшие дни.

И действительно, через несколько дней меня посетили Керенский и Вишняк, уполномоченные для продолжения переговоров. Но с первых же слов Керенского выяснилось, что ни он, ни Вишняк даже не ознакомились еще с содержанием моего предложения. Пришлось повторить все с самого начала.

Керенский выступил с горячими и пространными возражениями против моего проекта. Он увлекся, уклонился в сторону, стал говорить о том, что грузинский крестьянин не может обойтись без русского языка, без Пушкина и Толстого. Говорил он искренно, вдохновенно, но надо было договориться до чего-либо конкретного, а потому я просил его формулировать какое-либо ответное предложение, раз он считает мой план неприемлемым.

Тут-то и повторилась старая история. «Российская демократия должна договориться с народностями», последовал стереотипный ответ Керенского. Когда же я указал ему на то, что и великороссы являются народностью и что, с другой стороны, общее понятие о российской демократии складывается из демократий всех народностей, он меня нетерпеливо перебил и заявил, что я «ловлю его на словах». Но тут же он снова впал в ту же логическую погрешность и заявил, что считает себя не великороссом, а русским. Выходило, что Церетели и Мациевич или Винниченко должны говорить от имени народностей, а Керенский и Авксентьев – от имени демократии. И я никак не мог согласиться с такой постановкой вопроса, так как ни на секунду не мог забыть той азбучной истины, что Церетели такой же представитель демократии, как и Керенский, и что Авксентьев также не без роду и племени, как и Чхеидзе или Пип…

Закончилось это свидание также весьма характерно для наших старых российских нравов. Как и в первый раз, мне сказали на прощание, что «через 4–5 дней дадут ответ». А когда мы собрались в следующий раз у Авксентьева, то Керенский уже не явился и мне опять пришлось излагать Авксентьеву все с самого начала, так как оказалось, что он еще не был посвящен в историю наших предыдущих переговоров.

Авксентьев не прибавил по существу ничего нового к тому, что сказал Керенский. Опять прозвучала формула о сговоре российской демократии с народностями. Опять заявление о том, что он, Авксентьев, считает себя русским, а не великороссом.

Невольно вспоминалось старое время самодержавия, когда правительство царя иногда снисходило к выслушиванию мнений народностей, а затем решало по своему усмотрению их судьбы. Вспоминался султан, принимающий на торжественном своем выходе представителей народностей, живущих в Оттоманской империи, картина, столь знакомая тем, кто хоть раз побывал в цирке и видел пантомимы из жизни турецкого или персидского двора!

Только на сей раз, на смену царю и султану, говорить с народностями должны были представители демократии.

А между тем давно ли те же российские социалисты-революционеры, к которым принадлежали Керенский и Авксентьев, сами требовали на своем съезде в Москве (летом 1917 года) предоставления самим народностям права на полное самоопределение вплоть до отделения? Теперь представители демократии брали это право обратно…

Заколдованный круг… Я вовсе не хотел «придираться к словам», как это думал Керенский. Но все-таки выходило все это очень уж неладно, так как получалось, что Великороссия – это демократия, а Эстония и Грузия – народности…

Все это покоилось на косности и привычке к старой революционной терминологии. Способные, культурнейшие люди, разбиравшиеся в самых сложных вопросах науки, общественной и государственной жизни, не могли все еще отказаться от своих старых навыков мышления. Авксентьев и Керенский говорили от имени «русской демократии», Львов и Чайковский от имени «русского народа», которому противопоставлялось понятие входивших, по их мнению, в его же состав народностей (кроме, опять-таки, великорусской)…

Навестил я в Париже и Н. В. Чайковского, которого лично знал по работе в комитете Трудовой народно-социалистической партии. Этот обаятельный старец, один из лучших людей России, глубоко страдал от всего того, что творилось там, на необъятных пространствах родины, которой он отдал всю свою праведную жизнь. Радость, что ему удалось увидеть конец самодержавия, с которым он боролся не на жизнь, а на смерть, была так быстро и так непоправимо отравлена…

Наиболее трезво и дальновидно смотрел в то время на весь ход событий и на открывающиеся перспективы Савинков, с которым я тогда только что познакомился. С той поры мы не виделись, и я знаю о его теперешней деятельности лишь по газетам и понаслышке.

В первые же дни моего приезда в Париж я стал посещать Министерство иностранных дел, где имеется специальный «отдел по русским делам». Согласно распределению работы в нашей делегации, Шульгин и я должны были обратить в то время особое внимание на Францию и ее отношение к украинскому вопросу. На общих течениях французской политики я остановлюсь немного позже. Пока же, в интересах хронологической последовательности, я должен специально выделить ту частную задачу, которую наша делегация тогда преследовала.

Уход французов из Одессы отнюдь не предрешал их дальнейшего отношения к Украине. И нам не без оснований представлялось, что Франция предпочитает, в качестве театра военных действий Украины против большевиков, не Черное море, а Галицию. А так как и украинское правительство находилось в это время как раз у границ Галиции, то мы и прилагали наши усилия к тому, чтобы была послана французская военная миссия и всякая иная помощь для оказания поддержки украинской армии.

Уже 6 мая Шульгин представил министерству меморандум по этому вопросу.

19 мая последовал официальный ответ Министерства иностранных дел. Ввиду огромной важности этого документа, характеризующего взгляды французского правительства того времени, полагаю наиболее целесообразным привести его полностью[10].

На бланке «отдела по русским делам» министерство запечатлело нижеследующее:

«6-го сего мая г. Шульгин обратился с меморандумом, в котором ссылается на предыдущие обращения к французскому правительству с целью получения от него материальной и моральной помощи, необходимой Украине для успешной борьбы против русского большевизма.

Французское правительство счастливо засвидетельствовать полное соответствие его собственным чувствам позиции, занимаемой украинцами по отношению к большевикам, которые являются прежде всего врагами человечества. Французское правительство не может остаться индифферентным к обращенным к нему призывам в этом вопросе. Оно расположено к посылке в настоящее же время в Галицию военной миссии, усиление которой будет зависеть от разрешения некоторых спорных вопросов, в направлении, согласном с взглядами Конференции мира.

Во всяком случае, имея в виду настоящие политические условия, поддержка Франции должна быть основана на нижеследующих общих соображениях.

В настоящее время французское правительство лишено возможности какого-либо вмешательства между украинцами и поляками относительно обладания Лембергом. Этот вопрос подлежит рассмотрению Конференции мира. Необходимо, чтобы украинцы и поляки объединились в их борьбе против общего врага, большевизма, забыли свои взаимные личные притязания и прекратили враждебные друг с другом действия, и без того долго тянувшиеся. В связи с этим должно быть ясно, что французские офицеры ни в коем случае не станут обслуживать фронт галицийских операций, равно как и принимать участие в организации борьбы на этом фронте.

Наконец, помощь Франции не должна оказаться благоприятствующей ни одной из сторон для организации впоследствии войск с целью борьбы против устойчивых элементов России или тех групп, которые французское правительство признает таковыми, а именно – против армий Колчака и Деникина – в том случае, если бы таковые, в своем наступлении против большевиков, проникли на украинскую территорию. Такие же оговорки сделаны специально против участия офицеров в такого рода операциях, причем им будут даны на сей предмет самые точные инструкции при их отъезде, с указанием, что они должны немедленно удалиться с рутено-украинских территорий, если для них представится риск вступить в конфликт с названными военными российскими элементами.

Представляется весьма срочным, чтобы г. Шульгин сообщил свое полное согласие с вышеназванными условиями, для ускорения посылки, без замедлений, названной миссии в Галицию».

20-го же мая Шульгин, от имени украинской делегации, препроводил министерству письмо следующего содержания:

«В ответ на ноту Министерства Иностранных Дел от 19 мая 1919 г. имею честь, от имени Делегации Украинской Республики в Париже, выразить благодарность Министерству за решение послать военную миссию, которая принесет нам свою материальную помощь в борьбе против русского большевизма.

Что касается условий, на которых предложена посылка инструкторов и снаряжения, то должен объявить, что в намерения украинского правительства отнюдь не входит их использование ни против поляков, ни против войск Колчака или Деникина. В том же исключительном случае, когда военные операции привели бы на украинскую территорию какие-либо антибольшевистские войска, оперирующие в контакте с Антантою, явится необходимость заключать немедленно для каждого такого случая соответствующее соглашение с правительством Украинской Республики».

Это заявление Шульгина вызвало полное удовлетворение со стороны министерства. Начались переговоры о составе французской военной миссии, о ее задачах и подробной программе ее деятельности, о дне ее отъезда. В течение всего лета мы с Шульгиным не прекращали работы в этом направлении. Но пришла и осень, а миссия все не ехала… Не поехала она и по сей день!

Сколько надежд было погребено одновременно с этой миссией! В частности, я хотел ехать вместе с нею и взять специально на себя всю постановку вопроса о будущей защите еврейского населения от дальнейших последствий анархии.

И когда я был на аудиенции у министра иностранных дел Пишона вместе с Панейко и Шульгиным, я специально и подробно развивал пред Пишоном все то, что необходимо сделать для борьбы с антисемитизмом и прекращения на будущее время возможности повторения погромов. Пока же, до предполагавшейся тогда поездки на место французской миссии, я взывал к Пишону с просьбой об издании декларации французского правительства с осуждением погромов. Я ссылался на пример Англии, завоевавшей себе горячие симпатии еврейского народа декларацией Бальфура о Палестине… Я указывал на то, что нам известно то преимущественное влияние, которое отведено Франции (по ее тайному договору с Англиею) в отношении Украины, Польши и Румынии, то есть как раз тех территорий, где живет большинство еврейского народа всего земного шара.

Декларация Франции по еврейскому вопросу могла ей создать симпатии и вечную признательность этих нескольких миллионов евреев.

Старик Пишон внимательно слушал, одобрительно кивал головою, записывал… Он обещал сделать все возможное. Но декларация не появилась, а посылка французской военной миссии не состоялась.

Столь же безрезультатными оказались мои заявления по этому же вопросу на аудиенции украинской делегации у Клемансо. Эта аудиенция состоялась главным образом по вопросу о захвате польской армией Галлера украинской части Галиции. Эта основная часть доклада была возложена на Панейко, Шульгин взял на себя разъяснения о Директории и правительстве, мне же было поручено остановиться на вопросе о судьбах национальных меньшинств, и в частности еврейства.

Клемансо был очень любезен, но во всех его коротких ответных репликах чувствовалась неискренность и явное желание скрыть от нас свои настоящие мысли, симпатии и стремления в отношении Польши, Украины и вообще всего вопроса о русском наследстве. Он порицал действия Галлера, соглашался, что среди польской интеллигенции очень много реакционеров и антисемитов… Но все же мы находились тогда в кабинете главного сторонника создания огромнейшего Польского государства за счет земель соседних народов, отца французской идеи о великой Польше. И сколько ни старался этот испытанный старый дипломат вселить в нас, случайных и невольных дилетантов дипломатии, веру в его неудовольствие по адресу Галлера, мы все же ушли от него с иными думами по сему предмету…

Для изложения подробностей этой беседы время еще не наступило.

В частности, по вопросу о вмешательстве Франции во «внутреннее дело» защиты еврейства от притеснений и погромов в странах Восточной Европы, тот же Клемансо, ничего не сделавший для украинских евреев, выступил с громовым письмом по поводу еврейских погромов и взрывов антисемитизма в Польше. Письмо это, адресованное, насколько помнится, Падаревскому, было опубликовано в газетах, произвело огромное впечатление на польское правительство и население. Погромы в Польше прекратились, и продолжались лишь отдельные случаи издевательства над евреями в поездах, на улицах, сопровождающиеся отрезанием бороды, удалением из поездов и т. д. Письмо было написано в очень сильных выражениях, на сей раз Франция действительно являлась защитницей угнетенных и выступала с открытым забралом против несправедливости и жестоких самосудов над невинным еврейским населением. Но это было сделано лишь для Польши, Франция сознавала недопустимость погромов в стране, которой она так покровительствует. Ей необходимо было озаботиться не только о прекращении погромов в Польше, но и о спасении престижа самой Польши, как вновь нарождающегося государства, в глазах Америки, Англии и всех цивилизованных народов.

Тени убитых и умученных евреев на Украине и стоны живых уцелевших, их страхи за ближайшее будущее так и не вызвали такого же вмешательства Клемансо либо его сотрудников по Конференции мира в защиту еврейства на Украине… Во внутренние дела Украины они так-таки и не пожелали вмешиваться…

В «русском отделе» французского Министерства иностранных дел явно ощущалось тяготение к старой ориентации Франции на единую и сильную Россию. Пишон, Бертело и Камерер находились в то время под сильным влиянием той доминирующей мысли, что Россия в конце концов непременно восстановится, что если даже предприятия Колчака, Деникина и Юденича не приведут к такому результату, то это случится позже «чисто стихийным путем». С одной стороны, чувство долга к бывшей союзнице, столь содействовавшей в начале войны спасению Парижа, с другой стороны, чувство страха пред такой стихийной возможностью восстановления России удерживали министерство от выявления сочувствия полному осуществлению права народов России на самоопределение. Пишон и его сотрудники находились в то время под влиянием кругов Сазонова, а также Маклакова. И они говорили вслед за ними о создании единой России «с автономиями для народностей». Они видели по-прежнему в такой будущей физически мощной России свой оплот на Востоке против Германии.

Относясь скептически к боевым способностям Деникина и весьма раздраженные тем, что этот генерал считался все время с одной лишь Англией, как главной его покровительницей, министерские круги[11] все же настоятельно рекомендовали нам путь соглашения с армией и правительством Деникина. Они указывали нам, что сила Деникина заключается в упорной поддержке со стороны Англии, и верили в возможность его конечного успеха при помощи английских танков и пушек.

Эта ориентация Министерства иностранных дел на Россию не разделялась, однако, некоторыми влиятельными военными и общественными кругами Франции.

Куда больше симпатий и действенной поддержки со стороны этих влиятельных кругов вызывала ориентация на Польшу. Эта ориентация заключалась в проекте создания, в противовес Германии, великой Польши, за счет соседних германских, белорусских, литовских и особенно значительной части украинских земель. Проект создания такой великой Польши пользовался особенно сильными симпатиями военных кругов Франции и самого Клемансо. Последние готовы были, в тайниках своей души, признать на бумаге независимость маленькой Украины, фактически подчиненной Польше и идущей у нее на буксире, в качестве пушечного мяса против Германии. Завершением такой коалиции великой Польши и маленькой Украины на Востоке являлся план привлечения к ней Румынии, а если удастся, то и Чехословакии.

И Польша, и Румыния, и Чехословакия имеют свои виды и притязания на сохранение за собою различных земель с украинским населением. На этих притязаниях отчасти и была построена идея коалиции, причем руководящая роль предназначалась Польше, как наиболее верной и надежной союзнице Франции. Общипанная с запада в пользу Польши, Румынии и Чехословакии, Украина рисовалась в воображении авторов этого проекта лишь в границах до Днепра, левая же часть Приднепровья предназначалась для успокоения притязаний Великороссии.

Весьма характерно, что названные две ориентации, на Россию или на Польшу, никогда резко не противопоставлялись одна другой пред внешним миром. Представители столь различных взглядов и политических прогнозов о желательности той или иной политики Франции в Восточной Европе действовали, как бы по молчаливому уговору, параллельно. Ставили как бы на две карты, страховали себя на оба случая… Не удастся сильная Польша, будет сильная Россия, и наоборот. Суть в том, чтобы иметь впоследствии сильную опору против немцев в лице того или другого мощного союзника…

Мысль же о возможности приобретения в Восточной Европе нескольких друзей и их симпатий, в лице всех или большей части народов бывшего Российского государства, плохо вязалась со всем укладом и навыками французской политики и с основными свойствами французского мышления и чувствования. Французы были слишком проникнуты и пропитаны духом централизма. Сама Франция, как централистически-бюрократическое государство, является живым примером психологии французского народа и его самых талантливых представителей в вопросах системы государственного строительства. Трудно было сразу примириться с утерей одного сильного союзника на Востоке и необходимостью приискания на его место нескольких союзников, в лице новых государственных образований.

И лишь небольшая группа депутата Франклен-Бульона, Пелисье и несколько других искренних друзей Украины, обстоятельно изучивших украинский вопрос, питали действительное сочувствие к справедливым домоганиям украинского народа и оказывали посильное содействие украинской делегации в ее работе в Париже. Вполне добросовестно и разумно эта группа советовала нам ставить требование об украинском Учредительном собрании в качестве основного лозунга нашей программы, отодвигая вопрос об окончательном устройстве Украины до того времени, когда явится возможность созыва и вотума названного Учредительного собрания по этому вопросу. Для ближайшего же времени она рекомендовала добиваться фактического признания украинской Директории и правительства и оказания им моральной и технической помощи в борьбе с анархией и большевизмом.

Таково было положение украинского вопроса весной и летом 1919 года во Франции, таковы были тогда политические ориентации правительственных и общественных групп Франции по вопросу о судьбах Восточной Европы.

Было ясно, что надежды, возлагавшиеся руководителями украинской политики на Францию, не оправдались. А между тем сама Франция дала в свое время серьезные основания для веры в ее готовность оказать поддержку Украине и украинскому народу в его стремлении к независимости. Достаточно упомянуть, что Франция первая официально признала украинское правительство Центральной рады и еще в декабре 1917 года, почти за два месяца до заключения Брест-Литовского мира, назначила генерала Табуи своим официальным представителем при украинском правительстве. Назначение представителя Англии, Пиктона Багге, последовало несколькими днями позже, в начале января 1918 года[12].

Из сопоставления этих дат явствует, что первыми на путь признания Украины вступили не центральные державы, а Франция и Англия.

Глава 13. Англия и Деникин. Английская делегация. Сидоренко и Лансинг. Василько. Мой уход из состава делегации

В мае 1919 года я поехал на несколько дней, по поручению украинской делегации, в Лондон. Специальная украинская миссия, назначенная для Англии, находилась еще в пути, в Дании, где ожидала получения виз для въезда в Англию, и прибыла в Лондон лишь в июне.

Во главе «русского отдела» в английском Министерстве иностранных дел стоял тогда мистер Сельби. С первых же слов он прямо заявил мне, что английское правительство сочувственно относится к армии Деникина и к ее задачам по искоренению анархии и водворению порядка на всем юге России. Выслушав мое весьма подробное сообщение о характере и задачах украинского движения, а также о фактическом положении на месте, каковое я лично наблюдал до самого конца марта в Одессе, он откровенно сказал мне, что в Англии мало еще знакомы с украинским движением и что наилучшим путем борьбы с большевиками он считает соединение или даже слияние украинской армии с армией Деникина. Идеалом же государственного устройства для Украины являлась, по его мнению, федерация с Великороссией.

В тот же день мы снова увиделись и он вручил мне известную декларацию «русского политического совещания» в Париже от 9 марта 1919 года с просьбою написать для министерства заключение но поводу всего, в ней изложенного.

Я поспешил с исполнением этой просьбы и на другой же день послал ему, в форме письма на его имя, мое заключение по главным пунктам Декларации русского политического совещания.

При следующем свидании м-р Сельби выразил мне от имени лорда Керзона и от себя благодарность за мое заключение. Вообще, он проявил самый живой интерес ко всем моим сообщениям. Чувствовалось, что многое было для него совершенно новым. В этом и не было ничего удивительного, принимая во внимание, что до моего приезда в Англию все сведения министерства черпались либо из российских реакционных кругов, либо, в лучшем случае, из среды проживавшего тогда в Англии Милюкова и его единомышленников.

Визы для украинской специальной миссии, находившейся, по пути в Англию, в Дании, были уже посланы в Копенгаген, и я решил возвратиться в Париж. Прощаясь со мною, Сельби советовал мне вступить в контакт с английской делегацией при Конференции мира в Париже.

Мое заключение о Декларации русского политического совещания было опубликовано в Temps и в других газетах в несколько сокращенном виде. Сидоренко и некоторые другие члены делегации находили, что последняя часть заключения оставляет слишком много надежд на возможность федерации. По их мнению, это могло создать неправильное представление о действительной воле украинского народа и даже повредить в вопросе немедленного признания хотя бы de facto украинского правительства. Поэтому они высказались против опубликования нескольких последних строчек. И хотя я не был согласен с этими соображениями, но в то время я состоял членом делегации и не мог не считаться с этим мнением. Теперь же этот вопрос уже утратил свою остроту – и я счел возможным опубликовать в настоящей книге, в отделе приложений, полный текст моего письма к мистеру Сельби, вместе с текстом Декларации русского политического совещания от 9 марта 1919 года[13]. Все, что было высказано мною в этом документе, составляет и в настоящее время точное воспроизведение моих взглядов на те единственные пути к искоренению анархии, приостановлению полного развала и паралича хозяйственной жизни и к началу государственного строительства на Востоке Европы, которые еще существовали в 1919 году.

Мой визит к сэру Говарду, одному из главных сотрудников английской делегации в Париже, и наша беседа были, в сущности, продолжением переговоров с мистером Сельби в Лондоне. Но у Говарда уже не наблюдалось той предвзятости и веры по отношению к Деникину, которые так ярко были выражены у Сельби при первом нашем разговоре.

Через несколько дней после этого свидания в помещение нашей делегации неожиданно явился профессор Эдинбургского университета Симпсон, сотрудник Говарда, специалист в области государствоведения, и обратился ко мне от имени Говарда с просьбою составить для английской делегации «проект конституции» или план будущего государственного устройства всех земель, входивших в состав бывшей Российской империи. Это предложение было весьма для меня лестным. Но оно свидетельствовало о том, что от меня ждут больше того, чем я мог дать… У меня было вполне ясно сложившееся убеждение о том, что следует предпринять в борьбе с анархией в данный момент, я был убежденным сторонником признания и поддержки всех новообразовавшихся правительств в их борьбе с анархией и большевизмом вплоть до восстановления нормальных условий жизни и до созыва Учредительных собраний. Но более далекое будущее представлялось для меня весьма неопределенным. Каков, например, будет вотум белорусского Учредительного собрания, какова будущая судьба Армении, Туркестана и т. д. – все это были для меня неразрешимые вопросы. Кроме того, я объяснил Симпсону, что не считаю себя достаточно компетентным для выполнения такого ответственного и чрезвычайно трудного задания.

Мы помирились на том, что я представлю, в виде проекта резолюции Конференции мира, мои предположения о ближайших необходимых шагах к умиротворению Восточной Европы. Я предупредил при этом, что эти предположения должны быть рассматриваемы как мои личные и не обязательные ни для украинской делегации, ни для украинского правительства, с которым не было тогда возможности быстро снестись.

В отделе приложений читатель может найти текст изготовленного мною проекта резолюции и моего частного письма к профессору Симпсону (№ 6).

По моим сведениям, в то время, о котором идет речь, в среде английской делегации не было единства взглядов по вопросам, затронутым в моем проекте резолюции. Большинство английских политиков держалось еще тогда ориентации на Деникина. Говард и Симпсон, насколько я мог разобраться, принадлежали к меньшинству и разделяли взгляды, изложенные в моем проекте резолюции. Вскоре Говард был назначен английским послом в Швецию, а затем в Испанию. С профессором Симпсоном я встречался потом в Англии, весной 1920 года. Он вышел из состава Министерства иностранных дел и вернулся к профессорской деятельности в Эдинбурге. Из разговоров с ним я убедился, что мое представление об ориентации английской делегации в Париже было правильным.

Симпсон продолжал живо интересоваться судьбою всех народностей, возродившихся после российской катастрофы. Он пригласил доктора Вишницера в Эдинбург и Глазго для прочтения публичных лекций на тему о судьбах и стремлениях этих народов. Лекции эти прошли с большим успехом и вызвали большой интерес к данному вопросу среди присутствовавших.

Сношения с итальянской и японской делегациями, равно как и переговоры с поляками о положении и судьбе Галиции, входили преимущественно в круг компетенции товарища председателя нашей делегации, доктора Панейко. Что же касается румынской делегации, то с нею поддерживали отношения и сам Сидоренко, и приехавший в конце июня в Париж Галип.

Из состава американской делегации больше всех интересовался нашим вопросом профессор Лорд, по его должности заведующего «отделом по русским делам». С ним мы все виделись довольно часто. Но он интересовался всегда только фактической стороной дела и своих суждений никогда не высказывал.

Панейко мрачно смотрел на положение нашего вопроса и не верил в помощь Антанты. Шульгин и я также не видели в то время (конец июня) оснований для радужных надежд в отношении ближайшего будущего.

Зато Сидоренко находил, что все идет блестяще, и посылал правительству весьма оптимистические доклады о положении дел.

Объяснялось это не только его прирожденным оптимизмом и упорной верой в достижение того, к чему он стремился, но и его пристрастием к данным, исходившим от так называемой контрразведки… Его окружали разные люди, от которых он черпал свои сведения. Я лично и по сей день не знаю, кто были эти люди, так как никогда этим не интересовался и вообще не видел необходимости в самом существовании при нашей делегации такого рода контрразведочного института. Но факт тот, что именно эти люди и вводили Сидоренко в заблуждение.

Особенно верил Сидоренко в благожелательное отношение к украинскому вопросу и решение признать Украину со стороны американской делегации.

Я охотно поэтому воспользовался любезностью Лорда, который устроил мне и известному галицийскому деятелю, присяжному поверенному Окуневскому, совместную аудиенцию у Лансинга, бывшего тогда министром иностранных дел Соединенных Штатов Америки.

Это свидание, состоявшееся 30 июня, произвело и на Окуневского, и на меня потрясающее впечатление. Лансинг проявил полное незнакомство с положением и слепую веру в Колчака и Деникина. Он категорически настаивал на том, чтобы украинское правительство признало Колчака верховным правителем и вождем всех противобольшевистских армий. Когда речь зашла о принципах Вильсона, применение которых было предрешено в отношении народов бывшей Австро-Венгерской монархии, Лансинг заявил, что он знает только о едином русском народе и что единственный путь для восстановления России – это федерация, по образцу Соединенных Штатов. Когда же я пытался доказать ему, что как раз пример Соединенных Штатов свидетельствует о необходимости предварительного существования отдельных государств как субъектов для всяких возможных между ними в будущем соглашений, он уклонился от ответа и стал опять упорно призывать нас к признанию Колчака.

Правда, то было время оказания наиболее усиленной помощи Колчаку со стороны Соединенных Штатов. Но все же никогда ни французы, ни англичане не говорили с нами столь безапелляционным образом.

Так на деле осуществлялись в то время принципы Вильсона. Соединенные Штаты поддерживали Колчака, Англия – Деникина и Юденича, Франция – Галлера… Без помощи оставался один Петлюра…

Пушки Галлера уже были обращены против украинской армии, выдерживавшей в то же время беспрерывный натиск большевиков. А впоследствии, в сентябре, после успешного наступления украинской армии и взятия Киева, к этому прибавилась война с армией Деникина… Англия, конечно, и не предвидела того обстоятельства, что то оружие, которым она так обильно снабжала тогда армию Деникина для войны с большевиками, будет потом употреблено против украинской армии, против законных стремлений украинского народа отстоять своей собственной грудью свою землю и свою свободу.

После свидания с Лансингом я уехал в Швейцарию. Хотелось отдохнуть и на досуге обдумать, что можно предпринять, чтобы сдвинуть вопрос с мертвой точки. Но еще до моего отъезда уже в полной мере назрел разлад в составе нашей делегации. Шульгин и я откровенно заявили Сидоренко, что его тактика и методы нас не удовлетворяют и что его место должен занять в столь ответственную минуту кто-либо другой, более отвечающий условиям работы в то время в Париже. Наше мнение разделяли чуть ли не поголовно все члены делегации. При этом обсуждались кандидатуры для заместителя. Называли Прокоповича, но мы даже не знали, где он находится. Панейко усиленно рекомендовал Липинского. И когда я познакомился впоследствии с Липинским, я убедился в том, что Панейко был прав – и что лучшего кандидата нельзя было себе и представить. Однако вряд ли Липинский согласился бы принять такое назначение, так как он, кажется, уже отказался тогда от занимаемого им поста украинского посла в Австрии и переживал ту эволюцию, которая привела его в ряды сторонников так называемой трудовой монархии, как формы верховного правления для грядущего украинского государства.

Шульгин высказывался тогда за кандидатуру графа Тышкевича, который находился в то время, в качестве украинского посла, при Ватикане. Очевидно, он очень мало знал Тышкевича, иначе он никогда не мог бы считать его подходящим кандидатом.

Я лично воздерживался от суждений по этому поводу, так как не знал еще тогда ни Липинского, ни Тышкевича.

Все эти соображения о необходимости замены Сидоренко другим лицом были сообщены правительству. В августе Сидоренко был отозван, и одновременно состоялось назначение на его место Тышкевича.

В свою очередь, Сидоренко выступил тогда же с обвинением Шульгина и меня в явном сочувствии и содействии федеративному соединению Украины с Великороссией.

В Берне я познакомился с главой украинской миссии в Швейцарии, бароном Василько. Красочная фигура этого старого политического деятеля сразу приковывала к себе внимание. Живые, проницательные глаза обнаруживали большой практический ум и энергию. Василько 20 лет был бессменным депутатом от своей родной Буковины в австрийском парламенте. Он был одним из основателей украинского политического клуба в Вене. В те довоенные времена он был известен как самый ярый противник польского господства в Галиции. Гибкий, воспитанный в школе австрийской дипломатии, он склонялся теперь к признанию необходимости соглашения Украины с той же Польшею, ценою хотя бы больших территориальных уступок. Точно так же и в отношении Румынии он высказывался за насущную необходимость подобного же соглашения, во имя которого он готов был пожертвовать не только Бессарабией, но даже и родной Буковиною.

В одном нельзя было не согласиться с Василько – это в его оценке одиночества носителей идеи национального возрождения Украины в ту минуту, когда Антанта в лице наиболее крупных государств стала так решительно на сторону Колчака и Деникина. Он лихорадочно искал поэтому спасения от большевиков и надвигавшейся деникинской армии в соседних с Украиной странах, наиболее заинтересованных в охранении самих себя как от нашествия большевистских полчищ, так и от образования сильного военного государства на Востоке в виде единой и унитарной России. Он, а с ним и многие украинские политики решили в это время, что надо пока примириться с планом создания Украины как самостоятельного государства, хотя бы и в меньших размерах, чем того требовали этнографические начала. Василько указывал при этом на непостоянство судеб всех государств и на возможность последующего расширения пределов Украины, с укреплением и ростом ее силы.

Эта политика совпадала с той французской ориентацией, которая стремилась к созданию «великой Польши».

Но ее слабая сторона заключалась в одиночестве Франции в этом вопросе. Можно было уже и тогда предвидеть, что Англия и Италия, не говоря уже о Германии, вряд ли пойдут по пути стремлений к созданию на Востоке новой мощной военной державы, огромной Польши, в качестве союзницы Франции, взамен бывшей Российской империи.

Все эти соображения были мною высказаны тогда же Василько, однако не поколебали его взглядов по этому вопросу.

В конце июля я возвратился в Париж и вскоре подал в отставку. Как раз в это время стали поступать в делегацию «письма украинских солдат», бывших в Париже, а также анонимные письма, с указаниями на то, что Шульгин, Панейко и я «хотим отдать Украину москалям», что мы идем на федерацию и т. д. Откуда солдаты получали такие сведения, так и остается невыясненным.

Шульгин также подал приблизительно в то же время в отставку, правда по несколько иным мотивам.

Наша отставка не была принята. Министр иностранных дел Темницкий (заместивший Мациевича) выразил нам по телеграфу доверие и настаивал на том, чтобы мы остались на посту.

Вопрос был оставлен на самое короткое время открытым, впредь до свидания с Темницким.

Во второй половине августа прибыл в Париж Тышкевич. Он начал свою деятельность с изложения в Petit Parisien своей программы. Это интервью было полно неприязненных выпадов по адресу Великороссии и Германии. Вряд ли оно могло понравиться серьезным французским деятелям, ибо все эти выпады производили впечатление специального желания угодить французам, попасть в тон.

Я окончательно убедился в том, что нам с ним не по дороге…

С другой стороны, все больше обнаруживалась безрезультатность всех усилий нашей делегации в деле получения помощи от Антанты для борьбы с анархией и успешного ее одоления. Без такой поддержки извне я лично в то время не представлял себе, чтобы украинская армия, обессиленная одиночеством в неравной борьбе с большевиками, и Галлером, и Деникиным и сохранившая лишь свое небольшое здоровое ядро, могла справиться со стихией бунтарства и бандитизма. Последний же неизбежно нес с собою погромы…

И уже 1 сентября 1919 года я покинул Париж с тем, чтобы ускорить мое свидание с Темницким и получить отставку.

Перед отъездом я встретился с Маклаковым. Украинские войска приближались к Киеву. С другой стороны, и деникинская армия подходила туда же. Маклаков предвидел всю опасность возможного столкновения и все страшные последствия, к которым оно может повести. Он искренно искал в ту минуту путей к предотвращению этого нависавшего несчастья.

Узнав от меня, что я ухожу в отставку и что я еду в Прагу, где находился тогда Темницкий, он дал мне письма к Родичеву и Челнокову, которые должны были находиться тогда, по его расчетам, в Праге. Он хотел воздействовать на них, уговорить их ехать к Деникину и удержать его от нападения на украинскую армию.

Я не застал уже Родичева и Челнокова в Праге. Они были уже в Белграде.

4 сентября я был у Темницкого и в этот же день получил от него указ об отставке.

И хотя я был уже в эту минуту свободен в своих действиях, все же я счел своим долгом посоветоваться с Темницким о том, следует ли мне заехать в Белград и повидаться с Родичевым и Челноковым. Ответ последовал утвердительный.

Не имея никаких сведений о моей семье, я решил поехать в Константинополь и попытаться оттуда снестись с Одессой. Я избрал маршрут на Белград – Бухарест. Хотя это и удлиняло путь, но давало возможность повидаться в Бухаресте с Мациевичем, который был уже в это время главой украинской миссии в Румынии.

Глава 14. Евреи и Сербия. Родичев и Челноков. Бухарест. Константинополь. В царстве Деникина

До последней Великой войны существовало общераспространенное убеждение о том, что Сербия и Болгария являются государствами с ярко выраженной демократической тенденцией и с полным отсутствием антисемитизма и прочих обязательных атрибутов политической реакции. Это убеждение вполне соответствовало действительности. Наоборот, Румыния являлась страной, которая могла даже соперничать с Россией по части реакционности всей ее политики и преследования евреев всякими ограничительными законами и незаконными ограничениями.

На сей раз мне привелось увидеть в Сербии совершенно иную картину. Уже в поездах, когда я ехал по сербской территории, я был свидетелем отвратительных столкновений сербов с венгерскими евреями. И почвой для издевательства над этими мирными путешественниками-торговцами служила отнюдь не их принадлежность к бывшему врагу по войне, Венгрии, а исключительно то обстоятельство, что они евреи. В Белграде я неоднократно слышал даже в интеллигентских кругах такие же издевательства по адресу евреев. То были результаты агитации и воздействия со стороны русских черносотенцев, засевших в Белграде и создавших там центр своей пропаганды.

Родичев и Челноков оказались в Белграде. Челноков отнесся вполне отрицательно к мнению Маклакова о необходимости его поездки к Деникину. Вообще, он показал себя тем же заядлым централистом, которым был и раньше. Все, что произошло за последние годы, нисколько его не поколебало. Его типично московское гостеприимство и общий любезный тон хлебосола-хозяина не помешали ему наговорить массу едких колкостей по адресу украинского движения.

В совершенно иных тонах говорил о том же самом Родичев. «Поймите, – восклицал он с горечью обиды, – что Киев для меня такой же родной, как и Москва, что я не могу считать себя в Киеве чужим». Далее следовало обычное указание на необходимость выхода к Черному морю. Затем он неоднократно возвращался к истории с перекрашиванием вывесок, к ужасам погромов. И он, как и Челноков, не согласился ехать к Деникину. Оба они собирались тогда в Польшу. «Тут, в Сербии, мы уже вам, украинцам, напакостили, – добродушно язвил Челноков, – теперь поедем пакостить в Варшаву».

Я спросил Родичева, почему Вена должна быть совершенно отрезана от моря, раз Москва не может жить без Черного моря. На это Родичев мне ответил: «А вы забыли статьи в Neue Freie Presse в первые дни войны, призывавшие громы и молнии ада на головы России, так им и надо, они заслужили свою участь».

Я увидел из этого, что Родичев еще не излечился от своей глубокой ненависти к австро-германской коалиции, каковую он еще переносил в то время и на народы этой коалиции. И меня несказанно обрадовало, когда недавно мне попалась брошюра Родичева о большевизме и евреях, в которой этот прекрасный, благородный человек и старый, верный друг еврейского народа, между прочим, проявляет уже признаки наступившей у него в этом вопросе эволюции и более спокойного и объективного отношения к немецкому народу.

Было ясно, что Родичев и Челноков далеки от действительной жизни и не понимают того, насколько необходимо идти на уступки новым требованиям времени и искать примирения между родственными и соседними народами. Маклаков ошибся в своих расчетах на них, они не были теми реальными политиками, которые могли понять его в то время. И он вскоре сам предпринял поездку к Деникину. Но когда он приехал, было уже поздно, так как все самое худшее, что только может себе представить фантазия, уже случилось. Уже в Киеве началась братоубийственная война деникинцев с украинской армией. Затем начались погромы деникинской армии, затмившие собою ужасные дни Проскурова, Ананьева и т. д.

Снова Бухарест… В сравнении с грязным Белградом этот город имеет все основания на звание столицы Балканского полуострова. Недаром он слывет маленьким Парижем.

Но, конечно, он не выдерживает сравнения уже с Будапештом, гордо расположившимся на живописнейшем берегу Дуная, с его величественными зданиями и размахом жизни настоящей европейской столицы.

Мациевич рад встрече, но, разумеется, ворчит… Как могли Шульгин и я оставить Париж в такое время? Как можно уходить в отставку в такое время?

Возражаю, но Мациевич упрям… Он ведь тоже неисправимый оптимист, но, конечно, не того типа, как Сидоренко, а совсем другой. В его оптимизме есть подлинный философский смысл. Он всегда помнит, что никакие превратности судьбы не могут стереть с лица земли факта существования украинского народа. Он знает, что народ возьмет свое… Он ждет. Но он требует, чтобы и другие ждали.

Мациевич настаивает, чтобы я поехал в Каменец-Подольский, к правительству, и изложил ему все, что мне известно о положении в Париже. Но я не мог и думать о такой поездке до моего путешествия в Константинополь. Я страдал бессонницей вследствие полной отрезанности от семьи и незнания, что с нею.

Условились, что после Константинополя я снова заеду в Бухарест и оттуда вместе поедем в Каменец-Подольский. Этого требовал, по мнению Мациевича, мой партийный долг.

Через Констанцу я быстро добрался на румынском пароходе в Царьгород[14]. Здесь я встретился с К. С. Шмерлингом, товарищем по комитету Еврейской территориалистической организации. Он приехал из Швейцарии и упорно решил пробраться к родным, в Киев и Умань. Вообще, в Константинополе я застал многих киевлян. Но все они давно уехали из Одессы или Крыма, и никто не мог мне ничего сообщить о моей семье.

Еще перед отъездом из Праги я написал в Париж Панейко, прося его зайти в Министерство иностранных дел и обеспечить для моей семьи право въезда в Константинополь. Во французском посольстве я застал уже чрезвычайно интересную телеграмму Министерства иностранных дел. Очевидно, там еще не знали, что я ушел в отставку, и телеграмма носила не только частный, но и политический характер. Министерство просило оказать мне и моей семье всяческое содействие в отношении поездки. Но засим было выражено, что если бы я захотел поехать к Деникину, то меня следует поддержать в этой миссии. И наконец, мотивировка: хотя я и являюсь представителем украинского правительства, но я человек миролюбивый и «более или менее» допускаю в будущем возможность федерации.

Чувствовалась в этой телеграмме рука «отдела по русским делам».

Но, в сущности, содержание этой телеграммы вполне правильно характеризовало мои взгляды. Я действительно всегда был врагом человеческой бойни и кровопролития как способов разрешения споров между народами и отдельными людьми. Я допускал также «более или менее» возможность в будущем федерации, как формы сожительства украинского народа с соседями.

Я объяснил советнику французского посольства, что не состою уже членом украинской делегации и что уже по одной этой причине о моей поездке к Деникину не может быть и речи.

На все мои телеграммы в Одессу, которая была в то время в руках Деникина, я не получил никакого ответа. Телеграфировал знакомым в Ростов-на-Дону, но с тем же результатом.

Надо было принять какое-либо решение. В это время было объявлено о начале круговых рейсов пароходов итальянского «Ллойда» (Lloyd Triestino) между Триестом и Батумом, с заходом в Варну, Констанцу, Одессу, Новороссийск в прямом и обратном направлении. 10 октября отправлялся из Константинополя в Батум в такой рейс пароход «Прага», одно из лучших судов торгово-пассажирского флота бывшего «Ллойда австрийского», перешедшее, как военный приз, к итальянцам.

Я решил пуститься в плавание на этом пароходе, так как мог возвратиться на той же «Праге» обратно. Для того чтобы сойти в Одессе и Новороссийске на берег, надо было взять визу у представителей деникинского правительства в Константинополе. Этого я не мог сделать принципиально, так как у меня был украинский паспорт, и я не собирался менять его на деникинский. Но зато на пароходе я был, по законам всех цивилизованных государств, в положении экстерриториальности и под защитою государства, под флагом которого плавало данное судно.

Меня снабдили во французском посольстве не только дипломатическою визою во все порты Черного моря, но и письмом к французским консулам в Одессе и Новороссийске об оказании помощи к выезду моей семьи за границу. В этом письме указывалось, что я рекомендован французским министром иностранных дел. Тем не менее у меня было какое-то предчувствие о возможности осложнений с полицией деникинского правительства, набранной большей частью из старого состава прежней царской России… И я обратился к советнику французского посольства с просьбою о рекомендации меня итальянскому посольству (или так называемому высокому комиссариату).

Он любезно исполнил мою просьбу, хотя выразил при этом уверенность, что законы об экстерриториальности соблюдаются и в Одессе, и в Новороссийске. Итальянское посольство поручило меня особому вниманию и охране капитана парохода «Прага».

Я запасся наконец английской и грузинской визою для Батума.

Несколько дней, бывших в моем распоряжении в Константинополе, я провел в семье Лотоцкого, главы украинской миссии в Турции. Я познакомился с представителем сионистской организации в Турции, доктором Калебом, с которым имел весьма интересное собеседование об устройстве в Константинополе дома для эмигрантов-евреев, направляющихся Черным морем в Палестину и Америку.

10 октября мы вышли в море. На этом же пароходе ехал К. С. Шмерлинг в Одессу.

В Варне и Констанце, во время остановок, все шло как полагается. Береговая полиция стояла внизу, у сходни, и никто, конечно, не мог ни выйти на берег, ни войти на пароход без установленных виз. На пароход же полиция даже не являлась.

Но не успели мы причалить к набережной в Одессе, как на пароход мигом взобралась полиция… Милые старые нравы…

Капитан «Праги», старый морской волк и очень милый человек, растерялся. Пароход был не военный, а коммерческий, Ллойд был заинтересован в добрых отношениях с береговыми властями.

Ревизия происходила в столовой 1-го класса. Я решил не выходить из своей каюты. Один из представителей полиции, как мне потом рассказывали, пристал было к одному путешественнику на Батум с польским паспортом и без визы деникинского посольства. Но тот объяснил, что не собирается сходить на берег в Одессе. Вмешался капитан и отстоял законное право пассажира на экстерриториальность.

Капитан видел, что все осталось в Одессе по-старому, как было до войны… Появилось вино и закуски, чины контроля подкрепились и не только покинули пароход, но удалились в город.

Опять характерная подробность! Теперь каждый мог свободно уходить и приходить на пароход вплоть до следующего утра!..

Шмерлинг взялся разыскать моих родителей в Одессе. Через пару часов он прислал мне на пароход извещение о том, что они уехали некоторое время тому назад в Ялту, а также сообщил их ялтинский адрес, по которому я немедленно телеграфировал, с указанием дней прибытия «Праги» в Новороссийск. Я рассчитывал, что они выедут немедленно в Новороссийск и сядут на ту же «Прагу».

Вдруг разнесся слух, что в этот же вечер будет отправлен первый поезд в Киев. Соблазн для меня был исключительный, я мог послать в Киев моей семье письмо и вызвать ее в Одессу, к обратному приходу «Праги» из Батума.

Вечерело. За поздним итальянским обедом помощник капитана и пароходный врач убеждали меня, что я могу смело пойти с ними в город. Они были оба в форме и уверяли, что никто не тронет меня, раз я буду в их обществе. Я в конце концов согласился на этот рискованный шаг, с условием, что мы отправимся прямо на вокзал и я отправлю письмо в Киев.

Когда мы вышли на берег, было совершенно темно. Мы быстро дошли до города. Было всего 9–9½ часа, но на улицах наблюдалась полная тишина и безлюдье. Редко виднелась тень городового или офицера. «Штатские» боялись, очевидно, выходить из дому. Первое впечатление от деникинского режима было убийственное.

На вокзале действительно стоял уже поезд, готовящийся к отходу на Киев. И мне уже думалось о том, как мне повезло с прибытием в Одессу как раз в день отхода первого поезда в Киев. Я облюбовал пассажира, который показался мне культурным и надежным человеком. Он охотно взялся за передачу письма. Другое письмо вез в Киев Шмерлинг, но я не знал, сколько он останется в Одессе.

Уже на обратном пути я узнал, что поезд этот не дошел до Киева… Большевикам удалось сделать прорыв, и сообщение с Киевом было опять прервано.

Между тем мои итальянцы заявили мне, что они не намерены сейчас же возвратиться на пароход и что я обязан пойти с ними в какой-нибудь ресторан или театр, раз они, ради меня, совершили прогулку на вокзал.

Хотя все это говорилось в милой и шутливой форме, но я видел, что они твердо решили посмотреть «ночную жизнь Одессы».

Возвращаться одному, без них, было безумием. Пришлось подчиниться. Извозчик отвез нас в «варьете», единственное в то время в Одессе учреждение этого рода, как он пояснил нам с козел.

Кажется, это было в помещении бывшего «Дома артиста». Среди присутствовавшей публики чуть ли не все были офицеры Добровольческой армии. Мы сели за отдельный столик, разговаривали по-французски, и я был принят, вероятно, публикой за такого же итальянца, как и мои спутники.

На эстраде стояло несколько восковых фигур с надписями: Скоропадский, Петлюра, Махно, большевик и немец. Певица в украинском национально-деревенском костюме, под аккомпанемент оркестра, выкрикивала куплеты о том, как все эти господа (при этом она показывала поочередно пальцем на каждую из восковых фигур) хотели на ней жениться. «Немец соблазнял ромом, Махно погромом» – остался у меня в памяти отрывок из этих куплетов. Но она быстро раскусила их всех, «мошенников», желающих «пить ее кровь», отвергает их и снова выходит замуж за московского молодца. «Им же, – заканчивался последний куплет, – один ответ». После чего певица подошла к восковым фигурам и плюнула в сторону каждой из них…

Публика была в диком восторге… Итальянцы ничего, конечно, не понимали и добивались от меня объяснений. Я что-то пробормотал в ответ, мое самочувствие было ужасное…

Следующий номер программы изображал хитрого еврея, который стоит в очереди за водою. Очевидно, тогда в Одессе водопровод был поврежден, и очередь у общего городского крана была злободневной темой для сочинителей программ варьете… Народу стоит много: у всех в руках ведра. Еврей вдруг вскрикивает: «На городской станции открылась продажа билетов на заграничные пароходы». Все бросают ведра и бегут на городскую станцию. Еврей забирает быстро все ведра и, довольный, убегает. Конечно, оказывается, что никакой продажи билетов нет, о чем кричат с негодованием возвращающиеся из-за кулис на сцену жертвы еврейского «гешефта». Но еврея и след простыл!

Опять публика в восторге.

К счастью, итальянцам все это надоело… Идем к себе, в наши чистенькие каюты, подальше от этой пошлости и грязи.

Мы на пароходе… Все обошлось благополучно. А на следующий день я все же с грустью смотрел с палубы, как постепенно исчезали из поля зрения контуры одесских домов, городского театра… Как могло быть хорошо и как все было загажено…

В Новороссийске никого из моих не оказалось. Не было для меня и телеграммы, хотя я и указал адрес (пароход «Прага», капитану). Опять та же история с ревизией, опять угощение… Опять я сижу в своей каюте, пока идет ревизия паспортов в рубке. Так просит капитан, а он хозяин парохода. Между прочим, он меня не включил в журнал пассажиров. Ему надо сочетать целость моей особы с коммерческими интересами пароходного общества. «Нельзя ссориться с этими господами»…

Такова его аргументация.

Заходим в Поти. Наконец, Батум.

Вид с парохода изумительный. Мягкие, зеленые очертания гор купаются в солнечных лучах. Тропическая растительность, пальмы…

Для меня Батум милее и красивее лучших уголков Ривьеры.

Наконец можно беспрепятственно сойти на берег. Первое, что бросается в глаза, – это названия улиц на обычных дощечках, но уже на двух языках – русском и английском. Мелькает вопрос, а почему и не на грузинском. Грузины, видимо, не торопятся, а может быть, и красок нет.

Простояли всего сутки. Опять Поти. Пришли снова в Новороссийск. Опять нет ни моих, ни сведений от них… Снова ревизия… Закусили, выпили, ушли с парохода…

Вдруг оказывается, что уголь, который должны были приготовить в Новороссийском порту для дальнейшего плавания «Праги», еще не прибыл.

Капитан вне себя… Проходят сутки, а угля все еще нет.

Наконец, на третий день, уголь доставлен и начинается погрузка.

Я забыл упомянуть выше, что ревизия паспортов производилась в Одессе и Новороссийске не только при прибытии парохода, но и перед его отплытием.

Около 7 часов, за два часа до отхода «Праги», явились ревизоры. Время было обеденное, и капитан усадил их за общий стол, а я вынужден был обедать в своей каюте.

Не успел я закончить свой обед, как вбежал в каюту итальянец-официант. Волнуясь, он быстро пробормотал, что на пароход прибыло с берега много солдат и что меня ищут, а потому капитан просит меня немедленно покинуть каюту и последовать за ним, официантом.

Размышлять было некогда… Официант повел меня по коридору, а затем вниз по лестнице, распахнул дверь какого-то чулана и предложил мне войти в этот чулан. Дверь захлопнулась, потянулись тяжелые минуты… Я находил, что поведение капитана крайне безрассудное. Если меня обнаружили бы в моей каюте, то сняли бы с парохода и расстреляли бы, – это был максимум того, что мне бы угрожало. Но если меня найдут в чулане, то к этому максимуму прибавится еще злорадство тех, кто охотился за мною, по поводу неудавшихся пряток… Затем я не знал, что будет, когда в моей каюте обнаружат мои чемоданы.

В это время я услышал вблизи за дверью шаги и русскую речь. «А что, разведка искала уже в багажном отделении?» – спросил чей-то властный голос. «Так точно», – прозвучал ответ. «О нем уже заведено дело», – подал кто-то реплику, смысл которой был для меня, бывшего адвоката, весьма понятным…

Затихло. Вдруг тихий стук в дверь. Входит другой официант, ведет меня за собою на палубу. Наконец свежий воздух! Тьма, холод и мелкий дождь. А я без пальто, без шляпы. Но все же это хоть не чулан!

На палубе ни души… Погрузка закончена. Раздается первый свисток.

Опять приходит за мною официант, опять другой – по счету уже третий. Какие люди! Какое сочувствие! Ведь все они, вся команда знает, что меня ищут. Но они – дети свободного народа, они не предают…

Новый чулан, но освещенный электрической лампочкой. Узнаю в углу мои чемоданы, пальто и шапку. Даже палку захватили, какие молодцы эти итальянцы!

Второй свисток, а за ним вскоре и третий… Пароход зашевелился… Мы тронулись в путь…

Через пять минут за мною приходит помощник капитана и врач, мои одесские спутники. Поздравляют с избавлением от смертельной опасности, приглашают к капитану. Добрый старик не знает пределов своей радости. Он исполнил поручение своего посольства в Константинополе, охранил меня. Угощает меня вином, шутит, что рассчитывает получить орден от украинского правительства…

Наконец успокоились – и я расспросил капитана, как все это произошло.

Оказывается, что во время обеда с берега принесли какую-то телеграмму для старшего офицера.

Он прочитал ее, сильно заволновался и послал немедленно на берег нарочного, который вскоре возвратился в сопровождении большого количества вооруженных солдат. Лишь после этого старший офицер обратился к капитану с заявлением, что он получил из Одессы телеграмму с приказом арестовать меня. Капитан предъявил, в ответ на это, журнал, где я не значился, и поспешил предупредить меня через официанта. Все протесты капитана и указания на экстерриториальность не возымели действия. Обыскали все каюты, багажное и машинное отделение… Но нельзя было без конца задерживать пароход. И я был спасен.

Однако впереди была Одесса и возможность повторения охоты на живого человека.

Было решено, что я переберусь на время стоянки в Одессе в каюту пароходного врача. Все же это не было так унизительно, как прятаться в чуланах и кладовых. Капитан же решил немедленно послать в Одессе за итальянским консулом и просить его вмешательства на случай новой попытки нарушения экстерриториальности.

Утром мы были в Одессе. Все обошлось благополучно. Прибывший на пароход итальянский консул приказал именем итальянского правительства не пускать ни одного вооруженного человека на пароход и пресекать всякие попытки обыска. Он говорил, что потребует удовлетворения за историю в Новороссийске.

Мне принесли на пароход письмо от Шмерлинга. Он был еще в Одессе, но боялся прийти ко мне. Он описывал, как он пытался сесть в поезд, который был отправлен на Киев уже в день моего отъезда из Одессы (этот второй поезд, конечно, так же не дошел до Киева, как и первый). Не успел он войти в вагон, снабженный билетом, как вслед за ним ворвались офицеры и потребовали паспорт. Установив, что он еврей, они вытащили его из вагона, повели на вокзал, в помещение, специально предназначенное для «допроса», и отняли у него все бывшие при нем деньги и чемоданы. При нем же они поделили между собою добычу, а его попросили убираться подобру-поздорову в город. «Жидам ездить в поездах не полагается», – сказали ему на прощание.

Шмерлинг писал, что такая же судьба постигла и других евреев-пассажиров. И это происходило на сей раз уже не в Жмеринке, не в Конотопе, а в таком центре, как Одесса!

К своему письму Шмерлинг приложил вырезки из одесских газет о моем путешествии по Черному морю. В одной газете (забыл ее название) сообщалось, что я разъезжаю на пароходе «Прага» по Черному морю, и выражалось недоумение, почему «правительство Добровольческой армии это терпит». Заметка была датирована 2–3 днями раньше дня отплытия «Праги» из Новороссийска. Теперь было ясно, почему телеграмма об аресте была послана из Одессы.

В другой газете (это были «Одесские новости», где у меня было много знакомых со времени дела Бейлиса) высказывалось в связи с появлением заметки о моей поездке возмущение, что одесская пресса опустилась до доносов…

Пассажиры «Праги», бывшие свидетелями обыска, возмущались и выражали мне сочувствие. Среди пассажиров был доктор Грановский, молодой еще человек, в форме военного врача. Он сел в Новороссийске и проехал до Одессы. По его словам, он со мною познакомился еще раньше, в Одессе, в начале 1919 года. Но я этого не помнил. Грановский проявил много теплоты и участия к моим переживаниям во время «облавы». Я не знал тогда, что встречусь еще раз с Грановским, при совершенно других обстоятельствах.

В Одессе опять-таки никаких сведений от моей семьи я не получил. Но от пассажиров, севших в Новороссийске, я узнал, что отца моего недавно видели в Екатеринославе и что он пробирался в Киев, что моя мать находится в Ялте, а жена и остальные члены моей семьи пребывают все в Киеве.

Это было все, что мне удалось узнать о самых близких людях такою трудною ценою. Но я знал, по крайней мере, что все мои живы.

26 октября, после 16-дневного плавания по Черному морю, я распрощался с капитаном и со всеми теми, с кем пришлось вместе столько пережить, высадился в Констанце, а на другой день был опять в Бухаресте. Отсюда я послал советнику французского посольства в Константинополе подробное письмо с изложением о том, как толкуются законы об экстерриториальности агентами Деникина в Новороссийске и Одессе.

Глава 15. Поездка в Каменец-Подольский. Евреи в Румынии. Петлюра и Петрушевич

В последнюю минуту, накануне того дня, когда Мациевич и я собирались выехать из Бухареста в Каменец-Подольский, получились известия весьма важного политического характера, задержавшие Мациевича в Бухаресте. Пришлось ехать одному.

До Черновиц сообщение было очень удобное, ходили беспересадочные скорые поезда. От Черновиц дорога шла на Новоселицу и Хотин, а засим от Днестра уже оставалось меньше 20 верст до Каменец-Подольского. Железная дорога кончалась в Новоселице, отсюда надо было уже ехать лошадьми до самого Каменца.

В Новоселице и Хотине я расспрашивал местных евреев о том, как им живется при новом румынском режиме. Ответы получились довольно благоприятные, румынское правительство вело себя вполне благоразумно и в Буковине, и в Бессарабии. В этих местностях оно отказалось от своей старой традиционной политики притеснений в отношении евреев. Снова вспомнилось последнее пребывание в Сербии…

По сравнению с тем, что переживало еврейство там, по ту сторону Днестра, сначала от банд и разложившихся частей украинской армии, затем от большевиков и деникинской армии, здесь, в Бессарабии, жизнь еврея представлялась, конечно, раем.

После этого я слышал от многих еврейских деятелей, побывавших в Бессарабии, что их впечатления совпадают с моими. Конечно, рядовые представители власти на местах еще не совсем отвыкли от старых привычек. Но руководящая линия политики центрального румынского правительства является в отношении еврейства вполне благожелательной. Вообще, сознательные румыны прилагают теперь все усилия, чтобы вывести Румынию и ее население из состояния отсталой аграрной страны и приобщить ее к семейству культурных западноевропейских государств.

Этого отнюдь нельзя пока утверждать о другом соседе Украины, Польше.

Первый человек, которого я увидел в Каменец-Подольском в тот вечер, когда я туда приехал, был Корчинский. Он только что перенес тяжелый тиф, которым переболела тогда чуть ли не половина украинской армии и населения Подольской губернии. От него я узнал, что положение армии катастрофическое, нет ни обуви, ни теплой одежды, ни лекарств. Из состава так называемой надднепровской армии надежных войск у Петлюры в это время было не более 15 тысяч, все остальное разбежалось или разложилось, заполняя собою голодные банды и добывая себе пропитание грабежом и вымогательством. Но зато галицийская армия, находившаяся также под общим украинским командованием, еще сохранилась после отступления из Киева. В ней насчитывалось чуть ли не до 50 000 душ. Но половина этой еще дисциплинированной в то время силы не имела оружия, кроме того, очень значительная часть переболела недавно тифом.

Корчинский был в то время председателем комитета по борьбе с погромами и по оказанию помощи потерпевшим. От него я узнал, что в этот, так называемый каменецкий, период Петлюре и правительству удалось наконец оздоровить оставшуюся в их распоряжении армию. Не только не было больше и попыток к устройству погромов, но вообще установились очень дружественные взаимоотношения между украинским и еврейским населением. Правда, речь шла лишь о том незначительном районе (Подольская губерния), который оставался тогда в распоряжении украинского правительства.

То же самое мне подтвердили и Красный, которого я застал в Каменце, и присяжный поверенный Альтер, у которого я остановился, и очень многие другие евреи, с которыми я разговаривал в течение трех дней моего пребывания в Каменце. Рассказывали о том, как Петлюра выступал на солдатских собраниях и со слезами на глазах умолял солдат не поддаваться агитаторам, зовущим их на злодеяния и погромы, как он появлялся всюду с Красным, желая демонстрировать пред войсками общность интересов и задач украинского и еврейского народов по искоренению анархии на Украине.

В Каменец-Подольский просачивались в то время «с оказией» киевские газеты. Как раз получился номер «Киевлянина», где была помещена статья В. Шульгина «Пытка страхом»… В одном из номеров «Киевской мысли» я прочитал телеграмму о моей поездке по Черному морю. Тон телеграммы поразил меня. Вспомнился одесский черносотенный листок и достойное поведение «Одесских новостей». Было обидно, но не за себя, а за редакцию, пропустившую такую телеграмму…

Прибыли из Киева и некоторые смельчаки, пробравшиеся пешком в ночное время лесами и окольными путями. Пришли из Киева жены И. А. Фещенко-Чоповского и Д. И. Дорошенко. Но никто не мог ничего мне сообщить о моей семье.

В Каменце состоялись мои свидания с Петлюрою, а также с диктатором украинской части Галиции доктором Петрушевичем и новым премьер-министром Мазепою. Шли как раз в это время лихорадочные совещания о том, что предпринять ввиду натиска с двух сторон – и большевиков, и деникинцев.

Петрушевич, а вместе с ним в то время уже и Панейко, бывший в Париже, склонялись к мысли о настоятельной необходимости военного союза украинской армии с армией Деникина и политического соглашения между ними. Но Петрушевич заявлял, что не желает пользоваться численным перевесом галицийской части общеукраннской армии и что он подчинится решению большинства голосов Директории, в которой он сам располагал лишь одним голосом.

Что же касается Панейко, то он, к сожалению, слишком увлекся планом спасения украинской Галиции при помощи союза с Деникиным. Как галичанин, Панейко не знал близко условий старой российской действительности, не ведал ни начальствующих лиц в деникинской армии, ни тех людей, из которых состоял ближайший круг Деникина.

Петлюра, Швец и Макаренко не находили возможным осуществление такого рода союза и соглашения, так как предвидели, что деникинское правительство, еще сильное тогда поддержкой Англии его армии, захочет диктовать условия более слабой и изнывающей из-за отсутствия всего необходимого украинской армии.

Уже после моего отъезда, в Бухаресте, я узнал о том, что значительная часть галицийской армии подписала, помимо Петрушевича, соглашение с деникинской армией и направляется, по общему стратегическому плану, к Одессе.

Наконец, я впервые говорил лично с Петлюрою. Судьба все время как-то так устраивала, что раньше мы никак не могли встретиться. А между тем этот человек так долго стоял во главе украинского движения, с которым и я был связан уже с весны 1918 года. О нем столько говорили и писали. Его, наконец, обвиняли в попустительстве во время погромов. Для меня, еврея, это было самое страшное обвинение. Думаю, однако, что и для таких людей, как В. К. Прокопович, А. Я. Шульгин, Б. П. Матюшенко и им подобные, сотрудничество с правительством или Директорией, хотя бы косвенно виновными в погромах, представлялось бы явно недопустимым. От этих же уважаемых деятелей, давно и близко знавших Петлюру, я имел о нем такие отзывы, которые совершенно исключали саму мысль о возможности проявления с его стороны не только погромного, но даже и вообще антисемитского настроения.

Правда, я уже знал, что Директория не решилась сразу покончить с Семесенко и ему подобными, невзирая на явную доказанность виновности Семесенко, Козырь-Зирки и др. Мне было известно, что Директория ограничилась заключением Семесенко в тюрьму и назначением над ним и другими атаманами, обвинявшимися в устройстве либо попустительстве погромов, предварительного следствия[15].

Но к рассмотрению этого вопроса о всех тех, кто самочинно творил ужасы Проскурова и всех других этапов еврейского мученичества, я еще вернусь в другом отделе этой книги. Пока же ограничусь лишь общим замечанием, что в той атмосфере безвластия и разложения, которая окружала Петлюру в проскуровские дни, единственное, что он и правительство могли сделать, – это уйти… Их уход не остановил бы, конечно, злодеев и лишь углубил бы еще больше анархию. Но Петлюра лично избавил бы себя от всякой ответственности за продолжение этих ужасов.

Однако ни Колчак, ни Деникин не ушли из-за погромов, с которыми они не могли и даже не пробовали справиться. Не ушли из-за этих погромов и члены русского политического совещания, которое являлось дипломатическим представительством армии Деникина в Париже.

Петлюра откровенно рассказал мне о том безвыходном положении, в котором находилась в это время армия. С подкупающей искренностью он бичевал и себя, и других за целый ряд ошибок в прошлом. Никакой демагогии, никакой рисовки, а один лишь здравый смысл и безграничная любовь к своему народу сквозили во всем том, что он мне говорил. Затем он стал расспрашивать меня о моих заграничных впечатлениях. По самой постановке вопросов я видел, что этот человек превосходно уже разбирался в западноевропейской политике и сильно отошел от утопизма русской социалистической мысли, на которой был, в сущности, воспитан.

Как раз в это время к нему прибыла из Варшавы специальная военно-дипломатическая миссия. Он говорил, что соглашение с Деникиным не может состояться, равно как не может быть и речи о соглашении с большевиками. Проскальзывало в его словах, что он надеется на помощь Пилсудского и Польши в борьбе с большевиками. В этом случае большое влияние мог иметь на него факт его давнишнего знакомства и дружбы с Пилсудским. Кроме того, у Петлюры была еще какая-то тень надежды, что здоровое ядро украинской армии «голыми руками», как он выразился, отстоит себя от двойного давления со стороны большевиков и армии Деникина.

Я изложил ему мое мнение о том, как он должен поступить на случай полной катастрофы. Я советовал ему ехать в таком случае в Вену или Прагу, создать там или в Париже украинский национальный комитет, как это было уже сделано в свое время сербами, поляками, армянами и другими народами во время оккупации их земель вражескими силами.

Очень скоро после этой беседы оказалось, что он не последовал этому совету и поехал в Варшаву. Одна только история рассудит, правильно ли он поступил. Время для этого еще не наступило.

Петрушевич произвел на меня самое хорошее впечатление. Благородный, рыцарский тон, страстная любовь к родной Галиции и галицко-украинской армии, которую он увел сюда, за Днестр, от грозившего ей разгрома при помощи французских пушек армии Галлера… Позже мы встречались с ним в Вене и Лондоне.

Наконец, И. П. Мазепа. Серьезное, вдумчивое выражение лица этого известного работника екатеринославского земства сразу располагало в его пользу. Я обнаружил в нем удивительное умение слушать собеседника и воспринимать его мысли – столь редкое в людях качество. Он жадно втягивал в себя все, что я ему рассказывал о заграничных ориентациях, о моем отношении к программе и тактике Тышкевича, о всей односторонности той назревавшей ориентации, которую ярче всех представлял собою Василько и к которой уже склонялся отчасти и Мациевич, о причинах моей отставки…

И я почувствовал, что, невзирая на нашу принадлежность к разным партиям (Мазепа является одним из лидеров украинской социал-демократической партии), он сходится со мною в оценке положения Украины за границей и в выборе тех мер, которые надо предпринять в Западной Европе и Америке для надлежащей постановки украинского вопроса.

В результате же этого разномыслия, которое наблюдалось в то время по вопросу об ориентациях и тактике, получилось то, что всегда бывает у людей, находящихся в состоянии крайнего отчаяния. Стали бросаться во все стороны, искать параллельно и одновременно сочувствия и поддержки в разных направлениях. Бывший тогда министром иностранных дел А. Н. Левицкий, которого я не застал в Каменце, уже готовил соглашение с Польшею. А в то же время назревала резкая оппозиция в рядах украинства, в том числе и в рядах его же политической партии (с.-д.) против этого соглашения, которое могло привести и привело в апреле 1920 года к отказу со стороны Петлюры и украинского правительства от права на украинскую часть Галиции.

Мазепа и Красный настаивали на моем возвращении к активной политической работе. Красный, по поручению Мазепы и некоторых других украинских деятелей, долго и убежденно уговаривал меня либо войти в кабинет и взять на себя Министерство иностранных дел (Левицкий тогда хотел оставить этот пост, который он занимал временно, совмещая его с постом министра юстиции), либо поехать в Англию в качестве главы тамошней украинской миссии. Красный находил, что окончательный уход евреев от активного участия в украинском движении крайне нежелателен, ссылался на пример своей работы, на целый ряд случаев, когда благодаря существованию министерства по еврейским делам удавалось спасать евреев и от погромов, и от других бедствий.

Как интересный факт, явно недопустимый при том духе, который царил в правительствах Колчака и Деникина, отмечу, что Красный принимал в это время участие в обсуждении и решении правительством всех вопросов на правах члена кабинета с решающим голосом. В этом сказывался и подлинный демократизм правительства (Красный был министром не по общим, а по еврейским делам), и его искреннее желание всегда слышать голос еврейства, хотя бы из уст скромного, тихого, но стойкого и мужественного Пинхуса Красного…

Мне удалось в этот приезд в Каменец отстоять перед Директорией одного молодого еврея, которого обвиняли в явной принадлежности к большевизму и в содействии большевикам в их войне с украинской армией. Ему угрожал расстрел. Я знал близко семью этого молодого человека и мог лишь допустить, что он способен был идейно сочувствовать большевизму. Но его активное участие в рядах воинствующих большевиков представлялось маловероятным. Я представил все эти мои соображения членам Директории Макаренке и Швецу. Жизнь молодого человека была спасена.

И если в этом была доля моего участия, то я не раскаиваюсь в моем заступничестве, ибо убежден, что среди юных большевиков есть горячие головы, в которых еще многое перебродит, и что из рядов этой молодежи выйдут еще многие полезные работники при наступлении нормальных условий жизни.

Я наотрез отказался от самой мысли о возможности моей работы в кабинете при таком неопределенном положении. Я объяснил Красному, что не могу и не желаю, уже как еврей, принимать участие в переговорах, которые могут привести к отказу правительства хотя бы от одной пяди украинской земли. Как и в прошлом, я готов был всеми силами служить делу пропаганды справедливых лозунгов (право украинского народа на полное самоопределение), делу борьбы с анархией, привлечения помощи со стороны Западной Европы. Я мог добиваться признания украинского правительства и признания суверенности будущего украинского Учредительного собрания.

Но вопрос о политических границах Украины с Польшей и Румынией выходил за пределы того, что я считал в сфере моей компетенции, как одного из бывших членов украинской делегации в Париже. И я не имел никакого намерения взять на себя тяжесть такого бремени и на будущее время, тем более что и не считал себя знатоком этнографических условий, столь важных при определении границ в данном случае.

Что касается Лондона, где пост главы украинской миссии был после ухода Стаховского незамещенным, то положение было несколько иное. Там не предстояло решать вопрос о границах Украины. Вообще, там было поприще для защиты отвлеченных начал справедливости и права и для предъявления законных требований о том, чтобы эти начала нашли свое применение в отношении Украины. Но я отказался дать положительный ответ и на этот вопрос и уклонился от занятия какой бы то ни было должности. Я был слишком еще потрясен от всего того, что видел на берегах Черного моря и что творилось недавно в родном Киеве, в Фастове и т. д.

На четвертый день моего пребывания в Каменце, рано утром, я распрощался с семейством Альтера, у которого я обрел хоть на три дня давно утерянный уют домашнего очага, и вновь, по воле судьбы, обрек себя на скитания. Я решил поехать в Швейцарию, заняться наукой, литературою и ждать…

Перед отъездом я использовал все оказии для передачи писем семье в Киев.

Главным сторонником моего назначения в Англию был Мациевич. Он первый возбудил этот вопрос, когда я находился еще в моем плавании по Черному морю. И когда я снова остановился, проездом в Швейцарию, в Бухаресте, он развивал мне все доводы в пользу принятия мною этой должности. Мациевич переоценивал мои скромные силы, он верил, что моя энергия раскачает холодных англичан и вызовет их интерес и внимание к судьбам Украины. Далее, он ссылался на полную независимость работы в Англии, которая нисколько не связывала меня с чьей-либо ориентацией и не налагала на меня ответственности за возможные в будущем соглашения украинского правительства с соседями. И наконец, он апеллировал к моему партийному долгу.

Мациевич поколебал меня на сей раз. Мне начинало действительно казаться, что в Англии удастся продолжить и закрепить уже завязавшиеся у меня связи с Сельби, Говардом и Симпсоном. Я еще не знал, что Говарда и Сельби уже нет в Лондоне и что Симпсон временно оставил службу в министерстве.

Основной же осью, вокруг которой вертелась и на сей раз моя мысль, была сложившаяся еще во времена моих студенческих мечтаний вера в то, что спасение для коснеющего во тьме и невежестве Востока Европы грядет с Запада. Французы не пришли на помощь – авось придут англичане. Авось Англия перейдет от деклараций и защиты прав меньшинств в Версальском трактате с Румынией, Польшей и т. д. к действенному искоренению анархии, таящей в себе главную причину бывших и возможных в будущем погромов. В предвидении, что английское правительство вскоре узреет истинную сущность окружающих Деникина «спасателей России» и отшатнется от них, я надеялся, что Англия протянет наконец руку помощи Украине и ее демократическому правительству. Мне казалось, что Англия должна наконец стать на путь последовательного проведения той политики оздоровления Востока Европы по частям, который столь ясно уже наметился в ее отношениях с Эстонией, Литвой, Латвией и Грузией.

С точки же зрения чисто еврейских интересов, после всего того, что я лично увидел на берегах Черного моря и что стало уже тогда известно о деникинской армии, всех ее вдохновителях, «Осваге» и т. д., у меня уже не было теперь даже и тени какого-либо сомнения в том, что всякий возврат к централизму и всякая дальнейшая поддержка централистических попыток восстановления России угрожает еврейству продолжением погромов и новыми неисчислимыми и неизмеримыми гибельными бедствиями[16]. Наоборот, усиление и укрепление украинского правительства и небольшого здорового ядра украинской армии и гегемония Англии в борьбе с анархией сулили полную возможность прекращения анархии и погромов.

«Одна лишь мощная мысль Запада в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянства»[17]. Это основное положение Герцена и его последователей сохранило для меня всю силу своего значения и в приложении к вопросу о способах искоренения анархии в Восточной Европе. В моем представлении одна лишь реальная сила и моральная и материальная поддержка Запада могли ускорить наступление порядка и нормальных условий жизни в Восточной Европе. Достаточно было флоту Антанты взять Одессу, укрепиться в ней и наводнить ее и прилегающий район предметами первой необходимости. Последние оказались бы куда более действительным орудием против большевизма, нежели танки и пушки.

Я поставил Мациевичу на вид, какому риску могла подвергнуться моя семья в Киеве, если бы появились сведения о назначении меня представителем украинского движения в Англии. В конце концов я заявил, что сам вопроса решить не могу и предоставляю себя в распоряжение его и других товарищей по партии.

Тогда же в Бухаресте находился и Фещенко-Чоповский. Он был советником миссии по делам торгово-экономическим. Представителем военного ведомства при миссии был известный военный ученый в области вопросов артиллерии, генерал Дельвиг. Любопытно отметить, что он был раньше командующим тем корпусом, в состав которого входила дивизия Деникина. Теперь они были в разных лагерях.

Так я и уехал в Лозанну, оставив свою дальнейшую судьбу в руках Мациевича…

Уже к концу ноября я получил в Лозанне телеграмму о том, что я назначен послом в Лондон.

Я ответил на имя Мациевича, что исполню мой партийный долг. Но раньше, чем ехать в Англию, я хотел сделать последнюю попытку к отысканию следов и сведений о моей семье.

В Берлине жило много киевлян, разновременно вырвавшихся всякими чудесными способами из Киева и добравшихся через Варшаву либо Галицию в Германию. Я поехал в Берлин и этим удовлетворил мое подсознательное желание отодвинуть поездку в Лондон и окончательное принятие должности главы украинской миссии в Англии.

Глава 16. Берлин. Документы о погромах армии Деникина. Мой отъезд в Лондон. Гаага. Сионисты в Лондоне

Я хорошо знал Берлин, так как часто бывал в нем перед войною. Вообще, частые посещения Германии и пребывание в Лейпциге в 1900–1901 годах дали мне возможность изучить немецкий народ и близко присмотреться ко многим сторонам его жизни и деятельности.

В последний раз я был в Берлине летом 1918 года, во время немецко-австрийской оккупации Украины. Я приехал тогда из Киева на несколько дней. Целью моей поездки была тогда покупка книг для украинского Генерального суда, а также беседа с некоторыми парламентскими и общественными деятелями Германии об ошибках политики германского Верховного командования на Украине и о необходимости изменения этой политики.

Тогда я еще не принимал участия в официальной работе правительства и занимался почти исключительно судебной деятельностью. Поэтому и моя поездка, и названные собеседования носили вполне частный характер.

Из еврейских общественных деятелей я виделся тогда с Джемсом Симоном и Паулем Натаном. Последний готовился к отъезду в Румынию, в одно из своих бесчисленных путешествий по делам еврейства. Я пытался тогда устроить отделение ЕТО в Германии, но из этих попыток ничего не вышло.

Тогда же я познакомился с членом германского рейхстага, доктором Л. Гассом из Карлсруэ. Он был в то время уполномочен рейхстагом или правительством для изучения еврейского вопроса в Польше. Интересовался еврейским вопросом в то время и депутат Готгейн, председатель немецкой Лиги борьбы с антисемитизмом. Депутат социал-демократической партии доктор Давид оказался в курсе всего того, что происходило тогда на Украине. Но он интересовался больше всего земельным вопросом, а в этой области у меня были лишь общие сведения, и я не мог удовлетворить его желания ознакомиться подробно с положением этого вопроса на Украине в смысле его постановки в различных частях Украины самими крестьянами. По приезде в Киев я просил Мациевича письменно ответить Давиду на все его вопросы.

Сейчас, в конце декабря 1919 года, я застал Берлин в совершенно ином виде, чем летом 1918 года. Тогда в Германии ощущался самый настоящий голод во всем, и в отношении хлеба, мяса, сахара, яиц, и в отношении мануфактуры и т. д. Несмотря на то что немцы вывозили тогда много сырья из Польши, Прибалтики и Украины, все же в Варшаве летом 1918 года было полное обилие, а в Берлине – недостаток во всем. Объяснялось это тем, что все рабочие мужские руки были тогда еще на Западном фронте, где танки и фиолетовые лучи уже приближали конец войны.

Теперь многое изменилось к лучшему. Но, конечно, о прежнем Берлине еще не могло быть речи.

В этот приезд я познакомился с доктором Мюллером, бывшим в то время министром иностранных дел. Сразу чувствовалось, что Германия находится в выжидательном положении и не определила еще своего отношения к вопросу об Украине и вообще ко всей Восточной Европе.

Немецкое еврейство интересовалось украино-еврейскими отношениями, но было огорошено потрясающими сведениями о погромах, приходившими со всех сторон, сначала о полосе погромов весны 1919 года, затем о погромах деникинской армии.

Я прочел доклад у профессора Зобернгейма об Украине и украино-еврейских отношениях. На этом докладе присутствовали представители различных течений еврейской общественной мысли в Германии, от доктора Натана до доктора Струна, известного сиониста, включительно. Засим я имел беседу на ту же тему с доктором Гантке.

К сожалению, все это сводилось к взаимному информированию, так как немецкое еврейство было бессильно в то время для оказания помощи, как в смысле прекращения анархии на Востоке, так и в смысле возможности посылки на места материальной помощи пострадавшим.

Как раз перед самым Новым годом я внезапно получил из Вены от постоянно проживающих там родных телеграмму о том, что моя жена и одна из дочерей находятся уже в Варшаве, по пути ко мне. Я снесся с Варшавой – и в начале января жена и дочь уже были со мной в Берлине.

Тогда же пришла из Вены телеграмма о приезде в Вену из Батума представителя Еврейского комитета общественных организаций в Ростове, едущего в Лондон с данными о погромах. Телеграмма была адресована мне, подписана Грановским, который спрашивал меня, где и когда он меня может повидать. Я не имел представления, что это был тот самый Грановский, которого я встретил на пароходе в Новороссийске. У меня в памяти с этой фамилией сочеталось представление о старом общественном деятеле Грановском.

Я посоветовался с Натаном, после чего послал Грановскому телеграмму с предложением заехать, по дороге в Лондон, в Берлин.

Грановский не замедлил приехать. Он привез с собою меморандум Центрального комитета помощи жертвам погромов, на имя сионистского Комитета в Лондоне и на мое имя, перечень вопросов этого Комитета, которые предлагались украинской Директории, и два письма на мое имя.

Все документы были подписаны доктором Межеровским, как председателем Комитета. В числе членов Комитета были названы имена весьма известных еврейских общественных деятелей. Достаточно назвать доктора Г. Брука, члена I Государственной думы и видного сиониста, присяжных поверенных Гутермана и Черникова, давно стоявших во главе ростовской еврейской общины, инженера Брука из Екатеринослава и т. д.

В документе на имя Грановского пояснялось, что Центральный комитет основан «еврейской политической коллегией», состав которой был тождественным с ЦК. Эта коллегия состояла из представителей всех больших еврейских партий и организаций ростовского, полтавского, екатеринославского, одесского и прилегающих районов.

Последнее заседание президиума ЦК имело место в 20-х числах ноября в Батуме, так как в Ростове по полицейским условиям собираться было небезопасно.

Меморандум, а в особенности семь вопросов на имя Директории, были редактированы очень опытной рукой. Текст этих вопросов говорил о большой эрудиции и интеллигентности его составителей.

Для меня в данных о погромах деникинской армии, приводимых в меморандуме, не было ничего особенно нового. Было важно то, что это исходило от авторитетного органа, от людей, бывших на месте и хорошо осведомленных.

Но зато те выводы, к которым пришел Центральный комитет, были чрезвычайно показательными и важными. Его готовность объявить себя солидарным с политикой Директории, то есть признать ее как правомочное правительство Украины, говорила о большом переломе в настроениях еврейства на территории, по которой прокатилась волна погромов и бесчинств деникинской армии. Несчастное еврейское население, очевидно, решило, что чисто украинская национальная власть все же является для него наиболее желательной по сравнению с опытами деникиниады и большевистского режима.

Меня удивило, что в Батуме 20 ноября знали о моем назначении в Лондон, которое состоялось в Каменце лишь за несколько дней перед двадцатым. Очевидно, батумские газеты получили через Бухарест или иным путем телеграмму из Каменца.

Скорее же всего, в Одессу или Ростов проникли еще летом 1919 года англо-еврейские повременные издания из Лондона, в которых были напечатаны интервью со мною, мои заявления и т. д. Это могло создать впечатление, что я работал тогда по украинскому вопросу не в Париже, а в Лондоне.

Нечего было и сомневаться, что Директория даст положительные ответы на все 7 вопросов: и о ее намерении продолжать борьбу как с большевиками, так и с деникинской армией, и о защите прав меньшинств, и о сохранении завоеваний мартовской революции, и о разрешении земельного вопроса на демократических и правовых началах, и о громком с ее стороны протесте против погромов, и, наконец, об организации еврейского министерства при правительстве по соглашению с еврейской политической коллегией.

Но я считал невозможным предпринять какие-либо решительные шаги от имени Центрального комитета или коллегии, пока не снесусь с сионистским комитетом в Лондоне. Документы были адресованы не только мне, но в первую очередь сионистскому комитету. Сам Грановский казался и молодым, и недостаточно установившимся и авторитетным для роли, которую ему предназначали. Вероятно, этот выбор объяснялся тем, что не легко было найти человека, который согласился бы тут же, в Батуме, сейчас после совещания бросить все и двинуться налегке в такой далекий путь. Во всяком случае, надо было подчинить Грановского контролю какого-либо коллектива. И я заявил ему, что он должен, по моему мнению, немедленно ехать в Лондон к комитету сионистской организации, к которой он сам, по его заявлению, принадлежал.

Грановский последовал этому совету и уехал тотчас же в Лондон. Я же остался еще на несколько дней в Берлине. После документов, которые привез Грановский, я уже и не колебался по вопросу о принятии мною должности и бесповоротно решил ехать в Лондон. Кроме того, я получил еще в мою бытность в Берлине письма от Петлюры и Левицкого, в которых они излагали свои взгляды на мои задачи в Англии. Содержание этих писем показало мне, что у меня будет полная возможность вести в Англии ту политику, которую я считал одинаково полезною для блага и украинского, и еврейского народа.

С другой стороны, в Англии жили мои друзья и старые товарищи по ЕТО, там же я мог рассчитывать всегда и на добрый совет и указания такого умного политика и еврейского деятеля, как Люсьен Вольф, с которым я встречался до войны, а также летом 1919 года в Париже.

Улыбалась также и перспектива совместной работы с таким милым и культурным человеком, как доктор Вишницер, который был тогда в Лондоне.

26 января я выехал с женой и дочерью в Лондон.

По пути в Англию я остановился в Гааге, для свидания с Яковлевым, главой украинской миссии в Голландии и Бельгии.

Как раз в день моего приезда состоялся в Гааге концерт украинского хора, под дирижерством Кошица. Успех концерта был огромный. Трудно описать восторг публики. И действительно, было чему восторгаться. Словно из глубины народной души неслась песня, то могучая, дикая, то нежная и грустная. Кошиц властно вел за собою хор. Особенно поражало разнообразие оттенков, от чуть слышного вдали эха до наибольших подъемов хоровой динамики. Одним едва уловимым движением пальца Кошиц укрощал песню, как бы налагал сурдинку на свой хор, и слышался заглушенный звук скрипки. И вдруг налетал внезапный вихрь. Словно молнией озарялось лицо Кошица, словно сказочный титан, он выравнивался, вырастал и властными движениями извлекал из послушного ему инструмента живых человеческих голосов все то наиболее яркое, сильное, что только может клокотать в груди человеческой.

Этому хору с чародеем-дирижером во главе незачем было рядиться в национальные костюмы. Песня сама за себя говорила. Кошиц и мужчины были во фраках, дамы в скромных платьях, вполне подобающих серьезности того дела, которое эти люди творили. Никакая дипломатия, никакие аргументы, хотя бы и самые хитросплетенные, не могли иметь такой убедительной силы, как это повествование в звуках то о печали народной, то о покорности в цепях, то о победном выходе из рабства.

Слышался аромат украинских полей, сила чернозема, непочатость и степная дикость юной народной души.

Вся голландская пресса заговорила об этом чуде. Такой же восторг сопровождал хор всюду, куда он только ни являлся, в Париже, Праге, Мадриде…

В Лондоне уже при мне состоялось около 10 концертов хора с неизменным успехом. Лондонский университет чествовал хор в своих стенах. Студенты организовали концерт, которому предшествовали речи одного из англичан-профессоров по кафедре славянских языков, представителя лондонских студентов и Кошица.

Кошиц оказался блестящим оратором. И хотя он говорил на родном украинском языке, но англичане были захвачены его темпераментом и искренностью тона. Когда же патриотическая речь Кошица была тут же переведена, ему была устроена овация.

Много внимания к себе вызвал также концерт хора в одной из обширнейших церквей Лондона, где представители английского духовенства выразили в напутственном слове пожелания успеха украинскому народу.

Но я забежал вперед.

В Гааге я побывал, конечно, во Дворце правосудия, где есть немало следов о прикосновенности бывшего русского царя к Гаагской конференции мира. Тут и портрет Николая II во весь рост, и мебель, подаренная им для дворца. Какая ирония судьбы! Не он ли, движимый неудачливыми советниками, бросил, быть может и не сознавая последствий, первую искру, от которой загорелся всемирный пожар? Впрочем, о мертвых «хорошее или ничего»… Своей мученической смертью Николай II искупил многое, поскольку речь идет об его личной вине.

Я уже собирался на вокзал, когда вдруг появился Грановский. Он уже возвращался из Лондона и горько жаловался на то, что его очень холодно встретили в сионистской организации, которая скептически отнеслась к его миссии и отвергла его сотрудничество. Он решил поэтому ехать прямо к украинской Директории для непосредственных переговоров о семи пунктах.

Все это показалось мне странным и непонятным. Но само поведение Грановского, его спешка, нервность, характер всего разговора мне не понравились… Я решил, что надо воздержаться от окончательных суждений до свидания с сионистами в Лондоне.

29 января я был уже в Лондоне. На вокзале меня встретил доктор Вишницер. В тот же день я познакомился с советником миссии, присяжным поверенным Олесницким, родом из Галиции. Олесницкий сразу завоевал все мои симпатии, и я с удовлетворением мог констатировать, что в его лице и в лице Вишницера я буду иметь двух выдающихся и корректнейших сотрудников. Я не ошибся. Наша совместная работа в дальнейшем была всегда дружной и солидарной, между нами ни разу не произошло ни одного недоразумения.

Но прежде чем обратиться к изложению самого содержания этой работы, я должен закончить историю с Грановским и его миссией.

Меня пригласили в заседание Комитета сионистской организации для беседы по этому вопросу. Здесь я застал доктора Гантке, Гольдштейна, Гольдберга и др. Мне объяснили, что сионистская организация мало знает Грановского, а потому вообще не может основываться на его данных, пока не удостоверится в их подлинности.

Всецело разделяя мнение Лондонского комитета сионистов о несоответствии личности Грановского возложенной на него задаче, я не мог, однако, согласиться с сомнениями о подлинности документов. Слишком толково и литературно, с большим знанием политических и национальных задач еврейства было все это написано.

А главное – так легко было все это проверить. В обращении политического еврейского совещания на имя Грановского был указан адрес для дальнейших сообщений с президиумом совещания в лице английской миссии в Батуме. Я предложил сионистскому комитету послать немедленно телеграмму по этому адресу в Батум, где английская миссия, со свойственной в таких случаях любезностью, передала бы телеграмму по назначению.

Однако они этого не сделали, и я почувствовал, что тут не только не верят, но и не хотят верить подлинности документов. Политика сионистов в Лондоне была связана в это время с тем течением в Англии, которое относилось враждебно к образованию отдельных государств на месте бывшей России. Они не хотели поэтому вмешиваться в вопросы о том или ином разрешении русской проблемы, в ее связи с аспирациями отдельных народов.

Таково было мое впечатление. Вскоре я нашел в некоторых фактах подтверждение правильности этого впечатления. И я понял, что сионистская организация, как таковая, действительно не могла связать себя в то время с той или иной ориентацией в отношении Украины. Вообще, как оно по существу ни противоречиво, но и среди сионистов было немало таких, которые мечтали о восстановлении прежней России. При таких расхождениях в среде самой организации не могло быть, конечно, одной определенной ориентации сионистов и в украинском вопросе.

Помимо всего изложенного, сионистский комитет в Лондоне стоял на той точке зрения, что единственным законным представительством украинского еврейства в Западной Европе является Делегация украинского еврейства при Конференции мира в Париже, избранная на известном киевском еврейском съезде, и что новообразовавшийся в Ростове для территории, занятой войсками Деникина, комитет и политическая еврейская коллегия не являются с формальной стороны в достаточной мере правомочными представителями еврейства тех областей.

Вскоре я получил сведения о целом ряде опрометчивых и больше чем легкомысленных поступков Грановского, которые окончательно его дискредитировали… Было тяжело сознавать, что выбор лица для столь важного поручения оказался столь неудачным… Но от этого значение документов, которые он привез, нисколько не умалялось. И пока не опровергнута их подлинность, они являются весьма существенным и важным материалом для всякого, кто хочет заняться изучением психологии еврейства в полосе операций армии Деникина осенью 1919 года.

Глава 17. Лондон. Ориентации. Labour Party. Зангвилль. Вильямс. Гардинг, Роберт Сесиль, Асквит. Венизелос и Вайда-Воевод. Шалойа. Черчилль. С вышки омнибуса

Мой предшественник в Лондоне находился на своем посту в самое неблагоприятное время. Английское правительство с обычными для англичан последовательностью и упорством поддерживало Деникина. При таких условиях никакая энергия, никакие, даже самые деятельные сотрудники не могли сдвинуть вопрос об Украине с мертвой точки. Англичане ждали результата поединка между Лениным и Троцким и Деникиным. Как и подобает народу бокса и всякого вообще спорта, англичане не любят прерывать бой на середине. В данном же случае упорство англичан в их выжидании было тем более понятно, что один из партнеров поединка был под их высоким покровительством и что они вложили значительный капитал в это предприятие…

И пока Деникин еще держался, украинская миссия в Англии вынуждена была влачить самое серое существование.

Ко времени моего приезда положение резко переменилось. Дело Деникина было окончательно проиграно. Не лучше обстояло с Колчаком и Юденичем.

Англичане задумались. Судьба белых генералов, поведение тех кругов, которые их окружали, отношение к ним населения совершенно не соответствовали тем представлениям, которые рисовались раньше по сообщениям и уверениям Милюкова, парижско-русского совещания и т. д.

Англичане убедились, что даже лучшие представители российской интеллигенции не знали и не понимали народной психики. Наконец, был и предел жертвам Англии в погашение нравственного долга пред бывшим союзником в войне. Являлись, кроме того, сомнения, кого же считать этим бывшим союзником, Милюкова и других эмигрантов или же то население, которое осталось на местах и не проявляло в своем большинстве солидарности с этими эмигрантами.

В отношении балтийских и кавказских народностей Англия уже наметила свою политику. Но оставалась огромная Украина, которую столь неудачно и безрезультатно опекала все время Франция… Надо было наконец обратить свои взоры в сторону Украины и украинского национального движения.

Вот почему я был очень хорошо принят референтом по делам народностей России, Грегори. Я написал подробное письмо лорду Керсону, получил весьма любезный ответ. Мне была назначена специальная аудиенция у лорда Гардинга, товарища министра иностранных дел, ныне английского посла в Париже. Наблюдался безусловный рост интереса Англии к Украине.

Однако, с другой стороны, было ясно, что на интервенцию Англии в борьбе с большевизмом расчетов мало. Англичане сознавали, что вся их политика в отношении Деникина и Колчака была сплошной, но уже и непоправимой ошибкой. Они понимали, какой удар был нанесен при их же невольной помощи боеспособности украинских национальных сил. Но это уже было, как они говорили, «в прошлом».

А в настоящем они усиленно поддерживали тогда Эстонию на ее пути к миру с Советской Россией. Такая же политика проводилась и в отношении Латвии и Литвы. И огромная пропасть анархии, подобно большой, зияющей ране, стала затягиваться и зарубцовываться с краю, с берегов Балтики. То был здоровый процесс, нормальный путь начала излечения от анархии.

Такой же процесс происходил на другом отдаленном берегу пропасти, в Грузии. Но там заживание оказалось непрочным и чреватым рецидивами анархии и взаимной резни.

Мне дали весьма отчетливо понять, что Украине надо попытаться пойти тем же путем, каким пошла уже Эстония. Я поспешил предупредить об этом украинское правительство, но там к этому отнеслись, насколько я в этом мог впоследствии убедиться, без должного внимания. Впрочем, и трудно было им предпринять какие-либо практические шаги, раз другая сторона, большевики, так упорно добивалась удержания за собою именно Украины, как житницы для Москвы.

В Лондоне же можно было, по крайней мере, обратиться за содействием к Labour Party, которая имела тогда огромное влияние на российских большевиков.

Завязалась переписка и переговоры с лидерами рабочей партии. Гендерсон и его сотрудники, равно как и депутаты левых групп Кенворси и Вэджвуд, заинтересовались украинским вопросом, просили дать им литературу и т. д. Но особенно характерной была наша встреча с Вильямсом. Зангвилль представил ему меня и Вишницера по окончании грандиозного митинга рабочей партии, на котором мы присутствовали. Митинг этот состоялся в самом большом помещении Лондона, Albert Hall, присутствовало до 15 000 народу. Сначала играл орган, и под песни английских рабочих шла в публике раздача портретов и биографий Ленина и Троцкого. Это было в ту пору, когда английские рабочие не успели еще распознать сущность российского большевизма. Ленин и Троцкий являлись еще для них апостолами социализма и грядущего счастья рабочих масс.

В числе ораторов выступали видные вожди рабочих, а также и представители других групп, сочувствующих рабочей партии. В качестве гостя выступил Зангвилль, который произнес лучшую речь на этом митинге. Говоря о большевистском опыте, он остроумно заметил, что все же опыты проделываются всегда раньше в лабораториях, а потому он рекомендовал советскому правительству ограничиться Великороссией, которая также была слишком большой лабораторией для начала, и освободить от этих опытов те государственные новообразования, которые возникли на почве национального самоопределения, в том числе и Украину.

Вильямс лаконически заявил нам о его сочувствии украинскому движению. «Великороссия хочет Советы, пусть их имеет, Украина хочет парламент – да сбудется ее воля», – резюмировал свою мысль этот сильный человек, от влияния которого зависели решения всех железнодорожных рабочих в Англии. Вильямс хотел забастовку – и была забастовка. Но его сила заключалась в том, что он не так часто и не так легко «хотел забастовку».

Однако в отношении Украины его хотение не могло явиться решающим. К тому же большевики тоже не дремали. Они старались убедить английскую рабочую партию в том, что Петлюра – контрреволюционер, что он идет с реакционными кругами Польши. До конца апреля еще можно было бороться с этими слухами, которые распускались большевиками. Но как только в Лондоне получились сведения о подписании украинским правительством в Варшаве соглашения с Польшей, так тотчас же рабочая партия прервала с нами всякие сношения. Объясняется это тем представлением о силе реакционных слоев Польши, которое существует в Англии. И поэтому соглашение с Польшей сделало одиозным в глазах английского рабочего также и украинское национальное движение.

Для того чтобы хоть несколько парализовать такой поворот в отношениях рабочей партии, я усиленно звал в Лондон тех представителей левых украинских партий, которые жили за границей и не входили в состав правительства. Я писал, между прочим, об этом и Шульгину в Чехию, прося его воздействовать в этом отношении на Грушевского, а также и на социал-демократов. Однако ни Грушевский, ни Шраг, ни Матюшенко не приехали. Мы же, официальная миссия, были уже в глазах рабочей партии союзниками Польши.

Со времени соглашения с Польшей началось охлаждение к нам и со стороны несоциалистической печати. Польша представлялась в Англии форпостом французского влияния на Востоке Европы. Тот, кто шел с Польшей, попадал в фарватер французского влияния. Широкие круги в Англии не знали и не хотели знать никаких тайных договоров о сферах влияния Англии и Франции. Начиналась явная оппозиция английского общественного мнения против преобладания польско-французского влияния в Восточной Европе. Но и в официальных кругах явно нащупывалось решение пересмотра этого тайного договора с Францией либо его постепенного аннулирования.

Раньше все крупнейшие органы печати сами обращались к нам, особенно в течение февраля, марта и апреля. Теперь моим талантливым сотрудникам приходилось уже самим брать на себя инициативу хождений и хлопот для помещения самой маленькой заметки.

Точно так же реагировали представители индустрии и финансов, проявившие вначале очень серьезный интерес к Украине. В феврале и марте меня навестили в скромном, но уютном домике, где помещалась наша миссия, директора двух самых крупных английских фирм по постройке портов и железных дорог. Они особенно интересовались вопросом о расширении и полном переустройстве одесского порта, а также постройкой железных дорог на Украине. Всякий, кто трезво оценивает состояние полной разрухи хозяйства на Украине, как и в Великороссии, понимает также всю невозможность возрождения экономической жизни местными силами. Если не распахнуть широко двери иностранному капиталу, то нечего и думать о том, чтобы быстро подняться на ноги.

Но и эти фирмы, и финансовые круги Сити, с которыми я был в контакте, допускали скорее возможность соглашения Украины с большевиками, по образцу прибалтийских государств, нежели соглашение с Польшей. Первое было неосуществимо, ибо большевики не собирались уйти из Украины. Второе же стало фактом в конце апреля. И тогда же оборвались переговоры представителей английской промышленности и финансов с нашей миссией.

Одно лишь английское правительство, верное своим навыкам, не спешило еще с открытым выявлением своего отношения к вопросу о польско-украинском соглашении. Оно выжидало результатов наступления польско-украинских войск на Киев. И хотя его отношение к вероятному исходу этого наступления было скептическое, но все же оно воздерживалось до последней минуты от высказывания своих суждений. Я очень часто виделся тогда с шефом кабинета Ллойд Джорджа, влиятельнейшим в то время Филиппом Керром, но долго не мог добиться от него даже каких-либо намеков по этому поводу. «Поживем – увидим», – повторял он в несколько измененной редакции старую французскую поговорку.

Из выдающихся английских государственных деятелей я поддерживал также отношения с лордом Робертом Сесилем и Асквитом, которых все время информировал и держал в курсе событий на Украине.

Первый из них имел очень смутное представление об украинском движении и с трудом различал, кто есть Петлюра и Раковский. Но при первой же встрече Сесиль просил меня дать ему все материалы, какие только имеются в моем распоряжении. Он просил также прислать ему фотографию Петлюры.

С той поры этот пытливый и добросовестный деятель внимательно следил за всеми событиями на Украине, всегда аккуратно отвечал на письма и т. д. Одновременно он интересовался выяснением участия евреев в большевистском движении, о чем имел преувеличенное представление. Я послал ему в связи с этим вопросом некоторые материалы. Тогда же с ним вступил в переписку по этому же поводу Р. М. Бланк.

С Асквитом я встретился на торжественном обеде общества Лиги Наций. Я был случайно его соседом за столом. Он расспрашивал меня об украинском крестьянстве и особенно интересовался тем, какая украинская политическая партия соответствует английской либеральной партии, лидером которой он является и по сю пору.

Мое соседство с Асквитом весьма заинтриговало тогда многих присутствовавших на этом обеде.

Ко мне потом подходили, знакомились. Случай играет всегда огромную роль в дипломатическом мире, и этот обед дал мне потом доступ и общение с очень интересными людьми. Из представителей других держав особенно тепло относились к украинскому движению Венизелос и Вайда-Воевод.

Венизелос видел в Украине собрата по общим интересам на Черном море. Я с ним виделся неоднократно в Лондоне, Сан-Ремо и в Спа, и он неизменно изъявлял готовность поддержать украинский вопрос перед своими сильными друзьями.

Румынский премьер, Вайда-Воевод, гостивший тогда в Лондоне, родом из Трансильвании, являл собою нагляднейший образец новой Румынии. Он страстно тянулся к свету, идущему с Запада. Это чувствовалось в каждом его слове. Утонченно культурный, он хотел видеть в будущем свою родину такою же. И он не боялся «иностранного засилья», а, напротив, ждал от него блага для своей страны. Мне привелось присутствовать при его горячем споре на эту тему с князем Сапегою, который был тогда польским послом в Лондоне. Сапега, сам получивший от западной культуры все, что только возможно, воспитанный в Лондоне, держался иных взглядов по этому вопросу.

Немного позже приехал в Лондон итальянский министр иностранных дел Шалойа.

Он весьма охотно назначил мне аудиенцию и оказался весьма чутким другом украинского народа и вообще всех народов, проснувшихся от вековой спячки и стремящихся к свободному существованию под солнцем. Шалойа был довольно известным юристом в Италии, его появление на арене дипломатии было недавним и не очень продолжительным. Его сменил Сфорца, принимавший потом столь активное участие в вопросе о Верхней Силезии.

Все ясней становилось, что Англия с каждым днем все больше склоняется к отказу от всяких планов интервенции. Рабочая партия настойчиво требовала соглашения с большевиками.

Ллойд Джордж, убежденный противник не только большевизма, но и вообще социализма, пришел, однако, к заключению, что ближайшим путем к падению большевистского режима является своего рода «непротивление злу».

Он как бы хотел показать и своей рабочей партии, и всему миру, что большевизм, предоставленный самому себе, сам же себя приведет к своему логическому концу. При борьбе с большевизмом пушками последний остался бы, даже в случае поражения, с ореолом мученичества, вошел бы в историю как жертва, удушенная иностранными капиталистами – бандитами.

Вот почему Ллойд Джордж повел эту новую свою политику в отношении русского вопроса и допустил посещение большевистского царства представителями английских рабочих, писателями и т. д.

Он хотел, чтобы они сами убедились, своими глазами увидели, к чему привело на месте применение большевистских теорий и приемов, их насаждение в область действительной жизни. Большинство кабинета шло с Ллойд Джорджем.

Но был и решительный противник этого направления. То был военный министр Черчилль.

В своем пространном интервью по еврейскому вопросу, появление которого вызвало всеобщее внимание, Черчилль выступил в то время со своим оригинальным делением всего еврейства на сионистов и большевиков. Сионисты представлялись в этом интервью как лучшие сыны еврейского народа. Черчилль высказывал свое горячее сочувствие сионизму и пожелание достижения его идеалов.

Наоборот, большевики-евреи были представлены как враги рода человеческого. И тут же была брошена фраза о «российских большевиках и петлюровских бандах» как явлениях общего происхождения и порядка.

Выводы были весьма ясные. Во-первых, Черчилль объявлял себя большим другом сионизма. Во-вторых, он не знал о существовании среди еврейства огромного количества, подавляющего большинства, не принадлежащего ни к официальному сионизму, ни к большевизму. В-третьих, он был решительным противником украинского движения.

Но и помимо этого интервью было известно, что Черчилль, как настоящий реакционер, мечтает о восстановлении старой России. У него продолжали искать покровительства и помощи все бывшие белые генералы и новые кандидаты на эти роли.

И хотя Черчилль был в подавляющем меньшинстве, но все же его выступление и направление давали пищу для всяких надежд со стороны тех, кто даже во сне видел возврат к старому.

Работала наша миссия все это время с большим подъемом и напряжением всех своих сил. Олесницкий взял на себя всю переписку и сношения с Лигой Наций. Сэр Эрик Дрэмон, генеральный секретарь Лиги Наций, живо интересовался Украиною, размножал и рассылал членам Совета Лиги все, что мы ему посылали. Существовала, кроме того, специальная украинская секция при Обществе Лиги Наций, председателем которой состоял Олесницкий.

Вишницер специально заведовал еврейским отделом, помимо общих обязанностей по секретариату и прессе. Затем была специальная секция по экономическим и торгово-промышленным вопросам, которой ведали Меленевский и Шафаренко, автор весьма интересной брошюры о богатствах Украины.

На всякое малейшее проявление антисемитизма в среде украинцев, живших за границей и состоявших на службе, Вишницер и я незамедлительно реагировали. Таких случаев было мало, но и в отношении их мы получали должное удовлетворение. Так, например, в связи с уходом со службы одного из украинских деятелей и с отчислением из штата миссии в Англии его друга у меня произошли с ними неприятные объяснения. Я написал тогда С. В. Петлюре письмо, которое помещено в отделе приложений. Не знаю, был ли издан тогда тот циркуляр, который я рекомендовал в моем письме. Переписка с правительством происходила в очень тяжелых условиях, военная цензура еще не была отменена в ряде транзитных стран. Приходилось посылать корреспонденцию с оказией на Прагу, Берлин или Вену, где письма лежали в украинских посольствах опять-таки до оказии в Варшаву, Каменец или Тарнов.

Факт тот, что лица, из-за которых тогда загорелся весь этот сыр-бор, на службу не вернулись. И я сильно сомневаюсь в том, возможно ли было найти такое же отношение в тождественных случаях в ставке Деникина, Колчака или Врангеля.

Тем не менее благодаря свежим еще ранам, нанесенным еврейству полосой погромов на Украине, над всем, что носило название украинского, протягивалась густая пелена подозрительности ко всем и вся. Появились, например, в еврейской прессе сообщения, будто Никовский, новый министр иностранных дел, в связи с изготовлением проекта новой конституции и закона о временном Предпарламенте, высказывается за отмену института национально-персональной автономии. Мы немедленно запросили его и получили от него телеграмму категорического содержания, которая гласила: «Буду лично защищать в Совете Министров национально-персональную автономию».

Весть о том, что в Англии образовалась так называемая Федерация украинских евреев во главе с доктором Иохельманом, вызвала большое удовлетворение у украинского правительства. Такие же специальные организации для евреев – выходцев с Украины имеются теперь в Соединенных Штатах и, насколько я слышал, также и в Палестине. Самый факт сказавшегося в этом признания евреями Украины как самодовлеющей единицы вызвал глубокое удовлетворение в рядах украинского правительства, обратившегося к доктору Иохельману в специальном письме с выражением признательности ему, как учредителю названной Федерации.

Спокойное и объективное отношение Зангвилля и Люсьена Вольфа к украинскому движению, их умение отделять все злое, порочное и преступное от всего такого, что является чистым и незапятнанным родником этого движения, давать должную оценку и тому и другому, создало большую популярность этих имен среди лучших представителей украинской интеллигенции и правительства.

Ирландия и назревавшая угроза забастовок внутри страны отвлекали каждый раз внимание Ллойд Джорджа и всего правительства от внешней политики. В такие тревожные дни нечего было и думать о том, чтобы вызвать какой-либо интерес к украинскому вопросу.

Нередко в эти промежутки вынужденного отдохновения и безделья я ездил по окраинам и живописным окрестностям Лондона на вышке омнибусов. Этот способ передвижения, как известно, нигде на континенте не поставлен на такую высоту удобства и комфорта, как в Англии. Впрочем, оно и понятно, если вспомнить, с каких незапамятных времен омнибус появился и систематически развивался в Англии. Он занимает почетное место в повестях Диккенса и вообще в английской литературе.

Когда удаляешься от центра города и глядишь с омнибуса на фасады домов, на архитектуру и стиль построек, мимо которых он быстро несется, когда видишь прохожих, слышишь их речь – тогда только начинает ощущаться огромная разница во всем, существующая на континенте Европы и здесь на острове. Тут все старше, а потому и старее. Только то, что предназначено для общего пользования, идет рядом, нога в ногу, с прогрессом техники. Таких идеальных мостовых, такого уличного освещения, даже на окраинах, нет нигде на континенте.

Зато дома, как частная собственность, стоят в своей идиллической неприкосновенности с давних времен, приземистые, закопченные. Англичанин консервативен, он не любит ломать того, что уже существует. Он любит свой старинный особняк, и его не прельщают выгоды, которые он мог бы получить, возведя на месте этого особнячка с садом высокий доходный дом. Англичанин склонен к эволюции, но старый дом не обладает способностью медленного превращения в дом нового типа. И он стоит в прежнем виде, очень часто рядом с новым домом, недавно выросшим на соседней, раньше не застроенной усадьбе.

Но конечно, если пожар уничтожит старые здания, то на их месте возводятся уже постройки нового типа, с просторными, высокими и светлыми комнатами.

Я часто думал об этом, когда мне приводили соображения о нежелательности ломки старых государственных образований.

Конечно, ломка, крушение государств вызывает слишком большие потрясения и лишения для населяющих их народов.

Радикальное применение принципов Вильсона к тем государственным организмам, которые еще не распались и крепко держатся сковавшим их отдельные части цементом, вряд ли желательно в интересах самих народов, хотя бы и составляющих меньшинство населения, а потому подавленных в развитии своего языка, культуры и индивидуальности преобладающим большинством. Но совершенно иное дело, когда старое здание по той или другой причине уже рухнуло и когда рядом, по соседству, также изменились условия и принципы государственного строительства. В таких случаях только косность обывательской мысли и сила привычки могут диктовать стремление к восстановлению старого здания.

Но благими желаниями, скажу я об этих мечтателях возврата к старому, вымощен ад. Не найдется уже ни каменщиков, ни плотников для возведения старой российской храмины. Постройка начнется не с крыши, не с общего купола, а с фундамента, снизу. Каждый народ займется творческим созиданием у себя, на месте, пышным цветом разовьется местная жизнь и местная инициатива. А дальнейшее – предметы общего пользования с соседями, сервитуты и проч. – потом приложится само собой, на началах свободного соглашения, а не порабощения.

Если же такое строительство по новым законам, по вольному решению свободных народов, и не наступит у нас сразу, если какой-либо силе, подобно большевикам, удастся вновь подчинить одному центру, одной воле обширные пространства всей территории бывшего Российского государства, то такое господство будет непрочным и недолговечным. Наскоро склеенное здание снова распадется. Его внутренние связи окажутся такими же непрочными, как и те, которыми еле держатся современные «советские» Россия и Украина.

Рождались на вышке омнибуса и другие досужие мысли. Вот мелькнула мясная лавка… Сколько туш вывалено в окнах этой лавки. Какое обилие всего наблюдается в этом Лондоне, куда пароходы везут со всех концов света и мясные туши, и всякие заморские овощи и фрукты… А там, в Вене, полуголодное существование. И наконец, у нас, в Киеве, как и в несчастном Петербурге, полный голод.

Но какое дело до всего этого обывателю Лондона? Он занят борьбой за существование, достаточно, если он сам сыт. Попробуйте спросить его о существовании Украины, и окажется, что он знает об этом не больше, нежели мы знаем о различных народах, из которых состоит население Китая.

И меня повергало в отчаяние бессилие нашей маленькой миссии в ее задаче проникновения в эту среду, в безбрежное море населения Лондона. Для такой задачи в Англии, где Украину знали куда меньше, чем во Франции, не говоря уже о Германии и соседних с Украиною народах бывшей Австро-Венгрии, нужны были огромные средства, нужна была своя пресса.

Ничего подобного в распоряжении нашей миссии не было…

Глава 18. Сан-Ремо. Рим. Луцатти. Вена. Отступление от Киева. Снова погромы

В мае состоялась конференция в Сан-Ремо. Еще в Лондоне Шалойа говорил мне, что не исключена возможность рассмотрения на этой конференции и вопроса об отношении к большевизму и государственным новообразованиям. Ввиду этого, а также по уполномочию группы украинских послов и некоторых членов правительства, бывших тогда за границей, я поехал в Сан-Ремо. Там же я застал Тышкевича, Галипа, Мазуренко и других украинских деятелей.

В то время внутренний конфликт между членами парижской делегации был в полном разгаре. Почти вся делегация давно уже взывала к правительству об отозвании Тышкевича и замене его другим лицом. Но правительство не торопилось с разрешением этого насущнейшего вопроса. Эта медлительность была самой крупной ошибкой правительства во всей заграничной политике. Связи Тышкевича были слишком односторонними и ограничивались клерикальными и правыми кругами. Весь его образ нисколько не соответствовал тому движению, которое он представлял на самом ответственном посту, при Конференции мира. Но еще больше вреда делу причинила та недопустимая травля, которой он подвергался со стороны своих коллег по делегации. Правда, он платил им тем же. Все это выносилось наружу, пред иностранцами, на радость врагам украинского движения.

С большим интересом следил я за успехами палестинского дела в Сан-Ремо. Но я не долго оставался там, так как узнал от Филиппа Керра и Шалойа, что восточноевропейские вопросы за недостатком времени исключены из повестки конференции. И я поторопился проехать в Рим, где у меня предстояло несколько политических свиданий.

В этой книге я стараюсь восстановить все те факты, опубликование которых уже является своевременным. Многое из того, что мне пришлось узнать и в Париже, и в Англии, и на сей раз в Италии, не подлежит еще оглашению.

Я ограничусь изложением моей встречи со стариком Луцатти.

Пришлось ожидать несколько дней, пока он назначил мне аудиенцию. Еще в детстве я слышал часто это имя. Евреи гордились Луцатти, его положением в Италии. И чем только он уже не был, вплоть до должностей военного министра и премьера. И теперь, уже совсем престарелый и дряхлеющий, он занимал должность министра финансов и был заместителем премьера.

«Не удивляйтесь, что я заставил вас долго ждать, – начал Луцатти беседу. – Есть две вещи на свете, которыми все держится. Первая – это Бог, да, Бог, без него ничего не делается. Вторая – это деньги. Я министр финансов, значит, я самый занятой человек в мире».

Это вступление, как и все остальное, что говорил этот большой в прошлом человек, обнаруживало склонность к риторике, восторженности, столь несвойственным современным политикам. Но Луцатти сложился в другие времена, это был представитель старой политической школы.

Сочетание семитской крови и жгучего итальянского солнца создало этот темперамент. Несмотря на свои восемьдесят лет и весьма маленькую аудиторию (я был с ним один на один), он зажегся и все время говорил, быстро меняя темы, переходя с одного вопроса на другой. Восторженный поклонник Франции, он одобрял ее политику по отношению к Польше. Он разделял страхи перед Германией, поэтому признавал правильным план создания очень сильной и большой Польши. Он находил поэтому, что Украина, как молодое и только что зарождающееся государство, должна уступить Польше украинскую Галицию, для укрепления Польши против Германии.

Вообще, он оказался большим другом Польши. Он знал о всех страданиях еврейского народа в Польше, но тут же добавлял, что все это потом наладится. Он находил, что еврейство напрасно хочет быть признанным в качестве нации, что лучше по-прежнему считать еврейство лишь религией. Наконец, он выразил сожаление, что «литваки»-евреи не уживаются с коренными польскими евреями и что виноваты, по его мнению, «литваки».

Было ясно, что он уже весь в прошлом… Ясно было также, что многое он повторял с чужих слов, вращаясь в дипломатических кругах.

Я заговорил с ним на другую тему и, между прочим, сказал ему, что его считают у нас отцом итальянской кооперации. «Не отец я, а дед кооперации», – ответил он мне и стал рассказывать много интересного из этой области, в которой он действительно считался всемирным авторитетом. Он выразил желание ознакомиться с украинскими кооперативами и обещал дать свои советы и полезные указания.

Прощаясь со мною, он снова сказал мне, что после Бога он самый занятой человек в мире.

Политические взгляды Луцатти, сущность которых я вкратце изложил выше, всецело совпадали с той французской ориентацией, которая стремилась к созданию великой Польши.

Но Луцатти в Италии был в очень незначительном меньшинстве. Руководители итальянской политики склонялись больше к политике Ллойд Джорджа.

К сожалению, я не успел познакомиться с другим евреем, входившим тогда в кабинет, – с министром юстиции Мортара. Он был в эти дни очень завален работой, и я не счел себя вправе беспокоить его, так как не имел конкретного к нему дела.

В Риме я застал многих киевлян, они все отогревались под гостеприимным небом Италии от холода лишений и переживаний в недавнем прошлом. Люди быстро все забывают, многие даже жаловались, что солнце в мае слишком уже греет в Риме… И действительно, было очень жарко.

Из Рима я должен был поехать в Вену, этот центр украинской эмиграции, куда привлекала всех дешевизна валюты. В Вене предстоял съезд украинских послов и некоторых представителей правительства. По дороге я сделал объезд, остановился на один день в Женеве, где состоялся съезд группы социал-федералистов, и заехал на два дня в Баден-Баден, к моим родителям, которые только что вырвались из Крыма через Константинополь.

Город вечного веселья и вальса еще не отошел от бедствий, в которые его повергла война. Бедная Вена, что с ней сталось! Днем, на главных улицах, еще чувствовалась бывшая столица огромного государства, в котором жило рядом столько народов. Но по ночам город очень скверно и скупо освещался, пустынно и тоскливо выглядели большие каменные дома, дворцы, музеи и театры единственного в своем роде «Ринга».

Как быстро все забывается! Где, как не в Австро-Венгрии, в борьбе национальностей родились все лозунги свободы национального самоопределения, защиты прав меньшинств и т. д. В Черновицах названия улиц изображены на трех языках. Конечно, австрийские немцы были господствующей народностью и подавляли развитие и рост сил других народов Австрии. Но разве можно было сравнить с положением в Австрии перед войною тот гнет, под которым находились народы России? Разве в Варшаве поляки могли так свободно дышать, как в Кракове? А где, как не во Львове, прозябало, но все же жило украинское движение? И разве мог мечтать грузин или татарин увидеть в родном городе надпись названия улицы на родном языке!

Что же касается положения евреев в России и в Австро-Венгрии, то в этом вопросе даже нет места для параллелей и сравнений. Конечно, еврейская молодежь последней формации требовала уже от Австро-Венгрии персонально-национальной автономии. Но этот новый росток ведь нигде тогда еще не привился. Зато в очень многих домах стариков евреев можно было видеть портреты Франца-Иосифа. Набожный еврей искренно возносил свои молитвы ко Всевышнему за его здравие.

На съезде в Вене настроение собравшихся в большом количестве послов и политических деятелей было весьма радостное и приподнятое, так как Киев был тогда в руках польско-украинских войск и хотелось верить, что ценою соглашения с Польшею получена по крайней мере возможность свержения большевистского ига и начала нормальных условий жизни. Тогда же, в Вене, состоялся также съезд группы социал-федералистов.

Съезд послов пришел к единогласному решению, что необходимо упразднить парижскую делегацию и заменить ее такою же миссией, какие были во всех государствах. Делегация утеряла смысл своего существования уже с того времени, как Конференция мира превратилась из оседло-парижской институции в кочевую и собиралась каждый раз в другом месте. Съезд рекомендовал поэтому правительству организовать такую же кочевую специальную миссию при конференции в составе лиц, стоящих во главе миссий во Франции, Италии и Англии, а также той страны, где собирается в каждом случае конференция. Председателем такой миссии съезд предложил назначить министра иностранных дел, который мог, в случае отсутствия, передавать свои функции одному из членов миссии.

Мациевич, Антонович и Шульгин были командированы этим съездом в Киев. Но им не удалось выполнить эту командировку до конца. Вскоре Киев снова был в руках большевиков.

Опять отступление и связанная с ним анархия… Опять в Галиции грабежи и погромы… На сей раз дезорганизованные солдаты «погуляли» не только в местечках и городках, но и в деревнях. Крестьянское население изведало разграбление и похищение имущества, изнасилования женщин и детей…

Уже из Лондона шлем запросы. Вишницер получает телеграмму от Василько, что 40 погромщиков расстреляны. Но мы настаиваем, чтобы нам прислали подробности суда над ними и их имена… Ответа не получаем.

Правда, уже в декабре, в Тарнове, генерал Омельянович-Павленко и Красный подтвердили мне ряд случаев расстрела погромщиков непосредственно на месте погромов. Но документов я и у них не мог тогда получить.

Киев пал. В Лондоне, в кругах правительства, это предвидели и предсказывали, но, как я уже излагал подробно, выжидали. Теперь больше не ждали. Из разговоров с Керром и другими лицами, с которыми у меня уже завязались добрые личные отношения, я с каждым днем все больше убеждался в том, что необходима радикальная перемена в политике украинского правительства. В противном случае в Англии нам незачем было оставаться дальше.

В конце июня я послал Министерству иностранных дел доклад о таком положении в Англии, в котором писал, что «вопрос всей нашей заграничной политики должен быть пересмотрен», что «необходимо немедленное совещание всех послов с Министром Иностранных Дел» и что я лично «не в состоянии продолжать в Англии мою работу, впредь до коренного изменения нашей политики». Независимо от сего я телеграфно просил Никовского ускорить наше свидание. Я хотел ознакомиться с точным содержанием соглашения, подписанного в апреле с Польшей. Я не сомневался в высоком патриотизме и благородных побуждениях авторов этого соглашения, которые были поставлены целым рядом обстоятельств в необходимость его подписания (coactus voluit). Но я находил, что министр иностранных дел должен был немедленно ознакомить всех послов с текстом этого соглашения. Этого не сделал ни Левицкий, ни заместивший его уже после подписания соглашения Никовский. И только самый факт, что Прокопович, Никовский, Саликовский и другие социалисты-федералисты вошли тогда в кабинет (в киевский период), удержал меня в тот момент от отставки.

Вместо созыва такого совещания послов с министром, министерство назначило коллегию в составе Тышкевича, Василько, Яковлева и меня для присутствования на съезде Конференции мира в Спа. Конференция была назначена в первой половине июля. Я решил в последний раз проверить самого себя и свои заключения в Спа, а потому не уклонился и на сей раз от исполнения своих обязанностей.

Глава 19. Конференция в Спа. Мое заявление. Струве и Гучков. Германские ориентации. Вести с Украины. Антанта и Черное море

В Спа конференция была занята почти исключительно немецким вопросом. Ференбах и Симонс произвели на всех, особенно на англичан, очень хорошее впечатление. В составе германской делегации был и доктор Мельхиор, известный киевлянам по его пребыванию в Киеве в 1918 году. Мельхиор пользовался неизменными симпатиями всех, с кем встречался, благодаря его такту и выдержке, о которых мне еще в Лондоне говорили некоторые англичане и французы.

Наша коллегия выработала совместно текст обращения к Конференции мира, каковое и было тогда же подано.

Однако никаких непосредственных последствий это обращение не дало.

Помимо этого общего шага, в Спа состоялись свидания Тышкевича с Фошем, Василька с польской делегацией и мои – с представителями английской делегации.

Мне сообщили о решении созвать в Лондоне конференцию в составе представителей большевиков, Польши, Латвии, Литвы и Финляндии, для достижения мира между большевиками и их названными соседями. Как известно, эта конференция не состоялась, но тогда, в Спа, разговоры о ней были гвоздем дня. Я спросил англичан, почему не приглашена Эстония на этот предполагаемый съезд в Лондоне. Мне пояснили, что зовут лишь тех, кто еще не заключил окончательного мира с Советской Россией. Далее, мне сказали, что украинская часть Галиции, ее украинское население, получит право прислать своих делегатов на эту конференцию в Лондон. «Судьба украинской Галиции должна быть решена так, как этого пожелает большинство населения», – торжественно добавляли к этому англичане. Это было продолжением той политики Ллойд Джорджа в отношении Галиции, которой он держался еще летом 1919 года, в Париже, когда он решительнее всех (и более искренно, чем Клемансо в беседе с нами…) протестовал против действий армии Галлера. «Мы рады были возрождению польского народа, – продолжали англичане, – но мы не можем сочувствовать его захватным стремлениям, он должен понять, что ему нельзя ссориться с его соседями, если он хочет создать свое государство». Было ясно, что Англия сочувствовала делу создания Польши как государства лишь в пределах ее этнографических границ.

На мой вопрос, будут ли приглашены в Лондон также и представители «надднепрянского» украинского движения, ответ последовал отрицательный. Мотивы были приведены следующие. Украинская Галиция есть часть австрийского наследства. Конференция мира, в числе своих многочисленных задач, должна также ликвидировать это наследство на основе предоставления каждой народности бывшего Австрийского государства права устроить свою государственную жизнь по своему собственному усмотрению. Наоборот, устроение судеб народов России не входит в задачи конференции. Ошибки вмешательства и помощи Колчаку и Деникину не будут повторены. Англия с живым сочувствием относится к украинскому движению. Но украинский народ должен сам показать себя достаточно сильным и завоевать свое право на самостоятельное существование. До сих же пор он так же терпит большевистский режим, как и великорусский народ.

Английский народ является поклонником индивидуализма, он бы никогда не допустил тех опытов над собою, которые допускает украинский народ. Когда же последний стряхнет с себя иго и отстоит свою свободу – Англия с радостью признает свершившийся факт.

На основании всех этих соображений англичане не находили возможным приглашение на Лондонскую конференцию с большевиками ни представителей правительства, возглавляемого Петлюрой, ни представителей Врангеля. В лице Врангеля и остатков его армии, бывших еще тогда в Крыму, они признавали лишь «полицию для охраны в Крыму беженцев из Советской России».

Все это было слишком ясно. И я спросил моих собеседников, не является ли при таких условиях работа украинской миссии в Англии излишней. На это последовал ответ, что, напротив, эта работа представляется весьма ценной и желательной именно в настоящее время, когда так возрос в Англии интерес к украинскому вопросу.

Итак, рассчитывать на скорую помощь Англии в деле прекращения анархии было нечего. Оставалось свести всю работу миссии к дальнейшему информированию англичан об украинском движении и о положении на месте.

Но последнее, то есть фактическое положение, было всегда известно англичанам лучше, чем нам, ибо в их руках был и телеграф, и постоянные курьеры и т. д., мы же в Лондоне были совершенно отрезаны от Украины. Что же касается истории украинского движения, исторического и юридического обоснования прав украинского народа на самоопределение, этнографических границ Украины и т. д., то среди украинских деятелей были настоящие знатоки и специалисты по этим вопросам, которые могли сообщить английскому правительству и английскому обществу куда более полные и точные сведения, чем я. Вот почему я бесповоротно решил тогда, после этого свидания с англичанами, подать в отставку.

Ничего утешительного не было и в том, что сказал Фош Тышкевичу. Все усилия умного Василько, его здравый практический смысл и умение находить выходы в труднейших положениях не могли на сей раз помочь делу.

Вместе с Яковлевым я встретился в Спа с П. Б. Струве и Н. А. Базили. Незадолго перед тем появилось в газетах интервью Струве, в котором он, в качестве министра иностранных дел в правительстве Врангеля, говорил о федерации народов как «равных с равными», о праве народов на разрешение их судеб в своих отдельных Учредительных собраниях и т. д.

Меня тогда это интервью несказанно обрадовало. «Вот он, общий язык, наконец-то», – думал я. Но оказалось, что интервью, видимо, «устарело»… Тогда, еще так недавно, Петлюра с Пилсудским были на территории Украины. Теперь, когда мы беседовали в Спа, «реальное соотношение сил», на которое Струве загадочно ссылался как на основу своей будущей политики, изменилось… И Струве старался внушить нам, что армия Врангеля является еще очень большой силой…

Каким-то холодом веяло от всех его слов. У меня было впечатление, что и симпатичный, чуткий Базили, с которым я встречался раньше в Париже, словно съежился от этого холода. И мы с Яковлевым ушли с этого свидания весьма разочарованными и содержанием беседы со Струве, и столь поблекшим обликом того, кого давно еще, в юности, представляли себе олицетворением самой свободы и яркого горения за высшие человеческие идеалы.

Почти в то же время (точной даты не помню) – либо немного раньше, либо вскоре после Спа – я встретился с А. И. Гучковым, с которым имел собеседование совместно с X.А. Барановским и профессором Смаль-Стоцким.

Невольно напрашивалось сравнение. Как сильно эволюционировал живой, реально мыслящий Гучков! Он готов был теперь, под давлением требований жизни, признать даже самостийность Украины. «Я не боюсь самостийности, – говорил он, – ибо уверен, что потом украинский народ вступит в федерацию с великорусским». Вообще, Гучков был, кажется, первый русский политический деятель, который заговорил наконец о Великороссии как о таковой.

16 июля я послал из Спа на имя министра иностранных дел подробно мотивированное заявление о моей отставке. Я констатировал тот печальный факт, что в Спа всецело подтвердились мои предостерегающие из Лондона сообщения о крушении той политики, которой держалось украинское правительство, и о необходимости изменения этой политики. В заключительной части я высказал мое убеждение о бесполезности моей дальнейшей работы в Англии при создавшемся положении, просил об освобождении меня от обязанностей главы миссии, а также довел до сведения министерства, что еду в Лондон и передаю фактическое руководство всеми внутренними делами миссии, вследствие моего переутомления, доктору Олесницкому. Наконец, я обещал не оставить официально поста в Лондоне до назначения моего заместителя, во избежание демонстрации перед английским правительством моего ухода как факта отчаяния с моей стороны в возможности что-либо сделать в смысле получения от Англии реальной помощи.

Никовский отложил разрешение вопроса о моей отставке до нашего свидания в Вене, которое состоялось во второй половине августа. Я убедил его в том, что не могу быть больше полезным при создавшемся положении. В теплых, задушевных словах Никовский благодарил меня за мои труды в прошлом и просил не рвать связи с Лондоном. Моя отставка была принята. Одновременно, того же 21 августа, я был назначен юрисконсультом Министерства иностранных дел при Лиге Наций и при украинских посольствах в Лондоне и Берлине.

Такое назначение вполне соответствовало моему желанию. В качестве юрисконсульта я мог быть полезным и в Лондоне, и в Берлине, где жила моя семья и куда вскоре приехали также мои две дочери и зять, вырвавшиеся из Киева и переехавшие Днестр под градом пуль с румынского берега. Я готов был и дальше нести работу на защиту справедливых требований украинского народа. Но я не желал больше нести даже косвенную ответственность за политику правительства, которая делалась без моего участия.

Тогда же, в Вене, я предложил на общем совещании послов и политических деятелей учредить украинский национальный комитет, который объединил бы представителей всех украинских партий, от хлеборобов до социалистов-революционеров. В такой комитет могли войти те многие украинские политики, которые не принимали участия в правительстве и его органах, ввиду расхождения с правительством в его тактике и направлении, но не «взрывали» его. Словом, речь шла о создании оппозиции правительства, а не правительству. Никовский вначале поддержал мое предложение, но оно встретило возражения со стороны Василько и других и не осуществилось.

Лишь несколько позже была создана в Вене Всеукраинская национальная рада, с Шелухиным и Грековым во главе. Но она была построена на несколько иных основаниях в отношении состава и программы деятельности.

Сентябрь и октябрь я провел попеременно в Берлине и в Лондоне.

В Берлине я имел возможность ближе ознакомиться с направлением германской политики в отношении Востока Европы.

Посещение со Смаль-Стоцким министра Симонса, будущего министра Ратенау, ряд бесед с парламентариями и общественными деятелями дали материалы для суждения об основных направлениях немецкой мысли. Вырисовывались три течения.

Одно, к которому примыкали правые группы, мечтало о воссоздании монархии в Германии и одновременном восстановлении великой и сильной Российской империи, с неограниченным монархом во главе.

Другое течение, в лице крайных левых групп, сочувствовало идее великой России, в надежде, что большевистские крайности смягчатся и что тогда образуется огромное государство, построенное на социалистических началах.

И правые, и крайние левые видели в такой великой России, реакционно-самодержавной либо социалистической, будущего союзника Германии. Первые видели в своей фантазии зарождающееся зарево будущей войны и реванша, вторые – начало переустройства всего мира по принципам и методам социализма.

Наконец, к третьему течению принадлежали средние группы, либеральная демократия и умеренные социалисты. Это течение искренно стремилось к укоренению в Германии демократического строя в виде существующей теперь республики и парламентаризма.

В среде групп, из которых оно составлялось, было желание сговора и сотрудничества с западными соседями и разрешения, в частности, вопроса о Восточной Европе в согласии с ними.

Правительство и его центральные органы состояли, конечно, из представителей первого и третьего течений. Крайние левые в Германии были недостаточно сильными, чтобы удержаться на поверхности. Настоящая борьба шла и идет лишь между теми, кто желает возврата к старому, и теми, кто жаждет мира со всеми соседями и параллельного совместного роста всех истинно демократических государств в сторону наивысшего расцвета духовной и материальной культуры.

От того или иного отношения держав Антанты, в особенности Англии и Франции, к Германии зависит исход этой внутренней борьбы, происходящей в Германии. 70 миллионов немцев не могут прокормиться плодами той территории, которую они занимают. Как страна высокоразвитой индустрии и промышленности, Германия должна иметь свободный доступ на мировые рынки. Но особенно необходим сейчас свободный путь для ее товаров на Восток. С искусственным заграждением этого пути державами Антанты есть все данные для торжества правых и взрыва негодования, голодных бунтов и опасных выступлений со стороны рабочих и крайних левых групп. Наоборот, если Германии не будут чинить препятствий в ее стремлениях к мирному завоеванию восточноевропейских рынков, то тогда победа окажется за строителями новой демократической Германии.

Сильное влияние Англии на политику Германии уже сказалось на истории признания Балтийских государств. Особенно рельефно это выступило в договоре Германии с Латвией, который был заключен незадолго до юридического признания Латвии Англией (а вслед за ней Италией и Францией). В этом договоре Германия обязалась механически признать Латвию с того дня, когда она, Латвия, будет признана державами Антанты.

В отношениях с большевиками Германия также шла по стопам Англии. Как только Англия подписала торговый договор с Советской Россией, так тотчас же закипела работа по скорейшему заключению торгового соглашения Германии с Совдепией.

Как и всегда побежденный, Германия проявляет много склонности к координированию своих действий с политикою других государств. Но если немецкий народ не увидит в ближайшем будущем в этой политике западных сильных соседей перемены в сторону благожелательности, если он по-прежнему будет чувствовать себя закупоренным со всех сторон, то тогда Германия может стать очагом неисчислимых бедствий для всей Европы и всего мира.

В последнем случае эти бедствия разразились бы с особой сокрушающей силой над Польшей, имеющей на Востоке в качестве соседа истерзанное, голодное и отчаявшееся во всем население огромнейшей Великороссии.

В одном, однако, сходятся все классы, партии и самые разнообразные группы населения Германии – в общем тяготении к Востоку. С отнятием колоний, а главное – с исчезновением первоклассного флота, уступавшего по количеству боевых единиц лишь английскому, и с сокращением до минимальных пределов германского коммерческого мореплавания исчезли прежние мечтания о мировом господстве, о владычестве на океанах. Мировая политика, die Weltpolitik, сменилась единственным стремлением на Восток, в сторону наименьшего сопротивления и наибольших возможностей для приложения труда и сбыта фабрикатов и товаров. Этот германский Drang nach Osten охватывает собою теперь весь германский народ с небывалою силою. Уменьшение народонаселения, в особенности в Великороссии, огромные просторы, ведущие через Великороссию в Сибирь, – вот перспективы, раскрывающиеся перед немецким народом.

Конечно, путь на Багдад и дальше сулил иные параллели земного шара, иной, более благодарный климат, а обладание океанскими и морскими путями было заманчивее сухопутного транспорта, начиная уже из Риги или Ревеля и вглубь, на Восток.

От близких людей, прибывших осенью 1920 года прямо из Киева, я получил самые свежие данные о настроениях в украинской деревне. Как раз среди них были люди, посещавшие села и деревушки Киевской и Полтавской губерний, где они закупали продукты питания. По словам этих лиц, деревня с нетерпением ждет украинских войск, которые должны освободить ее от большевиков. Национальное самосознание выросло до самых больших пределов. Благодаря тому что большевик забирает и хлеб, и скот и благодаря реакционному настроению и вызывающему поведению командного состава деникинской армии во время ее непродолжительного пребывания на Украине у крестьян развилось чувство сильного недоброжелательства к великороссам. Для них и деникинцы, и большевистские солдаты были «кацапами», равно как городские комиссары для селянина сливаются с понятием о «жидах».

Конечно, эта ненависть с течением времени начнет сглаживаться. Но она сильно содействовала росту в крестьянстве стремлений к полной самостийности Украины и независимости от Великороссии.

Закрывать глаза на все эти явления равносильно страусовой политике, весьма опасной и сулящей лишь углубление описанных чувств и настроений.

Украинская армия и украинское движение отождествляются у крестьян названных губерний с именем Петлюры. Это имя является нарицательным. Так же как в известных кругах Петлюре приписывают тяжкую вину во многом, в чем он или вовсе не виноват, или лишь частично ответствен, так здесь, на селе, сложились уже всякие легенды, в которых иногда изображаются деяния Петлюры, весьма благоприятные для его престижа, но либо вовсе не имевшие места в действительности, либо рисующие последнюю в сильно измененном и преувеличенном виде. А если еще вспомнить про отсутствие сношений с внешним миром, то можно себе представить, какие устные предания возникают и передаются из села в село.

Все это мне рассказывали люди, не разделявшие моих взглядов на украинский вопрос, еще в январе 1919 года, накануне моего отъезда из Киева. Это были люди, воспитанные исключительно на русской культуре и на русском языке и не приобщившиеся еще и до сих пор к украинскому движению. Но они были на месте, на селе, и в точности воспроизводили то, что их глаза видели, уши слышали. Их свидетельские показания были вполне объективные, а потому и весьма ценные.

Все, что я вынес из опыта моей работы в Англии еще в начале 1920 года, когда наблюдался наибольший интерес к украинскому вопросу, свидетельствовало о больших изменениях во взглядах английских руководящих кругов на значение Украины для самой Англии и английской экономической политики в будущем. По мере того как на смену ненависти к Германии во время войны теперь постепенно водворялось более спокойное к ней отношение, становилось все более ясно, что, сколько бы ни затрачивалось со стороны Англии внимания и средств на район Балтийского моря и прилегающие Балтийские государства, экономическое преобладание в этой сфере раньше или позже все равно должно будет перейти к Германии.

Прежде всего это предопределяется географическим соседством. Затем даже самые лютые враги немцев не могут отрицать их огромной трудоспособности и умения работать дешевле других западноевропейских государств. Наконец, условия валютные, столь тяжелые для Германии при покупке ею товаров с Запада, уже теперь дают ей все преимущества в области сбыта товаров на Востоке. И не только Балтийские государства, но и Польша, ввиду ее общих границ с Германией, не могут дать для Англии всех тех обширных возможностей, которые таятся на Украине.

Ключи от Черного моря находились в руках Антанты, английский торговый флот, по сравнению со всеми другими, имел и до войны огромный перевес в торговых операциях по черноморскому мореплаванию. Украина не имеет непосредственных географических границ с Германией. При отсутствии же у Германии торгового флота она на долгое время отрезана от Черного моря.

То обстоятельство, что по тайному соглашению Франция имеет свои преимущественные права на экономическое влияние на Украине, также не является препятствием для Англии, так как Франция не в состоянии взять на себя и пятой части того, что надо предпринять для надлежащего и быстрого возрождения экономической жизни Украины. Да и вообще вопрос об этом секретном договоре известен лишь тесным правительственным кругам. Те же англичане, которые не принадлежали к этим кругам и в то же время интересовались Украиною, стали открыто высказывать свои взгляды по этому вопросу. Появилась даже на английском языке весьма интересная брошюра Бегнала Булля под заглавием «Украина» (The Ukraine).

Автор этой брошюры, большой английский патриот, выпустивший серию популярных памфлетов во время войны, изучил основательно литературу об Украине и проявляет большое знание украинского вопроса. Булль призывает английский и украинский народы к теснейшему единению и сотрудничеству.

Среди лиц, принадлежавших к секретариату Общества Лиги Наций, весьма заинтересовался украинским вопросом полковник Чепман-Юстон. Такие люди и в настоящее время продолжают следить за развитием событий, сохраняя веру в счастливое будущее Украины и в руководящую роль Англии при ее экономическом возрождении.

Большая доля участия в черноморском мореплавании выпадет и на долю Италии. Она первая снарядила регулярные товаро-пассажирские рейсы во все черноморские порты осенью 1919 года, вслед за занятием Одессы деникинской армией.

В румынских же портах теперь всегда дымятся трубы огромных американских пароходов-грузовиков. И если бы нашлась сила, которая укрепилась бы только в Одессе и Херсонщине и завела там порядок, то гвозди, шапки, обувь и одежда, не говоря уже о сельскохозяйственных машинах, которыми можно было бы наводнить этот район с моря и в которых так там нуждаются, были бы наилучшим средством для искоренения анархии и большевизма. Весть о таком оазисе быстро распространилась бы в соседних прилегающих районах, заставила бы задуматься всех тех, кто сейчас состоит в числе рядовых большевиков из-за соблазна вести хотя бы полуголодное существование. Гвозди и сапоги могут сделать больше, чем пушки.

Глава 20. Лига Наций. Съезд в Женеве. Радянская система. «Трудовая монархия». Парламентская монархия. Республика

Еще 25 августа 1920 года Лига Наций препроводила по адресу украинской миссии в Лондоне свое обращение к премьер-министру украинского правительства. В этом обращении генеральный секретарь Лиги, Эрик Дреммонд, предупреждал о предстоящем в ноябре съезде Лиги в Женеве и просил прислать акты, в которых выразилась воля украинского народа к самостоятельному распоряжению своими судьбами, а также документы о признании суверенности Украины другими государствами.

Работа при Лиге Наций специально входила в мою новую компетенцию юрисконсульта министерства. Но в данном случае вопрос шел о весьма серьезном шаге. Я обратился к Грушевскому за помощью. Он восстановил по памяти кое-какие данные о трудовом конгрессе. Затем я обратился к Шемету, прося его взять материалы у Липинского. К сожалению, Шемет мне ничего не прислал. Правительство прислало в Лондон документы о признании Украины Польшей, Финляндией, Латвией. Затем у нас в Лондоне были копии нот на имя Шульгина, которыми были аккредитированы при правительстве Центральной рады представители Франции и Англии[18].

Но зато не было достаточных цифровых данных о выборах во Всероссийское и Украинское учредительное собрания. А между тем как раз этот материал был особенно важен.

Доктор Олесницкий выехал специально из Лондона в Вену для собирания материалов. Но и ему не удалось раздобыть цифровой материал о точном количестве голосов, поданных во время выборов в Учредительные собрания за украинские списки.

Шелухин, который мог помочь мне и Олесницкому своими советами и указаниями, находился в это время в Риге.

Независимо от чисто юридических соображений, надо было явиться в Женеву на съезд Лиги и во всеоружии исторических данных. В этом отношении правительство сделало весьма удачный шаг, назначив Шульгина своим постоянным представителем при Лиге Наций. Но Шульгин был еще в Праге. Между тем надо было заблаговременно дать ответ на вопросы Лиги Наций.

19 октября этот ответ был послан за подписью моею и Олесницкого. Лига Наций едва успела его отпечатать и разослать членам съезда до открытия заседаний последнего в Женеве.

Шульгин настоятельно просил меня приехать в Женеву, где я уже застал его вместе с Коваленко, его сотрудником и ближайшим помощником.

Я взял на себя задачу ознакомления представителей английских колоний с положением украинского вопроса. Мои беседы с представителями далекой Австралии, Индии, Канады, Новой Зеландии имели то практическое последствие, что они заинтересовались ближе украинским вопросом и просили прислать им литературу.

Представителем пятой английской колонии, Южной Африки, был Роберт Сесиль, уже знакомый с украинским вопросом.

Интересно отметить, что из числа членов Лиги около трети составляют государства, в которых главным языком, и государственным, и разговорным, является испанский. Конечно, все представители этих государств владели и французским языком, на котором Шульгин со свойственной ему энергией и принялся знакомить их с украинским вопросом.

Вообще, я ограничился на сей раз лишь переговорами с названными колониями Англии, чисто юридической помощью Шульгину и передачей ему всех материалов о Лиге Наций и переписки украинской миссии в Лондоне с Лигою. Несмотря на то что Шульгин больше года перед этим был в отставке и жил в чешской деревушке, вдали от активной политики, он очень быстро освоился со всем материалом и положением, и я мог уже через несколько дней уехать из Женевы, считая, что исполнил свой долг и что дальнейшее мое пребывание в Женеве не представляется необходимым.

Наиболее интересным моментом для нас было заседание подкомиссии, которая готовила для пленума Лиги доклад об Украине и о кавказских государствах. Председателем ее состоял известный норвежский ученый, путешественник в полярные страны Нансен. Членами подкомиссии были представители Румынии, Греции (как черноморских государств), а также Испании и Австралии. Мы были приглашены для дачи устных объяснений по вопросу о границах Украины и устойчивости (stabilité) правительства в смысле степени его преемственности в отношении первого украинского правительства Центральной рады, равно как и по вопросу о генезисе самого первоначального правительства.

Шульгин дал, в качестве официального представителя Украины, исчерпывающие объяснения по всем этим вопросам.

Особенно интересовался Нансен результатами выборов в украинское Учредительное собрание. Он знал, что германское военное командование не допустило в свое время открытия этого Учредительного собрания. Но подкомиссия, как это и можно было предвидеть, хотела знать подробности голосования на выборах. В этой среде, в Лиге Наций, по крайней мере в лице ее лучших представителей, свято хранился принцип парламентаризма и одинаково не считались приемлемыми как диктатура Советов, так и диктатура справа. И Нансен подробно расспрашивал нас о системе выборов и о том, был ли избран тогда Петлюра членом украинского Учредительного собрания и какое количество голосов он получил на выборах.

В том же заседании были заслушаны объяснения представителей Грузии.

Группа Балтийских государств была отнесена к ведению другой подкомиссии. Это обстоятельство свидетельствовало о правильном понимании со стороны Совета Лиги того факта, что назревают две новые группировки государств и народов: балтийская и черноморская. Последнее соглашение между народами Кавказа с одной стороны и проекты такого же рода соглашений между новыми Балтийскими государствами с другой подтверждают, что процесс такого группирования по признаку тяготения к тому или иному морю уже начался.

Не только Украина, Азербайджан и Армения, бывшие в это время под властью большевиков, но даже и Грузия, Латвия, Литва и Эстония не были приняты в эту сессию в состав Лиги. Однако не последовало и отказа в принятии, которое было лишь отсрочено. Главное препятствие к немедленному причислению в состав Лиги этих новообразований заключалось в содержании десятого параграфа Статута Лиги, который обязывал Лигу защищать силою оружия всех членов Лиги против всяких незаконных агрессивных поползновений соседей. Но Лига еще не имела своей армии, члены же Лиги, как отдельные государства, уже заявили о том, что они не намерены воевать с большевиками. Что могла предпринять Лига при таких условиях для защиты Украины? И каким образом она осуществила бы требование названного параграфа в отношении Грузии, которой завладели немного позже большевики?

В своем эмбриональном состоянии Лига была бессильным аппаратом для проведения своих принципов в область реальной жизни. Лиге были даны одни только порывы… Суждено ли ей будет претворить все эти параграфы в действительность? Распадется ли она бесследно, или на ее месте появится настоящий союз всех народов, без деления таковых на победителей и на побежденных?

Таковы были вопросы, которые напрашивались тогда, в Женеве, сами собой.

Еще перед отъездом в Женеву, в Лондоне, наши английские друзья рекомендовали нам представить Лиге Наций факты и доказательства, из которых явствовало бы, что не только правительство, которое олицетворяется в представлении Запада Петлюрою, но и другие украинские группы, находящиеся в оппозиции к Петлюре и правительству, также добиваются принятия Украины в Лигу Наций. Англичане правильно указывали, что Лига интересуется не тем или иным правительством, а голосом самих народов.

С этой целью я снесся с представителями украинских партий и разных группировок. К сожалению, никто из них, за исключением бывшего гетмана Скоропадского, не исполнил своего прямого долга в этом отношении. Скоропадский же представил записку с весьма ценными данными в пользу признания за украинским народом суверенных прав. И только после Женевской секции Лиги, благодаря стараниям Никовского и других, стали поступать в Лигу такого же рода записки и заявления различных групп и партий.

Вопрос о принятии новых государств Восточной Европы в Лигу должен был привлечь к себе сочувствие даже и тех кругов, которые верят в возможность немедленного создания большого федеративного Российского государства. Раз английские колонии являлись полноправными членами Лиги, то было полное основание добиваться отдельных мандатов и для Украины, Эстонии и т. д., независимо от вопроса о том, останутся ли эти земли впоследствии самостоятельными государствами или же войдут, как составные части, в ту или иную будущую группировку.

Одним из представителей Польши в Лиге Наций был известный профессор Ашкенази. Шульгин виделся с ним по вопросам о границах, я же уклонился от встречи с ним, так как не считал себя компетентным в названном вопросе. Я объяснил тогда Шульгину, в чем заключается разница положений, в которых находились Ашкенази и я. Польша добивалась признания ее прав не только на те земли, которые фактически заселены преимущественно польским народом, ее стремления распространялись далеко за эти пределы этнографического начала. Поддерживая такие максимальные требования, Ашкенази, как польский еврей, никогда не мог впоследствии вызвать на себя нарекания со стороны польского народа, для которого он требовал свыше его прав. Мне же, как украинскому еврею, пришлось бы в данном случае, то есть в вопросе о границах, исходить из укороченных апрельским соглашением с Польшею прав украинского народа.

Шульгин понял меня и больше не настаивал на моем участии в этих переговорах.

Из Соединенных Штатов и Канады пришли в Женеву на имя Совета Лиги Наций телеграммы от украинцев-галичан, переехавших в Америку, но сохранивших любовь к родине. От имени одного миллиона подписавших эти телеграммы заявлялось ходатайство о том, чтобы Лига не допустила отдачи украинской части Галиции Польше. Кроме того, по словам делегата от канадского правительства, министра Догерти, в Женеву прибыл лично представитель украинского духовенства в Канаде.

Затем, с некоторым опозданием, приехала в Женеву делегация от украинской Галиции с Петрушевичем и профессором Томашевским во главе.

По сведениям, полученным из достоверного источника, телеграммы из Канады произвели среди членов Лиги большое впечатление и содействовали интересу и росту симпатий к дальнейшим судьбам украинской Галиции. Особенно же заинтересовалась вопросом об Украине во всей его целостности Аргентина, которая вскоре после того объявила о признании ею Украины как суверенного государства.

Из представителей еврейских делегаций присутствовал в Женеве Люсьен Вульф, с которым Шульгин и я имели свидание.

Среди юрисконсультов Лиги Наций я познакомился с голландским молодым юристом Ван-Гаммелем. Я знал его покойного отца, известнейшего криминалиста, с которым встретился еще в 1902 году, на международном съезде криминалистов в Петербурге. Тогда никакая фантазия не могла нарисовать того, что случилось во всей Европе впоследствии…

В Женеве Нансен отражал господствующие во всей Западной Европе и остальных культурных частях света принципы строгого соблюдения парламентаризма. А в это самое время Грушевский и его партийные друзья в Вене стали издавать украинский журнал «Боритесь-поборете», в котором все было построено на отрицании парламентаризма и давалось обоснование для радянского (советского) принципа государственного устройства. В свою очередь, и Винниченко, который возвратился из советской Москвы и Харькова весьма разочарованный всем, что он там видел, все же остался сторонником радянской, то есть советской системы.

Наконец, Липинский, живший под Веной, разносил парламентаризм в своих «Листах к хлеборобам», печатавшихся в сборниках союза хлеборобов-державников, и видел спасение Украины лишь в одной только «трудовой» монархии. Не партии, а классы должны управлять по этой схеме государством.

Каждый класс принимает ту долю участия в управлении, которая соответствует значению и пользе этого класса для государства. Во главе же стоит монарх, наследственный гетман. Как олицетворение верховной, надклассовой власти, такой монарх считается не принадлежащим ни к какому классу. Кандидатом в монархи со стороны группы Липинского является бывший гетман П. П. Скоропадский.

Есть, впрочем, и такие группы, которые высказываются за монархию парламентского типа, наподобие английской. Эти группы выдвигают кандидатуру Василия Вышиваного, родом из Габсбургского дома (Вильгельм Габсбург), украинского патриота, превосходно владеющего украинским языком. Почтенный украинский деятель Е. X. Чикаленко также призывал в «Воле» к такого рода парламентской монархии, причем искал монарха среди шведского, английского или другого царствующего в Западной Европе дома.

Вообще, и среди тех, кто не задавался новыми утопиями, а стремился к уже существующим образцам государств Западной Европы и Америки, также появилось деление на монархистов и республиканцев. Монархисты этого толка ссылались всегда на Англию, Италию, Швецию и т. п., как доказательство того, что и при монархе все может обстоять не хуже, чем в республике. Но при этом всегда забывалось, что республиканский образ правления как таковой сам по себе гарантирует демократические устои государства, тогда как монархия, в условиях восточноевропейских, может в любой момент эволюционировать в сторону реакции и абсолютизма. Я не хочу сказать, что последнее является неизбежным и обязательным. Но возможность такой опаснейшей эволюции, конечно, имеется.

Сам Петлюра, все партии центра и большинство состава украинских социалистических партий являются последовательными приверженцами парламентаризма и демократической республики. Большинство галицийских и буковинских украинских партий стоят на этой же платформе. Но зато почти все галичане находятся в резкой оппозиции к Петлюре и правительству из-за вопроса о судьбе украинской Галиции, то есть из-за подписания апрельского соглашения с Польшей.

Глава 21. Тарнов в декабре 1920 года. Отставка Вишницера. Мой уход

В начале декабря Василько и я были приглашены в Тарнов. Петлюра и правительство хотели ближе ознакомиться с положением дела за границей. Василько больше всех мог осветить вопрос о польско-французской ориентации. Я был в курсе английской политики, кроме того, я только что побывал в Женеве.

Наконец, был решен вопрос об отозвании Тышкевича, с опозданием на целый год… Его заместителем был назначен Шульгин.

Маленький, но опрятный городок Тарнов был переполнен украинцами. Тут помещалась и ставка Петлюры, и все министерства. На улицах встречалось множество украинских солдат. В ресторанах и кафе только и раздавалась украинская речь. Местное польское и еврейское население имело свой домашний угол. Бездомные же украинцы, пользующиеся в Тарнове гостеприимством Польши, поневоле искали пищи и уютного тепла в ресторанах и кофейнях.

Только здесь, в Тарнове, можно было понять, сколь велик был огонь патриотизма, горевший в груди собравшихся здесь украинцев, остатков административного аппарата и представителей политических партий. В Министерстве иностранных дел, которое помещалось в одной из гостиниц, в наиболее просторной комнате сидело не менее 20 душ, из которых большинство весь день стучало на пишущих машинках… В этой же комнате, в углу, работал и сам Никовский, и директора департаментов… В двух других маленьких комнатах теснились остальные работники министерства.

Люди познаются больше в несчастии, нежели в зените успеха. Это старое правило. За те три дня, которые мы пробыли в Тарнове, я трижды виделся с Петлюрою. Его трезвые государственные взгляды, безграничная любовь к Украине, умение ориентироваться и отчетливое знание всего, что происходило за границей, на сей раз обнаружились еще рельефнее, чем во время встречи в Каменец-Подольском. Он снова как бы вырос. Все муки, выпавшие на долю этого человека, всякие обвинения, сознание огромной ответственности закалили его. Он продолжал оставаться на своем посту.

Очень хорошее впечатление произвел на меня Омельянович-Павленко, настоящий боевой генерал, прямой, открытый. Украинская армия, бывшая в это время на территории польской Галиции, насчитывала около 30 000 человек. Это было ядро, которое сохранялось на случай перемены обстоятельств в качестве первых кадров будущей армии.

В составе правительства я встретил всех старых знакомых и друзей. Премьером был А. Н. Левицкий, товарищ по адвокатуре, бывший подсудимый по делу Лубенской обороны евреев от погромов. Министр внутренних дел Саликовский был так близок и памятен по редакции «Киевских откликов», по всероссийскому съезду Народно-социалистической партии. Никовский, Прокопович, Зайцев были товарищами по партии. Корчинский, не входивший в это время в состав правительства, был тут же и болел по-прежнему душою за те неслыханные квалифицированные страдания, которые выпали в огне анархии на долю еврейского народа. Красный обрадовал меня своей неизменной стойкостью. Он не разлучался с правительством, все видел и все знал. Но он огорчил меня сообщением, что при спешных отступлениях армии он растерял почти весь свой архив и данные о погромах, о еврейско-украинских отношениях и т. д. Он состоял в очень добрых отношениях с Омельяновичем-Павленко, который все время, и теперь, и раньше, принимал, по его словам, самые решительные меры против еврейских погромов, начиная от пропаганды и личных выступлений пред войсками и кончая расстрелами погромщиков на месте преступления. Впоследствии, в июле 1921 года, когда писалась настоящая книга, в мое распоряжение поступили, наконец, некоторые документы о такого рода мерах борьбы украинского правительства и представителей Верховного командования армией с погромами. На содержании этих документов я останавливаюсь в следующей главе.

В то время, когда мы были в Тарнове, украинское правительство не располагало ни одним вершком украинской территории. Условия жизни в Тарнове были больше чем скромные и чисто походные, перспективы весьма неопределенные. И все же лучшие сыны украинского народа, собравшиеся здесь, крепко спаялись в одно целое, бодро переносили лишения и твердо верили в будущее, в осуществление всех своих надежд. Вместо того чтобы рассыпаться по свету в качестве эмигрантской пыли, вместо поисков личной карьеры и счастья, они терпеливо ждали здесь, вблизи от родины, пока пронесется наконец смерч большевистского засилья над родными полями, и готовились к возвращению для работы по возрождению порядка и государственности.

С чувством глубокого уважения к этим людям и с верою в конечный успех их стремлений покинул я Тарнов.

Моя отставка по должности главы миссии в Англии вызвала по моему адресу упреки и неудовольствие в некоторых украинских кругах. Начались разговоры, что я был больше занят в Лондоне деятельностью в области специально еврейской, чем общеукраинской. Всегда корректная по отношению ко мне, пока я состоял на ответственной должности посла, украинская пресса также изменила свое отношение. В еженедельной газете «Воля» 2 октября, то есть через 6 недель после принятия моей отставки, появилась передовая, в которой было сказано, что для меня «еврейский вопрос был куда больше известен и интересен, нежели украинский» и что поэтому миссия в Англии мало успела сделать для привлечения интереса англичан к Украине.

Правда была в том, что для меня, конечно, ближе всего интересы моего родного народа. Я никогда этого не скрывал, и мои украинские друзья только ставили мне такую прямоту и самый факт моей естественной привязанности к еврейству в плюс. Выбирая меня в Генеральный суд, Центральная рада знала, что я еще не имел тогда понятия об украинском языке. Я состоял тогда еще членом Центрального комитета всероссийской, а не украинской политической партии. Мотивами же для избрания послужили отчасти мои скромные научные труды и практический опыт юриста, защиты по политическим делам, но главным образом моя деятельность на ниве защиты еврейских интересов и еврейской чести, мое участие в еврейских процессах, в деле Бейлиса и т. д. Очевидно, предполагали, что человек, посвятивший себя защите справедливых интересов своего родного народа, будет также делать все от него зависящее для защиты законных интересов украинского народа, среди которого он живет. И мне кажется, что я не обманул надежд избравших меня, поскольку речь идет о добросовестном исполнении взятого на себя долга. Взяв на себя работу и участие в строительстве общего здания, в котором должны жить и украинский, и еврейский народы, я полагал и теперь полагаю, что мой труд шел на пользу обоих народов.

Противоречие же с правдой в этом незаслуженном выпаде «Воли» против меня заключалось в утверждении, что я больше занимался в Лондоне специально еврейскими делами, нежели общеукраинскими. Я был так поглощен работою по миссии, что в то время не имел, к моему прискорбию, никакой физической возможности отдаваться и чисто еврейским вопросам. Кроме того, еврейская эмиграция в больших размерах тогда еще не возобновилась, а потому и не было работы в той сфере, которая являлась для меня наиболее родственной.

Автор статьи в «Воле», человек очень толковый и способный, сам потом признал, что он написал эту статью лишь на основании отзывов других лиц и что он, может быть, и не прав.

29 ноября подал в отставку доктор Вишницер. Его заявление об отставке на имя министра иностранных дел по своим мотивам было весьма родственным тому настроению, которое начинал переживать и я. «Моя работа на ниве еврейской истории и публицистики требует от меня в данное время такого напряжения сил, – писал Вишницер, – что я не вижу возможности отдаваться дальше моим литературным занятиям, работая одновременно на дипломатической службе. А так как я считаю в такую весьма тяжелую для еврейства пору просветительную работу на пользу еврейства неотложною и мое личное участие в ней своей обязанностью, то я покорно прошу освободить меня от исполнения обязанностей секретаря дипломатической миссии Украинской Народной Республики в Лондоне».

Далее, Вишницер писал, что он оставляет службу, сохраняя глубокую симпатию к украинскому народу в его борьбе за свою свободу и веру в то, что идея мирного сожительства украинского и еврейского народов на свободной украинской земле осуществится в ближайшем будущем. Заявление заканчивалось выражением уверенности, что идеалы демократии и гуманности восторжествуют и послужат делу процветания Украинского государства.

Я прочитал это заявление в Тарнове, уже после принятия отставки Вишницера. И я понимал, что Вишницер поступил правильно, так как каждый из нас уже сделал в Лондоне для защиты справедливых требований украинского народа абсолютно все, что только было в наших человеческих силах.

Но после Спа мы окончательно убедились в том, что английское правительство заняло по отношению к Украине позицию выжидания и что в данное время там говорят охотнее с Красиным, нежели с нами. Для пропаганды же в широких кругах у нас не было необходимых ресурсов.

Эта спячка в отношении Украины оказалась, однако, глубже, чем можно было предполагать. «Мертвый сезон», наступивший для нас в Англии после апрельского соглашения Украины с Польшей, продолжался. Сближение с Советской Россией шло прогрессивными шагами все дальше. Взоры украинского правительства обращались за помощью к той единственной стране в Европе, которая еще не была в общении с Советской Россией и имела самую большую армию в мире, – к Франции. Но и отсюда помощь не приходила.

Стало ясно, что в такое время нет особенной надобности даже и в моей скромной технической работе юрисконсульта министерства. На некоторое время наступило общее затишье в дипломатической работе за границей. И я отменил первоначальную мысль о поездке в Англию, прося считать меня с 1 февраля лишь заштатным юрисконсультом министерства. Меня тянуло вернуться к той непосредственной, активной работе в области чисто еврейской, от которой я был так оторван в последние бурные годы. Меня звали и мои обязанности в отношении моей семьи, борьба за мое и их существование.

Оглядываясь назад, я не только не чувствую сожаления о большом затраченном труде, о трех годах жизни, отданных делу служения Украине, но нахожу, что исполнил свой долг гражданина Украины и сына еврейского народа.

И если в будущем вновь появятся надлежащие условия, при наличности которых потребуется приложение моих сил на дело строительства Украины, где я провел лучшие годы своей жизни и где живут 3½ миллиона евреев, то я снова не уклонюсь от работы и не стану ссылаться на то, что я уже отбыл свою гражданскую повинность.

Глава 22. Документы о мероприятиях украинского правительства в борьбе с погромами. Письма Никовского к еврейским общественным деятелям

Еще в начале января 1919 года Еврейский национальный секретариат в Киеве обратил внимание Директории на крайнюю необходимость принятия самых решительных мер против назревающей опасности погромов. Со своей стороны и украинские партии социал-федералистов и народных республиканцев, а также президиум «Просвиты», совместно с представителями еврейского секретариата, навестили председателя Директории Винниченко и настаивали на немедленном опубликовании соответствующего воззвания. Винниченко заявил, что правительство уже изготовило такого рода декларацию, которая и была опубликована 11 января 1919 года, за подписью всех членов Директории.

В декларации указывается, что в некоторых местностях отдельные казачьи группы учинили насилия над евреями.

«Согласно проверенным сведениям, – говорится далее, – эти насильственные действия были вызваны провокаторами из кругов гетманских, добровольческих и именующих себя большевиками». Это делалось «с целью покрытия украинской республиканской армии позором и развития в населении ненависти к украинскому казачеству».

Директория приказывает армии и всем честным гражданам «задерживать такого рода провокаторов» и представлять военному суду «подстрекателей к насильственным действиям».

Угрожая контрреволюционерам строжайшими карами за их стремления запятнать погромами честь украинской армии, Директория обращается вслед за этим «ко всему демократическому еврейству» с предложением энергично бороться с «отдельными анархо-большевистскими членами еврейской нации», которые «выступают враждебно против украинского государства и против украинского трудящегося народа». Эти элементы дают провокаторам почву для ведения «демагогической и вредной агитации против всего, не принимающего участия в большевизме, еврейства».

Еврейское национальное собрание, заседавшее в то время в Киеве, выступило со справедливым указанием на ту опасность, которая заключается в последней части декларации.

Упоминание Директорией даже об отдельных большевиках-евреях могло, конечно, еще больше развязать руки всяким местным комендантам и начальникам, которые и без того уже не считались с центральной властью и действовали по своему произвольному разумению и хотению. Провокаторы и подстрекатели могли использовать такого рода указание Директории, как высшей власти, с соответственными их погромным целям извращениями и раздуванием действительного содержания этой части декларации.

В моем распоряжении нет, к сожалению, документов или точных сведений о мерах, принимавшихся украинским правительством на протяжении февраля и марта 1919 года против погромов. Со слов генерала Грекова я знаю, например, об изданных им приказах о расстреле зачинщиков и физических погромщиков на месте. Но лично я их не читал, так как уже 1 апреля выехал из Одессы за границу, во время же моего пребывания в Одессе в феврале и марте текст этих приказов не был опубликован в одесской прессе.

В собрании документов о положении евреев на Украине, предпринятом украинским посольством в Германии[19], наиболее ранний из напечатанных правительственных актов о погромах относится к 12 апреля 1919 года. В своем обращении к украинскому населению премьер-министр Мартос предупреждает, что «правительство будет искоренять разбойников и погромщиков самыми суровыми карами. Особенно же правительство не потерпит ни в коем случае погромов еврейского населения и будет применять все находящиеся в его распоряжении средства для борьбы с этими омерзительными и государственно опасными злодеяниями, которые позорят украинскую нацию в глазах всех цивилизованных народов». Далее в этом обращении высказывается уверенность, что украинский народ, сам познавший национальное рабство и провозгласивший персонально-национальную автономию на Украине, окажет правительству поддержку для обезвреживания злодеев-погромщиков из подонков населения.

27 мая 1919 года, за подписями Петлюры, Макаренко и Швеца, Директория утвердила закон «о специальной комиссии для расследования антиеврейских погромов». Согласно 1-му и 2-му параграфам этого закона следственная комиссия обладает чрезвычайными полномочиями и предает виновных в погромах специальному военному суду. Задачи комиссии сводятся к расследованию не только бывших погромов, но и антисемитской агитации, ведущейся на территории Украины. Председатель комиссии назначается Директорией, по утвержденному Советом министров представлению министра юстиции. Остальные пять членов комиссии назначаются коллегией министров юстиции, военного, труда, внутренних дел и министра по еврейским делам. Инициатива привлечения к ответственности возложена на министра юстиции, в контакте с министром по еврейским делам. Но такая же инициатива, а также право обысков, конфискаций, арестов предоставлены каждому члену комиссии. Полный текст этого закона 27 мая 1919 года напечатан в названной выше брошюре, изданной украинским посольством в Германии, а также в «Вестнике державных законов» (17 июля 1919 года).

В начале июля Петлюра обратился с циркулярной телеграммой к премьер-министру, командующему армией, военному министру и министру по еврейским делам по вопросу об энергичнейшей борьбе с погромами и всеми антиеврейскими выпадами. В этой телеграмме, напечатанной в официальном «Вестнике Украинской Народной Республики» от 9 июля 1919 года, Петлюра указывает на жертвы, принесенные еврейством для дела устроения Украинской республики. Он ссылается на лично известные ему факты, когда евреи оказывали помощь украинской армии и были расстреливаемы за это большевиками. Далее он приводит факты оказания евреями помощи больным и раненым украинским солдатам, факты устройства евреями походных госпиталей вблизи боевой зоны. Еврейские дети в этих госпиталях смывали кровь с ран воинов, о чем ему с чувством признательности к еврейству рассказывали сами раненые. С радостью устанавливает Петлюра, что уже появились среди казаков специальные отряды для охраны еврейских лавок и домов от разгрома, и выражает надежду, что такие факты будут умножаться и станут обычными. Заканчивается телеграмма указанием, что в Украинской республике все народы должны обрести свободную и спокойную жизнь.

15 августа издано распоряжение правительства, за подписью премьера Мартоса, об ассигновании в распоряжение министра по еврейским делам 11 460 000 гривен (около 6 миллионов рублей) для оказания помощи еврейскому населению городов и местечек, пострадавших от погромов. 18 августа Совет министров, заслушав доклад о погромах министра по еврейским делам Красного, принял мотивированное постановление о целом ряде мер для борьбы с погромами и погромными элементами. В этом постановлении Совет министров предлагает главному атаману армии Петлюре предать военно-полевому суду всех начальников отдельных частей армии, виновных в попустительстве погромов, как государственных изменников, с применением в отношении их строжайших кар, вплоть до смертной казни. Далее предлагается выпустить обращения и к тем повстанческим отрядам, которые находятся по другую сторону фронта регулярных войск, с энергичными призывами к борьбе против погромной агитации и отдельных погромных банд и изменников армии.

Незадолго до этого постановления Совета министров было издано обращение к еврейским гражданам и рабочим за подписями Мартоса и Красного. В этом обращении сообщается о том, что при армии учрежден специальный институт государственных инспекторов для борьбы с погромными элементами армии. Далее указывается на ряд состоявшихся приговоров чрезвычайного военного суда и расстрелов многих подстрекателей к погромам. К сожалению, не приведены даты приговоров и имена расстрелянных. Засим даются сведения об учреждении при Министерстве по еврейским делам «всеукраинского Центрального комитета для помощи пострадавшим от погромов» и об ассигновании на сей предмет из средств государственной кассы свыше 20 миллионов гривен. Из остальных фактических данных, которые указываются в обращении Мартоса и Красного, особенного внимания заслуживает упоминание о факте появления в рядах объединенной заднепровской и галицийской украинской армии большого количества еврейских солдат и офицеров. Заканчивается обращение призывами к братскому и равноправному сожительству украинского и еврейского народа на Украине.

26 августа 1919 года издан приказ по армии за № 131, подписанный Петлюрой и начальником его штаба, генералом Юнаковым. В этом приказе прежде всего устанавливается, что еврейство, как и все остальное население, одинаково терпит все тяжелые последствия большевистско-коммунистического режима. Обращаясь ко всем дивизиям, бригадам, полкам, гарнизонам и эскадронам армии, авторы приказа указывают на всю позорность погромов, которые являются не только общеуголовным преступлением, но и тягчайшим видом государственной измены. Далее, указывается, что погромщикам не может быть места в рядах человеческого общежития и что погромы налагают пятно на Украинское государство перед всем миром. «Наше чистое дело требует чистых рук», – восклицают Петлюра и Юнаков и требуют предания суду всех погромных агитаторов, как государственных изменников.

В своем воззвании к украинской армии от 27 августа 1919 года Петлюра указывает, что основой государственного строя Украины должно быть сотрудничество демократических сил всех национальностей Украины. Петлюра вновь напоминает армии, что погромных агитаторов и провокаторов постигнет смертная казнь.

3 сентября 1919 года, на собрании Бунда и Еврейской партии объединенных социалистов, министр труда Беспалко, известный галицийский деятель, выступил с правительственной декларацией, в которой заявляется, что еврейские погромы являются позором для украинского народа и препятствием к его национальному возрождению.

Наиболее характерным из документов этой эпохи, имеющихся в моем распоряжении, является телеграмма Василько на имя украинской делегации в Париже от 1 августа 1919 года. По поручению министра иностранных дел Темницкого Василько указывает, что погромы всегда прекращались, как только правительство было в состоянии восстановить и поддерживать на той или иной территории порядок. Затем он дает яркое объективное исследование причин погромов, которое я привожу почти в полном виде. «К сожалению, – говорит Василько, – повстанческая армия, которая вначале состояла из представителей интеллигенции и здоровых элементов крестьянства, пополнилась впоследствии разными преступными, черносотенными элементами, которые были привлечены успехами восстания и записались в армию с преступной целью грабежа и распространения анархии».

Василько правильно указывает, что такого рода частичный прилив в армию разрушительных и преступных элементов был характерным и неизбежным во всех революционных-добровольческих армиях. «С другой стороны, – продолжает Василько, – надо принять во внимание, что царский режим подготовил почву для антисемитских эксцессов, отравляя в течение столетий все народы бывшего Российского государства ядом антисемитизма. Эти народы были приучены к объяснению всех выпадавших на их долю несчастий и ошибок правительства виной евреев. Достаточно напомнить, что погромы 1881 года были мотивированы сказками об эксплуатации еврейским народом крестьянского населения. Такими выдумками удавалось тогда отвлекать гнев крестьян и рабочих против российских чиновников и крупных землевладельцев и собственников. В 1905 году погромы были устроены черносотенцами, распространившими слух, что революция есть дело рук жидокадетов, причем все кадеты были объявлены евреями. В настоящее время пользуются для погромной агитации фактом участия евреев в большевизме, причем этот факт раздувается утверждениями, будто среди большевиков имеются почти одни евреи. Эти клеветники умалчивают о том, что в рядах большевиков имеются представители русских и всех других национальностей и религий. Эта агитация является причиной и объяснением последних погромов на Украине, от которых евреи-большевики пострадали куда меньше, чем враждебные большевизму евреи – рабочие и торговцы. Во всяком случае, имя и взгляды Петлюры и всех членов украинского правительства являются наилучшею порукою тому, что борьба с погромами будет вестись при помощи всех средств, имеющихся в распоряжении правительства. Эти средства будут применяемы с наибольшей суровостью, чтобы оздоровить организм украинского народа от постыдного антисемитизма – этого позорного наследства старого российского режима, который задерживал исторический рост и развитие нашей нации в сравнении с остальным человечеством».

С аналогичными объяснениями погромов выступал впоследствии неоднократно профессор Смаль-Стоцкий, заведующий украинским посольством в Берлине.

Сознавая всю огромную важность этого вопроса и значение вреда, причиняемого погромами делу воссоздания Украины в глазах культурных народов, Смаль-Стоцкий уделял и уделяет освещению причин погромов большое место в своей работе за границей. В одном из последних воззваний, изданных под его редакцией, указывается, что Украина в течение трех лет находится в состоянии беспрерывной гражданской войны и хаоса. В результате получилось «разрушение остатков государственного механизма и уничтожение морального авторитета права, свободы и справедливости. В такой атмосфере расшатанного правосознания, общей вражды и отчаяния растет опасность погромов». Далее развивается та мысль, что если революция вызвала усиление антисемитизма даже в значительно более культурных центрах, как Вена и Берлин, то вполне естественным представляется рост антисемитизма в стране, где враждебная еврейству пропаганда была всегда излюбленным приемом в руках правительства. Ссылаясь на погромы деникинской армии и новейшие погромы Красной армии, автор обращения доказывает, что причины погромов не имеют ничего общего с украинским национальным движением и что самочинные действия отдельных воинских частей и банд находятся в прямом противоречии с основами этого движения и с взглядами его руководителей. Затем приводится факт полного отсутствия антисемитизма в программах всех без исключения украинских политических партий, как надднепрянских, так и галицийских, а также факт стремления украинского правительства к привлечению еврейства «к активному участию в государственной жизни Украины». В числе ряда законов и мероприятий к установлению политического и национального полноправия евреев указывается, между прочим, и на малоизвестный еще факт утверждения при Каменец-Подольском университете, в бытность там украинского правительства, специальных кафедр по еврейской истории и литературе.

Несомненно, что в моих руках имеется лишь часть материалов о мерах украинского правительства против погромов, предпринятых на протяжении 1919 года. Живя за границей, я лишен был возможности собрать большое количество материалов за названный год. На мои же обращения к правительству и Красному и просьбы о присылке более подробных данных я получил ответ, что очень много печатных материалов, приказов, циркуляров и т. д. погибло при спешных отступлениях армии.

Однако и в тех обращениях, заявлениях и распоряжениях украинского правительства, которые мною уже приведены, имеется также немало данных для суждения об общем направлении и духе украинской политики в еврейском вопросе[20].

Прежде чем перейти к рассмотрению материалов, относящихся к более поздней эпохе, я позволю себе остановиться на некоторых заявлениях еврейских партий и групп в связи с событиями 1919 года.

8 июля 1919 года трудовая группа совета еврейских общин в Каменец-Подольском на общем собрании еврейских трудящихся масс выступила с заявлением о готовности бороться вместе с украинскими трудящимися массами за свободную и независимую Украинскую республику. Собрание выразило доверие правительству и готовность поддержать его, а также обратилось с требованием к правительству о продолжении энергичной и решительной борьбы с темными провокаторскими элементами, участвовавшими прямо или косвенно в кровавых еврейских погромах.

17 июля 1919 года Петлюру посетила в Каменец-Подольском еврейская делегация, в составе доктора Клейдермана (от общины), Гутмана (от раввинов), Альтмана (от сионистов), Крайза (от ремесленников), Бограда (от объединенных социалистических партий) и Драхлера (от пойалей-сионистов). Делегация заявила Петлюре, что все круги еврейского населения готовы защищать совместно с украинским народом самостоятельное Украинское государство, в твердой вере, что только демократическое украинское правительство может обеспечить еврейскому народу полноправие. Делегация просила о защите еврейства от погромов, которые происходят «как результат провокации различных русских реакционеров и польских империалистов, желающих таким путем дискредитировать весь украинский вопрос в глазах Европы».

23 августа 1919 года состоялось в Проскурове заседание тамошней еврейской общины. Было единогласно постановлено оказать поддержку Министерству по еврейским делам в его работе на пользу трудящихся еврейских масс.

26 августа 1919 года Подольский губернский и городской комитеты «Пойалей-Цион» в Каменец-Подольском приняли резолюцию о желательности участия евреев в составе украинского правительства. В этой резолюции указывается, что «в настоящее время совершенно устранены те отрицательные условия, на которые в апреле указывали Гольдельман и Ревуцкий». Очевидно, речь идет о тогдашнем «поправении» состава украинского правительства по требованию Франции в Одессе, устраненном с уходом Мациевича и других социал-федералистов и с заменою их кабинетом социал-демократов с Мартосом во главе, а также о недостаточности мер, принимавшихся украинским правительством против погромов в течение марта и апреля. Во всяком случае, партия «Пойалей-Цион» в названной августовской резолюции констатирует, что «правительство и верховное командование энергично борются с погромами».

Еще раньше, 27 июля 1919 года состоялась в Могилеве-Подольском общая конференция комитетов Бунда, объединенцев, «Пойалей-Цион», «Культур-Лиги», Демократического союза учителей и ряда цеховых еврейских организаций. Конференция эта высказала свое доверие Министерству по еврейским делам, признала желательной его дальнейшую совместную работу с украинским правительством. Такая же резолюция была вынесена 15 сентября в Бердичеве на конференции еврейской фолькспартай и представителей еврейских ремесленников.

Надо полагать, что со временем можно будет собрать более полный материал о такого рода декларациях еврейских общин и партий. Наступит время и для более точной оценки мотивов всех этих выступлений. В настоящий же момент есть, конечно, немало скептиков, которые говорят, что такие заявления могли делаться из-за страха и желания снискать благоволение правительства и его защиту от погромов.

Но вот, наконец, и голос совершенно свободного, смелого и объективного гражданина Англии, известного еврейского деятеля и знаменитого писателя, Израиля Зангвилля. В своем письме к украинскому правительству от 20 октября 1919 года[21] он высказывает свое убеждение, что оно, то есть украинское правительство, «прилагало свои усилия, хотя, может быть, и не все, чтобы приостановить злодеяние, главной причиной которого является неопределенное положение в России». В том, что украинское правительство дало евреям национальные права, Зангвилль усматривает действительную государственную мудрость. Это создает, по его мнению, «острую противоположность, в сравнении с Польшей и ее отношением к еврейству». В заключение Зангвилль выражает свои опасения о том вреде, который могут причинить погромы делу устроения Украинского государства ввиду того, что правительству еще не удалось совершенно подавить погромы. Он скорбит и по поводу несчастных жертв погромов, и по поводу этой опасности для самого существования Украинского государства, идее которого он, Зангвилль, сочувствует, как сторонник самоопределения народов.

Немного позже, 8 марта 1920 года, Зангвилль вновь коснулся вопроса об еврейских погромах в своем письме на имя Федерации украинских евреев в Англии, в связи с митингом, посвященным памяти жертв погромов на Украине. Зангвилль скорбно останавливается на том факте, что минуло много столетий с той поры, когда погромы евреев происходили в таком огромном размере и когда еврейство ввергалось в бездну такой страшной нужды.

«Я, однако, не имею полного убеждения, – говорит затем Зангвилль, – что нынешнему украинскому правительству можно предъявить какие-либо обвинения, так как оно занимало приблизительно одну лишь шестую часть общей территории Украины в то время, когда вся страна разрушалась разного рода разбойничьими шайками под предводительством противоеврейских вождей. Скорее мы должны обвинять общее безладие в Европе и общую безоружность нашей нации, которая не сорганизовала на протяжении годов мира своей собственной силы».

По вопросу о материалах, касающихся противопогромной деятельности украинского правительства в 1920 и в начале 1921 года, приходится опять-таки ограничиться пока весьма скудными данными, которые украинское правительство недавно прислало, по просьбе украинского посольства в Берлине, за границу. Среди этих данных есть ряд официально засвидетельствованных и даже подлинных приказов, распоряжений и заявлений военной верховной власти и правительства. Все эти весьма ценные материалы будут в свое время опубликованы полностью, в настоящей же книге я ограничусь наиболее существенными выдержками из них.

В наказах по волынской группе войск от 28 февраля и от 12 марта 1920 года командующий армией Омельянович-Павленко и командир группы атаман Никонов клеймят злодеев, позорящих армию самочинными обысками, незаконными реквизициями у крестьян скота и у мирного населения имущества. Эти же наказы угрожают смертной казнью за грабеж.

29 апреля того же года атаман Никонов назначает заседание Чрезвычайного военного суда для рассмотрения дела о разграблении аптеки Шейфеля в местечке Яссиках (Херсонщина).

23 июля 1920 года Омельянович-Павленко, начальник штаба Липко и полковник Ткачук издают наказ о назначении особых комендантов, ответственных за грабежи и погромы. В этом наказе предлагается немедленно прекратить беспорядки, путем расстрела грабителей на месте преступления.

Такое же распоряжение о расстреле грабителей имеется в наказе по 2-й Волынской стрелецкой дивизии от 25 октября, за подписью командира дивизии Загродского.

Наказом 20 июля 1920 года за подписью полковника Дубового приказано расформировать Гайсино-Брацлавский курень 2-й пехотной бригады за учинение грабежей и насилий.

В наказе 27 августа, за подписью Омельяновича-Павленко, Липко, полковника Гулого и сотника Савченко, предписано всем военным вежливо и тактично обращаться с населением без различия веры и национальности.

Далее, имеется ряд наказов о лишении права отдельных воинских чинов на повышение, об отрешении от должности и о телесном наказании шомполами за отдельные случаи попустительства грабежей еврейского населения или вымогательства денег под разными угрозами.

В наказе от 6 ноября 1920 года, за подписью командира 4-го Киевского конного полка подполковника Сидорянского, сообщается о том, что командир сотни Дещенко убил на месте совершения грабежа казака Новохацкого (в местечке Гусятине). Предписано: вычеркнуть Новохацкого из состава полка. О таком же факте расстрела на месте одного из погромщиков в местечке Черново сообщается в наказе по 4-й Киевской стрелецкой дивизии (дата наказа неразборчива).

В моем распоряжении, наконец, имеется официально засвидетельствованная копия приговора Чрезвычайного военного суда от 22 августа 1920 года по делу Варивана Винника, обвинявшегося в причинении опасных для жизни ран Иоселю Астеру в селе Залукивцах (около Станиславова, Галиция). Дело слушалось при закрытых дверях. Суд признал деяние Винника «бесчеловечным» и приговорил его к смертной казни через расстрел. В тот же день приговор был утвержден полковником Булым, с возложением исполнения приговора на конно-горный дивизион и приказом о прочтении наказа в сотнях, батареях и прочих частях. Вечером того же дня приговор был приведен в исполнение.

Согласно заявлениям генерала Омельяновича-Павленко, П. А. Красного и многих других лиц, заслуживающих полного доверия, состоялось множество тождественных случаев расстрелов на месте виновных в погромах и убийствах. Точно так же состоялся ряд тождественных приговоров Чрезвычайных военных судов о расстреле грабителей и погромщиков.

30 мая 1920 года командующий армией Омельянович-Павленко навестил совместно с представителями своего штаба министра по еврейским делам Красного. Был выработан общий план самых радикальных методов борьбы для предупреждения возможности новых эксцессов в полосе военных действий. Командующий армией уведомил министра по еврейским делам о всех мерах, которые он принимал за истекшее полугодие против попыток к учинению грабежей и погромов. По его заверению все виновные в таких попытках немедленно предавались Чрезвычайному военному суду и расстреливались.

Большую роль в деле борьбы с антисемитизмом сыграл институт государственных инспекторов при армии, об учреждении коего упоминалось выше. Министерство по еврейским делам с чувством особенной признательности отмечает деятельность этих государственных инспекторов. Особенно большую энергию и самоотверженность проявлял все время В. И. Кедровский, впоследствии назначенный украинским послом в Эстонию.

18 июля 1920 года издан наказ Особой конной дивизии, находившейся тогда на территории Галиции.

В этом наказе подробно разъясняется, как отражаются погромы в глазах культурных государств. Призывая войска к порядку, авторы приказа предлагают войскам одинаково корректно относиться ко всем национальностям, в том числе и к еврейской, и указывают на сочувствие со стороны всего галицийского еврейства делу украинского государственного строительства. Тем же наказом возлагается ответственность на командиров частей за всякие беспорядки, среди порученных их командованию войск, и предписывается образование особых надежных патрулей для наблюдения за войсками.

Наказ той же дивизии от 24 июля предает военному суду казака Савиченко по обвинению в изнасиловании Суры М. Интересно отметить, что в этом же наказе предлагается нарядить стражу для охраны суда.

Наказ Омельяновича-Павленко по Особой конной дивизии от 15 сентября 1920 года устанавливает личную ответственность командиров за дальнейшие грабежи подчиненных им казаков.

Во множестве наказов приводятся также случаи самочинных грабежей и насилий в селах Галиции со стороны так называемых надднепрянских казаков. Открытое забирание скота и хлеба у крестьян происходят повседневно, невзирая на угрозы командующих армиями и отдельными частями расстрелами.

Один из наказов на имя 6-й стрелецкой дивизии, от 6 сентября 1920 года, приводит случай приостановления грабежа и насилования еврейских женщин и девушек благодаря вмешательству подоспевших бунчужного Головчука и стрельца Гарбаря. Последние силой оружия обратили грабителей в бегство, причем успели захватить и перевязать двух донских казаков из этой группы грабителей и насильников.

Командир дивизии, полковник Безручко, выразил Головчуку и Гарбарю благодарность за выполнение ими долга службы и распорядился об оглашении их поступка как примера для подражания в частях, сотнях и командах дивизии.

15 сентября 1920 года начальник инспекторского отдела штаба тыла армии издал наказ о расстреле без суда, на месте совершения преступления, виновных в грабежах и мародерстве (§ 3 названного наказа).

Наказами атамана Тютюника и начальника штаба Вовка 23 августа и 8 декабря 1920 года повелевается расстреливать без суда на месте «негодяев», виновных в грабежах мирного населения. За попустительство и недонесение объявляется телесное наказание до 125 ударов нагайкой. Тот же атаман Тютюник сообщает в своем докладе министру по еврейским делам от 4 июня 1920 года о расстреле по его приказу, в местечке Мерено, казака, причинившего ранения еврейскому мальчику.

20 сентября 1920 года Петлюра обратился к армии с наказом, в котором он взывает снова к сохранению порядка и воздержанию от грабежей и насилий.

5 октября Омельянович-Павленко вновь предписывает расстреливать погромщиков и грабителей на месте преступления.

11 октября Петлюра издает наказ по армии о немедленном предании Чрезвычайному военному суду всех грабителей. Прокурорам высших военных судов предлагается следить за точным исполнением этого наказа. Начальников частей, виновных в укрывательстве грабителей, подлежит тоже предавать суду.

В числе документов за 1921 год имеется подробное обращение Петлюры к населению Украины и повстанцам. Привожу это обращение полностью.

«К вам, непреклонным борцам, напрягающим последние усилия, чтобы защитить родную хату от врага, к вам, покрывшим себя своею обороною родины славою на весь свет, к вам, дорогие братья, будет мое слово.

Наши палачи большевики распространяют повсюду слухи, что будто бы повстанцы уничтожают еврейское население. Я, главный атаман украинского войска, не верю в это, не верю, ибо знаю украинский народ, который, будучи угнетенным грабителями-завоевателями, не может сам угнетать другой народ, который одинаково с ним страдает от большевистской власти.

Поглядите вокруг себя, присмотритесь внимательно, и вы увидите, что не только крестьянство, но и ремесленники и торговцы, одним словом, все честное и живое на Украине стонет под ярмом коммунистов. Всех, кто добывает себе средства к жизни честным трудом рук или ума, коммунисты хотят загнать, как скотину, в общий хлев – коммуну.

Еврейское население, мелкие торговцы, ремесленники и рабочие, которые, как и все трудящиеся, зарабатывают кусок хлеба своим трудом, также обижены и ограблены большевистским режимом. Товары из лавок торговцев, инструменты и станки у ремесленников отбираются для коммуны. Разве это не разорение для еврейского населения. Разве еврейское население, умирающее с голоду, может быть довольным большевиками. Еврейское население, как и вы, крестьяне, ждет не дождется освобождения от коммунистов грабителей.

Если вы встретите среди коммунистов евреев, помните, что они для своего народа такие же предатели-каины, забывшие веру и законы отцов своих, как и те наши изменники, которые пристали к коммунистам; и несправедливо было бы взваливать вину за них на весь народ еврейский, как невозможно взваливать вину за наших изменников на весь украинский народ. Я знаю, что от этих изменников отказалось честное еврейское общество и заклеймило их.

Я уверен, что вы это хорошо понимаете и что не вы уничтожаете еврейское население, а уничтожают его сами коммунисты и те бандиты, которые при коммуне расплодились на нашей земле.

В своей борьбе с нашим народом большевики не брезгают ни ложью, ни подкупами. На награбленное чужое золото они, разославши по всем странам своих представителей, основали на всех языках газеты, в которых клеймят наше святое дело – освободительное движение нашего народа, рисуют его как бандитское, погромное и на каждой странице кричат о еврейских погромах, которые будто бы чинят украинские повстанцы.

Рабочие и крестьяне некоторых стран, которые не видели своими глазами большевиков, считали их народолюбцами, верили их клевете на украинских повстанцев и к нашему освободительному движению относились с подозрением.

Но та сердечная встреча, которую устроило еврейское население при возвращении нашего войска на родную территорию в минувшем году, те слезы, какими еврейское население провожало отступавшее наше войско, и тот ужас, какой охватил еврейское население при набеге большевиков, те десятки тысяч евреев, которые потянулись за нашим войском, спасаясь от большевиков, и которые тут вместе с нами делят нашу судьбу и мечтают нашими мечтами – все это убедило мир, что бандиты не мы, а большевики.

Тяжело мне слышать эту клевету на вас, братья крестьяне, и, если бы завелась среди вас какая-нибудь паршивая овца, которая пачкает всех вас постыдными поступками, вы должны выбросить ее из своих рядов немедленно.

Как головной атаман украинского войска, я приказываю вам: большевиков-коммунистов и иных бандитов, чинящих еврейские погромы и уничтожающих население, карать беспощадно и как один стать на защиту бедного измученного населения и вашими военными судами расправляться с бандитами немедленно.

В скором времени я возвращусь с украинским войском и правительством на Украину, и те, которые вредили нашему делу, приставали к повстанцам ради грабежей и погромов, будут жестоко наказаны по законам военного времени, как изменники нашему народу и помощники врагам.

Петлюра».

Наряду с выступлениями Петлюры и Омельяновича-Павленко, как представителей армии, правительство, в свою очередь, предпринимало на всем протяжении 1920 года все от него зависящее для преодоления погромной пропаганды. Один факт пребывания во главе правительства таких испытанных общественных деятелей, как Прокопович и Левицкий, сам говорит за себя.

Особенно чутко прислушивалось правительство к голосу тех евреев, которые являлись сторонниками самоопределения народов бывшего Российского государства без каких бы то ни было ограничений воли этих народов. Имена Зангвилля и Люсьена Вольфа, которые выявили довольно ярко свои симпатии к украинскому движению, как таковому, и не вступили на путь отождествления всего этого движения и его лучших представителей с антиеврейскими погромами и погромщиками, пользуются особым почетом и уважением со стороны украинских общественных и политических деятелей. Точно так же популярным является доктор Иохельман, ввиду основания им в Англии «Федерации украинских евреев».

В декабре 1920 года министр иностранных дел Никовский обратился к Зангвиллю, Л. Вольфу и Иохельману от имени украинского правительства с письмами, в которых отмечены чувства симпатии и благодарности представителей украинского движения к этим лицам.

В письме к Люсьен-Вольфу министерство указывает на отсутствие осведомленности в Западной Европе по поводу украинского движения. Этим отсутствием точных и правильных сведений широко пользуются враги украинской государственности и стремятся поставить в вину всему украинскому народу те злодеяния, которые чинят преступные элементы в благоприятной для них обстановке хаоса, полной разрухи государственной и общественной жизни. В этом хаосе «потонула приведенная в такое состояние большевистским варварством вся территория бывшей России». Находя, что из всех необоснованных и несправедливых обвинений, предъявляемых ко всему украинскому народу, наиболее тяжким и позорным является обобщение всех украинцев с погромщиками, Никовский высказывает Люсьен Вольфу признательность за то, что он не вступил на путь такого рода обобщений. «Украинский народ и правительство Украинской Народной Республики преисполнены глубокой веры, что в вашем лице они сохранят и в будущем своего искреннего друга и защитника их законных прав и домоганий», – говорит Никовский в заключительной части своего письма к Л. Вольфу.

В письме к Иохельману отмечается с признательностью учреждение по его инициативе «Федерации украинских евреев» в Англии.

Наконец, в обращении к Зангвиллю Никовский останавливается на выступлениях Зангвилля в печати и на публичных собраниях в защиту свободы самоопределения всех народов и благодарит Зангвилля за проявляемый им интерес к украинскому движению.

В своем ответном письме от 25 января 1921 года Л. Вольф между прочим подчеркивает, что он действительно симпатизирует устройству Украины на основах самоопределения и ее усилиям приостановить большевистский российский потоп. «Мое личное отношение не должно быть, однако, обобщаемо с взглядами моего Комитета», – продолжает Л. Вольф, указывая, что Joint Foreign Comittee должен быть нейтральным в политических вопросах. Затем Л. Вольф выражает от имени комитета благодарность за пионерскую работу украинского правительства и народа в деле признания прав меньшинств и советует украинскому правительству выступить вновь с заявлением, что оно отвергает от себя ответственность за ужасные погромы. Последние, по мнению Л. Вольфа, явились следствием того хаоса, который царит на Украине.

Глава 23. Проект анкетной комиссии для расследования погромов. Данные Темкина о погромах

Одним из наиболее интересных и ярких моментов в истории украино-еврейских взаимоотношений является обращение украинского правительства осенью 1919 года к еврейским общественным деятелям и организациям с просьбой об учреждении ими анкетной комиссии для расследования на месте причин погромов, с целью обнаружения действительных виновников.

8 сентября министр Темницкий и украинский посол в Берне Василько телеграфно обратились к графу Тышкевичу, главе делегации в Париже, с просьбой пригласить от имени правительства господ Усышкина, Гольдштейна, Моцкина, Ахад-Гаама и Иохельмана (первые три находились тогда в Париже, последние два – в Лондоне) в качестве членов комиссии для обследования на месте погромов. В телеграмме было указано, что Директория и правительство придают большое значение такого рода обследованию печальных погромных событий, ввиду известной объективности названных еврейских деятелей и того доверия, которое питает к этим именам еврейство. Со своей стороны правительство обещало всяческую помощь властей в работе комиссии.

9 сентября делегация обратилась ко всем указанным лицам с приглашением, текст которого является тождественным с содержанием телеграммы Темницкого и Василько.

К сожалению, здоровье почтенного У. Гинзберга (Ахад-Гаам) оказалось настолько расшатанным, что он сразу же вынужден был отказаться от участия в проектируемой комиссии. В своем письме от 12 сентября он отметил благородство побуждений украинского правительства в деле создания анкетной комиссии, которая могла бы, по его мнению, способствовать и освещению правды, и устранению существующей нищеты и несчастия, как результатов погромов.

Что касается Моцкина, Усышкина и Гольдштейна, то они в своих ответных письмах советовали украинскому правительству обратиться непосредственно к Комитету еврейских делегаций при Конференции мира в Париже.

Моцкин приветствовал в своем письме с большой симпатией предложение украинского правительства о посылке анкетной комиссии, благодарил за оказанное ему доверие и выразил уверенность, что Комитет еврейских делегаций в Париже, в согласии с правительством Украинской республики, организует такого рода комиссию.

Нельзя было не согласиться с правильностью того взгляда, что обращение к организациям, а не к отдельным лицам является более удобным. В этом же смысле высказался тогда и Вишницер, который вел переговоры по вопросу об анкетной комиссии с еврейскими общественными деятелями в Лондоне. Решено было, согласно предложению Вишницера, вступить в контакт с шестью еврейскими организациями, с Комитетом еврейских делегаций в Париже, с Alliance Israélite Universelle, Joint Foreign Comittee, с Сионистской организацией, с Еврейской территориалистской организацией и с American Jewish Comittee.

11 октября 1919 года граф Тышкевич обратился от имени украинского правительства ко всем названным организациям с письменным приглашением о принятии ими участия в анкетной комиссии. В этих письмах Тышкевич указывает, что украинское правительство боролось и продолжает бороться с антисемитизмом и погромами, что оно усматривает в евреях своих друзей, что оно первое в Европе дало национальным меньшинствам наиболее широкую национальную автономию. Тышкевич заранее обещает, что правительство отнесется с величайшим вниманием ко всем предложениям и советам, которые ему будут представлены со стороны комиссии в направлении способов для прекращения злодеяний, ложащихся пятном на всю страну. Все расходы, сопряженные с поездками и трудами комиссии, украинское правительство брало, по заявлению Тышкевича, на себя. Тышкевич выражает надежду, что приглашение правительства будет принято во имя блага обоих народов, как украинского, так и еврейского.

20 октября получился ответ от Зангвилля. Содержание его письма, поскольку оно касается общеукраинского и еврейского вопроса, уже было приведено мною в предыдущей главе этой книги. В данном же случае остается лишь привести ту часть письма, которая относится к приглашению Еврейской территориалистской организации принять участие в анкетной комиссии. Зангвилль благодарит за приглашение, ссылается на свое болезненное состояние (он находился в то время на излечении в Новом Уэльсе) и полагает, что в лице доктора Иохельмана Еврейская территориалистская организация будет в достаточной мере представлена в анкетной комиссии.

Л. Вольф от имени Joint Foreign Comittee ответил, что после тщательного рассмотрения вопроса о поездке анкетной комиссии на место Joint Comittee не находит возможным принять приглашение украинского правительства. Анархическое состояние, в котором пребывает Украина, исключает, по мнению комитета, возможность обследования на месте и восстановления истинной картины погромов. В заключение Л. Вольф выражает от имени комитета благодарность украинскому правительству за его наилучшие намерения в вопросе обследования причин погромов и за его дружественное расположение к еврейству Украины.

К сожалению, я не нашел в архиве украинской делегации в Париже никаких следов об ответах со стороны Комитета еврейских делегаций и других организаций, к которым было адресовано приглашение украинского правительства о принятии ими участия в анкетной комиссии. Знаю только, что в личных переговорах украинской делегации с Комитетом еврейских делегаций представители последнего приводили против поездки на место те же мотивы, на какие сослался Joint Comittee в письме Л. Вольфа.

Так безрезультатно закончилась энергичная попытка украинского правительства сделать все от него зависящее для выяснения истины в кошмарном вопросе еврейских погромов, для проведения грани между действительными виновниками, убийцами, провокаторами и попустителями – и между честными, ни в чем не повинными людьми. В пылу естественного гнева, скорби и негодования, вызванного в еврействе потрясающе жестокими погромами, нельзя было и ожидать со стороны еврейства спокойного и объективного суждения о таких событиях. Когда же было предложено самому еврейству взять на себя функции следствия и морального суда над виновными, ни одна из еврейских организаций фактически не воспользовалась таким высокосправедливым предложением, дышащим объективностью и доверием к этим организациям.

Приблизительно в то же время (декабрь 1920 года) в газетах появились сведения о том, что министр иностранных дел Соединенных Штатов Лансинг намерен объявить украинское еврейство состоящим под защитой американского правительства. Украинское правительство, в сознании своего бессилия преодолеть хаотическое состояние значительной части страны, с радостью приветствовало эту весть о намерении Америки стать на помощь украинскому еврейству. Оно печатно выразило свое полное удовлетворение по этому поводу, вновь указывая на свое тяжелое положение между большевиками, армиями Деникина и Галлера, при полном отсутствии помощи со стороны иностранных держав. Петлюра предложил в связи с этим, чтобы все украинские миссии, находящиеся за границей, сообщили посольствам Соединенных Штатов о его личной готовности, а также о готовности украинского правительства предоставить себя в распоряжение всех американских органов, которым будет поручена защита еврейских интересов на Украине.

Увы – и на сей раз все закончилось приведенными газетными сообщениями. Прекрасные намерения Лансинга так и не осуществились. Еврейство по-прежнему оставалось беззащитным среди океана анархии и разнузданности преступных элементов. Украинское же демократическое правительство по-прежнему не имело достаточных сил для одновременной борьбы против нескольких врагов и параллельного поддержания порядка даже на той небольшой территории, которая находилась еще тогда под его номинальной властью…

Такова судьба всех новых, молодых движений. Косность и привычка к старой карте Восточной Европы, агитация известной части многочисленных представителей всероссийской интеллигенции с централистическими взглядами, вооруженных знанием языков, внешним лоском и светским воспитанием, создавали атмосферу недоверия к украинскому движению. Враги его не брезгали клеветой для того, чтобы представить украинские политические партии и правительство одновременно и большевиками, и реакционерами-погромщиками. Вот почему и Лансинг, и английское правительство так долго и упорно поддерживали Деникина и Колчака. С другой стороны, искренняя любовь к России таких патриотов и безукоризненных деятелей, как Родичев, Чайковский, Б.-Брешковская и др., и их желание видеть ее вновь великой и мощной, не могли вначале не импонировать Западной Европе и Америке. Ошибочность же их схем и построений и незнание, непонимание ими настоящих, новых стремлений народов старой России обнаружилось значительно позже, когда армии Деникина и Колчака, вооруженные Англией и Америкой, выявили себя в зените своей силы как носители самой мрачной реакции и антисемитизма.

В своем докладе о положении евреев на Украине и о погромах эпохи Директории и эпохи Деникина, сделанном на конференции еврейских организаций в Карлсбаде, известный сионист и общественный деятель Темкин устанавливает, что из всех погромов, бывших на Украине, самыми ужасными, самыми жестокими были погромы, учиненные Добровольческой армией Деникина. Еврейские массы были объявлены вне закона. «Новая власть, – справедливо отмечает Темкин, – принесла с собой весьма определенный официальный антисемитизм, она аннулирует гражданское и национальное равенство, принесенное революцией, удаляет еврейских офицеров и еврейских солдат со всех фронтов, несмотря на самое добросовестное исполнение ими своего военного долга».

Далее Темкин цитирует ряд приказов начальников штабов, комендантов городов и других агентов власти о таком удалении евреев из армии, декреты об устранении евреев-гласных из земских и городских учреждений, запреты защиты еврейских интересов в печати, факты увольнения от службы всех, кто только позволял себе выражать неодобрение и протесты против еврейских погромов. Возобновляются ограничения евреев в области прав на получение среднего и высшего образования, процентная норма…

Когда же еврейская делегация обратилась в Одессе к Деникину с просьбой выпустить декларацию о равенстве гражданских прав евреев в России, он ответил отказом. «Он поддерживал тенденции погромщиков и остается ответственным пред историей за пролитие еврейской крови наравне с фактическими погромщиками» – таков приговор, который произносит Темкин над Деникиным…

Весьма ценными являются в докладе Темкина также и указания на существование при армии Деникина специальной прессы, при непосредственном участии всех старых российских черносотенных публицистов. Во главе «Освага» в Киеве был поставлен А. Савенко…

Антисемитская кампания велась под руководством высшего командования, официальным военным органом «Заря».

Но самое потрясающее впечатление в докладе Темкина производят приводимые им факты прямого участия офицеров в грабежах и вымогательствах. Один из начальников отряда прямо заявляет, что «мы пришли не для борьбы с большевиками, а для войны с евреями». Из солдат особенную жестокость проявляют чеченцы.

Погром в Фастове превзошел, по свидетельству Темкина, все, что было в наше время, столь богатое погромами.

Я не буду повторять всех ужасов, о которых повествует Темкин, останавливаясь на фастовском погроме, и не намерен становиться на путь параллелей и сравнений фастовских зверств деникинской армии с ужасами Проскурова и Балты…

Не в том центр тяжести, сколько оказалось жертв и сколь изысканными были жестокости в одном и в другом случае. Важно другое – кто творил погромы и какие побуждения были у зачинщиков. И я заимствую из доклада Темкина лишь указания на то, что в Фастове все ценные вещи, рояли, меха, серебро, брильянты похищались офицерами и сопровождавшими их дамами… Один из офицеров стянул кольцо с пальца Потиевского, еврея, жителя Фастова.

В Киеве все погромные жестокости происходили под руководством офицеров. «Осваг», «Киевлянин» и «Вечерние огни» измышляют всяческие обвинения против евреев и торжествуют по поводу погромов… В Подольской губернии, куда откатывается из Киева деникинская армия, по словам очевидцев, возобновляются все способы средневековых истязаний и пыток: евреев жгут живыми, при помощи керосина и масла. Темкин называет имена полковников, руководивших этими погромами.

К докладу Темкина приложены копии подлинных документов, свидетельствующих о прямой виновности многих высших чинов деникинской армии в травле еврейства и устройстве погромов.

Особенно поражает система провокации и иезуитских приемов, которые сквозят в содержании этих документов. Никогда нельзя было себе представить, какие низменные и зверские инстинкты таились в той среде, которая составляла оплот и опору самодержавия. Утонченная, ненормальная, садистическая жестокость проявляется некоторыми из этих отпрысков старого режима, вместе со своими знакомыми дамами они упиваются безнаказанной возможностью истязания евреев. Я приведу из серии документов Темкина наиболее характерные выдержки.

17 января 1920 года комендант Белгородского полка сообщает из Тихорецкой коменданту военной области в Новороссийске, что в последних прибывших подкреплениях имеется много солдат-евреев, которые указывают солдатам на «вредоносность для армии погромов евреев и инородцев». Комендант усматривает в этом признаки «большевистской пропаганды», причем поясняет, что по его приказу военно-полевой суд уже расстрелял 10 из этих евреев. В заключение он просит освободить его полк от дальнейшей присылки еврейских элементов.

20 декабря 1919 года Главный военный штаб командования армиями Одесского района выдал унтер-офицеру Симону Гальштейну на руки удостоверение, что последний, ввиду его еврейского происхождения, совершенно вычеркнут из списка по мобилизации офицеров. «Согласно приказу Командующего всеми силами Юга России названный Гальштейн будет вновь мобилизован на общих условиях, в качестве простого солдата».

Главный врач второго госпиталя в Таганроге секретно пишет своим подчиненным врачам, чтобы они не принимали в госпиталь евреев-солдат и офицеров, под предлогом отсутствия места. Мотивирует это распоряжение старший врач тем, что ему уже сделано было высшим командованием замечание на недопустимость, чтобы госпиталь был наводнен евреями, ввиду их вредного влияния на солдат и раненых.

Комендант станции Синельниково получил за подписью Май-Маевского телеграфный приказ по линии о том, чтобы ему ежедневно по телеграфу сообщали о количестве убитых евреев в поездах, которые проходят каждый данный вокзал. Он требует строжайшего запрета всяких демонстраций со стороны еврейства по поводу этих убийств.

Тот же Май-Маевский, по приказу высшего командования, дает адскую по замыслу служебную телеграмму в Кременчуг, Полтаву и другие города с приказом «задерживать наступление и всячески стараться так устроить, чтобы во всех городах с большим количеством еврейского населения раньше побывали войска Григорьева, Петлюры и красных».

Циркулярный приказ от 22 декабря 1919 года начальника службы пропаганды в области войска Донского, Калашникова между прочим предписывает удаление всех евреев со всех занимаемых ими должностей, «как элемента, избегающего воинской повинности и препятствующего освобождению России от иностранного ига».

В докладе от 12 августа 1919 года комиссар Екатеринославской полиции по 3-му участку сообщает екатеринославскому губернатору о том, что «евреи кричат на не которых улицах по ночам лишь для симулирования нападения на них со стороны казаков, на самом же деле они хотят этими криками подать сигнал красным, позиции коих расположены вблизи города, причем крики должны означать, что Добровольческая армия разложилась и предается грабежам». «Это делается с целью приободрения красных и облегчения их наступления». Далее комиссар сообщает, что он уже принял меры к прекращению этих криков, передал сведения о некоторых евреях, подозрительных в принадлежности к большевизму, военно-полевому суду, причем виновные уже арестованы.

Знаменательно при этом, как заподозренные уже на следующей строке оказываются виновными.

25 октября 1919 года генерал Корвин-Круковский в приказе по войскам сообщает, что, когда его войска покидали Екатеринослав, из окон еврейских домов в них стреляли, причем этими выстрелами много солдат и даже офицеров оказались убитыми. «Дома, из которых стреляли, были отмечены». Генерал приказывает ко времени будущего занятия Екатеринослава подвергнуть эти дома энергичному обстрелу и предлагает подвергнуть всех мужчин, живущих в этом квартале, самым жестоким наказаниям. Кроме того, он обещает своим «бравым солдатам», что им «будет дано право в течение трех дней искать во всех еврейских кварталах преступников, стрелявших в моих солдат и офицеров».

А вот образчик правосудия, приговор военно-полевого суда в Вороневе, от 22 октября 1919 года.

Председатель – капитан Коновалов, члены суда – три офицера. На скамье подсудимых Сура Вайсман, обвиняется в том, что заманила в свою квартиру солдата отряда Коновалова, где и убила его кухонным ножом. Затерши своей рубахой следы крови, она отнесла при помощи необнаруженных лиц труп на улицу, где он и был найден утром 8 октября. Ввиду ухода из города на рассвете той части, к которой принадлежал убитый, труп не был опознан.

Имея в виду эти обстоятельства дела, выслушав объяснения подсудимой о том, что кровь на найденной у нее рубахе происходит от менструаций, выслушав также заключение корпусного врача армии, доктора Кривошеина, подтвердившего, что кровь на рубахе менструационная, суд признал подсудимую Вайсман виновной в убийстве солдата, имя которого не могло быть установлено, и приговорил ее к смертной казни. Вердикт был прочитан подсудимой через один час после состоявшегося приговора. Через 2 часа приговор был приведен в исполнение.

Следуют подписи председателя и членов суда.

Но самым потрясающим по своему содержанию документом из всей серии, собранной Темкиным, является письмо за подписью «Степан», написанное на бланке адъютанта специального отдела кавалерии генерала Шкуро, в котором буквально значится следующее:

«Мой дорогой Костя, приходи в наше помещение сегодня вечером, в 7 часов, выпить с нами чашку чая. Мы собираемся показать тебе нечто весьма занимательное. Денис подобрал маленького еврейчика, которого он называет «комиссаром» и которым он думает позабавиться в этот вечер самым веселым образом. Он приготовил нечто вроде короны и бамбуковой палки. Он наденет корону на голову маленького еврейчика и будет ее сдавливать при помощи палки до тех пор, пока череп еврея лопнет. Не правда ли, это занимательно? Воображаю, что будет вытворять жидок! Кстати, Ирина Петровна и Анна Николаевна тоже будут присутствовать. Я рассчитываю на тебя!..»

Пред таким изощренным «интеллигентским» садизмом бледнеют даже подвиги «диких запорожцев», Козырь-Зырки и др.

Глава 24. Погромы эпохи Директории и погромы деникинской армии. Параллели. Народы и правительства

Предо мною отчет о погромах, представленный Комитетом помощи жертвам погромов при Российском Красном Кресте в Киеве. В этом отчете указывается, что ни при Центральной раде, ни при Скоропадском, ни в первые два месяца правления Директории погромов не было. Погромы начались после поражений, которые были нанесены войскам Директории большевиками. «Чем больше были эти поражения, чем больше войска Петлюры были вынуждаемы к отступлению, тем более жестоко они мстили невинному еврейскому населению, которое они уподобляли коммунистам. Клич: «Долой евреев и коммунистов» или же: «Все евреи – коммунисты» были провозглашены по Украине и вызывали всюду погромы».

Это объяснение генезиса погромов всецело совпадает с тем заявлением, которое было представлено в телеграмме Темницкого и Василько от 1 августа 1919 года. В течение столетий население всей России слышало от правительства обвинения еврейства во всех бедствиях мира. Темные, невежественные массы верили даже легендам о ритуальных убийствах евреями христианских детей – и только «знатоки» утверждали, что евреи убивают лишь мальчиков. Карабчевский в первой части своих воспоминаний («Что глаза мои видели») рассказывает, как еще в детстве его мать читала ему Новый Завет, причем няня или горничная, когда чтение доходило до мук Иисуса Христа, восклицала: «Жидовины поганые, таки замучили Христа!» (с. 23).

Погромы 1880-х годов, кишиневский и гомельский погромы возникали лишь на основании ложных слухов и обещаний о безнаказанности грабежей в течение трех дней. На сей раз участие евреев в большевистском движении было уже не слухом, а фактом, который весьма легко было раздувать и преувеличивать. Вообще, нет ничего страшнее той лжи и клеветы, в которых есть начало, часть, хотя бы только кусочек правды. С другой стороны, безнаказанность грабежей была уже не трехдневная, а бессрочная, за отсутствием властей предержащих. Ибо какая же власть могла существовать при панике отступления пред «войсками Троцкого»… При таких условиях создавалась благоприятная почва и для грабительских инстинктов разложившихся частей армии, и для развития идейного изуверства Семесенок и Ко, и для провокаторов из российского черносотенного лагеря, погромщиков по убеждению, желающих одновременно скомпрометировать погромами украинское движение.

Все это не есть, конечно, оправдание, а одно лишь объяснение генезиса погромов времен Директории.

Совершенно иная картина развертывается при сравнении этой полосы погромов с началом погромов деникинской армии. Здесь дело уже не в отступлении и связанном с ним хаосе. Наоборот, чем удачнее наступление, тем организованнее идет пропаганда сверху и тем сильнее и планомернее развиваются погромы. Если в украинской регулярной армии начало порчи было в ее хвосте, то здесь яд разложения шел от головы. Как мы уже видели, деникинские офицеры прямо заявляли, что они воюют не с большевиками, а с еврейством… «Бей жидов и спасай матушку Россию!..»

Конечно, и в деникинской армии было много элементов чисто грабительского типа. Но самое страшное заключалось в закоренелом антисемитизме главарей, окружавших Деникина, и в их садистической ненависти к еврейству. Я лично не склонен думать, что сам Деникин хотел погромов. Даже и он, при всем его антисемитизме, не мог не понимать гибельного значения погромов для его же армии. Но и он был бессилен в этом отношении, да и не имел склонности выступить в защиту евреев.

Вторая характерная черта, которая отличает само течение погромов той и другой их полосы, заключается в том, что среди войск армии Петлюры все же наблюдались случаи, когда отдельным лицам или частям удавалось предотвращать или приостанавливать погромы. Два из таких случаев цитирует в своем докладе Темкин. Другие два случая приводятся в докладе Комитета помощи жертвам погромов. В Коростене 13 марта 1919 года солдаты Красной армии учинили еврейский погром. Подоспевшие солдаты армии Петлюры, которые вели тогда наступление, приостановили этот погром. В Белой Церкви украинская армия, сменившая в августе армию Шкуро и красных, последовательно громивших местечко, вела себя вполне достойно, пока ее не сменили, в свою очередь, банды Зеленого, учинившие немедленно погром. Затем несчастное местечко изведало нападение банд Соколова, после чего командованию украинской армии вновь удалось установить на короткое время порядок…

В Лубнах погром был избегнут благодаря тому, что в рядах украинской армии нашлось 100 человек, которые вышли с оружием в руках против погромщиков. 14 из них погибло, но город был спасен. И мне вспомнилось при чтении этой части доклада о Лубнах, что и в 1905 году образовавшийся там городской комитет обороны тоже спас тогда город от погрома…

Таких фактов деникинская армия не знала. Там за такое заступничество и защиту евреев «виновных» постигало увольнение со службы…

Третья параллель, весьма невыгодная для армии и правительства Деникина, получается при сопоставлении деклараций украинского правительства по еврейскому вопросу, законов о персонально-национальной автономии и еврейских общинах – с ограничительными нормами для евреев в царстве Деникина по образованию, гражданской и военной службе. Здесь, среди украинского правительства, стремление привлекать представителей еврейства ко всем ступеням государственной службы, там, у Деникина, исключение евреев-офицеров из армии, гласных-евреев из земств и городских дум.

А между тем сколько евреев с самого начала пошло добровольцами к Колчаку и Деникину. Сколько евреев, воспитанных на русской культуре, пошли умирать за Россию, бывшую всегда их мачехою! И с другой стороны, какая маленькая горсточка нас, евреев, примкнула с начала второй революции к украинскому движению… Конечно, в этом факте не было ничего удивительного. Принципы Вильсона прозвучали еще так недавно, осуществление украинским народом своего права на самоопределение было еще таким новым, свежим явлением, что не только обыватель, но и еврейская интеллигенция, за редкими исключениями, не усвоили себе и не осмыслили всего происшедшего. Но факт все же остается фактом… Евреи были представлены весьма значительно и в рядах большевиков, и, вначале, в рядах деникинской армии. С украинским движением из евреев пошли лишь несколько человек.

С Добровольческой же армией Деникина, Юденича и Колчака рука об руку шли представители российских и еврейских капиталов, крупной индустрии. И даже после всех погромов деникинской армии на клич его заместителя, Врангеля, вновь поехали и капиталисты, и промышленники.

Наконец, еще одна из многих параллелей, оттеняющих разницу в характере деникинского и украинского движения. В Киеве, в присутствии Драгомирова и Бредова, шел открыто еврейский погром. Никогда ничего подобного не бывало в месте нахождении Директории, будь то в Киеве, Виннице или Каменец-Подольском. Киевское население знает, по горькому опыту, разницу между этими двумя «режимами».

И все же, несмотря на все эти весьма существенные обстоятельства, за границей куда больше знают о погромах петлюровцев, нежели о погромах деникинской армии, невзирая на то что последние и количественно, и качественно значительно превзошли первые. Объясняется это не только пропагандой общероссийских кругов, имевших старые связи и большие средства в Америке и Западной Европе, но и тем бесспорным фактом, что первая по времени серия погромов должна была привлечь к себе наибольшее внимание, вызвать наибольший взрыв и негодование общественного мнения. Такова психология общечеловеческая, таковы естественные законы человеческой природы…

Кишиневский погром 1903 года произвел огромное впечатление на весь читающий и мыслящий мир, в процессе об этом погроме участвовали все лучшие силы российской адвокатуры. Объяснялось это долгим затишьем в области погромов после 1880-х годов, небывалой жестокостью этого погрома и явной виновностью Плеве и его агентов. Большое внимание выпало и на долю процесса о гомельском погроме, так как это был первый погромный процесс, который слушался при открытых дверях. Но когда в 1905 году разразилось свыше трехсот погромов, то чувствительность общества оказалась уже притупленной. Западная Европа и Америка реагировали уже не так горячо, как после Кишинева. Процессы об этих погромах проходили уже в более скромной обстановке и обслуживались по большей части местными адвокатскими силами.

Когда в городе или местечке после долгого «беспожарного» промежутка огонь съедает значительное количество строений, в которых жили бедные люди, немедленно учреждается комитет помощи пострадавшим, зажиточные люди и светские дамы проявляют огромную энергию, собираются очень внушительные суммы. Но если вскоре после этого снова случается еще более сильный пожар или если землетрясение или наводнение уничтожают хотя бы три четверти города, то во второй раз сила впечатления от несчастья значительно убывает, те же люди, которые проявляют при первом несчастье столько энергии, в повторных случаях оказываются вялыми и апатичными.

Февральские и мартовские погромы 1919 года разыгрались еще в бытность французов в Одессе. Все же еще работал телеграф, хотя бы французский провод, еще ходили сравнительно регулярно поезда. Но с каждым днем все средства сообщения украинских городов и местечек между собой уничтожались, равно как и возрастала степень отрезанности Украины от остального мира. Сведения о погромах армии Деникина уже просачивались с большим опозданием, не регулярно и бессистемно. Точно так же очень мало известно за границей о погромах Красной армии, начавшихся после упадка дисциплины в ее рядах на Украине, о жутких зверствах красной конницы Буденного. О погромах же армии Врангеля даже люди, следящие, подобно мне, весьма аккуратно за сведениями в этой области, знают лишь по слухам.

Что касается погромов, которые чинили разного рода банды, то на них останавливаться не приходится, так как в большинстве случаев эти банды слагались исключительно из искателей наживы, легкой праздной жизни и разгула за счет несчастного еврейского населения. Вожаки этих банд часто меняли свою фирму. Вначале они заявляли себя коммунистами, затем сторонниками украинского движения. Некоторые протягивали руку деникинской армии[22]. Мне рассказывали в Каменец-Подольском (осень 1919 года), что однажды Махно и даже, кажется, Зеленый выпустили неожиданно антипогромные воззвания, в которых указывалось на позорность грабежа…

Общность операций против большевиков, общий фронт связывали иногда регулярные войска как украинского правительства, так и Деникина с этими бандами. Даже самая отдаленная связь регулярной украинской армии с бандами Струка и др. приводила меня лично в отчаяние, явилась одной из причин моего ухода из состава парижской делегации. Но с другой стороны, надо помнить, что неумолимые законы войны часто приводят не только к такого рода контакту в области чисто технических операций (распределение сил на фронте, маневры и т. д.), но даже и к противоестественным союзам. Разве союз республиканской Франции с Россией времен Кишинева, Плеве и Распутина не был явлением весьма ненормальным? И разве державы Антанты отказались от союза с Россией, когда ее регулярные войска ураганом пронеслись по Галиции, громя и грабя еврейское население?

Есть еще одна психологическая черта, резко отделяющая отношение малоосведомленных широких кругов к личности вождей украинского движения и к генералам Добровольческой армии. Деникин в качестве военного по специальности, бывший генералом еще при существовании российской регулярной армии, априорно предполагается человеком реакционного и антисемитского направления. Но к писателю Винниченко и особенно к «бухгалтеру» Петлюре[23] предъявляются совершенно иные требования. Вообще, людям «знатного» происхождения, проделавшим большую бюрократическую карьеру, обывательская мораль, в подсознательном пиетете к их блеску и величию, часто прощает не только весьма скверные повседневные «шалости», но даже и самые бесчеловечные преступления против целого народа. Иное дело люди «низших» сословий и представители либеральных и чисто трудовых профессий. Им ставят в сугубую вину малейшую неосторожность, к ним предъявляют самые суровые требования. Если бы Деникин издал даже с запозданием хотя бы одну декларацию, тождественную по содержанию с воззваниями Петлюры и украинского правительства, то это произвело бы куда более сильное и выгодное для Добровольческой армии впечатление, нежели все декларации Петлюры. Слишком глубоко еще сидит в народах бывшей России рабское чувство. Всякое милостивое слово барина ценится больше, нежели искренние заявления подлинных демократов, запечатлевших служение угнетенному народу не генеральскими эполетами, а сидением в тюрьмах и скромной, непритязательной личною жизнью интеллигента-труженика.

Никогда целый народ не может быть в роли подсудимого. Нет «плохих» и «хороших» народов, а есть лишь разные ступени развития каждого данного народа. Есть более культурные и менее культурные, более дикие и менее невежественные народы. Чем более забитым и темным является большинство населения страны, тем острее формы его недоброжелательности к тому меньшинству, которое живет среди него и имеет свою особую религию, особые обычаи и нравы.

Мне привелось жить одно время в Лионе, в мелкобуржуазной французской семье, которая сдавала комнаты со столом. Там же жил и столовался японец, студент лионского университета. Все его манеры, движения, привычки служили для хозяев-французов излюбленным предметом издевательства в его отсутствие. А между тем это был весьма культурный и интеллигентный человек… Однажды он пригласил меня к себе на вечер, у него собралась вся лионская колония японской молодежи. И когда некоторые из них, поусердствовавши в отношении спиртных напитков, охмелели, они забыли о моем присутствии и стали подтрунивать над европейскими и специально французскими обычаями…

Терпимость и умение понимать всю естественность различий в нравах разных народов требует известного уровня культуры. Такой уровень не мог быть уделом народов, косневших во тьме и невежестве под игом российского самодержавия. В этом отношении все народы бывшей России, а в том числе и ее еврейское население, являются естественным продуктом того режима, в котором они воспитались. Мы все жестоко заблуждались, когда думали, что с падением рабовладельцев и их строя рабы сразу превратятся в истинных свободных граждан. Институт рабства одинаково развращает обе стороны. Фраза Керенского о «взбунтовавшихся рабах» есть лучшее из всего того, что им сказано в дни его подъема и экстаза.

Говорят об особенном антисемитизме украинского, польского и румынского народов. Опять-таки весь вопрос сводится к степени культурности этих народов, к большему сравнительно количеству еврейского населения в этих странах, нежели в Великороссии, Сибири или на Дону и на Кавказе. А главное – антисемитизм насаждался из центра больше всего там, где жили еврейские массы, в черте оседлости.

И все же, как свидетельствуют многие источники, в том числе доклад Темкина, самыми жестокими погромщиками в рядах армии Деникина оказались не украинцы, а чеченцы. Вообще, в армии Деникина украинцы составляли сравнительно незначительную ее часть. В ее рядах были и великороссы, и донцы и т. д.

И во всяком случае, надо быть осторожным с обобщениями.

Подобно тому как мы, евреи, справедливо слагаем с себя ответственность за все деяния комиссаров-евреев и за гнусные поступки тех евреев, которые принимали участие в работе большевистских чрезвычаек, так и украинский народ имеет полное право отречься от своих подонков, запятнавших себя погромными преступлениями. Пускай среди украинского народа есть 200, 300, 500 тысяч злодеев-погромщиков, но этого нельзя распространять на остальные 30 с лишним миллионов коренного украинского населения. И когда мы говорим: «все украинцы – погромщики», мы уподобляемся тем, кто утверждает, что «все евреи – большевики».

Если же количество погромщиков и злодеев среди украинского народа оказалось неизмеримо большим, нежели количество садистов-евреев в чрезвычайках, то остается только глубоко пожалеть о первом из этих явлений и порадоваться, что среди еврейства жестокость и дикость были проявлены и количественно, и качественно в значительно меньшей степени.

«Нет плохих народов». Но бывают очень плохие правительства, плохие законы. Еврейское бесправие приводило в России к тому, что еврейская молодежь росла в ненормальных условиях, в тесноте и удушливой атмосфере «черты». Ее жажда к знанию и просвещению в большинстве случаев удовлетворялась чтением демагогических брошюрок, в которых рисовался будущий социалистический рай. Процентная норма приводила к соревнованию еврейских детей между собой уже в раннем возрасте, у порога гимназии, такого рода «спорт» вряд ли мог оказывать благодетельное влияние на молодые души. Затем начиналась «протекция», иногда подкуп… Для того чтобы попасть в учебное заведение, все средства казались еврейству, народу книги, приемлемыми. А между тем какой след оставался в душе мальчика или юноши, который знал, что он принят благодаря протекции, сыновья же соседей, выдержавшие экзамен лучше или не хуже его, не приняты… Трудность достижения положения, отличий, высоких должностей и на военной, и на гражданской службе развивала больное, оскорбленное самолюбие, а параллельно с сим такое же болезненное честолюбие и самомнение у тех немногих, кому удавалось, несмотря на все препятствия, выдвинуться. Прибавьте ко всему этому общий фон безотрадной, тяжелой борьбы за нищенское существование еврейских масс, скученных в грязных, пыльных местечках черты, издевательства и вымогательства полиции…

Неудивительно, что при таких условиях еврейская молодежь проявила склонность к максимализму во всех областях жизни, в вопросах социальных и национальных. Неудивительно, если среди большевиков-комиссаров в городах и местечках бывшей черты с преобладающим еврейским населением оказалось так много евреев.

Что касается крестьянского населения в Российском государстве, то его жизнь регламентировалась нормами, создавшими для крестьян почти рабское состояние. Право передвижения, право отлучиться из своей деревни – все это требовало разрешения «начальства».

Умышленно медленное распространение грамотности, задерживаемое правящими классами, первобытные способы сельского хозяйства, податная и воинская повинность при отсутствии прав гражданина были теми причинами, благодаря которым большинство крестьянства оставалось в состоянии дикости и темноты. Те же из крестьян, которые уходили из села на отхожие промыслы в город или же переходили в кадры рабочего городского пролетариата, получали от городской культуры главным образом то, что заключалось в ее нездоровых ростках.

Когда пало самодержавие, когда армия самочинно бросила фронт и побежала по домам, исчезли те железные обручи, которыми держалась огромная деревянная бочка. И бочка распалась, рассыпалась…

Все лучшее, честное и крепкое в крестьянстве устояло и не поддалось пьянящему угару от внезапно нагрянувшего полного освобождения. Но зато все, что таило в себе и село, и город преступного и злодейского, вышло наружу и воскресило старые сказания и быль о великих российских бунтах, о вольных бандах разбойников на Волге, в Сибири, о гайдамаках второй половины XVIII столетия… Главным объектом для разбойничьих инстинктов было, конечно, еврейское население, как наиболее чужое по религии, и по одежде, и вообще по внешнему виду и обычаям. Помещики успели уехать или удачно укрыться, как и представители старой власти, полиции. Впрочем, им достаточно было переодеться в скромное одеяние городского среднего обывателя, рабочего или крестьянина и уехать из места их постоянного пребывания. И они уже тонули в безбрежном море «христианского населения». Иное положение было у мирного и беззащитного еврейского населения. Внешний вид, акцент, произношение отмечали в большинстве случаев с первого же взгляда еврея. Это было весьма удобно и просто, облегчало работу погромщиков… Жажда крови, грабежа, половая разнузданность искали для себя оправдания в том, что жиды – и чужие, и большевики. А когда украинские надднепрянские войска очутились в Галиции, явилась новая возможность легкого противопоставления и распознавания «своих» от «чужих». «Свои» – это войско, «чужие» – это галицийское население. И начались нападения на села и деревни, грабили и насиловали тех же украинцев, но галицийских, бывших подданных Австро-Венгрии…

Глава 25. Винниченко и Петлюра. Их неосторожные фразы и нерешительность в период первых погромов

Исходя из того глубокого убеждения, что все украинские правительства времен Центральной рады, и гетмана Скоропадского, и Директории абсолютно свободны от всякого подозрения в отношении организации погромов или же сочувствия таковым, я позволю себе теперь остановиться на вопросе о том, были ли Директория и состоявшие при ней правительства всегда достаточно осторожными и умелыми в деле борьбы с погромами и их подавления.

Как уже упоминалось выше, в начале января 1919 года, после избиений евреев-пассажиров в Бахмаче или Конотопе шомполами еврейская делегация навестила Винниченко. По словам делегации, последний обещал предпринять возможные меры, но тут же обронил несколько слов о том, что еврейство поддерживает большевиков, а также и фразу: «Не ссорьте меня с армией».

Всякий, кто знает Винниченко ближе, в его домашней, интимной среде, никогда не поверит, чтобы этот испытанный и верный друг всех угнетенных народов не только враждебно, но даже недоброжелательно относился к еврейству. Конечно, в настоящем случае у него могли вырваться опрометчивые и неосторожные слова. Но он был слишком недавно «у власти» и по всей своей демократической сущности говорил с делегацией запросто, бесхитростно, не подбирая слов и выражений… Со всех сторон ему сообщали о том, что еврейство не сочувствует украинскому движению, которым он в то время был так целиком, весь захвачен. «Не ссорьте меня с армией» значило, очевидно, что участие евреев в большевизме может создать усиленный антисемитизм в армии, преодоление которого окажется не под силу Директории и приведет к «ссоре» верховной власти с армией.

Вообще, каждого человека надо брать целиком, когда его судят. Нельзя по одной неосторожной фразе составлять суждение. Надо всегда учитывать и обстановку, и момент, когда эта фраза произносится. Участие еврейства в большевистском движении вывело из состояния душевного равновесия и трезвого, справедливо-объективного отношения к этому вопросу весьма многих испытанных борцов за права и свободу того же еврейского народа. Набоков совсем еще недавно, в своей статье о «Временном правительстве», напечатанной в первом томе «Архива русской революции», счел почему-то необходимым отметить, что подавляющая часть Совета Российской Республики были евреи, что у Урицкого была наглая еврейская физиономия (как будто не бывает наглых нееврейских физиономий) и что фамилия Нахамкес весьма неблагозвучна…

Но куда дальше зашел Карабчевский во II томе его последнего мемуарного произведения: «Что глаза мои видели». На с. 10 бывший защитник интересов еврейства в Кишиневе и защитник Бейлиса, поседевший в судебных боях за правду и справедливость, утверждает дословно следующее: «Еврейство, вообще, наклонно быть ржавчиной всякого государства, оно незримо, но неустанно разлагает его». «Если пророчество Достоевского сбылось и евреи погубили Россию, то остается самим русским учесть этот жестокий урок и попробовать воскресить ее».

Жутко и стыдно было читать эти строки, жутко за несчастное родное еврейство, стыдно за Карабчевского…

И если Карабчевские и даже Набоковы могли настолько утерять правильное понимание и оценку всего происходящего и чувство меры и справедливости, если из-под их пера появились такие нелепые обвинения (Карабчевский) или такие неудачные выражения (Набоков), то нельзя в таком случае быть очень строгим к неосторожным словам, которые вырвались у Винниченко в самом начале, когда вопрос об участии евреев в большевизме еще не был и не мог еще быть основательно изучен и продуман.

О Карабчевском говорить не приходится. Он уже весь в прошлом. Жаль, что он выпустил в свет свои мемуары…

Иное дело Набоков. От него можно еще и ожидать, и требовать многого. И нет сомнений, что он сам теперь должен уже чувствовать, насколько неудачно и неэстетично звучат его замечания об Урицком и Нахамкесе… Обывателю простительно считать неблагозвучными имена Хаим или Лейб и находить красоту в слове «лейб-гвардия» или дон-Хаиме, фамилии знатного испанского рода. Но В. Д. Набоков не есть средний обыватель… Всякий, кто знает Набокова, никогда не поверит, что он антисемит. А то, что таится где-то в глубине, в наследственной, подсознательной сфере, ему удастся, конечно, подавить в себе и остаться прежним Набоковым, рыцарем права и справедливости.

Куда больше объясняет причины погромов не злополучная фраза Винниченко, сказанная еврейской делегации, а его же искренние строки во 2-й части «Видродження нации» (с. 216). «Часто бывало, – пишет он, – что при Генеральном Секретариате[24] около здания, где заседало Правительство, на карауле стояли патрули с большевистским настроением. Если бы они имели больше инициативы, они могли бы в любой вечер арестовать нас, вывести в поле и расстрелять».

Но люди остаются людьми… Тот же Винниченко, как непримиримый противник Петлюры, представителя более умеренных, а по словам Винниченко, мелкомещанских, буржуазных течений, обвиняет Петлюру в том, что он не расстрелял Семесенко после проскуровского погрома и ограничился лишь его арестом. Нет сомнений в правильности взгляда Винниченко на злодейское, тяжкое преступление Семесенко. Является лишь вопрос, мог ли в то время Петлюра расстрелять Семесенко[25], или же, быть может, он сам был в таком положении, что его могли в любой момент расстрелять фанатики и шовинисты украинской национальной идеи, раздувшие факт участия проскуровской еврейской молодежи в большевизме в ее попытку большевистского восстания «изнутри». И если почти все погромы эпохи Директории вызывались преимущественно жаждой грабежа, бессмысленных жестоких убийств и гнусных насилий, то в Проскурове главным мотивом погрома являлась изуверская месть за участие евреев в большевизме. Об этом свидетельствуют и показания проскуровских же евреев, и доклад Комитета помощи жертвам погромов при Российском Красном Кресте.

Окончательное суждение о Семесенко, этом звере в образе человека, как и суд над всеми ему подобными, впереди, он еще наступит. Тогда же выяснятся и все обстоятельства, все мотивы, благодаря которым Семесенко не был расстрелян.

Вообще, Винниченко проявляет слишком большую страстность в оценке личности Петлюры. Он, видимо, не может простить Петлюре того факта, что последний не допустил в свое время перехода Директории на систему чисто советской (радянской) власти.

И в той характеристике, которую он дает Петлюре, чувствуется много субъективного раздражения против своего главного политического противника. Это сквозит и в тоне, и в форме тех выражений, к которым прибегает в данном случае Винниченко.

Сам же он дает сначала яркое изображение бессилия Директории. Коменданты были фактически бесконтрольны (Видроження нации. Т. III. С. 144). В армию влились в большом количестве русские черносотенцы. Директория и правительство в Виннице были далеки, проверка на местах являлась немыслимой. И дальше, на с. 185-й, Винниченко устанавливает, что русские офицеры разлагали армию, провоцировали погромы и бандитизм. Сами эти офицеры подбивали солдат «погулять» (с. 187). Каждый старшина имел для себя, для семьи и даже для знакомых автомобили. А министры ходили пешком, ибо первый встречный офицер мог забрать у министра автомобиль, невзирая на его протесты и удостоверения (с. 239, примечание).

«Совет Министров был еще безвластнее и беспомощнее, чем Директория» (с. 239). Правда, Петлюра был в течение всего времени существования Директории не только членом Директории, но и «главным атаманом» армии. Но что же представляла собою сама армия и стоявшие во главе отдельных частей и отрядов атаманы?

На с. 365–366 Винниченко устанавливает, что наблюдалось «два сорта» атаманов, которые «откручивали погромный кран». К первому сорту принадлежало «черносотенное, явно контрреволюционное и провокаторское русское офицерство, составлявшее значительный процент старшин украинского войска».

Эта «атамания» являлась в известной мере инициатором и организатором погромов. Ей было интересно и необходимо дискредитировать украинскую власть…

Попутно «они набивали себе карманы награбленным добром».

«Второй сорт атамании» – чисто украинский. «Тут выступал главным образом национальный момент. Сыновья лавочников, кулаков, попов и простого селянства, они уже с детства были отравлены духом антисемитизма. Обострение национальных конфликтов, склонность еврейских рабочих к большевизму развязали руки этим темным душам и как бы создали воображаемое право дать волю своим грязным эмоциям. И конечно, такие люди при такой подходящей оказии так же грабили, крали и шантажировали на этих погромах в меру своего хотения».

Расписавшись в собственном безвластии и бессилии во время своей бытности в Директории, столь знакомых мне еще со дней восстания в Триполье, а засим по моей поездке в конце января 1919 года в Одессу, Винниченко предъявляет вслед за тем обвинения к Петлюре за бездеятельность в отношении борьбы с погромщиками. Он приводит свои разговоры с Петлюрой, который говорил ему: «А почему евреи не боролись вместе с нами против гетманщины?» (с. 187). Винниченко забывает при этом свои собственные подобного же рода неосторожные и опрометчивые слова, сказанные им в свое время в Киеве еврейской делегации (см. выше).

На с. 367 Винниченко делает оговорку в отношении Петлюры: «Я не хочу сказать, что Петлюра имел особенную ненависть к еврейству. Нет, он был обыкновенный мелкий мещанин, с легким налетом «либерального», обывательского антисемитизма, «демократический обыватель», который готов был «принципиально признать евреев такими же людьми, как и все», готов был даже дать им «все» права, но у которого с детства сидела антипатия к этой расе. Обострение национальной борьбы и склонность еврейского пролетариата к большевизму в душе этого «героя» также вызвали свободу для этой антипатии… Он сам считал еврейство виновным в том, что среди него были большевики».

На с. 372 Винниченко утверждает, что он сам тщетно требовал кар для погромщиков.

Приведенная характеристика Петлюры резко расходится с тем, что мне неоднократно говорили о нем такие близко знающие его люди, как Шульгин, Прокопович, Мациевич, Мазепа, Матюшенко и др.

Винниченко писал свою книгу в тот период, когда он искренно пришел к убеждению, что украинское движение затормозилось исключительно из-за его «мещанского» характера. Он искренно думал, что Директория должна была с самого начала стать на советскую (радянскую) точку зрения. Но помешали «мещане» с Петлюрой во главе…

Во всяком случае, столь коренное и резкое расхождение в отзывах о Петлюре со стороны Винниченко и ряда других весьма уважаемых лиц невольно приводит к заключению о необходимости отложить окончательное суждение по этому вопросу до наступления более нормальных условий жизни. Мне же лично, по моим непосредственным восприятиям и впечатлениям, представляется, что ни Винниченко, ни Петлюра отнюдь не являются антисемитами. Но они оба в первые 2–3 месяца (январь – март) проявили неосторожность своими непродуманными словами об участии евреев в большевизме. Петлюра же проявил растерянность и нерешительность в принятии с первого же дня, когда началось разложение армии, самых беспощадных и решительных мер против погромщиков. Быть может, от него отшатнулась бы тогда значительная часть армии, зараженная антисемитизмом, быть может, он бы даже погиб, как те 14 героев, которые пали в Лубнах, при защите города от погрома. Но он на такой явный для себя риск не пошел, так как считал, видимо, наиболее ценным и важным для себя достижение своего национального идеала, опасался «ссоры» с армией, в которой видел необходимость для защиты от большевиков. Психологическая же разница была в том, что Петлюра видел в большевиках двоякую опасность – и социальную, и национальную, Винниченко же находил необходимою борьбу с надвигавшимися с севера большевиками как с «москалями», приветствуя в то же время их социально-экономическую программу и советскую систему.

Если Винниченко находил, что надо выступить с решительными мерами, то он, как глава Директории, мог во всяком случае сделать в своей области очень многое. Он мог выступить с декларацией такого содержания, каковое он считал уместным. Он мог поставить в ультимативной форме требование Петлюре, как стоящему во главе армии, о самой беспощадной борьбе с погромами, мог всенародно, печатно, отмежеваться от растерянной бездеятельности, проявленной вождями армии в первые месяцы погромной эпохи. Но он этого не сделал. Уже в феврале 1919 года он ушел из состава Директории. И ко всему последующему периоду он подходит с более строгими требованиями, чем ко времени своего пребывания у власти.

Цитируя наказ Петлюры от 20 июля 1919 года, Винниченко его резко критикует, находит обоюдоострым. А между тем этот наказ был уже много удачнее всего того, что говорилось и писалось в первые месяцы 1919 года. Он напечатан в официозе, в «Вестнике Украинской Народной Республики» от 26 июля. Содержание его следующее: «Главный Атаман предписывает всем командирам частей, а также представителям державного Инспекториата, за их личной ответственностью, следить за тем, чтобы на местах размещений их частей не допускалось никакой погромной агитации. Главный Атаман предписывает широко оповестить население и казачество про то, что еврейское население стало на путь активной помощи нам в борьбе с врагом и в устроении украинской независимой республики и что посему всякие насилия принесут нам лишь вред, внесут разложение в наши ряды и погубят все дело».

Цитирует Винниченко в своей книге (с. 369, примеч.) также статью из «Визволення» за 20 июля, в которой автор, член следственной комиссии о погромах, знакомит читателей с законом 27 мая об «особой следственной комиссии» для всестороннего расследования виновных в еврейских погромах, злостной агитации против еврейского населения и для предания их уголовному суду». Автор этой статьи о законе 27 мая 1919 года заканчивает ее заверением, что «если Фемида раньше была немой, то в настоящее время она будет говорить всей силой своего грозного голоса». Винниченко делает отсюда правильный вывод, что до 27 мая такой особой следственной комиссии еще не существовало.

Винниченко забывает при этом, что в январе и феврале, когда он был главою Директории, он тоже не удосужился создать такого рода комиссию.

Снова повторяю, что людей нельзя судить по одной только фразе. Надо принимать во внимание все прошлое каждого данного человека. Когда Плеве говорил, что евреи – революционеры, то за этими словами чувствовалась вся ненависть этого человека к революции и еврейству. В его устах это было не только объяснение, но и оправдание погромов. Когда Деникин предлагал еврейским делегациям воздействовать на большевистскую «еврейскую молодежь», в нем также ощущался антисемит, который даже отказался выпустить декларацию о равноправии евреев. Когда же Винниченко и Петлюра говорили об участии евреев в большевизме, то они лишь указывали на факт, который служит мотивом к погромам. Пускай и над ними тяготеет обвинение, пускай они проявили неосторожность и азартное увлечение основной целью движения. Им придется еще дать ответ и объяснения во всем этом и пред судом современников, и пред судом истории.

Но есть много и световых сторон в общем демократическом миросозерцании и в принципиальном отношении этих людей к еврейству, к его естественным правам на полное равенство с другими народами.

Над вождями централистского движения, над Деникиным и его ближайшими сотрудниками, протягиваются одни сплошные, мрачные тучи черной реакции и нетерпимости. И не видать даже проблеска света из-за этих неиссякаемых туч, уже низвергших на несчастное еврейство бесчисленные потоки ужасов и бедствий.

Несколько годов моей жизни, отданные ведению политических и погромных процессов, приучили меня выступать обвинителем правительства и его агентов в деле реакционной и антисемитской пропаганды. Обвинять приходилось в условиях весьма тяжелых, ибо и полиция, и весь следственный аппарат, и сам суд находились под полным влиянием того же правительства, имевшего всюду своих верных слуг и послушных исполнителей. И все те разоблачения, которые мы, политические защитники, делали, ставили нас самих в положение лиц одиозных для правительства, делали нас мишенью для всяческих преследований и мести с его стороны. Но зато выработалась привычка обвинять правительство не голословно, а с фактами в руках, не заочно, а в присутствии его же представителей, прокуратуры. И били мы не по лежачему, а по всесильному, мощному правительственному аппарату, который держал в своих руках судьбы всего населения огромнейшей Империи и мог в любую минуту нас раздавить. Летом 1906 года, после моего шестилетнего стажа помощника, я был утвержден Щегловитовым в звании присяжного поверенного. В те времена для еврея шестилетний стаж представлялся весьма непродолжительным, многие евреи-адвокаты до 1906 года и позже, когда короткий период «либеральничанья» Щегловитова закончился, пребывали по 20 с лишним лет в звании помощников. И знаменательно, что тот же Щегловитов, который утвердил мое вступление в сословие, впоследствии усиленно добивался и добился моего исключения из того же сословия за мои разоблачения в деле об убийстве Ющинского.

В ином положении находятся в настоящее время те люди, которые были во главе украинского движения или входят еще теперь в состав украинского правительства. Их может безнаказанно критиковать и обвинять во всех грехах и преступлениях каждый, кому только не лень. Вот почему я и счел своим долгом выступить в защиту этих лиц, с теми соображениями и доводами, которые были изложены в настоящей главе и вообще в данной книге.

Будучи сейчас не у дел, в отставке, и в состоянии полной личной независимости от украинского правительства, я взял на себя эту столь непопулярную в настоящую эпоху задачу. Сам я принадлежал недолго к составу правительства, да и то был лишь в роли технического товарища министра в течение каких-нибудь 2–2½ месяца. Но мне удалось весьма многое увидеть. Будучи противником ноябрьского восстания 1918 года, я случайно попал, однако, в его очевидцы. И я часто бывал подобен той мухе, которая, по остроумному замечанию Зангвилля в его книге «Без предрассудков», сидит на вертящемся колесе, сама его не крутит, но все видит.

И как ни приходишь и теперь в содрогание при воспоминании о мученическом пути, пройденном родным еврейским народом в последние годы, сколь бы ни наполнялась всякий раз душа негодованием по адресу палачей и убийц, надо воздержаться до поры до времени от весьма опасных обобщений и огульных обвинений по адресу всего украинского народа или по адресу его вождей и представителей. Тогда и мы, евреи, сохраним за собой право требовать от других народов, чтобы и они не обобщали зверств и жестокостей отдельных евреев-комиссаров и не перелагали на все еврейство ответственности за то, в чем повинна лишь незначительная его часть.

Когда же восстановятся нормальные условия жизни, когда снова начнет работать судебный аппарат со всеми гарантиями правосудия, тогда не будет пощады со стороны старых и испытанных борцов за правду тем, кто воистину обагрил свои руки кровью погромов, прямым ли участием в них или же подстрекательством и явным сочувствием. Тогда только, во всеоружии фактов, и не из-за угла, а лицом к лицу с врагом и противником, можно будет наконец полностью разобраться во всех подробностях погромов, их подлинном происхождении и отмежевать виновных от невиновных.

Карабчевский в своей последней книге говорит, что он советовал в свое время Керенскому предать суду Николая II, причем выразил свою готовность и желание взять на себя его защиту. Я лично отказался бы от этой защиты, как не взялся бы защищать и Деникина, хотя и не считаю его ни организатором, ни вдохновителем погромов. И Николай Романов, и Деникин – яркие носители антисемитизма, явные реакционеры.

Но я никогда не откажусь от защиты тех, кто стоял во главе украинского движения.

Глава 26. Российская великодержавность и империализм. Брайс. Книга Станкевича

Университетская молодежь в своем большинстве воспитывалась в России не столько на изучении уже существующих образцов государственного строительства, сколько на исканиях новых начал и методов для устроения социалистического государства будущего. Те же юноши и молодые люди, которые с ранних уже лет стремились лишь к собственной карьере и личному благополучию, ограничивались изучением отечественного государственного устройства с его табелью о рангах, сословиями и т. д.

Но и зрелое поколение, за редкими исключениями, проявляло куда больше интереса к учению Карла Маркса и к теориям других апостолов и провозвестников будущего, нежели к существующей полтора века конституции Соединенных Штатов. Лучшие представители российской интеллигенции отдавали все свои силы на раскрепощение крестьянства, отчетливо понимали его экономическую порабощенность и всю несправедливость привилегий для дворянства и помещичьего сословия. Но весьма немногие из них глубоко задумывались над тем национальным гнетом, в котором пребывали все народы России, за исключением господствовавшей народности, великороссов. А между тем великорусский народ составляет меньше половины (немного свыше 40 %) общего населения бывшей Российской империи. И разве преобладание одного народа над другим, искусственное и насильственное вытеснение языков народных масс и водворение на их место языка одной из всех народностей, не создавало привилегированного положения для великороссов и русского языка, в ущерб другим народностям и языкам?

«Декларация прав человека и гражданина» конца XVIII века, покрывшая французский народ вечною и неувядаемою славой, устанавливала равенство гражданских и общечеловеческих прав для отдельных лиц, в пределах каждого данного государства. Но народы также слагаются из отдельных людей, а между тем равенство прав народов все еще не осуществлено, и 14 пунктов Вильсона, эта великая декларация XX столетия о правах народов, все еще не проникли в сознание даже наиболее культурных и образованных людей нашего времени. Милюков хотел непременно отобрать у турок чужой и чуждый для России по населению и языку Константинополь, не желая в то же время поступиться в пользу финского народа его родной Финляндией, Родичев находил нормальным отторжение Чехии от немецкой Австрии, но не мог себе даже представить отделения от России Эстонии или Грузии, не говоря уже о родственной по славянству Украине…

А между тем все прошлое говорило отнюдь не в пользу той опеки, которую взяла на себя Великороссия над всеми остальными частями России. Станкевич, автор недавно вышедшей книги «Судьбы народов России», приводит тот общеизвестный факт, что в 1828 году в Польше было, в отношении к количеству населения, больше училищ, чем в 1900 году. Грамотность, как известно, легче всего приобретается на материнском языке. Вот почему и получились те результаты грамотности по губерниям, которые цитирует Станкевич и которые показывают, что в местностях, где население сумело организовать домашнюю нелегальную школу с преподаванием на местном языке, там и процент грамотности оказывался высоким. И наоборот, там, где население довольствовалось правительственной школой, количество грамотных было весьма незначительное.

Конечно, в прибалтийских землях, где было сильно влияние культурного соседнего Запада, грамотность процветала. На Украине же, где даже было запрещено в течение многих десятков лет печатать книги и даже Евангелие на украинском языке, народ коснел во тьме и невежестве… Еще в 1863 году министр внутренних дел Валуев объявил, что «никакого особенного малорусского языка не было, нет и быть не может». А между тем Императорская академия наук признала, что украинская литература стоит по своему уровню значительно выше многих литератур других славянских народов.

Историческая совместная жизнь великорусского и украинского народов, по удостоверению комиссии в составе академиков Зелинского, Корша, Лаппо-Данилевского, Ольденбурга, Фаминцина, Фортунатова и Шахматова, невзирая на все запреты, «усугубила те диалектические отличия, с которыми предки украинцев, с одной стороны, и великороссов, с другой стороны, выступают в начале нашей истории». И они отрицают существование общерусского языка.

Старые правители России не понимали, что здание государства может быть прочным лишь при крепком фундаменте. Вместо того чтобы черпать силу Российского государства из корней, из глубоких недр ее многочисленных народов, они систематически старались свести все многообразие исторической и национальной жизни этих народов к одному общему казенному знаменателю, к идущему сверху единству.

Но и в настоящее время, несмотря на все уроки прошлого, российская интеллигенция все еще не пришла к сознанию о необходимости не только прокламирования, но и осуществления полного равенства прав великороссов, украинцев, литовцев и т. д., как в разрешении вопроса о государственном устройстве, так и вопроса о культуре и языке. И когда российский интеллигент говорит о преимуществах русского языка, как более богатого и уже достигшего весьма значительного развития, то невольно вспоминается помещик, доказывающий все преимущества и выгоды крупного землевладения пред мелким… Оба по-своему правы. И язык, и та или иная форма землепользования могут достигнуть той или иной ступени развития в зависимости от степени благоприятствования им тех обстоятельств, при которых они развиваются.

В Дании мелкое землевладение дает на десятину лучшие результаты, нежели крупное. Венгерский и чешский языки достигли весьма большого развития. Болгары и сербы выработали на своих родных языках научную и судебную терминологию.

О том, как понимают в Соединенных Штатах необходимость полноправия всех частей, из которых составляется государство, весьма наглядно свидетельствует случай из жизни американской протестантско-епископальной церкви, рассказанный в известной книге Брайса «Американская Республика»[26].

«Несколько лет тому назад, – повествует Брайс, – американская протестантско-епископальная церковь была занята, на своем съезде, вопросом о ревизии литургии. Предполагалось, что желательно ввести в число коротких молитв одну молитву для всего народа, и один известный теолог предложил следующую формулу: О Творец, благослови нашу нацию».

«Принятая в послеобеденном заседании, под импульсом момента, формула эта была подвергнута на другой же день новому рассмотрению. Слово нация вызвало у части собрания столько протестов, как слишком точно подчеркивающее признание единства нации, что первая формула была отвергнута и заменена следующей фразой: «О Творец, благослови Соединенные Штаты».

И прав Брайс, когда он говорит, что Соединенные Штаты есть настоящая республика республик, государство, которое хотя и составляет нечто целое, но состоит из отдельных штатов, еще более необходимых для его существования, нежели оно, целое, необходимо для них, его частей.

Таковым является правильное, настоящее понимание федерации. Как я писал в 1917 году в «Народном слове», органе Трудовой народно-социалистической партии, федерация отнюдь не есть понятие противоположное автономии, она является лишь формою добровольного соединения автономных государств на почве их общих интересов, договорным соглашением между ними. Наоборот, автономия есть сущность, содержимое, зерно, комплекс прав населения, живущего в каждом кантоне или штате. Английская же терминология разумеет под словом «автономия» даже полную государственную самостоятельность, что является вполне правильным и в отношении истинного федеративного государства, где отдельные составные его части вполне самостоятельно заключают между собою договор, как равные с равными.

И меня всегда поражало, сколь сумбурно и неправильно понимали смысл «автономии» и «федерации» российские политические партии[27].

Автономия считалась почему-то чем-то меньшим, чем федерация, противополагалась ей. А между тем понятие об автономии не есть нечто застывшее и определенно-точное, так как таковая может быть весьма различной по своим размерам и содержанию, может быть и «куцей», и всеобъемлющей. И вся путаница в понятиях, противопоставление автономии и федерации происходили потому, что даже наиболее сознательные и просвещенные в национальном вопросе представители российской интеллигенции хотели дать, именно дать яко дар народностям, автономию, причем лишь куцую (по образному московскому выражению Челнокова «автономийку»). Конечно, такая «автономийка» была бы чем-то значительно меньшим, нежели та самостоятельность, которая существует в настоящих федеративных государствах, где население отдельных штатов само выговаривало свои права.

И когда я однажды, в виде испытания истинности федералистических настроений моих собеседников из российских кругов в Париже, предложил одному из них, заявлявших себя федералистами, начать с замены названия России и наименования будущего проектируемого им федеративного государства «Соединенными Штатами Восточной Европы», он почувствовал себя даже оскорбленным и задетым за живое одной возможностью такой мысли… И это был один из умнейших и даровитейших представителей российской интеллигенции, беседа же велась летом 1919 года, уже после распадения Российского государства, когда он искренно склонялся к необходимости принятия федеративного принципа как основы будущего устроения нового Российского государства.

Вообще, из всего того, что было сказано и написано представителями российской интеллигенции в последние годы по национальному вопросу в связи с вопросом о федерации, мне привелось встретить одну лишь книгу, отмеченную глубоким, проникновенным пониманием сущности этих вопросов при настоящем положении вещей и ясным изложением взглядов автора. Таковой книгой является уже упомянутое мною последнее произведение Станкевича «Судьбы народов России». В яркой и сжатой форме автор дает наиболее характерные черты из прошлого и настоящего Белоруссии, Украины, Литвы, Латвии, Эстонии, Закавказья, Финляндии и Польши. Каждой из этих земель и населяющим их народностям посвящена особая глава. Воспитанный целиком на русской культуре, горячо любящий ее, Станкевич подходит ко всем названным народностям, их языку, верованиям и нравам с необыкновенной теплотой, сочувствием и задушевностью. Все содержание книги звучит, словно гимн равенству всех народов. В страстных мечтаниях и поисках путей к воссозданию на месте распавшейся России такого же большого, но мощного внутренней силой федеративного государства, Станкевич в заключительной главе правильно указывает, что достижение этого идеала возможно лишь на основах общего нового договора между народностями. «Задача теперь не в том, чтобы, исходя из единства, создать разнообразие, но, наоборот, многообразие привести к единству». «Россия может быть построена только снизу. Не самостийность мелких народов, а нивелирующий и не считающийся с жизнью русский национализм является ныне разрушительной идеей» (там же). «Почему маленькая Финляндия не требует для обеспечения от России Петербурга, а громадная Россия для обеспечения от возможной опасности со стороны Финляндии требует всей Финляндии». «Было бы весьма оригинальной теорией признать, что наличие хорошего порта на территории какого-либо народа тем самым не дает ему выгод, а обрекает на рабство другому народу». Станкевич напоминает, что централизм привел Россию к распаду, и взывает к чувству исторической справедливости и взаимной выгоды соединения народов, объявивших себя самостоятельными. Он находит, что именно они, и только они, сами народы бывшего Российского государства, должны впоследствии построить на основах взаимного соглашения общее федеративное государство. «Лучшая и даже единственная гарантия против России, – обращается он к этим народам, – самим построить ее». «Полное освобождение народов и даже их временная государственно-правовая обособленность друг от друга гораздо более соответствует духу времени, чем порабощение их заново».

Благородный федерализм Станкевича построен отнюдь не на военных соображениях. Он является врагом войны с той поры, как сам ее недавно проделал, и призывает ко всеобщему разоружению. Но он исходит из соображений экономических и общекультурных и правильно указывает, что «эволюция всего мира совершается в сторону широких группировок» (с. 365).

Много времени пройдет, пока все эти здоровые и правильные мысли проникнут в сознание даже того тонкого интеллигентского слоя, который уцелел после разгрома, разорения и мытарств, выпавших на долю российской интеллигенции.

Но столько же времени понадобится и для отчетливого уяснения взаимоотношений между национальным вопросом и системой государственного строительства в сознании народностей, воспрянувших от национальной спячки и ищущих своего национального и государственного самоопределения. Я встречал, например, таких украинских шовинистов, которые никак не могли себе представить необходимости и целесообразности устройства самой Украины (внутри) на федеративных началах, ввиду ее огромных размеров и 40-миллионного населения. Подобно российским централистам, они твердили о единой, унитарной и централистской Украине…

Ссылка на маленькую Швейцарию, построенную на строгих началах конфедерации, представлялась для них нисколько не убедительной. Были среди них и такие (правда, весьма немногие, как весьма редкие исключения), которые уже мечтали и о протяжении границ Украины до Каспийского моря, и даже о Турции и Константинополе, как будущих колониях Украины, о пресловутых проливах… Но это уже являлось тяжелым наследием российского империализма, под влиянием коего воспитались эти люди.

Невольно вспоминалась легенда о Моисее, который вывел еврейский народ из Египта и водил его 40 лет по пустыне, пока привел его в обетованную Всевышним землю… 40 лет были необходимы для того, чтобы исчезло то старое поколение, которое впитало в себя, в плоть и кровь свою, психологию египетского рабства. Раб почти всегда заимствует обычаи, навыки и взгляды своего хозяина. Он может его ненавидеть, но он ему подражает…

Неужели же и теперь понадобятся 40 лет для исцеления или исчезновения психологии и рабовладельцев, и рабов бывшей России? Хочется надеяться и верить, что грядущее мирное сожительство ее освобожденных народов придет куда быстрее, значительно раньше.

Но есть один народ, которому не суждено приобщиться ко всем благам территориально-национальной автономии на территории бывшего Российского государства. По горькой иронии его исторических судеб как раз на его долю выпали наибольшие муки и испытания при распадении России и воцарении анархии. Это тот народ, который везде, во всех государствах, является лишь национальным меньшинством, бездомным, в лучшем случае терпимым, а часто и нетерпимым скитальцем, народ Библии, тот самый еврейский народ, который уже дал так много всему человечеству в наилучших выявлениях общечеловеческой культуры, науки, искусства, в истории развития идей свободы и гуманизма.

Глава 27. Грядущие судьбы и ближайшие задачи восточноевропейского еврейства

Всякий, кто читал статью В. Шульгина «Пытка страхом», должен признать, что она представляет собою верх ненависти и изуверской злобы по адресу еврейства. Но те приказы и переписка высших чинов деникинской армии, которые приводились выше, разве не дышат такою же зоологической ненавистью к еврейству?

Кого же, кроме самих себя, любят эти люди? Какой народ они защищают и на чей алтарь приносят они еврейство в жертву?

Конечно, я не говорю о Замысловских, люди такой категории являются антисемитами не по чувству, а по холодному расчету. Замысловский, Чаплинский, Болдырев делали свою карьеру на спине Бейлиса и еврейства.

Но этого нельзя сказать о Шульгине и ему подобных.

Кого же, повторяю, любил и любит В. Шульгин?

В Киеве, кажется, весной 1918 года ходила по рукам статья Шульгина, предназначавшаяся и уже набранная для напечатания в «Киевлянине», но затем снятая с очереди и не появившаяся в печати. В этой статье Шульгин со свойственной ему талантливостью доказывал, что все российское крестьянство это один сплошной вор, дворянство – обленившееся, никуда уже не годное сословие, а интеллигенция состоит либо из бунтарско-нигилистических, либо из дряблых и ни к чему не приспособленных элементов. Этот обвинительный акт против всего коренного населения России был столь же мастерски написан, дышал такой же жестокостью и злобой беспощадного прокурора, как и писания Шульгина о евреях. Невольно напрашивался вопрос, по какой же причине В. Шульгин так отстаивает целостность Российского государства, какие ценности являются для него столь дорогими в складе, в существе России, как таковой.

Вспоминая светлые промежутки в его деятельности, его статьи по делу Бейлиса, его одну или две честные, порывистые речи в Государственной думе, его личное участие в понуждении Николая II к отречению, нельзя не прийти к тому выводу, что Шульгин есть не только неврастеник, но и типичный, яркий сторонник системы полупросвещенного абсолютизма, смеси начал самобытного российского крепостничества с кодексом некоторых моральных правил для правящего сословия. Как и покойный Пихно, Шульгин ненавидит еврейство, готов открыто преследовать его ограничительными мерами. Но ему дорог авторитет тех, кто стоит наверху, правители и судьи должны быть рыцарями, чуждыми лжи и подлогов. Народ же есть та чернь и тот объект, которым управляют эти рыцари.

Для этой касты избранников, для этих благородных рыцарей Шульгину и необходима вновь большая, необъятная Россия. Он живет еще весь призраками феодального строя. В структуре же феодализма еврейству отводится весьма определенная и ограниченная роль торгашей и посредников, как «низкого» и «подлого», но необходимого и потому терпимого сословия.

Еврейству не по пути с В. Шульгиным и ему подобными. Торжество централистических начал и восстановление унитарной России не сулит еврейству спасения и успокоения. Ни Родичевы, ни Григорович-Барские не смогут отстоять и защитить еврейство от Замысловских и Савенок, которые еще не перевелись, которых еще есть множество.

Спасение есть лишь в двух направлениях. Одна часть еврейства, которая может и хочет эмигрировать, уйдет из Восточной Европы в Америку, другая часть всочится в Палестину. Но те, которые останутся на Украине, в Польше, Великороссии и т. д., должны выйти из состояния пассивности и, согласно образным словам покойного Н. С. Сыркина, стать «участниками жизни строющейся, возрождающейся из хаоса, вырывающейся из-под гнета неволи и на их глазах созидающей новые основы быта и бытия» (Еврейская жизнь. 1918. № 17). В том же номере «Еврейской жизни» Сыркин правильно отмечает, что «национальное самоопределение не на словах, а на деле» (в том числе и для еврейского народа) «абсолютно неосуществимо без радикального, последовательно проведенного принципа автономности». И он призывает все национально-демократические круги еврейства «проникнуться отношением не худосочного благожелательного нейтралитета, а полнокровной действенной поддержки» украинского национального движения.

Сыркин не знал и не предвидел тогда, когда он писал эти строки, что полоса хаоса еще не закончилась, что анархия и новый вид неволи – неволи большевистской – будут длительными. В этом блаженном неведении он и умер, не увидавши, к своему счастью, всех последовавших ужасов анархии и погромов.

Когда же наступит конец хаосу, когда начнется наконец строительство, тогда мысли, высказанные Сыркиным, окажутся вполне своевременными. «Полнокровная действенность еврейства» в созидательном творчестве каждого из народов, среди которых оно живет, даст право еврейству считать себя не пришельцами, не гостем в новоустроенных государственных образованиях, а такими же строителями и хозяевами этих новых образований, как и коренные народы, как и большинство их населения.

Но для такой совместной работы народов по устроению новой жизни необходимо более тесное общение между ними… И сионистская организация, к которой принадлежал Сыркин, должна вместе со всеми еврейскими политическими партиями признать, что нельзя повторять ошибок прошлого и настоящего, нельзя совершенно замыкаться в свою партийно-национальную оболочку и обособляться и отмежевываться от участия в работе общегосударственных политических партий украинских, литовских и т. д., наконец и великороссийских, когда таковые народятся. И пусть не ссылаются сионисты на санкцию их прошлой тактики в России и на Украине самим еврейским населением в виде значительного большинства голосов, которые они, сионисты, получали и на общих, и на специально еврейских выборах. Большинство крестьянского населения голосовало за программу и тактику социалистов-революционеров. Но разве не было ясно, что то была дань революционному времени, результат ненормального, повышенного настроения народных масс, результат экстаза и временного наносного максимализма?

Точно так же и еврейские массы голосовали в состоянии налетевшего вихря национального максимализма, отметая от себя, как бы забывая, самый факт существования, помимо чисто еврейских национальных задач, общегосударственных вопросов, одинаково важных для всех народов, для всего населения страны.

Жизнь государства не ограничивается ни безвозмездным отнятием земли от помещиков, ни персонально-национальной автономией… Система общегосударственных налогов, железные дороги, мостовые и водопровод в родном городе и множество других жизненных вопросов роднят и эллина, и иудея, настоятельно требуют общей политической жизни, общих государственно-политических, территориальных партий.

Никакая самая широкая персонально-национальная автономия не заменит еврейству того, что дает народу своя собственная территория, свое государство. И как немецкий, итальянский и другие народы живут не только на своей собственной территории, но являются также полноправными гражданами в американских и других государствах, куда они вселились в качестве эмигрантов, так и еврейство может и должно стремиться к разрешению вопроса о своих судьбах в двух направлениях: и в устройстве собственного правоохраненного убежища на малозаселенной территории, в Палестине или где удастся, путем постепенного создания на такого рода территории большинства еврейского населения, и в приобщении ко всем гражданским правам и обязанностям населения тех стран, в которых рассеян еврейский народ в качестве меньшинств. Надо идти за жизнью и отказаться от дерзновенных мыслей потянуть жизнь за собою. Надо излечиться от партийной мании величия, от веры в то, что только данная группа или партия уловила истину и крепко ее держит. Еврейский народ, как и все остальные народы, не может иметь одного мнения, одного общего суждения по всем вопросам. Несмотря на все, что пришлось претерпеть еврейству на Украине и в Польше, все евреи не уедут оттуда ни в Америку, ни в Палестину. Я лично принадлежу к тем, которые считают еврея, переезжающего в Соединенные Штаты, счастливцем, ибо он попадает сразу в среду, которая находится на доброе столетие впереди Восточной Европы в смысле уровня культуры и высокой гражданственности. Я способен искренно завидовать евреям, которые мостят дороги под палящим солнцем Палестины. И конечно, лучше погибнуть на земле предков от ножа араба, нежели оказаться жертвой погрома на Украине или в Польше.

Но все, повторяю, не уйдут с насиженных мест, большинство не сможет, а некоторые и не захотят подняться…

Максимализм дней революционной оргии сменится буднями медленного мирного строительства и повседневной работы. Естественные законы притяжения меньшинства к большинству окажутся, словно магнит, более сильными, нежели все новейшие измышления в области национально-персональной автономии, которые заменили собою религию у современной еврейской молодежи Восточной Европы. Сущее наносит в повседневной жизни тяжкие удары должному. В 1860-х годах часто говорили по-еврейски о необходимости ассимиляции и изучения русского языка. На еврейских же собраниях в больших городах (Петербург, Киев, Одесса) в последние 15 лет можно было всегда слышать, как евреи говорили по-русски о необходимости национального возрождения и изучения родного еврейского языка… Так должное часто расходится с сущим. Не в том суть, охотно ли или помимо воли втягивает в себя молодежь нравы, обычаи и взгляды большинства, среди которого она живет. Пускай в 1860-х годах еврейство само с жадностью принялось втягивать в себя ассимиляционную влагу, но все же оно впитывало ее ложками. А позже, когда зазвучали новые лозунги и еврейство в благородном и гордом порыве решило вступить на путь национального возрождения, оно уже впитывало в себя ассимиляцию бочками, само того не замечая, вопреки собственной воле и намерениям.

Национальное возрождение может полностью осуществиться только на собственной территории. Еврейству нужны силы собственной самодеятельности, необходимы и вожди, которые смогут претворить хотя бы часть эмигрантских полчищ в жителей будущего еврейского государства.

Но еврейству также необходимо найти кратчайшие и наилучшие пути к устроению мирного сожительства с другими народами в странах рассеяния.

Пускай первая из этих задач обвеяна романтизмом и красотой национального подвига, но от этого нисколько не умаляется жизненное значение второй задачи. И Жаботинский, посаженный в тюрьму англичанами за устройство самообороны от погромов в Иерусалиме, и те многие евреи, которые пошли в Сибирь за участие в общерусском освободительном движении, одинаково, хотя и на разных путях, служили своему же родному народу.

Очередными конкретными вопросами дня в области политической жизни еврейства в странах Восточной Европы мне представляются следующие.

Бунд должен в первую очередь задуматься над тем, есть ли еще дальнейшая необходимость в его замкнутом и отдельном существовании и не пора ли ему слиться с общегосударственными социал-демократическими партиями в каждой стране. Ведь в настоящее время уже не приходится больше говорить о пионерском характере социалистической пропаганды среди еврейского пролетариата и о необходимости, ввиду трудности первых шагов, вести эту пропаганду специально на еврейском языке. Теперь еврейский пролетариат проникся социализмом во всяком случае не меньше пролетариата других народов, уроки же большевизма показали наглядно и обратную сторону медали при таком толковании социализма, которое ему дали советские вожды и сатрапы.

Партия «объединенцев», которая считает вопрос о «сейме» и персонально-национальной автономии гвоздем своей программы, также не может не признать, что идея об этой автономии и о сейме уже достаточно распропагандирована не только в еврействе, но даже и среди некоторых правительств (украинское, литовское) и политических партий других национальностей. Не пора ли бывшим сионистам-социалистам, как и бывшим «серповцам»[28] вспомнить о территории, которую они отодвинули в своих программах на столь задний план.

В качестве «сеймовцев» и территориалистов они могут работать со всеми многочисленнейшими еврейскими кругами, принимающими и сейм, и территорию, в деле осуществления этой еврейско-национальной части их программы. В качестве же социалистов они могут снова перестать считать земельный вопрос «дискуссионным» и примкнуть к общегосударственным социалистическим партиям «по принадлежности».

Что касается фолькспартай, то еще в 1918 году, в Киеве, я вел переговоры с некоторыми ее представителями о желательности ее слияния с соответственными общегосударственными партиями[29]. Тогда эти переговоры не привели к положительным результатам. Но все же я встретил в рядах фолькспартай отчетливое понимание важности трактуемого вопроса. Некоторые из моих собеседников соглашались с тем, что со временем такого рода слияние явится желательным, при условии учреждения, внутри общегосударственных партий, национальных фракций или курий и при участии в Центральных комитетах партий представителей всех таких фракций.

Сионистская организация на Востоке Европы должна стать тем, чем она является по своей внешней структуре в Западной Европе и Америке. Пора вернуться ко временам догельсингфорсским и перестать выступать в качестве партии. Тогда слова Сыркина об участии евреев в общегосударственном строительстве смогут претвориться в дело. Тогда каждый сионист получит широкую возможность параллельной работы на благо еврейства, в рядах своей организации, и на пользу страны, гражданином которой он является, в рядах общих политических партий[30].

С другой стороны, ощущается необходимость в создании больших общенациональных еврейских организаций. Если жизнь в свое время потребовала возникновения «Союза для достижения полноправия евреев», то теперь, после Версальского мира, после того, как права еврейства обеспечены международными актами, вполне своевременным явился бы «Союз для осуществления полноправия евреев». В таких союзах и организациях получили бы возможность общения все классы еврейства, независимо от их принадлежности к той или иной политической партии. Вопросы такой огромной важности, как проблемы эмиграции, еврейская школа, язык преподавания и множество других вопросов, связанных с повседневной жизнью в странах рассеяния еврейства, как такового, получили бы при таком коренном переустройстве внешней структуры еврейской политической и национальной жизни наиболее полное и широкое разрешение.

Что касается самого существа того национального полноправия, которое усматривается в институте персонально-национальной автономии, то необходимо подвергнуть самому тщательному и вдумчивому рассмотрению некоторые положения этой институции. Есть, например, существенное противоречие в одновременном требовании и процентных отчислений из общегосударственных сумм на еврейские школы и другие просветительные потребности, и права принудительного самообложения на те же нужды. Не надо забывать, что государственная казна, выдавая еврейству названные суммы в пропорции количества еврейского населения, будет лишь возвращать последнему то, что оно же вносит в виде части общегосударственных податей на нужды просвещения. Итак, получается двойное обложение на один и тот же предмет. Будут ли согласны на несение такого двойного бремени плательщики?

Помимо данного примера есть и другие вопросы, связанные с институтом национально-персональной автономии. Но я не стану на них останавливаться в настоящей книге ввиду их слишком специального характера.

Наконец, необходим большой и радикальный сдвиг в самой психологии еврейства в области внутренних взаимоотношений. Необходима внутренняя борьба с той взаимной нетерпимостью отдельных партий, группировок и лиц, которая разъедает, разобщает и обессиливает еврейство Восточной Европы. Пускай Винавер, Слиозберг и даже сионист Пасманник борются с сепаратизмом «окраин России». Надо уметь уважать не только свое, но и чужое мнение. Пускай те евреи, которые верят в восстановление унитарной России и стремятся к таковой, сливают свои усилия с деятельностью лучших представителей этих стремлений, с кадетами, российскими социалистами-революционерами и т. д. Но те, кто «инако мыслит», «инако верит», вправе требовать к себе такого же спокойного и объективного отношения. Было бы большим несчастьем, если бы все еврейство думало и чувствовало одинаково и вполне однородно. Тогда мы не были бы больше народом, мы превратились бы в партию.

И только лишь взаимная терпимость может явиться цементом для поддержания связи во всем еврействе. Еврейский народ имеет достаточно своих собственных задач, на которых могут объединяться и сторонники унитарной России, и федералисты, и сепаратисты. Подобно тому как украинский или грузинский народ не подразделяется и не распадается по признаку отношения украинцев и грузин к вопросу о сионизме или территориализме, о еврейском сейме и т. д., точно так же недопустимо и среди еврейства отчуждение и разрыв между его составными частями на почве различного отношения к новой карте Европы.

Чувство высокой взаимной терпимости, единение в собственной среде и параллельное тесное общение с народами, среди которых живет еврейство, – таковы те лозунги, которые должны стать в еврействе общенародными. И если в настоящий момент мой голос, мой призыв в этом направлении и прозвучит одиноко, то наступит время, когда он найдет соответствующий отзвук в душе еврейского народа. И я твердо верю, что это время не за горами, что час его наступления близок.

Приложения

Приложение 1. Ноты представителей Франции и Англии, аккредитованных при украинском правительстве Центральной рады[31]

J’ai l’honneur de porter à votre connaissance que le Gouvernement Français vous a désigné comme Commissaire de la République Française en Ukraine.

Je vous prie de bien vouloir en informer Monsieur le Secrétaire Général des Affaires étrangères du Gouvernement Ukrainien, en remettant entre ses mains la présente lettre, qui vous accrédite en cette qualité.

(Signé) SAINT-AULAIRE.

Monsieur le Secrétaire Général, J’ai l’honneur de vous prier de porter à la connaissance du Gouvernement de la République Ukrainienne que le Gouvernement de la République Française m’a désigné comme Commissaire de la République Française auprès du Gouvernement de la République Ukrainienne.

Je vous demanderai, en conséquence, de bien vouloir me faire savoir quel jour et à quelle heure je pourrai faire au Chef du Gouvernement ma visite solennelle de présentation officielle.

Veuillez, Monsieur le Secrétaire Général, agréer l’assurance de ma haute considération.

(Signé) TABOUIS.

Monsieur,

Le 5/18 décembre, dans une entrevue à laquelle assistaient M. Vinnichenko, Président du Conseil, et les Secrétaires d’Etat aux Affaires Etrangères, aux Finances, au Ravitaillement, aux Voies et Communications, à la Justice, j’ai eu l’honneur de présenter la demande suivante:

(Suit la répétition du texte de la note verbale du Général Tabouis, du 5 décembre, c’est-à-dire d’une date anterieure à sa nomination comme Ministre du Gouvernement Français auprès de la République Ukrainienne).

Depuis cette date, la France est entrée en relations officielles avec V Ukraine.

Vu la marche rapide des événements, et pour éviter toute perte de temps, j’ai l’honneur de vous prier de bien vouloir me faire tenir cette réponse aussitôt que possible.

(Signature) TABOUIS.

Excellence,

J’ai l’honneur de vous informer que le Gouvernement de sa Majesté britannique m’ a nommé, par la voie télégraphique, la seule possible actuellement, Représentant de la Grande-Bretagne en Ukraine.

Mon Gouvernement m’a chargé de vous donner l’assurance de sa bonne volonté. Il appuiera de toutes ses forces le Gouvernement Ukrainien dans la tâche qu’il a entreprise de faire oeuvre de bon Gouvernement, de maintenir l’ordre et de combattre les Puissances Centrales, ennemies de la démocratie et de l’humanité.

En ce qui me concerne en particulier, j’ai l’honneur, Monsieur le Président, de vous donner l’assurance de mon entier concours pour la réalisation de notre idéal commun.

PICTON BAGGE,

Représentant de la Grande-Bretagne en Ukraine.

Перевод с французского

Имею честь довести до Вашего сведения, что Французское Правительство назначило Вас Комиссаром Французской Республики в Украине.

Прошу Вас известить об этом Господина Генерального Секретаря Иностранных Дел Украинского Правительства путем передачи в его руки настоящего письма, которое аккредитирует Вас на названном посту.

(Подписано) Сент-Олер

Г-н Генеральный Секретарь.

Имею честь просить Вас довести до сведения Правительства Украинской Республики, что Правительство Французской Республики назначило меня Комиссаром Французской Республики при Правительстве Украинской Республики.

Не откажите, в связи с этим, в любезном уведомлении меня о том, в какой день и в котором часу я мог бы сделать Главе Правительства торжественный визит официального представления.

Прошу принять, Господин Генеральный Секретарь, уверение в моем глубоком уважении.

(Подписано) Табуи

Милостивый Государь.

5/18 декабря, во время нашего свидания, в котором принимали участие Г. Винниченко, Председатель Совета, и Государственные Секретари Иностранных Дел, Финансов, Продовольствия, Путей Сообщения, Юстиции, я имел честь представить нижеследующее обращение:

(Следует повторение текста вербальной ноты Генерала Табуи от 5 декабря, то есть даты, предшествующей его назначению Министром Французского Правительства при Украинской Республике.)

С этой даты Франция вступила в официальные отношения с Украиной.

Имея в виду быстрое развитие событий и во избежание всякой потери времени, я имею честь просить Вас дать в возможно ближайшее время ожидаемый ответ.

(Подписано) Табуи

Ваше Превосходительство.

Имею честь довести до Вашего сведения, что Правительство Его Величества Короля Британского назначило меня по телеграфу, единственно возможным в настоящее время путем, Представителем Великобритании на Украине.

Мое правительство уполномочило меня дать Вам заверения в его наилучших намерениях. Оно будет поддерживать всеми своими силами Украинское Правительство в предначертанных последним стремлениях к творческой полезной правительственной работе, к поддержанию порядка и к войне с Центральными Державами, врагами демократии и человечества.

Что касается лично меня, то я имею честь, Господин Председатель, дать Вам заверения моей полной готовности к совместному сотрудничеству в целях достижения нашего общего идеала.

Пиктон Багге,

Представитель Великобритании в Украине

Приложение 2. Подлинный французский текст нот о проекте посылки Французской военной миссии на Украину

A la date du 6 Mai, Monsieur Choulguine a bien voulu remettre un mémoire rappelant des demandes antérieurement adressées au Gouvernement français, en vue de recevoir de ce dernier l’aide matérielle et morale qui est nécessaire à l’Ukraine pour lutter avec succès contre le bolchevisme russe.

Le Gouvernement français est heureux de constater l’attitude conforme à ses propres sentiments, prise par les Ukrainiens contre les bolcheviks qui sont, avant tout, des ennemis de l’humanité, et il ne peut rester indifférent aux appels faits en ce sens. II est donс disposé à envoyer dès maintenant en Galicie une mission militaire dont le renforcement dépendrait de la solution des questions en litige, dans un sens conforme aux vues de la Conférence de la Paix.

Toutefois, en raison des nécessités politiques actuelles l’appui de la France doit être subordonné aux considérations générates ci-après.

II est impossible actuellement au Gouvernement Français d’intervenir d’une manière quelconque entre Ukrainiens et Polonais pour la possession de Lemberg. Cette question est soumise à l’examen de la Conférence de la Paix. II serait indispensable qu’ Ukrainiens et Polonais s’unissent dans la lutte contre l’ennemi commun, le bolchevisme, fassent taire leurs revendications personelles et cessassent des hostilités qui n’ont que trop longtemps duré. En conséquence il devrait être clairement entendu que les officiers français ne devraient en aucun cas ni être utilisés sur les fronts d’opération galiciens, ni s’occuper de l’organisation de la lutte sur de tels fronts.

En dernier lieu, l’appui de la Françe ne doit profiter aucunement à un groupement, quel qu’il soit, pour organiser les troupes qui entreprendraient plus tard la lutte contre les élements stables de la Russie, ou considérés comme tels par le Gouvernement français, notamment contre les troupes des armées Koltschak et Dénikine, au cas où, dans leur marche contre les bolcheviks, elles pénétraient sur les territoires ukrainiennes. Les mêmes réserves sont donс faites expressément contre l’emploi des officiers à des buts de ce genre et les instructions les plus strictes leur seront donnés à leur départ pour qu’ils se retirent aussitôt et quittent les territoires ruthéno-ukrainiens si le risque se présentait de leur entrée en conflit avec les dits éléments militaires russes.

II en aurait urgence à ce que Monsieur Choulguine voulût bien fairs connaître sa pleine adhésion aux principes cidessus de manière à permettre l’envoi sans retard de la mission envisagée en Galicie.

Signature (illisible).

En réponse de la note du Ministère des Affaires étrangères du 19 mai 1919, j’ai l’honneur, au nom de la délégation de la République Ukrainienne à Paris, de vous déclarer, qu’elle le remercie de la décision d’envoyer une mission militaire qui nous apportera son aide matérielle dans la lutte contre le bolchevisme russe.

En ce qui concerne les conditions aux quelles sont proposés les instructeurs français et les munitions, je dois déclarer qu’il n’est nullement dans les intentions du Gouvernement de la République Ukrainienne de les utiliser ni contre les Polonais, ni contre les troupes de Koltchak ou de Denikine. Dans le cas exceptionel où les opérations militaires amèneraient, sur le territoire ukrainien, les troupes antibolchevistes quelconque travaillant avec le concours de l’Entente, il deviendrait absolument nécessaire de faire un arrangement immédiat dans chaque cas avec le Gouvernement da la République Ukrainienne.

Délégué de la République Ukrainienne Ancien ministre des Affaires étrangères.

sig. A. CHOULGUINE.

Au Ministère des Affaires Etrangères – Service des Affaires russes.

Приложение 3. Первый параграф политической конвенции между Польшей и Украиной от 21 апреля 1920 года***(См. журнал «Société des Nations» № 88, Annexe IV)

Перевод с французского

21 апреля 1920 года в Варшаве была заключена конвенция между польским и украинским правительствами. Из этой конвенции опубликован лишь первый параграф, который гласит:

«Признавая право Украины на суверенное существование в форме независимого государства, в тех его северных, восточных и южных границах, которые будут установлены договорами Украинской Республики с соседними государствами, Польская Республика признает Директорию независимой Украинской Республики, под председательством Главного Атамана Украинской Армии, г. Симона Петлюры, в качестве верховной власти Украинской Республики».

Конвенцию подписали: и. о. Министра Иностр. Дел Украинской Республики А. Левицкий и и. о. Министра Иностр. Дел Польской Республики Ян Дабровский[32].

Приложение 4. Текст признания независимости Украины Русским политическим комитетом в Польше

18 ноября 1920 года в Варшаве была заключена конвенция между украинским правительством и Русским политическим комитетом в Польше.

Из шести параграфов этого соглашения был опубликован лишь первый параграф. Остальное содержание конвенции, касающееся чисто военных и стратегических вопросов, не подлежало, согласно условию, оглашению.

§ 1 конвенции гласит:

«Исходя из права украинского народа на самостоятельное государственное существование, Русский политический комитет в Польше, возглавляемый Б. В. Савинковым, признает:

А. Государственную независимость Украинской Народной Республики во главе с Главным Атаманом Симоном Петлюрою.

Б. Суверенность Украинского Учредительного собрания, созванного на основах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования».

В качестве представителей украинского правительства конвенцию подписали С. Г. Стемпковский, П. И. Зайцев, Л. Д. Михайлов, О. О. Эйхельман, А. А. Ковалевский и генерал В. П. Зелинский.

Со стороны Русского политического комитета в Польше конвенцию подписали: Н. Г. Буланов, Б. Г. Гершельман, Д. М. Одинец, В. В. Уляницкий и генерал Б. С. Пермыкин.

Приложение 5. Текст предложения «Русской политической конференции» в Париже

№ 1

Париж, 9 марта 1919 года

Перевод с французского

Г-ну Президенту Конференции Мира.

Современное положение в России выдвинуло в острой форме проблему т. н. аложенных[33] национальностей. Соприкасаясь с теми частями России, на которые распространяется господство большевиков, эти национальности вынуждены в большинстве случаев сами вести регулярную войну с красными армиями. Такое положение вещей обостряет ориентацию этих народностей в сторону полной самостоятельности, которую они стремятся осуществить на основе «права самоопределения».

Россия, возродившаяся после революции и порвавшая с централистическими тенденциями старого режима, широко расположена к удовлетворению законного желания этих национальностей организовать их национальную жизнь. Новая Россия не разумеет своего восстановления иначе, как на основе свободного сосуществования составляющих ее народов, на принципах автономии и демократии и даже в некоторых случаях на условиях взаимного соглашения между Россией и этими народностями, основанного на их самостоятельности. При настоящих обстоятельствах, когда преходящее торжество разрушительных сил препятствует естественному течению этого переустройства, национальная демократия России следит с живым интересом за усилиями этих национальностей к систематическому восстановлению нормальных условий жизни и за их борьбой с анархией, ибо она видит в этих явлениях элементы победы демократии и цивилизации.

Тем не менее эти стремления в их конечной форме встречают в данный момент препятствие в кризисе, переживаемом Россией. Само собой разумеется, что вопросы, касающиеся организации национальностей, не могут быть законным образом разрешены без согласия русского народа. С другой стороны, нельзя упускать из виду многочисленных и сложных интересов экономического и финансового характера, а также вопроса защиты нации, которые связывают взаимным узлом жизнь русского народа и национальностей, населяющих российскую территорию.

Разрешить эти вопросы без России значило бы впасть в основное противоречие с целями союзников: об установлении длительного мира, построенного на доверии и духе взаимной дружбы народов.

Исходя из желания найти практическое решение, которое, обеспечивая существенные интересы русского народа, дало бы в то же время удовлетворение стремлениям национальностей – стремлениям, за которыми русский народ следит с симпатией, и решение, которое, в качестве предложения практического пути для современного положения, явилось бы также реальным доказательством нового духа России, нижеподписавшиеся, от имени русской политической конференции, предлагают Конференции мира принять нижеследующее предложение:

1. «Державы признают, что: а) все вопросы, касающиеся территорий Российского государства в его границах 1914 года, за исключением этнографической Польши, б) а также вопросы о будущем устройстве национальностей, живущих в этих пределах, не могут быть разрешены без согласия русского народа. Никакое окончательное решение не могло бы, в связи с этим, состояться по этому предмету до тех пор, пока русский народ не будет в состоянии выявить свободно свою волю и принять участие в урегулировании этих вопросов.

2. Желая, с другой стороны, содействовать стремлениям национальностей к организации своей национальной жизни и ее защиты от анархического распада, Державы решают, откладывая вопрос об их окончательном устройстве, признать временно создавшийся в них режим, в соответствии с их нынешними потребностями, а в первую очередь с военными, финансовыми и экономическими нуждами заинтересованных населений.

Ввиду этого Державы расположены рассматривать установленные этими национальностями власти как фактические правительства, поскольку эти власти воодушевлены демократическими принципами, пользуются доверием населения и готовы, в связи с сим, оказать свою помощь этим населениям относительно их политической и экономической организации».

Если Державы примут такое постановление, то такого рода факт привел бы в результате к установлению простоты и ясности в поисках немедленных необходимых решений и к созданию благоприятной атмосферы для кооперации сил, которые ищут координирования в России их действий в общей работе борьбы с анархией и разрухой. Восточная Европа, добыча анархии, скорее увидела бы возврат нормальных условий жизни.

С. Сазонов. Князь Львов.

Н. Чайковский. В. Маклаков

Перевод с английского

А. Марголин

Лондон, 9 мая 1919 года

Г-ну Сельби.

Министерство иностранных дел.

М. Г.

В связи с «предложением» «Русской политической конференции» в Париже от 9 марта 1919 года, по вопросу о национальностях, населяющих Россию, имею честь представить нижеследующие соображения:

1. В названном проекте идет речь о праве народов на самоопределение. Наряду с сим понятие «национальностей» противопоставляется все время понятию «русский народ». Представляется непонятным и требующим выяснения, что подразумевали авторы проекта под выражением «русский народ». По-видимому, они не ограничивают это понятие этнографическим населением Великороссии, а распространяют его на все население бывшего Российского государства. Но такого рода терминология усложняет и затемняет вопрос. Факт тот, что население бывшей Российской империи, подобно населению Австро-Венгрии, состоит не из одной, а из многих народностей. В этом отношении Российскую империю и нельзя было приравнивать, например, к Франции, население которой состоит почти исключительно из французской народности.

2. Можно предположить, на основании текста проекта, что его авторы находят целесообразным передать разрешение вопроса о переустройстве Российского государства Всероссийскому Учредительному собранию, избранному населением всей бывшей Российской империи. Но в результате получилось бы, что население Великороссии имело бы в Учредительном собрании вдвое больше голосов, чем Украина, Украина – вчетверо больше Белоруссии и в 12 раз больше, чем Кубань или Грузия. Прямым последствием такого соотношения голосов было бы подавление воли меньших наций большинством голосов более многочисленных народностей, причем Великороссия имела бы решающее значение в таком Учредительном собрании.

Не подлежит сомнению, что такого рода Конституанта не отвечала бы характеру и построению принципов самоопределения народов, провозглашенных союзниками. Столь же очевидно, что за исключением великороссов, все еще одержимых жаждою гегемонии и преобладания над другими национальностями, ни один из остальных народов бывшего Российского государства не согласится передать свои судьбы в руки Всероссийского Учредительного собрания и даже откажется послать своих представителей в таковое.

3. Авторы проекта, будучи сами великороссами, говорят, однако, не только от имени Великороссии, но и от имени всей России. А между тем остальные народы (украинцы, эстонцы, грузины и т. д.) уже имеют свои национальные правительства, каждое из коих говорит от имени лишь своей национальности, но отнюдь не от имени всех национальностей бывшего Российского государства. И одна только Великороссия все еще не имеет своего национального правительства.

Последний факт весьма знаменателен еще и потому, что Великороссия, которая дала наибольший процент большевиков, имеет также в рядах своего населения наибольшее число реакционеров, которые мечтают о восстановлении старой царской, унитарной централистической России, равно как и множество утопистов, которые серьезно верят в возможность созыва Всероссийского Учредительного собрания и в справедливость его решений в отношении всех других национальностей.

Что касается моего личного отношения к вопросам, затронутым в проекте, то я позволю себе повторить в письме некоторые из соображений, высказанных мною вчера в нашей беседе. Единственное средство против большевизма есть укрепление здоровых национальных движений среди народов бывшей Российской империи. Державы Антанты могли бы оказать им огромную моральную поддержку путем признания независимости новых государственных образований: Украины, Литвы, Куба ни и т. д. Эти новые государства возникли на этнографических началах согласно идеям самоопределения народов. Иными словами, в пределах каждого из них население состоит из одной нации: в Украине большинством являются украинцы, в Грузии – грузины и т. д. С исчезновением большевизма и анархии и с восстановлением порядка каждое из этих государств должно будет созвать свое собственное Учредительное собрание на основе всеобщего голосования. Только таким путем явится возможность для распознания истинной воли населения в каждом из новообразовавшихся государств. Только на такого рода выборах будет возможной пропаганда в пользу того или другого государственного строя – на основах либо полной независимости, либо на основах федеративного соглашения с соседями. И только та федерация, которая явилась бы последствием свободного договора между новыми государствами, могла бы почитаться союзом равных с равными, а не федерацией, установленной штыками или же подавляющим большинством голосов более многочисленных наций во Всероссийском Учредительном собрании.

Но такого рода федерация, как это изложено выше, а также и в переданном мною Вам вчера меморандуме Дона, Кубани, Белоруссии и Украины на имя Антанты (Одесса, февраль 1919 г.), требует предварительной консолидации и укрепления каждого из новых отдельных государств, как независимых единиц.

В заключение, касаясь вопроса о настроениях, преобладающих на Украине, я могу засвидетельствовать, что между политическими деятелями, равно как и среди самого населения, имеются различные оттенки и направления. До появления большевизма почти все политические партии склонялись к федерации Украины с другими народностями бывшей империи. Но развитие большевизма и последовавшее засим расчленение России весьма усилило и укрепило стремление Украины к полной независимости и самостоятельности.

Я лично думаю, что можно ожидать еще много изменений и эволюции во взглядах на эти вопросы, в зависимости от поведения Великороссии по отношению к остальным частям бывшего Российского государства, а также в зависимости от отношения Держав Антанты.

Согласно Вашему разрешению я посещу Вас сегодня в 4 часа и буду рад дать Вам разъяснения по могущим возникнуть дальнейшим вопросам.

Преданный Вам

А. Марголин

Приложение 6. Проект резолюции и текст письма А. Д. Марголина на имя профессора Симпсона

Перевод с английского

Июнь 1919 года

Принимая во внимание:

1. Что прежнее Российское государство фактически распалось,

2. что на его территории образовались новые политические единицы, государственные новообразования,

3. что правительства этих новых государств находятся в борьбе с анархией и большевизмом,

4. что впредь до искоренения анархии и большевизма не будет никакой возможности созыва в этих новых образованиях Учредительных собраний, которые установят окончательную форму их государственного устройства, в согласии с волею населяющих их народов,

Конференция мира постановляет:

1. Признать правительства Украины, Дона, Кубани, Горцев Северного Кавказа, Азербайджана, Грузии, Армении, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии, которые представлены в лице их делегаций и миссий при Конференции мира, и их фактическую власть, распространяющуюся на территории названных государств, впредь до восстановления порядка и возможности созыва Учредительных собраний на основах всеобщего голосования в каждом из них.

2. Предоставить поддержку техническими и материальными средствами всем этим правительствам и вооруженным силам, которые находятся в борьбе с анархией с целью водворения порядка.

3. Организовать при Конференции мира Совет представителей от Великороссии, Сибири, Украины, Дона, Кубани, Горцев Северного Кавказа, Азербайджана, Грузии, Армении, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии, в равном количестве лиц от каждой из названных земель, на основе соглашения между их делегациями и миссиями, находящимися в Париже, и политическими организациями Великороссии и Сибири, не имеющими такого рода делегаций.

Перевод с английского

А. Марголин

Париж, июнь 1919 года

Г-ну профессору Симпсону,

Британская делегация,

Гостиница «Мажестик»

Париж

М. Г.

Прилагая при сем проект резолюции Конференции мира по вопросу о государственном устройстве территорий бывшего Российского государства, я позволю себе представить некоторые соображения, положенные в основание этого плана.

Практические политики не могут основывать своих построений лишь на теоретических началах и собственных желаниях. Они должны принимать во внимание действительное положение вещей, существующее в данное время, факты данного дня.

Что представляет собою в настоящее время бывшая Российская империя?

Фактически она распалась на ряд новых государственных образований. Для Конференции мира представляется слишком трудным предпринять хотя бы поверхностное изучение истории, культуры и обычаев множества народов, живущих на территории бывшей Российской империи. Но в этом и не представляется необходимости, так как лишь наиболее многочисленные и национально-сознательные из этих народностей объявили о своих притязаниях и прислали в Париж свои делегации и миссии.

Что же касается специально Великороссии и Сибири, то таковые также имеют свое представительство в Париже (русская политическая конференция и некоторые другие организации). Эти представители говорят, однако, не только от имени Великороссии и Сибири, но от имени всей территории бывшей Российской империи и всех живущих на ней народов. Последние возражают против такого положения. Но, конечно, не подлежит сомнению, что делегации Украины, Эстонии и т. д. не возражали бы против признания русской политической конференции и других русских организаций в качестве представительства Великороссии и Сибири.

Положительные стороны моего проекта резолюции для Конференции мира представляются, по моему убеждению, в следующем:

1. Державы Антанты признали бы лишь фактически существующее положение без предопределения окончательной формы государственного устройства территорий, заселенных народами бывшей Российской империи. Таким образом разрешение острых разногласий между приверженцами полной независимости новых государственных образований и сторонниками федеративной связи между ними было бы отсрочено до исчезновения анархии и наступления более спокойного времени.

2. Одинаковое, равное отношение Держав Антанты ко всем правительствам, борющимся против анархии и большевизма, создало бы возможность блока и тесной коалиции между ними, с общим высшим командованием силами, находящимися в войне против большевиков.

3. Совет представителей делегаций и миссий, совместно с представителями Великороссии и Сибири, созванный Конференцией мира, создал бы возможность координирования всех этих сил, находящихся в Париже. Работа такого Совета дала бы самые благоприятные результаты, содействовала бы общению народов бывшей Российской империи и установлению между ними взаимного понимания и дружеских отношений на почве общих интересов и принципов.

(Подпись)

Приложение 7. Наказ войскам действующей армии Украинской Народной Республики № 77 от 13 апреля 1919 года[34]

Перевод с украинского

Черносотенцы, большевики, разные кулаки и просто грабители ведут среди наших казаков сильнейшую агитацию в направлении разграбления и уничтожения еврейского населения, которое будто бы является виноватым во всем том, что творится у нас, на Украине, и в Московщине. Эта компания старается всяческими способами вызвать на Украине еврейские погромы, чтобы на этой почве свершить свое темное дело. Черносотенцы и кулаки думают, что когда начнутся у нас погромы и другие проявления анархии, то скорее явятся на Украину союзники и посадят царя, который снова возвратит им прежние имения, большевики же и разные грабители и разбойники просто хотят набить свои карманы и, грабя «жида», запускают свои когти и в других, кто попадется им в руки. Такие люди стараются пролезть в нашу армию, пролезают, прикидываются искренними и натравливают доверчивых действительных защитников народа на учинение беспорядков, чтобы таким путем скорее накинуть петлю на шею нашему свободному украинскому народу.

Казаки! Тот, кто хочет добра своей отчизне, кто хочет, чтобы не было у нас чужеземцев: китайцев, латышей, московских грабителей-большевиков и др., кто хочет, чтобы не было царя либо снова гетмана и чтобы наш народ был свободным, республиканским, тот должен помнить, что всякая анархия, а особенно погромы мирного населения, не приведут к этому. Анархия страшнее вооруженного врага, который надвигается на нас со всех сторон. Помните, казаки, что благодаря погромам может быть уничтожена наша мощь, ибо смерть невинно убитых во время погромов будет вызывать против нас злобу и количество наших врагов еще увеличится. Казачье дело – бить вооруженного врага, кто бы и какой бы он ни был, а не воевать с женщинами, детьми и стариками, на что вас хотят толкнуть враги, чтобы запятнать пред всем светом наш народ и нашу державность. Впредь приказываю: всех, кто только будет вести погромную агитацию среди казаков, задерживать и предавать немедленно чрезвычайному суду. Попытки погромной агитации в войсковых частях немедленно подавлять.

Оригинал подписали: Вр. и. о. Наказного Атамана, Атаман Мельник. За Начальника Штаба Действующей Армии – Атаман Синклер.

Приложение 8. Выдержка из письма А. Д. Марголина на имя С. В. Петлюры от 12 февраля 1920 года

Перевод с украинского

Глубокоуважаемый

Г-н Президент.

Разрешите мне не как главе Миссии, а как старому общественному работнику, обратить Ваше внимание на весьма важный вопрос в нашей внутренней жизни.

Вы знаете, что я не имею сомнений в абсолютном демократизме и отсутствии антисемитизма относительно тех, кто стоит во главе всего нашего правительственного аппарата.

К сожалению, нельзя сказать того же самого о многих чиновниках и деятелях, даже из таких, которые занимают высокие должности как на Украине, так и за границей. Старая российская школа наложила печать антисемитизма на все население бывшей России, но еще больше насаждался всегда этот яд в так называемой «черте оседлости». Только время и упорная работа против этого явления могут оздоровить организм Украины от этой болезни.

Впрочем, Вы и сами, Многоуважаемый Симон Васильевич, все это очень хорошо знаете. Но я возвращаюсь в настоящем письме к этой теме в связи с теми пагубными последствиями, которые дает антисемитизм в направлении нашей борьбы за государственное существование Украины.

Если поставить вопрос, почему с самого начала Антанта, в особенности Англия и Америка, лучше отнеслись к державам Балтики и Кавказа, нежели к украинскому народу, то следует при разрешении этого вопроса отнести весьма многое за счет двух причин: 1. Утопизм и слишком левое направление Директории во время ее пребывания в Киеве, 2. погромы.

Из этих двух причин наиболее вредно отразились на отношениях к нашему движению, по всем видимостям, погромы. Даже в Польше не было ничего подобного по сравнению с жестокостью и количеством жертв погромов на Украине. А что отношение к еврейскому вопросу есть в настоящее время как бы лакмусова бумага для наиболее культурных народов Европы и Америки, то об этом свидетельствует множество фактов, в том числе и последняя статья врага украинского движения Черчилля, которую при сем прилагаю. Правда, погромы деникинской армии были еще значительно хуже, чем погромы весны 1919 г. И само собой разумеется, что мы здесь, в Лондоне, принимаем все меры к выяснению этого обстоятельства в Европе и Америке. Но этого мало, необходимо оздоровить наш административный аппарат Вашей авторитетной декларацией про твердое намерение правительства, под Вашим главным руководством, строить государство силами всех народов, живущих на территории Украины. Кроме такой декларации еще больше силы и значения имел бы циркуляр Совета Министров ко всем ведомствам и заграничным Миссиям с указанием, что в украинском демократическом государстве могут состоять на государственной службе лишь действительные демократы, которые вполне разделяют взгляды правительства и являются свободными от реакционной и антисемитской наследственности старого Российского государства.

(Подпись)

Примечания

1

Территориализм – еврейское общественное движение начала XX века.

(обратно)

2

5 евреев на общее количество свыше 100 выборщиков.

(обратно)

3

Из общего числа около 215 голосов мы получили около ста шаров.

(обратно)

4

Я встретил одного лишь человека, который находил, что выборы в Государственную думу происходят очень редко. Это был хозяин гостиницы в городе Козельце, который оправдывал баснословно высокие во время выборов цены за комнаты тем, что выборы в Государственную думу бывают «всего 2 раза в год».

(обратно)

5

Кто оправдывается, тот сам себя обвиняет.

(обратно)

6

Этот кружок не имел партийного характера. Там же я познакомился с Д. И. Дорошенко, будущим министром иностранных дел. Из моих близких товарищей по адвокатуре в этом кружке принимали тогда участие Д. Н. Григорович-Барский и В. В. Уляницкий.

(обратно)

7

Герцен А. И. Былое и думы. Т. I. Изд. 1921 г. С. 40.

(обратно)

8

Тем, кто отрицает существование самостоятельного украинского языка, рекомендуется ознакомиться с «Запиской Императорской Академии наук» от 20 февраля 1906 года. Академия устанавливает, что украинский язык отнюдь не представляется наречием русского языка и что он есть отдельный славянский язык, равно как и украинский народ не есть отрасль российского народа, а является самостоятельной славянской народностью.

(обратно)

9

Из киевлян присутствовали Шемет и Мациевич. Последний еще не был тогда министром и приехал в Одессу в роли общественного деятеля.

(обратно)

10

Подлинный французский текст этой ноты французского Министерства иностранных дел напечатан в отделе приложений, № 2.

(обратно)

11

Речь идет все время о французском Министерстве иностранных дел в период весны и лета 1919 года.

(обратно)

12

В отделе приложений (№ 1) воспроизводится содержание нот названных представителей Франции и Англии на имя украинского правительства Центральной рады, при котором они были аккредитированы.

(обратно)

13

См. приложения, № 5.

(обратно)

14

Так и теперь называется по-украински Константинополь.

(обратно)

15

Семесенко, Палиенко, Козырь-Зирка находились в Каменец-Подольской тюрьме вплоть до перехода Каменец-Подольского, в конце 1919 года, в руки поляков, а затем – большевиков. Об их дальнейшей судьбе сведений у меня не имеется.

(обратно)

16

Более подробное развитие и освещение вопроса о различном происхождении и характере погромов эпохи Директории и эпохи Деникина дается в специальной главе: «Погромы эпохи Директории и погромы деникинской армии. Параллели. Народы и правительства».

(обратно)

17

Герцен А. И. Былое и думы. Т. II. С. 303.

(обратно)

18

Текст этих исторических документов воспроизводится в отделе приложений к настоящей книге.

(обратно)

19

По инициативе Н. В. Порша и при ближайшем участии доктора В. Левицкого и публициста Вальдмана издана брошюра Die Lage der Juden in der Ukraine, откуда я и заимствую ряд данных.

(обратно)

20

Уже после того, как настоящая книга была написана, в мое распоряжение поступила копия доклада атамана Тютюника на имя главного атамана Петлюры. В этом докладе Тютюник сообщает о том, что согласно его приказам по приговорам чрезвычайных военных судов осенью 1919 года за учинение еврейских погромов были расстреляны: в местечке Вахновке (Липовецкого уезда) – 4 грабителя, на станции Христиновка – 83 погромщика. Кроме того, в тот же период по его приказу в местечке Тальном на месте погрома было расстреляно пять погромщиков, имена коих были оглашены для всеобщего сведения специальным печатным наказом.

Между прочим, необходимо иметь в виду, что речь идет в данном случае о командующем киевской дивизией Максиме Тютюнике. В украинской армии и среди нерегулярных банд было несколько атаманов – однофамильцев Тютюника, причем один из них (Георгий или Юрий) стяжал себе весьма печальную славу погромщика.

(обратно)

21

К этому письму Зангвилля я вернусь еще раз позже по вопросу о предполагавшейся анкетной комиссии из еврейских общественных деятелей.

(обратно)

22

В докладе Темкина приводятся сведения о соглашении между армией Деникина и бандами Казакова, Лазаренко, Закусило и Приходько.

(обратно)

23

Петлюра действительно служил одно время в отделе бухгалтерии Восточного транспортного общества в Москве. Одновременно он редактировал тогда в Москве журнал «Украинская жизнь».

(обратно)

24

Речь идет еще о периоде Центральной рады, когда Винниченко был премьером и секретарем по внутренним делам.

(обратно)

25

Семесенко считался одним из самых храбрых и отчаянных борцов с большевиками. Полученные им в боях 13 ран создали ему популярность среди его подчиненных.

(обратно)

26

Цитирую по французскому изданию 1911 года, том II, с. 34.

(обратно)

27

Я не стану останавливаться на неустойчивости терминов «федерация» и «конфедерация» даже в науке и на разном понимании учеными этих двух терминов, так как такого рода специальные вопросы не составляют предмета исследования настоящей книги.

(обратно)

28

СЕРП – социалистическая еврейская рабочая партия.

(обратно)

29

Украинская партия социал-федералистов, в лице ее вождей, сочувственно относилась к моему проекту о таком слиянии.

(обратно)

30

Статуты сионистской партии в России допускали вступление сионистов в другие партии лишь с разрешения Центрального комитета. Некоторые сионисты состояли одновременно членами партий к.-д., н.-с., с.-р. Но это были весьма редкие исключения.

(обратно)

31

Цитирую эти документы по журналу Société des Nations, № 88, Annexe VIII. P. 19–20.

(обратно)

32

Аналогичные акты о признании Украины как суверенного государства последовали со стороны Финляндии (еще в 1918 году), Латвии (в 1920 году) и Аргентины (в 1921 году).

(обратно)

33

По-русски «аложенные» соответствует слову «инородные».

(обратно)

34

Уже после того, как печатание настоящей книги было почти закончено, в распоряжение автора поступили новые материалы о мероприятиях украинского правительства против погромов в 1919 году. Из этих документов характерным является наказ № 77 от 13 апреля 1919 года.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Синагога. Русский язык. Украинская деревня. Погромы и их отражение в еврейской психике

Глава 2. Выборы в I Государственную думу. Украинское крестьянство. И. Л. Шраг. Начало реакции. «Киевские отклики»

Глава 3. Дубенский комитет обороны евреев от погромов. Апогей столыпинской реакции. Дело Бейлиса

Глава 4. Начало второй революции. Июньские съезды. Федерация и национальный вопрос. Роковое наступление

Глава 5. Выборы в Учредительное собрание. Рост украинского национального самосознания. Разгон Учредительного собрания

Глава 6. Центральная рада. Грушевский. Евреи-ассимиляторы и национально мыслящее еврейство. Обывательская толща

Глава 7. Украинский Генеральный суд. Украинский язык. Украинские политические деятели. Державный Сенат

Глава 8. Украинский национальный союз. Директория. Винниченко. В огне восстания

Глава 9. Ожидания в Киеве представителей Антанты. Вступление Директории в Киев. Правительство и политика Директории. Министерство по еврейским делам

Глава 10. Поездка в Одессу. Переговоры и проект соглашения представителей Украины, Дона, Кубани и Белоруссии. Французское командование в Одессе

  1

  2

Глава 11. Февральские и мартовские погромы. Моя отставка. Отъезд в Париж

Глава 12. Париж весной 1919 года. Украинская делегация. Еврейская делегация. Маклаков, Керенский, Авксентьев. Проект посылки французской военной миссии на Украину. Аудиенции у Пишона и Клемансо. Французские ориентации

Глава 13. Англия и Деникин. Английская делегация. Сидоренко и Лансинг. Василько. Мой уход из состава делегации

Глава 14. Евреи и Сербия. Родичев и Челноков. Бухарест. Константинополь. В царстве Деникина

Глава 15. Поездка в Каменец-Подольский. Евреи в Румынии. Петлюра и Петрушевич

Глава 16. Берлин. Документы о погромах армии Деникина. Мой отъезд в Лондон. Гаага. Сионисты в Лондоне

Глава 17. Лондон. Ориентации. Labour Party. Зангвилль. Вильямс. Гардинг, Роберт Сесиль, Асквит. Венизелос и Вайда-Воевод. Шалойа. Черчилль. С вышки омнибуса

Глава 18. Сан-Ремо. Рим. Луцатти. Вена. Отступление от Киева. Снова погромы

Глава 19. Конференция в Спа. Мое заявление. Струве и Гучков. Германские ориентации. Вести с Украины. Антанта и Черное море

Глава 20. Лига Наций. Съезд в Женеве. Радянская система. «Трудовая монархия». Парламентская монархия. Республика

Глава 21. Тарнов в декабре 1920 года. Отставка Вишницера. Мой уход

Глава 22. Документы о мероприятиях украинского правительства в борьбе с погромами. Письма Никовского к еврейским общественным деятелям

Глава 23. Проект анкетной комиссии для расследования погромов. Данные Темкина о погромах

Глава 24. Погромы эпохи Директории и погромы деникинской армии. Параллели. Народы и правительства

Глава 25. Винниченко и Петлюра. Их неосторожные фразы и нерешительность в период первых погромов

Глава 26. Российская великодержавность и империализм. Брайс. Книга Станкевича

Глава 27. Грядущие судьбы и ближайшие задачи восточноевропейского еврейства

Приложения

  Приложение 1. Ноты представителей Франции и Англии, аккредитованных при украинском правительстве Центральной рады[31]

  Приложение 2. Подлинный французский текст нот о проекте посылки Французской военной миссии на Украину

  Приложение 3. Первый параграф политической конвенции между Польшей и Украиной от 21 апреля 1920 года***(См. журнал «Société des Nations» № 88, Annexe IV)

  Приложение 4. Текст признания независимости Украины Русским политическим комитетом в Польше

  Приложение 5. Текст предложения «Русской политической конференции» в Париже

  Приложение 6. Проект резолюции и текст письма А. Д. Марголина на имя профессора Симпсона

  Приложение 7. Наказ войскам действующей армии Украинской Народной Республики № 77 от 13 апреля 1919 года[34]

  Приложение 8. Выдержка из письма А. Д. Марголина на имя С. В. Петлюры от 12 февраля 1920 года Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg