«Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу»

Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу (fb2) - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу 2733K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Васильевич Фомин

В. В. Фомин Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Светлой памяти Учителя Аполлона Григорьевича Кузьмина посвящается

Введение

Под варяжским (варяго-русским) вопросом в науке принято понимать несколько, нерасторжимо связанных между собою проблем, вот уже несколько столетий волнующих умы отечественных и зарубежных ученых, предложивших и предлагающих теперь разные ответы на него. Это проблема этноса и родины варягов и варяжской руси, проблема значимости их роли в складывании и развитии государственности у восточных славян, наконец, проблема происхождения имени русского народа. В нашей историографии мало найдется тем, сравнимых с варяжским вопросом по степени интереса, по количеству работ и накалу полемики, что вполне закономерно. «Эти загадочные варяги-русь, — констатировал в 1876 г. Ф. Фортинский, — дали нам князей, воевод, дружинников; в продолжение двух слишком столетий они принимали деятельное участие в торговых и военных предприятиях наших предков и, следовательно, должны были оказать влияние на все государственное и общественное развитие восточных славян». Поэтому, указывал исследователь, «то или другое решение его может повесть к изменению взгляда на всю древнюю Русь»[1].

Справедливость слов Фортинского еще больше подчеркивает факт весьма заметного политического окраса варяго-русского вопроса, особенно ярко проступающий в сложные периоды жизни русского народа. В том числе и по этой причине в его решении было предложено много ответов: в варягах (варяжской руси) видели норманнов, славян, финнов, литовцев, венгров, хазар, готов, грузин, иранцев, кельтов, евреев, представителей других народов[2]. На сегодняшний день ученые придерживаются двух первых из названных мнений, при этом в своей массе отдавая предпочтение норманской теории. И данное обстоятельство обусловлено лишь тем, что норманизм, давно прописавшись в школьных и вузовских программах, формирует сознание будущих ученых, в силу чего они в своем выборе руководствуются именно силой предубежденности и силой инерционности, нежели глубоким знанием и сравнением доказательной базы норманистов и их оппонентов. А знать и сопоставлять их, конечно, крайне необходимо, как необходимо квалифицированно владеть историографическим материалом. Ибо, «главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства, — совершенно верно говорил норманист В. А. Мошин, — должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области»[3].

А в этой области сделано очень много, значительно больше, чем обычно представляется, потому как разработка варяго-русского вопроса имеет более длительную историю, чем это также принято считать, и начало ей было положено в 1615 г. в Швеции. Первый историографический обзор (с определенными, конечно, оговорками) по данной теме тоже относится к XVII веку. И связан он с именем шведского историка О. Рудбека, который в 1698 г., отстаивая шведское происхождение варягов и киевской княжеской династии, привел мнения С. Герберштейна, А. Гваньини, П. Одерборна указывающих в качестве местожительства варягов Южную Балтику[4]. Пройдет всего лишь несколько десятилетий, и подобные обзоры станут значительно объемнее. Это видно хотя бы по знаменитой статье Г. З. Байера «О варягах» (1735), где он, доказывая норманство варягов, называет имена своих предшественников, чьи мысли на сей счет противоречили его позиции. Так, он отверг сообщения П. Одерборна и П. Петрея о выходе Рюрика из Пруссии, назвал несостоятельными точки зрения С. Герберштейна, Б. Латома и Ф. Хемница о славянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов, такую же оценку дал суждению М. Претория, что русские призвали себе «владетеля от народа своей крови». При этом Байер ссылался на этимологические изыскания шведов О. Верелия и О. Рудбека, утверждавших, что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», на Г. В. Лейбница, полностью согласного с ними, на А. Моллера, объяснившего его из языка эстов и финнов («вор», «грабитель»)[5].

С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме издаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические работы также выходят из-под пера наших соотечественников, в том числе и тех, кто оказался в XX в. волею судеб в эмиграции[6]. Вместе с тем, интерес к этносу варягов продолжали и продолжают проявлять иностранные ученые, что ведет к появлению за границей исследований, подводящих итоги разработки данной проблемы как в русско-советской, так и зарубежной науке[7]. Несмотря на столь пристальное и многовековое внимание к варяго-русскому вопросу, к его историографическому осмыслению, в нем наличествует много серьезных «белых пятен». Это, например, истоки норманизма, значимость М. В. Ломоносова как историка, содержание его знаменитой полемики с Г. Ф. Миллером, смысл термина «варяги», в который в разные времена русские люди вкладывали разное понимание, и другие. Но главное — это насколько соответствуют показания всех имеющихся на сегодняшний день источников тем его решениям, которые предлагают сторонники норманизма и антинорманизма.

Для выяснения данной проблемы привлечен самый широкий круг источников: письменных (отечественных и иностранных, опубликованных и рукописных, в том числе из Шведского государственного архива — Sweden Riksarkivet), археологических, нумизматических, антропологических, лингвистических, богатый историографический материал. В центре внимания находятся прежде всего свидетельства многочисленных русских памятников, в первую очередь. Повести временных лет (ПВЛ или Начальная летопись) и ее составной части — Сказания о призвании варягов (или варяжская легенда). С учетом того, что разговор о варягах (варяжской руси) ведется в трех плоскостях — историографическом, источниковедческом и собственно историческом, то характеристика источников и историографический анализ даны по соответствующим главам.

Автор выражает искреннюю благодарность издательству «Русская панорама», его президенту Ю. В. Яшневу, главному редактору И. А. Настенко, техническому редактору О. Е. Пугачевой за прекрасные публикации по варяжскому вопросу (Сборник Русского исторического общества Т. 8 (156). «Антинорманизм». М., 2003; Гедеонов С. А. Варяги и Русь. М., 2004; и др.).

Глава I Зарождение норманской теории в западноевропейской историографии XVII века

Историографическая традиция о начале норманизма

Разговор об этносе варяжской руси, сыгравшей столь важную роль в нашей истории, следует начать именно с начала: с темы об истоках норманской теории. Это диктуется тем, что истинные причины и обстоятельства, вызвавшие ее к жизни, время и место ее появления на «свет» весьма далеки от представлений, возведенных в науке в абсолют и в силу чего мощно воздействующих на творческую мысль отечественных и зарубежных ученых, плодя в прошлом и в настоящем многочисленные исторические мифы. Избавиться от них в какой-то мере позволит действительная, а не кажущаяся картина генезиса норманизма, что, несомненно, положительно отразится на перспективах решения варяжского вопроса, сможет придать дискуссии о племенной принадлежности варяжской руси и варяжских князей, ставших во главе первого в истории восточных славян государства, по-настоящему конструктивный характер.

При всех принципиальных разногласиях по всему кругу обсуждаемых вопросов норманисты и их оппоненты демонстрируют исключительное единодушие во взглядах на проблему возникновения норманизма, видя в его «отце-создателе» немецкого историка Г. З. Байера (1694–1738). Выпускник Кенигсбергского университета, еще на родине стяжавший себе известность как крупный ориенталист, он с декабря 1725 г. занимал кафедру древностей классических и восточных языков Петербургской Академии наук. В Санкт-Петербург он прибыл в феврале 1726 г.

За двенадцать лет своего пребывания в России Байер написал шесть книг и более тридцати статей на самые разнообразные темы[8], в том числе по русской истории, и большинство из которых мало что говорит современному исследователю. Но совершенно иная судьба выпала на долю его статьи «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук»[9]. По верному замечанию М. А. Алпатова, «именно это произведение определило место Байера в исторической науке»[10]. И ее выделяют из числа прочих работ ученого по той причине, что на нее уже несколько столетий смотрят как на давшую жизнь норманской концепции образования Древнерусского государства.

Вместе с тем, исследователи в массе своей также связывают с Байером «главнейшие доказательства норманского происхождения варягов», выведенные, как они уточняют, «преимущественно по византийским и скандинавским источникам». При этом, как авторитетно подводил черту в 1897 г. П. Н. Милюков, «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими»[11]. Байеру приписывают введение в научный оборот Вертинских анналов, показаний Лиудпранда, епископа Кремонского, византийского императора Константина Багрянородного, сближение «варягов» русских летописей с «варангами» византийских источников и «верингами» скандинавских саг, суждение, что имена русских князей и их дружинников звучат по-скандинавски[12]. В историографии в качестве непреложной истины существует еще одно мнение, разделяемое как сторонниками, так и противниками норманизма. Согласно ему, Байер первым поднял и вопрос о происхождении варягов-руси[13], т. е. он является не только родоначальником норманизма, но и родоначальником варяжского вопроса вообще. На работы ученого по варяго-русскому вопросу имеется еще один взгляд. В 1836 г. Ю. И. Венелин заметил, что его рассуждения о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность»[14].

К числу основоположников норманской теории принято также относить Г. Ф. Миллера (1705–1783) и А. Л. Шлецера (1735–1809). Миллер, не окончив университетского курса, в ноябре 1725 г. приехал в Россию, ставшую для него новой родиной. Его вклад в развитие норманизма обычно измеряют диссертацией «О происхождении имени и народа российского», забракованной его коллегами. Что она из себя в целом представляла, сразу же определил М. В. Ломоносов, указав в 1749 г. в замечаниях на «доводы господина Миллера, у Бейера занятые». В 1761 г. он был более конкретен в своем выводе: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». Много лет спустя В. О. Ключевский произнес практически те же самые слова: Миллер своими изысканиями «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера». Немецкий историк П. Гофман в 1961 г. также констатировал, что диссертация Миллера «в основном лишь обобщала и систематизировала взгляды Байера»[15].

Шлецер прожил в России несколько важных для себя лет (1761–1767), определивших не только его научные интересы, но и его весьма значимое место в русской и европейской науке в целом. За его плечами были Виттенбергский и Геттингенский университеты, пребывание в Швеции (1755–1758), где он хорошо изучил шведскую историографию. В 1768 г. Шлецер опубликовал в Германии работу «Опыт анализа русских летописей (касающийся Нестора и русской истории)», основные положения которой были развиты в его знаменитом «Несторе», изданном в пяти томах в 1802–1809 гг. в Геттингене (в русском переводе они слиты в три тома). Едва только приступив к изучению русской истории, он уже знал, какими принципами будет в этом деле руководствоваться. Первый из них, высказанный в июне 1764 г. в плане работы над историей России, гласил, что русская нация «обязана благодарности чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»[16]. Кого и за что должны благодарить русские, ученый обстоятельно разъяснил в «Несторе»: в Восточной Европе до прихода скандинавов «все было покрыто мраком», там люди жили «без правления», «подобно зверям и птицам…», «жили рассеянно… без всякого сношения между собою». И скандинавы, убеждал он, должны были не только «со временем распространить человечество в таких странах, которые, кажется до тех пор были забыты от отца человечества», но именно они «основали русскую державу»[17]. В науке принято приписывать этот ключевой постулат норманизма Шлецеру[18], хотя он лишь повторил давнюю мысль шведских историков, предельно четко сформулированную Ю. Тунманном в 1774 году[19]. Согласно второму принципу, изложенному в марте того же 1764 г. в письме астроному и физику Ф. Эпинусу, «без истории древних европейских народов, которая требует профессиональные филологические знания, без древней шведской истории… наконец, без критического усвоения славянского языка в русской истории делать нечего»[20]. Шлецер, особо выделив шведскую историю, окончательно превратил ее в ту отправную точку, от которой в обязательном порядке следовало отталкиваться при реконструкции истории Древней Руси.

В отношении того, что Шлецер внес в развитие идей норманизма, представителями разных взглядов на этнос варягов высказаны весьма схожие суждения. Так, М. О. Коялович констатировал, что даже норманисты «соглашаются, что к исследованию Байера Шлецер не прибавил ничего существенного». Не приемля такой оценки, ученый заметил: «Но это не совсем справедливо. Шлецер прибавил весьма смелую опору главнейшему положению Байера, именно тому, что до призвания князей русские не знали цивилизации и ею обязаны германскому элементу». В. О. Ключевский говорил, что «Нестор» Шлецера — это «не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора… Там, где взгляд Нестора мутится и требовал научного комментария, Шлецер черпал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изложении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». П. Н. Милюков отмечал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь «снабдил извлечения из Байера некоторыми частичными возражениями и поправками». А. Г. Кузьмин, также подчеркнув, что он «не прибавил ни одного нового аргумента к норманизму», вместе с тем выделял «значительный» его вклад «в систематизацию концепции норманизма, попытавшись укрепить ее фундамент за счет русской летописи»[21].

В науке был поставлен и вопрос о мотивах, заставивших немецких ученых обратиться к одной из самых узловых проблем истории нашего Отечества и интерпретировать ее в норманистском духе, о качестве приводимой ими доказательной базы, о их роли в развитии русской исторической мысли в целом. Еще В. Н. Татищев, высоко ценя труды Байера, которые ему, как он признавал, «многое неизвестное открыли», в тоже время отметил «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству…», приводившее его к ошибкам. О том, что в основе построений Байера лежал «немецкий патриотизм», свысока взиравший на «варварскую Русь», говорил антинормаиист Н. В. Савельев-Ростиславич. В силу чего, заключал М. О. Коялович, «под видом научности широко разлилось в нашей науке зло немецких национальных воззрений на наше прошедшее». Сам же вывод Байера русской государственности из «германского мира» он оценил как крайне вредный, «потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения»[22].

Норманист П. Г. Бутков, обращая внимание на тот факт, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам…», сказал, что его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе, а все» только шведам. По заключению Н. В. Савельева-Ростиславича, он положил в основу всех своих трудов «мысль о превосходстве своих родичей перед всеми народами в мире», что увлекало «его за пределы исторической истины». Немец Е. Классен со знанием дела указывал, что Германия XVIII в. жила представлением о варварстве русских и твердым убеждением в том, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам. По причине чего Шлецер, подчеркивал исследователь, «упоенный народным предубеждением», стремился доказать, что руссы могли быть только германцами, приобщившими восточных славян к основам цивилизации. К. Н. Бестужев-Рюмин, полагавший варягов норманнами, заметил, что Шлецер глядел на славян как на «американских дикарей», которым скандинавы «принесли веру, законы, гражданственность». Русская историческая наука, отмечал М. О. Коялович, долго платила непомерно высокую дань «немецкому патриотизму Шлецера и его заблуждениям…»[23].

В. А. Мошин, один из самых ярких представителей норманизма XX в., указал, что Шлецер перенес в Россию научные воззрения, сформированные у него под влиянием геттингенской исторической школы. Суть одного из них сводилась к идее об особой роли германцев, в частности, норманнов в развитии правовой и политической культуры в Европе, через призму которого он смотрел на историю Киевской Руси. Ф. В. Тарановский тонко заметил, что норманисты XVIII в. глядели на восточных славян как «неку tabulam rasam», на которой скандинавы «нацртали прва начела правног и политичког поретка». С подобным выводом совпадает заключение крупнейшего норманиста XX в. датского ученого А. Стендер-Петерсена. Критикуя Ф. А. Брауна, говорившего о превосходстве норманнов над восточными славянами, он подчеркнул: «Исходя из таких, фактически романтических представлений о преимуществах норманской цивилизации, сообщение летописи Нестора истолковывалось как свидетельство того, что древняя Русь, не имевшая государственности, была завоевана инициативными и предприимчивыми норманнами…»[24].

Антинорманист И. Е. Забелин назвал еще несколько причин, по его мнению, породивших норманизм. Подчеркивая, что Байеру и Миллеру было свойственно смотреть на все «немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское», он констатировал, что круг «немецких познаний» хотя и отличался великой ученостью, но эта ученость сводилась к знанию больше всего западной, немецкой истории, «и совсем не знала, да и не желала знать историю славянскую». В связи с чем, резюмировал исследователь, начало русской истории объяснялось «скандинавским происхождением самой руси». Причину возникновения норманской теории именно в петровские времена он видел также в том, что «положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века». Поэтому, призвание немцев Петром I «для устройства в дикой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло до последней очевидности, что не иначе могло случиться и во время призвания Рюрика». Отсюда, достраивал историк логический ряд своих оппонентов, новгородцы могли призвать только германцев: «Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тогдашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе и не могли мыслить»[25].

Вывод об антирусской направленности норманизма был полностью принят в послевоенной советской историографии, чему способствовали Великая Отечественная война и тот факт, что им фашисты идеологически обосновывали «Drang nach Osten» — агрессию против СССР. Как утверждал в «Майн кампф» Гитлер, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство», и что «в течение столетий Россия жила за счет этого германского ядра своих высших правящих классов». Поэтому, вещал он, «сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». Фюреру в унисон вторил Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков»[26]. Нацисты, полагая себя потомками летописных варягов, призванных для наведения порядка среди восточных славян, превратили норманизм в практическое руководство к своим чудовищным действиям на Востоке[27].

М. Н. Тихомиров появление норманской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «в сущности выполняла заказ правительства Бирона, поскольку… стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила сугубо политическим целям». Эта точка зрения, став одним из принципиальных положений советской историографии, получила в творчестве М. А. Алпатова определенное развитие. Ученый увидел в норманизме «идейный реванш за Полтаву», за победу в Северной войне, после которых «в России существовал большой национальный подъем». Байер, проникнутый антирусским настроением, «мечом Рюрика» нанес «удар по национальным амбициям русских с исторического фланга», выдвинув тезис о том, что «русские не умели создать даже своего государства, им его создали варяги — предки тех самых шведов, победой над которыми так кичатся русские»[28]. В науке стало аксиомой, что создатели норманизма — это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре»[29]. Саму же норманскую теорию исследователи характеризовали не иначе как «лженаучная» и «реакционная», «антинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятивная»[30], как «враждебная русскому народу»[31].

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошибках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В. Н. Татищев видел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных времен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал…». Правоту слов Татищева подтвердил А. Л. Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским источникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н. М. Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию»[32]. М. О. Коялович подчеркивал, что «Байер — человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменности…». В целом, по мнению антинорманиста Н. В. Савельева-Ростиславича, немецкий ученый всю свою систему основал на шатком «если», возводил ее «на песке»[33].

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П. Н. Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н. Л. Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древнерусской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял постановку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов…»[34].

Великая Отечественная война коренным образом изменила отношение к Байеру, т. к. с его именем прежде всего ассоциировался норманизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше накалила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М. Н. Тихомиров очень резко отозвался о Байере, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем…». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии…»[35]. Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историографии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории[36]. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л. В. Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Миллера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой[37], в связи с чем разговор о немецких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, конечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байера, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не является единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестного Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской империи роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкретизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использованы «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичным, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М. В. Ломоносова (1749). С этого момента разгорелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А. А. Данилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседании Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Петровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «норманской теории» возникновения русского государства»[38].

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными фактическими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутствовали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К. Г. Разумовского и присутствующих[39].

Но вместе с тем, в суждениях о Миллере как об ученом, которому принадлежит приоритет в норманском и, следовательно, варяжском вопросе имеется определенный резон, что видно из наблюдений М. А. Алпатова, опубликованных после его смерти в 1985 г. Ученый, ведя речь о первом номере «Sammlung russischer Geschichte» (1732) отметил, что журнал «открывается статьей Г. Ф. Миллера о русской летописи», где он «рассказал о варягах, пришедших из Скандинавии…». Как далее подчеркнул Алпатов, «это та самая статья, которую затем прочитает Байер, вследствие чего и возникнет пресловутый варяжский (курсив автора. — В.Ф.) вопрос»[40]. Из этих слов видно, что Байер не мог быть родоначальником норманизма, коль мнение о норманстве варягов прозвучало за три года до выхода в свет его статьи «О варягах».

Действительно, Миллер, начав издавать в 1732 г. в «Sammlung russischer Geschichte» извлечения из списка Радзивиловской летописи, содержащей ПВЛ, предварил их небольшим вступлением, в котором пояснил, что не считает имя варягов собственным. Не соглашаясь с теми, кто производит его от древнеготского Warg-Wolf (волк), Миллер настаивал, что варягами в IX–X вв. именовали норманнов, «которые, возможно, так назвали себя при первом прибытии на русский берег, и, тем самым, дали повод тому, что в дальнейшем это слово, из-за незнания северного языка, рассматривалось как имя собственное». При этом он полагал, что большинство варягов происходило из северных стран и особенно из норвежского королевства, что подтверждается, по его мнению, обширными связями Руси с Норвегией в последующие столетия, и о чем так много говорит Снорри Стурлуссон (XIII в.). Ученый только не мог понять, как могли «норвежские и древние датские поэты и историки в своих произведениях забыть об этом»[41]. В примечании к летописи Миллер указал, что на Русь были приглашены три брата «варяжской национальности» — Рюрик, Синеус, Трувор. Во второй части первого тома «Sammlung russischer Geschichte» (1733) историк, публикуя выдержки из Стурлуссона, его свидетельство о женитьбе Ярослава Мудрого на Ингигерде, дочери шведского короля Олофа, Миллер сопроводил уточнением, что он был супругом «варяжской принцессы»[42].

В 1959 г. ученый из ГДР Э. Винтер выступил с идеей, что «основателем норманской теории» является И. В. Паус[43]. Паус (Пауз, 1670–1735), выходец из Германии, с осени 1701 г. находился в России. С 1704 г. учительствовал в московской школе пленного шведского пастора Глюка. Впоследствии служил гувернером и секретарем в русских дворянских домах, даже был одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. числился в переводчиках при Академии наук. По совету воспитателя царевича барона Г. Гюйссена Паус в Москве обратился к изучению русских летописей, работал с ПВЛ, которую высоко ценил, со Степенной книгой, с Никаноровской летописью. По заказу Миллера перевел, причем, с весьма серьезными ошибками на немецкий и латинский языки один из списков Радзивиловской летописи (т. н. Петровский, сделанный в 1713 г. в Кенигсберге по распоряжению Петра I, и немецкий перевод которой был опубликован в первом томе «Sammlung russischer Geschichte»). По словам Пауса, он оказал большое влияние на Байера, с которым был близок, как историка. Оставил после себя подробный рассказ о возникновении и истории своих литературных работ («Observationes», 1732)[44], на основании которого Винтер пришел к выводу о Паусе как «основателе» норманской теории. Это заключение ученого абсолютно несостоятельно, но оно хорошо показывает, что норманистские настроения были широко распространены среди выходцев из Западной Европы вне всякой связи с Байером.

Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

В науке существует еще одно мнение в отношении времени и места зарождения норманской теории. Согласно которому, ее истинные истоки связаны с эпохой Смутного времени, и что они вызвали в XVII в. в Швеции взрыв интереса к проблеме этноса первых русских князей и появление там трудов, доказывающих, с привлечением многих памятников, составляющих ныне золотой фонд норманизма, что они есть скандинавы. О существовании подобных разработок в западноевропейской и прежде всего в шведской историографии XVII — начала XVIII вв. отмечали Г. З. Байер, В. Н. Татищев, В. К. Тредиаковский, А. Л. Шлецер[45]. Из всех исследователей прошлого только норманист А. А. Куник поднимал, начиная с 1844 г., вопрос о предшественниках Байера[46], но, к сожалению, лишь мимоходом и ограничившись при этом весьма короткими, хотя и верными выводами, по ряду причин оставшимися незамеченными в науке. Во-первых, из-за глубоко укоренившегося в сознании ученых взгляда на Байера как на родоначальника норманской теории. Во-вторых, из-за случайного и во многом поверхностного знакомства с работами действительно первых норманистов, в связи с чем им было придано ошибочное значение, которое не позволяло разглядеть их настоящую суть. Так, сторонники норманизма обращались к ним лишь в качестве примера, как им казалось, широкого бытования в XVII в., а, следовательно, и ранее в России и Швеции мнения, что варягами были именно шведы. О зарождении норманской теории в шведской литературе XVII в. говорит, начиная с 1993 г., автор настоящих строк, постоянно приводя тому все новые аргументы и уточняя детали[47]. В современной финско-шведской историографии имеются важные исследования, дающие дополнительные основания для такого вывода[48].

А. А. Куник, отрицая за Байером титул родоначальника норманизма, «первым норманистом» признавал шведа Петра Петрея де Ерлезунда, который, по его словам, «довольно неудачно» заявил о себе в этом качестве в 1615 году[49]. Шведский дипломат и историк Петр Петрей (Пер Перссон) родился в Упсале около 1570 г., умер в Стокгольме в 1622 году. В 1588–1590 гг. учился в гуманитарном лицее имени Юхана III, где изучал историю, теологию, древние языки, естественные науки, и откуда был исключен за плохое поведение. Затем Петрей отправился в Грейсвальд, а оттуда в Марбург, где короткое время (1592–1593) был студентом местного университета, откуда был также исключен. В 1595 г. он поступил в личную канцелярию герцога Карла, будущего короля Швеции Карла IX, а в конце 1601 г. был послан в Россию, где пробыл четыре года. Ю. А. Лимонов, характеризуя Петрея «политическим агентом» Швеции в России, поясняет, что вся его деятельность в Москве была направлена «на сбор информации об отношении русского правительства к шведской короне», а также всевозможных сведений о прошлом и настоящем России. По возвращению на родину в конце 1605 г. его заслуги были высоко оценены: он стал одним из доверенных лиц короля Карла IX и получил должность придворного историографа. В последующие годы Петрей, выполняя ряд важных дипломатических поручений, еще несколько раз посещал нашу страну[50].

Будучи незаурядной личностью, Петрей успешно совмещал роль дипломата и роль «придворного историографа». В 1608 г. он выпустил в свет «Реляцию», представлявшую собой краткий обзор русской истории за 1601–1608 годы. Но самым знаменитым его трудом является «История о великом княжестве Московском», опубликованная в 1614–1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. с дополнениями и исправлениями на немецком в Лейпциге (в шведском издании изложение событий доведено до 1612 г., в немецком до 1617 г.[51]). При ее написании Петрей широко использовал западноевропейские и русские источники (С. Герберштейна, П. Одерборна, М. Меховского, А. Гваньини. К. Буссова, фрагменты летописей)[52]. Причем настолько широко, что исследователи даже усомнились в самобытном характере его сочинения. Так, Н. Г. Устрялов заключал, что Петрей в части о Борисе Годунове и Самозванцах «почти целиком» переписал «Хронику» Буссова. И. И. Смирнов вообще охарактеризовал его «Историю» как компиляцию, целиком основанную на названном памятнике. Такая точка зрения вызвала возражение со стороны Ю. А. Лимонова, наоборот, утверждавшего, что «Хроника» Буссова во многом зависит от «Реляции» Петрея[53]. Сегодня финский историк А. Латвакангас говорит, что «История» Петрея «достаточно самостоятельна по своей природе», при этом подчеркивая, что, хотя большая часть информации заимствована им из Герберштейна, но она «приобрела актуальную шведскую окраску»[54]. М. А. Алпатов, полагая, что одним из самых главных источником Петрея были его личные наблюдения, особо при этом отмечал «устную историческую традицию», с которой тот якобы ознакомился в России[55].

На первой странице «Истории» Петрей, определяя ее хронологические рамки, пишет, что расскажет о правителях в России, «начиная с трех князей Рюрика, Синеуса и Трувора… родом из Пруссии… до ныне царствующего великого Михаила Федоровича…». Затем, отступив от прусской версии происхождения русской династии, что содержится в «августианской» легенде, он впервые вообще в историографии сказал, что «от того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». Неожиданность такого вывода тем показательнее, что Петрей здесь же говорит о своих безуспешных попытках узнать, к какому племени принадлежали варяги: «В русских сказаниях и летописях упоминается народ, названный у них варягами, с коими вели они большую войну, и были принуждены платить им дань… Но я нигде не могу отыскать, что за народ были варяги (курсив мой. — В. Ф.)…». Из этого признания видно, что Петрей приступил к написанию книги, не имея конкретного ответа на давно интересующий его вопрос. Как явствует из дальнейшего изложения, получить его помогла речь новгородских послов, произнесенная ими перед братом шведского короля Густава II герцогом Карлом-Филиппом 28 августа 1613 г. в Выборге. Петрей в следующих словах передает этот факт: новгородцы настаивали на переезде герцога в Новгород, «поставляя на вид, что Новгородская область, до покорения ее московским государем, имела своих особенных великих князей, которые и правили ею; между ними был один тоже шведского происхождения, по имени Рюрик, и новгородцы благоденствовали под его правлением»[56].

Это свидетельство самих же русских об этносе их первого князя тут же подтолкнуло Петрея к лингвистическим и геральдическим разысканиям. И имя «варяги» он вывел из названия «области Вартофта, в Вестер-Готландии» и «области Веренде, в Смаланде», откуда мог бы быть родом «главный вождь» варягов, называемый по месту рождения «Вернер, и от того варяг, а его дружинники-варяги». Нет особой разницы, уверяет Петрей, и между именами первых русских князей и шведскими именами, ибо, по его заключению, «русские не могут правильно произносить иностранные слова, особенно когда произносят собственные имена». Поэтому Рюрик, считает он, «мог называться у шведов» Эрик, Фридерик, Готфрид, Зигфрид, Родриг, Синеус — Сигге, Свен, Симон, Самсон, Трувор — Туре, Тротте, Тифве. К лингвистическим соображениям Петрей присовокупил результат проведенных им сравнений псковского и новгородского гербов со шведскими дворянскими гербами, утверждая, что «сколько не приходилось мне видеть шведских дворянских гербов, меж ними в самом деле есть несколько сходных с вышеназванными гербами: из этого верно можно заключить, что эти трое братьев пришли из Шведского государства».

Шведское происхождение варягов, по Петрею, вытекает из того еще факта, что, как он пишет, «в наших летописях есть ясные известия, что шведы с русскими вели сильные войны, взяли страну их и области вооруженной рукой, покорили, разорили, опустошили и погубили ее огнем и мечом до самой реки Танаиса, и сделали ее своею данницей»[57]. Под «нашими летописями» он понимал преимущественно «Историю всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Юханнеса (Иоанна) Магнуса (1488–1544), изданную в Риме в 1554 году. Этот, как его оценивают специалисты, «громадный ультрапатриотический латинский панегирик», вобравший в себя исландские саги[58], Петрей положил в основу своей популярной «Краткой и полезной хроники о всех шведских и готских королях…», опубликованной в 1611 г. и переизданной с дополнениями в 1614 и 1656 годах. По словам А. Латвакангаса, «Хроника» Петрея, используемая в Швеции в качестве учебника, буквально «вбивала в головы» читателей мифологию Магнуса и формировала соответствующее мнение у них об отношениях, существовавших на протяжении столетий между русскими и шведами. С некоторым недоумением исследователь при этом констатирует, что это было за мнение: «Красной нитью через всю книгу проходит какая-то странная враждебность, даже там, где речь идет о ранней истории»[59].

Шведскую природу варягов Петрей отстаивает, оспаривая, что важно подчеркнуть, иные мнения на сей счет. Так, сообщая, что название варягов «нельзя не найти ни у нас, ни в других местах», в связи с чем указывает он «многие стали держаться мнения, что варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии; но это невозможно и не имеет никакого основания, потому что они не могли так далеко плавать на своих кораблях по морю, да и не были так многочисленны, чтобы воевать с русскими». Отмечая далее, что «некоторые» говорят, что варяги пришли из других стран, а не из Швеции, историк предлагает своим оппонентам определенный компромисс, по которому шведы все равно сыграли важную роль в их приглашении на Русь. Как пишет Петрей: «…Но только они должны сознаться, что шведы пособили русским в этом деле, по доброму соседству, дружбе и сношениям, и лучше хотели видеть иноземных государей на царстве у русских, нежели их собственных правителей, потому что шведам довольно была известна их варварская, отвратительная и бесстыдная жизнь и природа, почему они и старались лучше иметь своими соседями чужеземных князей, нежели русских природных государей, потому-то и оказали этим чужеземцам всякое пособие и проводили их через Швецию по Варяжскому морю…»[60].

«История о великом княжестве Московском» Петрея получила широкое хождение в Западной Европе и за ее пределами как весьма авторитетное издание по русской истории, была в XVII в., замечает Латвакангас, «одной из самых читаемых и цитируемых…»[61]. Так, Адам Олеарий, крупнейший ученый Германии, неоднократно посещавший нашу страну, в своем сочинении (1646) упоминает Петрея. Довольно скоро этот труд оказался в России. Во время тобольской ссылки (1661–1676) с ним ознакомился Юрий Крижанич. В Сибирь его доставил ссыльный поляк[62]. В первой половине XVIII в. с сочинением Петрея работали А. И. Манкиев и В. Н. Татищев. Даже через сто с лишним лет после выхода в свет эта книга была еще представлена на западноевропейском книжном рынке, что позволяло специалистам долгое время получать информацию о шведском происхождении варягов из первых рук. Так, в феврале 1740 г. ее приобрел в Германии М. В. Ломоносов[63].

Еще большую известность получило в Западной Европе мнение новгородцев о шведском происхождении Рюрика благодаря шведскому историку Юхану Видекинди. Он растиражировал его в своей работе «История десятилетней шведской войны в России», опубликованной в 1671 г. на шведском языке в Стокгольме, а на следующий год в несколько сокращенном варианте на латинском в Германии (освещает в основном события с 1607 г. вплоть до Столбовского мирного договора 1617 г.). Видекинди при этом назвал имя того из русских, кто охарактеризовал Рюрика шведом. Им оказался руководитель новгородского посольства, архимандрит новгородского Спасо-Хутынского монастыря Киприан[64]. После Петрея и, особенно, Видекинди у шведских ученых этнос варягов уже не вызывал никакого сомнения, хотя они знали сочинение Герберштейна и «августианскую» легенду, выводившие варягов с южнобалтийского побережья — из Вагрии и из Пруссии. Взгляд Петрея на варягов как на шведов, указывает А. С. Мыльников, поддержал Рудольф Штраух в своей диссертации «Московская история», защищенной в 1639 г. в Дерптском университете. B 1675 г. в Лундском университете, добавляет он, шведская природа варягов доказывалась в диссертации Эрика Рунштейна[65]. О Швеции, как родине варягов, говорили Олоф Верелий, Олоф Рудбек, работы которых выходят соответственно в 1672, 1689 и 1698 годах. В 1734 г. Алгот Скарин предоставил на суд коллегам диссертацию, специально посвященную обоснованию шведского происхождения варягов. При этом он, положив в основу своих рассуждений слова Киприана в передаче Видекинди, демонстрирует очень хорошее знание русских летописей: «Тогда архимандрит Киприан, посланный епископом и другими новгородцами, другой Гостомысл» сказал, что «был получен князь из шведов Рюрик»[66]

Шведские историки (а названа лишь часть их), получив информацию о причастности Рюрика к их народности, начинают активно формировать источниковую базу норманизма. В 1877 г. А. А. Куник говорил, что «шведам, воспользовавшимся намеком новгородцев, принадлежит честь заложения первых камней в здании норманизма. Первая, хотя и слабая попытка труда с подобным направлением была напечатана в 1615 г. В течение того же XVII ст. убеждение в призвании первых русских князей утвердилось в Швеции, причем шведы обратили внимание на Væring-j-аr исландцев и на собирательное Rôtsi финнов; шведские пленные оценили даже значение несторовой летописи по отношению к варяжскому вопросу прежде, чем Байер по переводу фрагментов привёл ее в связь с иностранными свидетельствами». По словам ученого, норманисты «образуют старую школу, возникшую в 17 столетии». Он также подчеркивал, что «в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г., шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси»[67].

Но это далеко не полная характеристика вклада шведских историков в разработку норманизма. Заложив его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлецеру, творившим столетие и более спустя. Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими «варангами» и «верингами» исландских саг, а слово «варяг» выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем «Русь» и Рослаген[68]. Так, Юхан Буре (ум. 1652) выводил финское слово ruotsolainen — «швед» (производное от Ruotsi — «Швеция») от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen[69]. И. Л. Локцений (ум. 1677) «переименовал» гребцов и корабельщиков Рослагена, в роксолан, т. е. в русских[70]. Мысль о трансформации «Рослагена» в «Руотси», а затем в «Русь» разовьют и донесут до широкого круга читателей в 70-х гг. XVIII в. и в начале следующего столетия соответственно швед Ю. Тунманн и немец А. Л. Шлецер, и в историографии сложится традиция именно с ними связывать это одно из главных положений норманизма[71]. Тот же Буре считал, что само название Рослаген произошло от го — «грести» и rodher — «гребец». Куник лишь с 1844 г. будет утверждать, что к слову rodsen («гребцы»), которым называли жителей прибрежной части Рослагена, посредством финского ruotsi якобы восходит название «Русь»[72]. В силу названных обстоятельств Куник не только отрицал за Байером лавры «отца-основателя» норманской теории, но и оценил его конкретный вклад в ее копилку куда значительно скромнее, чем это обыкновенно делается. Байер, заключал он, лишь ввел в научный оборот Вертинские анналы, неизвестные шведским историкам XVII в. В целом же характеризуя, начиная с Петрея, шведскую литературу, посвященную варягам, Куник отметил ее сильное влияние на Байера и определил время с 1614 по 1734 гг. как период «первоначального образования норманской системы»[73].

В 1988 г. археолог Д. А. Авдусин, коснувшись темы о предшественниках Байера, дал ей, к сожалению, неправильную трактовку, опять же уводящую разговор по этому принципиально важному вопросу в сторону. Верно указав, что Байера и Миллера «не совсем справедливо (аналогичные взгляды высказывались и до них) считают основоположниками норманизма», исследователь в подтверждение своих слов сказал: «Еще в 1613 г. в записке, подготовленной к переговорам между шведским и новгородским посольствами и опубликованной в 1671 г. под названием «Шведы в России», Ю. Видекинди так обосновывал «законность» территориальных притязаний к России: «Новгородцы знают из своей истории, что у них некогда был великий князь из Швеции по имени Рюрик, и было это за несколько столетий до того, как Новгород был подчинен Москве». На основе этого ошибочного посыла было высказано затем столь же ошибочное заключение, что, «видимо, 1613 г. является датой рождения норманизма», возникшего, утверждает Н. И. Васильева, в «недрах шведского МИДа той эпохи»[74]. Но, во-первых, Видекинди не мог в 1613 г. подготовить никакой записки по причине своего рождения в 1618 г. (или 1620)[75]. Во-вторых, «История десятилетней шведской войны в России», как уже говорилось, не записка, а весьма объемистая книга в несколько сот страниц.

Куник затрагивал вопрос о предшественниках Байера по нескольким причинам. Во-первых, с целью доказать оппонентам, обвинявшим Байера в «немецком патриотизме», что норманская теория не является плодом выдумки ума этого ученого. Во-вторых, а это главное, и именно это подвигло Куника обратить свое внимание на данную тему, слова Киприана историк выдавал за наглядное свидетельства «живучести в России XVI–XVII вв. традиции видеть в варягах именно шведов». Он был уверен, что глава новгородского посольства ссылался «на предание, — почерпнутое, конечно, из одних только русских летописей, — о происхождении Рюрика из Швеции»[76]. Последний довод был весьма впечатляющим, хотя и не новым. В подобном ключе расценивалось мнение Киприана о шведском происхождении Рюрика в русской и зарубежной историографии как до Куника, так и после него[77]. Шлецер в своих рассуждениях по данной теме пошел еще дальше, явно жертвуя при этом нормами исторической критики. Отметив вначале, что «всего удивительнее то, что в XVII стол, даже сами русские считали за решенное дело, что призванные варяги были шведы», он затем ссылается на показания шведов Видекинди и Скарина, в свою очередь приведших речь Киприана. И на основании лишь этих данных, не имеющих оригинального характера, ученый заключил, что в Швеции также «давно верили» в норманство варягов. По мнению финского историка Латвакангаса, речь Киприана говорит в пользу того, что новгородцы начала XVII в. не сомневались в шведском происхождении Рюриковичей, в связи с чем и попросили у шведского короля на престол одного из сыновей. Для усиления эффекта сказанному Латвакангас ссылается на «Сказание об осаде Тихвинского монастыря в 1613 г.», в котором шведы именуются варягами[78].

В-третьих, Куника вынудила обратиться к фигуре Киприана позиция некоторых ученых, усомнившихся в достоверности его слов в передаче Видекинди (на первенство Петрея в этом вопросе указал в 1844 г. Куник). Первым заключение Шлецера, что «в начале XVII века сами русские были уверены, что Нестор именовал варягами-русью шведов», подкрепленное ссылкой на Видекинди, оспорил Н. М. Карамзин: «Но справедливо ли сие обстоятельство? Видекинд мог выдумать его». Норманиста Карамзина полностью поддержали антинорманисты. По словам Н. В. Савельева-Ростиславича, «предположение Карамзина имеет на своей стороне всю вероподобность… Говорил ли (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) что Киприан, и что именно говорил — никому не известно, потому что речь его до нас не дошла». С. А. Гедеонов вел речь о «мнимых словах архимандрита», «изобретенных» Видекинди. Вместе с тем названные историки-антинорманисты в какой-то мере, но все же допускали, что Киприан мог нечто подобное сказать о Рюрике. Так, полагал Савельев-Ростиславич, Новгород, «угрожаемый Делагардием, конечно, должен был, по крайней мере, показывать вид, что благоприятствует избранию шведского принца». По мысли Гедеонова, Киприан как «человек начитанный и ученый», «действовавший с определенной политической целью, мог бы, конечно, вымучить из древних летописей… шведское происхождение Рюрика. Если бы Видикиндово известие не было изобретением, — заключал он, — то Киприану, а не Байеру принадлежала бы честь быть основателем норманской школы». Но в тоже время они решительно утверждали, что это мнение не может быть подтверждено ни одним русским «памятником древности», и что «здесь не может быть речи о предании». «Чистый немец по духу, если не по рождению, Герберштейн, — резонно заметил Гедеонов, — не умолчал бы о таком предании; говорит же он о мниморимском происхождении Рюрика»[79].

Карамзин, Савельев-Ростиславич и Гедеонов, принимая слова Киприана за «изобретение» Видекинди, ошибались. Ни Видекинди, ни Петрей ничего не выдумали, и сказанное Киприаном зафиксировано документально. В Государственном архиве Швеции хранится отчет о переговорах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г. Согласно ему архимандрит отметил, что «новгородцы по летописям могут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик, несколько сот лет до того, как Новгород был подчинен Москве, и по их мнению, было весьма важно иметь у себя своего великого князя, а не московского»[80]. Но протокол представляет собой лишь одну из версий речи Киприана. Другая содержится в хранящихся в том же архиве «Путевых записках от июня 1613 г. вплоть до февраля 1614 года» присутствовавшего на выборгских переговорах Даниэля Юрта де Гульфреда, секретаря герцога Карла-Филиппа. У него слова Киприана в части о Рюрике звучат совершенно по-иному: «На что архимандрит отвечал: что они прежде уже отвечали и желали бы снова повторить и при этом заверить, что, как-то явствует из старинных летописей, имели новгородские господа испокон у себя своего великого князя. И что с самого начала никаких дел с московскими господами не имели. И еще оповестил о том, что последний (так в тексте. — В. Ф.) из их великих князей был из Римской империи по имени Родорикус»[81].

Причины, приведшие новгородских послов в Выборг, были следующие. 16 июля 1611 г. шведы захватили Новгород и силой навязали его жителям договор, по которому они обязывались жить в мире со Швецией и признавали шведского короля Карла IX своим покровителем. «Сверх того, — читается в документе далее, — мы новгородцы избираем и просим которого-нибудь из сыновей державнейшего короля, пресветлейших принцев, или принца Густава Адольфа или принца Карла Филиппа, и с его наследниками мужескаго пола, в цари и вел. князья владимирские и московские, и утверждаем присягою сие избрание, в силу коего и государство Московское и княжество Владимирское признать имеют державлейшаго короля своим покровителем, а его королевскаго величества сына своим царем и великим князем, исключая всех других». Захватчики, диктовавшие условия договора и весьма торопившие события, принудили новгородцев обещать «отправить в скорейшем времени к державнейшему королю полномочных послов для постановлений с ним и сыном его о важнейших делах обоих государств…»[82]. «Увлекательное приключение» шведов (!), а именно так охарактеризовал агрессию своих соотечественников против нашей страны в Смутное время шведский историк К. Гримберг[83], привело к попытке отделения Новгорода от России в виде вассального по отношению к Швеции «Новгородского королевства». Это особое государство, навсегда соединяемое со шведской династией, должно было существовать почти в тех же границах, в которых находилась Новгородская республика до присоединения к Москве, за исключением города Карелы (Кексгольма), захваченного шведами еще в апреле 1611 г., с сохранением своих обычаев и законов[84].

Идея приглашения на русский престол одного из шведских королевичей зародилась среди самих русских еще до захвата шведами Новгорода. В целом, подытоживает Г. А. Замятин, кандидатура шведского королевича была делом Я. П. Делагарди, В. И. Бутурлина и П. П. Ляпунова. В августе 1610 г. командующий шведскими войсками на территории России граф Делагарди в письме к новгородцам и москвичам, пытаясь противодействовать планам Польши, предостерегал их от избрания царем сына польского короля и советовал им избрать на престол одного из шведских королевичей. 23 июня 1611 г. совет Рязанского ополчения с целью получения помощи шведов против поляков составил приговор, что «все чины Московского государства признали старшего сына короля Карла IX… достойным избрания великим князем и государем московитских земель»[85]. В начале июля в Новгород приехал И. Бакланов с письмом и списком с «приговора», учиненного в Москве об избрании на Российское государство одного из шведских принцев, и с повелением Бутурлину съезжаться с Делагарди и поставить его в известность об этом договоре. Бутурлин встречался со шведами, но ничего не было решено[86].

29 октября 1611 г. умер Карл IX, и трон перешел к его старшему сыну — Густаву II Адольфу, в связи с чем вопрос, кому из принцев предстоит занять российский престол, отпал сам собой. В начале 1612 г. именно Петрей привез в Стокгольм просьбу новгородских бояр о присылке к ним в качестве правителя одного из сыновей Карла IX (о его смерти в Новгороде еще не было известно)[87]. Следом за ним из Новгорода в Швецию было отправлено посольство во главе с архимандритом Юрьевского монастыря Никандром, которое должно было официально сделать тоже предложение от имени всех жителей Московского государства. В феврале 1612 г. послы прибыли в Стокгольм, и на встрече с ними Густав II объявил, что его младший брат Карл-Филипп будет отпущен для занятия новгородского и, возможно, московского престола лишь в случае прибытия за ним представительного новгородского посольства. В конечном итоге была достигнута договоренность о приезде в скором будущем малолетнего герцога в Выборг, где новгородцы в лице своих послов должны будут принести ему присягу[88].

В начале 1613 г. посольство Никандра было извещено королем, что Карл-Филипп уже в первых числах февраля прибудет в Выборг. На прощальной аудиенции послы еще раз просили герцога быть их царем. Но его отъезд все задерживался. Существует мнение, что отбытию принца в Россию препятствовал король, с самого начала пытавшийся навязать новгородскому посольству в качестве царя свою кандидатуру, но натолкнулся на противодействие, т. к. новгородцы не хотели стать поддаными Швеции. Не отпускала сына в Россию и вдовствующая мать-королева[89]. Думается, тому была еще одна причина, которая заключалась в том, что шведская сторона не очень-то надеялась на успех той роли, которая отводилась Карлу-Филиппу. В письмах к Делагарди Густав II то выговаривает ему, что напрасно он так решительно уверял новгородцев о полном согласии королевича быть их царем, то рекомендует «туже натягивать поводья и держать русских в своих руках». Первое, что должен сделать командующий в данной ситуации, внушал ему монарх, это добиться от русских выгодных условий. Лишь заручившись таковыми, можно с уверенностью будет говорить с ними об избрании Карла-Филиппа на царство. Если же этого не произойдет, то необходимо будет начать с русскими переговоры о мире и требовать полного удовлетворения за убытки, понесенные шведской стороной в «московской войне». Если они не согласятся с этим, то необходимо, ставил точку в своей инструкции Густав II, немедленно объявить им войну[90].

Только в июне 1613 г. из Стокгольма, где еще не знали об избрании на Российское царство Михаила Романова[91], в Выборг отбыл, в сопровождении королевских полномочных послов и посольства Никандра, Карл-Филипп. Тогда же король известил новгородцев об отъезде брата и потребовал прибытия в Выборг официальных лиц для предложения ему русского престола и заключения в связи с этим договора со шведскими уполномоченными. 9 июля принц достиг Выборга, а 6 августа новгородцы получили сообщение, что он ожидает послов от Новгородского государства, а также от Московского и Владимирского, т. е. от всего Российского государства. В Выборг было направлено посольство под началом архимандрита Спасо-Хутынского монастыря Киприана. Одновременно с тем из Новгорода отбыло посольство к боярам в Москву, чтобы те, как это было договорено с ними ранее, также бы направили своих послов в Выборг, где был бы учинен договор об избрании Карла-Филиппа на царство[92]. Шведская сторона была очень недовольна тем, что, как выражает это настроение Петрей, новгородские послы прибыли без полномочий и лишь для того, «чтобы только поздравить с приездом его княжескую милость от Новгородской области, и чем скорее, тем лучше, сопровождать его в Новгород…». Пока королевские послы решали как быть, 28 августа 1613 г. состоялась первая аудиенция новгородских послов у шведского принца, в ходе которой Киприан в своей речи упомянул имя Рюрика[93]. Встает закономерный вопрос: в каком контексте он был упомянут или какая версия его слов о Рюрике — официального отчета о переговорах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г., или частных записок Даниэля Юрта — соответствует истине?

И ответ на этот вопрос дает свидетельство Юрта, в котором, что сразу же говорит в пользу его достоверности перед отчетом, содержится лейтмотив «августианской» легенды о происхождении Рюрика «от рода римского царя Августа», со времени Ивана Грозного в обязательном порядке присутствовавший в речах наших послов применительно ко всем русским правителям прошлого и современности без какого-либо исключения. И следуя этому дипломатическому этикету, а также для придания особого смысла своего обращения к шведам, высказавшим претензии по поводу статуса посольства, представляющего собой только Новгород, Киприан в начале выступления озвучил «римскую версию» происхождения Рюрика как первого правителя независимого Новгорода, отсюда способного к принятию самостоятельных решений, имеющих силу закона для всей Русской земли. Это и зафиксировал Юрт, лишь поняв слова, что Рюрик «от рода римска царя Августа», в буквальном смысле, принял их за свидетельство его выхода «из Римской империи». О точности записи Юртом речи Киприана говорит также тот факт, что шведский переводчик (переговоры велись на немецком языке, переводчиком на встрече 28 августа был некто Hans Florich[94]), излагая речь посла, ошибся и назвал Рюрика не первым, а «последним» новгородским князем[95]. Юрт внес эту ошибку в свои записки, назвав при этом Рюрика Родорикусом (Родерикусом) из-за определенного созвучия этих имен, что, впрочем, нисколько не удивительно: не только в прошлом, но и сейчас имя Рюрик как у нас, так и за рубежом рассматривается в тесной связи с именем Родерик[96].

Отсутствие у Юрта указания на шведское происхождение Рюрика весьма красноречиво. Как человек, связанный с большой политикой и потому придающий значение всему, что видел и слышал, секретарь герцога, несомненно, зафиксировал бы этот факт. В любом случае, в силу хотя бы своей необычайности он бы получил отражение в его записках. Вместе с тем факт принадлежности первого русского князя и первого главы Новгорода к шведской крови, при огромной, иначе не скажешь, политической значимости его для Швеции, до Столбовского мира 1617 г. пытавшейся всеми мерами отторгнуть от России Новгородские земли и Псков, был бы надлежащим способом (причем незамедлительно) использован шведами. «…Вся русская политика Карла IX в Смутное время, — констатирует Г. В. Форстен, — была направлена исключительно к территориальному расширению Швеции на восток»[97]. Еще в октябре 1606 г. король продиктовал своим комиссарам, находившимся в войсках в Лифляндии, задачу привести под покровительство Швеции «какие-нибудь русские города» и прежде всего Новгород. Вначале это планировалось достичь переговорами, но если они закончатся безрезультатно, то тогда им предписывалось, «по крайней мере, увеличить внутреннюю смуту в России, пользуясь которой не трудно будет овладеть крепостью Новгорода». И свое стремление к «увеличению внутренней смуты в России» монарх в последующие годы высказал неоднократно, все больше и больше разжигая свой аппетит. 10 января 1609 г. он уже прямо говорил комиссарам, что «настал такой удобный случай воспользоваться смутами России для территориального обогащения шведской короны, что упускать его невозможно; это значило бы сделать политическую оплошность, от которой не оправдаться ни перед Богом, ни перед людьми».

30 августа 1610 г. Карл IX объяснял Э. Горну, что «нам всего важнее собственная польза, а потому и следует позаботиться о вознаграждении за все понесенные нами убытки в настоящей войне». В письме к Я. П. Делагарди 28 мая 1611 г. король уточняет, в чем конкретно должно состояться это «вознаграждение»: «Все ваши практики должны быть направлены единственно к тому, чтобы прикрепить к шведской короне Иван-город, Нотебург, Ям, Копорье, Гдов…». Особенно он настаивал на захвате Новгорода. Поэтому радость его была просто безграничной, когда город был взят: король повелел в Упсале и во всей Упландии в церквах торжественно благодарить Бога за «великое приобретение». Позже Густав II советовал тому же Делагарди не рисковать и уже думать не о новых завоеваниях, как тот предлагал, а удержать во власти шведов все то, что ими было захвачено[98]. С этой целью король, первоначально планируя сам «принять царскую корону», стал жаловать некоторых из своих подданных «новгородскими землями» или конфисковывать их в пользу формального правителя принца Карла-Филиппа[99]. В инструкции уполномоченным короля, сопровождающим герцога в Выборг, предписано требовать, если не так пойдут переговоры, «вечной уступки» всех русских городов, лежащих к западу от линии, проведенной от Пскова к Архангельску[100].

А. С. Кан справедливо заключает, что путем избрания на русский престол Карла-Филиппа шведское правительство рассчитывало «дополнительно поживиться за счет ослабевшей России»[101]. К тому же, доказывал Делагарди в письмах королю, вдовствующей королеве-матери и сановникам, это событие «было бы для Швеции единственной возможностью оказывать реальное влияние на Россию…»[102]. Но при этом ни в шведских документах того времени вообще, ни в переписке короля Густава II с Делагарди и Горном, в частности, где обстоятельно анализировалась ситуация в России, взвешивались все шансы Карла-Филиппа на избрание на российское царство и изыскивались любые возможности для удержания захваченных территорий, и в чем огромную роль мог сыграть, конечно, факт шведского происхождения первого русского князя, когда-то стоявшего во главе Новгорода, и на который прежде всего претендовала Швеция, личность Рюрика абсолютно не фигурирует[103]. Хорошо известно, какое огромное значение в средневековье придавалось апелляциям к древности, к традиции, что являлось питательной средой для создания многочисленных легенд и мифов, получавших, в силу возлагаемых на них задач, статус действительного факта, способного дать толчок к событиям реальным. А здесь ничего не надо было выдумывать: сама история как бы приходила на помощь Швеции.

В данном случае показательны слова Карла IX, с которыми он обращался в октябре 1606 г. к своим комиссарам. Говоря, что было бы хорошо, «если бы какие-нибудь русские города отдались под покровительство Швеции», он отмечал желательность перехода на сторону Швеции именно Новгорода. Для чего «комиссарам приписывалось войти в сношения с новгородцами и представить им, что прежде, ведь, они были вполне самовластны и свободны и только коварством московитов были привлечены на сторону великих князей московских».

При этом было подчеркнуто, что «шведский король готов теперь оказать им содействие в избрании собственного от Москвы независимого правителя и употребить все старания к тому, чтобы новгородцы снова стали свободными». С еще большей бы силой, несомненно, звучала эта программа шведов, к реализации которой они энергично приступили через пять лет, если бы в ней присутствовало имя Рюрика. Но его нет, а это значит, что в 1606 г. его никто не мнил шведом, хотя историю Новгорода в Швеции хорошо знали. Нет ни слова о шведских корнях русской династии и во всех трех воззваниях шведского короля ко всем чинам Московского государства (15 июня и 24 сентября 1608 г., 4 января 1609 г.), где он говорил о стремлении Польши и ее ставленника Лжедмитрия II искоренить в России православие, а себя выставлял «бескорыстным доброжелателем», готовым, по зову русских, придти к ним на помощь[104]. Хотя более удобного случая указать на шведское происхождение зачинателя русского правящего дома, пресекшегося совсем недавно, конечно, было не найти, и что могло бы придать замыслам Швеции в отношении России, в условиях великой смуты в умах наших соотечественников, весьма действенную силу, способной в полном объеме удовлетворить интересы Швеции на востоке.

Ведя разговор по рассматриваемому сюжету, нельзя забывать, что Киприан совершенно не мог отступить от предписаний «приговора», данного его посольству 27 июля 1613 г. новгородскими митрополитом Исидором, вторым лицом в нашей церковной иерархии, и новгородским воеводой И. Н. Одоевским («приговоры» и «наказы» в русской дипломатической практике представляли собой подробные инструкции, которые выдавались послам для ведения переговоров и которым они должны были неукоснительно следовать).

Вот что писал Киприан уже из Выборга митрополиту и воеводе: «У нас что было в наказе писано, и мы то исполнили, государю и полномочным великим послам много раз били челом». Далее он, сообщая, что Карл-Филипп не соглашается идти в Новгород «до тех пор, пока Владимирское и Московское государства с Новгородским не соединятся», буквально выговаривает им, что «вам про то давно ведомо… а вы пишите к нам в грамотах, велите промышлять, смотря по тамошнему делу… нам как промышлять, смотря по здешнему делу, мимо вашего наказа и ваших грамот?»[105]. Посольство Киприана было уполномочено предложить Карлу-Филиппу лишь новгородский престол: «Милости просити неотступно, чтоб его пресветлейшество Ноугородцкого государства… пожаловал… и держал под своею государственною обороною… на богодарованный свой престол на Ноугородцко государство государем царем и великим князем свой государьской подвиг учинити…»[106]. Но в «приговоре» посольству совершенно ничего нет о Рюрике (читается лишь фраза «о прежних великих государех»).

Имя Рюрика отсутствует в переписке и переговорах новгородцев с Д. Т. Трубецким и Д. М. Пожарским, в окружных грамотах последнего к русским городам за май-ноябрь 1612 г., где наряду со многими другими вопросами поднимался вопрос об избрании шведского королевича на московский престол, и при этом указывалось как на благоприятное обстоятельство, что он желает перейти в православие. Не упоминалось оно в переговорах Пожарского «с товарищами» с новгородскими послами, состоявшихся в июле 1612 г. в Ярославле, на которых представители Новгорода, подчеркнув, что они утвердились «просить к себе в государи шведского королевича», убеждали руководителей ополчения «быть с нами в любви и соединении под рукою одного государя». Пытаясь рассеять все сомнения в пользу такого решения, послы приводили разные аргументы, казавшиеся им весомыми, но ни разу при этом не обратились ни к летописным варягам, ни к Рюрику[107]. Нелишне будет сказать, что Смутное время во многом напоминало события, предшествовавшие и современные призванию Рюрика, но эти параллели тогда никто не проводил и не использовал в качестве аргумента в пользу Карла-Филиппа. А его кандидатура, как известно, занимала весьма важное место в обсуждении возможных претендентов на российский престол руководителями Первого и Второго ополчений, а также участниками Земского собора 1613 года[108].

«Новый летописец» обстоятельно повествует, как русские просили «на Московское государство немецково королевича Филиппа», подчеркивая при этом полное согласие официальных представителей Москвы с решением новгородцев: «И будет, король свитцкой даст брата своего на государство и крестит в православную християнскую веру, и мы тому ради и хотим с ноугородцы в одном совете быть». В Псковской первой летописи читается статья «О церском избрании на Московское государьство», где говорится о переговорах со шведами по вопросу занятия Карлом-Филиппом русского престола[109]. Но ни в этих летописях, ни в других памятниках того времени нет ни ссылки, ни намека на шведское происхождение Рюрика. Речь об этом не идет и в тех документах, что отражают переговоры о приглашении на российский престол представителя шведской королевской семьи. Так, в шведско-новгородском договоре июля 1611 г., давшем начало официальным переговорам по этому поводу, и в ходе которых в августе 1613 г. Киприан якобы назвал родоначальника угасшей русской династии шведом, без каких-либо комментариев упомянут Рюрик в традиционной для такого рода бумаг контексте: «от времени пришествия в Россию великого князя Рюрика до Феодора Ивановича». В «наказе», данном в августе 1613 г. митрополитом Исидором и воеводой Одоевским посланникам, отправляемым в Москву с известием о прибытии в Выборг Карла-Филиппа и об отправке к нему посольства Киприана, было лишь отмечено, что королевич «от такого благочестиваго корень от велеможных родителей рожен…»[110]. Наконец, отсутствует имя Рюрика в переписке Д. М. Пожарского со шведами[111], в посланиях шведского короля к руководителям Второго ополчения. Более того, король настоятельно советовал не избирать на русский престол чужих государей, а, как говорится в «Утвержденной грамоте» мая 1613 г. об избрании на российский престол Михаила Федоровича, «обратиб на Московское государство государя, изыскав из руских родов, хтоб прежним великим природным государем нашим, царем росийским, был в сродстве»[112].

Поэтому, единственное объяснение появления Рюрика в качестве шведа в отчете о переговорах 28 августа видится в следующем. По всей вероятности, Киприан, коснувшись «римской версии», вместе с тем произнес фразу, подобную той, что содержится в «приговоре» посольству Никандра от 25 декабря 1611 года. В нем читается, что все жители Московского государства избрали себе царем «свийского Карла короля сына, которого он пожалует дасть….Чтобы он государь пожаловал, дал из двух сынов своих королевичей князя Густава Адолфа или князя Карла Филиппа, чтобы им государем Росийское государство было по прежнему в тишине и в покое безмятежно и кровь бы крестьянская престала; а прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика (курсив мой. — В. Ф.) и до великого государя… Федора Ивановича всеа Руси, был»[113]. В «приговоре» посольству Киприана выделенные слова отсутствуют, но он, что хорошо видно по протоколу, произнес их в обращении к Карлу-Филиппу. И эти слова шведы полностью приняли на свой счет, поняли их также слишком буквально, как поняли они и «начало» Рюрика «от рода римского царя Августа». Что было именно так, прекрасно иллюстрирует практика интерпретации этих слов в отечественной и зарубежной историографии.

«Приговор» посольству Никандра был опубликован в 1846 году. Уже на следующий год П. С. Савельев растолковал фразу, что «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», в норманистском духе: наши памятники, по его заверению, «до позднейшего времени на своем книжном языке продолжали называть шведов варягами». В 1851 г. С. М. Соловьев увидел в ней «мнение о скандинавском происхождении варягов-руси… это мнение древнейшее, древнейшее в науке, древнейшее в народе». Антинорманист Д. И. Иловайский в начале 70-х гг. XIX в. на ее основе высказал мысль, что Байер не является родоначальником норманской теории. «Она, — заключал историк, — уже в общих чертах существовала» в России[114]. В 1913 г. Г. А. Замятин нашел в рассматриваемой фразе одно из объяснений того, почему новгородцы обратились именно к шведскому королю: «Очевидно в вопросе о происхождении первых русских князей новгородцы были, выражаясь языком XIX века, норманистами». В 1931 г. В. А. Мошин подчеркнул с ссылкой на нее, что «до XVIII-го века господствовала традиция Начальной летописи, считавшая русь варягами, а в последних видевшая шведов». Как рассуждал в 1997 г. Г. М. Коваленко по поводу слов «приговора» посольству Никандра, одним из аргументов в пользу шведского кандидата было его родство с пресекшейся русской династией. В 2001 г. В. Я. Петрухин обнаружил в них прямую отсылку «к легенде о призвании варягов». В 1995 г. финский историк А. Латвакангас привел цитату из «приговора» посольства Никандра в качестве доказательства шведского начала династии Рюрика, что толкнуло новгородцев, уверен он, на мысль обратиться с известной просьбой к шведскому королю Карлу IX[115].

Ситуация на переговорах, конечно, совершенно отличалась от кабинетной обстановки, в которой ученые принимали в прошлом и принимают сейчас фразу «от их же варежского княженья» за несомненное наличие «норманистских настроений» в русском обществе. С учетом неизбежной трансформации формы и содержания произнесенного при переводе, с учетом того, что речи не протоколировались, а записывались (точнее, восстанавливались по памяти) по окончанию встречи, то слово «варяжский», стоявшее рядом с именем Рюрика, и было понято, а затем и зафиксировано в качестве этнонима «шведы». Этому могло способствовать также то обстоятельство, о котором верно сказал М. А. Алпатов в отношении Петрея, но которое можно приложить ко многим его соотечественникам, — это пристрастие интервентов[116]. К тому же смотревшим на историю русско-шведских отношений через призму трудов Магнуса и «Хроники» Петрея. По мнению Латвакангаса, Петрей связал новую информацию о варягах с традиционными шведскими представлениями о Востоке, согласно которым русские были варварами, а шведы относили себя к античной культуре и были враждебно настроены против своих восточных соседей[117]. Даниэль Юрт, несомненно, вел свои записи, согласно обязанностям секретаря, во время самих переговоров, в связи с чем очень близко передал смысл речи Киприана, поэтому у него ничего не сказано о шведском происхождении Рюрика, а лишь было отмечено его «римское» происхождение, на которое только и указал архимандрит.

Термин «варяжский» «приговора» посольству Никандра не несет никакой этнической нагрузки, в связи с чем был приложим к шведам лишь как к части западноевропейского, «варяжского» мира. О его бытовании в России именно в широком значении говорит сам же П. Петрей: «…Русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, например, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, поморян и венедов», т. е. относят к варягам германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики, и какие-то еще другие, не названные им европейские народы. Исходя из той же традиции, что бытовала в России и которую зафиксировал Петрей, Ю. Крижанич в 60-х гг. XVII в. относил к варягам восточноприбалтийские народы («от варягов, илити чудов, литовского языка народов… варяжеский литовский язык…»)[118]. Не может быть, конечно, и речи о том, что, как думает Г. М. Коваленко, фраза «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», якобы свидетельствуют в пользу родства Карл IX и его детей с пресекшейся русской династией, ибо династия Ваз воссела на шведском престоле в 1523 г. и никакого отношения к древним правителям Швеции не имела. Об этом прекрасно знали в России, и происхождением от «мужичьего рода» на протяжении нескольких десятилетий многократно попрекал ее представителей Иван Грозный, заставляя шведских монархов (Густава I, Эрика XIV и Юхана III) просить (зачастую очень унизительно) проявлять в их адрес доброе и подобающее королям отношение[119].

К сожалению, Н. М. Карамзин еще больше осложнил ситуацию, сложившуюся вокруг фигуры Киприана. Он сказал, сославшись на Шлецера, будто бы Видекинди свидетельствует, что «Киприан, депутат Новгорода, убеждая бояр московских избрать в цари шведского принца Карла, сказал, что и первый князь наш был из Швеции»[120]. Но Шлецер говорит лишь о переговорах в Выборге, на которых архимандрит «отряженный епископом и другими именитыми новгородцами, сильно настоял на том, чтобы шведского королевича Карла (курсив автора. — В. Ф.) избрать великим московским князем», после чего историк привел известные слова Киприана в передаче Скарина[121]. Подача Карамзиным информации о Киприане была подхвачена в литературе[122], хотя тот никогда не убеждал московских бояр избрать на русский престол шведского принца и не увещевал их примером, что летописный Рюрик был шведом. С определенной миссией Киприан посещал Москву, но посещал в январе 1615 г. и не с той целью, что приписал ему Карамзин.

С провалом в январе 1614 г. переговоров в Выборге Швеция не отказывается от мысли сохранить за собой Новгород. Фельдмаршал Горн объявил новгородцам, что если Москва не поставила герцога в русские цари, то он не желает быть только на одном Новгородском государстве. Поэтому, запрашивал Горн, хотят ли они «присоединиться к шведской короне не как порабощенные, но как особое государство, подобно тому, как Литовское государство соединено с Польским королевством? Королевское величество соизволил, чтоб вы ему и его наследникам, как великому князю Новгородского государства, непременно крест целовали…». Затем фельдмаршал произнес слова, показывающие всю проформу его запроса: король «имеет право Новгородское государство за собою и за своими наследниками навеки удержать». После чего новгородцам был выставлен ультиматум: «Так как вы поддались под оборону его королевского величества и короны шведской, то вам надобно решить, как быть к московским людям, друзьями или врагами, потому что к двоим государям вам вдруг прилепиться нельзя; королевское величество хочет знать, что ему делать».

Новгородцы воспротивились плану отделения от России, и, спрошенные через своих конецких старост, они твердо сказали, что раз присягнув королевичу Карлу-Филиппу, то останутся верны своей клятве, а «под свейскою короною быть не хотим; хотя бы и помереть пришлось за свое крестное целование, не хотим слыть крестопреступниками, а если над нами что и сделаете за прямое наше крестное целованье, в том нам судья общий наш содетель». Киприан поддержал и благословил тех новгородцев, кто решил «умереть за православную веру», но шведскому королю «креста не целовать». Митрополит Исидор упросил Горна отправить в Москву посольство, которое, как объяснялось ему, убедило бы бояр признать Карла-Филиппа русским царем, «и если они не послушаются, то новгородцы поцелуют крест королю». Вместе с дворянами Я. М. Боборыкиным и М. Д. Шеврук-Муравьевым хутынский архимандрит отбыл в Москву. В столице открылся реальный замысел новгородцев: послы просили милости у государя от имени всех новгородцев, что по неволе целовали крест королевичу и чтобы он вступился за Новгород, который не мыслит себя без России. Царь сначала держал делегацию под стражей шесть недель, затем выпустил: Новгород был прощен.

По приказу Михаила Федоровича послам были выданы две грамоты: одну явную от бояр, где те сурово выговаривали новгородцам и называли их изменниками «за совет покориться шведскому королевичу», а вторую, тайную, — от самого государя, в которой он сообщал новгородцам, что «вины им все отдал». По возвращению послов был объявлен боярский ответ, а царская милостивая грамота в списках стала тайком распространяться в Новгороде для поддержания духа горожан. Но о ней было донесено Горну. Посольство было арестовано, а дворяне отосланы в Швецию. Самому Киприану от оккупантов, как с болью и состраданием отмечал летописец, «многая мука бысть; биша бо его немилостивно; послеж того бою биша на правеже до умертвия, и стужею и гладом моряху»[123]. Несомненно, Е. И. Кобзарева сильно преувеличивает, говоря, что «решение о признании Михаила Романова было для новгородцев не совсем простым делом….Однако жестокость шведов не оставляла новгородцам возможности выбора и предопределяла их обращение к Москве»[124].

Остается добавить, что в последний раз вопрос о выборе королевича в московские цари шведы попробовали поднять на Дедеринских переговорах. 4 января 1616 г., когда Делагарди напомнил, что новгородцы «крест королевичу Карлу целовали» и посему русским надо «в своем приговоре устоять и королевича Карла Филиппа на Московское государство принять», то князь Д. И. Мезецкий в резкой форме ответил ему: «Что ты за бездельное дело затеваешь? Мы королевича не хотим, да и сам государь ваш к боярам писал, что, кроме московских родов, никого на Московское государство из иноземцев не выбирать… и только вперед станете об этом говорить, то нам не слушать»[125]. 5 и 7 января шведские послы вновь попытались продолжить разговор на эту тему, но, встретив решительный отпор со стороны русских, поняли полнейшую его бесперспективность и перевели его в плоскость требований от России уступок в пользу Швеции больших территорий и выплаты огромной контрибуции.

То, что идеи Байера об этносе варягов произросли на давно и хорошо подготовленной почве, показывает его характерная тональность разговора о варягах: «А я утверждаю, что варяги русских летописей были люди благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые служили на жаловании у русских… и что по ним русские называют варягами всех вообще шведов, готландцев, норвежцев и датчан». На мысль, что родина варягов не ограничивается собственно Скандинавским полуостровом, и к числу таковых принадлежит также Дания, Байера подвигло несколько причин. Во-первых, самое тесное переплетение на протяжении многих веков судеб перечисленных скандинавских народов. Во-вторых, известие западноевропейского хрониста Титмара Мерзебургского (ум. 1018), на которое он прямо ссылается[126]. Хронист, рассказывая о войне Ярослава Мудрого и Святополка Окаянного за киевский стол, в которую вмешался тесть Святополка польский король Болеслав Храбрый, зафиксировал со слов очевидцев (немецких наемников в войске последнего) наличие под 1018 г. в Киеве «стремительных данов»[127]. В-третьих, более чем вероятно, что к мысли о Дании как родине варягов Байера подвела также французская литература XVII в., с которой он, несомненно, был знаком, как были знакомы с ней многие историки его времени, в том числе и русские. Ее ученый не называет, но, как подметил еще Куник, Байер также не указал некоторые работы своих шведских предшественников, которыми пользовался[128].

В книге, изданной в 1607 г., Жак Маржерет, служивший в России в 1600–1606 гг., доносил до соотечественников: «Согласно русским летописям, считается, что великие князья произошли от трех братьев, выходцев из Дании, которые около восьмисот лет назад завладели Россией, Литвой и Подолией, и Рюрик, старший брат, стал называться великим князем владимирским». В 1649 г. вышел в свет историко-географический труд французского ученого Брие Филиппа, который также связывал Рюрика с Данией[129]. Как задавался вопросом А. А. Куник, вывод варягов из Дании не был ли сделан Маржеретом на основании того, что ПВЛ «при перечислении варягов о датчанах не упоминает»? (к такому предположению можно придти, лишь специально занимаясь варяжским вопросом, да еще будучи убежденным в норманстве варягов, и так будут полагать лишь два века спустя ученые-норманисты). По мнению Н. Г. Устрялова и М. А. Алпатова, Маржерет, хотя и знал русский язык, вряд ли при этом пользовался летописями и сюжет о варягах скорее всего слышал, по предположению Алпатова, в пересказе кого-нибудь из русских[130]. Последнее звучит более чем невероятно. Если бы такое мнение действительно бытовало в России того времени, то оно многократно было бы зафиксировано в отечественных памятниках, а тем более в записках иностранцев, часто и в большом числе посещавших в те годы Россию. Но, как вынуждены были признать, отметив тем самым безуспешность подобных попыток, Герберштейн, побывавший в России дважды (1517 и 1526), и Петрей, проживавший в нашем Отечестве одновременно с Маржеретом, что они ни от самих русских, ни из летописей ничего не могли узнать (по словам Петрея, «отыскать», что хорошо говорит о настойчивости его усилий), «что за народ варяги»[131].

В действительности, суждение Маржерета представляет собой перенос вывода Сигизмунда Герберштейна о Вагрии как о родине варягов на политическую карту Европы начала XVII века. Посол Габсбургской империи Герберштейн провел в России в общей сложности 16 месяцев и проявил большой интерес к ее прошлому. И на основании всех имеющихся у него данных он заключил, что родиной варягов могла быть только южнобалтийская Вагрия, «город и область вандалов»[132] (германские источники называют балтийских и полабских славян «венедами» и «вандалами»). Дания в известии Маржерета выступает лишь в роли географического понятия, и ее появление в работах французских авторов как того района, откуда вышли варяги, объясняется тем, что она, поглотив Вагрию, заслонила и подменила ее собою в представлении европейцев. Вагрией некогда называлась территория между Балтийским морем и реками Траве (Травной) и Свентине (Святыней) и озером Плонское на западе, занимавшая северо-восточный угол современной Голштинии, который венчает остров Фембре (Фемарн)[133]. В 1139 г. Вагрия была присоединена к Голштинии, а в 1386 г. произошло объединение Шлезвига и Голштинии в фактически единое государство. В 1460 г. голштинская династия пресеклась, и датский король Кристиан I Ольденбург был избран на шлезвиг-голштинский престол на правах личной унии Дании со Шлезвиг-Голштейном[134] (входили в состав Дании до 1864 г.). Трансформация Вагрии в Данию очень скоро привела к тому, что Рюрика определенная часть западноевропейских ученых стала мыслить именно датчанином (например, Г. В. Лейбниц). С подобными мнениями Байер, несомненно, был хорошо знаком (а он знал труды Лейбница), что послужило еще одной причиной, заставившей его говорить о Дании как родине варягов.

Чрезвычайная популярность произведения Герберштейна в Западной Европе известна, и долгое время европейцы, обращаясь к истории России, повторяли его мысли. Но придавая им, в связи с разными обстоятельствами, в том числе и изменившимися политическими реалиями, приведшими к постепенному стиранию из их памяти Вагрии, современное звучание. В связи с чем, приведенный пример вариации мнения Герберштейна о родине варягов не является единственным. Так, французский историк и натуралист Клод Дюре (ум. 1611) утверждал в своем «Всеобщем историческом словаре», изданном в 1613 г., что новгородцы по совету Гостомысла призвали Рюрика, Синеуса, Трувора «из Вандалии». А. Майерберг, глава посольства Священной Римской империи в России в 1661–1662 гг., сообщал своим читателям, что «некогда правили русскими братья Рюрик, Синеус и Трувор родом из варягов или вагров, князей славянского народа у Каттегата и Зунда (название проливов, соединяющих Балтийское и Северное моря. Зунд — немецкое название, принято именовать Эресунн. — В. Ф.)»[135]. М. А. Алпатов был уверен, что Майерберг, хотя ссылается на летописи, материал брал, скорее всего, не из этого источника. Поэтому приведенный отрывок он охарактеризовал не как летописный, а как «русифицированный» вариант варяжской легенды, и предположил, что «в этой обрусевшей форме сказ о варягах бытовал в устной традиции в московских придворных кругах, с которыми посланник германского императора соприкасался в течение года». Не исключал ученый также тот вариант, что эти сведения «вошли из какого-либо списка летописи, до нас не дошедшего»[136]. В свете примеров различных модификаций мнения Герберштейна о родине варягов писателями XVII в. заключение Алпатова выглядит несостоятельным.

Подводя черту, в целом можно сказать, что именно в добайеровский период варяжский вопрос был поставлен и решен на широкой источниковой базе в пользу скандинавов. Он, действительно, родился не в сфере науки, а в сфере политики, но только не той, о которой принято говорить. Начало ему, как и начало норманской теории, было положено шведской историографией XVII столетия. В 70-х гг. XVI в., констатирует И. П. Шаскольский, «стала вырисовываться конечная цель внешней политики — превращение Швеции в великую державу, достижение господства на Балтике и на всем севере Европы»[137]. Цель эта была достигнута в результате Тридцатилетней войны, когда Швеция захватила экономические и стратегические позиции в Северной Германии. К ней отошла по условиям Вестфальского мира 1648 г. Бременское архиепископство, территории вокруг Висмара, Западная Померания со Штеттином, о. Рюген. Еще до Тридцатилетней войны Швеция владела Финляндией, Эстляндией, Карелией, Ингерманландией, а в ходе ее завоевала Курляндию, Лифляндию, часть Восточной Пруссии и Литвы, отвоевала у Дании о. Готланд. После перехода в ее руки южного берега Балтийского моря оно превратилось в «шведское озеро», и Карл X Густав (1654–1660) решил стать полновластным хозяином на Балтике[138]. С этой целью он развязал в 1655–1660 гг. войну с Речью Посполитой, намереваясь захватить прибалтийские польские земли. Но эти замыслы преграждали путь к Балтийскому морю усиливающейся в ходе русско-польской войны России (1654–1667), что в конечном итоге привело к обострению русско-шведских отношений, а затем к русско-шведской войне 1656–1658 годов. Первая северная война, как еще называют шведско-польскую войну 1655–1660 гг. (в нее были втянуты империя Габсбургов, Бранденбург, Дания, Голландия), утвердила преобладание Швецию на Балтике[139].

Издавна Швеция преследовала четкие цели на востоке. Еще в 50-х гг. XII в., желая овладеть северными и восточными берегами Финского залива и оттеснить русских от выхода к Балтийскому морю, она начала экспансию против Новгородской республики. С выходом Швеции из Кальмарской унии и обретением ею независимости Густав I Ваза (1523–1560), активизируя внешнюю политику, обратил внимание, говорит Шаскольский, «на традиционное (с XII в.) восточное направление шведской агрессии — в сторону России, на Карельский перешеек и на берега Невы». Шведский король, уточняет Г. В. Форстен, «носился с обширными планами оттеснить московского государя дальше на восток и отделить его китайскою стеною от Европы». Так, в 1555 г. шведские послы внушали ливонцам, что «вполне спокойными соседние державы могли считать себя только в том случае, если московские владения будут совершенно отрезаны от моря…»[140]. Юхан III приступил к реализации планов своего отца, стремясь подальше отбросить Россию от Балтийского моря и «целиком подчинить шведскому контролю все морские пути из России на Запад». В связи с чем в 1580 г. была разработана развернутая программа шведских территориальных приобретений за счет России (именуемая в зарубежной историографии «Великой восточной программой»). Согласно ей планировалось захватить все русское побережье Финского залива, города Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу с уездами, большую часть русского побережья Баренцева и Белого морей, Кольского полуострова, северной Карелии и устье Северной Двины с Холмогорским острогом. Юхан III намеревался установить контроль над Новгородом, Псковом, ливонскими городами, «провести новую шведскую границу по Онеге, Ладоге, через Нарову». Эта захватническая программа, отмечает Шаскольский, «легла в основу всех последующих завоевательных планов шведских правящих кругов рубежа XVI–XVII вв. по отношению к России», и уже к 1621 гг. Восточная Прибалтика была завоевана Швецией[141].

Свои притязания на господство на Балтийском море и в балтийском регионе послы Швеции полно высказали русским в конце 1594 г. в преддверии заключения «вечного» мира в Тявзине. Наши представители, убеждая шведов, что им «всех поморских и немецких государств гостям и всяким торговым людям, землею и морем задержки и неволи чинить не пригоже», в ответ услышали: «Мимо Ревеля и Выборга торговых людей в Иван-город и Нарву с их товарами нам не пропускать, потому что море наше и в том мы вольны»[142]. В 1986 г. Д. А. Авдусин совершенно справедливо сказал, что «у колыбели норманизма стоял шведский великодержавный национализм». Действительно, норманизм был порожден экспансивными замыслами Швеции, притязавшей на земли Прибалтики и Северо-Западной России. А. Латвакангас, сравнивая шведский оригинал книги Петрея с его немецким переводом, заметил, что если в первом он выводит варягов только из Швеции, то во втором — «из Шведского королевства, или присоединенных к нему земель, Финляндии или Лифляндии». Как резюмирует ученый, учитывая атмосферу, царившую после Столбовского мира, а также интересы шведов в Лифляндии, то эти дополнения понятны[143].

Вместе с тем весьма показательны слова, произнесенные в 1615 г. шведским королем Густавом II Адольфом: «Русские — наш давний наследственный враг». И прав, конечно, А. С. Мыльников, что «мнение короля в концентрированной форме выражало традиционный курс шведской восточной политики — а ведь ряд шведских авторов XVII в., Петрей в первую очередь, этот курс отражали»[144]. Подмечено, что если шведские исторические сочинения XVI в. отличались определенной независимостью по отношению к королевскому правительству, то «последующая же историография была совершено верноподданнической, выполняла роль рупора монархическо-лютеранской правительственной пропаганды», а т. н. «рикс-историографы» (Петрей, Видекинди и др.) выполняли «прямые задания королей под их контролем…»[145]. Все вышесказанное позволяет сказать, что варяжский вопрос изначально имел конкретную политическую направленность. Ибо посредством его шведские историки XVII в., обслуживая великодержавные замыслы своего правительства и также считая Россию, как и многие их соотечественники, «наследственным врагом»[146], обратились к варягам, некогда господствовавшим на Балтике и основавшим на Руси династию Рюриковичей, доказывая их якобы шведское происхождение. Тем самым они пытались «исторически» подкрепить притязания Швеции на господство в Восточной Прибалтике и на ее земли, к чему она так настойчиво стремилась на протяжении нескольких веков.

Важно отметить, что у шведов к этому времени был уже пример и опыт использовать историографию, по словам В. В. Похлебкина, «как оружие в борьбе за определенную направленность политики». В 1523 г. Швеция, объединенная с 1397 г. с Норвегией и Данией в Кальмарскую унию (под эгидой последней), вооруженным путем выходит из нее, и шведским королем был избран Густав I Ваза. В 1544 г., когда была провозглашена наследственность шведской короны в доме Ваз, датчане настояли на том, чтобы их король Христиан III, как и короли времен Кальмарской унии, носил на своем гербе герб Швеции. В 1557 г. датский монарх видоизменяет униатский герб и шведские три короны оказались под датскими леопардами. На государственной печати Дании герб Швеции был помещен под датским и норвежским. В этих действиях Густав I справедливо усмотрел посягательство на свою корону, на что указал датскому монарху, укоряя его в желании вовлечь Швецию в новую войну. Противостояние между этими странами являлось борьбой за господство на Балтийском море и за территорию Сконе (Южная Швеция), принадлежавшей Дании, и потребовало, заключает Похлебкин, «идеологического обоснования претензий» и выдвинуло «необходимость создания концепции истории Дании, соответствующий моменту и задачам внешней политики». В 1553 г. в Дании вышло новое издание датской рифмованной хроники («Римкронике»), которая быстро дошла до Швеции, где вызвала негативную реакцию шведского короля. Не зная, что речь в ней идет лишь о переиздании давно известного сочинения, он в изложении событий времени унии усмотрел прямую насмешку над Швецией и поспешил взять реванш. Им явилась «История всех готских и шведских королей» Ю. Магнуса, вышедшая в 1554 г. В Дании она была встречена с большим неодобрением в силу враждебности, которой были проникнуты все известия, касающиеся ее истории.

В 1558 г. Густав I повелел издать несколько отрывков из датской рифмованной хроники с пояснениями, написанными в самом решительном тоне, причем не обошлось без прямых ругательств. Автором большей части этой «ответной» хроники, переведенной на датский язык, был сам король, положивший в основу своих рассуждений о Дании и ее отношении к шведам труд Магнуса. В свою очередь датское правительство заказало описание датской истории со времени Саксона Грамматика до XVI в. копенгагенскому профессору Х. Сванингу, назначенному государственным историком. И в 1561 г. была опубликована его «История короля Ханса», задача которой заключалась в том, чтобы «шведы видели, как хорошо им было во времена унии». Эта книга еще больше подлила масла в огонь и явилась прелюдией Северной семилетней войны между Швецией и Данией (1563–1570), в ходе которой борьба на литературно-историческом фронте не на минуту не затихала. Г. В. Форстен справедливо подчеркивал, что «о беспристрастности» данных исторических трудов «не может быть и речи, и они имеют значение лишь на столько, на сколько знакомят нас с настроением общества, с его политическими страстями и интригами»[147]. Датско-шведское противостояние длилось долгое время, и в него внес свою существенную лепту Петрей. Выше назывался его труд — «Краткая и полезная хроника о всех шведских и готских королях…», в которой, следуя как своему первоисточнику («Истории всех готских и шведских королей» Магнуса), так и задачам времени, Петрей позволил себе «много резких выпадов против датчан», в связи с чем они потребовали его наказания. По совету властей Петрей бежит в Германию, откуда смог возвратиться лишь только в 1621 г., когда затих скандал[148].

На создание шведами норманской теории повлияла и давняя мысль об исключительности истории их родины, которую в емкой форме высказал в 1750 г. шведский поэт и историк Олоф Далин (1708–1763): «Мы, как шведы, должны благодарить творца за преимущество пред многими другими, которого нам не единый народ оспоривать не может»[149]. Впервые эта мысль была озвучена, видимо, в 50-х гг. XV в., когда была составлена «Прозаическая хроника», в которой, по словам специалистов, «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до середины XV века. В «Истории всех готских и шведских королей» Магнуса, оказавшей на шведскую историографию последующих полутора столетий «наибольшее влияние», Швеция представлена «как мать-прародительница других народов», а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таблицах Э. Е. Тегеля этот же библейский персонаж выступает в качестве «праотца» и в качестве первого шведского и готского короля. В конце XVII в. О. Рудбек отождествил древнюю Швецию с Атлантидой Платона[150]. В 1802 г. А. Л. Шлецер, прекрасно знавший шведскую историографию, ибо она была одной из тем его ранних исследований, подытоживал: в XVII в. «в Швеции почти помешались на том, чтобы распространять глупые выдумки, доказывающие глубокую древность сего государства и покрывающие его мнимою славою, что называлось любовию к отечеству». В 1773 г. Г. Ф. Миллер справедливо указывал, что, «если шведы присвоивают себе варяг (курсив автора. — В. Ф.), то сие происходит только от их мнения, якобы других никаких варяг не было, кроме шведского происхождения, и будто бы похождения их принадлежали больше к шведской, нежели к российской истории»[151].

Современный финский историк К. Таркиаинен ошибается, как до него ошибались многие исследователи, полагая, что Петрей, благодаря именно русским традициям, получил исходный пункт для своего норманистского толкования варяжской проблемы, «вероятно, из-за участия в выборгских встречах»[152]. Роль в этом переговоров в Выборге в августе 1613 г. несомненна, но «русские традиции» здесь абсолютно не причем. И только на половину можно согласиться с мнением шведского историка Э. Нюлена, отмечавшего, что «весьма лестным для шведского национального самосознания было утверждение средневековых источников, что Киевская Русь получила начала государственности из коренной области шведов»[153]. Но все источники до начала XVII в. молчат о подобном «экспорте» государственности из Швеции на Русь. Более того, вся предшествующая Петрею шведская средневековая историческая литература XIV–XVI вв. никогда не проводила каких-либо аналогий между норманнами и варягами русских летописей[154]. И не рассказ ПВЛ о призвании варягов послужил исходным пунктом возникновения норманизма и варяжского вопроса вообще, а слова Киприана об этносе Рюрика в подаче шведских ученых, сквозь призму которых стали смотреть и на сам этот рассказ и на саму историю Киевской Руси. Архимандрит Киприан не касался этноса Рюрика, а его слова о «варяжском» происхождении Рюрика, т. е. о его выходе из пределов Западной Европы и его принадлежности к семье европейских монархов, многие из которых также возвеличивались началом от римского императора Августа, были ошибочно приняты шведским переводчиком за свидетельство принадлежности варяжского князя к шведам и в таком виде были внесены в официальный документ. В норманистской литературе они были выданы за извечное мнение самих же русских о племенной принадлежности варягов, в связи с чем на летописцев стали смотреть как на «первых норманистов» и даже как на «сознательных творцов норманской концепции» истории Руси.

Летописцы никогда не связывали летописных варягов, положивших начало Древнерусскому государству, со шведами, не связывали даже тогда, когда они сопоставляли древнюю историю Руси и Швеции и проводили в них определенные параллели. В Оболенском списке Псковской первой летописи, содержавшем ее редакцию середины XVI в., под 1548 г. помещен рассказ «О прежнем пришествии немецком и о нынешнем на Новгородскую землю, и о нашествиии богомерскаго свеискаго короля Густафа с погаными латыни на Рускую землю, и о клятве их». В нем летописец, говоря о шведах и зная особенности происхождения у них королевской власти, пишет, что «земля же бе их не славна, но не ведома бе и не слышна, ноне же худа и мала бе земля, и людие грубы и не мудры бяху… Исперва не бе в них короля, но князь некии от иныя земля начат владети ими, яко же и у нас в Руси приидоша князи от варяг и начаша владети Рускою землею; и начат сии свеискии князец разбоем кормитися и богатети……Свеискии король не исперва бе кралевством, но егда обогате от разбоя и чюжие грады плени, тогда и короля себе нарече. И из начала Руския земля сии погании латина свеичи и ливонские немцы, не слышано бысть пришествие их, коли бы пришли на Новгородскую и Псковскую землю воевати, и до Батыева пленения»[155].

Мысль о шведском происхождении Рюрика впервые высказал во втором десятилетии XVII в. швед Петрей. По этой причине в Швеции его правомерно считают первым, кто сказал, «что шведы заложили основы русского государства»[156], хотя, по оценке Латвакангаса, норманистское толкование Петрея было «еще осторожным»[157]. Шведские историки второй половины XVII — начала XVIII в. уже нисколько «не осторожничали». Каков был уровень разработки ими варяжского вопроса в период времени до 1735 г., исчерпывающе демонстрирует О. Далин, донесший выводы своих соотечественников до шведского и до европейского читателя (его многотомный труд вскоре был переиздан в Германии). В 1746 г. он, не жалея красок, рисовал картину шведского начала русского государства. Под 900 г. (все даты у него сдвинуты вперед) Далин информирует о совете Гостомысла обратиться к «Варяжскому или Шведскому государству» («Waregaland oder Schweden») и испросить там князя, «ибо верховная власть и право покровительства с давних времен имели упсальские (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) короли над сими восточными землями». Просьба русских совпала с желанием шведов «власти своей на Россиею не упустить из рук». На Русь «для взятия наследственных своих земель во владение» был послан принц Рюрик (Эрик Биэрнзон), которого сопровождали Трувор и Синиаутер (Синев), «искренние его друзья, родственники или полководцы». И с их приходом, говорит Далин, «как бы новый мир восприял в России свое начало, и в истории сего царства является новый свет. Славяне, составлявшие тогда часть онаго, получили токмо при сем случае и в начале десятого столетия буквы, научились писать, и стали начертывать свои происшествия, хотя это было не много и непорядочно».

Далее он утверждает, что Швеция «покровительствовала Гольмгардскому государству», что «государство сие состояло под верховным начальством шведской державы», а «варяги и скандинавы всегда были, так сказать, подпорами российскому государству». Поэтому у него нет сомнения, что «голмгардская история» имеет отношение к шведской. Лишь только приход татар разорвал пуповину, связывающую Русь со Швецией: «Новое правление, новый язык, новые обычаи и законы уничтожили древнюю связь с варягами; помрачили древний блеск, и весь народ преобразили». Имена первых русских князей у Далина звучат на скандинавско-германский манер (Олег — Олоф, Игорь — Инге, Святослав — Свендослав, Владимир — Вальдемар, Ярополк — Гаральд), в пользу чего у него звучит довод, впервые высказанный Петреем, что «наши скандинавские имена часто искажены были»[158]. Объяснение того, почему русские называли шведов «варягами», историк видел в том, что они, как и финны, плохо выговаривая две согласные буквы, всегда выпускают первую, в связи с чем вместо сверигов (sverige) произносили «варяги», «варети». Сам же корень слова «варяги» Далин призывал искать в слове «вари», которое с древнего финского, лапландского и эстляндского языка переводится как «гора», т. е. «варяги» или «веринги» означали собой «горные жители». Верный своему взгляду на роль Швеции в мировой истории, он утверждал, что скандинавы под именем «варягов» («верингов») находились на службе византийских императоров еще со времени Константина Великого[159].

Такая интерпретация ранней русской истории вызвала неприятие даже со стороны тех, кого относят к основоположникам норманизма. В 1761 г. Миллер сказал о неправоте Далина, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю». В 1773 г. он дал более развернутую характеристику его труда: «Далин (курсив автора. — В. Ф.) употребил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего однако оная не требует, и что историк всегда не кстати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах». Положения Далина, ставил Миллер окончательный диагноз, основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках…». Затем Шлецер, ведя речь о «смешных глупостях» писавших о России иностранных ученых, в качестве примера привел «Далинов роман о Голмгордском царстве (курсив автора. — В. Ф.)». И Карамзин говорил «о всех нелепостях ученого Далина», о его склонности «к баснословию»[160]. Также, как и Далин зеркально отражая предшествующую историографию и методы ее работы с историческим материалом, секретарь коллегии древностей и лучший знаток саг Э. Ю. Биорнер (1696–1750) утверждал, что «все главные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро — Биелсковия или Биалкаландия, Кострома — замок Акора и крепость Аки-бигдир, Муром — Мораландия, Ростов — Рафсстландия, Рязань — Риза-ландия, Смоленск — Смоландия)[161].

На возникновение норманизма в шведской литературе и его распространение в западноевропейской историографии в целом также способствовала французская литература XVII в., отредактировавшая, с учетом современных ей реалий, мнение Герберштейна о Вагрии как родине варягов и, в связи с этим, выводившая их из Дании, в которой растворилась Вагрия. На этот процесс оказало огромное воздействие и то обстоятельство, что мнения о родине и этнической природе варягов, высказанные в 1607, 1615 и 1649 гг. Маржеретом, Петреем и Филиппом («выходцы из Дании», «шведы»), попали в том же веке на уже хорошо возделанную исследователями почву о широкомасштабных действиях норманнов конца VIII — середины XI в., в связи с чем дали повод говорить еще об одном объекте их экспансии — Восточной Европе, где они якобы были известны под именем «варяги». Как предельно четко и лаконично выразил эту мысль в западноевропейской историографии А. Л. Шлецер: «Кто кроме норманн, держа в трепете всю побережную Европу, мог быть в Руси». В русской науке, чтившей все сказанное Шлецером, понятно, не могли думать иначе. Так, Н. М. Карамзин, задавшись риторическим вопросом: «Могли ли норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию?», тут же давал на него ответ: «…Не было на севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтийского моря до Ростова…». Н. А. Полевой, в свою очередь, доказывал завоевательный характер действия варягов в Восточной Европе обращением к истории действий норманнов в Западной Европе, в частности во Франции и Англии.

М. П. Погодин искренне недоумевал по поводу позиции своих оппонентов: «То есть, норманны ездили и селились в Голландии, Франции, Англии, Ирландии, Испании, Сицилии, на островах Оркадских, Ферерских, на отдаленной и холодной Исландии, в Америке — и не были у нас, ближайших своих соседей». Викинги, продолжал свою мысль историк, господствовали «по всему взморью, ближнему и дальнему, ходили беспрестанно на все четыре стороны», вообще были хозяевами на всех европейских морях, действуют везде, и они, конечно, не могли оставить в покое Русь «для них самую удобную, подлежащую и подходящую…». Он же подчеркивал, что «действуют наши варяги-русь тождественно с норманнами в Англии, Франции, Италии, на море Немецком, Средиземном, Черном: одни и те же приемы»[162]. В 1931 г. норманист В. А. Мошин верно заметил, правда, говоря о XVIII в., что призвание варягов было поставлено «в связь с норманской колонизацией вообще»[163], но эти слова полностью относятся к предшествующему столетию. Вот почему в Западной Европе сразу же возникло почти массовое убеждение, согласно которому якобы из летописи ясно, «что варяги — единоплеменники норманнов, нападавших на западноевропейские страны во второй половине IX и в начале X века»[164].

В свете сказанного ошибочным выглядит заключение А. А. Хлевова, что норманская теория «фактически отсутствовала в зарубежной» историографии XVIII века[165]. Как раз напротив. Зародившись в западноевропейской литературе XVII в., в следующем столетии она пустила в ней глубокие корни и фундаментально разрабатывалась в шведской и немецкой исторической науке[166]. Г. Ф. Миллер и Г. З. Байер, вобрав основные положения норманизма у себя на родине, перенесли его в Россию, где это учение приобрело особое политическое звучание в силу проведения им резкой грани между «цивилизаторским» Западом и «диким» Востоком, все более углубляемой исследователями (как в России, так и за ее пределами) XVIII и начала XIX века. Так, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, считая руссов частью «готфских северных народов», утверждал, начиная с 1753 г., что они принесли законы восточным славянам, которые те не имели[167]. Роль Запада в деле приобщения «дикого» Востока к «цивилизации» довел до абсолюта А. Л. Шлецер, придав новый импульс работам своих европейских коллег в области варяго-русского.

Несмотря на то, что, как верно заметил в 1923 г. Ф. В. Тарановский, «норманска теориja je у самоj ствари била априорна»[168], она с момента своего возникновения получила, в силу ряда причин, в европейской, а затем в российской науке широчайшее распространение. Во-первых, в силу изначальной убежденности западноевропейских ученых в преобладающей роли германцев в европейской истории вообще и русской, в частности. Эта мысль с особенной силой прозвучала в устах кумира норманистов прошлого и настоящего Шлецера. И к ее приятию, самое главное, было абсолютно готово русское образованное общество первой половины XVIII в., т. к. его представители, объяснял И. Е. Забелин, никак не могли себе вообразить, чтобы начало русской истории произошло как-то иначе, без содействия иноземного племени. У русских образованных людей, заключал он, в глубине их национального сознания лежало «неотразимое решение», что «все хорошее русское непременно заимствовано где-либо у иностранцев»[169]. Это «неотразимое решение» буквально на генетическом уровне было не только передано последующим поколениям, но было ими еще более усилено. Как, например, убеждал своих слушателей известный западник Т. Н. Грановский, «какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, доставшиеся ей путем кровавых трудов и горьких опытов»[170].

В свете подобных представлений о Западной Европе среди основной части ученых стало нормой мерить начало русской истории, по меткому выражению В. Г. Белинского, «норманским футом, вместо русского аршина!..». О явном желании исследователей «видеть у нас все иноземного происхождения» говорил М. О. Коялович. Он же в отношении Е. Е. Голубинского заметил, а эти слова приложимы ко многим, что «пристрастие автора к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас… доходит иногда до геркулесовых столбов» и что «новый недостаток сравнительного приема нашего автора, — большее знание чужого, чем своего. Это самая большая опасность сравнительного метода при изучении нашего прошедшего, которой необходимо противопоставлять тем более тщательное изучение своего». Параллельно с этим авторитетная часть научного мира (М. П. Погодин, скептики) усиленно культивировала, как заметил Забелин, мысль «об историческом ничтожестве русского бытия»[171]. Во-вторых, в силу того, что события в Восточной Европе середины IX — середины XI в., участниками которых были варяги, сразу же были поставлены в прямую связь с событиями в Западной Европе конца VIII — второй половины XI в., где главными героями были норманны, по причине чего в варягах видели только последних. В-третьих, в силу того, что русскую историю, как тому положили начало шведские авторы XVII в. и как того требовал Шлецер, надлежало в обязательном порядке рассматривать лишь через призму шведской.

Глава 2 Варяго-русский вопрос в дискуссии М. В. Ломоносова И Г. Ф. Миллера

Историографическая традиция о Ломоносове как историке

Наше время, обогатившее историческую науку важными результатами и открытиями, вместе с тем достаточно плодотворно на рождение сомнительных выводов, претендующих якобы на новое слово. В их ряду стоит идея, увязывающая появление варяжского вопроса и норманизма с антинорманистом М. В. Ломоносовым. В 1996 г. Э. П. Карпеев дважды и весьма категорично подчеркнул, что Г. З. Байер не был основателем норманской теории, а ее не следует рассматривать «как откровенно антирусское направление». Утверждая вслед за М. А. Алпатовым, что варяжский вопрос возник не в сфере науки, а в области политики, ученый этим словам придал совершенно иное направление: «При этом не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов». В 1998 г. И. Н. Данилевский сказал, что именно Ломоносову «мы в значительной степени обязаны появлению в законченном виде так называемой «норманской теории». Точнее, «химии адъюнкту Ломоносову», — с нескрываемой иронией заканчивает свою мысль исследователь, — принадлежит сомнительная честь придания научной дискуссии о происхождении названия «русь» и этнической принадлежности первых русских князей вполне определенного политического оттенка»[172]. Следует сразу же заметить, что Ломоносов никогда не был «химии адъюнктом». В январе 1742 г., через полгода по своему возвращению на родину из Германии, он был назначен адъюнктом физического класса Петербургской Академии наук (до этого работая, не состоя в штате Академии), а в июле 1745 г. профессором химии[173].

Заключения Карпеева и Данилевского не вызвали в науке возражений, что весьма полно характеризует как ситуацию, сложившуюся в ней вокруг проблемы этноса варягов, так и отношение подавляющей части научной общественности к Ломоносову как историку. Выдающийся вклад нашего великого соотечественника в развитие многих отраслей науки бесспорен, и о нем, как о гениальном ученом, на долго опередившем свое время, на конкретных примерах говорят химики, физики, математики, литераторы, лингвисты и многие другие их собратья по научному цеху. Но когда речь заходит о Ломоносове как историке, то в устах большинства историков звучит иная тональность, тональность негативная, и при этом в качестве главных обвинительных пунктов ему предъявляют как его антинорманизм, так и его роль в обсуждении диссертации Г. Ф. Миллера в 1749–1750 годах. Состоятельность такой оценки Ломоносова-историка сомнительна уже потому, что она, во-первых, априорна, и, во-вторых, исходит от норманистов, к тому же придавших ей, уклоняясь от разговора по существу, ярко выраженный политический характер. Взгляд своего противника на этнос варягов они квалифицируют как якобы ложно понятый им патриотизм, что позволяет им выводить его за рамки науки.

При жизни Ломоносову не составляло труда открыто отстаивать свою концепцию начальной истории Руси в спорах с немецкими учеными, работавшими в Петербургской Академии наук. Но его кончина позволила им без всяких помех взять реванш не столько для себя, сколько для норманизма. Так, в 1773 г. Миллер начал утверждать мысль, что в истории Ломоносов не показал «себя искусным и верным повествователем». Но куда значительно дальше пошел А. Л. Шлецер, вообще отказав ему в праве считаться историком и охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою» (чувства, которые питал немецкий ученый к давно усопшему оппоненту, сказались и в том, что он даже в отношении других его научных занятий сказал, что Ломоносов и «в них остался посредственностью…»). Не довольствуясь таким уничтожающим приговором, Шлецер навесил на Ломоносова еще и ярлык национал-патриота, объяснив причину его выступления против Миллера тем, «что в то время было озлобление против Швеции». Позже дерптский профессор Ф. Крузе с прозрачным намеком говорил, что «теперь уже миновало то время, когда история, вследствие ложно понимаемого патриотизма, подвергалась искажениям»[174]. Мнение немцев-историков, выдавших норманской теории своего рода охранительную грамоту, что ставило ее вне критики именно русских ученых и превращало в непогрешимый догмат, а ее антипод лишь в домысел ура-патриотов, получило дальнейшее развитие в трудах авторитетнейших представителей исторической и общественной мысли России.

Так, Н. М. Карамзин живописал, как Миллер, отстаивая перед Ломоносовым «неоспоримую истину» о скандинавском происхождении варяжских князей, подвергся «гонениям», в результате чего «занемог от беспокойства». Норманская теория, утверждал Н. И. Надеждин, не только «оскорбила в некоторых народную гордость, но и возбудила политические опасения» в силу еще свежих неприязненных отношений к Швеции. «Грустно подумать», заключал он, что по вине Ломоносова Миллер не произнес своей речи. «Властитель дум» тогдашней России В. Г. Белинский размашисто бичевал «надуто-риторический патриотизм» Ломоносова, в основе которого лежали убеждение «будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России» и «небезосновательная вражда» к немцам-академикам, с которыми он «так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил» в полемику…», язвительно говорил о «ложном» и «мнимом» патриотизме его последователей. М. П. Погодин полагал, что Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики по причине «ревности к немецким ученым, для него ненавистным…» и патриотизма, который не позволял «ему считать основателями русского государства людьми чуждыми, тем более немецкого происхождения». Миллер, считал С. М. Соловьев, преследовался лишь за то, что «был одноземец Шумахера и Тауберта». Против него, с осуждением говорил П. С. Билярский, боролись те, кто считал «себя способными судить и решать исторические задачи без специального исторического образования и которые притом вооружены были против его результатов всею силой национального чувства»[175].

К. Н. Бестужев-Рюмин уверял, что прения Ломоносова с Миллером «о происхождении руссов имели основой раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников». Ломоносов, добавлял он, и против Шлецера «восстал со стороны национальной». По словам П. П. Пекарского, Ломоносов опротестовал речь своего «личного врага» «во имя патриотизма и национальности…», тогда как она «замечательна… как одна из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и историческую критику». Точно также рассуждал В. О. Ключевский, при этом подчеркивая, что доводы Ломоносова были «не столько убедительны (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.), сколько жестоки». К тому же «речь Миллера явилась не во время; то был самый разгар национального возбуждения, которое появилось после царствования Анны» и войны со Швецией 1741–1743 годов. И если диссертация имеет «важное значение», то антинорманизм Ломоносова историк назвал «патриотическим упрямством», добавив к тому, что желание Шлецера соперничать с ним «сердило» его. П. Н. Милюков охарактеризовал Ломоносова представителем «патриотическо-панегирического» направления, «мутной струи» в историографии XVIII в., где главными были не «знание истины», а «патриотические преувеличения и модернизации», ведущие свое начало от Синопсиса[176].

М. В. Войцехович расписывал, как жертвой «патриотического усердия» Ломоносова стал Миллер, диссертация которого, лишь скромно опровергая положения Синопсиса и пытаясь научно разрешить историю первых веков русской истории, «подверглась настоящему разгрому со стороны неистового академика», не имевшего твердых исторических знаний и защищавшего совершенно противоположную точку зрения не по соображениям научным, а национально-патриотическим». Тогда же Б. Н. Меншуткин утверждал, что Ломоносов выступал против того, чтобы иностранцы писали «что-либо предосудительное России», «Миллер же, как беспристрастный историк, помещал все, как бы оскорбительно для России это не казалось Ломоносову»[177].

П. А. Лавровский в 1865 г., хотя и возражал, что Ломоносов «вовсе не был предубежден против иностранных ученых и вовсе не был заражен национальною исключительностью», вместе с тем согласился, что его взгляд на характер и значение трудов по русской истории был основан «на преувеличенном и ложно понятом патриотическом чувстве», объяснение чему он видел в отсутствии у него «сколько-нибудь солидного и основательного исторического образования», не позволившего ему также оценить «научное достоинство трудов Шлецера»[178].

В среде дореволюционных ученых, принявших легенду о Ломоносове как борце «с иноземцами только потому, что они иноземцы»[179], такой же аксиомой стало суждение Шлецера о нем как историке. Н. А. Полевой был предельно краток, говоря о Ломоносове: «История не была его уделом». А. В. Старчевский уверял, что труды Ломоносова по истории, вызванные соперничеством с Миллером, «не могут выдержать исторической критики». Белинский, видя в нем предтечу славянофилов и потому с особой силой обрушившись, говоря с едким сарказмом, на «исторические подвиги Ломоносова», охарактеризовал его как «человека ученого и гениального, но решительно не знавшего» русской истории, которая совсем не была «его предметом», противопоставил ему немцев-академиков, стоявших «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его» и стремившихся «очистить историю от басни». И, как заключал Белинский, Ломоносов «в истории был таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации… и поэтому в русской в истории искал не истины, а «славы россов»[180].

Соловьев своим авторитетом окончательно закрепил в историографии подобный взгляд на Ломоносова, считая, что его могучий талант оказался «недостаточным при занятии русской историей, не помог ему возвыситься над современными понятиями…», что исторические занятия были чужды ему «вообще, а уж тем более занятия русскою историею, которая по необработанности своей очень мало могла входить в число приготовительных познаний тогдашнего русского человека…». Поэтому, подчеркивал Соловьев, ему «недоставало ни времени, ни средств изучить вполне русскую историю; он начал учиться, когда нужно было писать, и начал учиться предмету, совершенно для него новому, не имевшему связи с прошлыми его занятиями». Ломоносов, страдая отсутствием ясного понимания предмета, смотрел «на историю с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, являлся у нас отцом того литературного направления, которое после так долго господствовало», что он, представляя «сухой, безжизненный риторический перифразис летописи», иногда подвергает ее «сильным искажениям…». В. С. Иконников, конечно, также не сомневался, что Ломоносов оказался в истории «столь несовершенным»[181].

Ключевский, следуя в оценке Ломоносова за Соловьевым, говорил, что Ломоносов случайно принялся «за изложение русской истории», проиллюстрировал заключение своего учителя безрадостной картиной, как «пожилой ученый… с трудом одолевал громадный и непривычный материал». Его же «Древняя Российская история», подводил он черту, не оказала «большого влияния ни на историческое сознание общества, ни на ход историографии», т. к. Ломоносов стремился сделать русскую историю «академическим похвальным словом в честь России», тогда как ученые-немцы, подвергая источники тщательной критике, «занимались критическими исследованиями». В свою очередь ученик Ключевского Милюков, наделяя последних, стремившихся к «истине», владением всеми приемами классической критики, в отношении Ломоносова с его «чисто литературными приемами» был непреклонен в своем вердикте: для него критические приемы европейской науки остались «недосягаемыми образцами». В 1911 г., когда Россия чествовала своего великого сына, Войцехович как бы поставил заключительную и вместе с тем коллективную точку подавляющей части российских исследователей в разговоре о Ломоносове как историке, равной той, что более ста лет назад сошла с пера Шлецера. По его мнению, оставленное Ломоносовым «историческое наследие несравненно ниже его… ниже века и исторической мысли его некоторых современников», что «в своих исторических взглядах он… как будто даже попятился назад, стал открещиваться от новых приобретений русской исторической науки и объявил им жестокую войну», либо, «не имея возможности самостоятельно изучить источники по русской истории», слепо следовал за Синопсисом, настойчиво расписывающим «события, льстившие национальному и патриотическому чувству». В результате чего было создано даже «нечто отрицательное, с чем науке русской истории считаться не приходилось, и что последующими исследователями рассматривалось как печальное недоразумение, не достойное ни гения Ломоносова, ни его научной репутации»[182].

Насколько подобные высказывания не вязались с фактами, показывают сами же критики Ломоносова. Так, Соловьев констатировал, что в той части «Древней Российской истории», где он разбирает источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время». И Ключевский говорил, что «его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения», что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя». Одобрительно он отозвался и о «Кратком Российском летописце», ставшем во времена Екатерины «довольно распространенным школьным руководством по русской истории». Войцехович также отмечал, что Ломоносов обнаруживает немало проницательности, что некоторые частные вопросы получили у него «блестящее разрешение, несмотря на скудость тогдашних научных средств», а некоторые догадки ученого впоследствии получили «научное подтверждение»[183]. Такие признания Соловьева, Ключевского и Войцеховича нисколько не вязались с их же выводами, выставлявшими Ломоносова за рамки исторической науки, да и нисколько ими не объяснялись.

Более того, в целом вменяя в вину Ломоносову его споры с немцами-историками, ученые, весьма благожелательно относящиеся к последним, в чем-то даже солидаризировались с ним. Он, констатировал П. П. Пекарский, «подметил на этот раз довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян….В речи его есть не мало неприличного для самолюбия русских» (показательно, как это наблюдение совпадает со словами Ломоносова, что Миллер «больше высматривает пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения», склонен «в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию»[184]). Ключевский, осуждающе подчеркнув, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» русскую грамматику Шлецера, в тоже время признавал: «Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht». Ценны вместе с тем и критические замечания ученых-норманистов в адрес человеческих и научных качеств Шлецера. П. А. Лавровский характеризовал его крайне самолюбивым и неумеренным в выражении своего самолюбия. Пекарский отмечал, что он был самого неуживчивого характера и чрезвычайно высокого мнения о своих знаниях, поэтому с презрением относился к грамматическим и историческим трудам Ломоносова. Ключевский считал, что Шлецер не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом — с летописцем Нестором», и прилагал к ней приемы, к ней «не идущие»[185].

В историографии 30-х — 60-х гг. XIX в. слышался протест против низкой оценки Ломоносова как историка. Так, Н. И. Надеждин, все же более сочувствуя Миллеру, чем Ломоносову, заметил, что его исторические опыты отличаются «воздержанностью и здравомыслием суждений», сказав вместе с тем о «множестве грубейших ошибок» Байера. Н. В. Савельев-Ростиславич подчеркивал, что Ломоносов придал «древнему (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) нашему поверью» о выходе варягов с южнобалтийского побережья Балтики «ученый систематический вид… и отрешил большую часть тех вымыслов; которыми и наша и чужеземная старина… потешалась в своих исторических помыслах и школьных мудрованиях о происхождении и прозвании руссов». Как заключал исследователь, «нельзя не удивляться проницательности ума Ломоносова, который… силою собственного соображения вознесся до такой высоты, что мог построить такую замечательную теорию нашей и общеславянской истории». В. И. Ламанский негативное отношение к Ломоносову со стороны немецких ученых, работавших в Академии наук в разное время, объяснял недостатком общего характера немецкой образованности и национальной предубежденностью немецкого общества[186].

Но с особенной силой этот протест прозвучал тогда из уст П. А. Лавровского. Указав, что Ломоносов для России «был и есть беспримерным явлением, недосягаемым великаном», ученый констатировал, что он в обработке русской истории, как и на «не открытой прежде почве» русского языка, совершил свой «многотрудный подвиг». До него, говорит Лавровский, не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, и что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находится у него под руками», причем тогда еще не было переводов большинства приводимых им греческих и латинских авторов. И Лавровский справедливо отмечал, что, во-первых, современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, хотя и забывает при этом о нем, во-вторых, «русские привыкли судить о своих великих людях по отзывам Запада», и, в-третьих, «некоторые из русских немцев выбивались из сил, чтобы унизить и сдавить гениального туземца». Прозорливость ума, обширность и глубина знаний Ломоносова позволили ему указать, например, на родство венгров с чудью (до этого только в XIX в. дошла филология), а сами венгры, «кажется, убедились в этом только с 1864 г., после почтенного сочинения Гунфальви». «Краткий Российский летописец», по мнению Лавровского, представляет собою такое руководство по русской истории, «какому подобного не предлагала тогдашняя литература»[187].

Такой же мощи голос в защиту Ломоносова, как у П. А. Лавровского, раздастся потом почти через полвека. В 1912 г. И. А. Тихомиров, прекрасно понимая, почему Ломоносова пытаются вывести за рамки исторической науки, специально показал, какие мнения, высказанные им против норманизма, остаются в силе. И он очень высоко оценил его доказательства славянской природы названий Холмогор и Изборска, происхождения руси от роксолан, его указания на совершенно разрушавшие норманистские построения факты: что в Скандинавии неизвестно имя «Руси», что в скандинавских источниках нет информации о призвании Рюрика, что варяжские князья клялись славянскими, а не норманскими божествами, что термин «варяги» был приложим ко многим европейским народам. Научную значимость антинорманизма Ломоносова Тихомиров видел прежде всего в том, что он выступил против объяснения норманистами летописных имен, которые «коверкались в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских». Ломоносов, справедливо подчеркивал исследователь, «первый поколебал одну из основ норманизма — ономастику… он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», окончательно уничтожившим привычку норманистов объяснять чуть не каждое русское слово «из скандинавского языка».

Достоинство трудов Ломоносова, по мнению Тихомирова, заключается в том, что он устранил из русской истории баснословия (отрицал происхождения Москвы от Мосоха, сомневался «относительно грамоты Александра Македонского», якобы данной славянам), в его убеждении, что не существует несмешанных наций. Говоря о мыслях Ломоносова об участии славян в великом переселении народов, в разрушении Западно-Римской империи, ученый отметил, что они «в настоящее время сделавшиеся ходячими истинами, будучи выражены полтораста лет тому назад да еще не специалистом-историком, указывают только на гениальность Ломоносова». Учитывая «состояние русской исторической науки того времени и имея в виду цель, для которой составлен Краткий летописец», Тихомиров полностью согласился с оценкой, данной ему П. А. Лавровским, а в «Древней Российской истории» видел первый научный труд, основанный на первоисточниках, одно «из выдающихся исторических произведений XVIII века», имеющее цель «самым изложением вдохнуть любовь к истории своего отечества и уважение к предкам»[188].

Над Ломоносовым, ко всему же, долгое время тяготело еще больше затмевавшее суть дела обвинение, злонамеренно пущенное в ход Шлецером и подхваченное в науке, что именно он «донес Двору» об оскорбляющей чести государства диссертации Миллера[189]. Хотя Шлецер прекрасно знал, что сам Миллер инициатором ее обсуждения считал П. Н. Крекшина, не забывшего ему своего фиаско как историка. Именно Крекшин, говорил С. М. Соловьев, начал распускать слухи, что в диссертации «находится многое, служащее к уменьшению чести русского народа», после чего советник Канцелярии Академии наук И. Д. Шумахер направил ее на освидетельствование академикам. П. С. Билярский же пришел к выводу, что «завязка» следствия была «изобретена одним Шумахером, без всякого постороннего влияния». П. П. Пекарский, опровергнув мнение, что все началось «по наущению Ломоносова», заключил: у истоков дела Миллера стоял асессор Канцелярии Академии наук Г. Н. Теплов, поддержанный затем Шумахером. М. И. Сухомлинов, верно заметив, что «судьба речи Миллера послужила поводом к несправедливым нареканиям на Ломоносова», еще раз продемонстрировал, специально обращаясь к почитателям таланта русского ученого, «красневшим», по их словам, за своего кумира только в случае с Миллером, что почин и руководящая нить в этом вопросе «принадлежит отнюдь не Ломоносову», а Шумахеру[190]. Миллер, остается добавить, в октябре 1750 г., т. е. уже после отклонения своей диссертации, в чем большую роль (но далеко не исключительную) сыграл Ломоносов, в письме президенту Академии сообщал, что Шумахер давал читать речь Крекшину и об его суждениях сообщал руководству Академии[191].

Звучание голосов дореволюционной поры в защиту Ломоносова как историка не сказалось на науке. Во-первых, оно было все же слишком слабым, во-вторых, негативную оценку ему давали норманисты, а при тотальном господстве их доктрины этой оценке было обеспечено общее признание. Поэтому, мнение о несостоятельности Ломоносова как историка было перенесено в советскую историческую науку предвоенного времени. И это при том, что тогда основательной ревизии были подвергнуты многие положения предшествующей историографии. «Страстность» выступления русских ученых против диссертации Миллера продолжали объяснять, как и прежде, тем, что тот «нанес величайшее оскорбление русскому народу, настаивая на его варяжском происхождении»[192], что в отношении Ломоносова к трактовке варяжского вопроса «немецкими учеными выразился протест русского национального чувства, вызванный временем Бирона»[193]. В те же годы все также старательно продолжался лепиться образ Ломоносова, сотрудничавшего и дружившего со многими иностранными учеными, как нетерпимого националиста и ксенофоба. Так, Н. А. Рожков утверждал в 1923 г., что «патриот в духе того времени, националист Ломоносов… отверг норманскую теорию и сделал варягов славянами», по той же причине отрицательно относясь к немцам, работавшим над русской историей. Через десять лет Г. П. Шторм массово растиражировал в серии «ЖЗЛ» мнение, как был «глубоко неправ» Ломоносов, «обрушившись» на Миллера — «беспристрастного историка» и «отца» русской научной историографии, стоявшего «несравненно выше Ломоносова, как историка» — «с окрашенной в сугубо-националистический тон критикой»[194].

В подобном ключе разговор о Ломоносове был перенесен в работы по историографии, в чем приоритет принадлежит Н. Л. Рубинштейну, только и говорившему в 1941 г. о поруганном национальном чувстве русского Ломоносова, лишь «во имя национальной гордости» восставшего против монополизации иностранцами исторической науки, норманской теории и вывода Шлецером русских слов из немецкого языка. С порицанием Рубинштейн заключает, что Ломоносов, не будучи «историком-специалистом» и борясь с иноземным засильем в Академии, «без достаточного основания распространил это свое отношение и на подлинных представителей русской науки из иностранцев, как Миллер». По его словам, «национальная идея и ее литературное оформление в основном определили работу Ломоносова над русской историей», что он был весьма далек даже от критического духа «Истории Российской» Татищева, что его аргументация «малоубедительна». Работы же Миллера, где, как уверяет Рубинштейн, впервые показано «значение источника во всей широте и во всем объеме» и мобилизован огромный фактический материал, он характеризует как «совершенно новый этап в развитии русской исторической науки». Но особенно ученый выделял Байера, отмечая «настойчиво проводимую» им в своих исследованиях «строгость научной критики, точность научного доказательства…». Хотя тут же констатировал, ставя под сомнение сказанное, полное отсутствие у него русских источников. Предельно высоко оценивал Рубинштейн и требование Шлецера «точности научного исторического метода», «точности доказательства каждого своего положения»[195].

Но в то же время ряд довоенных исследователей усомнился в историографических легендах о Ломоносове. Так, Б. Н. Меншуткин в новом издании биографии Ломоносова подчеркивал, что он «ополчался против тех, кто являлся «гонителями наук»… а не против иностранцев вообще или немцев, многие из которых были его друзьями». А из материалов дискуссии вывел, что Ломоносов «тогда уже много прочитал книг по этому предмету». Н. Пономарева указывала, что в научных вопросах у него не было «личных врагов или друзей. Могли быть только враги или друзья русской науки». Добавив при этом, что его знания не ограничивались «Синопсисом», и что «Древняя Российская история» далеко опережала свое время[196]. В пользу Ломоносова как историка высказался в 1940 г. признанный авторитет тогдашней науки Б. Д. Греков, хотя не слишком твердо и не слишком обстоятельно, ибо велико было давление груза традиции. Ученый утверждал, что в полемике с Миллером он обнаружил знание предмета и источников, а также отметил, что диссертация Миллера «невысокого качества». Не развивая этот тезис, а лишь ограничившись приведением весьма нелестных мнений в ее адрес А. Л. Шлецера и А. А. Куника, Греков тут же сказал, что Ломоносов историком-профессионалом «в узком смысле слова, не был. Он не отдал всей своей жизни этой отрасли знания». Озвучил Греков и давнюю идею, также выставляющую суть проблемы в надуманном свете, что Ломоносов вступил в спор с Миллером не столько как ученый, не удовлетворенный его доводами, «а главным образом как борец за свой народ, защитник его чести в прошлом (хотя и в ложном ее понимании)». Привычным рефреном звучали у Грекова слова, что Ломоносов иногда был несправедлив к Шлецеру, ни в малейшей степени не заслужившему «столь резкого к себе отношения»[197].

Агрессия фашистской Германии против СССР, Великая Отечественная война и победа в ней, издание полного собрания сочинений М. В. Ломоносова, 200-летие со дня основания Московского университета и 250-летие со дня рождения русского гения дали мощный импульс к изучению исторического наследия Ломоносова, в том числе и по варяжскому вопросу. На начало этого разговора наложили свой отпечаток борьба с преклонением «перед иностранщиной» конца 40-х гг., тот факт, что норманская теория была взята на вооружение вождями третьего рейха и широко пропагандировалась фашистскими историками, убежденность советских исследователей в том, что ее антинаучность доказана марксистской наукой, а также вполне заслуженная критика весьма низкого мнения Н. Л. Рубинштейна о русских историках XVIII века. Так, Л. В. Черепнин пояснял, что негативная оценка вклада немецких ученых в развитие русской исторической науки, с особенной силой прозвучавшая тогда из уст М. Н. Тихомирова, в определенной мере является реакцией на ошибочные утверждения Рубинштейна, «явно недооценившего уровень развития русской историографии в XVIII в. и связывавшего ее достижения с западноевропейским влиянием» и особенно с именем Байера[198].

Ученые того времени не сомневались, что исторические труды Ломоносова «по праву занимают место рядом с его гениальными творениями в области естественных наук», и что в истории он был «великим ученым-новатором». Ими указывалось, что интерес Ломоносов к истории пробудился во время учебы в Москве и Киеве, где он, работая в богатых библиотеках, почерпнул многое, неизвестное составителю Синопсиса. В дальнейшем, самостоятельно изучив большое число источников, Ломоносов стал прекрасным знатоком русской и всеобщей истории, в силу чего он начал историю Отечества с более древнего времени, чем призвание варягов, что было «новым и важным построением в науке», и что его выводы в этой части получили много лет спустя «блестящее подтверждение» (об участии в сложении русского народа, помимо восточных славян, других народов, о сложном этническом составе скифов, и др.). Характеризуя «Древнюю Российскую историю» как «выдающийся научный труд», исследователи подчеркивали, что она создавалась «не для специалистов-историков, а для широкого читателя», и что это надо иметь в виду, оценивая ее как историческое произведение. По справедливым словам М. Н. Тихомирова, «можно критиковать «Историю» Ломоносова, но нельзя забывать того, что она долгое время была единственным учебником русской истории», и «что за весь XVIII в. академики из иностранцев не написали русской истории, хотя и были якобы исполнены всевозможными научными доблестями». И «ошибки Ломоносова, — добавлял историк, — были ошибками его времени, а то, что он сделал для исторической науки, является ценнейшим вкладом».

По своим историческим знаниям Ломоносов, констатировал Тихомиров, «стоял не ниже, а выше Миллера», к тому же «он занимался вопросами языкознания и историей литературы», что давало ему большое преимущество перед оппонентом. Поэтому в полемике с ним Ломоносов предстает квалифицированным историком, прекрасно знавшим летописи, античных и средневековых авторов, обладавшим профессиональным умением их анализировать, продемонстрировавшим высокие методологические приемы при разработке исторических вопросов. Г. Н. Моисеева, показав работу Ломоносова над большим числом русских источников, отметила его критическое отношение к ним: «Он стремится проверить каждый факт и за ним увидеть историческую основу той или иной интерпретации событий в летописях и других исторических сочинениях», что он «внимательно сличал разные версии об одном и том же событии в разных летописях». Д. Гурвич подчеркивал, что мысли о происхождении русского народа, высказанные Ломоносовым в ходе дискуссии, были затем включены в «Древнюю Российскую историю» и «Краткий российский летописец», т. е. были им давно продуманы. В историографии говорилось, что он правомерно указал на ненаучность приемов Миллера, игнорировавшего показания русских источников и следовавшего только скандинавским сагам, а норманистские объяснения Байера и Миллера русских имен были охарактеризованы «антинаучной лингвистикой». Тихомиров правомерно акцентировал внимание на том обстоятельстве, что «до сих пор норманисты не могут ответить на те вопросы, которые поставил перед ними Ломоносов», например, почему так мало скандинавских слов в русском языке, почему в Киевской Руси не было ни одного города, который «носил бы скандинавское название»?[199].

В оценке вклада Шлецера в копилку русской исторической науки Тихомиров в 1948 г. резонно заметил, что при этом надо различать его труды 60-х гг. XVIII в. и «Нестора» начала XIX века. Вскоре Г. П. Блок на конкретном материале продемонстрировал абсолютное превосходство Ломоносова над только что берущимся за изучение русской истории Шлецером. Так, в мае 1764 г. Шлецер представил в Канцелярию Академии наук небольшой сборник исторических и филологических этюдов на латинском языке под названием «Опыт изучения русской древности в свете греческих источников». И решительный протест Ломоносова вызвал тот из четырех этюдов, где Шлецер говорил о том, насколько после принятия Русью христианства русский язык изменился «под влиянием духа греческой речи», что можно подумать, «читая книги наших древнейших писателей», что читаешь «не русский, а греческий текст, пересказанный русскими словами». Остановился Блок и на анализе плана работы Шлецера над русской историей, предложенного им в июне 1764 г. Академическому собранию и обычно превозносимого в литературе, но при этом умалчивающей о некоторых его сомнительных «достоинствах». Так, в той его части, где речь идет об изучении летописей, он на полном серьезе утверждал, что к этому занятию иностранец «способнее, чем туземец». Отвергнув труды В. Н. Татищева и М. В. Ломоносова по русской истории и предложив в этом деле свои услуги, результат которых был уже предрешен, ибо русская нация, по его мысли, «обязана благодарностию чужеземцам…». И так говорил, подчеркивает Блок, человек, который «не написал еще ничего по истории России, кроме нескольких пробных страничек…». Ученый также показал правоту Ломоносова, оспорившего мнение Шлецера, что исторический стиль летописцев сложился на основе слога Библии. Заострил он внимание и на том обстоятельстве, что против назначения Шлецера профессором истории выступил не только Ломоносов, но и Миллер. Причем именно последний выразил основательное сомнение в чистоте помыслов Шлецера, напомнив его же слова, что он в России лишь желал собрать материалы, которые в Германии «мог бы употребить с большею прибылью». Действительно, по признанию самого Шлецера, он мечтал «в Германии обращать в деньги то, что узнавал в России»[200].

М. Т. Белявский опротестовал суждение, что Ломоносов в своем отношении к Шлецеру руководствовался «исключительно личными мотивами». По словам исследователя, Ломоносов в действиях Шлецера, стремившегося дискредитировать его работы и опубликовавшего в Германии речь Миллера, увидел «новый этап наступления норманистов и стремление их монополизировать разработку русской истории и русской грамматики в своих руках». Отмечая «развязную самонадеянность» Шлецера, Г. П. Блок признавал, «как справедливо было негодование, с каким Ломоносов отозвался» о его плане, не руководствуясь при этом личными побуждениями. М. Н. Тихомиров отверг обвинения Ломоносова в «немцеедстве», в особой нелюбви к Миллеру. Параллельно с этим Д. Гурвич отметил, что Миллер и Шлецер «все, сделанное Ломоносовым в области русской исторической науки», постарались как можно скорее забыть…», ибо его труды являли собой «особую опасность для норманизма». И если в XVIII в., констатирует Гурвич, исторические труды Ломоносова знали, на них учились и им подражали, то «историческая наука XIX — начала XX в., по сути дела, не знала Ломоносова-историка; его исторические работы упоминались с такими оговорками, что ценность их казалась совершенно незначительной», в связи с чем, указывал Белявский, на фоне других сочинений ученого «его работы в области истории оставались в тени».

С. Л. Пештич уточнил, что именно Шлецер «своим авторитетом европейски известного историка и источниковеда направил историографическое изучение Ломоносова по неправильному пути». По мнению А. М. Сахарова, Шлецер, видя в нем «личного врага», не мог простить ему борьбы с норманизмом. В целом, как подытоживал ученый, в дореволюционной историографии «антинорманистские идеи Ломоносова не могли получить одобрения в науке, где норманизм стал официальной теорией происхождения Древнерусского государства», в связи с чем норманисты «постарались набросить тень на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные». Говоря конкретно об оценке С. М. Соловьевым Ломоносова как историка, он квалифицировал ее как выведение исторических трудов Ломоносова «за пределы исторической науки». Сказал Сахаров и о «нигилизме» П. Н. Милюкова, совершенно отвергающем научное значение работ Ломоносова. Д. Гурвич справедливо указал, что «до наших дней сохранили свою силу некоторые легенды о Ломоносове-историке, пущенные в оборот норманистами еще в XVIII веке»[201].

Историк П. Гофман (ГДР) констатировал, что мнение о Ломоносове как историке во многом определялось отрицательными высказываниями Шлецера, усиленными Соловьевым. Не сомневаясь, что Ломоносов в варяжском вопросе занял «прежде всего позицию русского патриота», ученый вместе с тем подчеркнул, что он, основываясь на превосходном знании источников и литературы, предвосхитил результаты исследований более позднего времени, Гофман, поставив перед собой задачу рассмотреть, насколько его аргументация соответствовала научным требованиям и принципам той эпохи, «удивлен был», что она нашла широкое отражение в последующих работах Миллера, а также заключил, что Ломоносов был на высоте исторической науки своего времени, тогда как его оппонент был ограничен как историк, при этом почти всегда относясь к источникам «совершенно некритически». Соотечественник Гофмана Э. Винтер, подчеркивая самохвальство и заносчивость Шлецера, что не могло не задеть Ломоносова, высказал мысль, что русского ученого против Шлецера настраивали Миллер и Тауберт. Так, по его мнению, два достойных человека «по недоразумению» стали врагами. Говоря о плане Шлецера, содержащем много верного и плодотворного, Винтер указал на «бессмысленность» его экзальтированных утверждений, что будто иностранец способен понимать древний язык народа лучше, чем коренной житель страны, и что он, благодаря знанию церковно-славянской Библии, уже является знатоком языка летописей[202].

В целом же, суть работ о Ломоносове в отечественной историографии конца 40-х — начала 60-х гг. полностью укладывается в слова Б. А. Рыбакова, охарактеризовавшего норманскую теорию «величайшим злом русской исторической науки», а Ломоносова «прекраснейшим знатоком русской истории», обрушившимся на «ненаучные построения норманистов», и в твердую убежденность А. М. Сахарова, что значение трудов Ломоносова для борьбы с норманизмом «выяснены с достаточной полнотой и убедительностью»[203]. Но все было далеко не так, ибо разговоры о Ломоносове как «основоположнике антинорманизма в русской историографии», создателе «новой исторической концепции», разбившей «лженаучную» норманскую теорию[204], были абсолютно декларативными. И сводились лишь к тому, что в споре с норманистами Ломоносов был прав в основном, «доказывая, что возникновение государства не может быть объяснено случайными явлениями, вроде призвания варягов», что его выводы «более соответствуют современной науке, чем норманистские убеждения Байера, Миллера, Шлецера»[205]. Эти разговоры были к тому же явно двусмысленными, т. к. диссонансом им звучали слова, что антинорманисты «непомерно раздували некоторые, часто неудачные мысли и гипотезы Ломоносова», например, о славянской природе варягов[206]. Из чего непреложно выходило, вопреки официальным заверениям, что Ломоносов в споре с норманистами ошибался в главном, значит, ошибался в частностях. Следовательно, он уступал им как историк, что всегда и утверждала предшествующая историография, чьи воззрения на сей счет в послевоенное время подверглись весьма обоснованной критике[207].

Подняться до действительной оценки Ломоносова как историка советским исследователям не позволял норманизм, с которым они расстались только на словах. Приняв во второй половине 30-х гг. марксистскую концепцию возникновения государства, они, именуя себя антинорманистами, продолжали видеть в варягах скандинавов. В таких условиях, конечно, никого не интересовали ни доводы Миллера в пользу норманства варягов, ни их опровержение Ломоносовым, ни в целом его контраргументы норманизму, а сам разговор о дискуссии между ними по существу был беспредметным. Объективно судить об исторических возможностях Ломоносова мешал и вывод, что «главной побудительной причиной», толкавшей его на занятия историей, «была деятельная любовь к своей родине», что в дискуссии с Миллером он «выступил как ученый патриот, видевший недавнее господство немецкой клики Бирона в России»[208]. Об этом говорилось так подчеркнуто и так громогласно, что вкупе с норманистскими убеждениями научной общественности также заставляло основательно усомниться в параллельно звучащем тезисе о Ломоносове как выдающемся историке и ниспровергателе норманизма. Вот почему никакого отголоска не получило в историографии предостережение С. Л. Пештича, высказанное им в 1961 г., что «представления, унаследованные от старой объективистской историографии, о национальных чувствах, якобы затемняющих научный рассудок» Ломоносова, «нельзя принимать всерьез»[209]. Но вскоре сам историк, к сожалению, начнет судить теми же представлениями.

В свете сказанного неудивительно, что уже в конце 50-х — середине 60-х гг. в науке, незаметно для глаз, исповедовавших норманизм, ревизии были подвергнуты те положения о Ломоносове, которые так активно в ней утверждались. В 1957 г. Л. В. Черепнин, привычно отметив, что его исторические работы «явились новым словом в науке», и выступив против умаления вклада немецких ученых в русскую историческую науку, вместе с тем внес элемент сомнения в оценке исторических заслуг Ломоносова. Так, сами побудительные мотивы, заставившие его обратиться к истории, Черепнин квалифицировал в духе Рубинштейна: «Национальное достоинство русских было оскорблено тем, что они фактически оказались отстраненными от участия в работе Академии по изучению русской истории и что это дело было поручено лишь немецким ученым», и что норманская теория «использовалась немецким дворянством в целях умаления достоинства русских». При этом он подчеркивал, что Ломоносов «проявлял слабость, когда задачи исторического исследования подчинял потребностям текущей политике царизма и спрашивал, например, «не будут ли из того выводить какого опасного следствия», что «Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода». Позже Черепнин сказал, что Ломоносов вместо научной полемики со Шлецером в отношении его «Русской грамматики» применил «методы идейной борьбы», а противостояние ученых объяснял взаимным непониманием и обоюдной личной недоброжелательностью[210].

С. Л. Пештич в 1961 г., говоря, что для Ломоносова история была таким же делом всей его жизни и творчества, как физика, химия и литература, уже утверждал, что его великие заслуги как естествоиспытателя «все-таки не сопоставимы с его достижениями в области разработки русской истории». Эти же слова историк повторил в 1965 г. в исследовании о русской историографии XVIII в., значительная часть которого была отведена анализу наследия Ломоносова, Миллера и Шлецера. В целом она производит двойственное впечатление, ибо ученый, следуя официальной точке зрения на Ломоносова как историка, взвешивает его в том качестве лишь на весах норманизма. С одной стороны Пештич рассуждает о Ломоносове как выдающемся историке, имевшем самую солидную историческую подготовку и сформулировавшем «для своего времени целостное представление о происхождении славян, русского народа и древнерусского государства», и многие гипотезы которого были приняты наукой. Констатируя при этом, что Миллер, бывший всю жизнь «воинствующим норманистом», как историк не был способен «к широким обобщениям и глубокому анализу исторических событий», что за 50 лет занятий русской историей он так и не смог составить полного обзора ее, что в конце 40-х гг. он уступал Ломоносову в понимании предмета истории. С другой стороны, Пештич, заявив о своем стремлении дать «более беспристрастную оценку историографического спора середины XVIII в.», все свел к тому, что к нему примешивались патриотические мотивы, личная неприязнь и политические обстоятельства, что норманизм Миллера был не приемлем «для национального патриотизма». При этом дополнительно и настойчиво говоря о «национальной тенденциозности» и «уязвленном национальном самолюбии» Ломоносова вообще, в целом о патриотических побуждениях русских историков середины XVIII в., придававших национальную заостренность их выступлениям.

Читателя убеждает в необоснованности выступления Ломоносова против норманской теории и слова Пештича, что у нее была «прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании», а также его утверждение о «норманизме» автора ПВЛ. Тезис о «норманизме» летописцев проводили многие историки второй половины XIX — середины XX в., но в разговор о Ломоносове его привнес Пештич. Параллельно тому он уверяет, что вывод основоположника антинорманизма о славянском происхождении варягов не выдержал научной проверки, что в ходе дискуссии он «опирался на авторитет историографически устаревшего «Синопсиса» и поздние летописи», что Миллер подметил наиболее уязвимое место у него, указав на отсутствие в древних источниках сведений о славянстве варяжской руси. Само представление Ломоносова о Пруссии как родине варягов ученый связал с политической ситуацией времени Семилетней войны, когда Восточная Пруссия входила в состав России, при этом почему-то умолчав, что варяжских князей из Пруссии выводила «августианская» легенда, возникшая во второй половине XV века. Пештич не сомневается, что ПВЛ привлекала Миллера более, чем его оппонентов, что его позиции в целом были более серьезно обеспечены, чем точка зрения противостоящих ему. И, смешивая принципиально разные вопросы, которые вообще-то необходимо рассматривать раздельно, не подменяя их, он заключает, что заслуги Миллера в изучении истории Сибири, в собирании многочисленных источников «перекрывают его норманистские заблуждения». Явно симпатизирует Пештич Шлецеру, хотя и считает, что ему не была присуща скромность в оценке собственных научных заслуг, но при этом подчеркнуто говоря, не вдаваясь в объяснения, что против него неоднократно выступал Ломоносов, к тому же давший отрицательную оценку плану научных работ Шлецера, «достоинство которого было несомненным». Сам же отзыв Ломоносова на «Русскую грамматику» Шлецера Пештич охарактеризовал как «наиболее резкий документ, вышедший из-под пера русского ученого и направленного против немецкого автора». Заслугу Шлецера он видит прежде всего в том, что тот дал русским историкам критический метод в изучении источников[211].

Разговор о Ломоносове как историке и его оппонентах в последующее время, в конце 60-х — начале 80-х гг. не носил уже той актуальности, что была характерна для первых послевоенных десятилетий. Н. Л. Рубинштейн, в корне поменяв свой взгляд на Ломоносова, уже говорил, что он «обнаружил значительные познания в русской истории в самом начале своей деятельности в Академии наук», а в полемике с Миллером показал «прекрасное знание» источников, прежде всего летописей, в пренебрежении которыми обвинял Миллера. Причем основные положения, отмечал ученый, высказанные им в ходе дискуссии, получили свое развитие в «Древней Российской истории». В системе доказательств Ломоносова Рубинштейн особенно выделил получившие признание в науке его указание на наличие имени «русь» в Восточной Европе до призвания варягов, его вывод об отсутствии скандинавских слов в русском языке, что действительно было бы неизбежно при той роли, которую приписывают норманисты скандинавам в деле складывания Русского государства. Но фоном этому позитиву продолжало звучать все тоже мнение, что «чувство национальной гордости, горячий патриотизм были важной движущей силой» научных интересов Ломоносова, боровшегося «против засилья немцев в Академии наук, за развитие национальной исторической науки»[212].

М. А. Алпатов, характеризуя норманизм как «антирусскую теорию», принял тезис Шлецера о не признании русскими шведского происхождения Рюрика «из-за ссоры» со шведами, и не сомневался, что конфликт Ломоносова с Миллером имел под собой не столько научную, сколько политическую основу. Ибо в норманстве варягов он увидел посягательство на честь государства, а сама борьба с норманистами была для него составной частью борьбы с немецким засильем в Академии (по словам Алпатова, русские академики вообще всякий намек на иностранное влияние встречали «в штыки», принимая его за оскорбление национального достоинства). Защищая честь русской науки и самого народа, Ломоносов создал выдающиеся исторические труды, построенные на широкой источниковой базе, но, пользуясь устаревшим арсеналом предшествующей русской историографии, ошибался, отрицая норманство Рюрика. В научном плане немцы, говорил ученый, сыграли прогрессивную роль, ибо покончили с легендарным периодом в нашей истории, много сделали для становления русского источниковедения. Вместе с тем он отметил, что у Миллера в диссертации отсутствовали античные авторы, которые привлек Ломоносов, и что план Шлецера, обладая несомненными достоинствами, имел и крупные изъяны, а сама источниковедческая часть его была «построена на ложной предпосылке», т. к. первоначального Нестора не существовало[213].

А. М. Сахаров также утверждал, что Ломоносов, будучи горячим патриотом, не мог мириться ни с засильем иностранцев в Академии, ни со служившей оправданию этого засилья норманской теорией, а в «Древней Российской истории» он «намного опередил науку своего времени». Главную заслугу немецких историков исследователь видел в том, что они приступили к критическому изучению источников, при этом отметив высокомерное отношение Шлецера к России. А. Л. Шапиро называет Ломоносова автором «самых читаемых во второй половине XVIII в. трудов по истории России», причем в науке, констатирует он, получила поддержку его мысль, что в русском языке не заметно влияния норманнов. Но вместе с тем, считает историк, не удержались мнения Ломоносова о происхождении россиян от роксолан и приходе Рюрика со славянского побережья Балтики. Шапиро твердо уверен, что Ломоносов, борясь с немецкими лжеучеными, «иногда обрушивался и на немцев, по-настоящему способствовавшим успехам науки в России». Так, Шлецера, по его мнению, нельзя отнести к тем, кто использовал норманскую теорию для утверждения о неполноценности славян и их неспособности создать свое государство, и что он еще в России хорошо изучил древнерусские источники[214].

Безраздельное господство норманизма в науке и объяснение побудительных мотивов, якобы приведших Ломоносова к занятию историей, лишь реакцией его ущемленного национального достоинства, на чем выросло несколько поколений советских ученых, закономерно привели к тому, что так откровенно выразил в 1983 г. И. П. Шаскольский. Признанный авторитет в области русских древностей отказал антинорманизму в научности и предложил вывести его за рамки действительной науки. Свой вывод он объяснял коллегам (даже и не думавшим ему возражать) именно тем, что многие его представители, сознавая антирусскую направленность норманизма, выступали против него «не из научных позиций, а из соображений дворянско-буржуазного патриотизма и (Иловайский, Грушевский) национализма». Построения антинорманистов в целом носили, говорил Шаскольский, по причине отсутствия у большинства из них исторического образования, «любительский, дилетантский характер». И если норманская теория, по его убеждению, не была изобретена Байером и Миллером, а была взята ими из «донаучной историографии — летописей», то гипотеза призвания варягов из южнобалтийского Поморья была заимствована М. В. Ломоносовым и В. К. Тредиаковским из легендарной традиции XVI–XVII веков. После революции, заключал Шаскольский, антинорманизм «стал течением российской эмигрантской историографии», где и «скончался» в 50-х гг., а его возрождение «на почве советской науки невозможно»[215].

Говоря так, ученый признал, что антинорманизма в советское время не было, а всегда был норманизм, прикрытый марксистской фразеологией, необходимость в которой все больше отпадала. С конца 80-х гг. в литературе началось осуждение «антинорманизма» советских лет: что он был «доведен до абсурда», что в науке с 40-х гг. верховодили «патриоты», что антинорманисты прошлого — это «посредственности типа Д. И. Иловайского»[216]. Новая ситуация в науке, а также политические процессы, протекавшие с середины 80-х гг. в стране, не замедлили сказаться на проблеме Ломоносов-Миллер. В 1988 г. Л. П. Белковец утверждал, что Ломоносов, не приняв норманизма Миллера, «все его труды подверг суровой и небеспристрастной критике». Неприглядный образ Ломоносова виден и в тех словах ученого, что, «если признать справедливыми все замечания», высказанные им «в адрес Миллера, можно сделать вывод, что он был врагом России». Белковец выступает сторонником, своего рода «примирительной» идеи, полагая, что верхушка Академии поддерживала и подогревала неприязнь в отношениях Ломоносова и Миллера[217].

В 1989 г. А. Б. Каменский, уверяя, что в оценке дискуссии Ломоносова и Миллера не хватает объективизма, тут же заполнил этот вакуум. По его мнению, Миллер к решению варяжского вопроса «подходил именно как ученый, а имевшиеся в его распоряжении источники (которые он, кстати, в то время знал лучше Ломоносова), иного решения и не допускали». Через два года исследователь к сказанному добавил, что если Миллера в дискуссии интересовала только научная истина, то Ломоносов в его позиции видел прежде всего аспект политический, в связи с чем «все попытки Миллера доказать свою научную правоту были тщетны». При этом было подчеркнуто, что Ломоносов, пользуясь высоким покровительством, подчас выдвигал против «оппонента не столько научные, сколько политические обвинения». Отметил Каменский и «глубоко патриотическую и вместе с тем объективно ошибочную позицию» Ломоносова в споре с Миллером об истории, т. к. тот пытался показать все без изъяна, без прикрас, Ломоносов же выступал за создание в истории «запретных зон». И автор не сомневается, что образ Ломоносова как «положительного героя», существующий в историографии, закрывает «путь к познанию истины». В 1996 г. Д. Н. Шанский утверждал, что Миллер в диссертации провозгласил высшей целью историка «изыскание истины, приход через критику источников к подлинно научному знанию, главным критерием которого является не «полезность», а беспристрастность», с чем не мог примириться «гениальный Ломоносов». И даже значительно позже Ломоносов, осуждая уже «Опыт новейшей истории России» Миллера, вновь отверг мысль оппонента, «что история — наука, а следовательно, должна быть выведена за пределы эмоций»[218].

В середине и второй половине 90-х гг. XX в., когда тотальному пересмотру подвергались уже ценности советской историографии, ученые все также демонстрировали непоколебимую приверженность тезису, что Ломоносов, страстно желая утвердить «патриотический подход к российской истории», счел обязанным выступить против норманизма, оскорбительного «для чести русской науки и самого русского народа»[219]. Причем, тональность его стала более жесткой: якобы Ломоносов научную аргументацию зачастую заменял, по словам А. С. Мыльникова, «доводами гипертрофированного патриотизма»[220]. Каменский усилил акценты недавних своих публикаций, говоря, что аргументация Миллера «была едва ли не безупречной», но для Ломоносова норманская трактовка русской истории была неприемлема именно «как антипатриотическая»[221]. По линии другого противопоставления подчеркивалось, что если у Байера «достаточно объективный исторический подход к вопросу», то у Ломоносова многие положения «были лишены научного основания»[222]. Параллельно с этим утверждалось, что антинорманизм почти всегда был «следствием отнюдь не анализа источников, а результатом предвзятой идеологической установки»[223], и, конечно же, привычно нагнеталась атмосфера вокруг антинорманизма с его «шумным национализмом» и «ложно понимаемым патриотизмом»[224]. Тогда же, следует повторить, Э. П. Карпеев и И. Н. Данилевский вменили Ломоносову в вину создание ненужного ажиотажа вокруг проблемы этноса варягов.

Неприкрытая и все более усиливающаяся недоброжелательность к Ломоносову вызвала в конце 1990-х гг. законную реакцию. А. Г. Кузьмин напомнил научной общественности, по сути, неизвестные ей аргументы ученого, которым до сих пор ничего не могут противопоставить норманисты. Так, он показал нелогичность произведения имени «русь» от финского названия шведов «руотси», ибо «имя страны может восходить либо к победителям, либо к побежденным, а никак не к названиям третьей стороны». Ломоносов ввел новый документ — окружное послание византийского патриарха Фотия, говорившее о пребывании росов на Черном море до призвания Рюрика. Высоко Кузьмин оценил его доводы, когда он, отвергнув попытки выдать имена русских князей за скандинавские, указал, во-первых, «что на скандинавском языке не имеют сии имена никакого знаменования», и, во-вторых, что «сами по себе имена не указывают на язык их носителей». Остановившись на заключении Ломоносова, о практическом отсутствии в русском языке германизмов, Кузьмин подчеркнул: норманисты, столько веков выискивая эти следы в нашем языке, пришли к неутешительному итогу. Историк отметил данные Ломоносова о «Неманской Руси», его вывод, что варяги — общее имя многих народов, объединение им проблем руси и роксолан. И, подытоживал он, преимущество Ломоносова перед немцами «заключалось в гораздо более глубоком понимании сущности и связей между явлениями внешнего мира… что явление, факт не существуют сами по себе вне связи с другими явлениями и фактами». Тогда как «немецкая ученость» вместо сколько-нибудь обоснованной теории брала за основу наивный германоцентризм, через призму которого рассматривались и все явления истории славян и руси». А Миллера, констатировал исследователь, он превосходил «не только по методу, но и по широте эрудиции»[225].

Параллельно с тем Ю. Д. Акашев отметил высокий потенциал Ломоносова как историка. В. В. Фомин привел негативные мнения о диссертации Миллера ученых-норманистов XVIII–XIX вв., что уже ставило под сомнение наличие у Ломоносова лишь «патриотического порыва» в ее неприятии, отметил его превосходство как источниковеда перед Миллером. Н. М. Рогожин указал, что в ходе полемики с Миллером Ломоносов продемонстрировал хорошее знание источников[226]. Но насколько велика была инерционность заданного норманистами представления о Ломоносове, что даже те ученые, которые говорили об искажении немецкими академиками свидетельств ПВЛ, отделяющей русь от норманнов, и положительно оценивали борьбу Ломоносова «против теории о немцах-цивилизаторах», вместе с тем продолжали рассуждать в рамках привычного шаблона. Так, В. П. Макарихин утверждал, что «патриотическая общественность России восприняла» норманскую теорию «как оскорбление, европейское хамство», а Ломоносов в ходе идейно-политической борьбы допускал «тенденциозное истолкование исторических фактов, исторических источников»[227].

Ломоносов и Миллер: уроки дискуссии

Чтобы понять, соответствует ли истине приговор Ломоносову как историку, вынесенный заинтересованной стороной — норманистами, надлежит обратиться к первоисточникам: к диссертации (в тогдашнем понимании — рассуждение) Миллера «О происхождении имени и народа российского» («De origine gentis russicae») и замечаниям на нее Ломоносова.

Над своим произведением Миллер работал с весны 1749 г., готовясь прочитать его на первой в истории Академии наук «ассамблее публичной», назначенной на 6 сентября (на следующий день после тезоименитства императрицы), а затем перенесенной на 26 ноября (на другой день празднеств по случаю восьмой годовщины ее восшествия на престол). Одновременно с Миллером получил предписание выступить на торжественном собрании с похвальным словом Елизавете Петровне Ломоносов. Как подчеркивалось в определении Канцелярии Академии, оба сочинения «требуют великого осмотрительства, так как новое дело»[228], в связи с чем были предварительно «апробованы» президентом Академии наук К. Г. Разумовским и его правой рукой Г. Н. Тепловым, находившимися тогда в Москве. Похвальное слово Ломоносова в начале августа 1749 г. было ими высоко оценено и разрешено к печати[229].

По этому случаю И. Д. Шумахер в письме Теплову писал: я рад, «что вы нашли столь превосходным панегирик г. Ломоносова и желаю, чтоб речь г. Миллера заслужила такое же одобрение». Обеспокоенность Шумахера была оправдана. Речь Миллера, поступавшая на отзыв руководителям Академии, вызвала у них сомнение, в связи с чем Теплов, возвращая ее первую часть в Петербург, советовал «некоторые строки выпустить». Это сомнение усиливалось по мере знакомства с нею, и по решению президента она была передана на экспертизу коллегам Миллера. И уже 21 августа Шумахер поставил Теплова в известность о мнении профессоров, что, если напечатать ее в том виде, как есть, то «это было бы уничижением для Академии»[230]. Через два дня на соединенном Академическом и Историческом собрании речь была, по словам П. С. Билярского, «торопливо» рассмотрена и разрешена к печати с учетом замечаний, поступивших от присутствующих. Но, как уведомлял Шумахер Теплова, «Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения»[231]. Перенос торжественного заседания Шумахер использовал для организации пересмотра диссертации Миллера «по отдельности», и она была послана И. Э. Фишеру, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, С. П. Крашенинникову, В. К. Тредиаковскому, М. В. Ломоносову, Н. И. Попову с тем, чтобы «освидетельствовать, не сыщется ль во оной чего для России предосудительного».

Названные лица и на сей раз вынесли ей тот же вердикт, который они высказали еще при первом знакомстве с нею, но только использовав теперь формулировку Канцелярии Академии: они расценили речь именно как «предосудительную России». Как выразил общий настрой Штрубе де Пирмонт, Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристойно ли чести ея помянутую диссертацию публично читать и напечатавший в народ издать»[232]. Наиболее полные возражения на сочинение Миллера представили Попов и Ломоносов[233]. Нельзя не заметить, что очень важную роль в его обсуждении сыграл астроном Попов, хотя в литературе принято все сводить к фигуре Ломоносова. Настолько важную и вместе с тем настолько активную, что в октябре 1749 г. Шумахер уверенно говорил, что именно он, а не кто-то другой, задал Миллеру «шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать»[234]. После того, как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своей работе, в стенах Академии разгорелась острая дискуссия, в ходе которой (октябрь 1749 — март 1750 г.) состоялось 29 заседаний Чрезвычайного собрания академиков и адъюнктов. В итоге диссертация Миллера была забракована, а отпечатанный тираж (на латинском и русском языках) был, по постановлению Канцелярии Академии, уничтожен[235].

Несмотря на решение Канцелярии Академии, диссертация Миллера не пропала для потомства и многократно была явлена ученому свету, да и не только ему. Список с нее А. Л. Шлецер, несмотря на свои враждебные отношения с Миллером, послал профессору И. К. Гаттереру в Геттинген, где тот поместил ее в своих «Allgemeine historische Bibliothek». К 1773 г., по признанию самого Миллера, она была напечатана в Геттингене «уже вторым тиснением»[236]. С основными ее положениями, несколько измененными под воздействием критики Ломоносова, в полной мере могли ознакомиться и русские читатели. В 1761 г. она была опубликована как вводная часть исследования Миллера, посвященного истории Новгорода, одновременно на страницах «Сочинений и переводов к пользе и увеселению служащих» и академического журнала «Sammlung russischer Geschichte». Главные ее мысли Миллер затем повторил в книге «О народах издревле в России обитавших», изданной в 1773 г. в Петербурге[237]. В целом, как констатировал в январе 1761 г. Ломоносов: «Всего доказательнее его злоба, что он в разных своих сочинениях вмещает свою скаредную диссертацию о российском народе по частям и, забыв свое наказание, хвастает, что он ту диссертацию, за кою штрафован, напечатает золотыми литерами»[238].

В разговоре о полемике Ломоносова и Миллера симпатии большинства специалистов находятся на стороне последнего. Тому способствуют несколько обстоятельств, которые в обязательном порядке принято подчеркивать в норманистской литературе. Первое из них заключается в том, что Ломоносов якобы не мог терпеть иностранцев, потому-то он так и третировал Миллера. Начало этому мнению положил Шлецер, утверждая, что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских». Как верно заметил Б. И. Краснобаев, «вздорны обвинения Ломоносова в нетерпимости, нелюбви к «немцам». Они распространялись его недругами из числа приверженцев клики Шумахера-Тауберта, с которой он. вел борьбу принципиальную, отнюдь не личную»[239]. Но к распространению этих обвинений еще в большей мере причастны многие наши исследователи, игнорирующие факты дружбы Ломоносова с работавшими в России иностранными учеными. Так, после смерти Г. В. Рихмана, с которым, по признанию Ломоносова, его связывали «согласие и дружба», он принимает живейшее участие в судьбе его семьи, состоявшей из вдовы, тещи, троих детей в возрасте от трех месяцев до четырех лет и совершенно оставшейся без средств существования. В июле 1753 г. он просит И. И. Шувалова: «Исходатайствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит, а я буду больше почитать, нежели за свое (курсив мой. — В. Ф.)». Через месяц Ломоносов обращается с просьбой о назначении вдове Рихмана пожизненной пенсии к другому влиятельному царедворцу, вице-канцлеру М. И. Воронцову. Говорит он о «добром сердце и склонности к российским студентам» И. Г. Гмелина, читавшего «им в Сибири лекции, таясь от Миллера, который в том ему запрещал». В отношении И. А. Брауна Ломоносов отмечал его «старание о научении российских студентов и притом честная совесть особливой похвалы и воздаяния достойны». Был очень близок со Я. Я. Штелиным, которого единственного из своих знакомых называл в письмах другом и который последние дни пробыл с умирающим Ломоносовым[240].

Ломоносов, которого рисуют национал-патриотом и непримиримым борцом за «чистоту» рядов российской науки, рекомендовал для работы в Академии иностранцев, например, профессора Марбургского университета И. К. Шпангенберга. Предлагал он пригласить и немецкого химика К. Дахрица, но Миллер, будучи секретарем Академического Собрания, выписал У. Х. Сальхова, который, вспоминал Ломоносов, не пристав «к шумахерской стороне», был «выгнан из России бесчестным образом». Он же решительно опротестовал мнение Л. Эйлера, вниманием и добрым расположением которого к себе очень дорожил, выступившего против приглашения в Академию И. К. Шпангенберга и И. П. Эбергарда. Объясняя Миллеру, почему Эйлер отклонил кандидатуру последнего, Ломоносов подчеркнул, что тот «Невтоновой теории в рассуждении цветов держится. Я больше, нежели г. Ейлер, в теории цветов с Невтоном не согласен, однако тем не неприятель, которые инако думают (курсив мой. — В. Ф.)». В отношении своего учителя немца Х. Вольфа Ломоносов проявил беспримерный такт. Видя, что его физические воззрения вошли в диаметральное противоречие с взглядами Вольфа, Ломоносов на протяжении нескольких лет не решался опубликовать результаты своих наблюдений, боясь «омрачить старость мужу, благодеяния которого по отношению ко мне я не могу забыть». И, вообще, конечно, странно обвинять Ломоносова в «немцеедстве», говорил М. Н. Тихомиров, женатого на немке, учившегося в Германии и никогда не забывавшего о своем пребывании в этой стране[241].

Ломоносов, которому приписывают особую нелюбовь к немцу Миллеру, полностью поддержал его в конфликте с русским П. Н. Крекшиным, когда тот, получив отрицательный отзыв Миллера на свое сочинение по генеалогии, где выводил Романовых от Рюриковичей, обвинил его в «государственном преступлении». К разрешению этого довольно непростого и связанного с высочайшей фамилией дела были привлечены Штрубе де Пирмонт, Тредиаковский и Ломоносов. И в чью пользу он был решен и прежде всего благодаря кому, видно из жалобы Крекшина в Сенат в декабре 1747 года. По его словам, Миллер, «не знав истины, заблудил и высочайшую фамилию неправо простою дворянскою дерзнул писать, и профессоры Ломоносов, Тредиаковский и Штрубе в неведении же сию лжу за истину признавали», и требовал привлечь их к делу[242]. Ломоносов, решительно встав на защиту правоты немца Миллера и выступив против фальсификации русского Крекшина, проявил при этом, как справедливо заметил С. Л. Пештич, «большое гражданское мужество»[243]. По словам А. И. Андреева и В. Р. Свирской, его позиция в данном споре говорит «о защите им исторической правды и принципа научности от чуждых науке влияний»[244], независимо от того, надо подчеркнуть, от кого они исходили — от русского или немца. Хотя для А. Б. Каменского этот случай — лишь пример корпоративной солидарности, вызванной «необходимостью защиты авторитета Академии»[245], довольно странный в свете разглагольствований автора о крайне пристрастном отношении Ломоносова к Миллеру, да к тому же заручавшегося в том поддержкой своих высоких покровителей.

Всю свою жизнь Ломоносов следовал принципу, который он изложил в заметках по физике в начале 40-х гг.: «Я не признаю никакого измышления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждениями». Имелся еще один принцип, которым он также всегда руководствовался: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю… Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину»[246]. И речь здесь идет не о борьбе с иностранным засильем в науке, а за торжество в ней правды и справедливости, о чем полно говорят случай с Крекшиным или неоднократные столкновения Ломоносова с одним из самых влиятельных лиц в Академии наук Тепловым, в котором он видел гонителя наук российских. Ломоносов, конечно, не был «ксенофобом, жизненная задача которого заключалась в борьбе с иноземцами». Это слова произнес недавно Э. П. Карпеев, правда, все сведя лишь к «идейным позициям» тех, кто стремился использовать его имя в своих целях[247]. Но подобное представление о русском гении создали и культивируют до сих пор именно норманисты.

Отношения между Ломоносовым и Миллером были очень непростыми, и в них много всего было, но на них нельзя смотреть только с позиций последнего, якобы «гонимого и оскорбленного». За себя он всегда умел постоять, отличался, констатирует Шлецер, «необыкновенной вспыльчивостью»[248], по причине чего часто бывал инициатором громких скандалов в Академии. Как вспоминал Ломоносов о событиях 1744 г.: «Какие были тогда распри или лучше позорище между Шумахером, Делилем и Миллером! Целый год почти прошел, что в Конференции кроме шумов ничего не происходило». Весной 1763 г. усугубился давний конфликт между Миллером и его соплеменником, профессором юриспруденции Г. Ф. Федоровичем, и «Миллер не токмо ругал Федоровича бесчестными словами, но и взашей выбил из Конференции. Федорович просил о сатисфакции и оправдан профессорскими свидетельствами». Профессор И. А. Браун, очевидец ссоры, показывал, что ее «зачинщиком» и «обидящим» был Миллер. Свой характер проявил он и при обсуждении диссертации. «Каких же не было шумов, браней и почти драк! — с некоторой долей иронии говорил Ломоносов, — Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался в собрании палкою и бил ею по столу конференцскому. И наконец у президента в доме поступил весьма грубо, а пуще всего асессора Теплова в глаза бесчестил»[249].

Много неприятностей Миллер принес лично Ломоносову, который отмечал, что тот «нигде не пропускает случая, чтобы какое-нибудь зло против меня вселять», «всегда из зависти препятствовать старается», что он «профессорами прозван бичом профессоров; он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии». Так, в 1761 г. Миллер настраивал Г. Н. Теплова: «Верьте мне, сударь, Ломоносов — это бешеный человек с ножом в руке». Весной 1763 г., когда разнеслась весть об отставке Ломоносова, он тут же поспешил поделиться радостью с одним из своих заграничных корреспондентов: «Академия освобождена от г. Ломоносова»[250]. Вместе со Шлецером Миллер постарался после смерти русского ученого в самом негативном свете выставить его перед зарубежными историками. В Германии были опубликованы, указывают Т. А. Быкова и С. Л. Пештич, вероятно, «инспирированные самим Шлецером, недоброжелательные рецензии на труды Ломоносова», в которых явно видно стремление просто опорочить его имя. Так, в одной из них (1771) звучало, что покойный профессор химии Ломоносов «не сможет больше бесчестить свою страну и вредить русской истории». Сегодня Р. Б. Городинская, отмечая значительное количество откликов на исторические сочинения Ломоносова в немецких изданиях (среди которых всего одна положительная рецензия), подчеркивает, что в них «совершенно отчетливо прослеживается влияние, а быть может и авторство, А. Л. Шлецера и, вероятно, Г. Ф. Миллера». Исследовательница прямо говорит о враждебном отношении последних к Ломоносову, которое в значительной степени явилось, заключает она, отголоском дискуссии[251]. Шлецер в своих воспоминаниях дополнительно постарался навязать просвещенной Европе отталкивающий образ Ломоносова, говоря, что он противился изданию ПВЛ и труда В. Н. Татищева, т. к. хотел напечатать свой «Краткий Российский летописец», что он был полон «варварской гордости», тщеславия, что он клеветник, кляузник, грубый невежда, горький пьяница, «хищный зверь», «дикарь», который стремился не только удалить Шлецера из Академии, но и к его «погибели, в серьезном значении» (в последнем Шлецер, кстати, обвинял и Миллера), и, вообще, не «ученый историк», по причине чего и выдавал «варягов за славян»[252].

Второе из обстоятельств, определяющих расположение исследователей к Миллеру, это их убежденность лишь в патриотической подоплеке выступления русского Ломоносова против идей норманизма, только в силу политических причин (реакция на бироновщину, антишведские настроения) добившегося запрета диссертации немца, отстаивавшего истину. При этом в науке не принято акцентировать внимание на том, что нелестные отзывы на нее дали и нерусские ученые — профессор истории И. Э. Фишер (Шлецер высоко ставил его «классическую критику» и знание им «классических древностей»[253]) и Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, которых сложно записать в патриоты, и которые, отмечает норманист В. А. Мошин, «в своих рецензиях возражали на каждую страницу доклада» Миллера. Более того, Штрубе, по оценке того же Мошина, «наиболее жестоко критиковавший доклад Миллера, в сущности расходился с ним лишь в частностях, признавая норманское происхождение руси»[254]. Уже один этот факт многое говорит о научной значимости рецензируемого ими труда, что подтверждают мнения крупнейших норманистов, немцев по происхождению. Так, А. Л. Шлецер увидел во многих положениях диссертации Миллера «глупости» и «глупые выдумки»[255], А. А. Куник же в целом охарактеризовал ее «препустою»[256]. Тем самым они, не желая того, признали принципиальную правоту Ломоносова в ее оценке (кстати, прилагавшего к ней подобные эпитеты»: «дурная» и «вздорная»[257]), и отмели домыслы об отсутствии в его критике каких-либо серьезных оснований, кроме, как только патриотических. Нельзя, наконец, забывать, что инициатором обсуждения речи Миллера, которую он охарактеризовал «галиматьей», был немец И. Д. Шумахер[258], а не русский Ломоносов.

И если ситуацию в науке середины XVIII в. воспринимать только как борьбу патриотов и непатриотов, т. е. антинорманистов и норманистов, то нельзя тогда понять, почему к этому времени были опубликованы все работы Г. З. Байера, в которых доказывалось норманство варягов, но никто из русских ученых не препятствовал их выходу в свет уже после смерти автора, когда эпоха бироновщины канула в Лету. Более того, русский перевод статьи Байера «О варягах» был включен бесспорным патриотом В. Н. Татищевым в первый том своей «Истории», а в 1767 г. К. А. Кондратович выпустил его отдельным изданием[259]. С норманистских позиций в XVIII в. выступали иностранные ученые, жившие в России, и им никоим образом не возбранялось высказывать это мнение, в том числе и публично. Так, 6 сентября 1756 г. Ф. Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии произнес речь «Слово о начале и переменах российских законов», где он, отметив, что от происхождения российской монархии, от «происхождения законов ее много зависит», доказывал норманское происхождение норм Русской Правды, утверждал, что россы «были народ германской, живущий вне пределов Германии», древние обычаи которых «сходны с обычаями всех народов германских» и законы которых «наиболее согласуются» с законами шведов. И это далеко «непатриотичная» речь, если говорить языком норманистов, прозвучала на торжествах, посвященных тезоименитству императрицы, и нисколько не была вменена в вину немцу, к тому же некогда служившему секретарем у ненавистного русскими Бирона. Тремя годами ранее ту же мысль он проводил в своей диссертации, подчеркивая, что руссы — это часть «готфских (т. е. германских. — В. Ф.) северных народов», принесшие законы восточным славянам, которые те не имели[260].

За границей также не сомневаются, что Ломоносову норманская теория казалась «обидной для русского самосознания». К этому мнению, взращенному именно российской наукой, там еще добавляют, что он «опасался, что шведский король, ссылаясь на шведское происхождение первой русской династии, снова может претендовать на русский престол». Такой аргумент, надо заметить, не брали в расчет даже монархи Швеции XVII в., когда их придворные историографы создавали норманскую теорию, направленную против России (к тому же ни они, ни их преемники XVIII в. не имели никакого отношения к конунгам древности, в силу чего даже теоретически не могли ни на что претендовать). Весьма курьезным выглядит и другой вывод современного норвежского историка: в начале XIX в. варяжский вопрос в большей степени потерял характер патриотического спора, возможно, и по той причине, что взамен «германских» государств Швеции и Пруссии главным противником России стала наполеоновская Франция[261]. Подобные мысли, как и слова Шлецера, что во времена Ломоносова «было озлобление против Швеции», выглядят довольно сомнительными в свете хотя бы факта избрания в апреле 1760 г. русского ученого почетным членом Шведской академии наук. И Ломоносов с искренними словами благодарности к «славнейшей академии» «за столь великую и особенную милость» принял этот почетный титул[262], которым очень гордился, и который значится на титульном листе его «Древней Российской истории». Н. В. Савельев-Ростиславич справедливо указывает, что шведское происхождение Рюрика отвергалось не из-за «ссоры» со Швецией, а из-за «явной несообразности» с указаниями ПВЛ[263].

Рассматривая причины противостояния Ломоносова и Миллера лишь как противостояние русского и немца, исследователи-норманисты, чрезмерно преувеличивая роль «патриотического фактора» и упрощенно сводя принципиальную позицию Ломоносова лишь только к нему, тем самым грубо искажают ее, отчего из поля их зрения выпадают подлинные причины разгоревшейся полемики между ними. А этих причин две и они названы Ломоносовым. Во-первых, свое неприятие диссертации Миллера он объяснял в ходе самой дискуссии тем, что она, служа «только к славе скандинавцев или шведов… к изъяснению нашей истории почти ничего не служит», т. е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории (подобное позже, как указывалось, говорил Миллер в адрес шведа Далина). Во-вторых, в 1764 г. Ломоносов добавил, что Миллер при сочинении диссертации «из российской истории… избрал материю, весьма для него трудную, — о имени и начале российского народа», а академики в ней «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа»[264]. Но как мог судить о недостатках речи Миллера и что мог знать об этой «ученой материи» «профессор химии» Ломоносов?

Третье из обстоятельств, заставляющих специалистов занимать сторону Миллера, заключается именно в том, что Ломоносов, по их понятиям, «не был профессиональным историком», тогда как Миллер занимал должность официального историографа. У истоков такого мнения также стоял Шлецер, говоривший, что между всеми русскими, «писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка». «…Что от химика по профессии, — иронизировал он в адрес Ломоносова, — уже а priori можно было бы ожидать такой же отечественной истории, как от профессора истории»[265]. Во-первых, Ломоносов не был и профессиональным филологом, но создал «Российскую грамматику», которая, по свидетельству лингвистов, говорит «о глубокомыслии, блистательной одаренности и широких знаниях ее составителя, шедшего «непроторенным путем, не имея ни одного предшественника». И на ней, подчеркивают они, воспитывалось «несколько поколений ученых грамматистов, и вплоть до 30-х годов XIX в. изучение грамматического строя русского языка шло по пути, намеченному Ломоносовым»[266]. Академик Я. К. Грот отмечал, что «русские вправе гордиться появлением у себя, в середине XVIII столетия, такой грамматики, которая не только выдерживает сравнение с однородными трудами за то же время у других народов, давно опередивших Россию на поприще науки, но и обнаруживает в авторе удивительное понимание начала языковедения»[267].

Во-вторых, не то, что в «профессора истории», но даже в историки не готовились сами немецкие ученые, но они стали таковыми, как и Ломоносов, в ходе самостоятельной и многолетней работы. Байер, еще в школе начав изучать языки (древние и восточные) и историю церкви, продолжил свое образование в Кенигсбергском университете, где защитил диссертацию по крестным словам Иисуса Христа. В дальнейшем, занимаясь в основном Востоком и Китаем, читал лекции о Гомере, Платоне, штудировал средневековых и северных авторов, вникал в историю Пруссии. Миллер, менее двух лет пробыв в Ринтельнском и год в Лейпцигском университетах, проявил интерес к этнографии и экономике. Шлецер, проучившись около трех лет на богословском факультете Виттенбергского университета, защитил там диссертацию «О жизни Бога». Затем год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся филологической критикой библейских текстов, говоря в последствии, что «я вырос на филологии…». Некоторое время спустя Шлецер в том же университете изучал медицину (по ней он тоже защитил диссертацию), естественные науки, метафизику, математику, политику, статистику, юриспруденцию[268].

В университете Байер, Миллер, Шлецер, получая типичное для того времени эрудитское образование, могли ознакомиться с историей, но только с древней, да и то лишь «в своих главных событиях», как об этом сказал Шлецер. Другие периоды в истории человечества не интересовали тогдашних ученых мужей, т. к. изучать их считалось недостойным занятием. Поэтому, всеобщей истории, пояснял К. Н. Бестужев-Рюмин, не существовало в преподавании. Вместе с тем он отмечал, что «отсутствие критики, отсутствие общих взглядов было еще чрезвычайно чувствительно в Германии», которая еще «жила средневековыми компендиумами». Ситуация изменилась, подчеркивал исследователь, когда в науку вступил Гаттерер (1727–1799), а затем, по возвращению из России, Шлецер[269]. Так что до своего прибытия в Россию немецкие ученые мало что знали из средневековой истории и вообще не имели никакого представления о русской истории, начав к ней приобщаться только по приезду в Петербург и только в той мере, в какой они овладевали русским языком.

Некоторое исключение представляет Шлецер, который перед отъездом в наше Отечество два с половиной месяца, по его словам, «усиленно изучал Россию» и «узнал почти все главное, что об этом государстве можно было тогда узнать вне его пределов». Какого качества были эти знания, признает он сам: к середине XVIII в. Россия была совершенно ложно представлена «иностранцам большею частию людьми недовольными». Что это было так, подтверждает предисловие французского перевода «Древней Российской истории» (1769) Ломоносова, где подчеркнуто, что в ней речь идет о народе, о котором до сих пор мало известно, что все написанное о России «окутано таким мраком, что нельзя отличить правду от вымысла»[270]. Шлецер в марте 1764 г. сообщал Ф. Эпинусу, что «русская история стала моим занятием в такой степени, что я без всякого раздумья хотел заменить ею библейскую филологию». Но еще тогда путешествие на Восток, как он сам же пишет, не вышло из его ума, и по возвращению в Германию думал издать свою «Russica, а на вырученные деньги прогуляться на Синай». И лишь в июне 1764 г. в своем плане Шлецер сказал, что желает посвятить себя русской истории, обещая за три года написать на немецком языке с помощью трудов Татищева и Ломоносова русскую историю до пресечения династии Рюриковичей, но только «по русским хроникам»[271]. Так что лишь с этого времени Шлецер занялся по настоящему русской историей, с головой уйдя в нее по своему возвращению в Германию, когда стал преподавать ее и когда стал работать над привезенными из России материалами.

Ломоносов, взрастая на русском Севере, аккумулировавшем народную память, уже с детства, по верным словам В. И. Ламанского, впитывал историю Родины[272]. Слушая в Славяно-греко-латинской академии курсы истории, а также пиитики и риторики, укреплявшие его интерес к истории вообще, он, овладев в совершенстве латынью (ее он знал, свидетельствует историк Фишер, «несравненно лучше Миллера», а сын Шлецера и его первый биограф X. Шлецер назвал Ломоносова «первым латинистом не в одной только России»[273]) и читая по-гречески, самостоятельно изучает отечественные и зарубежные источники, прежде всего летописи, затем приумножая знания русской и европейской истории и совершенствуя навыки в работе с письменными памятниками в Киеве[274]. Сверх того Ломоносов получил самое разностороннее европейское образование в Марбургском университете под руководством знаменитого Х. Вольфа, крупнейшего знатока важнейших проблем как естественных, так и гуманитарных наук. И университет он закончил просто блестяще. Вольф, характеризуя своего воспитанника, отмечал в июле 1739 г.: «Молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю»[275].

Успешно овладевая в Германии по программе математикой, механикой, химией, физикой, минералогией, металлургией, философией, Ломоносов по собственному почину занимался еще риторикой, изучением западноевропейской литературы, стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, овладел немецким и французским языками. Не оставил он за границей и своей тяги к истории России, о чем говорит приведенный выше факт приобретения им «Истории о великом княжестве Московском» П. Петрея. Интерес к истории возрастает по его возвращению домой, что и объясняет введение Ломоносова в 1746 г. в комиссию по рассмотрению «Сибирской истории» Миллера, а через два года назначение членом исторического собрания Академии. «Тем самым, — заключает Д. Гурвич, — его авторитет в области истории был официально признан, и Ломоносов активно включился в рассмотрение работ исторического содержания»[276]. О его высоком авторитете как историка перед началом дискуссии говорит тот факт, что свою «Историю Российскую» на рецензирование к нему направил В. Н. Татищев. Лестно оценив этот труд, Ломоносов особенно отметил «Предъизвесчение», которым он открывался. В письме автору от 27 января 1749 г. Ломоносов подчеркивал, что «оно весьма изрядно и вовсем достаточно и поправления никакого не требует»[277]. Столь высокая характеристика введения, в котором Татищев обосновывает принципы понимания истории, задачи ее изучения, отбора и критики источников, в свою очередь полно характеризует Ломоносова как историка.

Сам же интерес Ломоносова к варяжской проблеме пробудился задолго до 1749 года. В преддверии своего возвращения в Россию он из Марбурга обратился в апреле 1741 г. с просьбой к Д. И. Виноградову (товарищу по учебе в Германии, находившемуся во Фрейберге) выслать три книги из числа тех, что оставил, покинув этот город, а именно риторику француза Коссена, сочинение немецкого поэта Гюнтера и названное сочинение Петрея, а также «деньги за может быть проданные книги…»[278]. Почему Ломоносов, так остро нуждавшийся в средствах, не хотел расстаться именно с этими книгами? В отношении Коссена и Гюнтера все предельно ясно. Именно в рамках тематики этих трудов шла тогда интенсивная работа Ломоносова, вылившаяся в 40-х гг. в новационные исследования по риторике и поэзии. Внимание же к Петрею могло быть вызвано только тем, что у него Ломоносов впервые встретил пояснение, положившее, как уже говорилось, начало норманизму в шведской историографии XVII в. (а затем европейской), «что варяги вышли из Швеции». В пользу целенаправленного интереса ученого к варягам до 1749 г. говорит и тот факт, что к этому времени он очень хорошо знал статью Байера «О варягах», часто упоминая ее в дискуссии с Миллером.

В Библиотеке Академии наук имеются рукописи, поступившие в ее фонды до 1749 г, и хранящие пометки Ломоносова. Так, в Патриаршем списке Никоновской летописи им особенно подчеркнуты те места, где излагается Сказание о призвании варягов, а в Хронографе редакции 1512 г. и Псковской летописи выделена иная, чем в ПВЛ, версия этого памятника. И в других летописях Г. Н. Моисеева нашла следы его работы над теми текстами, где речь идет о варягах (например, что Ягайло «съвокупи литвы много и варяг и жемоти и поиде на помощь Мамаю», причем Ломоносов внизу сделал сноску: «варяги и жмудь вместе»). Исследовательница полагает, что интерес Ломоносова к варяжской теме обозначился в полемике с Миллером. Но этот вывод ставит под сомнение материал, который она же открыла в Киеве, и с которым работал Ломоносов, будучи несколько месяцев в этом городе в 1734 году. Так, в рукописи Киево-Печерского Патерика им выделена та часть, где говорится о Варяжской пещере, в которой «варяжский поклажай есть, понеже съсуди латиньстии суть. И сего ради Варяжскаа печера зовется и доныне», а на полях Ломоносовым приписано: «Latini wasi[s]» («латинские сосуды»)[279].

Многолетняя и целенаправленная работа с историческими источниками и исторической литературой превратила Ломоносова к 1749 г. в высокопрофессионального историка. Об уровне квалификации Ломоносова в данной области свидетельствует его отношение к источникам, и этот уровень диктовался как предыдущими занятиями историей, так и всем кругом научных интересов Ломоносова, в котором он показал себя уже выдающимся ученым, в совершенстве владеющим методами научного познания. Это сразу же позволило ему увидеть односторонность принципа отбора Миллером источников, этого прямого пути к ошибкам. Вопрос об источниковой базе оппонента Ломоносов, что характеризует его профессионализм, поднял в первом пункте своего первого отзыва на диссертацию, указав, что он использовал только иностранные памятники, совершенно игнорируя русские и маскируя свою тенденциозность утверждением, «будто бы в России скудно было известиями о древних приключениях». Сказав, что оппонент «весьма немного читал российских летописей», Ломоносов замечает, что Миллер выборочно пользуется и показаниями иностранных авторов, которых употребляет «весьма непостоянным и важному историографу непристойным образом, ибо где они противны его мнениям, засвидетельствует их недостоверными, а где на его сторону клонятся, тут употребляет их за достоверных», при этом отдавая предпочтение «готическим басням»[280].

Миллер, хотя и пишет, что у датчан и норвежцев древняя история «наполнена баснями и написана больше для своей похвалы, нежели для подлинного изъявления учинившихся тогда приключений», но тут же жестко задает цель своего сочинения: что из их истории «объявлю, чем показать можно, что скандинавы всегда старались наипаче о приобретении себе славы российскими походами»[281]. Тенденциозный подбор исследователем источников, подлаженный под четко обозначенную им цель, был виден не только Ломоносову. На абсолютизацию им свидетельств северных авторов указывал Ф. Г. Штрубе де Пирмонт[282]. И во многом, конечно, справедливы слова Ломоносова, что «опустить историю скандинавов в России» надо потому, что она «состоит из нелепых сказок о богатырях и колдуньях, наподобие наших народных рассказов вроде сказки о Бове-королевиче». Уровень доказательств Миллера и запрограммированность самой диссертации полно характеризуется его реакцией на упоминание Ломоносовым Бовы-королевича, известного героя русской волшебной богатырской повести: «Не помню, чтобы я когда-нибудь слышал рассказ о королевиче Бове; на основании имени подозреваю, что он, пожалуй, согласуется с северными рассказами о Бове, брате Бальтера… если бы это было так, то он еще больше иллюстрировал бы связь между обоими народами». Н. Сазонов, высоко чтя заслуги ученого перед российской исторической наукой, в данном случае должен был признать, что «это уже превосходит всякую меру…». Миллер, следует отметить, так и не избавился от мысли, что сказка о Бове-королевиче «с сагами много сходствует»[283].

Правоту Ломоносова, отдававшего, по сравнению с Миллером, приоритет летописям перед скандинавскими сагами в деле разработки русской истории, подтвердили именитые норманисты. Так, А. Л. Шлецер, выделяя ПВЛ из числа средневековых памятников, отмечал, что она превосходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, называл последние «безумными сказками», «легковесными и глупыми выдумками», «бреднями исландских старух», которые необходимо выбросить из русской истории, искренне сожалел о том, что Байер «слишком много верил» им. «И заслуживали ли сии глупости того, чтобы Байер, Миллер, Щерб… (курсив автора. — В. Ф.) внесли их в русскую историю и рассказывали об них с такой важностию, как будто об истинных происшествиях. Все это есть не иное, что как глупые выдумки». Н. М. Карамзин противопоставлял саги — «сказки, весьма недостоверные» — летописям, достойным «уважения», заметив в отношении Миллера, что он в своей речи «с важностью повторил сказки» Саксона Грамматика о России. В. Г. Васильевский в 70-х гг. XIX в. констатировал, что исследователи, «при пользовании сагами, редко дают себе ясный отчет о том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть забывают первую обязанность критика». Сегодня Т. Н. Джаксон обращает внимание коллег на то обстоятельство, что к сведениям саг и у нас, и за рубежом относятся «без должного критического внимания», в связи с чем их нередко используют «при построении малообоснованных гипотез»[284].

В 1773 г. Миллер был уже значительно сдержаннее в оценке саг, говоря, что в них находится «много бесполезного, гнусного и баснословного, а особливо что нельзя оттуда выбрать никакого согласного леточисления…». Еще раньше он, постепенно уточняя, в корне поменял свой взгляд и на летописи. Так, если в 1755 г. Миллер, рассуждая о ПВЛ, заметил, что подобной летописи другие славянские народы не имеют, то в 1760–1761 гг. уже подчеркивал, что летописи представляют собой «собрание российской истории, толь совершенное, что никакой народ подобным сокровищем, толь много лет в непрерывном продолжении включительным, хвалиться не может»[285] (показательный штрих: Миллер, признавая, что руководством в истории русского летописания для него был Татищев, отрицал за его трудом «научное достоинство»[286]). Ломоносов, следует здесь сказать, не абсолютизировал показания отечественных памятников, но в то же время предостерегал от отказа от них лишь на том основании, что «в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». В отношении этих слов А. Г. Кузьмин заметил, что «провозглашенный здесь методологический принцип в большой мере противоположен байеровскому: «лучше признать свое неведение, чем заблуждаться». Ломоносов призывает к бережному отношению к источнику и обоснованию не только утверждений, но и отрицаний»[287].

Ломоносов нисколько не ошибался в своем заключении, что «иностранные писатели ненадежны» при изучении истории России, т. к. имеют «грубые погрешности». Миллер усвоил и эту часть урока по источниковедению, который ему преподал оппонент, говоря уже в 1755 г., что если пользоваться только иностранными авторами, то «трудно в том изобрести самую истину, ежели притом» не работать с летописями и хронографами, «которые для их точности и совершенства особой похвалы достойны; и когда притом не наблюдать, чтоб ничего российским летописям прекословесно не принимать за правду». Позже он добавил, что иностранцы не долго были в России, большинство из них не знало русского языка, и «то они слышали много несправедливо, худо разумели, и неисправно рассуждали». Но лучше всего на сей счет выразился Шлецер. Характеризуя работу профессора Г. С. Трейера «Введение в Московскую историю» (1720), излагающую ее с Ивана Грозного и лишь на основе записок иностранцев, он был весьма немногословен: «Слепца водили слепцы»[288]. Под влиянием Ломоносова Миллер кардинально поменял свое отношение к исследованиям зарубежных историков, касавшихся варяжского вопроса, став относиться к ним критически. Так, в ходе дискуссии он советовал своим оппонентам и в первую очередь, конечно, Ломоносову почитать шведа О. Далина[289], в ярких красках расписывающего подвиги своих предков на Руси. Но позже он уже сам говорил о неправоте Далина.

В разговоре об исторических трудах Ломоносова обычно указывают, как он ошибался, полагая, например, пруссов славянами. Но подобными заблуждениями полна, в силу своего еще младенческого состояния, тогдашняя историография, и их куда значительно больше у немецких историков. Так, Байер ставил знак равенства между названием «Москвы» («Moskau») и «мужской» («Musik»), т. е. монастырь, и между Псковом и псами[290], увидел на Кавказе народ «дагистанцы», а в «Казахии» «древнейшее казацкого народа поселения упомянутое», на что Татищев сказал: «Дагистань не есть особный народ, но обсчее всех в горах Кавказских обитаюсчих народов звание персидское, по-руски тоже горские…», и что «казацкаго народа древность Беера подобными именами не однова обманула…». Байер же уверял, что в Сибири живет народ чудь, а «чудь иное есть, как не самое имя скиф…» (Ломоносов, кстати, принял это положение Байера[291]). И вновь Татищев разъяснял, что в Сибири нет такого народа и что «чудь и скиф разных языков и разное знаменование». Утверждение Байера, что литовцы зовут русских «гудами», т. е. готами, опять оспорил Татищев: «Сего имени я ни в польских, ни в руских не нахожу, но Стрыковский сказует, что они руских зовут креви, т. е. верховые, и сие разумеет токмо область Смоленскую…». Его же мнение, что до Владимира на Руси не было письменности, историк прямо охарактеризовал как «ложь»[292]. О причинах, приведших немецкого ученого к таким грубым ошибкам, полно сказали, о чем говорилось в предыдущей главе, Татищев и Шлецер. И Ломоносов нисколько не преувеличивал, когда вел речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, следующего «своей фантазии…»[293].

Принципиальные ошибки, дорого обошедшиеся науке (в ряде случаев она и сейчас все продолжает платить по их счетам), связаны с именем Шлецера. Так, он категорично отрицал существование летописей до ПВЛ. Применив, констатировал А. М. Сахаров, свою излюбленную методику критики библейских текстов «к изучению русского летописания, Шлецер направил его по ложному пути поисков «очищенного Нестора», выбрасывая из поля зрения разночтения и редакции летописных текстов, которые он считал результатом невежества позднейших переписчиков»[294]. И этот ложный путь Шлецер начал прокладывать тогда, когда в науке давно уже был намечен истинный путь, который был ему хорошо знаком, ибо он знал мнения В. Н. Татищева, Г. Ф. Миллера и И. Н. Болтина, что у Нестора имелись предшественники. Знал, но пошел в ином направлении и повел за собой других, надолго заблокировав изучение летописей. По мнению А. Г. Кузьмина, крупнейшего специалиста в области летописания, «колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором «Повести временных лет» был один летописец — Нестор, писавший якобы в начале XII в.»[295]. И потому, истинная разработка истории летописания началась позже, когда был установлен сводческий характер летописей.

Шлецер привнес в науку и тезис о совершенно низком уровне развития восточных славян, а несогласных с тем резко обрывал, не стесняя себя, как и в случае с Ломоносовым, в выражениях. Так, вывод немецкого экономиста А. К. Шторха, что до Рюрика у восточных славян существовала торговля, назвал «ненаучным» и «уродливым», подчеркнув при этом, что этот вывод, будь он «научным», опроверг бы все, «что до сих пор» думали о Руси[296]. Согласно Шлецеру в зарубежной историографии до сих пор судят о возможностях восточных славян. Так, по словам Р. Портнера, Русь «была неспособна к собственному управлению и созданию государственного порядка, так что норманны должны были придти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жителей». Г. Ротте убеждает читателей, что в своей истории русские, поздно выйдя на историческую арену и не имея собственных культурных традиций, всегда имели поводырей, сначала византийцев, потом скандинавов, хазар, а с XII в. немцев[297]. В угоду норманистской концепции Шлецер пытался дезавуалировать подмеченный Байером факт, что россы были в Восточной Европе прежде Рюрика[298]. Он навязывал науке мнение, что русская история начинается лишь «от пришествия Рюрика» и основания русского «царства», в чем Л. В. Черепнин увидел сильное отставание «от исторической науки своего времени». Именно авторитетом ПВЛ, уточнял А. Г. Кузьмин, Шлецер «стремился укрепить тезис о том, что до призвания германоязычных варягов-русов не было на Руси и Русского государства, а, следовательно, и русской истории в полном смысле этого слова»[299]. В целом же, заключал В. О. Ключевский, Шлецер «не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России» и в «Несторе», «собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов. Это произошло оттого, что он имел дело не с историей, а историческим памятником». Советский исследователь А. А. Зимин констатировал, что «как историк Древней Руси, Шлецер намного слабее», чем критик текста летописи[300]. Впрочем, лучше всего сказал сам Шлецер, признавшись, «что для серьезных читателей, а тем более для ученых историков-критиков он не способен написать связной русской истории»[301], хотя и ставил перед собой такую цель.

Но более всего скептически отзываются специалисты об исходном уровне исторических знаний Миллера. Так, Шлецер не без иронии говорил, что Миллер имел «хорошие основания, особенно в классической литературе», приобретенные им в гимназии. Но пребывание в Петербурге, а еще более десятилетнее пребывание в Сибири «стерли все до чиста». Дискуссия, продолжал он, надолго отбила у Миллера охоту к русской истории, «для занятия которою у него без того не доставало знания классических литератур и искусной критики». П. Н. Милюков отмечал отсутствие у Миллера «строгой школы и серьезной ученой подготовки». По словам С. Л. Пештича, Миллер по сравнению со Шлецером «не имел такой блестящей научной историко-филологической подготовки», и даже в годы обсуждения «Сибирской истории» «недостаточно знал древнерусский язык» (точнее, тогда он еще плохо владел русским языком, и его труд, написанный по-немецки, затем переводили на русский переводчики). А. Л. Шапиро указывал, что Миллер, «не окончив курс университетских наук, и к историографическим штудиям прибился случайно». Д. Н. Шанский, напротив, уверен, что на родине он получил «разносторонние знания»[302]. Сам же Миллер был очень скромен в оценке своих возможностей. Направляясь в Россию, пределом его мечтаний была только служебная карьера: «Я более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности». И лишь когда эти планы не сбылись, он «счел нужным проложить другой, ученый, путь»[303].

Этот путь Миллер в конечном итоге пройдет и пройдет с честью, самоотверженным трудом вписав свое имя в анналы русской исторической науки и заслужив, по справедливым словам Н. Сазонова, «вечную благодарность всех любителей отечественной истории…»[304]. Но путь этот давался ему неимоверно тяжело, ибо изучение русской истории Миллер начинал с абсолютного нуля, и этот процесс долгое время отягощался незнанием русского языка, а тем паче языка летописей, что закрывало ему доступ к самым важным источникам. За пять лет своего пребывания в России в этом направлении Миллер мало что сделал, о чем красноречиво говорит характеристика, данная ему при назначении профессором истории в июле 1730 года. Она более чем сдержана и нацелена, как хорошо видно, исключительно только на перспективу: «Хоть г. Герхард Фридрих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные «Примечания»[305] успели дать достаточное представление об его начитанности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому надеяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохраниться, если повседневной работы у него поубавиться и если, вследствие этого, у него освободиться больше времени для приватного изучения истории, то, изучая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории»[306].

Но и много лет спустя Миллера имел самый малый опыт работы в области русских древностей, начальные занятия которой сводились лишь к составлению родословных таблиц[307]. О степени его вхождения в русскую историю и сложный мир летописей свидетельствует тот факт, что Миллер, опубликовав в 1732–1735 гг. в «Sammlung russischer Geschichte» немецкий перевод извлечений из летописи с 860 по 1175 г., приписал ее «игумену Феодосию», что вслед за ним повторил Байер в статье «О варягах»[308]. В науке, в том числе и в западноевропейской, на одну ошибку стало больше, и сколько бы она там продержалась, не укажи на нее В. Н. Татищев[309] (его неизданный труд, вспоминал А. Л. Шлецер, долгое время ходил «по рукам» в многочисленных списках[310]). В диссертации Миллер, надо отдать ему должное, признал эту ошибку, говоря, что ПВЛ написал Нестор, «которой у нас прежде сего ошибкою переводчика Феодосием назван». Затем в работах разных лет он еще несколько раз повторил, что при издании «была учинена ошибка» — не Нестор, а некий игумен Феодосий. Как объяснял Миллер, переводчик И. В. Паус «назвал Нестора Феодосием по недоразумению, потому что имя Нестора не было помещено в начале того списка летописи, но только то, что он был монахом в монастыре, основанном игуменом Феодосием»[311]. Дело было, конечно, не только в переводчике, точнее, не сколько в нем: в конце 40-х гг. Миллер Сильвестра, чье имя в качестве составителя ПВЛ читается в ряде летописей, выдавал за игумена Никольского, а не Выдубицкого монастыря, в чем его опять же поправил Татищев[312]. И даже значительно позже ученый демонстрировал не самые основательные знания по русской истории. Так, в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» (1761), по характеристике С. Л. Пештича, «упрощенном описании новгородской истории», он увидел в бояр выборных лиц, а термин «тысяцкий», по словам того же исследователя, «не без наивности» объяснял тем, что тот должен был «стараться о благосостоянии многих тысяч человек»[313]. Но, не зная русского языка, не зная истории Руси, Миллер изначально смотрел на нее глазами, если повторить его слова, «норвежских и древних датских поэтов и историков»[314].

Пребывание Миллера в Сибири (1733–1743) и последующая работа над «Сибирской историей», а также ее обсуждение и многочисленные правки, вызвали огромный для науки — шестнадцатилетний — перерыв в его интересе к ранней истории Руси (в споре с Крекшиным он вряд ли к ней возвращался, пользуясь наработками в генеалогических разысканиях, только проведя их сверку[315]). И к ней ученый обратился лишь весной 1749 г., когда ему было поручено подготовить речь к торжественному заседанию Академии. И ему менее чем за полгода надлежало раскрыть тему «О происхождении имени и народа российского», которой он доселе никогда не занимался. Задача была нереальной, но Миллер решил ее единственным для себя способом. Что это был за способ, видно из вышеприведенных слов антинорманиста М. В. Ломоносов и норманиста В. О. Ключевского, указавших на заимствование Миллером «взглядов и доказательств Байера». Но все равно дело шло необычайно трудно, так что Миллер начал представлять свою диссертацию на суд президента Академии лишь с 14 августа и то лишь по частям[316].

В норманистской литературе по понятным причинам не принято говорить, в чем же конкретно заключалась «безупречная» аргументация Миллера, утверждавшего ею «научную истину», — скандинавство варяжской руси, и что ей противопоставлял представитель «мутной струи» в историографии XVIII в. и «амбициозно-национальной» политики Ломоносов со своим «гипертрофированным патриотизмом». А аргументация эта весьма красноречива. Миллер согласился с Байером (а в этом пункте последнего поддержал, надо заметить, и Татищев), что не было Аскольда и Дира, а был только один «Осколд, по чину своему прозванный Диар, которое слово на старинном готфском языке значит судью или начальника (курсив автора. — В. Ф.)», чего не знали летописцы[317]. Это мнение, назвав его «неосновательною догадкою», Ломоносов оспорил, сославшись на показания ПВЛ, М. Стрыйковского «и других авторов»[318] (Н. М. Карамзин утверждал, что данную ошибку опроверг А. Л. Шлецер[319]). Миллер, опираясь на мнение Байера, что литовцы русских называют «гудами», заключил, «из чего, как кажется, явствует, что они или знатнейшая их часть по мнению соседственных народов произошли от готфов». В системе доказательств этого посыла Миллер важное место отвел топонимике. Но его суждение (вытекающее из слов Байера[320]), что имя г. Холмогор произошло «от Голмгардии, которым его скандинавцы называли», разбивало простое объяснение Ломоносова: «Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, напр., Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье…»[321]. Впрочем, ясность этих слов, видимая и не лингвисту и не историку, нисколько не смутила Миллера. Он и после дискуссии все продолжал оставаться при мысли, что Гольмгардом, как называют саги Новгород, кажется, вначале именовали Холмогоры, «столицу Биармии»[322].

По тому же принципу Миллер превратил название г. Изборска в скандинавское, утверждая, что «он от положения своего у реки Иссы (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) именован Иссабург, а потом его непрямо называть стали Изборском». На что его оппонент коротко заметил: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург»[323]. Мысль Миллера попытался закрепить в науке А. Л. Шлецер, говоря, что Изборск, кажется, прежде назывался по-скандинавски Исабург «по тамошней р. Иссе». Н. М. Карамзин, возражая Миллеру, желавшему «скандинавским языком изъяснить» Изборск как Исаборг (город на реке Исе), отметил обстоятельство, делающее это «изъяснение» совершенно бессмысленны: «Но Иса далеко от Изборска». Норманист П. Г. Бутков, указав, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», привел наличие подобных топонимов в других русских землях. И как заключал он, нельзя «отвергать славянство в имени» Изборска «токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург (курсив автора. — В. Ф.), а славянские грады на свои гарды, есть тоже, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1584 году, город Яму, носящий ныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611–1703 года»[324].

В наше время норманисты Т. Н. Джаксон и Т. В. Рождественская показали, что Изборск — «славянский топоним», подчеркивая при этом, что зафиксированное в памятниках написание «Изборскъ» (только через — з-и без — ъ- после него) «указывает на невозможность отождествления форманта «Из- с названием реки Исы (Иссы)». Если же допустить, добавляют исследовательницы, что «Изборск» возник из скандинавского языка, «то придется признать, что имя возникло вопреки одному из основных топонимических законов — закону ряда»[325]. В предвоенные годы крупнейший специалист в области скандинавских древностей норманист Е. А. Рыдзевская специально отмечала, «что ни один из больших древнерусских городов не носит названия, объясняющегося из скандинавского». Историк М. Н. Тихомиров в 1962 г. был более конкретен в своем заключении, сказав, что «во всей древней Руси не было ни одного города, который бы восходил бы ко временам первых русских князей и носил бы скандинавское название» (по его словам, «даже название Ладога не может быть без натяжки выведено из скандинавских корней»). Этот вывод затем полностью подтвердил лингвист С. Роспонд, констатировав совершенное отсутствие среди названий древнерусских городов ІХ-Х вв. «скандинавских названий… и наличие названий угро-финского происхождения…». В названии Изборск ученый видит притяжательное прилагательное от личного имени «Изборск» (эту этимологию выдвинул в 1921 г. финский языковед-славист Ю. Миккола)[326].

Но миражный «Иссабург» Миллера продолжает волновать воображение современных архсологов-норманистов, в связи с чем они пытаются превратить его в реальность и в науке, и в истории, игнорируя приведенные заключения исследователей, подтверждающие правоту Ломоносова. Чтобы ликвидировать, казалось, непреодолимое препятствие, указанное Карамзиным и Бутковым, первоначально город они основывают в конце IX в. на месте будущего Пскова, в низовьях р. Великой при впадении в нее р. Исы. Д. А. Мачинский, опираясь на мнение лингвиста А. И. Попова, что название притока р. Великой Иса (Исса) сопоставимо с финским «iso» — большой, великий, пошел дальше, сказав, что название р. Великая «является переводом финского Иса — «великая»… как и сейчас называется один из главных притоков Великой». После чего заключил: «Таким образом, наряду со славянским вариантом издревле мог существовать и финско-скандинавский топоним Исборг или Исаборг, т. е. — «град на Исе», или «Велиград», «Вышеград»[327]. Эту идею сейчас весьма энергично развивает С. В. Белецкий, утверждая, что город, в конце IX в. возникший на этой реке, не был не финско-скандинавским, не славянским, «а чисто скандинавским: он принадлежит к топонимическому ряду на — borg и переводится как «город на Иссс». В 30-х гг. XI в. Исуборг-Isaborg был уничтожен при крещении «огнем и мечом», и часть его жителей переселилась за десятки километров на новое место — Труворово городище, перенеся на него наименование погибшего города, возможно, получившее уже славянизированную форму Изборск. С топонимом «Исуборг», считает ученый, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, «но уже применительно к основанному на месте сожженного Исуборга древнерусскому городу»[328].

Такая сверхсложная комбинация понадобилась лишь по той причине, что, согласно Сказанию о призвании варягов, брат Рюрика Трувор сел в Изборске, но в его археологических материалах ІХ-Х вв. абсолютно отсутствуют скандинавские вещи. По заключению В. В. Седова, много лет ведшего раскопки Изборска, город был основан славянами в славянском окружении и славяне составляли основу его населения на протяжении всей истории города. Говоря о ремесленном и торговом направлении экономической жизни Изборского городища в IX — начале X в., о по-лиэтничности его жителей, ученый заостряет внимание на том факте, что «ни в домостроительстве, ни в культовых элементах, ни среди вещевых материалах не обнаруживается явных маркеров, указывающих на проживание выходцев из Скандинавии»[329]. Археолог Г. С. Лебедев, кстати, активный сторонник норманства варягов, также отмечал, что Изборск уже в VIII-ІХ вв. был «значительным центром славянского населения». По словам археолога К. М. Плоткина, прямо обратившегося к рассмотрению состоятельности гипотезы Белецкого, «Изборск всегда оставался на своем месте, у истоков р. Бдеха (известной также под названием Иса), а Псков — на своем месте, в низовьях р. Великая или Moede/Muddow»[330]. Известный немецкий лингвист Г. Шрамм, считающий, что Северная Русь «возникла как следствие усилий викингов, направленных на установление связи с Волжским путем…», и делающий, как верно подметили Джаксон и Рождественская, «топонимические выкладки лишь на базе своей концепции о существовании на Руси скандинавских «опорных пунктов» (отсюда пытаясь даже в названии г. Белоозера найти скандинавскую основу), вместе с тем сказал: «Я охотно признаю, что славянская этимология названия Изборск пока имеет больше шансов на успех» (добавив, что сам «намеревался уже не раз» выбросить «на свалку» гипотезу о «городе на Иссе»)[331]. Заканчивая разговор по поводу «Иссабург» Миллера, остается привести его же глубокого смысла замечание, что швед Рудбек «умел тотчас сделать» из Ладоги Алдогу, после чего и Аллдейгаборг[332].

Отстаивая тезис Байера, что имя «русь» перешло на восточных славян от финнов, именовавших так шведов, Миллер пытался усилить его примером, «подобным почти образом как галлы франками и британцы агличанами именованы»[333]. Происхождения «россов» от шведов Ломоносов охарактеризовал как «на догадках основанное», а сами доводы в пользу этого назвал «нескладными вымыслами». Один из «нескладных вымыслов», коему, действительно, нет объяснения ни с позиции здравого смысла, ни с позиции науки, он видел в том, как это «два народа, славяне и варяги, бросив свои прежние имена, назвались новым, не от них происшедшим, но взятым от чухонцев». Говоря об исторических примерах перехода имени победителей на побежденных, на которые ссылался Миллер, Ломоносов справедливо заметил, что «пример агличан и франков… не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но всех от чухонцев!»[334]. Позиция Ломоносова в данном вопросе получила поддержку среди многих ученых, независимо от их взгляда на этническую природу варягов. Так, например, антинорманист Г. Эверс подчеркивал, что «беспримерным и неестественным мне кажется, чтоб завоевывающий народ переменил собственное имя на другое, употребляющееся у соседа, и сообщил сие принятое имя основанному им государству». Позже крупнейший норманист XIX в. М. П. Погодин согласился со своим оппонентом С. А. Гедеоновым (по его словам, «охотно сознаюсь»), что «посредством финского названия для Швеции Руотси… объяснять имени Русь нельзя, нельзя и доказывать ими скандинавского ее происхождения». После чего он добавил: «Ruotsi… есть случайное созвучие с Русью»[335].

Норманист А. А. Куник как-то справедливо заметил, что «древнейшим источником для истории каждого народа служит язык его (курсив автора. — В. Ф.)». Его оппонент С. А. Гедеонов также подчеркивал, что «из признаков влияния одной народности на другую самые верные представляет язык»[336]. В этом аспекте и следует рассматривать вывод Ломоносова, что, если бы русь была скандинавской, «то бы от самих варяжских владетелей, от великого множества пришедшего с ними народа и от армей варяжских… должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских». Как он завершал свою мысль, «татара хотя никогда в российских городах столицы не имели… но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке великое множество слов татарских». И Шлецер говорил, что «славянский язык ни мало не повреждается норманским», объяснение чему видел в малочисленности норманнов на Руси. При этом он не смог скрыть явного противоречия между тем, что утверждал и что должно было бы наблюдаться на самом деле в нашем языке, если бы русь действительно принадлежала к скандинавскому миру: сколько германских слов, восклицает Шлецер, было занесено франками в латинский язык галлов![337]. Давно стало достоянием науки и заключение Ломоносова, что «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано», что позволило ему правомерно констатировать: «то явствует, что русь-варяги жили на полуденных берегах помянутого же моря к востоку или западу». С. Руссов уточнил принципиально важное наблюдение Ломоносова: «Во всей Скандинавии, т. е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Руссии». Затем Гедеонов указывал, что «генетическое шведское русь не встречается, как народное или племенное, ни в одном из туземных шведских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах»[338].

Этот важнейший факт, которого одного вообще-то достаточно для признания всей несостоятельности утверждений о выходе варяжской ру-си из Скандинавии, в конечном итоге норманисты приняли. Так, Миллер в 1773 г. согласился, что имя россов не было в середине IX в. «известно в Швеции»[339] (еще в диссертации он сказал, ведя речь об имени «русь», что в Скандинавии не находим «никаких сего имени следов», объясняя это тем, что так шведов называли финны. Но в ходе дискуссии убеждал, что в Скандинавии проживал народ русь[340]). Н. А. Полевой в 1829 г. удивленно говорил, что «мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская». Наконец, в 1877 г. один из авторитетнейших норманистов того времени датский лингвист В. Томсен, по его словам, «охотно признавая» данный факт, сказал, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и скандинавские племена «не называли себя русью»[341]. Вслед за своим кумиром отечественные и зарубежные норманисты последующего времени также признают, что никакой скандинавской руси история не знает[342]. Вместе с тем Ломоносов обратил внимание на существование в Европе, помимо Киевской Руси, других «Русий», например, «Белой и Чермной», которые, как он подчеркивал, «имеют имя свое, конечно, не от чухонцев», и доказал, что «российский народ был за многое время до Рюрика», чему так упорствовал во время обсуждения своей диссертации-речи Миллер, но затем уже сам утверждавший, что «россы (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) были и прежде Рурика», и отмечавший, что киевские россы, согласно византийским источникам, нападали на Константинополь «до прихода Рюрика»[343].

Ломоносов, указав (как во время полемики, так и позже) на название устья Немана Руса, пришел к заключению о бытовании в прошлом Неманской Руси, откуда, по его мнению, только и могли придти к восточным славянам варяжские князья (варяги жили, говорил он, «между реками Вислою и Двиною»)[344]. Эта мысль также нашла поддержку среди широкого круга исследователей, в том числе и норманистов (но только, понятно, наполнивших ее соответствующими содержанием). Так, Г. Ф. Миллер уже после дискуссии говорил о варяжской руси (роксоланах-готах) в Пруссии при устье Немана. Н. М. Карамзин под влиянием «августианской» легенды и «русского» топонимического материала в Пруссии допускал возможность призвания варягов из ее пределов, будучи уверенным при этом, что само название Пруссия «произошло от реки Русы или Русны…». Наличие Руси в устье Немана убедительно доказывал в 1840 г. И. Боричевский. Показательна в этом плане эволюция взглядов одного из самых активных приверженцев норманской теории М. П. Погодина. Вначале выводя варягов исключительно из Скандинавии, он со временем начинает полагать их только на южном побережье Балтики. И в 1874 г., буквально перед своей кончиной Погодин пришел к окончательному выводу: «…Я думаю только, что норманскую варягов-русь вероятнее искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского поморья»[345].

Ломоносов утверждал, что варяги-россы летописей — это роксоланы, переселившиеся из Причерноморья в Пруссию. И все большую роль в современной науке играет его идея о связи руси с роксоланами (или вообще с Югом). Так, антинорманист Л. В. Падалко выводил имя «руси» от рокс-алан, т. е. белых (господствующих) алан, и говорил о возникновении Черноморско-Азовской Руси значительно раньше второй четверти IX в. В. А. Пархоменко высказал предположение, что Черноморско-Азовско-Донская существовала уже в начале IX века. Норманист Г. В. Вернадский полагал, что название «русь» («рось»), существовавшее, по крайней мере, с IV в., изначально принадлежало одному из наиболее значительных «аланских кланов» — светлым асам (рухс-асам), или роксоланам[346]. В советское время Д. Т. Березовец установил, что восточные авторы под «русами» понимали алан Подонья, носителей весьма развитой салтовской культуры. На основании греческих и арабских источников, а также топонимики Крымского полуострова Д. Л. Талис показал существование Причерноморской Руси в VIII — начале X в. в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, и увязал ее с аланами. Существование Салтовской и Причерноморской Русий обосновал А. Г. Кузьмин[347]. Лингвист О. Н. Трубачев, заостряя внимание на том факте, что в ономастике «Приазовья и Крыма испокон веков наличествуют названия с корнем Рос-», видел в Азовско-Черноморской Руси реликт индоарийских племен, населявших Северное Причерноморье во II тыс. до н. э. и отчасти позднее (например, *tur-rus- или «тавро-русы»), считая, что с появлением здесь в довольно раннее время славян этот древний этноним стал постепенно прилагаться к ним[348]. Небезынтересно отметить, что Н. И. Попов, споря с Миллером, отрицал существование в Скандинавии народа русь и выводил ее из района Херсонеса Таврического[349].

Ломоносов, опровергая мнение Миллера, видевшего в варягах лишь датчан, норвежцев и шведов, доказывал, что так «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря». Эту же мысль он затем проводил в «Кратком Российском летописце» и «Древней Российской истории», говоря, что «не праведно рассуждает, кто варяжское имя приписывает одному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем». Миллер во время дискуссии упорно не соглашался с оппонентом: «Итак, неверно, что все племена у Варяжского моря носили название варягов….Неверно, что варяги, кроме морских побережий, населяли также большую полосу земли к югу и востоку». Но в 1773 г., ознакомившись к этому времени в полной мере с источниками, на которых основывал почти четверть века тому назад свой вывод Ломоносов, Миллер уже сам убеждал, что по всему Варяжскому морю не было народа, который бы собственно варягами назывался, и что под варягами следует разуметь мореплавателей, воинов, которые «могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей»[350].

С. М. Соловьев ставил в особую заслугу Ломоносову именно то, что он заметил дружинный состав варягов, отрицая, тем самым, этническое содержание термина «варяги». Говоря в ряде случаев, что в летописи под варягами разумеются «все прибалтийские жители, следовательно, и славяне», в целом под ними ученый, вслед за Ломоносовым, понимал не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых», «сбродную шайку искателей приключений»[351]. Ломоносов в 1749 г. также сказал, что новгородцы западные народы «варягами называли», т. е. значительно расширил рамки приложения русскими слова «варяги». В связи с чем он впервые в науке указал, что в Сказании о призвании варягов летописец выделяет русь из числа других варяжских народов, при этом не смешивая ее со скандинавами (эта мысль затем получила весьма широкую поддержку в историографии[352]). Нельзя не заметить, что даже норманисты А. Л. Шлецер и Ф. Крузе соглашались, что летописец отличал варяжскую русь от шведов. Фатер, видя в варягах норманнов, а в руси — черноморский народ, подчеркивал: Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы»[353].

Ломоносов в ходе дискуссии задал Миллеру вопрос, ставящий под сомнение все его выводы: почему он «нигде не указал отца Рюрика, его деда или какого-нибудь скандинава из его предков? Он поступил неразумно и вообще опустил то, что является самым важным в этом вопросе. Но, конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает». В «Древней Российской истории», говоря о призвании Рюрика, ученый заметил, что если бы он был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». Более точно выразился по этому поводу в 1814 г. немец Г. Эверс. Охарактеризовав отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание» (так он даже назвал главу своего труда), ученый заключил, что «всего менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях…». Н. В. Савельев-Ростиславич, также отметив «совершенное молчание» саг о Рюрике и об основании шведами русского государства, справедливо заметил, что они не упускали случая похвастаться «самыми незначительными подвигами, иногда не бывшими»[354].

С этим аргументом связан и вопрос об именах русских князей. Русские участники дискуссии — С. П. Крашенинников и Н. И. Попов — отрицали их скандинавскую природу. И Ломоносов говорил, что Байер, «последуя своей фантазии», имена русских князей «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч. Сего не токмо принять за правду, но и читать без досады невозможно, видя сих имен явное от славенского языка происхождение и согласие с особами государскими»[355] (т. е. княжеские имена, подчеркивает А. Г. Кузьмин, «были своего рода титулами, означающими особое величие»[356]). Правоту Ломоносова в данном вопросе подтвердил В. О. Ключевский, сказав о способе Байера «превращать» русские имена в скандинавские: «Впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе»[357]. В отношении же Миллера Ломоносов заметил, что он «толкует имен сходства… от неразумения российского языка»[358].

Миллер уверял, что Ломоносов не может подкрепить свои «выдумки» о южнобалтийском происхождении руси «свидетельствами историй», утверждая (а этим словам советский историк С. Л. Пештич придавал огромное значение), что «ни у кого из писателей в уме никогда не было, кроме автора киевского «Синопсиса», варягов признавать за славян»[359]. В данном случае Миллер вновь поступил, если использовать выражение Ломоносова, «непристойным» для историографа «образом», ибо был в курсе существования таких «свидетельств истории». Так, Байер в статье «О варягах» привел известия «августианской» легенды, мнение С. Герберштейна о южнобалтийской Вагрии как родине варягов, заключение немецких историков XVII в. Ф. Хемница и Б. Латома, что Рюрик был выходцем из ободритского (южнобалтийское славянское племя) княжеского рода. Наконец, Ломоносов пользовался 4-м изданием «Генеалогических таблиц» И. Хюбнера (1725), представлявших Рюрика в качестве потомка вендо-ободритских королей. «Генеалогические таблицы» Хюбнера имелись в Библиотеке Академии наук[360], и Миллер, несколько лет проработав ее библиотекарем, знал, конечно, о наличии в ее фондах этого труда. Не зря в вышеприведенной характеристике, данной ему в июле 1730 г., из всех его достоинств прежде всего и выделялось именно «умение пользоваться здешней Библиотекой». В последующих работах Миллер, что показательно, уже не проходил мимо версии о выходе варягов из Вагрии и «мекленбургских писателей», выводивших Рюрика от ободритских князей[361].

Ломоносов, акцентируя внимание на том факте, что Перуна «почитали, в поганстве будучи, российские князья варяжского рода», а культ его был распространен на славянском побережье Балтийского моря, пришел к выводу, что варяжская русь вышла именно оттуда и говорила «языком славенским»[362]. В пользу такого заключения говорят многие источники. Так, западноевропейский хронист XII в. Гельмольд называет главного бога земли вагров — Прове, в котором видят искаженное имя славянского Перуна[363]. И. И. Первольф констатировал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже XVII–XVIII вв. назывался «Перундан» (Perendan, Perandan), т. е. день Перуна, олицетворявшего в их языческих верованиях огонь небесный, молнию, а этот факт, подчеркивает А. Г. Кузьмин, предполагает широкое распространение культа Перуна и признание его значимости[364]. А. Ф. Гильфердинг отмечал, что Перуну поклонялись на всем славянском Поморье. В числе кумиров священной крепости на о. Руяне, добавляет М. К. Любавский, стоял Перунец[365]. На Южную Балтику указывает не только имя Перуна, но и характер изображения божеств, установленных Владимиром в 980 г. Вместе с тем культ Перуна, бога варяго-русской дружины, был совершенно не известен германцам[366]. Причем С. А. Гедеонов отмечал невозможность того, чтобы норманские конунги поклонялись славянским Перуну и Волосу, ибо они «тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина». «Вообще, — добавлял историк, — промена одного язычества на другое не знает никакая история»[367].

Прекрасное знание Ломоносовым источников, русской и европейской истории, его превосходство над Миллером и в методологическом плане позволили ему продемонстрировать стремление оппонента «покрыть истину мраком». В связи с чем он заключал, что «оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо «вся она основана на вымысле и на ложно приведенном во свидетельство от господина Миллера Несторовом тексте», и может составить «бесславие» Академии. Как показало время, Ломоносов правомерно обращал внимание и на политическую подоплеку норманского вопроса, говоря, что в диссертации находятся «опасные рассуждения», а именно: «происхождение первых великих князей российских от безъимянных скандинавов в противность Несторову свидетельству, который их именно от варягов-руси производит, происхождение имени российского весьма недревне… частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями… России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны». В этих словах и в словах, «что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия», обычно видят единственный мотив выступления русского ученого против норманской теории. Несомненно, патриотизм и эмоции в этом деле присутствовали, но они были явлениями, так сказать, второго порядка, ибо Ломоносов прежде всего выступил против фальсификации начальной истории Руси, в угоду чему совершалось явное насилие над источниками. И вряд ли ему можно вменять в вину то, что он на заре зарождения исторической науки в России встал на защиту исторической правды, желая ознакомить с ней соотечественников. Поэтому, большим смыслом наполнены слова Ломоносова, произнесенные во время дискуссии и актуальные до сих пор: «Я не требую панегирика, но утверждаю, что не терпимы явные противоречия, оскорбительные для славянского племени». Да, и на Западе, как отмечал Шлецер, в трудах по истории России говорилось «множество смешных глупостей» о ней[368].

В условиях национального подъема России понятна забота Ломоносова о ее международном престиже, зависящем не только от ее настоящего, но и от ее прошлого. О своем престиже тогда усиленно пеклись, наверное, все европейские страны, не оставляя без внимания ничего, что могло бы принести «порухи» их чести и, тем самым, уменьшить их вес на мировой арене. В этом плане показательна обеспокоенность Шумахера, которую он выразил 4 декабря 1749 г. в письме Теплову. Сообщая, что похвальная речь Ломоносова императрице на торжественном заседании Академии была принята с одобрением, он при этом подчеркнул: в ней имеются выражения, которые могут показаться обидными прусскому и шведскому правительству («прусаки и шведы также, когда вы им покажите прилагательное при сем писание, потому что они устыдятся своих жалоб против г. Ломоносова»)[369]. Опытный Шумахер, чтобы упредить возможный международный скандал, завел разговор всего лишь из-за того, что Ломоносов несколько раз упомянул о победах русских над шведами в Северной войне и войне 1741–1743 годов. Пруссию же он прямо нигде не назвал, но в его фразе о «завистнике благополучия нашего», которому Россия может ответить всей своей мощью, видят намек на прусского короля Фридриха II[370] (довольно пророческие, надо заметить, слова).

Зрела Семилетняя война, и европейские государства, зная себе цену в настоящем и свои устремления в будущем, всемерно вставали на защиту своего прошлого. И Россия не желала быть своей историей, вопреки мнению западноевропейцев, выраженному в середине XVIII в. Вольтером, «подтверждением и дополнением к истории Швеции»[371]. У нее была своя судьба, свое предначертание. А речь Миллера, указывала Н. Пономарева, могла быть использована в ряде стран во вред России. В Россию внимательно всматривалась Западная Европа, и отнюдь, справедливо подчеркивает исследовательница, не сочувственно[372]. Поэтому, Россия не могла предстать перед своими возможными будущими противниками и союзниками такой, какой ее рисовал Миллер, что полно выразил на основании отзывов академиков в своем заключении на речь Миллера Теплов: «…Автор намерение… имел представить слушателям позорище славных и великих дел российского народа… ни одного случая не показал к славе онаго, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно как их многократно разбивали в сражениях, где грабежем, огнем и мечем пустошили и у царей их сокровища грабили. А на последок удивления достойно, с какою неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили (курсив издателя. — В. Ф.)»[373].

Ломоносов показал несостоятельность норманской теории также профессионально, как он профессионально показал непригодность «Русской грамматики» Шлецера в том виде, в каком она была задумана. Летом 1764 г. он сказал о незнании ее автором предмета, о «сумасбродстве в произведении слов российских», подчеркнул, что в ней «кроме множества несносных погрешностей внесены досадительные россиянам мнения», и закончил свой отзыв хорошо известными словами: «Из чего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина». Такое неприятие Ломоносова вызвало стремление Шлецера русские слова либо вывести из немецкого, либо дать им неблагозвучное объяснение, что породило, по верному замечанию М. О. Кояловича, «нелепые, обидные для русских филологические открытия»[374]: «дева» и «Dieb» (вор), нижнесаксонское «Tiffe» (сука), голландское «teef» (сука, непотребная женщина); «князь» и «Knecht» (холоп); боярин, барин и баран, дурак[375]. В этих словопроизводствах, проистекающих из представления немцев, что русский язык есть Knechtsprache[376], Ломоносов увидел, как и в случае с диссертацией Миллера, совершенное отсутствие науки.

Над своей «Российской грамматикой» Ломоносов трудился не менее десяти лет. Шлецер, только что научившийся читать, но еще не умевший свободно говорить по-русски, на ту же работу потратил всего четыре месяца. Поэтому «кость» он переводит как «Bein» (нога), пишет «блита или плита», «лез» вместо «лес», «клыба» вместо «глыба», вводит в состав основного словарного фонда несуществующее слово «дарда» (в значении «копье»). Но нисколько не сомневаясь в своих способностях вообще, Шлецер и здесь остался верен себе, утверждая, что имел перед Ломоносовым «значительное преимущество», а тот на его грамматику взъелся лишь потому, что ее написал иностранец. А что им произносилось, для его последователей обретало силу высшего закона. Так, С. К. Булич говорил о неоспоримом превосходстве Шлецера над Ломоносовым в отношении широты филологического и лингвистического образования, знания языков и проницательности взгляда[377]. Ф. Эмин в 1767 г. по поводу якобы связи Knecht с князем хорошо сказал, что здесь нет ни близкого сходства слов, «ниже в мысли разума», и равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое конюнг (курсив автора. — В. Ф.)», сопоставить с русским «конюх». Но то, что заметили Ломоносов и его современники, не желали замечать их более образованные потомки. В. Г. Белинский в приведенных примерах увидел лишь то, как Шлецер «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов»[378].

Как историк России, Ломоносов ставил перед собой задачу: «Коль великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются»[379]. Благородная цель, служению которой хотел бы посвятить себя каждый историк. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна была его уделом. Но и того, что он сделал, занимаясь еще химий, математикой, физикой, металлургией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя на века, вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без норманистской предвзятости взглянуть и на него и на его наследие. От чего ни в коей мере не пострадают истинные и весьма значимые заслуги немецких ученых перед русской исторической наукой (хотя, конечно, не представляется возможным принять в полной мере заключение Т. Н. Джаксон, увидевшей в трудах академиков-немцев по варяго-русскому вопросу «подлинно академическое отношение к древнейшей русской истории, основанное на изучении источников»[380]). Великий Эйлер в одном из писем за 1754 г. с восхищением говорил Ломоносову, что «я всегда изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных областях»[381]. Таким же дарованием, помноженным на свойственное ему трудолюбие и желание дойти до самой сути дела, обладал Ломоносов и в истории, нисколько не жертвуя при этом ни истиной и ни своей очень высокой научной репутацией.

Глава 3 Антинорманизм истинный и антинорманизм мнимый

Антинорманизм XIX века

Дискуссия между М. В. Ломоносовым и Г. Ф. Миллером надолго избавила нашу науку от норманистских идей. Ситуация изменилась в корне в начале XIX в., когда в Германии (1802–1809), а затем в России (1809–1819) вышел «Нестор» А. Л. Шлецера, где историк, качественно обновив мнения своих предшественников, придал им, с присущими ему яркостью и талантом убеждать даже в случаях отсутствия аргументов, завершенный вид. Преимущественно его глазами теперь стали смотреть на варягов ученые всей Европы, а посредством их, образованные люди Старого Света. И прежде всего, конечно, нашего Отечества, где суждение иностранцев в отношении русской истории не только всегда пользовалось особым расположением, но зачастую возносилось до неимоверных высот. Не избежала подобной участи и позиция Шлецера в варяжском вопросе, которую весьма емко выразил в 1931 г. норманист В. А. Мошин, квалифицировав ее как «ультранорманизм»[382]. Но гораздо в большей степени эта характеристика может быть приложена к русским последователям немецкого ученого, далеко превзошедшими его в норманизации истории Древнерусского государства и благодаря трудам которых норманская теория приобрела в отечественной историографии силу непреложной истины, отступление от которой считалось посягательством на честь науки.

Шлецер, видя в восточнославянских древностях проявление германского начала, вместе с тем не смог пройти мимо фактов, которые совершенно не вязались с его выводами. Так, он признал отсутствие влияния скандинавского языка на русский, объяснив это тем, что шведов среди восточных славян «было очень немного по соразмерности», раз из смешения этих очень разных языков «не произошло никакого нового наречия». Не смог Шлецер скрыть и своего искреннего удивления по поводу того, как новгородские словене поглотили «своих победителей: все сделается славянским (курсив автора. — В. Ф.) явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя», что славяне, «по неизвестным нам причинам, рано сделались главным народом»[383]. Русские исследователи не «заметили» этих слов Шлецера, но всему остальному, произнесенному им в адрес нашей истории, придали воистину исполинские размеры. В 1834 г. О. И. Сенковский, уверяя, что «история России начинается в Скандинавии…», буквально переселил последнюю в Восточную Европу. «Не трудно видеть, — говорил он, — что… вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле; эта эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии». Будучи убежденным, что характер эпохи и устройство общества были «скандинавскими, а не славянскими», автор заключал: восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что всецело привело к общему преобразованию «духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны» (не преминув укорить Н. М. Карамзина, не заметившего всего этого), к образованию славянского языка из скандинавского, что сами шведы смотрели на Русь как на «новую Скандинавию», «как на продолжение Скандинавии, как на часть их отечества»[384].

М. О. Коялович, квалифицировав воззрения Сенковского как «чудовищную, оскорбительную пародию» ученых мнений, доведенных им «до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще русских», вместе с тем справедливо подчеркнул: она потому имеет значение, что вся «построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание»[385]. Тональность рассуждений Сенковского была подхвачена и усилена его единомышленниками (в том числе частью профессиональных историков, весьма авторитетной в науке и обществе), стала нормой в разговоре о находниках на Русь. В «Энциклопедическом лексиконе» Сергей Александрович Гедеонов[386] в 1837 г. внушал соотечественникам, что скандинавы в Восточной Европе представляли собой господствующий род, а «туземцы» были их рабами и данниками, твердо считая при этом, что «война и дань, средства, которыми действовали норманны во всех покоренных ими землях, полагая пределы своеволию славянских дикарей, были первым шагом к образованию гражданскому», и что «воинственный гений норманнов одушевил их новою жизнью, и повел быстрыми шагами по стезе просвещения». Не было у него никаких сомнений и насчет того, что восточные славяне переняли от своих господ право родовой мести, суд Божий, «всю юридическую номенклатуру и чинопоставления». Вместе с тем он проводил идею, не позволявшую ни на йоту усомниться в норманстве варягов, что скандинавы легко приняли религию славян, и Перун заменил им Одина[387].

В том же 1837 г. С. Сабинин, также полагая, что русский язык произошел от скандинавского, что из него взяты «имена чинов, жилищ, домашних вещей, животных», вместе г. тем утверждал, что из Скандинавии перешло «основание всего нашего древнего быта», в том числе и «обыкновение мыться в субботу», дарить детям на зубок. «Замечательно, — делился он своим открытием, — что религия в древней России была скандинавская, а не славянская». Но всего этого ему показалось крайне мало, и исследователь, излагая что-то вроде программы норманистов на будущее (а ее принципиальной линии они следуют до сих пор), выражал абсолютную уверенность в том, что «мы отыщем на многие наши обычаи и поверия удовлетворительное объяснение в исландских сагах», «а Киев (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) назовем скандинавским именем Каир (Кёйп), Kiob, Kjobing, Kjobstadt, т. е. местом торговли, торговым городом; что в Волосе, боге скота, узнаем мы Волда (Вольса), Водека, Вуодана, Одина; что мы откроем в именах рек Волга, Двина, Нева, Нарва, Днепр, Рось имена скандинавские, и пр.». С целью объяснить свой априорный посыл о всепроникающем воздействии скандинавов на жизнь восточных славян Сабинин прибег к другому подобному посылу: оказывается, норманны, бывшие на Руси, своей массой превосходили ее население. В соответствующем духе он предлагал рассматривать этимологию имени «славяне»: «…Я, читая в скандинавских диалектах slav, slaf, slaven, slafen, множ. slaverne, slavene, slaferne, slafene, что значит слабые, подчиненные, подручники, всегда воображаю себе: не это ли носили и мои предки…». Свои лингвистические изыскания автор замыкал весьма красноречивым вопросом: «…Рось или Русь не есть только перевод имени слава на скандинавские диалекты, ибо Ros значит в них слава?». Истиной для него была и мысль, что Велес и Перун есть скандинавские Один и Тор[388].

Сторонники норманства варягов объявили скандинавскими значительное число русских слов, ставших тем самым весьма важным «козырем» в пользу их концепции ранней истории Руси, например, в рассуждениях Н. М. Карамзина[389]. И подбор которых, следует подчеркнуть, не являлся делом случая, а должен был ко всему же наглядно продемонстрировать, чем восточные славяне якобы обязаны северным пришельцам (князь, боярин, дружина, дума, оружие, господь, колокол, город, гридь, купец, безмен, лодья, меч, вервь, вира, муж, мыто, обель, огнищанин, смерд, холоп, челядь, якорь и другие[390]) и, следовательно, какой ничтожный уровень общественного бытия своих подданных те застали. Не довольствуясь количеством подобных примеров, О. И. Сенковский во всеуслышание высказал намерение привести сотни славянских заимствований из германского[391], впрочем, осмотрительно не выполнив своего обещания. Согласно все той же воле приверженцев норманизма имена русских князей, в том числе бесспорно славянские, были переделаны в скандинавские, также заняв в их системе доказательств одно из самых центральных мест. По словам Ф. Фортинского, «лингвистические доводы норманистов основаны не столько на этимологии слова варяг, сколько на объяснении из скандинавского языка имен первых наших князей и их приближенных». Известный норманист Ф. А. Браун позже также подчеркивал, что эти имена «составляют наиболее веское доказательство норманистов»[392].

Начало этой практике, основанной на игре созвучий и метко названной Н. П. Загоскиным «филологической эквилибристикой»[393], положили шведские историки XVII в., но в науке она стала обязательным руководством к действию благодаря авторитетному мнению Г. З. Байера, категорично сказавшему, что «все имена варягов в русских летописях» суть «шведского, норвежского и датского» языков. Подыскав именам князей параллели из скандинавской истории, исследователь не без сожаления признал, что не нашел ничего подобного только к имени Синеус. Но во всех остальных случаях он не испытал никаких затруднений. Так, не отрицая, что имя Святослав славянское, ученый при этом настаивал, что оно все же «с началом норманским» (Свен), а в имени Владимир увидел перевод, означающий либо «лесной надзиратель» (от немецкого «wald» — «лес», здесь Байер повторил не совсем устраивающее его мнение своего соотечественника филолога Ю. Г. Шоттелиуса, ум. 1676), либо, как полагал уже сам, первая часть этого имени когда-то означала «поле битвы». Затем А. Л. Шлецер и А. А. Куник утверждали соответственно, что Рогволод — «чисто скандинавское имя», а первая часть имени Святослав представляет собой готское «svinths» (крепкий, сильный)[394]. Сергей Александрович Гедеонов, ориентируясь прежде всего на Шлецера и Карамзина (сыгравшего, учитывая, по справедливому замечанию А. А. Хлевова, влияние его труда на читающую публику, важную роль в пропаганде и закреплении в ее среде идей норманизма[395]) уже без всяких исключений говорил, что имена представителей варяжской руси, звучащие в летописи, «неоспоримо норманские». Как далеко в норманизации русской истории заводили в ту пору не знавшая границ увлеченность идеей норманства варягов и вытекающее из нее неудержимое стремление выводить летописные имена только из шведских, видно хотя бы по тому факту, что известный историк Куник «с высокой долей вероятности» отнес в 1845 г. к скандинавам любимого народного героя былин Илью Муромца[396].

В силу тех же причин не менее крупная фигура российской исторической науки того времени М. П. Погодин в 1859 г. характеризовал представителей высшего слоя варяго-руссов не иначе, как «удалый норманн» (Олег), как «гордая и страстная, истая норманка» (дочь Рогволода Рогнеда), как «истинный витязь в норманском духе» (Мстислав Владимирович), говорил о «норманском характере» Святослава и «норманской природе» Ярослава Мудрого. Он же ввел в научный оборот понятие «норманский период русской истории» (даже ставшее названием одной из его работ), обнимавшего собой историю Руси до середины XI в., и суть которого историк выразил словами: «Так удалые норманны, в продолжение двухсот лет, раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука…». При этом ученый убеждал, что скандинавы в рамках 862-1054 гг. «были почти совершенно отдельным племенем от славян, — они жили вместе, но не сплавлялись, не составляли одного народа… Влияние варягов на славян было более наружное — они образовали государство….Славяне платили дань, работали и только, а в прочем жили по-прежнему». И лишь только в следующем периоде скандинавы «сделались славянами, приняв их язык, хотя и оставались их правительством»[397].

Подобный настрой, приведший к открытию, по словам Д. И. Иловайского, «небывалого норманского периода» в нашей истории[398], и глубоко поразивший российскую историческую науку, резко входил в противоречие с показаниями источников и здравым смыслом, в связи с чем вызвал протест даже со стороны норманистов. Неужели это возможно, изумлялся Н. Ламбин, чтобы скандинавы «ухитрились основать государство чисто славянское, без участия самих славян». Характеризуя состояние разработки варяжского вопроса, И. И. Первольф, прекрасный знаток истории славянских и германских народов, не скрывая усмешки, констатировал: «Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по-скотски». Ф. И. Успенский резонно заметил, что если могущество Киевской Руси связано со скандинавскими князьями и их скандинавскими дружинами, «то они похожи на чародеев, о которых рассказывается в сказках»[399]. В своих оценках того же явления антинорманисты были более лаконичны и, вместе с тем, более конкретны. Так, Ю. И. Венелин в 1836 г. исчерпывающе определил его как «скандинавомания», а Степан Александрович Гедеонов в начале 60-х гг. как «ультраскандинавский взгляд на русский исторический быт». В 1841 г. М. А. Максимович, говоря о взглядах современных ему норманистов на русскую историю, подчеркнул: «Это видение скандинавства руссов, теперь господствующее в нашей истории, иногда обращается почти в болезнь умозрения». А в отношении выводов О. И. Сенковского ученый сказал, что это «только миражи, призраки исторические»[400].

Каким образом формировался этот «ультраскандинавский взгляд на русский исторический быт» и как в науке создавались «исторические призраки», вскрыли антинорманисты. По словам весьма наблюдательного немца Е. Классена, Г. З. Байер возводил свои построения на «голом» слове «утверждаю», желая им «придать исполинскую силу своему мнению». Н. В. Савельев-Ростиславич показал, как норманист XVIII в. Ф. Г. Штрубе де Пирмонт с целью «легчайшего онемечения Руси» превратил русско-славянского бога Перуна в скандинавского Тора, выстроив для этого ряд «Перун-Ферун-Терун-Тер-Тор». Позже Ф. Тарановский, обратившись к творческому наследию того же исследователя, так определил его систему «аргументации» в пользу якобы норманского происхождения норм Русской Правды: «Получается… заколдованный круг: национальность варягов служила предпосылкой заключения о заимствовании постановлений Русской Правды у германских народных законов, а затем «изумительное» сходство с ними Правды служило одним из доказательных средств установления национальности варягов»[401].

Дерптский историк И. Г. Нейман, ведя речь о том, как в науке заставляют звучать «русские» названия днепровских порогов по-скандинавски, заключил: этот результат уже «по необходимости, — здесь он специально заострял внимание, — брать в помощь языки шведский, исландский, англо-саксонский, датский, голландский и немецкий… делается сомнительным». Н. И. Костомаров назвал еще один прием работы своих оппонентов в данном направлении: они «считают, что названия порогов написаны неверно и поправляют их». Точно таким же образом они поступали и с летописными именами. Д. И. Иловайский и Н. П. Загоскин констатировали, что норманисты исправляют «имена собственные нашей начальной летописи в сторону скандинавского происхождения их…»[402]. Н. В. Савельев-Ростиславич, выступая против «беззакония филологической инквизиции» норманистов, подчеркивал, что «желание сблизить саги с летописью (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.), сказки с былью, а это неминуемо увлекло изыскателей в мир догадок, ничем не доказанных, и заставило нещадно ломать звуки на этимологической дыбе». В связи с чем говорил, что норманизм держится «на сходстве звуков, часто совершенно случайном»[403].

Справедливость замечаний научных противников в полной мере подтверждают сами норманисты. Так, А. Л. Шлецер предостерегал своих последователей, что «сходство в именах, страсть к словопроизводству — две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей». С. М. Соловьев резко критиковал М. П. Погодина именно за то, как он свое «желание» «видеть везде только одних» норманнов воплощал на деле. Во-первых, широко пропагандируя бездоказательный тезис, «что наши князья, от Рюрика до Ярослава включительно, были истые норманны…», в то время как Пясты в Польше, возникшей одновременно с Русью, действуют, отмечал Соловьев, точно также, как и Рюриковичи, хотя и не имели никакого отношения к норманнам. Во-вторых, что, «отправившись от неверной мысли об исключительной деятельности» скандинавов в нашей истории, «Погодин, естественно, старается объяснить все явления из норманского быта», тогда как они были в порядке вещей у многих европейских народов. В-третьих, что важное затруднение для него «представляло также то обстоятельство, что варяги-скандинавы кланяются славянским божествам, и вот, чтобы быть последовательным, он делает Перуна, Волоса и другие славянские божества скандинавскими. Благодаря той же последовательности Русская Правда является скандинавским законом, все нравы и обычаи русские объясняются нравами и обычаями скандинавскими»[404].

О своем пути, приведшем к превращению русского Велеса в скандинавского Одина, предложив, опираясь, видимо, на опыт Штрубе де Пирмонта, несколько вариантов «перевоплощения» его имени: Один — Вольд (Воольд) — Волос; Один — Вуодан — Водек — Волд (Вольс) — Волос, простодушно говорил С. Сабинин: он шел не через источники, а «чрез умозаключение», тут же честно признавшись, что не нашел в сагах, чтобы Один назывался богом скота. Этот же исследователь делился соображениями, посредством какого «волшебного фонаря» можно без затруднений осветить древности собственного народа, и которыми руководствовался не он один; «Нужно только научиться нам исландскому языку, познакомиться с рунами, с эддами, с сагами, с писаниями, относящимися к ним, не более»[405]. Абсолютизацию подобного подхода к разработке русской истории, как известно, отверг еще Шлецер. Совершенно не приемля исландские саги в качестве ее источника, он при этом с особенной силой подчеркивал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит»[406] (эти слова, несмотря на их явный гиперкритицизм, предупреждают не только против легковерия к показаниям саг, но и против приписывания им того, чего в них нет).

Многие аргументы норманской теории, способствовавшие ее триумфу, действительно являлись лишь плодом «умозаключения» ее приверженцев и на проверку оказывались несостоятельными, что хорошо видно на примере мнимых заимствований вышеприведенных русских слов из шведского языка. Шлецер, как уже говорилось, признал, что в русском языке не заметно влияния скандинавского языка. Затем немец Г. Эверс указал, что «германских слов очень мало в русском языке». С. М. Строев в ответе О. И. Сенковскому вновь заметил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского».

В 1849 г. филолог И. И. Срезневский, видя в варягах скандинавов, отметил тенденциозность, в которую впадают сторонники взгляда особенного влияния скандинавов на Русь. «Уверенность, — констатировал он, — что это влияние непременно было и было сильно во всех отношениях, управляла взглядом, и позволяла подбирать доказательства часто в противность всякому здравому смыслу…». И крупнейший знаток в области языкознания, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норманнам, показал нескандинавскую природу большинства из них и пришел к выводу, что «остается около десятка (курсив автора. — В. Ф.) слов происхождения сомнительного, или действительно германского… и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтожно». Причем он подчеркнул, что, во-первых, эти слова могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей, и, во-вторых, словарный запас Руси того времени состоял, по крайней мере, из десяти тысяч слов[407].

«Методика» работы норманистов с источниками особенно проявилась в их отношении к ПВЛ, которая сводилась к тому, что, указывал Ю. И. Венелин, «им понадобиться, то и станет говорить Нестор!!». С. А. Гедеонов, отмечая «непростительно вольное обхождение» Шлецера с летописью, заострял внимание на том, что норманская теория «принимает и отвергает» ее текст «по усмотрению». Правомерность этой оценки подтвердил крупнейший специалист в области летописания норманист М. Д. Приселков, сказав о «величайшем произволе» Шлецера в отношении летописи[408]. И в основе этого произвола лежала предубежденность норманистов в своей правоте, сила которой была настолько велика, что она до неузнаваемости преображала памятники, не только наполняя их соответствующим содержанием, но и в желательном для себя духе «исправляла» их тексты, в результате чего они превращались в очередной довод в пользу скандинавства варягов. Как это делалось, хорошо видно на двух характерных примерах, связанных с именами Шлецера и Карамзина, по трудам которых сверяли свой взгляд на древности Руси отечественная и европейская историческая наука. Первый из них, предлагая в целостном виде концепцию норманизма, отвел в ней соответствующее место появившемуся на страницах летописей во второй половине XV в. указанию на то, что варяжские князья — Рюрик и его братья — пришли «из немец». Ученый, сославшись на современную ему ситуацию, когда «большая часть славянских народов называет так (т. е. немцами. — В. Ф.) собственно германцев», придал известию о выходе варягов «из немец» силу аргумента в пользу того, что «варяги суть германцы (немцы)». Летописное предание, резюмировал он, позабыв происхождение призванных на Русь князей, «ничего более не знало, кроме того, что они немцы»[409]. «Силу доказательную имени немец» в установлении этноса варягов затем защищали широко известные в России и за рубежом ученые А. Х. Лерберг, М. П. Погодин, А. Рейц, А. А. Куник, П. Г. Бутков, А. А. Шахматов. Причем Куник убеждал, что «нельзя доказать, чтобы в древнейшие времена славянское название германцев немцы было употреблено и не к германским народам», и увязывал термин «немцы» со шведами («свейские немцы» и др.)[410].

Подобные утверждения не имеют ничего общего с фактами, на которые задолго до Шлецера обратили внимание иностранцы, прежде всего шведские ученые, и работы которых он знал (ему принадлежит труд «Новейшая история учености в Швеции», состоявший из пяти частей). Так, швед Ю. Г. Спарвенфельд, бывший в Москве в 1684–1687 гг., в своем «Славянском лексиконе» слово «немчин» пояснил как «иноземец»[411]. Другой швед Ф.-И. Страленберг, после Полтавы много лет проведший в русском плену, объяснял в 1730 г. своему читателю (его книга была переиздана в Германии, переведена на английский, французский и испанский языки), что «под имянем немца прежде россиане почитай всех европейских народов разумели, которыя по словенски или по руски говорить не знали. Ныне же сие об однех… германах разумеется»[412]. Немец Г. Эверс первым в науке опротестовал точку зрения своего учителя Шлецера. Согласившись с ним, что сейчас во всех славянских языках «немцем называют германца», он затем отметил: «Но прежде это слово имело общее значение по отношению ко всем народам, которые говорили на непонятном для словен языке». Н. М. Карамзин также подчеркивал, что «предки наши действительно разумели всех иноплеменных под именем немцев…»[413].

Но, говоря так, сам Карамзин, столкнувшись со словом «немцы» в письме Ивана Грозного к шведскому королю Юхану III от 11 января 1573 г., «заставил» русского царя произнести именно то, что так хотелось услышать историку. Грозный, заведя в октябре 1571 г. разговор о том, что Швеция Ярославу Мудрому «послушна была», через год с небольшим подчеркивал: «А что ты написал по нашему самодержьства писму о великом государи самодержце Георгии-Ярославе, и мы потому так писали, что в прежних хрониках и летописцех писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги — немцы (курсив мой. — В. Ф.), и коли его слушали, ино то его были, да толко мы то известили, а нам то не надобе»[414]. Впервые этот документ в полном соответствии с оригиналом был опубликован в 1773 г. Н. И. Новиковым[415]. В 1790 г. А. Л. Шлецер, также нисколько не отступая от текста послания, напечатал приведенный отрывок на немецком языке[416]. Но в 1821 г. норманизм Карамзина побудил его превратить варягов из «немцев» в «шведов». Вот что теперь якобы говорил царь шведскому королю: «Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы (курсив мой. — В. Ф.), следственно его подданные»[417].

В таком виде эти слова, выдаваемые за подлинные, затем цитировали и надлежащим образом комментировали в XIX в. весьма авторитетные в России и Европе исследователи А. А. Куник и В. Томсен, используя их в качестве аргумента в пользу не только норманства варягов эпохи Киевской Руси, но и «норманистских настроений» русского общества вообще. Согласно Кунику, письмо Грозного — наглядный пример «живучести в России XVІ-XVІІ в. традиции видеть в варягах именно шведов», неоспоримое свидетельство того, что «с 16-го столетия до Петра Великого под варягами… преимущественно разумели опять живущих вблизи ш в е д о в (разрядка автора. — В. Ф.), как в эпоху основания российского государства»[418]. Так, благодаря Карамзину, Кунику, Томсену, работы которых были весьма широко известны, ученые и просто любители русской истории утверждались в мысли, что «еще в XVI веке носилось мнение о выходе князей из Скандинавии»[419]. В этой же мысли продолжают утверждаться наши современники, в том числе зарубежные. И не только посредством знакомства с наследием названных ученых. В 1995 г. финский историк А. Латвакангас, приводя цитату из письма Грозного, данную в интерпретации Карамзина, назвал ее «весьма интересной». Публикацию же Новикова он охарактеризовал лишь как «версию», при этом не ознакомив с ней читателя[420].

В арсенале норманистов имеется еще один способ работы с неустраивающими их показаниями источников — способ отрицания. Так, в угоду своей концепции, связывающей имя «русь» исключительно только со скандинавским Севером, они пытались вычеркнуть из истории черноморскую русь, нападавшую на Византию как до призвания варягов, так и до времени их появления в Киеве. Шлецер, отнеся ее к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей, заключил, «руссы, (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.), бывшие около 866 г. под Константинополем, были совсем отличный от нынешних руссов народ, и следственно не принадлежат к русской истории». По его мнению, понтийских руссов за один народ с киевским приняли византийцы, а «простое сходство в названии Ρως и Рус обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение…». И, как он требовательно говорил, «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью». Немецкий ученый Г. Ф. Голлман согласился со Шлецером, что «понтийская русь» не принадлежит русской истории. Куник, прекрасно осознавая, что факт присутствия руси на берегах Черного моря в дорюриково время полностью сокрушает норманскую теорию, свидетельства о ней уже вообще охарактеризовал «несостоятельными полностью»[421].

Вместе с тем Шлецер, что хорошо видно, все же признал факт наличия в истории юга Восточной Европы не только «совсем отличного от нынешних руссов народа», но и народа никак не связанного с варяжской русью, тут же поспешив свести его с подмостков истории. Но, как резонно возразил ему в ответ Н. М. Карамзин, «народы не падают с неба, и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия (сам он полагал, что скандинавские «россияне» появились на юге в связи с приходом Аскольда и Дира в Киев). В 1814 г. профессор Дерптского университета Г. Эверс открыл южную Русь, существовавшую ранее прихода Рюрика. В ней он видел хазар (понтийскую русь в отличие от волжской руси, также связанной, по его мнению, с хазарами), от которых русские приняли свое имя. При этом историк здраво заметил, что «естественнее искать руссов при Русском море (Черном. — В. Ф.), нежели при Варяжском (Балтийском. — В. Ф.)». Полагая, что в ПВЛ под варягами разумеются многие народы, он утверждал, что таковыми в ней понимаются прежде всего скандинавы. По взвешенным словам норманиста В. А. Мошина, в «эпоху расцвета ультранорманизма» большое влияние оказала критика Эверсом «норманизма и доказательство пребывания руси на Черноморьи до 862-го года»[422].

О черноморской Руси затем говорили прямые последователи Эверса (И. Г. Нейман, Г. Розенкампф[423] и др.), а также те исследователи, что акцентировали внимание на бытовании в прошлом, помимо Киевской Руси, других Русий. Вывод об исторической реальности черноморской руси приняли и подтвердили ученые, абсолютно убежденные в норманстве варягов. Так, Фатер, утверждая, что «столь очевидно бытие росов» на юге, увидел в руси остатки готов, проживавших на северных берегах Черного моря, среди которых разместились значительные колонии варягов-норманнов, и в связи с этим ставшие прозываться русью. С. М. Соловьев, обратившись к византийскому «Житию святого Стефана Сурожского», где речь идет о взятии Сурожа (Судака) князем Бравлином, стоявшим во главе русской рати, и последующем его крещении, предположил, что это известие относиться к началу IX века. По всей вероятности, резюмировал он, «русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями». Затем крупнейший византинист В. Г. Васильевский, проанализировав как названное житие, так и «Житие святого Георгия Амастридского», также содержащее известия о черноморских походах руси, и, установив, что оба памятника написаны в первой половине IX в., сделал вывод о несомненном знакомстве византийцев с руссами до 842 года[424].

Придя к такому заключению, входящему в непримиримое противоречие с каноническим норманизмом, приверженцы последнего пытаются лишить его силы: либо нейтрализуя его, либо давая ему все тоже норманистское объяснение. Так, Соловьев начал утверждать мысль об отсутствии этнического содержания в термине «русь», полагая, что он, как и имя «варягов» на западе, являлся «общим названием» дружин на востоке, означая «мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским»[425]. В последней трети XIX в. на базе византийских известий о черноморской Руси Е. Е. Голубинский и В. Г. Васильевский выдвинули две теории. Первый из них (видимо, не без влияния оспоренного Карамзиным мнения историка XVIII в. И. Г. Штриттера, полагавшего, что варяги захватили Киев еще до прихода Рюрика на Русь[426], а также Фатера) предложил под черноморскими руссами понимать норманнов, в первой половине IX в. (до 839 г.) явившихся в Причерноморье и слившихся там с остатками готов, затем активно действуя на Черном море. Позже в Новгороде осели другие норманны, основавшие там всем известное русское княжество во главе с Рюриком. Васильевский, не придерживаясь взгляда на очень раннюю колонизацию норманнами Восточной Европы от Балтики до Черного моря и также идя вслед за Фатером, отождествил причерноморскую русь с тавроскифами, а тех, в свою очередь, — с готами, готаланами и валанготами, проживавшими в Крыму. Варяги-норманны, придя позднее в этот район, перемешались с готами, приняв их язык как церковный. По откровенному признанию самого исследователя, готская теория «при современном положении вопроса… была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской»[427]. Слова эти, как показало недалекое будущее, оказались пророческими, что, впрочем, нисколько не удивительно[428].

Норманство руси, надо добавить, Шлецер обосновывал еще тем посылом, что «название Руси (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) долгое время присоединялось преимущественно к одной только Новгородской стране», т. е. к тому району, куда явились варяжские князья со всей русью. Более того, продолжал он, «однакоже и в монгольский период, сами русские летописцы употребляют название Руси в первом онаго значении, относя его исключительно к одной только Новгородской области»[429]. Такое безапелляционное утверждение поставил под серьезное сомнение Н. М. Карамзин, обративший внимание на тот факт, что в XII–XIII вв. Русью именовали в летописях преимущественно Среднее Поднепровье («Киевскую область»). Эти сомнения еще больше усилил в 1837 г. норманист А. Ф. Федотов, впервые специально проведя анализ значения слова «Русь» в летописях. Вначале он согласился со Шлецером, что название Руси и земли Русской с момента прихода Рюрика исключительно относилось к новгородцам. Но, распространившись затем на все племена, покоренные Киевом, это слово, констатирует ученый, «с XI и еще более со второй половины XII столетия относится единственно к южным (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) областям нашего государства, именно к киевскому княжеству и другим сопредельным». Есть повод думать, подчеркивал он, что летописцы под Русской землей «разумели иногда собственно область Киевскую»[430].

Вывод Федотова был серьезно скорректирован антинорманистами. С. А. Гедеонов, исходя из показаний источников, обратил внимание на широкое и узкое значение термина «Русь» в ІХ-XII вв.: территория всех восточнославянских племен и собственно Киевская Русь (земли полян, древлян, северян, южных дреговичей), а в теснейшем смысле — «только поляне и Киев». Именно отсюда Русь, по его мнению, как государственное имя постепенно распространилось на все восточнославянское население. Причем, полагал Гедеонов, до середины XI в. Русью именовались все восточные славяне, но к концу следующего столетия это название «все более и более сосредоточивается на одном Киеве». Д. И. Иловайский также подчеркивал, по его выражению, «эластичный характер» термина Русь в ІХ-ХІІ вв. (в обширном смысле — все восточные славяне, подвластные русским князьям, в менее обширном — южнорусские славяне, в тесном смысле — поляне, собственно киевская русь. Иногда, отмечал историк, значение этого имени суживалось до понятия сословного — княжеская дружина, «военный класс по преимуществу»). Подобным образом рассуждали в науке и позже, причем М. С. Грушевский указывал на созвучие имени Русь с речкой Рось[431]. Приведенная точка зрения опиралась на солидный фактический материал, абсолютно не вписывающийся в норманистскую трактовку русской истории и не поддающийся объяснению с ее позиций.

Несмотря на явные недоразумения, которыми оказалась так полна норманская теория, несмотря на явное стремление ее приверженцев, по замечанию Гедеонова, обсуждать русские древности «(иногда и бессознательно) с точки зрения скандинавского догмата», плодом чего явились многочисленные ошибки и заблуждения, в нашей науке и нашем обществе той поры господствовало мнение, суть которого емко выразил М. О. Коялович: признавать норманизм — «дело науки, не признавать — ненаучно». Ибо, как считали тогда, и как считают поныне, работам антинорманистов тех лет был присущ «любительский, дилетантский характер», и что ими якобы двигали не наука, а «патриотизм» и даже «национализм» (И. П. Шаскольский), в то время как, констатировал эту научную аномалию И. Филевич, «крайностям немецкой школы… наша наука внимала с благоговением, в полном убеждении, что это «последнее слово в науке»[432]. В результате чего сложилась ситуация, которую исчерпывающе обрисовал И. Е. Забелин: «…Мнение о норманстве руси поступило даже посредством учебников в общий оборот народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину как непогрешимый догмат». Вместе с тем норманисты, обращал внимание ученый, вселяют «величайшую осторожность и можно сказать величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собою оказывалась какая-либо самобытность Руси, и в то же время поощряя всякую смелость в заключениях о ее норманском происхождении…»[433].

Вследствие этих факторов, а также того, что норманистский взгляд на русские древности был освящен западноевропейской историографией и самыми авторитетными фигурами российской исторической науки, его небывалому размаху в России усиленно содействовала атмосфера, которая совершенно не благоприятствовала антинорманистским изысканиям, на что обращали внимание даже те исследователи, кто видел в варягах скандинавов. Так, например, выдающийся филолог И. И. Срезневский, с восхищением говоря о произведении антинорманиста С. А. Гедеонова «Варяги и Русь», отметил среди важных качеств ученого его решимость «бороться с такими силами, которых значение окрепло не только их внутренней стойкостью, но и общим уважением». Позже Н. П. Загоскин дал самую исчерпывающую характеристику возможностям этих «сил», монополизировавших в российской исторической науке право на истину и тщательно ограждавших эту монополию от любых посягательств. Вплоть до второй половины XIX в., указывал он, поднимать голос против норманизма «считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством. Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволили себе протестовать против учения норманизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться (курсив мой. — В.Ф.)[434].

Вместе с тем нельзя не отметить еще одно обстоятельство, приобретавшее особую значимость на фоне сказанного, и под влиянием которого далеко не в выгодном свете представлялись читателям построения антинорманистов. Это форма, в которой они преподносились, нередко, как и у их оппонентов, отступавшая от норм высокой науки. В чем эти отступления заключались, обрисовал антинорманист И. Е. Забелин. Говоря о работах многих своих единомышленников, он констатировал, что им присуще «пренебрежение к ученой обработке свидетельств», открывавшее широкий простор для фантазии, тогда как в трудах норманистов преимущественно господствовала «строгая и осторожная мысль…». Вот почему, заключал ученый, «даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа… оставались вовсе незамеченными ученой изыскательностью». В этой оценке, прислушаться к которой необходимо, имеется изрядная доля преувеличения, и не только на счет «строгой и осторожной мысли», исключительно которой якобы руководствуются норманисты, и которую не без успеха опротестовал сам Забелин. В. Б. Вилинбахов, один из немногих, кто в советское время занимал истинную антинорманисткую позицию, отмечал, говоря о работах своих предшественников первой половины и середины XIX в., что они были «еще недостаточно научно» аргументированы, написаны «не на высоком научном уровне даже для того времени», но «не остались бесследными»[435].

В данном случае важно прислушаться к мнениям норманистов. Так, В. А. Мошин подчеркивал, что «Эверса, Костомарова, Юргевича, Антоновича никак нельзя причислять к дилетантам», что Иловайский «руководился строго научными методами» и своими открытиями заставил противников внести в их «конструкции необходимые корректуры». Занять такую принципиальную позицию Мошина, прекрасного знатока историографии по варяжскому вопросу, заставили заключения, которые, по его словам, страдают «значительными и вредными ошибками». Г. В. Вернадский отмечал, что «ценность вклада антинорманистов в изучение древней Руси нельзя отрицать»: именно они привлекли внимание к факту наличия руси на юге «задолго до появления Рюрика в Новгороде», разрушив, тем самым, упрощенную теорию норманистов, сводящих начало историю руси к Рюрику и Новгороду, к факту отсутствия в истории скандинавского племени по имени «русь». Советский ученый В. В. Мавродин как-то сказал, что антинорманисты XIX в. «не просто задорные полемисты, а прежде всего труженики, собравшие громадный материал», высказавшие целый ряд ценных мыслей, например, о связи варягов с южнобалтийским миром, велика их заслуга, говорил он, и «в деле развития истории как отрасли научного знания, формирующей национальное самосознание»[436].

Суждение современных норманистов о своих научных противниках XIX в. в полной мере выразил в 1983 г. И. П. Шаскольский. Ныне А. А. Хлевов, видя в антинорманизме только результат «предвзятой идеологической установки», вновь произнес в форме неутешительного приговора: «Даже несмотря на мощное качественное усиление в лице С. А. Гедеонова и Д. И. Иловайского лагерь антинорманистов лежал вне магистральной линии историографии»[437]. В сущности Хлевов прав, хотя и имел ввиду совершенно иное. «Магистральная линия историографии» не у всех вызывала желание двинуться в означенном ею направлении: слишком явной была ее тенденциозность. И заслуга антинорманистского меньшинства перед наукой заключается прежде всего в том, что оно выступило против казавшегося незыблемым мнения норманистского большинства, имевшего своим надежным союзником образованное общество, не дало ей обратиться в состояние застоя, принудило «скандинавоманов» отказаться от многих догм и многократно умерить славословия в адрес своих кумиров и даже признать, что в состав варягов входили представители многих народов, в том числе южнобалтийские славяне. А это, в целом, все больше размывало норманскую теорию и делало беспредметным разговор о норманстве варяжской руси. Вместе с тем антинорманисты совершенно по-новому поставили саму варяго-русскую проблему, далеко выведя ее за рамки разговора по линии исключительно Русь-Скандинавия. И, резко расширив круг источников по варяго-русскому вопросу и широко раздвинув горизонты, так сказать, «русской» истории, они более органично вписали его в ткань европейской истории второй половины I тысячелетия н. э. Как всякое любое начинание, нарушавшее научный покой, антинорманизм вызывал мощное противодействие и колкие насмешки уже априори, хотя, когда эмоции спадали, его доводы становились достоянием науки. Так, если взять труд Ф. Л. Морошкина, суть которого лаконично выразил М. П. Погодин: Морошкин находит русь на пространстве всей Европы[438], то многие высказанные в нем мысли, которым действительно не хватало академичности, со временем обрели доказательную базу.

М. В. Ломоносов был первым в науке, кто, отметив отсутствие имени «русь» в Скандинавии, обратил внимание на наличие русского имени и самих русских в южных пределах Восточной Европы задолго до прихода Рюрика, на существование «Белой и Чермной» (Неманской) Русий, на «русскую» топонимику последней и наличие руси-ругов на о. Рюген. В. К. Тредиаковский говорил, что «померанские руги» и есть варяжская русь[439]. Затем Г. Эверс доказал существование руси, издавна присутствующей на юге Восточной Европы. После чего «скептики», крайне «омолаживая» русскую историю, вместе с тем сыграли важную роль в открытии забытых южнобалтийских славян. А. А. Куник констатировал, что М. Т. Каченовский около 1830 г. «указывал своим слушателям на исчезнувших балтийских славян, как на родичей варяго-руссов, несмотря на то, что история последних была в то время еще мало разработана и являлась Каченовскому с его последователями совершеннейшею «terra incognita»[440]. Но круг русских древностей не замкнулся на Южной Балтике и на Причерноморье. В 20-х — 70-х гг. XIX в., благодаря изысканиям С. Руссова, Ю. И. Венелина, Ф. Л. Морошкина, М. А. Максимовича, Ф. Святного, Н. В. Савельева-Ростиславича, Н. И. Костомарова, И. Е. Забелина, Д. И. Иловайского и других, стали достоянием науки как свидетельства византийских, арабских, западноевропейских источников, локализующих Русь во многих районах Восточной и Западной Европы, так и соответствующий этим показаниям богатый топонимический материал. В результате чего на карте проявились Русии азовско-черноморская, сразу несколько южнобалтийских, паннонская, карпатская и другие, но ни к одной из них ни шведы, ни другие скандинавы не имели никакого касательства[441].

Под давлением фактов с аргументами оппонентов, признавая, тем самым, их принципиальную правоту, начинают соглашаться норманисты. Тому примеры демонстрирует «ультранорманист» М. П. Погодин. В 1846 г. он произнес примечательные слова: «Может быть, и я сам увлекаюсь норманским элементом, который разыскиваю двадцать пять лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории; явится другой исследователь, который исключительно предается славянскому элементу (впрочем не похожий на нынешних невеж): мы оба погрешим, а наука, истина, умеряя одного другим, выиграет». Но доводы этих «невеж» были настолько убедительны, что Погодин, не желая, видимо, впасть в еще больший научный грех, начал постепенный и неумолимый «дрейф» к их берегу. Так, в 1860 г. он уже полагал, что на Южную Балтику переселилось из Норвегии «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Пройдет всего четыре года, и историк прямо скажет, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была искони живая, многосторонняя связь…». В 1872 г. последует его еще более конкретный вывод: «…Призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Оценивая свидетельство западноевропейского хрониста Гельмольда о Вагирской марке, Погодин резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Варяжского моря заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау». В 1874 г. историк, хотя и перевел свой взгляд в сторону Неманской Руси, где в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов…». Но его смущало то, что она «находится в наибольшем отдалении от Новгорода и мудрено предположить как знакомство, так и столь продолжительное плавание к нему»[442], хотя ничего «мудреного» он не видел в своей многосложной идее переселения части шведов на южнобалтийское побережье, некоторого их проживания среди тамошних славян и затем их нового «броска», но теперь уже в пределы Северо-Западной Руси, к восточноевропейским славянам. Искусственность этой схемы хорошо передал М. А. Максимович, правда, говоря о Карамзине, но по его следам шел Погодин: «Замечательно, что и Карамзин, хотя и вывел руссов из Швеции, но сначала ославянил их в Пруссии и потом уже привел в Новгород»[443].

Столкнувшись с фактами существования многих Русий, не связанных ни со Скандинавией, ни со скандинавами вообще, норманисты меняют отношение к имени «Русь». Так, Погодин начал говорить, что откуда происходит это имя — «открытое поле догадок», впрочем, как и первоначальное ее местопроживание, по причине чего, заключал он, «имя Русь своим происхождением есть вопрос только любопытный, а не основной». С. М. Соловьев, утверждая, что, «если, по признанию самых сильных защитников норманства, влияние варягов было более наружное, если такое наружное влияние могли одинаково оказать и дружины славян поморских… то ясно, что вопрос о национальности варягов-руси теряет свою важность в нашей истории». В. О. Ключевский также считал, что вопрос о происхождении имени «Русь» и первых русских князей не содержит ключа «к разъяснению начала русской национальной и государственной жизни», как неважно, с его точки зрения, в этом плане и другое — «на балтийском или азовском поморье зазвучало впервые известное племенное название»[444]. Но этими мнениями не исчерпывалась российская историческая наука XIX века. Не отрицавший норманства варягов И. И. Срезневский, напротив, подчеркивал, что «надобно быть слишком равнодушным к судьбам русского народа, надобно быть нерусским, чтобы не домогаться положительного ответа» на варяго-русский вопрос. Антинорманист И. Е. Забелин отмечал, что «подвиг» руси не «ограничился принесением одного имени»: «мифическая русь представляется первоначальным о р г а н и з а т о р о м (здесь и далее разрядка автора. — В. Ф.) нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем г о с п о д с т в у ю щ и м, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государству, и, словом, вдохнуло в нас дух исторического развития»[445].

Принципиальная правота этих слов, а также настойчивость тех, кто не довольствовался идеей о норманстве варягов, с которой давно сжилась наука, вызывали нескрываемое раздражение у ее защитников. Погодин, борясь, по названию его же труда, «не на живот, а на смерть» с антинорманистами, «нередко прямо бранился» с несогласными с ним[446]. Ключевский в одной из работ (не ранее 1876) назвал «все эти ученые усилия разъяснить варяжский вопрос… явлением патологии». И я, говорил он, равнодушен к обеим теориям — норманской и славянской, «и это равнодушие выходит из научного интереса», но при этом всегда занимая последовательную норманистскую позицию. Вместе с тем, все больше тяготясь ею, но в силу традиции не желавший что-либо менять. «Мы чувствовали, — искренне делился своими мыслями великий наш историк, характеризуя норманскую теорию в целом, — что в ней много нескладного, но не решились сказать что либо против нее. Мы ее сохранили как ученики ее создателей и не знали, что делать с ней как преподаватели. Открывая свой курс, мы воспроизводили ее, украшали заученными нарядами и ставили в угол, как ненужный, но требуемый приличием обряд»[447].

Зато полны были решимостью бороться с «требуемым приличия обрядом», сковывающим науку, антинорманисты, что с блеском продемонстрировал Степан Александрович Гедеонов (1816–1878)[448], опубликовав в 1862–1863 гг. «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», а 1876 гг. их переработанное и расширенное переиздание под названием «Варяги и Русь». Свое выступление против «мнимонорманского происхождения Руси» исследователь, вобравший в своем творчестве лучшие достижения предшественников и прежде всего Г. Эверса, которого высоко чтил своим «руководителем»[449], объяснил в очень простых словах, актуальность которых особенно видна сегодня: «Полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима». Говоря об искусственности и бессилии норманизма, «основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях», он вместе с тем подчеркнул, что русская история «одинаково невозможна и при умеренной и при неумеренной системе норманского происхождения Руси»[450]. Позиция ученого была продиктована детальным знанием самого предмета разговора, полным владением историографией и источниковой базой варяго-русского вопроса, превосходным знанием европейской истории в целом, и, уместно будет добавить, многих языков, что вкупе привело его к отрицанию «скандинавского догмата». Его стремление охватить все известные к тому времени источники, его методы исторической критики были весьма положительно отмечены оппонентами. А. А. Куник увидел в нем решительного противника, который, «кроме того, что строго держится в пределах чисто научной полемики, отличается от своих предшественников тем, что не слегка берется за дело, а после довольно обширного изучения источников и сочинений своих противников, пытается решить вопрос новым способом». М. П. Погодин отмечал, что Гедеонов осмотрел варяго-русский вопрос «со всех сторон, переслушал всех свидетелей, сравнил и проверил все показания, много думал о своих заключениях»[451].

Отправной точкой рассуждений Гедеонова стало его тонкое наблюдение, которое с неменьшей силой звучит и ныне: «Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер трудились над древнейшей историей Руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса….Не мало не заботясь о том, отозвалось ли это норманство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа»[452]. И на широком круге источников ученый впервые в науке показал, а это одно из самых лучших и особенно впечатляющих частей его творения, что «норманское начало» не отразилось «в основных явлениях древнерусского быта» (как, например, отозвалось «начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманское в истории английской»): ни в языке (в 1848 г. И. Ф. Круг уверял, что скандинавский язык не только долго бытовал на Руси, но даже какое-то время господствовал в Новгороде, и его якобы специально изучали наши предки и приобщали к нему детей), ни в язычестве, ни в праве, ни в народных обычаях и преданиях восточных славян, ни в летописях, ни в действиях и образе жизни первых князей и окружавших их варягов, ни в государственном устройстве, ни в военном деле, ни в торговле, ни во всем том, что составляло «саму жизнь Руси». Особенно при этом подчеркнув, что ПВЛ «всегда останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси».

На богатом ономастическом материале Гедеонов продемонстрировал отсутствие, за небольшим исключением, в русском именослове эпохи Киевской Руси германо-скандинавских имен, отсутствие, например, имени Рюрик у шведов, но широкое хождение его у материковых европейских народов, в том числе у западных славян. Абсолютно, конечно, прав ученый в своих словах, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства», хотя и признает некоторое участие скандинавов в русских событиях ІХ-ХІ вв., считая их «не основным, а случайным элементом в нашей истории». Исследователь, видя в летописном рассказе о призвании варяжских князей конкретное историческое событие (отрицаемое тогда многими), характеризует его как «исключительно славянский факт». Ибо восточные славяне никак не могли пригласить к себе князей из чужого, враждебного племени, не знающих ни языка, на котором должны выслушивать притязания родов, ни права, по которому им надлежит судить своих подданных. Говоря о весьма давних связях (торговых, религиозных, родственных) племен Северо-Западной Руси с южнобалтийскими славянами (вендами), о том высоком месте, которое занимали вендские князья в славянском мире, Гедеонов полагает, что именно они и были приглашены на Русь. Славянский характер варяжских князей вытекает, по его мнению, из того еще факта, что они «не только не касаются коренных постановлений словено-русского общества, но еще при первой возможности подчиняются добровольно его основным законам»[453].

Ведя речь о термине «варяги», Гедеонов отметил его позднее появление в соответствующих этим языкам формах в скандинавской, арабской и греческой среде: в 20-е — 30-е гг. XI века. Показав, что из скандинавского væeringi никак не могли произойти ни русское варяг, ни византийское βάραγγοϛ, и, обратив внимание, что верингами саги именуют исключительно только тех скандинавов, кто служил в византийском варангском корпусе, он доказывает появление «варяжского имени» в Византии в связи с учреждением там в 988 г. корпуса варягов-варангов. И лишь только от греков норманны приняли название варангов под формою væringi-væringjar. Само слово варяг ученый считает перешедшим на Русь посредством балтийских славян из германского wari (wehr) — оборона (оружие) с прибавлением к нему суффикса — ag-: varag-варяг — мечник, ратник, обозначавшее балтийских славяно-норманских пиратов и равнозначное слову viking. У восточных славян, завершал Гедеонов свою мысль, varag вскоре перешло из нарицательного «в географическое-народное, в смысле франк на Востоке: им стали обозначать все те народности, от которых выходили балтийские пираты-варяги», а впоследствии всех иноземцев.

Историк не сомневался, что варяги и русь — это две отдельные народности, осознано слитые летописцем в одну. Первых, как уже было сказано, он не считал особым народом, но видел в них прежде всего балтийских славян, а русь полагал местным, восточнославянским населением, живущим в Поднепровье задолго до призвания варягов, и на которых затем перешло ее имя. Гедеонов аргументировано продемонстрировал всю бесплодность попыток норманистов отыскать «Русь» в Швеции и квалифицированно отверг всякую возможность выведения «Русь» от финского Ruotsi, доказав «случайное сходство между финским Ruotsi, шведским Рослагеном и славянским русь». При этом он подчеркивает, что норманисты не могут объяснить «ни перенесения на славяно-шведскую державу финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен свей и русь, ни почему славяне, понимающие шведов под именем руси, прозывающие самих себя этим именем, перестают называть шведов русью после призвания», ни почему «принявшие от шведов русское имя финские племена зовут русских славян не русью, а вендами, wänälaiset?». К тому же, добавлял Гедеонов к своим рассуждениям, предположение о давнем существовании Руси на берегах Черного моря уничтожает «всякую систему норманского происхождения Руси»[454].

О научной состоятельности труда Гедеонова красноречиво говорят оценки, которые дали ему норманисты, и прежде всего те, чьи положения он либо обоснованно отверг, либо поставил под самое серьезное сомнение. М. П. Погодин признавал, что после Эверса у норманской системы не было «такого сильного и опасного противника» как Гедеонов, исследование которого «служит не только достойным дополнением, но и отличным украшением нашей историко-критической богатой литературы по вопросу о происхождении варягов и Руси», и что «самое основательное, полное и убедительное» опровержение норманизма принадлежит ему. А. А. Куник, назвав труд Гедеонова «в высшей степени замечательным», констатировал, что против некоторых его доводов «ничего нельзя возразить», при этом многозначительно заметив в адрес норманизма, которому посвятил свою жизнь и свой недюжинный талант, что «трудно искоренять исторические догмы, коль скоро они перешли по наследству от одного поколения к другому». Из норманистов того времени более откровенно высказался Н. Ламбин: Гедеонов, «можно сказать, разгромил эту победоносную доселе теорию… по крайней мере, расшатал ее так, что в прежнем виде она уже не может быть восстановлена». Солидаризируясь с его приговором норманской теории, историк уже сам говорит о ее «несостоятельности», и признает, что она доходит «до выводов и заключений, явно невозможных, — до крайностей, резко расходящихся с историческою действительностью. И вот почему ею нельзя довольствоваться!». По словам норманиста более позднего времени В. А. Мошина, «беспристрастный исследователь» Гедеонов «похоронил «ультранорманизм» шлецеровского типа»[455].

Мнения научных противников и единомышленников Гедеонова (хотя те и другие даже в рамках своих направлений далеко не во всем сходились между собою) в оценке его труда удивительнейшим образом совпали, что стало первым случаем подобного рода за всю историю существования в науке варяго-русского вопроса. Н. И. Костомаров, говоря, что Гедеонов «разбивает в пух и прах всю так называемую норманскую систему…», не сомневался, что его труд «останется одним из самых капитальных памятников русской науки». Н. П. Загоскин указывал, что Гедеонов возвращает «балтийским славянам ту роль по отношению к нашей древней истории, которую со времен Байера насильственно навязывали норманнам». По словам И. А. Тихомирова, пером Гедеонова «окончательно уничтожена была привычка норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское слово — в особенности собственные имена — из скандинавского языка; после трудов Гедеонова количество мнимых норманских слов, сохранившихся в русском языке, сведено до минимума и должно считаться единицами»[456]. Благодаря ему, в один голос утверждали представители противоположных лагерей, для ее же пользы в науке все больше получает поддержку мнение, что варяги и русь «племена совершенно различные»[457].

Доводы, представленные Гедеоновым против норманизма, вынудили его столпов совершенно другими глазами взглянуть на современное им состояние разработки варяжского вопроса, позволили увидеть им весь произвол, совершаемый над источниками в угоду норманской теории. Куник признал, «что норманисты в частностях преувеличивали значение норманской стихии для древнерусской истории, то отыскивая влияние ее там, где… оно было или ненужно или даже не возможно, то разбирая главные свидетельства не с одинаковой обстоятельностью и не без пристрастия». Чтобы умерить пыл слишком ретивых единомышленников, исследователь открыто открещивается от тех, кто поступался наукой: «…Я не принадлежу к крайним норманистам» и «вовсе не думаю норманизировать древнюю Русь…». Более того, говоря о своей работе «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» («Призвание шведских родсов финнами и славянами». Bd. I–II. SPb., 1844–1845), вошедшей в «золотой фонд» норманизма и немало сделавшей для его торжества, он прямо сказал: «…Я должен теперь первую часть своего сочинения объявить во многих местах несоответствующею современному состоянию науки, да и вторую часть надобно, хоть в меньшей мере, исправить и дополнить».

Под воздействием мощной эрудиции и безупречной логики Гедеонова Куник и Погодин снимают многие свои доводы и существенно смещают акценты в других. Куник не только признал опровержение своего оппонента связи Roslagena с русской историей «совершенно справедливым», но и существенно дополнил его: имя Ropr, Roden (вместо чего сейчас употребляется Roslagen — общество гребцов) впервые было принято за имя роксоланов (русских) самими шведами в XVII в. по недостаточному знанию ими своего древнего языка, что и ввело в заблуждение того же Куника. При этом ученый также подчеркнул, что «сопоставление слов Roslag и Русь, Rôs является делом невозможным уже с лингвистической стороны» (еще в 1844 г., поняв всю несостоятельность увязывания имени «Русь» с Рослаген, он обратился к шведскому слову rodsen-гребцы», которым называли жителей прибрежной части Рослагена, предположив, что именно к нему посредством финского ruotsi восходит название «Русь». В 1875 г. историк, что показательно, откажется и от этого объяснения). И Погодин согласился с Гедеоновым, что финское название Швеции Руотси и шведский Рослаген не имеют отношения к имени «Русь». Позже датчанин В. Томсен говорил, что нет «никакой прямой генетической связи» между Рослагеном, как географическим именем, и Ruotsi — Русью (название Русь он стал выводить от Ruotsi, полагая, что в ее основе лежит скандинавское слово горег. По его мнению, шведы, ездившие к финнам, «могли назвать себя, — не в смысле определения народности, а по своим занятиям и образу жизни, — rops-mcnn или rops-karlar, или как-нибудь в этом роде, т. е. гребцами, мореплавателями», а затем в Швеции это слово — в первой его части — якобы обратилось в имя собственное, которое финны приняли за название народа)[458].

Вместе с тем в историографии указывалось на недостатки исследования Гедеонова (который, как и всякий новаторский труд, не был, конечно, их лишен) и прежде всего той части, где историк обосновывал свое решение варяжского вопроса. Но главное, что имеет значение для настоящего разговора, состоит в следующем: все оппоненты Гедеоновым, независимо от своего взгляда на этнос варягов, отмечали высочайший уровень его критики норманской теории. Как емко выразил этот настрой Н. И. Костомаров, «собственно что касается до поражения норманизма, г. Гедеонов — неотразим». Это во-первых. Во-вторых, ученый пришел к выводам о теснейших связях восточных и южнобалтийских славян лишь на основе весьма скудного круга источников, и эти выводы сейчас полностью подтверждают лингвистика, археология, антропология, нумизматика. В целом же, Гедеонов, констатировал крупнейший специалист в области варяго-русского вопроса А. Г. Кузьмин, «создал труд не только вполне профессиональный, но в чем-то и превосходящий публикации его современников», а по охвату материала до сих пор остающийся непревзойденным, лишил норманизма ореола «строгой научности[459]».

Эффект появления труда Гедеонова «Варяги и Русь» был усилен еще и тем, что в том же 1876 г. выходят работы антинорманистов Д. И. Иловайского (1832–1920) и И. Е. Забелина (1820–1908). Как объяснял свою позицию в начале 70-х гг. Иловайский, и под которой подписались бы все антинорманисты (и не только того времени), «не вдруг, не под влиянием какого-либо увлечения мы пришли к отрицанию» системы скандинавской школы, а только «убедившись в ее полной несостоятельности», в присутствии в ней натяжек и противоречий, в ее искусственном построении, и что благодаря ей «в нашей историографии установился очень легкий способ относится к своей старине, к своему началу». При этом особо подчеркнув в 1888 г. тот момент, когда у него возникли сомнения в научной состоятельности норманизма: «Я сам безусловно следовал норманской системе, пока не занялся специально этим вопросом…». «Скандинавская школа» господствовала, говорит Иловайский, благодаря «своей наружной стройности, своему положительному тону и относительному единству своих защитников», в то время как ее противники выступали разрозненно. Решительно выступая против норманской теории, он вместе с тем совершенно справедливо заметил, что ее сторонники «оказали столько заслуг науке российской истории, что, и помимо вопроса о призвании варягов, они сохранят свои права на глубокое уважение».

Антинорманизм ученого был компромиссным: если в варягах он видел норманнов, то русь считал восточнославянским племенем, изначально проживавшим в Среднем Поднепровье и известном под именем поляне-русь (роксолане или россалане), но по вине позднейших переписчиков варяги и русь были смешаны в «один небывалый народ». Ведя речь о существовании Днепровско-Русского княжества уже в первой половине IX в., Иловайский принимал за реальный исторический факт и существование в это же время на Таманском полуострове Азовско-Черноморской Руси (или Артании арабских известий), акцентируя внимание на том факте, что Черное море издавна называлось «Русским морем», и полагал ее преемницей Тмутараканское княжество. Он без колебаний связывал с этой русью византийские свидетельства о нападении руси на Константинополь в IX в., о крещении руси в 60-х гг. и о русской митрополии того же столетия, «русские письмена» и «русина», встреченные св. Кириллом в Корсуне в 860–861 гг., сообщения арабов о походах руси на Каспийское море в 913 и 944 годах. Ученый, видя в варяжской легенде именно легенду, и более ничего, утверждал, что не было никакого призвания варяжских князей, и что «туземная» русь сама основала свое государство, распространив затем свое владычество с юга на север. «Хвастливые скандинавские саги», подчеркивал он, приписывая своим героям огромное воздействие на русские события, представляют русь «великим и туземным народом, а Русское государство настолько древним, что о его начале они ровно ничего не знают».

Указывая на отсутствие следов норманнов «в составе русской национальности», Иловайский ставил перед оппонентами вопросы, до сих пор остающиеся без ответа: если русь — скандинавы, то почему они клянутся славянскими божествами Перуном и Велесом, а не скандинавскими Одином и Тором? Почему они так быстро изменили своей религии, и кто их мог к этому принудить? Даже если принять, заключал историк, что русь — это только скандинавская династия с дружиной в славянской стране, то и «тогда нет никакой вероятности, чтобы господствующий класс так скоро отказался от своей религии в пользу религии подчиненных». Он также отмечал, что «латинские летописцы», много говоря о нападениях норманнов на Западную Европу, при этом «совсем не знают скандинавской руси», которую они, конечно, знали бы, присутствуй она в действительности в истории. И это в то время, обращает внимание Иловайский, когда источники фиксируют Русии не только в пределах Восточной Европы, но и на южных берегах Балтийского моря, на Дунае (в Паннонии), в Карпатах, и колыбелью которых могла быть «скорее наша Русь»[460].

Забелин, подчеркивая, что восточными славянами до Рюрика был прожит долгий путь развития, полагал, что еще задолго до него в их земле «было все, к чему он был призван, как к готовому». Само решение варяго-русской проблемы историк связывал только со славянской Южной Балтикой, откуда, по его мнению, пришли в Восточную Европу и варяги, и русь (при этом справедливо заметив, что «славянская школа» нисколько не позаботилась дать подробное и полное исследование истории балтийских славян). Варягами Забелин именовал все славянские племена, проживавшие «в богатой торговой и воинственной приморской страны между Одрой и Эльбой» (прежде всего вагров), и создавшие там высочайшую материальную культуру, не имевшую себе равной в Поморье. Именно они, говорил ученый, будучи отважными мореходами и господствуя на Балтике, заложили и развили балтийскую торговлю. В ходе естественной колонизации, утверждал Забелин, балтийские славяне в давние времена вступили во владения своих восточноевропейских сородичей, где основали Новгород. Степень активности связей между двумя славянскими мирами, продолжавшихся вплоть до завоевания немцами южнобалтийского побережья (в натиске немцев и датчан ученый видел главную причину переселения славяно-варяжских дружин на восток), характеризует призвание в начале IX в. на Северо-Запад Руси князей из «Ругии», где проживала летописная русь. Забелин понимал под «Русией» область, лежащую между реками Одером и Травою, и связывал это название с о. Рюгеном, именуемом в ряде памятников «Русией», жители которого пользовались особенным почетом среди всех южнобалтийских славян. Он нисколько не сомневался, что эта Балтийская Русь дала начало и южной Руси, в незапамятные годы переселившись на берега Днепра[461].

Совокупный резонанс работ Гедеонова, Иловайского и Забелина, вышедших одновременно в крупнейших научных центрах России — Петербурге и Москве (тогда же в Киеве, надо добавить, увидел свет первый том посмертного издания сочинений известного антинорманиста М. А. Максимовича[462]), был настолько велик, что на следующий год А. А. Куник с горечью говорил, что антинорманисты, подняв в «роковом» 1876 г. «бурю против норманства (курсив автора. — В. Ф.)», устроили «великое избиение норманистов», «отслужили панихиду по во брани убиенным норманистам»[463]. Успех, действительно, был огромным. Как обрисовал его масштабы Костомаров, если бы Байер, Шлецер, Круг, Погодин «могли восстать из гробов и ополчиться против нового врага своих теорий, если бы к ним пристали и другие до сих пор здравствующие норманисты, то, при всех своих усилиях, не могли бы они уже поднять из развалин разрушенного г. Гедеоновым здания норманской системы». Первольф тогда же заметил, что «в последние времена поборники норманской теории значительно усмирились». Загоскин, также констатируя, что норманизм «в своей ультра-радикальной байеро-шлёцеро-погодинской форме становится в наши дни явлением все более и более редким», уверенно говорил, что Гедеонов нанес ему «удар, по-видимому, смертельный»[464].

Но от этого удара норманизм, по объективным и субъективным причинам, смог оправиться и вернуть себе былое господство в науке. Тому способствовала прежде всего кончина Гедеонова, с которой прекратилась набиравшая в печати обороты дискуссия по его книге и, в целом, по варяго-русскому вопросу. За обсуждением своей монографии Степан Александрович, много болевший в последние годы, тщательно следил и к лету 1878 г. подготовил ряд статей, из которых собирался составить дополнение к «Варягам и Руси» в виде третьего тома, где намеревался дать ответ на критические замечания. Пророчески заметив при этом, что «настоящего, строго научного опровержения моих заключений до сих пор не последовало, да и вероятно не будет»[465]. Но смерть ученого не позволила этим планам сбыться[466]. С уходом из жизни звезды первой величины антинорманизма в его рядах не осталось столь масштабной и столь авторитетной как в науке, так и в обществе фигуры, снискавшей бы себе общее признание беспристрастного исследователя и способной, поэтому, окончательно развенчать норманизм. К тому же начинает постепенно снижаться активность антинорманистов Н. И. Костомарова, И. Е. Забелина, Д. И. Иловайского, а сама борьба с норманизмом все больше теряет былую актуальность. «С конца XIX в., — подчеркивал А. Г. Кузьмин, — интерес к теме начала Руси заметно ослабел. Общественный интерес сдвигался ближе к современности, чему способствовало обострение социальных противоречий».

Вместе с тем, добавлял Кузьмин, в отечественной науке начинает преобладать историко-филологическая тематика, посредством филологии усилившая в ней германское влияние, «поскольку именно в Германии более всего занимались индоевропейскими проблемами, причем само направление сравнительного языкознания носило название «индогерманистики», что как бы автоматически ставило в центр исследований Германию и германцев». А вслед за германскими и скандинавскими археологами шла, отмечал историк, «и зарождавшаяся русская археология»[467]. Именно последняя очень много сделала для реабилитации норманизма, ибо оперировала конкретными и многочисленными вещественными фактами, в силу своей природы с особенной силой воздействующими на сознание, но интерпретация которых давалась лишь через призму «скандинавского догмата». Как это происходило на деле, исчерпывающе проиллюстрировал еще в 1872 г. Иловайский: «Наша археологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние»[468].

Огромную роль в восстановлении позиций норманизма в нашей науке сыграл профессор Копенгагенского университета В. Томсен. В мае 1876 г. он прочитал в Оксфорде три лекции «Об отношениях Древней Руси к Скандинавии и о происхождении русского государства», вскоре ставшие известные европейскому научному миру. В виде отдельной книги эти лекции были изданы в Англии (1877), Германии (1879), Швеции (1883 и 1888), а в 1891 г. они выходят в России под названием «Начало Русского государства». Польский историк Х. Ловмяньский утверждал, что именно он придал «наиболее законченную форму» норманской теории, хотя его работа, как ученый тут же уточнил, «не внесла в дискуссию ни новых аргументов, ни новых источников…»[469]. В нашей историографии вслед за И. П. Шаскольским принято считать, что «классическое изложение» основных положений и аргументов норманизма дал Томсен[470]. Но есть иная точка зрения. Д. И. Иловайский отмечал, что его труд — это «самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А. А. Куника», причем Томсен, в силу «своей отсталости», повторяет такие доказательства последнего, от которых тот уже отказался. Затем норманист В. А. Мошин, говоря, что датский ученый «своим авторитетом канонизировал норманскую теорию в Западной Европе», особо подчеркнул, что он внес «в изучение вопроса мало такого, что не было бы ранее замечено в русской науке, в особенности в трудах Куника»[471].

Наблюдения Иловайского и Мошина очень важны, как важно и другое: по сути Томсен возродил тот «ультранорманизм», который критиковал Гедеонов, и от которого открестился Куник. И в таком вот виде он вновь «прописался» в конце XIX в. в российской историко-филологической науке, где его, начиная с того же времени и на протяжении двух последующих десятилетий, закреплял наш выдающийся летописевед А. А. Шахматов. Желая наполнить предложенную им схему сложения Сказания о призвании варягов конкретным содержанием и объяснить проводимую им мысль об отождествлении в ПВЛ руси и варягов, он прибег к теории двух колонизационных потоках норманнов в Восточную Европу. И в руси он увидел древнейший слой шведов («полчища скандинавов»), вначале обитавших в Северо-Западной Руси, а около 840 г. основавших Киевское государство, к которым затем присоединились новые выходцы из Скандинавии, известные уже как варяги. Подчинив себе южную Русь, они воспринимают ее имя. По словам ученого, в Киеве в начале XII в. помнили «об иноземном, варяжском происхождении Руси», отчего в основе ее отождествления киевским летописцем с варягами «лежат несомненно исторические явления…»[472]. Идея о двух волнах прибытия норманнов на Русь, в которую вдохнул новую жизнь высочайший научный авторитет того времени, получила развитие среди исследователей предреволюционной поры. К. Ф. Тиандер понимал под русью гётов (племя, жившее в Южной Швеции), унаследовавших власть над Приднепровьем от готов, а под варягами свеев (шведов). А. Е. Пресняков полностью повторял Шахматова, но только относил появление норманской руси на юге более к раннему времени, чем 30-е гг. IX в.[473]

Параллельно с этим норманистские настроения российской науки были многократно усилены трудами шведских ученых. В 1914 г. Т. Ю. Арне выпустил книгу «Швеция и Восток», где выдвинул теорию норманской колонизации Руси. По его утверждению, в X в. «повсюду в России расцвели шведские колонии». В 1915 г. Р. Экблом, будучи профессором славянских языков, постарался подкрепить теорию соотечественника лингвистическими данными, уверяя, что названия от корня рус- и вар- (вер-), имеющиеся в Новгородской земле, якобы являются доказательством расселения скандинавов в данном регионе. В 1917 г. Арне издал еще один свой труд «Великая Швеция», назвав так не только этот сборник статей по истории русско-шведских культурных связей с древнейших времен до XIX в., но и само государство восточных славян — Киевскую Русь, по его твердому убеждению, созданную норманнами и потому находившуюся в политической связи со Швецией. Важное место в этом труде было также отведено обоснованию идеи о наличии колоний шведских викингов на Руси[474].

Псевдоантинорманизм советского времени

И в силу названных причин были созданы все условия для полной реставрации норманизма в самом крайнем его проявлении (тому способствовало и отсутствие у него достойных противников). Как трактовался в науке варяжский вопрос в преддверии революции, а затем до середины 30-х гг. видно по работам М. Н. Покровского, проводившего мысль, что Киевская Русь не была результатом «внутреннего местного развития», а явилась следствием «внешнего толчка, данного движением на юг норманнов (разрядка автора. — В. Ф.)», ставших «создателями» Киевской державы. Ученый вначале следовал за летописным рассказом о призвании варяжских князей и вел речь о заключении с ними «ряда» «с целью купить мир», после чего они были приняты славянами для обороны «от прочих норманнских шаек». Затем Покровский стал настаивать на завоевании скандинавами Руси «в его более мягкой форме, когда побежденное племя не истреблялось, а превращалось в «подданных». На Руси норманны, утверждал он, промышляли захватом и продажей рабов, были «рабовладельцами и работорговцами», создавшими «рабовладельческую культуру, яркую и грандиозную»[475]. Позиция историка настолько выразительна, что не оставляет сомнений в ее характеристике даже у норманистов. По словам норвежского ученого Й. П. Нильсена, он был «отъявленным норманистом»[476].

Но в годы советской власти Покровский был не только, а точнее, не столько ученым, а сколько, по сути, главой советской исторической науки, тем самым определяя линию ее стратегического развития. Тому во многом способствовало его положение в иерархии партийно-советской номенклатуры высшего звена: с мая 1918 г. и до своей кончины, последовавшей в 1932 г., он был первым заместителем наркома просвещения РСФСР, а также председателем президиума Комакадемии РАНИОН, бессменным руководителем Государственного ученого совета, членом Комитета по заведыванию учеными и учебными заведениями при ЦИК СССР, ректором Института Красной профессуры, членом редколлегий ряда научных журналов, а в 1929 г. стал академиком. Все эти важные должности позволяли ему, как отмечается в литературе, держать «в своих руках все нити управления разветвленным научно-организационным аппаратом в области изучения и пропаганды знаний по отечественной истории»[477]. Поэтому, его взгляды на прошлое России получили в науке широчайшее распространение посредством прежде всего его пятитомной «Русской истории с древнейших времен» (в 1933–1934 гг. она вышла восьмым изданием), а советская творческая интеллигенция вырастала на его «Русской истории в самом сжатом очерке», основном учебном пособии тех лет, неоднократно переиздаваемом, начиная с 1920 г.

С позицией Покровского в варяжском вопросе были абсолютно согласны все тогдашние ведущие ученые, ибо они сами являлись убежденными сторонниками норманизма, также активно содействуя его закреплению в формировавшейся советской исторической науке. Так, академик С. Ф. Платонов в 1920 г., опираясь на мнение А. А. Шахматова о существовании в пределах Северо-Западной Руси до 839 г. шведской руси, говорил о древнейшем пребывании скандинавов в местности к югу от Ильменя. В 1930 г. археолог Ю. В. Готье рисовал картину, как норманны с середины IX в. разъезжали по Восточной Европе в разных направлениях, уводя в рабство славян. «Для инертного и пассивного славянского населения норманны были тем возбуждающим и вызывающим брожение элементом, — заключал он, — который было необходимо привить ему для перехода от разрозненного городского и племенного строя к более развитым общественным формам». Видя в руси одно из шведских племен (историческое бытие которого отрицал даже В. Томсен), ученый уверенно, но бездоказательно говорил, что жития Георгия Амастридского и Стефана Сурожского свидетельствуют о появлении в первой половине IX в. шаек норманнов на Черном море и опустошении ими малоазиатского берега[478].

Свое кредо в варяжском вопросе гуманитарная научная элита СССР выразила на рубеже 20-х — 30-х гг. тем, что объявила норманизм, видимо, по образцу марксизма-ленинизма, единственно правильным учением. В 1928 г. историк А. Е. Пресняков в сборнике, посвященном памяти В. Томсена, година со дня кончины которого была превращена у нас в чествование норманизма, сказал, что «норманистическая теория происхождения Русского государства вошла прочно в инвентарь научной русской истории». Через два года Ю. В. Готье еще более усилил этот тезис своим категоричным утверждением, что «варяжский вопрос решен в пользу норманнов» и что антинорманизм «принадлежит прошлому». Эти слова эхом отдавались в эмигрантской литературе. В 1931 г. В. А. Мошин констатировал, что «относительно варягов теперь уже почти нет разногласий» — именно так называли скандинавов. Против норманской теории, полагал он, «теперь уже нельзя спорить»[479]. И с ней, конечно, никто не спорил, ибо в эмиграции, как и в СССР, господствовал все тот же «ультранорманизм», который пропагандировали в своих исследованиях весьма авторитетные в зарубежной историографии историки-эмигранты, являясь тем же слепком российской исторической науки кануна Октябрьской революции, что и их коллеги, оставшиеся в советской России. При этом взаимно обогащая друг друга.

В 1922 г. Е. Ф. Шмурло проводил мысль, что в русской жизни норманны «сыграли роль фермента: дрожжи заквасили муку и дали взойти тесту». Вместе с тем он убеждал, говоря о принятии восточными славянами имени шведской «руси», что «история дает не один пример того, как чужое имя людей усваивалось страной, в которой они появлялись: славянская Болгария заимствовала свое имя от тюркских болгар, французская Нормандия — от скандинавских норманн; иберо-романская Андалузия — от германцев-вандалов». Ломоносов на подобные доводы Миллера, надобно напомнить, ответил, что «пример агличан и франков… не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит», ибо названия стран восходят либо к победителям, либо к побежденным, но только ни к третьей стороне. В 1931 г. В. А. Мошин уверял, что остатки скандинавских поселений ІХ-Х вв. «густой сетью покрывают целый край к югу» от Ладожского озера до Ильменя, что к югу от него «целая область кишит скандинавскими поселениями, рассеянным по всем важнейшим водным путям, идущим от Ильменя», что на рубеже VIII-ІХ вв. на черноморских и азовских берегах появляются норманские колонии, а Византия познакомилась со скандинавской «русью». В начале IX в. «русские норманны» объединили значительную территорию в Восточной Европе, а в его середине признали верховную власть скандинавского государя. Важно отметить одно любопытное основание, на котором, в числе прочих, Мошин возводил свои построения: говоря о захвате русами крепости Бердаа в устье Куры, он подчеркнул, что это событие весьма запоминает «завоевание норманнами областей в Западной Европе»[480].

Языковед М. Фасмер, подкрепляя концепцию Арне о норманской колонизации Руси, «открыл» в 1931 г. многочисленные следы пребывания викингов в Восточной Европе. Традиционно увидев эти «Wikingerspuren» в именах князей и их дружинников, в «русских» названиях днепровских порогов, в «скандинавских» археологических находках, к ним он прибавил еще 118 топо- и гидронимов Восточной Европы (в четыре с лишним раза больше, чем насчитал Экблом), крайне изумив тем самым даже своих единомышленников. Норманист А. Л. Погодин, указав, что система подсчета Фасмера не соответствует ряду важных методологических требований, вместе с тем подчеркнул: «случайность и произвол» в объяснении этих названий «с помощью древнесеверных имен и названий бросается в глаза на каждом шагу»[481]. Фасмер годом ранее, надо добавить, подобным образом отыскал не менее впечатляющие следы викингов среди южнобалтийских славян, а имя их божества Прове, т. е. Перуна, посчитал заимствованием из норманского Freyr[482]. В 1932 г. А. Л. Погодин отнес движение норманнов в южном направлении к началу IX в., подчеркнув при этом, что «напрасно искать объяснения» имени «русь» вне Скандинавии». В 1937 г. историк, обратившись к понятию «внешняя Русь», присутствующему в труде византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», пришел к выводу, что под ним скрывается Рослаген (Родслаген) в Швеции. На следующий год он не менее горячо доказывал, что «официальным культом варяжской династии оставалось язычество, принесенное из Швеции…», в связи с чем объявил Перуна и Волоса скандинавскими богами, которым славянские имена якобы были даны «славянскими толмачами». Вместе с тем утверждая, что язычество балтийских славян также сложился под влиянием норманнов[483].

Все с той же целью примирить непримиримое — византийские известия о руси, действующей в южных пределах Восточной Европы в первой половине IX в., с норманской теорией — в эмигрантской литературе продолжалась разработка темы о разновременных потоках скандинавов на Русь. В 1929 г. Н. Т. Беляев охарактеризовал конец VIII или самое начало IX в. как время первого появления и активных действий норманнов в Причерноморье. Вслед за Шахматовым он выделял «древнейший слой варягов» (только видя в них фризов) — руссов Рюрика, Аскольда и Дира, утвердивших свое имя в Киеве. Затем это имя принимает другая волна варягов — норвежцы во главе с Олегом Вещим. Во второй половине X в. появляются на Руси варяги, «главным образом скандинавского и англо-саксонского происхождения…»[484]. В 40-х гг. Г. В. Вернадский с многочисленными оговорками предположил, что варяги-шведы к 739 г. добрались до Азовского и между 750–760 гг. до Северокавказского регионов. Приняв название русов от рухс-асов (аланское племя), эти «русифицированные» шведы к концу VIII в. создали на территории Дона и Приазовья Русский каганат, контролировавший важнейшие пути международной торговли. К середине IX в. в Старой Русе возникла связанная торговлей с Русским каганатом община шведских купцов. А затем на Русь вместе с Рориком Ютландским прибыла «новая русь», состоявшая из датчан. В целом, лишь в Северной Руси ученый выделяет «три струи скандинавского потока»: «первые два были представлены шведами (Аскольдом и Диром) и датчанами (Рориком»), а третий олицетворяли норвежцы во главе с Олегом[485].

«Ультранорманизм» в советской науке просуществовал до середины 30-х гг., после чего был облачен, с учетом политического момента, в марксистские одежды, что повлекло некоторые изменения, преимущественно внешнего свойства, но при этом частично затронуло и его содержание. В 1932 г. в СССР было положено начало целенаправленному курсу на преодоление основных недостатков в деле преподавания истории в школе и ее изучения в научных учреждениях. В качестве причины неблагополучия в совместных постановлениях ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 26 января 1936 г. и 14 ноября 1938 г. была названа «школа Покровского»[486]. В ходе борьбы с ее издержками наша историческая наука перешла на новые методологические принципы, ставшие в ней приоритетными. Рассматривая ранее Киевскую Русь как прямой продукт деятельности норманнов, она теперь приняла одно из главных положений марксизма, согласно которому определяющая роль в процессе складывания государства отводилась внутреннему фактору — социально-экономическому развитию общества, в данном случае восточных славян. Такой подход таил в себе, как показало время, много продуктивного, но он, к сожалению, был возведен в науке в абсолют (марксизм, как известно, не отрицает и не менее важной роли внешнего фактора в его образовании), что придало варяго-русскому вопросу ложное звучание.

Воцарилось представление, что советские ученые, разработав новую, подлинно научную марксистскую концепцию генезиса Древнерусского государства, тем самым доказали антинаучность норманизма[487], установили его «неспособность дать серьезное научное объяснение сложных процессов создания государства в ІХ-ХІ вв. на огромной территории восточнославянских земель»[488]. Подобная позиция проистекала из полнейшего отрицания участия в процессе классообразования восточных славян «воздействия внешних сил», из мысли, что «поиски внешних импульсов безрезультатны»[489]. Из данного посыла последовал непреложный вывод, что разговор об этносе варягов утратил свой прежний смысл и стал «беспредметным», а полемика норманистов и антинорманистов «потеряла всякий интерес и значительность»[490].

Ибо в рамках марксистской концепции возникновения классового общества и государства, излагал кредо советских ученых И. П. Шаскольский, «не находилось места для варягов — создателей русской государственности»: были ли они «скандинавами или другим иноземным народом, все равно не ими было создано государство в восточнославянских землях». Рассуждая так, исследователи, совершенно игнорируя ПВЛ, повествующую о многогранной и плодотворной деятельности варяжских князей и их значительного варяжского окружения в русской истории на протяжении длительного периода времени, в ходе которого сложилась, окрепла и мощно заявила о себе на внешней арене Киевская Русь, сохранили основополагающий тезис норманизма о скандинавском происхождении варяжской руси, при этом не считая себя норманистами. Как выразил этот общий настрой Шаскольский, марксистская наука, отвергая норманскую теорию, признает, что в ІХ-ХІ вв. в русских пределах «неоднократно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы. И, конечно, признание этих ф а к т о в (здесь и далее разрядка автора. — В. Ф.) совсем не тождественно согласию с в ы в о д а м и норманизма»[491]. В. В. Мавродин также разъяснял сомневающимся (а такие все же имелись), что «признание скандинавского происхождения династии русских князей или наличия норманнов-варягов на Руси, их активной роли в жизни и деятельности древнерусских дружин отнюдь еще не является норманизмом»[492].

И в своей массе ученые СССР, думая точно также, начали именовать себя антинорманистами, искренне полагая, что историк-марксист «всегда антинорманист»[493]. Вместе с тем не менее искренне веря, что они, показав происхождение Киевской Руси как этап внутреннего развития восточнославянского общества задолго до появления варягов, тем самым «добили норманскую теорию», видели в ней «труп»[494], а под «настоящими норманистами» понимали лишь только тех, «кто утверждал неспособность славян самим создать свое государство»[495]. В такой обстановке предшествующий антинорманизм, антинорманизм истинный, был объявлен, впрочем, как и его антипод, «антинаучным» и «тенденциозным», ибо их сторонники «стояли на одинаково ошибочных методологических позициях», признавая достоверность Сказания о призвании варягов» и споря лишь по поводу родины и этноса варягов[496]. К тому же внушалось, что от того и другого советская наука благополучно избавилась. В середине 30-х гг., утверждал Шаскольский, когда «советские историки доказали несостоятельность норманской теории, разработав марксисткое учение о происхождении древнерусского государства, норманизм целиком переместился на Запад». Туда же, по его мысли, «вместе с эпигонами русской буржуазной науки переместился» антинорманизм, где и «умер естественной смертью…»[497].

В умах советских ученых сформировалось свое видение «антинорманизма», в рамках которого только и мог теперь решаться варяго-русский вопрос. Помимо уже названных его черт, это еще своеобразное понимание борьбы с норманизмом, духом и содержанием которого была пропитана вся наша наука. Отчего борьба с ним, поставленным, как тогда говорилось, на службу «политическим целям антисоветской пропаганды в области истории»[498], свелась к дежурным обвинениям норманизма в «антинаучности». Этот посыл усиливали тем, что в руси видели исключительно славянское племя, издавна проживавшее в Среднем Поднепровье, а в Сказании о призвании варягов легендарный рассказ, не имевший (или практически) не имевший под собой никакой исторической основы[499].

Уверовав во все это, исследователи, исходя из примата внутреннего фактора, занялись отысканием элементов социального неравенства в восточнославянском мире, которое должно вести к образованию классов и государства. Такой ошибочный методологический подход к изучению истории Руси, по верному замечанию И. Я. Фроянова, надолго сковал историческую науку[500]. Сам же вопрос о составе социальной верхушки русского общества перестал быть существенным, хотя признание ее иноплеменной, как неоднократно объяснял коллегам А. Г. Кузьмин, «делает беспредметным рассуждение о возникновении государства как автохтонного процесса: представители крайнего норманизма как раз и настаивают на ведущем положении пришельцев-норманнов»[501]. Параллельно с этим, надлежит подчеркнуть, в науку вводились аргументы, от которых отказались ведущие норманисты прошлого. Так, например, Б. Д. Греков растиражировал мнение, что варяжская русь вышла из «Рослагена»: «Эта гипотеза кажется мне наиболее вероятной»[502].

В историографии в ранг аксиомы была возведена высказанная Грековым в 1936 г. мысль о том, что «варяги — лишь эпизод в истории общества, создавшего Киевское государство». С годами эта мысль стала звучать более жестче. Так, К. В. Базилевич в 1947 г. говорил, что «во всех главных явлениях исторической жизни Киевской Руси роль норманнов — выходцев из Скандинавии была совершенно ничтожной». Позже Б. А. Рыбаков, подчеркивая, что историческая роль варягов на Руси была не просто «ничтожной», а даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев», заключил: «Ни ускорить, ни существенно задержать исторический процесс на Руси они не могли»[503]. И чтобы в том не было и тени сомнений, в литературе красной нитью проводилась мысль, что на Руси присутствовала либо «горсточка», либо «незначительная кучка» норманнов, представлявших собой «каплю в славянском море»[504], в цифровом выражении Рыбакова получившую даже свою конкретность: число варягов, «живших постоянно на Руси, было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями»[505]. Еще в дореволюционное время норманисты признали, что в культурном отношении скандинавы не были выше славян. В 1939 г. Е. А. Рыдзевская пришла к выводу, что те и другие стояли приблизительно на одной ступени общественного и культурного развития[506].

Но вскоре, дабы все также свести значимость варягов в русской истории или к нулю, или вообще к знаку минус, получил силу закона взгляд, согласно которому скандинавы «стояли на более низкой стадии общественного и культурного развития, чем восточные славяне, и уже по одному этому не могли принести с собой на Русскую землю ни новой и более высокой культуры, ни государственности»[507]. В разговор о варягах, воспринимавшихся с нескрываемой досадой («тень Рюрика… как и всякая нежить, только мешает живой работе»[508]), был привнесен негативно-пренебрежительный тон: они «вероломные», «жадные», «трусливые», «разнузданные», и совершали на Руси «неблаговидные действия»[509]. Время сгладит острые углы подобных рассуждений и утвердит окончательный приговор советской науки, звучащий, «что норманны, служившие русским князьям, сыграли лишь очень скромную, ограниченную роль участников глубокого внутреннего процесса, обусловившего возникновение древнерусского государства, и быстро ославянились, слившись с местным населением»[510], но одному из норманских предводителей, подчеркивалось при этом, удалось основать династию[511]. Тезис о быстрой ассимиляции скандинавов на Руси, также принятый советской историографией от предшествующей, дополнительно «гасил» интерес к проблеме этноса варягов.

В науке также возобладало мнение, что вопрос об этническом происхождении Руси, вопрос об этнической принадлежности и происхождении русской династии не имеют «прямого отношения к началу государства»[512], хотя их органическая неразрывность вполне понятна. Норвежский ученый Й. П. Нильсен, характеризуя Б. Д. Грекова в качестве основоположника советского антинорманизма, говорил, что он сделал уступку старым норманистам в вопросе этнической принадлежности варягов, который, в чем Нильсен солидаризируется с ним, «не является решающим»[513]. Как раз напротив, он-то и есть главный, и если его игнорировать, то варяжская проблема, независимо от самых благих пожеланий, будет разрешаться только в норманистском духе. Это настолько очевидно, что было подмечено видным норманистом датчанином А. Стендер-Петерсеном. Сопоставив в 1949 г. антинорманизм в советской исторической науке и норманизм в зарубежной, он констатировал, что «провести точную, однозначную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к другому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок»[514].

И, поэтому, абсолютно был прав А. Г. Кузьмин, многократно указывающий, начиная с 1970 г., на ту аномальную ситуацию в науке, когда ученые, видя в варягах скандинавов и приписывая им, по сравнению с норманистами прошлого, куда большую роль в русской истории, признавая скандинавской не только династию, но и дружину, в то же время «не считают себя норманистами». Наш выдающийся историк, прекрасно зная исторический материал, источники и предшествующую историографию по всему кругу вопросов варяго-русской проблемы, забытые советской наукой или игнорируемые ею (необходимо, подчеркивал он, учитывать «выводы немарксистских ученых прошлого и настоящего»), не только увидел, насколько не соответствует этим знаниям норманистская трактовка этноса варяжской руси, но и увидел те причины, в силу которых современная ему историография была не в состоянии выйти за рамки норманизма и была обречена на повторение тех доводов, от которых отказались именитые норманисты прошлого. Ошибочно полагать, правомерно говорилось им, «будто, отдав политическую историю Руси ІХ-ХІ вв. норманистам, можно остаться на позициях антинорманизма, опираясь на общий тезис о государстве как продукте внутреннего развития общества».

Отметив, что «ленинградские археологи Л. С. Клейн, Г. С. Лебедев, В. А. Назаренко ни в коем случае не отходят от принципов марксизма, признавая преобладание норманнов в господствующей прослойке на Руси», Кузьмин резюмировал: «Однако их концепция вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, если признать норманскими многочисленные могильники эпохи Древней Руси, «то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей…», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси…». Если, продолжал историк свою мысль, в Сказании о призвании варягов говорится, что новгородцы «от рода варяжска», а варяги возводят славянские города Изборск, Новгород и Белоозеро, «то следует признать, что перед нами либо абсолютно недостоверная легенда, либо варяги — это тоже славяне». В связи с чем, справедливо заметил он, «необходимо более тщательное выяснение природы тех этнических элементов, которые многие археологи и отчасти лингвисты признают северогерманскими»[515].

Приведенные слова ученого содержали в себе не только объективную оценку состояния и перспектив разработки варяго-русского вопроса в советской историографии (точнее, их отсутствия), но и явную критику марксистской концепции начала государственности на Руси, точнее того, что под ней тогда понималось (как им было замечено позже, «действительный марксизм не содержал тех глупостей, которые ему хотели привнести под флагом антинорманизма»). Шаг по тем временам более чем мужественный. В 1986 г. Кузьмин пошел еще дальше, говоря, что в образовании Киевской Руси значительную роль сыграла власть внешняя, в том числе и варяги, выступив тем самым против практики абсолютизации каждого слова классиков марксизма, слепого доверия тому, что им приписывалось. При этом он указал на факт упрощенной трактовки известной мысли Ф. Энгельса, что «государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу», когда ее воспринимали в том смысле, «будто государства вообще не могут возникать в результате завоеваний…», что в действительности являло собой попытку «закрыть» спор норманистов и антинорманистов». Тезис этот, подчеркнул исследователь позже, совершенно несостоятелен: «возникновение государства в результате завоеваний не только не исключительные, а преобладающие случаи»: так возникали практически все империи («у Энгельса, — пояснил Кузьмин. — речь в действительности шла о независимости от каких-то запредельных сил»)[516].

В 1975 г. археолог Д. А. Авдусин выражал обеспокоенность по поводу того, «что ограничение норманского вопроса проблемой происхождения Древнерусского государства таит в себе ряд опасностей» и дает возможность советским ученым, активным проводникам идеи норманства варягов, называть себя антинорманистам и вместе с тем говорить в зарубежных публикациях, «что антинорманизм в советской исторической науке не моден» (Л. С. Клейн). В 1991 г. С. В. Бушуев и Г. Е. Миронов констатировали, что «советские антинорманисты» «сохранили в неприкосновенности исходную посылку норманской теории о тождестве варягов и норманнов». В 1999 и 2002–2004 гг. В. В. Фомин указал на причины, приведшие к тому, что со второй половины 30-х гг. норманизм, лишь прикрытый марксистской фразеологией, выступал под флагом «антинорманизма». Причем исследователи, выдавая норманизм за его антипод, создали основательную путаницу в понимание варяжской проблемы в целом и в своих концепциях ранней истории Руси, в своих конкретно-исторических выводах, «что только еще больше усиливало норманистские настроения в академических кругах, в преподавании отечественной истории в вузах и школах». По мнению Ю. Д. Акашева, высказанному в 2000 г., советские историки-антинорманисты остановились на полпути: «Признание Рюрика и всех варягов, а многими историками и народа русь норманнами… неизбежно ведет к возрождению и усилению» норманской теории[517].

Но сегодня утверждается, все также искажая суть антинорманизма, на ложном понимании которого выросло несколько поколений ученых, что в советское время верх в исторической науке взяли «патриоты» (А. П. Новосельцев), что там господствовал «воинствующий «антинорманизм», «примитивный «антинорманизм» (Е. В. Пчелов), «политический, патриотический антинорманизм», приглушавший при Сталине скандинавский фактор «как не отвечающий задачам патриотического воспитания» (А. С. Кан)[518]. При этом, конечно, никто не объясняет, какой «антинорманизм» и какой «патриотизм» заключается, например, в словах С. М. Дубровского, что М. Н. Покровский указал на «ошибочность норманской теории», считая, что было не призвание варягов-норманнов, а завоевание восточных славян в его более мягкой форме, когда побежденные не истреблялись, а превращались «в подданных». Или в выводе О. Д. Соколова, увидевшего «обстоятельную критику» Покровским норманизма в том, что он говорил о зачатках государственности у славян «до прихода норманнов»[519]. Или в твердом убеждении Б. А. Рыбакова о существовании в истории Руси «норманского периода», который, как он полагал, охватывал 882–912 гг. и который олицетворял собой Олег Вещий. Вряд ли наличие этого «антинорманизма» и «патриотизма» можно заподозрить в его же мысли, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рамки этого периода, растягивая на несколько столетий, и что княжение Олега в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманистами»[520].

На деле это был чистейшей воды норманизм. Поэтому, глубоко заблуждается И. Н. Данилевский, полагая, что «глава советской «антинорманистики» Рыбаков, борясь с норманизмом, «сам оказывался вынужденным сторонником норманской теории»[521]. «Антинорманизм» Рыбакова кажущийся, ибо он был практически таким же «стопроцентным» норманистом, как и его оппоненты, и отличался от них только тем, что хотел максимально затушевать разговор о варягах, в которых видел скандинавов. Лишь полным господством в умах советских исследователей норманской теории объясняется тот факт, что мало кто из них услышал В. В. Мавродина, в 1946 г. констатировавшего: забыто то, на что обращали внимание М. В. Ломоносов и С. А. Гедеонов, — на связь поморско-славянского мира с восточными славянами. Через три года историк добавил, что казавшиеся в свое время странными попытки Забелина и Гедеонова связать варягов с западнославянским миром приобретают сейчас, в свете последних работ советских археологов и филологов, «особый смысл»[522].

Мавродин заметил не только эту аномалию советского «антинорманизма», совершенно не принимавшего в расчет наследие антинорманистов прошлого и сводившего весь разговор о варягах исключительно только к скандинавам. В 1945 г. он позволил себе некоторые отступления от принятых теперь норм в варяжском вопросе, сказав, что нет оснований отрицать «большую роль» варягов в деле создания государства у восточных славян, где они «выступают в роли катализаторов»[523]. Эти слова, конечно, нисколько не ставили под сомнение всеобщую убежденность в норманстве варягов, но они отступали от марксистской концепции начала государственности на Руси, да и не соответствовали политическому моменту[524]. Тут же последовала незамедлительная реакция на подобную «крамолу». Так, С. А. Покровский забил тревогу, что Мавродин «возрождает по существу норманистскую теорию», «попал в плен к норманизму, объявив, по сути дела, организаторами Киевского государства варяжских князей». К. В. Базилевич призвал бороться с пережитками норманизма, к которым принадлежит утверждение Мавродина «о весьма существенном значении скандинавов в истории Руси»[525]. Такого рода критика не носила принципиального характера, ибо велась в рамках норманизма и всецело работала на него. В связи с чем никак нельзя согласиться с норвежским исследователем Нильсеном, охарактеризовавшим кампанию против Мавродина «антинорманистским крестовым походом» и приписывающим ей «возрождение» антинорманизма XVIII века. Вместе с тем ученый полагал, надо отметить, что она была необходимой частью массивного наступления на космополитизм в советской историографии. И. Я. Фроянов также увидел в «критике» Мавродина веяние времени: «в стране начался сезон охоты на «космополитов»[526].

Пройдет совсем немного времени, и ситуация в науке в корне изменится, и в ней в первозданном виде воцарится норманизм со слабым налетом официального «антинорманизма». Во-первых, к тому неумолимо вели как непоколебимая убежденность советских ученых в норманстве варягов, так и жесткий диктат ортодоксального «антинорманизма», посягнувший на самое святое — на их творческую свободу, что уже само по себе не могло не вызвать его принципиального неприятия. Во-вторых, этот «антинорманизм» настолько явно противоречил себе и показаниям летописи, что просто не мог не породить даже у своих искренних первоначально сторонников самые серьезные сомнения в своей состоятельности, а, следовательно, крепкую веру в истинность того, против чего он был направлен. Недоверие к нему многократно усилили хрущевская «оттепель», ревизия наследия Сталина (в целом ценностей социализма) и неизбежное отсюда разочарование творческой интеллигенции в марксистской идеологии, что заставило многих из ее числа совершенно по-иному посмотреть на тот «антинорманизм», который зиждился на постулатах марксизма.

В-третьих, эта позиция значительной части советских исследователей получила, что было важно для той эпохи, обоснование в рамках все того же марксизма, в чем огромная роль принадлежит трудам И. П. Шаскольского. Характеризуя норманскую теорию, как и подобало для тех лет, «реакционной» и целиком направленной против советской науки, он вместе с тем указал на недостатки советского «антинорманизма». Это отрицание деятельности норманнов на Руси в ІХ-ХІІ в., вытекавшее из игнорирования «какой-либо роли внешних влияний» на русскую историю, хотя, отмечал ученый, марксистская наука признает определенную роль внешних влияний (но, как того требовал марксистский ритуал, Шаскольский убеждал, что государство на Руси возникло «в результате внутренних процессов развития, а не вследствие воздействия внешних сил»). Слова исследователя, произнесенные в 1960–1961 гг. в адрес тогдашнего «антинорманизма», были совершенно справедливы, но были сделаны в норманистском ключе (причем ученый не без умысла оперировал в основном термином «норманны», а не «варяги»). В 1963 г. Шаскольский сформулировал мысль о параллельности и синхронности процессов социального и политического развития на Руси и в скандинавских странах в период формирования классового общества и государства (ІХ-ХІ вв.)[527], что еще больше заставляло рассматривать их прошлое в неразрывной связи.

В условиях тотального господства норманизма тонкая и выдержанная в духе марксизма критика Шаскольским официального «антинорманизма» окончательно подорвала доверие к нему и качнула маятник симпатии советской науки в сторону норманнов, что вызвало настоящий «скандинавский бум» среди специалистов и резко возросшее число трудов по славяно-русским древностям, на которых увидели «многочисленные» следы норманнов. Будучи весьма последовательным, Шаскольский в 1965 г. под видом критики преподнес норманизм в качестве научной теории, имеющей «длительную, более чем двухвековую, научную традицию» и «большой арсенал аргументов», при этом также отмечая, что наука «не отрицает определенной роли внешних влияний». То же самое сказал историк в 1978 г., при этом подчеркнуто говоря о зафиксированном многими источниками участии «норманнов в процессе формирования государства на Руси»[528].

В 1988 г. Д. А. Авдусин справедливо заметил, что в трудах Шаскольского 50-х — 60-х гг. «норманизм выглядит даже респектабельнее противоборствующего течения», а его монография «Норманская теория в современной буржуазной науке» (1965) содержала основные положения критики антинорманизма, в 1983 г. только сведенные воедино, и «способствовала появлению серии работ ленинградских археологов, которые преувеличивали роль скандинавов на Руси…». В 1998 и 2003 гг. А. Г. Кузьмин сказал в адрес той же книги, что она «реабилитировала норманизм как определенную теоретическую концепцию, вполне заслуживающую серьезного к ней отношения», причем автор свел аргументы антинорманистов к словам Ф. Энгельса, будто «государство не может быть привнесено извне», оставаясь в остальном норманистом»[529]. Вместе с тем Шаскольский вводил в науку норманистские доводы. Критикуя мнения зарубежных коллег по поводу происхождения имени Русь от финского Ruotsi, ученый, например, подчеркнул, что «с лингвистической стороны переход» из Ruotsi в Русь «представляется возможным». Вслед за чем многозначительно указал, что этот вывод «не может рассматриваться как какое-то ущемление нашего национального престижа….Так, Франция и французы получили свое имя от германского племени франков, Англия и англичане — от германского племени англов, Болгария и болгары — от тюркского племени болгар и т. д. При этом французы, англичане, болгары не считают подобное происхождение названий недостаточно почетным». Или же горячо убеждал, что ничтожное количество рунических надписей, обнаруженных в Восточной Европе, и на чем правомерно заострялось внимание в науке, не может служить веским аргументом против норманской теории[530].

Чрезвычайно важная роль принадлежит Шаскольскому в деле дискредитации наследия антинорманистов прошлого и прежде всего С. А. Гедеонова, благодаря которому, по признанию крупнейших норманистов ХІХ-XX вв., наука избавилась от принципиальных заблуждений в варяжском вопросе. И творчеству ученого, а если быть более точным, антинорманизму в целом, советский «антинорманист» постепенно давал все более негативную оценку. В 1960 г. он, подчеркивая, что критическая часть его работы «представляет большую научную ценность», вместе с тем сказал, оставив свои слова без каких-либо объяснений, что «утверждение автора о происхождении варягов из славянского поморья на современном этапе развития исторической науки не выдерживает критики». Через пять лет историк говорил с высоты марксистских позиций, что Гедеонов и Иловайский, дав «серьезную и основательную критику главных положений» норманизма, «в силу своих идеалистических представлений о процессе возникновения государства не смогли противопоставить отвергаемой ими норманской теории сколько-нибудь убедительное положительное построение, не смогли дать убедительное научное освещение процесса формирования Древнерусского государства». А в 1983 г. Шаскольский фундаментальный труд Гедеонова «Варяги и Русь», составивший целую эпоху в русской историографии, уже охарактеризовал одной, весьма нелестной фразой: в этом произведении «чувствуется налет дилетантизма»[531].

Одновременно с тем Шаскольский своим авторитетом навязывал науке негативную оценку о работах историка В. Б. Вилинбахова, единственного из советских ученых 50-х — 60-х гг., кто занимал действительно антинорманистскую позицию, при этом не вступая с ним, что весьма характерно, в открытую полемику. Так, в 1964 г. он с нажимом говорил, что Вилинбахов пытается возродить «старую теорию» Гедеонова и других антинорманистов XIX в., «согласно которой летописные варяги были не скандинавами, а балтийскими славянами. Но нашему мнению, эта концепция уже не может оказаться жизнеспособной и вряд ли может быть полезной в деле развертывания критики современного норманизма». На следующий год исследователь подчеркнул, что Вилинбахов отстаивает «одно из совсем гипотетических построений», а именно «давнюю, но малоубедительную гипотезу» о переселении части южнобалтийских славян на Северо-Запад Руси. Суть подобных выпадов против себя и против концепции, подкрепленной большим количеством разнообразных источников, весьма точно выразил в 1980 г. сам Вилинбахов. Шаскольский, по его словам, полагает, «что несколькими ироническими фразами можно покончить с проблемой, над которой трудилось несколько поколений ученых»[532].

Но этих «иронических фраз», прозвучавших в атмосфере всеобщей убежденности в норманстве варягов, было вполне достаточно, чтобы в науке сформировался чуть ли не массовый скепсис к публикациям Вилинбахова и проводимым им идеям. В. В. Мавродин, Р. М. Мавродина и И. Я. Фроянов, например, утверждали, что его положения о переселении южнобалтийских славян в Восточную Европу и их активнейшем участии в образовании Киевской Руси «остаются на уровне более или менее остроумных догадок». Лингвисты Ф. П. Филин и Г. А. Хабургаев вообще считали, что сама мысль о появлении славян на Северо-Западе Руси из прибалтийских земель представляет собой «фантастическую» и «исторически недопустимую гипотезу». М. И. Артамонов в начале 70-х гг., хотя и заметил, что, вполне возможно, под варягами подразумеваются южнобалтийские славяне — «руги», но тут же добавил (вопреки имеющимся данным, в том числе и археологическим), «что в археологических памятниках времени формирования Русского государства никаких следов южнобалтийского славянского происхождения не отмечено»[533].

В-четвертых, советский «антинорманизм» основательно подтачивала, а, следовательно, равно в той же мере укрепляла доверие к норманской теории критика трудов ее западных приверженцев, которая прозвучала в нашей литературе во второй половине 40-х — начале 60-х годов. Представители отечественной науки, являясь норманистами, всю свою критику свели лишь к тому, что пытались детально разъяснить своим оппонентам, т. е. тем же норманистам, суть их главной ошибки, которая заключалась, с точки зрения советских «антинорманистов», не в понимании буржуазными коллегами марксистской концепции происхождения Древнерусского государства. Заостряя внимание преимущественно на этом пункте, в котором все больше разуверялась научная общественность СССР, они вместе с тем говорили о присутствии скандинавов в жизни восточных славян и недостоверности Сказания о призвании варягов, в котором якобы ошибочно варяги отождествлены со шведской русью[534], отчего эта критика, хотя и содержала ряд позитивных моментов, в целом же представлялась выхолощенной и имела обратный результат. По причине чего, а также в связи с уже названными факторами, усиливающимися по степени ослабления «хватки» марксистской идеологии, в советской историографии начался процесс возрождения «ультранорманизма». Тому же в значительной мере способствовали работы датского слависта А. Стендер-Петерсена, оказавшие огромное влияние прежде всего на воззрения наших археологов и филологов.

Этот именитый ученый отвергал, что особенно располагало в пользу его позиции, традиционный норманизм, утверждавший об однотипных завоевательных действиях викингов на Западе и Востоке. И проводил теорию о мирном и постепенном проникновении скандинавских землепашцев из центральной Швеции на восток, в ходе чего они вклинились «в пограничные области между неорганизованными финскими племенами и продвигающимися с юга славянами». По мысли исследователя, в треугольнике Белоозеро, Ладога, Изборск осело шведское племя русь, которое «сначала, может быть, и признавало верховную власть князя свеев в Упсале», т. е. было частью шведского государства, но эта зависимость продолжалась недолго. Со временем шведы, вступив в мирный симбиоз с финскими и славянскими племенами (передав последним «свое племенное название в финской передаче его») и втянувшись в балтийско-волжско-каспийскую торговлю, создают, в связи с угрозой, исходившей от булгарского и хазарского каганатов, и опираясь на «определенные традиции государственности», принесенные ими с родины, государство «Русь». Первоначально Стендер-Петерсен видел в нем Верхневолжский («русский») каганат, существовавший уже в 829 г. и образованный в районе названного треугольника и Верхнего Поволжья.

Затем все основные события он перенес в Приладожье, говоря, что в первой половине IX в. «возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство (курсив автора. — В. Ф.), в создании которого приняли участие и славяне и финны», и которое взяло в свои руки балто-каспийскую торговлю. Именно этот «Ладожский каганат» (ранее он в данном случае говорил о Верхневолжском каганате) заявил о себе в Константинополе и Ингильгейме в 839 г. Позже русско-свейские дружины «под предводительством местных конунгов» двинулись на завоевание Днепровского пути и захватили Киев, освободив местных славян от хазарской зависимости. Тем самым они завершили создание «норманно-русского государства», в котором весь высший слой — князья, дружинники, управленческий аппарат, а также купцы — были исключительно скандинавами. Но в короткое время они растворились в славянах, что привело к образованию национального единства и созданию в рамках XI в. «особого смешанного варяго-русского языка». В области Двины, как добавлял ученый, существовало еще одно «скандинаво-славянское» государство с центром в Полоцке, в 980 г. разгромленное «скандинавским каганом» Владимиром[535]. В 1955 г. Стендер-Петерсен высказал мысль о возникновении Киевской Руси в результате действия трех факторов: скандинавского (внешний импульс), византийского (культурное влияние) и славянского. При этом утверждая, что «внешнее влияние или импульсы того или иного рода необходимы для того, чтобы примитивный, живущий племенными порядками народ организовался в государство…»[536].

Наша наука, убедившись в несостоятельности советского «антинорманизма» (а эта негативная оценка распространилась и на труды истинных антинорманистов XVІІІ-ХІХ вв.) и пересмотрев свой взгляд на норманскую теорию, вскоре получила материальное подтверждение правильности своего выбора, гласящее о якобы массовом присутствии скандинавов в русской истории. И их «материализация» связана с археологией, посредством которой в научный оборот были введены доказательства норманства варяжской руси весьма сомнительного свойства: археологи-норманисты чуть ли не все неславянские древности объявляли скандинавскими (т. е. действуя все тем же способом, о котором говорил в 1872 г. Д. И. Иловайский) и приписывали их летописным варягам. При этом из всего огромного материала абсолютизируя т. н. «норманский», удельный вес которого и сегодня буквально микроскопичен, да к тому же он мало связан со скандинавами напрямую, ибо был привнесен в северо-западные пределы Восточной Европы в качестве предметов торговли, обмена, военных трофеев, в ходе сложных миграционных процессов, вобравших в себя представителей многих этносов, в том числе и неславянских, что придало культуре названного региона очень много оттенков (в какой-то мере и скандинавский).

Так, во многом именно торговлей объясняли И. П. Шаскольский и В. В. Седов присутствие скандинавских вещей в землях славянского и финского населения, а В. М. Потин — «необходимостью скандинавских стран расплачиваться за русское серебро». А. Г. Кузьмин справедливо подчеркивал, что вооружение и предметы быта «можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря»[537]. Но этим скандинавским и псевдоскандинавским вещам было придано основополагающее значение в разрешении варяжского вопроса. Как утверждал в 60-х гг. признанный авторитет в области славяно-русских древностей А. В. Арциховский, «варяжский вопрос чем дальше, тем больше становится предметом ведения археологии… Археологические материалы по этой теме уже многочисленны, и, что самое главное, число их из года в год возрастает. Через несколько десятков лет мы будем иметь решения ряда связанных с варяжским вопросом загадок, которые сейчас представляются неразрешимыми». При этом ученый поставил под серьезное сомнение возможности письменных источников в его разрешении, сказав, что для ІХ-Х вв. «они малочисленны, случайны и противоречивы»[538].

Уже более 40 лет минуло после столь оптимистического прогноза выдающегося археолога, предрекавшего решение «ряда связанных с варяжским вопросом загадок». Но этого не произошло. Более того, как констатировал в 1975 г. археолог Д. А. Авдусин, говоря об увеличении археологических данных именно по варяжской проблеме: «…Во многих случаях происходит топтание на месте и даже возврат на старые позиции». При этом он заметил, что в обсуждении захоронений знаменитого Гнездова под Смоленском «наиболее активно обсуждается именно проблема этноса — этнической принадлежности людей, погребенных в его курганах, — та самая проблема, которая якобы не играет роли в норманском вопросе». Причем ленинградские археологи, резюмировал Авдусин, стремятся «доказать наличие в Гнездове значительного количества» скандинавов. В 1986 г. А. Г. Кузьмин охарактеризовал археологию «главным прибежищем норманизма»[539], тем самым показав, что проблема заключается не в количестве археологических находок, возведенных Арциховским в абсолют, а в их интерпретации, на что справедливо указывал сам же ученый в 1962 г. на состоявшемся в Риме международном конгрессе историков[540].

Археологи и активные проводники идеи норманства варягов Л. С. Клейн, Г. С. Лебедев и В. А. Назаренко утверждали в 1970 г., что «определение скандинавского происхождения многих категорий вещей в настоящее время не представляет собой трудности» (специалист в области саг Т. Н. Джаксон считает, что эти ученые «выработали строго научную и логически последовательную методику определения этнической принадлежности археологических древностей и объективную систему подсчета «достоверно варяжских комплексов»)[541]. Но мнения коллег-археологов нисколько не позволяют разделить оптимизм Клейна, Лебедева и Назаренко. Так, И. В. Дубов в 1982 г. отмечал, что одной из сложнейших задач славяно-русской археологии ІХ-ХІ вв. как раз «является этническое определение древностей». Тогда же Р. С. Минасян констатировал, что этническая атрибуция археологических находок в Северо-Западной Руси не всегда убедительно обоснована. Отсутствие «надежных этнических индикаторов. — прямо пишет он, — позволяет манипулировать археологическими памятниками в зависимости от концепции того или другого исследователя»[542]. Именно это обстоятельство имел в виду Д. А. Авдусин, сказав в 1975 г., что статьи Л. С. Клейна, Г. С. Лебедева, В. А. Назаренко и В. А. Булкина «вызывают возражения… в методах привлечения источников и приемах освещения общеисторического фона», порождают «сомнительные «теории» с норманистским оттенком». При этом подчеркнув, что «для привлечения вещей к решению этнических проблем эти вещи должны быть сами этнически характерными или, по крайней мере, определимыми», и напомнив, что до работ Арциховского «каролингские мечи категорично объявлялись скандинавскими»[543].

По признанию А. А. Хлевова, введение в советскую науку корпуса археологических источников оказало «революционизирующее» воздействие на спор об этносе варягов[544]. Археологи-норманисты, ведя в 60-х — 80-х гг. раскопки древностей Северо-Западной Руси и интерпретируя их самую значимую часть только в пользу скандинавов, нарочито шумно вводили их в научный оборот, что было вызовом-протестом официальному «антинорманизму», который хотя и не мешал вести разговор о варягах-норманнах, но все же сильно сдерживал его тональность. Вместе с тем они начинают, идя в русле, как это кажется кому-то и сегодня, «провидческих и пророческих» слов А. В. Арциховского[545], формировать, если повторить за Авдусиным, «общеисторический фон» ІХ-Х вв., при этом не только превышая возможности своей науки, но и решая варяжский вопрос исключительно в духе старого времени — в духе «ультранорманизма» первой половины XIX столетия. Так, Клейн, Лебедев и Назаренко, исходя из археологических данных, по их же собственной оценке, недостаточно широких и полных, утверждали о значительном весе скандинавов в высшем слое «дружинной или торговой знати» Руси, а также о присутствии на ее территории некоторого числа скандинавских ремесленников. Норманны в X в. составляли, утверждали они, «не менее 13 % населения отдельных местностей». По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18–20 %, но более всего, конечно, впечатляло их заключение, что в Ярославском Поволжье численность скандинавов «была равна, если не превышала, численности славян…». Одновременно с тем авторы говорили о представительном вкладе скандинавов в материальную культуру восточнославянского общества, куда ими якобы были привнесены многие виды оружия (прежде всего каролингские мечи)[546].

В 1978 г. В. А. Булкин, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев высказали твердое мнение, что ладожский материал «раскрывает реальное содержание варяжской легенды». На следующий год А. Н. Кирпичников пояснял, что в 862 г. в Ладоге появился один «из норманских конунгов», в связи с чем она, «как сообщает летопись, становится столицей складывающейся империи Рюриковичей». В 1981 г. этот посыл стал уже ключом к раскрытию одной из сложнейших загадок русской истории. Кирпичников, Лебедев и Дубов, оперируя вещественными находками, в том числе и ими объявленными скандинавскими, известили, что «в ладожских материалах нашла свое решение варяжская проблема», суть которой они свели к тому, что в Ладоге в середине IX в. «на какое-то время» утвердился призванный норманский конунг со своим двором и дружиной, «обеспечивая безопасность города и охраняя его судоходство, в том числе и от своих же норманских соплеменников, неоднократно угрожавших Ладоге»[547] (такого рода «открытия» много раз звучали в прошлом). Насколько подобные утверждения расходились с конкретными историческими данными, видно по словам крупнейшего знатока древнескандинавской истории Е. А. Рыдзевской, в свое время отметившей, что самое раннее упоминание Ладоги в сагах относится лишь к концу X в., и что в них не находим «ни малейшего намека на какие-нибудь скандинавские поселения» в Ладоге и Приладожье[548].

В 1981–1984 гг. археолог Д. А. Мачинский уже характеризовал норманнов исключительно носителями «социально активного начала до 1030-х годов», как «организующую суперэтничную силу», сыгравшую роль «катализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом — государством». К сказанному он добавил в духе советского «антинорманизма», утверждавшего о преобладающей роли внутреннего фактора в образовании Киевской Руси, но уже с серьезным смещением привычного акцента, что «все социально-экономические предпосылки для возникновения государственности имелись к IX в. и в чисто славянской среде и можно было бы обойтись и своей закваской, но варяжскими дрожжами получалось быстрее и лучше»[549]. Вместе с тем ученый подчеркивал, что скандинавскую природу имени «Русь» подтверждает топонимом Roslagen[550]. Представители других отраслей наук, работая над варяжской проблемой и законно полагаясь на точность заключений археологов, не только уверовали под их влиянием в массовое и чуть ли не в повсеместное присутствие скандинавов на Руси, но и, в свою очередь, подгоняя собственные построения под их выводы, еще больше усиливали накал норманизма в историографии, прикрытого псевдоантинорманистской фразеологией.

Когда же псевдоантинорманистские рассуждения входили в противоречие со все более увеличивающимся археологическим материалом, выдаваемым за свидетельство массового присутствия норманнов в русской истории, и через призму которого смотрели на известия ПВЛ о деятельности варягов на Руси, то появлялись теории, долженствующие уберечь исследователей, активных проводников тезиса о их скандинавской природе, от весьма нежелательных обвинений в явном норманизме, т. е. отходе от марксизма. Так, известный историк В. Т. Пашуто, признавая исторической реальностью призвание «скандинава» Рюрика, в конце 60-х — начале 70-х гг. выдвинул идею о «славяно-скандинавском социальном и культурном синтезе», полагая, что его признание есть «общая платформа для дискуссии между учеными разных мировоззрений. Главное теперь — определить удельный вес синтезируемых элементов»[551]. Эта идея, где на первом плане все также продолжали стоять норманны, была принята наукой[552], хотя ее несостоятельность лежит на поверхности. Норманны, напоминал А. Г. Кузьмин общеизвестное, «всюду оставили след, и след кровавый, разрушительный» и «нигде не играли созидательной роли», что непременно должно, правомерно подчеркнул он, «учитываться нынешними приверженцами идеи норманно-славянского синтеза»[553].

В середине 80-х гг. археолог Г. С. Лебедев, многократно увеличив масштабы рассуждений Пашуто, выступил с «циркумбалтийской теорией» (окрещенной И. Я. Фрояновым «головокружительной»[554]). И он, естественно, утверждал, что предлагаемая им концепция является «наиболее перспективной альтернативой дискуссии норманистов и антинорманистов», и в свете которой историю народов Балтийского Поморья и Восточной Европы необходимо рассматривать в комплексе, взаимосвязи и взаимообусловленности. Но, как показывают работы самого Лебедева и его единомышленников, все также традиционно сводится лишь к анализу взаимоотношений восточных славян и скандинавов, и в которых главная скрипка опять-таки отдается в руки последних[555]. Вместе с тем, рождение «циркумбалтийской теории» есть свидетельство осознания археологами факта необходимости выхода в освещении истории Древнерусского государства из жестких рамок русско-скандинавских связей. И эти рамки рушил добываемый ими материал, указывающий на теснейшие связи Северо-Западной Руси с южным побережьем Балтийского моря, причем на связи более древние и более многосторонние, чем те, что существовали со Скандинавией. В ряде случаев, остается добавить, они же начинают предостерегать от переоценки познавательных возможностей археологических данных[556], отходя, таким образом, от ошибочного постулата А. В. Арциховского, отдавшего варяжский вопрос исключительно на откуп археологам.

Все более укрепляя свои позиции в науке, норманизм начинает в 70-х гг. борьбу с А. Г. Кузьминым, ставшим для него главной опасностью. И почин тому положил в 1974 г. историк А. А. Зимин. Учитывая заполитизированность науки и общества, он обвинил Кузьмина в непростительных, с точки зрения марксистской историографии, грехах. Заведя речь о методике изучения летописей, а именно в этом русле шла годом ранее дискуссия Кузьмина на страницах журналов «Вопросов истории» и «Истории СССР» с Л. В. Черепниным, Д. С. Лихачевым, В. Л. Яниным и Я. С. Лурье, Зимин его подход к данной проблеме предложил «отбросить решительно». И столь суровый приговор он обосновывал тем, что оппонент не стремится «понять классовую и политическую сущность летописания», «выяснить классовые корни идеологии летописца…». К сказанному им было присовокуплено, что у Кузьмина к тому же отсутствуют классовая характеристика деятельности князей и их идеологии, классовая оценка крещения Руси. Переведя научный спор в политическую плоскость и рисуя образ ученого, находившегося не в ладу с марксизмом, и мыслей которого, следовательно, надлежит чураться, Зимин подошел к главной теме своей весьма раздражительной «филиппики». Процитировав слова Кузьмина, что советские исследователи «не пересматривали заново многих постулатов норманской теории», историк, напротив, уверял, что они «вели ожесточенную борьбу с норманизмом» и своим «упорным и настойчивым трудом достигли крупных успехов в изучении проблемы возникновения древнерусской государственности». После чего сказал, серьезно сместив акценты в творчестве Кузьмина, стремившегося выяснить истоки варяжской руси, что его попытки «свести всю проблему к изучению династического вопроса и национальной (племенной) принадлежности первых князей следует признать несостоятельной». Зимин также утверждал, что Кузьмин теорию южнобалтийского происхождения варягов, которую, как известно, отстаивали многие российские историки XVIII-ХІХ вв., заимствовал у В. Б. Вилинбахова, но при этом дезавуирует его труды. В адрес коллеги с его «источниковедческой всеядностью» была также брошена реплика, что он «охотно прибегает к лингвистическим новациям, не обладая для этого необходимыми познаниями»[557].

В начале 80-х гг. не менее авторитетный в науке «антинорманист» И. П. Шаскольский предпринял куда более масштабную атаку на действительный антинорманизм, стремясь дискредитировать всякое сомнение в норманстве варягов, высказанное когда-либо, и окончательно навязать научному миру СССР не только ложный подход к разрешению варяго-русской проблемы, но и ее ложное понимание. И в 1983 г. он, о чем шла речь выше, отказал антинорманизму в научности, при этом придав своим словам политическую заостренность, смысл которой был вполне понятен: историки В. Б. Вилинбахов и А. Г. Кузьмин, эти истинные, а не кажущиеся антинорманисты, были обвинены им в недопонимании марксистской концепции происхождения русской государственности[558]. По тем временам такая характеристика, как минимум, превращала названных лиц в изгоев науки, а их позицию в варяжском вопросе представляла как политически неблагонадежную. Главной мишенью Шаскольского был Кузьмин. Ибо он, продемонстрировав принципиальную ошибочность концепции, которой следовали его коллеги и которая привела к торжеству норманизма в науке, снимал все ограничения в изучении этноса варягов и их далеко немалой роли в истории Руси, что давало ученым свободу мысли и позволяло, наконец, поставить вопрос о наличии и преодолении «исторических мифов». Чтобы пресечь подобное, норманисты под флагом «антинорманизма» и мощным прикрытием марксизма начали борьбу с настоящим антинорманизмом и его наиболее яркими и знаковыми представителями прошлого и современности, при этом избегая разговора по существу, а лишь стремясь априори навязать научной общественности представление о якобы научной и вместе с тем политической несостоятельности противостоящего им инакомыслия.

В 1988 г. Т. Н. Джаксон и Е. Г. Плимак, взяв в свои союзники Маркса и прежде всего его «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» (или «Секретную дипломатию XVIII в.», которую на Западе называют «сборником явно антирусских статей»[559]), констатировали, что «Маркс глубоко прав, фиксируя воздействие внешнего, варяжского завоевательного и торгового импульса в складывании той же «империи Рюриковичей». Охарактеризовав Маркса «первым норманистом среди марксистов, причем норманистом достаточно ортодоксальным», говорившим о норманском завоевании Руси, авторы настоятельно рекомендовали коллегам, для которых все, сказанное основоположником марксизма, имело силу высшего закона, признать не только факт наличия внешнего фактора в образовании Древнерусского государства, но и его «весьма существенное значение». При этом Джаксон и Плимак утверждали, что с отходом (в чем они упрекали Б. Д. Грекова) в 30-е гг. «от тезиса Маркса о завоевании Руси норманнами, естественно, ушла из литературы и вся проблематика, связанная с взаимодействием народа-победителя и побеждаемого народа». Они же выразили протест по поводу того, что построения ленинградских археологов А. Г. Кузьмин и Д. А. Авдусин квалифицировали как норманизм, уверяя, что этот термин используется «в качестве ярлыка» и «клейма». Критикуя позицию советских исследователей и прежде всего Б. А. Рыбакова, за отрицание ими вовсе или за существенное занижение роли норманнов в деле создания Киевской Руси, авторы резюмировали, что «антинорманизм доведен до абсурда». В 1989 г. Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин, в свою очередь, очень четко изложили понимание того «научного антинорманизма», который бы им хотелось видеть в трудах своих соотечественников, и очертили тот круг вопросов, который они могут ставить, а которого не должны касаться вовсе. По их мнению, «продуктивность и научное значение антинорманизма заключается не в оспаривании скандинавского происхождения русских князей, скандинавской этимологии слова «Русь», не в отрицании присутствия скандинавов в Восточной Европе, а в освещении тех процессов, которые привели к формированию государства, в выявлении взаимных влияний древнерусского и древнескандинавского миров». В 1991 г. А. П. Новосельцев, негативно отзываясь о антинорманистах прошлого, напомнил, что происхождение термина «Русь» и династии киевских князей — второстепенные вопросы, навязанные науке «патриотами»[560].

С конца 80-х гг. была развернута мощная и явно неслучайная кампания по умалению значения М. В. Ломоносова-историка, ибо в нем традиционно принято видеть родоначальника антинорманизма, в связи с чем удар наносился в самое основание этого направления. Причем дело доходило до явной подмены понятий (вероятно, невольной, вызванной воспитанием в духе советского «антинорманизма»), также выставляющей его позицию в варяжском вопросе в ложном свете. По словам М. Б. Некрасовой, Ломоносов выступил против «норманской» (варяжской) концепции происхождения древнерусской государственности»[561]. Историк Ломоносов так вопрос примитивно не ставил и, что очень хорошо известно, связывал начало государства у восточных славян именно с варягами, с варяжской русью, но только не видел в ней норманнов и выводил ее не из Скандинавии. По причине того, что в 80-х гг. антинорманизм истинный олицетворял собой А. Г. Кузьмин, то параллельно с тем шел и процесс дискредитации научных воззрений этого ученого, в чем особенную активность проявляли археолог В. Я. Петрухин и филолог Е. А. Мельникова, рассуждавшие в тоне, заданном А. А. Зиминым. В 1985 г. Петрухин, совершенно не вдаваясь в суть дела, взгляды Кузьмина объяснил «недостаточным знанием источников…»[562].

И эти слова походя были произнесены в адрес крупнейшего источниковеда, прекрасного знатока русских летописей (в свое время он работал в группе по изданию их полного собрания), труды которого в области летописеведения кардинально изменили представление о нем, и вместе с тем прекрасного знатока древнегреческих, римских, византийских, западноевропейских и арабских памятников (многие из них советской историографии либо были не известны, либо получили в ней неверную трактовку), которые он публиковал и значительную часть которых по сути заново ввел в науку. И прежде всего среди них следует выделить «Сведения иностранных источников о руси и ругах», содержащие многочисленные известия (впервые сведенные воедино) о русских и Русиях, не связанных с Киевской Русью, что позволяло совершенно по-иному взглянуть на варяго-русский вопрос, а также первое издание полного перевода знаменитой Лаврентьевской летописи и ряда других выдающихся шедевров мировой и русской мысли[563]. В 1989 г. Петрухин и Мельникова, защищая скандинавскую этимологию названия «русь» и полагая, что мнения на сей счет могут излагать только «языковеды», и более никто, позицию Кузьмина в данном вопросе охарактеризовали довольно пренебрежительно и высокомерно: она высказана тем, кто не имеет «филологической подготовки». В 1994 г. они, все также целенаправленно стремясь бросить тень на концепцию историка, творчество которого вызывало неподдельный интерес у его западноевропейских и американских коллег, навесили на нее ярлык «историографического казуса»[564].

Под воздействие антинорманистской компании попал Д. А. Авдусин, все же искренне стремившийся быть, а не казаться антинорманистом, но чему мешал советский «антинорманизм». Он, что уже говорилось, совершенно верно констатировал зарождение в археологии «сомнительных «теорий» с норманистским оттенком», но причину тому видел лишь в поверхностном отношении «к источникам и работам предшественников», хотя верный диагноз заключался в ином. Но, не имея возможности его установить, ученый не мог принять и антинорманизм, который не вписывался в марксистскую концепцию образования Древнерусского государства. Поэтому, в 1987 г. он выразил сожаление о заблуждении Кузьмина, стремившегося «обойтись без скандинаво-финских корней названия «русь»…». На следующий год Авдусин, выступив против, как сам же подчеркнул, мало оправданного вывода Шаскольского «о деградации и «смерти» антинорманизма», по существу же оказался в плену его умозаключений. В отличие от норманизма, считал он, который был научно продуктивен вплоть до конца XIX в., антинорманизм того же периода «влачил жалкое существование». В послевоенное время произошло, продолжал развивать свою мысль Авдусин, по причине борьбы против «преклонения перед иностранщиной», «отступление от научной объективности грековского антинорманизма» и насаждение «вульгарного антинорманизма», «идеалистического в своей основе и непродуктивного с научной точки зрения», который «дискредитировал себя» и «умер» как научное направление в результате разработки марксистской концепции образования Древнерусского государства. При этом отнеся к «вульгарному антинорманизму» исследования Вилинбахова и Кузьмина, а к «научному» — все те работы, в которых утверждается норманство варягов и скандинавская этимология названия «русь»[565].

Сложившаяся на рубеже 80-90-х гг. ситуация в науке логично привела к возрождению в ней норманизма в той его крайности, от которого под воздействием критики оппонентов и прежде всего, конечно, С. А. Гедеонова отказались в свое время профессионалы высочайшего класса — историки и лингвисты, представлявшие собой цвет российской и европейской науки, и что расчищало путь для действительно научного разговора о варяжской руси. Как характеризуют это процесс сами норманисты, видно из слов А. А. Хлевова, который в 1997 г. заключал, что в нашей историографии «основой переворота в науке о варягах стала борьба ленинградской школы скандинавистов за объективизацию подхода к проблеме и «реабилитацию» скандинавов в ранней русской истории», приведшая к победе «взвешенного и объективного норманизма, неопровержимо аргументированного источниками как письменными, так и археологическими». Через два года скандинавист А. С. Кан резюмировал, что в российской историографии на смену «политического, патриотического антинорманизма» пришел «научный, т. е. умеренный, норманизм»[566].

Каковы «объективизм», «научность» и «умеренность» современного норманизма, а также степень его родства с «ультранорманизмом» первой половины XIX века, демонстрируют работы современных норманистов. Так, в 1991 году С. В. Думин и А. А. Турилов уверяли, что консолидация восточных славян шла при «активном» и «необходимом» участии скандинавского элемента, сыгравшего в создании Киевской Руси «очень важную роль». Характер взаимодействия восточных славян и скандинавов оценивается ими не как завоевание, а как «сотрудничество» и «синтез». В 1992 г. И. В. Ведюшкина вела речь о «чрезвычайно активном, и потому социально заметном скандинавском элементе». А. А. Хлевов говорил о «гальванизирующем» влиянии скандинавов, которое «они возымели на самом раннем этапе русской истории». Он же утверждал, что «Скандинавия и Русь составили исторически удачный и очень жизненоспособный симбиоз», в условиях, которого, словно дополняет его А. С. Кан, «древнерусское общество развивалось быстрее и успешнее, чем шведское, пока Киевское государство не распалось в середине XII века…». Исследовательница скандинавских источников Е. А. Мельникова отстаивает точку зрения о «многочисленных» отрядах викингов, приходивших на Русь в IX в. Посыл о «множестве шведов», ездивших на Русь и обратно, пропагандирует А. С. Кан[567]. Все приведенные суждения, по сути, повторяют заключения О. И. Сенковского и М. П. Погодина о численности и роли скандинавов на Руси, а также мнение А. Стендер-Петерсена, считавшего, что шведы шли «с незапамятных времен беспрерывно из Швеции на восток…». Один лишь только «наплыв» скандинавских купцов в середине ІХ-ХІ веков в Новгород, по его оценке, «был, по-видимому, огромный»[568].

Археолог В. В. Мурашова проводит в жизнь не только идею о большой иммиграционной волне из Скандинавии в земли восточных славян, но уже не сомневается, что «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья[569]. Выше речь шла о теории шведского археолога Т. Ю. Арне о норманской колонизации Руси, которую он утверждал в науке в 10-х и 30-х гг. XX века. В начале 50-х гг. вышли еще две его статьи, в которых доказывалось, что в Гнездове под Смоленском, Киеве и Чернигове существовали «скандинавские колонии». Его соотечественник и археолог Х. Арбман выпустил монографии «Шведские викинги на Востоке» (1955) и «Викинги» (1961), где наиболее полно была изложена концепция о норманской колонизации Руси. По мнению Арбмана, главной областью колонизации военно-торгового и крестьянского населения Скандинавии «первоначально было Приладожье, откуда часть норманнов проникла в Верхнее Поволжье, а другая часть, двинувшись по днепровскому пути, основала норманские колонии в Смоленске-Гнездове, Киеве и Чернигове». В ходе расселения скандинавов по Восточной Европе были, утверждал ученый, установлено господство над ее славянским населением и создана Киевская Русь[570].

Разговоры о «множестве шведов» на Руси и ее колонизации норманнами строятся лишь на основе скандинавских находок (или того, что под ними понимается), обнаруженных в разных местностях Восточной Европы. При этом каждая из них признается за бесспорный след пребывания именно скандинава. Так, например, В. В. Мурашова, говоря о ременном наконечнике из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого якобы «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», заключает, что его «можно считать одним из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.»[571]. Но материальные вещи (особенно оружие, предметы украшения и роскоши), независимо от того, где и кем они были произведены, живут своей самостоятельной жизнью, в течение которой они становятся, по разным причинам, собственностью представителей разных народов и перемещаются на огромные расстояния, в связи с чем не могут выступать в качестве атрибута этнической принадлежности ее владельца. Нельзя здесь не заметить, что норвежский археолог А. Стальсберг куда менее категорична в интерпретации скандинавских вещей на территории Древней Руси: по этим находкам трудно определить, констатирует исследовательница, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами»[572].

В 1930 г. археолог-норманист Ю. В. Готье справедливо указывал, что на одиночных находках норманских вещей, «тонущих в массе предметов иного характера и происхождения», нельзя построить доказательство длительного существования в данном месте скандинавского населения. Они могут свидетельствовать только в пользу того, подчеркивал он, что скандинавские вещи попадали на Русь, и только. Если же следовать логике современных сторонников норманской теории, выставляющих скандинавские находки в Восточной Европе «в качестве одного из наиболее весомых аргументов» пребывания здесь норманнов, «то и Скандинавию — справедливо замечает А. Н. Сахаров, — следовало бы осчастливить арабскими конунгами, поскольку арабских монет и изделий в кладах и захоронениях нашли там немало»[573]. Близко к тому говорил в 1982 г. крупный немецкий археолог Й. Херрман: что из распространения восточных монет «не следует делать вывод о непосредственных путешествиях арабских торговцев на Балтику»[574].

Археологи, повторяя мысли Стендер-Петерсена, преподносят Ладогу в качестве резиденции норманского хакана «Rhos» (Д. А. Мачинский, В. Н. Седых) Бертинских аннал, его «штаб-квартиры», а затем первой столицей государства якобы норманна Рюрика, в дальнейшем перенесенной на Рюриково городище (А. Н. Кирпичников)[575]. А. С. Кан с помощью топонима Roslagen указывает на скандинавскую природу имени «Русь»[576]. Как отнеслись норманисты А. А. Куник, М. П. Погодин и В. Томсен к этому, по характеристике И. П. Шаскольского, «примитивному построению»[577], уже говорилось. К тому же хорошо известно, что прибрежная часть Упланда — Роден — лишь к XVI в. получила название Рослаген[578], «и потому, — как заметил почти двести лет тому назад Г. Эверс, — ничего не может доставить для объяснения русского имени в 9 столетии». Г. А. Розенкампф в 20-х — 30-х гг. XIX в. отмечал, что слово Рослаген (корабельный стан) производно от rodhsi-гребцы (rо, ros, rod — грести веслами), и что еще в XIII в. этот термин употреблялся в смысле профессии, а не в значении имени народа. Поэтому, заключал исследователь, вооруженные упландские гребцы — «ротси» не могли сообщить «свое имя России», в связи с чем непонятно, говорил он, «как Шлецер мог ошибиться и принимать название военного ремесла за имя народа (курсив автора. — В. Ф.)»[579]. Норвежский ученый Х. Станг недавно напомнил, что «скандинавские филологи норманистской школы сами отрицали связь названия «Русь» с названием «Родслаген», или вернее с корнем *roPer «гребля», ибо в родительном падеже это дало бы *roParbyggiar, для обозначения населения указанного района, т. е. без — с, в слове Русь»[580].

А. С. Кан, не жалея красок, живописует, как Владимиру Святославичу, бежавшему от братьев в Швецию, вербовка воинов «была разрешена шведским королем и поддержана объединением (bolag) тамошних купцов. На их судах варяги были доставлены в Новгород, откуда Владимир двинулся на юг…». И здесь виден явный повтор мысли Стендер-Петерсена, оставившего не менее яркое описание набора Владимиром наемников в Швеции. Отмечая, что это предприятие «было делом отнюдь нелегким и непростым», т. к. для его подготовки требовалось не только «разрешение конунга», но и «хорошо действующий аппарат вербовки и организации вербовки войска и требовалась финансовая поддержка», ученый заканчивал свои рассуждения тем, что новгородский князь был отправлен на родину с «громадным войском»[581]. Следует заметить, что ни один источник не говорит не только об этих удивительных подробностях, которые, словно очевидцы, излагают Стендер-Петерсен и Кан, но и о пребывании Владимира в Швеции. ПВЛ лишь сообщает под 977 г., что он, находясь в Новгороде, «слышав же… яко Ярополк уби Ольга, убоявся бежа за море» (т. е. бежать он мог только от одного брата — Ярополка; а «за морем» тогда полагали все, что находилось вне пределов Руси вообще), да под 980 г. констатирует его возвращении: «Приде Володимир с варяги Ноугороду…»[582].

Е. А. Мельникова в наречении во второй половине XI в. именем Рюрик одного из русских князей усмотрела стремление «подчеркнуть преемственность правящей династии вместо ее «славянизированности»[583]. Она же, не соглашаясь с мнением об ассимиляции скандинавов на Руси к середине X в., на чем, кстати, настаивала еще в 1985 г.[584], уверяет, что вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось в целом к концу XI в., причем на периферии государства потомки скандинавов, по ее мнению, образовывали «достаточно замкнутые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова видит в 1115–1130 гг. в Звенигороде Галицком[585]. По логике исследовательницы выходит, что на Руси, где до конца XI в. и даже позже летописцы слышали шведскую речь и общались со шведами, скандинавов (русь) полагали славянами («словеньскый язык и рускый одно есть»[586]), или же, наоборот, славян причисляли к скандинавам! С выводами Мельниковой не позволяют согласиться даже исландские саги, указавшие на изменение языковой ситуации в Англии после ее покорения Вильгельмом Завоевателем, где «стали говорить по-французски, так как он был родом из Франции»[587]. Но ничего подобного не говорят саги в отношении Руси, хотя норманисты утверждают о наличии на ее территории «множества шведов», о шведской природе правящей династии, верхов киевского общества и княжеской дружины, языком общения которых должен был бы быть скандинавский язык. «Гута-сага», ведя речь о переселении части готландцев в Византию, подчеркивает, что они там «еще живут, и еще сохранили нечто от нашей речи»[588]. Присутствие шведов на Руси в первой половине XII в. (по времени это очень близко к моменту записи саг) в виде «замкнутых групп» непременно оказалось бы зафиксировано слагателями саг, интересовавшимися судьбой своих сородичей даже в далекой Византии, но при этом не видя их по соседству.

А. В. Назаренко недавно выдвинул удивительное объяснение отсутствия следов скандинавов в Среднем Поднепровье в IX веке. По его убеждению, «южные варяги натурализовались быстро и охотно (быть может, даже целенаправленно)…», что они «усиленно» славянизировались, предпочитая при этом «не просто говорить по-славянски (по крайней мере в международном общении), но и употреблять славянский вариант собственного этнического самоназвания (курсив автора. — В. Ф.)», т. е. русь[589]. Явно сказочная история. Но даже если и представить, что скандинавы «целенаправленно» и в срочном порядке стремились превратиться в славян, то и в таком случае они должны были бы оставить явственные и многочисленные свидетельства своего материального нахождения в данном районе, т. к. прибывали не только со скандинавскими вещами, но и с соответствующими верованиями, которые всегда отражаются в погребальном обряде и которые быстро не меняются. В отношении утверждений филологов-норманистов Мельниковой и Назаренко как нельзя кстати звучат слова С. А. Гедеонова, что «лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического; филолог от историка». Актуален, вместе с тем, и вывод Д. И. Иловайского, что «филология, которая расходится с историей, никуда не годится и пока отнюдь не имеет научного значения»[590].

Е. А. Мельникова уверяет, что византийские и западноевропейские памятники «указывают на появление скандинавов на Черном море по крайней мере с начала IX века», к этому же времени она относит и наличие в самой Византии занимавших там уже высокое положение скандинавов. Устные предания, утверждает И. Г. Коновалова, сохранившиеся в древнескандинавской и древнерусской традиции, позволяют говорить, «что основными участниками каспийских походов были, с одной стороны, норманны, приходившие непосредственно из Скандинавии, а с другой — обитатели Верхней Руси: скандинавы, славяне и финно-угры, фигурирующие в восточных источниках под названием «русы». Причем, подчеркивает она, приходившие на Каспий в IX — первой половине X в. русы действовали, скорее, в своих собственных интересах, нежели в интересах Киева или, тем более, Константинополя[591]. Хорошо известно, что в природе нет источника, который бы содержал информацию о пребывании норманнов на Черном и Каспийском морях в названное исследовательницами время. Е. В. Пчелов, постоянно подчеркивая, что генеалогия русских князей была скандинавской, не объясняет, почему таковой ее не считают саги[592].

В 2000 г. византинист Г. Г. Литаврин, видя в варягах скандинавов, отметил, что В. Я. Петрухин и Д. С. Раевский несколько преувеличивают роль норманнов на Руси. Куда более твердо им было сказано, что Петрухин не имеет оснований для вывода о заметном «хазарском компоненте» в русской культуре, т. к. «нет решительно никаких доказательств того, что их влияние на духовную культуру и политическую систему Древней Руси был сколько-нибудь глубоким и длительным»[593]. Действительно, в науке непременной спутницей норманской теории давно выступает мысль, рожденная и проводимая норманистами, о масштабном воздействии на жизнь восточных славян хазар. Как полагал А. А. Куник, Кий, Щек и Хорив, с которыми летопись связывает начало Киева, были «хазарскими братьями». По мнению В. А. Мошина, Киев являлся окраиной Хазарии[594]. Сейчас особенно популярны в научном мире идеи Н. Голба и О. Прицака (окрещенные П. П. Толочко «мифом»[595]), согласно которым «Киев как город и поляне как клан основателя Кия связаны с хазарами», которые основали его в конце VIII — первой половине IX в., и что будущая столица Руси оставалась под властью Хазарии до 30-х гг. X в., пока не оказалась в руках князя Игоря. С. Франклин и Д. Шепард также не сомневаются, что в IX в. Киев находился под властью хазар, у которых был заимствован сам символ киевских князей — трезубец[596]. В 1999 г. М. Гольдельман уже уверял читателя о якобы «распространенном мнении» в исторической науке, «что Киев был основан около 830 г. как хазарский торговый центр на северо-западе»[597].

В современной российской науке популяризатором идеи об активнейшем участии хазар в русской истории является археолог Петрухин, «крайне произвольно», отмечает Е. С. Галкина, интерпретирующий источники[598]. По его словам, выходцы из Хазарии наряду с норманнами входили в русскую дружину, присутствовали среди населения русских городов. Он относит Тмутаракань к «хазарскому» фактору воздействия на Русь, под влиянием которого в пантеон Владимира были включены иранские божества, характеризует «хазарское наследие» как важнейший структурообразующий фактор формирования русского государства, и уверяет, что «хазарская традиция была актуальна для Руси не только в связи с претензиями на хазарское наследие, но и в связи с тем опытом государственного строительства, который позволил хазарам объединить разноязычные земли». Сложение русской культуры в X в. исследователь уподобляет воображаемому им процессу возведения черниговского кургана Черная могила: «славяне, норманны и хазары возвели своему предводителю единый монумент». Подобный взгляд ученого на русскую историю объясняется не только предшествующей историографией: к нему его подвигло и академическое издание ПВЛ 1950 г., в котором Д. С. Лихачев, на что неоднократно указывалось в литературе[599], преднамеренно дал неправильное чтение статьи ПВЛ под 945 г., в результате чего топоним «Козаре» был превращен в хазар-христиан. Основываясь на этом искаженном тексте, Петрухин говорит о существовании христианской соборной церкви Ильи в районе (квартале) Козаре (Хазары), где проживали представители еврейско-хазарской общины[600], и в которой, согласно летописи, клялась соблюдать заключенный с византийцами договор крещеная русь.

Но наиболее полно представлен нынешний «научный» норманизм в работах историка Р. Г. Скрынникова, вышедших в 1995–2000 гг. и доказывающих завоевание восточных славян норманской русью. По его утверждению, во второй половине IX — начале X в. на территории Руси «утвердились десятки конунгов», основавших недолговечные норманские каганаты. Говоря о постоянных и массовых наплывах скандинавов в русские земли, он без каких-либо пояснений утверждает, что «на обширном пространстве от Ладоги до днепровских порогов множество мест и пунктов носили скандинавские названия». Игорь, по его словам, был первым конунгом, который обосновался в Киеве, основанном хазарами и где «до начала X в. располагался хазарский гарнизон», положив «начало местному норманскому владетельному роду». Говорит Скрынников о «норманнском Полоцком княжестве на Западной Двине», о «норманских княжествах в Причерноморье», о «ранних норманских княжествах» в Прикаспии, об их неудачной попытке «основать норманское герцогство в устье Куры», об обширных опорных пунктах, создаваемые скандинавами на близком расстоянии от границ Византии.

Для него походы на Византию представляли собой совместные предприятия викингов, а русско-византийские договоры заключало норманское войско. Норманны же разгромили Хазарский каганат, благодаря им произошел перелом и в балканской кампании «старшего из конунгов» Святослава. Окончательному превращению «норманского княжества в Поднепровье» «в славянское Древнерусское государство» способствовало, по мнению Скрынникова, принятие христианства, совершенное «норманским конунгом» Владимиром, которому удалось при этом избежать «конфликта с норманской языческой знатью, поддержкой которой дорожил». Со временем норманская дружина киевского князя, поклонявшаяся Перуну и Велесу, «забыла собственный язык, саги превратились в славянские былины». Самим же восточным славянам, о которых говорится немного, историк отводит в их же собственной истории незначительную и вместе с тем незавидную роль: они либо данники норманнов, либо их рабы[601].

Скрынников хотя и заявляет, что «руссы не могли дать завоеванным ими славянам готовой государственности»[602], но русская история предстает у него точно такой же, какой ее рисовали норманисты первой половины XIX в., и что так едко высмеял И. И. Первольф, говоря о вездесущности норманнов на Руси и о пребывании во «скотстве» восточных славян. С. А. Гедеонов также заметил, что, согласно воззрениям норманистов, скандинавы «хозяйничали по произволу в земле восточных славян, приходили на Русь когда и когда им хотелось, то малыми партиями, то сотнями и тысячами, отправлялись через Новгород и Киев в Грецию без зова и дозволения русского князя и греческого императора; одним словом, видели в обреченных «на свое любезное земледелие славянах» своих поставщиков дарового провианта, в греках — своих природных банкиров»[603]. В рассматриваемом случае уместно будет привести мнение А. Стендер-Петерсена, сказавшего, что «вопрос русско-варяжских отношений часто используется для лженаучных обобщений. Можно привести заявления мнимых исследователей, гласящие, что древние скандинавы, так сказать от природы были одарены особой способностью создавать государственно-политические и административные организации, в то время как славяне, в частности русские, напротив, по врожденной им особой психике были лишены этой способности». Он же в 1960 г. оспорил точку зрения, что Русь была завоевана предприимчивыми и инициативными норманнами, а «их вожди, прежде всего Рюрик, создали государство из ничего»[604].

В середине 1990-х гг. в норманизации русской истории был сделан еще один показательный шаг, роднящий уровень разработки варяго-русского вопроса в современной науке с тем, что наблюдалось в ней в первой половине XIX века. В 1994 г. на страницах популярного литературного журнала «Новый мир» академик Д. С. Лихачев предложил называть Киевскую Русь «Скандославией». По его словам, «для Русской земли (особенно в первые века ее исторического бытия) гораздо больше походит определение Скандославии, чем Евразии…». При этом он утверждал, что «в возникновении русской культуры решающую роль сыграли Византия и Скандинавия, если не считать собственной ее (т. е. Руси. — В. Ф.) народной, языческой культуры». В 2001 г. вышла посмертная книга ученого «Раздумья о России», в которой «новомировская» статья продублирована, хотя и под другим названием, что еще раз многотысячно растиражировало идею о Киевской Руси как о «Скандославии». Это новообразование, выдаваемое в качестве исторической реалии, надо заметить, уже перекочевало в научные труды[605]. В тех же 90-х гг. Р. Г. Скрынников настойчиво проводил на страницах учебных и академических изданий мысль о существовании в нашей истории не Киевской Руси, а «Восточно-Европейской Нормандии»[606].

О. И. Сенковский, стоит напомнить, именовал Русь «Славянской Скандинавией» в 1834 г., «в эпоху расцвета, — по характеристике норманиста В. А. Мошина, — «ультранорманизма», который, как он же полагал, «похоронен» С. А. Гедеоновым и «давно уже сделался одним из прошлых моментов в истории вопроса, с тех пор, как вопрос о начале русского государства стал изучаться в связи с историей русской территории и с историей русской культуры»[607]. Но приведенные примеры из нынешней норманистской историографии убеждают в том, что «ультранорманизм» (или, по оценке Ю. И. Венелина, «скандинавомания») вновь на правах хозяина распоряжается нашей историей. Они же убеждают в справедливости заключения А. Г. Кузьмина, стремившегося разрешить варяго-русский вопрос с привлечением максимального круга источников и на самом широком поле европейской истории, что современные норманисты, не зная предшествующей историографии, в том числе норманистской, ничего нового в современную науку не привнесли, т. к. их аргументы находятся на уровне XVIII — начала XIX века[608].

Справедливость слов историка в полной мере подтверждает тот же Скрынников, по примеру своих давних предшественников доказывающий норманство варягов еще и тем, что действия Святослава ничем не отличались от действия конунгов в любой другой части Европы. Поход руси на Каспий начала X в. (между 911 и 914 гг.), говорит В. Я. Петрухин, «сильнейшим образом напоминало морские набеги викингов на Западе, в империи Каролингов: разграбив побережье Каспия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были разбиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами». И за границей звучит тот же аргумент. Так, С. Франклин и Д. Шепард в 1996 г. утверждали, что финны не совершали набеги такого рода, подобный тому, что потряс патриарха Фотия в 860 г.: «В то же время хорошо известны успешные и опустошительные набеги, которые совершали скандинавы» (заметьте, славяне ими вовсе исключены из числа даже гипотетических участников такого действия). Поэтому, этот поход могли совершить только норманны-русы под руководством хакана, чья резиденция располагалась на Рюриковом городище. Зверства русов в 941 г., по их же тонкому наблюдению, «того же рода, которые чинились при набегах викингов в Западной Европе»[609].

В советское и постсоветское время норманизму в науке противостояло самое малое число исследователей, среди которых прежде всего следует назвать В. Б. Вилинбахова, А. Г. Кузьмина и Н. С. Трухачева. Демонстрируя высокую эрудицию, знание широкого круга источников и историографического материала, во многом неизвестных их коллегам, данные историки своими изысканиями довольно органично дополняли друг друга. Вилинбахов, первым выступивший против общепринятого мнения по поводу этноса варягов, все свое внимание сосредоточил на доказательстве серьезного участия балтийских славян в этногенезе «северной группы восточного славянства», а варяжскую легенду рассматривал как память об их участии в древнейших событиях новгородской истории. Извлеча из исторического небытия народ, игравший огромную роль в судьбах Северной Европы, но полностью игнорируемый исследователями, он на конкретных примерах показал, что балтийские славяне были прекрасными мореходами и принимали активное участие в походах викингов. Но главное, о чем говорил ученый, это то, что именно с ними связано заселение в VIII–XI вв. территории Северо-Запада Руси, вызванное их интенсивной торговой деятельностью по Балтийско-Волжскому пути и натиском на них со стороны германцев.

Генетические связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси Вилинбахов обосновывает очень важными данными: лингвистическими, топонимическими (центральный географический пункт Новгородской земли оз. Ильмень «полностью соответствует р. Ильменау в земле венедов»), археологическими, нумизматическими, керамическими, фольклорными (былинный Вулын-город — Волин, важнейший торговый центр балтийских славян), письменными (сказание о Гостомысле перекликается с преданиями балтийских славян о правлении «короля» Гостомысла, VIII–IX вв.), этнографическими. При этом он заострял внимание на деление только городов Северо-Западной Руси (Новгорода, Ладоги, Пскова) и балтийских славян на «концы». Связывая возникновение Ладоги с Балтийско-Волжским торговым путем и с балтийскими славянами, историк отмечал, что они же совершали крупные военно-торговые экспедиции в район Каспийского моря, напомнил о находках в Гнездове большого количества «различных вещей, имеющих полную аналогию с археологическим материалом из земель балтийских славян», на основании которых археолог В. И. Сизов в 1902 г. предположил, «что среди жителей этого поселения имелись выходцы с балтийского Поморья». Вместе с тем Вилинбахов напомнил о существовании южнобалтийской Руси (о. Рюген, Russia, Rutheinia, Ruzia западноевропейских источников, жители которого именовались Ruzzi, Rutheni), обстоятельно осветил историографию южнобалтийской версии происхождения варягов, что позволило ряду советских ученых увидеть иные подходы к решению варяго-русского вопроса[610].

В целом, проделанная им работа, хотя она и подвергалась очень жесткой и зачастую неконструктивной критике у нас и за рубежом[611], была действительно масштабной, и результатом ее стал тот важный факт, что, как резюмировал сам Вилинбахов в 1980 г., «после многих лет забытья» проблема «Балтийские славяне и Русь», имеющая «чрезвычайно важное значение» для русской истории, вновь стала предметом изучения, и выразил уверенность, что она «заставит пересмотреть многие, казалось бы, уже устоявшиеся и всеми принятые положения, по новому взглянуть на целый ряд процессов в Восточной Европе ІХ-ХІ вв.»[612]. В том же 1980 г. Н. С. Трухачев, решая проблему варяжской руси, также обратился к южнобалтийскому материалу. По его убеждению, ПВЛ локализует Русь на о. Рюген, где проживало славянское племя раны, руги, русские, вымершее к концу XIV в., хотя и после этого их страну источники продолжали называть Русью. Считает, что это и есть остров русов арабских писателей. В факте сознательного отождествления немцами киевских и прибалтийских русов ученый видел свидетельство признания их этнического родства, доказательство того, что они представляли собой одну этническую группу[613].

Но более всего урон норманизму нанес в последней трети XX и первых годах нынешнего столетия А. Г. Кузьмин, вместе с тем подняв разработку варяго-русского вопроса на совершенно иной уровень: он резко расширил горизонты русской истории и углубил ее древности, обосновал необходимость поисков корней русского народа во многих областях Западной и Восточной Европы. Как и многие антинорманисты, свою принципиальную позицию в данном вопросе ученый сформулировал далеко не сразу, а лишь только «переболев» норманизмом, принятым им под воздействием историографической традиции. Но по мере работы с источниками он стал осознавать его несостоятельность, и чему в первую очередь способствовало, конечно, изучение ПВЛ. И в конце 60-х гг. историк выразил некоторые сомнения в правильности взгляда на варягов как на норманнов, отметив, что в летописи варяги понимаются не всегда одинаково — это либо скандинавы, либо европейцы-неславяне вообще, и указав, что норманское происхождение имен Игорь и Олег (Ольга) «вовсе не доказано», причем, как заметил он, летописцы никогда не смешивают «Игорей» со скандинавскими «Ингварами», а «имя Olga было известно у чехов, которые с норманнами непосредственно не соприкасались…»[614]. Но окончательно Кузьмин порвал с норманизмом в 1970 г., когда прямо сказал о методологической ущербности советского «антинорманизма».

Установив этот неутешительный диагноз, Кузьмин тогда и позже на широком материале показывал, что русская история не ограничивается одной Киевской Русью, и что параллельно с ней и даже задолго до нее, существовали другие русские образования (территории). И он приводит многочисленные свидетельства иностранных источников, зафиксировавших в Восточной и Западной Европе (исключая Скандинавию) применительно ко второй половине I — к началу II тысячелетия н. э. более десятка различных «Русий» (вначале ученый говорил о близких и родственных Русиях, но затем пришел к выводу, что они этнически разнились). Это прежде всего четыре Руси на южном и восточном побережьях Балтийского моря (о. Рюген, устье Немана, устье Западной Двины, западная часть нынешней Эстонии — провинция Роталия-Русия и Вик с островами Эзель и Даго), Русь Прикарпатская, Приазовская (Тмутаракань), Прикаспийская, Подунайская (Ругиланд-Русия). И, как объяснил исследователь, основная часть известий о руси (первоначально ругов, но со временем почти повсеместно вытесненное именем «русы») почти не задействована учеными из-за того, что «они не укладываются в принятые норманистские и антинорманистские концепции начала Руси». Особо выделяя из балтийских Русий Роталию, он отмечал, что о ней много говорит Саксон Грамматик, и что именно с ней датчане вели многовековые войны на море и на суше. В 1343–1345 гг. именно эти «русские», напомнил историк, возглавили восстание против Ливонского ордена, а «русские» села и позднее будут упоминаться в документах, касающихся этой территории. В 2002–2003 гг. Кузьмин локализовал здесь «Руссию-тюрк» комментатора Адама Бременского и в ее пределах поместил «Остров русов» восточных авторов, видя в нем о. Саарема (Эзель), называемый сагами «Holmgardr» (калька обозначения «Островная земля», исландское «Ейсюсла», искаженное немецкое «Эзель») и переносившими иногда это имя по созвучию на Новгород. В «Руссии-тюрк» он видел Аланскую Русь (или Норманский каганат), созданную в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона из пределов разгромленного хазарами и венграми Росского каганата.

Проблему варягов и руси Кузьмин рассматривал в тесной связи с процессом образования государства у восточных славян, специфика которого заключалась в том, что форма организации племенных союзов в VI–IX вв. выросла на почве территориальной общины и представляла собой стройную, созданную снизу, прежде всего в хозяйственно-экономических целях систему, в которой высший слой еще не отделился от низших звеньев. Но эта естественная государственность, говорил Кузьмин, «экономически целесообразная земская власть не могла простираться на обширной территории». Поэтому возвыситься над ними и объединить их могла лишь власть внешняя, выступившая в Поднепровье в лице полян-руси, а затем «рода русского», видимо, объединявшего выходцев из Поднепровья, Подунавья и Прибалтики и являвшегося паразитарным по своей сути, и главное занятие которого были война и торговля. Но объединение, созданное руссами, оказалось прочным по причине взаимной заинтересованности: они, довольствуясь в основном лишь номинальной данью с подвластных славянских племен, взяли на себя обязанность их защиты, «столь важную вообще в эпоху становления государственности и особенно важную на границе степи и лесостепи внешнюю функцию».

Видя в варягах вообще поморян (вар — одно из древнейших обозначений воды в индоевропейских языках), собственно варягами, варягами в узком смысле слова Кузьмин считал вагров-варинов, населявших Вагрию (Южная Балтика), племя, принадлежавшее к вандальской группе, к IX в. ославянившееся, и имя которых распространилось на всех балтийских славян между Одером и южной частью Ютландского полуострова, а затем на многих западноевропейцев. Колонизационный поток с южного побережья Балтики на восток, вобравший в себя как славянские, так и неславянские народы, в том числе фризов и скандинавов, начался под давлением Франкской империи с конца VIII века. Варяги, прибыв на Русь, привнесли сюда свой тип социально-политического устройства. По заключению ученого, «это в конечном счете тот же славянский… основанный полностью на территориальном принципе, на вечевых традициях и совершенно не предусматривающий возможность централизации». И именно для этого типа характерна большая роль городов и торгово-ремесленного сословия, в связи с чем на Севере и была создана полисная система.

Подчеркивая, что современный норманизм держится главным образом на прямой подмене (русь противопоставляется варягам, а для доказательства германоязычия последних используются факты, относящиеся к руси), исследователь констатирует, что «никаких данных в пользу германоязычия собственно варягов вообще нет». Традиционный норманизм, пояснял Кузьмин, исходил из их тождества и ему была присуща, следовательно, определенная логика. Говоря, что русь, истоки которой не были связаны ни с германцами, ни славянами, он пришел к выводу, что последними русь была ассимилирована примерно в VІ-ІХ веках. В связи с чем воспринималась соседями в качестве славян, да и сама осознавала себя славянским, хотя и аристократическим родом. Тот же процесс наблюдался и в других районах Европы, где входили в соприкосновение русский и славянский миры. В целом, подводил черту историк, «ни один источник Х-ХІV веков не смешивает русь ни со шведами, ни с каким иным германским племенем». Вместе с тем значительный исторический, археологический, антропологический, нумизматический и лингвистический материал в поисках варягов и руси выводит, демонстрирует Кузьмин, на южное и восточное побережье Балтийского моря.

Кузьмин доказал, с опорой прежде всего на саги, что норманны, с которыми связывают варяжскую русь, стали появляться на Руси лишь при Владимире Святославиче, в конце X в., причем их действия не выходили из пределов Прибалтики, и только при Ярославе Мудром они вливаются в состав варягов-наемников, а затем проникают в Византию. Во-вторых, отмечая весьма сложный, полиэтничный состав древнерусского именослова (славянский, иранский, иллиро-венетский, подунайский, восточнобалтийский, кельтский и другие компоненты), историк на широком материале продемонстрировал, что в нем «германизмы единичны и не бесспорны», а норманская интерпретация, которая сводится лишь к отысканию приблизительных параллелей, а не к их объяснению, противоречит материалам, «характеризующим облик и верования социальных верхов Киева и указывающим на разноэтничность населения Поднепровья»[615]. В целом, как справедливо подытоживал исследователь свои наблюдения над работами современных норманистов, «они идут от извне привнесенной презумпции: сначала провозглашается, что варяги — скандинавы, а потом подтягиваются какие-то аргументы»[616]. В соответствующем духе, добавлял Кузьмин, они интерпретируют и показания главного источника по ранней истории варягов и руси — ПВЛ.

Глава 4 Норманистская историография о летописцах и Повести временных лет

Летописцы — «первые норманисты»

В центре внимания исследователей, занимающихся разрешением варяжского вопроса, находится прежде всего Сказание о призвании варягов. Под ним обычно понимают те известия, что помещены в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях под 862 годом. В неразрывную связь с ними ученые ставят статьи, расположенными в части с 859 по 882 гг. включительно, полагая, что они все вместе в первоначальном варианте представляли собой цельный рассказ, лишь позднее разбитый на годы[617]. Поэтому, начало этого рассказа, возможно, звучало так, как звучит сейчас статья под 859 г.: «Имаху дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери, и на всех кривичех[618], а козари имаху на полянех, и на северех, и на вятичех, имаху по белей веверице от дыма»[619]. Затем следовал текст, что расположен под 862 годом.

В передаче Лаврентьевской летописи он гласит: «Изъгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе: «поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву». И идоша за море к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си. Реша руси (так читается в Радзивиловском и Академическом списках Радзивиловской летописи; в Лаврентьевской и Троицкой: «русь». — В. Ф.) чюдь, и словени, и кривичи вси[620]: «земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; до пойдете княжит и володети нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде (так в сгоревшей Троицкой; точнее в ней, по свидетельству Н. М. Карамзина, как и в Лаврентьевской, имелся пропуск, «но вверху приписано, над именем Рюрик: «Новг…»; по свидетельству других, «к слову Рюрик прибавлено: «седе Новегороде»[621]; в Радзивиловском и Академическом списках: «в Ладозе»[622]. — В. Ф.), а другий, Синеус, на Белеозере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени. По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Белеозере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим. И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок, и упрошаста и реста: «чий се градок?». Они же реша: «была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градокось, и изгибоша, и мы седим, платяче дань родом их козаром». Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети Польскою землею. Рюрик же княжащу в Новегороде»[623].

Ипатьевская летопись излагает этот же текст практически одинаково с Лаврентьевской, но вместе с тем содержит несколько серьезных разночтений, которым часть исследователей придает принципиальное значение. В ней, во-первых, как и в названных списках Радзивиловской летописи, «русь» входит в состав разноплеменного посольства («ркоша русь, чюдь, словене…»), пригласившего варягов, хотя перед этим говорится, что послы «идоша за море, к варягом, к руси». Во-вторых, Рюрик в Ипатьевской летописи по приходу на Русь в качестве своего опорного пункта выбрал не Новгород. Он, говорит летопись, «придоша к словеном первее, и срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрик». И лишь по смерти братьев, «прия Рюрик власть всю один, и пришед к Илмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новъгород, и седе ту княжя». В-третьих, в летописи после фразы «и от тех варяг прозвася Руская земля» отсутствует комментарий, читаемый в Лаврентьевской о «варяжском» происхождении новгородцев: «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени»[624]. Под 866 г. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи ведут речь о походе Аскольда и Дира (или «руси») на Царьград, которому удалось спастись лишь благодаря заступничеству самой Богородицы[625]. Это известие заимствовано из Хроники Георгия Амартола, причем имена Дира и Аскольда появляются лишь в древнерусском переводе хроники[626].

Далее под 879 г. летописи согласно сообщают, что «умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце, Игорь, бе бо детеск вельми». Венчало варяжскую легенду повествование, помещенное под 882 г., о походе Олега из Новгорода на Киев «с воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи», о захвате им Смоленска, Любеча, о его приходе «к горам х Киевьским», о коварном убийстве Олегом Аскольда и Дира, обвиненных в том, что они «неста князя, ни рода княжа», в то время как он сам «есмь роду княжа» (Игорю во всех этих событиях отведена лишь роль статиста, которого Олег представил как «сын Рюриков»), об овладении Олегом Киевом, который он объявил «мати градом русьским». После чего в летописи сразу же подчеркнуто: «И беша у него варязи и словене и прочи прозвашася Русью». А заканчивалось все сообщением, что «се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом»[627].

В ином варианте звучит варяжская легенда в НПЛ, где ее начало изложено более пространно, чем в ПВЛ, но окончание резко свернуто. Так, в ней ничего не сказано о варяжской руси. В статье под 854 г. читается: «Идоша за море к варягом и ркоша… Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик…». Но после информации, где расположились Рюрик и его братья, в ней имеется фраза, аналогичная той, что читается в Лаврентьевской летописи: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска». Киев захватывает Игорь, а не Олег, «и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочии прозвашася Русью». Информация же о нападении «руси» на Царьград без указания имен Аскольда и Дира предваряет собой собственно рассказ о призвании варяжских князей и помещена под тем же 854 годом[628].

Ученые, обращавшиеся к Сказанию о призвании варягов, как правило, рассматривают его в тесной связи и с другими известиями ПВЛ (этнографического введения и датированной ее части): «В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь. Ляхъве же, и пруси, чюдь преседять к морю Варяжьскому; по сему же морю седять варязи семо ко въстоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колено: варязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии, ти же приседять от запада к полуденью и съседяться с племянем Хамовым»; с пояснениями, что Понтийское море (Черное) «словеть Руское», а «в лето 6360, индикта 15 день, наченшю Михаил царствовати (византийский император Михаил правил самостоятельно с 856 г. — В. Ф.), нача ся прозывати Руская земля. О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша русь на Царьгород (речь идет о событиях 860 г. — В. Ф.), якоже пишется в летописанье гречьстемь. Темже отселе почнем и числа положим»[629]; с комментариями южнорусского летописца к Сказанию о славянской грамоте, помещенного под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе», с русско-византийскими договорами, в которых ближайшее окружение киевских князей носят не славянские имена и выступают от имени «род руского»[630].

Сказание о призвании варягов в литературе принято выдавать за прямое свидетельство норманства варяжской руси, прибывшей в Восточную Европу «из заморья». Но такое заключение вытекает не из показаний памятника, а лишь из постулата, который гласит, что варяги принадлежали к норманнам (шведам). Постулат этот является ровесником варяго-русского вопроса, и его суть очень четко была выражена М. П. Погодиным, категорично утверждавшим, что в летописях варяги «беспрерывно» упоминаются в значении «немцы, норманны». В середине XIX в. в науку был введен еще один постулат, неминуемо вытекающий из предыдущего. В 1860 г. норманист Н. Ламбин указал, что составитель ПВЛ, в котором он видел Нестора, «вот первый, древнейший и самый упорный из скандинавоманов! Ученые немцы не более как его последователи…». Этот посыл историк, используя устойчивое представление лишь о патриотической подоплеке выступления антинорманистов, умело направил на нейтрализацию и опровержение их позиций априори. «Но Нестор был патриот не меньше нашего, — обращался он к деятелям науки, да и ко всем любителям русской истории, — в его горячей любви к родине никто не может усомниться, прочитав эту летопись; однако эта любовь не ослепляла его: в простоте сердца он не видел ничего позорного в призвании князей иноплеменников…»[631].

Мнение Ламбина поддержали и развили в науке авторитетнейшие ее представители, в связи с чем оно обрело силу весомого аргумента в пользу выхода варягов из Скандинавии. В 1875 г. А. А. Куник, считая, что Нестор есть «самый старинный норманист», связал с ним уже само начало норманской теории, наделив его титулами «отца истории норманизма» и «почтенного родоначальника норманистики». Через два года своих оппонентов он в весьма сильном раздражении называл, следует заметить, не только «норманофобами», но и «антинесторовцами». Затем В. О. Ключевский полагал, что Байер и Миллер ошибались, стремясь разрешить варяжский вопрос по «источникам скандинавским, латинским и византийским», не зная при этом, что между ними и летописью стоит «ученый русский книжник начала XII в. и такой же решительный норманист, как и они». Немецкие академики «решили вопрос о племенном происхождении варягов согласно с Летописью», не сомневающейся, подчеркивает исследователь, в их «неславянском происхождении». Вместе с тем задев, добавил он, «щекотливое национальное чувство» и надолго лишив «русскую историческую мысль способности с научным спокойствием отнестись к вопросу» о племенной принадлежности варяжской руси. В 1914 г. А. А. Шахматов, будучи твердо уверенным в том, что норманская теория «является продолжением той теории, которую дал в своем труде Нестор», констатировал, «что первым норманистом был киевский летописец (Нестор) начала XII века»[632]. Приведенная точка зрения выдающихся умов дореволюционной историографии весьма показательна для характеристики настроений, бытовавших среди большего числа ученых того времени. Из того же круга вышла идея, что норманизм самым естественным образом вытекает из Сказания о призвании варягов[633]. И она получила столь широкое хождение, что ее разделяла даже какая-то часть антинорманистов. Так, например, думал И. Филевич, а Д. И. Иловайский прямо говорил, что союзником норманистов выступает Сказание, указывающее на норманство варягов. Г. М. Барац, в свою очередь, утверждал, что этот памятник служит самым надежным оплотом догмата «скандинавского происхождения русской государственности и самого имени русского народа», является «главнейшей основой норманской теории»[634].

В советскую науку предвоенных лет тезис о летописце как норманисте, а при этом были озвучены разные имена, был введен несколькими историками, обладавшими значительным весом в науке. В 1930 г. Н. К. Никольский говорил, что в ПВЛ «мы имеем переделку старых преданий о начале русской земли, освещенную сквозь призму первого русского историографа-норманиста, сторонника теории варяго-руси», т. е. Сильвестра (в нем ученый видел сводчика ПВЛ). В 1938 г. В. А. Пархоменко назвал «первым норманистом» Нестора и его «норманизм» объяснял тем, что, во-первых, летописец «от значительной роли норманнов при киевском князе в его время постулировал к их роли в начале истории Руси». Во-вторых, к этому его толкало свидетельство продолжателя хроники Георгия Амартола, отметившего, что «русь из рода франков». В-третьих, скандинавской генеалогией правящей княжеской династии Нестор обосновывал теорию единой Руси. Через год Б. Д. Греков в основе «склонности» к норманизму «первого русского историка-норманиста» Сильвестра (с ним он связывал обработку известий о варягах) усмотрел его желание показать в истории Киевской Руси роль княжеского рода Рюриковичей. В 1940 г. М. Д. Приселков охарактеризовал Нестора уже не только «первым нашим «норманистом», а норманистом «самого крайнего направления», ибо он создал схему русской истории, возвеличивающую правящую династию, в представителях которой тогда видели «единственную связь распадающегося Киевского государства», и которая «придумала» скандинавское происхождение династии и выводила название Русь из скандинавского корня. Вместе с тем эта схема, по его словам, имела великое значение, ибо она «вырывала нашу историю из византийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилась места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре». Тогда же Е. А. Рыдзевская пребывала в абсолютной уверенности, что в Сказании о призвании варягов утверждается норманское происхождение и генеалогия русских князей[635].

В послевоенные годы в литературе тему о «норманизме» Нестора подхватил и довел до абсолюта Д. С. Лихачев, окончательно придав ей значимость непререкаемой научной истины. Идя полностью в русле рассуждений Приселкова и именуя летописца «первым норманистом в русской истории», утверждавшим норманское происхождение княжеского рода и названия Руси, ученый свою позицию аргументировал тем, что, во-первых, варяжская легенда служила целям борьбы с княжескими усобицами, отстаивая собою идею единства княжеского рода, что равнялось тогда идее единства государства. Во-вторых, она параллельно с тем обосновывала самостоятельность и независимость Руси от вмешательства Византии, настаивающей на идее тесной зависимости русской государственности от нее, т. к. законная власть пришла на Русь «лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью». И такая устремленность Империи, считал Лихачев, находила поддержку со стороны киевского грека-митрополита. Поэтому, подытоживал он, «норманская теория» печерских монахов (сам монастырь он вслед за Приселковым рисует крупным центром оппозиции константинопольской патриархии и греку-митрополиту[636]) была теорией прежде всего антигреческой и общерусской, связывающей происхождение Русского государства не с византийским югом, а со скандинавским севером, откуда уже ничто не угрожало, и относившей его возникновение до принятия христианства. «Летописцы, — ставил исследователь точку в своих рассуждениях, — естественно не могли представить, какие политические выводы сделают из их домыслов в XVІІІ-XX вв. норманисты».

Лихачев не обошел вниманием и закономерно встающий в таком случае вопрос: почему летописец для утверждения антивизантийской версии создания государственности на Руси прибег к теории иноземного происхождения княжеского рода? Ответ на него, говорил он, «может быть только один: в традициях ученой средневековой историографии было возводить происхождение правящей династии к иностранному государству». По его разъяснению, эти традиции были тесно связаны с ограниченностью исторического мышления средневековья, когда всякому новому явлению общественного развития искали объяснение на стороне, потому как оно не считалось результатом закономерного исторического развития, представления о котором еще не существовало. Особенно резко эта черта проявлялась там, где дело касалось происхождения знатных родов. Ко всему же, завершал свои размышления ученый, знатный род нельзя было выводить из собственной страны, ибо это неизбежно должно было вывести его к какому-либо «незнатному» родоначальнику[637]. Объяснение Лихачевым тех мотивов, которыми будто бы руководствовался русский книжник, вводя варяжскую легенду в ПВЛ, получило массовую поддержку в историографии, вошло в учебную литературу[638]. Так, считал С. В. Юшков, летописец, перед которым стояла задача возвысить значение правящей династии, «весьма удачно» справился с ней, связав династию со скандинавами, игравшими крупную роль в истории современного ему мира. По В. В. Мавроди ну, традиция выводить свой род «из-за заморья» преследовала цель «лишь бы подчеркнуть особую родовитость и аристократичность своего происхождения, проверить достоверность чего было невозможно», и в тогдашних условиях была направлена против Византии. И. П. Шаскольский также утверждал, что легенда была внесена для доказательства особо знатного происхождения правящей династии, что подкрепляло ее право на власть над Русской землей[639].

Первое возражение против мнения о тех политических устремлениях летописца, о которых так детально говорил Лихачев, раздалось, видимо, из-за границы. В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский отрицал (но в вытекающей из норманизма манере), что летописец стремился, во-первых, доказать скандинавское происхождение династии русских князей (по его уверениям, оно якобы и так было известно, потому «с точки зрения династических целей эта версия была излишней»), и, во-вторых, «противопоставить норманскую теорию греческим притязаниям на политическое господство на Руси, так как, насколько известно, эта теория не использовалась в борьбе с Византией». В связи с чем Ловмяньский заключал, что «нельзя любое соображение Нестора объяснять политической тенденциозностью», и в «скандинавской концепции происхождения названия русь» видел лишь «логическую конструкцию» летописца, вытекающую из распространенной в средневековой историографии идеи объяснять происхождение народов их миграцией из чужих краев. В 1960 г. И. У. Будовниц, касаясь тезиса Лихачева об угрозе суверенитета Руси со стороны Византии, заметил, что русские и византийские источники «не дают основания для таких широких и далеко идущих выводов….Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хотя он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». В 1991–1992 гг. И. Я. Фроянов, выражая несогласие с идеей того же ученого об антигреческой направленности Сказания о призвании варягов, также говорил, что «покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках…»[640].

К слову заметить, Сказание не содержит ничего такого, что хотя бы отдаленно походило на слова Лихачева о «знатности» варяжских князей (в прошлом, надо заметить, на точно такой же мысли настаивали антинорманисты С. А. Гедеонов и Д. И. Иловайский, выводя при этом, что показательно, «благородных» князей от разных народов). Живописуя о распрях между ильменскими словенами, кривичами, чудью, мерей и весью, вспыхнувших вскоре после изгнания варягов «за морс», о избрании их послами из числа варяжской руси «3 братья с роды своими», летопись далее подчеркивает лишь то место, которое занимал Рюрик среди братьев. «…Придоша, — говорит она, — старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге. — В. Ф.), а другий, Синеус, на Белеозере, а третий Изборьсте, Трувор….По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик…»[641]. Приведенный отрывок совершенно ничего не говорит о знатности Рюрика, а тем более о его каком-то необыкновенно высоком статусе, благодаря которому летописцы всерьез якобы намеревались противостоять вмешательству самого могущественного в то время государства во внутренние дела Руси. Согласно ПВЛ, Рюрик лишь один из трех братьев, представлявших собой варяжскую русь, он всего лишь «старейший» из них, не более, и это единственное, что мог сказать о нем летописец.

О знатности происхождения своих правителей русские мыслители задумаются только во второй половине XV в. (т. е. спустя более трех столетий после завершения летописцами работы над Начальной летописью), когда процесс складывания единого централизованного государства с центром в Москве вступил в свой финал, и оно начало входить в контакт с западноевропейскими державами, уделявшими исключительное внимание генеалогиям своих и чужих правителей. Их же предшественников эта проблема нисколько не занимала. Это во-первых. Во-вторых, ни в момент призвания (середина IX в.), ни в момент внесения варяжской легенды в ПВЛ (обычно говорят о времени второй половины XI — второго десятилетия XII в.) родство со скандинавами, этих безжалостных убийц, не было актуально для наших предков, ибо они прекрасно понимали, «какой непоправимый урон авторитету их земли и им самим в настоящем и будущем может принести династия, соплеменников которых так ненавидели в Европе»[642]. В-третьих, А. Г. Кузьмин показал, что Печерский монастырь не был «оплотом борцов за русскую национальную культуру против засилья греческого духовенства», на чем так настаивали Приселков и Лихачев. Напротив, именно этот монастырь, заключает ученый, был «форпостом греческого церковного влияния на Руси»[643].

В 1956 г. Б. А. Рыбаков сделал несколько поправок к выводам Лихачева. Во-первых, возражал он, «проваряжская тенденция» проводилась в ПВЛ не Нестором, а редактором 1118 года. Во-вторых, что автора сказания, использовавшего широко ходившие тогда во всей Северной Европе легенды о призвании трех князей, «никак нельзя назвать «норманистом», поскольку он лишь обрисовал несомненно исторический факт, причем обрисовал его в той форме, «при которой наименее всего страдало бы самолюбие новгородцев». Но скоро исследователь стал рассуждать привычными для науки шаблонами. И в 1960 г. он. многократно повторяя эти слова в последующие годы, назвал редактора Начальной летописи 1118 г. первым «норманистом», причем, как это было им особо выделено, «настоящим» и «последовательным» (такой взгляд получил распространение в литературе[644]). Параллельно с тем Рыбаков с 1982 г. вел речь и о «норманистах» начала XII века», исказивших ПВЛ. Еще больше модернизируя историю, ученый в 1960 г. охарактеризовал автора «Остромировой летописи» «ярым «антинорманистом», ибо он ненавидел варяжскую гвардию новгородского князя Ярослава Владимировича[645].

В 1958, 1971 и 1978 гг. В. В. Мавродин проводил мысль, что летописцы ввели в свой труд рассказ о норманском происхождении русских князей, русского государства, самого названия «Русь». В 1960 г. И. У. Будовниц указал на некоего «позднейшего летописца-норманиста». В 1965 г. С. Л. Пештич, убежденный в «норманизме» Нестора, постулировал отсюда, что у норманской теории «была прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании»[646]. В 1961 и 1965 гг. И. П. Шаскольский довел этот тезис до своего логического завершения. Наши ученые, говорил он, связывая с Байером создание норманской теории, сильно преувеличивают его роль в русской историографии. «В действительности, — делился своими соображениями Шаскольский, — построение о возникновении Русского государства в результате «призвания варягов» было впервые сконструировано еще на рубеже ХІ-ХІІ вв. составителем Начальной летописи и с тех пор на протяжении шести столетий обычно включалось во все общие официальные сочинения по истории России». Как резюмировал историк, летописец приписал основание Русского государства норманнам, а «Байер лишь нашел в летописи это давно возникшее историческое построение и изложил его в наукообразной форме в своих работах. У Байера эту концепцию подхватили и развили Миллер, Шлецер и другие историки немецкого происхождения, работавшие в России в XVIII в.».

Не сомневаясь, что исходным пунктом в деле создания норманизма послужило именно Сказание о призвании варягов, Шаскольский категорично заключал: без него «вряд ли вообще смогла возникнуть норманская теория как цельная научная концепция, считающая, что Древнерусское государство образовалось в результате деятельности завоевателей-норманнов, так как другие, позднее привлеченные аргументы норманистов — названия днепровских порогов, имена послов и князей, данные археологии и т. п. — сами по себе, без летописного рассказа, не смогли бы послужить основой для теории о норманском происхождении государства на Руси». В 1983 г. он вновь подчеркнул, что, хотя «норманизм как научное течение ведет свое начало от изданных в 1730-х годах работах Г. З. Байера», теория скандинавского происхождения варягов и руси вместе с тем не была изобретена ни им, ни Миллером, а была заимствована немецкими историками «из русской донаучной историографии — из летописи»[647]. Тезис о том, что основой вывода о норманском происхождении Киевской Руси послужил именно рассказ Начальной летописи о призвании варяжских князей, получил всеобщее признание в советской историографии, был включен в справочную и энциклопедическую литературу[648].

Современная историография рассуждает в том же духе, что и предшествующая. В 1988 г. Е. А. Мельникова говорила, как и когда-то М. П. Погодин, что у летописца начала XII в. «Скандинавия обозначается… исключительно «варяги». В 1995 г. Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин утверждали, что в советское время борьба с норманизмом была направлена вместе с тем «и против средневековых книжников — первых «норманистов». Тогда же Петрухин, как бы уточняя эти слова, сказал, что «летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя «русь» имеет варяжское (скандинавское) происхождение…». В 1998 г. он добавил, что летописная традиция возводит начало Руси к призванию норманских князей[649]. В 1996 г. Э. П. Карпеев, отрицая за Байером титул основателя норманизма, пришел к выводу, что «с большим правом можно передать эту честь «преподобному Нестору», в летописи которого «варяги впервые упоминаются в числе строителей Русского государства». Тогда же Э. Д. Фролов подчеркнул, что «несколько прямолинейная интерпретация» Байером летописной и византийской традиции привела его к выводу о решающей роли «норманнов скандинавского происхождения, в возникновении Русского государства». А. Н. Кирпичников в последнее время проповедует идею, что «норманский вопрос» был порожден варяжской легендой[650].

Рассмотренный настрой в отношении летописцев характерен и для зарубежной науки. В 1930 г. Г. А. Ильинский считал, что редактор ПВЛ, «как горячий норманист и грекофил» изменил ее содержание до неузнаваемости. В 1943 г. Г. В. Вернадский, рассуждая о летописном перечне варяжских племен, включавшем в себя русь, к которым прибыло посольство за князьями, как позднюю вставку составителя Начальной летописи, увидел в ней попытку «вывести происхождение названия «русь» не с юга, а с севера, и связать его происхождение «с кланом Рюрика», что «была продиктована политическими соображениями». Поэтому, заключал он, составителя ПВЛ резонно назвать «первоисточником школы «норманистов». В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский убеждал, что «норманская концепция имеет на Руси давнишнюю, почти 850-летнюю историю, поскольку ее первым сознательным творцом» был Нестор, подчеркнуто говорил о его «норманской теории» и «скандинавской концепции», что он к тому же был «истинным творцом тезиса о скандинавской колонизации Руси… когда писал о прибытии из-за моря Рюрика с братьями в главе всей Руси…». Датский славист А. Стендер-Петерсен в 1960 г. не сомневался, что норманская теория своим началом восходит к ПВЛ. Ныне шведский археолог И. Янссон также полагает, что летопись повествует об основании скандинавами династии Рюриковичей и создании ими Русского государства, и что сами Рюриковичи возводили свой род к скандинавам[651].

Взгляд на летописцев как «норманистов», несмотря на его явную научную некорректность и отступление от норм исторической критики, в советское время несколько поставили под сомнение Б. А. Рыбаков и М. А. Алпатов. Как затем рассуждал на эту тему Рыбаков, было сказано выше. Возражение Алпатова также не достигало цели, ибо было сделано не по существу и все в том же норманистском духе. Видеть в Несторе «первого норманиста», объяснял ученый, «значит судить по формальному признаку», ибо «норманская идея в русской историографии прошла разные этапы и в совершенно разном качестве». У летописца, нисколько не сомневавшегося в норманском происхождении династии Рюриковичей, она несла больше идейно-политическую нагрузку и была, говорил Алпатов вслед за Лихачевым, попыткой спасти Русь от развала, а символом единства Руси и династии был Рюрик. Одновременно с тем Русь вела с Византией борьбу за свою независимость, чему также способствовало «скандинавское происхождение Рюрика», которое в этом случае имело ярко выраженную антивизантийскую направленность. Рюрик, таким образом, служил славе и величию Руси. Норманизм же в современном его значении был порожден бироновщиной, когда русский патриотизм преследовался как государственное преступление. Поэтому, подытоживал историк, варяжский вопрос «родился не в Киеве в летописное время, а в Петербурге в XVIII в. Он возник как антирусское явление и возник не в сфере науки, а в области политики. Человек, который произвел первый «выстрел» в этой баталии, был Байер»[652].

Лишь только конец 90-х гг. XX в. знаменуется вызреванием необходимости дать действительно научную экспертизу заверениям о «норманизме» летописцев. В 1997 г. В. В. Фомин заметил, что «антиисторично вести разговор о летописцах» как «норманистах», о существовании в начале XII в. «норманской теории». «Подобные представления, — заключал он, — все далее заводят разрешение варяжского вопроса в тупик». Этот вывод Фомин закрепил в последующих работах, в целом охарактеризовав саму мысль о норманистских воззрениях русских книжников как антинаучную по своей сути и искажающую историческую ретроспективу. В 1999 г. О. М. Рапов, вынося в заголовок своей статьи вопрос были ли норманистами создатели «Повести временных лет», рассмотрел летописный и археологический материал, а также свидетельства иностранных источников, которые подвели его к однозначному ответу: «Не подтверждается также и мнение ряда ученых, что создатели «Повести временных лет» были норманистами»[653]. К сожалению, историк при этом не поставил под сомнение правомерность использования имеющего определенную хронологическую привязку и соответствующее значение термина «норманисты» в отношении летописцев, что вызывает большую путаницу в науке, особенно в умах начинающих исследователей.

В советской науке были также слышны рассуждения, очень близкие по своей тональности к словам Н. Ламбина, что летописец «не видел ничего позорного в призвании князей иноплеменников». Так, убеждал литературовед И. П. Еремин, его нисколько «не смущало» норманское происхождение князей, и в том он не видел «ничего оскорбительного» для русского народа: для него гораздо существеннее было то, что династия эта — исконно княжеского рода. По мнению исследователя, норманские корни Рюриковичей стали беспокоить наших мыслителей не ранее XVII в., что хорошо видно по «Синопсису». Историки С. В. Думин и А. А. Турилов говорили, что летописцы, отмечая варяжское происхождение правящей династии и возводя имя своей державы к названию варяжского племени, не считали это для себя обидным. С еще большей силой данный тезис стал звучать, что весьма показательно, в наши дни. Археолог-норманист А. Н. Кирпичников в нескольких работах с особым нажимом повторял слова, что «варяжское «призвание» отнюдь не принижало прошлого России» и что «862 год… при всей условности, крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Эту дату надо достойно признать в качестве государственной, не стыдясь того, что она, повторяя летопись, запечатлена на щите норманского пришельца» (имеется в виду памятник скульптора М. О. Микешина «Тысячелетие России», на котором представлен Рюрик. Ученый, словно забыв, в честь чего возведен этот монумент в Новгороде в 1862 г., заключил: «Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, основателю династии и государства»). Скандинавист А. С. Кан настоятельно советует русским историкам и археологам больше не стесняться «скандинавских следов в древнерусской культуре», а филолог Л. Аннинский пропагандирует идею, что «нам нечего мучиться от того, был ли Рорик датчанином…»[654].

По поводу того, чего не должны исследователи «смущаться», «стесняться», «стыдиться» и т. д. (что означает, на самом деле, своего рода ультиматум безропотно принять мнение, монополизировавшее за собой право на истину, отказаться от сомнений, споров, дискуссий, т. е. от всего того, чем и живет настоящая наука, и впасть в состояние интеллектуального застоя), в историографии было замечено, что эти категории эмоционального свойства, чуждые объективной науке, не имеют отношения к установлению истины в варяжском вопросе[655]. Как вообще когда-то расставил все точки над «і» Д. И. Иловайский, «для историка истина прежде всего; чувство тут не причем, как не причем наше скорбное чувство при воспоминании о татарском иге, ибо это иго исторический факт». Призвание варягов, несомненно, исторический факт, и стремление ученых смотреть на весьма важные события в истории восточных славян середины IX в. и на этнос варяжской руси без «скандинавского догмата», нельзя сводить к якобы «ложно понятому патриотизму», противостоящему «объективной науке», т. е. норманизму. Один из самых лучших знатоков историографии по варяжской проблеме и один из самых убежденных норманистов XX в. В. А. Мошин еще в 1931 г. отверг такое вульгарное понимание дискуссии норманистов и антинорманистов, сказав, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова»[656].

Скандинавское ядро Повести временных лет

Представлением летописцев как «норманистов» не ограничивается характеристика содержательной части ПВЛ и ее давно рассматривают как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы и прежде всего, конечно, свидетельства «героев севера» о их пребывании на Руси. А. Л. Шлецер, видимо, был первым в науке, кто начал сопоставлять схожие сюжеты в ПВЛ и западноевропейских памятниках. В 1769 г. вышла на немецком языке первая часть его «Истории России до основания Москвы в 1147 году», построенная, как отмечают специалисты, на материале В. Н. Татищева[657]. И в ней он провел параллель между обращением восточнославянских и угрофинских послов к варягам и обращением бриттов к саксам[658], отметив, «как Вортигерн предложил притесненным бриттам саксонцев, так Гостомысл предложил новгородцам прежних врагов их — хазаров и норманнов»[659]. Затем в первом томе «Нестора» Шлецер задался вопросом: «…Не походит ли на одну ирландскую сказку (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) вся повесть о трех братьях и о призвании их в Россию?», имея в виду сказание о приходе в Ирландию около 853 г. «со стороны Норвегии» «остманов» во главе трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Но ответ на него дал в пользу ПВЛ: в ней, по словам ученого, все просто и истинно, «следовательно, ирландец, кажется заимствовал свою сказку у россиянина, а не наоборот». Но собственный вывод тут же поставил его в тупик: «Однако же, как можно предположить, чтобы в XII или XIII стол, было ученое сношение между Дублином и Киевом?». Во втором томе «Нестора» Шлецер уже прямо, хотя и очень скромно, сказал о заимствовании летописных сюжетов от норманнов, утверждая, что повесть о смерти киевского князя Олега от коня представляет собой «сказку о смерти Одда от любимого его коня Факса», перешедшую «из исландских сказок в русские летописи»[660].

Некоторые колебания Шлецера в данном вопросе совершенно объяснимы, ибо он, как известно, очень высоко ценил русскую летопись, ставя ее выше всех памятников средневековья без исключения, говорил о ней только в самых превосходных степенях, отмечал древность «умного старика» Нестора по сравнению с «молодостью», например, скандинавских авторов, этих, по его характеристике, «бесстыдных выдумщиков» и «сказочников». Н. М. Карамзин, также видя в сагах «сказки, весьма недостоверные», в отношении сходства рассказа о смерти Одда и рассказа о смерти Олега был не так категоричен, как Шлецер: «Киевские ли варяги передали сию сказку северным землякам своим, или северные киевским?»[661]. У русских ученых 20-х-70-х гг. XIX в., в том числе антинорманистов (в лице «скептиков»), уже не было никаких сомнений не только по поводу природы происхождения рассматриваемого сюжета летописи, но и многих других ее известий. В 1825 г. М. П. Погодин высказал мысль, которую будет активно проводить в дальнейшем, что Нестор известия о приморских жителях Европы и самой родине варягов-норманнов (в описании «Афетовой части», перечне «Афетова колена» и варяжской легенде) получил именно от них. В 1829 г. Н. А. Полевой настойчиво вел речь о том, что «Олегов и Святославов сопровождали скальды; вероятно, что на пиршествах Владимира провозглашали они свои эпические, лирические и драматические песнопения», умолкнувшие лишь с крещением Руси, говорил о внесении скандинавских саг (например, рассказа о смерти Олега) в русскую летопись, изумлялся «величайшему» и «прямому сходству» многих летописных сюжетов с германскими и скандинавскими памятниками[662].

В 1833 г. «скептик» С. М. Строев, полагая часть летописных текстов до середины XI в. заимствованием из иностранных источников, убеждал, что Сказание о призвании варягов зашло «к нам с запада». В 1834 г. другой «скептик» М. Перемышлевский уверял, что варяжская легенда, а наряду с ней «сухопутное плавание» Олега и его смерть от змеи, сожжение Ольгой древлянского Искоростеня с помощью птиц, указывают на норманские источники, «хотя изустно занесенные в Россию»[663]. Огромную роль, иначе не скажешь, в «норманизации» Начальной летописи, а следовательно, и в отрицании ее самобытного характера сыграл в те годы О. И. Сенковский, видевший в Руси «Славянскую Скандинавию». Начав разговор со «сродства» ПВЛ со скандинавскими сагами, он закончил его словами, что летописец «составил значительную часть своей книги» именно из саг (отнесясь к ним «с удивительною небрежностью»), более или менее приспособив их «к хронологии византийских писателей…». Будучи уверенным в том, что только саги содержат «настоящую историю», и критикуя Н. М. Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский заключал: «…Если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, подобными Нестеровой». В 1837 г. С. Сабинин во многом отказал русским в праве на фольклор. Лишь из саг, делился он с научной общественностью наблюдением, можно объяснить многие наши пословицы, «напр., einn er ökvisi oettar hverrar (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.), что значит: в семье не без урода…»[664].

М. П. Погодин, не принимая в целом восторженного тона Сенковского в отношении саг, в своих размышлениях 30-х — 40-х гг. о их влиянии на ПВЛ по сути ничем не отличался от него. Сказав, что Сенковский, «возвышая саги… унижает несправедливо Нестора», он также утверждал, что «саги чрезвычайно важны для нас, изображая нам живо норманнов, которые были главными действующими лицами в нашей истории в продолжении первых двухсот лет…». Говоря, что саг на Руси было много, также в полном согласии с Сенковским полагал, что они «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», донесли ему сведения о разных «племенах, живших преимущественно по берегам морей Балтийского и Немецкого, только им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки». И эти рассказы норманнов, сохранившиеся в преданиях, в песнях, в сагах, или полученные Нестором непосредственно от них, были использованы им при создании летописи. При этом Погодин считал, что «записки» о варягах могли относиться «к эпохе прибытия норманнов, ко второй половине IX столетия». Не сомневался историк и в том, что у скандинавов «была сага о Рюрике и о прибытии его в Новгород, коею воспользовался Нестор», и что именно норманны объяснили ему, «что русь со шведами составляли один народ и разные племена»[665]. И. Д. Беляев также полагал, что географические сведения о приморских берегах Европы нашим предкам принесли поселившиеся на Руси норманны, но Нестор, здесь он позволил себе отступить от точки зрения Погодина, записал их из уст народа, у которого они постоянно возобновлялись рассказами других норманнов. Н. П. Барсов, соглашаясь с Беляевым, уточнял, что географические известия норманнов вначале сложились на Руси в народные предания, откуда они затем вошли в летопись. Если бы летописец, завершал свою мысль ученый, получил эти сведения от очевидцев, то «изложение их было бы полнее, обстоятельнее, наверное, изобиловало бы подробностями, которыми вообще характеризуются рассказы бывалых людей»[666].

Тональность рассуждений о летописи и ее зависимости от западноевропейских памятников и прежде всего скандинавских саг резко расходилась с действительностью, что заметили даже некоторые норманисты. Так, например, П. Г. Бутков в 1840 г. выступил против мнения, по его выражению, «скептиков», что рассказ о прибытии на Русь трех братьев взят, по всей видимости, «из исландской повести» о приплывших в Ирландию трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Подчеркнув при этом, что оба памятника сближает «только тройственное число братьев… не более». М. Славянский в 1847 г. констатировал, что скандинавские саги летописцам, кажется, «были вовсе неизвестны»[667]. Антинорманист С. А. Гедеонов, говоря о позиции Погодина, правомерно ставил вопрос: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по-шведски?». И. Е. Забелин заметил, что будь варяжская легенда сагой, то ее рассказ «оставил бы свой след и в летописи, которая в этом случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что-нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит»[668]. Антинорманисты решительно отвергли выводы Сенковского, выдающиеся за высокую «историческую критику». По заключению С. М. Строева, в них нет «учености и ученой критики (курсив автора. — В. Ф.), напротив, «каждая фраза г. Сочинителя есть вопиющая несправедливость против истины, есть решительная антиистина». М. О. Коялович в его работах увидел явный подтекст: поляк Сенковский, подчеркивал он, с «необузданною, чисто польскою наклонностью поглумиться над Россией… воспользовался сагами для величайшего унижения немецкой критики по русской истории и вместе с тем для оскорбления русской народности»[669].

Гедеонов убедительно отстаивал оригинальный характер древнерусских преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогнеды, и др.), по его мнению, заимствованных скандинавами. «Сказание об Ольгиной мести, — подчеркивал он, — народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д. И. Иловайский обращал внимание на тот факт, что летописный рассказ повествует о сожжении Ольгой Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Харальдом тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил вполне закономерный в таком случае вопрос: «Кто уже у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется, говорил он, тем, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город[670].

В 1846 г. польский ученый В. А. Мацеевский вновь в историографии указал на сходство слов посольства к варягам со словами бриттов к саксам[671]. Вскоре к этой теме специально обратился А. А. Куник. Сопоставив летописное Сказание о призвании варягов с рассказом Видукинда Корвейского о призвании саксов в Британию, он предположил, что «кажется, как будто древнее предание о призвании сакских воевод было перенесено на призвание Рюрика и его братьев, но вместе применено было к действительному положению дел». При этом летописец, заключал историк, дополнительно пользовался народным преданием, отчего «призвание Рурика упрочивается в значении исторического факта, потому что если бы такого события не случилось на северо-востоке, то не было бы и повода переносить эту сагу на славянскую почву». Антинорманист Иловайский оспорил этот взгляд, отметив, что подобная аналогия говорит лишь о повторении сходных легендарных сюжетов у разных народов, в связи с чем призвание, заключал он, есть «бродячий мотив». Следует сказать, что Куник, находясь под воздействием критики норманизма, блестяще осуществленной Гедеоновым и по этой причине отказавшись от мысли о всеобъемлющем воздействии норманнов на жизнь восточных славян, начинает учитывать в своих построениях фактор присутствия в их истории южнобалтийских сородичей. Потому, он высказал двойственное предположение, что сказание Видукинда попало на Русь «славяно-балтийским или норманнским путем». В 1877 г. на «поразительное сходство» Сказания и рассказа Видукинда указал, надо добавить, датский ученый В. Томсен[672].

Огромный вклад в деле закрепления в науке представлений, что Начальная летопись формировалась под воздействием западноевропейских, преимущественно скандинавских памятников, внесли российско-советские исследователи XX века. В 1911 г. Б. М. Соколов, выступая на 15 Археологическом съезде, сказал, что летописные сообщения о женитьбе князя Владимира восходят к той древнегерманской версии, что послужила источником некоторых песен о Нибелунгах и рассказа Тидрек-саги. Через двенадцать лет ученый свой доклад развернул в большую статью, доказывая, что германский эпический источник, к которому он возводил материал о сватовстве Владимира к Рогнеде, женитьбе его на ней и ее мести мужу, был воспринят дружинниками, находившимися «в тесной связи с поэтическим творчеством соседних германских народов». В начале XIV в. эта устная традиция была перенесена в летопись. Тогда же С. Рожницкий поделился «вероятными догадками», историческое основание которых, по его словам, нерушимо. Сопоставив две формы названия Днепра — древнескандинавскую Nepr и древнерусскую былинную Нъпръ, исследователь пришел к выводу, что «объяснение былинного Непра из др. — сканд. (и тоже из др. — шведского) Nepr кажется столь естественным…», хотя, недоумевает он, «трудно понять, каким образом пришло русскому человеку на ум заменять родное Днепр (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) по иностранному образцу формою Непр». В целом, резюмировал Рожницкий, «существовали русские былины… сложенные по образцу варяжских песен, упоминающих Nepr, и перенятые вместе с их содержанием», что «предполагает громадное варяжское литературное влияние». По образцу скандинавских песен, добавлял он, были созданы былины, где говорится о Кияне-городе, т. е. Киеве[673].

В 1914 г. П. М. Бицилли выдвинул, по его же скромному признанию, догадку о «значительном влиянии известий о Владимире, сложившихся на Западе, на нашу летопись». Он был уверен, что во второй половине XI в. существовали «все условия для того, чтобы западные литературные образцы могли появиться на Руси», в связи с чем к нам была занесена из Саксонии, благодаря немецким бракам русских князей, версия крещения Владимира, а вместе с ней и Сказание о крещении Хлодвига, которые были использованы при составлении летописи. На следующий год К. Ф. Тиандер утверждал о внесении на страницы летописи двух вариантов переселенческого скандинавского сказания, по его словам, шедшего за скандинавами «по пятам», оставляя свой след в Англии, Франции, Италии, Швейцарии и в других странах. Одно из них было приурочено к Новгороду (варяжская легенда), другое — к Киеву (предание о Кие, Щеке и Хориве). В 1922 г. С. В. Бахрушин, выделяя в составе летописи Повесть о первых русских князьях, рассказывающую про Кия, Щека и Хорива, призвание варягов, поход Олега и его смерть, борьбу Игоря с древлянами, при этом отстаивал тезис, что она сформировалась под сильнейшим воздействием скандинавского эпоса, отчего имена князей скандинавские, а рассказ о смерти Олега имеет полную аналогию в сагах. Еще один источник ПВЛ он видел в Повести о крещении Руси, возникшей, по его мнению, под влиянием «хазарского религиозного фольклора», византийских преданий, распространенных «в греческом Причерноморье» и также скандинавского эпоса. Этот рассказ, считал ученый, «не был записан при жизни Владимира и был восстановлен искусственно, литературным путем, когда деталей уже невозможно было вспомнить»[674].

В 1924 г. В. А. Пархоменко заключал, что варяжская легенда была создана под византийским и западным влиянием. В следующем году А. И. Лященко высказал мысль, что прозвище Ильи Муромца свидетельствует не о происхождении богатыря из города Мурома, а о его связи «с мурманами, т. е. с норвежцами». Тогда же он, специально рассмотрев летописное сказание о смерти Олега Вещего от своего коня, пришел к выводу, что оно взято у норманнов. В 1935 г. М. П. Алексеев, ведя речь о тесных культурных отношениях Англии и Руси как через скандинавов, так и непосредственно (через родственные, например, связи Владимира Мономаха, женатого на Гите, дочери английского короля Гаральда), проводил идею, что «Поучение» князя могло быть написано под влиянием англосаксонского памятника «Отцовские поучения» начала VIII века. По словам исследователя, Гита, знакомая с этим произведением, могла подать мужу, возможно, даже знавшему англосаксонский язык, идею написать подобное «Поучение». В 1936 и 1939 гг. Б. Д. Греков, отталкиваясь от вывода Алексеева, сказал, что «Поучение» князя «едва ли не навеянное на него соответствующими английскими образцами». О близости Сказания о призвании варягов к аналогичным западноевропейским сюжетам, в особенности, к известию Видукинда говорил в 1938 г. В. А. Пархоменко. «Уже это выявление литературного источника, — делился своими соооражениями исследователь, — ослабляет историческую цену сказания о призвании». В 1940 г. М. Н. Тихомиров свою точку зрения о легендарном характере Сказания аргументировал тем, что оно якобы буквально повторяет слова подобной англо-саксонской легенды[675].

Приведенные настроения советских ученых довоенных лет в полной мере разделяла эмигрантская литература, ибо у них был один общий источник — дореволюционная историография. Так, Н. Т. Беляев в 1929 г. говорил, что летописец при составлении статей 859–862 гг. использовал, помимо новгородских преданий о норманне Рюрике и первых норманских северных княжествах, Видукинда Корвейского и «песенно-былинный материал придворных скальдов». Тогда же он предположил, что «не без ведома» фризов и норманнов в ПВЛ была вставлена информация об «Афетовом колене». В. А. Мошин в 1931 г. убеждал, что скандинавский эпос «дал русским славянам несколько своих мотивов». В самой же варяжской легенде он видел бродячую легенду, сохранившуюся в разных вариациях у многих народов, где германский элемент участвовал в создании государства. На следующий год А. Л. Погодин выразил уверенность в том, что договор Игоря с греками 945 г. несет в себе следы знакомства со скандинавским языком[676] (этот вывод, не мешает отметить, вскоре отверг Мошин[677]). Несколько позже Погодин утверждал, что «весь облик Олега варяжский, и скандинавские саги запомнили, разработали легендарный сюжет, сохраненный русской летописью», что в Киеве знали «древнесеверный язык». В 1943 г. Г. В. Вернадский указывал, что известия летописи об Олеге Вещем, включая рассказ о его смерти, имеют близкие параллели в скандинавской саге об Одде[678].

Идея о прямом воздействии на литературу эпохи Киевской Руси англосаксонских памятников получила в послевоенное время мощную поддержку в лице ведущих историков той поры. В 1940-х — 1970-х гг. В. В. Мавродин, кладя в основу своих рассуждений распространенное в науке мнение о существовании тесных связей династии русских князей и английского королевского дома, не сомневался, что при дворе Владимира Мономаха «могли оказаться английские барды, привезшие на берега Днепра свой песенный материал». Исходя из этого допуска, он считал, что в Киеве ХІ-ХІІ вв. были известны ирландское предание о призвании трех братьев и аналогичное повествование Видукинда, которые, по его убеждению, «несомненно, послужили прототипом рассказа летописца, создавшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англосаксов Киевского двора». Напомнил историк и мысль о англосаксонских параллелях к «Поучению» Мономаха. В 1950-х — 1990-х гг. Б. А. Рыбаков рассматривал летописное известие о призвании варягов как пересказ какого-то скандинавского сказания, как «ходячую легенду», характерную для всей Северной Европы, как повтор известного англосаксонского предания. Его «переносчиком» на русскую почву ученый считал Мстислава Владимировича, двор которого, заострял он внимание, был родственно близок тому, о котором писал Видукинд Корвейский: Мстислав — сын Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты Гаральдовны, в первом браке был женат на шведской, «варяжской» принцессе Христине[679]. В 1963 г. польский историк Х. Ловмяньский также подчеркивал, что варяжская легенда содержит англосаксонский мотив «странствования», попавший на Русь благодаря женитьбе Мономаха на Гите. В 1968 г. эту же идею повторил В. Т. Пашуто. В 1995 г. В. Я. Петрухин, сопоставив слова послов, призывавших варяжских князей на Русь, со словами бриттов, обращавшихся с аналогичной просьбой к саксам, заключил, что у этих формул призвания мог быть «общий эпический источник»[680].

Параллельно с англосаксонской темой в советской науке широко оказалась задействована та, у истоков которой стояли М. П. Погодин и О. И. Сенковский (и которую активно пропагандировали в своих трудах иностранные и прежде всего скандинавские исследователи XX в.). В 1961 и 1965 гг. И. П. Шаскольский с высокой долей вероятности сказал о влиянии на формирование Сказания о призвании варягов распространенного в шведском фольклоре сюжета о призвании трех братьев. В 1968 г. В. Т. Пашуто охарактеризовал Сказание как «внесенное из славянского или скандинавского эпоса в летопись XII в. и сомнительное во многих своих компонентах…». Вместе с тем он отметил отражение в русском фольклоре скандинавского эпоса, о чем говорит, полагал историк, сюжет с парусами в описании похода Олега на Византию, который наличествует и в скандинавских сагах. В 1973 г. М. А. Алпатов выразил твердую убежденность в том, что рассказ о добровольном призвании князей был создан самими же норманнами, знавшими новгородские порядки. В 1985 г. В. Я. Петрухин поделился мнением, что варяжская легенда была создана в смешанной скандинаво-славянской среде, что и объясняет, по его мнению, «скандинавоподобный» облик имен братьев Рюрика…»[681].

В 1986 г. А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев говорили о существовании общего фонда эпических сюжетов и образов, сложившегося в середине X в. «в смешанной, славяно-варяжской среде и по преимуществу на Руси», который лишь частично вошел в древнерусскую литературу, оставив следы «прежде всего в новгородских летописях, в меньшей мере в «Повести временных лет», где подвергался наибольшей переработке и систематизации в соответствии с киевской традицией». Тогда же они высказались в пользу «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»…», который бытовал в смешанной славянско-скандинавской среде и был затем искажен «в последующей письменной традиции». Полагая при этом, что летописной формуле «пояша по собе всю русь» в реконструируемом источнике «могло точно соответствовать нечто вроде allan гор, типа известных формул allan ledungr, allan abmenningr, в значении «все войско». И, как заключали археологи, скандинавский конунг, согласившись на роль служилого князя, «прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, «русь». Именно так понималось, не сомневались они, «первоначальное место и в летописи». Данное положение слово в слово воспроизвел в 1998 г. историк И. Н. Данилевский. «Шведскую основу» в варяжской легенде видит ныне В. К. Зиборов, считая, что во второй половине XI в. могли бытовать на Руси два предания о Рюрике: родовое, связанное с одним из предков супруги Ярослава Мудрого шведки Ингигерды (ее деда Эрике Победоносном), и предание об основателе Ладоги. Эти два шведских предания летописец использовал, создавая варяжскую легенду с целью обоснования первенства княжеской ветви, ведущей свое начало от Ингигерды[682].

Предание о гибели Олега от коня, полагал в 1980 г. А. Н. Робинсон, было перенесено в скандинавские саги и превратилось в сказание о гибели норвежского витязя Орвар-Одда от его коня. В 1999 г. Е. А. Мельникова, говоря о родстве сюжета о смерти героя «от коня» в древнерусской и древнескандинавских традициях, заключила, что возник он в среде норманских дружинников на Руси и лишь затем был перенесен ими в Скандинавию. Сказание о смерти Олега, по ее словам, утратило на Руси «ставшие непонятными скандинавские культово-ритуальные и магические элементы», сохранившиеся в его древнескандинавском варианте, увязанном с именем норвежского викинга Одда Стрелы, «наделенного многими чертами исторического князя Олега». Судя по сказанию о смерти русского князя, завершает Мельникова свои наблюдения, он был скандинавским (возможно, норвежским) хёвдингом, предводителем одного из многочисленных скандинавских отрядов, приходивших в Восточную Европу в IX веке. По ее мнению, «в основе реконструкции летописцем русской истории» лежала дружинная традиция[683], а состав дружины, как известно, определяли прежде всего варяги, в которых Мельникова видит исключительно скандинавов. С утверждением исследовательницы абсолютно перекликается вывод Р. Г. Скрынникова, что норманны на Руси слагали саги о своих героях викингах, которые не были записаны из-за отсутствия у них письменности. И хотя летописцы не знали саг, но при составлении своих трудов руководствовались дружинным эпосом и былинами, по заверениям Скрынникова, норманскими преданиями. Ибо в основе дружинного эпоса, утверждает он, лежали саги, сложенные норманнами-русами, и которые «превратились в славянские былины». Согласно Скрынникову, составители летописей находились в положении «придворных историографов»[684], что, если учитывать скандинавское происхождение русской династии, на чем настаивает ученый, конечно, не могло бы не отразиться на главных положениях их трудов.

Ныне археолог Е. А. Шинаков ведет речь о «легенде-саге» о Вещем Олеге, о том, что ее костяк сложился «в устных беседах с норвежскими конунгами и скальдами за столом Ярослава (Георгия) Мудрого…». В целом, подытоживает он, появление «образа Вещего Олега можно считать результатом синтеза скандинавской… и болгаро-христианской историко-политической мысли, проведенной идеологами русской Церкви русского же происхождения… в обстановке антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи, скорее всего — в 40-е гг. XI в.». Нисколько не сомневается ученый в том, что Олег (Хельги) Вещий был эпическим героем и скандинавов, что он послужил первоначальным прототипом героя «Песни о Хельги» «Старшей Эдды». В «Сказании» о мести Ольги древлянам Шинаков видит прямые заимствования из рассказов Харальда Гардрада и даже саму его четырехчастную структуру[685]. Рассуждая подобным образом, исследователь, ведомый норманизмом, совершает, как и его единомышленники, весьма серьезную для профессионалов ошибку: уподоблять некоторые сходства в эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи, тогда как параллели обнаруживаются в эпосе народов, разделенных тысячами километров и даже океанами. Так, например, сюжет о хитрости, посредством которой Олег захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам[686]. Вместе с тем он оставляет свои заключения без объяснений, как, например, тезис об «антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи» в 40-х гг. XI в., и почему в этих условиях церковники прибегли именно к фигуре язычника Олега, почему «строгие летописцы» использовали, по его же словам, «байки» Харальда Гардрада, жившему значительно позже Ольги и свершенных ею деяний, и т. д.[687].

Сам характер и стиль размышлений наших ученых послевоенной поры о ПВЛ, ведущихся в абсолютно бездоказательной манере, заимствованы ими не только из трудов предшествующих русских исследователей. Думается, что еще большее воздействие на них в этом плане оказала западноевропейская историография XX в., смотрящая на наши древности исключительно через призму «скандинавского догмата». В 1917 г. увидел свет труд шведского археолога Т. Ю. Арне «Великая Швеция», где утверждалось, что русский эпос в своей основе является скандинавским. И норманнами у Арне стали известные герои русских былин: Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга», Авдотья Рязанка, прозвание которой образовано от «varjažanka=varjagkvinna». Илья Муромец, по воле Арне также стал скандинавом, ибо он «murman», «Norman», «man från Norden», «Ilja från Norden», а «н», полагает ученый, перешло в «м», как «Никола» в «Миколу»[688]. В разговоре об иностранных исследователях, чьими идеями вот уже несколько десятилетий во многом живет наша наука, следует особо выделить датчанина А. Стендер-Петерсена, полно изложившего свою позицию в отношении ПВЛ в 1934 г. в монографии «Варяжская сага, как источник древнерусской летописи».

В последующих работах и выступлениях на международных конференциях он активно развивал начатую в ней тему, практически воспроизводя мысли О. И. Сенковского и М. П. Погодина, что ядро летописи в части за ІХ-Х вв. (т. е. ее древнейшей части) составляет скандинавский фольклор и эпос. Свои предания норманны, говорил ученый, перенесли на Русь не из Скандинавии, как это утверждали в свое время названные русские историки, а из Византии и Ближнего Востока, где они были ими созданы. Переработанные затем на Руси в норманской среде, они позднее «перекочевали» на Север, войдя там в состав скандинавского эпоса. Центральными фигурами целого цикла таких рассказов («Sagen und Anekdoten über die varägischen Könige»), по его мнению, были князь Олег (Helgi) и княгиня Ольга (Helga). Само Сказание о призвании варягов он охарактеризовал как «сагу» о шведском народе русь («das schvedische Ruotsi — oder Rus'-volk») и его переселении в Восточную Европу, записанную летописцем в XI или в XII в. со слов дружинников-норманнов, при этом указавшим ему, что племя «русь» есть скандинавское племя. Это потребовалось потому, пояснял Стендер-Петерсен, что к XI в. слово «Русь» уже обозначало собой Русское государство.

«Сага» о призвании варягов возникла «в византийском варяжском мире», где якобы переплелись две однородные саги: переселенческая сага о трех братьях из Швеции (прежде всего из Рослагена), родившаяся среди финско-шведских колонистов, и сага англо-датчан, вытесненных из Англии норманнами Вильгельма Завоевателя, повествующая о добровольном призвании англо-саксов, а позднее скандинавов на Британские острова. И ею летописец, обращавшийся «за справками к той среде, где эти саги-предания лучше всего сохранялись» — к дружинной и княжеской среде «с ее варяжскими традициями», начал историю возникновения Древнерусского государства. Исследователь говорил, что «нужно относиться с большой критикой» к Сказанию о призвании варягов, т. к. оно было создано очень поздно после описываемых в нем событий, да к тому же «под влиянием позднейших легитимистических интересов княжеской династии», и по сути содержит лишь традицию о происхождении скандинавского племени «русь», фольклорное предание «самого этого племени». Из той же скандинавской среды летописец почерпнул, по убеждению Стендер-Петерсена, «также длинный ряд устных саг о военных хитростях древних князей, о их многочисленных стратагемах, о завоевании или занятии ими городов вроде Киева и даже самого Константинополя, о поединках богатырей, о пророчествах, исполнявшихся чудесным образом, о мести гордых героинь-женщин». Нет у него сомнений и на счет того, что летописец описание европейских народов, содержащееся во введении ПВЛ, заимствовано им из византийского источника, имевшим норманское происхождение[689].

В 1946 г. английский историк Н. К. Чадвик также проводила мысль об исключительном влиянии скандинавов на формирование летописи. По ее словам, рассказы об Олеге и мести Ольги древлянам являются «норманскими сагами», повествование о Святославе представляет собой песни скальдов, а все сведения о военных действиях русских князей за первую половину XI в. внесены в летопись со слов дружинников-норманнов[690] и т. д. В целом, в своих построениях зарубежные норманисты исходили, как заметил М. Н. Тихомиров в отношении Чадвик, из посыла, «что всю русскую древность ІХ-ХІІ вв. можно легко объяснить скандинавскими сагами»[691]. Насколько была высока в том уверенность, говорит тот факт, что скандинавское влияние старались обнаружить в «Слове о полку Игоревен в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона[692]. В критике позиции прежде всего Стендер-Петерсена много позитивного было сказано в 60-х гг. И. П. Шаскольским. Так, он правильно установил, что датский ученый в своих выводах исходит не из анализа текстов ПВЛ, а из идеи о норманском «предании, будто бы положенном некогда в основу летописного рассказа о призвании варягов», из своей гипотезы о реальном существовании в IX в. некоего шведского племени по имении «Русь», в связи с чем, справедливо заключал историк, его «аргументация не может быть признана сколько-нибудь убедительной…». Он также подчеркнул, что наличие в летописи «нескольких сюжетов, имеющих аналогии в скандинавском эпосе, не может служить доказательством ни для летописи в целом, ни для ее древнейшей части…». В адрес Чадвик Шаскольский коротко заметил, что ее слова «об определяющем влиянии норманнов и норманской устной литературы на формирование текста Начальной летописи по ближайшем рассмотрении оказываются бездоказательной болтовней, не имеющей прямого отношения к науке».

Как обращал внимание Шаскольский, против норманистской трактовки ПВЛ говорит и то обстоятельство, что она «написана не на скандинавском, а на русском языке, и в ней не содержится ни малейших признаков, которые позволяли бы говорить не только о влиянии скандинавского языка, но хотя бы о самом элементарном знакомстве создателей этого произведения с языком норманнов; тем более нет никаких признаков переводного характера со скандинавского языка ни для всего произведения, ни для тех отрывков, сюжеты которых находят аналогии в скандинавском эпосе». Вместе с тем он отмечал, что русская письменность и литература, «возникшие прежде всего для обслуживания интересов высших классов, с самого начала стали развиваться не на скандинавском… а на славянском языке»[693]. Ценность приведенных суждений исследователя (а они в полной мере приложимы к работам отечественных ученых) состоит в том, что он никогда не сомневался в норманстве варягов русских летописей и всемерно способствовал закреплению норманизма в советской и постсоветской историографии. К сожалению, в этом обстоятельстве как раз крылась причина того, что его критика не достигала цели, т. к. он сам же утверждал о «норманизме» летописцев, что основой норманской теории является летописный рассказ о призвании варяжских князей, что в летописях варяги ХІ-ХІІ вв. понимаются только в национальном значении, т. е. шведов, что распространенный среди шведского населения на восточных берегах Балтики фольклорный сюжет о приходе трех братьев, с которым необходимо считаться, мог отразиться на варяжской легенде[694]. В подобных заверениях тонуло все положительное, что говорил Шаскольский в адрес зарубежных коллег.

Но лучше всего на эту тему сказала в предвоенные годы Е. А. Рыдзевская, прекрасный знаток скандинавской истории и культуры, сторонница норманства варягов. Специально рассмотрев летописные известия на вопрос их скандинавского происхождения, она пришла к двум очень важным выводам. Во-первых, что это происхождение приписывалось им «теми учеными, которые хотели установить его во что бы то ни стало…». Во-вторых, что «один из самых вредных предрассудков, созданных старой норманской школой», заключается «в трактовке древнерусских преданий, близких к скандинавским, исключительно как заимствований из скандинавского источника». Поэтому теорию заимствования «следует ограничить и проверять критически в значительной мере строже, чем часто делается…». Вместе с тем Рыдзевская решительно выступила как против того, чтобы приписывать элементы варяжской легенды рассказам скандинавов, так и против того, что она представляет собой разновидность скандинавского переселенческого сказания или восходит к аналогичным западноевропейским мотивам, относя их все в целом к «искусственным книжно-литературным комбинациям». Сходство между ними исследовательница объясняла «более или менее сходными политическими условиями, при которых авторы ставили себе аналогичные политические цели», а сам мотив предания о трех братьях назвала «чуть ли не всемирным».

В отношении разговоров о использовании летописцами иноязычных памятников Рыдзевская сделала несколько замечаний, которые остаются в силе по сей день и которые надо иметь в виду тем, кто такие разговоры ведет. Если принять доводы В. А. Пархоменко, то как летописец, задавала она вопрос, мог использовать западноевропейские литературные памятники, мог ознакомиться с ними или с тем, что писал Видукинд Корвейский? Так и П. М. Бицилли, указывала Рыдзевская, оставил открытым вопрос о знании летописцем, якобы внесшим в свой труд Сказание о крещении Хлодвига, латинского языка[695]. Далеко не лишним в таком случае представляется мнение М. П. Погодина, высказанное в 1839 г. (при этом не заметившего, как оно противоречило его же собственному утверждению о заимствовании сюжетов ПВЛ от норманнов): наши летописцы «верно не знали ни по-арабски, ни по-исландски, ни по латыне, если (курсив автора. — В. Ф.) и знали по-гречески». И вообще, заключал ученый, летописец «не мог ни сговариваться, ни перемигиваться» с арабом, греком, немцем, исландцем, итальянцем[696]. Уже в наши дни норманисты Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин также подчеркнули, что «мотив трех братьев является одним из наиболее распространенных в индоевропейском фольклоре. Он находит широкое отражение в сюжетах, связанных с основанием государства / династии». Поэтому, заключали они, имея в виду утверждения об англо-саксонской легенде как прямом источнике варяжской легенды, мотив призвания «никак не может служить доказательством прямого заимствования»[697].

Норманны — создатели Сказания о призвании варягов

Не так давно по вопросу возникновения Сказания о призвании варягов и истории его занесения на страницы ПВЛ родилась еще одна норманистская версия. Хотя в общих чертах она уже звучала ранее (о чем, например, говорили А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев в 1986 г.), но ее окончательно сформулировал в 1989 г. Н. Н. Гринев, положив при этом в основу своих рассуждений широко известный посыл, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора представляют собой якобы ошибочное толкование древнешведских слов: Синеус (sine hus) — «свой род», а Трувор (thru varing) — «верная дружина». В свете чего в науке давно предложено толковать летописный текст, где говорится о приходе Рюрика с братьями на Русь как его приход «с родом своим и верной дружиной». Включение в летопись, по мысли Гринева, русской транскрипции древнешведской фразы показывает, что в руках летописцев второй половины XI в. оказался извлеченный из архива написанный старшими рунами документ, имевший характер договора с приглашенным княжеским родом, а сама эта фраза «производит впечатление устойчивой формулы, связанной с по-именованием князя при официальном к нему обращении»[698]. Идею, что договор, заключенный на старошведском языке Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, «был использован в начале XII в. летописцем, не понявшим некоторых его выражений» («sine hus» и «thru varing»), сегодня усиленно проводит в науке археолог А. Н. Кирпичников. Его дополнительные доводы в пользу «легендарности» Синеуса и Трувора заключаются в том, что в Белоозерской округе само присутствие скандинавов, судя по археологическим находкам, слабо прослеживается не только в IX, но и в X в., «а в Изборске не обнаружено характерного комплекса скандинавских изделий — поэтому вряд ли там появлялся знатный скандинав»[699].

Построения Гринева и Кирпичникова — яркий образец того, как можно, руководствуясь определенной идеей (в данном случае, норманизмом) и опираясь лишь только на допуски, придти к желаемому результату, ставшему, при всей очевидности натяжек, научным фактом. И собственной вины ученых в этом нет, ибо они, взращенные в духе норманизма, находятся в плену того «научного факта», который обрел свою популярность в прошлом столетии, и заложниками которого являются современные исследователи. Попытки объяснить имена братьев Рюрика как неправильно понятую при переводе фразу «Rurik und sine getruwen» предпринимались в XIX в., но не получили поддержки даже среди норманистов, и что как научный курьез привел в 1877 г. в своей работе И. И. Первольф[700]. Здесь надо заметить, что в последние годы в справочной, учебной и научной литературе громко зазвучала мысль еще об одном приоритете Г. З. Байера в нашей исторической науке. Вероятно, начало ей положил Л. М. Пятецкий, утверждавший, что «немецкий ученый Иоганн Готфрид Байер, трудившийся в 30-60-е гг. XVIII в. в России, доказывал, что летописная версия искажена, т. е. имена братьев Рюрика — в действительности скандинавские слова, обозначающие, что он пришел в землю словен со своей дружиной — «тру-вор» и своим домом «сине-хус»[701]. Ученого «Иоганна Готфрида Байера» никогда не существовало, но был, как известно, знаменитый Готлиб Зигфрид Байер, которого чтут за основателя норманской теории, прибывший в Россию в 1726 и умерший здесь же в 1738 году. Затем «И. Г. Байер» с приписываемым ему «открытием» попал в работу археолога В. Я. Петрухина, а, видимо, оттуда в исследования историков И. Н. Данилевского и Е. В. Пчелова, а также археолога Е. А. Шинакова[702]. Но, насколько можно судить по наследию Байера, таких аналогий он не проводил, что хорошо видно из его ключевой работы по варяжской проблеме «О варягах», изданной в XVIIІ в. на латинском и русском языках (эту статью, как уже указывалось, В. Н. Татищев включил с небольшими сокращениями в первый том «Истории Российской»; в 1998 г. она частично, наряду с другими работами немецкого ученого по русской истории, помещенными Татищевым в своем труде, была опубликована А. Г. Кузьминым[703]).

Немаловажную роль в закреплении в историографии мнения о скандинавской основе Сказания о призвании варягов, мнения, что Синеус и Трувор — не люди, а лишь звуки шведской речи, сыграли в послереволюционное время наши историки-эмигранты. Так, в 1929 г. Н. Т. Беляев утверждал, что на руках летописца был «малопонятный ему скандинавский текст», итогом чего стало превращение прилагательных, окружавших имя Рюрик, «Signiotr» — «победоносный» и «Thruwar» — «верный», «в существительные», в имена Синеус и Трувор (к такому заключению ученого подтолкнули выводы А. А. Куника. Последний в 1845 г., видя в братьях Рюрика реальных лиц, но не найдя в сагах именам Синеус и Трувор предлагаемых им скандинавских аналогий, сказал, что «Signiotr» и «Thruwar» являются прилагательными, означавшими прежде всего «победоносный» и «верный»[704]). По мысли Беляева, эта «сага, или, вернее, песни скальдов; может быть, подобно песне Гиндлы, она кончалась припевом-строфой, вроде: «Рюрик, Победоносный и Верный (Roerik, Signiotr ok Thruwar)». Подобное объяснение было полностью принято Г. В. Вернадским. В 1931 г. В. А. Мошин, ставя под сомнение содержание Сказания о призвании варягов и соглашаясь с тем, что она представляет собой бродячую легенду, сообщил о наличии в науке точки зрения, согласно которой летописец пользовался скандинавским источником, повествующим о прибытии «Рюрика со своим домом и верной дружиной» — «sin hous trej wory» («tru varing»)[705].

В советскую историографию этот посыл перенес в 1956 г. Б. А. Рыбаков. Перенес с целью доказать отсутствие каких-либо реалий в повествовании о призвании варягов-норманнов тем тезисом, что, если Рюрик — это историческое лицо, то «анекдотические «братья» Рюрика только подтверждают легендарность «призвания» и его источник — устный скандинавский рассказ». Спустя два года он несколько уточнил свою мысль, сказав, что «источником сведений о Рюрике и его «братьях», вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Одновременно историк полагал, что в основе варяжской легенды могло лежать широко распространенное в Северной Европе (в Ирландии и Англии) эпическое сказание о трех братьях — основателей королевств. В конечном итоге всю вину в появлении в легенде, а значит, в русской истории Синеуса и Трувора Рыбаков возложил не на скандинавского информатора русского книжника, а на него самого: имена братьев Рюрика он объяснял из старошведского как результат «чудовищного недоразумения, происшедшего при переводе скандинавской легенды», когда новгородец, плохо зная шведский язык, «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»[706]. Как резонно замечает Н. Н. Гринев, «однако в этом случае непонятно, почему столь ненадежный источник, как устный рассказ иностранца (к тому же непонятный?) был использован для правки ответственного сообщения о начале княжеского рода»[707]. Действительно, невозможно представить, чтобы сообщение какого-то заезжего норманна (да любого бывалого человека того времени вообще, склонного, в силу либо полного отсутствия информации у своих слушателей, либо ее крайней скудости, к преувеличениям и фантазиям) мог быть принят за отправную точку в таком важном деле, как родословная русского правящего дома, с представителями которого считали за честь породниться в ХІ-ХІІ вв. многие западноевропейские монархи. К тому же Рыбаков оставил без объяснений вопрос, с которого, вообще-то, и надлежало бы начать ему свои рассуждения: знание новгородцем латинского, ирландского, английского и шведского (старошведского) языков.

Утверждение об ошибке летописца, приведшей к «рождению» никогда несуществовавших братьев Рюрика, прекрасно прижилось в советской науке[708], весьма своеобразно трактовавшей борьбу с норманской теорией. Поэтому, не удивительно, что преподносимое с позиции якобы антинорманизма и якобы долженствующее показать всю несерьезность разговора о роли норманнов в русской истории, это «новое прочтение» Сказания о призвании варягов еще больше укрепляло научный мир и общество в целом в мысли о норманство тех, кто стоял у истоков русской государственности. И ныне тезис о том, что Синеус и Трувор — это следствие плохого знания летописцем шведского языка, что их имена представляют собой не что иное, как кальки со шведского (в чем видят «веский контраргумент» против существования этих братьев в реальности), что повествование о них «несет на себе печать вымысла», «легендарно», является весьма популярным в академических и учебных изданиях[709].

Гипотезу о скандинавской основе варяжской легенды, что в полной мере характеризует ее несостоятельность, не приемлют даже норманисты. В 1934 г. Е. А. Рыдзевская, отмечая принципиально важный факт, что в сагах она не отразилась, резюмировала: «…Против ее скандинавского происхождения, точнее — против ее оформления непосредственно на почве скандинавских преданий, говорит, между прочим, и то обстоятельство, что имена Рюрика, Синеуса и Трувора не образуют аллитерации, обычной для имен героев в древнескандинавских сказаниях». Отвергала исследовательница скандинавский элемент в легенде и позже, опять же говоря, что достаточно богатая северная литература «не содержит ни одного хотя бы отдаленного намека» на призвание варяжских князей. В 1961 г. И. П. Шаскольский справедливо указал, что приведенная трактовка имен Синеуса и Трувора зиждется только на одном — на «невероятном» предположении о норманском происхождении варяжской легенды, к тому же она, подчеркивал исследователь, «неубедительна и с филологической стороны; ее не приняли крупнейшие филологи-норманисты В. Томсен, А. Стендер-Петерсен и др., на авторитет которых в данном вопросе вполне можно положиться»[710].

Активные проводники в современной науке идеи норманства варягов В. Я. Петрухин и Е. А. Мельникова также констатируют, что текст легенды «не несет никаких следов, позволивших бы заподозрить в ней перевод». И возведение имен Синеус и Трувор к упомянутым фразам, выводят они, «фонетически невозможно». «…Чтобы образовать имя Трувор из thru varing (приводимая форма именительного падежа varing в данной фразе, кстати, невозможна, так как синтаксис фразы требовал бы формы дательного падежа), — специально заостряет внимание Петрухин, — переводчик должен был бы восстановить этимологически исходную форму vár — «обет, клятва», никогда не имевшую значения «дружина», «отряд воинов». Мельникова дополнительно говорит, что слова hus и væringi «никогда не имели значение «род, родичи» и «дружина». Исследователи подчеркивают, при этом прямо называя имена Б. А. Рыбакова и Н. Н. Гринева, что «необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древне-шведские фразы «со своим домом и верной дружиной», подразумевающие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке». Летописец, уверены они, имел дело с памятником, изложенным на древнерусском языке. Как ими указывается, Сказание о призвании варягов «соотносится со сказаниями других народов о переселении части (обычно) трети племени во главе с тремя (или двумя) братьями в далекую страну», и видят в братьев Рюрика «генеалогических героев»[711].

В 1994 г. С. Н. Азбелев отметил, что толкованию имен братьев Рюрика как «sine hus» и «thru varing», противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе. Недавно антинорманист Ю. Д. Акашев к весьма важным рассуждениям Петрухина и Мельниковой добавил, касаясь имени Синеус, что действительно, в шведском языке «sin» — свой, а «hus» — дом. Но в тоже время, показывает он, в нем невозможно сочетание «sine hus»: «свой дом» пишется как «sitt hus», а «со своим домом» — «med sitt hus». И если принять норманистскую трактовку имен Синеус и Трувор, то получается, демонстрирует всю ее надуманность Акашев, «что Рюрик обосновался в Новгороде (или Ладоге), «его род» — в Белоозере, а его «верная дружина» — в Изборске»[712]. Не менее, конечно, странно будет звучать тогда и следующая часть варяжской легенды: «По двою же лету Синеус умре и брать его Трувор; и прия власть Рюрик…»[713], а именно: «Два года спустя умерли «его род» и брат его «верная дружина». И принял всю власть Рюрик…». Но в науке, несмотря на всю абсурдность такого звучания легенды, игнорируются выводы Рыдзевской, Петрухина, Мельниковой и Акашева, исходящие из норм шведского языка, и из истории все также продолжают вычеркивать Трувора и Синеуса[714]. И лишь только потому, что, как признает, например, Н. Н. Гринев, «имен Синеус и Трувор нет в Скандинавии…»[715]. Поэтому, как объяснял еще в 1974 г. А. Г. Кузьмин, предлагаемые кальки выражений Сказания о призвании варягов «с родом своим» (sine hus) и «верная дружина» (thru varing) «скорее остроумное, чем достоверное решение, свидетельствующее о безнадежности попыток дать удовлетворительное объяснение» имен Синеус и Трувор из германских языков[716].

И лишь по причине этой «безнадежности», подрывающей построения норманизма, данные имена лишают их сущности (ибо это закономерно заставляет искать объяснение им вне скандинавско-германской среды), стараются представить, по характеристике А. Н. Кирпичникова, «языковым недоразумением, порожденном не устной, а письменной традицией»[717]. Этими словами археолог Кирпичников выразил всю суть активно используемого в нашей историографии приема, принадлежность которого к академической науке весьма сомнительна. И сводится он к тому, что в целях обоснования норманства варяжской руси источникам, где ничего не говорится о том, приписывают ошибки («недоразумения»), которые исправляют в надлежащем духе. Так, в 1910 г. финский профессор Г. Пиппинг заключил, что древлянского князя Мала, за которого в 945 г. его подданные сватали княгиню Ольгу, никогда не было, ибо он есть следствие «существенной ошибки», возникшей при неверном переводе летописцем скандинавского источника (скандинавской речи). Якобы он не понял обращенной к Ольге «формулы» «Giptas mæb mund ok mæb mæli», означающей «брак с обеспечением приданного и заключением торжественного договора», при которой брак, «согласно древнему западноготскому закону», считался действительным и вступал в силу, и принял последнее слово «mæli» за имя собственное Mal, истолковав «брачную формулу» за предложение выйти замуж за лицо, носящего имя Мал.

Русский ученый С. А. Корф восторженно поддержал объяснение Пиппинга, которое, по его характеристике, «настолько выпукло и просто, что вряд ли может вызвать сомнения в своем существе», увидел в нем «новое свидетельство того огромного влияния, к несчастью и по сие время наукой еще столь мало разработанного, которое оказало скандинавское право на славянские племена…». В 1912 г. С. Н. Сыромятников выступил против подобного прочтения летописного текста, указав, что только на допуске норманства Ольги и построен домысел, «будто послы древлянские говорили с нею на древне северном языке и предлагали ей древне северную форму брака… в виду того, что она была скандинавкой». Ученый привел примеры, которые, напротив, свидетельствуют, что «летописцы обыкновенно переводили чужеземные географические имена и прозвища и всегда переводы эти вполне точны, как бы ни было иногда трудно для летописцев понять их точный смысл». Непредвзятое рассуждение Сыромятникова заканчивается словами, смысл которых в наши дни звучит еще более актуально: «Можно, при желании, весь рассказ о сватовстве древлян и о мести Ольги считать сагой… Но заставлять древлян говорить с Ольгой на древнешведском языке, предполагать существование древнешведской летописи в IX веке в Киеве и обвинять летописца в безграмотности — совершенно не основательно»[718].

В 1902 г. Ф. А. Браун, полагая, что упоминаемые в Киево-Печерском патерике варяги Якун, Африкан, Фрианд и Шимон — шведы, и подыскивая их именам скандинавские параллели, «установил», что имена Шимон и Африкан указывают не просто на Скандинавский полуостров, а конкретно на шведскую область Sodermanland и примыкающую к ней с юга полосу Östergötland, откуда, по его мнению, и могли только выйти носители этих имен. Но к имени Фрианд он не смог подобрать ничего близкого из скандинавского именослова. Тогда ученый просто задался вопросом, точно таким же, что обычно задается в отношении имен Синеуса и Трувора, и дал на него точно такой же ответ: «Не в недоразумении ли дело? Не имел ли первый редактор Патерика или автор «Слова о создании церкви» перед собой варяжскую запись, или не записаны ли им относящиеся сюда подробности, первоначально, со слов варяга, сообщившего ему, что Якун изгнал frianda Simon Afrekąson, т. е. своего родича Симона, сына Африкана, и не принял ли он не понятное ему frianda за собственное имя брата Симона?». Завершая свои размышления, Браун откровенно признался, что «с точки зрения скандинавской, высказанная догадка навязывается сама собой…»[719]. Отдать надо все же должное ученому, прямо сказавшему, что являлось путеводной нитью в его поисках. Так и вышеназванные прибрежные шведские области, лежащие напротив Финского залива, он определил не в результате каких-то необычайно сложных расчетов или работы с источниками. Браун указал на них лишь только потому, что прежде всего именно из этих мест его предшественники-норманисты, В. Томсен, например, и выводили большинство носителей летописных имен, запечатленных в договорах с греками 911 и 944 годов[720].

«С точки зрения скандинавской» летописец, не способный защитить себя от произвола далеких потомков, конечно, будет изъясняться по-скандинавски (или другим языком, это как кто прикажет). В. О. Ключевский, характеризуя в 90-х гг. XIX в. «особенности новой литературы», верно заметил, что исследователи хотят не только доказать, что летописец «написал неверно, но и указать ему, что он должен был написать»[721]. И если все же принять версию норманистов в отношении имен Синеуса и Трувора, то с ней не позволяет согласиться сама ПВЛ, ибо летописец, даже если бы он действительно записал рассказ скандинава или работал со скандинавским источником, не мог так небрежно отнестись к его ключевой фигуре — Рюрику и, не поняв, как говорит Кирпичников, «некоторых выражений», так исказить стоящие рядом с ним слова. Как известно, смысл слов, окружавших патроним; всегда был очень важным в средневековой литературе, т. к. носил сакральный характер, и его, поэтому, передавали с необходимой точностью. И в этом окружении особое внимание уделялось понятию «с родом своим», этому началу всех начал, в отрыве от которого не мог существовать никто, ибо он тогда действительно «никто». И это понятие в обязательном порядке использовали летописцы, говоря о восточнославянских племенах, о пришедших к ним народах, а также о родоначальниках тех и других. Вот что, например, сообщает летопись о полянах: «Полем же жившем особе и володеющем роды своими (здесь и далее курсив мой. — В. Ф.)… и живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим. И быша 3 братья, единому имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь……Но се Кий княжаше в роде своем». Кий, возвращаясь от византийского императора, срубил на Дунае «градок мал, и хотяше сести с родом своим, и не даша ему ту близь живущии». По смерти Кия, Щека и Хорива, продолжает летопись, «держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новегороде, а другое на Полоте…». В рассказе о начале радимичей и вятичей, пришедших в Восточную Европу от «ляхов», подчеркнуто, что «седоста Радим на Съжю и прозвашася радимичи, а Вятъко седе с родом своим по Оце, от негоже прозвашася вятичи».

В том же ключе повествует под 862 г. Сказание о призвании варягов: среди племен, изгнавших находников «из заморья», не было «правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся», а после их обращения к варяжской руси «изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге. — В. Ф.), а другий, Синеус, на Белезере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля…»[722]. Все здесь предельно четко, логично и каждое слово на своем месте: «3 братья» в неизменном сопровождении (иначе быть не могло) — «с роды своими» — пришли в северо-западные пределы Восточной Европы, сели в трех ее центрах, а так как они «пояша по собе всю русь», то, объясняет летописец, «от тех варяг прозвася Руская земля». Хорошо видно, что в тексте Сказания уже читается «с роды своими» (во множественном числе), с которыми братья прибыли к призвавшим их племенам. И Синеус, понятно, никак не может означать то, во главе чего он явился на Русь, т. е. быть «с родом своим». Признавая существование шведского текста, нужно, говорит В. Я. Петрухин, «также признать, что переводчик дважды перевел древнешведскую фразу, имевшую значение «с родом своим и верной дружиной»: один раз в соответствии с ее истинным смыслом, второй раз — приняв его (неясно, каким образом, если он только что перевел это выражение верно) за личные имена»[723]. То, что Синеус не «языковое недоразумение» и не «выражение», якобы не понятое летописцем, вновь подтверждает Сказание. В нем читается, что по смерти Синеуса и Трувора Аскольд и Дир у Рюрика «испросистася ко Царюгороду с родом своим», а все же не с покойным Синеусом. В науке, о чем речь уже шла, принято относить к рассказу о призвании варягов, помещенному под 862 г., летописную статью под 882 г., повествующую о захвате Олегом Киева, или говорить об их несомненной связи. Когда новгородский князь вызывал киевских князей Аскольда и Дира из города к реке, то просил их: «да придета к нам к родом своим»[724]. Опять все как нужно: именно «к родом своим», а не к Синеусу, как это вытекает из утверждений норманистов.

Норманисты Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин по нескольким причинам выступают против мнения, что якобы в основе Сказания о призвании варягов лежит какой-то шведский текст (в виде либо легенды, либо договора). Во-первых, действительно ничто не позволяет заподозрить в Сказании перевод. Во-вторых, утверждения об этом проистекают от незнания древнескандинавских языков, помноженной на предубежденность в норманстве варягов, что не позволяет сторонникам этой версии увидеть ее явную ущербность. В-третьих, ряд терминов памятника, согласно исследованиям лингвистов В. В. Иванова и В. Н. Топорова, являются весьма архаичными[725]. В связи с чем Мельникова и Петрухин совершенно справедливо заостряют внимание на наличие в нем значительного пласта славянской (и даже праславянской) правовой и социальной терминологии, имеющей истоки в обычном праве, а также лексических параллелей с русско-византийскими договорами[726]. Но позиция исследователей в вопросе этноса варягов заставила придать этому факту все тоже норманистское звучание, компромиссное по своей сути: они соединили воедино славянскую природу (в их толковании) варяжской легенды со скандинавской, как им кажется, средой ее возникновения и бытования.

Мельникова и Петрухин, приняв мысль В. Т. Пашуто, что в основе легенды лежит исторический факт вокняжения скандинава Рюрика именно по «ряду»[727], утверждали в последние десятилетия прошлого века, что ее ядром является договор между верхушкой северной конфедерации племен и предводителем одного из отрядов норманнов, который «предоставлял ему в качестве князя верховную власть с целью защиты от внешней угрозы и обеспечения интересов местной власти на условиях соблюдения местных норм обычного права». Допустив существование такого «ряда», они не могли не придти к другому допуску — к признанию реального бытия в истории Синеуса и Трувора (в противном случае их построения рушились). По мнению авторов, «ряд» «не только дошел до летописца в изложении на древнерусском языке, но и составлен был скорее всего на древнерусском языке в письменной (что маловероятно) или устной форме». И на базе этого «ряда», считают они, сложилось во второй половине IX в. в дружинной среде, в значительной части состоявшей из скандинавов, «этиологическое сказание о происхождении государства / правящей династии», кратко пересказанное летописцем конца XI в.[728], при этом не пояснив, как он соотнес «ряд» и устное предание, каким путем их скомбинировал.

Развивая идею о заключении «ряда» со скандинавским вождем, Мельникова и Петрухин уверяют, что имена Синеус и Трувор суть шведские имена Signjotr и fcorvarr, отражающие «в славянской передаче аутентичную скандинавскую антропонимическую традицию», в связи с чем они не были эпитетами к имени Рюрик, а их носители действительно являлись его братьями. Ссылаясь на А. Стендер-Петерсена, Мельникова ведет речь о том, «что вокруг обстоятельств заключения «ряда» в дружинной среде, по преимуществу скандинавской, создавалась «сага о Рюрике», как первом легитимном правителе средневековой военной аристократии. По ее мнению, Сказание о Рюрике, включавшее в себя несколько эпизодов, повествующих о его деяниях (приход на Русь, основание там городов, расселение братьев Рюрика и размещение им своих «мужей» в подвластных ему городах), и более пространно сохранившееся в Никоновской летописи, представляло собой «эпическое, возможно поэтическое, произведение, которое сложилось в Ладожско-Новгородском регионе в конце IX — начале X в.», и которое «просуществовало по меньшей мере до второй половины XI в.». Оно бытовало параллельно в двух вариантах: на языке среды, породившей его, т. е. древнескандинавском, и на древнерусском, с которым затем работал летописец[729].

Норманисты прошлого, следует сказать, совершенно не сомневались в историчности братьев Рюрика, естественно, считая их только скандинавами по происхождению. Так, по А. Л. Шлецеру, Рюрик, Синеус и Трувор — древнешведские имена, «только немного испорченные в чужой земле». В. Томсен выдавал имена Синеус за Signiutz, а Трувор за Іюгѵагрг. То же самое утверждает сейчас Е. А. Мельникова. Норманист Е. В. Пчелов, говоря о малоубедительности мнения, что имена Трувор и Синеус представляют собой неправильный перевод скандинавских словосочетаний, также видит в них видоизмененные имена Торвард и Сигнют[730]. Но все эти предположения разбиваются о тонкое наблюдение С. А. Гедеонова в отношении якобы норманских имен Синеуса и Трувора: или летописцу, резонно вопрошал он, «было мало всеизвестных (вследствие сношений с Ганзою и норманнами) норманских Гаральдов, Олавов, Сигурдов, Сигвальдов, Свейнов, что он вздумал окрестить своих небывалых шведов небывалыми шведскими именами?»[731].

Красноречивое признание (с нескрываемым сожалением) археолога А. Н. Кирпичникова, что поиски имен Синеуса и Трувора «в древнескандинавской ономастике не привели к обнадеживающим результатам»[732], показывает, что современные сторонники норманства варягов не там ищут: имена Синеус и Трувор не имеют никакого отношения к скандинавскому миру. А. Г. Кузьмин нашел им (а также другим именам ПВЛ) в кельтских языках «ясные и естественные параллели». В них, например, встречается большое количество имен, восходящих к sini — «старший». Первоначальное кельтское звучание этого важного для эпохи образования государственности понятия — sinjos — практически совпадает с именем Синеус, который, вероятно, является уже славянским переосмыслением кельтического антропонима типа «Беллоуес», где второй компонент вариант от «гаст» в значении «господин». Имя же Трувор сопоставимо с многочисленными производными от племени треверов (у современных кельтов широко распространено имя Тревор), а в древнефранцузском языке имелось «прямо совпадающее с именем» слово trouveur, означавшее «поэт», «трубадур», «путешественник». «В кельтской традиции, — подчеркивает Кузьмин, — много имен от «три», и «третий» по рождению обычно означал не просто порядковый номер, а лучшего из рода». Е. В. Кузнецов также заключает, что «при всем старании нельзя ни из германского, ни из славянского онимикона объяснить имена» Синеуса и Трувора. Прототипы им он находит в исторической области Лангедок (южная часть средневековой Франции): имя Трувор — «обозначение лирического поэта, писавшего на «лангедойль», «счастливый искатель военных трофеев». В основе антропонима Синеус историк видит «senex, senіor» — «старик, старший» и предлагает «имя Синеус (Sineus) читать Сениус (Senius), и означает оно более старший… старший из трех братьев»[733].

Не является шведским, вопреки распространенному мнению, и имя Рюрик. Еще С. А. Гедеонов обратил внимание на тот факт, что имя Hraerekr (Hrorekr), в котором видят имя Рюрик, шведам неизвестно. «Для шведского конунга имя Hraerekrx — подчеркивал он, — также странно и необычайно, как для русского князя имена Казимира и Прибислава; вследствие чего норманская школа должна… отказаться от шведского происхождения нашего Рюрика…». Об отсутствии этого имени у шведов говорил спустя много лет норманист Н. Т. Беляев, также отметивший его необычайность и для Дании[734]. В наше время А. Г. Кузьмин показал, что имя Rauric, Ruric, Roric имело широкое распространение в Европе уже «с первых веков нашей эры». Так, до VII в. известно пять таких имен, а на территории Франции для IX — начала XII в. зафиксировано 12 «Рориков». В этом имени исследователь видит отражение названия кельтического племени руриков (рауриков-raurici, откуда французские «Рорики»), имя которых происходит от р. Рур или Раура. В средние века, напоминает историк, у Одера был приток Рурика (Rurica, Rorece), а сейчас так именуются притоки Мааса и Рейна. Выходцы из поречья Руры, добавляет Кузьмин, позже также именовались «Руриками». Е. В. Кузнецов ведет речь об античных корнях этого имени[735]. В 1997 г. шведская исследовательница Л. Грот вновь напомнила давно известное: в Швеции не считают имя «Рюрик» шведским, не встречается оно «и в шведских именословах»[736]. Поэтому не может свидетельствовать о шведском происхождении Рюрика этимология его имени (о чем говорит, например, Е. А. Мельникова[737]), не имеющего никакого отношения к шведам.

Это было ясно и норманистам прошлого, с целью обоснования норманского происхождения имени Рюрик указывающим на ряд лиц, запечатленных западноевропейскими хрониками применительно к IX в., чьи имена были созвучны имени Рюрик, но которому не находили аналогов в истории Швеции. Еще Г. З. Байер, доказывая, что это имя скандинавское, в подтверждение своих слов привел имена «Руриков» датских и германского, «Рорека», которого Олов норвежский победил и т. д. Этот процесс затем продолжили А. Л. Шлецер, Н. М. Карамзин, М. П. Погодин и другие[738]. Но некоторые норманисты отдавали себе отчет в том, что такая фигура, как Рюрик, будь он шведом, в обязательном порядке бы сохранилась в памяти его соплеменников. И чтобы не потерять его из своей системы доказательств, они начали ему подыскивать прототипы из истории других скандинавских (германских) народов. Так, дерптский профессор Ф. Крузе, подчеркнув, что Рюрик не упомянут «в многоречивых скандинавских сагах», в ряде статей за вторую половину 30-х — начала 40-х гг. XIX в. отождествил его с датским Рориком Фрисландским. Приняв во внимание сообщение «Жития святого Ансгария», написанного его учеником Римбертом, о захвате датчанами в 852 г. (до толи осаждавшим шведскую Бирку) какого-то города в «пределах земли славян»[739], Крузе говорил о их вторжении именно на Русь. Для защиты русских владений «от прочих норманнов» затем был призван ранее нападавший на восточнославянские земли Рорик Фрисландский, после чего он действует, убеждал ученый, попеременно то на Западе, то на Востоке[740]. Против заключения Крузе выступиди тогда видные норманисты М. П. Погодин и А. А. Куник[741], ибо оно отвергало норманскую теорию, во главу угла ставившую в качестве родины Рюрика и варяжской руси исключительно только Швецию. По верному замечанию С. А. Гедеонова, выводом Рюрика из Дании «подрывается все учение знаменитейших корифеев скандинавизма»[742].

Норманист П. Г. Бутков, идя вслед за Крузе, стремился доказать в 1840 г., что франкские анналы говорят не об одном и вместе с тем весьма известном Рорике, а о нескольких, причем незначительных исторических лицах. Сам он, признав в нашем Рюрике некоего «Рорика Гальфдановича», оборонил очень важное замечание, ставящее под сомнение как его собственные доводы, так и доводы Крузе: если «Рорик Гальфданович» держал Новгород, нельзя, чтоб «о том ничего не знали соотечественники его: современник Римберт, архиепископ гамбургский (868–888 гг.), король датский Свен († 1074 г.), сообщавший Адаму Бременскому известия о Дании, Саксо Грамматик († 1204 г.) и датский король Эрик VI († 1319 г.)». Новую жизнь в концепцию Крузе вдохнул в 1929 г. эмигрант Н. Т. Беляев, приведя дополнительный материал, свидетельствующий, по его мнению, о полном тождестве летописного Рюрика с Рориком из Фрисландии, с потерей последней обосновавшегося в южной Ютландии. Именно он в 856 г. закрепляется в Новгороде, куда был приглашен для защиты после отражения в 852 г. упоминаемого в «Житии святого Ансгария» набега викингов. Вместе с ним прибыла «русь» — фрисландская колония из Бирки. Беляев полагал, что причиной призвания Рорика на Русь была его широкая известность, поскольку он являлся организатором всех главных набегов викингов на Западную Европу «в десятилетие непосредственно предшествующее появлению норманнов в Новгороде…»[743]. Ответ на этот труд практически тут же дала эмиграция. В 1931 г. В. А. Мошин, хотя и охарактеризовал Беляева «нео-ультранорманистом», вместе с тем сказал, что его предположение на счет Рорика Ютландского «вероятно». На следующий год А. Л. Погодин исследование Беляева, напротив, многозначительно назвал «романом о жизни Рюрика». В 1943 г. Г. В. Вернадский, видя в призванных варягах именно датчан, полностью поддержал идею Крузе и особенно, как он при этом подчеркнул, Беляева о тождестве Рюрика Новгородского с Рориком Ютландским[744].

Эти настроения со временем проникли в советскую историческую науку. Если еще в 1939 г. Б. Д. Греков говорил, что отождествлять Рорика Датского с летописным Рюриком «нет пока достаточных оснований», и этот вопрос нуждается в «дополнительных разысканиях», то уже в 1942 и 1945 гг. полагал как возможность, что Рюрик франкских источников «и есть тот самый герой, о котором повествуют русские летописи», и который мог быть призван во главе вспомогательного датского отряда одной из враждующих сторон во время усобиц, последовавших после изгнания варягов, захватив затем власть. В 1963 г. Б. А. Рыбаков, учитывая теснейшие связи южнобалтийских славян с Новгородом, предположил, что из Фризии (Фрисландии), «возможно, происходил конунг Рюрик». В том же году польский историк Х. Ловмяньский, как это не будет парадоксально звучать, категорически отвергая предлагаемое тождество, еще больше усилил убежденность в том. Это было вызвано тем, что в основу своих очень интересных рассуждений ученый положил тенденциозный посыл, а именно: «В случае правильности этой концепции Рюрик, упоминаемый летописями, превратился бы в конкретную историческую личность, а тылы норманской экспансии на Русь оказались бы в определенной мере расширенными и усиленными». В 1971 г. В. В. Мавродин признал «весьма вероятным» тождество летописного Рюрика с Рориком Фрисландским, приглашенного в Новгород и затем в ходе переворота узурпировавшего власть[745].

80-е гг. прошлого столетия — начало качественно нового этапа в историографической судьбе Рорика Фрисландского. В 1982 и 1984 гг. Рыбаков уже допускал, при самых незначительных оговорках, что летописный Рюрик — это Рорик Фрисландский, «первоначальное место княжения которого находилось по соседству с балтийскими славянами» и который «был чужаком для варягов из Южной Швеции…». И его призвание могло иметь место в действительности в целях борьбы с другими варягами. И хотя ученый заметил при этом, что «высказанные соображения недостаточно обоснованы для того, чтобы на них строить какую-нибудь гипотезу»[746], его авторитета в советской науке было достаточно, чтобы тождество двух исторических лиц было признано за установленный факт. Так, ссылаясь на мнение Рыбакова, ленинградские археологи — А. Д. Мачинский, А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев — в 80-х гг. активно проводили и закрепляли в литературе мысль о том, что Рорик Фрисландский и Рюрик русских летописей — одно и то же лицо, призванное защищать «земли русского протогосударства от соплеменников-норманнов…»[747]. Подмену истинного аргумента в данном случае мнимым верно уловил в 1998 г. норманист И. Н. Данилевский, указавший, что «ссылка на авторитет Б. А. Рыбакова, отказавшегося от поисков славянских «корней» Рюрика, рассматривается как важнейший довод, усиливающий позиции «норманистов»[748].

В 1990 г. X. и А. Касиковы специальной статьей как бы обновили давнюю точку зрения Ф. Крузе, что Рюрик русских летописей — это Рорик Датский, по их характеристике, «грабитель и завоеватель». Призванный на Русь, он вначале остановился в Ладоге, а затем захватил власть в Новгороде. Эти события они датируют временем около 858–862 гг. Авторы не сомневаются, что Рорик не создавал государства, т. к. его «роль ограничивается временным захватом Новгорода и, возможно, основанием династии Рюриковичей». В 1992 г. А. А. Молчанов, сославшись на Крузе и Беляева, категорично сказал, что Рюрик — это ютландский вождь Хрёрекр из датского королевского рода Скьёльдунгов. Несколько работ доказательству той же мысли, вначале нейтрально отнесясь к ней, посвятил Е. В. Пчелов. Ее поддержал в 1994 г. С. Н. Азбелев, сторонник мнения многовековых связей Северо-Западной Руси со славянской Южной Балтикой, откуда, в чем он уверен, происходила основная часть населения Новгородской земли[749]. Получив в науке широкое распространение, идея тождества Рюрика и Рорика вошла в справочную и учебную литературу[750].

В 1994 г. М. Б. Свердлов говорил об «убедительной идентификации Рюрика с военно- и политически активным в середине IX в. Фрисландским, а позднее ютландским конунгом Рериком…». В 1997 г. А. А. Хлевов в том же в безапелляционном тоне заверял научную общественность, что сейчас совершенно определена тождественность летописного Рюрика Рорику Фрисландскому. Свердлов, стремясь уберечь основы классического норманизма от любого вида коррозии, даже «датской», вполне ожидаемо все свел к Швеции. Как он полагает (но не объясняет), Рерик Фрисландский после того, как был вытеснен франками в Ютландию, «оказался в Средней Швеции». Свою уверенность в прибытие Рерика по «ряду» именно из этого района скандинавского мира историк черпает в имени прибывшего с ним на Русь «Олега — Helgi, имя которого объясняется из среднешведского языка». По его заключению, призвание фрисландско-ютландского конунга позволило славяно-финскому объединению избежать восстановление «прежней даннической зависимости от конунгов Средней Швеции» и, более того, противопоставить «его им в качестве князя самостоятельного государственного образования». В последующие годы Свердлов, повторяя сказанное, утверждал, что в Ладоге Рерик осуществлял «военно-политические и социальные функции в интересах избравшего его межплеменного объединения», контролировавшего Волжский и Днепровский торговые пути. Версию тождества летописного Рюрика и Рорика Фрисландского исследователь, надо сказать, обосновывает еще и тем, что «этническая принадлежность князя, как показал опыт славянских племен, избравших франко Само, не имела решающего значения». Затем И. Н. Данилевский подхватил мысль, что иноземные правители в ранних государственных объединениях скорее закономерность, нежели исключение. По его словам, «во главе подавляющего большинства зарождающихся военно-политических союзов стояли представители других этносов», приходивших подчас из стран, не имевших своей государственности. Этот факт он объяснял, соглашаясь с мыслью о варяжских князьях как о своего рода третейских судьях, некоторыми особенностями социальной психологии: пришельцы не были связаны с местными племенами, отсюда «были в равной степени удобны (или неудобны) всем субъектам такого союза»[751].

Во второй половине 90-х гг. археолог А. Н. Кирпичников вел очень активный и вместе с тем, на что уже обращалось внимание в науке[752], не обремененный доказательствами разговор о «непротиворечивой совместимости» героев франкских и русских памятников. Полагая при этом, что Рорик Ютландский мог участвовать в набеге на Бирку в 852 г., а затем на «город славян» «Жития святого Ансгария», в котором видит Ладогу (осторожный Н. Т. Беляев говорил, что нельзя сказать об участии Рорика в последней «экспедиции», и лишь предположил, что она, «во всяком случае, не ускользнула от его внимания»). Это нападение заставило собравшихся в своей межплеменной столице Ладоге старейшин славянских и финских племен пригласить Рорика с его воинами с целью защитить их («конфедератов») от разбойничиых набегов викингов, ибо он был опытным полководцем и знал военные приемы своих соотечественников. Кирпичников, как и Свердлов, уверен, что Рорик в пределы Руси, возможно, «отплыл из Средней или Южной Швеции, где встретился с ладожским посольством». Так на Русь прибыл, завершает свой рассказ ученый, «русский датчанин»[753]. По иному, что говорит о совершенной зыбкости построений, которые из данного отождествления выводят, смотрит на Рорика Фрисландского антинорманист А. Л. Никитин, также следуя в канве своих рассуждений за Беляевым. Он, напротив, признает полную чужеродность Рорика для русской истории и говорит о нем как правителе Мекленбурга (столицы южнобалтийских славян-ободритов), освободившем своих сородичей от норманнов. Само имя Рорика, славянина по линии матери, ученый связывает со словом «ререг» («рарог») — «сокол», птицы, являвшейся священным символом ободритов, потому еще называемых «ререгами» или «рарожанами»[754].

В советское время отождествление Рюрика с Рориком вызвало прямое возражение, видимо, лишь только со стороны П. П. Толочко, утверждавшего, с ссылкой на археологический материал, что Рюрик «был выходцем из северозападнославянского города Рерика», получив от него свое имя, или же земли славян-ободритов, второе название которых, по свидетельству Адама Бременского, — Рерик[755]. Из современных исследователей против гипноза «гипотезы отождествления» выступил В. Е. Яманов, доказывая, что Рорик Ютландский не мог быть на Руси. При этом он правомерно подчеркнул, как это когда-то сделал Бутков, что «именно «широкая известность» Рорика на Западе делает малоубедительной гипотезу о возможности появления его в Приладожье. А такая далекая экспедиция за пределы западного цивилизованного мира, предпринятая хорошо известным человеком, и увенчавшаяся блестящим результатом, повлиявшим на экономическую обстановку во всей Северной Европе, не могла не оставить сведений в западных хрониках или в северных преданиях, хранящих следы гораздо менее масштабных предприятий. Но даже намека на нее нигде не обнаруживается»[756]. В целом же, все разговоры о привязке похода датчан в 852 г. именно к Руси носят весьма отвлеченный характер. «Житие святого Ансгария» совершенно не дает поводов к такому выводу, ибо в нем отсутствуют конкретные географические ориентиры, а вся его информация сводится лишь к тому, что датчане захватили и разграбили некий город («ad urbem») в «пределах земли славян» («in finibus Slavorum»).

Отсутствие точного адреса породило многочисленные предположения, понятные лишь их авторам. А. Н. Кирпичников, например, сопоставляет этот город с Ладогой[757]. С таким же успехом раньше Ф. Крузе, Н. Т. Беляев, а затем Г. В. Вернадский связывали его с Новгородом, В. А. Мошин же полагал, что речь идет о Курляндии, землях литвы. Польские историки XX в., ставя под сомнение датские походы того времени далеко на восток от Куронии, видят в городе «Жития святого Ансгария» один «из городов бодриричских или поморских», например, Волин, подчеркивая при этом, что именно в данном «направлении и шла датская экспансия в IX веке»[758]. Несомненно, что имеются (или найдутся в будущем) другие претенденты на роль города в «пределах земли славян». Важно другое. Наши норманисты, увлекшись отождествлением летописного Рюрика с датчанином (главное для них, чтобы он в обязательном случае был бы скандинавом) Рориком Ютландским, не замечают, что эта личность «связывает варягов именно с Южной Балтикой» и перечеркивает, стоит повториться, их связь со Швецией[759]. По словам лингвиста О. Н. Трубачева, принявшего, важно заметить, тождество Рюрика и Рорика Ютландского, «курьезно то, что датчанин Рёрик не имел ничего общего как раз со Швецией… Так что датчанство (здесь и далее выделено автором. — В. Ф.) Рёрика-Рюрика сильно колеблет весь шведский комплекс вопроса о Руси…»[760]. Эту опасность осознают некоторые отечественные и зарубежные норманисты. Так, в 1993 г. Т. Н. Джаксон охарактеризовала гипотезу Крузе «фантастической»[761]. Скандинавская исследовательница Э. Русдаль в 1998 г. отмечала, что «датский командир викингов по имени Рурик, который действовал в то время во Фризии, едва ли мог быть тем же человеком, что Рюрик, захвативший новгородские земли»[762].

Норманисты, отстаивая факт ошибки, якобы имеющей место при переводе на русский язык скандинавского сказания, в результате чего появились, по их утверждениям, легендарные братья Рюрика, вместе с тем фразу летописи, что киевский князь Олег был прозван в народе «Вещим», трактуют простым переводом имени Олега, т. к., уверяют они, «имя Хельг в скандинавской традиции имело значение «священный»[763]. Как поясняет И. Э. Клейнберг, «при появлении на Руси князя варяга с именем Helgi славянское население стало интересоваться значением его имени. Узнав его, начали называть этого князя сдвоенным именем Вещий-Хельгы, в котором первый компонент является переводом (калькой) на местный язык второго». Со временем, заключает ученый, скандинавское имя стало восприниматься как русское имя Олег, а к моменту составления ПВЛ «вещий» ощущалось уже как эпитет, присовокупленный к имени князя за его удачные политические и военные действия»[764]. Нельзя не заметить, что, благодаря норманистам, довольно-таки странными предстают перед нами летописцы: то они переводят «на местный язык» неверно всем очевидное, как, например, «sine hus», то, наоборот, улавливает вместе с любопытным народом такие детали, что под силу лишь специалисту-языковеду.

Недавно Л. Грот, ведя речь о мнимых и реальных шведах в истории Руси (обращает на себя внимание сама постановка проблемы!), заметила, что «при наложении шведского и русского материала друг на друга образуется явное несоответствие». Одно из таких несоответствий она увидела в том, что в скандинавской письменности слово «helge» в качестве имени собственного как в женской, так и в мужской формах «впервые встречается в поэтическом своде исландских саг «Eddan», написанном в первой половине XIII века». Отсюда исследовательница пришла к выводу, что шведское имя «Helge», означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. «никакой связи между собой не имеют». Вымощен, с большой долей иронии говорит Грот, «несуществующий мост между именем «Олег» и именем «Helge», да еще уверяют, что имя «Helge», которое на 200 лет моложе имени «Олег», послужило прототипом последнего». Но если нет ничего общего между этими именами, подводит она черту, «то вместе с именем пропадает и все основание считать князя Олега Вещего выходцем из Скандинавии», в связи с чем характеризует его «мифическим шведом».

Вместе с тем, Грот полагает, «что раннее знакомство шведов с древнерусскими именами могло способствовать появлению у них такого имени собственного, как «Helge», несущего в себе смысловую нагрузку святости». В качестве примера она приводит имя «Святополк», заимствованное шведами в форме «Svantepolk» и просуществовавшее в таком виде до XVI века. Грот также напоминает, что «вещий» в славянской семантике — это личность, обладающая чудодейственными свойствами: тот, кто магическими чарами и волхованьем достигает знаний и премудрости: ведун… язычник, безбожник, т. е. нечто антагонистически противоположное понятию «святого» в христианской традиции»[765]. Действительно, ПВЛ наименование князя «Вещим» объясняет именно тем, что так «бяху бо людие погани и невеглоси»[766], о том же говорят норманисты. Так, С. М. Соловьев отмечал, что когда Олег вернулся из победоносного похода на Византию, то «народ удивился такому успеху и прозвал князя «вещим», т. е. кудесником, волхвом». Он также подчеркнул, что в народной памяти князь представлялся «не столько храбрым воителем, сколько вещим князем, мудрым или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же… и прозывается от своего народа вещим (курсив автора. — В. Ф.)». Сегодня И. Н. Данилевский считает, что с точки зрения летописца «только язычники, не приобщенные к христианской культуре (буквальное значение «погани и невеигласи») могли назвать человека Вещим…». Согласно с Данилевским думает В. Я. Петрухин, утверждая, что христианин-летописец «изобличал языческое волхование как бесовское действо» и «в комментарии к деяниям Олега обличает язычников, почитавших его «Вещим»[767]. Но если так, то откуда тогда язычники (да еще не скандинавы) могли знать значение скандинавского «Helge» как «святой» в христианском, т. е. совершенно чуждом для них понимании?

Рассуждения Грот, показывающие несостоятельность мнения о якобы скандинавском имени Олег, имеют полное отношение к имени Ольга (как она констатирует, «если Олег и Ольга суть производные одного шведского имени, то и семантическое содержание у них должно быть одно»[768]). Отечественные норманисты считают иначе. Так, И. Э. Клейнберг утверждает, что «двуязычная» Ольга, крестившись, «позаботилась при выборе имени и о том, чтобы аллитерация сохранилась и при переводе имен на древнерусский язык. Ведь Елена по-гречески обозначает «светлая», а древнескандинавская основа ставших русскими имен Олег и Ольга — helg — имела значение «посвященный» или «святой» в христианском понимании»[769] О несоответствии подобных объяснений историческому материалу в науке указывалось давно. С. А. Гедеонов и А. Г. Кузьмин обращают внимание на тот факт, что исландские саги называют великую княгиню Ольгу не «Helga», как того бы следовало ожидать согласно логике норманистов, а «Allogia» (Аллогия), что говорит об отсутствии тождества между этими именами[770], следовательно, об отсутствии связи как имени, так и самой Ольги со Скандинавией[771]. Остается добавить, что имя Ольга (Olga, Woliiha) существовало у чехов[772], среди которых норманнов никогда не было.

Выше были приведены слова Г. Эверса, охарактеризовавшего отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание». А. Л. Шлецер в противовес подобным доводам выставлял свой, суть которого сводилась к тому, что «скандинавы не имели еще летописей». Н. М. Карамзин, признавая, что в скандинавских памятниках «нет ни слова о Рюрике и братьях его, призванных властвовать над славянами», также говорил, что у скандинавов не было «подробных, верных историй» вроде ПВЛ. По его словам, «Саксон Грамматик выдумывал, Торфей угадывал…». М. П. Погодин полагал, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. Последствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть…». В. Томсен делал упор на то, что основание норманнами русского государства «прошло на Севере сравнительно незамеченным», тем более, что центр саг, Исландия, «был слишком удален от самой сцены события…»[773]. С. А. Гедеонов, справедливо говоря, что никакими случайностями не может быть объяснимо молчание скандинавов «о Рюрике и об основании Русского государства», указывал при этом на тот факт, что норвежский скальд Тиодольф был современником Рюрика и его братьев, но в сохранившихся у Снорри Стурлусона остатках его песен нет о них и речи, хотя вместе с тем «говорится о восточных венедах, то есть о руси». Ценно вместе с тем заключение Д. Щеглова, что скандинавы «основали в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат»[774].

И более чем странно на этом фоне полнейшего безмолвия скандинавских источников о Рюрике, совершившем грандиозное по своим масштабам и значимости предприятие, которое, будь он их соплеменником, непременно записали бы себе в актив норманны (многочисленные саги очень подробно повествуют о несравнимо менее значимых действиях скандинавов в Западной Европе, синхронных по времени событиям, в которых были задействованы летописные варяги), на фоне отсутствия имен Рюрика, Синеуса и Трувора в шведских именословах слышать слова, что в варяжской легенде видны следы древнешведской фразы якобы существовавшего соглашения со шведами «Рюрик с родом своим и дружиной многой»[775]. А. Н. Сахаров, обращая внимание на известие ПВЛ, что Олег, сев в Киеве в 882 г., «устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом»[776], т. е. до 1054 г., говорит о заключении киевским князем с варягами договора о мире на русских северо-западных границах. При этом верно заметив, что «в Скандинавии в то время не было таких государственных образований, тем более способных существовать более сотни лет»[777]. Но если все же вообразить, что соглашение со скандинавами и было заключено, то не один, даже самый уважаемый в скандинавском мире вождей не мог дать гарантии даже на самое короткое время (а тем более на срок свыше 170 лет), что он не будет сметен своими жадными до добычи конкурентами, а те, в свою очередь другими и т. д., что непременно превратило бы Восточную Европу в арену жесточайших и постоянных схваток скандинавов за ее огромные богатства, а также за пути, ведущие в сказочный Константинополь, куда были устремлены вожделенные взоры всех искателей удачи средневековья. А эти события уж точно бы отразились и в скандинавских сагах и в русских летописях.

И последнее. Н. Н. Гриневу, так утвердительно ведущему речь о шведских истоках одного из самых сложных памятников, коим является варяжская легенда, следовало бы, конечно, объяснить, каким образом русские летописцы XI в., как он считает, первый в 60-70-х гг., составляя рассказ о призвании, а второй в 90-х гг., редактируя его при включении в Начальный свод (здесь он по своему усмотрению комбинирует схемы складывания ПВЛ, предложенные Д. С. Лихачевым и М. Х. Алешковским), смогли прочитать текст, написанный «старшими рунами», давно к этому времени забытыми в Швеции, что признает сам исследователь[778]. К тому же старшерунический алфавит (он использовался в Скандинавии до конца VIII в. и был вытеснен новым руническим алфавитом — «младшими рунами»[779]) никак не мог быть применен в тех целях, что приписывает ему ученый, о чем говорят специалисты в области скандинавской письменности и литературы.

Как подчеркивает М. И. Стеблин-Каменский, рунический алфавит «использовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, не потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, конкретизирует ученый свою мысль, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи заключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счастье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т. п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подытоживает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства», к числу которых, несомненно, принадлежал договор, «открытый» Гриневым. Сегодня норманист Е. А. Мельникова прямо говорит, что древнескандинавского текста Сказания о призвании варягов «существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX–X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах — основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI–XII вв., поясняет исследовательница, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов»[780]. Наконец, прямая зависимость выводов Гринева от норманской теории видна и по тому факту, что свой «договор» он увязывает только со шведами, хотя старше-рунический алфавит был известен всем германским народам[781].

Поводом же к началу разговора, что Синеус и Трувор представляют собой не имена и не людей, а якобы являются шведскими словами «sine hus (sine use)» («с родом своим», «свой дом» или «его дом») и «thru varing (tru war)» («верная дружина», «верное войско»), могла послужить редакция варяжской легенды, что содержится в НПЛ младшего извода. В ней, наряду с выражением Начальной летописи «с родом своим», с которым прибыли Рюрик и его братья на Русь, появилось другое: «дружину многу», заменившее собой фразу ПВЛ «и пояша по собе всю русь» («и изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь»). Вот что говорит новгородская летопись: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Белеозере, Синеус; а третей в Изборьске, имя ему Трувор». Эту «дружину многу» растиражировали, добавив еще кое-что от себя, позднейшие летописи и прежде всего те, что связаны с новгородской традицией. Так, в Софийской первой летописи (список конца XV или начала XVI в.) читается, «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу (здесь и далее курсив мой. — В. Ф.многу); и пришед, старийшии Рюрик седе в Новегороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Трувор в Изборьсце; и начата воевати всюду». Присутствует выражение «дружину многу» на страницах Тверского сборника, составленного в 1534 г. (список начала XVII в.), Новгородской четвертой (список XVI в.) и Новгородской пятой (список начала XVI в., представляет собой особую редакцию Новгородской четвертой), Холмогорской (список второй половины XVII в.) и других летописей[782].

Исследователи (А. А. Шахматов, Д. С. Лихачев, М. Х. Алешковский, Т. В. Гимон, А. А. Гиппиус) в целом относят привлечение содержащего рассказ о призвании варягов киевского летописания для составления новгородского свода к XII веку[783]. И. М. Троцкий полагал, что киевский источник был использован в Новгороде веком позже. А. Г. Кузьмин, считая, что киевский материал был привлечен в Новгороде в начале XII в., утверждал, что в середине XIII в. начальная часть летописи (до 945 г.) была переработана с привлечением южнорусского свода, самостоятельно восходящего к ранним русским историческим сочинениям, и хронографических материалов, полученных из Византии[784]. Видимо, в пределах названных столетий в новгородской летописи появилась «дружину многу», причина чего лежала в сознании новгородских книжников того времени, полагавших Русь только на юге, на Среднем Днепре (да и себя уже начинавших ассоциировать с русью). Поэтому, она, по их представлениям, никак не могла явиться к ним из-за «моря». Вот почему в НПЛ нет ни слова о варяжской руси (послы «идоша за море к варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да поидете к нам княжить и владеть нами»), и вместо нее братья «пояша со собою дружину многу и предивну». По представлению наших мыслителей уже эпохи складывания единого централизованного государства, где решающим фактором была военная сила, давнее образование его предшественника — Киевской Руси — не могло происходить иначе. В связи с чем варяжские князья под их пером не только «пояша с собою дружину многу», но и, придя к восточным славянам, «начаша въевати всюду»[785].

Летопись, как и любой другой исторический источник, в обязательном порядке должна быть подвергнута обстоятельной критике, позволяющей выяснить степень ее достоверности, тенденциозность ее составителей, их ошибки. Но эта критика не должна быть подменена насилием над ней, совершающемся в угоду концепции исследователя, ибо в таком случае он может легко переступить черту, отделяющую науку от фальсификации. Как справедливо заметил в 1932 г. норманист А. Л. Погодин, «при изучении литературы по варяжскому вопросу на каждом шагу встречаешь явные фантазии, не вытекающие из состояния наших источников, тенденции, намерение как-то самого себя убедить в том, чему едва ли верит сам исследователь…»[786]. И в преодолении распространенной практики вольного обращения с памятниками и прежде всего с ПВЛ видится залог содержательного разговора о варяжской руси.

Глава 5 Сказание о призвании варягов в историографической традиции

Повесть временных лет как исторический источник

«В истории нашей науки, — справедливо говорил М. О. Коялович, — на первом месте должны быть поставлены, как это всеми и делается, наши летописи как первый, надежный и содержательный источник». К сожалению, сейчас приходиться констатировать: то, что когда-то было нормой, сегодня стало чуть ли не исключением. Сторонники норманского происхождения варяжской руси демонстрируют совершенно иное отношение к летописям, предпочитая чтениям ПВЛ, приоритетным в изучении Киевской Руси и вступающим в разрез с их концепцией, свидетельства иностранных источников, говорящих о восточных славянах со стороны, с понятными отсюда многочисленными ошибками и невнятностями, а зачастую и вовсе не имеющих никакого отношения к русской истории. А. Н. Сахаров недавно заметил, что норманисты, слабо разбираясь «в русских источниках, в первую очередь в летописных текстах», сделали западноевропейские и восточные памятники «по существу наиболее важными свидетельствами по истории древних славян»[787]. А именно в этом обстоятельстве кроется причина наличия и постоянного репродуцирования в науке разного рода «исторических мифов», заслоняющих собой действительную историю Древнерусского государства.

Начальная летопись представляет собой сложнейший памятник, сводчики которого с определенными целями, отражавшими либо их собственные позиции, либо настроения тех или иных общественных сил, постоянно его перерабатывали, не только включая в него разновременные и разнохарактерные источники, но и выбрасывая все то, что противоречило их взглядам на прошлое и настоящее Руси. Именно от понимания характера и конкретного содержания летописей, заключал А. Г. Кузьмин, «от определения условий происхождения и изменения записей во много зависит достоверность наших знаний о породившей их эпохе»[788]. ПВЛ лежит в основе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей до 1110 года. В НПЛ в иной редакции отражен примерно тот же материал. Древнейшей редакцией ПВЛ считается та, что содержится в Лаврентьевском списке (1377), и в Радзивиловской летописи, восходящей к началу XIII в. (она представлена двумя списками XV в. — Радзивиловским, доведенным до 1206 г., и Академическим, в котором после указанного года следует продолжение иной, нежели Лаврентьевская, традиции). Близок Радзивиловской летописи Летописец Переяславля Суздальского, известный в списке XV в. (составлен в период между 1216–1219). К традиции Лаврентьевской летописи примыкают сгоревшая Троицкая летопись начала XV в. и Симеоновская рукопись XVI столетия. Другая редакция ПВЛ находится в составе Ипатьевской летописи (южнорусский летописный свод конца XIII — начала XIV в., доведенный до 1292 г.), дошедшей в ряде списков, среди которых особое место занимают Ипатьевский (ок. 1425) и Хлебниковский (XVI в.). Ныне принято признавать обе редакции «равноценными» и видеть в их основе один и тот же памятник[789].

Вопрос о начале летописания, подчеркивал М. Н. Тихомиров, вопрос не только историографический: «он имеет громадное значение и для характеристики достоверности исторических сведений о древней истории Руси в ІХ-Х вв.»[790]. Первое мнение в отношении создателей ПВЛ и времени ее сложения принадлежит великому В. Н. Татищеву. Связав летопись с именем Нестора[791], он полагал, что тот создал ее в 1093 г., а его продолжатель Сильвестр придал ей окончательный вид в 1116 г. Вместе с тем историк впервые поставил вопрос о предшественниках Нестора: «…Он не со слов, но с каких-либо книг и писем из разных мест собрав и в порядок положил…». Мысли, высказанные Татищевым, пали вначале на благодатную почву. Вслед за ним Г. Ф. Миллер говорил, что «Нестор уже застал письменные известия, по которым сочинил он свою летопись…». И. Н. Болтин также затем отмечал, что «были прежде Нестора летописцы…»[792]. Это верное заключение, к сожалению, было вскоре забыто и виной тому был А. Л. Шлецер, отрицавший существование летописей до ПВЛ. В 1802 г. ученый в первой части «Нестора» полно изложил свой взгляд на ПВЛ, утверждая, что она была испорчена позднейшими малограмотными переписчиками, и потому необходимо стремиться к восстановлению «чистого, неиспорченного» Нестора (эту задачу он поставил перед собой еще в 1768 г.)[793]. Выход с «ложного пути поисков «очищенного Нестора» начался лишь после того, как Г. Эверс в 1814 г. и П. М. Строев в 1820 г. установили сводческий характер летописей, вобравших в себя предшествующий разновременный и разнохарактерный материал. При этом Эверс заметил, что «восстановление истинного Нестора… остается по крайней мере сомнительным…»[794].

После принципиально важного вывода Эверса и Строева начался процесс выделения из состава летописи ее источников[795]. В 1853 г. С. М. Соловьев предположил, что основой ПВЛ являлось Сказание о призвании варягов, первоначально представлявшее собой «отдельный сплошной рассказ без годов, которые внесены после…», а также предисловие «о дорюриковском времени…». В 1861 г. Н. И. Костомаров сказал то же самое, только уточнив, что эта, по его словам, «Повесть древних лет», написанная христианином, оканчивалась за несколько лет до смерти Ярослава Мудрого. В 1868 г. К. Н. Бестужев-Рюмин выразил убежденность в том, что еще ранее XII в. велись письменные записи о событиях. И ядром летописи он посчитал «Повесть откуда пошла Русская земля», написанную, вероятно, в Киеве с целью объединить историю Южной Руси с Северной: начало самостоятельности Киева с захватом варягами Новгорода. В 1896 г. И. Филевич, не сомневаясь, что название Начальной летописи относится лишь к какой-то ее части, говорил о «Повести о русской земле», не обнимавшей годовых записей и существовавшей в виде цельного рассказа, главным содержанием которой было показать «переход имени Руси с Дуная и Карпат в Киев». Вел ученый и речь о древнейшем своде, заканчивающемся вторым десятилетием X в. и уцелевшем, как он полагал, в Никоновской летописи. Этот свод начинался карпато-дунайскими преданиями, за которыми следовали предания Полянские, а затем события на славянском севере[796].

Н. М. Карамзин был уверен, что одним из источников Нестора являлись «записки церковные», по которым он «означал дни (курсив автора. — В. Ф.) представления некоторых древних князей». М. П. Погодин, развивая эту мысль, утверждал, что до Нестора были «кроткие записки, подобные новгородскому летописцу, состоящему, особенно в начале, из самых кратких простых известий…»[797]. В 1853 г. И. И. Срезневский пришел к выводу, что летописные заметки на Руси «начинались с пометок на пасхальных таблицах» (эта идея оказалась весьма продуктивной, и ее поддержали многие исследователи[798]). В 1862 г. он же, вернувшийся к теме о таблицах как основе летописи и источнике ее хронологии, и исходя из наличия в ПВЛ перечня русских княжений под 6360 г., сказал, что таблицы могли быть как церковные, с годами от сотворения мира, так и нецерковные, с годами княжения князей. В те же годы ученый, отнеся появление первых летописных записей к началу X в., заострил внимание на том, что поддерживать преданиями годы событий с 860 по 1110 г. «народная память не могла», поэтому у сводчика летописи были заметки погодные, сделанные тогда, когда «именно случилось происшествие». Наши ранние летописи, заключал он, «составлены из частей еще более древних, — и некоторые их этих частей принадлежат довладимировому времени». М. И. Сухомлинов в 1856 г. указал, что читаемые только в Никоновской летописи записи под 6372, 6373, 6375 (о совете Гостомысла призвать князей, о первоначальном приходе Рюрика именно в Новгород, о Рюрике и Вадиме) «близки по времени к событиям». В связи с чем высказал мнение, что летописец XI в. пользовался более древними источниками, в том числе и письменными[799]. В 1862 г. Срезневский, рассматривая эти же известия, предположил, что они, возможно, древние, а не представляют собой позднейшую вставку в летопись. Затем И. Е. Забелин доказывал, что краткие летописные заметки 864–867 гг. в Никоновской летописи могут содержать отрывки из древних, не дошедших до нас летописей[800].

В 1856 г. А. А. Куник выдвинул идею, «что первые начатки нашего летописания возникли в Киеве еще в ІХ-м веке, вслед за первым крещением руси, — в виде кратких заметок о туземных событиях…». Редактор ПВЛ, по его мнению, «совокупил воедино прежние летописные заметки и продолжал их до своего времени». Позже он добавлял, что многие известия летописи о варяжской руси были «отчасти уже во времена Олега и Игоря записаны киевскими грамотеями…». В 1876 г. И. Е. Забелин высказался в пользу того, что первые летописные известия о начальных событиях русской истории были связаны с первой христианской общиной в Киеве, появление которой он относил к 60-м гг. IX века. Каждый переписчик, как констатировал ученый окончательный отказ науки от взгляда Шлецера на историю летописания, становился в свою очередь летописцем, в связи с чем «чистого Нестора» не существует: «Он создан воображением Шлецера»[801]. В 1853 г. С. М. Соловьев подчеркивал, что «во второй половине XI века открываем мы следы автора известий начальной Киевской летописи, как в том же веке, но ранее, открыли след составителя начальной Новгородской летописи». Тогда же И. И. Срезневский заметил, что события в Новгороде записывались «скоро после того, как случилось» не только в XII, но и в XI и даже в X столетии[802]. В 1857 г. митрополит Макарий расширил перечень летописных центров на Руси, придя к выводу, получившему поддержку в науке, что летописи велись в X в. «в разных местах России — Киеве, Новгороде и на Волыни»[803].

Важнейшим достижением науки XVІІІ-ХІХ вв., наряду с признанием факта раннего начала летописания на Руси, наличия предшествующих ПВЛ летописей и ведения летописного дела сразу же в нескольких центрах, стало заключение о воздействии на летописный текст мировоззрения их создателей и духа эпохи. Первым на этом внимание заострил В. Н. Татищев, отметив, что летописцы писали «за страх», «по страсти, любви или ненависти». В XIX в. мнение о тенденциозности наших книжников в освещении как прошлых, так и современных им событий, становится для многих исследователей нормой, требующей для установления исторической истины привлечения широкого круга источников. В 1847 г. А. Н. Попов указал, что «в истории летописей видны изменения, соответствующие изменениям общественной жизни России». В 1878 г. И. П. Хрущов установил, что «древний русский летописатель иногда выступал из области идеального христианского миросозерцания и погружался в страстные волны житейского моря». В 1885 г. К. Н. Бестужев-Рюмин окончательно сформулировал важный принцип, которым необходимо руководствоваться при обращении к летописному наследию: составные элементы летописей приобретут самостоятельное значение лишь при учете идеологической жизни эпохи. «Понять, какими идеями жило известное время, — подчеркивал ученый, — первая обязанность историка, без того все века смешаются»[804].

Многие позитивные наработки в области летописеведения, сделанные его предшественниками, к сожалению, не были учтены А. А. Шахматовым. По схеме, предложенной им в начале XX в., отправной точкой ПВЛ (а значит, и всего русского летописания) являлся Древнейший свод 1039 г., составленный при Софийском соборе. Затем он был включен в свод 1073 г., созданный в Киевском Печерском монастыре, а тот, в свою очередь, был положен в стенах этой же обители в основу Начального свода 1095 г., уже имевшего хронологическую сетку и также включавшего в себя Новгородский свод 1050 г., выполненный при Софийском владычном дворе, с продолжением до 1079 года. На основе Начального свода 1095 г. была создана в Печерском монастыре в 1110–1113 гг. несохранившаяся первая редакция ПВЛ, автором которой якобы является Нестор. Ее вторую редакцию Шахматов связывал с игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром, работавшим около 1116 г. по поручению Владимира Мономаха. Третью редакцию летописи, выполненную в том же Печерском монастыре на основе материала Сильвестра летописцем, близким сыну Мономаха Мстиславу, он относил к 1118 г. (в 1904 г. Шахматов в авторе ПВЛ видел Сильвестра. Начиная с 1908 г., таковым считал Нестора. Рассматривая Сильвестра как редактора летописи, ученый полагал, а эта точка зрения принята его последователями, что он главным образом переработал заключительную часть ПВЛ, не отвечавшую интересам Мономаха, и добавил ряд статей, наоборот, благоприятствующих ему). Вторая редакция, по мнению исследователя, читается в Лаврентьевской летописи, а третья в Ипатьевской. В итоге получалось, что ПВЛ — это результат пятикратной переработки (с 1073 по 1118 г.) и периодического пополнения одного и того же материала, осуществляемого в Киевском Печерском монастыре. Начальный свод 1095 г. Шахматов видел в текстах НПЛ младшего извода, на основании которого он реконструировал его состав[805].

Даная схема развития русского летописания была принята советской наукой (и современной тоже), но в серьезной редакции. Во-первых, было обосновано доказано, что Древнейшего свода 1039 г. не существовало[806] (из крупнейших профессионалов-летописеведов его признавали, наверное, только М. Д. Приселков и А. Н. Насонов[807]; ссылка на Древнейший свод также встречается в работах либо неспециалистов в области летописания, либо только начинающих входить в круг его сложнейших проблем[808]). Затем ее основательно отредактировал Д. С. Лихачев. Ученый отрицал существование Новгородского свода 1050 г., в связи с чем свел русское летописание лишь только к киевской традиции, начав ее историю со свода 1073 г. (далее он во всем следует Шахматову)[809], что невероятно обедняло и сужало не только его истоки, но и его влияние на общественно-политическую жизнь Руси вообще и ее отдельных областей, в частности. А, главное, значительное «омолаживание» времени сложения летописи поставило под серьезное сомнение доверие к ней как историческому источнику, «ибо она в таком случае слишком далеко отстоит от излагаемых событий, что непременно должно породить не только искажения в их передаче, но и преднамеренный вымысел»[810].

Сомнения в ПВЛ как историческом источнике присутствуют в науке давно, и ими в той или иной мере были заражены многие известные исследователи. Родоначальник «скептической школы» М. Т. Каченовский, видя в летописях памятники, созданные в XIII или даже XIV в., утверждал, что отсюда степень их достоверности невелика, и «что до конца XI ст. все повествования летописей основаны на преданиях, уже искаженных в устах четырех или более поколений, на поэтических (часто самых нелепых) вымыслах…». Ученик Каченовского С. М. Строев также был уверен, что многие известия летописи до середины XI в. выдуманы летописцем[811]. Д. И. Иловайский весьма отрицательно отнесся к большинству известий ПВЛ второй половины ІХ-Х вв., считая, что летопись, начавшись легендами и баснями, «становится полнее, достовернее, обстоятельнее» лишь по мере приближения к началу XII в., и упрекал оппонентов в том, что они «ограничиваются голословными фразами о правдивости Нестора вообще». Точно также думал Н. И. Костомаров: ему вымышленным казалось многое из записей ІХ-Х веков[812]. Перед революцией В. А. Пархоменко предостерегал, что нельзя «верить нашему так называемому «Нестору» на слово во всем», надо «относиться к показаниям его осторожно-критически». М. Д. Приселков, в свою очередь, убеждал, что историческая память в XI в. сохраняла лишь имена князей конца IX–X вв., «обросшие целым рядом легенд, в которых летописцу иногда не удавалось счастливо разобраться». А. А. Шахматов также говорил о полной недостоверности летописных событий до 945 года[813].

Подобные настроения были перенесены в советскую историографию. В 1939 г. М. Д. Приселков осудил историков, которые доверяют датам и сообщениям ПВЛ при изучении X века. Через два года он сказал более жестко: в пределах IX — начала XI вв. ПВЛ является для нас «теперь источником искусственным и малонадежным», построенным, главным образом, на устной традиции, и что лишь только с 1061 г. идут точные даты. До этого же времени, заключал ученый, все немногочисленные точные даты летописи извлечены из памятников культовой письменности. Тогда же В. А. Пархоменко подчеркнул, что время ІХ-Х вв. для летописца второй половины XI — начала XII в. «очень раннее», на которое он смотрел сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных, и что ряд исторических деятелей той эпохи — эпические личности. В 1962 г. Я. С. Лурье поддержал точку зрения Приселкова, предупреждая, что надо осторожно относиться к ПВЛ, составленной в начале XII века. В 1973 г. он был более категоричен в своем мнении, говоря, что для истории ІХ-Х вв. ПВЛ «является недостаточно надежным источником»[814]. Столь явный «скепсис» Лурье в отношении ПВЛ и совершенное отсутствие в научных кругах реакции на него проистекали во многом из построений Д. С. Лихачева, начинавшего летописание лишь с 1073 г.

М. Х. Алешковский, также следуя за Лихачевым, пошел дальше его. Начало киевской, а, следовательно, и русской письменной истории, он связал с летописью, написанной, по его предположению, в конце 60-х — начале 70-х гг. XI в. в основном на устных преданиях. Этой летописью и Хронографом по великому изложению, помимо других источников, воспользовался Нестор, который в несколько приемов, начиная с 90-х гг. XI в., к 1115 г. завершил работу над ПВЛ, где уже имелась хронологическая сетка (Алешковский был убежден, что до 1091 г. летопись в Печерском монастыре не велась вовсе). Летопись Нестора в чистом виде не сохранилась и дошла до нас с некоторыми изменениями в НПЛ младшего извода. В 1119 г. в Киеве по заказу Владимира Мономаха и его сына Мстислава летописец Василий, побывавший в 1116 г. в Новгороде и в Ладоге, с помощью Хроники Георгия Амартола отредактировал летопись, поставил не только даты с 852 по 920 г., но и уточнил хронологию до 945 г., в результате чего возник ее Ипатьевский вариант. Около 1123 г. переяславский епископ Сильвестр по заказу все тех же лиц переписал для Переяславля текст Василия, и эта копия читается в составе Лаврентьевской летописи[815].

Отрицание историзма ПВЛ проистекает прежде всего из тех методов, которыми руководствуются исследователи при изучении летописания. В 1922 г. С. В. Бахрушин подметил, что А. А. Шахматов, интересуясь летописью прежде всего как литературным памятником, «стремится восстановить его в чистом виде, не задумываясь над тем, какие выводы может сделать в будущем историк по его порой гениальной реконструкции». В 1930 г. Н. К. Никольский прямо указал на ущербность абсолютизации Шахматовым текстологического метода: историю сводов XI в. он рассматривает только как преемственную литературную работу сводчиков, редакторов, писцов, а избранный им метод изучения ПВЛ повел его по предвзятому направлению таких наблюдений, «которые исключали необходимость признавать как преднамеренность пропусков и умолчание, так и влияние идеологической тенденциозности на состав летописей»[816]. Шахматов вначале считал неудачной саму мысль о тенденциозном «вычеркивании», в связи с чем, отмечает А. Г. Кузьмин, в его представлении «летописание как единое вековое дерево было оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто само в себе»[817]. Лишь только в 1916 г. ученый пришел к мысли, высказанной еще в XVIII в. В. Н. Татищевым, о тенденциозности летописания, о том, что, как он сам уже образно и емко выразился, «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы». А это означало, констатировал В. Т. Пашуто, что все написанное им «прежде о летописях совершенно ненадежно, ибо он-то в своих исследованиях исходил из предположения, что летописцы и правдивы и непристрастны; во всяком случае, их действий, как тенденциозных, Шахматов не учитывал»[818]. Когда же он стал принимать во внимание этот фактор, то, естественно, осознал всю условность предлагаемых им ранее реконструкций и признал, например, что первая редакция ПВЛ, которую исследователь связывал с Нестором, не может быть восстановлена[819]. Вместе с тем это было признанием ограниченных возможностей текстологического метода в изучении русского летописания, сторонником и популяризатором которого Шахматов являлся всю свою творческую жизнь.

Но многочисленные приверженцы Шахматова либо игнорируют эту принципиальную эволюцию нашего выдающегося летописеведа от сравнительно-текстологического изучения летописей к собственно историческим методам их критики, либо пытаются ее затушевать. Так, Н. Л. Рубинштейн утверждал о «чисто механическом соединении отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом». И. П. Еремин, развивая мысль Рубинштейна, вместе с тем поставил под сомнение вывод Шахматова о политической направленности летописания. По его словам, летописец «неизмеримо проще, он не так хитер, не так обуреваем «политическими страстями», как в этом пытаются нас уверить… правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать», что он «скорее моралист, чем политик, по умонастроению…»[820]. Против такой оценки ПВЛ, отказывавшей ей во внутреннем единстве и обеднявшей ее как памятник исторической мысли, содержавший определенные концепции, выступили историки М. Н. Тихомиров и Л. В. Черепнин, показавшие, что Начальная летопись есть единое целое, а не механическое соединение разнообразных источников, что ее составитель, «используя большой круг разнообразных исторических источников, приводил их с известным отбором, давал им свои оценки»[821].

Сторонники сравнительно-текстологического принципа расслоения текста не замечают, как далеко от конкретных фактов, а, следовательно, и от истории отстоят их рассуждения. Сегодня В. К. Зиборов, например, утверждая, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников это сравнительно-текстологический, требующий «от исследователя широкого интеллектуального фона», привел весьма странно звучащий в устах человека, профессионально занимающегося изучением летописания, аргумент против доводов в пользу существования летописи в конце X века. По его мнению, эти доводы есть «общего характера, идущие вразрез с такими известными фактами, как письменность восточных славян появилась в связи с принятием христианства в 988 г., следовательно, требовалось время для распространения грамотности; что церковные люди (священники, монахи) были первыми грамотными людьми, так как первые русские книги были богослужебными или богословскими»[822]. Но утверждать так, значит, не видеть хотя бы русско-византийских договоров X в., само существование которых давно уже признано за свидетельство наличия письменности на Руси задолго до 988 г., не видеть в них статей, где речь идет о практике письменных завещаний русских, находящихся в Византии («кому будет писал наследити именье», договор 911 г.), о «грамоте», с которой в обязательном порядке должны были прибывать к императору русские послы и купцы («да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико, и от тех да увемы и мы, оже с миром приходять», договор 944 г.)[823]. Зиборов, делая упор в распространении грамотности на Руси на «церковных людей» и связывая их появление только с возведением в 996 г. Десятинной церкви, которую он характеризует «первой церковью в Киеве»[824], не заметил наличия там же в предшествующее время «соборной церкви» святого Ильи, упомянутой летописью в связи с заключением договора 944 года. В науке давно отмечается, «что церковь названа «соборной», т. е. главной, что предполагает наличие других христианских храмов»[825], и в службе в которых была задействована, конечно, немалая часть грамотных священнослужителей.

О значительном числе христиан среди киевлян в первой половине X в. говорит тот факт, что большинство трупоположений того времени именно христианские, находящие себе абсолютные аналогии в могильниках Моравии[826]. В Моравии, как известно, трудами просветителей Кирилла и Мефодия была изобретена славянская грамота и там же впервые были переложены на славянский язык книги священного писания. В связи с выявлением тесных связей Руси с Моравией, в пользу чего свидетельствует также Сказание о славянской грамоте, читаемое в ПВЛ под 6406 г., следует начало письменности среди восточных славян относить к очень раннему времени, иначе тогда не объяснить наличие грамотных русских уже на заре X в., удивительный взлет и расцвет литературы и общественно-политической мысли Руси XI в., невозможные без длительного по времени накопительного периода, в течение которого должно было вырасти несколько поколений просто грамотных людей. Как предельно точно сказал Г. В. Вернадский, без учета факта раннего проникновения христианства в среду восточных славян «расцвет христианской культуры в одиннадцатом веке на Руси мог бы показаться неожиданным чудом»[827]. Впрочем, цену сказанному Зиборовым о появлении письменности на Руси лишь в связи с ее крещением полно, думается, определил еще В. Н. Татищев, ответив на подобные слова Г. З. Байера: «Ложь от неведения, якобы в Руси письма до Владимира не было»[828].

Взгляд большинства дореволюционных исследователей на летопись выразил М. П. Погодин, подчеркнув, что ПВЛ «достоверна в главном, подтверждаясь свидетельствами иностранными». Следовательно, заключал ученый, наша древнейшая история достоверна, и что «ее должно начинать с 9… а не с 12, не с 11, даже не с 10 столетия, как бредят некоторые»[829]. Позицию части советских историков по отношению к летописи озвучил Б. Д. Греков, указав, что она «наш наиболее полный и достоверный источник», и что творчество ее создателей было «основано на совершенно точных документах… а не на фантазии…», в связи с чем она «заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочисленные скептики». Взгляд М. Д. Приселкова на ПВЛ он назвал «априорным», несоответствующим действительной значимости ее как источника, и отметил «крайний и ничем не оправданный скептицизм» В. А. Пархоменко к летописным известиям за IX–X века. В. В. Мавродин, солидаризируясь с Грековым, призвал «к защите источника от «источниковедов», радостно, захлебываясь, сообщающих, по их мнению, о недостоверности того или иного документа, того или иного сообщения». При этом он констатировал, что даже в работах Шахматова и Приселкова «чувствуется непомерное, нездоровое, граничащее со снобизмом, стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности»[830]. Вместе с тем, советские историки были далеки от абсолютизации показаний Начальной летописи. Как совершенно справедливо говорил, например, Греков, летописец преследовал «определенные политические задачи. Поэтому отношение наше к летописи как к историческому источнику должно быть сугубо осторожным»[831].

Исчерпывающим ответам «скептикам», выражающим недоверие ПВЛ, являются труды выдающихся историков XX в., доказавших раннее возникновение летописи, а следовательно, достоверность большинства ее известий. Н. К. Никольский показал, что повести о полянах, следы которых сохранились в ПВЛ, складывались еще в дохристианский период. Эмигрант В. А. Мошин отстаивал давно высказанную точку зрения, что летописные записи в Киеве велись с середины IX в.[832] М. Н. Тихомиров, заостряя внимание на том факте, что летописные известия за вторую половину X в. «более точные и более подробные», чем за первую половину XI в., убедительно продемонстрировал наличие произведений летописного жанра в конце X — начале XI в., составивших затем первоначальное ядро ПВЛ. Таковыми, по его мнению, были «Сказание о русских князьях X в.», ведшее свой рассказ от Игоря до вокняжения Владимира, и «Повесть о начале Русской земли», излагавшая события от основания Киева до смерти Олега. При этом ученый справедливо подчеркнул, что «летописные своды были не начальной, а заключительной стадией исторических обобщений…», завершали собой итог многолетней предшествующей работы[833]. Л. В. Черепнин выделил свод 996 г., в основе которого лежала, по его мнению, старинная повесть о полянах-руси. Б. А. Рыбаков считал, что первые летописные записи появились в 60-х гг. IX в., уделяя при этом оправданное внимание статьям Никоновской летописи за 860-880-е гг. и видя в них отражение «Оскольдовой летописи». Затем они велись (не систематически) на протяжении всего последующего столетия. А в 996–997 гг. в Киеве был создан первый летописный свод, вобравший в себя предшествующие годичные записи, сведения из византийских источников, придворную эпическую поэзию, информацию самого летописца, отдельные сказания, записанные в X веке. Исследователь также не сомневался, что в 1050 г. в Новгороде была создана летопись, доведенная затем с продолжением до 1079 г., в основу которой был положен киевский свод конца X в. (997 г.), и названная им «Остромирова летопись»[834].

А. Г. Кузьмин, твердо полагая, что «какие-то записи исторического характера неизбежно возникали уже в IX веке», говорил о начале русского летописания во второй половине X в., причем, по его словам, оно велось сразу же в нескольких центрах. Недавно он, подчеркнув, что «живые рассказы о событиях X в. могли быть записаны только в X в.», увязал внесенный в летопись рассказ о расселении славян вообще и полян-руси, в частности, с Дуная с христианской общиной в Киеве при Ильинской церкви первой половины X в, имевшей археологически прослеживаемую связь с Моравией. На конкретном материале Кузьмин продемонстрировал необходимость использования при изучении летописей, наряду с традиционным текстологическим анализом, и анализ исторический (выяснение идейного содержания летописей), доказал, что летопись не является, как это полагают и сейчас, чередой записей, сменяющих друг друга летописцев, а есть свод «нередко противоречащих друг другу летописных и внелетописных материалов», отразивших «множественность», по его словам, историографических традиций и идейных течений времени расцвета Киевской Руси, отстаивал принципиально важный вывод о связи текста с породившей его общественной средой, выявлением которой и должен заниматься в первую очередь исследователь. В связи с чем сам вопрос о начале летописания ученый ставил более широко, чем это принято в литературе, ибо на Руси, правомерно отмечал он, кроме летописей существовали разные формы исторических сочинений, и в них не обязательно могла присутствовать хронологическая сетка.

Доказывая, что начало летописания относится к первой половине княжения Владимира (до 996), Кузьмин обосновал наличие в Киевской Руси нескольких летописных традиций, которые ошибочно сводят только к традиции Киевского Печерского монастыря. Само оформление Начальной летописи во втором десятилетии XII в. он связал с другим киевским монастырем — Выдубицким. Применительно к XI в. ученый выделил два этапа редакторской работы: 50-60-е и 70-80-е годы. На первом из них была создана, по его мнению, основная редакция ПВЛ, где были поставлены проблемы начала Руси, читались повести о русских князьях, и была введена абсолютная хронология. Тогда же в нее был впервые привлечен с большими сокращениями новгородский источник. Автором этой редакции Кузьмин считал летописца, отстаивавшего интересы сыновей Ярослава Мудрого против Всеслава Полоцкого. Второй этап работы над летописью исследователь объяснял частой сменой владений киевского стола (1068–1078) и связал его с Десятинной церковью, с летописцем — «западником», симпатизировавшим Изяславу Ярославичу и его сыну Ярополку. И этот летописец создал труд, в котором были представлены основные сюжеты ПВЛ, многие чтения которого были сокращены или даже изъяты в редакции летописи начала XII века. При этом Кузьмин не исключал, что какая-то часть текстов заново была внесена в состав ПВЛ в 20-е гг. XII века. Он обращал внимание на то важное обстоятельство, что все ее редакции сохранились именно там, где княжили потомки Мономаха. Идею о существовании Начального свода 1095 г., который А. А. Шахматов видел в НПЛ младшего извода, историк отверг, показав, что «никакого рубежа около 1095 года в летописях нет»: ибо до 1110 г. совпадают тексты Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, до 1115 г. использован киевский источник в НПЛ[835]. Ныне П. П. Толочко, идя в русле рассуждений прежде всего Б. А. Рыбакова, приводит дополнительные соображения в пользу возникновения «киевской исторической письменности» во времена Аскольда и создания в Киеве в 996 г. летописного свода[836].

Варяжскую легенду рассматривают на основании и в противопоставлении чтений Лаврентьевской, Ипатьевской и НПЛ. НПЛ принято подразделять на два извода (редакции): старший, Синодальный список которого датируется второй четвертью XIV в., и младший, сохранившийся в нескольких списках, два из которых — Комиссионный и Академический — относятся к середине XV века. Синодальный список, начало которого (до 1016) утеряно, доведен до 1330 г. с позднейшими приписками до 1352 г. Часть его до 1234 г. написана, согласно одному и весьма давнему мнению, двумя почерками, охватывающими соответственно 1016–1200 и 1201–1233 гг. Первый из них в XIX в. был отнесен к самому началу XIII в., второй или к первой его половине, или к 50-60-м годам[837]. Б. М. Ляпунов оба почерка датировал второй половиной ХІII в. А. А. Шахматов в конечном итоге отнес часть до 1234 г. к XIII столетию[838]. Из современных специалистов Н. Л. Подвигина датирует почерки 50-60-ми гг. XIII в., Б. М. Клосс и Я. С. Лурье его концом. В 2000 г. Клосс отнес появления части Синодального списка до 1234 г. ко второй половине XIII в.[839] Недавно Т. В. Гимон и А. А. Гиппиус пришли к выводу, что эта часть списка написана либо в 1234, либо в каком-то ближайшем последующем к нему году «одним почерком, а не двумя, как считалось ранее»[840].

Оба списка младшего извода НПЛ совпадают до 1439 г. Академический доведен до 1443 г., Комиссионный до 1446 года. Младший извод очень близок к старшему, только последний в ряде случаев отличается большей подробностью и содержит некоторые известия, отсутствующие в списках младшего. Тексты обоих изводов частью тождественны, частью близки с 1075 по 1333 год. Совпадают они также в пределах с 1017 по 1037 год. Киевские известия в них идут до 1115 г., а общерусский материал — до 1238 года[841]. В XIX в. разгорелся спор по поводу того, что содержалось в утерянной части Синодального списка. Одни исследователи, видя в списках младшего извода ПВЛ, считали оба извода идентичными друг другу[842]. Другие утверждали, что там читалась не ПВЛ, а самостоятельная новгородская летопись[843]. Шахматов, исходя из своей гипотезы, что в младшем изводе отразился Начальный свод 1095 г., видел в утраченной части Синодального списка «более или менее полный текст» третьей редакции ПВЛ, соединенный в 1167 г. с текстом древнейшей новгородской летописи, которая, по его мнению, представляла собой старший епископский свод XI в., основанный на Древнейшем своде 1039 г. Склонялся он также к тому, что знакомство новгородцев с ПВЛ могло состояться несколько раньше: в 30-х гг. XII века. В 60-80-х гг. свод. 1167 г. был переписан Германом Воятой, сократившим при этом много киевских известий. В XII в. список был дополнен по архиепископской летописи и доведен до второй половины названного века. Около 1333 г. был составлен список на основе копии летописи Вояты с продолжениями по архиепископской летописи до 30-х гг. XIV в. и гипотетическому «Владимирскому полихрону» начала XIV в.[844] (М. Д. Приселков доказал, что «Владимирского полихрона» в действительности не существовало[845]).

По мнению Д. С. Лихачева, третья редакция ПВЛ была соединена с новгородской летописью не в 1167 г., а в годы княжения в Новгороде внука Владимира Мономаха Всеволода Мстиславича (1118–1136). Но в результате политического переворота 1136 г., когда Новгород был провозглашен боярской республикой, «Мономашья» летопись была заменена «антикняжеским» Начальным сводом 1095 г., соответствовавшим политическим настроениям новгородцев. В начале XIII в. был составлен новый свод архиепископской летописи, привлекший известия киевского летописания[846]. М. Х. Алешковский считал, что первый новгородский свод, отразившийся в НПЛ младшего извода, был создан в Новгороде в 1116–1117 г. (свод Мстислава) на основе текста Нестора 1115 года. В ходе работы над сводом 1225–1228 гг. была привлечена редакция ПВЛ 1119 г., сохранившаяся в Лаврентьевской летописи[847]. Б. М. Клосс утверждает, что Начальный свод был привлечен в Новгороде «лишь в XIII в.»[848]. Т. В. Гимон и А. А. Гиппиус, совмещая позиции прежде всего Шахматова и Лихачева, полагают, что оба извода НПЛ самостоятельно восходят к новгородской летописи, возникшей около 1116–1117 гг. при Мстиславе Владимировиче. Она вобрала в себя материалы Новгородского свода середины XI в. и ПВЛ, по их уточнению, в виде списка Начального свода конца XI в., продолженного записями до 1115 года. Княжеская летопись в 1132 г. стала владычной и велась из года в год при Новгородском Софийском соборе на протяжении ХІІ-ХІV веков[849].

Как уже говорилось, А. Г. Кузьмин доказал, что Начального свода 1095 г. не существовало. Он также обосновал, что нельзя считать начальную часть НПЛ (до 945 г.) первичной по сравнению с ПВЛ. При этом подчеркнув, что НПЛ содержит иную версию начала Руси, нежели та, что читается в Начальной летописи. И совершенно иной характер, по его заключению, имеют известия летописи в части с 945 г., которая, наоборот, явно первична по отношению к ПВЛ и отражает тот же киевский источник, что вошел в Лаврентьевскую летопись, и доходивший до 1115 г. и привлеченный в Новгороде при Всеволоде Мстиславиче. Общий вывод Кузьмина состоит в том, что «с начала XII до середины XIII века в Новгороде неоднократно составлялись своды. Но настоящий вид летописи придан в наибольшей степени, видимо, одним этапом начала XII века, когда был привлечен киевский источник до 1115 года, и переработкой начальной части летописи, вероятно, во второй четверти XIII века, когда был привлечен южнорусский свод, самостоятельно восходящий к ранним русским историческим сочинениям, и использованы хронографические материалы»[850].

Дополнительные сведения о варягах ІХ-ХІ вв. содержатся в софийско-новгородских сводах XV–XVІ вв., представленных Софийской первой и второй, Новгородской четвертой и пятой. Древнейшие списки Софийской первой летописи относятся к XV в., а общий текст софийско-новгородских сводов доходит до 1418 г., т. е. их основа древнее младшего извода НПЛ, но моложе старшего. Эту летописную традицию А. А. Шахматов первоначально связывал со сводом 1448 года. Позднее, отказавшись от мысли о существовании подобного свода, он выделял софийско-новгородский свод 30-х гг. XV в., соединивший «Софийский временник» 1432 г. и «Полихрон Фотия» 1423 г., и частично, Ростовский владычный свод (возражая Шахматову, М. Д. Приселков относил тот же «Полихрон» к 1418 г.). Свод 30-х гг. XV в. дошел в Софийской первой и Новгородской четвертой летописях. Софийская вторая летопись отразила свод 1518 г., опиравшийся на некий летописный свод 80-х гг. XV в., составленный в неофициальных церковных кругах. Новгородскую пятую летопись, доведенную до 1446 г., Шахматов охарактеризовал как соединение Новгородской четвертой с НПЛ, а в качестве ее третьего источника называл все тот же софийско-новгородский свод 30-х гг. XV века[851].

В софийско-новгородских сводах помещен ряд оригинальных известий, в основном касающихся эпохи Ярослава Мудрого, которые либо отсутствуют, либо даны в сокращении в ПВЛ и НПЛ. По мнению А. Г. Кузьмина, в этих памятниках в части с 1016 по 1060-е гг. выделяются новгородские записи, которые при соответствующих параллельных чтениях ПВЛ и НПЛ являются определенно первичными по сравнению с ними. Анализируя взаимоотношения новгородско-софийских сводов и ПВЛ, он пришел к выводу, что первый новгородский источник, доведенный до середины XI в., был очень скоро (в 50-60-е гг.) привлечен в Киеве, когда там создавалась основная редакция Начальной летописи. Исследователь не сомневается, что источник этот был использован лишь частично и небрежно, т. к. киевского летописца «интересовала не столько новгородская история, сколько вопрос о происхождении династии русских князей, и ее он постарался связать с Новгородом». Вместе с тем Кузьмин подчеркивает, что привлеченный памятник полнее сохранился не в ПВЛ, «а в софийско-новгородских сводах, которые ведут нас к новгородской летописи, составленной в последней трети XII века и использовавшей староростовское летописание». Завершая свои наблюдения над новгородским летописанием, историк отмечает неоднозначность новгородского летописания, естественно вытекавшую из долговременного существования различно ориентированных политических институтов: княжеской власти, представлявшей внешнюю для Новгорода силу, архиепископской кафедры (тоже не вполне новгородской) и собственно городской, связанной с институтом посадничества. При этом добавив, что различались по направленности и местные монастыри, в которых велась литературная работа и где, в условиях более благоприятных, чем для всей Руси, «могли держаться разные традиции в течение длительного времени»[852].

Сказание о призвании варягов в дореволюционной историографии

В отношении Сказания о призвании варягов были высказаны разные точки зрения, большей частью сводящиеся к двум вопросам: достоверно ли оно или нет, и в какой степени его текст испорчен позднейшими переписчиками. Но, вместе с тем, во многом оказалась обделенной в науке тема истории его изучения, что не только обедняет историографию по варяжской проблеме в целом, но и весьма негативно сказывается на ее разрешении. Видимо, первым, кто затронул эту тему, был Н. П. Загоскин. В 1899 г. он, проанализировав взгляд Д. И. Иловайского на Сказание, пришел к выводу, что отрицание исследователем этого памятника как источника стоит в прямой связи с его позицией, утверждавшей исконную самобытность руси на юге, в Приднепровье и в Азовско-Черноморском Поморье. Г. М. Барац в 1913 г., рассмотрев схему складывания варяжской легенды, предложенную А. А. Шахматовым в 1904 г., констатировал, что его «ученые доводы», опираясь на которые «он считал возможным восстановить первичный текст и объяснить истинный смысл трактуемого Сказания, в сущности составляют лишь ряд крайне сомнительных гипотез»[853]. Те поправки, что внес Шахматов в 1908 г. в эту схему своими «Разысканиями о древнейших русских летописных сводах», Барац почему-то не учел.

Е. А. Рыдзевская в 1930-х гг., взяв во внимание работы Шахматова с 1904 по 1916 г., конкретно показала, как, согласно его представлениям, шло постепенное складывание легенды. Выделяя мысль исследователя, что на ее создание повлияли новгородские порядки (традиция приглашать и изгонять князей), Рыдзевская подчеркнула, что так думал еще Иловайский. В целом, Рыдзевская приняла все доводы Шахматова и согласилась, что в памятнике соединяются предания исторического характера и тенденциозное сочинительство летописца. Мнение К. Ф. Тиандера, что в летописи зафиксированы варианты переселенческих скандинавских сказаний, она решительно отвергла[854]. В 1960-х гг. И. П. Шаскольский, отметив, что русские ученые XVІІІ-ХІХ вв. «были твердо убеждены в достоверности» Сказания о призвании варягов, говорил, что Шахматов доказал поздний и искусственный характер происхождения Сказания о призвании варягов, что подорвало «одну из основ норманской теории». В советское время, утверждал он далее, М. Д. Приселков, Д. С. Лихачев, Л. В. Черепнин, Б. А. Рыбаков, А. Н. Насонов, М. Н. Тихомиров (не раскрывая при этом их аргументации), «основываясь на марксистско-ленинской методологии», дали «еще более обоснованное и углубленное доказательство искусственности и недостоверности летописного сказания…». Опираясь на эту вводную, Шаскольский критикует взгляды А. Стендер-Петерсена на Сказание как скандинавский памятник, критикует его за доверие к нему и тем текстам летописи, которые, как полагал историк, явились «исходным пунктом для создания норманской теории». В 1978 г. он вкратце изложил теорию Шахматова о нескольких волнах переселения на Русь скандинавов[855].

В начале 1990-х гг. И. Я. Фроянов примерно в тех же словах, что и Шаскольский, сказав о Шахматове и его предшественниках, впервые в науке проанализировал состояние разработки варяжской легенды в советской историографии. Как крайность он квалифицировал позицию В. А. Пархоменко, призывавшего не придавать ей серьезного научного значения. В целом, в позиции исследователей по отношению к ней он увидел стремление «не замечать конкретных реалий в летописном рассказе о призвании варягов или же свести их к минимуму». В выводе Д. С. Лихачева, что легенда была создана киевскими летописцами с определенной политической целью, Фроянов увидел «хронологическое переключение», в результате чего ее историческое зерно «искалось не в событиях, каким она посвящена, а в политических коллизиях времен внуков Ярослава…». Указав, что археологи А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев к Сказанию о призвании варягов относятся с полным доверием, ученый отметил их «преувеличенное представление о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси». Обзор он завершил выводом, что в науке наличествуют три подхода к оценке известий варяжской легенды. Первый, что в основе своей они исторически достоверны. Второй, что они абсолютно легендарны, т. к. были сочинены «в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII в.». Третий, что в предании о Рюрике слышны «отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем, и что эти предания были использованы в идейно-политической борьбе рубежа ХІ-ХІІ веков. По мнению Фроянова, последняя точка зрения более конструктивна[856].

В 1999 г. В. В. Фомин, специально посвятив свою работу анализу варяжской легенды, уделил значительное внимание истории ее изучения предшественниками А. А. Шахматова (тем самым преодолевалось обманчивое впечатление, что до него в этой области ничего не было сделано), им самим и учеными XX в., в том числе и зарубежными, что дало возможность рассмотреть этот процесс в его взаимосвязи и непрерывности, во всех его положительных и отрицательных проявлениях. Как считает исследователь, «не имеет под собой никаких оснований как умеренный, так и самый крайний скептицизм в отношении Сказания о призвании варягов, который проистекает не из самой природы этого действительно сложного памятника, а лишь из той позиции, которую занимают ученые прежде всего в вопросе принадлежности варягов к тому или иному народу». Результаты его изысканий не позволяют согласиться с некоторыми мнениями, приведенными выше (прежде всего с тем из них, что в дошахматовский период не сомневались в достоверности Сказания). В 2001 г. Е. В. Пчелов дал довольно обстоятельное освещение историографии изучения варяжской легенды и ее ключевой фигуры Рюрика как в дореволюционное, так и послереволюционное время, включая эмигрантскую литературу[857].

Дошахматовский период, несмотря на пристальное внимание ученых к этносу варягов, характеризуется слабым интересом к природе образования Сказания о призвании варягов. Подобное объясняется как уровнем постановки самой летописеведческой работы в тогдашней науке, так и долгим вызреванием в ней понимания того, что в показаниях источников есть не только правда, но и полуправда и явный вымысел, имеется тенденциозное умолчание, которое бывает красноречивее слов, и что все это находит объяснение во времени, в котором жили их авторы, в целях и задачах, которыми они руководствовались (в силу собственных взглядов на прошлое, настоящее и будущее своей страны или под чьим-то непосредственным и очень сильным воздействием), и что эти цели и задачи не оставались неизменными и кардинально разнились даже у современников. Причем источники несут на себе глубокий отпечаток не только эпохи и общественных сил, их породивших, но и специфики менталитета населения разных русских земель, областей и городов, где они были созданы.

У нашего выдающегося летописеведа А. А. Шахматова были замечательные предшественники, чьи наработки в исследовании Сказания о призвании варягов во многом отразились на его творчестве и на творчестве ученых XX в. Главный вопрос, который они ставили прежде всего, это вопрос достоверности или, напротив, легендарности памятника. Эти два взгляда в историографии всегда неразлучны друг с другом и параллельно присутствуют в трудах исследователей, независимо от того, кого они видят в варягах. Более того, норманисты и антинорманисты порой сходились в том, в чем они расходились в рамках своих направлений. Следует также отметить, что среди норманистов, принимавших Сказание за прямое свидетельство прибытия скандинавов в Восточную Европу, существовали сомнения в точности передачи им основной канвы событий. Такой взгляд связан с именем А. Л. Шлецера, который полагал, что летописец начала XII в. в их изложении опирался на верные, но «краткие и неполные» предания[858]. Но при этом он абсолютно отрицал факт призвания, считая его вымыслом, т. к. был убежден, что на Руси норманны выступали, как и в Западной Европе, в качестве завоевателей (вслед за Шлецером, что скандинавов не приглашали, а они явились сами и поработили восточных славян, а призвание «недостоверно и несообразно», утверждали XIX в. многие, например, Н. А. Полевой, Е. Е. Голубинский[859]; этот тезис весьма распространен по сей день в зарубежной науке).

Идею о народных преданиях, лежащих в основе варяжской легенды, затем проводили норманисты и антинорманисты. Так, Н. М. Карамзин, будучи твердо уверенным в том, что летописец не имел никаких письменных записей, заключал: «Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным». А. А. Куник вначале также считал, что призвание Рюрика есть народное предание, соединенное, на чем он настаивал, с известием Видукинда Корвейского[860]. М. А. Максимович видел в варяжской легенде мнение историческое, «народное славянское предание». По мысли И. Е. Забелина, ее нельзя определять временем прихода Рюрика на Русь, как об этом говорит летопись: она представляет собой, «вероятно, очень далекое предание о варяжской славянской колонизации на нашем финском севере из балтийского славянского Поморья особенно». Н. И. Костомаров, отмечая, что для событий с середины IX в. может быть только один источник — народные предания «в форме рассказов, песен, простых воспоминаний», подчеркивал, что хотя известия об изгнании варягов и несут на себе печать «старинного воспоминания», но при этом Сказание, даже если бы и было «в самом деле древнее предание, то… уже не дошло до летописца в своей древней чистоте»[861].

Шлецер, глядя на Начальную летопись как на произведение исключительно только Нестора, по этой причине приписывал ему отождествление руси с варягами. По его словам, летописец, понимая под варягами скандинавские народы, как раз настаивал на том, что на Русь прибыла именно скандинавская (шведская) русь, составлявшая, наряду со шведами, норвежцами, англичанами и датчанами, часть («пятый вид») варяжского мира. Это мнение о сознательной роли Нестора в отождествлении руси с варягами, уже и после того, как был установлен сводческий характер ПВЛ, разделяли практически все исследователи, в том числе и антинорманисты. Так, С. М. Строев и Ф. Морошкин, видя в руси и варягах изначально разные этносы (русь — это южный народ, живший по берегам Черного моря, а варяги — это либо южнобалтийские вагры, либо преимущественно норманны), уверяли, что до Нестора их резко различали, и лишь только им они были соединены, по выражению Морошкина, «мертвым узлом». По факту проживания руси среди западноевропейцев, по понятиям того времени, «варягов», утверждал Ф. Святной, Нестор и назвал ее этим именем[862].

Подобные представления вылились у антинорманиста С. А. Гедеонова в 1862–1863 гг. в определенную теорию, согласно которой Нестор был «в состоянии соображать исторические системы; на системе основано и его сказание о происхождении Руси». Это было обусловлено тем, что летописец писал около двух с половиной веков после основания государства, поэтому «откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли?». И он, заключал ученый, отождествил русь с варягами согласно своей «исторической системе», хотя народные предания всегда отделяли русь от варягов. А. А. Куник, вначале не согласившийся со словами своего оппонента, в 1877 г. уже сказал, что «сам Нестор из стремления ли к системе, или из другого какого тайного побуждения намеренно русов сделал варягами…»[863]. С. М. Соловьев в 60-е гг., полемизируя с Гедеоновым, напротив, полагал, что «в известиях же о призвании князей и первоначальной их деятельности нет возможности найти систему или какое-нибудь мудрование». В 1864 г. М. П. Погодин в споре с Гедеоновым, а в 1872 г. с Иловайским отвергал способность Нестора к какой-либо системе. По его словам, летописец «не имел никаких задних мыслей, преднамеренных целей», и передает лишь то, «что знает и что слышал, по прос-ту, не без толку, ибо явную неправду опровергает». В. О. Ключевский твердо говорил, что варяжская легенда представляет собой «не народное предание, а только составленная по народному преданию ученая теория русского книжника начала XII в.», превратившего «следствия захвата в причины призвания князей, скандал княжеской узурпации покрыл политической проблемой народного договора с князем»[864].

Другая, не менее важная тема, к которой обращались ученые XIX в. и которая вытекает из предыдущей, связана с вопросом реальности призванных варяжских князей. Норманисты, видимо, первыми усомнились как в их родстве, так и в самом факте существования братьев Рюрика. Н. М. Карамзин, обратив внимание на летописные известия — об основании Киева тремя братьями, о двух братьях-родоначальниках радимичей и вятичей, о прибытии на Русь трех братьев-варягов, заметил: «сие братство (курсив автора. — В. Ф.) может показаться сомнительным». В 1829 г. Н. А. Полевой, не отвергая существование братьев Рюрика, вместе с тем не только подчеркивал, что «оно весьма подозрительно» и что их «тройство… явно походит на миф», коими полна всемирная история, но и прямо называл Рюрика «мифическим». Антинорманист С. А. Гедеонов, возражая антинорманисту Д. И. Иловайскому, относившему Рюрика, Синеуса и Трувора к изобретению летописца, утверждал противоположное: «Тройственное число призванных варяжских братьев-князей имело бы, при других доказательствах их легендарности, более уважительное значение. При своей уединенности, оно остается случайным историческим явлением. Около эпохи призвания нам известны три князя у моравлян: Святополк, Ростислав, и Коцел. Или они тоже мифические личности?». С этими словами полностью соглашался И. Е. Забелин, подчеркивая при этом, что «качеством легенды может быть отмечена братская троица с ее именами», хотя эти имена не представляют собой поздний вымысел. Вероятно, заключал он, летопись передает древнюю запись. Наконец, в 1887 г. антинорманист Ф. И. Свистун выдвинул мнение, так популярное в современной литературе: Рюрик — это лицо реальное, но его братья «кажутся вымыслом летописца»[865].

Но в науке с самого начала отсутствовала определенность в том, где первоначально сел Рюрик, придя в пределы Северо-Западной Руси. Выше были приведены известия двух групп летописей, по-разному определяющих этот пункт. Ипатьевская летопись и два списка Радзивиловской летописи таковым называют Ладогу. В Лаврентьевской летописи в этом случае имеется пропуск, а в Троицкой летописи, примыкающей вместе с Радзивиловской к традиции Лаврентьевской редакции ПВЛ, также наличествовал пропуск, в котором, как констатируют исследователи, что работали с ней до ее гибели во время пожара Москвы 1812 г., было приписано «Новгород». В НПЛ младшего извода и в новгородско-софийских сводах XV в. Рюрик, конечно, сразу же садится в Новгороде[866]. Согласно противоречивым показаниям источников распределились мнения ученых. В пользу Ладоги как первоначального местонахождения Рюрика говорили многие именитые историки. Впервые об этом сказал В. Н. Татищев, затем этой точки зрения придерживались Г. Ф. Миллер, М. В. Ломоносов, Ф. Г. Штрубе, В. П. Перев, С. М. Соловьев, И. Д. Беляев[867] и другие. Не менее представительным выглядит и список тех исследователей, которые утверждали, начиная с А. И. Манкиева, приоритет Новгорода перед Ладогой. Последнее направление преобладало, что объяснялось весьма активной позицией его сторонников. Еще в 1815 г. в пользу этой идеи со специальной статьей выступил К. Ф. Калайдович. Вскоре Н. М. Карамзин, ссылаясь на показания новгородских летописей, Кормчей книги, Я. Длугоша, С. Герберштейна, еще больше развил и упрочил своим авторитетом это положение, считая, что Ладога была вставлена поздним переписчиком «для того, что она, по народному преданию, уже существовала во времена Рюрика, и что в ней доныне есть место называемое Рюриковым домом (курсив автора. — В. Ф.)»[868].

В первой четверти XIX в. было поставлено под сомнение существование еще одного окружения Рюрика — руси, явившейся вместе с ним к восточнославянским и угрофинским племенам. В 1825 г. дерптский историк И. Г. Нейман, обратив внимание на существенные разночтения летописей в изложении варяжской легенды: «реша русь» и «реша руси», «к варягом, к руси» и просто «к варягам», согласно которым выходило, что «русь» не могла находится «за морем» и была в состава посольства, направленного к варягам, увидел в том довод против ее скандинавского происхождения[869]. В ответ ему М. П. Погодин небезосновательно возразил: «Заключу — в сем важном месте Несторовой летописи по всем спискам нет даже разноречий… кроме немногих очевидных описок, кои решительно исправляются последующими словами, в тех же (курсив автора. — В. Ф.) списках находящимися». Еще ранее А. Л. Шлецер близкую к фразе «реша варягом русь» выражение поздних летописей «идоша за море к варягом из Руси» связал с «глупейшими» переписчиками, «которым никак не могло вместиться в голову, что бы название их народа и земли принадлежали некогда другому какому народу…»[870]. М. А. Максимович в разночтениях, в которых исчезала варяжская русь, увидел дело рук позднейших переписчиков, уточнив при этом, что данное мнение утверждалось митрополитом Макарием, «от которого особенно распространилось это и под влиянием которого в Степенной книге сказано: «послаша русь к варягом… и приидоша из-за моря на Русь»[871].

В XIX в. в науке укрепился взгляд, перешедший в последующую историографию, об ошибочности начальных дат летописи. Таковыми А. Л. Шлецер вначале признал чуть ли не до княжения Игоря, а несколько позже «неверными» посчитал лишь «большую часть» тех, что идут до смерти Рюрика. Н. А. Полевой полагал, что летописец «годы для первых событий русских, кажется, выдумал, по какому-то таинственному расчету, наудачу» В 1837 г. знаменитый словацкий ученый П. Й. Шафарик говорил, что летоисчисление ПВЛ прежде всего применительно ко второй половине IX в. «нельзя признать верным»[872]. Н. И. Костомаров был уверен, что «все годы до принятия христианства Владимиром имеют очень слабую степень исторической достоверности…». Саму разбивку на годы он связывал с именем Сильвестра (в нем историк видел автора ПВЛ[873]), который положил все события, за исключением лишь только тех, что отразились в византийских источниках, «на числа приблизительно, по своему соображению и измышлению»[874]. Н. М. Карамзин высказал мысль, что «Нестор по одной догадке, по одному вероятному соображению с известиями византийскими (имеется в виду известие о первом нападении руси на Константинополь при императоре Михаиле III. — В. Ф.), расположил начальные происшествия в своей летописи». Не принимали летописной даты 862 г. ни С. М. Соловьев, ни А. А. Куник. В. О. Ключевский, исходя из того, что в летописи нападение на Царьград, в действительности произошедшее в 860 г., отнесено к 866, предложил изгнание и призвание варягов, «отодвигать несколько назад, к самой середине IX в.»[875].

В 1853 г. С. М. Соловьев, говоря, что Сказание о призвании варягов первоначально представлял собой «отдельный сплошной рассказ», лишь позже разбитый на годы, и который положил начало ПВЛ, заметил: «Затрудняться вопросом, откуда начальный летописец почерпнул известие о призвании не следует: можно ли предположить, что сыновья Ярослава, правнуки Рюрикова внука, забыли о своем происхождении, об обстоятельствах появления своего предка в стране, ими владеемой, забыли, когда еще находились в живых люди, помнившие крещение Русской земли, помнившие правнука Рюрикова?». В 1877 г. А. А. Куник предположил, что многие известия ПВЛ о варяго-русах были записаны «отчасти уже во времена Олега и Игоря…», а саму варяжскую легенду охарактеризовал как предание династии Рюриковичей. В 1888 г. Ф. И. Успенский одной строкой отметил, не вдаваясь в подробности, что она сложилась в XI веке[876]. Нельзя не указать и на тот важный факт, что задолго до Шахматова, а тем более советских историков, которые возведут ее в абсолют, прозвучала мысль о политической подоплеке легенды. «Очевидно, — а эти слова принадлежат декабристу М. С. Лунину, — что добрый инок, по простоте или из собственных видов, обновил одну из сказок, которые потомкам Рюрика нужно было распространить, чтобы склонить умы на свою сторону и придавать законность своему владычеству»[877].

Приведенный материал показывает, что практически каждый исследователь XIX в., стоило ему задержать взор на Сказании о призвании варягов, выражал серьезные сомнения в отношении либо правдивости его в целом, либо отдельных его сюжетов. Но особенно мощно выступили против признания Сказания историческим источником «скептики», а затем Д. И. Иловайский и Н. И. Костомаров. «Скептики» О. М. Бодянский и М. Перемышлевский в 1830-х гг. перенесли на варяжскую легенду взгляд своего учителя М. Т. Каченовского, утверждавшего о возникновении летописания лишь в ХІІІ-ХІV веках. В свете чего Бодянский рассматривал ее как очень поздний вымысел новгородца, обеспокоенного отсутствием у родного города «древности, происхождения и первородства» и потому создавшего его «родословную» по примеру предания об основании Киева тремя братьями, внеся затем этот подлог в киевскую летопись, оказавшуюся в Северо-Западной Руси. Перемышлевский считал, что повествование о начале Новгорода — «суть отголосок мнений» конца XIII в. или даже более позднего времени[878].

По справедливому замечанию Д. И. Багалея, Иловайскому «принадлежит историческая заслуга в основании скептической школы по вопросу «о призвании варягов»[879]. Такой характеристики ученый удостоился по той причине, что со всей силой своего очень яркого таланта отстаивал вставной характер варяжской легенды, опровергал ее достоверность и признавал ее «басней», «сказкой», совершенно лишенной народных основ, домыслом новгородских книжников. Этот гиперкритицизм исследователя был продиктован противоречием ПВЛ (на которое он первым в науке обратил внимание) по поводу начала Руси, связывающей его либо с Севером (с варяжской русью), либо с Югом (с полянской русью), его ошибочным посылом о недостоверности основной части сообщений летописи по X в. включительно (события второй половины IX в. он объявил «гносеологическими баснями и тенденциозными домыслами»), наконец, его взглядом на этническую природу варягов и руси. Иловайский, встав на платформу поляно-русской версии происхождения Руси, полностью отрицал варяго-русскую, отрицал историчность Рюрика, говорил об искусственности соединения этого мифического лица с реальным Игорем. Большое значение при этом придавая тому факту, что такие памятники, как, например, «Слово о законе и благодати» Илариона, «Слово о полку Игореве» ничего не сообщают ни о призвании варяжских князей, ни о Рюрике. Нет имени основателя княжеской династии, отмечал он, и в расчете русских княжений под 6360 г., где первым упомянут Олег, следовательно, старший в княжеском роду, а не опекун Игоря.

Рассматривая варяжскую легенду как плод многолетней работы летописцев, как «сплетение книжных домыслов и недоразумений», Иловайский предложил несколько вариантов ее сложения. В 1871 г. он выразил уверенность, что окончательный вид она приобрела во второй половине XII или первой половине XIII в., когда новгородские книжники, придав местной практике призвания князей вид рассказа о трех братьях-князьях, вывели начало русской государственности, в пику слабеющему Киеву, из Новгорода. В 1872 г. историк пришел к выводу, что уже в труде Сильвестра (его он считал автором ПВЛ) имелось известие о варягах, которое при создании свода конца XII в., сохранившегося в составе Ипатьевской летописи, получило завершенный вид и статус исторического факта. В 1873 г. Иловайский определил период между 1160 и 1190 гг. как приблизительное время создания дошедшей до нас редакции легенды, где впервые было указано на варяжское (норманское) происхождение руси, хотя до этого их различали как два совершенно особых народа. А последующие события (распад Руси и монгольское иго), уверял исследователь, «еще более замутили источники древнейшей истории и перепутали нити национальных преданий», в связи с чем и возобладало смешение руси с варягами.

В 1876 г. Иловайский, признавая, что когда и как впервые была пущена в ход варяжская «басня» навсегда останется неизвестным, появление ее датировал второй половиной XI или первой половиной XII в. и связывал со средневековой традицией «выводить свой род от знатных иноземных выходцев…». В связи с чем мысль о скандинавском происхождении русских князей «могла возникнуть в те времена, когда в Европе еще гремела слава норманских подвигов и завоеваний… когда на Руси еще живы были воспоминания о тесных связях Владимира и Ярослава с варягами, о храбрых варяжских дружинах, сражавшихся во главе их ополчений». И эта мысль, полагал ученый, «естественнее всего могла возникнуть при сыновьях и внуках честолюбивой и умной норманской принцессы Ингигерды, супруги Ярослава», и, возможно, «первоначально явилась не без участия обрусевших сыновей или потомков тех норманнов, которые нашли свое счастье на Руси». В текст ПВЛ варяжскую легенду, которой «первое зерно, по всей вероятности, пришло из Новгорода», внес Сильвестр, сделавший это с одобрения Владимира Мономаха, связанного, как и его старший сын Мстислав, со скандинавами. Но тогда этот домысел, говорил Иловайский, не был еще общеизвестным преданием, и на него не встречается намека ни в одном произведении того времени. В причислении же руси к варягам виновны «невежество и небрежность позднейших списателей Сильвестра».

В 1880–1882 гг. историк Сказание о призвании варягов уже непосредственно связал с супругой Ярослава Мудрого шведкой Ингигердой, а дальнейшее развитие приурочил ко второй половине XI в., к эпохе ее сыновей и внуков. Также приписывая его внесение в ПВЛ Сильвестру, он заключал, что не ранее второй половины или конца XII в. в некоторых ее списках русь, отправившая послов к варягам, была спутана с варягами. В искажении первоначального текста, повлекшем «за собой смешение туземной руси с заморскими варягами в один небывалый народ», что превратило варяжскую легенду из династической в этнографическую, Иловайский видел «корень варяго-русского вопроса». Причину такого смешения он объяснял тем, что летописцы, взяв за образец популярный в средневековье сюжет вывода многих народов из отдаленных мест и прежде всего из Скандинавии, проделали то же самое в отношении своего народа, увязав «исход» русских оттуда с мифическими братьями-норманнами. Легенда, не имевшая изначально даты, позже была приурочена, полагал он, к 862 г. лишь для того, чтобы соединить князей-норманнов с появлением народа русь в византийских хрониках «и вместе с тем объяснить происхождение Русского государства… русского народа». В связи с чем на задний план было оттеснено киевское предание о Кие, Щеке и Хориве, также отвечавшее на вопрос откуда пошло Русское государство? и знавшее не пришлых князей, а «туземных» и связывавшее их память с Византией и дунайскими болгарами.

Испорченный вид Сказания, говорил Иловайский, вошел не во все списки ПВЛ и, возможно, утвердился лишь в тех, что «распространились преимущественно в Северо-Восточной России», а также в древнейших новгородских и западнорусских летописях. Искусственное отождествление руси с варягами ученый опровергал, ссылаясь на показания памятников (прежде всего польских хронистов XV и XVI вв. Я. Длугоша и М. Стрыйковского, посла Габсбургской империи С. Герберштейна, на русскую редакцию XIII в. «Никифорова летописца вскоре», помещенного в Новгородской Кормчей 1280 г., на летописи XVІ-XVІІ вв.), которые не смешивали русь с варягами, ибо в их основе, по его мнению, лежали древние и неиспорченные своды (при этом придавая исключительное значение разночтениям «варягом, к руси» и «к варягам», «реша руси» и «реша русь»). Отсюда он не сомневался, что именно вариант Ипатьевской летописи «реша русь» представляет собой первоначальную редакцию. «Реша руси» — это ошибка какого-то писца, принятая и повторенная его преемниками за истину, «послужила одним из источников искажения текста». Для дополнительного обоснования своей концепции Иловайский обратился к статье 1043 г. софийско-новгородских сводов XV–XVI вв., которая, на чем он заострял внимание, прямо говорит об антагонизме варягов и руси[880]. В названных летописях в рассказе о походе руси и варягов под предводительством новгородского князя Владимира Ярославича на Византию в 1043 г. его участники действительно резко противопоставлены друг другу: по совету варягов Владимир пошел к Царьграду от Дуная «с вои по морю», но начавшаяся буря «разби корабли, и побегоша варязи въспять». Русь же настаивала, по подходу войска к Дунаю, «станем зде на поле». В ПВЛ этот рассказ был сильно сокращен, и в нем отсутствуют варяги, по вине которых дружину постигла неудача. Как доказал К. Н. Бестужев-Рюмин, софийско-новгородские своды XV–XVI вв. дают, по сравнению с ней, первичное чтение статьи 1043 года[881].

Филолог А. А. Потебня в 1879 г. согласился с Иловайским, что изначально Сказание звучало иначе, например, так, как читается в «Никифоровом летописце вскоре»: «придоша русь, чюдь, словене, кривичи к варягом, реша: земля наша велика и обилна…»[882], следовательно, варяги не были русью[883]. При этом указав (здесь, видимо, не обошлось без влияния Н. И. Костомарова) на вставной характер текста ПВЛ, читаемого сразу же после слов «идоша за море к варягом»: «к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша руси чюдь и словене и кривичи и весь», сказав, что эта глосса принадлежит составителю Начальной летописи[884]. В свою очередь Иловайский принял данный вывод. Позднейшие переписчики, говорил он в 1880 г. и позже, пытаясь пояснить непонятных «варяго-руссов», внесли в летопись вставки «сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си» и «от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Следы первоначального текста историк видел и в словах Сказания о славянской грамоте, помещенного в летописи под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть». Своей позиции ученый оставался верным до конца. Как он вновь произнес в 1911 г., «норманская теория держится на испорченном летописном тексте»[885].

Костомаров, хотя и вступил на научное поприще раньше Иловайского, свой взгляд на варяжскую легенду изложил лишь в 1873 г., т. е. уже после того, как отношение к ней в своей принципиальной основе сформулировал в статьях за 1871–1873 гг. его более молодой коллега. В связи с чем он во многом оказался под влиянием изысканий Иловайского, отсюда близость их позиций в оценке рассматриваемого памятника. Эту близость во многом усиливало то еще обстоятельство, что Костомаров не менее скептически, чем Иловайский, относился к известиям ПВЛ за IX–X вв. и видел в варягах скандинавов (тогда ученые кардинально расходились только в своем отношении к руси). И он, конечно, отстаивал мысль, что легенда имеет искусственный характер и новгородское происхождение: сходство основных черт в событиях, относимых к IX в., с событиями, происходившими в конце X и начале XI в., и также сохранившиеся в изустных преданиях, говорит о том, «что впечатление, произведенное позднейшими событиями, отразились на воспоминаниях о событиях отдаленных времен». К этому выводу им было добавлено, что «фантазия приплела сюда трех братьев по привычке к сказочным приемам». В свете чего Сказание о призвании варяжских князей «не имеет значения объективной исторической правды». Его появление историк связывал с тем, что «при умножении князей, развилось понятие, что князья должны быть избраны по ряду и володеть по праву, которое заключалось в народной воле». Время записи сведений о событиях IX в. он относил ко времени никак не ранее второй половины XI века.

Костомаров также говорил о позднем характере отождествления варягов и руси, утверждая, что в первоначальном новгородском варианте легенды варяги не назывались русью, и лишь в позднейших списках к фразе «идоша за море к варягом» было прибавлено «к руси», «отчего и происходит в них бессмыслица». В словах летописи, что именно от варяг прозвалась Русская земля, он видел позднейшую приписку, представлявшую, по его словам, «крайнюю нелепость». Факт отождествления руси с варягами ученый объяснял тем, что позднейшие книжники, заметив, «что нигде не видно начала названия Руси нашей, и слышав, что на варяжском побережье есть Порусье — от литовского названия Немана Русом, вообразили себе, что призванные варяги пришли именно из этой Руси…». Но, полагал он, мог быть и тот случай, когда летописец, первым записавший «миф о призвании князей, на том же основании назвал призванных варягов Русью, не думая, однако, этим указывать, что варяги впервые принесли название Руси в тот край, куда пришли». Своим размышлениям по поводу варяжской легенды Костомаров подвел черту в 1874 г., сказав, что для него вымышленным «кажется и призвание 3-х братьев…»[886].

Под воздействие взглядов Д. И. Иловайского и Н. И. Костомарова на варяжскую легенду попала определенная часть научного мира последней трети XIX — первых двух десятилетий XX века. В 1891 г. М. С. Грушевский, например, подчеркивал, что она «едва ли имеет какую-нибудь историческую основу». В 1914 г. Д. И. Багалей полностью отверг саму мысль о достоверности и народных истоках легенды, увидев в ней «научный домысел» летописца рубежа ХІ-ХІІ вв., пытавшегося связать начало Руси с Новгородом. Признавая норманство варягов, исследователь отстаивал славянский характер поляно-руси, которая, по его мнению, положила начало государственности среди восточных славян, принявших в связи с этим ее имя[887]. Но особенно эти взгляды приживутся в советской историографии, правда, не в чистом, а в комбинированном виде, впитавшем в себя концепцию ранней истории Руси Иловайского вообще (включая соображения его последователей) и ту позицию, которую занял в отношении памятника А. А. Шахматов.

Шахматов очень много вобрал в своей оценке Сказания о призвании варягов из Иловайского, в том числе и его гиперкритицизм. Он также отрицал варяжскую концепцию происхождения Руси и также признавал ее «ученой фикцией», но только начала XII в. Соглашался с Иловайским ученый и в том пункте, что в первоначальном варианте легенды отсутствовало отождествление руси и варягов. Специально обратившись к изучению этого памятника в 1904 г., Шахматов до конца жизни не выпускал его из поля зрения, в связи с чем его взгляд на Сказание претерпел закономерную эволюцию. Вначале он полагал, что в первой половине XI в: (до 1043 г.) в Новгороде была литературно оформлена запись о его прошлом, содержащая варяжскую легенду, построенную на материалах фольклора. Она была включена в Древнейший свод 1039 г., где отсутствовала еще хронологическая сетка, а затем, с некоторыми прибавлениями, в Начальный свод 1095 г., где уже обрела дату — 854 год. Тогда же было произведено, по мысли Шахматова, отождествление ильменских словен с варягами и было сказано о варяжском происхождении новгородцев.

В 1908 г. исследователь несколько скорректировал свое видение начальной истории варяжской легенды. Он теперь говорил, что некоторые сведения о варягах-норманнах (покорение ими северо-западных племен; дань, взимаемая с них; прозвание словен варягами; захват варяжскими князьями Киева и возложение дани в его пользу на те же племена; наличие у Игоря, севшего в Киеве, лишь варягов) уже читались в Древнейшем своде 1039 года. И когда этот свод в середине XI в. попал в Новгород, то там имевшуюся в нем информацию о варягах развили в «самостоятельный и цельный рассказ о древнейшей судьбе родного города», куда была введена оформленная эпическим мотивом о трех братьях-основателях часть местных известий (новгородские, белозерские, изборские) об изгнании варягов и о последующем призвании князей. Причем новгородский летописец, внеся в свой текст мнение киевлянина, что словене «прозвашася варяги», вместе с тем сказал иное: новгородцы «от рода варяжьска». В результате чего родилась фраза, в измененном виде сохранившаяся в НПЛ младшего извода и в Лаврентьевской редакции ПВЛ: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася варяги, и суть новъгородьстии людие до днешняго дни от рода варяжьска, преже бо беша словене». Вставку «от рода варяжьска» Шахматов понимал в том смысле, что среди новгородцев того времени находились потомки норманнов. Не ставя под сомнение достоверность преданий о варягах и варяжских князьях, сидевших в разных центрах Северо-Западной Руси и лишь стараниями новгородца объединенных узами братства, ученый отрицал сам факт призвания, полагая, что он был «сконструирован» новгородским сводчиком середины XI в., отразившим тем самым политические устремления Новгорода, тяготившегося зависимостью от Киева.

Это новгородское Сказание было включено в киевский Начальный свод 1095 г., ибо оно абсолютно соответствовало его «историко-политической концепции», порожденной княжескими усобицами и ставившей единство Русской земли в связь с единством княжеского рода. В духе этой идеи составитель свода внес в памятник некоторые коррективы, нарушавшие его целостность: Рюрик, в результате соединения с историческим Игорем, был признан первым князем и родоначальником киевской династии, ее же боковые линии в лице бездетных Трувора и Синеуса были пресечены, а князья-нерюриковичи либо были признаны самозванцами (Аскольд и Дир), либо были лишены княжеского достоинства (Олег стал воеводой). В своде также отмечалось, что варяги прозвались русью только тогда, когда они осели в 882 г. в Киеве. Во втором десятилетии XII в., когда ПВЛ приобретала завершающий вид, Сказание было подвергнуто основательной обработке, в чем была повинна тенденциозность ее составителя, настойчиво проводившего мысль о тождестве руси и варягов. Именно он вставил ее имя в перечень народов «Афетова колена»; к словам «идоша за море к варягом» прибавил «к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша руси чюдь и словене и кривичи и весь»; фразу Начального свода «и пояша со собою дружину многу» исправил на «и пояша по собе всю русь», пояснив тем самым, почему руси в его время нет на побережье Варяжского моря, т. к. «она вся без остатка переведена к славянам»; подчеркнул, что от варяг «прозвася Руская земля». Тогда же варяжская легенда обрела свою хронологическую нишу — 6370 год.

Вскоре появилась ее вторая, ладожская версия, согласно которой Рюрик сел в Ладоге и лишь затем перебрался в Новгород, и чтение которой дают Ипатьевская и Радзивиловская летописи (ее первоначальный вариант — новгородский — Шахматов видел в НПЛ и в Лаврентьевской летописи). В истоках ладожской версии, полагал он, лежали ладожские предания, утверждавшие приоритет Ладоги перед Новгородом, и которые сообщили ладожане составителю третьей редакции ПВЛ, близкому семье Владимира Мономаха, во время его пребывания в 1114 г. на Северо-Западе Руси. Исследователь предположил, что при работе над этой редакцией было опущено «не совсем вразумительное место», читаемое в Лаврентьевской летописи: «ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени», вставленное новгородским летописцем середины XI в. во время переработки Древнейшего свода. Подтверждение искусственного соединения руси и варягов ученый видел, как и Иловайский, в статье 1043 г. поздних софийско-новгородских сводов, где вина за неудачный походе на Византию возложена на варягов. При этом он, полагая, что подробное известие об этих событиях, сохранившееся в поздних летописях, принадлежит киевскому летописцу[888].

Историю появления Сказания о призвании варягов, время и причины его внесения в ПВЛ Шахматов рассматривал согласно своей схеме складывания летописи, т. е. с позиций приоритета НПЛ младшего извода перед Лаврентьевской и Ипатьевской редакциями Начальной летописи, в которых Сказание, по его убеждению, дошло в сильно измененном виде. Но предложенная им схема во многом носила условный характер. По справедливым словам М. Н. Тихомирова, «восстановленные им летописные своды являются настолько предположительными, что у нас нет возможности с твердой уверенностью сказать об их действительном тексте, а порой даже и о существовании подобных сводов». В отношении же взгляда Шахматова на формирование Сказания о призвании варягов полно выразился Г. М. Барац, сказав, что он старается все возвести «к тому или другому воображаемому его первоисточнику»[889]. Не стоит забывать, что сам ученый видел в своих выводах лишь «рабочие гипотезы» и «научные фикции», в связи с чем требовал относиться к ним «с большой осторожностью» и предостерегал против поспешного и доверчивого отношения к ним по причине их «чисто временного характера»[890]. А эти слова ставят под очень большой вопрос все то, что было предложено им в качестве истории сложения варяжской легенды.

Изучением Сказания о призвании варягов во время жизни Шахматова и некоторое время после него, видимо, занимался только Барац, предложивший довольно оригинальное понимание этого сложного памятника. Видя в варягах скандинавов, а в руси восточнославянское племя полян, он считал, что причиной его возникновения послужила «некоторая сбивчивость» текста летописного известия и, главным образом, слово «варязи», вставленное в заканчивающий этнографическое введение к летописи перечень «Афетова колена». По мнению Бараца, в первоначальном своем виде Сказание сообщало лишь о том, что новгородцы и союзные им племена, освободившись от иноземного варяжского ига, отправили посольство в Киев, к полянской, днепровской Руси с просьбой о присылке к ним князя. После вокняжения в Новгороде южнорусского славянина Рюрика с братьями новгородцы, называвшиеся прежде словенами, стали, подобно полянам, называться русью. Барац согласился с выводом Шахматова, что появление руси во фразе летописи «и идоша за море к варягом, к руси… тако и си» произошло под влиянием перечня «Афетова колена». Но вместе с тем он оспорил его мысль, что в тот же перечень имя «русь» было вставлено под воздействием южного предания о варяжском происхождении русских князей, утверждая, что перечень «Афетова колена» целиком заимствован из еврейского источника, в котором имя «русь» также поставлено среди шведов, норвежцев, датчан и англичан. И этим источником является родословная таблица народов, происходящих от Иафета, содержащаяся в книге «Иосифа бен Гориона или Иосиппона-Псевдо-Иосифа»[891]. По заключению Бараца, либо автор перечня «Афетова колена» использовал Иосиппон непосредственно, либо «приходиться признать, что оба памятника почерпнули свои сведения из одного общего, нам неизвестного источника».

Отделяя варягов-скандинавов от полянской руси, Барац особо обращал внимание на тот факт, что у Иосиппона руссы обозначены как отличный от англян и датчан народ, который жил именно на юге, а не на скандинавском севере. В целом он заключал: «Сказание о призвании скандинавских варягов, не имея никакой исторической достоверности, а также не отражая элементов народного эпоса, является изложенным библейским слогом рассказом, сочиненным применительно к чертам еврейской истории периода «судей» — до царского…»[892], в своей канве заимствовано «из истории еврейского израильского народа», и что отождествление в нем варягов и руссов произошло «вследствие привязки сводчиком к заимствованному из Иосиппона или «Книги Яшар», либо из их источников, перечню потомков Афета». Литературную обработку этого новгородского предания на основе еврейской письменности он связывал с именем пресвитера Григория, духовного наставника княгини Ольги и создателя Древнейшего свода, доведенного до 972 года[893]. По верному замечанию А. Г. Кузьмина, Барац, «конечно, преувеличивал, когда из иудейской литературы выводил всю письменность киевского периода, но его указание на Иосиппона… как писателя, использованного одним из редакторов «Повести временных лет», можно отнести к числу ценных наблюдений». Вместе с Н. А. Мещерским Кузьмин относит влияние Иосиппона лишь на статью 1110 г. Ипатьевской летописи, хотя, по его же словам, следы «влияния некоторых иудейских представлений» заметны и в некоторых других статьях конца XI — первых десятилетий XII века[894].

Во втором десятилетии XX в. неприятие варяжской легенды еще более усиливается, причем в равной степени в трудах норманистов и их оппонентов. К. Ф. Тиандер утверждал, что в ней «едва улавливается историческая правда», которая заключается в том, что варяги-норманны действительно подчинили себе Северо-Западную Русь, чему способствовали распри между славянскими и финскими племенами, и что в дальнейшем произошло объединение «варяжских областей» под одной властью. При этом, как полагал ученый, легенда «притянула» к себе имена исторических деятелей. Новгородский летописец, составляя по устному преданию свой рассказ и заботясь лишь об интересах своего города, придумал родство Рюрика с Трувором и Синеусом «нарочно для сказания о трех братьях», а чтобы вывести из Новгорода киевскую династию, он в центре своего повествования поставил новгородского князя Рюрика, превратив его в отца Игоря и унизив до роли воеводы «славного ладожского героя» Олега. А. Е. Пресняков считал, что Нестор, отождествляя русь и варягов, опирался на византийские свидетельства о норманстве руси, и что само «предание о Руси, восстановленное нашим летописцем едва ли не по византийским сведениям, только искусственно связано с историей Новгорода». Мотив призвания, предупреждал он, не подлежит исторической оценке, т. к. «это мотив литературный». Л. В. Падалко, в свою очередь, не сомневался, что путаница в варяжском вопросе связана только с ПВЛ, отождествившей варягов и русь и утверждавшей, что именно от варяг прозвалась Русская земля[895].

Сказание о призвании варягов в советской и современной историографии

В послереволюционную эпоху работ, специально посвященных Сказанию о призвании варягов, уже не было. В целом это проистекало из той ситуации, что сложилась тогда в историографии вокруг варяжского вопроса, к которому, по сути, был потерян всякий интерес, что, в свою очередь, сказалось на уровне внимания к самому памятнику. Во-первых, потому, что ученые в большинстве своем были «заражены» перешедшим от их предшественников конца XIX — начала XX в. скепсисом к известиям ПВЛ, особенно за вторую половину IX и начала X в. и прежде всего, конечно, к Сказанию. Во-вторых, а эта причина главная, которая заключалась в тотальном господстве в советской науке норманизма, выдаваемого за «антинорманизм». Весь же их «антинорманизм» в случае со Сказанием сводился к тому, чтобы, повторив преимущественно мнение Шахматова о позднем и искусственном его образовании, придать ему еще более негативный характер, по существу, ставящий варяжскую легенду вне науки.

В 1922 г. Н. М. Петровский, сказав о полной легендарности Сказания, вместе с тем оспорил мнение Шахматова о двух скандинавских колонизационных потоках в Восточную Европу[896]. М. Д. Приселков в работах 1923, 1939 и 1940 гг. популизировал оценку Шахматова, данную им варяжской легенде. Он лишь настаивал на том, что еще предшественники Нестора указали, никак не пояснив это, на прозвание Руси от варягов, отчего тот поместил русь среди варяжских племен, затем выведя ее оттуда с Рюриком полностью, и что ее ладожская версия была введена в третью редакцию ПВЛ по инициативе Мстислава, сына Владимира Мономаха, долго сидевшего в Новгороде. В 1941 г. историк, заостряя внимание на традиции летописцев именовать Русью прежде всего Киев, пределы «Русской земли» определял территориями Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств[897]. В 1924 г. В. А. Пархоменко утверждал, что Сказание «носит на себе все черты предания неясного, легендарного, даже тенденциозного…», низвел факт призвания до уровня второстепенного эпизода в русской истории. Свою убежденность в том, что в Киеве в XI в. не знали Рюрика, его призвания и его связи с княжеской династией, ученый подкреплял ссылками на Илариона и Иакова мниха, у которых отсутствует эта информация. И в его представлении существовала лишь южная русь (так именовали восточных славян византийцы). В 1938 г. историк вновь подчеркнул, что легенда, автором которой он считал Нестора, полна «несуразностей» и очень близка к аналогичным западноевропейским сюжетам, что уже ставит под сомнение ее историзм[898].

С. В. Бахрушин в 1922 г. выделял из НПЛ младшего извода «Повесть о первых русских князьях», которая начиналась с Кия, Щека и Хорива и обрывалась на известии о смерти Игоря, и в которой читался рассказ о призвании варягов. Время ее создания ученый относил к первой половине XI в., говоря при этом, что она «тенденциозна, и это заставляет с особой осторожностью относиться к фактической стороне ее рассказа». Главная мысль Повести, по мнению Бахрушина, состояла в том, «что законными князьями всей Русской земли являются потомки Рюрика», легендарного выходца из варягов. Киевские сводчики второй половины XI и начала XII в., включая Повесть как основной свой источник в летопись, дополнили и переработали ее на основании вновь открытых источников[899]. В предвоенные годы Е. А. Рыдзевская утверждала, что варяжская легенда «заключает в себе и некоторые исторические черты и тенденциозное сочинительство летописца». Ее историческую основу исследовательница видела в набегах норманнов, в борьбе местного населения с ними, приведшей к приглашению одних скандинавов «для борьбы с другими, соплеменными им же, или с соседними местными племенами». И этот материал летописец XI в. использовал «для историографической схемы», которой он объяснял происхождение Русского государства и княжеской власти, обосновывал власть Рюриковичей «как прямых потомков первых правителей на Руси». Рыдзевская полагала, что, возможно, из народных преданий летописец взял имена каких-то варяжских вождей, за которыми скрываются «конкретные исторические фигуры», и их носителей превратил в братьев Рюрика в целях той же «династической унификации». Сказание о призвании варягов, подчеркивала она, не получило «никакого распространения» в литературе, и что имя Рюрик среди русских князей ХІ-ХІІ вв. «встречается сравнительно редко». Причина отождествления варягов и руси, по ее объяснению, связана «с той историографической концепцией, в которую входит и легенда о призвании князей»[900].

В череде мнений, высказанных в довоенный период в отношении варяжской легенды, особняком стоит мнение Н. К. Никольского. Уделяя внимание именно идейному содержанию летописных текстов, он в 1930 г. выявил в ПВЛ полянославянскую концепцию начала Руси, противостоящую варяжской, и доказывал, что последняя появилась взамен первой. Из наличия в летописи двух схем начала Руси ученый сделал вывод, что на рубеже ХІ-ХІІ вв. в Киеве «существовали неодинаковые опыты построения древнейшей русской истории». Основу полянославянской концепции, отождествлявшей историю Руси с историей полян, он видел в Сказании о славянской грамоте. Характеризуя его как мораво-паннонский памятник, возникший у западных славян в конце IX в., когда за Норик шла борьба Моравии с Баварией, историк считал, что на Руси оно было соединено с появившимися в дохристианскую эпоху сказаниями о полянах. Этот утраченный источник ПВЛ, поднимавший «три главные темы» (о начале Русской земли, о первых русских князьях и об устроении Русской земли), говорил Никольский, попал в летопись в переработанном виде во второй половине XI века. Редактируя Сказание, летописец внес в него комментарии, доказывающие кровное и духовное родство полян-руси со славянским миром. Сводчик ПВЛ Сильвестр, как сторонник и проводник идеи варяго-руси, постарался примирить на ее страницах «разноречивые по своим задачам легенды о начале русской истории», составить на их основе свою собственную «историографическую канву событий». С этой целью он не только собирал и дополнял прежние записи, но и отбрасывалось из них все то, что его не устраивало. Сопоставляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, исследователь не считал последнюю более достоверной. Отметив тенденциозность варяжской концепции, Никольский поставил вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена[901].

Предвоенные, военные и послевоенные годы знаменуются в СССР возросшим интересом представителей науки к ранней истории Руси, что во многом было связано как с небывалыми изменениями, происшедшими за короткий срок в политической, экономической и социальной жизни СССР, так и с победой в Великой Отечественной войне, где главным героем был именно русский народ. В комплексе вопросов, которые поднимали тогда ученые, одним из главных была проблема начала и развития летописного дела. Часть исследователей, занимаясь на протяжении длительного времени этой проблемой и предлагая в целостном виде свой взгляд на нее, давали оценку, естественно, и варяжской легенде. Другая часть в той или иной мере затрагивала ее в работах общего характера, посвященных начальной истории Руси, и где невозможно было избежать темы варягов. И все их объединяло прежде всего то обстоятельство, сказавшееся на качественном уровне предлагаемых ими характеристик, что они смотрели на этот памятник глазами людей, убежденных в норманстве варягов, при этом признавая их за случайное явление в русской истории, и утверждавших своими трудами славянский характер руси, обитавшей на Среднем Днепре. Это первое, что надо иметь в виду, говоря об отношение ученых тех лет к Сказанию о призвании варягов.

Во-вторых, с середины 30-х гг. они неправомерно сместили акцент в его изучении, где на первое место вышел не анализ самого Сказания и тех событий, о которых он ведет речь, а поиск причин, которые якобы привели к его возникновению, а затем и внесению на страницы ПВЛ. Результатом чего стало, по верному замечанию И. Я. Фроянова, выхолащивание конкретного содержания «летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуроченный к историческим событиям конца XI — начала XII в.»[902]. Но только начало этому процессу дал не Д. С. Лихачев, на чем настаивает Фроянов, а Б. Д. Греков, который повторил и развил идею А. А. Шахматова, что варяжская легенда, утверждая собой идею единства Рюриковичей, служила целям борьбы с княжескими усобицами. Постоянно говоря об этом с 1936 г., он менял лишь свое отношение к легенде, что было связано, во-первых, с переходом историка, совместно с тогдашней историографией, с позиций признания Киевской Руси прямым продуктом деятельности варягов, в которых видели норманнов, к полному отрицанию их роли в ее образовании, во-вторых, с возражениями его оппонентов, и, в третьих, с тем, что норманская теория использовалась за границей, по словам Грекова, с целью «оклеветать славное прошлое великого русского народа»[903].

В 1936–1945 гг. ученый утверждал, что «в достоверности Рюрика у нас нет никаких оснований сомневаться. Мы только не можем признать за ним той роли, какую ему приписывают норманисты», т. е. создание русского государства. По его мнению, норманская дружина с Рюриком была приглашена одной из борющихся сторон в Северо-Западную Русь, «когда там обострилась борьба, в качестве вспомогательного войска» (как это было при Владимире и Ярославе), но Рюрик, воспользовавшись обстановкой, захватил власть. В 1953 г. позиция Грекова в отношении варяжской легенды, которую он выразил в академическом издании «Очерки истории СССР», была уже крайне негативной: «Предание это лишено исторической достоверности и ни в какой мере не может служить источником при изучении образования Древнерусского государства». При этом говоря, что нет оснований отрицать появление норманнов на Северо-Западе Руси: «Однако это не имеет никакого отношения к вопросу об образовании Русского государства». В издании «Киевской Руси» 1953 г. он, хотя и повторил свою идею о возможности найма новгородцами варяжского вспомогательного отряда, вместе с тем подчеркнул, что это «гипотетический вывод». Со второй половины 40-х гг. Греков уверял, что призвание трех братьев — «ходячая теория» о происхождении государств.

Греков связывал включение и обработку материала о варягах с Сильвестром, переделавшим летопись Нестора по заказу Владимира Мономаха. Проводя мысль о тенденциозности летописца, ученый полагал, что факт призвания «пресловутых трех братьев», о которых дотоле не знали киевляне, был взят им из Новгородского летописного свода первой половины XI в. и приспособлен к «центральной политической задаче», смысл которой сводился к тому, что «отсутствие твердой власти приводит к усобицам и восстаниям». И Сильвестр показал, говорил историк, что общество в IX в. спас Рюрик, но в конце XI в. повторились старые времена, поэтому, приглашение местным боярством в 1113 г. Мономаха в Киев «оправдано, и долг киевлян подчиняться призванной власти, а не восставать против нее». Из той же новгородской летописи Сильвестр перенес в свой труд известие о выплате дани варягам, об их изгнании, о вспыхнувших затем усобицах, сделавших призвание князей «целесообразным и даже необходимым», но пропустил при этом сообщение о насилиях, чинимых над новгородцами варягами, «как отнюдь не способствующее поставленной… задаче прославления династии Рюриковичей», а также информацию о неудавшемся восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика. Он же произвел отождествление руси с варягами. В целом, как подводил черту исследователь, к сообщению летописца надо относиться «весьма и весьма осторожно»: «Если даже он и передал нам факты, насколько умел, добросовестно, то использовал их в своих целях, соответственно осветив их»[904].

Рассмотренное новое явление в изучении варяжской легенды, когда внимание специалистов сосредотачивалось не на событиях середины IX в., о которых она повествовала, а на событиях начала XII в., будто бы приведших к ее рождению, И. Я. Фроянов назвал «хронологическим переключением», которое, по его словам, «конечно, сглаживало остроту проблемы (варяжской. — В. Ф.), но придавало ее изучению некоторую односторонность, недоговоренность и расплывчатость»[905]. Думается, это весьма мягкая оценка. На самом деле такой подход способствовал переносу центра тяжести с критики норманизма на критику, если так можно сказать, ни в чем не повинных летописцев, которых в советское время стало нормой характеризовать «первыми норманистами», что позволяло, по сути, списывать на них существование досадного для нашей истории (и, конечно, историографии) варяжского вопроса, при этом конкретно им не занимаясь. И это тупиковое направление в историографии поглотило массу сил и энергии большого числа высокопрофессиональных специалистов.

Д. С. Лихачев в 1945 г. в вопросах складывания ПВЛ и варяжской легенды полностью следовал за А. А. Шахматовым, повторяя, что она была внесена в Начальный свод 1095 г., видимо, «из новгородской летописи, где живы были еще предания о приглашении наемных дружин варягов». Через два года он, в целом оставаясь верным приверженцем шахматовской концепции, предложил свою схему начальной истории летописания, несколько по иному вписав в нее варяжскую легенду, в будущем добавив к сказанному незначительные детали. Теперь он полагал, что именно составитель первого русского летописного свода 1073 г., будучи заинтересованным в проведении идеи братства князей, внес в летопись новгородско-изборско-белозерские предания, в которых фигурируют Рюрик, Синеус и Трувор, сообщенные ему новгородцем Вышатой, объединив их в один рассказ и связав его главных героев узами родства. Лихачев, развивая тезис Шахматова, что легенда служила целям борьбы с усобицами (ибо все князья «единого деда внуки»), подчеркивал, что именно по этой причине ее и воспринял Нестор. Пойдя при этом дальше, и отождествлением варягов-скандинавов с восточнославянской русью обосновал «норманское происхождение княжеского рода и самого названия Руси», направленное против Византии.

Важнейшая задача Нестора, указывал Лихачев, состояла в том, чтобы дать объяснение названию «Русь», что он и сделал, но только не «в своем месте» (т. е. там, где он объяснял названия славянских народностей), а в варяжской легенде. Видя в НПЛ отражение Начального свода 1095 г., ученый полагал, что Нестор, прочитав у своего предшественника: «И седе Игорь, княжа, в Кыеве; и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочии прозвашася Русью», раскрыл название руси следующим образом: русь — это варяги, название которых передалось славянам, призвавшим к себе представителей руси. К такому домыслу его подтолкнули византийские источники (Симеон Логофет, Константин Багрянородный), где русскими именовали не только славян, но и нередко норманнов[906]. Сами варяги, приходя из Руси в Константинополь, заявляли, что они «от рода руського» и их называли «русскими» — людей, признававших своей родиной Русь и представительствовавших собой Русское государство». Как заключал исследователь, объяснение, которое дал Нестор слову «Русь», еще более искусственного происхождения, чем варяжская легенда, что видно по статье 1043 г. НПЛ, где русь прямо противопоставлена варягам. Антагонизм же между ними был снят Нестором при включении этого известия в ПВЛ. Вслед за Шахматовым и по тем же самым причинам Лихачев приписывал Нестору вставку имени «Русь» в принадлежавшее его предшественнику перечисление северных племен и народов «Афетова колена», добавление к словам Начального свода 1095 г. «идоша за море к варягом» фразы «к руси… тако и си», утверждение, что три брата явились к призвавшим их племенам, «пояша по собе всю русь». Ладожскую версию легенды он также отнес к третьей редакции ПВЛ, как и Шахматов, связывая ее со статьей 1114 г. Ипатьевской редакции Начальной летописи, в которой один из летописцев говорит о себе в первом лице и о своем посещении в названном году Ладоги.

Хотя Лихачев и вел речь о возможности существования Рюрика, Синеуса и Трувора как князей племен соответственно словен, мери и кривичей, что отразилось в местных преданиях, историческое ядро варяжской легенды все же свел практически к нулю. Ибо она складывалась, по его представлениям, постепенно и являлась продуктом искусственного, «ученого» происхождения, возникшего в своей основе «в узкой среде киевских летописцев и их друзей на основании знакомства с северными преданиями и новгородскими порядками». Сам же сюжет о призвании князей со стороны Лихачев оценивал как «наиболее примитивную, отсталую часть» Сказания, воспринятую «псевдоучеными норманистами». А создано оно было, по его мнению, «исходя из обычной практики в Новгороде призвания князей», и его «скромное историческое зерно» состоит лишь в том, что в нем получила отражение новгородская практика «призвания» варягов-наемников[907].

В те же 40–60-е гг. в историографии наличествовало направление, которое отказывало Сказанию о призвании варягов и даже в этом «скромном историческом зерне». Из специалистов, профессионально занимавшихся в те годы историей летописного дела на Руси в целом и варяжской легендой, в частности, ее полностью не принимал М. Н. Тихомиров. Находясь под несомненным влиянием Д. И. Иловайского, он абсолютизировал полянославянскую концепцию начала Руси и полностью отрицал варяжскую, именуя ее ученой фикцией, «вызванной навязчивой идеей о реальности факта призвания варягов». Сказание о призвании варягов историк рассматривал через призму непрерывной (X — начала XI в.) борьбы Новгорода и Киева, в которой верх одержали новгородские князья, опиравшиеся на варягов. И после того, как Ярослав Мудрый 1019 г. окончательно утвердился в Киеве, в Новгороде был написан, в противовес киевским, свой рассказ о начале Руси, где на первое место были выдвинуты варяги, и им же было приписано создание русского государства. Там же утверждалось, что русские князья вначале появились в Новгороде, откуда они перешли в Киев, что противоречило киевским источникам ПВЛ, где Русью первоначально называлась Киевская земля.

В 60–70-х гг. XI в., когда в Киеве создавался свод, по мысли ученого, отразившийся в Устюжской (Архангелогородской) летописи, составленной в первой четверти XVI в., то в нее был включен новгородский рассказ о начале Руси, откуда он затем попал в Начальный свод 1095 г. Сказание о призвании варягов повествует, утверждал Тихомиров, не о начале Русской земли, а о происхождении княжеской династии, которая выводилась, согласно средневековой традиции, из зарубежных стран. В новгородской и киевской редакциях легенды, а также в первой редакции ПВЛ варяги еще не прозывались русью, хотя в Начальном своде говорилось, что «от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля». Именно эта фраза, не поясненная летописцем, привела позднее к появлению комментария, объясняющего, кем все же была русь: «Идоша за море к варягом, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь… тако и си». Свою убежденность в отсутствии в истории варягов-руси исследователь черпал, как и Иловайский, из чтений Лаврентьевской, Троицкой и Ипатьевской летописей, русской редакции «Никифорова летописца вскоре», где русь названа в числе племен, приглашавших варягов, из показаний польского историка Я. Длугоша, что «русские племена… приняли от варяг трех князей»[908].

Тихомиров был полностью уверен в том, что источником отождествления руси и варягов явился отрывок о народах «Афетова колена», где русь упоминалась наряду со свеями, урманами, англянами и готами. Этот отрывок историк датировал первой половиной XI в., аргументируя свой вывод тем, что в нем отсутствуют датчане. К такому заключению его подвиг С. М. Соловьев, указавший, что в перечне народов «Афетова колена» и в перечне варяжских народов под 862 г. «летописец смешивает… датчан с англичанами вследствие тесной, постоянной связи, которая издавна существовала между этими двумя народами». Именно факт отсутствия датчан в этих перечнях Тихомиров назвал датирующим признаком, беря «во внимание непрерывную связь Англии с Данией до 1041 года»[909]. Историк оспорил точку зрения Шахматова, что русь была вставлена летописцем в перечень народов «Афетова колена» с целью оправдания своей теории о варяжском происхождении русских князей, полагая, что она попала туда «по своего рода недоразумению», ибо при его составлении пользовались скандинавскими памятниками того времени, где Русь обычно помещалась в соседстве со Швецией, Готией и Норвегией, но восточнее их. «Найдя в своем северном источнике Русь, помещенную в соседстве со шведами и готами, — подытоживал Тихомиров, — автор рассказа о призвании князей уподобил Русь варягам». Отнесение варягов в договорах с Византией к «роду рускому» ученый объяснял, как и его коллеги, тем, что они были представителями русского князя. По этой же причине, убеждал он, византийцы в X в. нередко отождествляли «Русь» с норманнами[910].

С такой же силой негативная оценка варяжской легенды звучала в трудах тех исследователей, которые, если так можно сказать, не слишком долго задерживали на ней внимание. В 1948 г. Л. В. Черепнин предложил свою трактовку ее появления, которую он сам же охарактеризовал как «новый сильный удар» по норманской теории. Ученый увидел в ней легендарный и тенденциозный рассказ, политический смысл которого заключался не в утверждении идеи о варяжском происхождении Русского государства, а в апологии новгородских «вольностей», в доказательстве их «извечности» и в провозглашении правовых начал государственности, на которые посягнули варяги-наемники. В связи с чем возникновение памятника он связал известными событиями 1015–1016 гг., в ходе которых новгородцы получили от своего князя Ярослава Правду, боровшуюся «с произволом варягов». «Итак, — резюмировал Черепнин, — ссылкой на историческую традицию обосновывая политические притязания, новгородская политическая мысль середины XI в., в качестве прецедента остановилась на договорной грамоте 1016 г., известной под именем Правды Ярослава, и события, связанные с ее получением новгородцами, положила в основу легенды, перенесшей в далекое прошлое появление «правды» как акта добровольного соглашения (курсив автора. — В. Ф.) новгородских славян с приглашенными ими князьями. Не замалчивались и кровавые столкновения, предшествовавшие этому «добровольному» соглашению»[911].

С. В. Юшков в 1949 г. Сказание о призвании варягов, составленный, по его словам, «с большим искусством», без всяких оговорок охарактеризовал легендой «с начала до конца», «ученым домыслом» составителя ПВЛ Сильвестра, внесенным в летопись для предотвращения начавшегося распада государства, с целью чего возвышалось значение правящей династии и подчеркивалось, что без единой сильной власти неизбежны междоусобицы. Но при этом историк не согласился с мнением Грекова, говорившего о приглашении одной из борющихся сторон в Новгород норманна Рюрика во главе воинского отряда и последующей узурпацией им власти. В 1963 г. К. Д. Лаушкин предположил, что родиной Рюрика как литературного персонажа является Ладога, там же он перешел из фольклора в историческую литературу. Имя Рюрика ученый посчитал модификацией имени святого Георгия, патрона Ладоги, «отразившего отчасти скандинавское влияние». Со святым Георгием были связаны представления о солнечном божестве как родоначальнике славян и устроителе русской земли, которые затем перешли на Рюрика, ставшего самостоятельным мифологическим образом. Поэтому в ладожской фольклористике Рюрик считался не только предком славянского племени, но и старшим братом двух подобных ему мифологических персонажей — Синеуса и Трувора, родоначальников соответственно угро-финнов и свеев. И легенда об этих братьях легла позднее в основу династического предания о призвании варягов, уже освобожденного от сказочных образов, и дополненного новой, политической темой, подчеркивающей целесообразность и необходимость княжеской власти: беспорядок до Рюрика объяснялся тем, что люди «почаша сами в собе володети»[912].

Но, несмотря на наличие в науке тех лет ярко выраженной скептической струи по отношению к варяжской легенде, в ней все же было куда больше сторонников Б. Д. Грекова и Д. С. Лихачева, точнее их подхода к ее оценке. И среди высокопрофессиональных специалистов прежде всего следует назвать имена В. В. Мавродина и Б. А. Рыбакова, на протяжении десятилетий утверждавших в историографии свое видение этого памятника. В 1945 г. первый из них подчеркивал, что рассказ о призвании варягов «в искаженном и отредактированном бесчисленными летописцами виде, часто выполнявшими определенный политический заказ, отразил… конкретные исторические события…». Прибывший на Русь варяжский конунг Рюрик садится в Ладоге, а затем, совершив переворот, в Новгороде. После чего варяги объединяют восточнославянские племена по пути «из варяг в греки». Исследователь, говоря, что не знает, существовали ли реальные Рюрик, Синеус и Трувор, вместе с тем справедливо заметил: «…Но нет никаких оснований обязательно считать их легендарными». Признание полной реальности сообщаемых Сказанием о призвании варягов известий вполне закономерно привело Мавроди на к мысли о большой роли варягов в жизни восточных славян, в деле создания у них государства[913]. Обрушившаяся затем резкая критика, как уже отмечалось, обвинившая ученого в норманизме, заставила его подвести свои взгляды на варягов под общий знаменатель.

И в 1949 г. он уже утверждал, что историческое ядро этой «конструктивной выдумки» сводится лишь к «эпизоду… в истории северозападной Руси» — приглашению одной скандинавской дружины для борьбы с другими скандинавами или с соседними местными племенами. И они, конечно, имея «известное значение в жизни древней Руси», не могли создать государство. В 1951 г. историк уже прямо говорил, что Рюрик — легендарная личность, и что часть варягов-норманнов, возможно, входившая в славянские дружины, быстро ассимилировалась. Тогда же он подчеркнул, что из тенденциозной летописной легенды выросла в XVІІІ-XX вв. «антинародная, космополитическая теория, утверждавшая, что возникновение русского государства и его культуры было обязано пришельцам — варягам…». В 1958 г. Мавродин к сказанному добавил, «что не рассказ о призвании вытекает из предыдущих сообщений о «руси», а, наоборот, все предшествующие сведения о ней летописцу необходимо было подогнать под повествование о призвании братьев-варягов». Через двадцать лет ученый, также полностью отрицая роль варягов в процессе создания Древнерусского государства, отметил, что скандинавы «являлись одной из случайностей конкретного исторического развития. И не больше».

Разговор о сложении варяжской легенды Мавродин вел, комбинируя воззрения Иловайского, Шахматова, Грекова и Лихачева, при этом не очень беспокоясь об их стыковке и о логике своих рассуждений (он не менял своего взгляда на этот процесс, который изложил в 1945 г., а просто добавлял к нему мнения, высказанные в науке, но которые никак не согласовывались с его позицией). Вначале историк довольно четко распределил роли между Нестором и Сильвестром. С первым Мавродин связывал лишь отождествление руси и варягов, вслед за Шахматовым повторяя, что в Начальном своде 1095 г. содержалась информация о прозвании варяжских дружин «русью» только по их приходу в Киев. Дошедший же до нас вид легенды он приписал Сильвестру, который, редактируя летопись по велению Владимира Мономаха, красной нитью проводил мысль о «приглашении» князей на престол. В связи с чем приход князя к власти в 1113 г. был освящен «исторической традицией», а также доказывалось, что династия Рюриковичей стала у власти «по воле народа». Как подытоживал Мавродин, варяжское происхождение династии, ее скандинавские связи, та роль, которую играли варяги при дворе киевских князей, припоминания о временах викингов на Руси, реальные норманны времен Ярославичей и Владимира Мономаха, англосаксонские и ирландские предания, — все это в совокупности послужило той основой, на которой летописец создал легенду, связав единодержавные политические устремления Мономаха с теорией «призвания варягов», с вопросом о роли варягов и, наконец, с вопросом происхождения самого термина «Русь»[914].

Но в те же 40–50-е гг. он говорил о внесении варяжской легенды либо в свод 1073 г, либо просто в летопись в XI в., утверждал, что Нестор развил идею независимости Киева от Константинополя, подчеркнув варяжское происхождение Русского государства. В 1971 и 1978 гг. историк уже полностью принял схему Лихачева внесения в ПВЛ Сказания о призвании варягов, опять же упирая на антивизантийскую версию Нестора происхождения государственности на Руси. Затем, ведя речь о политической направленности редакции ПВЛ, приписываемой Сильвестру, повторил о последнем абсолютно все ранее им сказанное. Перегрузив свой взгляд на памятник механическим соединением разных версий его возникновения, отчего он выглядел весьма путанным и противоречивым, Мавродин в какой-то мере показал бесперспективность сведения варяжского вопроса к рассуждениям о политических потребностях княжеской власти начала XII в., ибо они, в сущности, ничего не давали. Это прекрасно понимал исследователь, вот почему в 1971 г. он в чем-то вернулся к сказанному в 1945 г., когда совершенно справедливо поставил вопрос о важной роли варягов в жизни восточных славян. И ученый, хотя все также дежурно заключая, что пресловутый рассказ о призвании является легендой, включавшей в себя некоторые исторические черты, «лишь тенденциозным сочинительством летописцев», вновь признал реальность Рюрика (отожествив с Рориком Фрисландским), приглашенного одним из новгородских «владык» на помощь в борьбе с другими «старейшинами», но затем захватившего Новгород[915].

Варяжскую легенду Б. А. Рыбаков напрямую увязывал с событиями 1015–1019 гг., когда новгородцы помогли своему князю Ярославу сесть на киевский престол. И эта победа над Киевом «поставила Новгород в глазах самих новгородцев как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного приоритета Новгорода…». Историк не сомневался, что легенда была известна новгородским летописцам «еще в первой половине XI века». Затем она в том первоначальном варианте, о котором говорил А. А. Шахматов и который виделся ему в НПЛ младшего извода, была внесена новгородским посадником Остромиром в новгородский свод 1050 г. (именуемый Рыбаковым «Остромировой летописью»). Ее появление на страницах данного свода Рыбаков объяснял его идейной направленностью, т. к. он последовательно и целенаправленно противопоставлял Новгород Киеву, умаляя и замалчивая значение последнего. Свод к тому же враждебно относился к варягам и резко противопоставлял их руси, подтверждением чему являются статья 1043 г. поздних новгородских летописей, которую ученый охарактеризовал «яркой антиваряжской статьей», и Правда Ярослава Мудрого. В отличие от Шахматова исследователь считал, что статья 1043 г. имеет новгородское, а не киевское происхождение.

Вначале Рыбаков полагал, что именно при работе над третьей редакцией ПВЛ из нее был выброшен раздел о русских князьях IX в., вместо чего было вставлено Сказание о призвании варягов, посредством которого пытались «объяснить происхождение княжеской власти как власти добровольно призванной народом», что невольно связывалось с именами таких «призванных» князей как Владимир Мономах и его сын Мстислав. Позже исследователь склонился к мысли Шахматова, что оно вошло в киевскую летопись в конце XI в., а затем Нестор, по его мнению, наделил варягов отрицательными чертами. Историк утверждал, что ладожский вариант памятника, неизвестный дотоле киевлянам, был включен в ПВЛ при работе над ее третьей редакцией либо Ладожанином (так он называл летописца, посетившего в 1114 г. Ладогу), доверенным лицом сына Владимира Мономаха Мстислава, либо самим Мстиславом (как его характеризует ученый, «полуварягом-полуновгородцем»), поправки которых «носят явно проваряжский характер». Именно тогда (здесь Рыбаков расходился с Шахматовым и своими коллегами, приписывающими это действие либо Нестору, либо Сильвестру) и были «придуманы» варяги-русь. «Неожиданное отождествление» руси и варягов он объяснял тем, что редактор третьей редакции ПВЛ, неправильно истолковал это место в полуисправленной рукописи Сильвестра и что у него оказался извлеченный из княжеского архива договор с Византией 911 г., начинающийся словами: «Мы от рода русьскаго», вслед которым дан перечень имен членов посольства, среди которых были варяги-норманны. «Нелепое» отождествление руси с варягами, убеждал Рыбаков, «ничего иного не означало, кроме того, что если варяги оказывались в столице Руси, в Киеве, если поступали на русскую службу, то их и считали русью, включали в состав людей русской державы».

Внимание, обращенное Владимиром Мономахом на Сказание о призвании варягов, в связи с чем оно получило «совершенно иное толкование», Рыбаков объяснял двумя причинами. Во-первых, оно полностью было созвучно как его собственному приглашению на киевский стол в 1113 г., нарушившему «отчинный принцип Любечского съезда», так и избранию новгородцами в 1102 г. князем, вопреки желанию великого князя Святополка Изяславича, Мстислава, сына Мономаха. В связи с чем в нем на первый план была выдвинута идея всенародного избрания, приглашения «князя со стороны» (Нестор же проводил мысль об исконности княжеской власти «с незапамятных времен»). Во-вторых, Сказание абсолютно отвечало желанию столь высокого заказчика оттеснить Киев в начальной фазе русской государственности, заменив его Новгородом, возвеличить роль варягов и, тем самым, «дезавуировать киевские, русские традиции». Что было вызвано обидой Мономаха на киевское боярство, отвергшее его в 1093 г. и два десятилетия не позволявшее ему сесть в столице. Результатом чего стала «грубоватая и неумелая фальсификация русской летописи», в ходе которой основательной переработке и сокращению подверглась ее вводная историческая часть, и на место рассказа о полянах и Киеве была вставлена новгородская легенда о мнимом призвании варяжских князей в Новгород.

Видя в Рюрике реальное историческое лицо, его призвание Рыбаков считал то легендарным, то говорил, когда связывал Рюрика с Рориком Фрисландским, что предание о призвании «вполне исторично»: население Северо-Западной Руси, «желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов… могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был «рядить по праву», т. е. мыслилось в духе событий 1015 года. Вместе с тем он утверждал, что «самолюбивый новгородский патриот» мог изобразить реальные набеги норманнов как добровольное призвание варягов для установления порядка: «Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности».

Свидетельство ПВЛ о народах вокруг Балтийского моря и народах Западной Европы Рыбаков признавал за отрывок какого-то географического описания, составленного не ранее 1066–1077 гг., видя здесь ошибку в одновременном упоминании и варягов, и шведов. Историк был уверен, что фраза новгородцы от «рода варяжьска» объясняла лишь наличие среди новгородцев шведов. Сама же дань, которую платили новгородцы варягам-скандинавам вплоть до смерти Ярослава Мудрого, представляла собой, по его мнению, «откуп от набегов, но не повинность подданных…»[916].

Несколько замечаний, получивших отражение в науке, в отношении летописных сообщений о варягах сделал в 50–60-х гг. А. Н. Насонов. Так, фразу, что «от тех варяг прозвася Руская земля», он охарактеризовал как «не вполне самостоятельную догадку составителя ПВЛ», работавшего с византийскими источниками, употреблявшими термины «варяги» и «русь» как синонимы. Летописец, например, широко использовал Хронику Амартола, переведенную в Киеве в конце первой половины XI в., где прямо говорится, что русь «от рода варяжеска». Отождествление руси с варягами, полагал ученый, позволило дать объяснение происхождению имени «Русь», соответствующее общей тенденции летописи. Ее составитель, считая, что это имя идет от варяжской династии, упорно проводит мысль, что род Рюрика — «единственно законный княжеский род». На рубеже ХІ-ХІІ вв., когда династия Игоря пыталась распространить свое влияние на другие территории, эта мысль «получала значение актуальной политической тенденции, в известном смысле политической программы». Также Насонов утверждал, что варяги, прибывая в Киев и там оставаясь, называли себя русью. Позднее он посчитал, что вставка в ПВЛ «к руси; сице бо ся зваху тьи варязя русь… тако и си» принадлежит не Нестору, а была внесена при работе над третьей редакцией летописи[917].

М. Х. Алешковский в конце 60-х — начале 70-х гг. варяжскую легенду связал с летописью, созданной, как он полагал, на рубеже 60–70-х гг. XI в. Ее автор, основываясь на устных преданиях, попытался выяснить генеалогию княжеского рода, в связи с чем включил в свой труд рассказ о призвании князей, который Нестор перенес в 1115 г. в ПВЛ, поместив его под 854 годом. Когда в 1119 г. по воле Владимира Мономаха и его сына Мстислава осуществлялась переработка Начальной летописи, то ее редактор (летописец Василий) распределил материал варяжской легенды в рамках 859–882 гг. и отождествил русь с варягами. При этом Алешковский затруднялся точно сказать, являлся ли Василий создателем ладожской версии варяжской легенды. Но в переяславской копии ПВЛ, сделанной в 1123 г. епископом Сильвестром, о Новгороде уже говорилось как о месте прибытия Рюрика, а также шла речь о варяжском происхождении новгородцев. Ученый, видя противоречие летописи в том, что она ведет речь о руси и как о восточноевропейском народе и как о западноевропейском народе, не сомневался, что ее рассказ о западноевропейской, «варяжской» руси возник у Василия под влиянием хроники Амартола, в которой она прямо названа «сущей от рода варяжска». В новгородскую летопись, основанную на тексте Нестора, сведения о варяжском происхождении руси и новгородцев попали в ходе работы в Новгороде над сводом 1225–1228 гг., когда «для целей местной политики» была привлечена редакция ПВЛ, представленная в Лаврентьевской летописи. Эта вставка, считал Алешковский, была вызвана тем, что, в связи с резким обострением на рубеже XII–XIII вв. отношений со Швецией, «требовалось приравнять новгородцев к современным шведам-варягам», сплотить их перед лицом внешней опасности со стороны шведов[918].

А. Г. Кузьмин до конца 60-х гг. в своих выводах шел практически в русле историографии тех лет: признавал норманство варягов, по примеру своих старших коллег именовал автора варяжской легенды «норманистом», «редактором-норманистом», создателем «норманской концепции», придерживался мнения, что исконно географическая Русь — это Среднее Поднепровье. Но тогда он доказывал, что ее ладожский вариант, включенный из-за своей антиновгородской направленности в ПВЛ около 1118 г., является первозданным. В Новгород ладожская версия попала либо посредством третьей редакции летописи, где была произведена, чтобы не отдавать старейшинство «пригороду», замена Ладоги на Новгород, либо НПЛ и ПВЛ, имея общий письменный источник, получили ее уже в измененном виде. Появление памятника (или его элементов) в Киеве пока еще как семейного предания историк относил ко второй половине XI в., при этом акцентируя внимание на имени первого южнорусского князя, носящего имя Рюрик, внука Владимира Ярославича, Рюрика Ростиславича, умершего молодым в 1092 г., полагая, что именно с этим именем пришла на юг сама легенда. Но ее окончательное оформление он связывал с Владимиром Мономахом и его потомками. Кузьмин также отмечал, что варяжская легенда и тексты, связанные с ней, более полно представлены, за исключением лишь начала рассказа о призвании варягов, не в НПЛ младшего извода, а в ПВЛ.

По его убеждению, с комментарием-уточнением к Сказанию, что варяги — это «русь», «перекликается» вставка о народах «Афетова колена», целиком заимствованная из какого-то западного источника. При этом он пояснял, что перечень народов был сориентирован также на вставку, но сделанную ранее, об «Афетовой части». На фразу, отождествлявшую новгородцев с варягами, Кузьмин предлагал смотреть через призму ладожской версии варяжской легенды: она служила напоминанием о том, что Новгород был якобы построен Рюриком и его варягами. Говоря, что Сказание — легенда, и что редактор 1118 г., отождествивший русь с варягами, хотя и пользовался какими-то устными преданиями, но исходил из заведомо ложных положений, ученый вместе с тем не сомневался, что оно все же содержит какие-то реальные черты и элементы ІХ-Х веков. Важно отметить, что историк рассматривал варяжскую легенду в тесном единстве со Сказанием о славянской грамоте, содержащим полянославянскую концепцию начала Руси, выделенную Н. К. Никольским. Само время соединения Сказания о славянской грамоте с русским летописанием Кузьмин определял как не позднее третьей четверти XI в., утверждая, что оно представляло собой либо болгарский памятник, либо его болгарскую редакцию. Выделив к нему комментарии русского летописца, где русь отождествляется с полянами и связывается с легендарными учителями славян Павлом и Андроником, исследователь читающееся здесь же пояснение, что название Руси идет от варягов («от варяг бо прозвашася русь, а первое беша словене»), приписал редактору 1118 г., настойчиво стремившемуся заменить полянославянскую концепцию начала Руси варяжской, но в данном случае пытавшемуся их примирить. Сопоставляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, Кузьмин пришел к выводу, что первая из них менее достоверна и более поздняя и наслаивается на вторую, признанную им, в отличие от Никольского, не только историографической, но и исторической реальностью. Вместе с тем он заострил внимание на наличие в источниках еще одной концепции начала русской истории, содержащейся в «Слове о полку Игореве» и занесенной в него из «поэтико-песенной традиции», согласно которой прошлое Руси связано с Причерноморьем, а основателем княжеской династии выступает Троян[919].

Польский историк X. Ловмяньский, работы которого были широко известны в СССР, в 1957 и 1963 гг. представил процесс формирования Сказания о призвании варягов, скомбинировав по своему усмотрению построения прежде всего Шахматова, Лихачева и Черепнина. Подчеркнув при этом, что памятник содержит «определенные исторические данные», а имена братьев «почерпнуты из местной традиции или из фольклора…». И видел вымысел лишь в связывании их имен «в эпическое целое легенды о трех братьях», опирающийся на мотив «странствования», определив его, вслед за А. Стендер-Петерсеном, как исключительно скандинавский. Ловмяньский отдавал предпочтение ладожской версии Сказания и был готов «рассматривать Рюрика как отца Игоря». Связывая отождествление варягов-скандинавов с русью именно с Нестором, ученый видел в том не какой-то политический расчет летописца, а лишь стремление, распространенное в средневековье, объяснить происхождение своего народа миграцией из чужих земель. Летописца к идее вывода руси из Скандинавии подтолкнули русско-византийские договоры, где имена русских послов по преимуществу скандинавские. Фраза ПВЛ «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» казалась ему либо какой-то конструкцией летописца, либо его ошибкой. Предложил два варианта ее прочтения: варягами, возможно, называли новгородцев в других русских землях в обиходной речи, «поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же поскольку у них были варяжские наемники», либо так называли себя новгородцы, что не являлось «постоянным определением или прозвищем, а следом случайных ссылок новгородцев на их связи с варягами»[920].

Согласно взглядам на варяжскую легенду специалистов 40–70-х гг. распределились мнения исследователей той поры, занимавшихся историей Киевской Руси и русско-скандинавскими связями ІХ-ХІ веков. Часть их привычно отвергала как ее историзм, так и само существование Рюрика[921]. Другая часть, несколько снижая скептическое отношение к памятнику, привычно говорила о его малодостоверности и предостерегала, что текст легенды «нельзя понимать буквально»[922]. Но с середины 60-х гг. в науке, что было связано с начавшимся процессом реабилитации норманизма и отхода от «антинорманизма», появляются настроения в пользу реальности сообщаемых в ней фактов, облекая их, естественно, в норманистскую «упаковку». Так, в 1965 г. В. Т. Пашуто подчеркивал, что факт призвания есть следствие внутреннего общественного развития, и, возможно, «что Древнейшая Правда хранит в себе следы подобного ряда, обеспечивающего взаимные права славянской знати и их защиту от произвола и самого князя, и сопровождающей его иноземной дружины». И хотя через три года историк еще стандартно для тех лет произнес, что предание о Рюрике лишено прочных исторических корней, то в 1970 г. уже прямо признал его основой «исторический факт» вокняжения по «ряду» скандинава, положившего начало династии Рюриковичей[923]. Параллельно с этим историки Б. А. Рыбаков и В. В. Мавродин говорили об отождествлении летописного Рюрика с Рориком Ютландским, что еще больше вселяло убежденность в истинность норманистской интерпретации варяжской легенды.

Но особенно заставляли признать якобы несомненную связь летописного рассказа о призвании князей со скандинавами труды археологов, возведенных А. В. Арциховским на высоту высших судей в вопросе, кем все же была варяжская русь. Но они не ограничиваются собственным материалом. В 80-х гг. Д. А. Мачинский, А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев, Е. Н. Носов берут в свои руки инициативу в толковании варяжской легенды, превратив ее в иллюстрацию к своим построениям и создав тому соответствующий фон. Тиражируя как доказанный факт тождество Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, они характеризовали призвание датчанина «хорошо рассчитанной политической акцией», позволившей славянской знати Ладоги найти «выход из политического межплеменного и международного кризиса», охватившего, по их представлениям, практически всю Балтику, и прочно закрыть дорогу к Ладоге шведам. Столь же широко и столь же декларативно преподносили они пребывание Рорика на Руси, утверждая, что его деятельность соответствовала прежде всего интересам славянской, племенной знати, «стремившейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путями, равным образом как и стабильность экономических отношений на Балтике»[924]. Тогда же названные исследователи начали высказывать мнения, лежащие в плоскости летописеведения. Так, Мачинский в 1986 г. сказал, что варяжская легенда была записана не позже 1052 г., когда Новгород, по его мысли, превратился «во владение Киева», и связал ее с новгородским сводом 1050 г. В том же году Кирпичников, Дубов, Лебедев заговорили о «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»…»[925] (данную мысль разовьет затем Н. Н. Гринев).

В 1986 и 1990 гг. Е. Н. Носов предложил свое видение этого памятника. Он уверен, что его исторической сутью «явились действительные события вдоль балтийско-волжского пути», и не исключает реальность «самого факта призвания» вступившими во временный союз мери и славянскими группировками «на договорных условиях одной из групп скандинавов для обеспечения… нормального функционирования северной части» этого пути (отрицая при этом весьма распространенную в науке идею о существовании «славяно-финской» федерации или конфедерации). В вопросе истории формирования варяжской легенды исследователь полностью придерживается взгляда А. А. Шахматова (говорит о ее сложении в начале XI в. в Новгороде с целью объяснения происхождения Русского государства и княжеской власти). Принимая как подлинный текст легенды, якобы читаемый в Начальном своде 1095 г. (т. е. в НПЛ), он вместе с тем утверждает, что Рюрик по своему приходу на Русь сел в Ладоге, но вскоре перешел на уже существовавшее Городище в истоке Волхова (т. н. Рюриково городище, в 2 км к югу от Новгорода), построив там княжеский замок. Именно этот центр Приильменья, а не Ладога, считает Носов, взял на себя роль «в административной организации земель Северной Руси…». По его мнению, Городище выступает в позднейшей письменной традиции под названием Словенск, и было известно восточным географам, сообщавшим применительно ко второй половине IX в. данные о трех группах русов, под именем ас-Славийя[926].

В 1988 г. А. Н. Кирпичников утверждал (добавив к тому в 1990 и 1995 гг. незначительные детали), что события, которые излагаются в варяжской легенде, реально происходили в Ладоге — «федеративной» столице Верхней Руси, и поддержал мысль А. Г. Кузьмина о первичности ее ладожской версии. Полагая, что легенда и «Житие святого Ансгария» о нападении датчан в 852 г. на некий город, расположенный в славянской земле, «определенным образом дополняют друг друга», Кирпичников таковым видит Ладогу. При этом абсолютизируя тот факт, что ладожские слои, датируемые 842–855 гг., сохранили следы тотального пожара (если следовать такой логике, то на роль города, захваченного датчанами, может претендовать любое славянское поселение той поры на огромном пространстве от Дании до Волхова, исключительно деревянные и постоянно сгоравшие до тла). И датчане, по его предположение, разграбив в 852 г. Ладогу, обложили данью славяно-финскую конфедерацию, что привело к призванию советом племен в 862 г., возможно, Рорика Фрисландского «к власти по ряду», т. е. на определенных условиях и договорных началах. В дальнейшем Рюрик «приобрел или узурпировал власть» над всей территорией Северо-Западной Руси, выступая в интересах новой родины как славянский, а не как скандинавский князь, а Ладога стала столицей новообразованного государственного объединения, которая затем была перенесена в Новгород, а после в Киев[927].

Во второй половине 1990-х гг. Кирпичников уже специально обратился к анализу Сказания о призвании варягов. Справедливо подчеркивая сложный состав памятника, ученый говорит, что он был записан впервые при Ярославе Мудром «для подтверждения единства и законности княжеского дома и родства со скандинавскими правителями» (не объясняя, что это могло дать русскому правящему дому в тот момент, когда, как уже отмечалось, в Европе не было кого-либо ненавистнее норманнов[928]), побудительной причиной чему было предложение о женитьбе, сделанное шведской принцессе Ингигерде. А около 1113 г. Нестор внес его в летопись. Позднее, добавляет Кирпичников, текст варяжской легенды претерпел изменения, характер которых оставил без пояснения. По его словам, она зафиксировала «реальное событие»: появление на Северо-Западе Восточной Европы скандинавских пришельцев, приглашенных для отражения «нового натиска скандинавов». Признавая историчность Рюрика (видя в нем Рорика Фрисландского), он не сомневается, что этот выбор «в военном отношении, похоже, себя оправдал. Вплоть до конца X в. скандинавы не нападали на области Ладоги и Новгорода, предпочитая войне торгово-транспортные и межгосударственные связи». Столицей новоорганизованного княжества (государства) стала Ладога. И толчок к его образованию дали скандинавы, которым «без особых трудностей и в короткий срок, иными словами, на подготовленной почве, удалось организовать новую систему властвования и наладить механизм ее работы».

Твердо теперь полагая, что во времена Рюрика Новгорода не было, Кирпичников считает, что его название было внесено в текст варяжской легенды под влиянием новгородского приоритета и амбиций местного боярства, «чтобы не отдавать старейшинство в династических и политических делах «пригороду» Ладоге». Далее он повествует, что Рюрик, покинув Ладогу, основал в середине IX в. не Новгород, а Рюриково городище (скандинавский Холмгард), и видит в нем «Предновгород». После смерти братьев (которых, как до этого убеждал исследователь, в действительности не существовало) Рюрик совершил переворот: наемник стал самовластным вождем, а племенные старейшины утратили свою власть. В результате чего «было закреплено образование многонационального государства». Весь этот рассказ венчает вывод Кирпичникова об использовании летописцем начала XII в. при работе над легендой договора, заключенного Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, и якобы написанного по-старошведски[929]. При этом его нисколько не смущает парадоксальная ситуация, заложником которой он стал: ладожане (славяне и финны) заключают договор с датчанином Рориком почему-то на старошведском языке (к тому же оставив без объяснений знание этого языка как приглашавшими Рорика, так и им самим, а также летописцем начала XII в., в данном случае логичнее речь вести о датском языке). Полную несостоятельность разговоров о скандинавской основе легенды показали, о чем уже шла речь, норманисты Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин. Автор настоящих строк, говоря в 2003 г. о древностях Старой Ладоги, с которыми уже более трех десятилетий работает Кирпичников, отмечал, что их интерпретация выходит «за рамки возможностей археологии…»[930]. Пример со Сказанием о призвании варягов свидетельствует, что предубежденный в норманстве варягов археолог Кирпичников свою манеру в толковании источников пытается перенести и в область летописеведения.

Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин в работах конца 1980-х — конца 1990-х гг. проводили мысль, в своей основе близкую заключениям Гринева и Кирпичникова и разнящуюся от них лишь формой. Ядром варяжской легенды, исходный вариант которой, как они считают, имел, очевидно, новгородское происхождение, также является «ряд» между верхушкой северной конфедерации племен и одним из норманских предводителей, но он был заключен не на скандинавском, а на древнерусском языке[931]. Вместе с тем, Петрухин в 90-х гг. не только напомнил, но и придал новый импульс идее Г. М. Бараца о ветхозаветных истоках Сказания о призвании варягов. И в качестве источника ПВЛ он называет не только еврейский хронограф «Книга Иосиппон»: источником как рассказа о Кие и его братьях, так и одного из сюжетов легенды является Книга Юбилеев Библии, повествующая о трех сыновьях Ноя, основавших три города, о вражде потомков Ноя (ее следы Петрухин обнаруживает в других частях летописи — космографическом введении, Речи философа, повествовании о трех Ярославичах). В целом же, у него нет сомнений, что библейская традиция была для летописца образцом «понимания и адекватного описания собственной истории». При этом он говорит, что «возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно……Если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». Заканчивал свою мысль Петрухин выводом, что «разительные (эрзянские и корейские фольклорные. — В. Ф.) параллели легенде о призвании варягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) предположения об искусственности легенды»[932].

В ряде работ конца прошлого — начала нынешнего столетия М. Б. Свердлов подчеркивал, «что имело место не «призвание» Рюрика… а его избрание, и «реально заключенный ряд» с ним «мог регламентировать условия его княжения…». В 1998 г. И. Н. Данилевский утверждал, что в варяжской легенде летописец стремился не столько точно описать конкретные события, как передать «с м ы с л (разрядка автора. — В. Ф.) легендарного призвания Рюрика с братьями». Реальные обстоятельства образования государства у восточных славян, по его мнению, интересовали русского книжника гораздо меньше. А само призвание для него было связано «с первыми шагами к обретению правды (курсив автора. — В. Ф.) — истинной веры, слова Божия». Окончательный вердикт ученого гласит: к зарождению государства рассказ о призвании князей «не имеет отношения. Он — лишь первое упоминание о властных институтах, действовавших (и видимо, достаточно давно) на территории Северо-Западной Руси». Не прошел, конечно, Данилевский и мимо идеи, что в основе легенды лежит библейский мотив. Только в отличие от Бараца в последнем он видит не текст I Книги Царств, а текст третьего стиха 111 псалма: «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его. Сильно будет на земле семя его; род правых благословится. Обилие и богатство в доме его, и правда его пребывает вовек (курсив автора. — В. Ф.). Во тьме восходит свет правым». На данную выдержку из Библии, заключает Данилевский, опирался как Видукинд Корвейский, рассказывающий о приглашении саксов бриттами, так и автор Начальной летописи, что объясняет близость их текстов[933].

В 1991–1992 гг. варяжскую легенду рассмотрел в двух плоскостях историк И. Я. Фроянов: идейно-политического звучания конца XI — начала XII в. и исторического содержания, относящегося ко второй половине IX в. Не принимая мнения об антивизантийской направленности памятника и полагая, что мотив братьев, представленный в нем, нельзя ограничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», ученый дал собственное толкование идейного содержания легенды, при этом чрезмерно перегрузив его. Подчеркивая новгородское происхождение легенды, он отмечает, что в Новгороде и Киеве ее по-разному воспринимали. Так, для последнего, в свете княжеских усобиц, «идея братства и единения князей была актуальной». Но для Новгорода, стремившегося к независимости от Киева, главными были две проблемы, реализованные в ней посредством информации о том, где сели варяжские князья по приходу на Русь, и какие города роздал Рюриком «мужем своим» после смерти братьев. А именно, его стремление к господствующему положению, во-первых, в своей волости, ибо Ладога и Псков тяготели «к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей», и, во-вторых, на территории Верхней Волги, что было продиктовано «торгово-экономическими и геополитическими соображениями». Отсюда, считает Фроянов, названия городов Белоозера, Ростова, Полоцка, отсутствовавших в первоначальном варианте варяжской легенды, были внесены тогда, «когда предание стало записываться и переписываться» во второй половине XI — начале XII в., в момент «интенсивного формирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процессе которого возникали межволостные территориальные конфликты»[934].

Принимая в целом схему складывания легенды Б. А. Рыбакова и его мысль об идеологическом противостоянии в XI в. Новгорода и Киева в вопросе происхождения русского государства, ученый подчеркивает, что ее политическое содержание «не оставалось однозначным, а усложнялось по ходу времени». Так, в «Остромировой летописи» она обосновывала борьбу Новгорода за независимость от Киева. После редакторской работе над ПВЛ некоего новгородца по поручению Мстислава, сына Владимира Мономаха, Сказание о призвании варягов приобрело «полифоническое звучание», одновременно отвечая запросам и Новгорода, и Киева. Для первого оно превратилось в своеобразный манифест о его политической вольности, проводило идею первородности княжеской власти в Новгороде. Летописную фразу «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» Фроянов предлагает рассматривать через призму мировоззрения древних людей, превращавших своих правителей в родоначальников племен. Таковыми для новгородцев стали варяжские князья, «положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей». Вместе с тем «новгородские патриоты» выдумали трех братьев-родоначальников, уравняв тем самым Новгород с Киевом, где также почитали трех братьев. Отвергает историк предлагаемое Лихачевым понимание выражения русско-византийских договоров «мы от рода рускаго», полагая, что речь здесь идет о представительстве, а не о принадлежности: «мы от народа русского».

По-своему интерпретировали Сказание киевские летописцы, проводя, в чем исследователь соглашается с Рыбаковым, идею «всенародного избрания, приглашения князя со стороны», но связывая ее с возобладавшим к тому времени в Киеве правом вечевого призвания князей (освятив его, таким образом, стариной). И Фроянов убежден, что эта «идеологическая акция» была проведена в соответствии с потребностями киевской общины. Историческое содержание памятника он свел, как это утверждала часть советских ученых, например, В. В. Мавродин, к призванию не трех мифических братьев, а к приглашению новгородскими словенами норманского конунга с дружиной для помощи в борьбе за лидерство в родственном словенском союзе племен, позднее превращенному в призвание варягов на княжение. Рисуя картину захвата конунгом власти в Новгороде, Фроянов обращается к материалам Никоновской летописи, признавая Вадима Храброго за словенского князя, убитого Рюриком и присвоившего княжеский титул. Подводя черту, он отмстил, что «полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо литературное его происхождение нет достаточных оснований»[935].

Как показывает изложенный материал, мнения специалистов (а это представители разных областей научного знания — историки, филологи, археологи) о варяжской легенде, по причине их полнейшей убежденности в норманстве варягов, оказываются очень схожими. Суть их воззрений состоит в том, что во главе раннегосударственного образования в Поволховье и Приильменье, согласно, как подчеркивается при этом, Сказанию о призвании варягов, «встал — по приглашению местных вождей — предводитель одного из викингских отрядов по имени Рюрик, обосновавшийся, вероятно, в Ладоге или на Городище»[936]. Но в качественно ином свете предстает памятник, когда на него смотрят без норманистского пристрастия, что видно по творчеству А. Г. Кузьмина. Решая крупные источниковедческие задачи и все больше входя в круг проблем, которые принято именовать варяжским вопросом, ученый в конце 60-х гг. начинает преодолевать устоявшиеся стереотипы в области летописеведения, а также в оценке варяжской легенды. Вместе с тем, приступив тогда к конкретному разрешению варяго-русского вопроса и действуя при этом, как и раньше, одновременно в двух плоскостях — источниковедческой и собственно исторической, он порывает с норманизмом. Теперь историк классифицирует Сказание о славянской грамоте как западно- или южнославянский памятник, попавший на Русь посредством Болгарии, и в конце X в. привлеченный киевским летописцем при создании первого исторического труда о начале Руси (где его интересовала прежде всего история полян-руси) и о первых киевских князьях. Это недатированное повествование, включавшее в себя все этнографическое введение будущей ПВЛ, обычно относимое к началу XII в., и имевшее заголовок «Се повести времяньных лет…», вошло в состав летописи в середине XI в., когда формировалась ее основная редакция, в результате чего была создана полянославянская концепция начала Руси, отразившаяся во многих текстах Начальной летописи. Затем летописец Десятинной церкви в 80-х гг. XI в., видимо, соединил два типа письменных памятников: повествование, куда входило Сказание о славянской грамоте, и летописец Юго-Западной Руси, каждый из которых самостоятельно использовал Повесть о полянах. В последующие годы в этот материал вносились либо сокращения, либо добавления, а в 20-х гг. XII в. заново на основе юго-западных источников были восстановлены ранее исключенные тексты.

В ПВЛ ранняя концепция начала Руси и династии русских князей перебивается вставкой рассказа о призвании варягов и их утверждении в Северо-Западной Руси, а затем установлении варяжской династии в Киеве. Для согласования разных версий начала Руси летописцем был введен малолетний Игорь, не имевший никакого отношения к Рюрику, и именем которого правит Олег. Кузьмин подчеркивал, что варяжская легенда, «истоки которой пока не удается проследить», но которая, несомненно, отражает какие-то новгородские предания, пережила не один этап в своем развитии и могла длительное время «существовать вне летописания вообще и киевской летописи, в частности». Проникновение легенды на страницы киевской летописи историк увязывал с князьями Ростиславичами Галицкими, потомками Ростислава Владимировича, ставшими изгоями после смерти Владимира Ярославича в Новгороде в 1052 г., и которые могли хранить новгородские предания, где наличествовало имя Рюрик, среди русских князей впервые появившееся в их семье (на данный факт он указывал и раньше). Определяя идейную направленность концепций начала Руси, исследователь отмечал, что в полянославянской концепции главный и основной вопрос — это вопрос происхождения руси-народа, для выяснения которого посредством схемы Ной-Иафет-словене-поляне-русь был совершен экскурс в глубину веков. И согласно ей поляне-русь появились в Среднем Поднепровье, выйдя из Норика — римской провинции, расположенной между верховьями Дравы и Дуная, из области средневекового Ругиланда-Руссии.

Более поздняя варяжская концепция стремится объяснить название «Русь» и выносит на первый план проблему происхождения династии русских князей, настаивает на монопольном праве «Рюриковичей» княжить в Русской земле. С точки зрения новгородского летописца, русь — это варяги, а сами новгородцы происходят «от рода варяжьска». Последнее прямо свидетельствует, что новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычным населением, и что «славянский элемент был преобладающим компонентом у пришельцев». Подтверждение тому историк видел также в том факте, что варяги в Северо-Западной Руси основывают города со славянскими названиями, в том числе и Белоозеро, вообще расположенное, на чем он правомерно заострял внимание, на неславянской территории, в землях угро-финского племени веси, куда еще не проникли славяне. Противоречия между двумя концепциями начала Руси Кузьмин, считая их достоверными, снимал тем, что в Среднем Поднепровье оказались как выходцы из Норика-Ругиланда (гунны, руги и независимо от них ветви славян), так и с южного побережья Балтийского моря, только первые появились в Восточной Европе в VI, а вторые в IX веке.

Позже ученый, основываясь на археологических данных, уточнил, что с Дуная в Поднепровье были две заметные волны переселений: в VI и в середине X в., связав с последней летописную версию «о выходе славян вообще и полян-руси, в частности, из Норика-Ругиланда». Соперничество на страницах летописи двух концепций, по словам Кузьмина, «как-то связано с этими двумя волнами» (отделяя варягов и русь, он видел в них славяноязычные, но изначально неславянские племена). В 1993 г. им было добавлено, что в НПЛ младшего извода иначе, нежели в ПВЛ, передано начало Руси, «причем, — акцентирует внимание исследователь, — речь идет не просто о более раннем или более позднем, а о совсем другом представлении об этом «начале». Занесение в летопись первых сообщений о варягах (о местожительстве, о участии в захвате Киева в 980 г.) историк относил к концу X в. «вместе со всем этнографическим введением», хотя тогда «с преданием о призвании варягов летописец, похоже, не был знаком». По поводу времени записи Сказания о призвании князей он заметил: «Указанная в летописи дата основания Новгорода — 864 год — достоверна: ее подтверждает археологический материал. А точность датировки предполагает запись, близкую ко времени события». В целом Кузьмин констатировал, что летописный рассказ о призвании варягов в середине IX в. «ради прекращения усобиц на огромной территории от Балтики до Средней Волги не просто сказка, а отражение представления о правах и обязанностях власти, которые как бы признают все стороны».

Говоря о статье 1043 г., историк подчеркивал, что, во-первых, это бесспорный случай первичности чтений софийско-новгородских сводов XV в. по сравнению с ПВЛ, и, во-вторых, «необходимо считаться с вероятностью отражения в сводах XV в. сразу несколько редакций древних памятников (в том числе и Повести временных лет)». При этом он согласился с мнением Б. А. Рыбакова о новгородском происхождении этой статьи, а также указал, что ее автор, видимо, не был знаком с варяжской легендой и не отождествлял русь с варягами. В ПВЛ, считал ученый, она попала из новгородского источника середины XI в., привлеченного в Киеве в 50–60-е гг. того же столетия во время создания основной редакции Начальной летописи. Но в Киеве этот источник был использован с сокращениями, и Софийская первая и Новгородская четвертая летописи в подавляющем большинстве случаев дают первоначальное чтение. Как добавлял Кузьмин в 1998 г., в 1043 г. «наемные варяжские дружины включали довольно много скандинавов, а русские источники отзываются о варягах с явной недоброжелательностью»[937].

В 1999 г. В. В. Фомин, обращаясь к конкретному материалу, доказывал, что порожденное в новгородской среде, генетически связанной с варягами («ти суть людье новогородьци от рода варяжьска»), Сказание о призвании варягов могло обрести во многом свой окончательный вид «и послужить защите жизненноважных интересов Киевской Руси уже во второй половине X в., когда она делала один из важнейших и непростых своих исторических выборов — принятие христианства», и было внесено в киевский летописный свод конца X века. После событий 1015–1019 гг., в ходе которых Ярослав Мудрый с помощью новгородцев сел в Киеве, эта победа была закреплена созданием в Новгороде целостного рассказа, включенного в местную летопись в середине XI в., «не разбитого на годы, о призвании варягов, также когда-то захвативших Киев, и где было подчеркнуто, что новгородцы, в отличие от киевлян, ведут свое начало от варяг и что с ними связано само название Руси». В конце жизни Ярослава или вскоре после его смерти с целью монополизации власти над всей Русью за ним и за его наследниками варяжская легенда была внесена в ПВЛ, а Игорь, представитель полянорусской династии, был «породнен» с варяго-руссом Рюриком. Опираясь на многочисленные исторические, археологические и лингвистические источники, Фомин доказывает, что переселение на территорию Северо-Западной Руси определенной части населения южнобалтийского побережья, занятого славянами и ассимилированными ими народами, получило свое отражение в варяжской легенде, при занесении в ПВЛ помещенной под 859, 862 и 882 годами[938].

Итак, современные норманисты и их оппоненты сходятся в очень важном вопросе — в вопросе исторической реальности основы Сказания о призвании варягов. Исключением из этого, видимо, является позиция антинорманиста А. Л. Никитина, с 1991 г. проводящего мысль, высказанную еще «скептиками», что рассматриваемый памятник повествует о событиях не из истории Северо-Западной Руси, а из истории южнобалтийских славян, и в которых, по его мнению, участвовал Рорик Ютландский. Русский же летописец заимствовал сюжет истории западных славян для отечественной династической легенды, адаптировав ее «к новой историко-географической реальности» (ученый вообще убежден, что многие сообщения ПВЛ, связанные с Киевом и, особенно, с Новгородом, для них «могут иметь стороннее происхождение…»). Отсюда исследователь очень категоричен в своем выводе: «Раз и навсегда мы должны смириться с тем, что Рюрик ПВЛ в реальной истории Новгорода на Волхове — всего только легенда…». По его заключению, Рорик, никогда не бывший в Северной Руси, стал родоначальником русских «Рюриковичей» на страницах киевской летописи в середине XI в., при Ярославе Мудром, стремившемся к возможно большему авторитету княжеской власти, что затем без возражений было принято в Новгороде. Окончательно легенда оформилась в Киеве в XII веке.

Никитин, говоря о миграции на восток южнобалтийских славян под давлением германцев и франкского государства, а также набегов викингов, уверен, что именно они перенесли к своим восточнославянским сородичам рассказы о Рорике. Скепсис ученого к Сказанию о призвании варягов во многом проистекает из того факта, что митрополит Иларион и Иаков мних в своих произведениях не называют Рюрика, молчит о нем, указывает Никитин, и «Слово о полку Игореве». При этом он подчеркивает, что, если имена Олега и Игоря становятся традиционными в конце X в., то имя Рюрик появляется только во второй половине XI в. и при этом не пользуется популярностью. Полагая, что вряд ли это случайно, ибо имя действительного основателя династии «всегда пользовалось особенным вниманием его потомков», Никитин не находит объяснения «беспрецедентному» факту полного забвения этого «основателя», во всяком случае, до середины XI века. Вместе с тем он указывает, что из числа источников, не связанных прямо с летописью, Рюрика впервые называет «Задонщина» (вторая половина XV в.)[939].

Сказанное Никитиным в отношении позднего появления имени Рюрик среди русских князей и его полного отсутствия в ряде важнейших памятников эпохи Киевской Руси — далеко не новость. Эти факты давно стали в науке аргументами, позволяющими жестко ограничить нижнюю временную шкалу «рождения» варяжской легенды (или появления ее в Киеве) сроком не ранее середины XI века. А это, с учетом огромного хронологического разрыва между событиями, излагаемыми легендой, и временем их фиксации в памятнике, ставит под весьма серьезное сомнение, независимо от утверждений исследователей, достоверность этих событий. Эти сомнения, как и сомнения в реальности существования Рюрика, в частности, сильно выразил Д. И. Иловайский, говоря, что ни Иларион, ни «Слово о полку Игореве» не содержат никакой информации как о призвании варяжских князей, так и о самом Рюрике. На том же обстоятельстве заостряли внимание в 1920–1930-х гг. XX в. В. А. Пархоменко и Е. А. Рыдзевская. В 40-х гг. М. Н. Тихомиров также упор делал на то, что ни Иларион, ни Иаков мних совершенно не упоминают Рюрика, хотя первый из них, по его словам, «дает краткую характеристику русских князей, от их родоначальника «старого Игоря» вплоть до Ярослава Мудрого, к которому обращена его проповедь». Дополнительно он указал, что в перечислении лет от начала Русской земли (статья под 6360) легендарный Рюрик с братьями совершенно не упоминается. Первым русским князем «записи о начале Руси», утверждал Тихомиров, считали Олега и вели отсчет русской истории с того времени, как он сел княжить в Киеве[940].

Затем Д. С. Лихачев констатировал, что ни одно литературное произведение XI в. («Слово о законе и благодати» Илариона и «Память и похвала Владимиру» Иакова мниха) не знает Рюрика как родоначальника династии и считают таковым Игоря, в силу чего именуют его «Старым» (появление Рюрика как предка русских князей в «Задонщине» он объяснял влиянием ПВЛ). К тому же, говорил ученый, вплоть до конца XII в. имя Рюрик отсутствовало среди русских княжеских имен, обычно дававшихся в честь предков, что свидетельствует против того, что Рюрик осознавался основоположником династии «и в живой традиции»[941]. Увлекшись стремлением вычеркнуть из истории Рюрика, Лихачев не заметил, что это имя носил правнук Ярослава Мудрого Рюрик Ростиславич, впервые упомянутый в летописи под 1086 г. и умерший в 1092 г.[942] Б. Д. Греков отмечал, что митрополит Иларион, ставя своей «целью прославить династию русских князей, Рюрика даже не вспомнил…», проигнорировав вместе с тем его связь с Игорем. Польский историк X. Ловмяньский не сомневался, что в Киеве не знали предания о Рюрике, о чем свидетельствует отсутствие его в качестве предка Владимира Святославича в «Слове о законе и благодати» Илариона. А. Г. Кузьмин также утверждал, что ни Иларион, ни Иаков мних, ни «Слово о полку Игореве» не были знакомы с варяжской легендой вообще, а династию начинали с Игоря «Старого». Абсолютизируя факт имени первого южнорусского князя, носящего имя Рюрик — Рюрика Ростиславича, ученый полагал, что с этим именем пришла на юг сама легенда[943].

Конец 90-х гг. прошлого столетия — это время, когда представители разных взглядов на этнос варягов обоснованно опротестовали подачу факта отсутствия информации о Рюрике у Илариона и у Иакова Мниха в качестве аргумента как в пользу признания его исторического небытия, так и очень позднего появления варяжской легенды. Так, Е. А. Мельникова верно заметила, что, «согласно древнерусскому литературному этикету, в характеристике прославляемого (или упоминаемого) лица, как правило, указывались его отец и дед, а не более дальние потомки». Будучи убежденной, что сказание о Рюрике зародилось в дружинной (скандинавской) среде в конце IX — начале X в., она заключила: до середины XI в. в этом эпическом (локальном) повествовании образ Рюрика «не содержал представлений о нем как об основателе великокняжеской династии». В связи с чем, полагает исследовательница, «авторы середины — второй половины ХІ в. не упоминают его имени в родословии Владимира, а дети князей не нарекаются его именем». В. В. Фомин, выявив ту же закономерность в перечне предшественников князей, о которой говорит Мельникова, вместе с тем показал, что ученые завышают свои требования к названным авторам и ищут в их произведениях того, чего там не может быть. Дело в том, что Иларион и Иаков мних «не ставили перед собой задачу осветить генеалогию Владимира Святославича, а тем более ее прославить. Они лишь попытались очертить место князя в русской истории, причем, прежде всего по факту крещения им Руси». С точки зрения Е. В. Пчелова, отсутствие имени Рюрик у Илариона объясняется тем, что он «перечислял лишь великих киевских князей», а появление этого имени среди его потомков лишь в середине XI в., равно как и редкое использование при дальнейшем наречении князей связал с некоторой его «сакрализацией»: «имена предков не становятся родовыми именно из-за мифологизированной значимости их носителей…»[944].

«Слово о законе и благодати» митрополита Илариона дошло до нас в большом количестве списков, что говорит о его широком распространении. Как заключил Н. Н. Розов, чья точка зрения получила поддержку многих историков и литературоведов, «Слово» было впервые произнесено киевским священником, будущим митрополитом 26 марта 1049 г. в честь завершения строительства киевских оборонительных сооружений. И прозвучало оно перед Ярославом Мудрым и его ближайшим окружением[945]. Специалисты выделяют несколько его основных идей — это противопоставление христианства иудаизму[946], это мировое значение крещения Руси, духовное превосходство Нового Завета над Ветхим Заветом, величие Русской земли, занявшей законное и равноправное положение среди христианских народов[947]. Митрополит Макарий отмечал, что Иларион восхваляет Владимира, «просветившего Русскую землю». А. Н. Робинсон утверждал, что Иларион славит Владимира за христианский долг, за государственную деятельность, за военные успехи[948].

Действительно, Иларион, обратившись в контексте своих глубоких рассуждений о христианстве к личности Владимира, подчеркивает, что он по собственному почину совершил дело «великое и дивное» — крестил Русь, благодаря чему «вера бо благодатьнаа… и до нашего языка рускааго доиде», в связи с чем сравнивает его с императором Константином Великим. Ведя речь о том, что «хвалить же похвалныими гласы Римьскаа страна Петра и Паула, има же вероваша в Иисуса Христа, сына божиа; Асиа и Ефес, и Пафм — Иоанна Богословьца, Индиа — Фому, Егупет — Марка», что все страны и народы хвалят своего учителя, что научил их православной вере, Иларион ставит подобную задачу перед русскими людьми: «Похвалим же и мы… нашего учителя и наставника великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнаага Святослава». В том же духе оценивает Иаков мних (третья четверть XI в.) заслуги князя перед Русской землей: «Память и похвала князю русскому Владимиру, как крестился Владимир и детей своих крестил, и всю землю Русскую от края и до края…», как он «языческих богов, вернее, бесов, Перуна и Хорса и многих других попрал…», «всю землю Русскую привел к Богу…», называя при этом имена его отца Святослава, деда Игоря и «бабки» Ольги[949]. Сразу же обращает на себя внимание тот момент, который не берут в расчет ученые, что Иларион не упомянул не только Рюрика, но и более близких Владимиру по родству и по времени не менее значимых в истории русской державы и ее правящего дома Олега и Ольги. А Иаков мних «проигнорировал» Олега. Конечно, этот факт умолчания не подлежит абсолютизации. И объяснить его, как и случай отсутствия информации о Рюрике у названных авторов, все-таки можно.

Хорошо видно, что Иларион и Иаков мних глубже третьего «колена» предков Владимира (отец-дед/бабка) не идут. Тем же правилом руководствовались составители документа, прямо связанного с именем и эпохой Владимира Святославича. Устав князя о десятинах, судах и людях церковных начинается словами: «В имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се яз, князь великии Василеи, наречаемыи Володимер, сын Святославль, оунук Игорев, блаженыя Ольгы…». Здесь перечень предков Владимира также обрывается на третьем «колене» — на Игоре и Ольге. В уставе Ярослава Мудрого о церковных судах запись такого же рода носит еще более скромный характер: «А се аз, князь великыи Ярослав, сын Володимеров…». В подобных памятниках встречаются, конечно, исключения. Так, в уставе новгородского князя Всеволода о церковных судах, людях и мерилах торговых сказано: «Се аз, княсь великыи Всеволод… правноук Игорев и блаженныя прабабы Олгы, нареченыя в святом святемь крещении Елена и матере Володимеровы, нареченнааго в святем крещении Василие…». Такое глубокое «вхождение» в родословную Всеволода Мстиславича вызвано тем, что приведенный устав был соединен в конце XIII в. с уставом Владимира Святославича. В другом уставе этого князя, данном им купеческой организации церкви Ивана на Опоках (1135–1136), перечень его предшественников не выходит за рамки принятых норм: «Се аз, князь великыи Гавриил, нареченыи Всеволод, самодержець Мстиславець, вноук Володимеров…»[950].

Летописный и иной материал за вторую половину ХІ-ХІІІ вв. (зафиксированный в этих же временных рамках) при упоминании старших в роду также соблюдает жесткое правило. Несколько тому примеров приводит Лаврентьевская летопись: 1057 г. — «преставися Вячеслав, сын Ярославль»; 1060 г. — «преставися Игорь, сын Ярославль»; 1076 г. — «преставися Святослав, сын Ярославль»; 1078 г. — «убьен бысть Изяслав, сын Ярославль»; 1093 г. — умер Всеволод, «сын Ярославль, внук Володимер»; 1125 г. — умер Владимир Мономах, «сын благоверна отца Всеволода»; 1174 г. — убит Андрей Боголюбский, «сын великаго князя Георгия, внук Мономаха Володимера»; 1201 г. — упомянут Всеволод Юрьевич, «внук Володимерь Мономаха». В «Поучении» Владимира Мономаха первой строкой записано: «Аз худый дедом своим Ярославом, благословленым, славным, нареченыи в крешении Василий, русьскымь именемь Володимир, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы…». В Первоначальной редакции Жития Александра Невского его автор говорит: «Я, жалкий и многогрешный, недалекий умом, осмеливаюсь описать житие Александра, сына Ярославова, внука Всеволода». НПЛ старшего извода под 1180 г. сообщает о смерти Мстислава Храброго: «Переставися кънязь Мьстислав Ростиславиць, вънук Мьстиславль». В начале «Слова о полку Игореве» читается: «Слово о плъку Игореве, Игоря сына Святъславля, внука Ольгова»[951].

В поздних летописях, напротив, очень подробно говорится о предках князей ХІ-ХІІ вв., что, несомненно, было связано с династическими спорами их потомков, а также с явным желанием летописцев разобраться в степени родства героев русской истории того времени. И при этом генеалогической точкой отсчета в основном выступает Владимир Святославич (его дед Игорь «Старый» и отец Святослав в этих перечнях отсутствуют совершенно, словно их и не существовало в истории). Так, в Никоновской летописи названы: под 1067 г. «Всеслав, сын Брячиславль, полотский, внук Изеславль, правнук великаго Владимера»; под 107? и 1073 гг. Изяслав, Святослав, Всеволод «сынове Ярославли, внуци великаго Владимера»; под 1078 г. «Изяслав, сын Ярославль, внук великого Владимера»; под 1093 г. «Всеволод, сын Ярославль, внук Владимер»; под 1094 г. «Ростислав, сын Мстиславль, внук Изяславль, правънук Ярославль, праправнук великого Владимера»; под 1096 г. Изяслав, «сын Володимеря Манамаха, внук Всеволож, правнук Ярославль, праправнук великого Владимера»; под 1108 г. «князь великий Святополк, сын Изяславль, внук Ярославль, правнук великого Владимера»; под 1114 и 1125 гг. «Володимер Манамах Всевелож, внук Ярославль, правнук великого Владимера», и т. д. И с каждым поколением этот перечень будет все больше удлиняться. В той же Никоновской летописи, например, читается: под 1270 г., что «преставися князь Василей Александровичь, внук Ярославль, правнук Всеволож, праправнук Юрья Долгорукаго, препраправнук Владимера Маномаха, пращур Всеволож, прапращур Ярославль, препрапращур великого Владимера»; под 1353 г. «Семен Ивановичь, внук Данилов, правнук, блаженнаго Александра, праправнук Ярославль, препраправнук Всеволожь, пращур Юрья Долгорукаго, прапращур Владимера Маномаха, препрапращур Всеволожь Ярославича Владимеричя»[952].

Приведенный материал показывает, что перечень предков здравствующих и упокоившихся князей, являющийся обязательным атрибутом письменной традиции эпохи Киевской Руси и периода политической раздробленности, не имеет никакого отношения к проблеме начала русской династии. Именно в русле данной традиции рассуждали Иларион и Иаков мних. Поэтому они, даже зная Сказание о призвании варягов, все равно из самых дальних предков Владимира могли назвать только Игоря и Ольгу, хотя те, конечно, не были «вторыми Адамом и Евой» (к тому же князь и княгиня олицетворяют собой Русь языческую и Русь уже начавшую приобщаться к христианству, и приход которой в лоно церкви восторжествует при их внуке Владимире). Поэтому, отсутствие в произведениях названных авторов Рюрика не может служить доказательством как небытия этой личности в нашей истории, так и легендарности Сказания (или его очень позднего «появления на свет»). Вместе с тем, совершенно ничего не значит, с точки зрения начальной точки отсчета родословной русских князей, и тот факт, что Иларион прилагал к Игорю прозвание (эпитет) «Старый». Это подтверждает «Слово о полку Игореве», автор которого, определяя хронологические рамки своего повествования, говорит: «Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря». В другом месте он с горечью восклицает, устремляя свой взор на славное прошлое: «О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей! Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздити к горам Киевским!».

В обоих случаях, как подчеркивает В. И. Стеллецкий, термин «старый» означает «давний и прославленный» (знаменитый, известный всем)» Владимир (под ним обычно понимают Владимира Святославича). «Старым» автор «Слова» называет вместе с тем и Ярослава Мудрого, параллельно именуя его в том же значении как «давный великыи Ярославль». В том же смысловом ряду стоят выражения «старые словеса», «старое время» и, конечно, «минули лета Ярославля»[953]. Исходя из того, что «Слово о полку Игореве» «старыми» одновременно именует и отца и сына, нельзя, конечно, выводить, что русские конца XII в. родоначальником русских князей в равной степени мыслили то одного, то другого, то обоих сразу. Особое место этих действительно великих людей и великих князей в русской истории, что объясняет постоянную апелляцию к их авторитету на протяжении многих веков наших книжников, выразительно определил на страницах ПВЛ неизвестный летописец. В статье под 1037 г, говоря об Ярославе Мудром, он подчеркивает, что «при семь нача вера хрестьяньска плодитися и расширяти, и черноризьцы почаша множитися, и манастыреве починаху быти…. Якоже бо се некто землю разореть, другый же насееть, ини же пожинають и ядять пищю бескудну, тако и сь: отець бо его Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньемь просветив, сь же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное»[954].

То, что Иларион, называя Игоря «старым», не только не думал ставить его первым в ряд русских правителей, но и вообще не касался истоков их генеалогии, видно на примере других источников, дающих очень близкие по смыслу чтения. Так, в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», написанном вскоре после смерти Донского, говорится, что он выступил против Мамая, «акы древний великий князь Ярослав Володимеровичь (здесь и далее курсив мой. — В. Ф.)…»[955]. В «Сказании о Мамаевом побоище» (Основная редакция XVI в. и ее варианты — Ундольский список второй четверти XVI в. и Забелинский конца XVII в.) отмечено, что по завершению Куликовской битвы князья и воеводы обратились к Дмитрию Ивановичу со следующими словами: «Радуйся, князю нашь, древний Ярослав (великий, древний Ярослав — Забелинский; «другии Ярослав» — Ундольский. — В. Ф.), новый Александр, победитель врагом»[956]. Перед самим сражением московский князь, как согласно утверждают Основная редакция и ее варианты — Ундольский, Забелинский и Ермолаевский (список конца XVII — начала XVIII в.), «въздев руце на небо, нача плакатися, глаголя: «Владыко Господи человеколюбче, молитв ради святых мученик Бориса и Глеба, помози ми, яко же Моисию на Амалика и пръвому Ярославу на Святополъка, и прадеду моему великому князю Александру на хвалящегося короля римъскаго, хотящаго разорити отечьство его»[957].

В ряде списков «Сказания о Мамаевом побоище» (Основная редакция, ее Забелинский и Ермолаевский списки, Распространенная редакция, редакции Синопсиса 1680 г. и 1681 г. Пантелеймона Кохановского) Дмитрий Иванович, обращаясь к русским князьям с призывом на борьбу с Мамаем, напомнил им, что все они «гнездо есмя князя Владимера Святославича киевъского»[958]. В «Задонщине» дважды подчеркивается, что Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич — «внуки святаго великаго Владимера Киевского», поминавшие «прадеда своего великого князя Владимера Киевского»[959]. Но в то же время в ней сказано, что Боян «пояша руским князем славы: первую славу Игорю Рюриковичу, вторую — великому Владимеру Святославичу Киевскому, третью — великому князю Ярославу Володимеровичю»[960]. В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» из князей эпохи Киевской Руси назван опять же только один Владимир: «Сий убо великый князь Дмитрей родися от благородну и от пречестну родителю, великого князя Ивана Ивановича и матере великые княгини Александры, внук же бысть князя великого Ивана Даниловича, собирателя Русьской земли, и корени святага и Богом сажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, новаго Костянтина, крестившаго Русьскую землю…»[961]. В Кирилло-Болозерском списке «Задонщины» сказано, что «вещий Боян… пояше славу русскыим княземь: первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичу и Святославу Ярославичу (так в тексте. — В. Ф.), Ярославу Володимеровичю…». В Синодальном списке в этой же части читается, что Боян пел славу «первому князю рускому на земли Киевской Рурику, великому князю Володимеру Святославичу, великому князю Ерославу Володимеровичу»[962]. Книжники позднего времени, рисуя значимость Куликовской битвы, конечно, не могли не апеллировать к прославленным князьям прошлого (причем, к разным), абсолютно при этом не думая о начале правящего дома, как об этом не думал их дальний предшественник Иларион, подчеркивающий значимость обращения Руси к христианству и роль в том Владимира Святославича. Отсутствие «варяжской» версии начала династии киевских князей в «Слове о полку Игореве», видимо, связано с давним противостоянием двух ветвей Ярославова дома, идущим со времени Владимира Мономаха и Олега Святославича, деда Игоря Святославича, центральной фигуры «Слова». Его автор, у которого исследователи отмечают «очевидную» близость к Ольговичам, «глубокую симпатию» к своему герою[963], и в центре внимания которого не только он, но вообще все «Ольгово хороброе гнездо…»[964], мог, в связи с этим, проигнорировать Сказание о призвании князей и его главного действующего лица Рюрика. А именно Мономаховичами, заключал А. Г. Кузьмин, насаждалась варяжская легенда, и, «похоже, что, кроме них, никто и не выводил свое начало от Рюрика»[965].

Нельзя принять и позицию, которую отстаивал Кузьмин как в отношении способа проникновения легенды из Новгорода в Киев, так и времени ее занесения на страницы южнорусской летописи. Как полагал ученый, она могла попасть на юг лишь посредством князей Ростиславичей Галицких, потомков Ростислава Владимировича, ставших изгоями после смерти старшего сына Ярослава Мудрого Владимира в Новгороде в 1052 году. Именно они и могли, по его убеждению, хранить новгородские предания, где наличествовало имя Рюрик, среди русских князей впервые появившееся в их семье. Речь идет, следует напомнить, о Рюрике Ростиславиче, умершем молодым в 1092 году. Историк уверен, что с этим именем пришло в Южную Русь Сказание о призвании варягов. Потому он берет начало функционирования имени Рюрик среди южнорусских князей (а это где-то несколько позже середины XI в.) в качестве датирующего признака появления в Киеве и внесения в ПВЛ Сказания. Данный вывод весьма логичен, но он не так безупречен, как это может показаться на первый взгляд. Принимая его во внимание, надо, вместе с тем, задуматься над фактами, не согласующимися с ним. Во-первых, действительно имя Рюрик фиксируется среди потомков родоначальника русского правящего дома очень поздно: лишь в седьмом колене и по линии Владимира Ярославича. Затем оно вновь появляется, кстати, опять же с большим интервалом, но уже среди потомков Всеволода Ярославича. Так был назван сын Ростислава (ум. 1167), внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха Рюрик, князь черниговский и великий киевский князь, умерший в 1215 г. Больше это имя никогда не окажется востребованным среди русских князей вообще[966] и князей Вяземских, в частности, своим родоначальником считавших именно Рюрика Ростиславича[967], но при этом не перестававшего, естественно, быть их предком.

Во-вторых, великий киевский князь Игорь погиб в 945 г. И это имя появляется среди его потомков только в четвертом колене: так был назван один из последних сыновей Ярослава Мудрого Игорь, родившийся в 1036 году[968]. Естественно, опираясь на этот факт, нельзя утверждать, что предание о Игоре, как родоначальнике киевских князей возникло лишь в 30-х гг. XI в. и примерно в те же годы было занесено на страницы летописи. Затем это имя было дано в шестом колене по линии Святослава Ярославича Игорю Ольговичу (второй сын в семье, ум. 1147) и в седьмом колене Игорю Святославичу (также второй сын в семье, ум. 1202), герою «Слова о полку Игореве». Во всех перечисленных случаях обращает на себя внимание то обстоятельство, что Игорем нарекали в княжеских семьях не первенцев, т. е. потенциальных претендентов на великокняжескую власть, а младших представителей правящих домов.

Также следует сказать, что в именослове южных князей не часто встречается и имя Олег. Олег Вещий умирает в 912 г., следующий носитель этого имени — Олег Древлянский, сын Святослава Игоревича погибает в 977 г. Затем этим именем через много лет будет назван внук Ярослава Мудрого Олег Святославич («Гориславич», ум. 1115). Это же имя будут носить его внук Олег Святославич (ум. 1180) и правнук Олег Святославич (ум. 1204). По каким-то причинам самым популярным в X–XII вв. было имя Святослав. Первый из носителей этого имени — Святослав Игоревич — погиб в 972 г. Затем так будет назван его старший внук Святослав Владимирович (ум. 1015), затем правнук Святослав Ярославич (ум. 1076), затем два прапраправнука: Святослав Давыдович (ум. 1142) и Святослав Ольгович (ум. 1164), затем два прапрапраправнука: Святослав Владимирович (ум. 1166) и Святослав Всеволодович (ум. 1194), т. е. оно регулярно появлялось вначале через поколение, а потом — уже в каждом поколении.

В-третьих, нельзя, конечно, утверждать, что династия Романовых не ведала о своем родоначальнике Михаиле Федоровиче (ум. 1645), если брать во внимание факт, что имя Михаил будет дано его далекому потомку лишь в 1798 г., т. е. через 153 года после смерти первого Романова и в шестом колене (лишь на одно поколение меньше по сравнению с появлением имени Рюрик среди его возможных потомков). Так своего четвертого сына и десятого ребенка в семье назвал Павел I. Затем это имя будут носить еще три представителя дома Романовых: Михаил Николаевич (1832–1909), четвертый сын и седьмой ребенок (последний) Николая I, Михаил Михайлович (1861–1929), второй сын и третий ребенок Михаила Николаевича, и Михаил Александрович (1878–1918), четвертый сын и пятый ребенок Александра III. Причем, как и в случае с именем Игорь, имя Михаил никогда не давалось наследникам престола, хотя и символизировало собой начало династии. Оно давалось и не второму и не третьему сыну, его носил лишь четвертый сын императора, не имевший даже гипотетических шансов на престол. В силу сказанного, долгое отсутствие имени Рюрик в именослове русских князей не может выступать в качестве датирующего признака занесения варяжской легенды на страницы ПВЛ. Само же объяснение этой ситуации, видимо, связано, как заметил Е. В. Пчелов, с «сакрализацией» имени Рюрик. Как можно думать, по представлениям русского общества Х-ХІ вв., появление имени родоначальника княжеской династии среди его потомков могло замкнуть историю этой династии: она начиналась и заканчивалась одним и тем же именем. Такие опасения были тем более актуальны, что в названное время на Руси, кроме Рюриковичей, имелись другие претенденты на главенство в Русской земле, между которыми шла, как показывает летопись, непрекращающаяся и кровопролитная борьба, счет в которой был открыт Олегом Вещим, убившим Аскольда и Дира.

Глава 6 Варяги и скандинавы на Руси

Принципиальное отличие варягов середины IX — середины X в. от «варягов» конца X столетия

Норманисты, отводя ПВЛ роль лишь иллюстративного материала к своим умозрительным построениям, что, по их мнению, должно придать им вес в глазах читателя (создается полная иллюзия звучания подлинного голоса истории), выставляют ее в качестве непреложного доказательства скандинавского этноса варягов. Как в 1826 г. М. П. Погодин выразил настрой подавляющего большинства ученых России, «решительно можно сказать, что всякий желающий отвергать скандинавское происхождение руссов, должен непременно прежде опровергнуть Нестора…»[969]. Но это все лишь только слова, ибо полное неведение истории летописания вообще и сложения Начальной летописи в частности, заметил в адрес своих оппонентов А. Г. Кузьмин, «закрывает самую возможность понимания ее текста». Вот почему они не в состоянии увидеть, говорил этот яркий ученый, что «скандинавское происхождение «варягов» не может быть обосновано данными русских летописей. А это в корне подрывает и филологические построения норманистов»[970].

В Сказании о призвании варягов норманисты выделяют два момента, которые, как им кажется, четко указывают именно на шведскую природу варягов. Это местоположение их родины «за морем», т. е. якобы в Скандинавии, и помещение летописцем варяжской руси среди скандинавских народов, означающее тем самым, что он причислял ее к их кругу. При этом они закрывают глаза на тот факт, что выражение «за море» летописцами никак не пояснено ни в самом Сказании, ни в других местах летописи, и что во всех случаях родина варягов помешается весьма неопределенно где-то «за морем» («за море» идут с Руси к варягам, «из заморья» идут на Русь от варягов), но при этом не уточняется, конкретно где (известия под 859, 862, 941, 977, 980, 1015, 1018, 1024 гг.)[971]. В 30-х гг. XI в. (в Лаврентьевской под 1036, в Ипатьевской под 1034 гг.) со страниц ПВЛ исчезают как сами варяги, так и практика их размещения «за морем». Так обстоит ситуация с «заморской родиной» варягов не только в нашем главном источнике по истории Киевской Руси, но и в других летописях, связанных и не связанных с традицией ПВЛ. И все они, в чем-то или даже во многом отличаясь от нее материалом о варягах (датами, полнотой изложения, лишними известиями), также нигде не поясняют летописное «за море».

Видимо, первым в историографии обратил внимание на летописное «за море», задумался над его значением, а затем поставил в связь с определенной территорией норманист Ф. Г. Штрубе де Пирмонт. В своей диссертации, написанной в 1753 г. и опубликованной в 1785 г., ученый в качестве родины варягов назвал Рисаланд (Ризаланд), территорию, простирающуюся от Балтики до Северного Ледовитого океана и Белого моря, и большая часть которой, по его словам, лежала «на той стороне Финского залива и Ладожского озера». В качестве довода в пользу выхода варягов именно из приморских пределов Рисаланда Штрубе указал: «…Известно, что хотя слово море (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) означает точно море собственно так называемое, но наши историки иногда называли сим именем озера и большие заливы». В ходе дискуссии 1749–1750 гг. Г. Ф. Миллер утверждал скандинавский характер руси на том основании, что они пришли «из-за Балтийского моря». В 1773 г. историк, касаясь событий 977 г., заставивших Владимира спешно покинуть Новгород, пояснил, что он ушел «за море к варягам, то есть в Швецию»[972]. В 1788 и 1795 гг. И. Н. Болтин убеждал, что термин «из заморья» означает «с другой стороны Ладожского озера», именуемого в летописях морем[973].

Мнение Миллера о значении летописного «за море» повторил и усилил в 1802 г. А. Л. Шлецер. Усилил тем, что преподнес его уже в качестве аргумента именно в пользу норманства варягов, именно как жесткое указание лишь на Скандинавский полуостров: «Они пришли из заморья (курсив автора. — В. Ф.), так говорится во всех списках; следственно, из противолежащей Скандинавии»[974]. Свой вывод он подкреплял еще тем, что, обратившись к работе шведского историка Ю. Тунманна, где тот вслед за своими соотечественниками XVII в. выводил из финского названия Швеции «Ruotzi» («Rotzi») славянскую форму «русь»[975], в свою очередь увязал генетически Руотси с Рослагеном, названием части береговой полосы шведской области Упланда, расположенной напротив Финского залива. Только там, по мнению Шлецера, и жили варяги[976], только там, следовательно, и находилось «за море» русских летописей. Многие именитые последователи Шлецера, например, Ф. Крузе и М. П. Погодин очень активно использовали его объяснение выражения «за море» в качестве весьма основательного довода в пользу норманства варяжской руси. В 1860 г. филолог Я. К. Грот даже специально пытался доказать, что «за море» может показывать только на живущих «по ту сторону моря», т. е. на противоположном берегу Балтийского моря, в Скандинавии, и ни на кого больше[977].

В XX в. согласно логике Шлецера рассуждали М. Н. Покровский, В. А. Пархоменко, Р. Ю. Виппер, А. Стендер-Петерсен, Б. А. Рыбаков, польский историк X. Ловмяньский[978]. Современные норманисты также понимают термин «за море» в буквальном смысле. В 1994 г. Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин увидели в нем указание только на Швецию. В 1996 г. А. С. Демин утверждал, что словосочетание «варязи из заморья» можно рассматривать «как кратчайшую» этническую характеристику, данную летописцем скандинавам. При этом говоря, что для него было важно отметить способ передвижения варягов (или к ним) — «морское плавание»[979]. Тогда же А. Н. Кирпичников, допуская в какой-то мере более широкое его толкование, чем это принято среди норманистов, сказал, что «для славян адрес «за море» чаще всего означал именно Швецию». Но в 1998 г. И. Н. Данилевский категорично заключил, словно пресекая подобное «вольнодумство», что летописное «за море» «связано исключительно со Скандинавией». В том же году Е. А. Мельникова, отмечая, что об этнической принадлежности Рюрика не говорит ни один из вариантов варяжской легенды, вместе с тем подчеркнула: «Однако упоминание того, что Рюрик приходит по приглашению послов, отправившихся «за море к варягам», достаточно убедительно свидетельствует» о его принадлежности к скандинавам. По ее мнению, выражение «из-за моря» носит в летописи «устойчивый, формулярный характер. Варяг, т. е. попадавший на Русь житель Скандинавских стран, приходит «из-за моря» по определению». В 2002 г. М. Б. Свердлов посчитал, что «за море» конкретно указывает на Бирку, экономический и политический центр Средней Швеции[980].

Но имеется и другая точка зрения на значение летописного «за море», ведущая свое начало от антинорманиста В. К. Тредиаковского. В работе, завершенной в 1758 г., он заметил, что «у нас быть за морем и ехать за море не значит проезжать чрез море, но плыть токмо по морю, куда б то ни было в отдаленную страну. Ехать за море у нас, есть и сухим путем ехать от моря в другое государство; так ездили мы за море во Францию, в Италию и в Немецкую землю». В том же ключе толковали рассматриваемый термин антинорманисты XIX в.: О. М. Бодянский (чужая и далекая для русских «сторона», будь «она за морем или нет»), С. Руссов («за граница»), Ю. Венелин («куда бы то ни было»), Д. И. Иловайский (сказочное «из-за тридевяти земель»), Г. А. Немиров («за Сине-море, куда-то далеко…»), Н. П. Загоскин (совершенно неопределенное выражение). В 1913 г. Г. М. Барац, утверждая в русле своего взгляда на природу ПВЛ, что летописное «за море» есть не что иное, как перевод библейского оборота «ewer ha-jam», служащего «для обозначения не непременно заморской страны, а всякого вообще зарубежного края», сказал: «Точно также и по-русски заморье (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) обозначает не исключительно заморскую страну, но вообще чужую сторону, а идти заморе значит: отправиться за границу, в чужие края…»[981]. Фактически в русле этих рассуждений лежит вывод «ультранорманиста» О. И. Сенковского. «За море», отмечал он, нельзя понимать в буквальном смысле, это, на его взгляд, всего лишь «метафора, риторический прием». Норманист В. А. Мошин в 1931 г. повторил мнение Иловайского о «за море» как о сказочном «из-за тридевяти земель»[982]. В 1923 г. Б. М. Соколов одной строкой отметил неопределенность летописного «за море», а в 1958 и 1978 гг. В. В. Мавродин поставил «за море», как и когда-то Иловайский, в один смысловой ряд с «за тридевяти земель», впрочем, оставив это сопоставление без комментариев. В 1998 г. А. Г. Кузьмин указал, что «мореплаватели ІХ-ХІІ вв. не имели графического изображения» Балтийского моря «и «за морем» для них была любая территория на его побережье»[983].

В 1951 г. А. Н. Насонов, говоря о Рогволоде Полоцком, по летописи, пришедшим «из заморья»[984], и сопоставив это выражение с равным ему по значению «из-за рубежа», заметил, что он «выйти от балтийских славян… Древние сношения по Зап. Двине с балтийскими славянами вполне допускают такую возможность». В 2000 г. Ю. Д. Акашев оспорил видение норманистами летописного «за море» как ориентир на Швецию, полагая, что в этом случае речь идет о южном береге Балтики[985]. Очевидное значение этого термина несомненно, в связи с чем Е. Классен поставил в 1854 г. совершенно закономерный в таком случае вопрос: «…За морем от Новгорода жили не одни шведы, а многие народы; почему же скандинавоманы берут это обстоятельство в число доводов своих?»[986]. Но правомерность этого довода можно проверить лишь при обращении к самому широкому кругу источников.

В Лаврентьевском списке в рамках ПВЛ выражение «за море», помимо названных дат, употреблено еще один раз под 1079 г. в сообщении о захвате хазарами в Тмутаракани черниговского князя Олега Святославича. Причем, что важно отметить, оно в этом случае впервые пояснено: «а Олга емше козаре и поточиша и за море Цесарюграду». Под 1226 г., т. е. уже вне пределов ПВЛ, в Лаврентьевской летописи говорится, что «тое же зимы Ярослав, сын Всеволожь, ходи из Новагорода за море на емь», т. е. в земли финнов. Академический список Суздальской летописи, дополняющей собою Лаврентьевскую, содержит статьи, где «за море» хотя и не раскрыто, но о каких территориях идет речь либо можно понять, либо это хорошо известно. Это статья под 1231 г.: «въскоре прибегоша немци из замория с житом и с мукою, и сътвориша много добра» (годом раньше в Новгороде разразился массовый голод), статья под 1237 г. — «приидоша в силе велице немци из заморья в Ригу», и статья под 1252 г. — «приде Неврюй, и прогна князя за море»[987]. В первой из них речь идет о пределах либо Ливонии, либо Западной Европы вообще, но прежде всего о северогерманских территориях и Дании, во второй — только о последних. «За море» статьи под 1252 г., напротив, не вызывает никаких сомнений. По свидетельству многих летописей, великий владимирский князь Андрей Ярославич вынужден был бежать от татар в Швецию: «за море во Свейскую землю»[988].

НПЛ обоих изводов, оперируя терминами «за море» и «из заморья», указывает ими, в основном поясняя их при этом, на Готланд (1130, 1391), Данию (1134, 1302), Швецию (1251, 1300, 1339, 1350, 1392), земли финских племен суми и еми (1311, 1318), восточнобалтийские города Ригу, Юрьев, Колывань, на южнобалтийский Любек и другие центры Ганзейского союза, включавшего в себя вендские, вестфальские, нижнесаксонские, прусские и ливонские города (1391). Под 1444 г. в летописи упоминается «князь Грегории из заморья Клевьскыи»[989] (германский герцог Герхардт фон Клеве)[990]. В одной из статей, предшествующих Комиссионному списку НПЛ, под 1155 г. содержится рассказ об Андрее Боголюбском, где читается, что его брат Всеволод Большое Гнездо «на третий год приде из замория из Селуня (византийский город Салоники, современная Греция. — В. Ф.)… и седе на великое къняжение, и мсти обиду брата своего Андрееву» его убийцам[991]. Другие летописи, в том числе и поздние, дают большое количество подобных примеров, свидетельствующих о самом широком географическом диапазоне применения нашими книжниками понятия «за море». Так, посредством его Софийская первая и вторая, Воскресенская, Никоновская, Вологодско-Пермская, Новгородская вторая, Псковская первая и третья летописи, Мазуринский летописец, Рогожский летописец, Летописное сказание Петра Золотарева указывают на Швецию, г. Юрьев, Пруссию, Норвегию, Апеннинский полуостров, западноевропейские центры Ганзейского союза и, в целом, на многие европейские страны, Турцию, Персию, Северное Причерноморье[992]. В «Летописи Двинской» «за морем» полагаются Англия, Голландия, Испания, Франция, Турция, пределы Западной Европы вообще[993]. В Новгородской Погодинской и Забелинской летописях под 1709 г. сообщается, что после Полтавской битвы Карл XII «утече за море» вначале в г. Очаков, а затем в «Царьград» (Стамбул)[994].

Широко практиковалось использование термина «за море» в актовом материале ХІІ-XVІІІ вв., где его так же, как и в летописях, прилагали ко многим центрам балтийского Поморья, Ганзейского союза, а также к Англии, Франции, Нидерландам, в целом, ко всей территории Западной Европы[995]. В 1712 г. В. Н. Татищев был командирован «за моря капитаном для присмотрения тамошняго военного обхождения». Как известно, будущий историк был направлен из Польши, где квартировался его полк, в германские государства, в которых он посетил Берлин, Дрезден, Бреславль[996]. В 1737 г. Канцелярия Академии наук определила: «За моря в Марбух писать на немецком языке к ученикам Михаиле Ломоносову, Дмитрею Виноградову и к Рейзеру с требованием о присылке от них о науках, что обучились и обучаются». В 1761 г. она же приняла решение о «пересылки за море к ученым людям» сочинений М. В. Ломоносова (сам Ломоносов в официальных и личных бумагах за 1750–1760-е гг. довольно часто использовал выражение «за море» в качестве обозначения «заграницы» вообще, а также конкретно Германии)[997]. Термин «за море» является непременным атрибутом путевых записок русских послов XVI–XVII вв., повестей и, конечно же, былинной поэзии. И этим термином, восходящем к устному народному творчеству, русские люди на протяжении столетий определяли «нахождение земель, стран, народов и городов вне пределов Руси, вне пределов собственно русских земель вообще, независимо от того, располагались ли они действительно за морем или нет» (т. е. он абсолютно тождественен понятиям «за рубеж» и «за граница»), и представлял собой идиому, сродни той, что родилась в советское время, и помещавшую заграницу «за бугром». В связи с чем, летописное «за море», где, как утверждает ПВЛ, жили варяги, в своем чистом виде, без сопроводительных пояснений (этнических, географических и еще каких-то других) не может быть аргументом при любой версии их этноса[998]. В контексте самой варяжской легенды и последующих известий о варягах, приходящих на Русь «из заморья», оно указывает на балтийское Поморье в целом. И только.

Летописный и внелетописный материал не позволяет согласиться и с мнением, что в летописях варяги «беспрерывно» упоминаются в значении «немцы, норманны». В качестве доказательства этого посыла обычно ссылаются на сообщение ПВЛ под 862 г., где русь поставлена в один ряд со скандинавскими народами: послы «идоша за море к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си». Но подобное умозаключение весьма сомнительно. В недатированной части летописи дан перечень «Афетова колена»: «варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии…»[999]. И хотя в соседстве с германцами в нем названы другие народы, но они, как известно, не принадлежат ни к германцам вообще, ни к скандинавам, в частности, и вряд ли кто, конечно, решится утверждать обратное. Это, во-первых. Во-вторых, то, что предлагаемое норманистами прочтение Сказания явно тенденциозно и основано, как подчеркивается в литературе, на искажении сведений источника[1000], демонстрирует памятник, весьма близкий по времени к моменту окончательного сложения ПВЛ (10-е гг. XII в.). Как сообщает немецкий хронист Гельмольд (XII в.), саксонский герцог Генрих Лев в 50-х гг. XII в. отправил «послов в города и северные государства — Данию, Швецию, Норвегию и Русь, — предлагая им мир, чтобы они имели свободный проезд к его городу Любеку»[1001].

Эта грамота не сохранилась, но ее нормы повторил в 1187 г. император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса: «ruteni, gothi, normanni et ceteri gentes orientales, absque theloneo et, absque hansa, ad civitatem sepius dictam veniant et recedant», т. е. русские, готландцы, норманны («ruteni, gothi, normanni») и «другие восточные народы» получали право свободно приходить и покидать город «без налога и пошлины»[1002]. В «ruteni» ученые обычно видят русских, а именно новгородцев[1003]. «Любекский таможенный устав» подтвердил в 1220-х гг. установление императора: «В Любеке не платит пошлины никто из граждан Шверина, а также никто из русских, норвежцев, шведов… ни готландец, ни ливонец, равно как и никто из восточных народов»[1004]. Из приведенных документов, где Русь и русские стоят в одном ряду со скандинавскими странами и скандинавами, никак, конечно, не следует, что русских середины, конца XII в. и первой трети следующего столетия надо причислить к скандинавам, или, наоборот, русскими надо считать датчан, шведов, готландцев и норвежцев. И в данном случае, конечно, абсолютно прав А. Г. Кузьмин, отметивший, сопоставляя фразы варяжской легенды и грамоты Барбароссы, что «несущественно, кого конкретно называют источники «Рутенами». Важно, что этноним снова идет в ряду северных народов и отличается от готов и норманнов»[1005].

Бросается в глаза еще одна особенность этих памятников: грамота императора относит западноевропейцев (готландцев и норманнов) и восточноевропейцев (русских) к «восточным народам». Таким же общим содержанием наполнено и выражение летописи «варяги», только оно приложено к западноевропейским народам, также генетически не связанным между собой. Крупнейшие специалисты в области летописания — А. А. Шахматов, Б. А. Рыбаков, А. Г. Кузьмин — указывают, что скандинавы названы варягами лишь в этом разъяснении Сказания, не являющимся его органической частью, и видят в нем пояснение летописца второго десятилетия XII века[1006]. А это время, когда под «варягами» на Руси уже довольно давно понимали значительную часть западноевропейского мира. В связи с чем летописец (а об этом говорил еще М. В. Ломоносов) специально выделяет русь из числа других варяжских, как бы сейчас сказали западноевропейских народов, называет ее в качестве особого, самостоятельного племени, вроде шведов, норвежцев, готов, англян-датчан, тем самым не смешивая ее с ними: «пошли за море к варягам, к руси, ибо так звались варяги — русь, как другие зовутся шведы, иные же норманны, англы, другие готы, эти же — так»[1007]. Нечто подобное можно привести из более позднего времени. Густинская летопись (1670) объясняет, почему шведов на Руси именовали варягами: «Их же бо оные тогда варягами нарицах. Си мы всех обще немцами нарицаем. Си есть шведов, ангелчиков, гишпанов, французов и влохов и прусов, и проч.»[1008]. Обращает на себя внимание тот факт, что летописец конца XVII в. раскрывал общее значение слов «варяги» и «немцы» точно так же, как составитель ПВЛ разъяснял широкий смысл термина «варяги».

В 1849 г. И. И. Срезневский справедливо сказал, что «каждое слово для историка есть свидетель, памятник, факт жизни народа, тем более важный, чем важнее понятие, им выраженное». В 1911 г. Л. В. Падалко, как бы продолжая мысль своего именитого предшественника, добавил, что «имя, как звуковая форма явления, неразрывно связано с самой сущностью этого последнего. А посему выяснение имени непосредственно приводит и к тому понятию, какое объясняется именем. В особенности применимо это положение по отношению к крупным явлениям исторического значения…»[1009]. Эти мнения всецело приложимы к терминам «варяги» и «немцы», в которые на Руси и в России в разные исторические эпохи вкладывался разный смысл, что, к сожалению, мало учитывается исследователями, вследствие чего при прочтении источников допускаются модификации и тенденциозность. Их правильному пониманию мешают вместе с тем и ложные представления, являющиеся питательной средой для новых заблуждений. Отсюда названные термины не только ошибочно связывают исключительно со скандинавами (германцами), но и не замечают явной эволюции слова «варяги» от частного к общему, его превращения в своего рода аналог современному понятию «западноевропейцы».

Разговор следует начать с термина «немцы», в определенное время приравненного на Руси по своему значению к слову «варяги», и этот факт позволяет уже во многом оценить смысл последнего. Норманисты (А. Л. Шлецер, М. П. Погодин и другие), понимая выражение «немцы» в конкретном этническом значении (германцы), особое значение при этом придавали материалу позднейших летописей (Софийской первой, Псковской первой и третьей, Новгородской четвертой и пятой, Никоновской, Холмогорской, Тверскому сборнику и других), в которых, начиная со второй половины XV в., варяжские князья — Рюрик с братьями — выводятся «от немец» или «из немец»: «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу», «приведоша новгородстии людие князя от немець, именем Рюрика», «пръвый князь на Руской земле Рурикь, пришел из немец» и т. д.[1010] В ПВЛ, следует напомнить, Рюрик с братьями представляют варяжскую русь и никоим образом не связаны с «немцами»: «И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь придоша к словеном первое…». В НПЛ младшего извода в рассказе о призвании варягов, данном в иной редакции, чем в Начальной летописи, о «немцах» также нет ни слова: «Изъбрашася 3 брата с роды своими и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду»[1011].

Мнение Шлецера и Погодина в отношении значения термина «немцы» априорно, абсолютно расходящееся с показаниями большого числа разновременных и разнохарактерных источников, и игнорирующее то обстоятельство, на которое обращалось внимание в литературе, что имя это «только потом получило теперешнее свое звучание»[1012]. Выше отмечалось, что Г. Эверс первым в науке выступил против норманистского взгляда на слово «немцы», указав, что его русские прилагали ко всем, кто говорил «на непонятном для словен языке». Точно также рассуждал и Н. М. Карамзин. Эту мысль затем активно развивали антинорманисты. Так, Ф. Л. Морошкин, М. А. Максимович, Н. В. Савельев-Ростиславич утверждали, что «немцы» следует рассматривать не только как имя частное (германский этнос или отдельные ветви его), но и как имя нарицательное: многие, если не все и даже не только западноевропейские народы. Максимович, например, подчеркивал, что термином «немцы», вытеснившим «варяг», стали «означать неопределенно не только все иноземное, западное, но и все чужое, иноязычное»[1013]. М. О. Коялович полагал, что так называли «чужих людей», Г. А. Немиров — всех чужеземцем, «неумевших говорить по-русски». Н. П. Загоскин заключал, что под «немцами» понимался «западный чужеземец вообще»[1014]. Ф. Святной, специально проведя в начале 40-х гг. XIX в. анализ значения выражения «из немец», верно заметил, что его интерпретируют слишком конкретно, «в духе новейшего русского языка». После чего, отметив отсутствие в нем этнического содержания, истолковал его в качестве ориентира, указывающего на территорию, заселенную ныне германцами. Как подытоживал ученый, называть какой-нибудь народ по имени другого «в географическом, религиозном или ином отношении было весьма обыкновенным делом»: именовали же русские поляков и прочих католиков «римлянами», «латинами»[1015].

В советское время А. Л. Шапиро мнение летописей о выходе Рюрика из «немец» воспринял практически в том же смысле, что и когда-то Шлецер с Погодиным. Ученый утверждал, что «в противоречии с немецким происхождением Рюрика из Прусской земли составитель Воскресенской летописи» тут же приводит слова ПВЛ о посылке за ним за море «к варягом, к руси»[1016], т. е. к скандинавам. Но тогда же на отсутствие в термине «немцы» этнического содержания, правда, в связи с другим случаем, обращал внимание И. П. Шаскольский. Приведя известие НПЛ о походе новгородцев в 1311 г. «на Немецьскую землю за море на емь», в комментарии он указал, что это выражение надо понимать не в этнографическом, а в политико-религизном плане, как владение «свейских немцев»[1017]. Сегодня активные поборники норманства варягов Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин констатируют, не идя дальше того, что «в позднейших летописных сводах наименование варяги могло заменяться словом «немцы» как обозначение иностранца вообще…». А. С. Мыльников также отмечает, что «из немец» необязательно означает «этнических немцев»[1018]. Г. Ф. Ковалев в целом подчеркивает, что в русских источниках с древности и до XVIII в. этнические названия западноевропейцев как бы «перекрывались термином немцы, немецкие люди (курсив автора. — В. Ф.)». Ю. Д. Акашев полагает, что «немцами» на Руси называли «иностранцев, иноверцев…»[1019]. Здесь надо сказать, что позиция исследователей, разумеющих под немцами значительно более широкий круг народов, чем только западноевропейцы, не лишена некоторого основания. Так, в одном из списков проложного «Жития Александра Невского» середины XVI в. «агарянами», а так на Руси называли восточные народы, охарактеризованы «немцы»[1020].

Первым из ученых, кто обратил внимание на тесную смысловую связь терминов «варяги» и «немцы» и пытался ее объяснить, был М. В. Ломоносов. В возражениях на диссертацию Г. Ф. Миллера он указывал, что варяги-русь, жившие на Немане, «назывались неменьцы (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) или немци». В 30–40-х гг. XIX в. Ф. Л. Морошкин заключал, что слово «варяг» употребляется в ПВЛ «в столь обширном значении, что под ним должно разуметь всех не руссов и не греков… это тем более достоверно, что варяги в наших летописях постепенно изменяются в немцев, которыми до Петра Великого назывались у нас все европейцы…». При этом полагая, что русские летописцы, подражая во всем византийцам, заменили прежнее обширное имя «франк», которым в Византии именовали всех европейцев, новым, столь же обширным «немец», употребляемым там с середины XI века. Тогда же М. А. Максимович именно в равнозначности обоих терминов видел причину замены в письменной традиции «варягов» на «немцы»[1021].

Будучи убежденным, под воздействием доказательств антинорманистов, в том, «что сперва под варягами могли разуметься все жители Балтийского побережья», С. М. Соловьев резюмировал: «потом, с принятия христианства, начало господствовать различие религиозное и варягами на севере начали называть тех, кого на юге разумели под латинами, т. е. всех не греческого закона, всех без различия происхождения; наконец, онемечение славян прибалтийских заставило считать немцами все народы Северо-Западной Европы, носившие прежде имя варягов». И. Е. Забелин объяснял, что «имя варягов в Новгороде сменяется именем немца» по причине овладения именно немцами всеми торговыми оборотами поморского славянства и создания на этой основе Ганзейского союза, и истребления ими же настоящих варягов — поморских славян. При этом ученый задал вопрос, ответ на который многое объясняет: «Отчего же имя варяг не сменилось именем швед? От того, конечно, что со Швецией с древнейшего времени никогда не было тесных торговых связей». По мысли А. Г. Кузьмина, под «немцами» «имеется в виду именно южный берег Балтики, на котором со второй половины XII в. утверждается власть немецких феодалов», с упрочением позиций которых «и церкви на побережье исчезает и само название варяги», вытесненное более широким «немцы»[1022].

Обширный и разновременной материал показывает, что под «немцами» русские понимали и конкретный народ (собственно немцы), и какую-то совокупность западноевропейских (но не только германских) народов в целом, и при этом каждый из них в отдельности, и те территории Западной и Восточной Европы, которую населяли «немцы» издавна или захватили на памяти наших предков, и факт принадлежности к этому «немецкому» миру (людей, предметов). Был этот термин, как известно, наполнен еще и религиозным звучанием: «немцами» у нас именовали католиков. Одновременно с тем последних называли «римляне» и «латины», что хорошо видно из статьи под 898 г. ПВЛ (Сказание о славянской грамоте) и статей под 986–988 гг. ПВЛ и НПЛ[1023] (по мнению А. Г. Кузьмина, повествование о крещении, рассредоточенное между 986–988 гг., составлено из разных источников в последней четверти XI в.[1024]). Под 1075 г. ПВЛ говорит о приходе к киевскому великому князю Святославу Ярославичу послов «из немець»[1025] (от германского короля и императора Священной Римской империи Генриха IV). А Священная Римская империя представляла собой конгломерат большого числа государственных образований, в рамках которых проживали не только германцы. В Лаврентьевской летописи «немцы» — это ливонцы (1242), шведы (1302), в продолжении Суздальской летописи по Академическому списку конца XV в., дополняющей собою Лаврентьевскую, — ливонцы (1234), ливонцы и датчане (1268)[1026].

В Ипатьевской летописи под 1190 г. сообщается о бегстве галицкого князя Владимира Ярославича из венгерского плена в «земли Немечкыя, ко цареви немецкомоу» (к германскому королю и императору Священной Римской империи Фридриху I Барбароссе). Под тем же годом летописец отнес к «немцам» руководителей Третьего крестового похода (Фридриха I Барбароссу, французского и английского королей Филиппа II Августа и Ричарда I Львиное Сердце) и их подданных: «царь немецкыя со всею своею землею битися за гроб Господень…». Под 1252 г. «немцами» названы войско императора Священной Римской империи Фридерика II, под 1252, 1276 и 1286 гг. рыцарей ливонской и прусской частей Немецкого ордена, а под 1254 и 1257 гг. «землей Немецкой» именуется австрийское герцогство. Под 1231 годом Ипатьевская летопись использует к Западной Европе в целом понятие «Немечкые страны»[1027]. Под 1263 г. в Лаврентьевской летописи читается первая редакция «Жития Александра Невского», где в рассказе о битве на Неве шведский король представлен как «король части Римьское», а его многоплеменное войско названо «римляны»[1028]. Полемическая византийская литература XI в., летописи, памятники Куликовского цикла показывают, что применительно к «немецким» народам Запада (а не только к итальянцам) прилагался, надо добавить, еще термин «фряги»[1029].

Эту информацию дополняют показания НПЛ старшего и младшего изводов, которая начинает активно использовать термин «немцы», при этом почти его не поясняя, со второго десятилетия XIII века. До этого времени он крайне мало употребляется летописцами (в статьях под 986–987 гг. о выборе Владимиром вер, в неопределенном значении под 1058 г., под 1188 г. одновременно с термином «варяги» приложен к готландцам[1030]). С 1217 и по 1445 гг. летопись многократно называет «немцами» прибалтийских немцев[1031], а территорию, захваченную ими, т. е. земли коренных прибалтийских народов, «Немецкой землей». Причем, это понятие не сразу появляется в летописи. Так, если под 1214, 1223, 1237 и 1242 гг. она ведет речь о «Чюдьской земле» (в последнем случае упомянуты и находящиеся там «немцы»: войско Александра Невского двинулось «на Чюдьскую землю на немци»), то под 1268 г. оба извода уже применяют к ней название «земля Немецьская»[1032] (оно затем читается в статьях младшего извода под 1343, 1367, 1406, 1407 и 1444 гг.). Точно также этот извод именует бывшие владения пруссов, на которых обосновались немцы: под 1410 г. они одновременно фигурируют как «Прускоя земля» и «Немечкая земля». Вместе с тем земли ливонских и прусских немцев младший извод называет и по-иному — «Немцы»: отъехал «в Немци», приехал «из Немець» (1381, 1412, 1420)[1033].

Другая категория «немцев», о которых много говорит летопись, это шведы: как «немцы» они присутствуют на ее страницах с 1283 г. Затем так она их именует (а их владения «Немецькой землей» и «городом немецьским») без какого либо пояснения под 1284, 1311, 1313, 1314, 1317, 1322, 1337, 1350, 1377, 1392, 1396 и 1397 годами. В статье «А се князи русьстии», находящейся перед Комиссионным списком НПЛ, сказано, что у Александра Невского «была брань… с немци…»[1034]. Но изначально шведы фиксируются на страницах обоих изводов под своим родовым именем (1142). Именно о «свеях», «Свейской земле» и «свейском короле» речь идет затем под 1164, 1240, 1251, 1256, 1292, 1293, 1295, 1300, 1323, 1338, 1339, 1348, 1350, 1395 и 1411 годами. В некоторых из этих статей в младшем изводе вместе с тем присутствует термин «немцы». Так, например, под 1350 и 1411 гг. летопись, информируя о «свеях», параллельно называет их «немцами», а в статье под 1395 г. употреблена фраза «немци свея»[1035]. НПЛ называет «Немецкой землей» пределы Швеции, территорию финских племен, но также лишь по прошествии некоторого времени после их захвата шведами-«немцами». Так, если под 1191, 1256 и 1292 гг. летопись использует понятие «Емьская земля», то под 1311 г. обоих изводов в отношении той же территории уже сказано, что «ходиша новгородци войною на Немецьскую землю за море на емь». Под 1350 г. в младшем изводе повествуется о походе новгородцев «на Немечкую землю… к городу к Выбору»[1036]. Под 1240 г. в младшем изводе шведский король выступает как «король части Римьскы», а его войско, куда входили, перечисляет летопись, «свея», «мурмане», «сумь» и «емь», как «римляне». Нельзя не заметить, что под 1445 г. младшего извода НПЛ имя «шведы» явно использовано не в конкретно этническом, а в широком смысле. В ней говорится, что «приидоша свея мурмане безвестно за Волок на Двину ратью…»[1037]. И словосочетанием «свея мурмане», т. е. «шведские норвежцы», летописец отметил существовавшую в те времена тесную политическую связь между Швецией и Норвегией, в 1319 г. вступивших в союз, а в 1397 г. включенных по Кальмарской унии в состав Датского королевства.

НПЛ дает самые незначительные и весьма расплывчатые сведения о других европейцах-«немцах». Под 1204 г. в обоих изводах читается «Повесть о взятии Царьграда фрягами», написанная близко к этой дате, в которой назван «цесарь немечьскыи Филипови» (германский король Филипп Швабский). Под 1231 и 1237 гг. они сообщают без каких-либо уточнений о тех «немцах» Западной Европы, выходцы из которых обосновывались тогда в Восточной Прибалтике. В двух статьях летописи (1268 и 1391) вместе с ливонцами под «немцами» понимаются соответственно датчане и «немецкие» послы из Любека и Готланда. В 1362 г. (младший извод) псковичи принимали «гость немечьскыи и поморьскыи и заморьскыи», т. е. представителей всего Ганзейского союза[1038]. В том же изводе под 1348 г. говорится о битве русских с «немцами» «короля свейского» Магнуса. Шведский источник (написанный вскоре после 1452 г.) дает некоторое представление о составе «шведского» войска: король собрал «немцев и датчан, а также герцога Гольштинского и других подобных же…»[1039].

Материал о «немцах» НПЛ дополняют летописи, связанные с новгородско-псковской летописной традицией. Это Софийская первая летопись (списки конца XV–XVІ в.), Софийская вторая летопись (списки XVI — начала XVII в.), Псковская первая, вторая и третья летописи (списки конца XV–XVІІ в.). В софийских летописях владения ливонских немцев, т. е., опять следует подчеркнуть, прибалтийских народов, попавших под власть «немцев», представлены как «Немецкая земля» (1242, 1438, 1481, 1482) и «Немцы» (1472, 1473). Обозначение тех же территорий «Немецкой землей» (иногда «немецкие земли») многократно присутствует на страницах псковских летописей. Вместе с тем они прилагают к ней (1404, 1436, 1473, 1543) и к германским землям в Европе (1543) название «Немцы». Точно также именуются в них земли Швеции (1445, 1632)[1040]. В Софийской первой летописи под 1271 и 1272 гг. «латиной» названы ливонские немцы, а в Псковской первой летописи под 1548 г. шведы. Последняя к Ливонии и Швеции применяет обозначение «Латина» (1519, 1611)[1041].

Исчерпывающую информацию по вопросу, как широко русские понимали термины «немцы» и «Немецкая земля», дает актовый материал последней четверти XVI — первой половины XVII века. Так, в описи Царского архива (1575–1584) читается, что «книги аглинские и списки с грамот, каковы грамоты даваны аглинским немцом…»[1042]. В клятвенных записях бояре обязуются не отъезжать ни к турецкому султану, ни к цесарю, ни к литовскому, «ни к шпанскому, ни к францовскому, ни к чешскому, ни к датцкому, ни к угорскому, ни к свейскому королем, ни в Англею, ни в иные немци…» (1581, 1598)[1043]. В грамоте царя на Двину (1588) указывается, «а с немец с аглинских, и с барабанских (брабантских. — В. Ф.), и с шпанских, и с иных немец, имати судовая проезжая пошлина…». В жалованной грамоте (1590) кольским жителям названы «датцкие» и «аглинские немцы»[1044]. В грамотах 1609–1610 гг. сообщается, что в Россию «неметцких людей идет… из Выбора, Свейския земли, и шкотцких, и дацких, и фрянцовских, и аглинских, и голанских, и боробанских и иных земель…», «шкотцкие немцы», «разных земель немец», «немецкие люди»[1045]. В расспросных речах двух пленных «немцев» (1611) — англичанина и шотландца — упомянуты «францовские немцы»[1046]. В грамотах (1629, 1633) речь идет о «немецких торговых людях разных земель», о «торговых немцах» из Англии и Голландии», о «немецких людях», нанятых на русскую службу в Англии[1047]. В декабре 1634 г. был заключен договор России и Голштинии о торговле Голштинской компании с Персией, где предписывалось «иных немецких государьств торговых людей, агличан и галанцев, и цесарской области (Священная Римская империя. — В. Ф.) и свеян и датчан… с собою не имати…»[1048]. В челобитной торговых людей (1646) перечислены «аглинские», «бараборские», «анбурские» (гамбургские), «галанские» и «датцкие» «немцы»[1049].

Русско-английская переписка показывает адекватность терминов «немцы» и «иноземцы»: «с-ыных иноземцов, со всех со францовских, с-ышпанских, с нидерлянских и с-ыных немец…», «немцы розных земель, агличане, и Францовские земли, и Нидерлянские земли и иных земель» (1585–1586), «в Аглинскую де и в ыные немецкие земли» (1596–1599), «корабли придут сего лета из за моря… барабанские, и голанские, и нидерлянские, или иных которых земель, и тех бы земель немцы торговали» (1601)[1050]. В тех же бумагах (1581–1600) много говорится о «ангилейских (или аглинских) немцах», «немецком товаре» из Англии, а также о «голанских (барабанских) немцах», назван и «францовской немчин Жан Паркей»[1051]. В «Росписном списке города Москвы 1638 года» указаны «Шкотцкой земли немци», «немцы Аглинской земли», «немец Галанские земли»[1052]. Традиция относить к «немцам» многих представителей Западной Европы долго сохранялась в России. Выше были приведены мнения шведов Ю. Г. Спарвенфельда (80-е гг. XVII в.) и Ф.-И. Страленберга (1730), зафиксировавших самое широкое значение слов «немцы» (либо «иноземец», либо большинство европейских народов).

Важно отметить, что летописи, именуя «Немецкой землей» территории прибалтийских и финских народов, либо завоеванных европейцами — «немцами», либо принявших католицизм, да к тому же часто в союзе с ними выступавшими против Руси, вместе с тем не называют их «немцами». Так, Лаврентьевская и Ипатьевская летописи говорят о «литве», «ятвязе», «чюди», «жемоти», «проуси (проузи)», пребывавших соответственно в «Литовской» (в «литве»), в «Ятвязской» (в «ятвязи») в «Чюдьской» (в «чюди») землях, в «Жемоите»[1053]. И НПЛ, ведя речь о тех же народах, всегда отделяет их от «немцев» или же прямо противопоставляет им[1054]. Такая же ситуация наблюдается и в поздних летописных сводах. В Софийской первой летописи (список конца XV — начала XVI в.) под 1510 г. помещена информация о решении псковского вече: что им не идти от своего государя «ни в литву, ни в немци». Софийская первая и Псковская первая летописи под 1518 г. выделяют в составе войска польского короля и великого литовского князя Сигизмунда I воинов «многих земель, чехи, ляхи, угрове, литва, немци…». Псковская первая летопись (список первой половины XVII в.) содержит «Житие Довмонта», где читается, что русские «побежая страны поганыя немець и литву, чюдь и корелу…». Затем в ней же под 1382 г. сказано, что «прииде местер с немци к Полотьску на взятие, а Скиригаило с литвою…». Под 1407 г. псковский летописец, сообщая о войне псковичей с «немцами», с горечью констатирует, что новгородцы не помогают своим соседям, ибо «держаху бо любовь с литвою и с немцы…». Под 1408 г. в летописи упомянута «рать литовская с немцы», а под следующим годом записано, что пришел «местер» с силою немецкою и с литвою воевать псковские земли. Под 1436 г. зафиксировано, что в Псков «из Немец», т. е. из Ливонии, приехал литовский князь Иоанн Баба и т. д.[1055] Русские не именовали «немцами» и ряд других народов, например, поляков, чехов и венгров, несмотря на их принадлежность к католическому миру[1056].

Из сказанного следует, что термин «немцы» в наших источниках прилагался исключительно к западноевропейскому миру (лишь только иногда наполняясь большим звучанием), и символизировал собою определенную совокупность западноевропейских народов, и был синонимичен словам «латины», «римляне», «католик»[1057], несшим, в связи с этим, не только конфессиональную нагрузку. Этот термин, вместе с тем, обозначал территорию Западной Европы, т. е. являлся географическим понятием. И вывод поздних летописей Рюрика «из немец» служил указанием, конечно, не на его этнос, как это полагал А. Л. Шлецер и его последователи, «а лишь на пределы Западной Европы, откуда вышли варяги»[1058]. Если думать иначе, то к немцам-германцам надлежит тогда отнести многие европейские народы, не имеющие к ним отношения, например, прибалтийские народы, порабощенные западноевропейцами — «немцами», в связи с чем их коренные земли русские называли «Немецкой землей». Немцами в таком случае надо считать и финнов, коль Тверской сборник под 1227 г. сообщает, что Ярослав Всеволодич с новгородцами ходил на «имь, на немци, ратию за море; и поплени всю землю их…»[1059]. Говоря так, летописец современную ему ситуацию, когда финские земли уже несколько столетий входили в состав Швеции, перенес на далекое прошлое, в котором финское племя емь еще не было подвластно шведам — «немцам». И карелу надо тогда полагать германским народом, т. к. под 1338 г. в НПЛ младшего извода помещено известие, что новгородцы «воеваша городецьскую корелу немечкую, и много попустошиша земли их…»[1060]. Речь здесь идет о той части карел, которая проживала в Западной Карелии и находилась под властью все тех же «немцев»-шведов, поставивших на ее землях в 1293 г. крепость Выборг, т. е. о выборгской или иначе «городецьской кореле».

Следует добавить, что наши предки с XV в., в связи с умножением контактов с Западной Европой, начинают ломать стереотип обезличенного наименования ее представителей «немцами», «римлянами», «латинами». Так, рассказ «О Сидоре митрополите, как прииде из Царяграда на Москву», созданный в 60–70-х гг. XV в.[1061] и читаемый в летописном своде 1479–1480 гг., среди участников собора называет «алеман и фрязов и калатин и френчюк и беребеан и кофеан»[1062], т. е. южных немцев, итальянцев, каталонцев, французов, британцев, жителей генуэзской колонии в Крыму Кафы, и при этом именуя их в целом «латинами» и говорит о их «фряжском праве», т. е. католическом. В «Хождении на Флорентийский собор», первоначальная редакция которого, по мнению Н. А. Казаковой, была создана во время путешествия русского посольства на собор (1437–1440) и позже не перерабатывалась[1063], нет подобной конкретизации, и его автор использует в отношении представителей Запада привычный термин «латины».

Вместе с тем этот памятник содержит весьма примечательный факт. Так, говоря о алеманах (баварцах), жителях Алеманской земли (Южной Германии), его автор отметил их отличие в языке от жителей Северной Германии: «Аламанская земля, то есть не инаа вера, ни ины язык, но есть едина вера латиньская, а язык немецкий же, но разно, яко и русь серби, тако и оне с немьци». Таким образом, термин «немцы» употреблен в данном случае в частном значении, как название лишь жителей Северной Германии. Чуть ниже «Хождение», рассказывая о г. Аугсбурге, поясняет, что его основал император Юстиниан, вот почему «того ради зоветса град той Август, а по немецки же Авспрок»[1064]. Здесь уточнение «по немецки» использовано также весьма конкретно и означает собой собственно немецкий язык. Приведенные пояснения создателя «Хождения на Флорентийский собор» говорят о очень хорошем знании им немецкого языка. Несомненно, того же уровня, который позволил М. В. Ломоносову, пробывшему несколько лет в Германии, также заметить, что «баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того же немецкого народа»[1065]. По наблюдению Д. Цветаева, во времена Ивана Грозного русские стали различать вероисповедальную «отдельность между пришельцами», называя протестантов «лютерами», «немцами», католиков «папежниками», «римлянами», «латинами»[1066].

Надлежит также сказать, что в наших источниках в теснейшем смысловом единстве выступают термины «варяжский» и «латинский». Этими данными в прошлом и настоящем подтверждали скандинавский этнос варягов М. П. Погодин, И. Д. Беляев, А. И. Никитский, И. П. Шаскольский, И. П. Еремин, Е. А. Рыбина[1067]. А. А. Куник причину, по которой термины «варяги» и «латины» на протяжении столетий были абсолютно равнозначны, видел в том, что на Руси в определенный период варягами именовали лишь готландцев. В связи же с разделением в XI в. церквей, пояснял он, имя варяг «сделалось родовым названием в церковном отношении», т. к. у готландцев была своя церковь на Руси, и «варяги просто значили тоже, что католики или паписты». Е. Е. Голубинский в 80-х гг. XIX в., а затем Е. А. Рыдзевская в 1930-х гг. утверждали, что причиной обретения термином «варяги» религиозного оттенка была конфессиональная принадлежность варягов-скандинавов, исповедующих католицизм[1068]. А. А. Шахматов из обобщающего названия скандинавов варягами выводил «такое же обобщающее значение» термина «варяжский» в соединении «со словами вера». Сегодня Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин, констатируя, что для православного летописца XII в. имя «варяг» означало уже и приверженность к латинской католической церкви», заключают: в этом столетии скандинавы «становятся проповедниками католичества в Северо-Западной Руси, отчего оно получает наименование «варяжской веры»[1069].

Подобное объяснение эволюции «варяжского» в «латинское» связано с католической версией крещения Руси, с уверенностью, что варяги были католиками. Как, например, утверждал С. М. Соловьев, скандинавы «же главным образом посредничают и при введении христианства в Русь». В. А. Мошин твердо говорил, что одно из главных значений скандинавов в русской истории состоит в том, что именно они «содействовали распространению христианства» на Руси. А. Л. Погодин убеждал, что по летописям видно, что варяги тянулись именно к Риму[1070]. Католическая версия христианизации Руси не имеет под собой, что аргументированно показано Б. Я. Раммом, абсолютно никаких источниковых данных[1071]. К тому же хорошо известно, что католицизм в Скандинавии начинает распространяться лишь в ХІ-ХІІ вв., причем его влияние там долгое время оставалось очень слабым, а в Швеции он утвердился, хотя и был принят в самом начале XI в., только в XIII столетии[1072]. Показательны в этом плане свидетельства скандинавских саг, согласно которым, как заметила Е. А. Рыдзевская, у скальдов XI в. христианство — это чужое. А. Г. Кузьмин акцентирует внимание на том факте, что варяги в Византии в ХІ-ХІІ вв. «не были католиками»[1073]. Норманист В. С. Иконников сообщает, что варяги имели в Константинополе свою церковь Варяжской Богородицы, которая находилась в непосредственном соседстве со святою — Софией. Но, как он с удивлением должен был признать, это была церковь греческая, а не латинская, и само ее название позднего происхождения[1074]. Возможно, и позднего, но все же говорящее в пользу изначального православного вероисповедания варягов, а не католического.

О том, что варяги — это имя действительно общее, говорили сами норманисты, соотнося его при этом только со скандинавами (германцами). Так, для Г. З. Байера они были шведами, готландцами, норвежцами и датчанами. А. Л. Шлецер в 1769 г. в них видел «корсар» из Дании, Швеции и Норвегии. Но в «Несторе» таковыми он уже считал шведов, норвежцев, англичан, датчан и руссов. Под «общим именем» варягов Н. М. Карамзин понимал датчан, норвежцев и шведов[1075]. Свое видение значения термина «варяги» представили антинорманисты, напротив утверждая, что русские прилагали его к очень широкому кругу народов. Еще В. Н. Татищев полагал, что под варягами на Руси «разумели финов и шведов, иногда Данию и Норвегию то заключали». Затем М. В. Ломоносов говорил, что «варягами назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря», но вместе с тем заметив, что новгородцы западные народы «варягами называли». В. К. Тредиаковский считал, что варягами в летописи именуют «без изъятия» всех европейцев, особенно тех, кто обитал на побережье Балтийского моря и на реках, впадающих в него[1076].

В XIX в. и в первые два десятилетия XX в. в отношении общего значения термина «варяги» в среде антинорманистов было высказано несколько мнений, которые можно свести к нескольким группам. Во-первых, что варяги ПВЛ — это либо все балтийские народы, либо значительная их часть[1077]. Во-вторых, что под ними «разумелось уже все вообще западноевропейское население неславянского происхождения», а также территория «Западной или, по крайней мере, Северо-Западной Европы»[1078]. В-третьих, что это имя обозначало собой Западную Европу и ее жителей в целом[1079]. Наконец, Г. Эверс предложил и самое широкое толкование значения этого термина, сказав, что в варягах русские видели «кроме германцев, еще многие другие народы», проживавшие в Восточной и Западной Европе. Подобные суждения высказывали затем и другие ученые, отмечавшие, что с именем варягов «соединено такое же неопределенное… понятие, какое греки соединяли с именем скифов, и новейшие географы с именем татар»[1080], что под ним разумели «всех не руссов и не греков», «заморянина», чужого, иноземца, иноверца[1081]. Норманисты, прекрасно сознавая всю опасность ревизии одного из важнейших своих постулатов, категорически возражали против того, что под варягами следует понимать «всех европейцев». Как утверждал, например, М. П. Погодин, летописец употреблял имя варягов-скандинавов «в смысле общем, а русь в частном», и, приведя летописную фразу «к варягом к руси», восклицал: «Кому придет в голову, что варяги здесь в смысле европейцев»[1082]. Из их числа, видимо, один только В. А. Мошин говорил, что варягами на Руси именовали католиков, но и то лишь иногда[1083].

В советское время представление о термине «варяги» как имени нарицательном, прилагаемом ко многим народам, практически сошло на нет. Лишь в самых редких случаях отмечалось, что он обозначал либо «вообще иностранцев», либо жителей Балтийского Поморья, либо в позднее время всех европейцев[1084]. Вместе с тем слышались суждения, вроде того, что было высказано в 1973 г. А. И. Поповым: этот термин не содержит специфического этнического оттенка и «является обозначением наемных дружин вообще», но так называли скандинавов[1085]. А. Г. Кузьмин, о чем речь шла выше, выделял несколько его значений: либо одно из южнобалтийских племен, либо славянские и славянизированные «венедские» племена, проживавшие между Польшей и Данией, либо все население южного берега Балтики и Северо-Запада Руси, либо все западноевропейцы-католики. Со времени Ярослава Мудрого, по мнению ученого, резко возрастает участие в политической жизни Руси норманнов и прежде всего тех из них, «которые уже приобщились к христианской вере» и «которых теперь также называют варягами». Прекращение после смерти Ярослава выплаты Новгородом варягам дани, установленной в 882 г. Олегом, не могло не вызвать обострение отношений с варягами и являло собой определенный идеологический поворот, направленный, вероятно, как против собственно варягов, которые были язычниками и продолжали морские походы и нападения на торговые суда, так и против норманнов-христиан, т. к. теперь в Скандинавии быстро выстраивается церковная иерархия, подчиненная Риму. В итоге, заключает историк, «само имя варягов переосмысляется, распространяясь на выходцев вообще с католического запада», в связи с чем летописец в варяжской легенде вынужден был особо выделить варягов-русь из среды других, варяжских уже теперь народов. Тогда же «варяжское» начинает сливаться с «латинской верой», претендующей на политическое господство, и в XII в. «варяжская вера» уже будет противопоставляться православию как собственно латинская вера[1086]. В 1999 г. А. Белов, видя в варягах изначально вагров-ободритов, вместе с тем подчеркнул, что в глазах восточных славян варягами были «все пришельцы из Балтики». Их звали варягами «примерно так, — добавляет он, — как русские некогда называли большинство германцев немцами, или как сегодня мы называем кавказцами в равной степени грузин, армян, азербайджанцев, чеченцев». В 2000 г. Ю. Д. Акашев, также считая варягов южнобалтийскими славянами, указывал, что он имел не этническое, а чисто территориальное значение и обозначал собой жителей побережья и островов Балтийского, Северного и Белого морей[1087].

Исследователи, установив факт самого широкого приложения летописцами термина «варяги», указывали, вместе с тем, и время его обращения в имя общее, когда он окончательно оторвался от своей этнической (или социальной) основы и стал синонимом понятию «западноевропеец». Это либо середина XI в., либо его вторая половина, либо весь век в целом, либо начало XII столетия[1088]. Обретение им религиозной окраски, начало его функционирования в смысле «католик» (в тогдашнем понимании «римлянин», «латинянин») исследователи относят к началу XI в., к его середине или ко всему столетию в целом, ко второй половине XI в., к рубежу ХІ-ХІІ вв., к началу XII в., ко всему этому столетию[1089]. Время замены имени «варяги» (= «западноевропейцы-католики») полностью тождественным ему термином «немцы» датируется в историографии также по-разному Это XII в., рубеж ХІІ-XIII вв., XIII в.[1090], после чего оно, по мнению ученых, фактически выходит из употребления и в редких случаях встречается в памятниках позднейшего времени, а именно XVI — начала XVII вв., как «только украшение цветущего слога, особенно у писателей витиеватых», «как выражение книжное, фигуральное»[1091].

Обращение к обширному материалу показывает, что термин «варяги» очень рано стал полностью адекватным по смыслу выражениям «немцы», «римляне», «латины», т. е. также обозначал собою большую часть западноевропейских, католических народов. Важную информацию на сей счет дают прежде всего памятники клерикального характера. Специалисты выделяют три редакции «Слова святаго Феодосья игумена Печеръскаго монастыря о вере крестьянской и о латыньской», сохранившиеся в списках ХІV–XVІ вв., написанною по вызову киевского великого князя Изяслава Ярославича (ум. 1078) в 1069 году[1092]. В первой из них речь идет только о «латинянах» и «латинской вере». Вторая редакция несколько изменена. Изменено и само заглавие. Оно звучит теперь как «Вопрошение князя киевский Изяслав, сына Ярославля, внука Владимировича, игумена Печерскаго велико Феодосия о латине». Согласно с новым заглавием сам текст теперь начинается вопросом: «И рече Изяслав: «исповежь ми, отче, веру варяжьскую, какова есть». На что Феодосий, используя в отношении западноевропейцев выражения «вера латинская» и «латины», вместе с тем ответил, что «множествомь ереси их всю землю онечествоваша, понеже по всей земли варязи суть». Третья редакция «Слова» читается во всех списках Киево-Печерского патерика второй Кассиановской редакции 1462 г. и представляет собой распространенную редакцию второй, в связи с чем в ней также наличествуют «варязи» и «вера варяжская»[1093].

Полную равнозначность терминов «варяги» и «латины» демонстрирует Киево-Печерский патерик, сложение которого заняло несколько столетий. В его основе лежат написанные в 20-х гг. XIII в. послания Поликарпа, инока Печерского монастыря, к владимирскому епископу Симону (ум. 1226), постриженику той же обители, и ответ последнего. В своей переписке названные лица использовали устные предания, связанные с монастырем, монастырские записи XI в., летописи, жития основателей обители Антония и Феодосия. Где-то в середине XIII в. послания Симона и Поликарпа были объединены и дополнены другими известиями о монастыре, а также извлечениями из летописи типа Ипатьевской. Оформление Патерика было завершено в XV веке. В 1406 г. в Твери по почину тверского епископа Арсения была создана редакция, получившая название Арсеньевской, а в 1460 и 1462 гг. в Киево-Печерском монастыре по инициативе инока Кассиана были созданы две редакции — Кассиановские, где памятник и был назван впервые «Патериком печерским». По мнению большинства исследователей, памятник отражает реальную историческую действительность ХІ-ХІІ веков[1094]. Судя по Патерику, термины «варяги» и «варяжский» в смысле «латины» и «латинский» широко бытовали уже во второй половине XI века. Но равнозначными они стали, конечно, значительно раньше, уже, по крайней мере, во времена Ярослава Мудрого. Именно при нем, согласно Патерику, появился на Руси варяг Симон-Шимон, который затем в 1068 г. (после спасения в битве на Альте, что предрек ему старец Антоний), «прежде бывь варягь», но как только принял православие, оставил «латиньскую буесть», т. е. католическую веру[1095]. «Вопрошание Кирика», находящееся в Синодальной Кормчей XIII в., и которое относят ко времени около 1136 г. и связывают с именем диакона и доместика новгородского Антониева монастыря, говорит о «варяжьском попе» как служителе католического культа[1096].

Краткая Русская Правда, появление которой было вызвано новгородскими событиями 1015 г., содержит две статьи (10 и 11), где присутствуют варяги и колбяги. Особый интерес вызывает первая из них: «Аще ли ринет моужь моужа любо от себе, либо к собе, 3 гривны, а видока два выведеть; или боудеть варяг или колбяг, то на ротоу»[1097]. По мнению Д. И. Иловайского, Ф. И. Свистуна, М. Ф. Владимирского-Буданова, варяги здесь — иноземцы, иноплеменники[1098]. Но в основном, конечно, принято считать, что речь идет, несомненно, о скандинавах[1099]. Ныне Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин утверждают, что в Правде Ярослава варяг — чужеземец, иностранец, ибо «этим чужеземцем является скандинав, как наиболее частый иноземец на Руси, представляющий иноземцев вообще»[1100]. В Пространной Правде (Троицкий список второй половины XIV в.) в статье «О поклепной вире» (ст. 18) прописано, что «аще будеть на кого поклепная вира (обвинение в убийстве. — В. Ф.), то же будеть послухов 7, то ти выведуть виру; паки ли варяг или кто ин, тогда [то два]»[1101]. И. Н. Болтин, Н. М. Карамзин, А. А. Зимин в этих варягах также видели иностранцев вообще[1102].

Статья «О муже кроваве», помещенная в Кормчих особого состава перед списками Пространной Правды, узаконивает, что «аще ли пьхнеть муж моужа любо к себе, либо от себя, ли по лицу оударить, или жръдию ударить, а без зънаменияа, а видок боудеть, бещестие емоу платити; аще будеть болярин великых боляр, или менших боляр, или людин городскыи, или селянин, то по его пути платити бесчестие; а оже боудеть варяг или колобяг, крещения не имея, а боудеть има бои, а видок не боудеть, ити има роте по своей вере, а любо на жребии, а виноватый в продажи, в что и обложать»[1103]. М. Н. Тихомиров полагал, что наличие в данной статье колбягов говорит о ее раннем происхождении. В. О. Ключевский, основываясь на анализе денежного счета, имеющегося в статье, относил ее к середине XII века[1104]. Эта статья стала основой статьи «О мужи кроваве» Сокращенной Правды, где колбяги уже отсутствуют: «Аще ударит на смерть жердию или попехнет, а знамения нет, а видок будет, аще будет болярин или людин или варяг, крешения не имея, то по их пути платити безчестие; аще видока не будет, ити им на жребии, а виноватыи в продаже, во что обложат»[1105]. Как полагал Н. А. Семейко, фраза «крещения не имея» точно показывает, что текст статьи сложился тогда, «когда не имели уже ясного и точного представления о том, кто такие были варяги и колбяги, считая их за некрещеных людей, т. е. за поганых»[1106]. В данном случае фраза «крещения не имея» могла в равной степени относиться и к язычнику, и к католику, т. к. ни тот и ни другой не знали, с точки зрения православного человека, истинной, «правой» веры, следовательно, и были людьми, «крещения не имея».

В русском переводе Хроники Амартола, который был сделан в XI в., при описании нападения руси на Константинополь в 941 г., сказано, что «приплоу роусь на Констянтиньтрад лодиами… от рода вяряжеска соущим», хотя в подлиннике русь. выводится «из рода франков» (γενους των φραγγων). Но в статье Хроники под 744 г., где речь идет о событиях уже не русских, а западноевропейских, «франки» переведены как «немцы» («под властью Немечскою приим с всею Италиею…»). В. М. Истрин в комментарии отмечал, что фраза «от рода варяжеска» указывает на русского переводчика-киевлянина, который правильно отождествил варягов с франками, по оценке историка, «со своей точки зрения». Как полагал ученый, для южного славянина такое подразделение франков на немцев и варягов в зависимости от действия тех и других, «было бы недоступно». Дело в том, рассуждал он, что в Византии существовал особый наемный вспомогательный корпус, который византийские писатели называют то ρος, то βαραγγοι, но чаще — последним именем. Вместе с тем, у тех же византийских писателей βαραγγοι, как вспомогательное войско, соединяется иногда с франками, называясь вместе с ними «союзными корпусами». Таким образом, заключал Истрин, передача γενους των φραγγων как «род варяжский» следует объяснить хорошим знанием русским переводчиком военного устройства Византии[1107]. Думается, что объяснение тому лежит в другой плоскости. Как известно, франками в Византии было принято именовать всех западноевропейцев[1108]. Поэтому, византийцы, зная о выходе руси из пределов Западной Европы, естественно относили ее к «роду франков». Русский же переводчик произвел замену непонятного для своих соотечественников слова «франки» на адекватный ему по смыслу термин «варяги»[1109], которым на Руси уже в XI в. именовали определенную часть западноевропейского мира.

В Толковой Палее читается, «иже от Афета языци изыдош и в части где седят. 1. варяжеск. 2. язык словенеск. 3. чюдь. 4. ямь. 5. лоп. 6. перма. 7. корела. 8. печера. 9. утра. 10. литва. 11. ятвази. 12. пруси…»[1110]. По мнению А. А. Шахматова, Палея представляет собой болгарский памятник, перешедший на Русь в XI веке[1111]. Он же утверждал, что имени русь перечня ПВЛ («В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь»[1112]) в Палее соответствуют «Варяжский и Словеньскый язык; замену Руси двумя языками понять трудно». Учитывая, что в летописном перечне народов «Афетовой части» название «словене» отсутствует, ученый посчитал это свидетельством «в пользу большой древности палейской редакции этого перечня», который нельзя, таким образом, возвести к летописному. Замена словен русью, рассуждал он, естественна для редактора ПВЛ, подчеркивая при этом, что «летописный перечень не мог быть заимствован непосредственно из Палеи». По его предположению, редакторы обоих памятников пользовались «одним общим источником»[1113]. Текст Палеи об «Афета языци» уже по содержанию, заключал Шахматов позже, восходит к русскому источнику, т. е. к ПВЛ, материал которой был переработан составителем Палеи с учетом тех сведений, которые он имел о соседних народах[1114]. Но вероятнее всего, что под фразой о языке «варяжеском» Палеи, исходя из общего, а не конкретного значения термина «варяги», понимаются западноевропейские народы, перечень которых отсутствует среди народов «Афетова» языка (но который присутствует, например, в летописном описании «Афетова колена»: «Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии…»), исключая из них лишь славянские, в том числе и те, что исповедовали католицизм. Западноевропейские народы — это часть «Афета языци», и они или какое-то их общее название должны, конечно, присутствовать в перечне Толковой Палеи.

Представление о значении термина «варяги» в послекиевский период дает мирный договор новгородцев «с всеми немьцкыми сыны, и с гты, и с всем латиньскым языкомь», который исследователи обычно относят к 1189–1199 гг. (В. Л. Янин датирует его 1189–1191, Е. А. Рыбина и А. Л. Хорошкевич 1191–1192)[1115]. В нем готы называются либо «немцами», либо упоминаются под своим именем отдельно от «немцев», Готланд именуется «Гъцк берег», Западная Европа «Немечьской землей», а ее жители «немцами». И интерес вызывает следующий пункт договора: «Оже емати скот варягу на русине или русину на варязе, а ся его заприть, то 12 мужь нослухы, идеть роте, възметь свое»[1116], т. е. термин «варяги» абсолютно равнозначен словам «немцы» и «латины» (в данном случае «латиньский язык») и обозначает вместе с ними всю совокупность многочисленных западноевропейских партнеров Новгорода, в будущем составивших мощный Ганзейский торговый союз. Исследователи отмечают тесную близость документа к Русской Правде, а приведенную выдержку из него напрямую связывают с 15 статьей Краткой Правды, которой воспользовались при составлении договора («Аже где възыщеть на дроузе проче, а он ся запирати почнеть, то ити ему на извод пред 12 человека; да аще боудеть обидя не вдал боудеть достино емоу свои скот, а за обиду 3 гривне»)[1117]. Этот вывод подтверждает и архаичный денежный счет «скот», который уже столетием раньше, в XI в. являлся пережитком и в дальнейшем отмирает раньше, чем куны[1118]. Таким образом, договор отражает не только традицию бытования термина «варяги» в последние десятилетия XII в. в значении «западноевропейцы», но и практику его давнего функционирования в этом значении[1119].

Остается добавить, что в рассматриваемом договоре термин «варяги» применен в практике новгородского делопроизводства в последний раз. Вместо него с тех пор в том же смысловом значении в актовом материале используется термин «немцы». Дополнительные свидетельства в отношении значения термина «варяги» применительно ко времени составления Начальной летописи дает НПЛ: она сообщает под 1152, 1181, 1217 и 1311 гг. о пожаре Варяжской церкви (под 1217 добавлено, что в ней «из-горе товар вьсь варязьскыи бещисла»), под 1188 г. — «рубоша новгородьце варязи на гътех, немьце в Хоружьку и в Новотържьце; а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одного мужа за море, ни съла въдаша варягом, нъ пустиша я без мира», под 1201 — «А варягы пустиша без мира за море…. А на осень придоша варязи горою на мир, и даша им мир на всей воли своей», под 1204 г. — о варягах, защищавших Царьград, под 1299 г. — о Варяжской улице[1120]. «Ультранорманист» М. П. Погодин, конечно, не сомневался, что эти показания лишний раз говорят в пользу норманства варягов эпохи Киевской Руси[1121].

Под Варяжской церковью обычно понимают церковь св. Олава на Готском дворе[1122]. При этом исследователи убеждены, что НПЛ различает Варяжскую и Немецкую церкви, соответственно Готского и Немецкого дворов[1123], существовавших в Новгороде с конца XII в.[1124] (НПЛ сообщает о Немецком дворе под 1272, 1275, 1299, 1359, 1391 гг., о Готском под 1403, 1405 гг.; оба двора упомянуты в проекте договора Новгорода со своими западными партнерами 1269 г.[1125]). Имеется новгородский памятник (списки XVІ-XVІІІ вв.) «Повесть о посаднике Добрыне» (вариант «Повесть о построении Варяжской божницы в Новегороде»), который рассказывает, как «немецкие» купцы, представлявшие собой Ганзейский союз, обратились к новгородцам с просьбой отвести им место под строительство «божницы». Получив отказ, они подкупили посадника Добрыню и добились при его содействии разрешения поставить свою «ропату» на месте православной деревянной церкви Иоанна Предтечи на Торгу, которая в связи с этим была перенесена на другое место. Добрыню постигла заслуженная кара: сброшенный вихрем в Волхов он утонул, не удостоившийся, таким образом, погребения по православному обряду[1126]. В Синодском списке «Повести» (конец XVII в.), выделяемом А. И. Никольским в «особую редакцию», отсутствует термин «немцы» и во всех случаях западноевропейские купцы именуются «латини» («иностранницы латинския веры»), их церковь «латинской ропатой», а сам Добрыня охарактеризован «латинским поборником». Конец XV — начало XVI вв. ученый назвал как приблизительное время составления и записи памятника. Е. А. Рыбина, продолжая мысль Никольского, выделяет две независимые друг от друга редакции «Повести»: XII в., которую видит в Синодском списке, и XV в. Присутствие в последней термина «латины», значение которого ею понято слишком конкретно, она объясняет тем, что «читаемый при богослужении текст должен был подчеркнуть иную веру иноземцев»[1127].

Единственный новгородский посадник по имени Добрыня умер, как сообщает НПЛ, в 1117 г., т. е. за 67 лет до закладки церкви Иоанна Предтечи[1128]. Н. М. Карамзин охарактеризовал легенду о Добрыне «сказкой», «нелепой сказкой» назвал ее в 1892 г. Д. И. Прозоровский. В. Л. Янин же, напротив, уверен, что «существуют заметные признаки достоверности этой легенды». С. О. Шмидт, датируя «Повесть» 1440-ми гг. и видя в ней реальную историческую основу, связал ее информацию со строительством церкви св. Петра на Немецком дворе в конце XII века[1129]. Рыбина, соглашаясь с датировкой «Повести» серединой или второй половины XV в., утверждает, что события, изложенные в памятнике, не подлежат сомнению, и считает, что речь в легенде идет о церкви св. Олава на Готском дворе, основанном готландцами вместе с церковью не позднее первого десятилетия XII в., а возможно даже на рубеже ХІ-ХІІ вв., т. е. при жизни посадника Добрыни. И церковь св. Олава, по ее мнению, летописи знают как Варяжскую божницу, чье строительство вызвало недовольство жителей Новгорода, «что и послужило непосредственной причиной составления легенды». В 1192 г., заключает Рыбина, была поставлена купцами немецко-готской компании Висби немецкая церковь св. Петра, т. е. был создан Немецкий двор, первоначально являющийся как бы отделением Готского[1130].

Подобным образом рассуждать исследовательницу заставляли два обстоятельства. Первое из них заключается в том, что, согласно точке зрения А. А. Куника, Ф. Фортинского, М. Бережкова, А. И. Никитского, новгородские памятники применительно к XII–XIII вв. под варягами разумели исключительно только готландцев. Фортинский и Никитский начало этой практики относили к первым годам XII в., Бережков — к его середине[1131]. В советской историографии это мнение повторил Шаскольский: под варягами, по его словам, на протяжении второй половины XII–XIII в. новгородцы понимали действительно лишь готландцев, в то время как жителей материковой Швеции они называли свеями и немцами. Рыбина, соглашаясь с Шаскольским, начало именования островитян варягами отнесла, как это можно понять из ее рассуждений, ко времени их появления в Новгороде, обычно датируемого в науке рубежом ХІ-ХІІ вв., во всяком случае они так назывались, по ее мнению, уже в первой половине XII столетия[1132]. Данное понимание значения термина «варяги», надо заметить, имеет самое малое число сторонников, ибо являет собой определенную, хотя и весьма скромную «ересь» в рамках традиционного норманизма. Ведь согласно ему, если сослаться на мнение А. А. Шахматова, уже в XII в. жители Готланда были известны на Руси под именем «гъты», жители Швеции «свей», Дания называлась «Донь», «Донскою землею», жители Норвегии именовались «мурмане». а более древним и вместе с тем же общим названием всех скандинавов было имя «варяги»[1133].

Суть второго обстоятельства состоит в том, что в Х-ХІІ в. в балтийской торговле якобы господствовали готландские купцы[1134], а немецкие купцы, освоившись на Готланде лишь во второй половине XII в., появились в Новгороде в конце этого столетия. И только спустя некоторое время немецкие купцы полностью монополизировали торговлю с Новгородом и объединили под своим управлением Готский и Немецкий дворы[1135]. В 1847 г. М. Славянский считал, что готландцы утвердили свой двор в Ладоге и построили первую католическую церковь св. Николая в 1060 г., но с потерей Ладогой значения они поставили двор в Новгороде. Вслед за ними, полагает он, и немцы возвели свой двор, который, как и Готский, имел католическую церковь. Наша современница Е. А. Мельникова вначале относила появление церкви св. Олава (также видя в ней Варяжскую, исключительно скандинавскую церковь) к промежутку между 1030 и 1090-ми гг., в последнее время она говорит либо о первой половине 40-х гг. XI в., либо о 1030-х — начале 1040-х гг., связывая ее основание с пребыванием на Руси норвежца Харальда Сигурдарсона Сурового Правителя, ставшего мужем дочери Ярослава Мудрого Елизаветы. Готский двор, по ее мнению, возник на рубеж ХІ-ХІІ столетий[1136]. Шаскольский, соглашаясь с Рыбиной, основание готландскими купцами Готского двора, где была устроена католическая церковь св. Олава, относит к первым десятилетиям XII в., а может быть, и к XI столетию. И лишь в конце XII в. немецкие купцы, заведя регулярную торговлю в Новгороде, построили там свой двор неподалеку от Готского двора[1137].

Итак, о наличии в Новгороде Варяжской церкви в середине XII в. говорит НПЛ. В перечне новгородских посадников лишь один был по имени Добрыня, умерший во втором десятилетии того же столетия и с которым поздняя традиция связывала ее строительство. «Вопрошание Кирика», где упомянут варяжский поп, датируется 30-ми гг. XII века. Видимо, время основания католического храма достаточно близко к этим датам: рубеж ХІ-ХІІ веков. При этом ясно лишь одно: его строительство связано с кем-то из западноевропейцев, ибо для русских людей, в сознании которых давно уже слились понятия «немцы», «латины» и «варяги», все католические храмы были «варяжскими божницами», независимо от того, кто их ставил: готландцы, шведы, немцы. В литературе уже высказывалось мнение, что Варяжская божница — это римско-католическая церковь «для прибалтийских торговцев» вообще[1138]. С. Ф. Платонов считал, что «в Новгороде жили немецкие купцы и имели свою церковь — «Варяжскую божницу»[1139]. Так что «варяжский поп» не может быть указанием на присутствие в Новгороде только готландцев или же только скандинавов вообще[1140]. В «Вопрошании» «варяжский поп» — служитель «латинской веры», названной в документе: «Оже боудеть кый человек и крещен в латиньскую веру, и въсхощеть пристоупити к нам?[1141]. А ее представлять в Новгороде, учитывая его самые широкие и активные связи со многими странами Западной Европы, могли многие выходцы из ее пределов и не обязательно скандинавы.

Название Варяжской улицы (Торговая сторона), напротив, связано с собственно варягами, т. е. с определенной народностью. Точно также обстоит дело и в случае с другими древними топонимами города: Славенский конец[1142] (Торговая сторона), Неревский конец (Софийская сторона, от финно-угорского племени неревы или наровы, проживавшего на северо-западе Новгородской земли[1143]), Чудинцева (Софийская сторона) и Прусская улицы (А. Л. Погодин отмечал, что «Прусская улица, упоминаемая в Уставе о мостах, указывает на хронологически раннее появление довольно многочисленной колонии прусов в Новгороде… может быть, даже не без связи с варягами»[1144]). В пользу высказанного предположения говорит тот факт, что Немецкий и Готский дворы размещались не на Варяжской улице, а на Михайловской (Готский) и между улицами Ильиной и Славной (Немецкий), расположенных соответственно на южной и восточной стороне Ярославова дворища[1145]. Эти дворы возникли, видимо, там, где «заморским» купцам вначале были отведены места для жилья и торговли, и тогда, когда Варяжская улица являлась давним элементом топографии города, и не имели, следовательно, непосредственного отношения ни к ней, ни к ее названию. Что и различалось новгородцами, вкладывающими разный смысл в названия Варяжская улица и «Варяжская божница». М. Бережков свидетельствует, что в книге Водской пятины 1500 г. в Ладоге упомянута «Варяжская улица», за которой также, конечно, стоят варяги самой ранней поры. По мнению А. Н. Кирпичникова, она существовала, вероятно, уже в X веке[1146].

Касаясь сообщения летописи под 1188 г. о конфликте новгородцев с варягами, А. Х. Лерберг полагал, что под последними понимаются готландцы, которых новгородцы «заточили в Хоружку и Новый Торжок». Затем Н. М. Карамзин, задаваясь вопросом: «Это не ясно: кто и кого рубоша (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.) Новгородцы ли варягов, или варяги новгородцев? что такое Хоружька?», все же посчитал, что речь идет о «важной ссоре с варягами, готландцами и другими народами скандинавскими»: «новгородцы задержали их купцов, разослали по темницам». В советское время в отношении того, где происходили эти события, кто и от кого пострадал, близко к Лербергу и Карамзину рассуждал Б. А. Рыбаков[1147]. Но большинство ученых трактует известия под 1188 г. как заключение варягами и немцами новгородцев в тюрьму соответственно на Готланде и в городах восточной Швеции в ответ на разгром русскими, карелами и эстами шведской Сигтуны в 1187 году. При этом видя в варягах в основном готландцев, а под немцами то шведов, то немецких купцов в Висби, и добавляя, что договор 1189–1199 гг. непосредственно связан с событиями 1188 г., и что русско-шведские отношения нормализовались лишь в 1201 году[1148]. Лерберг, пытаясь объяснить, почему в статье 1188 г. варяги названы немцами, сказал, что русские германцев в древности называли варягами. Поэтому, заключал он, слово «немьце» есть прибавка, «которая должна объяснить древнее имя варязи; но летописатель употребляет общие названия, потому что… на Готланде вместе с тамошними жили и немецкие купцы; ему хотелось, как то очевидно, обозначить и тех и других». М. П. Погодин также не сомневался, что «немцы есть прибавка, объясняющая варягов»[1149].

В 1949 г. И. П. Шаскольский пришел к выводу, что написание «немьце» в Синодальном списке НПЛ неправильно и представляет собой ошибку переписчика, и что вместо винительного падежа оно должно стоять в именительном «немцы», как это читается в списках младшего извода. Отсюда, полагал он, статья 1188 г. звучит следующим образом: «порубили новгородцев варяги на Готланде, [а] немцы в Хоружке и Новоторжце» (понимая под «немцами» шведов городов материковой Швеции, но вместе с тем говоря, что их «в XII в. новгородцы уже называли «свей»). Эту мысль Шаскольский проводил и в других своих работах[1150]. В 1984 г. А. А. Зализняк установил, что глагол «рубити» («рубоша») является одной из форм глагола «рути» (подвергать конфискации). И через два года предложил свою интерпретацию летописной статьи 1188 г.: «Новоторжец» — не название города, что исключено по нормам русского языка, а обозначение жителя города Новый Торг (Торжок). Соглашаясь с Шаскольским, что «немьце» Синодального списка — это описка, ученый дал ее перевод: «варяги, готландские немцы, конфисковали товар у новгородцев за вину Хоружки и новоторжцев»[1151]. Таким образом, Зализняк совершенно верно подметил абсолютное тождество для конца XII в. терминов «немцы» и «варяги», которые, в связи с этим, в равной степени были приложимы к готам, как к одному из западноевропейских («немецких», «варяжских») народов.

Е. А. Рыбина, принимая трактовку Зализняка, дала к ней свое пояснение: поскольку варягами на Руси именовали исключительно жителей Готланда, а конфликт произошел с его немецкой общиной, то летописец и объяснил, что под варягами понимаются эти немцы[1152] (тем самым она невольно признает широкое значение термина «варяги»). Наличие собственно немцев (купцов) на Готланде исследователи относят то к 1135 г., то к концу этого века, то неопределенно называется все столетие[1153]. А. Шюк и С. Д. Ковалевский констатируют, что иммиграция немецких купцов на остров, начавшаяся в XII в., превратила Висби в «немецкий город», «и готландский элемент населения играл там подчиненную роль»[1154]. Что, конечно, еще больше усилило представление русских о готландцах как о «немцах». Само же выражение «готские немцы», сконструированное по принципу (который начал тогда формироваться), как, например, «свейские немцы», т. е. шведы, означало лишь одно — готы.

Совсем недавно Т. Н. Джаксон. не вдаваясь в детали, но вроде бы отрицая этническое содержание термина «варяги», сказала о статье 1188 г.: после конфликта с немецкими купцами новгородцы отпустили находившихся в их городе варягов «на очень сложных условиях» — без «мира» («некоего охранного документа») и «съла», человека, обязанного сопровождать иностранцев в пределах Новгородской земли как при приезде, так и при отъезде»[1155].

Пояснение готландцев одновременно двумя равнозначными словами «варяги» и «немцы» могло быть сделано либо одновременно (тогда, когда первое стало выходить из практики употребления), либо же одно из них в последствии было уточнено другим, уже безраздельно господствующим в письменной традиции в качестве знака принадлежности к западноевропейцам, или же, наоборот, уже вышедшим, так сказать, из «моды». В летописях встречаются оба варианта. В рассматриваемой статье наличествует как раз первый случай: в 90-х гг. XII в. термин «варяги», замененный «немцами», полностью исчезает, как уже отмечалось, из новгородского делопроизводства, будучи упомянутым в последний раз в договоре 1189–1199 гг. В новгородской церковной литературе это происходит, если судить по «Вопрошанию Кирика», в 30-х гг. того же века, в новгородских летописях — в самом начале следующего. Вместе с тем термин «немцы» начинает постепенно вытеснять собой конкретные наименования западноевропейцев. Так, если в новгородских договорных грамотах XIII в. (1262–1263, 1269) готландцы именуются и «готами» и «немцами», то в подобных документах следующего столетия (1342, 1371, 1372) — только «немцами», «немецкими детьми», «немецкими купцами», «немецкими гостями» с «Готского берега». В договоре Смоленска с Ригой и Готландом 1229 г. западноевропейские контрагенты смольнян именуются в большинстве своем «немцами» и «латинами» («латиньский язык», «латиньские купцы», «латиньский человек»), и очень редко — «рижанами» и «готами»[1156]. В последующих соглашениях XIII в., заключенных между названными сторонами, уже наличествует только термин «немцы» (лишь в одном случае определена юрисдикция, как специально подчеркнуто, «рижских» и «готских» судей в отношении тяжб смольнян вне пределов своей земли)[1157].

Важным аргументом в пользу понимания «немцев» статьи 1188 г. как шведов является предположение финского слависта Ю. Микколы, высказанное им в 1927 г., и согласно которому «Новотърьц» — это Ньючепинг (Nykoping), а «Хоржьк» — Тосхэлла (Thorshalla), города на восточном побережье Швеции[1158]. Е. А. Рыбина отрицает эти отождествления, считая их «сомнительными и малоубедительными»[1159]. По смыслу статьи 1188 г., действия происходили именно на Готланде, а наличие на нем населенных пунктов со славянскими названиями не должно смущать исследователей. «Гута-сага», созданная на Готланде, что не могло, конечно, не сказаться на ее исторической основе, говорит о переселении славян с южного побережья Балтийского моря на остров и об основании ими г. Висби[1160]. Славянские фамилии (Лютов, Мальхов, Бескин, Белин, Божеполь и другие; в XVII в. на Готланде генерал-суперинтендантом был пастор Стрелов) зафиксированы в синодике монастыря миноритов в Висби за период 1279–1549 годов[1161]. М. Славянский полагал, что задолго ранее XII в. русские купцы завели свои поселения на Готланде[1162]. Еще в XIX в. указывалось, что в XII в. в Висби находился гостиный двор новгородцев и существовала русская церковь[1163]. Об этом дворе или «становище» упоминается в договоре новгородцев с Готским берегом, Любеком и немецкими городами в 1262–1263 г.: «А новгородцьм в становищи на Гоцком березе бес пакости, в старый мир»[1164].

Сейчас в Висби обнаружены остатки двух русских церквей начала XIII века. В одном источнике (1461 г.) говорится о существовании в прошлом на Готланде двух русских церквей[1165], и этот факт отстаивал в конце XIX в. швед А. Бьёркандер[1166]. Шведский археолог Т. Ю. Арне обнаружил в местечке Гарда храм, отнесенный им ко времени около 1200 г., фресковую роспись на стенах которого в последние десятилетия XII или начале XIII в. выполнили русские мастера. И ученый больше всего склонялся к предположению, что кто-то из них «сопровождал новгородских купцов в путешествии» на Готланд, «чтобы там разукрасить их церковь во вкусе родины». Исходя из заключения Арне, И. П. Шаскольский констатировал нахождении здесь второй русской церкви и, следовательно, второй группы русского населения. В 1991 г. он подвел итоги археологических изысканий современных шведских ученых, в ходе которых было установлено, что церкви в Гардах и Челлунге (соответственно недалеко от юго-восточного побережья острова и в его середине) датируются XII в. и относятся к новгородско-псковской художественной школе. Предполагается, что фрески в обоих храмах выполнены в третьей четверти этого столетия. А это свидетельствует в пользу существования постоянного русского (новгородского) торгового населения на Готланде. И, несомненно, весьма значительного. Специалист по архитектуре Готланда Г. Сванстрём в 1981 г. указал на наличие небольших элементов русско-византийской живописи еще в пяти селениях острова. А в двух церквах сохранились средневековые витражи, «явно восходящие к русско-византийскому культурному кругу»[1167]. В свете факта длительного проживания на острове потомков выходцев со славянских берегов Южной Балтики и нахождения там новгородских торговых колоний вполне естественно наличие на Готланде славянских топонимов, два из которых и были зафиксированы летописцем при описании конфликта между готландцами и новгородскими купцами, происшедшем в 1188 году.

Под варягами статьи 1188 г. А. Г. Кузьмин понимал жителей южной Прибалтики, представлявших собой «некую внегосударственную силу», от которой пострадали новгородцы на Готланде и немцы в Швеции, после чего Новгород порвал с ними отношения. Но в 1201 г. посольство варягов было уже отпущено «с миром». При этом он особо подчеркивал, что варяги прибыли в Новгород «горою», т. е. сухопутным путем, следовательно, с побережья. Как заключал историк, под натиском Запада варяги вынуждены были перебраться на острова и побережье восточных областей Прибалтики. Кузьмин был уверен, что немцы, т. е. шведы, и готы не несли «очевидно, ответственности за нападение варягов, и новгородцы договаривались с последними особо»[1168]. Свою убежденность в том, в конце XII в. варяги (балтийские славяне) представляли собой «некую внегосударственную силу» и воспринимались новгородцами отдельно от германоязычных народов, Кузьмин подкреплял ссылкой на поздние памятники. Так, в Ермолаевском списке Ипатьевской летописи сказано, что польский король Пшемысл II был убит (1296) за смерть своей первой жены Лукерии, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго», а Никоновская летопись свидетельствует о наличии в войске Ягайло «литвы много, и варяг, и жемоти, прочаа»[1169]. И в этих известиях Кузьмин видел свидетельство живучести в русском обществе традиции, выводившей варягов с южного побережья Балтийского моря[1170].

Подобный вывод представляется весьма сомнительным, т. к. приведенные примеры отражают лишь давнюю практику наименования русскими западноевропейцев «варягами», а Балтийского моря Варяжским. Так, в Первоначальной редакции «Жития Александра Невского» сказано, что после Ледового побоища имя князя прославилось «по всемь странам, и до моря Хопоужьскаго, и до гор Араратьскых, и об оноу страну моря Варяжьскаго, и до великого Риму». Близко к приведенному тексту стоит сообщение НПЛ младшего извода под 1242 г.[1171] Под 1519 г. Псковская первая летопись (список первой половины XVII в.), говоря об основании Псково-Печерского монастыря, подчеркивает, что он стал славен «не токмо в Руси, но и в Латыне, рекше в Немецкой земли, даже и до моря Варяжска». В ней же под 1548 г. читается рассказ «О прежнем пришествии немецком и о нынешнем на Новгородскую землю, и о нашествиии богомерскаго свеискаго короля Густафа с погаными латыни на Рускую землю, и о клятве их». В той его части, где повествуется о нашествиях шведов на новгородские земли, сказано, что Иван III «повеле поставити на рубежи близ моря Варяжского на устие Наровы реки во всое имя град Иваньгород…». В Архивском третьем списке этой летописи под 1534 г. Балтийское море также названо Варяжским[1172].

В 1533 г. новгородско-псковский архиепископ Макарий уведомлял великого князя Василия Ивановича о идолопоклонстве в Водской пятине «около Копории града, и Ладоги града, и Орешка града, и по всему поморию Варяжского моря в Новгородской земле»[1173]. В ноябре 1563 — январе 1564 г. в Москве состоялись переговоры с польскими послами. В записке, читаемой боярами послам, говорится о Прусе, мифическом родоначальнике русских князей, якобы поставившем «многих городов по реку, глаголемую Немон, впадшую в море Варяжское…»[1174]. В 1629 г. в Москву прибыло шведское посольство, которое известило русского царя об успехах антигабсбургской коалиции и попросило у него помощи. В сообщении послов, прозвучавшем в переводе русских толмачей, дважды упомянуто «Варяжское море»[1175]. В царских грамотах датским королям Христиану IV и Фредерику III за 1628, 1656 и 1658 гг. речь также идет о Варяжском море[1176]. В 1670 г. в Густинской летописи с ссылкой на М. Стрыйковского отмечено, что Москва «доселе нарицает Варязким море сие море, иже обливает Шведию и Дунскую землю, и Инфлянты…»[1177]. Самое широкое распространение отмеченной традиции зафиксировано иностранцами. С. Герберштейн для первой половины XVI в. зафиксировал, что русские «сами именуют Варяжским море Балтийское», а П. Петрей в начале XVII в. также констатировал, что русские «Балтийское море зовут Варяжским»[1178].

В отношении сухопутных («горных») путей, по которым в Новгород в 1201 г. могли прибыть загадочные варяги надо сказать следующее. «Горные» пути упоминаются, причем, упоминаются довольно часто в соглашениях Новгорода со своими западными партнерами. Так, впервые о них говорится в договоре 1269 г. Новгорода с Ригой и Любеком: «И дахом 2 пути горьнии по своей волости, а третьи в рецках…». В договоре 1301 г. Новгорода с теми же самыми партнерами, а также с Готландом появилось указание на третий сухопутный путь: «И дахом им 3 пути горьнии по своей волости, а четвертый в речках…»[1179]. Три «горных» пути последнего документа — это Вотский, Лужский и Псковский, исходными пунктами которых со стороны Запада являлись соответственно Ревель, Нарва и южнобалтийские города. Из них самым главным и самым важным был Псковский, связывающий Русь с Южной Балтикой, и сохранивший свое значение во времена Ганзейского союза[1180]. По нему издревле через Литву в Новгород и Псков шли, как отмечают историки, купцы из Любека, Ростока, Стральзунда, Гринсвальда, Штеттина и других городов балтийского Поморья[1181]. О путях «горою и водою», связывающих Новгород с его западными партнерами, говорится в договорах, заключенных в 1323, 1338, 1371, 1372, 1392, 1420, 1421, 1474, 1481, 1493, 1509 и в 1514 гг. В пяти последних случаях указывается, что теперь ведут эти пути только в прибалтийские города «на Юрьев… и на Ригу и к Колывани и на Ругодиво»[1182]. По какому-то из этих названных и давно наезженных путей, связывающих Новгород с его многочисленными контрагентами на Западе, могло явиться посольство, в том числе, конечно, и с Готланда, благо осенью (а именно это время года называет статья 1201 г.) морской путь весьма труден и опасен.

Но, думается, «варяги» 1188 г. никоим образом не связаны с «варягами» 1201 г. Новгородцам приходилось часто воевать и заключать перемирия, причем не только со своими непосредственными соседями, но и со многими западноевропейцами вообще, принадлежавшими, с точки зрения новгородцев, к варяжскому миру. Реальнее всего, что в статье под 1201 г. речь идет о тех западноевропейцах-«варягах», которые захватили районы южной и юго-восточной Прибалтики и старались здесь всемерно закрепиться. Так, в 1186 г. в нижнем течении Западной Двины было образовано «Икскюльское епископство в Руси», в 1198 г. римский папа Целестин III провозгласил северный крестовый поход против язычников, целью которого был захват Северо-Западной Руси. В 1201 г. крестоносцы заложили крепость Ригу, в связи с чем под их контролем оказалась вся торговля по Западной Двине, верховья которой находились в руках полоцких князей. В тот же год епископская резиденция была перенесена из Икскюляе в Ригу, а «епископство Ливония» было отделено от бременской епархии[1183]. Появление на западных рубежах столь энергичного и вместе с тем столь же бесцеремонного и весьма воинственного соседа (пик активности которого падает, надо заметить, на 1201 г.) не могло не вызвать определенной реакции Новгородской республики как по собственному почину (затрагивалась традиционная сфера ее влияния), так и по просьбе полоцких князей и прибалтийских народов, ведших борьбу против агрессии Запада. Поэтому, для улаживания конфликта с новгородцами, уже, возможно, имевшего место, или для их нейтрализации с целью развязывания себе рук в землях прибалтов, могло прибыть в Новгород посольство «варягов» — крестоносцев. Мнение же Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухина, что «варяги» статьи 1201 г. — это собирательное название скандинавов[1184], представляет собой очередную дань норманизму.

В обоих изводах НПЛ под 1204 г. читается «Повесть о взятии Царьграда фрягами», которую подавляющая часть исследователей считает по происхождению новгородской, написанной либо очевидцем падения Константинополя 13 апреля 1204 г., в котором видят Добрыню Ядрейковича, будущего новгородского архиепископа Антония, либо с его слов вскоре по возвращению на родину из путешествия в Царьград между 1200 и 1204 годами[1185]. «Повесть», рассказывая об осаде города войском крестоносцев, сообщает, что «бьяхуть с высокых скал на граде грькы и варягы камениемь и стрелами и сулицами, а с нижьних на град сълезоша; и тако възяша град». После падения Константинополя, говорит автор, «грькы же и варягы изгнаша из града, иже бяхуть остали»[1186]. В варягах, защищавших в апрельские дни 1204 г. столицу Империи, обычно видят датчан и англичан, что, по мысли норманистов, якобы еще раз доказывает скандинавское происхождение летописных варягов. В своих мемуарах видный предводитель Четвертого крестового похода маршал Шампани Жоффруа Виллардуэн, ведя речь о захвате Константинополя в июле 1203 г. (после чего на византийский престол менее чем на год сел Алексей IV Ангел), отмечает, что когда в город вошли послы крестоносцев, то «греки расставили от ворот до Влахернского дворца англичан и датчан, вооруженных секирами». В записках амьенского рыцаря Робера де Клари сказано, что 12 апреля 1204 г. город обороняли «англичане, датчане и греки». На следующий день, продолжает он далее, греческие «духовные лица в торжественных облачениях (там были англичане, датчане и люди других племен) являются процессией в лагерь французов, просят у них милости…»[1187].

Еще Г. З. Байер обратил внимание на тот факт, что термин «варанги» (варяги) фиксируется в византийских источниках очень поздно — под 1034 годом. С. А. Гедеонов установил, что слово «веринг» появляется в сагах около 1020 г., причем они именуют так только тех скандинавов, кто служил в «варангском корпусе» в Византии. Как затем доказал В. Г. Васильевский, термин «варанги» был связан с русско-славянским военным корпусом, присланным Владимиром Святославичем в 988 г. по просьбе Византии. Ученый, рассмотрев все сведения о пребывании варягов в Византии, показал, что славяно-русский элемент варяжского корпуса, из которого он изначально состоял, в 80-х гг. XI в. был заменен западноевропейцами, прежде всего англичанами, но сохранил свое прежнее название варангов-варягов[1188]. Это, во-первых. Во-вторых, среди защитников Константинополя были не только англичане и датчане, но и представители иных европейских народов или, как их в общем назвал де Клари, «люди других племен», которые в русском памятнике названы обобщающим именем «варяги» (в том же смысловом значении использован в «Повести», кстати, и термин «фряги»: в войско крестоносцев входили французы, венецианцы, фламандцы, немцы и другие европейцы). В письме неизвестного рыцаря, участвовавшего в событиях июля 1203 г., рассказывается, что Галатскую башню, расположенную в предместье Константинополя и от которой шла знаменитая цепь, закрывавшая вход в залив Золотой Рог, охраняли и упорно защищали от крестоносцев «пизанцы, генуэзцы, дакийцы и другие…»[1189].

После того, как термин «варяги» с рубежа ХІІ-ХІІІ вв. исчезает из северозападной, новгородской письменной традиции, где он сохранялся дольше всего, летописцы при описании современных им событий, в коих была задействована известная часть западноевропейцев, вместо него (но он остался бытовать в церковной и устной традиции) начинают употреблять абсолютно равнозначное ему слово «немцы». Вместе с тем этим термином наши книжники начинают оперировать при обращении к далекому прошлому своей Родины, в результате чего, как говорилось, летописи начинают выводить Рюрика «из немец». Причем некоторые из них дают примеры как дублирования «варягов» «немцами» («избрашася от варяг от немец три брата с роды своими», Псковская третья летопись), так пояснения «варягов» «немцами» («восташа кривичи, и словяни, и чюдь, и меря на варягы, рекше на немци и изгнаша я за море», Тверской сборник)[1190]. Встречаются случаи и обратной замены «немцев» на «варягов». Так, в Рогожском летописце, известном в единственном списке 40-х гг. XV в., в рассказе под 986 г. о приходе к Владимиру посольств вместо «немцев» (католиков) к князю явились уже «варяги»: «приидоша к Владимиру бохмичи и варязи и жидове»[1191]. В ранних летописях в этом случае сказано иное: «придоша немьци… от папежа» (Лаврентьевская), «от Рима немци» (Радзивиловская), «немци от Рима» (Ипатьевская)[1192].

Имеются памятники, которые демонстрируют еще одно значение термина «варяги. В некоторых редакциях «Сказания о Мамаевом побоище» (созданного либо в первой четверти XV в.[1193], либо в его 70–80-х гг.[1194], либо в его конце[1195], либо в начале XVI в.[1196]) говорится, что литовский великий князь (речь идет о Ягайло, но читается имя его отца Ольгерда) «съвокупи литвы много и варяг и жемоти и поиде на помощь Мамаю» (списки XVІ-XVІІІ вв.)[1197]. Варяги этого известия представляются исследователям довольно темным местом, т. к. не вписываются в сложившиеся стереотипы, поэтому буквально единицы из них затрагивали данный сюжет. В свое время С. А. Гедеонов предположительно увидел в этих варягах литовских ратников, что за ним повторил Г. М. Барац[1198], но литва уже названа в составе войска, идущего на соединение с Мамаем («совокупил литвы много»). В 1998 г. Б. М. Клосс прокомментировал приведенную строку в норманистском духе, не преминув при этом бросить упрек русскому книжнику: «Варягами в древней Руси называли скандинавов, преимущественно шведов. Их участие в походе литовского великого князя к Куликову полю нужно отнести к догадкам автора «Сказания»[1199]. В трех списках памятника — в Ундольском (Основная редакция), в Вологодско-Пермской летописи (Летописная редакция) и в Пражском, относящихся к XVІ-XVІІ вв., — упомянуты «дунайские варяги»[1200]. И опять Клосс просвещает: «На р. Дунае варяги не жили…»[1201].

С «дунайскими варягами», если, конечно, не смотреть на них глазами норманиста, все обстоит довольно просто: так наш книжник охарактеризовал турок (в некоторых списках они названы под своим именем), ведущих в то время наступление на Болгарию (в 1382 г. они захватили Софию, а в 1393 г. ими было завоевано последнее Болгарское царство). В Основной редакции «Сказания о Мамаевом побоище» турки названы «дунайскыми татарами», в распространенной редакции «дунайскими врагами», в Забелинском списке «дунайскими агарянами»[1202]. В ПВЛ под 1061 г. сообщается о пришествии половцев на Русь. Как уточняет при этом летописец: «Се бысть первое зло от поганых и безбожных враг. Бысть же князь их Искал»[1203]. Данная информация с незначительным изменением повторяется во многих летописях, содержавших в себе ПВЛ. Эти изменения, как правило, касались только имени половецкого хана, которое звучало то как Сокал, то как Сокол[1204]. Но в трех списках Воскресенской летописи (XVI–XVII вв.) вместо «безбожных враг» уже читается «безбожных варяг»[1205]. И ряд «татары-турки-агаряне-половцы-враги-варяги» весьма логичен и не является, как это может показаться на первый взгляд, плодом слепой ошибки или описки переписчиков, для которых все эти термины давно уже имели одинаковую и вместе с тем крайне негативную окраску, что в конечном итоге и предопределяло их взаимозаменяемость. Этот ряд абсолютно точно высвечивает то значение, которое вкладывалось русскими людьми позднего времени в термин «варяги» — это название врага Руси вообще, независимо от того, где он находился: на Западе или на Востоке. Это одновременно и название врага всего славянского мира. В свете равнозначности терминов «варяги», «немцы» и «агаряне», лишенных своего конкретного этнического содержания, также следует рассматривать варягов войска Ягайло «Сказания».

Вполне вероятно, что его автор говорит о западноевропейских наемниках литовского великого князя, а именно о крестоносцах. В мае 1380 г. Ягайло заключил тайный договор с Орденом, направленный против его дяди Кейстута, но вместе с тем позволявший ему, по справедливому замечанию Б. Н. Флори, бросить «все силы Великого княжества на восток»[1206]. В рамках этого соглашения Ягайло мог, что выглядит вполне естественно, обговорить участие крестоносцев в своем выступлении против Москвы, заполучив тем самым поддержку весьма опытных и высокопрофессиональных воинов, не раз встречавшихся с русскими на поле битвы и не раз их побеждавших. Возможно, что этим словом автор «Сказания», не вкладывая в него никакого конкретного содержания, хотел еще более усилить отрицательный образ западного соседа Руси, стремившегося, полагаясь на союз с нашим смертельным врагом на Востоке, не только поживиться за ее счет, но и помешать ей обрести долгожданную свободу, а значит, сохранить над ней ненавистное владычество золотоордынских ханов. Возможно и третье объяснение наличия варягов в войске Ягайло. Русский книжник XV в., рисуя полную драматизма картину кануна Куликовской битвы, когда на Русь двинулись монголы и литва, в своей реконструкции событий столетней давности мог произвольно добавить к последним еще и крестоносцев-«варягов», полагая при этом, хорошо зная историю наших взаимоотношений с ними, что тогда эти недруги никак не могли остаться в стороне, не могли не участвовать в нашествии. Поэтому победа над монголами — это одновременно победа и над литвой, и над крестоносцами, что не только еще больше возвеличивало значение битвы на поле Куликовом, сокрушившей замыслы темных сил Востока и Запада погубить Святую Русь, но и в более полном объеме демонстрировало торжество православия над «безбожными» и «нечестивыми»[1207].

Термин «варяги», олицетворявший собой образ злейшего врага Руси и России вообще, и уже поработившего южных славян, используются в позднейших памятниках с целью особо выделить народы, от которых исходила смертельная угроза православному миру, и действия которых с особенной силой проявились в самые тяжелые для нас времена. Так было в случае с половцами, татарами, турками. Точно также обстоит дело со шведами и их наемниками, которым смог противостоять в эпоху страшного монгольского разорения в 1240 г. Александр Невский, и которые посягнули в Смутное время, потрясшее основы российского государства, на святую обитель — Тихвинский монастырь, где находился чудотворный образ Богородицы. В Софийской первой летописи (список конца XV — начала XVI в.) находится общерусская летописная редакция 40-х гг. XV в. «Жития Александра Невского», где в известии о Невской битве шведы и их союзники (норвежцы и финны) названы не только «римлянами», посланными на Русь королем «части Римьское», но и как «сила варяжьска»: ижорянин Пельгусий, увидев войско, идущее против Александра Ярославича, «да скажеть ему силу варяжьску и станы их…»[1208]. Н. М. Карамзин привел близкие по смыслу к этому сообщению известия не названных им поздних летописей: «Король части Римския от полунощныя страны, иже первее варяги и готы, ныне свии (курсив автора. — В. Ф.) именовахуся»[1209].

Фраза «сила варяжьска» имеется на страницах других сводов[1210], но ее нет в первой редакции «Жития», созданной вскоре после смерти князя (ум. 1263)[1211] и читаемой в Лаврентьевской и Псковской второй летописях, и где шведский король назван «король части Римьское», а его воинство «римляны», и ижорянин «оуведав силу ратных, иде противоу князя Александра, да скажеть емоу станы» (так и в НПЛ младшего извода, в старшем речь идет лишь о «свеях» и их союзниках, причем термин «свея» прилагается, вместе с тем, ко всей вражеской рати в целом)[1212]. Словосочетание «сила варяжьска» обнимает собой все названия, которыми русские книжники тогда и значительно позже характеризовали это многоплеменное воинство. Так, в ряде летописей, наряду с терминами «римляне» и «король части Римьское» («король римский») присутствуют выражения «свея», «немцы», «немцы швеяне», «свеичи», «свеистии же немцы», «латины», «римская сила»[1213]. В частном родословце XVII в. говорится о битве на Неве с «немецким королем» и «немцами»[1214]. Списки Новгородской Погодинской летописи второй редакции (XVIII в.) содержат статью «О Александре Невском како победи немец на реке Неве», где речь идет только о «немцах»[1215]. В грамоте, утверждающей об избрании царем Бориса Годунова (1598) подчеркивается, что Александр Невский «над германы показа преславную победу на Неве…»[1216].

Ю. К. Бегунов считает, что первая редакция «Жития» получила распространение лишь во Владимиро-Суздальской земле, но в XV в. стала известна в других русских землях. Подъем национального самосознания после Куликовской битвы коснулся народных воспоминаний о славном прошлом. И в Новгороде были созданы вторая и третья редакции «Жития». «Сказание о князе Александре» впервые читалось в составе новгородско-софийского свода 1448 года. Именно в этом своде, не дошедшем до нас, летописные известия 1240–1243, 1246, 1251 и 1262 гг. НПЛ старшего извода были контаминированы с текстом владимиро-суздальского «Жития» первой редакции, в результате чего возникла вторая редакция памятника. Свод 1448 г. послужил основным источником для Софийской первой летописи и дополнительным для НПЛ младшего извода. Сохранившиеся в них «Сказания о князе Александре» называются первым (НПЛ) и вторым (Софийская первая) видами второй редакции «Жития». Третий вид этой редакции был составлен в Новгороде после 1484 г. Третья редакция памятника, заключает Бегунов, была создана там же в середине XV в., и ее источниками были «Жития» первой редакции и второго вида второй редакции[1217]. В 1439 г. была заключена Флорентийская уния, которая многократно усилила неприятие Запада и «римской», «варяжской веры», пытавшейся подчинить себе православный мир, и под влиянием чего, как представляется, в процессе работы над второй редакцией «Жития» в него было внесено церковными писателями выражение «сила варяжьская». Тем более, что шведский король также планировал осуществить «экспорт» католицизма в северо-западные земли Руси.

В пространной редакции «Сказания об осаде Тихвинского монастыря в 1613 г.» к шведскому войску, во главе которого стоял Я. П. Делагарди, восемь раз приложен термин «варяги». Но в большинстве своем они именуются «немцами» из «Немецких земель» и очень редко «свийскими немцами» из «Свийской земли». О самом командующем говорится как о «немецком воеводе», да один раз подчеркнуто, что «он латынянин». Термины «варяги» и «немцы», что придает им резко негативное звучание, сопровождаются эпитетами «зловерные», «поганые» и «безбожные», т. к. захватчики выступили не только против «правоверных», но и против самой Богородицы, вставшей на защиту своей обители[1218]. Краткая редакция «Сказания» читается в Новгородской третьей летописи краткой редакции, и в ней воины Делагарди именуются «немцами» и «еллинами», а также «окаянными», «поганными», «безбожными», «зверями лютыми», желавшими «православную веру попрать». Летописец заостряет внимание на «еллинской вере» командующего, характеризуя его как «губителя православных христиан, разорителя святых Божиих церквей», и лишь в нескольких случаях называет его «свейским воеводой»[1219]. Пространная редакция «Сказания» извлечена из рукописи 1658 г., написанной в Тихвинском монастыре[1220]. По оценке С. Ф. Платонова, обе редакции «Сказания» близки между собой. Краткая, написанная очень просто и принадлежащая очевидцу осады, переделана в пространной версии «в риторически напыщенную повесть», где не внесено ничего нового из истории обороны монастыря, но имеются прибавления из Хронографа 1617 г. и Нового летописца (около 1630 г.)[1221]. В последнем, надо отметить, участники осады обители именуются исключительно «немцами» (в его переработанной редакции, осуществленной в 1658 г. и получившей название «Летопись о многих мятежах», речь также идет о «немецких людях»[1222]).

В свете равнозначности терминов «варяги», «немцы» и «латины», употребляемых в пространной редакции «Сказания», выражение «варяги» совершенно лишено качества этнической атрибуции[1223], в связи с чем прилагалось к весьма пестрому по национальному составу контингенту, куда входили многие западноевропейцы. По словам А. И. Гиппинга, войско шведов, прибывшее в Россию по договору 1609 г. и оккупировавшее затем ее обширные северо-западные земли, «было шведским только по имени, а состояло… из людей почти всех наций: французов, англичан, шотландцев, немцев, финнов, немногих шведов»[1224]. Как отмечается в ряде списков Новгородской третьей летописи краткой редакции, Делагарди, «князь немецкий из Немецкой земли» привел «воев со всей Фряжской (Фряския) земли»[1225], т. е. из Западной Европы. А «на разорение обители Богоматере», о чем говорит само же «Сказание», он приказал из Швеции «и из инех земель призвати многие немецкия полки», вместе с которыми монастырь осаждали, а, следовательно, и были отнесены к «варягам», «польские полки», «литовские люди», «литва»[1226].

Общее значение термина «варяги» поздних памятников, а вместе с тем его негативное содержание, еще больше оттеняют слова «еллины» и «еллинская вера», прилагаемые в краткой редакции «Сказании» к разноязычному войску Делагарди и к нему самому, французу по рождению, а также к «литовским людям» («потом у еллин нача вражда быти между собою: литовские люди вси собрашася в едино место, и пойдоша прочь от немец»[1227]). В своем «Временнике» Иван Тимофеев, очевидец шведской оккупации Новгорода в Смутное время, вообще не использует термины «свей» или «шведы», и именует шведов исключительно только «еллинами» и «еллинским языком»[1228]. Остается добавить, что в «Сказании о Мамаевом побоище» «еллинами» ни единожды названы татары (они даже говорят на «еллинском» языке)[1229], а один раз применительно к языческому прошлому и сами русские[1230]. И этот термин, пришедший к нам из Византии, на русской почве не только сохранил свое значение «нехристианин, язычник»[1231], но и приобрел еще смысл «неправославный, нерусский», «злейший и смертельный враг русских, православных». И его наши книжники так же, как и в случае с термином «варяги», использовали применительно к тем народам, которые веками представляли смертельную угрозу для русского народа.

Эволюция термина «варяги» от частного (собственно варяги ІХ-Х вв., внесшие значительный вклад в русскую историю) в общее (европейские народы) завершилась трансформацией в понятие, с которым (под влиянием церковной традиции, ведущей свое начало от полемических сочинений эпохи Киевской Руси против католицизма) ассоциировались самые темные силы мира. В подобном процессе нет ничего удивительного. Так, например, в «Сказании о Мамаевом побоище» финал Куликовской битвы (удар Засадного полка) усилен еще и тем, что Мамай, увидев свою погибель, призвал к себе на помощь «богы своа Перуна и Салавата и Раклиа и Гурса и великого своего пособника Махмета», но не было «ему помощи от них, силою бо святого духа, яко огнем, татарский полки пожигаются, рускими мечы посекаются»[1232]. Автор, указывается в литературе, желая подчеркнуть, что Мамай «идоложрец», язычник, называет в числе его пособников древнерусских богов Перуна и Гурса (искаженное Хорс), а также неизвестных богов. Салавата и Раклиа, хотя Мамай был мусульманин[1233]. Думается, что перечнем небесных покровителей врагов христианской Руси «Сказание» стремилось еще больше усилить ощущение смертельной опасности, исходящей от них, а также само величие победы над поработителями. Поэтому, к имени «поганного» Мамая были прибавлены имена языческих богов, которым некогда поклонялись предки русских, прося у них защиты и получая ее, и доброй памятью о которых пропитано «Слово о полку Игореве» (80-е гг. XII в., и где читается имя Хорса), но для их потомков уже ставших «неверными», символом «поганства», угрожавшего православной Руси.

Практика приложения русскими термина «варяги» ко многим европейским народам, кровно не связанным между собою, очень долго бытовала в нашем Отечестве, и была зафиксирована иностранцами. Так, согласно свидетельству П. Петрея, приведенному выше, в России в начале XVII в. варягами именовали германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики. Через сто с лишним лет швед Ф.-И. Страленберг, также опираясь на живую традицию, с которой ознакомился в русском плену, констатировал, что «варяги есть имя общественное, которым называлися… народы, обитавшия около Балтийскаго моря»[1234]. Но при этом русские писатели всегда отделяли варягов эпохи Киевской Руси от современных им «варягов-немцев-латинян», отношение к которым после Флорентийской унии 1439 г. и падения Константинополя в 1453 г. стало еще более негативным. Выше цитировались поздние летописи, выводившие Рюрика «из немец», но при этом продолжавшие утверждать, что «от тех варяг находницехь прозвашася Русь, и от тех словет Русская земля; и суть новогородстии людие и днешнего дне от рода варежеска, преже бо беша словене»[1235]. В Никоновской летописи под 1471 г. сторонники Москвы в Новгороде увещевают своих противников, настроенных пролитовски, что «изначала отчина есмы тех великих князей, от перваго великого князя нашего Рюрика, егоже по своей воли взяла земля наша из варяг князем себе и с двема браты его…»[1236]. Один из списков Хронографа 1512 г. к сказанному добавляет, что «того не бывало от начала оу нас, как и земля их стала и как великии князи оучали быти от Рюрика на Киеве и на Володимере и до сего великоо князя Ивана Васильевича…»[1237]. В «Великих Минеях Четьях» митрополита Макария, созданных в 40-х гг. XVI в., читается, что Владимир, сын Святослава и правнук Рюрика, «от варяг на княжение российское призванного»[1238]. Среди исследователей нет однозначного решения вопроса по поводу времени канонизации Владимира (по Е. Е. Голубинскому, это произошло где-то в районе 40-х гг. XIII в., по Я. Н. Щапову, в последней четверти XIII — начала XIV в.), но все они сходятся во мнении о позднем характере этого события. И. Серебрянский составление «Жития» Владимира относил к XIV в., а появление его полного варианта, где отмечено варяжское происхождение Рюрика и, следовательно, Владимира, первокрестителя земли Русской, к середине XVI столетия[1239].

Появление скандинавов на Руси в конце X века

Весь приведенный материал свидетельствует, что ПВЛ, как наиболее точно выразил эту мысль С. А. Гедеонов, «всегда останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси». В сущности, то же самое признал в отношении нашего главного источника по истории Киевской Руси норманист А. А. Куник, прямо сказав, что «одними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь…». Поэтому, чтобы спасти норманизм, он предложил летопись «совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение первого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников»[1240]. И из их числа особое значение придается скандинавским источникам. Именно через их призму глядят сейчас на историю Киевской Руси, именно ими поправляют и комментируют ПВЛ, превращая ее в приложение к висам, рунам, сагам. Но те же знаменитые исландские саги, вобравшие в себя историческую память скандинавов, дают самый точный ответ на вопрос о времени появления скандинавов на Руси, а, следовательно, и самую точную оценку состоятельности всех разговоров о варяжской руси как представительнице норманского мира.

В XIX в. Н. И. Костомаров, С. А. Гедеонов и Д. И. Иловайский обратили внимание на тот факт, что сагам неведом никто из русских князей до Владимира Святославича. К тому же ни в одной из них, подчеркивал Гедеонов, «не сказано, чтобы Владимир состоял в родстве с норманскими конунгами», но чего стоило бы ожидать при той, заметил историк, «заботливости, с которою саги выводят генеалогию своих князей». Более того, продолжает он, в них «не только нет намека на единоплеменность шведов с так называемою варяжскою русью, но и сами русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами»[1241]. И сегодня крупный знаток саг норманист Т. Н. Джаксон констатирует, «что саги, внимательные к генеалогиям, не знают предков «конунга Вальдамара» и величают его «Вальдамаром Старым», т. е. первым в роду, и что они «о скандинавском происхождении русских князей молчат»[1242]. Но о таком происхождении речь ведут только сторонники норманской теории, и молчат, будто сговорившись, все источники эпохи Киевской Руси без исключения (русские, скандинавские, западноевропейские, византийские, арабские). Объяснение Е. В. Пчелова, что «выпадение периода до конца X в.» из саг объясняется перенесением центра Руси из Новгорода в Киев», связанного «со Скандинавией менее насыщенными контактами»[1243], принять не представляется возможным. Согласно норманистам, в X в. скандинавы массово участвовали во всех событиях Древнерусского государства, в том числе и внешнеполитических, а на киевском столе сиживали «норманские конунги». Попытки же Г. В. Глазыриной объявить конунга Ингвара в «Саге о Стурлауге Трудолюбивом», созданной около 1300 г., князем Игорем, являются чистейшим источниковедческим произволом, одобренным ее единомышленниками[1244].

С приведенным наблюдением антинорманистов Костомарова, Гедеонова и Иловайского абсолютно согласуется заключение норманиста Ф. А. Брауна, отметившего, что «более ясные географические сведения о России начинают появляться в сагах только с самого конца X в. (здесь и далее курсив автора. — В. Ф.)». Вместе с тем он указал на два принципиально важных факта, которые позволяют без особого труда определить нижнюю и верхнюю границы времени пребывания скандинавов на Руси. Во-первых, констатировал ученый, «о хазарах, насколько мне известно, сага нигде не упоминает. Могу даже положительно утверждать, что их там нет и быть не может». А во-вторых, «из южнорусских кочевых народцев в саги попали лишь печенеги… и может быть, половцы…»[1245]. Об отсутствии в сагах «малейшего следа о хазарах» говорили затем К. Ф. Тиандер, В. И. Ламанский, В. А. Пархоменко[1246]. В 1973 г. М. Б. Свердлов уточнил, что в «Саге об Эймунде», о которой Браун вел речь, названы не половцы, а печенеги[1247]. Из сказанного следует, что скандинавы в своей массе начали бывать на Руси уже после исчезновения из русской истории хазар, разгромленных в 60-х гг. X в. Святославом, и посещали ее самое короткое время — где-то примерно с 980-х гг., т. е. с вокняжения Владимира Святославича, и до первого прихода половцев на Русь, зафиксированного летописцем под 1061 г. («придоша половци первое на Русьскую землю воевать…»[1248]). Эти рамки еще более сужает тот факт, что саги после Владимира называют лишь Ярослава Мудрого (ум. 1054) и не знают никого из его преемников. На конец X в. как на время появления скандинавов на Руси указывают и другие скандинавские источники[1249]. Важное значение в этом плане приобретает мнение сторонницы норманства варягов Е. А. Мельниковой, установившей, что «сложившаяся географическая номенклатура рунических надписей и скальдических стихов скорее указывает на конец эпохи викингов как на время наибольшего знакомства скандинавов с топографией Восточной Европы и формирования… соответствующей традиции»[1250]. Но конец эпохи викингов — это середина XI века.

Сам же факт наличия в сагах имени Владимира и отсутствие имен его предшественников представляет собой, так сказать, временной маркер, безошибочно показывающий, что годы его правления и «есть время, когда норманны, по большему счету, открыли для себя Русь и начали систематически прибывать в ее пределы»[1251]. Именно по этой причине отзвуки собственной истории восточноевропейских стран и народов появляются у скандинавов, констатируют сами норманисты, «лишь в сообщениях, относящихся к концу Х-ХІ веку»[1252], в связи с чем, подчеркивает Мельникова, именно «с рубежа Х-ХІ вв. особую ценность для освещения социально-политической истории Древней Руси приобретают скандинавские… источники»[1253]. Первым викингом, побывавшим на Руси, саги считают Олава Трюггвасона[1254], в будущем норвежского короля (995–1000). В сагах, вместе с тем, точно названо и время первого появления скандинавов в Византии. Крупнейший византинист XIX в. и норманист В. Г. Васильевский доказал, что скандинавы приходят в Империю и вступают в дружину варангов (варягов) значительно позднее ее возникновения в 988 г. При этом указав, что византийские источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов[1255]. «Сага о людях из Лаксдаля» («Сага о людях из Лососьей Долины»), которую ученый характеризует как «древнейшая и наиболее достоверная историческая сага», не только приводит имя первого норманна, служившего в 1027–1030 гг. в корпусе варангов, но и особо акцентирует внимание на том, что по прибытию в Константинополь «он поступил в варяжскую дружину; у нас нет предания, чтобы кто-нибудь из норманнов служил у константинопольского императора прежде, чем Болле, сын Болле»[1256]. Норманисты оспаривают эту информацию саги, уверяя, что Болли был скорее «одним из последних исландцев, служивших в варяжской дружине»[1257].

Но точность ее показаний подтверждается тем, что саги, подчеркивает А. Г. Кузьмин, не знают никого из византийских императоров ранее Иоанна Цимисхия (ум. 976), причем знают его не непосредственно, а лишь по устным припоминаниям. Отсюда, а также принимая во внимание наличие в памяти древних скандинавов имен лишь Владимира и Ярослава Мудрого, исследователь выводит, что скандинавы включились в движение на восток лишь в конце X века. Он акцентирует внимание также на том факте, что во времена Владимира герои саг «действуют в Прибалтике, на побережье прежде всего Эстонии», и далее Эстонии их действия «не простираются». Лишь только при Ярославе, в связи с его женитьбой на дочери шведского короля Ингигерде, в варяжскую «дружину включаются шведы, в результате чего постепенно размывается и ее состав, и содержание этнонима». С этого же времени, заключает Кузьмин, норманны проникают и в Византию, где приблизительно в 1030 г. вступают в дружину варангов (варягов)[1258].

Вывод Кузьмина о деятельности героев саг на рубеже Х-ХІ вв. лишь на побережье Эстонии подтверждает нумизматический материал. Так, если в эстонских находках английских монет преобладают монеты короля Этельреда II (979–1016) (в том числе подражания им скандинавского происхождения), то в русских Канута (1016–1039) (в том числе датские им подражания). В связи с чем В. М. Потин заключает, что, во-первых, существовали прямые русско-датские контакты, и, во-вторых, что «для Древнерусского государства экономические контакты со странами Скандинавского полуострова не имели столь важного значения, как для Эстонии»[1259]. О времени проникновения скандинавов на Русь также говорит нумизматика: датские, шведские и норвежские монеты начинают оседать в русских кладах не ранее второй четверти XI в., хотя их регулярная чеканка началась в 90-х гг. предшествующего столетия (первые западноевропейские монеты появляются в этих же кладах около 60–70-х гг. X в.)[1260]. Первыми из скандинавов в пределы Древнерусского государства стали прибывать датчане, о чем, кроме нумизматики, свидетельствует и Титмар Мерзебургский, сообщивший со слов участников взятия польским королем Болеславом Храбрым в 1018 г. Киева о нахождении в нем датчан. И лишь затем, в связи с установлением более тесных связей Руси со Швецией, в поток варягов, идущих на Восток, вливаются шведы.

До рубежа Х-ХІ вв. шведы бывали в русских землях буквально в единичных случаях, которые, естественно, не могли отразиться в памяти их соотечественников, в связи с чем «хвастливые скандинавские саги, — отмечал С. А. Гедеонов, — хранят самое единодушное молчание о тех пресловутых походах скандинавских русов на Миклагард и на Берду, Итиль и Семендер, которыми так гордится норманская школа»[1261]. В договоре князя Игоря 944 г. один из купцов назван как «Свень»[1262] (Гедеонов приводит еще один вариант написания этого имени «Свед»). По мнению Кузьмина, имя Свень (то есть «швед») говорит о том, что «выходцы из германских племен воспринимались в варяжской среде как этнически чужеродный элемент». При этом он подчеркнул, что «имена с компонентом свен не могут возникнуть у самих свевов, как, скажем, имя Рус не имеет смысла в Русской земле»[1263]. И имя Свень, означавшее этническую принадлежность его носителя, говорит, надо добавить, «о буквально единичном присутствии шведов в восточнославянском обществе середины X столетия»[1264]. Примыкает по смыслу к имени Свень и имя Ятвяг, читаемое в том же договоре и указывающее, как заметил еще С. М. Соловьев, на племя, из которого вышел этот человек — ятвягов. Точно также затем полагали С. А. Гедеонов, В. Т. Пашуто, А. Г. Кузьмин[1265].

С показаниями саг о времени появления скандинавов на Руси — с княжения Владимира Святославича — находится в связи материал ПВЛ и других летописей. В их известиях о варягах выходцы «из заморья» воспринимаются, если не считать статью под 859 г. и начало варяжской легенды, двояко: либо как естественная часть восточнославянского мира, либо как какой-то особый, но очень дружественный и весьма близкий русским людям «заморский» народ. Но, начиная именно с 80-х гг. X в., в летописях резко меняется тональность сообщений о варягах. Резко меняется, вместе с тем, и род деятельности этих находников на Руси. Если до сих пор они являли собой организующую и созидательную силу в восточнославянском обществе, активно решающую сложные внутри- и внешнеполитические вопросы, стоявшие перед зарождающимся и быстро крепнувшим государством, то во времена Владимира и Ярослава варяги выступают прежде всего в роли активных участников княжеских распрей и в роли профессиональных убийц, от рук которых погибли киевский князь Ярополк, сын Владимира Святославича Борис, причем летопись в одном случае противопоставляет их варягам прошлого в лице некоего Варяжко, который долго мстил за смерть Ярополка (известия ПВЛ под 980, 983, 1015, 1024 и 1036 гг., статья под 1043 г. софийско-новгородских сводов XV–XVІ вв.)[1266]. Причины изменения характера поведения находников «из заморья» и изменения отношения к ним русских кроятся в том, что в состав варягов, дотоле весьма близких по духу и крови восточным славянам, стали вливаться иноэтничные элементы. Это, в свою очередь привело к тому, что термин «варяги» начинает во второй половине X в. отрываться от своей основы и обозначать собой принадлежность к определенному кругу европейских народов, который в XI в. олицетворяет уже «не только в географическом, этническом, но после крещения Руси, а особенно после 1054 г. — и в вероисповедальном смысле», обретя, тем самым, значение, адекватное современному «западноевропеец»[1267].

Саги, являясь ключом к установлению позднего времени появления скандинавов на Руси — конец X в., тем самым закрывают тему об иностранных памятниках, якобы свидетельствующих в пользу норманства варягов предшествующего времени. Но на некоторых из них, занимающих особое место в системе доказательств норманистов, уместно все же остановиться. И прежде всего на якобы скандинавских названиях днепровских порогов, приведенных по-русски и по-славянски в труде византийского императора Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), этого, как отмечается в литературе[1268], одного из главных доказательств норманского происхождения руси. На него указывали в XVIII в. Г. З. Байер, Ф. Г. Штрубе де Пирмонт, Г. Ф. Миллер, шведский историк Ю. Тунманн. Ф. А. Браун, полагая, что «центр тяжести норманской теории лежит» не в показаниях источников (тем самым признавая, что норманская теория не имеет в них опоры), а в данных лингвистики, видел одно из «лучших» ее доказательств (кроме норманистского толкования личных имен ПВЛ) в норманистском понимании названных порогов[1269]. И этот аргумент, конечно, был перенесен в советскую науку, где получил к тому же дополнительное обоснование. В 1947 г. М. Н. Тихомиров, считая, что у Констанина Багрянородного Новгород назван Немогардом «с явным скандинавским окончанием на «гард», утверждал, что его информатором был скандинав, сообщивший ему «русские» названия порогов в скандинавской окраске». В. В. Мавродин, справедливо подчеркнув, что о Днепровском пути императору могли рассказать «люди, хорошо знавшие путь «из варяг в греки», также видел таковых в норманнах, ибо Новгород, произносил он как истину, получил «скандинавское окончание «гард»[1270]. Данный тезис повторяли затем и другие исследователи[1271], но Тихомиров серьезно заблуждался, и окончание названий поселений на «гард» не является чем-то исключительно присущим только для шведского языка. Так, И. И. Первольф указывал на наличие у южнобалтийских славян разных типов населенных пунктов: огороженное место — «гард (город)», место открытое — «весь»[1272]. На территории современной Польши, не так далеко отстоя от Балтийского моря, расположены, следует сказать, «Бялогард», «Новогард» и «Старгард-Щецински».

На скандинавской природе «русских» названий днепровских порогов, сообщенных императору норманном, ныне особенно настаивают Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин. При этом утверждая, что для Константина VII народ «росов» тождественен со скандинавами и противопоставлен славянам как дружина, пользующаяся скандинавским языком, хотя у императора, как известно, об этносе руси не сказано ни слова. Русские названия порогов, завершают свои наблюдения исследователи, «имеют прозрачную скандинавскую этимологию», «наиболее удовлетворительно этимологизируются из древнескандинавского (до диалектного распада) или древнешведского (с восточноскандинавскими инновациями) языка»[1273]. Но, во-первых, скандинавы, о чем только что шла речь, появились в Византии лишь в конце 20-х гг. XI в., по причине чего они ничего не могли сообщить Багрянородному, скончавшемуся в 959 г. Во-вторых, «норманские» объяснения «русских» названий днепровских порогов, правомерно указывал А. Г. Кузьмин, «остаются малоубедительными не только потому, что предлагаемые соответствия слишком отдалённы, но и потому, что появлению топонимов предшествует длительное проживание на данной территории соответствующего населения». Действительно, знать все особенности переправы через днепровские пороги, протяженностью 70 верст, могли люди, справедливо отмечал И. Е. Забелин, родившиеся здесь и вобравшие в себя опыт нескольких поколений[1274].

В-третьих, как показывают те же саги, норманны абсолютно не знали Днепровского пути, что, кстати, дополнительно не позволяет относить их к варягам IX — середины X века. Эти памятники, отразившие историю скандинавов, хранят, как установил в 1867 г. В. Н. Юргевич, «совершенное молчание… о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?». Затем Д. И. Иловайский подчеркивал, что саги, столь много говорящие о походах скандинавов, вместе с тем ничего не сообщают о их плавании по Днепру и его порогам. О том же молчат, добавлял он, и западные хронисты[1275]. И это при том, что один из важнейших торговых путей Восточной Европы — Днепровский — был прекрасно известен варягам, которые, свидетельствует летопись, постоянно хаживали по нему и как послы, и как купцы, и как воины, и если его не знали скандинавы, то они, следовательно, не имели никакого отношения ни к его становлению, относимому к началу X в.[1276], ни к его активному функционированию в том же столетии. Норманист Г. С. Лебедев вынужден был признать, что знаменитый путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился…», и объяснял это тем, что он представлял собой явление восточноевропейское, и норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль»[1277], иначе говоря, познакомились с ним уже после того, как давно уже сложилась вся его топонимическая номенклатура.

В-четвертых, в 1985 г. М. Ю. Брайчевский к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, вместе с тем подчеркнув, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них. Недавно В. П. Тимофеев вновь продемонстрировал, что они не имеют никакого отношения ни к одному из скандинавских языков, из которых, с нарушением норм, принятых в лингвистике, их пытаются вывести норманисты. По мнению А. Г. Кузьмина, названия днепровских порогов возникли в IX в., когда еще сохранялось двуязычие аланов-русов (они полностью перейдут на славянский язык в начале следующего столетия) и ведут к «Руси-тюрк» (Аланской Руси на Балтике или Норманскому каганату), созданную в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона[1278]. В свете звучания в труде императора Новгорода как Немогарда, что предположительно может указывать на выходца с Южной Балтики, особое значение приобретает факт, на который давно обращено внимание в науке. Багрянородный дважды пишет πράχ, тогда как и он сам, и другие византийцы, — констатирует С. А. Гедеонов, — всегда передают славянское г своим γ». В связи с чем историк заключил, что он «передает не русское г в слове порог, а вендское h в слове prah…», и охарактеризовал его информатора либо новгородцем, либо южнобалтийским славянином[1279].

Бертинские анналы, написанные Пруденцием (ум. 861), повествуют, что в 839 г. к франкскому императору Людовику I Благочестивому в Ингельгейм прибыло посольство византийского императора Феофила, вместе с которым явились люди, утверждающие, «что их, то есть народ зовут рос («Rhos»), и которых, как они говорили, царь их по имени хакан («Chacanus»)» направил к Феофилу «ради дружбы». Последний просил Людовика, чтобы тот «милостиво дал им возможность вернуться в свою страну и охрану по всей империи, так как пути, которыми они прибыли к нему в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, и он не желал бы, чтобы они, возвращаясь по ним, подвергались опасности. Тщательно расследовав причину их прибытия, император узнал, что они принадлежат к народности свеонов («eos gentis esse Sueonum»)». Людовик, посчитав представителей хакана шпионами-лазутчиками, задержал их до выяснения, результат которого не известен[1280]. Под свеонами обычно понимают шведов и их имя читается, за исключением нескольких случаев, во всех переводах анналов. Как «шведы» «sueonum» звучит, например, у К. Кондратовича, переводившего для В. Н. Татищева статью Г. З. Байера «О варягах» (в которой впервые был приведен этот отрывок[1281]), с небольшими сокращениями затем включенной историком в первый том своего труда, так оно продолжает звучать у современных издателей[1282], что, конечно, не допустимо по правилам публикации источников, отвергающим любую модернизацию их текстов[1283]. Это, во-первых.

Во-вторых, указывает А. Г. Кузьмин, «этническое название «свеоны» исторически не совпадало с названием «свевы» и свеонов отличали от свевов (будущих шведов), но «в раннее средневековье их стали смешивать». Так, если во времена Тацита (І-ІІ вв. н. э.) свеоны обитали «среди самого Океана», т. е. на одном из островов Балтийского моря, и, по словам названного автора, «помимо воинов и оружия, они сильны также флотом», то свевы жили в пределах материковой Европе (в южной Германии, у верхнего Рейна[1284]) и в Скандинавию часть их проникла уже в эпоху Великого переселения народов (в VI в.), дав название Швеции (Кузьмин предположительно отождествил их с гвионами Пифия). Он же констатирует, что «в IX в. франкские летописцы «свеонами» называли неопределенное население Балтийского побережья и островов», т. е. этот термин является «географическим, а не этническим определением»[1285].

В-третьих, слово «каган», как установил еще Г. Эверс, совершенно не известно в Швеции. Вместе с тем он акцентировал внимание на том, что шведы в 829 г. просили у того же Людовика Благочестивого миссионеров для проповеди христианства, после чего в Швецию была направлена миссия Ансгария. А эти факты позволили Эверсу заключить, что «шведы и франки знали друг друга поименно задолго до того времени, как те мнимые Rhos прибыли в Ингельгейм». Резонно заметив при этом, что если бы последние были шведами, то они, думая, что их народное имя «не слыхано» у франков, назвались бы норманнами, ибо знали наверняка, что так франки именуют всех скандинавов. В свете чего весьма странным кажется тот факт, продолжает свои интересные рассуждения ученый, что мнимые шведы назвались не собственным именем, а тем, под которым они известны у финнов, «как будто они нашли это имя известным у всех народов от Балтийского до Черного моря»[1286].

По верным словам С. А. Гедеонова, титул «хакан» говорит о нахождении в соседстве с Русским каганатом «хазар и аваров, совершенно чуждого скандинавскому началу народа Rhos», и справедливо видел в этом факт, уничтожающий «систему скандинавского происхождения руси; шведы хаганов не знали». Параллельно историк указал, что «для франков Швеция была не terra incognita; миссия Ансгария в Швецию относится к 829–831 гг.; норманские посольства являлись часто при франкском дворе; еще до Ансгария в 823 г. Людовик посылал своих графов Теотария и Ротмунда в Скандинавию для точного исследования этого края», а под свеонами понимал шведов, состоявших у киевского кагана дружинниками. Относя существование каганата к 839–871 гг. и соотнося его границы с землями восточнославянского племени полян-руси, Гедеонов прекращение титулование «хаканами» русских князей связывал с водворением варяга-славянина Олега в Киеве. Д. И. Иловайский также отмечал, что титул «хакан» показывает на соседство «аваро-хазар», и в целом рассматривал известия анналов как свидетельство существования славянского русского княжества в Восточной Европе в первой половине IX в., являющегося основным противником Хазарии. Н. П. Загоскин заключал, что раз послы «были шведами, не для чего было именовать себя малоизвестным на западе названием «россов»[1287].

Правоту наблюдений антинорманистов в отношении титула «хакан» признали та часть ученых, что уверена в норманстве варягов, но при этом следуя не умозрительным концепциям, а конкретным фактам и только тем выводам, которые их них могут вытекать. Так, Г. В. Вернадский, не сомневаясь, что титул «хакан» «указывает на соседство хазар», пришел к выводу, что он был заимствован у хазар, чтобы подчеркнуть свою независимость от них. Идеи, высказанные Гедеоновым и Иловайским, были поддержаны в наши дни А. П. Новосельцевым, В. В. Седовым, Г. Г. Литавриным, локализующим «Русский каганат» на Среднем Поднепровье, на той территории Восточной Европы, которую принято именовать Русской землей в узком смысле слова. При этом Новосельцев и Литаврин (последний — колеблясь) придерживаются мысли, что во главе каганата стояли норманны. Седов, увязывая каганат со славянской волынцевской культурой конца VІІ-VIII вв. на левобережье Днепра, в послах, оказавшихся в Ингельгейме, видел скандинавов, служивших у русского кагана. Причиной гибели Русского каганата исследователь считал либо Хазарский каганат, с которым он соперничал, либо овладение Олегом Киева в 882 г.[1288]

А. Г. Кузьмин, уточняя, что титул «хакан» вообще чужд германскому миру, также правомерно указывает, что он предполагает «с одной стороны, соседство тюркского народа, а с другой — независимость «каганата» от любого другого государственного образования». И этот «Росский каганат», созданный в конце VIII — начале IX в. и разоренный в 30-х гг. IX столетия хазарами и венграми, историк связывает с русами-аланами и с салтовской культурой на Дону и Северском Донце, и видит в нем соперника Хазарского каганата. В рассматриваемом случае весьма важно еще одно ценное наблюдение ученого. Пруденций, замечает он, не столько отождествляет росов и свеонов, сколько противопоставляет их, что имеет особую важность в свете факта хорошего знания франками шведов[1289]. Из того же факта выходит, что они, конечно, не могли спутать свевов со свеонами. Невозможность их отождествления, следует добавить, невольно признал норманист Н. Т. Беляев. Полагая под свеонами шведов, он вместе с тем недоуменно вопрошал: «…Если росы шведы, то почему их владетель х а к а н (разрядка автора. — В. Ф.)?»[1290]. Недавно Е. С. Галкина на конкретном материале показала существование военно-торгового Русского каганата, отождествив его с салтово-маяцкой археологической культурой (верховья Северского Донца, Оскола, среднее и частично верхнее течение Дона), и погибшего под натиском кочевников во второй четверти IX в., но передавшего свое имя «Русь» Киевской Руси[1291].

Повышенное внимание уделяют норманисты показаниям тех источников, где русские называются «северными людьми» («норманнами»), что, например, читается у кремонского епископа Лиудпранда (ум. 971/2, дважды был послом в Константинополе: в 949 и 968 гг.). Но он же сам объясняет, что термин «норманны» имеет территориальное, а не этническое значение: «Ближе к северу обитает некий народ, который греки по внешнему виду называют русиями, мы же по местонахождению именуем норманнами. Ведь на немецком языке nord означает север, a man — человек; поэтому-то северных людей и можно назвать норманнами». Далее автор, сообщив, что «королем этого народа был некто Игорь», рассказывает о походе киевского князя Игоря на Константинополь в 941 г. и его разгроме[1292]. С. А. Гедеонов замечает, что Лиудпранд сочинял свой труд «Возмездие» во Франкфурте-на-Майне, одном из центров тогдашней образованности, и ему хорошо были известны те норманны, которых он описывает разорителями Кельна, Ахена, Триера, в связи с чем, конечно, «не мог полагать их между венгров, печенегов и хазар, не считать Игоря владыкой всех норманнов вообще…». По мнению Д. И. Иловайского, Лиудпранд получил информацию о руссах от византийцев, которые относили русь к гиперборейским (северным) народам, что и было передано им по-своему, по-лонгобардски. «Для Северной Италии, где жил Лиудпранд, — поясняет А. Г. Кузьмин, — «норманнами» были уже жители Задунавья, а для Южной Италии — и Северной Италии»[1293] (находясь во Франкфурте-на-Майне, он продолжал смотреть на Восточную Европу с юга). Подобная практика была характерна и для византийских памятников, которым, констатирует М. В. Бибиков, «присуща замена этнонимов описательными выражениями, например, «северный» может обозначать русских…»[1294].

Не вытекает вывод о норманстве варягов и из археологического материала, хотя в науке речь идет уже об «огромном количестве» скандинавских предметов «во множестве географических пунктов» Руси, о том, что присутствие скандинавов на территории восточных славян документировано «большим числом норманских древностей…»[1295]. Тезис о множественности скандинавских следов на Руси, якобы зафиксированных археологами, весьма проблематичен. Если поверить археологам, справедливо указывает Кузьмин, что норманны появились на Верхней Волге на столетие ранее славян и долгое время численно превосходили последних, то следует поставить вопрос: каким образом из синтеза германской и угро-финской речи родился славяно-русский язык? Видимо, резюмирует историк, что-то в этих построениях не так: либо факты, либо осмысление. Он же подчеркивает, что даже в областях, где норманны якобы появились намного раньше славян, да к тому же будто бы преобладали над последними, «мы не находим «следов» норманских языков, а «варяжские» боги ІХ-Х вв. — это Перун и Велес, но никак не Тор и Один…»[1296].

Выше говорилось, что археологи-норманисты оперируют сомнительными доказательствами норманства варяжской руси. Так, многие годы они преподносили древнерусские мечи как норманские. В 1948 г. А. В. Арциховский, говоря об оружии X в., сказал: «И шлем, и кольчуга, и стрелы русских дружинников отличаются от норманских». Только меч дружинников, подчеркнул он, аналогичен мечу норманнов. Но аналогичен потому, уточнил археолог, что меч этого типа «не норманский, а общеевропейский», вывозившийся и на Русь, и в Скандинавию из Западной Европы. Позже Д. А. Авдусин подытоживал, что «типы русского и скандинавского оружия не совпадают», отметив при этом, что каролингские мечи, центр производства которых находился на Рейне, характерны для всех европейских стран. Их много в Скандинавии, на Руси, во Франции. И они найдены там, где скандинавов не было, например, в Чехословакии, в землях южных славян[1297]. Советские и нынешние норманисты, а также зарубежные исследователи, вынужденные принять как бесспорный факт вывод Арциховского, все равно стремятся придать ему норманское «обличие», навязывая науке мысль, что мечи на Русь доставляли из Западной Европы норманны[1298]. Подобные утверждения находятся в разительном противоречии с известными фактами, на основании которых Д. Щеглов, считавший варягов норманнами, в 1876 г. указал, что «скандинавы никому не известны как торговцы, их знают по берегам всех европейских морей только как разбойников!»[1299]. Показательно, что из 165 западноевропейских клинков с фирменными клеймами мастеров, которые считались самими лучшими и отсюда «ценились особенно высоко»[1300], лишь 1 (!) обнаружен в Швеции, тогда как в землях южнобалтийских славян их найдено 30, в Латвии 22, Финляндии 19, Эстонии 7, Литве 5. 11 таких мечей обнаружено в пределах Киевской Руси[1301]. Само распределение этих находок показывает не только тот путь, по которому франкские мечи шли на Русь, но и то, что шли они на восток без всякого участия скандинавов.

В 1991 г. археолог Ю. Э. Жарнов, констатируя крайне малое число мужских погребений в знаменитом Гнездове по обряду трупосожжения, относимых к скандинавским, и вместе с тем очень значительную долю «норманских» комплексов, выделяемых по деталям женского племенного костюма, решил кардинально исправить положение, для чего ввел подсчет «норманских» погребений лишь на основе женских захоронений. Обосновав свое решение тем, что полностью отсутствуют критерии для установления погребений скандинавов-мужчин. И, опираясь на наличие в погребениях женских скандинавских фибул, в которых видит «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде», признал скандинавскими не менее четверти из более чем тысяча раскопанных погребений (а цифра эта уже перекочевала в работы норманистов[1302]). Причем, утверждает Жарнов, где-то половина захоронений конца IX — первой половины X в. принадлежит норманнам, представлявшим собой социальную верхушку этого поселения[1303]. Во-первых, если даже и принять абсолютизацию ученым находок скандинавских фибул в гнездовских захоронениях, то она все равно ничего не дает, т. к. женщины той поры представляли собой точно такой же товар, что и украшения на них, в связи с чем не могут свидетельствовать в пользу этноса тех, кому принадлежали. Так, например, в Швеции, констатирует В. В. Седов, обнаружено немалое число женских погребений на городских некрополях XI–XII вв., содержащих восточнославянские височные кольца, совершенно чуждые скандинавской традиции, причем они использованы таким же образом, как и в славянском костюме (около висков)[1304].

Во-вторых, норманисты, считая овальные фибулы (броши) специфической чертой именно норманского женского костюма и рассматривая их как часть сакрализованого комплекса личных вещей и оберегов женского костюма (отчего они якобы не могли служить предметом торговли), характеризуют их этническим индикатором скандинавских погребальных комплексов[1305]. Со столь категоричным заключением не позволяют согласиться многие факты, известные, кстати, тем, кто их не берет в расчет. Так, например, у прибалтийских ливов скандинавские фибулы в первых столетиях II тыс. н. э. вошли в состав местного этнографического костюма и были дополнены вполне самобытными роскошными нагрудными привесками[1306]. В курганах Приладожья те же фибулы встречаются, как правило, в сочетании с финскими шумящими подвесками, игравшими роль племенного убора и амулетов, причем подвески прикреплены цепочками к фибулам. В Приладожье и Ярославском Поволжье скандинавские украшения обнаружены в погребениях с местным ритуалом[1307]. Из чего В. В. Седов выводил, что, очевидно, скандинавские фибулы носили в Приладожье весские женщины[1308]. В скандинавском костюме, подчеркивают специалисты, обязательны две фибулы. Но во владимирских курганах в большинстве случаев попадается по одной такой находке. В Гнездовском могильнике раскопано более двух десятков погребений со скорлупообразными фибулами, и в 16 курганах встречено по одной фибуле, в остальных по две, а в одном случае четыре[1309]. В силу чего подавляющая часть данных погребений никак не может быть объявлена скандинавской, хотя именно такая характеристика и подвела Р. Г. Скрынникова к мысли, что Гнездово представляло собой «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии»[1310].

Весьма ценно наблюдение М. К. Каргера над двумя серебряными фибулами, обнаруженными в погребальных комплексах киевского некрополя и украшенными филигранью и зернью: одна из них была использована в женском уборе уже не как фибула, а как подвеска-медальон, для чего к ней с тыльной стороны было прикреплено проволочное кольцо (ученый отнес эти погребения к богатым погребальным памятникам киевской знати). По одной из версий И. П. Шаскольского, «обе женщины были славянками, фибулы приобрели путем покупки и носили их просто под влиянием скандинавской «моды»[1311]. И нельзя, в таком случае, не признать правоту известного археолога Седова, давно уже отметившего, что находки вещей скандинавского происхождения (скорлупообразные фибулы, широкие выпукловогнутые браслеты, плетеные браслеты, подвески) «не являются этноопределяющими». Эти вещи относятся к X в., подытоживал ученый, ко времени оживленных торговых связей Скандинавии с Восточной Европой, в результате которых скандинавские украшения, как свидетельствуют приладожские курганы, распространяются довольно широко среди финского населения лесной полосы Восточной Европы. Ныне убежденный норманист А. Н. Кирпичников, по праву рисуя грандиозные масштабы торговли на Балтике и в Восточной Европе, говорит, что «славянки носили скандинавские фибулы и салтовские стеклянные лунницы, булгары пользовались русским оружием, арабы употребляли русские шапки»[1312].

Но такому, вообще-то, естественному «интернационализму» в украшениях, оружии, одежде способствовала не только торговля, но и грабительские экспедиции, частые для того времени, благодаря чему вещи неоднократно меняли своих владельцев. Названными причинами объясняется присутствие в Гнездове, находившемуся на одной из оживленнейшей торговой восточноевропейской магистрали, скандинавских женских украшений, а также возможным нахождением среди его жительниц скандинавок, тех же военных трофеев и, вместе с тем, тех же предметов торговли и обмена. А. Стальсберг отмечает наличие в Гнездове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей»: 8–10 из 11. Совершенно справедливо заметив, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», норвежская исследовательница напомнила известный рассказ Ибн Фадлана о похоронах знатного руса совместно с его рабыней. Но принять эту версию Стальсберг не решилась, т. к. у погребенных женщин имеются фибулы и множество бусин, что скандинавские археологи интерпретируют «как отличие свободных женщин». Хотя вместе с тем она констатирует, что убийство вдовы и ее похорон с мужем скандинавская история эпохи викингов не знает[1313]. В свете чего остается признать, что в парных погребениях с ладьей (а в них, надо сказать, отсутствуют следы вторичного погребения), рядом со своим хозяином покоится его рабыня (наложница), возможно, скандинавка. Д. А. Авдусин говорил о фактах разноэтничных парных погребений, например, мужчины-балта с женщиной-скандинавкой. При этом он подчеркивал: «Вряд ли стоит сомневаться, что женщина будет положена на костер в национальном наряде, а основным обрядом погребения может оказаться балтский»[1314]. Стальсберг также обратила внимание на то, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции»[1315]. Подобный факт также порождает серьезные сомнения в скандинавском этносе погребенных в ладьях, не имеющих, стало быть, к ним никакого отношения.

Ю. Э. Жарнов, объявив скандинавскими значительную часть захоронений Гнездова, вместе с тем указал, что керамика — основной датирующий фактор[1316]. Но вся керамика Гнездовского могильника, констатируют не сомневающиеся в норманстве варягов археологи А. В. Арциховский, Д. А. Авдусин и Т. А. Пушкина, «именно славянская», и она находится во всех погребениях, приписываемых скандинавам. А керамические свидетельства действительно занимают особое место в системе доказательств археологов: своей массовостью они служат, отмечал Арциховский, «надежнейшим этническим признаком». Именно они, позже как бы добавлял Авдусин, имеют «первостепенное значение для этнических выводов»[1317]. В этом случае важно отметить, что знаменитый сосуд с надписью кириллицей, сделанной в начале X в., был составной частью погребального инвентаря, обычно относимого к «норманскому»[1318]. Сам же погребальный инвентарь (обряд), как известно, обусловлен «суммой религиозных воззрений», это часть религии, которая «быстро не меняется»[1319]. Но современные норманисты сосуду со славянской надписью, найденному якобы в захоронении воина-скандинава, отводят лишь роль опровержения доказательства знакомства погребенного «с древнерусским языком или письменностью»[1320]. Немаловажно заметить, что гнездовские гончарные сосуды близки к сосудам южнобалтийских и западных славян, что связано, отмечают археологи, с появлением в Гнездове группы западнославянского населения[1321].

Нельзя обойти вниманием погребения в камерах (середина и вторая половина X в.), обнаруженные в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве и объявленные как захоронения скандинавов, входивших в высший слой Руси. Об этой «истине» в последней трети ушедшего столетия настолько много говорили археологи (особенно В. Я. Петрухин, в «норманско-хазарской» концепции Киевской Руси которого этой «аксиоме» отведена одна из главных ролей), что она стала общим местом для всех рассуждений о скандинавской природе варяжской руси[1322], рождала (как и те же фибулы) новые тому «доказательства», а те, в свою очередь, другие. Западноевропейские ученые также связывают камерные погребения Восточной Европы со скандинавами[1323]. Но сейчас уже точно установлено (хотя это было ясно давно), что камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых заключали о якобы норманском характере сходных погребений на Руси, не являются шведскими[1324] (показательно, что установление данного факта нисколько не изменило их скандинавской характеристики и не стало предметом разговора в науке, необходимость в котором более чем очевидна). Одновременные и подобные им захоронения открыты в Вестфалии, Чехии, Польше[1325], т. е. там, где скандинавов не было. А. Г. Кузьмин не сомневается, что «камерные погребения шли с континента в Бирку, а не наоборот»[1326].

Истинное (а не кажущееся) число скандинавских предметов в русских древностях просто мизерно и в огромной массе других археологических находок практически равно нулю, что говорит о случайном характере их попадания в земли восточных славян. По заключению П. П. Толочко, «собственно скандинавских вещей на Руси не так уж и много», хотя в первую очередь именно археологи (наши и зарубежные) говорят о постоянном проживание в ее пределах скандинавов, причем «нередко семьями, в городах и иногда сельских местностях»[1327]. Справедливость слов Толочко видна прежде всего на материалах Киева и Новгорода, главных городов Руси, где норманнов должно было быть особенно много, и где они, конечно, должны были оставить массу следов своего пребывания. Но эти следы отсутствуют. Так, в Киеве количество скандинавских вещей не превышает двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношение к IX в. Эта цифра особенно примечательна на фоне утверждений зарубежных ученых об основании Киева норманнами, уверенности Е. А. Мельниковой в том, что «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»[1328]. Примерно столько же скандинавских предметов, сколько найдено в Киеве, обнаружено в Шестовице, где, учитывая дружинный характер поселения, замечает Толочко, их, казалось бы, «должно быть особенно много». В знаменитом Гнездове, в котором на Западе видят «анклав викингов»[1329], северные изделия встречаются, добавляет ученый, не чаще, чем западнославянские, восточные или западноевропейские[1330].

В отложениях Новгорода предметов, увязываемых со скандинавами, найдено еще меньше, чем в Киеве. В процентном отношении их число (а все они не старше рубежа Х-ХІ вв.), заключает М. В. Седова, ничтожно «по сравнению с находками славянских, финно-угорских и балтских изделий…»[1331]. Даже норманисты относят эти находки к категории «случайных»[1332]. При том, что они же утверждают, что Новгород был основан скандинавами, что он являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе»[1333], что в нем в конце X — первой половине XI в. находился постоянный «больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новгородских князей и наместников великого киевского князя, новоприбывших искателей богатства и славы, торговых людей»[1334]. Практическое отсутствие скандинавских вещей в слоях Новгорода тем более поразительно, что для его культурных напластований характерна, отмечают специалисты, «исключительная насыщенность древними предметами»[1335]. В связи с чем «коллекция предметов, собранная на раскопках в Новгороде за 1932–2002 гг., насчитывает в общей сложности более 150 тыс. изделий…», причем в это число не включен массовый керамический материал[1336].

Известно, какой глубочайший след, видимый и в наши дни, оставили норманны в истории тех народов, на территории которых они селились. Так, указывал Д. Щеглов, пребывание норманнов во Франции отразилось «в десятках названий местностей…». Современные зарубежные исследователи констатируют, что «даже сегодня отзвуки» скандинавского языка слышны в нормандском диалекте французского языка. По их же словам, «некоторые города, такие, как Quettehou и Houlgate, сохранили названия, которые присвоили им основатели-викинги тысячу лет назад», а «из 126 деревень на о. Льюис — одном из внешних Гебридских островов (Великобритания. — В. Ф.) — 110 имеют либо чисто скандинавское название, либо какое-то его подобие». Восточная Англия, подвергшаяся датской колонизации и где в 886 г. по мирному договору предводителя датчан Гутрума с англосаксонским королем Альфредом Великим был основан Данелаг (по-английски Дэнло, Дейнло, «область датского права»), до сих пор несет на себе ярко выраженный скандинавский отпечаток. А в восточном графстве Линкольншир «более половины современных названий деревень имеют скандинавское происхождение»[1337]. Х. Ловмяньский, сообщая, что «в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скандинавского… происхождения», поясняет: в Линкольншире «они превосходят число английских названий». Шведский ученый И. Янссон отмечает, что в Британии и Ирландии скандинавы «оказали значительное влияние на английский язык и местную топонимику»[1338]. Ничего подобного русская история и русский язык не знают совершенно, и ни один из городов Руси не носил скандинавского названия. Хотя, как неоднократно подчеркивает ПВЛ, варяги активно занимались градостроительством (862, 882, 988)[1339]. А это, в свою очередь, заставляет повторить вопрос, заданный норманистам в 1876 г. П. Бурачковым: «Если Олег начал ставить города и посадил в них варягов-князей… то почему самые города получили названия славянские, а пороги — норманские?»[1340]. И на Руси, конечно, была бы совершенно иная топонимическая картина, если бы все было так, как рисовал М. П. Погодин: Рюрик велел норманнам «по исконному обычаю норманнов, рубить везде города или крепости…», или как воображал себе С. Рожницкий: скандинавы «только с того и начинали свою деятельность, что рубили города, могущие служить защитой их господства над иноплеменным племенем»[1341].

Е. А. Мельникова, говоря о том, что длительное завоевание датчанами восточных областей Англии отразилось в английском языке в виде многочисленных лексических заимствований (до 10 % современного лексического фонда) и ряда морфологических инноваций, вместе с тем признает, что не только не отмечено ни одного случая фонетических, морфологических или синтаксических инноваций в древнерусском, которые могли бы произойти под влиянием скандинавских языков, но даже в лексике, наиболее проницаемой и динамической области языка, «взаимообмен не был интенсивным и широким»[1342]. Сказанное исследовательницей нуждается в уточнении: в русском языке нет ни одного шведского слова. Уже говорилось, что крупнейший филолог XIX в. И. И. Срезневский, выделял в русском языке около десятка слов происхождения либо действительно германского, либо возможно германского. В эти подсчеты внесли коррективы ученые-норманисты XX века. Так, С. Н. Сыромятников указал на восемь заимствований в древнерусском языке из шведского, а В. А. Мошин признал таковыми всего лишь шесть[1343]. Но речь все же идет не о шведских, а германских заимствованиях вообще. Поэтому, существование «варяжского наречия» или «особого смешанного варяго-русского языка», якобы контаминировавшего элементы древнескандинавского и древнерусского, в «скандинавско-славянском» государстве, был создано воображением датских ученых В. Томсена и А. Стендер-Петерсена[1344].

Пребывание инородного элемента в истории того или иного народа всегда оставляет свой неизгладимый след, даже если этот элемент в своей массе был незначительным по сравнению с численностью коренного населения. Этот след тем более ощутим, если пришельцы имели определенное политическое влияние, какое имели, например, варяги на Руси. Данные слова можно проиллюстрировать примерами из истории европейских стран, включая ту же Швецию, на территорию которой в XIII в. (особенно в его середине) начинается приток немцев с материка. Купцы и ремесленники из Северной Германии в большом количестве поселяются в шведских городах, политическая власть в которых нередко затем оказывалась у немецкой купеческой верхушки. Во второй половине XIV в. немецкое экономическое и культурное влияние в стране получило политическое выражение: в 1363 г. шведским королем стал немец Альбрехт Мекленбургский, что еще больше усилило влияние немцев в Швеции. Переселенцы, получив широкие привилегии, прочно держали, как отмечают специалисты, «в руках всю ее внешнюю торговлю, морские перевозки, кредит», оказали «огромное влияние» на шведскую культуру в целом. Под воздействием немецких образцов складывались организация городского управления, нормы муниципальной жизни. Нижненемецкий язык получил в стране широкое распространение и как разговорный язык и как язык дипломатии и торговли: на нем писались договоры, акты, деловые документы. Он оказал значительное влияние на шведский язык в области лексики и отчасти синтаксиса. В шведском именослове появляется много немецких имен. И все эти разительные перемены в жизни шведов-германцев явилось результатом пребывания среди них, надлежит подчеркнуть, родственных им немцев-германцев, политическое влияние которых в стране сохранялось до начала XVI века[1345].

О характере и степени воздействия германского элемента на славянскую среду свидетельствуют примеры из истории кровно близких Руси народов. В XIII в. в Чехию и Польшу устремился поток немецких феодалов, купцов, ремесленников, крестьян, монахов, приведший к появлению на их землях чисто немецких или полунемецких городов, власть в которых находилась в руках немецкого патрициата. В Чехии немецкий язык широко использовался в городах в деловой и правовой сфере, при написании грамот, употреблялся в повседневном общении, что привело к проникновению в разговорную речь, равно как и литературный язык, большое количество германизмов (разговорная речь нередко носила смешанный характер, с пестрой комбинацией элементов чешского и немецкого языков). В Польшу переселенцы принесли немецкое право, получившее повсеместное распространение как в сельской местности, так и в городах. На немецком языке был составлен во второй половине XIII или начале XIV в. свод обычного польского права — т. н. Эльблонгская книга, или Польская правда[1346]. По мнению норманистов, двинувшиеся на Русь скандинавы принадлежали к практически тем же слоям (воины, купцы, ремесленники, крестьяне), что и представители немецкого общества, действовавшие в Чехии и Польше. Но если пребывание последних наложило на историю этих стран весьма значимые отпечатки, видимые и ныне, и в какой-то мере даже онемечили Чехию и Польшу, то шведы, которых в огромном количестве выводят в Восточную Европу[1347], да еще причисляют к ним всю верхушку русского общества ІХ-Х вв., в истории Древнерусского государства не оставили, констатировал С. А. Гедеонов, «ни единого следа своего двухсотлетнего мнимого господства над восточными славянами ни в истории, ни в языке, ни в жизни народа»[1348].

Этот факт, говорящий о полной несостоятельности норманизма, его сторонники активно нейтрализуют разговорами об ассимиляции скандинавов в восточнославянском обществе, что позволяет закрывать тему об отсутствии их следов в многогранной жизни древнерусского общества, в которой отразилось участие многих народов, но только не норманнов. Начало тому положил А. Л. Шлецер. Не обнаружив в реалиях Руси IX–XI вв. того, что он доказывал, ученый все свел к тому, что «победители и побежденные скоро смешались друг с другом…». Н. М. Карамзин, развивая эту мысль, утверждал, что «скандинавы приходили в Россию большею частию без семейств, и женились на славянках; дети, воспитываемые матерями, должны были знать лучше язык их, нежели отцовский, которому надлежало совсем исчезнуть в третьем или четвертом колене». Точно такую же картину рисовал и С. М. Соловьев[1349]. Сюжет о стремительной ассимиляции скандинавов в восточнославянской среде стал одним из самых распространенных в советской и современной норманистике, в зарубежной литературе[1350]. Но, говоря так, норманисты не замечают, что, как сказал Гедеонов, «при новой теории о быстром слиянии обоих начал норманская школа теряет свои… надежнейшие точки опоры»[1351].

Действительно, невозможно, например, вообразить ситуацию, при которой викинги, так дорожившие памятью предков, не сохранили бы память о них (как ее живое воплощение) в совместных со славянками потомствах. Немецкий ученый К. Вейнхолд в 1856 г. показал, что у скандинавов существовала традиция давать своим детям имя деда или первую половину его имени. Затем русский исследователь И. М. Ивакин обращал внимание на явление, характерное, например, для норманнов: первенцу мальчику и первой девочке при крещении давали имена соответственно дедушки и бабушки по отцовской линии. Второго мальчика и вторую девочку нарекали именами дедушки и бабушки по материнской имени. Сегодня норманист А. А. Молчанов поясняет, что «наследование имен своих предков, причем по мужской и по женской линии, являлось для хёвдингов как бы одной из привычных форм публичного предъявления неотъемлемых законных прав, приобретенных по рождению»[1352].

Поэтому, если даже и согласиться с норманистами о скорой и полной ассимиляции скандинавов, то все равно, согласно тому закону, о котором говорят Вейнхолд, Ивакин и Молчанов, конечно, все бы наши князья и их наследники по мужской линии непременно бы являлись обладателями скандинавских имен. Но таких случаев в эпоху Древнерусского государства не наблюдается. Выше уже рассматривался вопрос о древнерусских именах, и пример с княжескими именами Рюрика, Олега, Ольги убеждает, что летописный именослов не был связан со скандинавами. Не имеет отношения к последним и имя Игорь. Так, Ивакин доказал, что в древности имена Ингвар и Игорь различались и не смешивались. «Будь они одинаковы, — задавался он резонным вопросом, — зачем бы князю Игорю Глебовичу давать сыну своему имя не Игорь, а Ингвар? Однако же сын у него не Игорь Игоревич, а Ингвар Игоревич» (Речь идет об Ингваре Игоревиче, княжившем в Рязани с 1195 г.). Ученый также указал, что если имя Игорь известно с X в., то имя Ингвар появилось на Руси «довольно поздно — в конце 12-го и в начале 13-го века» в результате брака рязанского князя Игоря Глебовича (ум. 1195) с норманкой[1353].

За свои родовые имена, как свидетельствует история, очень прочно держались династии, подвергшиеся процессу ассимиляции. Так, например, княжеская династия руян (ругов, русских) на Южной Балтике к началу XIV в. уже совсем онемечилась. И одно лишь только напоминало о ее славянском происхождении — славянские имена, которые существовали до самого прекращения этого рода. И поморские князья, онемечившиеся уже во второй половине XIII в., употребляли славянские имена до своего прекращения (1637), т. е. еще почти четыреста лет после того, как стали немцами[1354]. А. Л. Шлецер, говоря о скорой ассимиляции скандинавов в восточнославянской среде, вместе с тем отметил одно обстоятельство, которое никак не согласовывалось с его же заключениями. Он указывал, что «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение». Р. Ю. Виппер также отмечал, что в Западной Европе норманны «долго сохраняли свои народные черты, обычаи…», в то время как у варягов на Руси была иная судьба: они «быстро утрачивают свои скандинавские черты, ославяниваются»[1355].

В отношении разных судеб норманнов и варягов очень тонко подмечено. Исследователи, в том числе норманисты, давно обратили внимание на принципиальную разницу в поведении норманнов в Западной Европе и в поведении варягов в Восточной Европе, означающую, что речь о совершенно разных народах. Абсолютно был прав А. Васильев, сказав в 1858 г., что «скандинавы нигде не облагали данью побежденных, а всегда грабили и жгли, уничтожали все». Затем С. А. Гедеонов в ответ на утверждения, что после призвания норманны вследствие дружеских и родственных отношений между обоими народами будто бы не нападали на восточнославянские земли, с иронией заметил, что «викинги никогда не отличались сентиментальностью…». И. Н. Сугорский заострял внимание на всеизвестном факте, что викинги «вбивают кровавый след» в жизнь Западной Европы, но «ничего подобного не было у нас». В. А. Пархоменко ставил вопрос, почему норманны везде в Западной Европе пираты, береговые разбойники, а на Руси — «вооруженные купцы, культурные государственники, творцы русской государственности?». С. Лесной говорил, что на Руси купцами не могли быть скандинавы, в духе которых «было только грабить подобных купцов»[1356].

И нынешние норманисты отмечают кардинальную разницу в поведении викингов и варягов, не придавая тому абсолютно никакого значения. Так, Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин, специально задавшись вопросом, каково было восприятие норманнов на Западе и варягов на Востоке, констатируют, что если для Запада «типичен образ викинга-грабителя», то «в образе варяга на Востоке отсутствуют основные стереотипные характеристики норманна-врага…». Затем Мельникова еще раз отметила, что в археологических материалах «следы борьбы местного населения» с варягами практически не прослеживаются, они «скорее рисуют картину мирного существования…». По заключению А. С. Кана, русская народная традиция сохранила образ варяга, «но отнюдь не врага». То же самое говорит В. В. Мурашова, добавляя, что процесс освоения варягами отдельных частей Руси «в основном был, видимо, мирным…»[1357]. Д. А. Мачинский также признает, что действия варягов «были, по-видимому, менее кровавыми», чем действия норманнов на Западе. А. Н. Кирпичников утверждает, что первые норманны-правители принесли не потрясения, «а мир нескольким поколениям жителей Северной Руси»[1358]. Но такого рода слова нисколько не вяжутся с кровавой историей норманских завоеваний на Западе, где норманны захватывали земли, строили на них крепости и откуда начинали подчинять себе окрестные территории, порабощая его население. Варяги же не ставили крепости на землях славян и не превращали их в своих рабов, а воздвигали крепости лишь по пограничью и защищали Русь от внешнего врага. И в середине IX в., когда норманны, живя грабежом и насилием, наводили ужас на Западную Европу и не играли там «созидательной роли»[1359], в Восточной Европе варяжская русь мирно включилась в дело создания Древнерусского государства. Это принципиальное различие в поведенческом типе викингов и варягов, как показывает история, весьма устойчивом во времени, не позволяет их смешивать[1360].

Разговор о норманстве варяжской руси выглядит абсолютно несостоятельным еще и потому, что присутствие руси в Скандинавии, среди скандинавских народов вообще не фиксирует ни один средневековый памятник, ее нет в скандинавском устном народном творчестве, ее нет в исландских сагах, уделявших исключительное внимание скандинавской истории. Как полно выразил такую ситуацию С. А. Гедеонов, «норманны народ всеизвестный на Западе», но при этом ни до, ни после призвания варягов в западноевропейских источниках нет «и следа русского имени для мнимой шведской Руси». Н. П. Загоскин также отмечал, что западноевропейские хроники, «будучи переполнены рассказами о подвигах норманских дружин в европейских морских побережьях… никогда и нигде (курсив автора. — В. Ф.) не знают норманнов под названием «россов» или «руссов». В 1934 г. прекрасный знаток скандинавских источников и норманист Е. А. Рыдзевская сказала, «что название Русь с норманнами эпохи викингов генетически не связано и что они у себя на родине так не назывались, достаточно убедительно доказывается отсутствием всяких следов этого термина, как своего, в др. — сев. сагах… и особенно в рунических надписях». И тут же она сделала очень важное замечание, особенно актуально звучащее сегодня, когда в науке вновь прописался «ультранорманизм»: «Что у финнов шведы — Ruotsi, и каково происхождение этого названия — вопрос другой; др. — сев. языку и письменности Русь, во всяком случае, совершенно чужд»[1361].

Варяжская русь, таким образом, не могла выйти из Скандинавии, выйти оттуда, где, если говорить словами В. В. Мавродина, «никогда не было ни племени «русь», ни области «Русь», что такого скандинавского народа не знают ни один источник, ни устное народное творчество народов европейского севера, ни поэзия скандинавских скальдов. Не так давно известный лингвист О. Н. Трубачев констатировал, что «затрачено немало труда, но племени Ros современного и сопоставимого преданию Нестора, в Скандинавии найти не удалось»[1362]. Столкнувшись с этим фактом, норманисты сосредоточили свое внимание на доказательстве якобы скандинавской этимологии имени «Русь» (от финского названия Швеции «Ruotsi»; от скандинавских слов drot — дружина, вождь; roods — гребцы; Roslagen — местность в Швеции), ибо признание скандинавской основы имени «Русь» неизбежно ведет к выводу, как правильно когда-то заметил И. П. Шаскольский, «что Древнерусское государство было названо по имени норманнов, так как оно было создано (курсив автора. — В. Ф.) норманнами»[1363]. Советские и современные норманисты видят в имени «Русь» в основном «этносоциальный термин с доминирующим этническим значением», который изначально был самоназванием приплывших на землю западных финнов скандинавов, ставший затем исходным для западнофинского ruotsi/ruootsi, в славянской среде перешедший в «русь». Д. А. Мачинский понимает под «русью» военно-торговые слои сложившегося в конце VIII — середине IX в. в Приладожье протогосударственного образования, «социально активным началом» которого были скандинавы и куда входили также группы словен и кривичей. В конце IX в. русь оказалась в Среднем Поднепровье, где на рубеже Х-ХІ в. произошло образование «Русской земли» в узком смысле[1364]. Г. С. Лебедев, исходя из теории В. А. Брима о независимом существовании на севере и на юге сходных названий «русь» и «рос» и их последующем слиянии[1365] (по Лебедеву — в 80-х гг. IX в.), считает, что в 30–40-х гг. IX в. вокруг Киева сложилось государственное образование «Русская земля». Сам же термин «русь» возник в середине VIII в. среди смешанного славяно-финско-скандинавского населения Южного Приладожья, и вскоре стал обозначать восточнославянский военно-торговый дружинный слой, куда входил скандинавский компонент[1366].

Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин относят возникновение термина Ruotsi в западнофинских языках к VІ-VІІ вв., а его переход в форму «русь» датируют временем до середины IX века. В территориальном значении это название начинает распространяться с момента захвата Олегом Киева, а затем было перенесено на древнерусскую народность[1367]. Параллельно с тем они с 1994 г. утверждают, что летописец «различал и противопоставлял «русь» и «варягов» как разновременные волны скандинавских мигрантов, занявших различное положение в древнерусском обществе и государстве». Первых исследователи видят в скандинавской дружине Олега и Игоря, известной как русь, т. е. гребцы, участники похода на судах, ставшей называть варягами своих же соотечественников, что позже приходили «на Русь в качестве воинов-наемников и торговцев, как правило, на короткое время», а затем и все население Скандинавии[1368]. Авторство этой мысли принадлежит Г. Ф. Миллеру, в ходе обсуждения своей диссертации пытавшегося доказать оппонентам, что «у варягов, которые в течение нескольких поколений жили в России, название варяги постепенно вышло из употребления, и его заменило название руссы; в последующие же времена варягами назывались только те, кто вновь прибывал из заморских стран, чтобы сражаться под русскими знаменами», а именно, «наемные воины из датчан, норвежцев и шведов…»[1369].

В отношении объяснения имени «Русь» из «руотси», коим финны называют шведов, А. Г. Кузьмин правомерно задал вопросы, на которые норманизм не способен дать ответа: почему финны и эстонцы Русь называли «Вене», хотя с именем «Русь» они должны были сталкиваться очень часто, а шведов обозначали «Руотси», «не известным германским языкам, а в финских не имеющих подходящего для этноса значения?». Он также справедливо заметил, что «близость звучания «русь» и «руотси» мало что дает: «финны называют эти две страны совершенно разными именами, к тому же равно неизвестными ни в той, ни в другой стране»[1370]. Правота слов ученого особенно видна в свете мнений известных норманистов прошлого и современности. Так, К. Н. Бестужев-Рюмин находил «странным», чтобы скандинавы сами называли себя именем, данным им финнами. «Возможно ли в действительности, — вопрошал Г. В. Вернадский, — что скандинавы, пришедшие на Русь, взяли себе имя в той форме, которая искажена была финнами, встретившимися им на пути?». И если имя «русь» произошло от искаженного финского ruotsi, то как объяснить, завершал историк свою мысль, что это название (в форме «рось») «было известно византийцам задолго до прихода варягов в Новгород?». По словам А. Н. Насонова, полагать, что скандинавы «стали в южной Руси называть сами себя «Русью» потому, что так их называли финны, едва ли кто решится». Польский историк X. Ловмяньский сказал, что лингвисты «превысили границы своих исследовательских возможностей, утверждая, что слово русь должно было непременно произойти из Ruotsi»[1371].

Несостоятельность мнений о скандинавской этимологии имени «Русь» не устраивает не только историков. На современном уровне развития науки это уже настолько очевидно, что от нее отказались авторитетные зарубежные лингвисты, не сомневающиеся, следует подчеркнуть, в норманстве варягов: швед Ю. Мягисте и немец Г. Шрамм. Последний, «указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается скандинавская этимология, даже предложил выбросить ее как слишком обременительный для «норманизма» балласт», говоря при этом, что норманская теория «от такой операции только выиграет»[1372]. Наш соотечественник лингвист А. В. Назаренко, видя в варягах скандинавов, своими изысканиями показал, что этноним «русь» появляется в южнонемецких диалектах не позже рубежа VІІІ-ІХ вв., «а возможно, — добавляет он, — и много ранее». Этот факт, специально заостряет он внимание, усугубляет трудности в объяснении имени «Русь» от финского Ruotsi. И оригиналом заимствования древневерхненемецкого термина Ruzzi послужила, заключает ученый, славянская форма этнонима, «а не гипотетический скандинаво-язычный прототип *rōps-». Говоря о производности Ruzzi от Rut, он допускает, что последний был известен южнонемецким диалектам еще в до-древневерхненемецкую эпоху, уже около 600 года. Опираясь на показания житий Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, исследователь констатирует, что «какая-то Русь была известна в Северном Причерноморье на рубеже VIII и IX вв.», т. е. до появления на Среднем Днепре варягов[1373].

Свои сомнения в правомерности увязывать имя «Русь» со скандинавами выразили другие специалисты, также признающие норманство варягов. Историк А. А. Горский на широком материале продемонстрировал, что аргументация в пользу скандинавской этимологии не представляется убедительной и содержит ряд фактических ошибок. Археолог В. В. Седов доказал, что построение rōps> ruotsi > rootsi с историко-археологической точки зрения «никак не оправдано». Если оно действительно представляет собой западнофинское заимствование из древне-германского, то его, подчеркивает ученый, следует отнести ко времени до распада прибалтийско-финской этноязыковой общности, т. е. до VІІ-VІІІ вв., когда уже началось становление отдельных западнофинских языков (на чем как раз настаивают Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин). Но археология, напоминает Седов, фиксирует заметное проникновение скандинавов в западно-финские земли только в эпоху викингов, т. е. значительно позже, поэтому рассматриваемое построение не может быть отнесено к первой половине и середине I тысячелетия н. э.[1374] О. И. Прицак пришел к выводу, что южнонемецкая форма Ruzz- / Ruz имела корень Rut- / Ruten «из кельтско-вульгарнолатинского незадолго до 600 г.». Л. В. Милов говорит, что этноним Ruzzi / Ruszi является «просто немецкой латиноязычной транслитерацией древнерусского русьци (русъци)», обозначавшего собой славянский народ или даже примитивное государственное образование в Среднем Поднепровье, зафиксированное «Баварским географом», время создания которого датируется 840–870-ми гг.[1375]

Остается в данном случае добавить, что Г. З. Байер в посмертно изданной статье «Происхождение Руси», рассмотрев все известные на то время свидетельства о руси, признал, что «россы приняли свое название не от скандинавов». От скандинавской природы происхождения имени «Русь» отказываются сейчас и самые активные сторонники норманизма. Так, А. Н. Кирпичников уже говорит, что уверенное соотнесение руси «со скандинавами безоговорочно принять нельзя», и предложил понимать под ними особую группу торговцев, в которой могли быть представители разных этносов: скандинавы, славяне, возможно, финны. «В целом, — заключает ученый, — термин русы имеет не этнический, а если можно так выразиться, геосоциальный смысл»[1376]. Но летопись представляет варяжскую русь не «этносоциальным» или «геосоциальным» термином, а народом, при этом конкретно указывая, в каком районе балтийского Поморья он проживал.

Глава 7 ЭТНОС И РОДИНА ВАРЯЖСКОЙ РУСИ В СВЕТЕ ПОКАЗАНИЙ ИСТОЧНИКОВ

Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской руси

Сводчики ПВЛ, трудившиеся над нею со второй половины X до начала XII в., не касались проблемы этноса и родины варяжской руси, самым деятельным образом участвующей с середины IX столетия в жизни восточных славян. Для них этой проблемы просто не существовало, т. к. они, пояснял И. Е. Забелин, хорошо знали, о ком вели речь, поэтому не считали надобным входить в подробности, в свое время всем известные[1377], и в первую очередь, конечно, тем, кому был адресован их труд. Вместе с тем летопись, хотя нигде прямо не говорит ни о родине варяжской руси, ни о ее языке, в то же время дает исчерпывающую информацию по этим вопросам. В ее недатированной части граница расселения варягов на западе локализуется довольно четко: они сидят, пояснял летописец конца X в.[1378], по Варяжскому морю «ко въстоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски…». Норманист М. П. Погодин в свое время установил, что летописец начинал «Симов предел» с Волжской Болгарии, а не с южных берегов Каспийского моря, как это обычно утверждалось в нашей историографии под влиянием византийских хроник[1379]. Земля же «Агнянска» — это не Англия, как ошибочно считают поныне[1380], а южная часть Ютландского полуострова, на что впервые указали в XIX в. антинорманисты Н. В. Савельев-Ростиславич и И. Е. Забелин[1381].

Еще И. Н. Болтин, следует заметить, сказал, что «англяне», названные летописью в перечне «варяжских» народов, «занимали те места, где ныне герцогство Шлезвикское, Стормаргия, Вагрия и некоторую часть от герцогства Мекленбургскаго и Лавенбургскаго: и по ныне в герцогстве Шлезвикском одна небольшая область… называется Англен или Ангелен». Но, по словам историка, летописец говорит не об этих англах, «а о живших в Швеции, в Смаландии и в Скании…»[1382]. Показательно, что норманист В. Томсен, рассматривая приведенный летописный отрывок, также выразил сомнения в привязке «земли Агнянски» к Англии и задавался вопросом: «англичане или англы в Шлезвиге?»[1383]. В юго-восточной части Ютландского полуострова обитали до своего переселения в Британию англо-саксы (отсюда «земля Агнянска» летописи, сохранившаяся в названии нынешней провинция Angeln земли Шлезвиг-Голштейн ФРГ), с которыми на Балтике долго ассоциировались датчане: даже во времена английского короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) названия «англы» и «даны» смешивались, считались чуть ли не тождественными, а мифологическими родоначальниками датчан являются Дан и Ангул[1384]. С англосаксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию. Именно они, как доказано историком А. Г. Кузьминым, и были собственно варягами. Затем варягами, о чем речь шла выше, стали называть на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном побережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее — многих из западноевропейцев.

Полная ясность обстоит в ПВЛ и с языком варягов. Летопись, рассказывая об основании ими в Северо-Западной Руси городов, носящих, на чем справедливо акцентирует внимание А. Г. Кузьмин[1385], исключительно славянские названия — Новгород, Белоозеро, Изборск, тем самым говорит, что языком их общения был именно славянский, а не какой-то иной язык. Комментатор Сказания о славянской грамоте, привлеченного киевским летописцем в конце X в.[1386] и помещенного в ПВЛ под 6406 г., словами, что «словеньскый язык и рускый одно есть…», «настойчиво подчеркивает славянское происхождение руси…»[1387]. В НПЛ младшего извода под 854 г. читается, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», т. е. «от рода варяжьска» происходит, как отмечает А. Н. Сахаров, «не верхушка, не дружина, а именно «людье» — все новгородское население родственно варягам-руси»[1388]. По мнению И. Е. Забелина и А. Г. Кузьмина, новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычными[1389]. Фраза, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», дана новгородским летописцем, как он сам же подчеркивает, применительно к своему времени («до днешняго дни»), что указывает на начало XII, либо на вторую четверть XIII в.[1390], и здесь, конечно, нет и речи о том, что, как полагают норманисты, новгородцы «от рода шведского», якобы являясь потомками «засадного», по характеристике А. А. Молчанова, норманского корпуса, до начала XI в. расквартированного на постоянной основе в Новгороде[1391].

Политическая раздробленность русских земель резко сузила горизонты видения летописцами как настоящего, так и прошлого, и во многих случаях была «разорвана и связь времен»[1392]. В результате чего разговор о варягах, ушедших в небытие вместе с Киевской Русью, потерял былую актуальность, а память о них начинает постепенно ослабевать. Серьезную проверку на прочность ей пришлось выдержать в страшный период нашествия и владычества монголов, но при этом она не сотрется вовсе. Процессы образования централизованного государства, подъем национального самосознания наших предков, устремленного в будущее, но произрастающего на осмыслении пройденного ими пути, вызвали у летописцев закономерное обращение к истокам своей государственности, у которых стояли варяги. Будучи хранителями и сберегателями исторической памяти народа, в принципиальных вопросах которой, по их понятиям, не должно быть белых пятен, они напомнили соотечественникам родину варяжской руси — южное побережье Балтийского моря.

Впервые эта территория была названа в «августианской» легенде, повествующей, как «воевода новгородскы» Гостомысл перед своей кончиной созвал сограждан и сказал им: «Съвет даю вам, да послете в Прусскую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода». Они же шедше в Прусскую землю и обретошя там некоего князя имянем Рюрика, сущя от рода римска царя Августа…»[1393]. Считается, что в основе легенды лежит «Послание Спиридона-Саввы», созданное, по И. Н. Жданову, в последнем десятилетии XV или в начале XVI в., по С. В. Думину и А. А. Турилову на рубеже этих столетий, по Р. П. Дмитриевой и А. Л. Гуревичу в 10-х — начале 20-х гг. XVI века. Я. С. Лурье полагает, что уроженец Твери и бывший митрополит Литвы Спиридон-Савва переписал рассказ о происхождении владимирских и тверских князей из какого-то тверского сборника, составленного в первой половине XV в., когда шла феодальная война в рамках московского правящего дома и когда тверской великий князь Борис Александрович выдвигал свои претензии на общерусскую власть[1394]. Ныне больше принята точка зрения Дмитриевой, согласно которой «Послание» было написано по заказу правительственных кругов Василия III между 1511–1521 гг., а первая редакция официального «Сказания», вобравшая в себя основные идеи «Послания», относится к периоду до 1533 года. В 1984 г. исследовательница уточнила, что первая редакция была составлена не позднее 1527 г.[1395] «Сказание о князьях владимирских» И. П. Еремин датировал второй половиной XV в. (не ранее 1480 г.)[1396]. Имеются факты, подтверждающие это мнение и показывающие, что «Сказание» бытовало в указанное Ереминым время. Только исключительно под его влиянием в некоторые общерусские летописные своды конца XV — начала XVI в. были внесены изменения в той части ПВЛ, где говорится о расселении славян и где появляется фигура Гостомысла. Так, в сокращенных летописных сводах 1493 и 1495 гг., сводах 1497 и 1518 гг. сообщается, что «словене же пришедше с Дуная, седоша около озера Ильмеря и прозвашася своим именем, и сделаша град, и нарекоша и Новъград, и посадиша и старейшину Гостомысла»[1397].

Появление «августианской» легенды было продиктовано притязаниями России на равное место среди европейских держав. Но равность им вытекала из равности исторического начала, поэтому родословная московских великих князей была возведена, что тогда было в порядке вещей, к Августу «кесарю», наиболее почитаемому европейскими монархами из всех правителей древности. По причине того, объясняют наши книжники, что «при нем бысть… Рожество Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа», в связи с чем и династия Рюриковичей «не худа же рода бяху и не незнаема, но паче преименита и славна римскаго кесаря Августа…»[1398]. К тому же в лице Августа, отмечал И. Н. Жданов, «сходилось все величие былого, от него же разошлась власть и сила по отдельным странам; ставленники Августа сели и в Египте, и в Сирии, и на берегах Истра, и там, где обитают угры, и на побережье Вислы». Как подчеркивает С. В. Перевезенцев, «удревление генеалогии московских государей на максимально возможный срок позволяло рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия занимает самое достойное место»[1399]. Естественно было ожидать, что русские книжники, установив «родство» Рюрика с римским императором, связали бы его, как это проделали, например, молдаване и литовцы с родоначальниками своих династий, непосредственно с самим Римом. Но наши мыслители, отступив от принятых канонов, вывели Рюрика не из Рима, не из Италии, а с Южной Балтики, которая во времена могущества «вечного города» находилась далеко на периферии мировой истории и ничем в ней не отметилась.

И назвать летописцев в качестве родины Рюрика именно Южную Балтику, игнорируя тем самым наиболее престижные, по понятиям того времени, территории для корней правящих домов, могла заставить только традиция, освященная временем и имеющая широкое распространение. С. А. Гедеонов видел в «августианской» легенде общенародное предание о южнобалтийском происхождении варяжской династии, говоря при этом, что «не от сказки об Августе и Прусе родилось предание о поморской отчизне варяжских князей, а наоборот». Р. П. Дмитриева допускала мысль, что при ее создании могли быть использованы «какие-то устные легенды». А. Г. Кузьмин связывает истоки «августианской» легенды с Южной Балтикой, указывая, что в ее пределах «очень рано существовали предания, увязывавшие основание разных городов Юлием Августом», например, знаменитого Волина в устье Одера. Уточнив затем, что она зародилась в Понеменье, где, согласно источникам, существовала «Черная (т. е. Чермная — красная) Русь». В представлении о выходе Рюрика с южного берега Балтики, в целом резюмирует историк, «можно увидеть отражение еще живой традиции»[1400]. Обращает на себя внимание тот факт, что «Сказание», давая информацию о родине варягов, персонифицированных Рюриком, ни словом не обмолвилось о его этносе. Это молчание весьма красноречиво, и оно показывает, что в те годы никто не сомневался в славянском происхождении и Рюрика, и варягов. Тема их языковой и этнической принадлежности будет прямо затронута в восточнославянских источниках лишь двести лет спустя — во второй половине XVII века.

По мнению А. Л. Гольдберга, несмотря на сюжетное сходство эпизода приглашения Рюрика в варяжской и «августианской» легендах, в последнюю «был вложен иной смысл: старое предание, связывавшее род Рюриковичей с некогда могущественными, но давно сошедшими со сцены варягами, было заменено новой легендой, удачно вводившей Русь в круг мировых держав». Такой взгляд, резко противопоставляющий эти два памятника, проистекает лишь из допуска, что варяги были норманнами. Как полагал М. А. Алпатов, в «августианской» легенде преднамеренно была произведена смена этноса первых русских князей, в результате чего они из шведов были превращены в пруссов или же в римлян[1401]. Но вывод Рюрика «от рода римска царя Августа» никак не был связан с этнической атрибуцией варягов. Это хорошо видно хотя бы из латинского перевода «Родословия великих князей русских» (изданного в 1576 г. в Кельне под названием «Краткая генеалогия великих князей Московских, извлеченная из их собственных рукописных летописей»[1402]) для ознакомления с ним западноевропейцев, где читается, что «приде на Русь из немец, из прус, муж честен от рода римска царя Августа кесаря, имя ему князь Рюрик»[1403]. Совершенно очевидно, что русские той поры не считали Рюрика одновременно и немцем, и пруссом, и римлянином, и что его немецко-прусско-римское обрамление не является этническим индикатором, а указывает лишь на выход варяжского князя из пределов Западной Европы, но не на его принадлежность к какому-то конкретному народу[1404]. «От рода римска царя Августа» — это, по сути, та же регалия царского достоинства, что и «дары Мономаха», и которая, в связи с пресечением корня Ивана Грозного, по наследству перешла Василию Шуйскому, а затем Романовым[1405]. Причем, последние вообще не имели к Рюриковичам никакого отношения.

И антагонизма между легендами, конечно, нет, как и нет противопоставления «варяжского» начала предков правящей династии «римскому». В связи с чем распространение «Сказания» в историографии не привело к угасанию в ней традиции ПВЛ, и варяжскую легенду продолжают вносить в летописи либо в первозданном виде[1406], либо пропитанную мотивами «августианской» легенды (Рюрик «иже прииде из варяг в великий Новъград со двема братома своими и с роды своими, иже бе от племени Прусова… Прус же брат… бысть римского кесаря Августа», или «идоша за море к варягом и пруси, иже сице звахуся варязи»)[1407], либо оба рассказа мирно соседствуют на страницах одной и той же летописи[1408]. Сами Рюриковичи, говоря о своих корнях и выводя себя «от рода римска царя Августа», ни в коей мере не отказывались от своего варяжского начала. Так, в одной из рукописей XVI в. читаются две приписки царевича Ивана, сына Ивана Грозного: «Списано бысть сие многогрешным Иваном русином, родом от племени варяска, колена Августова» и «приписано бысть сие… Иваном… колена Августова, от племени варяжского, родом русина…»[1409]. Пройдет не так уж много времени, и «римская» версия начала русского правящего дома, выполнив задачу, поставленную перед ней потребностями российской государственности, сойдет на нет. Так, например, в Синопсисе (1674) о связи Рюрика с Прусом и Августом уже не сказано ни слова. Ее слабый отзвук можно услышать лишь во фразе, что Владимир Святославич «от корня Августа цесаря римского». В Иоакимовской летописи (1740-е гг.) нет уже и того, что читается в Синопсисе[1410].

В XVI в. «Сказание о князьях владимирских» становится выразителем государственных интересов России в ее внутри- и внешнеполитической деятельности[1411], и мыслью о южнобалтийской родине Рюрика проникнуты многие памятники того времени. Продолжает она громко звучать в следующем веке, в веке начала нового периода в русской истории, времени серьезных потрясений России и основательных изменений в ее экономической и общественно-политической жизни, что опять же заставляло наших мыслителей всматриваться в прошлое своего Отечества, искать там ответы на злобу дня, заглядывать в день грядущий. Их приемы исторического изучения уже были настолько высоки, что XVII столетие признано в науке качественно новым этапом в русской историографии[1412]. Южную Балтику как родину варягов называет «Хронограф» С. Кубасова (1626 г.), согласно которому «по скончании же Гостомыслове» за Рюриком «послаша в варяги в Прускую землю…»[1413]. Тот же адрес дает «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», созданная в середине XVII в. и отразившаяся во многих летописных сводах[1414]. Ее авторы направляют новгородских послов «в Прусскую землю», «в Прусскую и в Варяжскую землю», «в Прускую Варяжскую землю»[1415].

Именно о южнобалтийских и именно о славянских истоках руси утверждают памятники, возникшие в середине и в третьей четверти XVII в. в Малороссии. Так, Бело-Церковский универсал Богдана Хмельницкого (28 мая 1648 г.) констатирует, что руссы «из Русии, от помория Балтийскаго альбо Немецкаго…»[1416]. Далее он говорит о неком князе, под предводительством которого древние руссы взяли Рим и четырнадцать лет им обладали. Канцелярист Войска Запорожского С. В. Величко в 1720 г. в своем «Сказании о войне козацкой з поляками» передал слова «Универсала» о родине руссов в несколько иной редакции: «…руссов з Ругии от помория Балтицкого албо Немецкого…». Назвал он и имя предводителя руссов — «Одонацера»[1417], т. е. Одоакра, в 476 г. свергшего последнего императора Западноримской империи и в течение тринадцати лет владевшего Северной Италией. После четырехлетней борьбы (489–493) он был убит вождем остготов Теодорихом. Историк VI в. Иордан причисляет Одоакра к ругам-русам («genere Rogus»[1418]), а в позднем средневековье он герой именно западнославянских исторических сказаний, где именуется «славянским» князем, но чаще всего «русским» (польский историк XV в. Я. Длугош называл Одоакра «русином»[1419]) или «ругским» князем, герулом с острова Рюген[1420] (Южная Балтика), известного по источникам еще как Русия (Russia), Ругия (Rugia), Рутения (Ruthenia), Руйяна (Rojna). Именно два первых названия, надо заметить, зафиксированы в «Универсале» и труде Величко.

Память об Одоакре, а, следовательно, память о его русской, южнобалтийской родине, сохранялась не только в южнорусских землях, но и в пределах Северо-Западной Руси. Косвенным тому подтверждением является «Повесть о взятии Царьграда фрягами», читаемая в НПЛ под 1204 г., и где в числе руководителей Четвертого крестового похода назван Бонифаций, маркиз Монферратский: «Маркос от Рима, в граде Бьрне, идеже жил поганыы злыи Дедрик». О Теодорихе (Тедрике), резиденция которого находилась в Вероне, именовавшейся у германских народов Берном, в Новгороде, самим своим началом обязанным варяжской руси, помнили по пришествию более семи столетий после гибели «русского» Одоакра. Причем помнили, указывает А. Г. Кузьмин, «как о заклятом враге Руси». И новгородскому читателю XIII в. его имя было известно настолько, что им можно было пояснять, подмечает исследователь и такую еще немаловажную деталь, даже географические ориентиры (Берн). При этом Кузьмин выражает уверенность, что новгородский летописец XIII в. «помнил» о событиях V века явно опираясь на устную традицию, может быть уже записанную к этому времени… и она оказывается достоверней весьма разноречивых записей об этнической принадлежности Одоакра»[1421].

И. Э. Клейнберг, напротив, считает, что летописная реминисценция относится не к историческому лицу, королю остготов Теодориху, а к излюбленному персонажу немецкого средневекового героического и сказочного эпоса Дитриху Бернскому. Соглашаясь с Н. А. Мещерским, указавшим на нижненемецкую форму имени «Дедрик», Клейнберг говорит именно о северогерманском источнике, из которого, посредством выходцев из вестфальских городов на Русь был занесен образ Дитриха Бернского. А так как в норвежской «Саге о Тидрике» Дитрих воюет с русскими, то русские поэтому видели в нем своего злейшего врага, в связи с чем, заключает исследователь, к нему приложены эпитеты «поганый» и «злыи»[1422]. Показания «Универсала» Богдана Хмельницкого и известия С. В. Величко, свидетельствующие в пользу очень большой популярности Одоакра среди казаков и русских, боровшихся с Польшей, а следовательно, и знания ими Теодориха, его убийцы, не позволяют принять выводы Клейнберга. О широкой известности Одоакра, а опять же и всех обстоятельств его биографии, в том числе, конечно, и имени Теодориха, говорят также слова Самойло Зорки, сказавшего в августе 1657 г. при погребении Хмельницкого: «К тебе обращаю я тщетное слово; возлюбленный наш вождь! древний русский Одонацарь…»[1423]. Вместе с тем обращает на себя внимание тот немаловажный факт, на который указал Л. С. Хомяков: предание о Теодорихе сохранялось только в бывших «землях вендов приодерских… и это предание совершенно местное», неизвестное в остальных германских землях[1424].

Адресатами «Универсала» являлись, как сказано в его заглавии, «Малороссийской украины жителям и казакам». Величко еще более расширяет его аудиторию: «…На всю Украину Малоросийскую, по обоих сторонах Днепра будучу, и в далнии города руские засланный»[1425]. Составители этого документа, поднимая массы на борьбу с польскими поработителями, обратились к давней своей истории, и это обращение, чтобы достичь поставленной цели, могло быть наполнено только понятным всем содержанием. М. О. Коялович увидел в «Универсале» стремление книжников «удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей». Прав в своем заключении и Ю. Д. Акашев, что апелляция к Одоакру вряд ли была уместной, если бы простому люду не было известно его имя «и если бы оно не было связано с историей росов»[1426]. Конечно, и Н. В. Савельев-Ростиславич нисколько не ошибался, заключив в 1845 г., что русские в XVII в. «считали неоспоримым славянское происхождение своих князей с Балтийского Поморья, а не из Скандинавии»[1427].

Синопсис, вышедший в 1674 г. из круга, близкого архимандриту Киево-Печерской лавры И. Гизелю, впервые специально заостряет внимание на языке, а, следовательно, и этносе варягов: «Понеже варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селение своя имуще, языка славенска бяху…»[1428]. До сих пор эта тема в восточнославянских источниках не поднималась, ибо в границах бывшей Киевской Руси в них видели только славян. Нисколько не сомневался в этой истине и автор Синопсиса. Ее он озвучил именно как абсолютную истину лишь потому, что в украинской литературе того времени, обращавшейся к прошлому на весьма широком круге источников, в том числе и западноевропейских, появилась разноречивая информация о варягах. Это хорошо видно на примере Густинской летописи. Ее переписчик в 1670 г. в главе «О варягах» после фразы «варязи се есть народ храбрый и славный» указывает, что «Стриковский нарицает их шведами». После чего сообщает, что «межи Французскою землею, и Италиею есть земля, нарицаемая Варягская», а «князи и люди тоя земле варягами нарекошася». Сам же вывод по обзору мнений о варягах у него весьма категоричный: «Но мню, яко наша Русь не от сих варяг князя себе с перваго Рурика привезоша». В идущей следом главе «О прусех» он пишет, что «прусов неции варягами нарицах», от них Русь «избраша себе первого князя Рурика», приводит совет Гостомысла послать «в прусы ко варягом»[1429].

Автор приписки к Густинской летописи, что «Стриковский нарицает» варягов шведами, ошибался, причем ошибался самым серьезным образом. Польский историк М. Стрыйковский, труд которого «Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси» был издан на его родном языке в 1582 г. (на русский переведен в 1688 г.), ничего подобного не говорил. У него в начале разговора о варягах в качестве предположения сказано, что если москвичи, новгородцы и псковитяне называют Балтийское море, омывающее Пруссию, Швецию, Данию, Ливонию, Финляндию и часть московских земель, Варяжским морем, то «похоже… что или шведские, или датские, или прусские князья из граничащих с ними стран у них правили»[1430]. В этой части он с самыми незначительными вариациями повторил мысль С. Герберштейна, от которой тот, надо заметить, высказав ее лишь как плод ложного заключения, тут же отказался: «Впрочем, поскольку сами они (русские. — В. Ф.) называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вследствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы»[1431]. И уже следующей строкой Герберштейн излагает свою знаменитую версию происхождения варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.

Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М. А. Алпатова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском происхождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей единства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный элемент» из их прошлого[1432]. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо подчеркнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Россией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, языка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедлительному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обосновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было.

Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балтики, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII в. По свидетельству М. П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию западноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в южнобалтийской Вагрии добавлено — «меж Мекленбурской и Голштинской земли… И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Новград…»[1433]. Старый град — это Старгард, в 1157 г. переименованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (2-я четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю»[1434]. Первоначальная редакция «Хождения», как уже указывалось, была написана в конце 30-х гг. XV в. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и ободритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именуют «Руской землей». Иоакимовская летопись, созданная в 1740-х гг., представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней дочери Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя. Еще И. И. Срезневский заметил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А. Г. Кузьмин совершенно оправдано заострял внимание на том факте, что «сами имена Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян»[1435].

Свидетельства вышеприведенных памятников о южнобалтийской родине варягов обычно объявляются в науке принадлежностью поздней историографической традиции, якобы легендарной по своей сути, поэтому о них весьма снисходительно отзываются в разговоре об этносе варягов. Но, рассуждая так, исследователи при этом не видят главного: «Сказание о князьях владимирских», «Хронограф» С. Кубасова, «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», Бело-Церковский универсал, Синопсис, описание монет, поднесенных Петру I, Иоакимовская летопись, несмотря на то, что часть из них действительно несет в себе легендарные мотивы, характерные вообще для памятников средневековья, являются, во-первых, продолжением той традиции, чьи истоки лежат в нашей древнейшей летописи — в ПВЛ. Во-вторых, что они находят себе полное подтверждение в весьма значимых западноевропейских памятниках. И первым среди них следует назвать труд вышеупомянутого Сигизмунда Герберштейна, посла Священной Римской империи германской нации, посещавшего Россию в 1517 и 1526 годах.

Этот любознательный немец, проявляя исключительный интерес к варягам, был категоричен в своем выводе, что их родиной могла быть только южнобалтийская Вагрия (по его словам, «область вандалов со знаменитым городом Вагрия», граничившая с Любеком), заселенная славянами, которые, как он акцентирует внимание, «были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком»[1436]. Н. В. Савельев-Ростиславич и В. Б. Вилинбахов считают, что вывод посла отразил сохранившееся в народной памяти представление о славянском происхождении варягов (последний вместе с тем подчеркивал, что Герберштейн опирался на какие-то якобы известные ему летописные источники)[1437]. Действительно, Герберштейн, родившись в Крайне — славянской области Австрии и с детства зная язык местных славян, мог узнать в России многое из того, что никогда бы не услышали в частной беседе с русскими или не прочитали бы в недошедших до нас памятниках другие западноевропейцы.

Такое предположение весьма правдоподобно, хотя Герберштейн констатировал, что в России «про варягов никто не мог сообщить мне ничего определенного, помимо их имени». Вместе с тем ему была известна «августианская» легенда, которую он охарактеризовал как «бахвальство русских»[1438]. Но при этом бахвальством посол назвал лишь действительно фантастическую генеалогию, выводившую трех братьев-варягов «от римлян». А вот само указание легенды на южнобалтийское побережье как на родину варягов могло послужить для него отправной точкой в разысканиях, ответ на которые он нашел в Западной Европе. Герберштейн, выполняя дипломатические поручения, посетил многие европейские государства, в том числе Саксонию, Бранденбург, Мекленбург[1439], включавшие в себя земли полабских и балтийских славян, и где он мог познакомиться с преданиями, проливающими свет на таинственных варягов. Но всего вероятней, что информацию о варягах дипломат получил в Дании, в которой побывал с важной миссией императора Максимилиана I буквально перед своей первой поездкой в Россию: в январе-апреле 1516 г. (в Москву он отправился несколько месяцев спустя — в декабре того же года). Проезжая по территории Дании, значительную часть своего пути Герберштейн как раз проделал по Вагрии (от Любека до Гейлигенгавена)[1440], с 1460 г. входившей в состав датского королевства. Как следует из его рассказа, он беседовал с потомками вагров, которых впоследствии сблизил с русскими, отметив общность их языка и обычаев. От них же Герберштейн, несомненно, почерпнул сведения о прошлом Вагрии, которые затем соотнес с известиями русских источников, что и позволило ему поставить знак равенства между варягами и южнобалтийскими ваграми, а не варягами и скандинавами.

Знаменитый Г. В. Лейбниц, философ, математик, физик, языковед, проявил свои незаурядные способности, как известно, и на поприще истории. С 1676 г. и до своей кончины, последовавшей в 1716 г., он находился на службе герцога (с 1692 г. — курфюрста) Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского в качестве придворного советника и библиотекаря. С 1685 г. на него были возложены обязанности придворного историографа, задача которого заключалась в написании истории брауншвейгской династии, в связи с чем он вел большую работу по сбору материала и для чего в 1687–1690 гг. совершил поездку по Южной Германии, Австрии и Италии. В апреле 1710 г. Лейбниц в письме к берлинскому библиотекарю и ученому М. В. ла Крозу, изучавшему историю восточной церкви, русскую историю и филологию, сообщил свое мнение относительно страны, откуда прибыли варяги. Как он полагал, «это Вагрия, область, в которой находится город Любек, и которая прежде вся была населена славянами, ваграми, оботритами и проч.». Отмечая, что «Вагрия всегда была страною с обширною торговлею, даже еще до основания Любека», ученый заключил: «Поэтому название этой страны у славян легко могло сделаться названием всего моря, и русские, не умевшие, вероятно, хорошо произнести звук гр, сделали из Вагрии варяг»[1441].

Лейбница к выводу о Вагрии как родине варягов привели, как минимум, две причины. Во-первых, занятия историей герцогства Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского, включавшего в себя земли, на которые некогда распространялась власть сильнейшего на Южной Балтике славянского племени ободритов (бодричей) — реригов. Главным же городом ободритов был Рарог, расположенный у Висмарского залива, и который датчане именовали Рерик (Rerik)[1442]. Это название, которое Лейбниц увязал с именем Рюрик, и могло направить его мысль в соответствующем направлении, в правильности которой ученого еще больше укрепил Герберштейн. Во-вторых, он, начиная с 1690-х гг., проявлял все более возрастающий интерес к России и ее истории. По крайней мере, с 1697 г. в центре его внимания находится проблема корней русской правящей династии. Так, прося графа Пальмери познакомить его с Ф. Я. Лефортом, официально числившимся главой «великого посольства», он свою просьбу аргументировал тем, что «хотел бы узнать различные подробности как насчет родословного происхождения царя, о чем у меня есть рукописная таблица…». В связи с чем В. И. Меркулов высказал предположение, что занятия Лейбница русской историей могли вывести его на оригинальный западноевропейский материал, например, древние родословные[1443].

Важно подчеркнуть, что, зная исландские саги и историю скандинавских народов, Лейбниц, как и в свое время Герберштейн, отождествил варягов не со шведами, а прежде всего со славянами и в качестве их местожительства также назвал южнобалтийское побережье. Вместе с тем он не мог не отдать дань уже набиравшему тогда в Западной Европе силу норманизму. «Итак, — сообщал он в том же письме ла Крозу — Рюрик, по моему мнению, был датского происхождения, но пришел из Вагрии или из окрестных областей»[1444]. Его, как видно из этих слов, не твердое убеждение, а всего лишь предположение, что Рюрик был датчанином, объясняется, во-первых, тем, что, по его словам, Вагрию несколько раз покоряли датчане. Во-вторых, к этому мнению его могли подвести авторы XVII в., выводившие Рюрика «из Дании», что и было ошибочно истолковано ученым в этническом смысле (так, кстати, понимали это «свидетельство» и маститые исследователи XIX в.[1445], видя в том еще один довод в пользу норманства варягов). В-третьих, к выводу о датском происхождении родоначальника русской династии Лейбница могла подтолкнуть и информация Титмара Мерзебурского о нахождении датчан в Киеве. А этого автора он хорошо знал: в 1707 г. труд Титмара был издан им в первом томе собрания исторических источников «Scriptores rerum Bruns-viecensium». Весьма многозначителен тот факт, что Вагрию Герберштейн и Лейбниц рассматривают в неразрывной связи с Любеком. И это не только потому, что они хотели тем самым пояснить своим современникам местонахождение древней Вагрии. Любек ряд средневековых источников помещает именно «в Руссии». Так, утверждают, например, западноевропейские документы XI и конца XIV (1373 и 1385) века[1446]. Выше говорилось, что Любек полагает в «Руской земле» и русский автор «Хождения на Флорентийский собор» в 30-х гг. XV столетия.

В «Зерцале историческом государей Российских», написанном на латинском языке проживавшим с 1722 г. в России датчанином А. Селлием (ум. 1746), Рюрик с братьями также выводится из Вагрии («…три княжие, Рурик, Трувор и Синав все братья родные из Вагрии в Русскую вышли землю званны…»)[1447]. Селлий, надо сказать, являлся сотрудником Г. З. Байера, с именем которого принято связывать само начало норманизма. Именно по совету последнего он занялся русской историей. Но во взгляде на этнос варягов Селлий был абсолютно независим от своего наставника. Этот факт, несомненно, объясняется тем, что в своем выводе датчанин вполне мог опираться, как и когда-то Герберштейн, на предания, бытовавшие в Дании, в том числе и среди дальних потомков вагров. Как «человек значительной эрудиции, занимавшийся в нескольких немецких университетах»[1448], Селлий, конечно, не мог не придать значения услышанному. То, что такого рода предания имели место быть и долгое время звучали на Южной Балтике, зафиксировал в 1840 г. француз К. Мармье. Посетив Мекленбург, расположенный на землях славян-бодричей и граничащий на западе с Вагрией, он записал легенду, что у короля ободритов-реригов Годлава были три сына — Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный, которые, идя на восток, освободили народ Руссии «от долгой тирании», свергнув «власть угнетателей», и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере. По смерти братьев Рюрик присоединил их владения к своему и стал основателем династии русских князей, царствующей до 1598 года[1449]. В науке, важно отметить, подчеркивается независимость «мекленбургских генеалогий от генеалогии Рюриковичей на Руси»[1450].

С. Н. Азбелев видит в свидетельстве Мармье «отзвук» сведений, восходящих к Герберштейну, который иногда воспринимается, по его характеристике, «в полунаучной публицистике» как самостоятельный исторический источник[1451]. Но, во-первых, посол лишь пересказывает «августианскую» легенду, и у него, естественно, отсутствует информация о короле ободритов-реригов Годлаве, сыновьями которого выступают наши варяжские князья. К тому же Герберштейн подчеркнул, что братья «по прибытии поделили между собой державу, добровольно врученную им русскими», и датирует их приход на Русь, согласно летописям, 862 г.[1452] Легенда же, записанная Мармье, говорит, что братьям пришлось выдержать борьбу с угнетателями русских, против которой те «больше не осмеливались восстать», и лишь только затем они, собираясь «вернуться к своему старому отцу», по просьбе благодарного народа заняли место их прежних королей, и относит все эти события к VIII веку. Подробности такого рода указывают именно на самобытный характер мекленбургской легенды. Во-вторых, предания, с которыми соприкоснулись в XVІ-ХІХ вв. многие западноевропейцы, — это голоса самой истории, которые слышали они от самих южнобалтийских славян или их ближайших потомков. Совершено справедливы слова А. Г. Кузьмина, что Герберштейн отразил «вполне еще живую традицию»[1453]. Действительно, дипломат говорит об остатках славян, «живущих кое-где на севере Германии за Эльбой», пристально всматривается в жизнь славянского населения Вагрии, приводит чье-то мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии»[1454].

И эта живая история еще долго не пресекалась: славянский язык звучал на нижней Эльбе до начала XVIII в., а на левом берегу ее среднего течения он сохранялся до конца этого столетия[1455]. Под напором ассимиляционных процессов народная память, по сравнению с языком, значительно прочнее и дольше удерживает свои позиции, поэтому она сохранила, даже в лице уже онемеченного населения Мекленбурга, важный факт из истории его славянских предков, факт, отстоящий от них ровно на целое тысячелетие. В 1876 г. И. И. Первольф засвидетельствовал, что у потомков люнебургских славян (нижняя Эльба), представлявших собой осколок мощнейшего ободритского союза и в начале XVIII в. перешедших на немецкий язык, сохранились многие славянские обычаи и нравы. Причем историк отметил, что даже до сих пор «они гордо называют себя «вендами» и не охотно смешиваются с окрестными «немцами». Здесь же он пояснил, что быт люнебургских славян на рубеже XVII–XVIII вв. описывал, «исходя из уцелевших памятников их языка»[1456]. Южнобалтийские предания возникли не на пустом месте и отражают собою реальные события, память о которых была распространена на весьма значительной территории и не стерлась в веках. Примечательно, что они бытовали на бывших землях вагров и ободритов-реригов, тесно связанных между собой: вагры с VIII в. входили в состав племенного союза последних[1457]. И предание о призвании на Русь Рюрика с братьями — это отголосок их общей истории. В целом, как подытоживает Кузьмин, на южном побережье Балтийского моря «вплоть до XVIII в… не сомневались в южнобалтийском происхождении варягов и рода Рюрика. При этом, однако, не было уверенности в его племенной принадлежности»[1458].

Предания Южной Балтики, по сути, воспроизводят «западноевропейские генеалогические записи позднего средневековья…»[1459]. Еще в XVI в. в немецких источниках вновь появились, отмечает В. К. Ронов, мотивы славянских корней местных немецких княжеств: «ободритская» в Мекленбурге и «сорбская» в Бранденбурге[1460]. А уже в следующем столетии немецкие историки и специалисты в области генеалогии Ф. Хемниц и Б. Латом установили, что Рюрик жил около 840 г. и был сыном ободритского князя Годлиба, убитого датчанами в 808 г.[1461] В 1708 г. вышел в свет первый том знаменитых «Генеалогических таблиц» И. Хюбнера, неоднократно затем переиздаваемых (в 1725 г. был опубликован четвертым изданием в Лейпциге). Династию русских князей он начинает с Рюрика, потомка вендо-ободритских королей, пришедшего около 840 г. с братьями Синаусом и Трувором в Северо-Западную Русь. В 1753 г. С. Бухгольц, проведя тщательную проверку имеющегося у него материала, привел генеалогию вендо-ободритских королей и князей, чьей ветвью являются сыновья Годлиба Рюрик, Сивар и Трувар, ставшие, по словам ученого, «основателями русского дома»[1462]. Весьма примечательно, что немцы Хюбнер и Бухгольц, выстраивая родословную русских князей, не связывают их происхождение со Скандинавией, хотя тогдашняя Европа была в курсе ее якобы шведского начала, о чем особенно много говорили во второй половине XVII — 30-х гг. XVIII в. шведские историки. В начале XVIII в. в Германии звучали дискуссии по поводу народности Рюрика. Так, в 1717 г. между учеными из северонемецкого г. Гюстрова Ф. Томасом и Г. Ф. Штибером вспыхнула полемика, в ходе которой Томас отверг мнение о скандинавском происхождении Рюрика и вывел его из славянской Вагрии[1463].

Приведенный материал со всей очевидностью показывает, что южнобалтийская теория происхождения варяжской руси опирается на древнюю традицию, которая красной нитью проходит через многие восточнославянские памятники Х-XVІІІ веков. Она явственно звучит в эпоху Киевской Руси на страницах ПВЛ, слабо, но все же прослеживается в источниках периода раздробленности Руси, что хорошо видно на примере новгородского летописания первой половины XIII века. Во время создания и существования централизованного государства южнобалтийская традиция особенно ярко отразилась в большем числе русских и украинских источников. В Западной Европе параллельно и совершенно независимо от традиции, очерченной рамками ПВЛ и Иоакимовской летописи, на протяжении многих столетий также существовала практика выводить варягов с территории Южной Балтики и относить их к славянам. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что она была зафиксирована представителями разных западноевропейских общностей, которых, конечно, никак нельзя отнести к антинорманистам и обвинить их в ложно понятом патриотизме. Других традиций, связывающих варягов с другими этносами и с другими территориями, в историографии нет.

И одновременное существование двух версий южнобалтийской традиции — восточноевропейской и западноевропейской, совпадающих даже в деталях, — факт огромной важности, прямо указывающий на ее историческую основу. Логическим продолжением южнобалтийской традиции являются труды М. В. Ломоносова. Поэтому, как верно замечает А. Г. Кузьмин, «говорить о Ломоносове как о родоначальнике антинорманизма можно лишь условно: по существу, он восстанавливал то, что ранее уже было известно, лишь заостряя факты, либо обойденные, либо произвольно интерпретированные создателями норманно-германской концепции»[1464]. Но если южнобалтийскую теорию никто не создавал и она самым естественным образом вытекает из предшествующей историографии, опирающейся на реальные события, то совершенно иначе обстоит дело с норманской теорией, не имеющей основы, т. е. лишенной того, что превращает предположение в достояние науки — источниковой базы, и искусственно вызванной к жизни великодержавными замыслами Швеции XVII в.

Круг известий в пользу южнобалтийской и славянской природы варягов не замыкается восточно- и западноевропейскими памятниками. Об этом же свидетельствуют и арабские авторы. Ад-Димашки (1256–1327), ведя речь о «море Варенгском» (Варяжском), поясняет, что варяги «есть непонятно говорящий народ и не понимающий ни слова, если им говорят другие… Они суть славяне славян…»[1465]. Ко времени ад-Димашки варяги давно сошли с исторической сцены, давно были завоеваны немцами южнобалтийские славяне, на Руси термин «варяги» давно уже стал синонимом выражениям «немцы», «римляне», «латины». Поэтому, слова ад-Димашки являются повтором, как это предполагал еще С. А. Гедеонов[1466], очень древнего известия. В связи с тем, что ПВЛ речь ведет не просто о варягах, а о варяжской руси, то огромную ценность для историков приобретают известия восточных памятников о языковой и этнической принадлежности руси. Так, Ибн Хордадбех отметил не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы есть «вид славян», а их переводчиками в Багдаде выступают «славянские рабы»[1467]. Из последних слов следует только одно заключение, к какому, например, пришел недавно норманист А. Н. Кирпичников: «Языком русов был скорее всего славянский…»[1468]. Ибн ал-Факих (начало X в.) дает параллельный вариант чтения этого же известия, но говорит о «славянских купцах». А. П. Новосельцев установил, что Ибн Хордадбех и Ибн ал-Факих «пользовались каким-то общим, нам не известным источником», что ведет отождествление руси и славян на Востоке к очень раннему времени. Как минимум, к первым десятилетиям IX в. или даже к концу VIII века. Ал-Истахри в 930–933 гг., основываясь на труде ал-Балхи, написанном около 920–921 гг., вслед за ним констатировал: «Русы. Их три группы. Одна группа их ближайшая к Булгару, и царь их сидит в городе, называемом Куйаба… И самая отдаленная из них группа, называемая ас-Славийя, и (третья) группа их, называемая ал-Арсанийа…». Его продолжатель Ибн Хаукаль в 969 г. посетил юг Каспия, где записал рассказ о разгроме Хазарии русами, подчеркнув при этом, что «самая высшая (главная)» группа русов — это «ас-Славийа». Сведения о трех группах русов восходят, отмечается в науке, ко второй половине IX века[1469]. В. Б. Вилинбахов, обращая внимание на тот факт, что арабские источники называли Балтийское море то «варяжским», то «славянским», заключает: «можно полагать, что эти два понятия были синонимичными»[1470].

Славянство руси констатируют применительно к очень раннему времени и западноевропейские памятники. В «Житии Кирилла», написанном в 869–885 гг. в Паннонии (Подунавье), рассказывается, как Кирилл в Корсунс в 860–861 гг. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», которые помог ему понять русин. Речь здесь идет о глаголице, одной из славянских азбук[1471]. Славянство руси зафиксировал Раффельштеттенский устав (904–906). В этом таможенном документе, написанном в сугубо деловом стиле, в числе купцов, торгующих в Восточной Баварии, названы «славяне же, отправляющиеся для торговли от ругов или богемов…». А. В. Назаренко выводит основную денежную единицу устава «скот» («skoti») из славянского языка[1472], что указывает на весьма давнее знакомство немцев со славяно-русскими купцами, начало которому было положено в IX, а может быть, в VIII веке. В отношении того, о каких русах идет речь в уставе, нет сомнений: по мнению ряда зарубежных и отечественных ученых, имеются в виду подунайские руги, пришедшие сюда из Прибалтики. Русин, с которым в Корсуне встретился Кирилл, явно тяготеет к тем «русским» областям, которые связаны с Причерноморьем. Очень трудно сказать что-либо конкретное по поводу русов арабских известий. Как заметил А. Г. Кузьмин, «руссами» восточные авторы в разных местах и в различные периоды называли не одно и то же население»[1473].

Но ясно, что ими не могли быть скандинавы, ибо в конце VIII — начале X в. те не бывали в Причерноморье, а тем более в Багдаде. К тому же, история скандинавов не знает никакой руси, что сразу же исключает их из числа народов, среди которых следует искать эту загадочную русь. Вместе с тем на просторах Европы второй половины первого и начала второго тысячелетия многочисленные источники локализуют, помимо Киевской Руси, Русь Прикарпатскую, Приазовскую (Тмутаракань), Прикаспийскую, Подунайскую (Ругиланд-Русия), в целом, более десятка различных Русий. Но особенно много их предстает на южном и восточном берегах Балтийского моря: Любек с окрестностями, о. Рюген (Русия, Ругия, Рутения, Руйяна), район устья Немана, побережье Рижского залива (устье Западной Двины) и западная часть Эстонии (Роталия-Руссия) с островами Эзель и Даго. Часть сообщений арабских авторов о руси имеет отношение именно к ним. И именно с балтийскими Русиями, в пределах которых проживали славяне и ассимилированные ими народы, связан сам факт призвания варяжской руси.

Летописные варяги — выходцы с берегов Южной Балтики

Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее земли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, — бодричи (у немецких писателей — ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (собственно бодричи), варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) — хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян — сербы-лужичане, включавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд (Vinland, Vindland)[1474].

Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. выгодно отличалась от остальных частей Поморья. «То обстоятельство, — заключает А. В. Фомин, — что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь»[1475]. Исследования немецких археологов показывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выходит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, — отмечает А. Г. Кузьмин, — что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро — знаменитые дирхемы»[1476]. Господствующим занятием славян являлось земледелие (и его составных частей — огородничества и садоводства). Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень. Затем по значимости шло рыболовство, после чего скотоводство, находившееся поистине в цветущем состоянии. Были развиты домашнее птицеводство, пчеловодство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (этим славились прежде всего жители Колобрега), высокого уровня достигло у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, приводившее попавших к ним иностранцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), выделка кож, ткачество, гончарное производство, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предметов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, металлообработка, литье или ковка из благородных металлов[1477].

Но особенно заявили себя балтийские славяне на поприще торговли, ибо, по верному замечанию М. В. Ломоносова, «издревле к купечеству прилежали»[1478]. Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота[1479]. Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, говорил А. А. Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и речными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их торговля не ограничивалась. По мысли А. Ф. Гильфердинга, они торговали напрямую с Азией. Кузьмин начало этой торговли относит к концу VIII века. Уже в конце VIII — начале IX вв. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт — Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколько торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна).

Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источники представляют величайшим из городов Европы. Гельмольд вслед за Адамом Бременским называет его «знаменитейшим», говорит, что «это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами… Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исключения развлечениями и редкостями». Уже в IX в. он занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5–10 тысяч человек (для сравнения, шведская Бирка, которую обычно характеризуют не только как крупнейший торговый центр Швеции, но и всего балтийского Поморья, в середине IX в. была расположена на территории 12 га, а датский Хедебю в пору своего расцвета — X в. — занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи[1480]). В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья[1481]), и он, в чем были тогда твердо убеждены на Западе, уступал только одному Константинополю. Развита была внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племена, даже самые отдаленные, торговали друг с другом. И торговлей балтийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не целыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124–1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т. к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители отправились торговать в море, на острова. Именно благодаря южнобалтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами[1482].

На то, что торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает, отмечают специалисты, топография кладов в их землях[1483]. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И. Е. Забелин справедливо говорил, что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового движения по Балтийскому морю». Наш современник В. В. Похлебкин констатировал, что в VIII–XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне[1484]. Характерной особенностью в развитии экономики славянского Поморья было, отмечают исследователи, раннее и интенсивное развитие городов» (по В. Б. Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях. И эти торговые города славян — Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клодно, Колобрег, Белград у поморян — были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношениях. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высокими земляными валами, которые укреплялись частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог немцы именовали Микилинбургом (Великим городом), а Волин, по их же признанию, «был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов», напрашивается вывод, что подобных им городов они ранее нигде не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий[1485].

Балтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и разбойника, причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Они, а из их числа особо выделяют вагров и руян, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, и что в первой с VII–VIII вв. существовала колония лютичей-велетов. Столь масштабные действия на морских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых кораблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, — подчеркивает И. А. Лебедев, — на море безраздельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались искусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на корабли коней и посредством их совершая быстрые вторжения вглубь территории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами). По свидетельству немецких ученых, именно у балтийских славян скандинавы заимствовали «ряд морских терминов»[1486].

Уровень жизни балтийских славян поражал воображение чужеземцев. Так, в житиях Оттона Бамбергского говорится о Поморье, которое предстало перед ним в 20-х гг. XII в. в состоянии довольства и богатства: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами». По точным словам Забелина, для европейцев славянская земля была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезрея его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех проповеди Оттона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В этом случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделанное спутниками Оттона. Во время его второй проповеди (1127) на Южной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штеттин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архиепископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта балтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жители занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряется внимание, не было ни роскоши, ни изящества[1487].

В 1845 г. Т. Н. Грановский заметил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы…»[1488]. Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал нелепым вызовом, для большинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славянские заимствования, например, «lodhia» — лодья (грузовое судно), «torg» — торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») — безмен, «tolk» — объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» — печать и другие[1489]. Археологи А. Н. Кирпичников, И. В. Дубов, Г. С. Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно — торговую (включая и транспортную) сферу культуры»[1490]. А этот факт означает, что именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее активное ведение просто немыслимо. Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норвегии, то «мы должны признать, — резонно заключал С. Н. Сыромятников, — что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами»[1491].

О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе прокладывали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаруживаются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Швеции[1492]. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т. е. совпадает с границей расселения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, — подчеркивает Б. А. Рыбаков, — естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности»[1493]. О приоритете славянских купцов в балтийской торговле, и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «сопа» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерусского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», которое через средневерхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kožuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразовалось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемецкое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua»[1494]. В целом, как заключал немецкий ученый Й. Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII–IX вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами[1495].

И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноевропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, — по верной характеристике С. А. Гедеонова, — действующая с математической определенностью»[1496]. В 1968 г. В. М. Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с южным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «безусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от готландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий процент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они составляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты германского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контрагентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХІ вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые западнославянские города, — подытоживает исследователь, — шел основной поток германских денариев на Русь»[1497] В 1968 г. О. И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й. Херрман, опираясь на один и тот же тип керамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген признает сегодня А. Н. Кирпичников[1498].

Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштабностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. включительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян»[1499]. В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)»[1500]. И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматический материал позволяет сейчас отнести к 50–60-м гг. VIII в.[1501] Из чего следует, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затрагивала скандинавов. Но вопреки фактам норманисты продолжают приписывать открытие Балтийско-Волжского пути скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли следует рассматривать как норманско-арабский»[1502]. Насколько действительная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В. И. Ламанский говорил, что начало функционирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не связано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали ходить затем и скандинавские торговцы». В советское время А. В. Арциховский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами…». В. Т. Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси…»[1503].

В 1956 г. В. Л. Янин пришел выводу, что торговые связи между восточными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредственно и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавшимися без заметного участия скандинавов». Недавно А. Н. Кирпичников, хоть и в малой мере, но все же оспорил давний миф о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей в Восточной Европе в IX–X вв. По его заключению, «доминирующая, посредническая миссия викингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торговая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосходила северогерманскую»[1504]. Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преимущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В. М. Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Южной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, — упор делает ученый, — Скандинавский полуостров…». И клады на этих островах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния…»[1505].

И именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море. — В. Ф.). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму. — В. Ф.) и высадился там на берег, и грабил… и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся сильный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставаться, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда («Земля виндов», южнобалтийских славян. — В. Ф.)»[1506]. По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян немцами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце и-замория с гот (Готланда. — В. Ф.), потопи лодии 7, и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дони (Дании. — В. Ф.) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони»[1507]. Если сага об Олаве Трюггвасоне в качестве промежуточного этапа пути называет только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский (ок. 1070): от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине[1508]. Как справедливо заключает А. Г. Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функционировавшего в ІХ-Х вв.». Само же его сложение историк относит к концу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар»[1509].

Какую роль играла торговля русских на Балтийском море, и каков был ее объем даже в ХІІ-ХІІІ вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок[1510]. Выше речь шла о тех льготах, которые предоставляли немцы русским, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином[1511] (либо ставят в прямую связь с ним[1512]). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т. е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетнем пребывании Олава в землях южнобалтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гардарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т. е. русский. Т. Н. Джаксон эти факты интерпретирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-Гарды», носят в сагах купцы, плавающие на Русь»[1513]. Исходя из действий Олава, именовавшего себя в пределах славянского Поморья «русским», М. Н. Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле»[1514].

Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Балтике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвавшись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочисленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т. е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характеризует его как «Гилли Богач»[1515]. Материал обеих саг показывает, что торговля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых людей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О. И. Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию»[1516].

Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Выше приводилось свидетельство Титмара Мерзебургского о нахождении в Киеве в 1018 г. датчан. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давними торговыми и политическими партнерами восточных славян — с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015–1018). В Пегауских анналах читается известие о пребывании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М. Б. Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутниками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А. В. Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018–1019 гг. антипольской коалиции с Данией и Швецией[1517]. Столкновение Болеслава с Ярославом объясняется не только родственными связями первого со Святополком Окаянным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли южнобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян — лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи[1518]. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.

Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Оттона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102–1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы и поморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по которому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам[1519]. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоятельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович женился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казимира…»[1520]. Из Ермолаевского списка Ипатьевской летописи уже приводилась сообщение о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерии, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Кгданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А. Г. Кузьмин датирует тем же временем[1521]). И своим содержанием оно свидетельствует, что русские в ХІІІ-ХІV вв. посещали Поморье, что позволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.

Балтийских славян и датчан связывало многое: и соседство проживания, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близкое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за помощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского населения Балтики (его храм находился в Арконе, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивления его, принес в дар чашу искуснейшей отделки…»[1522]. Часто они выступали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бравалле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сражались со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в ІХ-Х в. и их политики окатоличивания. Издавна датчане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флотилия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море[1523]. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственником короля. С его именем связано возникновение славянского государства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании[1524].

Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936–986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «приверженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне. Именно Йомсборг, утверждает А. Ф. Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество[1525]. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит присутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты, как указывалось в предыдущей главе, в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В. Н. Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А. Г. Кузьмин. По заключению В. М. Потина, объяснение колбяги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным»[1526].

Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших источниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. XII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, достигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследователи констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и Поморьем ухудшались отношения датчан и новгородцев[1527]. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты восточных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех момент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т. н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 гг.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изяслав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг…»[1528].

В. Н. Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей верховых земель и варяжских, а Изяслав — от греческих и венгерских»[1529], т. е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М. П. Погодину, «верхняя земля» — Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т. е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А. А. Куника варяги 1148 г. — это готландцы[1530]. С. М. Соловьев, Д. И. Иловайский и А. Л. Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются либо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят традиционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор[1531]. Сама летопись, надо сразу же заметить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верьхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, обращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю… а тамо оу тебе смолняне и новгородци»[1532]. Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 гг. (и даже конкретно под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летописцем»[1533]. С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этнического содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одаривал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.

Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать кого-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-западному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике — Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в восточном направлении[1534]. Причем Двинской путь, по которому можно было попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западноевропейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами»[1535]. Точнее последние, будучи занесенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В. В. Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоевание[1536]. И только с этого времени, говорил Н. Аристов, началось «особенное сношение русских с иностранцами». И готландские купцы, заключал М. Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины[1537]. Поэтому ошибался А. А. Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ІХ-ХІ вв. главным образом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманисты[1538]. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда — круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую церковь, т. е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск[1539]. П. А. Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомневается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, скандинавский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70–80-м гг. XII столетия[1540]. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется открытием ими Двинского пути лишь в 1158 г. Поэтому, ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.

Варяги статьи 1148 г. — это представители южнобалтийского славянства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, разворачивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых — «ради славы, за великую и обширную державу», вторых — «за свободу, против угрозы величайшего рабства»[1541], вступило в свою финальную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившуюся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропейский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов[1542]. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный крестовый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, благодаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского государства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории[1543]. Когда Запад предпринял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в ІХ-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику[1544]), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи[1545]. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийскому побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не могли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи свьискеи князь с епископомь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша свье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде… а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены)[1546].

Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандинавией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтийских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения керамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т. е. бытовала в тех областях, обращает внимание А. Г. Кузьмин, где киевский летописец помещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища. Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений — селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мете, Белоозера и других). Так, на посаде Пскова она составляет более 81 %[1547], в Городке на Ловати около 30 %[1548], в Городке под Лугой ее выявлено 50 % из всей достоверно славянской[1549] (и эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление[1550]). В целом для времени Х-ХІ вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С. В. Белецкого, «мощным слоем»[1551].

В 1950 г. Я. В. Станкевич отметила, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда первоначально пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в керамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. На селище Новые Дубовики, что в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги, и датируемом IX в., многочисленной группой лепной керамики также представлена посуда южнобалтийского типа[1552]. В ранних археологических слоях Новгорода (Неревский раскоп, конец IX в.), говорит Г. П. Смирнова, заметный компонент составляет керамика, которая «характерна только для поморских славян и может служить ориентиром для определения границ их обитания»[1553]. Лепная керамика Рюрикова городища (ІХ-Х вв.), в котором видят предшественник Новгорода и куда якобы пришел из Ладоги Рюрик[1554], абсолютно идентична древнейшей посуде Старой Ладоги и Новгорода, т. е. керамике южнобалтийского типа. Часть раннегончарной посуды поселения (первая половина X в.), указывает Е. Н. Носов, «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы…». В Изборске (Труворово городище) основу керамического набора лепных сосудов VІІІ-ІХ вв. (более 60 %), подчеркивает С. В. Белецкий, «составляют сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В. В. Седов заметил, что сосуды биоконических и реберчатых форм, найденных в новгородских сопках, являют собой характерную особенность славянской культуры междуречья нижней Вислы и Эльбы[1555].

Своей массовостью керамический материал, следует напомнить слова А. В. Арциховского, служит «надежнейшим этническим признаком», причем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов[1556]. Поэтому, как справедливо заключал Седов, именно лепная посуда «представляет первостепенный интерес» для изучения истории населения Северо-Западной Руси[1557]. В 1960-х гг. В. Д. Белецкий широкое присутствие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объяснял тем, что сюда переселилось славянское население «из северных областей Германии…». В 1970 г. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги и Псковского городища, ближайшие аналогии которым известны на южнобалтийском Поморье, пришел к выводу «о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 1971 г. В. Л. Янин и М. Х. Алешковский отметили среди новгородского населения наличие «балто-славянского контингента», пришедшего с запада. В 1974 г. Г. П. Смирнова, исходя из «сравнительного анализа керамики Новгорода и керамики поморских славян», поддержала мнение о заселении Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1977 г. В. М. Горюнова появление керамики южнобалтийского типа в Городке на Ловати связала с переселением с территории Западного Поморья водным торговым путем определенной части «ремесленного люда». В 1982 г. исследовательница, характеризуя западнославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, еще раз указала, что «керамика этих форм… скорее всего, принесена сюда выходцами с южного побережья Балтики»[1558].

В 1979–1980 гг. С. В. Белецкий связал появление керамики южнобалтийского типа в Изборске с его основанием (рубеж VІІІ-ІХ вв.), а в конце IX в. в Пскове — со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) ученый также видит южнобалтийских славян. Причем он подчеркнул, что его территория увеличилась в 6 раз, и на поселении появились профессиональные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1980 и 1982 гг. К. М. Плоткин, отметил, «что… в генезисе древнерусского населения Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы». В 1982 г. Й. Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийскис славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1988 г. Е. Н. Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского Поморья. Через два года он отметил наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова»[1559]. В 1990 г. С. В. Белецкий подчеркнуто сказал, что на Труворовом городище «в VІІІ-ІХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья (разрядка автора. — В. Ф.) нижней Эльбы и Одера…»[1560].

Заключения антропологов с поразительной точностью подтверждают выводы археологов. В 1969 г. В. П. Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья. В 1974 г. Т. И. Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в славянском населении…». Чуть позже В. В. Седов конкретизировал это положение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярославского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо исторических и археологических данных, свидетельствующих о такой миграции, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по краниологическим материалам связь славян новгородских и славян поднепровских «невероятна». Антропологические исследования, проведенные в 1977 г. Ю. Д. Беневоленской и Г. М. Давыдовой среди населения Псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уезжающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, что оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтики…»[1561]. В 1995 г. антрополог Н. Н. Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т. И. Алексеева сейчас видит в них исключительно «переселенцев с южного побережья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой территории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов[1562].

С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию последней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковываются заключения лингвистов. Н. М. Петровский, проанализировав новгородские памятники, указал на наличие в них бесспорно западнославянских особенностей. Д. К. Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Исходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян можно объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до летописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напомнил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. и который был совершенно забыт в историографии, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция — уже более поздним значением. Эстонское имя Roots-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское население острова Рюгена или Руяны»[1563]. К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах XII–XIII вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «іn Ruthenia»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их сотрудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал восточную Летгалию лежащей «in regno Russiae»[1564].

С. П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Русской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. А. А. Зализняк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разговорный язык новгородцев ХІ-XV вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западнославянскому, особенно севернолехитскому. Академик В. Л. Янин недавно особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новгородского диалекта привели к пониманию того, что импульс передвижения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале курганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т. д.»[1565]. Действительно, генетическая близость населения Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнительное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства[1566] и в конструктивных особенностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала (Старая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой)[1567], распространенных в конце I тысячелетия н. э. только в указанных регионах. На юге Восточной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже[1568]. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел (более трети из всего числа найденных), обнаруженных на городище[1569]. «Кончанская система Новгорода — добавляет А. Г. Кузьмин, — близка аналогичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по крайней мере, некоторых из них»[1570].

Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колонизационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись славянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного термина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в ХІV–XV вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовлекались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предметах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря»[1571]. Правоту слов историка подтверждают археология и «Гута-сага». Так, в Южной Швеции выявлен значительный комплекс западнославянских древностей ІХ-ХІ вв. Южнобалтийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных обрядов Бирки привело немецкого ученого Й. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дружин», а шведский археолог М. Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами[1572]. Они же, говорит А. Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции[1573]. Подобное возможно только при поддержке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.

Согласно «Гута-саге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С. В. Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эстонии — провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные события из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтийских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фамилий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками XIII–XVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, отмечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби[1574]. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А. Э. Кустин, носили более случайный характер[1575].

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т. И. Алексеева выделяет лишь один пункт на территории Руси, где отмечается некоторое пребывание норманнов, — Старую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с норманнами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отметить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное (курсив мой. — В. Ф.) отличие древних киевлян от германцев». Как заметил по поводу такого заключения А. Г. Кузьмин, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе»[1576].

Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по происхождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешанные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип населения в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славянам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребального обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, — говорил С. М. Соловьев, — чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях»[1577]. Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе[1578]. В науке подчеркивается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным»[1579].

В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребения, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключительно как только скандинавские[1580]. Правоту этих слов подтверждает С. И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные вещи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению»[1581]. К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандинавии»[1582]. Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых археологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г.[1583], т. е. старательно пытаются наполнить соответствующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А. Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции»[1584], хотя, конечно, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа[1585], а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувшинов[1586]. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К. А. Михайлов, «прямые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX — конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев VІ-VІІІ веков. Вполне естественен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии[1587]. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О. И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских гребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, говорит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленников[1588]). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсутствуют скандинавские украшения[1589].

Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее пристанище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И. В. Дубова, «уникальная находка»), которую ученые сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII–VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген)[1590]. Сразу же становится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские божества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скандинавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в социальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутствуют неславянские боги (Хорс, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А. Г. Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не нашлось»[1591]. Утверждение же Д. А. Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Олега…», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Велеса, справедливо говорил С. А. Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «промена одного язычества на другое не знает никакая история»[1592]. То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Велесом, для Е. В. Пчелова является «условным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими — славянскими или скандинавскими — для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчерпаемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пчелов повторяют мысль «ультранорманиста» Н. А. Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем, что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия…»[1593].

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях восточнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. покинуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахождении среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно больше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас русско-славянских древностей, например, нахождение среди них железных гривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при раскопе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтийских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов»[1594].

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д. А. Авдусин, «не только в Скандинавии…». На Руси, констатирует С. В. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»[1595]). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возникнуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скандинавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения[1596] (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка[1597]). Непоколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позволила М. Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссылаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-ХІ вв., относил к скандинавским названия местностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене[1598]. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, англы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история славян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А. А. Куника, к нижненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому[1599]. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых норманнам[1600], была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. — начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В. В. Седов, было смешанное славяногерманское население[1601].

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII — середине IX в. в ходе нескольких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской среде относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати градом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты[1602]). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И. И. Срезневский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А. А. Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.[1603]). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завершенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, созданный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на политическое господство на Руси (миссия Адальберта 961–962 гг., пытавшегося распространить католичество на Руси[1604], о прибытии на Русь многочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.[1605]), чему мог быть дан отпор и обращением к истории, т. е. к той же варяжской руси.

Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, видимо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими собой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимовать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, своим происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяжска». В. Н. Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла»[1606]. Именно через призму резкого противостояния разных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае — в 1068 г. — похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях имелись многочисленные и в то же время законные претенденты на верховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами[1607].

Заключение

Ситуация, сложившаяся в науке вокруг варяго-русского вопроса, выглядит парадоксальной. С одной стороны, ученые несколько столетий доказывают норманство варягов (варяжской руси), хотя тому нет никаких оснований. С другой стороны, они игнорируют огромный, самый разнообразный и широко известный корпус источников (письменных и вещественных), выводящий в поисках родины и этноса варягов на южнобалтийское Поморье, заселенное славянами и славяноязычными народами. И горизонты начальной истории Руси несравненно шире тех, что предлагают норманисты, которые, по замечанию И. Е. Забелина, «одержимые немецкими мнениями о норманстве руси и знающие в средневековой истории одних только германцев», никак не желают допустить связей восточных славян с Южной Балтикой[1608]. Но эти связи, как свидетельствует конкретный археологический и нумизматический материал, были самыми древними и самыми активными, в свете чего следует рассматривать Сказание о призвании варягов, варяжскую проблему в целом, суть которой сводится к переселению части южнобалтийского населения (варягов-вагров и руси) в северо-западные земли их восточнославянских собратьев.

«Скандинавский догмат», вызванный к жизни великодержавными устремлениями Швеции XVII в., создал виртуальную, никогда не существовавшую в истории норманскую Русь («Славянскую Скандинавию», «Скандославию», «Восточно-Европейскую Нормандию»), заслонившую собой Русь настоящую. Норманны, что вытекает из показаний прежде всего скандинавских памятников, были втянуты в движение южнобалтийских народов на восток лишь в конце X в., и, следовательно, не имели никакого отношения ни к истории Руси IX — середины X в., ни к варягам этого времени, ни к происхождению династии Рюриковичей. Несостоятельность своих позиций осознают норманисты, при этом всемерно стремясь сохранить мифологизированную русскую историю. Так, А. А. Горский, убеждая в престижности причастности к образованию государства у восточных славян норманнов, говорит, что «вопрос о роли норманнов в формировании Руси несет в себе некоторый риск как раз не для русского, а для шведского исторического сознания: ведь если «отнять» активную деятельность на Руси, «шведский вклад» в движение викингов окажется близким к нулю — в Западной Европе действовали почти исключительно датчане и норвежцы»[1609]. Но это проблема все же шведской, а не российской исторической науки.

Список сокращений

ААЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею императорской Академии наук

АЕ — Археографический ежегодник

АЗР — Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею

АИ — Акты исторические

БАН — Библиотека Российской Академии наук. Отдел рукописей.

ВДИ — Вестник древней истории

ВИ — Вопросы истории

ВИД — Вспомогательные исторические дисциплины

ВМОИДР — Временник Московского общества истории и древностей российских

ВЯ — Вопросы языкознания

ГИМ — Государственный Исторический музей. Отдел рукописей.

ГВНП — Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М., Л., 1949.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения

ЗАН — Записки Академии наук

ЗТОИДР — Записки и труды Общества истории и древностей российских

ИАН — Известия Академии наук

ИЗ — Исторические записки

ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук

КСИА — Краткие сообщения Института археологии Академии наук

КСИИМК — Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры Академии наук

ЛЛ — Летопись по Лаврентьевскому списку. СПб., 1897

МГ — Молодая гвардия

НИС — Новгородский исторический сборник

НПЛ — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., Л., 1950.

ОИ — Отечественная история

ПВЛ — Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д. С. Лихачева / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. Ч. I–II. М., Л., 1950.

ПЛДР — Памятники литературы Древней Руси.

ПЛ — Псковские летописи. Вып. 1. М. — Л., 1941; вып. 2. М., 1955.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей

ПФА РАН — Петербургский филиал архива Российской Академии наук

РА — Российская археология

РГАДА — Российский государственный архив древних актов. Отдел рукописей.

РГБ — Российская государственная библиотека. Отдел рукописей.

РИБ — Русская историческая библиотека, издаваемая Археографическою комиссиею

РНБ — Российская национальная библиотека. Отдел рукописей.

СА — Советская археология

Сб. РИО — Сборник Русского исторического общества

СВ — Средние века

СГГД — Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел

СПб ИРИ РАН — Санкт-Петербургский Институт российской истории Российской Академии наук. Отдел рукописей.

СС — Скандинавский сборник

ТЛОИДР — Труды и летописи Общества истории и древностей российских

ТОДРЛ — Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР

ЧИОНЛ — Чтения в Историческом обществе Нестора летописца

ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете

Примечания

1

Фортинский Ф. Варяги и Русь. Историческое исследование С. Гедеонова. 2 ч. (СПб., 1876.) СПб., 1878. С. 2.

(обратно)

2

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос // Slavia. Časopis pro slovanskou filologii. Ročnik X. Scšit 3. Praze, 1931. C. 532–533.

(обратно)

3

Там же. Sešit 1. Praze, 1931. C. 111.

(обратно)

4

Rudbeck O. Atlantica sive Manheim. Т. III. Upsalae, 1698. P. 184–185.

(обратно)

5

Bayer G. S. De Varagis // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Pet-ropolitanae. Т. IV. Petropoli, 1735. P. 276–279, 295–297.

(обратно)

6

Венелин Ю. И. Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. М., 1842. С. 5–12, 25–28, 34–36, 42–60; Погодин М. П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. 2. М., 1846. С. 94–95, 101–102, 109–113, 116, 122, 131, 138, 142–162, 167–183, 189–200,203–206,211–215, 308–310; Попов А. Н. Шлецер. Рассуждения о русской историографии. М, 1847; Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. Т.1. СПб., 1872. С. 88–96; Забелин Н. E. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 37–132; Свистун Ф. И. Спор о варягах и начале Руси. Историко-критическое исследование. Львов, 1877. С. 7–23; Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Минск, 1997. С. 133–623; Ключевский В. О. Лекции по русской историографии // Его же. Сочинения в восьми томах. Т. VIII. М., 1959. С. 396–452; Загоскин Н. П. История права русского народа. Лекции и исследования по истории русского права. Казань. Т. 1. Казань, 1899. С. 355–362; Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. Изд. 3-е, СПб., 1913. С. 19–127; Багалей Д. И. Русская история. Киевская Русь (до Иоанна III). Т. 1. М., 1914. С. 151–158; Любавский М. К. Лекции по древней русской истории до конца XVI в. М., 1916. С. 75–80; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1–3. Praze, 1931. С. 109–136, 343–379, 501–537; Погодин А. Л. Варяги и Русь // Записки Русского научного института в Белграде. Вып. 7. Белград, 1932. С. 93–135; Мавродин В. В. Борьба с норманизмом в русской исторической науке. Стенограмма публичной лекции, прочитанной в 1949 г. в Ленинграде. Л., 1949; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии // История СССР. 1960. № 1. С. 223–236; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. М., Л., 1965; его же. Вопрос о происхождении имени Русь в современной буржуазной науке // Критика новейшей буржуазной историографии. Вып. 10. Л., 1967. С. 128–176; его же. Норманская проблема в советской историографии // Советская историография Киевской Руси. Л., 1978. С. 152–165; его же. Советская литература по историографии Киевской Руси // Советское источниковедение Киевской Руси. Историографические очерки. Л., 1979. С 243–249; его же. Антинорманизм и его судьбы // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Генезис и развитие феодализма в России. Вып. 7. Л., 1983. С. 35–51; Вилинбахов В. Б. Об одном аспекте варяжской проблемы // СС. Вып. VII. Таллин, 1963. С. 333–345; Шушарин В. П. Современная буржуазная историография Древней Руси. М-, 1964; Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XII–XVII вв. М., 1973. С. 10–49; его же. Варяжский вопрос в русской дореволюционной историографии // ВИ. 1982. № 5. С. 31–45; его же. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII — первая половина XIX в.). М., 1985. С. 9–81; Авдусин Д. А. Современный антинорманизм // ВИ. 1988. № 7. С. 23–34; Фроянов И. Я. Мятежный Новгород: Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия. СПб., 1992. С. 75–106; Хлевов A. A. Норманская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997; Фомин В. В. Русские летописи и варяжская легенда. Липецк, 1999. С. 38–117; его же. Норманская проблема в западноевропейской историографии XVII века // Сб. РИО. М., 2002. Т. 4 (152). С. 305–324; его же. Скандинавомания или небылицы о шведской Руси. С. 230–257; Кузьмин А. Г. История России с древнейших времен до 1618 г. Кн. 1. М., 2003. С. 71–87; его же. Начало Руси. М., 2003. С. 29–56; и др.

(обратно)

7

Ловмяньский X. Русь и норманны. М., 1985. С. 57–88; Stender-Petersen A. Der älteste russische Staat // Historische Zeitschrift. Bd. 191. II. 1. München, 1960. S. 1–12; rüß H. Die Warägerfrage // Handbuch der Geschichte Russlands Bd. I. L. 4/5. Stuttgart, 1979. S. 267–282; Latvakangas A. Varjagiongelinan historiografinen kirjallisuus. Oulu, 1990; idem. Riksgrundarna. Varjagproblemet i Sverige frän runin-skrifter tili enhetlig historisk tolkning. Turku, 1995. S. 95–449; Нильсен Й. П. Рюрик и его дом. Опыт идейно-историографического подхода к норманскому вопросу в русской и советской историографии. Архангельск, 1992; и др.

(обратно)

8

Пекарский П. П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. I. СПб., 1870. С. 180–196; Фролов Э. Д. Г. З. Байер и начало антиковедения в России // Средневековая и новая Россия. СПб., 1996. С. 62–65.

(обратно)

9

Bayer G. S. De Varagis. P. 275–311.

(обратно)

10

Алпатов M. А. Русская историческая мысль… М., 1985. С. 16.

(обратно)

11

Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. С. 90; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 64–65.

(обратно)

12

Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. С. 90–92; Томсен В. Начало Русского государства. М., 1891. С. 37, примеч. 2; Загоскин Н. П., Русские водные пути и судовое дело в допетровской России. Казань, 1909. С. 52; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Scšit 1. С. 122–123.

(обратно)

13

Фортинский Ф. Варяги и Русь. С. 1–2; Хлевов A. A. Указ. соч. С. 7.

(обратно)

14

Венелин Ю. И. Скандинавомания… С. 12.

(обратно)

15

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. М., Л., 1952. С. 30, 32–33, 40; там же. Т. 10. М., Л., 1957. С. 233; Ключевский В. О. Лекции по русской историографии. С. 402, 483, примеч. 35; Гофман П. Значение Ломоносова в изучении древней русской истории // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. V. М., Л., 1961. С. 207.

(обратно)

16

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. М., Л., 1955. С. 829.

(обратно)

17

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. нд не, 325,419–420; там же. Ч. II. СПб., 1816. С. 179.

(обратно)

18

Хлевов A. A. Указ. соч. С. 14.

(обратно)

19

Thunmann J. Untersuchungen über die Geschichte der östlichen europaischen Völker. Thcil 1. Leipzig, 1774. S. 371–372.

(обратно)

20

August Ludwig v. Schlözer und Russland / Eingeleitet und unter mitarbeit von L. Richter und L. Zeil herausgegeben von E. Winter. Berlin, 1961. S. 47.

(обратно)

21

Коялович M. O. Указ. соч. С. 161; Ключевский В. О. Лекции по русской историографии. С. 451; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 65; Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 74; его же. Начало Руси. С. 38; его же. Облик современного норманизма // Сб. РИО. Т. 8. М., 2003. С. 216; Славяне и Русь: Проблемы и идеи. Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении / Сост. А. Г. Кузьмин. M., 1998. С. 248.

(обратно)

22

Татищев В. Н. История Российская с самых древнейших времен. Т. I. М., Л., 1962. С. 90, 228, примеч. 31; Славянский сборник Н. В. Савельева-Ростиславича. СПб., 1845. С. XVIII–XIX; Савельев-Ростиславич Н. В. Варяжская русь по Нестору и чужеземным писателям. СПб., 1845. С. 15; Коялович М. О. Указ. соч. С. 136, 273, 289.

(обратно)

23

Бутков П. Г. Оборона летописи русской, Нестеровой, от наветов скептиков. СПб., 1840. С. 3; Славянский сборник… С. XCV; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 22–24; Классен Е. Новые материалы для древнейшей истории славян вообще и славяно-руссов до Рюрикового времени в особенности, с легким очерком истории руссов до Рождества Христова. Вып. I. М., 1854. С. 10; Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997. С. 170; История Академии наук СССР. Т. I. М., Л., 1958. С. 398; Коялович М. О. Указ. соч. С. 163.

(обратно)

24

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 128–129; Тарановскiй Ф. В. Увод у исторiу словенских права. Београд, 1923. С. 81–82; Stender-Petersen A. Der älteste russische Staat. S. 3–4.

(обратно)

25

Забелин И. E. Указ. соч. Ч. 1. С. 51–52, 64; там же. Ч. 2. М., 1912. С. 69–70.

(обратно)

26

Цит. по: Чивилихин В. Память. Роман-эссе. Л., 1983. Кн. 2. С. 358–359; Откуда есть пошла Русская земля. Века VI–X / Сост., предисл., введ. к документ., коммент. А. Г. Кузьмина. Кн. 1. М., 1986. С. 6.

(обратно)

27

Андерле А. Из истории идеологической подготовки гитлеровской агрессии против СССР // ВИ. 1961. № 6. С. 91; Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 7–8; его же. Облик… С. 219, 222.

(обратно)

28

Тихомиров М. Н. Русская историография XVIII века // ВИ. 1948. № 2. С. 95; его же. Развитие исторических знаний в России периода дворянской империи первой половины XVIII в. // Очерки истории исторической науки в СССР. Т. I. М., 1955. С. 191; Алпатов М. А. Как возник варяжский вопрос? // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. Ч. I. Петрозаводск, 1968. С. 119–120; его же. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 12, 31, 46–47; его же. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVII — первая четверть XVIII века. М., 1976. С. 6; его же. Варяжский вопрос… С. 32–34, 40, 42; его же. Русская историческая мысль… М., 1985. С. 9–10, 12, 14, 17–19.

(обратно)

29

Мавродин В. В. Борьба… С. 8; Сахаров A. M. Историография истории СССР. Досоветский период. М., 1978. С. 57–58; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII веков. Изд. 2-е. М., 1993. С. 295; его же. Мир истории. Начальные века русской истории. М., 1984. С. 47.

(обратно)

30

Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова в области истории // Вестник МГУ. Серия общественных наук. Вып. 3. № 7. М., 1953. С. 117; Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в России… С. 191; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. Л., 1965. С. 179, 242; Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 13; Сахаров A. M. Историография истории СССР. С. 58; Очерки истории СССР. Россия во второй половине XVIII в. М., 1956. С. 455; История Академии наук СССР. С. 126.

(обратно)

31

Астахов В. И. Курс лекций по русской историографии. Харьков, 1965. С. 110.

(обратно)

32

Татищев В. Н. История… Т. I. С. 90, 93, 201, 225, примеч. 39 на с. 229, примеч. 73 на с. 232; Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера, им самим описанная. СПб., 1875. С. 47, 49, 305; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рм; Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. I. СПб., 1818. Примеч. 513.

(обратно)

33

Морошкин Ф. Л. Историко-критические исследования о руссах и славянах. СПб., 1842. С. 4 (предисловие к этой книге, на которое дается ссылка, написано Н. В. Савельевым-Ростиславичем); Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 15; Коялович М. О. Указ. соч. С. 135.

(обратно)

34

Милюков H. H. Указ. соч. С. 63, 72, 112; Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С 96–97.

(обратно)

35

Тихомиров М. Н. Русская историография… С. 95–96; его же. Развитие исторических знаний в России… С. 170, 190–191.

(обратно)

36

Гурвич Д. М. В. Ломоносов и русская историческая наука // ВИ. 1949. № 11. С. 110, 113; Мавродин В. В. Борьба… С. 7–9; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова… С. 116–117, 120; его же. М. В. Ломоносов и русская история // ВИ. 1961. № 11. С. 93–97; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова // ВИ. 1962. № 5. С. 69; Астахов В. И. Указ. соч. С. 105–106; Фруменков Г. Г. М. В. Ломоносов — историк нашей Родины. [Архангельск], 1970. С. 9, 11, 13–14.

(обратно)

37

Черепнин Л. В. Русская историография до XIX века. Курс лекций. М., 1957. С. 188–191, 210–211; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. Курс лекций. Л., 1982. С. 144, 222–224; Рогожин Н. М. Историография второй четверти и середины XVIII в. Деятельность Академии наук. Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер, М. В. Ломоносов // Историография истории России до 1917 года. Т. 1. М., 2003. С. 141.

(обратно)

38

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 59–60; Данилов A. A. История России IX–XX вв. Справочные материалы. М., 1997. С. 397.

(обратно)

39

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 547.

(обратно)

40

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1985. С. 19–20.

(обратно)

41

Müller G. F. Nachricht von einem alten Manuscript der russischen Geschichte des Abtes Theodosii von Kiow // Sammlung russischer Geschichte. Bd. I. Stud. I. SPb., 1732. S. 4, anm. *.

(обратно)

42

Auszug russischer Geschichte nach Anleitung des Chronici Theodosiani Kiouiesis // Sammlung russischer Geschichte. Bd. I. Stud. I. S. 10, anm. **; Auszug russischer Geschichte des X. und XI. Jahrhunderts: Aus des Snorrouis Sturlesons Historie der nordischen Könige // Ibid. Bd. I. Stud. II. SPb., 1733. S. 119, anm.

(обратно)

43

Винтер Э. И. В. Паус о своей деятельности в качестве филолога и историка (1732) // XVIII век. Сборник статей. М., 1959. С. 315.

(обратно)

44

Пекарский П. История… Т. I. С. XVIII, XX, 319; Винтер Э. И. В. Паус… С. 313–322; Савельева Е. А. Издание русских летописей в «Sammlung Russischer Geschichte» // Немцы в России: Петербургские немцы. СПб., 1999. С. 507–509.

(обратно)

45

Bayer G. S. De Varagis. P. 276–279, 295–297; Татищев B. H. История… Т. 1. С. 291; Тредиаковский B. K. Три рассуждения о трех главнейших древностях российских. СПб., 1773. С. 199, 205; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 367.

(обратно)

46

Kunik Е. Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Bd. 1. SPb., 1844. S. 115–116; Дополнения А. А. Куника //Дорн Б. Каспий. СПб., 1876. С. 460–461; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 1–4; Куник A. A. Известия ал-Бекри… С. 031, 039, 047, 054.

(обратно)

47

Фомин В. В. Норманизм и его истоки // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 18–30; его же. Норманизм русских летописцев: миф или реальность? // Межвузовские научно-методические чтения памяти К. Ф. Калайдовича. Вып. 3. Елец, 2000. С. 134–136; его же. Варяги и варяжский вопрос в судьбе России // Роман-журнал XXI век. М., 2001. № 9. С. 107; его же. Кто же был первым норманистом: русский летописец, немец Байер или швед Петрей? // Мир истории. М., 2002. № 4/5. С. 59–62; его же. Норманская проблема… С. 305–324; его же. Комментарии // Гедеонов С. А. Варяги и Русь. В 2-х частях / Автор предисловия, комментариев, биографического очерка В. В. Фомин. М., 2004. С. 552, коммент. 63.

(обратно)

48

Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 130–185, 352–374.

(обратно)

49

Куник A. A. Известия ал-Бекри… С. 031.

(обратно)

50

Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867. С. I-Х; Реляция Петра Петрея о России начала XVII в. / Сост. Ю. А. Лимонов. М., 1976. С. 7–22; Конрад Буссов. Московская хроника. 1584–1613. М., Л., 1961. С. 10; Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 54–68; Лимонов Ю. А. Новые источники о Петре Петрее и его сочинении // X Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов. Ч. 1. М., 1986. С. 99–100; Шокарев С. Сочинение И. Массы и П. Петрея о Смутном времени // Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1997. С. 465, 469–470; Tarkiainen К. Petrus Petrejus som skildrare av Russland. En personhistorisk och källkritisk studie // Lychnos 1971–1972. Uppsala, 1973. S. 244–283; Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 132–137; Biographiskt Lexikon öfver namn-kunnige svenska män. Bd. 11. Upsala, 1845. S. 164–168; Nordisk Familjcbok Encyklopedi och konversationslexikon. Bd. 15. Stockholm, 1931. S. 942.

(обратно)

51

Сказания иностранных писателей о России, изданные Археографическою комиссиею. Т. I. Московские летописи Конрада Бусова и Петра Петрея. СПб., 1851. С. IX, XI.

(обратно)

52

Устрялов Н. Г. Сказания современников о Дмитрии самозванце. Ч. I. СПб., 1859. С. 7; Аделунг Ф. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 года и их сочинений. Ч. II. М., 1864. С. 145; Лимонов Ю. А. «История о великом княжестве Московском» Петра Петрея // СС. Вып. XII. Таллин, 1967. С. 260–270.

(обратно)

53

Устрялов Н. Г. Указ. соч. С. 7; Конрад Буссов. Указ. соч. С. 41, примеч. 3 на с. 7; Лимонов Ю. А. Сочинение П. Петрея и Хроника К. Буссова // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференци… С. 141–142.

(обратно)

54

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 132.

(обратно)

55

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 54–55, 57.

(обратно)

56

Петрей П. Указ. соч. С. 1, 90–91, 312 (сноски на это произведение везде даются по изданию 1867 г.).

(обратно)

57

Там же. С. 90, 92.

(обратно)

58

История Швеции. М., 1974. С. 8.

(обратно)

59

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 136.

(обратно)

60

Петрей П. Указ. соч. С. 90–93.

(обратно)

61

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 136.

(обратно)

62

Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев / Подготовка текстов, вступительная статья и комментарии Ю. А. Лимонова. Л., 1986. С. 320; Крижанич Ю. Экономические и политические его взгляды. СПб., 1914. С. 108; Пушкарев Л. Н. Юрий Крижанич. Очерк жизни и творчества. М., 1984. С. 127.

(обратно)

63

Манкиев А. И. Ядро российской истории. СПб., 1784. С. 8, 294, 298; Татищев В. Н. История… T. VII. М., 1968. С. 424, примеч. 49; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 433; Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М., Л., 1961. С. 51, 58; Павлова Г. Е., Федоров A. C. Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). М., 1986. С. 101, 359.

(обратно)

64

Widekindi J. Thet svenska i Russland tijo ährs krijgz-historie. Stockholm, 1671. S. 511; idem. Historia belli sveco-moscovitici decennalis. Holmiae, 1672. P. 403; Видекинд Ю. История шведско-московитской войны XVII века. М., 2000. С. 280; Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 130.

(обратно)

65

Мыльников A. C. Славяне в представлении шведских ученых XVI–XVII вв. // Первые скандинавские чтения. Этнографические и культурно-исторические аспекты. СПб., 1997. С. 148–149; его же. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представление об этнической номинации и этничности XVI — начала XVIII века. СПб., 1999. С. 56.

(обратно)

66

Verelius О. Hervarar Saga. Upsala, 1672. P. 19, anm. 192; Rudbeck О. Op. cit. Т. II. Upsalae, 1689. P. 518; Ibid. Т. III. P. 184–185; Scarin A. Dissertatio historica de originibus priscae gentis varegorum. Aboae, 1734. P. 76.

(обратно)

67

Куник A. A. Известия ал-Бекри… С. 039, 047,054; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 2.

(обратно)

68

Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 6, 8; Куник A. A. Известия ал-Бекри… С. 039. Рослаген — часть береговой полосы области Упланда, что напротив Финского залива, жители которой во время войны должны были поставлять корабли для морского ополчения, что и отличало Рослаген от внутренних шведских земель.

(обратно)

69

Шаскольский И. П. Вопрос о происхождении имени Русь в современной буржуазной науке // Критика новейшей буржуазной историографии. Вып. 10. Л., 1967. С. 132, примеч. 13.

(обратно)

70

Розенкампф Г. А. Обозрение Кормчей книги в историческом виде. Изд. 2-е. СПб., 1839. С. 259.

(обратно)

71

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 60, 65; Шаскольский И. П. Вопрос о происхождении имени Русь… С. 131–132; Хлевов A. A. Указ. соч. С. 16.

(обратно)

72

Kunik E. Op. cit. Bd. I. S. 163–167.

(обратно)

73

Дополнения А. А. Куника. С. 461; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 2, 4.

(обратно)

74

Авдусин Д. А. Современный антинорманизм. С. 23, 24; Васильева Н.И. Русь и Варяги // Русь и Варяги. Новый взгляд на историю Европы и Руси. М., 1999. С. 12.

(обратно)

75

Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 130–131; Svenskt biografiskt nandlexikon. Stockholm, 1906. S. 722; Nordisk Familjebok Encyklopedi och konversationsle-xikon. Bd. 20. Stockholm, 1934. S. 418; Хорошкевич А. Л., Плигузов А. И.9 Коваленко Г. М. Апология Юхана Видикинда // Видекинд Ю. Указ. соч. С. 521, 524.

(обратно)

76

Kunik Е. Ор. cit. Bd. I. S. 116; Дополнения A. A. Куника. С. 430; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 2–3.

(обратно)

77

Погодин М. П. О происхождении Руси. Историко-критическое рассуждение. М., 1825. С. 48; его же. Исследования… Т. 2. С. 37; Cronholm A. Sveriges historia under Gustaf II Adolphs regering. Bd. I. Stockholm, 1857. S. 224.

(обратно)

78

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. 1 С. 325, примеч. **, 327, 367–369; Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 131–132.

(обратно)

79

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 108; Славянский сборник… С. XXXVI; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 37–38; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 399, примеч. 48.

(обратно)

80

Sweden Riksarkivet. Muskovitica 17. Relation på thet som handlet blcef Når Nou-gordische Sendebudhen komme till Audiens in för H. K.N, hertig Carll Philip och Commissariorne på Wiborgz Slott. («Så föll Archimandriten Hendrich Horn åther i Ordet och sade att the uthj Underdånigheet tacke H. K. May: tt sampt H. K.M.: tt Drottningcn, att theres May: tter hafue i så motto omwårdnet sigh om theres welfärd, i det, at the hawe låthet H. F.N: de komme hijth, och för then skuld äre de hijth kom-mne, at bekänne H. F.N: de för theres Zar och Storfurste, begärandes at han måtte föllie dem till Nougården. Hwadh the Muskowiske anlanger, thå hafwe the hafft theres bud der inn och inge swar igän bekommet. De Nougårdiskc kunde bcwijsa af sijne Historier, at the hafwe hafft ifrän Swerige en Storfurste benämdh Rurich, nägre hundrade år, for än Nougården blef twungen under Muskow, och förmennte sigh at the wore märklige nogh at hafwa en Storfurste för sigh sielfue them föruthan»). Автор выражает сердечную благодарность руководству Государственного архива Швеции, лично Пер-Гуннар Оттосону и Вадиму Азбелю за любезно предоставленные ими столь важные документы.

(обратно)

81

Sweden Riksarkivet. Muskovitica 17. Liber collectaneus Danielis Hiort de I lulfredh. Rijsehandlingar ifrånn Junii månadt, åhr 1613 in till Februarium uthi thette när-warande åhr 1614. («Till huilket Archimandriten suarade: Att de det suar allercde hafuer giordt, och äfuen ytterligarc giöre wele, Och Protesterede derhoss, att uti gamble Crönikor befinnes att det Nogordesche herskap hafuer af ålder haft deres eigen Storfurste for sig sielfue, och icke haft nägon udaf begynelsen med det musekowesche herskap att bestelle, Och till yttermerewisso gaf han tilkenne, att den sidste deres egen Storfurste hafuer uarit udaf det Romerske Rikedt benemd Rodo-ricus»). В отечественной историографии фрагмент этого документа впервые был приведен в статье: Форстен Г. Политика Швеции в Смутное время // ЖМНП. Октябрь. 1889. С. 194. Примеч.

(обратно)

82

СГГД. Ч. 2. М., 1819. С. 554–555, 557.

(обратно)

83

Нордландер И. Оккупационный архив Новгорода 1611–1617 гг. // НИС. Вып. 6 (16). СПб., 1997. С. 285.

(обратно)

84

Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия // Исторические монографии и исследования. Кн. 2. Т. IV–VI. СПб., 1904. С. 572; Арсеньевские шведские бумаги. Ч. I. 1611–1615 // Сборник Новгородского общества любителей древности. Вып. V Новгород, 1911. С. VI; Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. СПб., 1997. С. 329; История Швеции. С. 186.

(обратно)

85

Замятин Г. А. К вопросу об избрании Карла Филиппа на русский престол (1611–1616 гг.). Юрьев, 1913. С. 18; Коваленко Г. М. История Новгорода в работах Г. А. Замятина // НИС. Вып. 6 (16). С. 240, 244–245; его же. Ошибка претендента // Родина. 1997. № 10. С. 43–44.

(обратно)

86

Костомаров Н. И. Смутное время… С. 566–568; Бантыш-Каменский H. H. Обзор внешних сношений России (по 1800 год). Пруссия, Франция и Швеция. Ч. 4. М., 1902. С. 143.

(обратно)

87

Реляция Петра Петрея… С. 20–21.

(обратно)

88

Бантыш-Каменский H. H. Обзор… С. 144–145; Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в именах, датах и фактах. IX–XX вв. Вып. 2. Войны и мирные договоры. Кн. 1: Европа и Америка. Справочник. М., 1995. С. 193. Бантыш-Каменский утверждает, что в 1612 г. Карлу-Филиппу было 16 лет. Это не так. Шведский принц родился 22.04.1601 и умер 25.01.1622 (Nordisk Familjebok Encyklopedi och konversationslexikon. Bd. 11. Stockholm, 1929. S. 379; Svenska män och kvinnor. Bd. IV. Stockholm, 1948. S. 188).

(обратно)

89

Коваленко Г. М. Ошибка претендента. С. 45.

(обратно)

90

Форстен Г. Политика Швеции… С. 187–188.

(обратно)

91

Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси… С. 193; Коваленко Г. М. Ошибка претендента. С. 46.

(обратно)

92

ДАИ. Т. 2. СПб., 1846. С. 4–5, 8–10; Бантыш-Каменский H. H. Обзор… С. 145; Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси… С. 193. Похлебкин ошибается, полагая, что в августе 1613 г. новгородцы отправляли два посольства, первое из которых якобы было перехвачено верными новому царю властями, и что только второе посольство, посланное вслед первому, добралось до Выборга. Ученого в этом случае ввела в заблуждение историографическая традиция, согласно которой посольство Никандра 1612 г. называют первым, а посольство Киприана 1613 г. вторым новгородскими посольствами, предлагавшими шведскому королевичу занять российский престол. Лишь после того, как Карл-Филипп в начале 1614 г., сославшись на дошедшие до него известия об избрании на царство Михаила Романова, отказался от русского престола и 16 января отбыл из Выборга в Стокгольм, шведские власти разрешили посольству Никандра вернуться домой. Возвращаясь из Выборга через Псков Никандр и сопровождавшие его лица по приказу царя 28 февраля 1614 г. были взяты под стражу, а 2 апреля отправлены в Москву (ДАИ. Т. 2. С. 8–10; Бантыш-Каменский H. H. Обзор… С. 145).

(обратно)

93

Петрей П. Указ. соч. С. 311; Форстен Г. Политика Швеции… С. 193–194.

(обратно)

94

Форстен Г. Политика Швеции… С 193.

(обратно)

95

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 130, not. 5.

(обратно)

96

Рыбакин А. И. Словарь английских личных имен. Изд. 2-е. М., 1989. С. 169; Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 101.

(обратно)

97

Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544–1648). Борьба Швеции с Польшей и Габсбургским домом (30-летняя война). Т. II. СПб., 1894. С. 88.

(обратно)

98

Там же. С. 72–73, 81, 85, 87–88, 121.

(обратно)

99

Там же. С. 119–120; Сюндберг Х. Жизнь в Новгороде во время шведской оккупации 1611–1617 гг. // НИС. Вып. 6 (16). С. 274.

(обратно)

100

Форстен Г. В. Балтийский вопрос… Т. II. С. 123.

(обратно)

101

История Швеции. С. 186.

(обратно)

102

Коваленко Г. М. Ошибка претендента. С. 45.

(обратно)

103

Арсеньевские шведские бумаги. Ч. I. С. 15–16, 33–54 и др.; Арсеньевские шведские бумаги. Ч. II. 1614–1616; 1650 // Сборник Новгородского общества любителей древности. Вып. VI. Новгород, 1912. С. 3–42.

(обратно)

104

Форстен Г. В. Балтийский вопрос… Т. II. С. 72, 78–81.

(обратно)

105

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 5. Т. 9–10. М, 1995. С. 76.

(обратно)

106

ДАИ. Т. 2. С. 7.

(обратно)

107

СГГД. Ч. 2. С. 588–591, 593–599; ААЭ. Т. 2. 1598–1613. СПб., 1836. С. 356–360; ДАИ. Т. I. СПб., 1846. С. 286–294; Соловьев С. М. История… Кн. 4. Т. 7–8. М., 1994. С. 721, 723–726.

(обратно)

108

Маркевич А. Избрание на царство Михаила Федоровича Романова // ЖМНП. Октябрь. 1891. С. 183–184; Замятин Г. А. К вопросу об избрании…; его же. «Новый летописец» о сношениях между Ярославлем и Новгородом в 1612 году // ЖМНП. Ч. L. Новая серия. Март. 1914. С. 63–87; его же. К истории Земского собора 1613 г. // Труды Воронежского государственного университета. Педагогический факультет. Т. III. Воронеж, 1926. С. 7–11, 35–37 и др.; Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С. 184, примеч. 82; История Швеции. С. 186; Almquist Н. Sverige och Russland. 1595–1611. Uppsala, 1907. S. 240–242.

(обратно)

109

ПЛ. Вып. 1. С. 129–131; ПСРЛ. Т. 14. Кн. 1. М., 1965. С. 112, 119.

(обратно)

110

СГГД. Ч. 2. С. 559, 601–602. Этот «наказ» (точнее, его отрывок, дошедший до нас) ошибочно датирован его издателями августом 1612 года.

(обратно)

111

Там же. С. 591–592.

(обратно)

112

Там же. Ч. 1. М., 1813. С. 613; Петрей П. Указ. соч. С. 301; Соловьев С. М. История… Кн. 4. Т. 7–8. С. 698; там же. Кн. 5. Т. 9–10. С. 86.

(обратно)

113

ДАИ. Т. 1. С. 284.

(обратно)

114

Савельев П. С. Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории. СПб., 1847. С. CLXX; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. М., 1993. С. 86, примеч. 143 к т. 1; Иловайский Д. И. Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю. М., 1876. С. 237 (во всех случаях, кроме специально оговоренных, ссылки даются на это издание).

(обратно)

115

Замятин Г. А. К вопросу об избрании… С. 23; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 120–121; Коваленко Г. М. Ошибка претендента. С. 44; Петрухин В. Я. Легенда о призвании варягов в средневековой книжности и дипломатии // Норна у источника Судьбы / Под ред. Т. Н. Джаксон. Сборник статей в честь Е. А. Мельниковой. М., 2001. С. 300; Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 131, not. 4.

(обратно)

116

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 62, 68.

(обратно)

117

Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 135–137.

(обратно)

118

Петрей П. Указ. соч. С. 90; Крижанич Ю. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

119

Фомин В. В. Варяги в переписке Ивана Грозного с шведским королем Юханом III // ОИ. 2004. № 5. С. 121–123.

(обратно)

120

Карамзин Н. М. Указ. соч. T. I. Примеч. 108.

(обратно)

121

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 325, примеч. **.

(обратно)

122

Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 48; Славянский сборник… С. XXXVI.

(обратно)

123

Летопись о многих мятежах. М., 1788. С. 297–299; Арсеньевские шведские бумаги. Ч. I. С. 28; Бантыш-Каменский H. H. Обзор… С. 147; Соловьев С. М. История… Кн. 5. Т. 9–10. С. 76–80. После Смуты Киприан был первопрестольным архиепископом в Сибири, затем митрополитом Крутицким, а в 1626–1634 гг. митрополитом Новгородским. Умер он в 1635 г.

(обратно)

124

Кобзарева Е. И. Смута. Иностранные интервенции и их последствия (конец XVI — первая половина XVII в. // История внешней политики России. Конец XV–XVII век. (От свержения ордынского ига до Северной войны). М., 1999. С. 218; ее же. Переговоры Новгорода со шведами об избрании Карла Филиппа на русский престол // НИС. 9 (19). СПб., 2003. С. 353.

(обратно)

125

Соловьев С. М. История… Кн. 5. Т. 9–10. С. 85–87.

(обратно)

126

Bayer G. S. De Varagis. P. 280, 292–293.

(обратно)

127

Назаренко A. B. Немецкие латиноязычные источники IX–XI веков. Тексты, перевод, комментарий. М., 1993. С. 137, 143.

(обратно)

128

Дополнения А. А Куника. С. 461.

(обратно)

129

Маржерет Ж. Состояние Российской империи и великого княжества Московии // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. С. 10, 231; Briet Philipp. Parallela geographiae veteris et novae. T. 2. P. 1. Parisiis, 1649. P. 229.

(обратно)

130

Куник A. A. Известия ал-Бекри… С. 038, примеч. 1; Устрялов Н. Г. Указ. соч. С. 254, примеч. 195; Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 28, 30.

(обратно)

131

Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 60; Петрей П. Указ. соч. С. 90.

(обратно)

132

Герберштейн С. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

133

Первольф И. И. Германизация балтийских славян. СПб., 1876. С. 119; его же. Варяги-Русь и балтийские славяне // ЖМНП. Ч. 192. СПб., 1877. С. 45.

(обратно)

134

Энциклопедический словарь / Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. T. V. СПб., 1891. С. 354; там же. T. IX. СПб., 1893. С. 125–126; Рогинский В. В. Дания // Монархи Европы. (Судьбы династий). М., 1996. С. 126–127.

(обратно)

135

Duret С. Thrésor de l'Histoire des langues de cest Univers. Uverdon, 1619. P. 846; Майерберг А. Путешествие в Московию. M., 1874. С. 105.

(обратно)

136

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 119–120.

(обратно)

137

История Швеции. С. 167.

(обратно)

138

Самаркин В. В. Историческая география Западной Европы в средние века. М., 1976. С. 186–188; Очерки истории СССР. XVII век. М., 1953. С. 132, 492–493; История Швеции. С. 188–192, 237–238.

(обратно)

139

История Швеции. С. 202–205.

(обратно)

140

Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544–1648). Борьба из-за Ливонии. Т. I. СПб., 1893. С. 18–19.

(обратно)

141

Шаскольский И. П. Столбовский мир 1617 г. и торговые отношения России со шведским государством. М., Л., 1964. С. 6, 24, 27–28; Кобзарева Е. И. Смута. С. 195; История Швеции. С. 166–168.

(обратно)

142

Соловьев С. М. История… Кн. 4. Т. 7–8. С. 258.

(обратно)

143

Авдусин Д. А. Современный антинорманизм // X Всесоюзная конференция… Финляндии. С. 121–122 (во всех остальных случаях сноски даются на одноименную статью в «Вопросах истории»); Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 133.

(обратно)

144

Мыльников A. C. Славяне в представлении… С. 149; его же. Картина славянского мира… Представление об этнической… С. 137.

(обратно)

145

История Швеции. С. 9.

(обратно)

146

Нордландер И. Указ. соч. С. 286.

(обратно)

147

Форстен Г. В. Балтийский вопрос… Т. I. С. 13–16, 268; Похлебкин В. В. Состояние исторической науки в Дании // ВИ. 1965. № 2. С. 174.

(обратно)

148

Svenska man och kvinnor. Bd. VI. Stockholm, 1949. S. 104.

(обратно)

149

Далин О. История шведского государства. Ч. 2. Кн. 1. СПб., 1805. С. XXXV.

(обратно)

150

Мыльников A. C. Славяне в представлении… С. 153; История Швеции. С. 7–9.

(обратно)

151

Миллер Г. Ф. О народах издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 83; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 390.

(обратно)

152

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 135.

(обратно)

153

Нюлен Э. Эпоха викингов в ранее средневековье в Швеции // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 168.

(обратно)

154

История Швеции. С. 7–10.

(обратно)

155

ПЛ. Вып. 1. С. 117.

(обратно)

156

Svenska män och kvinnor. Bd. VI. S. 104.

(обратно)

157

Latvakangas A. Riksgrundarna. S. 133.

(обратно)

158

Dalin O. Geschichte des Reichs Schweden. Bd. 1. Greifswald, 1756. S. 409–418; Далин О. Указ. соч. Ч. I. Кн. 1. СПб., 1805. Примеч. на с. 137; примеч. на с. 385, примеч. на с. 438; там же. Ч. 1. Кн. 2. СПб., 1805. С. 674–687, примеч. ° на с. 654; Biographiskt Lexikon öfver namnkunnige svenska män. Bd. 4. Upsala, 1838. S. 39–49.

(обратно)

159

Dalin O. Op. cit. Bd. 1. S. 234; Долин О. Указ. соч. Ч. 1. Кн. 1. С. 385.

(обратно)

160

Миллер Г. Ф. Краткое известие о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях // Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие. Ч. 2. Июль. СПб., 1761. С. 9; его же. О народах издревле… С. 101; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. р, примеч. *; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 96 и 106.

(обратно)

161

Руссов С. Письмо о Россиях, бывших некогда вне нынешней нашей России // Отечественные записки. Ч. 31. М., 1827. С. 117–118; Кузьмин А. Г. Татищев. М., 1981. С. 116–117.

(обратно)

162

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. 1. С. 273; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 45–46; Полевой H. A. История русского народа. Т. I. М., 1997. С. 66, 188; Погодин М. П. Исследования… Т. 1. М., 1846. С. 449; там же. Т. 2. С. 217; его же. Норманский период русской истории. М., 1859. С. 2; его же. Новое мнение г. Иловайского // Беседа. Кн. IV. Отд. II. М., 1872. С. 100; его же. Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями. М., 1874. С. 146–147.

(обратно)

163

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 121.

(обратно)

164

Виппер Р. Ю. История средних веков. Курс лекций. Киев, 1996. С. 187.

(обратно)

165

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 17.

(обратно)

166

См. напр.: Меркулов В. И. Варяго-русский вопрос в немецкой историографии первой половины XVIII века. Автореф… канд. ист. наук. М., 2003.

(обратно)

167

Штрубе Ф. Г. Слово о начале и переменах российских законов (в торжественное празднество тезоименитства Елизаветы Петровны в публичном собрании Санкт-Петербургской Академии наук 6 сентября 1756 г.). СПб., [1756]. С. 3–4, 6, 11, 13, 15, 17, 26; его же. Рассуждения о древних россиянах. М., 1791. С. 120–125.

(обратно)

168

Тарановскiй Ф. В. Увод у Hcropiy… С. 81.

(обратно)

169

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 65.

(обратно)

170

Коялович М. О. Указ. соч. С. 270, примеч. 1.

(обратно)

171

Белинский В. Г. Критический разбор книг И. И. Лажечникова (Ледяной дом, Басурман) // Его же. Полное собрание сочинений В. Г. Белинского в двенадцати томах. Т. IV СПб., 1901. С. 41–42, 503, примеч. 22; Коялович М. О. Указ. соч. С. 551–552; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 116.

(обратно)

172

Карпеев Э. П. Г. З. Байер у истоков норманской проблемы // Готлиб Зигфрид Байер — академик Петербургской Академии наук. СПб., 1996. С. 48–59; его же. Г. З. Байер и истоки норманской теории // Первые скандинавские чтения. С. 23–25; Данилевский И. Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (ІХ-ХІІ вв.). Курс лекций. М., 1998. С. 44.

(обратно)

173

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 338–339, 742; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ. соч. С. 105, 108–109, 121.

(обратно)

174

Миллер Г. Ф. О народах… С. 127; Общественная и частная жизнь… С. 48, 56, 193–196, 200–201, 207, 227, 229–230; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 325, 430; Крузе Ф. Происходят ли руссы от вендов и именно от ругов, обитавших в Северной Германии // ЖМНП. Ч. XXXIX. № 7. СПб., 1843. С. 38.

(обратно)

175

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 105, 106, 111; Надеждин Н. И. Об исторических трудах в России // Библиотека для чтения. Т. XX. СПб., 1837. С. 101; Белинский В. Г. Славянский сборник Н. В. Савельева-Ростиславича. Санкт-Петербург, 1845 // Его же. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 7. М., 1981. С. 373, 380, 382, 384; Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 179–180; Соловьев С. М. Герард Фридрих Мюллер [Федор Иванович Миллер] // Современник. Т. 47. М., 1854. С. 57; Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 767.

(обратно)

176

Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. С. 211; его же. Биографии… С. 160; Лекции по историографии профессора Бестужева-Рюмина за 1881–1882 года. СПб., [б. г). С. 9; Пекарский П. П. История… Т. II. СПб., 1873. С. 144, 145, 428,432; Ключевский В. О. Лекции… С. 400, 403, 407–408, 410–411, 446,484, примеч. 51; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 7–8, 87–88, 127.

(обратно)

177

Войцехович М. В. Ломоносов как историк // Памяти М. В. Ломоносова. Сборник статей к двухсотлетию со дня рождения Ломоносова. СПб., 1911. С. 64–65, 71–74, 81; «Меншуткин Б. Н. Михайло Васильевич Ломоносов. Жизнеописание. СПб., 1911. С. 90.

(обратно)

178

Лавровский П. А. О Ломоносове по новым материалам. Харьков, 1865. С. 128–129, 145–151, 169–172.

(обратно)

179

Берков П. Л. Ломоносовский юбилей 1865 г. (Страница из истории общественной борьбы шестидесятых годов) // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. II. М., Л., 1946. С. 244.

(обратно)

180

Полевой Н. А. Указ. соч. С. 29; Старчевский А. В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845. С. 142; Белинский В. Г. Славянский сборник… С. 373, 378–381, 384.

(обратно)

181

Соловьев С. М. Писатели русской истории // Его же. Сочинения. Кн. XVI. М., 1995. С. 221–222; Иконников В. С. Очерк разработки русской истории в XVIII веке. Харьков, 1867. С. 8.

(обратно)

182

Ключевский В. О. Лекции… С. 407, 409, 411, 415; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 19, 63, 72–76, 92, 98, 107–114, 127; Войцехович М. В. Указ. соч. С. 60–67, 75, 77–79, 83–87.

(обратно)

183

Соловьев С. М. Писатели… С. 222; Ключевский В. О. Лекции… С. 408, 409–410; Войцехович М. В. Указ. соч. С. 82–83.

(обратно)

184

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 232, 627.

(обратно)

185

Лавровский П. А. Указ. соч. С. 164, 169, 187; Пекарский П. П. История… Т. II. С. 430–431, 824, 835; Ключевский В. О. Лекции… С. 447, 451–452.

(обратно)

186

Надеждин Н. И. Указ. соч. С. 100–102; Славянский сборник… С. LXXIV–LXXV; Ламанский В. И. Михаил Васильевич Ломоносов. Биографический очерк // Отечественные записки. Т. CXLVI. СПб., 1864. С. 250–253.

(обратно)

187

Лавровский П. А. О трудах Ломоносова по грамматике языка русского и по русской истории // Памяти Ломоносова. Харьков, 1865. С. 21–22, 50–56.

(обратно)

188

Тихомиров И. А. О трудах М. В. Ломоносова по русской истории // ЖМНП. Новая серия. Ч. XLI. Сентябрь. СПб., 1912. С. 41–64.

(обратно)

189

Общественная и частная жизнь… С. 48; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рмв; Сазонов Н. Об исторических трудах и заслугах Миллера // Ученые записки Московского университета, № 1. М., 1835. С. 137; Старчевский А. В. Указ. соч. С. 262–263.

(обратно)

190

Соловьев С. М. Герард Фридрих Мюллер… С. 57–58; Пекарский П. П. Дополнительные известия для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 50, примеч. 1; его же. История… Т. II. С. 423–424, 429; Билярский П. С. Указ. соч. С. 755; Сочинения М. В. Ломоносова. С объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова. Т. 5. СПб., 1902. С. 104–107.

(обратно)

191

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 547.

(обратно)

192

Андреев А. И. Ломоносов и Крашенинников // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. I. М., Л., 1940. С. 291.

(обратно)

193

Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в ІХ-ХІV вв. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1978 год. М., 1978. С. 128.

(обратно)

194

Рожков Н. А. Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики). Т. 7. М., 1923. С. 142; Шторм Г. П. Ломоносов. М., 1933. С. 87.

(обратно)

195

Рубинштейн Н. Л. Указ. соч. С. 87–92, 95–97, 107, 114, 153–155.

(обратно)

196

Меншуткин Б. Н. Жизнеописание Михайла Васильевича Ломоносова. М., Л., 1937. С. 104, 193; Пономарева Н. У истоков русской исторической науки (К 175-летию со дня смерти М. В. Ломоносова) // Исторический журнал. 1940. № 4–5. С. 88–89, 92.

(обратно)

197

Греков Б. Д. Ломоносов-историк // Историк-марксист. М., 1940. № 11. С. 18, 20, 34.

(обратно)

198

Черепнин Л. В. Русская историография… С. 188–189.

(обратно)

199

Тихомиров М. Н. Русская историография… С. 98; его же. Развитие исторических знаний в России… С. 191, 194–196, 199, 200–201, 204; его же. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 64–68, 70, 73; Гурвич Д. Указ. соч. С. 108–111, 117–119; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 551; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова… С. 116–118, 122; его же. М. В. Ломоносов… С. 93–94, 97–100, 106; Черепнин Л. В. Русская историография… С. 191, 194; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 4–8, 18, 54; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове как историке // Вестник ЛГУ. Серия истории, языка и литературы. Вып. 4. № 20. Л., 1961. С. 76; Сахаров А. М. Ломоносов-историк в оценке русской историографии // Вестник МГУ. Серия IX. История. № 5. М., 1961. С. 3; Моисеева Г. Н. К вопросу об источниках трагедии М. В. Ломоносова «Тамира и Селим» // Литературное творчество М. В. Ломоносова. Исследования и материалы. М., Л., 1962. С. 253–257; ее же. Ломоносов в работе над древнейшими рукописями (по материалам ленинградских рукописных собраний) // Русская литература. 1962. № 1. С. 181–194; ее же. М. В. Ломоносов и польские историки // Русская литература XVIII в. и славянские литературы. Исследования и материалы. М., Л., 1963. С. 140–157; ее же. М. В. Ломоносов на Украине // Там же. С. 79–101; и др.

(обратно)

200

Тихомиров М. Н. Русская историография… С. 97; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 409, 823–824, 827–831.

(обратно)

201

Гурвич Д. Указ. соч. С. 107–109, 113, 115, 118; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова… С. 120–121; его же. М. В. Ломоносов… С. 92, 94; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 828–831; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 64; Тихомиров М. Н. Исторические труды… С. 69; Сахаров А. М. Ломоносов-историк… С. 5, 7–9, 11–12.

(обратно)

202

Гофман П. Указ. соч. С. 204, 207, 209–211; Винтер Э. М. В. Ломоносов и Шлецер // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. V С. 265–271.

(обратно)

203

Рыбаков Б. А. Предпосылки образования Древнерусского государства // Очерки истории СССР. III-ІХ вв. М., 1958. С. 735; Сахаров А. М. Ломоносов-историк… С. 18.

(обратно)

204

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 539, 553, примеч. 6; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С.4; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 207.

(обратно)

205

Белявский М. Т. М. В. Ломоносов… С. 98; Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 73; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 69.

(обратно)

206

Гурвич Д. Указ. соч. С. 107; Белявский М. Т. М. В. Ломоносов… С. 97.

(обратно)

207

Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 61–72; Сахаров А. М. Ломоносов-историк… С. 4–13.

(обратно)

208

Гурвич Д. Указ. соч. С. 110; Белявский М. Т. Работы М. В. Ломоносова…. С. 116, 122; его же. М. В. Ломоносов… С. 105–106; Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в России… С. 197; его же. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 70; Астахов В. И. Указ. соч. С. 102.

(обратно)

209

Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 73.

(обратно)

210

Черепнин Л. В. Русская историография… С. 187–188, 191, 210–211; его же. А. Л. Шлецер и его место в развитии русской исторической науки (из истории русско-немецких научных связей во второй половине XVIII — начале XIX в.) // Международные связи России в XVІІ-XVIII вв. (Экономика, политика и культура). М., 1966. С. 196, 198–199, 216.

(обратно)

211

Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 60; его же. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 164, 168–176, 178–187, 191–192, 196, 199–200, 203–209, 213, 215, 217, 222, 224, 226–230, 236–241.

(обратно)

212

Историография истории СССР. С древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / Под ред. В. Е. Иллерицкого и И. А. Кудрявцева. Изд. 2-е. М., 1971. С. 75–76.

(обратно)

213

Алпатов М. А. Как возник варяжский вопрос? С. 119–120; его же. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 12–14, 31, 46–47; его же. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 6; его же. Варяжский вопрос… С. 32–34, 40–42; его же. Русская историческая мысль… М., 1985. С. 9–12, 14, 17–19, 23, 36–39, 41–42, 53, 58, 61–63, 66–68, 70–71.

(обратно)

214

Сахаров А. М. Историография истории СССР. С. 56–57, 68–69; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. С. 144, 153–154, 158, 162, 219, 222–224; его же. Историография с древнейших времен до 1917 года. Л., 1993. С. 195–196, 200–201.

(обратно)

215

Шаскольский И. П. Антинорманизм… С. 35–51.

(обратно)

216

Джаксон Т. Н., Плимак Е. Г. Некоторые спорные проблемы генезиса русского феодализма. (В связи с изучением и публикацией в СССР «Разоблачений дипломатической истории XVIII века» К. Маркса) // История СССР. 1988. № 6. С. 48, примеч. 61; Новосельцев А. П. Образование Древнерусского государства и первый его правитель // ВИ. 1991. № 2/3. С. 7.

(обратно)

217

Белковец Л. П. Россия в немецкой исторической журналистике XVIII в. Г. Ф. Миллер и А. Ф. Бюшинг. Томск, 1988. С. 21–22.

(обратно)

218

Каменский А. Б. Академик Г.-Ф. Миллер и русская историческая наука XVIII века // История СССР. 1989. № 1. С. 144, 146–147, 159; его же. Ломоносов и Миллер: два взгляда на историю // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. IX. СПб., 1991. С. 40–42, 44–47; Шанский Д. Н. Запальчивая полемика: Герард Фридрих Миллер, Готлиб Зигфрид Байер и Михаил Васильевич Ломоносов // Историки России. XVIII — начало XX века. М., 1996. С. 32–36.

(обратно)

219

Некрасова М. Б. Михаил Васильевич Ломоносов // Историки XVІІІ-XX веков. Вып. 1. М., 1995. С. 22–23, 26.

(обратно)

220

Мыльников А. С. Картина славянского мира… Представление об этнической… С. 57.

(обратно)

221

Каменский А. Б. Судьба и труды историографа Герхарда Фридриха Миллера (1705–1783) // Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 384.

(обратно)

222

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 6, 9.

(обратно)

223

Там же. С. 35–36.

(обратно)

224

Джаксон Т. Н. Варяги — создатели Древней Руси? // Родина. 1993. № 2. С. 82; ее же. Август Людвиг Шлецер // Историки XVIII–XX веков. С. 51.

(обратно)

225

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 73; его же. Начало Руси. С. 30–31, 34–38, 40, 358, коммент. 38; Славяне и Русь. С. 238, 414, примеч. 53, 54, 60, 64.

(обратно)

226

Акашев Ю. Д. Историко-этнические корни русского народа. М., 2000. С. 6; Фомин В. В. Кто же был первым норманистом… С. 59–60; Рогожин Н. М. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

227

Макарихин В. П. Курс лекций по отечественной историографии. Досоветский период. Нижний Новгород, 2001. С. 34–35.

(обратно)

228

Билярский П. С. Указ. соч. С. 763.

(обратно)

229

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 8. М., Л., 1959. С. 954–956.

(обратно)

230

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 47–48.

(обратно)

231

Билярский П. С. Указ. соч. С. 755.

(обратно)

232

Там же. С. 763.

(обратно)

233

Глаголев В. П. Борьба М. В. Ломоносова против норманизма и разработка им антинорманской теории. М., 1961. С. 86–87.

(обратно)

234

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 52; его же. История… Т. I. С. 56–57.

(обратно)

235

Пекарский П. П. История… Т. I. С. 359–361; там же. Т. II. С. 401–403; Глаголев В. П. Указ. соч. С. 71–98.

(обратно)

236

Миллер Г. Ф. О народах… С. 122; Пекарский П. П. История… Т. I. С. 405.

(обратно)

237

Миллер Г. Ф. Краткое известие… С. 3–13; Müller G. F. Kurzgcfasste Nachricht von dem Ursprunge der Stadt Nowgorod und der Russen überhaupt, nebst einer Reihe der nowgorodischen Fürsten, und der Stadt vomehmsten Begebenheiten // Sammlung russischer Geschichte. Bd. 5. Stud. 4. SPb., 1761. S. 381–392; Пештич СЛ. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 63, примеч. 17.

(обратно)

238

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 233.

(обратно)

239

Общественная и частная жизнь… С. 196; Краснобаев Б. И. Русская культура второй половины XVII — начала XIX в. М., 1983. С. 133.

(обратно)

240

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 61, 280, 293, 484–485, 489; Меншуткин Б. Н. М. В. Ломоносов. С. 151–152; его же. Жизнеописание… С. 226; Бабкин Д. С. Биографии М. В. Ломоносова, составленные его современниками //Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. II. С. 39–40; Кладо Т. Н. Иосиф Адам Браун и его сотрудничество с М. В. Ломоносовым // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. VIII. Л., 1983. С. 91, 93, 95–96.

(обратно)

241

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 286, 503, 506–508; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 69.

(обратно)

242

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 22–24; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 9–12, 541–543; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 6–7; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 171–173.

(обратно)

243

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 172.

(обратно)

244

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 543.

(обратно)

245

Каменский А. Б. Ломоносов и Миллер. С. 41.

(обратно)

246

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 1. М., Л., 1950. С. 115; там же. Т. 10. С. 554.

(обратно)

247

Карпеев Э. П. Ломоносов в русской культуре. Вместо предисловия // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. IX. С. 3.

(обратно)

248

Общественная и частная жизнь… С. 26.

(обратно)

249

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 549; там же. Т. 10. С. 279, 300, 726.

(обратно)

250

Там же. Т. 10. С. 538, 563, 597, 662, 672.

(обратно)

251

Быкова Т. А. Литературная судьба переводов «Древней российской истории» М. В. Ломоносова // Литературное творчество М. В. Ломоносова. Исследования и материалы. М., Л., 1962. С. 241–242; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 237; Городинская Р. Б. Ломоносов в немецкой литературе XVIII в. // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. IX. С. 129–131.

(обратно)

252

Общественная и частная жизнь… С. 56, 187, 193–196, 198, 200, 220, 222, 229, 273; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 325, примеч. **.

(обратно)

253

Общественная и частная… С. 70, 171.

(обратно)

254

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 124, 127.

(обратно)

255

Греков Б. Д. Ломоносов-историк. С. 20.

(обратно)

256

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 84.

(обратно)

257

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 551–552.

(обратно)

258

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 53; его же. История… Т. I. С. 58.

(обратно)

259

Татищев В. Н. История… Т. I. С. 292–307; Сочинение о варягах автора Беэра. Перевод Кирияка Кондратовича. СПб., 1767.

(обратно)

260

Штрубе Ф. Г. Слово… С. 3–4, 6, 11, 13, 15, 17, 26; его же. Рассуждения… С. 120–125.

(обратно)

261

Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 7, 14–15.

(обратно)

262

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 541–542, 579–580, 850.

(обратно)

263

Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 51–52.

(обратно)

264

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 40; там же. Т. 10. С. 287–288.

(обратно)

265

Общественная и частная жизнь… С. 56; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 325, примеч. **.

(обратно)

266

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 7. М., Л., 1952. С. 858–859, 861.

(обратно)

267

Меншуткин Б. Н. М. В. Ломоносов. С. 88.

(обратно)

268

Общественная и частная жизнь… С. 1–2, 303; Пекарский П. П. История… Т. І.С: 181–187, 309–310; Бестужев-Рюмин К. И. Биографии… С. 150–152,158.

(обратно)

269

Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии… С. 158, 166–167.

(обратно)

270

Общественная и частная жизнь… С. 3, 9, 31; Быкова Т. А. Указ. соч. С. 243.

(обратно)

271

August Ludwig v. Schlözer… S. 46; Общественная и частная жизнь… С. 176, 180, 288–289.

(обратно)

272

Ламанский В. И. Михаил Васильевич Ломоносов. С. 269, 275–279.

(обратно)

273

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 49; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 830.

(обратно)

274

Моисеева Т. Н. М. В. Ломоносов на Украине. С. 79–101; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 168–169; Павлова Г. Е., Федоров А. С. Указ. соч. С. 51–52, 58–59.

(обратно)

275

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 570–571; Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. С. 46.

(обратно)

276

Гурвич Д. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

277

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 461–462.

(обратно)

278

Там же. С. 433.

(обратно)

279

Моисеева Т. Н. Ломоносов в работе… С. 184, 187–189; ее же. М. В. Ломоносов на Украине. С. 90, 98–99.

(обратно)

280

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 19–20, 80.

(обратно)

281

Сочинения М. В. Ломоносова. С. 161–162.

(обратно)

282

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 229.

(обратно)

283

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 72, 74; Сазонов Н. Указ. соч. С. 144.

(обратно)

284

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XIX, кв, мд-ме, мз, нз, 49, 52–55, 65, 149, 276–285,420,425–426; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 45, примеч. 78,96, 106; Васильевский В. Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе ХІ-ХІІ веков // Его же. Труды. Т. I. СПб., 1908. С. 223; Джаксон Т. Н. К методике анализа русских известий исландских королевских саг // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 128, 138, 140, 142; ее же. Скандинавский конунг на Руси (о методике анализа сведений королевских саг) // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 283.

(обратно)

285

Миллер Г. Ф. О первом летописателе российском, преподобном Несторе, о его летописи, и о продолжателях оныя // Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие. Апрель. СПб., 1755. С. 276; его же. Опыт новейшей истории о России // Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие. Январь. СПб., 1761. С. 8; его же. О народах… С. 98; Müller G. F. Versuch einer neueren Geschichte von Russland // Sammlung russischer Geschichtc. Bd. 5. Stud. 1–2. SPb., 1760. S. 6.

(обратно)

286

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 218.

(обратно)

287

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 20; Славяне и Русь. С. 413, примеч. 52.

(обратно)

288

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 19–20; Миллер Г. Ф. Разговор о двух браках, введенных чужестранными писателями в ряд великих князей всероссийских // Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие. Февраль. СПб., 1755. С. 83; его же. Опыт… С. 7; Müller G. F. Vcrsuch… S. 5; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рли.

(обратно)

289

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 69.

(обратно)

290

Полевой Н. А. Указ. соч. С. 453, примеч. 36; Коялович М. О. Указ. соч. С. 148–149.

(обратно)

291

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 199–200.

(обратно)

292

Bayer G. S. De Varagis. Р. 294; Татищев В. Н. История… Т. I. С. 186, 189, 208, 214, 221, 299, примеч. 8 на с. 202, примеч. 17 на с. 203, примеч. 8 и 9 на с. 226, примеч. 61 на с. 231, примеч. 24 на с. 309.

(обратно)

293

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30.

(обратно)

294

Сахаров А. М., Историография истории СССР. С. 57.

(обратно)

295

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 115.

(обратно)

296

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 388–390.

(обратно)

297

См. об этом: Толочко П. П. Спорные вопросы ранней истории Киевской Руси // Славяне и Русь (в зарубежной историографии). Киев, 1990. С. 100, 109.

(обратно)

298

Bayer G. S. De Varagis. Р. 281; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XXVIII, 258, 315; там же. Ч. II. С. 86, 107, 109–110, 114.

(обратно)

299

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 418–419; Черепнин Л. В. А. Л. Шлецер… С. 212; Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 38.

(обратно)

300

Ключевский В. О. Лекции… С. 449, 451; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 236.

(обратно)

301

Коялович М. О. Указ. соч. С. 160.

(обратно)

302

Общественная и частная жизнь… С. 30, 48; Милюков П. Н. Указ. соч. С. 67, 69, 72; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 213–214; Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. С. 155; его же. Историография с древнейших времен до 1917 года. С. 191; Шанский Д. Н. Указ. соч. С. 29.

(обратно)

303

Пекарский П. П. История… Т. I. С. 317–318.

(обратно)

304

Сазонов Н. Указ. соч. С. 139–140.

(обратно)

305

С 1728 г. Миллер редактировал академическую газету «Санкт-Петербургские ведомости», издавая к ней в качестве приложения «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях» (Джаксон Т. Н. Миллер Герард Фридрих (1705–1783) // Историки России. Биографии. М., 2001. С. 15).

(обратно)

306

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 701.

(обратно)

307

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 171.*

(обратно)

308

Müller G. F. Nachricht von einem alten Manuscript der russischen Geschichte des Abtes Theodosii von Kiow // Sammlung russischer Geschichte. Bd. I. Stud. I. SPb., 1732. S. 1; Auszug russischer Geschichte nach Anleitung… Bd. I. Stud. I. S. 9–33 (860–945 гг.); Stud. II. SPb., 1733. S. 93–113 (945–1015 гг.); Stud. III. S. 171–195 (1015–1055 гг.); Stud. IV. SPb., 1734. S. 349–358 (1056–1078 гг.); Stud. V. S. 359–406 (1078–1138 гг.); Stud. VI. SPb., 1735. S. 455–494 (1138–1175 гг.); Bayer G. S. De Varagis. P. 303 (305).

(обратно)

309

Татищев B. H. История… Т. I. С. 309, примеч. 30.

(обратно)

310

Общественная и частная жизнь… С. 49, 55; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. рмд.

(обратно)

311

Миллер Г. Ф. Разговор… С. 84; его же. О первом летописателе… С. 281–282; Müller G. F. Versuch… S. 6–7; Пекарский П. П. История… Т. I. С. 319; Сочинения М. В. Ломоносова. С. 149.

(обратно)

312

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 214.

(обратно)

313

Там же. С. 221–222.

(обратно)

314

Müller G. F. Nachricht… S. 4, anm. *.

(обратно)

315

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 544, примеч. 2.

(обратно)

316

Билярский П. С. Указ. соч. С. 755.

(обратно)

317

Bayer G. S. De Varagis. Р. 288; Татищев В. Н. История… Т. I. С. 297, 308, примеч. 13; Сочинения М. В. Ломоносова. С. 148.

(обратно)

318

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 23, 40, 78.

(обратно)

319

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 282. Историк, по всей видимости, имел в виду работу Шлецера «Oskold und Dir» // Eine russische Geschichte, kritisch beschrieben von A. L. Schlözer… Göttingen, 1773.

(обратно)

320

Татищев В. Н. История… Т. I. С. 220.

(обратно)

321

Сочинения М. В. Ломоносова. С. 158, 162; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 41.

(обратно)

322

Миллер Г. Ф. Краткое известие… С. 5–6.

(обратно)

323

Сочинения М. В. Ломоносова. С. 147; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т.6. С. 22.

(обратно)

324

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 338; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 278; Бутков П. Г. Указ. соч. С. 61.

(обратно)

325

Джаксон Т. Н., Рождественская Т. В. Несколько замечаний о происхождении и семантике топонима Изборск // Археология и история Пскова и Псковской земли. Тезисы докладов. Псков, 1987. С. 24–27; их же. К вопросу о происхождении топонима «Изборск» // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1986 год. М., 1988. С. 224–226.

(обратно)

326

Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. (Местные названия скандинавского происхождения в связи с вопросом о варягах на Руси) // ИАН СССР. Отделение общественных наук. VII серия. № 7. Л., 1934. С. 504; ее же. Древняя Русь… С. 136; Тихомиров М. Н. Исторические труды М. В. Ломоносова. С. 70; Роспонд С. Структура и стратиграфия древнерусских топонимов // Восточнославянская ономастика. М., 1972. С. 21, 62.

(обратно)

327

Попов А. И. Следы времен минувших. Л., 1981. С. 31; Мачинский Д. А. Этносоциальные и этнокультурные процессы в Северной Руси (период зарождения древнерусской народности) // Русский Север. Проблемы этнокультурной истории, этнографии, фольклористики. Л., 1986. С. 20. Убежденность в норманстве варягов заставила археолога М. И. Артамонова утверждать в начале 70-х гг., т. е. задолго до конкретных предложений Мачинского, что «дославянский предшественник Изборска назывался, надо полагать, не славянским именем, а как-то иначе, подобно Ладоге — Альдейгобургу» (Артамонов М. И. Первые страницы русской истории в археологическом освещении // СА. 1990. № 3. С. 284).

(обратно)

328

Белецкий С. В. Происхождение Пскова // Города Верхней Руси: истоки и становление (материалы научной конференции). Торопец, 1990. С. 10–13; его же. Изборск «Варяжской легенды» и Труворово городище (проблема соотношения) // Петербургский археологический вестник. № 6. Скифы. Сарматы. Славяне. Русь. СПб., 1993. С. 112–114; его же. Возникновение города Пскова (к проблеме участия варягов в судьбах Руси) // Шведы и Русский Север: историко-культурные связи. (К 210-летию Александра Лаврентьевича Витберга). Материалы Международного научного симпозиума. Киров, 1997. С. 142–146, 149.

(обратно)

329

Седов В. В. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. М., 1982. С. 56–57; его же. Племена восточных славян, балты и эсты // Славяне и скандинавы. С. 176; его же. Топоним Изборск // Археология и история Пскова и Псковской земли. 1989. Тезисы докладов научно-практической конференции. Псков, 1990. С. 25; его же. Конфедерация северно-русских племен в середине IX в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. М., 2000. С. 246; его же. Изборск — протогород. М., 2002. С. 4, 91–92; его же. Первые города Северной Руси: проблемы становления // Ладога и истоки российской государственности и культуры. Международная научно-практическая конференция. 30 июня — 2 июля 2003 г. СПб., 2003. С. 25–30.

(обратно)

330

Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л., 1985. С. 222; Плоткин К. М. К вопросу о топониме «Изборск» и реке Исе // Петербургский археологический вестник. № 6. С. 115. В Западной Европе р. Великая была известна, подчеркивает ученый, «под двумя названиями: р. Великая и Moede/Muddow».

(обратно)

331

Джаксон Т. Н., Рождественская Т. В. Несколько замечаний… С. 25; Шрамм Г. Ранние города Северо-Западной Руси: исторические заключения на основе названий // Новгородские археологические чтения. Новгород, 1994. С. 145–150.

(обратно)

332

Миллер Г. Ф. О народах… С. 104.

(обратно)

333

Bayer G. S. De Varagis. Р.294, 304 (306); Сочинения М. В. Ломоносова. С. 147.

(обратно)

334

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 22, 36–37, 41–42.

(обратно)

335

Эверс Г. Предварительные критические исследования для российской истории. Кн. 1–2. М., 1826. С. 111; Погодин М. П. Г. Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. СПб., 1864. С. 6.

(обратно)

336

Дополнения А. А. Куника. С. 399; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 238.

(обратно)

337

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т.6. С. 34–35; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. II. С. 172.

(обратно)

338

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33; Руссов С. Письмо о Россиях… Ч. 31. С. 109; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 291.

(обратно)

339

Миллер Г. Ф. О народах… С. 95.

(обратно)

340

Сочинения М. В. Ломоносова. С. 147; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 228.

(обратно)

341

Полевой Н. А. Указ. соч. С. 85; Томсен В. Указ. соч. С. 80, 82.

(обратно)

342

Вернадский Г. В. Древняя Русь. Тверь-Москва, 1996. С. 285, 340; Шаскольский И. П. Современные норманисты о русской летописи // Критика новейшей буржуазной историографии. Вып. 3. М., Л., 1961. С. 349; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 64; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси ІХ-ХІ веков. Смоленск, М., 1995. С. 27, 52; его же. «От тех варяг прозвася…» // Родина. 1997. № 10. С. 14; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М., 1998. С. 260, 272; Мельникова Е. А. Зарубежные источники по истории Руси как предмет исследования // Древняя Русь в свете зарубежных источников: Учебное пособие для студентов вузов / М. В. Бибиков, Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон и др. М., 1999. С. 12; Франклин С., Шепард Д. Начало Руси. 750–1200 / Под ред. Д. М. Буланина. СПб., 2000. С. 51–52; и др.

(обратно)

343

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 28, 36, 39–40, 74; Миллер Г. Ф. О народах… С. 93, 95–97.

(обратно)

344

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33–34, 36, 65–66, 206–209, 295.

(обратно)

345

Миллер Г. Ф. Краткое известие… С. 9; его же. О народах… С. 107–111; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. 1. С. 50, примеч. 111; Боричевский И. Руссы на южном берегу Балтийского моря // Маяк. Т. 7. СПб., 1840. С. 174–182; Погодин М. П. Борьба… С. 389–390.

(обратно)

346

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 22, 25–30, 33, 36–37, 41, 45–46, 205–213; Падалко Л. В. Происхождение и значение имени «Русь» // Труды XV Археологического съезда в Новгороде. 1911. Т. I. Отд. III. М., 1914. С. 365–373, 380; Пархоменко В. А. Начало христианства Руси. Очерк истории Руси ІХ-Х вв. Полтава, 1913. С. 15–21, 51–52; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 268, 286, 289.

(обратно)

347

Талис Д. Л. Росы в Крыму // СА. 1974. С. 87–99; Кузьмин А. Г. От моря до моря // Мир истории. М., 2002. № 4/5. С. 37, 40, 43–47; его же. История… Кн. 1. С. 85, 96–97, 100–103, 105; его же. Начало Руси. С. 160–161, 242–293; Славяне и Русь. С. 335–353, 396–403.

(обратно)

348

Трубачев О. Н. Лингвистическая периферия древнейшего славянства: Индоарийцы в Северном Причерноморье // ВЯ. 1977. № 6. С. 13–29; его же. Indoarica в Северном Причерноморье: Источники. Интерпретация. Реконструкция // ВЯ. 1981. № 2. С. 3–21; его же. К истокам Руси. М., 1993; его же. В поисках единства. Взгляд филолога на проблему истоков Руси. М., 1997. С. 184–265. Объяснение имени «Русь» из аланского (иранского) ruxs «светлый» и его связи с именем роксоланов (*ruxs-alan-) ученый отрицал.

(обратно)

349

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 224, 228.

(обратно)

350

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 36, 65–66, 203–204, 293, 295; Миллер Г. Ф. О народах… С. 84, 89, 93.

(обратно)

351

Соловьев С. М. Писатели… С. 224; его же. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 87–88, 100, 198, 250–253, 276, примеч. 142, 147, 148 к т. 1.

(обратно)

352

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33, 37, 80, 204, 295; Руссов С. Письмо о Россиях… Ч. 31. С. 120, 126; Святной Ф. Что значит в Нестеровой летописи выражение: «поидоша из немец?» или несколько слов о варяжской Руси. Reval, 1842. С. 10–11; его же. Историко-критические исследования о варяжской Руси // Маяк. Т. 19. СПб., 1845. С. 10; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 25; Костомаров Н. И. Начало Руси // Современник. Т. LXXIX. № 1. СПб., 1860. С. 8, 14; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 319–320, 326; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 134, 136, 141; Загоскин Н. П. История… С. 330; Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 96; его же. Два вида русов в юго-восточной Прибалтике // Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 192; Сахаров А. Н., Рогожин Н. М. Рюрик, варяги и судьбы российской государственности // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 190; Славяне и Русь. С. 235.

(обратно)

353

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 317; Крузе Ф. Происходят ли руссы… С. 45; Фатер. О происхождении русского языка и о бывших с ним переменах // Вестник Европы. № 5. М., 1823. С. 45.

(обратно)

354

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 77, 216; Эверс Г. Указ. соч. С. 151; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 14, 20–22.

(обратно)

355

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30, 55.

(обратно)

356

Славяне и Русь. С. 414, примеч. 63.

(обратно)

357

Ключевский В. О. Лекции… С. 398.

(обратно)

358

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 20.

(обратно)

359

Там же. С. 55; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 226.

(обратно)

360

Bayer G. S. De Varagis. Р. 275–279, 296; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 545.

(обратно)

361

Миллер Г. Ф. Краткое известие… С. 10; его же. О народах… С. 118–119,121.

(обратно)

362

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 34, 206–207.

(обратно)

363

Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963. С. 129, 185–186; Лебедев И. А. Последняя борьба балтийских славян против онемечения. Ч. 1. М., 1876. С. 45, 154.

(обратно)

364

Первольф И. И. Германизация… С. 12, 64; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь» на Балтийском море // ВИ. 1970. № 10. С. 53; его же. Начало Руси. С. 309, 338–339; Откуда есть пошла Русская земля. Кн.2. М., 1986. С. 689, примеч. к с. 605.

(обратно)

365

Гильфердинг А. Ф. История балтийских славян // Его же. Собрание сочинений. Т. 4. СПб., 1874. С. 172, 189–190; Любавский М. К. История западных славян. М., 1918. С. 50.

(обратно)

366

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 124; его же. Начало Руси. С. 211, 213,309, 318, 338–339, 347.

(обратно)

367

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

368

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 40–41, 52, 67, 77, 80; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. р.

(обратно)

369

Пекарский П. П. Дополнительные… С. 53.

(обратно)

370

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 239, 243–244, 246–248, 959, примеч. 34.

(обратно)

371

Гурвич Д. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

372

Пономарева Н. Указ. соч. С. 90.

(обратно)

373

Пекарский П. П. История… Т. I. С. 360.

(обратно)

374

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т.9. С. 420, 426–427; Коялович М. О. Указ. соч. С. 158.

(обратно)

375

Общественная и частная жизнь… С. 448, 460–461,464–465, Шлецер А. Л. Русская грамматика. I–II. С предисловием С. К. Булича. СПб., 1904. С. 35, 48, 52.

(обратно)

376

Ламанский В. И. Михаил Васильевич Ломоносов. С. 293.

(обратно)

377

Общественная и частная жизнь… С. 154, 202, 450, 461, 466–467; Шлецер А. Л. Русская грамматика. С. II, VI.

(обратно)

378

Эмин Ф. Российская история. Т. 1. СПб, 1767. С. 36–37; Белинский В. Г. Славянский сборник… С. 378.

(обратно)

379

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 474–475.

(обратно)

380

Джаксон Т. Н. Варяги — создатели Древней Руси? С. 82.

(обратно)

381

Ченакал В. Л. Эйлер и Ломоносов (к истории их научных связей) // Эйлер Л. Сборник статей в честь 250-летия со дня рождения, представленных Академией наук СССР. М., 1958. С. 442.

(обратно)

382

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 2. С. 364; Sešit 3. С. 533.

(обратно)

383

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 342, примеч. *; там же. Ч. II. С. 171–172; там же. Ч. III. СПб., 1819. С. 476.

(обратно)

384

Сенковский О. И. Скандинавские саги // Библиотека для чтения, журнал словесности, наук, художеств, промышленности и мод. Т. I. Отд. II. СПб., 1834. С. 18, 22–23, 26–27, 30–40, 70, примеч. 30; его же. Эймундова сага // Там же. Т. II. Отд. III. СПб., 1834. С. 47–49, 53.

(обратно)

385

Коялович М. О. Указ. соч. С. 268–269.

(обратно)

386

Во всех случаях, специально не оговоренных, речь идет о Степане Александровиче Гедеонове, являвшимся, в отличие от своего однофамильца Сергея Александровича, антинорманистом.

(обратно)

387

Гедеонов С. А. Варяги // Энциклопедический лексикон. Т. 9. СПб., 1837. С. 9–10.

(обратно)

388

Сабинин С. О происхождении наименований боярин и болярин // ЖМНП. Ч. XVI. СПб., 1837. С. 45, 71, 77–79, 81–83; его же. Волос, языческое божество славяно-руссов, сравненное с Одином скандинавов // Там же. Ч. XL. СПб., 1843. С. 23, 29–52.

(обратно)

389

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 102.

(обратно)

390

См. их подборку в кн.: Срезневский И. И. Мысли об истории русского языка. СПб., 1850. С. 131–154.

(обратно)

391

Сенковский О. И. Эймундова сага. С. 60, примеч. 23.

(обратно)

392

Фортинский Ф. Варяги и Русь. С. 13; Браун Ф. А. Варяжский вопрос // Энциклопедический словарь / Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Т. V а. СПб., 1892. С. 573.

(обратно)

393

Загоскин Н. П. История… С. 349.

(обратно)

394

Bayer G. S. De Varagis. Р. 281–291; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. III. С. 653; Дополнения А. А. Куника. С. 54.

(обратно)

395

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 18.

(обратно)

396

Гедеонов С. А. Варяги. С. 7; Kunik Е. Ор. cit. Bd. II. SPb., 1845. S. 105, anm. *.

(обратно)

397

Погодин М. П. Исследования… Т. 3. М., 1846. С. 545; Погодин М. П. Нормандский период… С. 70, 76, 105, 107, 139, 144, 150.

(обратно)

398

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 271.

(обратно)

399

Ламбин Н. Источник летописного сказания о происхождении Руси // ЖМНП. Ч. CLXXIII. № 6. СПб., 1874. С. 227; Первольф И. И. Варяги-Русь… С. 39; Успенский Ф. И. Русь и Византия в X веке. Одесса, 1888. С. 14.

(обратно)

400

Венелин Ю. И. Скандинавомания…; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 442, примеч. 247; Максимович М. А. О происхождении варяго-руссов // Собрание сочинений М. А. Максимович. Т. I. Киев, 1876. С. 95.

(обратно)

401

Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 17; Классен Е. Указ. соч. Вып. II. М., 1854. С. 8; Тарановский Ф. Норманская теория в истории русского права // Записки Общества истории, филологии и права при Варшавском университете. Вып. 4. Варшава, 1909. С. 4–5.

(обратно)

402

Погодин М. П. О жилищах древнейших руссов. Сочинение г-на N. и краткий разбор оного. М., 1826. С. 37, примеч.*; Публичный диспут 19 марта 1860 года о начале Руси между гг. Погодиным и Костомаровым. [Б. м.] и [б. г.]. С. 34; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 311; Загоскин Н. П. История… С. 348.

(обратно)

403

Славянский сборник… С. LIX, CXVІ, CXXXІ, СCXXVІІ, примеч. 527.

(обратно)

404

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. II. С. 114; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 252–253, примеч. 437 к т. 1.

(обратно)

405

Сабинин С. О. происхождении… С. 83; его же. Волос… С. 33, 83–84.

(обратно)

406

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 54.

(обратно)

407

Эверс Г. Указ. соч. С. 139; Скромненко С. [Строев С. М.]. Критический взгляд на статью под заглавием: Скандинавские саги, помещенную в первом томе Библиотеки для чтения. М., 1834. С. 56–60; Срезневский И. И. Мысли… С. 130–131, 154.

(обратно)

408

Венелин Ю. И. Скандинавомания… С. 57; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 65, 439, примеч. 231; Приселков М. Д. История русского летописания ХІ-XVІ вв. СПб., 1996. С. 43.

(обратно)

409

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 104–105, 317–318, 330, 335, 344, 421; там же. Ч. II. С. 167, 188.

(обратно)

410

Лерберг А. Х. Исследования, служащие к объяснению древней русской истории. СПб., 1819. С. 214, примеч. 1 на с. 144; Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 43–45; его же. Исследования… Т. 2. С. 33, 38,98–102, 110, 214, примеч. 74 нас. 34; его же. Г. Гедеонов… С. 15, 40; его же. Новое мнение… С. 99; Рейц А. Опыт истории российских государственных и гражданских законов. М., 1836. С. 14, примеч. 3; Kunik Е. Ор. cit. Bd. I. S. 114, anm. *; Бутков П. Г. Указ. соч. С. 123; Шахматов А. А. Сказание о призвании варягов. СПб., 1904. С. 47.

(обратно)

411

Мыльников А. С. Картина славянского мира… Представление об этнической… С. 287.

(обратно)

412

Записки капитана Филиппа Иоганна Страленберга об истории и географии Российской империи Петра Великого. Северная и восточная часть Европы и Азии. Ч. 1. М., Л., 1985. С. 159, примеч. А.

(обратно)

413

Эверс Г. Указ. соч. С. 68–69, 74, примеч. 7; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 42; там же. Т. II. СПб., 1818. Примеч. 64.

(обратно)

414

Сб. РИО. Т. 129. СПб., 1910. С. 238. См. об этом: Фомин В. В. Варяги в переписке… С. 121–133.

(обратно)

415

Древняя Российская Вивлиофика. М., 1773. Август. С. 110–141.

(обратно)

416

Latvakangas А. Riksgmndarna. S. 127.

(обратно)

417

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. IX. СПб., 1821. С. 219.

(обратно)

418

Kunik Е. Ор. cit. Bd. I. S. 113–115; Дополнения А. А. Куника. С. 430; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 2–3; Томсен В. Указ. соч. С. 101.

(обратно)

419

Лекции по историографии профессора Бестужева-Рюмина… С. 6.

(обратно)

420

Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 127.

(обратно)

421

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XXVIII, 258, 315; там же. Ч. II. С. 86, 107, 109–110, 114; Голлман Г. Ф. Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его. М., 1819. С. 8–9; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 020.

(обратно)

422

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 117–120, примеч. 283; Эверс Г. Указ. соч. С. 41–42, 45, 51, 60–62, 72–73, 159–273, 205; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 130, 132.

(обратно)

423

Розенкампф Г. Объяснение некоторых мест в Нестеровой летописи в рассуждении вопроса о происхождении древних руссов // ТЛОИДР. Ч. IV. Кн. 1. М., 1828. С. 140–141, 166.

(обратно)

424

Фатер. Указ. соч. // Вестник Европы. № 2. С. 113–128; там же. № 3–4. С. 252–261; там же. № 5. С. 39–51; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 87, 100, примеч. 150 и 173 к т. 1; Васильевский В. Г. Житие св. Стефана Сурожского // ЖМНП. Ч. 263. СПб., 1889. С. 440–447, 450.

(обратно)

425

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 87, примеч. 148 к т. 1.

(обратно)

426

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 283.

(обратно)

427

Голубинский Е. Е. История русской церкви. Т. I. Ч. I. М., 1880. С. 13–33, 42–50; Васильевский В. Г. Житие св. Стефана Сурожского. С. 440–450; его же. Житие св. Георгия Амастридского и св. Стефана Сурожского // Его же. Труды. Т. 3. Пг., 1915. С. СХ, CXXIII, CXXXIX–CXLI, CLII–CLIII, CCLXXVII–CCLXXXIII.

(обратно)

428

Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех томах. Кн. 1. М., 1993. С. 112–113.

(обратно)

429

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 329, 344–345; там же. Ч. II. С. 266.

(обратно)

430

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 296; там же. Т. II, Примеч. 316; там же. Т. III. СПб., 1818. Примеч. 37, 74; Федотов А. Ф. О значении слова Русь в наших летописях // Русский исторический сборник, издаваемый обществом истории и древностей российских. Т. 1. Кн. 2. М., 1837. С. 107, 109–110, 114,116–118.

(обратно)

431

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 103, 125, 147, 194–195, 306–314, 338–340, 379; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 194–195,197–201, 204–210, 216–222, 227–229, и др.; Грушевский М. С. Очерк истории Киевской земли от смерти Ярослава до конца XIV столетия. Киев, 1891. С. 1–2; его же. Киевская Русь. Т. I. СПб., 1911. С. 226, 229–230.

(обратно)

432

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 60; Коялович М. О. Указ. соч. С. 529; Филевич И. История древней Руси. Т. I. Варшава, 1896. С. 62.

(обратно)

433

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 38; там же. Ч. 2. С. 85.

(обратно)

434

Срезневский И. И. Замечания о книге С. А. Гедеонова «Варяги и Русь». СПб., 1878. С. 1; Загоскин Н. П. История… С. 336.

(обратно)

435

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1С. 39–40, 42–43, 165; Вилинбахов В. Б. Об одном аспекте… С. 337–339.

(обратно)

436

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 112, 114; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 285, 340; Мавродин В. В. Борьба… С. 19.

(обратно)

437

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 35–36.

(обратно)

438

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 178, 203–206; его же. Борьба… С. 273.

(обратно)

439

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т.6. С. 208; Тредиаковский В. К. Указ. соч. С. 222.

(обратно)

440

Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 5.

(обратно)

441

Руссов С. Указ. соч. // Отечественные записки. Ч. 30. М., 1827. С. 463–488; там же. Ч. 31. С. 104–126, 337–368; Примечания Ф. Л. Морошкина // Рейц А. Указ. соч. С. 343, 347, 349–351; Венелин Ю. И. Окружные жители балтийского поморья, то есть леты и славяне. М., 1847. С. 4–6, 8; Морошкин Ф. Л. Историко-критические… С. 18–38, 43–46, 53–54; Максимович М. Откуда идет Русская земля. Киев, 1837. С. 19, 22, 24–27, 30–41; Святной Ф. Что значит… С. 8–10; его же. Историко-критические… С. 6, 14, 81–88; Славянский сборник… С. 283–285, 288–289; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 59–64; Костомаров Н. И. Начало Руси. С. 9–14; его же. Последнее слово г. Погодину о жмудском происхождении первых русских князей // Современник. Т. LXXX. № 5. СПб., 1860. С. 74; его же. Заметка на возражения о происхождении Руси // Там же. Т. LXXX. № 4. СПб., 1860. С. 415; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 172–174, 176–177, 189, 193; там же. Ч. 2. С. 3–6, 39–41, 71, 83; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 218, 222, 225, 241, 244–247, 262, 335–337; Публичный диспут 19 марта… С. 25, 30; и др.

(обратно)

442

Погодин М. П. Исследования… Т. 3. С. 296, примеч. 700; его же. Г. Гедеонов… С. 47; его же. Новое мнение… С. 114–115; его же. Борьба… С. 297–298, 384 (последняя работа представляет собой сборник статей ученого за разные годы).

(обратно)

443

Максимович М. А. О происхождении… С. 103, примеч. 1.

(обратно)

444

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 166, 267; его же. Г. Гедеонов… С. 7–8; его же. Борьба… С. 384; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 248, 251, 253; Ключевский В. О. Наброски по «варяжскому вопросу» // Его же. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 114–115.

(обратно)

445

Срезневский И. И. Замечания… С. 2; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 44.

(обратно)

446

Загоскин Н. П. История… С. 337.

(обратно)

447

Ключевский В. О. Наброски… С. 113, 119–120.

(обратно)

448

Фомин В. В. Российская историческая наука и С. А. Гедеонов // Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 6–54; его же. Жизнь С. А. Гедеонова — подвиг высокого служения Отечеству (биографический очерк) // Там же. С. 568–575.

(обратно)

449

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 384. Глубоким заблуждением, вызванным недостаточной осведомленностью состоянием разработки варяго-русского вопроса в XVIII — первой половине XIX в., является утверждение, что Гедеонов «строил систему доказательств фактически «с чистого листа»…» (Галкина Е. С., Колиненко Ю. В. С. А. Гедеонов. Варяги и Русь. В 2-х частях // ВИ. 2004. № 12. С. 158).

(обратно)

450

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 56–59, 291, 380.

(обратно)

451

Предисловие А. Куника к «Отрывкам из исследований о варяжском вопросе С. Гедеонова» // ЗАН. Т. I. Кн. II. Приложение № 3. СПб., 1862. С. V; Замечания А. Куника к «Отрывкам из исследований о варяжском вопросе С. Гедеонова» // Там же. Т. II. Кн. II. Приложение № 3. СПб., 1862. С. 207–208; Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 1.

(обратно)

452

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 65, 153, 237.

(обратно)

453

Там же. С. 58, 64–66, 69–95, 100, 113–138, 141–142,145, 168–169, 210, 236, 238, 266, 373–375, 384, 415, примеч. 149.

(обратно)

454

Там же. С. 58–59, 154–167, 288–299, 315–326, 350, 393, примеч. 22.

(обратно)

455

Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 1; его же. Новое мнение… С. 114; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 021, 057; Замечания А. Куника (По поводу критики г. Фортинского). С. 3, 13; Ламбин Н. Источник… С. 228, 238–239; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 113; Sešit 2. С. 361–362, 363–364.

(обратно)

456

Костомаров Н. И. Русская историческая литература в 1876 г. // Русская старина. Т. XVIII. СПб., 1877. С. 179, 184; Загоскин Н. П. История… С. 349, 352, 355–356; Тихомиров И. А. О трудах М. В. Ломоносова… С. 61–62.

(обратно)

457

Первольф И. И. Варяги-Русь… С. 40, 89; Платонов С. Ф. Полный курс… С. 77.

(обратно)

458

Предисловие А. Куника к «Отрывкам… С. IV; Замечания А. Куника к «Отрывкам… // ЗАН. Т. II. Кн. II. С. 208, 237; Замечания А. Куника к «Отрывкам… // ЗАН. Т. I. Кн. II. Приложение № 3. С. 122; Замечания А. Куника // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 64; Замечания А. Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 6; Kunik E. Ор. cit. Bd. I. S. 163–167; Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 6; Томсен В. Указ. соч. С. 84–86.

(обратно)

459

Костомаров Н. И. Русская историческая литература… С. 179; Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 49; Славяне и Русь. С. 259.

(обратно)

460

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 104–112, 159–160, 185–344,415–417, 441 (эта книга представляет собой сборник статей, опубликованных автором в первой половине 70-х гг.); его же. Еще о происхождении Руси // Древняя и новая Россия. Ежемесячный исторический журнал. Т. XVI. № 4. СПб., 1880. С. 644, 647–648, 650; его же. Вопрос о народности руссов, болгар и гуннов // ЖМНП. Ч. CCXV. СПб., 1881. С. 3, 17; его же. Разыскания о начале Руси. М., 1882. С. 410–412, 416, 477; его же. Историко-критические заметки // Русский Вестник. Т. 199. № 12. СПб., 1888. С. 6–9; его же. Вторая дополнительная полемика по вопросам варяго-русскому и болгаро-гуннскому. М., 1902. С. 31–37, 103; его же. Основные тезисы о происхождении Руси // Труды XV Археологического съезда в Новгороде. С. 86–87.

(обратно)

461

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 46–50, 134–201; там же. Ч. 2. С. 31–32 37–48, 51–61, 64–65, 69–71, 76–89, 97–101.

(обратно)

462

Собрание сочинений М. А. Максимович. Т. I.

(обратно)

463

Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. X, 04, 016, 018, 039.

(обратно)

464

Костомаров Н. И. Русская историческая литература… С. 179; Первольф И. И. Варяги-Русь… С. 39–40; Загоскин Н. П. История… С. 353, 355.

(обратно)

465

ПФА РАН. Ф. 95. Оп. 4. Ед. хр. 62. Л. 395.

(обратно)

466

Лысенко Т. И., Шаскольский И. П. Неизданные труды С. А. Гедеонова и А. А. Куника по варяжскому вопросу // Вопросы архивоведения. 1960 № 6. С. 53–54.

(обратно)

467

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 81.

(обратно)

468

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 271.

(обратно)

469

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 65.

(обратно)

470

Шаскольский И. П. Норманская проблема на современном этапе // Тезисы докладов Пятой всесоюзной конференции по изучению истории скандинавских стран и Финляндии. Ч. I. М., 1971. С. 43; его же. Норманская проблема в советской историографии. С. 152; Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги: новый этап изучения // Вестник ЛГУ. Серия 2. История, языкознание, литературоведение. Вып. 3. Л., 1987. С. 12; Хлевов А. А. Указ. соч. С. 35; Пчелов Е. В. Генеалогия древнерусских князей IX — начала XI в. М., 2001. С. 45.

(обратно)

471

Иловайский Д. И. Еще о происхождении Руси. С. 643; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 2. С. 378.

(обратно)

472

Шахматов А. А. Сказание… С. 3–7, 53–65, 74–75, 81–82; его же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 324–328, 338–340; его же. Введение в курс истории русского языка. Пг., 1916. С. 67–72; его же. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919. С. 50–51, 58–67.

(обратно)

473

Тиандер К. Ф. Датско-русские исследования. Вып. III. Пг., 1915. С. 173–186; Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. Киевская Русь // Его же. Княжое право в Древней Руси. Очерки по истории Х-ХІІ столетий. Лекции по русской истории. Киевская Русь. М., 1993. С. 283–286, 291.

(обратно)

474

Arne T. J. La Suède et l'Orient. Études archéologiqucs sur les relations de la Suède et de l'Orient pendant l'âge des vikings. Upsala, 1914. P. 225, 229; idem. Det stora Svitjod. Essauer om gangna tiders svensk-ruska kulturföbindelscr. Stockholm, 1917. S. 37–63; Ekbtom R. Rus- et vareg- dans les noms de lieux de la région de Novgorod. Stockholm, 1915. Р. 11–30,40–57.

(обратно)

475

Покровский М. Н. Русская история с древнейших времен. Т. 1. М., 1910. С. 58–59; то же. Т. 1. М., 1920. С. 20–21; его же. Очерк истории русской культуры. Ч. 1. М., 1915. С. 54, 56; его же. Русская история в самом сжатом очерке. Ч. 1–2. М., 1931. С. 22–23.

(обратно)

476

Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 37, 44.

(обратно)

477

Артизов А. Н. М. Н. Покровский: финал карьеры — успех или поражение // ОИ. 1998. № 1. С. 77–78.

(обратно)

478

Платонов С. Ф. Руса // Дела и дни. Исторический журнал. Кн. 1. Петербург, 1920. С. 1–5; Готье Ю. В. Железный век в Восточной Европе. М., 1930. С. 248, 258–260, 262.

(обратно)

479

Пресняков А. Е. Вильгельм Томсен о древнейшем периоде русской истории // Памяти Вильгельма Томсена. К годовщине со дня смерти. М., 1928. С. 46; Готье Ю. В. Указ. соч. С. 248; Мошин В. А. Начало Руси. Норманны в Восточной Европе // Byzantinoslavika. Ročnik III. Svarek 1. Praha, 1931. С. 34–35.

(обратно)

480

Шмурло Е. Ф. История России 862–1917. М., 2001. С. 38; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 1. С. 42, 50, 56–57; там же. Svarek 2. Praha, 1931. С. 291–293, 303; его же. Варяго-русский вопрос. Se§ it 3. С.535.

(обратно)

481

Vasmer M. Wikingerspuren in Russland. Berlin, 1931. S. 11–22; Погодин А. Л. Варяги и Русь. С. 115.

(обратно)

482

Vasmer М. Beiträge zur slavischen Altertumskunde // Zeitschrift: für slavische Philologie. Leipzig, 1930. S. 144.

(обратно)

483

Погодин А. Л. Варяги и Русь. С. 104, 116–117, 124–125; его же. «Внешняя Россия» Константина Багрянородного // Зборник лингвистичких и филолошких расправа. Београд, 1937. С. 77–85; его же. Варяжский период в жизни князя Владимира // Владимирский сборник в память 950-летия крещения Руси. 988–1938. Белград, 1938. С. 22, 24–25, 28.

(обратно)

484

Беляев Н. Т. Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи // Seminarium Kondakovianum recueil d'etudcs archeologie, histoire de l'art, études Byzantines. Т. III. Prague, 1929. P. 220–221, 236, 246–247, 249–253, 255–262.

(обратно)

485

Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 267–268, 270–271, 275–293, 310–312, 335, 338–355, 365–372; его же. Киевская Русь. Тверь-Москва, 2000. С. 27–31,40–41, 45 и др.

(обратно)

486

Против исторической концепции М. Н. Покровского. Ч. 1. М., Л., 1939. С. З, 8.

(обратно)

487

Яковлев Н. О преподавании отечественной истории // Большевик. 1947. № 22. С. 27.

(обратно)

488

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 225, 236; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 3, 13–14, 17.

(обратно)

489

Греков Б. Д. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 9; Рыбаков Б. А. Спорные вопросы образования Киевской Руси // ВИ. 1960. № 10. С. 26; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 258; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 225–226; его же. Современные норманисты… С. 335, 339, 341; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 14–18, 58.

(обратно)

490

Пештич С. Л. Русская историография о М. В. Ломоносове… С. 73; Попов А. И. Названия народов СССР. Введение в этнонимику. М., 1973. С. 61.

(обратно)

491

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 224–225; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 4–5, 14–18; его же. Норманская проблема на современном этапе. С. 44; его же. Норманская проблема в советской историографии. С. 158; его же. Антинорманизм… С. 48–50.

(обратно)

492

Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М., 1971. С. 132–133, 134.

(обратно)

493

Авдусин Д. А. Gräslund Anne-Sofic. Birka-IV. The Burial Customs. A study of the graves on Björkö. Stockholm, 1980. 94 р. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1982 год. М., 1984. С. 255.

(обратно)

494

Мавродин В. В. Борьба… С. 11; Фруменков Г. Г. Указ. соч. С. 14.

(обратно)

495

Новосельцев А. П. Образование… С. 7.

(обратно)

496

Греков Б. Д. Образование русского государства // ИАН СССР. Серия истории и философии. Т. II. № 3. М., 1945. С. 134; Рыбаков Б. А. Спорные вопросы… С. 18; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 10.

(обратно)

497

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 226; его же. Современные норманисты… С. 335; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 13, 17–18, примеч. 7 нас. 11.

(обратно)

498

Рыбаков Б. А. Обзор общих явлений русской истории IX — середины XIII века // ВИ. 1962. № 4. С. 36; его же. Киевская Русь // История СССР с древнейшего времени до Великой Октябрьской социалистической революции. Т. 1. М., 1966. С. 488.

(обратно)

499

См. об этом подробнее: Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 235–236; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 53–54, 84–86; его же. Современные норманисты… С. 163–164.

(обратно)

500

Фроянов И. Я. Мятежный Новгород. С. 6.

(обратно)

501

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 28; его же. Об этнической природе варягов (к постановке проблемы) // ВИ. 1974. № 11. С. 55; его же. Заметки историка об одной лингвистической монографии // ВЯ. 1980. № 4. С. 58; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 18; Славяне и Русь. С. 258.

(обратно)

502

Греков Б. Д. Феодальные отношения в Киевском государстве. М., Л., 1936. С. 169; его же. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 226.

(обратно)

503

Греков Б. Д. Феодальные отношения… С. 18; Базилевич К. В. Из истории образования древнерусского государства // Большевик. 1947. № 5. С. 55; Рыбаков Б. А. Спорные вопросы… С. 26; его же. Обзор… С. 38–39; его же. Киевская Русь. С. 491.

(обратно)

504

Державин Н. С. Славяне в древности. Культурно-исторический очерк. М., 1945. С. 18; Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 1966. С. 86; Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения и их место в истории средневековой Европы // СС. Вып. XV. Таллин, 1970. С. 56.

(обратно)

505

Рыбаков Б. А. Обзор… С. 37; его же. Киевская Русь. С. 489.

(обратно)

506

Платонов С. Ф. Полный курс… С. 66; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 133–134.

(обратно)

507

Греков Б. Д. Образование Древнерусского государства и происхождение термина «Русь» // Очерки истории СССР. ІХ-XV вв. Ч. 1. М., 1953. С. 77; Мавродин В. В. Борьба… С. 26.

(обратно)

508

Толстов С. П. Древнейшая история СССР в освещении Г. Вернадского // ВИ. 1946. № 4. С. 123.

(обратно)

509

Рыбаков Б. А. Спорные вопросы… С. 20, 22.

(обратно)

510

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 228–229; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 20, примеч. 33.

(обратно)

511

Попов А. И. Названия народов СССР. С. 61–62.

(обратно)

512

Там же. С. 62–63.

(обратно)

513

Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 8, 50.

(обратно)

514

Stender-Petersen А. Varangica. Aarhus, 1953. Р. 241 (сборник статей по варяжскому вопросу, написанных автором за предшествующую четверть века, впервые был издан в 1949 г.).

(обратно)

515

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 28, 48; его же. Болгарский ученый о советской историографии начала Руси // ВИ. 1971. № 2. С. 186–188; его же. Об этнической природе… С. 55; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 18; Славяне и Русь. С. 258, 293.

(обратно)

516

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 84; его же. Начало Руси. С. 23–29; его же. Облик… С. 219–220,242; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 8; Славяне и Русь. С. 365.

(обратно)

517

Авдусин Д. А. Об изучении археологических источников по варяжскому вопросу // СС. Вып. XX. Таллин, 1975. С. 148; Бушуев С. В., Миронов Г. Е. История государства Российского. Историко-библиографические очерки. Кн. 1. М., 1991. С. 56–57; Фомин В. В. Русские летописи… С. 71–72; его же. Скандинавомания… С. 230–232, 249; его же. Российская историческая наука… С. 42–43; его же. Южнобалтийское происхождение варяжской руси // ВИ. 2004. № 8. С. 149; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 192.

(обратно)

518

Новосельцев А. П. Образование… С. 7; Пчелов Е. В. Легендарная и начальная генеалогия Рюриковичей // Летопись Историко-родословного общества в Москве. Вып. 2 (46). М., 1994. С. 27; его же. Предки Рорика Ютландского // Россия в ІХ-XX веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. М., 1999. С. 367; Кан А. С. Швеция и Россия в прошлом и настоящем. М., 1999. С. 50.

(обратно)

519

Дубровский С. М. Академик М. Н. Покровский и его роль в развитии советской исторической науки // ВИ. 1962. № З. С. 17; Соколов О. Д. М. Н. Покровский и советская историческая наука. М., 1970. С. 145–146.

(обратно)

520

Рыбаков Б. А. Обзор… С. 36, 38; его же. Киевская Русь. С. 488, 490–491.

(обратно)

521

Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 62, 64, 65.

(обратно)

522

Мавродин В. В. Академик Н. С. Державин. «Славяне в древности». Культурно-исторический очерк. Академия наук Союза ССР. Научно-популярная серия // ВДИ. 1946. № 4. С. 112; его же. Борьба… С. 19.

(обратно)

523

Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945. С. 210, 225, 383–386, 388–389.

(обратно)

524

Когда Л. С. Тивериадский в 1942 г. сказал, ведя речь о варяжской легенде, что «мы имеем налицо несомненный исторический факт: наличие варягов в славянской среде и их участие в формировании русского государства» (Тивериадский Л. С. К вопросу о происхождении Руси в связи с этногенезом славян // ИЗ. М., 1942. № 13. С. 40), то эта фраза осталась тогда абсолютно незамеченной.

(обратно)

525

Покровский С. А. О начале русского государства // ВДИ. 1946. № 4. С. 108–109; Базилевич К. В. Указ. соч. С. 54–55.

(обратно)

526

Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 64, 67–68; Фроянов И. Я. Исторические реалии в летописном рассказе о призвании варягов // ВИ. 1991. № 6. С. 4; его же. Мятежный Новгород. С. 79–80.

(обратно)

527

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 223, 225–226, 228, 236, 238, примеч. 10 на с. 224; его же. Современные норманисты… С. 341, 351, 372–373; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 119–120, примеч. 33 на с. 20; его же. Возникновение государства на Руси и в Скандинавии (черты сходства) // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1985 год. М., 1986. С. 95.

(обратно)

528

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 6–7, примеч. 19 на с. 14, примеч. 33 на с. 20; его же. Норманская проблема в советской историографии. С. 159–162, 164.

(обратно)

529

Авдусин Д. А. Современный антинорманизм. С. 31, 32; Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 84; Славяне и Русь. С. 365.

(обратно)

530

Шаскольский И. П. «Скандинавский сборник». V, VI, VII // ВИ. 1964. № 11. С. 127; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 136, примеч. 160; его же. Вопрос о происхождении имени Русь… С. 158, примеч. 114.

(обратно)

531

Лысенко Т. И., Шаскольский И. П. Указ. соч. 53; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 11, 18, примеч. 27; его же. Антинорманизм… С. 42.

(обратно)

532

Шаскольский И. П. «Скандинавский сборник». С. 127; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 195–196; Вилинбахов В. Б. Современная историография по проблеме «Балтийские славяне и Русь» // Советское славяноведение. М., 1980. № 1. С. 79.

(обратно)

533

Мавродин В. В., Мавродина Р. М., Фроянов И. Я. Некоторые вопросы внешней политики и торговли Древней Руси в новейшей советской исторической литературе (1960–1969 гг.) // История СССР. 1970. № 6. С. 117; Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Историко-диалектологический очерк. Л., 1972. С. 82–83; его же. О происхождении праславянского языка и восточных языков // ВЯ. 1980. № 4. С. 44; Артамонов М. И. Указ. соч. С. 284; Хабургаев Г. А. Этнонимия «Повести временных лет» в связи с задачами реконструкции глоттогенеза. М.,1979. С. 108, 113, примеч. 10.

(обратно)

534

Греков Б. Д. О роли варягов в истории Руси (по поводу статьи шведского профессора Туре Арне) // Его же. Избранные труды. Т. II. М., 1959. С. 554–558; Тихомиров М. Н. Откровения Чадвик о начале русской истории // ВИ. 1948. № 4. С. 112–115; Литаврин Г. Г. Вопросы образования Древнерусского государства // Средние века. Вып. VII. М., 1956. С. 386–395; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 223–236; его же. Современные норманисты… С. 335–373; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 12–13, 20, 23–54, 100–101, 109–113; его же. Вопрос о происхождении имени Русь… С. 128–176; Рознер И. Г. Против концепции современного норманизма // ВИ. 1962. № 5. С. 185–186; Шушарин В. П. Указ. соч. С. 229–288; и др.

(обратно)

535

Stender-Petersen А. Varangica. Р. 245–252, 255–257; idem. Anthology of Old Rus-sian Literature. New York, 1954. P. 9, note c; idem. Das Problem der altesten byzantinisch-russisch-nordischen Beziehungen // X Congresso Internazionalc di Scienze Storiche. Roma 4–11 Settembre 1955. Rclazioni. Vol. III. Roma, 1955. P. 188; idem. Der alteste russische Staat. S. 1, 3–4, 10–17; Стендер-Петерсен А. Ответ на замечания В. В. Г. Похлебкина и В. Б. Вилинбахова // Kuml. 1960. Ааг-hus, 1960. S. 147–148, 151–152; Литаврин Г. Г. Вопросы образования… С. 386–395; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 189–193.

(обратно)

536

Stender-Petersen А. Das Problem… Р. 167.

(обратно)

537

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 95, 124, 150–151, 167, примеч. 300; Потин В. М. Древняя Русь и европейские государства в Х-XIII вв. Историко-нумизматический очерк. Л., 1968. С. 44; Седов В. В. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. С. 189; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 28.

(обратно)

538

Artsikhovsku А. Archaeological data on the varangian question // VI International congress of prehistoric and protohistoric sciecess. Reports and communications by archaeologitss of the USSR. Moscow, 1962. P. 9; Арциховский A. B. Археологические данные по варяжскому вопросу // Культура Древней Руси. М., 1966. С. 41.

(обратно)

539

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 148–149; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 27.

(обратно)

540

Artsikhovsky А. Ор. cit. Р. 3.

(обратно)

541

Клейн Л. С, Лебедев Г.С., Назаренко В. А. Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 232; Джаксон Т. Н., Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 46; Джаксон Т. Н. Варяги — создатели Древней Руси? С. 84.

(обратно)

542

Дубов И. В. Северо-Восточная Русь в эпоху раннего средневековья (историко-археологические очерки). Л., 1982. С. 7; Минасян Р. С. Проблема Славянского заселения лесной зоны Восточной Европы в свете археологических данных // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья. Л., 1982. С. 25.

(обратно)

543

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 148, 151, 155–156.

(обратно)

544

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

545

Там же. С. 67.

(обратно)

546

Клейн Л. С., Лебедев Г. С., Назаренко В. А. Указ. соч. С. 226, 231–234, 238–239, 246–252.

(обратно)

547

Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Археологические памятники Древней Руси ІХ-ХІ веков. Л., 1978. С. 90; Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская волость в период раннего средневековья // Славяне и Русь. (На материалах восточнославянских племен и Древней Руси). Киев, 1979. С. 98, 104; Кирпичников А. Н., Лебедев Г. С., Дубов И. В. Северная Русь (некоторые итоги археологических исследований) // КСИА. Вып. 164. М., 1981. С. 7.

(обратно)

548

Рыдзевская Е. А. Сведения о Старой Ладоге в древнесеверной литературе // КСИИМК. Вып. 11. М., Л., 1945. С. 51, 56.

(обратно)

549

Мачинский Д. А. Миграция славян в I тысячелетии н. э. (по письменным источникам с привлечением данных археологии) // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М., 1981. С. 45; его же. О времени и обстоятельствах первого появления славян на Северо-Западе Восточной Европы по данным письменных источников // Северная Русь и ее соседи в эпоху средневековья. С. 13, 16, 18, 20; его же. О месте Северной Руси в процессе сложения Древнерусского государства и европейской культурной общности // Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984. С. 16–20.

(обратно)

550

Мачинский Д. А. О месте Северной Руси… С. 18; его же. Этносоциальные… С. 24.

(обратно)

551

Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 21; его же. Русско-скандинавские отношения… С. 52–55; его же. Летописная традиция о «племенных княжениях» и варяжский вопрос // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 104.

(обратно)

552

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Древнерусские влияния в культуре Скандинавии раннего средневековья (К постановке проблемы) // История СССР. 1984. № 3. С. 56; Петрухин В. Я. Варяги и хазары в истории Руси // Этнографическое обозрение. 1993. № 3. С. 80; его же. Начало этнокультурной истории Руси… С. 108.

(обратно)

553

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 19.

(обратно)

554

Фроянов И. Я. Мятежный Новгород. С. 34.

(обратно)

555

Лебедев Г. С. Северные славянские племена (к постановке вопроса о связях внутри славянского мира) // Новое в археологии Северо-Запада СССР. Л., 1985. С. 47; его же. Эпоха викингов… С. 100–101, 263–265, 268–269; его же. Русь и чудь, варяги и готы (итоги и перспективы историко-археологического изучения славяно-скандинавских отношений в 1 тыс. н. э.) // Славяно-русские древности. Историко-археологическое изучение Древней Руси. Вып. 1. Л., 1988. С. 82–83, 85–86; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Послесловие // Славяне и скандинавы. С. 360–362; Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги. С. 23; Хлевов А. А. Указ. соч. С. 78.

(обратно)

556

Булкин В. А., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги. С. 12.

(обратно)

557

Зимин А. А. О методике изучения древнерусского летописания // ИАН. Серия литературы и языка. Т. 33. № 5. М., 1974. С. 462–464.

(обратно)

558

Шаскольский И. П. Антинорманизм… С. 50–51.

(обратно)

559

Нильсен Й. П. Указ. соч. С. 43.

(обратно)

560

Джаксон Т. Н., Плимак Е. Г. Указ. соч. С. 40–41, 47, 52–53, 56–57, примеч. 59 на с. 48 и 61; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства (ІХ-Х вв.) // ВИ. 1989. № 8. С. 25; Новосельцев А. П. Образование… С. 7.

(обратно)

561

Некрасова М. Б. Указ. соч. С. 20.

(обратно)

562

Петрухин В. Я. Комментарии // Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 254, примеч. х к с. 76.

(обратно)

563

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 479–538, 553–646, 653–682; там же. Кн. 2. С. 478–542, 549–578, 591–626; Златоструй. Древняя Русь. X–XIII вв. / Сост., авторский текст, коммент. А. Г. Кузьмина, А. Ю. Карпова. М., 1990; Се Повести временных лет (Лаврентьевская летопись) / Сост., авторы примечаний и указателей А. Г. Кузьмин, В. В. Фомин; вступительная статья и перевод А. Г. Кузьмина. Арзамас, 1993; Хрестоматия по истории России с древнейших времен до 1618 г. / Под ред. А. Г. Кузьмина, С. В. Перевезенцева. М., 2004. С. 16–31, 43–89, 93–138, 149–179, 190–235.

(обратно)

564

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь»… С. 25, примеч. 6; их же. Скандинавы на Руси и в Византии в Х-ХІ веках: к истории названия «варяг» // Славяноведение. 1994. № 2. С. 56. См. также: Кузьмин А. Г. Облик… С. 221–222…

(обратно)

565

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 156; его же. X. Ловмяньский. Русь и норманны. М., Прогресс 1985 // ВИ. 1987. № 9. С. 134, примеч. 4; его же. Современный антинорманизм. С. 23–32.

(обратно)

566

Хлевов А. А. Указ. соч. С. 69, 91; Кан А. С Швеция… С. 50.

(обратно)

567

Думин С. В., Турилов А. А. «Откуда есть пошла Русская земля?» // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IX — начала XX в. М., 1991. С. 26–28; Ведюшкина И. В. О некоторых особенностях древнерусского этнополитического самосознания // Образование Древнерусского государства. Спорные проблемы. Чтения памяти В. Т. Пашуто. Москва, 13–15 апреля 1992. Тезисы докладов. М., 1992. С. 11; Хлевов А. А. Указ. соч. С. 77, 80; Кан А. С. Швеция… С. 39–40, 45; Мельникова Е. А. Устная традиция в Повести временных лет: к вопросу о типах устных преданий // Восточная Европа в исторической ретроспективе. К 80-летию В. Т. Пашуто. М., 1999. С. 164, примеч. 19.

(обратно)

568

Stender-Petersen А. Varangica. S. 245, 256.

(обратно)

569

Мурашова В. В. Предметный мир эпохи // Путь из варяг в греки и из грек… М., 1996. С. 33; ее же. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции // Родина. 1997. № 10. С. 11.

(обратно)

570

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 227, 230–231; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 26, 101–103, 127–129.

(обратно)

571

Мурашова В. В. Скандинавские наборные ременные накладки с территории Древней Руси // Историческая археология: традиции и перспективы. К 80-летию со дня рождения Д. А. Авдусина. М., 1998. С. 163.

(обратно)

572

Стальсберг А. Женские вещи скандинавского происхождения на территории Древней Руси // Труды V Международного конгресса славянской археологии. Киев, 18–25 сентября 1985 г. Т. III. Вып. 1 б. М., 1987. С. 74.

(обратно)

573

Готье Ю. В. Указ. соч. С. 250; Сахаров А. Н. Рюрик, варяги и судьбы российской государственности // Мир истории. 2002. № 4/5. С. 66.

(обратно)

574

Херрман Й. Славяне и норманны в ранней истории Балтийского региона // Славяне и скандинавы. С. 63.

(обратно)

575

Мачинский Д. А., Мачинская А. Д. Северная Русь, Русский Север и Старая Ладога в VIII-ІХ вв. // Культура Русского Севера. Л., 1988. С. 47–48; Мачинский Д. А. Русско-шведский пра-Петербург // Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. С. 9–11; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. СПб., 1996. С. 84; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. СПб., 2003. С. 77; Кирпичников А. Н. Сказание о призвании варягов. Легенды и действительность // Викинги и славяне. Ученые, политики, дипломаты о русско-скандинавских отношениях. СПб., 1998. С. 43; его же. Великий Волжский путь, его историческое и международное значение // Великий Волжский путь. Материалы Круглого стола «Великий Волжский путь» и Международного научного семинара «Историко-культурное наследие Великого волжского пути». Казань, 28–29 августа 2000 г. Казань, 2001. С. 18, 20, 24; его же. Великий Волжский путь и евразийские торговые связи в эпоху раннего средневековья // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 42–43, 46, 51; Седых В. Н. Северная Русь в эпоху Рюрика по данным археологии и нумизматики // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 88.

(обратно)

576

Кан А. С Швеция… С. 40.

(обратно)

577

Шаскольский И. П. Вопрос о происхождении имени Русь… С. 131.

(обратно)

578

История Швеции. С. 77.

(обратно)

579

Эверс Г. Указ. соч. С. 106; Розенкампф Г. А. Объяснение… С. 145–151; его же. Обозрение… С. 249–253.

(обратно)

580

Станг Х. Наименование Руси (герульская версия). СПб., 2000. С. 62.

(обратно)

581

Stender-Petersen А. Varangica. S. 248, 250–251; Кан А. С. Швеция… С. 45.

(обратно)

582

ЛЛ. С. 74.

(обратно)

583

Мельникова Е. А. Скандинавские антропонимы в Древней Руси // Восточная Европа в древности и средневековье. Русь в системе этнополитических и культурных связей. Чтения памяти В. Т. Пашуто. Москва, 18–20 апреля 1994. Тезисы докладов. М., 1994. С. 24.

(обратно)

584

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Послесловие // Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 242.

(обратно)

585

Мельникова Е. А. Тени забытых предков // Родина. 1997. № 10. С. 18–19; ее же. Культурная ассимиляция скандинавов на Руси по данным языка и письменности // Труды VI Конгресса славянской археологии. Т. 4. М., 1998. С. 140–143.

(обратно)

586

ЛЛ. С. 28.

(обратно)

587

Исландские саги / Редакция, вступит, статья и прим. М. И. Стеблин-Каменского. М., 1956. С. 35–36, 762, примеч. к с. 35.

(обратно)

588

Сага гутов // Живая старина. Вып. I. СПб., 1892. С. 42.

(обратно)

589

Назаренко А. В. Две Руси IX века // Родина. 2002. № 11–12. С. 20.

(обратно)

590

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 168; Иловайский Д. И. Еще о происхождении Руси. С. 638.

(обратно)

591

Мельникова Е. А. Варяжская доля // Родина. 2002. № 11–12. С. 30–31; ее же. Ладога и формирование Балтийско-Волжского пути // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 161; Коновалова И. Г. Русы на Каспии в IX — первой половине X в. // Великий Волжский путь. С. 168–169.

(обратно)

592

Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 27, 30, 68–96.

(обратно)

593

Литаврин Г. Г. Византия, Болгария, Древняя Русь (IX — начало XII в.). СПб., 2000. С. 14, 19.

(обратно)

594

Дополнения А. А. Куника. С. 396; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 297.

(обратно)

595

Толочко П. П. Миф о хазарско-иудейском основании Киева // РА. 2001. № 2. С. 38–42.

(обратно)

596

Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X века. М., 1997. С. 36, 66–85, 196; Франклин С., Шепард Д. Указ. соч. С. 144, 247.

(обратно)

597

Флеров В. С. Коллоквиум «Хазары» (Иерусалим, 1999) и «Краткая еврейская энциклопедия» о хазарах // РА. 2000. № 3. С. 233.

(обратно)

598

Галкина Е. С. Тайны Русского каганата. М., 2002. С. 34.

(обратно)

599

Кузьмин А. Г. Пути проникновения христианства на Русь // Великие духовные пастыри России. М., 1999. С. 24; его же. История… Кн. 1. С. 183; его же. Начало Руси. С. 341–342; его же. Облик… С. 234, 240, 253, примеч. 68; Славяне и Русь. С. 459–460, Фомин В. В. Скандинавы и хазары в русской истории: современная интерпретация // Вопросы российской и всемирной истории. Материалы V межвузовской научно-практической конференции «Дискуссионные вопросы российской истории в вузовском и школьном курсах». Арзамас, 2002. С. 181–183; его же. Кривые зеркала норманизма // Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 109–111.

(обратно)

600

Петрухин В. Я. Варяги и хазары… С. 68–82; его же. Начало этнокультурной истории… С. 100–101, 107–108, 114–115, 194, 220–221, 232.

(обратно)

601

Скрынников Р. Г. Войны Древней Руси // ВИ. 1995. № 11–12. С. 25–27, 29–37; его же. Древняя Русь. Летописные мифы и действительность // ВИ. 1997. № 8. С. 3–4, 6–11; его же. История Российская. ІХ-XVІІ вв. М., 1997. С. 8, 12, 51, 54–55, 63, 67; его же. Русь ІХ-XVІІ века. СПб., 1999. С. 15–18, 20–50, 52, 54–55, 59, 60–62, 65, 71–72, 75–76; его же. Крест и корона. Церковь и государство на Руси ІХ-XVІІ вв. СПб., 2000. С. 5, 9–19, 20–23, 25, 27, 32.

(обратно)

602

Скрынников Р. Г. Русь ІХ-XVІІ века. С. 55; его же. Крест и корона. С. 27.

(обратно)

603

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 164–165.

(обратно)

604

Stender-Petersen А. Varangica. Р. 241–242; idem. Der älteste russische Staat. S. 4.

(обратно)

605

Лихачев Д. С. Нельзя уйти от самих себя… Историческое самосознание и культура России // Новый мир. 1994. № 6. С. 113; его же. Россия никогда не была Востоком (Об исторических закономерностях и национальном своеобразии: Евразия или Скандославия?) // Его же. Раздумья о России. СПб., 2001. С. 35; Хлевов А. А. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

606

Скрынников Р. Г. История Российская. С. 55, 67; его же. Русь IX–XVII века. С. 20–45, 49–50; его же. Крест и корона. С. 22, 30.

(обратно)

607

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 130; Sešit 2. С. 364; Sešit 3. С. 533; его же. Начало Руси. С. 42–43.

(обратно)

608

Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 87.

(обратно)

609

Скрынников Р. Г. Русь ІХ-XVІІ века. С. 36; его же. Крест и корона. С. 15; Петрухин В. Я. Русь, Хазария и водные пути Восточной Европы // Великий Волжский путь. С. 158; Франклин С., Шепард Д. Указ. соч. С. 51, 82–88, 170.

(обратно)

610

Похлебкин В. В., Вилинбахов В. Б. Несколько слов по поводу гипотезы проф. А. Стендер-Петерсена // Kuml. 1960. Aarhus, 1960. S. 132–134; Вилинбахов В. Б. Балтийские славяне и Русь // Slavia Occidentalis. Т. 22. Poznan, 1962. С. 253–276; его же. Балтийско-Волжский путь // СА. 1963. № 3. С. 126–135; его же. Несколько замечаний о легендах Великого Новгорода и древнейших межславянских связях // Вестник ЛГУ. Л., 1963. № 14. С. 31–43; его же. Несколько замечаний о теории А. Стендер-Петерсена // СС. Вып. VI. Таллин, 1963. С. 323–339; его же. Об одном аспекте… С. 333–345; его же. Существующие теории и проблема происхождения Старой Ладоги // Тезисы докладов научной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. Тарту, 1963. С. 18–20; его же. Балтийские славяне в русском эпосе и фольклоре // Slavia Occidentalis. Т. 25. Poznan, 1965. S. 155–190; его же. В. П. Шушарин. Современная буржуазная историография Древней Руси // СА. 1967. № 1. С. 311–312; его же. Балтийско-славянский Руян в отражении русского фольклора // Русский фольклор. Исторические связи в славянском фольклоре. Материалы и исследования. Т. XI. М… Л., 1968. С. 177–184; его же. По поводу некоторых замечаний П. Н. Третьякова // СА. 1970. № 1. С. 294–298; его же. Современная историография… С. 78–84; Vilinbachov V. B. Stara Ladoga (Kilka uwag z powodu neonormanistycznei teorii prof. dr A. Stender-Peiersena) // Materialy Zachodnio-Pomorskie. 1964. T. 10. S. 299–323; idem. Kilka slow о migracji slowian baltyckich na wschod // Zapiski Historyczne. Т. XXXII. Rok 1967. Zeszyt 3. S. 49–60; и др.

(обратно)

611

Стендер-Петерсен А. Указ. соч. S. 144–152; Третьяков П. Н. Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге. М., Л., 1966. С. 285.

(обратно)

612

Вилинбахов В. Б. Современная историография… С. 84.

(обратно)

613

Трухачев Н. С. Попытка локализации Прибалтийской Руси на основании сообщений современников в западноевропейских и арабских источниках X–XIII вв. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1980 год. М., 1981. С. 160–175.

(обратно)

614

Кузьмин А. Г. Две концепции начала Руси в Повести временных лет // История СССР. 1969. № 6. С. 86–87, 89; его же. Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969. С. 64–65, 101–102, 104–111, 156, 159; его же. «Слово о полку Игореве» о начале Русской земли // ВИ. 1969. № 5. С. 60, 65.

(обратно)

615

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 28–55; его же. Об этнической природе… С. 54–83; его же. Заметки историка… С. 55–56, 58; его же. Об истоках древнерусского права // Советское государство и право. 1985. № 2. С. 116–119; его же. Русь в современной исторической науке // Тысячелетие крещения Руси. Международная церковно-историческая конференция. Киев, 21–28 июля 1986 года. Материалы. М., 1988. С. 90–95; его же. Западные традиции в русском христианстве // Введение христианства на Руси. М., 1987, С. 28–30, 41–45; его же. Одоакр // Дорогами тысячелетий. Сборник исторических очерков и статей. Кн. 1. М., 1987. С. 103–129; его же. Падение Перуна: (Становление христианства на Руси). М., 1988. С. 4–5, 12, 49, 129–140, 143–144, 155–157, 166–167, 175; его же. Истоки русского национального характера // Вестник МГУ. Серия 8. История. М., 1993. С. 16; его же. Кто в Прибалтике «коренной»? М., 1993. С. 4–5; его же. Об этнониме «варяги» // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 7–9; его же. Новое наступление «Влесовой книги» // Дискуссионные вопросы российской истории. Арзамас, 1995. С. 8–9; его же. Руги и русы на Дунае //Средневековая и новая Россия. СПб., 1996. С. 130–147; его же. Источниковедение истории России (с древнейших времен до монгольского завоевания). М., 2002. С. 102–104, 115–116; его же. От моря до моря. С. 32–47; его же. Два вида… С. 192–213; его же. История… Кн. 1. С. 77, 85, 88–106, 118, 124, 163–165; его же. Начало Руси. С. 36, 93–94, 160–161, 203–222, 225–226, 238–335, 338, 347; его же. Начальные этапы древнерусской историографии // Историография истории России до 1917 года. Т. 1. С. 39; его же. Облик… С. 232, 235–238, 242, 244, 246, 248; Галкина Е. С., Кузьмин А. Г. Росский каганат и остров русов // Славяне и Русь. С. 456–481; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 10, 14–19, 477, 544, 546–552, 664–682, 696–697; там же. Кн. 2. С. 8, 14, 16, 20–26, 29; 545–548, 581–584, 586, 588, 590, 639–654, 689, примеч. к с. 605; «Крещение Руси» в трудах русских и советских историков / Авт. вступ. ст. А. Г. Кузьмин; Сост., авт. примеч. и указат. А. Г. Кузьмин, В. И. Вышегородцев, В. В. Фомин. М., 1988. С. 27–28, 42–44, 48, 308, 317–318; Славяне и Русь. С. 209–455.

(обратно)

616

Кузьмин А. Г. Облик… С. 249.

(обратно)

617

Кузьмин А. Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 107–108; Алешковский М. Х. Повесть временных лет. Судьба литературного произведения в Древней Руси. М., 1971. С. 47, 62–63.

(обратно)

618

Должно быть «на веси, и на кривичех». Сводчик, переписывая имеющийся у него текст, не понял, что речь идет о названии угро-финского племени «весь».

(обратно)

619

ЛЛ. С. 18; ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 13–14.

(обратно)

620

Этноним «весь» опять понят как местоимение.

(обратно)

621

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 278; Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов ХІV–XVІ в. М., Л., 1938. С. 27–28, 40.

(обратно)

622

ПСРЛ. Т. 1. М., 1962. Стб. 20, примеч. 38.

(обратно)

623

ЛЛ. С. 18–20, примеч. ххх и а на с. 19.

(обратно)

624

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 14–15; там же. Т. 1. Стб. 20, примеч. 49.

(обратно)

625

ЛЛ. С. 20–21; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 15.

(обратно)

626

Се Повести временных лет… С. 316, коммент. к с. 47.

(обратно)

627

ЛЛ. С. 22–23; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 16–17. В сводах 1497 г. и 1518 г. эта дань предназначена киевским князьям и добавлено: «иже и доныне дают» (ПСРЛ. Т. 28. М., Л., 1963. С. 14, 168). В новгородских летописях переделано на «иже не дают».

(обратно)

628

НПЛ. С. 105–107.

(обратно)

629

ЛЛ. С. 3–4, 7, 17; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 4, 6, 12. Ср.: НПЛ. С. 104.

(обратно)

630

ЛЛ. С. 25, 28, 32, 45–46; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 18, 20, 23, 35–36.

(обратно)

631

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 38, 214; Ламбин Н. Объяснение сказаний Нестора о начале Руси. На статью профессора Н. И. Костомарова «Начало Руси», помещенную в «Современнике» № 1, 1860 г. СПб., 1860. С. 19, 39.

(обратно)

632

Дополнения А. А. Куника. С. 399, 457; Куник А. А. Известия ал-Бекри… Ч. 2. С. 04–08, 039; Ключевский В. О. Наброски… С. 120–123; Шахматов А. А. Отзыв о труде В. А. Пархоменко: «Начало христианства Руси» // ЖМНП. Ч. LII. Новая серия. № 8. СПб., 1914. С. 342.

(обратно)

633

См. напр.: Ламбин Н. Источник… С. 226.

(обратно)

634

Иловайский Д. И. Разыскания… М., 1882. С. 412 (во всех случаях, кроме оговоренных, сноска дается на первое издание 1876 г.); Филевич И. Указ. соч. С. 343; Барац Г. М. Происхождение летописного сказания о начале Руси. Киев, 1913. С. 1, 3.

(обратно)

635

Никольский Н. К. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1. Л., 1930. С. 27; Пархоменко В. А. К вопросу о «норманском завоевании» и происхождении Руси // Историк-марксист. 1938. № 4. С. 108; Греков Б. Д. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 12; Приселков М. Д. История русского летописания… С. 76–77, 80; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 142, 171.

(обратно)

636

М. Д. Приселков приписывал Печерскому монастырю исключительно важную роль в духовной жизни Руси. По его словам, монастырь, будучи независимым от князей, являлся духовным центром «общерусского и антигреческого направления», ибо греческая метрополия претендовало «на руководство новою страною» (Приселков М. Д. Нестор летописец. Опыт историко-литературной характеристики. Пг., 1923. С. 16, 29, 32, 45, 92–93; его же. История русского летописания… С. 61, 63–64,79–80). Подобные представления получили широкое распространение в научном мире. Б. Д. Греков, например, в 1943 и 1944 гг. также говорил о «национально-патриотической направленности» монастыря, характеризовал его как центр «русской национальной мысли», что вызывало, полагал ученый, беспокойство митрополита-грека и неодобрение Владимира Мономаха (Греков Б. Д. Первый труд по истории Руси // Его же. Избранные труды. Т. II. М., Л., 1959. С. 509–513; его же. Киевская Русь. Л., 1953. С. 410–417).

(обратно)

637

Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., Л., 1947. С. 78, 158–160; его же. «Повесть временных лет» // Его же. Избранные труды в трех томах. Т. 2. М., 1987. С. 122–124; ПВЛ. Ч. 2. С. 112–115, 237–238.

(обратно)

638

Покровский В. С. История русской политической мысли (конспекты лекций). Вып. 1. М.,1951. С. 17–18,22; Сахаров А. М. Историография истории СССР. С. 26; История русской литературы Х-XVІІ веков / Под ред. Д. С. Лихачева. М., 1980. С. 66–67; и др.

(обратно)

639

Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949. С. 29–31, 67; Мавродин В. В. Борьба… С. 24, 27; его же. Происхождение названий «Русь», «русский», «Россия». Л., 1958. С. 7; его же. Образование Древнерусского государства… С. 124, его же. Происхождение русского народа. Л., 1978. С. 152, 154; Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 356.

(обратно)

640

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 170, 172, 174; Будовниц И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (ХІ-ХІV вв.). М., 1960. С. 62–63; Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 6; его же. Мятежный Новгород. С. 85.

(обратно)

641

ЛЛ. С. 18–19; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 14.

(обратно)

642

Фомин В. В. Варяжский вопрос: его состояние и пути разрешения на современном этапе // Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 259.

(обратно)

643

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977. С. 171–172.

(обратно)

644

Шушарин В. П. Указ. соч. С. 246–247; Заичкин И. А., Почкаев И. Н. Русская история: популярный очерк. IX — середина XVIII в. М., 1992. С. 19–20.

(обратно)

645

Рыбаков Б. А. Остромирова летопись // ВИ. 1956. № 10. С. 46, 52; Спорные вопросы… С. 20, 22; его же. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 199, 218, 294; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 310; его же. Мир истории. С. 17, 52–55, 62.

(обратно)

646

Мавродин В. В. Происхождение названий «Русь»… С. 5, 10; его же. Образование Древнерусского государства… С. 172–174; его же. Происхождение русского народа. С. 150, 152, 155; Будовниц И. У. Указ. соч. С. 82; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 178, 228.

(обратно)

647

Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 335–337, 341, 355, 372; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 9, 55, 75; его же. Антинорманизм… С. 38, примеч. 3 на с. 36.

(обратно)

648

См. напр.: Сахаров А. М. Историография истории СССР. С. 58; Бушуев С. В., Миронов Г. Е. Указ. соч. С. 55–56; Советская историческая энциклопедия. Т. 10. М., 1967. С. 347; Большая советская энциклопедия. Т. 18. М., 1974. С. 131; и др.

(обратно)

649

Мельникова Е. А. Скандинавия во внешней политике Древней Руси (до середины XI в.) // Внешняя политика Древней Руси. Юбилейные чтения, посвященные 70-летию со дня рождения В. Т. Пашуто. Москва, 19–22 апреля 1988. Тезисы докладов. М., 1988. С. 46; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Легенда о «призвании варягов» и становление древнерусской историографии // ВИ. 1995. № 2. С. 45; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 17; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Указ. соч. С. 237, 257, 271.

(обратно)

650

Карпеев Э. П. Г. З. Байер у истоков… С. 48–49; его же. Г. З. Байер и истоки… С. 23; Фролов Э. Д. Указ. соч. С. 66; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 89; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 80.

(обратно)

651

Ильинский Г. А. Никольский Н. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1. Л., 1930. // Byzantinoslavika. Ročnik II. Svarek 2. Praha, 1930. С. 432; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 286, 340; Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 58–59,170,172, примеч. 8 на с. 86; Stender-Petersen А. Der älteste russische Staat. S. 1; Янссон И. Русь и варяги // Викинги и славяне. С. 22, 28.

(обратно)

652

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 39–41, 46–47; его же. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 4; его же. Варяжский вопрос… С. 38–40; его же. Русская историческая мысль… М., 1985. С. 9–10, 12, 14, 16–17.

(обратно)

653

Фомин В. В. Варяги в средневековой письменной традиции. Автореф… канд. ист. наук. М., 1997. С. 8;«его же. Русские летописи… С. 116–117; его же. Норманизм русских летописцев… С. 128–139; его же. Варяжский вопрос: его состояние… С. 147; его же. Российская историческая наука… С. 41–42; Рапов О. М. Были ли норманистами создатели «Повести временных лет»? // Сб. РИО. Т. 1 (149). М., 1999. С. 118.

(обратно)

654

Еремин И. П. «Повесть временных лет» как памятник литературы // Его же. Литература Древней Руси. (Этюды и характеристики). М., Л., 1966. С. 57; Думин С. В., Турилов А. А. Указ. соч. С. 9; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 90; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 81; Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». Анализ и возможности источника // Первые скандинавские чтения. С. 17; его же. Сказание о призвании варягов. С. 32, 54; Кан А. С. Швеция… С. 50; Аннинский Л. Что бы там ни было // Родина. 2002. № 11/12. С. 14.

(обратно)

655

Фомин В. В. Кривые зеркала норманизма. С. 108.

(обратно)

656

Иловайский Д. И. Историко-критические заметки. С. 6; Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit I. С. 113.

(обратно)

657

Черепнин Л. В. А. Л. Шлёцер… С. 62.

(обратно)

658

«Благородные саксы, несчастные бритты, изнуренные постоянными вторжениями врагов и поэтому очень стесненные, прослышав о славных победах, которые одержаны вами, послали нас к вам с просьбой не оставить [бриттов] без помощи. Обширную, бескрайную свою страну, изобилующую разными благами, [бритты] готовы вручить вашей власти. До этого мы благополучно жили под покровительством и защитой римлян, после римлян мы не знаем никого, кто был бы лучше вас, поэтому мы ищем убежища под крылом вашей доблести. Если вы, носители этой доблести и столь победоносного оружия, сочтете нас более достойными по сравнению с [нашими] врагами, то [знайте], какую бы повинность вы не возложите на нас, мы будем охотно ее нести» (Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975. С. 67–68, 128). Монах Видукинд Корвейский (жил между 917 и 973 гг.) создавал свои «Деяния саксов» (или «Саксонскую хронику») в 50-х — начале 70-х годов.

(обратно)

659

Соловьев С. М. Август-Людвиг Шлецер // Собрание сочинений С. М. Соловьева. СПб., [1901]. Стб. 1572.

(обратно)

660

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 349, 352–353; там же. Ч. II. С. 765, 767.

(обратно)

661

Там же. Ч. I. С. кв, лв-лг, мд-ме, мз, нз, чв, 38–39, 41, 52–55, 65, 149, 276–285, 420, 425–426; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 332.

(обратно)

662

Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 14; Полевой Н. А. Указ. соч. С. 281–282, 285–286, примеч. 276, 279–281, 285–287 на с. 602–603.

(обратно)

663

Строев С. М. О пользе изучения российской истории в связи с всеобщею // Ученые записки Московского университета. Ч. 2. № 4. М., 1833. С. 44; № 6. С. 444; Перемышлевский М. О времени и причинах вероятного расселения славян на берега Волхова // Там же. Ч. 3. № 9. М., 1834. С. 455, примеч. 15.

(обратно)

664

Сенковский О. И. Скандинавские саги. С. 17, 30–31, 38–41, 58, 75; его же. Эймундова сага. С. 64; Сабинин С. О происхождении… С. 83.

(обратно)

665

Погодин М. П. Нестор, историко-критическое рассуждение о начале русских летописей. М., 1839. С 102–103, 159, 161, 175–179; его же. Исследования… Т.1. С. 102–103, 285, 294, 298, 491; там же. Т. 2. С. 9–10; его же. Г. Гедеонов…. С. 13–14.

(обратно)

666

Беляев И. Д. О географических сведениях в древней России // Записки Географического общества. Кн. VI. СПб., 1852. С. 3–4; Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. География Начальной (Нестеровой) летописи. Варшава, 1885. С. 11–12.

(обратно)

667

Бутков П. Г. Указ. соч. С. 65–66; Славянский М. Историческое обозрение торговых сношений Новгорода с Готландом и Любеком. СПб., 1847. С. 7.

(обратно)

668

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 439, примеч. 233; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 2. С. 88.

(обратно)

669

Скромненко С. [Строев С. М.]. Указ. соч. С. 3, 6, 9–10; Коялович М. О. Указ. соч. С. 267.

(обратно)

670

Гедеонов С. А. Указ. соч. С.426, примеч. 197; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 229–230.

(обратно)

671

См. об этом: Петровский Н. М. О новгородских «словенах». (По поводу книги: А. А. Шахматов. Древнейшие судьбы русского племени. Издание русского исторического журнала. Петроград, 1919) // ИОРЯС. Т. XXV. Пг., 1922. С. 363.

(обратно)

672

Замечания А. Куника // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 58–65; Дополнения А. А. Куника. С. 394; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 07; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 249–253, 286–288; Томсен В. Указ. соч. С. 92.

(обратно)

673

Соколов Б. М. Эпические сказания о женитьбе князя Владимира // Труды XV Археологического съезда в Новгороде. С. 93; его же. Эпические сказания о женитьбе князя Владимира // Ученые записки Саратовского университета. Т. 1. Вып. 3. Саратов, 1923. С. 90–122; Рожницкий С. История Киева и Днепра в былевом эпосе // ИОРЯС. Т. XVI. Кн. 1. СПб., 1911. С. 63–65, 67–69, 73–75.

(обратно)

674

Бицилли П. М. Западное влияние на Русь и Начальная летопись. Одесса, 1914. С. 9–24; Тиандер К. Ф. Указ. соч. С. 175–178, 184–186; Бахрушин С. В. [К вопросу о достоверности Нестеровой летописи] // Его же. Труды по источниковедению, историографии и истории России эпохи феодализма. М., 1987. С. 21–22, 25–26.

(обратно)

675

Пархоменко В. А. У истоков русской государственности (VІІІ-ХІ). Л., 1924. С. 7; Лященко А. И. Былины о бое Ильи Муромца с сыном // Памятники древней письменности и искусства. Т. СХС. Л., 1925. С. 60–61; его же. Летописные сказания о смерти Олега Вещего // ИОРЯС. Т. XXIX. Л., 1925. С. 269; Алексеев М. П. Англо-саксонская параллель к Поучению Владимира Мономаха // ТОДРЛ. Т. II. М., Л., 1935. С. 42–80; Греков Б. Д. Феодальные отношения… С. 8; его же. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 15; Тихомиров М. Н. Источниковедение истории СССР с древнейших времен до конца XVIII в. Курс источниковедения истории СССР. Т. 1. М., 1940. С. 48.

(обратно)

676

Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 245, 249–250; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 1. С. 43; там же. Svarek 2. С. 298; Погодин А. Л. Три заметки о начале Русского государства // Slavia. Ročnik XI. Sešit 1. Praha, 1932. С. 118–125.

(обратно)

677

Мошин В. А. Христианство в России до св. Владимира // Владимирский сборник… С. 13.

(обратно)

678

Погодин А. Л. Варяжский период… С. 22, 24; Вернадский Г. В. Киевская Русь. С. 30–31.

(обратно)

679

Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. С. 212–213; его же. Происхождение названии «Русь»… С. 9; его же. Образование Древнерусского государства… С. 125–126; его же. Происхождение русского народа. С. 154; Рыбаков Б. А. Остромирова летопись. С.46; его же. Предпосылки образования Древнерусского государства // Очерки истории СССР. ІІІ-ІХ вв. С. 781–784; его же. Древняя Русь. С. 199, 291, 293; его же. Киевская Русь. С. 568; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 142, 298, 301–302, 312; его же. Мир истории. С. 17, 49–50, 53–54, 212.

(обратно)

680

Ловмянский Г. Рорик Фрисландский и Рюрик Новгородский // СС. Вып. VII. Таллин, 1963. С. 245; Пашуто В. Т. Внешняя политика… С. 24; Петрухин В. Я. Рюрик, Синеус и Трувор // Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 342.

(обратно)

681

Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 372; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 68; Пашуто В. Т. Внешняя политика… С. 22, 29; Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 35; Петрухин В. Я. Комментарии. С. 275, примеч. ****.

(обратно)

682

Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) // Славяне и скандинавы. С. 201–204, 281; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 59–60; Зиборов В. К. Русское летописание ХІ-XVIII веков. СПб., 2002. С. 51–52.

(обратно)

683

Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в литературном процессе средневековья ХІ-ХІІІ вв. Очерки литературно-исторической типологии. М., 1980. С. 84; Мельникова Е. А. Устная традиция… С. 161–163, 164, примеч. 19; ее же. Рюрик, Синеус и Трувор в древнерусской историографической традиции // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. М., 2000. С. 150; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 489–492.

(обратно)

684

Скрынников Р. Г. Войны Древней Руси. С. 26, 37; его же. Древняя Русь. С. 3, 10, 12; его же. История Российская. С. 51; его же. Русь ІХ-XVІІ века. С. 21, 27, 47; его же. Крест и корона. С. 20.

(обратно)

685

Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства. Сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002. С. 78, 94–99, 317, примеч. 152.

(обратно)

686

Орлов А. С. Сказочные повести об Азове. «История» 7135 года. Варшава, 1906. С. 69–74, 158–227; Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 141, примеч. 2.

(обратно)

687

Следует добавить, что в силу своих норманистских убеждений советские ученые говорили о скандинавской природе не только сюжетов ПВЛ. Так, например, литератор И. П. Еремин утверждал, что в основу рассказа Киево-Печерского патерика о обстоятельствах постройки во второй половине XI в. монастырского Успенского собора легли предания скандинавского происхождения (Еремин И. П. Киево-Печерский патерик // Его же. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. Л., 1987. С. 38).

(обратно)

688

Arne T. J. Det stora Svitjod. S. 37–63, 70–72.

(обратно)

689

Stender-Petersen A. Die Varagersage als Quelle der altrussischen Chronik. Aarhus, 1934. S. 42–256; idem. Varangica. P. 66–67, 74–75, 78–79, 245, 253–255; idem. Geschichte der russian Literatur. Bd. I. München, 1957. S. 100–102 (впервые была издана на датском языке в 1952 г.); idem. Anthology… Р. 8–22; idem. Das Problem… Р. 177; idem. Der älteste russische Staat. S. 1–2.

(обратно)

690

Chadwick N. K. The Beginnings of Russian History. An Enquiry into Sources. Cambridge, 1946. P. 22–27, 30, 32, 62–64, 103–105, 126, 145–174.

(обратно)

691

Тихомиров М. Н. Откровения Чадвик… С. 114.

(обратно)

692

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 43.

(обратно)

693

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 230; его же. Современные норманисты… С. 343, 345, 360, 365–370; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 43, 60, 62, 67, примеч. 11 на с. 13.

(обратно)

694

Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 347, 369, 372; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 66, 68.

(обратно)

695

Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. // ИАН СССР. Отделение общественных наук. VII серия. № 8. С. 620, примеч. 1; ее же. Древняя Русь… С. 159, 165, 166–167, 169–171, 233, 235, примеч. 22 на с. 166.

(обратно)

696

Погодин М. П. Нестор… С. 10.

(обратно)

697

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Легенда о «призвании варягов»… С. 47–50, 56, примеч. 20; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 118–120; его же. Рюрик… С. 342; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 147.

(обратно)

698

Гринев Н. Н. Легенда о призвании варяжских князей (об источниках и редакциях в Новгородской первой летописи) // История и культура древнерусского города. М., 1989. С. 31–43.

(обратно)

699

Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 84–87; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 77–78; Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 10–11; его же. Сказание о призвании варягов. С. 33, 39–40.

(обратно)

700

Первольф И. И. Варяги-Русь… С. 52.

(обратно)

701

Пятецкий Л. М. Справочник по истории России с древнейших времен до наших дней. М., 1995. С. 11 (первое издание вышло в 1990 г.); его же. История России для абитуриентов и старшеклассников. Восточные славяне в древности. Киевская Русь. Период феодальной раздробленности. Россия в ХІІІ-XVІІ веках. Изд. 3-е. М., 1996. С. 47.

(обратно)

702

Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 125; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 64; Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 100; Шинаков Е. А. Указ. соч. С. 313, примеч. 126.

(обратно)

703

Славяне и Русь. С. 218–229, 231–234.

(обратно)

704

Kunik E. Ор. cit. Bd. II. S. 132–133, 136–138.

(обратно)

705

Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 244–245, примеч. 143; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 342–343, 367–369; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 299.

(обратно)

706

Рыбаков Б. А. Остромирова летопись. С. 52; его же. Предпосылки… С. 781–784; его же. Спорные вопросы… С. 19–20; его же. Древняя Русь. С. 293; его же. Киевская Русь. С. 568; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 298; его же. Мир истории. С. 49.

(обратно)

707

Гринев Н. Н. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

708

Лебедев Г. С. Эпоха викингов… С. 212; Толочко П. П. Спорные вопросы… С. 110; и др.

(обратно)

709

Думин С. В., Турилов А. А. Указ. соч. С. 12; Никитин А. Л. Первый Рюрик — миф или реальность // Наука и религия. 1991. № 4. С. 34; его же. Основание русской истории. Мифологемы и факты. М., 2001. С. 149; Свердлов М. Б. RÖRIK (HRØRIKR) І GQRDUM // Восточная Европа в древности и средневековье. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. Чтения памяти В. Т. Пашуто. С. 37–39; его же. Дополнения // Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д. С. Лихачева / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е исправленное и дополненное. Подгот. М. Б. Свердлов. СПб., 1996. С. 596; Скрынников Р. Г. История Российская. С. 15; его же. Русь ІХ-XVІІ века. С. 21; его же. Крест и корона. С. 9; Пятецкий Л. М. История России… С. 47, 59; Литература и культура Древней Руси. Словарь-справочник. М., 1994. С. 236.

(обратно)

710

Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. № 8. С. 620, примеч. 1; ее же. Древняя Русь… С. 167; Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 371, примеч. 121.

(обратно)

711

Петрухин В. Я. Комментарии. С. 275, примеч. хххх к с. 167; его же. Начало этнокультурной истории… С. 120, 125; его же. Рюрик… С. 342; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Легенда о «призвании варягов»… С. 54; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 158, примеч. 50 на с. 157.

(обратно)

712

Азбелев С. Н. К вопросу о происхождении Рюрика // Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 7. Ч. II. М., 1994. 363; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 200–201.

(обратно)

713

ЛЛ. С. 19.

(обратно)

714

Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 203–204; Свердлов М. Б. RÖRIK… 38; его же. Ладога ІХ-ХІІ вв. в общерусском контексте // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 175; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 60.

(обратно)

715

Гринев Н. Н. Указ. соч. С. 36.

(обратно)

716

Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 76–77.

(обратно)

717

Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 11; его же. Сказание о призвании варягов. С. 39.

(обратно)

718

Корф С. А. Древлянский князь Мал // ЖМНП. Новая серия. Ч. XXXVII. № 2. СПб., 1912. 336, 340–342; Сыромятников С. Н. Древлянский князь и варяжский вопрос//Там же. Ч. XL. Июль. СПб., 1912. С. 120–123, 125–126, 139.

(обратно)

719

Браун Ф. А. Фрианд и Шимон, сыновья варяжского князя Африкана. СПб., 1902. С. 5–7.

(обратно)

720

Томсен В. Указ. соч. С. 68–69.

(обратно)

721

Ключевский В. О. Наброски… С. 119.

(обратно)

722

ЛЛ. С. 8–9, 11–12, 18–19.

(обратно)

723

Петрухин В. Я. Комментарии. С. 275, примеч. хххх к с. 167.

(обратно)

724

ЛЛ. С. 20, 22.

(обратно)

725

Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключевых терминов) // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Загреб-Любляна, сентябрь 1978 г. Доклады советской делегации. М., 1978. С. 230–232.

(обратно)

726

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. «Ряд» легенды о призвании варягов в контексте раннесредневековой дипломатии // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1990 г. М., 1991. С. 224–225; их же. Легенда о «призвании варягов»… С. 53; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 123; его же. Библия, апокрифы и становление славянских раннеисторических традиций (к постановке проблемы) // От Бытия к Исходу. Вып. 2. М., 1998. С. 280–281; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 158.

(обратно)

727

Пашуто В. Т. Русско-скандинавские отношения… С. 52–54.

(обратно)

728

Мельникова Е. А. Скандинавия во внешней политике… С. 45; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. «Ряд» легенды… С. 222–225, 228–229; их же. Легенда о «призвании варягов»… С. 50–55; Петрухин В. Я. Варяги и хазары… С. 71.

(обратно)

729

Мельникова Е. А. Скандинавские антропонимы… С. 15; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 125, 128; его же. Библия… С. 280–281; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 148–159; ее же. Устная традиция… С. 160–161.

(обратно)

730

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 337; Томсен В. Указ. соч. С. 65, 127–128; Пчелов Е. В. Легендарная… С. 30.

(обратно)

731

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 441, примеч. 244.

(обратно)

732

Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 10; его же. Сказание о призвании варягов. С. 38.

(обратно)

733

Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 76–78; его же. Начало Руси. С. 330; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 653; Кузнецов Е. В. Этногенез восточных славян: исторические очерки (ІV-ІХ вв.). Изд. 2-е. Арзамас, 2001. С. 150, 167–169.

(обратно)

734

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 173; Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 242–243.

(обратно)

735

Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 75–76; его же. Два вида… С. 209; его же. Облик современного норманизма. С. 231; его же. Начало Руси. С. 329–330; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 652–653; Славяне и Русь. С. 415, примеч. 65; Кузнецов Е. В. Указ. соч. С. 150.

(обратно)

736

Грот Л. Мифологические и реальные шведы на севере России: взгляд из шведской истории // Шведы и Русский Север. С. 153 (эта статья включена в Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 178–183).

(обратно)

737

Мельникова Е. А. Рюрик… С. 145–146.

(обратно)

738

Вауег G. S. De Varagis. Р. 282–283; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 272; ч. III. С. 102, 475; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. 1. С. 46–47, примеч. 98; Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 30, 51; его же. Исследования… Т. 2. С. 68.»..

(обратно)

739

«Житие святого Ансгария», просветителя Севера, повествует, что датчане, уже захватившие предместье Бирки, оставили сулящее им успех предприятие и метанием жребия выяснили, «что им нужно отправиться к некоторому городу, расположенному на расстоянии, на границе земель, принадлежавших славянам». Поверив, что это указание свыше, осаждавшие оставили Бирку «и поспешили прямым путем к означенному городу. Напав неожиданно на его обитателей, живших в мире и тишине, они захватили его силой оружия, и, взяв большую добычу и сокровища, вернулись восвояси» (Цит. по: Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 233–234).

(обратно)

740

Крузе Ф. О происхождении Рюрика (преимущественно по французским и немецким летописям) // ЖМНП. Ч. IX. № 1. СПб., 1836. С. 43–73; его же. О первом вторжении ютландцев в Россию (дополнение к статье: «О происхождении Рюрика») // Там же. Ч. X. № 6. СПб., 1836. С. 513–517; его же. О пределах Нормании и названии норманов и руссов // Там же. Ч. XXI. № 1. СПб., 1839. С. 45–50, 68; его же. Об отношениях руссов, вторгнувшихся в 844 году в Испанию и опустошивших Севиллу, и о связях их с Россиею // Там же. Ч. XXI. № 3. СПб., 1839. С. 163, 165–169; его же. Происходят ли руссы от венедов… С. 41–42.

(обратно)

741

См. подробнее об этом: Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 237; Ловмянский Г. Рюрик Фрисландский… С. 223.

(обратно)

742

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 173.

(обратно)

743

Бутков П. Г. Указ. соч. Примеч. 334; Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 215–270.

(обратно)

744

Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 303, примеч. 114; его же. Варяго-русский вопрос. Sešit 3. С. 517; Погодин А. Л. Варяги и Русь. С. 93; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 340–343.

(обратно)

745

Греков Б. Д. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 225, 228; его же. Борьба Руси за создание своего государства. М., Л., 1945. С. 50; его же. Образование русского государства. С. 137; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. С. 295; Ловмянский Г. Рорик Фрисландский… С. 227–228; Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства… С. 126–127.

(обратно)

746

Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества… С. 6, 299; его же. Мир истории. С. 50.

(обратно)

747

Мачинский Д. А. О месте… С. 20; его же. Этносоциальные… С. 27–28; Лебедев Г. С. Эпоха викингов… С. 212, 214; его же. Ладога — центр славяно-финско-скандинавских контактов в VIII-ХІ вв. // Финно-угры и славяне (Проблемы историко-культурных контактов). Сыктывкар, 1986. С. 9; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 193–194, 286–287; Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VІІІ-ХІІІ вв. // Славянорусские древности. Вып. 1. С. 49.

(обратно)

748

Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 64.

(обратно)

749

Касиков Х., Касиков А. Еще раз о Рюрике Новгородском и Рорике Датском // СС. Вып. 33. Таллин, 1990. С. 98–109; Молчанов А. А. Древнескандинавский антропонимический элемент в династической традиции рода Рюриковичей (о роли отдельных компонентов в полиэтничной основе формирования Древнерусского государства) // Образование Древнерусского государства. Спорные проблемы. Чтения памяти В. Т. Пашуто. С. 45; Пчелов Е. В. Новгород при первых Рюриковичах // Прошлое Новгорода и Новгородской земли. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. 16–18 ноября 1993 г. Новгород, 1993. С. 11; его же. Легендарная… С. 28–29; его же. Предки… С. 367–370; его же. Генеалогия… С. 33, 68–96, 126; Азбелев С. Н. К вопросу о происхождении… С. 363–374.

(обратно)

750

Литература и культура Древней Руси. С. 236; Пятецкий Л. М. История России… С. 55;

(обратно)

751

Свердлов М. Б. RÖRIK… С. 37–39; его же. Дополнения. С. 596; его же. Становление феодализма в славянских странах. СПб., 1997. С. 116; его же. Ладога ІХ-ХІІ вв… С. 176; Хлевов А. А. Указ. соч. С. 73–74; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 62, 64, 71–72.

(обратно)

752

Яманов В. Е. Рорик Ютландский и летописный Рюрик // ВИ. 2002. № 4. С. 127.

(обратно)

753

Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 236; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 83–84; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 75–77; Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 9–13; его же. Сказание о призвании варягов. С. 40–42, 50. В 2003 г. ученый охарактеризовал Рюрика уже «полускандинавом-полуслявянином» (Кирпичников А. Н. Новые историко-археологические исследования Старой Ладоги //Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 19).

(обратно)

754

Никитин А. Л. Первый Рюрик — миф или реальность. С. 36–38; его же. Первый Рюрик и «варяжская легенда» // Герменевтика древнерусской литературы. С. 381–394; его же. Основание русской истории. С. 148–169.

(обратно)

755

Толочко П. П. Древняя Русь. Киев, 1987. С. 20–21.

(обратно)

756

Яманов В. Е. Указ. соч. С. 127–137.

(обратно)

757

Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VIII-ХІІІ вв. С. 47–48; его же. «Сказание о призвании варягов». С. 9, 12; его же. Сказание о призвании варягов. С.38; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 83; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 75.

(обратно)

758

Крузе Ф. О происхождении Рюрика… С.63; Беляев Н. Т. Ор. cit. Р. 234–236, 261–262; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 339, 342; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 289; Ловмянский Г. Рорик Фрисландский… С. 242; его же. Русь и норманны. С. 133, примеч. 3; Слаский К. Экономические отношения западных славян со Скандинавией и другими прибалтийскими землями в VІ-ХІ веках // СС. Вып. VI. Таллин, 1963. С. 71.

(обратно)

759

Фомин В. В. Варяги и Старая Ладога // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 213; его же. Комментарии. С. 524, комм. 31.

(обратно)

760

Трубачев О. Н. В поисках единства. С. 242.

(обратно)

761

Джаксон Т. Н. Варяги — создатели Древней Руси? С. 85.

(обратно)

762

Цит. по: Кузнецов Е. В., Минеева Т. Г. Англяне ПВЛ // Политическая жизнь Западной Европы: античность, средние века, новое время. Вып. 2. Арзамас, 2004. С. 111, примеч. 9.

(обратно)

763

Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 195; Скрынников Р. Г. Войны Древней Руси. С. 26; его же. Русь ІХ-XVІІ века. С. 21; его же. Крест и корона. С. 9.

(обратно)

764

Клейнберг И. Э. Основные принципы выбора новых личных имен и адаптации иноязычных имен в России Х-ХІХ вв. // ВИД. Т. IX. Л., 1978. С. 66.

(обратно)

765

Грот Л. Указ. соч. С. 153–158.

(обратно)

766

ЛЛ. С. 31.

(обратно)

767

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 105–106, 108–109; Данилевский И. Н. Библия и Повесть временных лет (К проблеме интерпретации летописных текстов) // ОИ. 1993. № 1. С. 89; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 141–142, 220.

(обратно)

768

Грот Л. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

769

Клейненберг И. Э. Основные принципы… С. 65.

(обратно)

770

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 182–183; Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 70–81; его же. Падение Перуна. С. 139–140; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 670–671; там же Кн. 2. С. 642, 651, 654, 692, примеч. к с. 619; Славяне и Русь. С. 473–474, примеч. 62 на с. 414.

(обратно)

771

Фомин В. В. Кривые зеркала норманизма. С. 102.

(обратно)

772

Срезневский И. И. Чтения о древних русских летописях // Его же. Статьи о древних русских летописях (1853–1866). СПб., 1903. С. 76.

(обратно)

773

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. II. С. 186–187; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 48, примеч. 106; Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 136; Томсен В. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

774

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 383–385, 415, примеч. 149; Щеглов Д. Первые страницы русской истории // ЖМНП. Ч. 184. СПб., 1876. С. 223.

(обратно)

775

Гринев Н. Н. Указ. соч. С. 40.

(обратно)

776

ЛЛ. С. 23.

(обратно)

777

Сахаров А. Н. Рюрик… С. 15–16; Сахаров А. Н., Рогожин Н. М. Указ. соч. С. 192–193.

(обратно)

778

Гринев Н. Н. Указ. соч. С. 40.

(обратно)

779

Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи. Новые находки и интерпретации. Тексты, перевод, комментарий. М., 2001. С. 7.

(обратно)

780

Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература. М., 1979! С. 10–11, 13–14; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 157–158.

(обратно)

781

Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи. С. 7.

(обратно)

782

ЛЛ. С. 19; НПЛ. С. 106; ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. СПб., 1851. С. 88; там же. Т. IV. Ч. 1.Вып. 1.Пгр., 1915. С. 11; там же. Т. IV. Ч. 2. Вып. І.Пгр., 1917. С. 11; там же. Т. 15. М., 1965. Стб. 29–30; там же. Т. 33. М., 1977. С. 13.

(обратно)

783

Гиппиус А. А. К истокам сложения текста Новгородской первой летописи // НИС 6 (16). С. 3–72; Фомин В. В. Русские летописи… С. 30.

(обратно)

784

Троцкий И. М. Элементы дружинной идеологии в «Повести временных лет» // Проблемы источниковедения. Вып. 2. М., Л., 1936. С. 20, примеч. 2; Кузьмин А. Г. Начало новгородского летописания // ВИ. 1977. № 1. С. 59–77; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 85–110, 126, 293.

(обратно)

785

И. Я. Фроянов видит в этих фразах следы версии варяжской легенды, восходящей «к сведениям, не дошедшим до нас в других летописных сводах» (Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 11; его же. Мятежный Новгород. С. 99).

(обратно)

786

Погодин А. Л. Варяги и Русь. С. 94.

(обратно)

787

Коялович М. О. Указ. соч. С. 48; Сахаров А. Н. Рюрик… С. 12.

(обратно)

788

Кузьмин А. Г. Древнерусские исторические традиции и идейные течения XI века // ВИ. 1970. № 10. С. 55–56; его же. Начало новгородского… С. 60; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 3–4, 25–54, 384–389; его же. Падение Перуна. С. 23; его же. Источниковедение… С. 123–124, 135, 138, 140–143, 146–149: его же. История… Кн. 1. С. 300–301; Се Повести временных лет… С. 5, 30–31.

(обратно)

789

См. об этом: Фомин В. В. Русские летописи… С. 4–7.

(обратно)

790

Тихомиров М. Н. Начало русской историографии // Его же. Русское летописание. М., 1979. С. 46.

(обратно)

791

Еще в середине XIX в. были высказаны основательные сомнения в том, что составителем ПВЛ был Нестор. А. Г. Кузьмин доказал, что окончательный вид летописи придал выдубицкий игумен Сильвестр (Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 132–142, 144–167, 182, 218, 232; его же. Источниковедение… С. 127–130, 164–198; его же. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 34–37, 40–44; Се Повести временных лет… С. 12, 18–31).

(обратно)

792

Татищев В. Н. История… Т. 1. С. 96–97, 107, 120–121; Миллер Г. Ф. О первом летописателе… С. 275; Болтин И. Н. Примечания на историю древния и нынешния России г. Леклерка. Т. 1. СПб., 1788. С. 58, примеч. а.

(обратно)

793

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. XIX, 149, 276; Черепнин Л. В. А. Л. Шлецер… С. 62.

(обратно)

794

Эверс Г. Указ. соч. С. 249–255; Софийский временник или русская летопись с 862 по 1534 год. Ч. I. М., 1820. С. Х-ХІ.

(обратно)

795

Ныне В. К. Зиборов почему-то говорит, что именно А. А. Шахматов доказал, что до Нестора были другие летописцы (Зиборов В. К. О летописи Нестора. СПб., 1995. С. 3).

(обратно)

796

Соловьев С. М. История… Кн. 2. Т. 3–4. М., 1993. С. 118; Костомаров Н. И. Лекции по русской истории. Ч. 1. СПб., 1861. С. 34–35; Бестужев-Рюмин К. Н. О составе русских летописей до конца XIV века. СПб., 1868. С. 39, 44–45, 58–59; Филевич И. Указ. соч. С. 342–343, 363–365, 367–373.

(обратно)

797

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. XXVII, примеч. **; Погодин М. П. Нестор… С. 89–97; его же. Исследования… Т. 1. С. 91–92.

(обратно)

798

Сухомлинов М. И. О древней русской летописи как памятнике литературы. СПб., 1856. С. 33, 35, 37–45; Иловайский Д. И. История России. Киевский период. Т. 1. Ч. 1. М., 1876. С. 177, 179.

(обратно)

799

Срезневский И. И. Исследования о летописях новгородских // Его же. Статьи… С. 14–16; его же. Были ли на Руси летописи в X в. // Там же. С. 31, 33; его же. Чтения… С. 30, 40–44; его же. Древние памятники русского письма и языка. (Х-ХІV веков). Общее повременное обозрение. СПб., 1882. Стб. 8; Сухомлинов М. И. Указ. соч. С. 22, 26, 129–139.

(обратно)

800

Срезневский И. И. Чтения… С. 86–87; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 475.

(обратно)

801

Куник А. А. Разбор рукописного сочинения г. Ундольского под заглавием: «Исследования о церковно-славянских Хронографах. Том I. О временнике Георгия Амартола в отношении к Несторовой летописи» // Двадцать пятое присуждение учрежденных П. Н. Демидовым наград. СПб., 1856. С. 74; его же. Известия ал-Бекри… С. 059; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 474–475, 498–499.

(обратно)

802

Соловьев С. М. История… Кн. 2. Т. 3–4. С. 112–113, 122, 125–126, 131–132; Срезневский И. И. Исследования… С. 9, 14.

(обратно)

803

Макарий (Булгаков М. П.). История русской церкви. Т. И. СПб., 1857. С. XI; Срезневский И. И. Чтения… С. 45.

(обратно)

804

Татищев В. Н. История… Т.1. С. 81; Попов А. Н. Шлецер. С. 7; Хрущов И. П. О древнерусских исторических повестях и сказаниях. ХІ-ХІІ столетие. Киев, 1878. С. 3; Бестужев-Рюмин К. Н. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям М. О. Кояловича. СПб., 1884 // ЖМНП. Ч. 237. СПб., 1885. С. 98.

(обратно)

805

Шахматов А. А. Сказание… С. 11–31, 28–29, 31, 70; его же. Разыскания… С. IV–V, 2–13, 69–70, 97–98, 105, 108, 181–182, 210, 378–536; его же. Отзыв… С. 335–336; его же. Повесть временных лет. Вводная часть. Текст. Примечания. Т. 1. Пг., 1916. С. II–XII, XVI–LXII и др.; его же. Обозрение… С. 361–363; его же. Киевский Начальный свод 1095 года // Академик А. А. Шахматов. 1864–1920. Сб. статей и материалов. М., Л., 1947. С. 119–160; Приселков М. Д. История русского летописания… С. 48–49, 74–75, 80–82, 95, 283–286.

(обратно)

806

См. напр.: Лихачев Д. С. Русские летописи… С. 77; Лурье Я. С. Изучение русского летописания // ВИД. Т. 1. Л., 1968. С. 26–30.

(обратно)

807

Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Руси Х-ХІІ вв. СПб., 1913. С. 82–87, 166–184, 300–308; его же. Нестор летописец; его же. История русского летописания… С. 44–46, 48–84; Насонов А. Н. История русского летописания XI — начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. С. 15, 28, 33, 38, 43–46.

(обратно)

808

См. напр.: Покровский В. С. Указ. соч. С. 16–19; Шушарин В. П. Указ. соч. С. 247, 250, 278; Хабургаев Г. А. Указ. соч. С. 158, 223–224, примеч. 69 на с. 187.

(обратно)

809

Лихачев Д. С. Русские летописи… С. 60–100; ПВЛ. Ч. 2. С. 76–78, 87, 89–91, 94–95. Ученый проводил мысль о создании в первой половине 40-х гг. XI в. «Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси», якобы представлявшего собой первое русское историческое произведение, в котором отсутствовала хронологическая сетка, и который рассказывал только о церковной истории Руси. Причину появление этого «Сказания» в стенах Печерского монастыря Лихачев видел в том, что Русь тяготилась византийской церковной опекой и пыталась обосновать свое право на церковную самостоятельность (Лихачев Д. С. Русские летописи… С. 60–76, 82–84; ПВЛ. Ч. 2. С. 76–78).

(обратно)

810

Фомин В. В. Русские летописи… С 13; его же. Комментарии. С. 457, коммент. 2.

(обратно)

811

Каченовский М. Т. О баснословном времени в Российской империи // Ученые записки Московского университета. Ч. 1. № 2–3. М., 1833. С. 283, 287–288, 683; его же. Из рассуждения о Русской Правде // Там же. Ч. 3. № 9. М., 1835. С. 352; Строев С. М. О пользе изучения… Ч. 2. № 4. С. 44.

(обратно)

812

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 289; его же. История России. Киевский период. С. 177, 179; его же. Еще о происхождении Руси. С. 646; его же. Вопрос… С. 7; Костомаров Н. И. Предания первоначальной русской летописи в соображениях с русскими народными преданиями в песнях, сказаниях и обычаях // Вестник Европы. Т. 40. № 3. СПб., 1873. С. 60; его же. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 1991. С. 3; его же. Ответ на новые «бранные послания» г. Погодина // Вестник Европы. Т. 45. № 1.СПб., 1874. С. 466.

(обратно)

813

Пархоменко В. А. Начало христианства Руси. С. 28; Приселков М. Д. Очерки… С. 2; Шахматов А. А. Отзыв… С. 337.

(обратно)

814

Приселков М. Д. История рукописи Лаврентьевской летописи и ее изданий // Ученые записки ЛГПИ. Т. 19. Л., 1939. С. 215; его же. Киевское государство второй половины X в. по византийским источникам // Ученые записки ЛГУ. Серия исторических наук. Вып. 8. Л., 1941. С. 215–216; Пархоменко В. А. Характер и значение эпохи Владимира, принявшего христианство // Там же. Вып. 1. Л., 1941. С. 204–206; Лурье Я. С. Михаил Дмитриевич Приселков — источниковед // ТОДРЛ. Т. XVIII. М., Л., 1962. С. 467–470; его же. О некоторых принципах критики источников // Источниковедение отечественной истории. Вып. 1. М., 1973. С. 93.

(обратно)

815

Алешковский М. Х. Первая редакция Повести временных лет // АЕ за 1967 год. М., 1967. С. 13–40; его же. Повесть временных лет. С. 11–12, 20–31, 32–52, 57–59, 61–71, 83, 102, 112.

(обратно)

816

Бахрушин С. В. К вопросу… С. 15; Никольский Н. К. Повесть временных лет… С. 29.

(обратно)

817

Шахматов А. А. Отзыв… С. 337; Кузьмин А. Г. Источниковедение… С. 135.

(обратно)

818

Шахматов А. А. Повесть временных лет. С. XVI; Пашуто В. Т. А. А. Шахматов — буржуазный источниковед // ВИ. 1952. № 2. С. 61, 69.

(обратно)

819

Шахматов А. А. Повесть временных лет. С. LVIII.

(обратно)

820

Рубинштейн И. Л. Указ. соч. С. 21; Еремин И. П. «Повесть временных лет». Л., 1947. С. 19–20, 38.

(обратно)

821

Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 55; Черепнин Л. В. Русская историография… С. 31–34, 50.

(обратно)

822

Зиборов В. К. Русское летописание… С. 32–33.

(обратно)

823

ЛЛ. С. 36, 47.

(обратно)

824

Зиборов В. К. Русское летописание… С. 28.

(обратно)

825

ЛЛ. С. 51, 53; Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества… С. 367; Рапов О. М. Русская церковь в IX — первой трети XII в. Принятие христианства. М., 1998. С. 132.

(обратно)

826

Ширинский С. С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 203–205.

(обратно)

827

Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 371.

(обратно)

828

Татищев В. Н. История… Т. I. С. 221, примеч. 61 на с. 231.

(обратно)

829

Погодин М. П. Нестор… С. 11, 14, 17, 109; его же. Исследования… Т. I. С. 470.

(обратно)

830

Греков Б. Д. Борьба Руси… С. 31, 53, 55, 57; его же. Киевская Русь. Л., 1953. С. 281–282, 408; его же. Киевская Русь // Его же. Избранные труды. Т. II. М., 1959. С. 27; Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. С. 66–67,222.

(обратно)

831

Греков Б. Д. Киевская Русь и проблема происхождения русского феодализма у М. Н. Покровского // Против исторической концепции М. Н. Покровского. С. 90.

(обратно)

832

Никольский Н. К. Повесть временных лет… С. 27, 29, 32, 36–40, 44; Мошин В. А. Христианство в России… С. 7.

(обратно)

833

Тихомиров М. Н. Источниковедение… Т. 1. С. 45, 54–55; его же. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля» // Его же. Русское летописание. С. 22–35; его же. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 50–51, 55; его же. Начало русской историографии. С. 46–66; его же. Источниковедение истории СССР. Вып. I. М., 1962. С. 66; его же. Русский летописец в «Истории Польши Яна Длугоша» // Его же. Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969. С. 235–237.

(обратно)

834

Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // ИЗ. Т. 25. М., 1948. С. 332–333; его же. Спорные вопросы изучения Начальной летописи в 50–70-х годах // История СССР. 1972. № 4. С. 55–56, 59–65; Рыбаков Б. А. Остромирова летопись. С. 46–59; его же. Предпосылки… С. 772, 781–782; его же. Древняя Русь. С. 159–161, 170–172, 187–190, 196–200; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 114–118.

(обратно)

835

Кузьмин А. Г. Русские летописи… С. 23–26; его же. Две концепции… С. 83; его же. Древнерусские исторические… С. 55–57, 63, 66–67, 72–74, 76; его же. Ф. Селецкий. Повесть временных лет // ВИ. 1970. № 3. С. 179–180; его же. Спорные вопросы методологии изучения русских летописей // ВИ. 1973. № 2. С. 32–53; его же. К спорам о методологии изучения начального летописания // История СССР. 1973. № 4. С. 219–231; его же. Начало новгородского… С. 60; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 25–54, 90–110, 126, 132–295, 297–362, 381–382, 384–389; его же. Падение Перуна. С. 20, 23, 42–66; его же. Источниковедение… С. 124–198; его же. История… Кн. 1. С. 300–301; его же. Начало Руси. С. 342–345; его же. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 26–50; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 649–650. 652; Се Повести… С. 4–38.

(обратно)

836

Толочко П. П. Русские летописи и летописцы ХІІ-ХІІІ вв. СПб., 2003. С. 10–30.

(обратно)

837

Лавровский П. А. О языке северных русских летописей. СПб., 1852. С. 149–156; Тихомиров И. О Тимофее-пономаре, упоминаемом в Синодальном списке первой Новгородской летописи // ЖМНП. Ч. 250. СПб., 1887. С. 30; Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку. СПб., 1888. С. VI.

(обратно)

838

Ляпунов Б. М. Исследование о языке Синодального списка 1-й Новгородской летописи. СПб., 1900. С. 16–17; Шахматов А. А. Киевский Начальный свод… С. 122.

(обратно)

839

Подвигина Н. Л. К вопросу о месте составления Синодального списка Новгородской первой летописи // Вестник МГУ. Серия 9. История. М., 1966. С. 75; Клосс Б. М., Лурье Я. С. Русские летописи ХІ-XV вв. (Материалы для описания) // Методические рекомендации по описанию славяно-русских рукописей для Сводного каталога рукописей, хранящихся в СССР. Вып. 2. Ч. I. М., 1976. С. 81; Клосс Б. М. Летопись Новгородская первая // Словарь книжников и книжности Древней Руси (XI — первая половина XIV в.). Вып. I. С. 246; его же. Предисловие к изданию 2000 г. // ПСРЛ. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., 2000. С. VIII, примеч. 5.

(обратно)

840

Гиппиус А. А. К истокам сложения… С. 8; его же. 6700 год от сотворения мира // Родина. 2002. № 11–12. С. 104; Гимон Т. В., Гиппиус А. А. Новые данные по истории текста Новгородской первой летописи // НИС. Вып. 7 (17). СПб., 1999. С. 18–47; Гимон Т. В. Приписки на дополнительных листах в Синодальном списке Новгородской I летописи // Норна у источника Судьбы. С. 54.

(обратно)

841

Шахматов А. А. Киевский Начальный свод… С. 124, 139; Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 90.

(обратно)

842

ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. VI; Погодин М. П. Новгородские летописи // Известия второго отделения Академии наук. Т. VI. СПб., 1858. С. 219–220, 226.

(обратно)

843

Срезневский И. И. Исследования… С. 20; Яниш Н. Н. Новгородская летопись и ее московские переделки. М., 1874. С. 22, 24.

(обратно)

844

Шахматов А. А. Сказание… С. 11–28; его же. Разыскания… С. 189–191, 196, 205–207, 209–211, 222, 379–380, 387; его же. Повесть временных лет С. XLIII; его же. Обозрение… С. 129–131, 363, 365; его же. Киевский Начальный свод… С. 123–125, 127–129, 150 и др.

(обратно)

845

Приселков М. Д. Лаврентьевская летопись (история текста) // Ученые записки ЛГУ. Серия исторических наук. Вып. 2. Л., 1939. С. 81.

(обратно)

846

Лихачев Д. С. Русские летописи… С. 441–442; его же. «Софийский временник» и новгородский политический переворот 1136 г. // ИЗ. Т. 25. М., 1948. С. 257–262.

(обратно)

847

Алешковский М. Х. Повесть временных лет. С. 76–79, 83.

(обратно)

848

Клосс Б. М. Летопись Новгородская первая. С. 247.

(обратно)

849

Гиппиус А. А. К истокам… С. 3–72; Гимон Т. В., Гиппиус А. А. Указ. соч. С. 19, 30–31, 41–47; Гимон Т. В. Указ. соч. С. 54.

(обратно)

850

Кузьмин А. Г. Русские летописи… С. 52–53, 67, 94, 96 и др.; его же. Начало новгородского… С. 59–77; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 85–110; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 479; Се Повести временных лет… С. 13–17.

(обратно)

851

Шахматов А. А. Киевский Начальный свод… С. 145–147; Приселков М. Д. История русского летописания… С. 204–212.

(обратно)

852

Кузьмин А. Г. Русские летописи… С. 53; его же. Начало новгородского… С. 62–77; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 89, 112–113, 251–254, 362–382; Се Повести временных лет… С. 16–17.

(обратно)

853

Загоскин Н. П. История… С. 332–335; Барац Г. М. Происхождение… С. 4–8.

(обратно)

854

Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 162–165, 168–170. Данная статья выдающейся скандинавистки была опубликована лишь в 1978 году.

(обратно)

855

Шаскольский И. П. Современные норманисты… С. 335–351; Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 55–68, 71; его же. Норманская проблема в советской историографии. С. 153–154.

(обратно)

856

Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 3–6; его же. Мятежный. Новгород. С. 75–84.

(обратно)

857

Фомин В. В. Русские летописи… С. 38–117; Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 43–53.

(обратно)

858

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. II. С. 187–188.

(обратно)

859

Там же. Ч. I. С. 305–306, 308, 337, 343; там же. Ч. III. С. 475; Полевой Н. А. Указ. соч. С. 65–66, 82–84, 188, 197, примеч. 58 на с. 468, примеч. 40 на с. 529; Голубинский Е. Е. История русской церкви. С. 53–54.

(обратно)

860

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I, С. 52–53; Замечания А. Куника // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 64–65.

(обратно)

861

Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 64; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 190; там же. Ч. 2. С. 86; Костомаров Н. И. Предания… // Вестник Европы. Т. 39. № 1. СПб., 1873. С. 6, 13–20, 28, 30 и др.

(обратно)

862

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. 1. С. XXVІІ-XXVІІІ, 279, 316–318, 326–330, 342, 344; Строев С. М. О пользе… // Ученые записки Московского университета. Ч. 2. № 6. М., 1833. С. 440, примеч. *; Примечания Ф. Морошкина. С. 335; Святной Ф. Что значит… С. 10–11; его же. Историко-критические… С. 10.

(обратно)

863

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 108, 123, 306, 315–326; Замечания А. Куника // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 53, 58; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 038.

(обратно)

864

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. Примеч. 150 к т. 1; Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 5–6, 15–16, 22–28, 46; его же. Новое мнение… С. 105, 109; Ключевский В. О. Наброски… С. 120–121.

(обратно)

865

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 277; Полевой Н. А. Указ. соч. С. 83, примеч. 38 на с. 462, примеч. 1 на с. 516; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 387, примеч. 1; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 2. С. 87–88; Свистун Ф. И. Указ. соч. С. 150.

(обратно)

866

НПЛ. С. 106; ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 88.

(обратно)

867

Татищев В. Н. История… Т.III. М., Л., 1964. С. 33, 204, примеч. 47; его же. Лексикон российский исторической, географической, политической и гражданской // Его же. Избранные произведения. М., 1979. С. 206, 230; Миллер Г. Ф. Краткое известие… С. 13; его же. О народах… С. 92, 103; Müller G. F. Kurzgefasste… S. 392; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 217; Штрубе Ф. Г. Рассуждения… С. 60, 69; Перев В. П. Уставы и управление в Новгороде в средние века Неймана // ЖМНП. Ч. 27. № 7. СПб., 1840. С. 42–43; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 91, 98, 135–136; Беляев И. Рассказы из русской истории. История Новгорода Великого от древнейших времен до падения. Кн. 2. М., 1864. С. 220; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 2. С. 85.

(обратно)

868

Манкиев А. И. Указ. соч. С. 24; Калайдович К. Ф. Разыскания о пришествии Рюрика в Ладогу // Записки и труды Общества истории и древностей российских. Ч. 1. М., 1815. С. 114–129; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 278.

(обратно)

869

Погодин М. П. О жилищах… С. 25–28.

(обратно)

870

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 316; Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 108.

(обратно)

871

Максимович М. Откуда идет Русская земля. С. 20–22.

(обратно)

872

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 315; там же. Ч. II. С. 151–157; Полевой Н. А. Указ. соч. С. 394; Шафарик П. Й. Славянские древности. Т. II. Кн. I. М., 1848. С. 106.

(обратно)

873

Костомаров Н. И. Лекции по русской истории. С. 28–30, 34.

(обратно)

874

Костомаров Н. И. Предания… Т. 39. № 1. С. 6, 28–29.

(обратно)

875

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 52–53; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2, примеч. 150 к т. 1; Замечания А. Куника // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 58; Ключевский В. О. Русская история. С. 74–75.

(обратно)

876

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. Примеч. 150 к т. 1; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 08, 011, 059; Успенский Ф. И. Указ. соч. С. 3.

(обратно)

877

Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма. Пг., 1923. С. 78.

(обратно)

878

Бодянский О. М. О мнениях касательно происхождения Руси // Сын Отечества. Т. L1. Ч. 173. СПб., 1835. С. 73, 81–82, 117–119, 173–174; Перемышлевский М. Указ. соч. С. 436.

(обратно)

879

Труды XV Археологического съезда в Новгороде. С. 86.

(обратно)

880

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 189–190, 198, 208, 230–231, 233, 235–241, 250, 253, 265, 272–273, 277–284, 288–289, 291–294, 297–302, 304, 334–343, 416–417, 422, 441, примеч. х на с. 278, примеч. х на с. 338; его же. История России. Киевский период. С. 176, 179–182; его же. Еще о происхождении Руси. С. 638, 641, 646–649; его же. История России. Владимирский период. Т. I. Ч. 2. М., 1880. С. 339; его же. Вопрос… С. 2–3, 7–9; его же. История России. Начало Руси. М., 1996. С. 353, 357–359 (это переиздание «Разысканий о начале Руси» 1882 г.); его же. Историко-критические заметки. С. 7; его же. Вторая… С. 32–33; его же. Основные тезисы о происхождении Руси. С. 86.

(обратно)

881

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 128–129; Бестужев-Рюмин К. Н. О составе… Приложения. С. 43–44.

(обратно)

882

ПСРЛ. Т. I. СПб., 1846 ТС. 251.

(обратно)

883

А. А. Шахматов, отнеся, в отличие от Д. И. Иловайского, составление русской редакции «Никифорова летописца вскоре» не к концу, а к первой половине XIII в., вместе с тем, не считал его чтение более древним, чем то, что содержится в некоторых списках ПВЛ. При этом он утверждал, что его редакция моложе северо-восточных редакций ПВЛ и несет в себе заимствования в описании русских событий из летописного свода, близкого к Лавренижевскому, где также вместо «руси» читалось ошибочное «русь» («реша русь, чюдь, словени и кривичи вся: «земля наша велика и обилна…»). В этом случае, заключал исследователь, составителю русской редакции «Летописца» было легко вывести, что русь в числе прочих участвовала в призвании варяжских князей (Шахматов А. А. Сказание… С. 7–9).

(обратно)

884

Потебня А. А. Этимологические заметки. Начальные сочетания лы-, ры-, лу», ру» = основным +ал, +ар // Русский филологический вестник. Т. I. Варшава, 1879. С. 90.

(обратно)

885

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 208; его же. Еще о происхождении Руси. С. 646–648; его же. Вопрос… С. 9–10; его же. Основные тезисы… С. 87.

(обратно)

886

Костомаров Н. И. Предания… Т. 39. № 1. С. 30, 33–34; Т. 39. № 2. СПб., 1873. С. 571–574, 576–578; его же. Ответ… С. 466.

(обратно)

887

Грушевский М. С. Очерк истории Киевской земли… С. 290; Багалей Д. И. Указ. соч. С. 161–178, примеч. 1 на с. 158.

(обратно)

888

Шахматов А. А. Сказание… С. 1–3, 6–10, 27–31, 33–53, 67–82; его же. Разыскания… С. 3, 228, 290–299, 302–319, 321, 325, 336, 338–340, 396, 444, 460, 507, 541; 624; Повесть временных лет. С. VI–VII, XXXIX; его же. Древнейшие судьбы… С. 50, 61; его же. «Повесть временных лет» и ее источник // ТОДРЛ. Вып. IV. М., Л., 1940. С. 30–31, 57; его же. Киевский Начальный свод… С. 122, 152.

(обратно)

889

Барац Г. М. Происхождение… С. 7; Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 56.

(обратно)

890

Шахматов А. А. Заметки к древнейшей истории русской церковной жизни // Научный исторический журнал. Т. II. Вып. 2. № 4. Пг., 1914. С. 45; Пархоменко В. Із листування з акад. О. О. Шахматовым // Украіна. Кн. 6. Киів, 1925. С. 126.

(обратно)

891

Бен Иосиппон — автор сокращенной еврейской переработки сочинений Иосифа Флавия, жил в середине или в конце X в. в Южной Италии.

(обратно)

892

I Книга Царств рассказывает, как состарившийся пророк Самуил доверил власть над народом Израиля своим сыновьям, но те судили неправедно: «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов» (Библия. I Цар. 8:4–5).

(обратно)

893

Барац Г. М. Происхождение… С. 4, 8–16,21,40; его же. О составителях «Повести временных лет» и ее источниках, преимущественно еврейских. Берлин, 1924. С. 87–88, 108.

(обратно)

894

Мещерский Н. А. К вопросу об источниках Повести временных лет // ТОДРЛ. Т. XIII. М., Л., 1957. С. 57–65; Кузьмин А. Г. Статья 1113 г. в «Истории Российской» В. Н. Татищева // Вестник МГУ. 1972. № 5. С. 86–87.

(обратно)

895

Тиандер К. Ф. Указ. соч. С. 176–178, 184–185; Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. С. 280–294; Падалко Л. В. Указ. соч. С. 375–376.

(обратно)

896

Петровский Н. М. Указ. соч. С. 362–363.

(обратно)

897

Приселков М. Д. Нестор летописец. С. 105, 109–110; его же. Лаврентьевская летопись… С. 109–119; его же. История русского летописания… С. 62, 71–72, 76–78, 84, 127; его же. Киевское государство… С. 234–235.

(обратно)

898

Пархоменко В. А. У истоков… С. 5, 7, 12, 54–56; его же. К вопросу… С. 106–111.

(обратно)

899

Бахрушин С. В. К вопросу… С. 23–35. Статья была опубликована в 1987 г.

(обратно)

900

Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. № 8. С. 620, примеч. 1; ее же. Древняя Русь… С. 132, 142, 165, 167–168.

(обратно)

901

Никольский Н. К. Повесть временных лет… С. 9, 25–30, 31–44, 50, 59–67,102.

(обратно)

902

Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 5; его же. Мятежный Новгород. С. 81–82.

(обратно)

903

Греков Б. Д. О роли варягов… С. 554; его же. Образование Древнерусского государства… С. 76.

(обратно)

904

Греков Б. Д. Феодальные отношения… С. 9–10, 171; его же. Киевская Русь. М., Л., 1939. С. 12–13, 15–16, 228–229; его же. Борьба Руси… С. 48–50; его же. Образование русского государства. С. 129, 132,134, 137; его же. Первый труд по истории Руси. С. 514, 516; его же. О роли варягов… С. 555–556; его же. Киевская Русь. Л., 1953. С. 15, 18–19, 22, 298, 319, 420, 446, 450–453; его же. Культура Древней Руси // Очерки истории СССР. ІХ-XV вв. Ч. 1. С. 225–226; его же. Образование Древнерусского государства… С. 71–73,75–78.

(обратно)

905

Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 5; его же. Мятежный Новгород. С. 81.

(обратно)

906

Такое прочтение названных источников возможно лишь при предубежденности в норманстве варяжской руси.

(обратно)

907

Лихачев Д. С. Национальное самосознание Древней Руси. М., Л., 1945. С. 7–9, 38–39; его же. Русские летописи… С. 92–93, 157–158; его же. Литература // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Общественный строй и духовная культура. Т. II. М., Л., 1951. С. 184, 189; его же. «Повесть временных лет». С. 103–104, 106–107, 121–122, 124–125; ПВЛ. Ч. 2. С. 90, 94–95, 112–113, 115, 212, 234, 236–238, 244–245.

(обратно)

908

Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь»… С. 30–32, 34–36, 45; его же. Начало русской историографии. С. 49–51, 58, 60, 64–65; его же. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 50, 53; его же. Источниковедение… Вып. 1. С. 44.

(обратно)

909

В 1016 г. Англия попала в зависимость от Дании. Датский король Канут Великий был одновременно в 1018–1035 гг. королем Англии, Дании и Норвегии. В 1042 г. в Англии была восстановлена старая англо-саксонская династия в лице Эдуарда Исповедника.

(обратно)

910

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. Примеч. 141 к т. 1; Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь»… С. 32–37, 39.

(обратно)

911

Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы ХІV–XV веков. Ч. I. М., Л., 1948. С. 247–249.

(обратно)

912

Юшков С. В. Общественно-политический строй… С. 29–31, 34, 45, 66–67, 83; Лаушкин К. Д. О мифологической основе легенды о призвании варягов // Тезисы докладов научной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. Тарту, 1963. С. 40–41.

(обратно)

913

Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. С. 208–213, 221–222, 383–386, 389.

(обратно)

914

Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства. С. 212–213, 221, 392; его же. Борьба… С. 24–26, 28–29; Очерк истории Древней Руси до монгольского завоевания // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Материальная культура. Т. I. М., Л., 1948. С. 11–12.; его же. Происхождение названий «Русь»… С. 7–10.; его же. Образование Древнерусского государства… С. 125–126, 128, 172–173; его же. Происхождение русского народа. С. 151, 154.

(обратно)

915

Мавродин В. В. Борьба… С. 24; его же. Очерк… С. 11; его же. Происхождение названий «Русь»… С. 7; его же. Образование Древнерусского государства… С. 124–127, 174; его же. Происхождение русского народа. С. 151–155.

(обратно)

916

Рыбаков Б. А. Остромирова летопись. С. 46, 52, 57; его же. Предпосылки… С. 771, 773–775, 780–782, 789–790; его же. Спорные вопросы… С. 19, 21–23; его же. Древняя Русь. С. 83, 193, 198–199, 205–206, 218, 247, 289–295, 297, примеч. 14 и 15 на с. 221; его же. Киевская Русь. С. 482, 559, 567–569; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 118–120, 132, 136–139, 142, 297–304, 306, 310, 312–314, примеч. 22 на с. 121–122; его же. Мир истории. С. 17, 49–55, 58, 62, 64–66, 211–212.

(обратно)

917

Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951. С. 36–38; его же. Начальные этапы киевского летописания в связи с развитием древнерусского государства // Проблемы источниковедения. Т. VII. М., 1959. С. 450–452; его же. История русского летописания… С. 67–68.

(обратно)

918

Алешковский М. Х. Повесть временных лет. С. 17, 23, 27–29, 32–52, 62–63, 72, 76–83, 94, 122–123, 125, 112, примеч. 1.

(обратно)

919

Кузьмин А. Г. К вопросу… С. 42–53; его же. Две концепции… С. 80–105; его же. Русские летописи… С. 64–68, 101–111, 156–158; его же. «Слово о полку Игореве»… С. 53. 55–56, 58–59, 65–66; его же. Древнерусские исторические… С. 65.

(обратно)

920

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 126–129, 133–135, 167–174, 181; его же. Рорик Фрисландский… С. 244–247.

(обратно)

921

Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 85; Сахаров А. М. Историография истории СССР. С. 25.

(обратно)

922

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 85–86; его же. Русско-скандинавские отношения раннего средневековья в работах Г. Шрамма (историографический обзор) // ОИ. 1994. № 2. С. 157.

(обратно)

923

Новосельцев А. П., Пашуто В Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 86; Пашуто В. Т. Внешняя политика… С. 23; его же. Русско-скандинавские отношения… С. 52–54.

(обратно)

924

Мачинский Д. А. О месте… С. 20; его же. Этносоциальные… С. 27–28; Лебедев Г. С Эпоха викингов… С. 212, 214; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 193–194, 286–287; Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VІІІ-ХІІІ вв. С. 49, 53.

(обратно)

925

Мачинский Д. А. Этносоциальные… С. 29; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 203.

(обратно)

926

Носов Е. Н. Происхождение легенды о призвании варягов и Балтийско-Волжский путь // Древности славян и финно-угров. Доклады советско-финляндского симпозиума по вопросам археологии 16–22 марта 1986 г. СПб., 1992. С. 100–105; его же. Новгородское (Рюриково) городище. Л., 1990. С. 3, 184–192.

(обратно)

927

Кирпичников А. Н. Ладога и Ладожская земля VIII-ХІІІ вв. С. 39–54; его же. Раннесредневековая Ладога. Историческая роль и международное значение // Славянская археология. 1990. Раннесредневековый город и его округа. Материалы по археологии России. Вып. 2. М., 1995. С. 23–24; его же. Ладога VIII–X вв. и ее международные связи // Славяно-русские древности. Древняя Русь: новые исследования. Вып. 2. СПб., 1995. С. 36, 51.

(обратно)

928

Не зря Ярослав Мудрый столь долгое время не решался выдать свою дочь Елизавету за норвежского конунга Харальда Сурового Правителя (1046–1066), отказывая ему под благовидными, но очень вескими предлогами (что у Харальда «нет государства для управления» и что он недостаточно богат для выкупа невесты).

(обратно)

929

Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 7–14, 16; его же. Сказание о призвании варягов. С. 33, 37–46, 50, 52. См. также: Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 84, 87; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 77–79.

(обратно)

930

Фомин В. В. Варяги и Старая Ладога. С. 204.

(обратно)

931

Мельникова Е. А. Скандинавия во внешней политике… С. 45; ее же. Рюрик… С. 148–159; ее же. Устная традиция… С. 160–161; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. «Ряд» легенды… С. 222–225, 228–229; их же. Легенда о «призвании варягов»… С. 50–55; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 125, 128; его же. Библия… С. 280–281.

(обратно)

932

Петрухин В. Я. «Иосиппон» и «Повесть временных лет». К вопросу об источниках русского летописания // Славяне и их соседи. Еврейское население Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы: ср. века — начало нового времени. Сб. тезисов XII Чтений памяти В. Д. Королюка. М., 1993. С. 55; его же. Славяне и русь в «Иосиппонс» и «Повести временных лет». К вопросу об источниках начального русского летописания // Славяне и их соседи. Еврейское население Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. Ср. века — начало нового времени. Вып. 5. М., 1994. С. 44–51; его же. Начало этнокультурной истории… С. 25–36, 59–61, 73–74, 119–120; его же. Библия… С. 272–284; его же. «Начало Русской земли» в начальном летописании // Восточная Европа в исторической ретроспективе. К 80-летию В. Т. Пашуто. С. 226; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Указ. соч. С. 240–242.

(обратно)

933

Свердлов М. Б. Дополнения. С. 596; его же. Становление феодализма… С. 116; его же. Ладога ІХ-ХІІ вв… С. 176; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 42–43, 44, 78.

(обратно)

934

С трактовкой варяжской легенды как стремлением «новгородской общины» распространить свое влияние на другие русские земли категорично не согласились в 1995 г. Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин (Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Легенда о «призвании варягов»… С. 53).

(обратно)

935

Фроянов И. Я. Исторические реалии… С. 6–13; его же. Мятежный Новгород. С. 84–105.

(обратно)

936

Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 411.

(обратно)

937

Кузьмин А. Г. К вопросу… С. 43; его же. Две концепции… С. 84; его же. Русские летописи… С. 107–109; его же. Сказание об апостоле Андрее и его место в Начальной летописи // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 40, 42–44; его же. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 282–284, 294–295, 297–328, 364–368; его же. Об истоках… С. 111; его же. Русь в современной исторической науке. С. 92–94; его же. Одоакр… С. 109, 112–115, 118–119; его же. Падение Перуна. С. 39, 119, 140–141; его же. Истоки русского национального характера. С. 20; его же. Руги и русы… С. 131–134, 140–144; его же. Источниковедение… С. 105–108, 137–138; его же. История… Кн. 1. С. 88, 92–95; его же. Начало Руси. С. 187–203, 344–346; его же. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 37–38; его же. Облик… С. 241–242; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 5–6, 16–17, 546, 650–652, 698, коммент. к с. 655; там же. Кн. 2. С. 16–17, 20–21, 26–28, 581–583, коммент. к с. 485 на с. 676, коммент. к с. 540 на с. 681; «Крещение Руси»… С. 6; Златоструй. С. 45, примеч. *; Се Повести временных лет… С. 13–15, 31, 35–36; Славяне и Русь. С. 287, 434, 450–451.

(обратно)

938

Фомин В. В. Русские летописи… С. 111–114, 117, 123–148; его же. Варяжский вопрос в современной историографии // Бартеневские чтения. Тезисы докладов и сообщений. Липецк, 24–25 ноября 1999 года. Липецк, 2001. С. 74–85; его же. Варяжский вопрос на уроке истории в школе // Проблемы преподавания истории и обществознания в общеобразовательной школе. Региональная научно-практическая конференция. Вып. 3. Липецк, 2001. С. 78–85; его же. Норманская проблема… С. 318; его же. Скандинавомания… С. 248–249; его же. Варяжский вопрос: его состояние… С. 262–266. его же. Южнобалтийское происхождение… С. 149–163.

(обратно)

939

Никитин А. Л. Первый Рюрик — миф или реальность. С. 35, 38–39; его же. Первый Рюрик и «варяжская легенда». С. 376, 389–394; его же. Основание… С. 148–169.

(обратно)

940

Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь»… С. 62; его же. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 50–51, 57.

(обратно)

941

ПВЛ. Ч. 2. С. 234.

(обратно)

942

ЛЛ. С. 200, 208.

(обратно)

943

Греков Б. Д. Киевская Русь. Л., 1953. С. 408, 452; Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 127; Кузьмин А. Г. К вопросу… С. 53; его же. «Слово о полку Игореве»… С. 58–61; его же. Русские летописи… С. 111, 157–158; его же. Источниковедение… С. 105, 137–138; его же. История… Кн. 1. С. 95; его же. Начало Руси. С. 199, 201; его же. Облик… С. 231.

(обратно)

944

Мельникова Е. А. Рюрик… С. 144, 158; Фомин В. В. Русские летописи… С. 115; Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 24, 55–56, 59.

(обратно)

945

Розов Н. Н. Синодальный список сочинений Илариона — русского писателя XI в. // Slavia. Ročnik XXXII. Sešit 2. Praha, 1963. С. 147–148.

(обратно)

946

Рогов А. И., Флоря Б. Н. Формирование самосознания древнерусской народности (по памятникам древнерусской письменности X–XII вв.) // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982. С. 111.

(обратно)

947

Робинсон А. Н. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

948

Макарий (Булгаков М. П.). Указ. соч. С. 90; Робинсон А. Н. Указ. соч. С. 81.

(обратно)

949

Митрополит Иларион. Слово о законе и благодати // Альманах библиофила. Вып. 26. М., 1989. С. 178, 188; Златоструй. С. 129–132, 135.

(обратно)

950

Щапов Я. Н. Древнерусские княжеские уставы ХІ-XV вв. М., 1976. С. 14, 86, 153, 154, 160.

(обратно)

951

ЛЛ. С. 158–159; 193, 195, 208, 232, 279, 348, 395; НПЛ. С. 36; Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра // ПЛДР. XIII век. М., 1981. С. 427; Слово о полку Игореве. М., 1981. С. 91.

(обратно)

952

ПСРЛ. Т. 9. М., 1965. С. 93, 99–100, 108–109, 119, 123, 127, 141, 144, 149, 151, 152, 156, 157, 232; там же. Т. 10. М., 1965. С. 150, 187, 226; там же. Т. 11. М., 1965. С. 108.

(обратно)

953

Слово о полку Игореве. С. 91–92, 95, 103, 105, 241, примеч. к строке 22.

(обратно)

954

ЛЛ. С. 148.

(обратно)

955

Гудзий Н. К. Хрестоматия по древнерусской литературе ХІ-XVІІ веков. М., 1952. С. 185.

(обратно)

956

Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 73, 199; Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998. С. 183.

(обратно)

957

Повести о Куликовской битве. С. 65, 190; Памятники Куликовского цикла. С. 173, 242.

(обратно)

958

Повести о Куликовской битве. С. 50, 124, 174; Памятники Куликовского цикла. С. 148, 231, 317–318, 351.

(обратно)

959

Задонщина // «Изборник». (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. С. 382, 386.

(обратно)

960

Там же. С. 382.

(обратно)

961

Гудзий Н. К. Хрестоматия… С. 182.

(обратно)

962

«Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла М., 1966 С. 548, 551.

(обратно)

963

Стеллецкий В. И. «Слово о полку Игореве» (содержание, поэтическая форма и его автор) // Слово о полку Игореве. С. 23; Дмитриев Л. А. Автор «Слова о полку Игореве» // Словарь книжников и книжности Древней Руси (XI — первая половина XIV в.). Вып. 1. М., 1987. С. 22.

(обратно)

964

Слово о полку Игореве. С. 94.

(обратно)

965

Кузьмин А. Г. Русские летописи… С. 111; Се Повести временных лет… С. 36.

(обратно)

966

Н. М. Карамзин, рассказывая о событиях 1210 г. в Южной Руси, называет еще некоего Рюрика Ольговича (Карамзин Н. М. Указ. соч Т. III Примеч. 133).

(обратно)

967

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. IV. СПб., 1819. Примеч. 192.

(обратно)

968

Там же. Т. II. Примеч. 46.

(обратно)

969

Погодин М. П. О жилищах древнейших руссов. С. 101.

(обратно)

970

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 33; его же. Источниковедение… С. 197; его же. Облик…. С. 232, 250.

(обратно)

971

ЛЛ. С. 18, 44, 74. 127, 140, 144, 145; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 13, 14, 34, 63, 115, 130–131, 135–136.

(обратно)

972

Штрубе Ф. Г. Рассуждения… С. 19–20, 61–62, 65–66; Миллер Г. Ф. О народах… С. 84, 89, 100; Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. II. С. 228.

(обратно)

973

Болтин И. Н. Примечания… С. 80; его же. Критические примечания на первый том истории князя Щербатова. Т. 1. СПб., 1793. С. 113, 115–119, 165, 171–172, 256.

(обратно)

974

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. 1. С. 274.

(обратно)

975

Thunmann J. Ор. cit. S. 374–377.

(обратно)

976

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 317.

(обратно)

977

Крузе Ф. Происходят ли руссы… С. 39; Погодин М. П. Норманский период… С. 2, 33, 70, 101, 109; его же. Г. Гедеонов… С. 14; Грот Я. К. Литва или Скандинавия // Отечественные записки. Т. CXXІХ. № 4. Отд. I. СПб., 1860. С. 379–380, 382.

(обратно)

978

Покровский М. Н. Русская история с древнейших времен. Т. I. М., 1910. С. 58; его же. Русская история с древнейших времен. Т. 1. М., 1920. С. 20; его же. Борьба классов и русская историческая литература. Изд. 2-е. Л., 1933. С. 14; Пархоменко В. А. Начало христианства Руси. С. 83; Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 187; Stender-Petersen А. Varangica. S. 248, 250; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. С. 294: Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 170, 207, примеч. 3.

(обратно)

979

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 58, 62, 67; Древнерусская литература. Восприятие Запада в ХІ-ХІV вв. М., 1996. С. 108–109.

(обратно)

980

Кирпичников А. Н. «Сказание о призвании варягов». С. 13; Данилевский И. Н. Древняя Русь… С. 62; Мельникова Е. А. Рюрик… С. 145–146; Свердлов М. Б. Ладога ІХ-ХІІ вв… С. 176.

(обратно)

981

Тредиаковский В. К. Указ. соч. С. 222; Бодянский О. М. О мнениях… С. 68; Руссов С. О древностях России. Новые толки и разбор их. СПб., 1836. С. 13; Венелин Ю. О нашествии завислянских славян на Русь до Рюриковых времен. М., 1848. С. 23, 25; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 236; Немиров Г. А. «Русь» и «варяги» (происхождение слов). Заметки для выяснения древнейшей истории Петербургского края. СПб, 1898. С. 30; Загоскин Н. П. История… С. 350; Барац Г. М. Происхождение… С. 22.

(обратно)

982

Сенковский О. И. Скандинавские саги. С. 76; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 299.

(обратно)

983

Соколов Б. М. Указ. соч. // Ученые записки Саратовского университета. С. 96; Мавродин В. В. Происхождение названий «Русь»… С. 7, 9; его же. Происхождение русского народа. С. 154; Славяне и Русь. С. 421, прим. 159.

(обратно)

984

ЛЛ. С. 74.

(обратно)

985

Насонов А. Н. «Русская земля»… С. 146; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 197–198.

(обратно)

986

Классен Е. Указ. соч. Вып. II. С. 21.

(обратно)

987

ЛЛ. С. 198, 426, 485, 487, 496.

(обратно)

988

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 187; там же. Т. VII. СПб., 1856. С. 160; там же. Т. 10. С. 139.

(обратно)

989

НПЛ. С. 22, 23, 26, 91, 93, 95, 206, 208, 212, 304, 330, 331, 333, 337, 350, 362, 384, 385, 424.

(обратно)

990

Беляев И. Д. О географических сведениях… С. 205; Клейнберг И. Э. Основные принципы… С. 68.

(обратно)

991

НПЛ. С. 468.

(обратно)

992

Софийский временник или русская летопись с 862 по 1534 год. Ч. II. М., 1821. С. 401; ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. 71; там же. Т. VI. СПб., 1853. С. 42–43,49,241; там же. Т. VIII. СПб., 1859. С. 216, 229, 233, 236, 244; там же. Т. XXII. Ч. 2. Пг., 1914. С. 234–235; там же. Т. 10. С. 220, 225; там же. Т. 11. С. 123, 127, 235; там же. Т. 12. М., 1965. С. 239, 244, 249; там же. Т. 15. Вып. 1. М., 1965. Стб. 73; там же. Т. 26. М., Л., 1959. С. 296; там же. Т. 31. М., 1968. С. 92, 133, 163, 207; ПЛ. Вып. 1. С. 118–119, 124, 134; там же. Вып. 2. С. 262, 269, 275.

(обратно)

993

Титов А. А. Летопись Двинская. М., 1889. С. 11, 15, 22–23, 27, 30, 35, 41, 101, 113, 124.

(обратно)

994

РНБ. Собр. Погодина. № 1411. Л. 310 об.; Эрмитажн. собр. № 414. Л. 367; Эрмитажн. собр. № 445. Л. 144.

(обратно)

995

СГГД. Ч. 2. С. 68; Андреевский И. О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом, заключенным в 1270 году. СПб., 1855. С. 33; Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. Т. I. СПб., 1883. С. 15–18, 140–141, 144, 205, 212, 217, 233, 303, 305, 314, 317, 422; Русские акты Копенгагенского государственного архива, извлеченные Ю. Н. Щербачевым // РИБ. Т. XVI. СПб., 1897. Стб. 37, 179; Сб. РИО. Т. 129. С. 97; ГВНП. С. 55, 61, 68, 71,74, 78, 81–83, 102–103, 106, 124, 127.

(обратно)

996

Кузьмин А. Г. Татищев. С. 28; Рубинштейн Н. Л. Указ. соч. С. 66.

(обратно)

997

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 416, 431, 596; там же. Т. 10. С. 28, 37–39, 41, 44, 228, 244, 271, 273–275, 283, 299, 479, 496, 793, примеч. а на с. 14, примеч. а на с. 38.

(обратно)

998

Фомин В. В. «Варяжское заморье» русских летописей (Х-XVІІ вв.) // Дискуссионные вопросы российской истории. Арзамас, 1995. С. 21–27; его же. Русские летописи… С. 118–123; его же. «За море», «за рубеж», «заграница» русских источников // Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 146–168; его же. Комментарии. С. 526, коммент. 34.

(обратно)

999

ЛЛ. С. 4, 18–19.

(обратно)

1000

Макарихин В. П. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

1001

Гельмольд. Указ. соч. С. 195.

(обратно)

1002

Каченовский М. Т. Из рассуждения о Русской Правде. С. 354; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. III. Примеч. 243.

(обратно)

1003

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 311; Бережков М. О торговле Руси с Ганзой до конца XV века. СПб., 1879. С. 77–78; Шаскольский И. П. Экономические связи России с Данией и Норвегией в ІХ-ХІV вв. // Исторические связи Скандинавии и России. Л., 1970. С. 15; Рыбина Е. А. Археологические очерки истории новгородской торговли Х-ХІV вв. М., 1978. С. 55.

(обратно)

1004

Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 386.

(обратно)

1005

Кузьмин А. Г. Два вида русов… С. 200.

(обратно)

1006

Шахматов А. А. Сказание… С. 2, 7, 42–43, 51, 74–75, 81–82; его же. Разыскания… С. 3, 338–339, 396; Рыбаков Б. А. Остромирова летопись. С. 46; его же. Древняя Русь. С. 218, 290, 294; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 30; его же. Падение Перуна. С. 156.

(обратно)

1007

Се Повести временных лет… С. 47.

(обратно)

1008

БАН. 24.4.35. Л. 16; 16.12.5. Л. 28; РГБ. Ф.205. № 118. Л. 14–14 об.

(обратно)

1009

Срезневский И. И. Мысли… С. 130; Падалко Л. В. Указ. соч. С. 358.

(обратно)

1010

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 88; там же. Т. IV. Ч. 1. Вып. 1. С. 11; там же. Т. IV. Ч. 2. Вып. 1. С. 11; там же. Т. 9. С. 9; там же. Т. 15. Стб. 13, 29–30, 142; там же. Т. 33. С. 13; ПЛ. Вып. 1. С. 8; там же. Вып. 2. С. 73.

(обратно)

1011

ЛЛ. С. 19; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 14; НПЛ. С. 106.

(обратно)

1012

Барсов Н. П. Указ. соч. С. 36.

(обратно)

1013

Примечания Ф. Л. Морошкина… С. 336, 367–368; Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 45; его же. История древней русской словесности. Кн. I. Киев, 1839. С. 43; Славянский сборник… С. XXVI.

(обратно)

1014

Коялович М. О. Указ. соч. С. 60; Немиров Г. А. Указ. соч. С. 28; Загоскин Н. П. История… С. 330.

(обратно)

1015

Святной Ф. Что значит… С. 2–3, 5–7, 10, 12, 15–16; его же. Историко-критические… С. 2, 4–6, 10–11, 14, 82.

(обратно)

1016

Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен по XVIII век. С. 96.

(обратно)

1017

НПЛ. С.93, 333; Шаскольский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю. Л., 1987. С. 72, примеч. 21.

(обратно)

1018

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 63, примеч. 13; Мыльников А. С. Картина славянского мира… Представление… С. 54.

(обратно)

1019

Ковалев Г. Ф. Немцы в русской языковой стихии // Германия и Россия: события, образы, люди. Сборник российско-германских исследований. Вып. 2. Воронеж, 1999. С. 6; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 34.

(обратно)

1020

Серебрянский И. Древнерусские княжеские жития (обзор редакций и тексты) // ЧОИДР. Кн. III. М., 1915. С. 128, 136, примеч. 2 на с. 38.

(обратно)

1021

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 33–34; Примечания Ф. Л. Морошкина. С. 367–368; Морошкин Ф. Л. Историко-критические… С. 40–41; Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 44–45; его же. История… С. 43.

(обратно)

1022

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. Примеч. 147 к т. 1; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 139–140; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 32–33; Славяне и Русь. С. 214.

(обратно)

1023

ЛЛ. С. 25–26, 83–85, 104–106, 109. 112; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 18–19, 72, 74, 93–94, 97, 100; НПЛ. С. 132–134, 149, 154.

(обратно)

1024

Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 23–25, 38.

(обратно)

1025

ЛЛ. С. 192; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 190.

(обратно)

1026

ЛЛ. С. 447, 462, 486, 497.

(обратно)

1027

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 666–667, 765, 813–816, 818, 821, 836, 874.

(обратно)

1028

ЛЛ. С. 454–456.

(обратно)

1029

Фомин В. В. Наименование западноевропейцев в ранних русских источниках // Вехи минувшего. Ученые записки исторического факультета ЛГПУ. Вып. 2. Липецк, 2000. С. 214–227.

(обратно)

1030

НПЛ. С. 39, 132–134, 148–149, 183.

(обратно)

1031

Там же. С.66, 72–73, 77–78, 80, 86–88, 98, 258, 261, 264, 272, 282–283, 294–297, 307, 316, 318–319, 329, 341, 346, 354–356, 362, 368–371, 374, 378, 383–384, 399–404, 408, 412, 423–425.

(обратно)

1032

Там же. С. 52, 61, 74, 78, 86, 251, 263, 285, 295, 316.

(обратно)

1033

Там же. С. 356, 370, 378, 399–401, 404, 412, 424.

(обратно)

1034

Там же. С. 93–96,325, 333–335, 337–339, 348, 361–362, 374, 385,387, 389,468.

(обратно)

1035

Там же. С. 26, 31, 77, 81, 91, 97, 212, 218–219, 291, 304, 308, 327–328, 330, 339, 348–350, 359–362, 387, 402–403.

(обратно)

1036

Там же. С. 81, 93, 230, 309, 327, 333, 361–362.

(обратно)

1037

Там же. С. 291, 293, 426.

(обратно)

1038

Там же. С. 46, 47, 71, 74, 86, 241, 243, 280, 285, 316, 368, 384.

(обратно)

1039

Там же. С. 360–361; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 127.

(обратно)

1040

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 180; там же. Т. VI. С. 16, 22,35, 152, 196; ПЛ. Вып. 1. С. 15–16, 20, 23, 27, 29–30, 33, 42–43, 47, 56–57, 60, 64, 66, 74–76, 79, 86, 101; там же. Вып. 2. С. 25, 28, 31–33, 35, 50–51, 53, 57, 59, 62, 89–90, 111, 113–114, 117–118, 124, 129, 131–132, 144–145, 148, 155, 195–196, 217, 222–223, 225, 230, 235, 237–241, 245–247, 282.

(обратно)

1041

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 197–198; ПЛ. Вып. 1. С. 101, 117, 124.

(обратно)

1042

ААЭ. Т. 1. СПб., 1836. С. 351.

(обратно)

1043

СГГД. Ч. 1. С. 588–589; ААЭ. Т. 2. С. 60.

(обратно)

1044

ААЭ. Т. 1. С. 410–411; ДАИ. Т. 1. С. 213–214.

(обратно)

1045

СГГД. Ч. 2. С. 358, 372; ААЭ. Т. 2. С. 219, 226, 248; Акты XIII–XVІІ вв. представленные в Разрядный приказ представителями служилых фамилий после отмены местничества / Собрал и издал А. Юшков. Ч. I. М., 1898. С. 318.

(обратно)

1046

ААЭ. Т. 2. С. 316–317.

(обратно)

1047

СГГД. Ч. 3. М., 1822. С. 306, 338–339; ААЭ. Т. 3. СПб., 1836. С. 264.

(обратно)

1048

АИ. Т. 3. СПб., 1841. С. 331.

(обратно)

1049

ААЭ. Т. 4. СПб., 1836. С. 14–15, 17–20.

(обратно)

1050

Памятники дипломатических сношений… С. 183, 226, 422.

(обратно)

1051

Там же. С. 11, 58–59, 144, 152, 166, 177–178, 207–208, 217, 225–226, 250–251, 266–268, 300, 302–303, 307–309, 313–314, 381, 411–413, 420.

(обратно)

1052

Беляев И. С. Росписной список города Москвы 1638 года. М., 1911. С. 7, 12, 15, 111.

(обратно)

1053

ЛЛ. С. 448, 459, 487 и др.; ПСРЛ. Т. 2. Стб.815–818, 839–840, 846–848, 855–864, 867–871, 874, 876–879, 831, 835, 886–887, 896, 933 и др.

(обратно)

1054

ИПЛ. С. 26–28, 59, 66, 74, 77–78, 81, 86, 94, 98, 261, 272, 285, 291, 295–297, 308–309,316, 323, 325, 327, 335, 341, 348, 357, 378, 387,401–403,421, 424 и др.

(обратно)

1055

ПСРЛ. Т. VI. С. 26–28; там же. Т. VII. С. 149, 150–151, 185, 199, 214; там же. Т. VIII. С. 16, 42, 64, 82, 85–86, 91, 94, 95, 106, 288; там же. Т. 10. С. 79, 105, 119, 124–126, 151, 161, 184, 190, 202, 211, 213, 214, 218, 220; там же. Т. 11. С. 12, 44, 70, 87, 90, 124–125, 163, 172, 174, 187, 205, 214, 218, 239; там же. Т. 12. С. 20, 36, 239; там же. Т. 13. М., 1965. С. 89; там же. Т. 15. Стб. 326, 331, 347, 350, 364, 381–382, 458, 479, 482, 489; ПЛ. Вып. 1. С. 4, 24, 30–32, 43, 99.

(обратно)

1056

Фомин В. В. Комментарии. С. 514, комент. 23.

(обратно)

1057

Ср.: Древнерусская литература. С. 37.

(обратно)

1058

Фомин В. В. Запад и западноевропейцы в русской письменной традиции (X–XVIII вв.) // Копелевские чтения 1999. Россия и Германия: диалог культур. Липецк, 2000. С. 91–92; его же. Наименование… С. 220–223; его же. Комментарии. С. 515, коммент. 24.

(обратно)

1059

ПСРЛ. Т. 15. Стб. 347.

(обратно)

1060

НПЛ. С. 348–349.

(обратно)

1061

Казакова Н. А. Западная Европа в русской письменности XV–XVІ веков (Из истории международных культурных связей России). Л., 1980. С. 93–95; Кириллин В. А. «Чужое» в древнерусских сказаниях о Ферраро-Флорентийском соборе // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. М., 2000. № 1. Сентябрь. С. 86.

(обратно)

1062

ПСРЛ. Т. 25. М., Л., 1949. С. 254.

(обратно)

1063

Казакова Н. А. Первоначальная редакция «Хождения на Флорентийский собор» // ТОДРЛ. Т. XXV. М., Л., 1970. С. 60, 62; ее же. Западная Европа… С. 20–22.

(обратно)

1064

ПЛДР. XIV — середина XV в. М., 1981. С. 476, 484,486, 587; Казакова Н. А. Известия русских летописей о Западной Европе XV — начала XVI в. // ВИД. Т. IX. Л., 1978. С. 198, 203, 211, 221.

(обратно)

1065

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 590.

(обратно)

1066

Цветаев Д. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 20.

(обратно)

1067

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 33; Беляев И. Д. О географических сведениях… С. 32–33; Никитский А. И. История экономического быта Великого Новгорода. М., 1893. С. 30; Шаскольский И. П. Сигтунский поход… С. 161, примеч. 105; Рыбина Е. А. Археологические очерки… С. 54–55; ее же. Иноземные дворы в Новгороде ХІІ-XVІІ вв. М., 1986. С. 26; Еремин И. П. Киево-Печерский патерик. С. 38.

(обратно)

1068

Дополнения А. А. Куника. С. 429–430; Голубинский Е. Е. История русской церкви. С. 157, примеч. 2; Рыдзевская Е. А. Легенда о князе Владимире в саге об Олафе Трюггвасоне // ТОДРЛ. Т. II. М., Л., 1935. С. 9; ее же. Древняя Русь… С. 138.

(обратно)

1069

Шахматов А. А. Древнейшие судьбы… С. 46; Мельникова Е. А. Петрухин В. Я. Норманны и варяги. Образ викинга на западе и востоке Европы // Славяне и их соседи. Этнопсихологические стереотипы в средние века. М., 1990. С. 61; их же. Скандинавы на Руси… С. 61.

(обратно)

1070

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 251; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 1. С. 44; Погодин А. Л. Варяжский период… С. 20.

(обратно)

1071

Рамм Б. Я. Папство и Русь в Х-XV вв. М., Л., 1959. С. 23–52.

(обратно)

1072

Пархоменко В. А. Начало христианства… С. 110, примеч. 2; Андерссон И. История Швеции. М., 1951. С. 46, примеч.; История Швеции. С. 80–81; Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 167–175.

(обратно)

1073

Рыдзевская Е. А. Легенда… С. 7; Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 175; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 586.

(обратно)

1074

Иконников В. С. Опыт русской историографии. Т. 2. Кн. 1. Киев, 1908. С. 139.

(обратно)

1075

Bayer G. S. De Varagis. Р. 280, Изображение российской истории, сочиненное г. Шлецером / Перевод с французского языка Н. Назимова. СПб., 1769. С. 5; Шлецер А. Л. Нестор. Ч. I. С. 316, 330, 344, 421; Соловьев С. М. Август-Людвиг Шлецер. Стб. 1571–1572; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. 48.

(обратно)

1076

Татищев В. Н. История… Т. VII. С. 282; его же. Лексикон… С. 204–205; Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 36–37, 65–66, 203–204, 293, 295; Тредиаковский В. К. Указ. соч. С. 213, 216.

(обратно)

1077

Бодянский О. М. О мнениях… С. 121; Руссов С. Разбор статьи, напечатанной в «Сыне Отечества» на 1835 год в № 37–39 «О мнениях касательно Руси». СПб., 1836. С. 30; Максимович М. Критико-историческое исследование о русском языке // ЖМНП. Ч. 17. СПб., 1838. С. 533–534; Классен Е. Указ. соч. Вып. II. С. 2; Костомаров Н. И. Начало Руси. С. 7; его же. Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада (История Новгорода, Пскова и Вятки) // Его же. Исторические монографии и исследования. Кн. 3. Т. VII–VIII. СПб., 1904. С. 25–26; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 160–161; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 134–135, 141, 148, 193–194, 198; Свистун Ф. И. Указ. соч. С. 112, 142–150, 160–161, 164–165; Публичный диспут 19 марта… С. 23.

(обратно)

1078

Барсов Н. П. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

1079

Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 41–42, 44; его же. История… С. 43; Святной Ф. Что значит… С. 11; Славянский сборник… С. XXV, LXXXIX, примеч. 170; Васильев А. О древнейшей истории славян до времени Рюрика, и откуда пришел Рюрик и его варяги. СПб., 1858. С. 56; Барац Г. М. Происхождение… С. 17.

(обратно)

1080

Эверс Г. Указ. соч. С. 41–42, 44–46; Бодянский О. М. Указ. соч. С. 121.

(обратно)

1081

Примечания Ф. Л. Морошкина. С. 367–368; Морошкин Ф. Л. Историко-критические… С. 40–41; Максимович М. А. История… С. 42–43; Попов А. Н. Шлецер. С. 59; Васильев А. Указ. соч. С. 56; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 165–166; Немиров Г. А. Указ. соч. С. 28, 43; Загоскин Н. П. Русские водные пути… С. 45.

(обратно)

1082

Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 20, 28–29; его же. О жилищах… С. 104; его же. Исследования… Т. 2. С. 23, 95–98; его же. Новое мнение… С. 102; Куник А. А. Известия ал-Бекри… Ч. 2. С. 015.

(обратно)

1083

Мошин В. А. Варяго-русский вопрос. Sešit 1. С. 117.

(обратно)

1084

Пархоменко В. А. У истоков… С. 11, примеч. 2; Черных П. Я. К вопросу о происхождении имени «варяг» // Ученые записки Ярославского пединститута. Русское языкознание. Вып. IV. Ярославль, 1944. С. 75; Рыбаков Б. А. Спорные вопросы… С. 23; его же. Древняя Русь. С. 293.

(обратно)

1085

Попов А. И. Названия народов СССР. С. 63–64.

(обратно)

1086

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 32; его же. Об этнической природе… С. 82; его же. Западные традиции… С. 28–29; его же. Падение Перуна. С.49, 155–156, 175; его же. История… Кн. 1. С. 92–93; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 584, 590.

(обратно)

1087

Белов А. Варяги // Варвары. Вып. 2. М., 1999. С. 223–225; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 205–206.

(обратно)

1088

Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 41–42; Морошкин Ф. Л. Историко-критические… С. 38; Костомаров Н. И. Начало Руси. С. 7; его же. Заметка… С. 414; его же. Предания… Т. 39. № 1. С. 12, 30; Барсов Н. П. Указ. соч. С. 35; Свистун Ф. И. Указ. соч. С. 164–165; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. С. 293; Публичный диспут 19 марта… С. 23.

(обратно)

1089

Максимович М. А. Откуда идет Русская земля. С. 41–42; его же. История… С. 43; Костомаров Н. И. Начало Руси. С. 7; его же. Севернорусские народоправства… С. 25; Голубинский Е. Е. История русской церкви. С. 157, примеч. 2; Шахматов А. А. Древнейшие судьбы… С. 46–47; Никольский Н. К. Повесть временных лет… С. 34; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. С. 293.

(обратно)

1090

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 139–140; Барсов Н. П. Указ. соч. С. 13, 36–37; Шахматов А. А. Разыскания… С. 325, примеч. 1; его же. Древнейшие судьбы… С. 46–47; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 32–33.

(обратно)

1091

Савельев П. С. Указ. соч. С. CLXX; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 139; Барсов Н. П. Указ. соч. С. 229, примеч. 61.

(обратно)

1092

Ильин Н. Н. Летописная статья 6523 года и ее источник (опыт анализа). М., 1957. С. 176–178.

(обратно)

1093

Макарий (Булгаков М. П.). Указ. соч. С. 102, 297; Попов А. Н. Историко-литературный обзор древнерусских сочинений против латинян. (ХІ-XV в.). М., 1875. С. 69–70,78–81; Патерик Киевскаго Печерскаго монастыря. СПб., 1911. С. 131–132; Абрамович Д. И. Исследования о Киево-Печерском материке как историко-литературном памятнике. СПб., 1902. С. 94.

(обратно)

1094

Абрамович Д. И. Указ. соч. С. І-XXІХ, 1, 32, 57, 59, 67, 72, 78, 88; «Изборник». С. 736; Еремин И. П. Киево-Печерский патерик. С. 33–38.

(обратно)

1095

Патерик Киевскаго Печерскаго монастыря. С. 3–6, 76, 114, 119, 216.

(обратно)

1096

Памятники древнерусского канонического права. Ч. I. (Памятники XI–XV в.). Изд. 2-е. // РИБ. Т. 6. СПб., 1908. Стб. 60; Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 171.

(обратно)

1097

Тихомиров М. Н. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953. С. 77.

(обратно)

1098

Иловайский Д. И. Разыскания… С. 290; его же. История России. Киевский период. С. 189–190; Свистун Ф. И. Указ. соч. С. 141, 159; Владимирский-Буданов М. Ф. Хрестоматия по истории русского права. Вып. 1. Киев, 1885. С. 27, примеч. 14.

(обратно)

1099

Свердлов М. Б. К истории текста Краткой редакции Русской Правды // ВИД. Т. X. Л., 1978. С. 138, 148.

(обратно)

1100

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Норманны и варяги. С. 61; их же. Скандинавы на Руси… С. 62.

(обратно)

1101

Тихомиров М. Н. Пособие… С. 90.

(обратно)

1102

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. II. С. 61; Правда Русская. Комментарии. Т. II. М., Л., 1947. С. 325–326; Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 146.

(обратно)

1103

Тихомиров М. Н. Пособие… С. 120.

(обратно)

1104

Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. 1. Ч. 1. М., 1956. С. 231; Тихомиров М. Н. Пособие… С. 120.

(обратно)

1105

Тихомиров М. Н. Пособие… С. 113.

(обратно)

1106

Правда Русская. С. 358.

(обратно)

1107

Истрин В. М. Хроника Георгия Амартола. Т. I. Пг., 1920. С. 472, 567; там же. Т. II. Пг., 1922. С. 289–290.

(обратно)

1108

Морошкин Ф. Л. Историко-критические… С. 40; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 202, 331.

(обратно)

1109

Ср.: Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Указ. соч. С. 260.

(обратно)

1110

Толковая Палея 1477 года. Воспроизведение Синодальной рукописи. [СПб.,] 1892. Стб. 69.

(обратно)

1111

Шахматов А. А. Толковая Палея и русская летопись // Статьи по славяноведению. СПб., 1904. С. 213–215, 218, 271–272.

(обратно)

1112

ЛЛ. С. 3.

(обратно)

1113

Шахматов А. А. Толковая палея и русская летопись. СПб., 1904. С. 66.

(обратно)

1114

Шахматов А. А. «Повесть временных лет»… С. 73.

(обратно)

1115

Рыбина Е. А. Иноземные дворы… С. 30–31; ее же. О конфликте новгородцев с варягами и немцами в 1188 г. // X Всесоюзная конференция… С. 138; Янин В. Л. Новгородские акты ХІІ-XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. С. 81; Хорошкевич А. Л. О происхождении текста древнейших новгородско-готландско-немецких договоров конца XII и середины XIII в. // НИС. Вып. 6 (16). С. 129–133.

(обратно)

1116

ГВНП. С. 56.

(обратно)

1117

Тихомиров М. Н. Пособие… С. 78–79.

(обратно)

1118

Гейман В. Г. Право и суд // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Общественный строй и духовная культура. С. 46; Романов Б. А. Деньги и денежное обращение // Там же. Материальная культура. С. 370; Тихомиров М. Н. Пособие… С. 20, 78–79.

(обратно)

1119

Фомин В. В. Комментарии. С. 543, коммент. 57.

(обратно)

1120

НПЛ. С. 29, 37, 39, 45, 48–49, 57, 90, 93, 215, 226, 229–230, 240, 244–245, 258, 323, 334.

(обратно)

1121

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 33–37.

(обратно)

1122

Андреевский И. Указ. соч. С. 29, примеч. 93; Бережков М. Указ. соч. С. 58; Аристов Н. Промышленность Древней Руси. СПб., 1866. С. 199; Шаскольский И. П. Сигтунский поход в 1187 году // ИЗ. Ч. 29. С. 161, примеч. 105; Рыбаков Б. А. Культура средневекового Новгорода // Славяне и скандинавы. С. 301; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 541–544.

(обратно)

1123

Беляев И. Рассказы из русской истории. С. 300–303; Аристов Н. Указ. соч. с. 199.

(обратно)

1124

Древнерусские города в древнескандинавской письменности. Тексты. Перевод. Комментарии / Сост. Г. В. Глазырина и Т. Н. Джаксон. М., 1987. С. 29.

(обратно)

1125

НПЛ. С. 90, 323, 329, 365, 384, 398, 399; ГВНП. С. 59.

(обратно)

1126

Повести древних лет, яже содеяшася в Великом Новегороде. О посаднике Добрыне (из древней рукописи) // Северный архив. Ч. 26. СПб., 1827. С. 196–200; Легенда о построении Варяжской божницы в Новегороде // Памятники старинной русской литературы. Вып. 1. СПб., 1860. С. 251–253; Повесть о посаднике Добрыне // ПЛДР. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 188–191; Азбелев С. Н. Новгородские летописи XVII века. Новгород, 1960. С. 90.

(обратно)

1127

Никольский А. И. Сказание о двух новгородских чудесах из жития святого Иоанна Предтечи и Крестителя Господня // ИОРЯС. Т. XII. Кн. 3. СПб., 1907. С. 104–105, 107–113, примеч. 2 на с. 98; Рыбина Е. А. Повесть о новгородском посаднике Добрыне // АЕ за 1977 год. М., 1978. С. 80–82, 84–85; ее же. Иноземные дворы… С. 17–19.»

(обратно)

1128

НПЛ. С. 20, 164, 204, 472.

(обратно)

1129

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. III. Примеч. 244; Никольский А. И. Указ. соч. С. 103; Янин В. Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 88, примеч. 173; Шмидт С. О. Предания о чудесах при постройки новгородской ропаты // Историко-археологический сборник. М., 1962. С. 319–325.

(обратно)

1130

Рыбина Е. А. Повесть… С. 82–84; ее же. Археологические… С. 54–55, 125–126, 128; ее же. Готский раскоп // Археологическое изучение Новгорода. М., 1978. С. 200; ее же. Иноземные дворы… С. 16–17, 19, 26.

(обратно)

1131

Kunik Е. Ор. cit. Bd. I. S.110; Фортинский Ф. Приморские вендские города и их влияние на образование Ганзейского союза до 1370 года. Киев, 1877. С. 360; Бережков М. Указ. соч. С. 47, 58; Никитский А. И. Указ. соч. С. 30.

(обратно)

1132

Шаскольский И. П. Сигтунский поход… С. 161, примеч. 105; Рыбина Е. А. Повесть… С. 83–84; ее же. Археологические очерки… С. 54–55; ее же. Иноземные дворы… С. 4, 19, 26–29, 32, примеч. 14 на с. 29.

(обратно)

1133

Шахматов А. А. Древнейшие судьбы… С. 46.

(обратно)

1134

Славянский М. Указ. соч. С. 11, 18–19; Никитский А. И. Указ. соч. С. 29–32; Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 56; Рыбина Е. А. Археологические очерки… С. 54–58; ее же. Готский раскоп. С. 199; ее же. Иноземные дворы… С. 4, 25–29.

(обратно)

1135

Никитский А. И. Указ. соч. С. 30; Рыбина Е. А. Повесть… С. 83–85; ее же. Археологические очерки… С. 128; ее же. Готский раскоп. С. 200.

(обратно)

1136

Славянский М. Указ. соч. С. 22, примеч. 20 на с. 20; Мельникова Е. А. Сведения о Древней Руси в двух рунических надписях // История СССР. 1974. № 6. С. 177; ее же. Скандинавия… С. 49; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 541–544, 556.

(обратно)

1137

Шаскольский И. П. Памятники русско-византийского искусства на острове Готланд // ВИД. Т. XXIII. М., 1991. С. 137.

(обратно)

1138

Легенда о построении Варяжской божницы… С. 253, примечания.

(обратно)

1139

Платонов С. Ф. Полный курс… С. 114.

(обратно)

1140

Никитский А. И. Указ. соч. С. 30; Рыбина Е. А. Археологические очерки… С. 54; ее же. Иноземные дворы… С. 26; Мельникова Е. А. Сведения… С. 177; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 556.

(обратно)

1141

Памятники древнерусского канонического права. Стб. 26.

(обратно)

1142

В последнее время М. Б. Свердлов отрицает связь топонима Славно, Славенского конца с омонимами «словене» и «славяне» (Свердлов М. Б. О названии новгородского Славенского конца // НИС. Вып. 7 (17). С. 15–17).

(обратно)

1143

Янин В. Л., Рыбина Е. А. Открытие древнего Новгорода // Путешествия в древность. М., 1983. С. 131.

(обратно)

1144

Погодин А. Л. Варяги и Русь. С. 109–110.

(обратно)

1145

Рыбина Е. А. Археологические очерки… С. 123–124; ее же. Готский раскоп. С. 197; ее же. Иноземные дворы… С. 21.

(обратно)

1146

Бережков М. Указ. соч. С. 58; Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 54; их же. Старая Ладога. Древняя столица Руси. С. 45.

(обратно)

1147

Лерберг А. Х. Указ. соч. С. 109, 214; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. III. С. 84, примеч. 84, 244; Рыбаков Б. А. Торговля и торговые пути // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Материальная культура. С. 348.

(обратно)

1148

Бережков М. Указ. соч. с. 10, 47; Очерки истории СССР. ІХ-XV вв. Ч. 1. С. 690–691; Пашуто В. Т. Героическая борьба русского народа за свою независимость (XIII век). М., 1956. С. 118, 128; Шаскольский И. П. Сигтунский поход… С. 105–106; его же. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в ХІІ-ХІІІ вв. Л., 1978. С. 102–104; Янин В. Л. Новгородские акты… С. 81.

(обратно)

1149

Лерберг А. Х. Указ. соч. С. 214; Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 46; его же. Исследования… Т. 2. С. 34, примеч. 76.

(обратно)

1150

Шаскольский И. П. Сигтунский поход… Примеч. 105 на с. 161, примеч.106 и 109 на с. 162; его же. Борьба Руси против… С. 103, примеч. 105; его же. Памятники… С. 136.

(обратно)

1151

Зализняк А. А. Наблюдения над берестяными грамотами // История русского языка в древнейший период. М., 1984. С. 108–114; Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977–1983 гг.). М., 1986. С. 168–174.

(обратно)

1152

Рыбина Е. А. Иноземные дворы… С.29, примеч. 14.

(обратно)

1153

Лерберг А. Х. Указ. соч. С. 203, примеч. 2; Никитский А. И. Указ. соч. С. 30; Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в древнюю Русь. СПб., 1907. С. 10.

(обратно)

1154

Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства в Швеции. М., 1977. С. 47.

(обратно)

1155

Джаксон Т. Н. На восток в Холмгард. Балтийско-Волховский отрезок пути из варяг в греки // Родина. 2002. № 11–12. С. 29.

(обратно)

1156

ГВНП. С. 57, 58–61,73–79; Договоры Смоленска с Ригой и Готским берегом. Памятники права феодальной раздробленности Руси. ХІІ-XV вв. Вып. 2. М., 1953. С. 54, 57–71,77–79.

(обратно)

1157

Договоры Смоленска с Ригой… С. 72–75; Тихомиров М. Н. Пособие… С. 132–134.

(обратно)

1158

Шаскольский И. П. Сигтунский поход… С. 162.

(обратно)

1159

Рыбина Е. А. Иноземные дворы… С. 28.

(обратно)

1160

Арсеньев С. В. Древности острова Готланд // Записки Русского археологического общества. Новая серия. Т. V. СПб., 1891. С. 230–231.

(обратно)

1161

Langebek J. Scriptores rerum Danicarum. Т. VII. Hauniae, 1786. S. 557–577.

(обратно)

1162

Славянский M. Указ. соч. С. 15.

(обратно)

1163

Легенда о построении Варяжской божницы… С. 253, примечания.

(обратно)

1164

Напьерский К. Е. Русско-ливонские акты. СПб., 1868. С. 9; ГВНП. С. 57.

(обратно)

1165

Шаскольский И. П. Памятники… С. 139, 142–143.

(обратно)

1166

Arne T. J. Det stora Svitjod. S. 76–77.

(обратно)

1167

Арне Т. Ю. Русско-византийская живопись в готландской церкви // Известия Комитета изучения древнерусской живописи. Вып. I. Петербург, 1921. С. 5–8; Шаскольский И. П. Борьба Руси против… С. 31–32; его же. Памятники… С. 136, 139–143.

(обратно)

1168

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 32–33, примеч. 21; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 582.

(обратно)

1169

ПСРЛ. Т. II. СПб., 1843. С. 227; там же. Т. 11. С. 55.

(обратно)

1170

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 33, примеч. 24; его же. Об этнической природе… С. 57–58.

(обратно)

1171

ПЛ. Вып. 2. С. 14; НПЛ. С. 297.

(обратно)

1172

ПЛ. Вып. 1. С. 101, 118, 141.

(обратно)

1173

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 37.

(обратно)

1174

Сб. РИО. Т. 71. СПб., 1892. С. 231.

(обратно)

1175

Соловьев С. М. История… Кн. 5. Т. 9–10. С. 143–144.

(обратно)

1176

Русские акты Копенгагенского… Стб. 609, 806, 816, 818.

(обратно)

1177

БАН. 24.4.35. Л. 15; 16.12.5. Л. 26; РГБ. Ф. 205. № 118. Л. 13.

(обратно)

1178

Герберштейн С. Указ. соч. С. 60; Петрей П. Указ. соч. С. 90, 91.

(обратно)

1179

ГВНП. С. 62, 63.

(обратно)

1180

Андреевский И. Указ. соч. С. 201; Никитский А. И. Указ. соч. С. 106–107.

(обратно)

1181

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 140.

(обратно)

1182

АЗР. 1340–1506. Т. I. СПб., 1846. С. 84–85, 96–97, 131–132; ГВНП. С. 68, 72, 74, 78, 83, 98, 99, 101; СГГД. Ч. 5. М., 1894. С. 43, 57.

(обратно)

1183

Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси… С. 94–95.

(обратно)

1184

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 61.

(обратно)

1185

Савваитов П. Путешествие новгородского архиепископа Антония в Царьград в конце 12-го столетия. СПб., 1872. С. 8; Иловайский Д. И. История России. Владимирский период. С. 341; Андрианова-Перетц В. П. Путешествия // История русской литературы. Литература XI — начала XVIII в. Т. 1. М., 1941. С. 303; Прокофьев Н. И. Хождение Добрыни Ядрейковича в Царьград // Литература Древней Руси и XVIII век. М., 1970. С. 66–73; Заборов М. А. История крестовых походов в документах и материалах. М., 1977. С. 43–46.

(обратно)

1186

НПЛ. С. 48–49, 244–245.

(обратно)

1187

Заборов М. А. Указ. соч. С. 223, 260, 264.

(обратно)

1188

Bayer G. S. De Varagis. Р. 304; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 154, 156–158, 163; Васильевский В. Г. Варяго-русская… С. 180, 352–356, 364–365, 367, 376.

(обратно)

1189

Заборов М. А. Указ. соч. С. 223, 238–239, 260, 264.

(обратно)

1190

ПСРЛ. Т. 15. Стб. 29–30; ПЛ. Вып. 2. С. 73.

(обратно)

1191

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 15.

(обратно)

1192

ЛЛ. С. 83; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 72.

(обратно)

1193

Дмитриев Л. А. О датировке «Сказания о Мамаевом побоище» // ТОДРЛ. Т. X. М., Л., 1954. С. 185–190; его же. Публицистические идеи «Сказания о Мамаевом побоище» // ТОДРЛ. Т. XI. М., Л., 1955. С. 140, 154; История русской литературы Х-XVІІ веков / Под ред. Д. С. Лихачева. С. 236–237, 240; ПЛДР. XIV — середина XV века. С. 552; Литература Древней Руси: Библиографический словарь / Сост. Л. В. Соколова; под ред. О. В. Творогова. М., 1996. С. 194.

(обратно)

1194

Кучкин В. А. Победа на Куликовом поле // ВИ. 1980. № 8. С. 7.

(обратно)

1195

Кузьмин А. Г. История… Кн. 2. М., 2003. С. 79, 83; его же. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 52.

(обратно)

1196

Памятники Куликовского цикла. С. 134.

(обратно)

1197

Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 58, 92; Памятники Куликовского цикла. С. 161, 236; Моисеева Г. Н. К вопросу о датировке Задонщины (наблюдения над пражским списком Сказания о Мамаевом побоище) // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Л., 1979. С. 236; ПСРЛ. Т. 11. С. 55.

(обратно)

1198

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 161, 440, примеч. 239; Барац Г. М. Происхождение… С. 17, примеч. 2.

(обратно)

1199

Памятники Куликовского цикла. С. 212, примеч. 54.

(обратно)

1200

Повести о Куликовской битве. С. 93; Памятники Куликовского цикла. С. 163; Моисеева Г. Н. К вопросу о датировке Задонщины… С. 236.

(обратно)

1201

Памятники Куликовского цикла. С. 213, примеч. 57.

(обратно)

1202

Повести о Куликовской битве. С. 59, 138, 183; Памятники Куликовского цикла. С. 237.

(обратно)

1203

ЛЛ. С. 159.

(обратно)

1204

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 152; там же. Т. 25. С. 380.

(обратно)

1205

ПСРЛ. Т. VII. С. 334, примеч. г.

(обратно)

1206

Флоря Б. Н. Литва и Русь перед битвой на Куликовом поле // Куликовская битва. М., 1980. С. 167–168.

(обратно)

1207

Фомин В. В. Варяги «Сказания о Мамаевом побоище» // Битва на Воже — предтеча возрождения средневековой Руси. Рязань, 2004. С. 61–63; его же. Комментарии. С. 520–523, коммент. 26–27.

(обратно)

1208

ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 177–178.

(обратно)

1209

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. IV Примеч. 24.

(обратно)

1210

ПСРЛ. Т. VIII. СПб., 1859. С. 147; там же. Т. 10. С. 121; там же. Т. 15. Стб. 378.

(обратно)

1211

Кузьмин А. Г. Александр Невский // Великие государственные деятели России. М., 1996. С. 66, 75; Бегунов Ю. К. Святой Александр Невский // Святой Александр Невский. Усть-Ижора, 1999. С. 6.

(обратно)

1212

ЛЛ. С. 454, 456; ПЛ. Вып. 2. С. 11–12; НПЛ. С. 77, 293.

(обратно)

1213

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 29; там же. Т. 31. С. 72; ПЛ. Вып. 1. С. 13, 117–118; там же. Вып. 2. С. 80.

(обратно)

1214

Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI века. Опыт исторического исследования. СПб., 1888. С. 379.

(обратно)

1215

БАН. 21.6.13. Л. 36 об. — 37; РНБ. F. IV.888. Л. 65–66; Эрмитажн. собр. № 444. Л. 66 об. — 67 об.; Собр. Погодина. № 1474. Л. 42–42 об.; F. XVII.22. Л. 75–76.

(обратно)

1216

ААЭ. Т. 2. С. 17.

(обратно)

1217

Бегунов Ю. К. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М., Л., 1965. С. 58–64; его же. Житие Александра Невского в собрании Н. П. Лихачева // ТОДРЛ. Т. XXX. М., 1976. С. 60–61, 70, примеч. 16 на с. 63.

(обратно)

1218

ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. 283–305.

(обратно)

1219

Там же. С. 267–273; БАН. Успенск. № 210. Л. 83 об — 89 об; 32.3.16. Л. 253–268 об; ГИМ. Собр. Уварова. № 568. Л. 570–583; Собр. Щукина. № 710. Л. 181–197 об; Собр. Барсова. № 1790. Л. 305–330; Синод, собр. № 794. Л. 183–199; РГБ. Собр. Румянцева. Ф. 256. № 250. Л. 296 об — 311 об; РНБ. Собр. Титова. 3250. Л. 170–184 об; Собр. Петерб. духовн. академии. № А 1/260. Л. 88–93; F. IV.623. Л. 153–165 об; Собр. Погодина. № 1416. Л. 172–181; Q. IV.78. Л. 145 об — 153 об; РГАДА. Рукописный отдел библиотеки Моск. главк, архива МИДа. Ф.181. № 1161. Л. 207–219; СПб ИРИ РАН. Собр. Арх. ком. № 27. Л. 307–332 об; Собр. Арх. ком. № 28. Л. 184–198 об.

(обратно)

1220

ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. 206; Тихвинские монастыри. Т. III. СПб., 1854. С. 32, примеч. х; Историко-статистическое описание первокласснаго Тихвинскаго Богородицкаго большаго мужескаго монастыря, состоящаго Новгородской епархии в городе Тихвине. СПб., 1859. Примеч. 19; Новгородские летописи. СПб., 1879. С. XX–XXІ.

(обратно)

1221

Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века, как исторический источник. СПб., 1913. С. 426–427.

(обратно)

1222

ПСРЛ. Т. 14. Кн. 1. С. 132; Летопись о многих мятежах. С. 279–280.

(обратно)

1223

М. П. Погодин видел в этом памятнике одно из свидетельств в пользу шведского этноса варягов (Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 37).

(обратно)

1224

Гиппинг А. И. Нева и Ниеншанц. Ч. 1. СПб., 1909. С. 253.

(обратно)

1225

БАН. 32.3.16. Л. 248; Успенск. № 210. Л. 81–82; РНБ. Собр. Титова. 3250. Л. 165; Собр. Петерб. духовн. академии. № А 1/260. Л. 85 об; F. IV.623. Л. 149; СПб ИРИ РАН. Собр. Арх. ком. № 28. Л. 178.

(обратно)

1226

ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. 291–293.

(обратно)

1227

ПСРЛ. Т. III. СПб., 1841. С. 271; ГИМ. Собр. Уварова. № 568. Л. 584; Собр. Щукина. № 710. Л. 194; Собр. Барсова. № 1790. Л. 324 об — 325; Синод, собр. № 794. Л. 195 об.

(обратно)

1228

Временник Ивана Тимофеева. М., Л., 1951. С. 95, 114, 119–10, 126, 131, 142, 150, 154.

(обратно)

1229

Повести о Куликовской битве. С. 43, 44, 49, 55, 64, 71, 79–80, 64, 89, 103, 111, 112, 119, 129, 143, 150, 190, 197; Памятники Куликовского цикла. С. 137, 172, 226, 229, 241, 244, 247, 253, 257, 281, 288; Моисеева Г. Н. К вопросу о датировке Задонщины… С. 227, 230.

(обратно)

1230

Повести о Куликовской битве. С. 50, 124, 174; Памятники Куликовского цикла. С. 148, 231, 264; Моисеева Г. Н. К вопросу о датировке Задонщины… С. 231.

(обратно)

1231

Прокопий Кесарийский. Война с персами. Война с вандалами. Тайная история. М., 1993. С. 355, примеч. 126 на с. 522; Лев Диакон. М., 1988. С. 210, примеч. 28.

(обратно)

1232

Повести о Куликовской битве. С. 71, 103, 150; Памятники Куликовского цикла. С. 181–182, 247.

(обратно)

1233

Повести о Куликовской битве. С. 287, примеч. 81.

(обратно)

1234

Записки капитана Филиппа Иоганна Страленберга… С. 75, прим. 2 на с. 73.

(обратно)

1235

ПЛ. Вып. 2. С. 73; ПСРЛ. Т. 15. Стб. 30; там же. Т. 33. С. 13.

(обратно)

1236

ПСРЛ. Т. 12. С. 126.

(обратно)

1237

ПСРЛ. Т. XXII. Ч. 1. СПб., 1911. С. 495.

(обратно)

1238

Четьи-Минеи. СПб., 1840. С. ре.

(обратно)

1239

Голубинский Е. Е. История канонизации святых в русской церкви. Сергиев Посад, 1894. С. 39–40; Серебрянский И. Указ. соч. С. 43, 49; Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. М., 1972. С. 45.

(обратно)

1240

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 58; Дополнения А. А. Куника. С. 457–458; Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 032–033.

(обратно)

1241

Публичный диспут 19 марта… С. 29; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 82, примеч. 149 на с. 415, примеч. 235 на с. 440, примеч. 294 на с. 456; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 316–317.

(обратно)

1242

Джаксон Т. Н. Древняя Русь в скандинавских письменных источниках IX–XIV вв. Диссертация в виде научного доклада на соискание ученой степени докт. наук. М., 1995. С. 31; ее же. Русь глазами средневековых скандинавов // Мир истории. М., 2002. № 4/5. С. 51, 55.

(обратно)

1243

Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 26.

(обратно)

1244

Глазырина Г. В. Исландские викингские саги о Северной Руси. Тексты, перевод, комментарий. М., 1996. С. 188–189, примеч. 121; ее же. Сведения о «конунгах Руси» в сагах о древних временах // Восточная Европа в древности и средневековье. Политическая структура Древнерусского государства. VIII Чтения памяти В. Т. Пашуто. Москва, 17–19 апреля 1996 г. Тезисы докладов. М., 1996. С. 15–16; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 487–488; Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 26–27.

(обратно)

1245

Ламанский В. И. Славянское житие св. Кирилла как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник. Критические заметки. СПб., 1903. С. 57; Пархоменко В. А. Начало христианства Руси. С. 38.

(обратно)

1246

Ламанский В. И. Славянское житие св. Кирилла… С. 57.

(обратно)

1247

Свердлов М. Б. Сведения скандинавов о географии Восточной Европы в IX–XI вв. // История географических знаний и открытий на севере Европы. Л., 1973. С. 41.

(обратно)

1248

ЛЛ. С. 159.

(обратно)

1249

Фомин В. В. Скандинавомания… С. 239.

(обратно)

1250

Мельникова Е. А. Древнескандинавские географические сочинения (тексты, перевод, комментарий). М., 1986. С. 39.

(обратно)

1251

Фомин В. В. Скандинавомания… С. 238–239; его же. История Старой Ладоги на норманистский лад // Сб. РИО. Т. 9 (157). М., 2003. С. 280–281; его же. Южнобалтийское происхождение… С. 155.

(обратно)

1252

Мельникова Е. А., Глазырина Г. В., Джаксон Т. Н. Древнескандинавские письменные источники по истории европейского региона СССР // ВИ. 1985. № 10. С. 51–52; Джаксон Т. Н. Древняя Русь… С. 31, 52; ее же. Русь глазами средневековых скандинавов. С. 51; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 486.

(обратно)

1253

Мельникова Е. А. Зарубежные источники… С. 15.

(обратно)

1254

Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 162.

(обратно)

1255

Васильевский В. Г. Варяго-русская… С. 208–210, 313–315, 323–325, 344–350.

(обратно)

1256

Там же. С. 185–186; Исландские саги / Редакция, вступит, статья и прим. М. И. Стеблин-Каменского. С. 28.

(обратно)

1257

Исландские саги / Ред., вступит, статья и прим. М. И. Стеблин-Каменского. С. 775, примеч. к с. 428; Лебедев Г. С. Этюд о мечах викингов // Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 288; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 63; Исландские саги / Под общей ред. О. А. Смирницкой. Вступительная ст. М. И. Стеблин-Каменского. Т. I. СПб., 1999. С. 797, 801, коммент. к с. 398.

(обратно)

1258

Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 49, 157, 166–167, 175; его же. Кто в Прибалтике «коренной»? С. 5; его же. История… Кн. 1. С. 90, 92, 161; его же. Начало Руси. С. 215, 221, 225–226, 242, 332; его же. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 39; его же. Облик… С. 242, 244,246, 248; Галкина Е. С., Кузьмин А. Г. Росский каганат и остров русов // Славяне и Русь. С. 469; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 584–586, 654.

(обратно)

1259

Потин В. М. Древняя Русь… С. 109, 119.

(обратно)

1260

Потин В. М. Русско-скандинавские связи ІХ-ХІІ вв. по нумизматическим данным // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции… С. 180; его же. Древняя Русь… С. 45, 130, 133–134.

(обратно)

1261

ПФА РАН. Ф. 95. Ед. хр. 62. Л. 419.

(обратно)

1262

ЛЛ. С. 46.

(обратно)

1263

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 234; Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 80; его же. Начало Руси. С. 332; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 648, 654.

(обратно)

1264

Фомин В. В. Скандинавомания… С. 240.

(обратно)

1265

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 200; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 212, 234; Пашуто В. Т. Внешняя политика… С. 34; Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 80; его же. Начало Руси. С. 322; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 646.

(обратно)

1266

Фомин В. В. История Старой Ладоги… С. 282–284.

(обратно)

1267

Фомин В. В. Запад… С. 85–92; его же. Наименование… С. 214–227; его же. Норманская проблема… С. 312–313; его же. Комментарии. С. 515, комм. 24.

(обратно)

1268

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 363; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 15.

(обратно)

1269

Байер. География Российская из Константина Порфирогенита, то есть Багрянородного или Порфирородного. СПб., 1767. С. 38–42; Миллер Г. Ф. О народах издревле… С. 118; Thunmann J. Ор. cit. S. 386–390; Загоскин Н. П. История… С. 345; Браун Ф. А. Варяжский вопрос. С. 573.

(обратно)

1270

Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь»… С. 41; Мавродин В. В. Образование Древнерусского государства… С. 177; его же. Происхождение русского народа. С. 157–158.

(обратно)

1271

Гринев Н. Н. Указ. соч. С. 35.

(обратно)

1272

Первольф И. И. Германизация… С. 26.

(обратно)

1273

Константин Багрянородный. Об управлении империей (Текст, перевод, комментарий) / Под ред. Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М., 1989. С. 312, 304–305, 319 (коммент. 1, 9 и 28 к главе 9); Петрухин В. Я. Славяне, варяги и хазары на юге Руси. К проблеме формирования территории Древнерусского государства // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992–1993 годы. М., 1995. С. 121.

(обратно)

1274

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 2. С. 95–96; Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 74.

(обратно)

1275

Юргевич В. Н. О мнимых норманских именах в русской истории // Записки Одесского общества истории и древностей. Т. 6. Одесса, 1867. С. 48; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 227, 316–317.

(обратно)

1276

Авдусин Д. А. Археология СССР. М., 1977. С. 226; его же. Ключ-город // Путешествия в древность. М., 1983. С. ПО; Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Гнездово в исследованиях смоленской экспедиции // Вестник МГУ. Серия 8. История. № 1. М., 1982. С. 75.

(обратно)

1277

Лебедев Г. С. Эпоха… С. 198.

(обратно)

1278

Брайчевский М. Ю. «Русские» названия порогов у Константина Багрянородного // Земли Южной Руси в ІХ-ХІV вв. (История и археология). Киев, 1985. С. 23–28; Тимофеев В. П. А все-таки «Людота коваль» (Название днепровских порогов — возвращение к старой проблеме) // Сб. РИО. Т. 1 (149). С. 120–146; Кузьмин А. Г. От моря до моря. С. 37, 40, 43–47; его же. История… Кн. 1. С. 96–97, 100–103, 105; его же. Начало Руси. С. 268–293, 337; Кузьмин А. Г., Галкина Е. С. Указ. соч. С. 474.

(обратно)

1279

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 365–366, 368.

(обратно)

1280

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 564.

(обратно)

1281

Bayer G. S. De Varagis. Р. 280–281.

(обратно)

1282

Татищев В. Н. История… Т. 1. С. 294; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 288.

(обратно)

1283

Обзор литературы и мнений по вопросу локализации и этнической атрибуции «Русского каганата» см.: Сахаров А. Н. Дипломатия древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980. С. 36–46; Литаврин Г. Г. Византия… С. 37–46; Галкина Е. С. Указ. соч. С. 13–38, 41–45.

(обратно)

1284

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 8–9.

(обратно)

1285

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 40; его же. Кто в Прибалтике «коренной»? С. 27, примеч. 1; его же. От моря до моря. С. 36; его же. Два вида… С. 195; его же. История… Кн. 1. С. 99; его же. Начало Руси. С. 98, 271; его же. Облик… С. 224, 235; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 534–537, 689, примеч. к с. 536 и 537; там же. Кн. 2. С. 685, примеч. к с. 564; Хрестоматия… С. 107, примеч. 2.

(обратно)

1286

Эверс Г. Указ. соч. С. 116–119.

(обратно)

1287

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 194–195, 339–343,346, 348–349, 379; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 221, 284,332–333, 340; Загоскин Н. П. История… С. 341.

(обратно)

1288

Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 290; Новосельцев А. П. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М., 1990. С. 207–209; его же. Образование… С. 8–10; Седов В. В. Русский каганат IX века // ОИ. 1998. № 4. С. 3–15; его же. Древнерусская народность. Историко-археологическое исследование. М., 1999. С. 50–90; Литаврин Г. Г. Византия… С. 41–43, 47.

(обратно)

1289

Кузьмин А. Г. От моря до моря. С. 36; его же. Два вида… С. 195–196; его же. История… Кн. 1. С. 99–100, 163; его же. Облик… С. 236–237, 239–240; его же. Начало Руси. С. 271–273; Галкина Е. С, Кузьмин А. Г. Указ. соч. С. 461–464; Славяне и Русь. С. 311–312; Хрестоматия… С. 106, примеч. 3.

(обратно)

1290

Беляев Н. Т. Ор. cit. С. 222, примеч. 33.

(обратно)

1291

Галкина Е. С. Указ. соч.

(обратно)

1292

Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 291–292.

(обратно)

1293

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 360; Иловайский Д. И. Разыскания… С. 197, 332; Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 97–98; его же. Два вида… С. 200; его же. Начало Руси. С. 278.

(обратно)

1294

Бибиков М. В. Пути имманентного анализа византийских источников по средневековой истории СССР (XII — первой половины XIII в.) // Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. М., 1978. С. 98; его же. Византийские источники по истории Руси, народов Северного Причерноморья и Северного Кавказа (XII–XIII вв.) // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1980 год. С. 43–44.

(обратно)

1295

Мурашова В. В. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции? С. 9, 11; Джаксон Т. Н. Система речных путей Восточной Европы в представлении средневековых скандинавов // Великий Волжский путь. С. 110.

(обратно)

1296

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 48; его же. Болгарский ученый… С. 187; его же. Заметки историка… С. 59; Славяне и Русь. С. 370.

(обратно)

1297

Арциховский А. В. Оружие // История культуры Древней Руси. Домонгольский период. Материальная культура. С. 425–426; Авдусин Д. А. Археология СССР. С. 227, 229.

(обратно)

1298

Чернышев Н. А. О технике и происхождении «франкских» мечей, найденных на Днепрострое в 1928 году // СС. Вып. VI. Таллин, 1963. С. 226; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 121; Кочкуркина С. И. Связи юго-восточного Приладожья с западными странами в X–XI вв. (По материалам курганов юго-восточного Приладожья) // СС. Вып. XV. Таллин, 1970. С. 158; Давидан О. И. К вопросу о контактах древней Ладоги со Скандинавией (по материалам Староладожского городища) // Там же. Вып. XVI. Таллин, 1971. С. 141–142; Кирпичников А. Н. Вооружение воинов Киевской державы в свете русско-скандинавских контактов // Там же. Вып. XXII. Таллин, 1977. С. 165, 173; Мачинский Д. А. Миграция славян… С. 48; Клейн Л. С, Лебедев Г. С, Назаренко В. А. Указ. соч. С. 233, 252; Даркевич В. П. Международные связи // Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985. С. 392; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 254; Лебедев Г. С. Этюд… С. 299–303; Петрухин В. Я. Скандинавия и Русь на путях мировой цивилизации // Путь из варяг в греки и из грек… М., 1996. С. 15; Стальсберг А. Связи между Норвегией и Древней Русью: археологические находки // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 117.

(обратно)

1299

Щеглов Д. Указ. соч. С. 223.

(обратно)

1300

Лебедев Г. С. Этюд… С. 287.

(обратно)

1301

Дрбоглав Д. А. Загадки латинских клейм на мечах ІХ-ХІV вв. М., 1984. С. 17.

(обратно)

1302

Мурашова В. В. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции? С. 10; ее же. Скандинавские наборные… С. 159.

(обратно)

1303

Жарнов Ю. Э. Женские скандинавские погребения в Гнездове // Смоленск и Гнездово (к истории древнерусского города). М., 1991. С. 200–219. Д. А. Авдусин считал скандинавскими немногим более 50 захоронений (Авдусин Д. А. Археология СССР. С. 232).

(обратно)

1304

Седов В. В. Изделия древнерусской культуры в Скандинавии // Славяно-русские древности. Древняя Русь: новые исследования. Вып. 2. СПб., 1995. С. 56.

(обратно)

1305

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 167; Петрухин В. Я. Об особенностях славяно-скадинавских этнических отношений в раннефеодальный период (ІХ-ХІ вв.) // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1981 год. М., 1983. С. 175–176; его же. Начало этнокультурной истории… С. 228; Кирпичников А. Н., Дубов И. В… Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 216; Стальсберг А. Женские вещи… С. 75; Новикова Г. Л. Скандинавские языческие культы на территории Древней Руси. (Культовые предметы: типология и хронология). Автореферат дисс… канд. наук. М., 1992. С. 9; Измайлов И. Балтийско-Волжский путь в системе торговых магистралей и его роль в раннесредневековой истории Восточной Европы // Великий Волжский путь. С. 75.

(обратно)

1306

Херрман Й. Славяне и норманны… С. 370, примеч. 62.

(обратно)

1307

Петрухин В. Я. Об особенностях… С. 176–178; Славяне и скандинавы. Цветная вклейка № 21.

(обратно)

1308

Седов В. В. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. С. 184.

(обратно)

1309

Там же. С. 189, 250, 252.

(обратно)

1310

Скрынников Р. Г. Древняя Русь. С. 7.

(обратно)

1311

Каргер М. К. Древний Киев. Т. I. М., Л., 1958. С. 208–211, 219; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 167. примеч. 300. В. Я. Петрухин убежден, что речь идет о захоронении знатных скандинавок, хотя и отмечает ношение ими славянских височных колец, видя в том отражение процесса ассимиляции норманнов (Петрухин В. Я. Об особенностях… С. 179; его же. Начало этнокультурной истории… С. 228–229). Но восточнославянские височные кольца (в данном случае «волынского типа») представляли собой женский племенной убор, специфический для «племенных образований, известных по русским летописям» (Седов В. В. Славяне в раннем средневековье. М., 1995. С. 31).

(обратно)

1312

Седов В. В. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. С. 189; Кирпичников А. Н. Великий Волжский путь, его историческое… С. 15, 28; его же. Великий Волжский путь // Родина. 2002. № 11–12. С. 61; его же. Великий Волжский путь и евразийские… С. 39–41.

(обратно)

1313

Стальсберг А. О скандинавских погребениях с лодками эпохи викингов на территории Древней Руси // Историческая археология: традиции и перспективы. К 80-летию со дня рождения Д. А. Авдусина. С. 284–285.

(обратно)

1314

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 151.

(обратно)

1315

Стальсберг А. О скандинавских погребениях… С. 279–281.

(обратно)

1316

Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 216.

(обратно)

1317

Арциховский А. В. Археологические данные… С. 38; Авдусин Д. А. Ключ-город. С. 107; Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Указ. соч. С. 80; Пушкина Т. А. Находка редкой фибулы из Гнездова // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 112.

(обратно)

1318

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 52, примеч. 166; Авдусин Д. А. Ключ-город. С. 108–109.

(обратно)

1319

Авдусин Д. А. Археология СССР. С. 231; его же. Gräslund Anne-Sofie. С. 249.

(обратно)

1320

Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования в шведском языке // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1982 год. С. 67.

(обратно)

1321

Авдусин Д. А. Гнездово и днепровский путь // Новое в археологии. М., 1972. С. 166; Пушкина Т. А. Гнездово — на пути из варяг в греки // Путь из варяг в греки… С. 22.

(обратно)

1322

Лебедев Г. С. Камерные могилы Бирки // Тезисы докладов Пятой всесоюзной конференции по изучению истории скандинавских стран и Финляндии. Ч. I. М., 1971. С. 11–13; Кольчатов В. А. Камерные гробницы Шестовицкого могильника // Там же. С. 18–21; Петрухин В. Я. Об особенностях… С. 179; его же. Варяги и хазары… С. 74–76; его же. Славяне, варяги… С. 120–122; его же. Начало этнокультурной истории Руси… С. 97–101, 171, 194, 221, 224–229; его же. Большие курганы Руси и Северной Европы. К проблеме этнокультурных связей в раннесредневековый период // Историческая археология. Традиции и перспективы. К 80-летию со дня рождения Д. А. Авдусина. С. 361–369; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Указ. соч. С. 284–289; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 229; Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 210–211, 217–218; Дубов И. В., Седых В. Н. Тимерево в свете новейших исследований // Славяно-русские древности. Вып. 2. С. 110; Пушкина Т. А. Гнездово — на пути из варяг в греки. С. 23, 25–26; и др.

(обратно)

1323

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 168–179; Франклин С., Шепард Д. Указ. соч. С. 181–184.

(обратно)

1324

Кирпичников А. Н. Великий Волжский путь и евразийские… С. 44.

(обратно)

1325

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 179; Лебедев Г. С. Камерные могилы… С. 12.

(обратно)

1326

Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 248.

(обратно)

1327

Корзухина Г. Ф. О некоторых ошибочных положениях в интерпретации материалов Старой Ладоги // СС. Вып. XVI. Таллин, 1971. С. 130–131; Петрухин В. Я. Об особенностях… С. 181; Стальсберг А. Женские вещи… С. 75; Янссон И. Контакты между Русью и Скандинавией в эпоху викингов // Труды V Международного конгресса славянской археологии. Т. III. Вып. 16. С. 124–126; его же. Русь и варяги. С. 25–27; Новикова Г. Л. Скандинавские амулеты из Гнездова // Смоленск и Гнездово… С. 197–198; Жарнов Ю. Э. Указ. соч. С. 219; Стальсберг А. О скандинавских погребениях… С. 286; Седых В. Н. Северная Русь… С. 86.

(обратно)

1328

Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 161, примеч. 277; Пирсон Э. Викинги. М., 1994. С. 26; Мельникова Е. А. Варяжская доля. С. 32.

(обратно)

1329

Викинги: набеги с севера. М., 1996. С.70.

(обратно)

1330

Толочко П. П. Спорные вопросы… С. 114, 118–119.

(обратно)

1331

Седова М. В. Скандинавские древности из раскопок в Новгороде // VIII Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, языка и литературы скандинавских стран и Финляндии. Тезисы докладов. Ч. I. Петрозаводск, 1979. С. 180–181.

(обратно)

1332

Мельникова Е. А. Новгород Великий в древнескандинавской письменности // Новгородский край: Материалы научной конференции. Л., 1984. С. 130.

(обратно)

1333

Пирсон Э. Указ. соч. С. 26; Скрынников Р. Г. Древняя Русь. С. 7.

(обратно)

1334

Мельникова Е. А. Новгород Великий… С. 129; Молчанов А. А. Новгород во второй половине IX — первой половине XI в. (жизнь топонима и история города) // Восточная Европа в древности и средневековье. Политическая структура Древнерусского государства. VIII Чтения памяти В. Т. Пашуто. С. 54; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 543, 554.

(обратно)

1335

Петрова Л. И., Зайцева Л. В., Казаков В. Н. Работа над историко-археологическим опорным планом г. Новгорода. (К вопросу о мощности средневекового культурного слоя Новгорода) // Новгород и Новгородская земля. История и археология. (Материалы научной конференции. Новгород, 26–28 января 1993 г.). Вып. 7. Новгород,»1993. С. 231.

(обратно)

1336

Рыбина Е. А. Не лыком шиты // Родина. 2002. № 11–12. С. 138.

(обратно)

1337

Щеглов Д. Указ. соч. С. 222; Викинги: набеги с севера. С. 63, 101, 107.

(обратно)

1338

Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 97–98; Янссон И. Русь и варяги. С. 21.

(обратно)

1339

ЛЛ. С. 19, 23, 119.

(обратно)

1340

ЛЛ. С. 19, 23, 119; Бурачков П. Греко-скифский мир на берегах Понта // ЖМНП. Ч. 188. СПб., 1876. С. 259.

(обратно)

1341

Погодин М. П. Норманский период… С. 4; Рожницкий С. Указ. соч. С. 62.

(обратно)

1342

Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования… С. 66.

(обратно)

1343

Срезневский И. И. Мысли… С. 130–131, 154; Сыромятников С. Н. Древлянский князь… С. 132–133; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 1. С. 43.

(обратно)

1344

Томсен В. Указ. соч. С. 73–74; Stender-Petersen А. Varangica. S. 255.

(обратно)

1345

Андерссон И. Указ. соч. С. 75, 86, 89, 116–117, 166; Стеблин-Каменский М. И. История скандинавских языков. М., Л., 1953. С. 52–53; Всемирная история. Т. III. М., 1957. С. 692; История Швеции. С. 104, 107–108, 602–603; Сванидзе А. А. К исследованию демографии шведского города ХІV–XV вв. // СВ. Вып. 32. М., 1969. С. 220–225; Ковалевский С. Д. Указ. соч. С. 47–48, 62–63, 65; Кан А. С. История скандинавских стран (Дания, Норвегия, Швеция). Изд. 2-е. М., 1980. С. 44.

(обратно)

1346

Всемирная история. Т. III. С. 433; Семенов В. Ф. История средних веков. М., 1975. С. 255–257, 309; Мельников Г. П. Этническое самосознание чехов во второй половине XIV в. // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху зрелого феодализма. М., 1989. С. 212–213; его же. Немцы в городах Чешского королевства (ХІІІ-XV вв.) // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. 1. М., 1999. С. 243–245; Исаевич Я. Д. Этническое самосознание польской народности в ХІІ-ХІV вв. // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху зрелого феодализма. С. 263, 269; Нещименко Г. П. Языковая ситуация в Чехии в ХІІ-ХІV в. // Там же. С. 220–221, 225–226; Флоря Б. Н. Этническое самосознание чешской феодальной народности в XII — начале XIV в. // Там же. С. 188–189, 192, 194–195; 437–439; Краткая история Чехословакии. С древнейших времен до наших дней. М., 1988. С. 24, 27, 29, 39, 42–43; Краткая история Польши. С древнейших времен до наших дней. М., 1993. С. 14–15, 17–18.

(обратно)

1347

См. об этом: Фомин В. В. Комментарии. С. 482, коммент. 14.

(обратно)

1348

ПФА РАН. Ф. 95. Оп. 4. Ед. хр. 62. Л. 418.

(обратно)

1349

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. III. С. 475–476; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. Примеч. 102; Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 251.

(обратно)

1350

Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 1. С. 44; его же. Варяго-русский вопрос. Sešit 3. С. 536; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 135, 137; Тивериадский Л. С. Указ. соч. С. 42; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 350; его же. Киевская Русь. С. 28; Литаврин Г. Г. Вопросы образования… С. 393; Шаскольский И. П. Норманская теория в современной буржуазной историографии. С. 228–229; его же. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 88–89; Шушарин В. П. Указ. соч. С. 253, 256; Авдусин Д. А. Археология СССР. С. 232; Пашуто В. Т., Салов В. И. Антикоммунизм в школьных учебниках ФРГ // ВИ. 1979. № 12. С. 54; Скрынников Р. Г. История Российская. С. 55; его же. Русь ІХ-XVІІ века. С. 49–50; его же. Крест и корона. С. 22; Пиккио Р. Древнерусская литература. М., 2002. С. 28; Stender-Petersen А. Der älteste russische Staat. S. 17.

(обратно)

1351

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 93.

(обратно)

1352

Weinhold K. Altnordisches Leben. Berlin. 1856. S. 266–267; Ивакин И. М. Князь Владимир Мономах и его поучение. Ч. 1. М., 1901. С. 53, примеч. *; Молчанов А. А. Древнескандинавский антропонимический… С. 45.

(обратно)

1353

Ивакин И. М. Указ. соч. С. 54, примеч. хх.

(обратно)

1354

Первольф И. И. Германизация… С. 182, 215.

(обратно)

1355

Шлецер А. Л. Нестор. Ч. III. С. 475; Виппер Р. Ю. Указ. соч. С. 188–189.

(обратно)

1356

Васильев А. Указ. соч. С. 32; Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 84–85; Сугорский И. Н. В туманах седой старины. К варяжскому вопросу. Англо-русская связь в давние века. СПб., 1907. С. 35–36; Пархоменко В. А. Начало христианства Руси. С. 26; Лесной С. История «руссов» в неизвращенном виде. Т. 4. Париж, 1955. С. 358.

(обратно)

1357

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Норманны и варяги. С. 55–57, 63; Мельникова Е. А. К типологии предгосударственных и раннегосударственных образований в Северной и Северо-Восточной Европе (постановка проблемы) // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992–1993 годы. С. 24; Кан А. С. «И разных там прочих шведов…» Как у наших народов сложились устойчивые представления друг о друге // Родина. 1997. № 10. С. 4; его же. Швеция… С. 38–39; Мурашова В. В. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции? С. 11.

(обратно)

1358

Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Старая Ладога — древняя столица Руси. С. 87; их же. Старая Ладога. С. 79; Кирпичников А. Н. Сказание о призвании варягов. С. 52; Мачинский Д. А. Русско-шведский пра-Петербург. С. 13.

(обратно)

1359

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 19.

(обратно)

1360

Фомин В. В. Скандинавомания… С. 243; его же. Кривые зеркала норманизма. С. 105–106; его же. Комментарии. С. 476, коммент. 9.

(обратно)

1361

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 291, 345, 383; Загоскин Н. П. История… С. 343; Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. № 8. С. 628, примеч. 1.

(обратно)

1362

Мавродин В. В. Происхождение названий «Русь»… С. 7, 12; его же. Образование Древнерусского государства… С. 180; его же. Происхождение русского народа. С. 152, 157; Трубачев О. Н. В поисках единства. С. 241.

(обратно)

1363

Шаскольский И. П. Вопрос о происхождении имени Русь… С. 128–129, 131.

(обратно)

1364

Мачинский Д. А. О времени… С. 15–16,19–23; его же. О месте… С. 10, 15–25; его же. Этносоциальные… С. 26.

(обратно)

1365

Брим В. А. Происхождение термина «Русь» // Россия и Запад. Вып. 1. Пг., 1923. С. 5–10.

(обратно)

1366

Лебедев Г. С. Эпоха… С. 189–190, 195–197, 224–227; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 202–205.

(обратно)

1367

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Славяно-фенно-скандинавские этноязыковые контакты в раннее средневековье // X Всесоюзная конференция… С. 129; их же. Название «Русь»… С. 24–38; Мельникова Е. А. Зарубежные источники… С. 12–13; Константин Багрянородный. Указ. соч. С. 295, 297–299, 300, 305–307 (комментарий 1 к главе 9).

(обратно)

1368

Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 56–68; Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории… С. 109, 242–243; его же. Скандинавия и Русь… С. 9, 12; его же. «Из варяг в греки»: начало исторического пути России // Славянский альманах. М., 1997. С. 64–65; Петрухин В. Я., Раевский Д. С. Указ. соч. С. 252, 271, 283; Мельникова Е. А. Варяжская доля. С. 30, 32.

(обратно)

1369

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 63–64, 65.

(обратно)

1370

Славяне и Русь. С. 235.

(обратно)

1371

Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. С. 93; Вернадский Г. В. Древняя Русь. С. 286; Насонов А. Н. «Русская земля«…С. 39; Ловмяньский X. Русь и норманны. С. 182.

(обратно)

1372

Назаренко А. В. Goehrke С. Frühzeit des Ostslaventums // Unter Mitwirkung von U. Kälin. Darmstadt, «Wissenschaftlche Buchgesellschaft», 1992 (=Enräge der Forschung. Bd. 277) // Средневековая Русь. Вып. I. M., 1996. С. 177.

(обратно)

1373

Назаренко А. В. Об имени «Русь» в немецких источниках IX–XI вв. // ВЯ. 1980. № 5. С. 54; его же. Имя «Русь» и его производные в немецких средневековых актах (ІХ-ХІV вв.): Бавария-Австрия // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1982 год. С. 88, 93, 96, 104–106; его же. Докиевский период истории Восточной Европы в «Handbuch der Geschichte Rußlands» (ФРГ) // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1983 год. М., 1984. С. 241; его же. Происхождение др. — русск. «Русь»: состояние проблемы и возможности лингвистической ретроспективы // X Всесоюзная конференция… С. 127–128; его же. Немецкие латиноязычные источники… Коммент. 48 на с. 41, коммент. 38 на с. 83; его же. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей ІХ-ХІІ вв. М., 2001. С. 49; его же. Две Руси IX века. С. 20.

(обратно)

1374

Горский А. А. Проблема происхождения названия Русь в современной советской историографии // История СССР. 1989. № 3. С. 132–134; Седов В. В. Русский каганат IX века. С. 14–15, примеч. 52; его же. Древнерусская народность. С. 66.

(обратно)

1375

Прицак О. И. Происхождение названия RÜS/RUS // ВЯ. 1991. № 6. С. 129; Милов Л. В. RUZZI «Баварского географа» и так называемые «русичи» // ОИ. 2000. № 1. С. 97–99.

(обратно)

1376

Bayer G. S. Origines Russicae // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. Т. VIII. Petropoli, 1741. P. 411; Кирпичников А. Н. Великий Волжский путь, его историческое… С. 19; его же. Великий Волжский путь. 2002. № 11–12. С. 62; его же. Великий Волжский путь и евразийские… С. 44.

(обратно)

1377

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 137, 143.

(обратно)

1378

Кузьмин А. Г. Русь в современной исторической науке. С. 90; его же. Падение Перуна. С. 155; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 651–652; там же. Кн. 2. С. 26; «Крещение Руси»… С. 27–28.

(обратно)

1379

ЛЛ. С. 3–4; Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 8; его же. Исследования… Т. 2. С. 7.

(обратно)

1380

В историографии популярна также мысль, высказанная С. М. Соловьевым и поддержанная М. Н. Тихомировым, что летописец в данном случае смешивает англичан с датчанами в связи с датско-английской унией (Ловмянский Г. Рорик Фрисландский… С. 248; Пашуто В. Т. Внешняя политика… С. 24; Кузнецов Е. В., Минеева Т. Г. Указ. соч. С. 106–112).

(обратно)

1381

Славянский сборник… С. LX, LXXXIX, примеч. 170; Савельев-Ростиславич Н. В. Указ. соч. С. 5–6, 10, 12, 25, 34, 51–52; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 135–136, 142–143, 189, 193.

(обратно)

1382

Болтин И. Н. Критические примечания… С. 117–118.

(обратно)

1383

Томсен В. Указ. соч. С. 14.

(обратно)

1384

Сугорский И. Н. Указ. соч. С. 29, примеч. * и примеч. **.

(обратно)

1385

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 29–31; его же. Об этнической природе… С. 82; его же. Заметка историка… С. 56; его же. Падение Перуна. С. 156; его же. История… Кн. 1. С. 92; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 27, 590.

(обратно)

1386

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 282–284, 309–326; его же. История… Кн. 1. С. 93, 300–301; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 650–651, 698, коммент. к с. 655; там же. Кн. 2. С. 478, 484–485.

(обратно)

1387

ЛЛ. С. 28; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 676, комм, к с. 485.

(обратно)

1388

НПЛ. С. 106; Сахаров А. Н. Рюрик… С. 63.

(обратно)

1389

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 190; Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 156; его же. Болгарский ученый… С. 188; его же. История… Кн. 1. С. 88; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 681, комм, к с. 550; Фомин В. В. Скандинавомания… С. 248.

(обратно)

1390

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. С. 110.

(обратно)

1391

Молчанов А. А. Новгород во второй половине IX… С. 54.

(обратно)

1392

Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусской историографии. С. 50.

(обратно)

1393

Дмитриева Р. П. Сказание о князьях владимирских. М., Л., 1955. С. 162.

(обратно)

1394

Жданов И. Н. Былевой эпос. Исследования и материалы. СПб., 1895. С. 67, 82; 93, 111–112; Дмитриева Р. П. Сказание о князьях… С. 71, 109, 154; Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI века. М., Л., 1960. С. 387–390; Гольдберг А. Л. Историко-политические идеи русской книжности XV–XVІІ веков // История СССР. 1975. № 4. С. 64; его же. К истории рассказа о потомках Августа и дарах Мономаха // ТОДРЛ. Т. XXX. Л., 1976. С. 209, 211; Думин С. В., Турилов А. А. Указ. соч. С. 10.

(обратно)

1395

Дмитриева Р. П. Сказание о князьях… С. 90–91, 108–109; 153–154; ПЛДР. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984. С. 725.

(обратно)

1396

Еремин И. П. «Сказание о князьях владимирских» // Его же. Лекции… С. 156.

(обратно)

1397

ПСРЛ. Т. 27. М., Л., 1962. С. 173–174, 309; там же. Т. 28. С. 13, 167; Фомин В. В. Русские летописи… С. 123–124.

(обратно)

1398

ПСРЛ. Т. XXI. Ч. І.СПб., 1908. Стб. 7, 60; Попов А. Н. Обзор хронографов русской редакции. Вып. 2. М., 1869. С. 234–235.

(обратно)

1399

Жданов И. Н. Указ. соч. С. 85; Перевезенцев С. В. Русская религиозно-философская мысль Х-XVІІ вв. М., 1999. С. 223; его же. Тайны русской веры. От язычества к империи. М., 2001. С. 253.

(обратно)

1400

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 141–143; Замечания С. Гедеонова // Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 52; Дмитриева Р. П. Сказание о князьях… С. 97; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 33; его же. Об этнической природе… С. 58; его же. От моря до моря. С. 34, 37, 42–43, 47; его же. Два вида… С. 193, 207; его же. История… Кн, 1. С. 77; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 477; Славяне и Русь. С. 215.

(обратно)

1401

Гольдберг А. Л. Историко-политические идеи… С. 63; его же. К истории рассказа… С.207; Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М., 1973. С. 170, примеч. 39; его же. Русская историческая мысль… М., 1976. С. 4–5.

(обратно)

1402

Мыльников А. С. Славяне в представлении… С. 115.

(обратно)

1403

Цит. по: Жданов И. Н. Указ. соч. С. 115.

(обратно)

1404

Фомин В. В. Русские летописи …С. 125–126.

(обратно)

1405

СГГД. Ч. 1. С. 599; там же. Ч. 2. С. 299, 303; Жданов И. Н. Указ. соч. С. 113.

(обратно)

1406

ПСРЛ. Т. XXVIII. СПб., 1911. С. 349; ПЛ. Вып. 2. С.9.

(обратно)

1407

ПСРЛ. Т. XXI. Ч. 1. С. 7, 60; там же. Т. 30. М., 1965. С. 14.

(обратно)

1408

ПСРЛ. Т. VII. С. 231, 267–268.

(обратно)

1409

Карамзин Н. М. Указ. соч. Кн. III. Т. ІХ-XII. СПб., 1845. Примеч. 612 к т. IX.

(обратно)

1410

Синопсис. СПб., 1762. С. 22–23, 43; Татищев В. Н. История… Т. 1. С. 110.

(обратно)

1411

Дмитриева Р. П. Сказание о князьях… С. 3, 90, 108, 110, 123, 126–130, 132–136, 155; ее же. О текстологической зависимости между разными видами рассказа о потомках Августа и дарах Мономаха // ТОДРЛ. Т. XXX. М. — Л., 1976. С. 217; Гольдберг А. Л. Историко-политические идеи… С. 62, 65–67, 76.

(обратно)

1412

Тихомиров М. Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси… С. 89–90.

(обратно)

1413

Попов А. Н. Обзор… С. 234.

(обратно)

1414

Гольдберг А. Л. Историко-политические идеи… С. 73; его же. Легендарная Повесть XVII в. о древнейшей истории Руси // ВИД. Т. XIII. Л., 1982. С. 50–63; Вышегородцев В. И. Иоакимовская летопись как историко-культурное явление. Автореф… дис… канд. наук. М., 1986. С. 6–10; Фомин В. В. Русские летописи… С. 128–130.

(обратно)

1415

БАН. 16.4.1. Л. 6 об — 7; 21.6.13. Л. 4 об; 32.3.16. Л. 96 об; 34.2.26. Л. 15–15 об.; РНБ. Собр. Погодина. № 1411. Л. 3; Собр. Погодина. № 1474. Л. 4 об.; Эрмитажн. собр. № 414. Л. 10; Эрмитажн. собр. № 445. Л. 4 об.; № 444. Л. 7; № 1416. Л. 80; Q. IV.78. Л. 60 об.; F. IV.888. Л. 10 об.; F. XVII.22. Л. 7 об.; Q. XVII.77. Л. 1З6 об.; Q. IV.148. Л. 18 об.; РГАДА. Рукописный отдел библиотеки Моск. главн. архива МИДа. Ф. 181. № 1161. Л. 13.

(обратно)

1416

АЗР. 1633–1699. Т. V. СПб., 1853. С. 83.

(обратно)

1417

Величко С. В. Летопись событий в юго-западной России в XVII веке. Сказание о войне козацкой з поляками. Т. I. Киев, 1848. С. 89; Величка С. Сказаніе о войне козацкой з поляками. Киів, 1926. С. 51; Величко С. Літопис. Т. I. Киів, 1991. С. 82.

(обратно)

1418

Иордан. О происхождении и деяниях готов. М., 1960. С. 314, примеч. 589.

(обратно)

1419

Diugossi J. Historia Polonica. Dobromili, 1615. Р. 22.

(обратно)

1420

Кузьмин А. Г. Одоакр… С. 113, 128–129; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 546, 665, 693; «Крещение Руси»… С. 48.

(обратно)

1421

НПЛ. С. 49, 245; Кузьмин А. Г. Об истоках… С. 116–118; его же. Одоакр… С. 109–110, 121; его же. Падение Перуна. С. 134; его же. Начало Руси. С. 306–307; его же. Облик… С. 225, 256, примеч. 110; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 546–550, 693.

(обратно)

1422

Клейнберг И. Э. «Дедрик Бернский» в Новгородской I летописи // Летописи и хроники, 1973. М., 1974. С. 129–136.

(обратно)

1423

Величко С. В. Летопись… С. 299; Величко С. Сказаніе… С. 159; Величко С. Літопис. С. 209. Кузьмин А. Г. Два вида… С. 198; его же. Облик… С. 248; его же. Начало Руси. С. 275, 307.

(обратно)

1424

Хомяков А. С. Работы по историософии // Его же. Сочинения в двух томах. Т. I. М., 1994. С. 65.

(обратно)

1425

АЗР. Т. V. С. 78; Величко С. В. Летопись событий… С. 80.

(обратно)

1426

Коялович М. О. Указ. соч. С. 128, Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 190–191.

(обратно)

1427

Славянский сборник… С. XXXVI.

(обратно)

1428

Синопсис. С. 22.

(обратно)

1429

БАН. 24.4.35. Л. 15. 16; 16.12.5. Л. 26–28; РГБ. Ф. 205. № 118. Л. 13–14 об.

(обратно)

1430

Stryjkowski М. Kronika Polska, Litewska, Zmodzka i wszystkiej Rusi. Warszawa, 1846. S. 113.

(обратно)

1431

Герберштейн С. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

1432

Алпатов М. А. Русская историческая мысль… М… 1973. С. 398.

(обратно)

1433

Погодин М. П. Исследования… Т. 2. С. 212–213.

(обратно)

1434

Казакова Н. А. Первоначальная редакция… С. 65, примеч. 14; Кузьмин А. Г. Флорентийская уния и русская церковь // Великие духовные пастыри России. М., 1999. С. 244; его же. От моря до моря. С. 46; его же. Облик… С. 229; Славяне и Русь. С.332.

(обратно)

1435

Татищев В. Н. История… Т. I. С. 110; Срезневский И. И. Чтения… С. 76; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 33; Славяне и Русь. С. 216.

(обратно)

1436

Герберштейн С. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

1437

Славянский сборник… С. XXXVI; Вилинбахов В. Б. Об одном аспекте… С. 333–334.

(обратно)

1438

Герберштейн С. Указ. соч. С. 60.

(обратно)

1439

Там же. С. 53, примеч. б-б.

(обратно)

1440

Adelung F. Siegmund Freiherr von Herberstein. SPb., 1818. S. 30–32, 36; Аделунг Ф. Указ. соч. Ч. 1. С. 107.

(обратно)

1441

Герье В. И. Лейбниц и его век. Отношения Лейбница к России и Петру Великому по неизданным бумагам Лейбница в Ганноверской библиотеке. СПб., 1871. С. 102; Latvakangas А. Riksgrundarna. S. 195–196.

(обратно)

1442

Гельмольд. Указ. соч. С. 37; Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 57, 271–272; Первольф И. И. Германизация… С. 30, 146–147.

(обратно)

1443

Герье В. И. Указ. соч. С. 4, 7–8, 12; Меркулов В. И. Забытая родословная Рюрика // Роман-журнал XXI век. М., 2002. № 11/12. С. 76–77.

(обратно)

1444

Герье В. Указ. соч. С. 102.

(обратно)

1445

Куник А. А. Известия ал-Бекри… С. 038.

(обратно)

1446

Кузьмин А. Г. От моря до моря. С. 44; его же. Два вида… С. 208; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 681.

(обратно)

1447

Зерцало историческое государей Российских // Древняя Российская Вивлиофика. СПб., 1891. С. 29.

(обратно)

1448

Пештич С. Л. Русская историография XVIII века. Ч. I. Л., 1961. С. 17.

(обратно)

1449

Mannier X. Lettres sur le Nord. Т. I. Paris, 1840. Р. 30–31 («Au VIIIe siècle de notre ère, la tribu des Obotrites était gouvernée parun roi nommé Godlav, père de trois jeunes hommes egalement forts, courageux et avides de gloire. Le premier s'appelait Rurik (paisible), le second Siwar (victorieux), le troisième Truwar (fidèle)… Après mainte généreuse entreprise et maint combat terrible où ils se firent admirer et bénir, ils arrivèrent en Russie… Rurik recuet alors la principauté de Nowoghorod, Siwar celle de Pleskow, Truwar celle de Bile-Jezoro. Quelque temps après, les deux frères cadets étant morts sans enfans, Rurik adjoignit leurs principautés à la sienne, et devint chef de la famille des czars qui régna jusqu'en 1598»). Впервые обратил внимание на это свидетельство и перевел его на русский язык наш замечательный писатель В. А. Чивилихин (Чивилихин В. А. Указ. соч. С. 382–383).

(обратно)

1450

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 653; Акашев Ю. Д. Указ. соч. С. 200.

(обратно)

1451

Азбелев С. Н. К вопросу о происхождении… С. 372, примеч. 15.

(обратно)

1452

Герберштейн С. Указ. соч. С 60.

(обратно)

1453

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 38; его же. От моря до моря. С. 34; его же. Начало Руси. С. 292; Славяне и Русь. С. 212.

(обратно)

1454

Герберштейн С. Указ. соч. С. 58, 60.

(обратно)

1455

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 7, 316; Первольф И. И. Германизация… С. 18, 47; его же. Варяги-Русь… С. 42; Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 36.

(обратно)

1456

Первольф И. И. Германизация… С. 18, 31, 47, 50.

(обратно)

1457

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 1–2,43.

(обратно)

1458

Славяне и Русь. С. 214.

(обратно)

1459

Там же. С. 216.

(обратно)

1460

Ронов В. К. Славяне к западу от Одера в немецких памятниках ХІV–XV вв. // Славяне и их соседи. Этнопсихологические стереотипы. (Сборник тезисов). М., 1990. С. 34.

(обратно)

1461

Bayer G. S. De Varagis. Р. 278–279.

(обратно)

1462

Hübner J. Genealogische Tabellen, nebst denen darzu Gehörigen genealogischen Fragen. Bd. I. Lcipzig, 1725. S. 281. Die 112 Tab.; Buchholtz S. Versuch in der Geschichte des Herzogthums Meklenburg. Rostock, 1753. II Stammtafel.

(обратно)

1463

Мыльников А. С. Славянская этническая общность в немецкой науке начала XVIII в. (Из истории славянских изучений в Мекленбурге) // Славяноведение и балканистика в странах зарубежной Европы и США. М., 1989. С. 5–25; его же. Картина славянского мира… Этногенетические… С. 131–133; Меркулов В. И. Варяго-русский вопрос… С. 5–6, 11–14; его же. Немецкие генеалогии как источник по варяго-русской проблеме // Сб. РИО. Т. 8 (156). С. 136–143.

(обратно)

1464

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 17.

(обратно)

1465

Венелин Ю. И. Известия о варягах арабских писателей и злоупотребление в истолковании оных // ЧОИДР. Кн. 4. М., 1871. С. 10.

(обратно)

1466

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 404, примеч. 75.

(обратно)

1467

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Указ. соч. С. 384–385; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 206.

(обратно)

1468

Кирпичников А. Н. Великий Волжский путь, его историческое… С. 21; его же. Великий Волжский путь и евразийские… С. 47.

(обратно)

1469

Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В., Шушарин В. П., Щапов Я. Н. Указ. соч. С. 385–386, 408–409, 411–412, 415–417, 419; Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 218.

(обратно)

1470

Вилинбахов В. Б. Балтийские славяне в русском эпосе… С. 186.

(обратно)

1471

Ламанский В. И. Славянское житие… С. 3, 28, 30; Кузьмин А. Г. Падение Перуна. С. 128, 136–137; его же. История… Кн. 1. С. 298–299.

(обратно)

1472

Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники… С. 64–65, 73, коммент. 18; его же. Две Руси IX века. С. 20.

(обратно)

1473

Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 275; Славяне и Русь. С. 312.

(обратно)

1474

Фомин В. В. Комментарии. С. 464, коммент. 5.

(обратно)

1475

Фомин А. В. Начало распространения куфических монет в районе Балтики // КСИА. Вып. 171. М., 1982. С. 19.

(обратно)

1476

Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 303–304; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 28, 585.

(обратно)

1477

Котляревский А. А. Древности юридического быта балтийских славян. Опыт сравнительного изучения славянского права. Т. I. Прага, 1874. С. 39–45, 63–64; его же. Книга о древностях и истории поморских славян в XII веке. Сказания об Оттоне Бамбергском в отношении славянской истории и древности. Прага, 1874. С. 110–111; Грацианский Н. П. Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века. М., 1943. С. 28, 30.

(обратно)

1478

Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 184.

(обратно)

1479

Фаминицын А. С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 25–26.

(обратно)

1480

Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 48, 51, 53; История Швеции. С. 69.

(обратно)

1481

Потин В. М. Некоторые вопросы торговли Древней Руси по нумизматическим данным // Вестник истории мировой культуры. Л., 1961. № 4. С. 74; его же. Древняя Русь… С. 63.

(обратно)

1482

Гельмольд. Указ. соч. С. 36, 247, примеч. 10; Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 57–58, 62, 64–67, 272–273; Котляревский А. А. Древности… С. 18, 45–48, 50, 163; его же. Книга… С. 54, 56, 90, 107–108, 112; Грацианский Н. П. Указ. соч. С. 30; Вилинбахов В. Б. Балтийские славяне и Русь. С. 271–272; его же. Балтийско-Волжский путь. С. 128–129; его же. Балтийские славяне в русском эпосе… С. 165; Кузьмин А. Г. Кто в Прибалтике «коренной»? С. 4.

(обратно)

1483

Потин В. М. Некоторые вопросы… С. 74; его же. Древняя Русь… С. 63.

(обратно)

1484

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 154–156; там же. Ч. 2. С. 31, 47, 78; Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 479; Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси… С. 75–76.

(обратно)

1485

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 57, 271–272; Котляревский А. А. Древности… С. 37, 44; его же. Книга… С. 40, 109, 113; Лебедев И. А. Указ. соч. С. 273; Первольф И. И. Германизация… С.30, 146–147; Зинчук Я. П. Борьба западных славян с наступлением немецко-датских феодалов на южное побережье Балтийского моря в Х-ХІІ вв. Автореф… канд. наук. М., 1955. С. 5; Вилинбахов В. Б. Несколько замечаний о теории А. Стендер-Петерсена. С. 324.

(обратно)

1486

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 26–29, 53, 379; Котляревский А. А. Древности… С. 49–50; его же. Книга… С. 63, 90, 111; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 152; Лебедев И. А. Указ. соч. С. 51, 173, 175; Нидерле Л. Славянские древности. М., 2000. С. 119, 122, 124; Грацианский Н. П. Указ. соч. С. 26, 32; Зинчук Я. П. Указ. соч. С. 9; Вилинбахов В. Б. Несколько замечаний о теории А. Стендер-Петерсена. С. 325.

(обратно)

1487

Котляревский А. А. Древности… С. 16, 54–55, 72; его же. Книга… С. 22, 28, 57–58, 97, 106, 112; Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 153.

(обратно)

1488

Грановский Т. Н. Волин, Иомсбург и Винета. Историческое исследование. М., 1845. С. 8.

(обратно)

1489

Falk H. S., Torp А. Norwegisch-Dänisches etymologisches Wörterbuch. Teil 1. Oslo-Bergen, 1960. S. 429, 652; ibid. Teil 2. Oslo-Bergen, 1960. S. 1173, 1269; Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования… С. 68–74.

(обратно)

1490

Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 280.

(обратно)

1491

Сыромятников С. Н. Древлянский князь… С. 133.

(обратно)

1492

Потин В. М. Русско-скандинавские связи ІХ-ХІІ вв. по нумизматическим данным. С. 180; его же. Русско-скандинавские связи по нумизматическим данным (Х-ХІІ вв.) // Исторические связи Скандинавии и России. С. 66–68; Кропоткин В. В. О топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе // Древняя Русь и славяне. С. 113, 115.

(обратно)

1493

Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. С. 479; Потин В. М. Древняя Русь… С. 38–39.

(обратно)

1494

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. II. М., 1986. С. 417; там же. Т. III. М., 1987. С. 704; Херрман Й. Славяне и норманны… С. 103.

(обратно)

1495

Херрман Й. Полабские и ильменские словене в раннесредневековой балтийской торговле // Древняя Русь и славяне. С. 191–192.

(обратно)

1496

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 93.

(обратно)

1497

Потин В. М. Некоторые вопросы… С. 69, 71–75, 73–78; его же. Древняя Русь… С. 61–64, 66, 71, примеч. 42; его же. Русско-скандинавские связи по нумизматическим данным (Х-ХІІ вв.). С. 68–69, 155.

(обратно)

1498

Давидан О. И. К вопросу о происхождении и датировке ранних гребенок Старой Ладоги // Археологический сборник. Вып. 10. Л., 1968. С. 62; Херрман Й. Полабские и ильменские словене… С. 193–195; Кирпичников А. Н. Ладога VІІІ-Х вв… С. 52.

(обратно)

1499

Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. Домонгольский период. М., 1956. С. 89; История Швеции. С. 66.

(обратно)

1500

Кирпичников А. Н. Сказание о призвании варягов. С. 51.

(обратно)

1501

Кирпичников А. Н. Великий Волжский путь, его историческое… С. 23; его же. Великий Волжский путь. С. 63.

(обратно)

1502

Мельникова Е. А. Скандинавы на Балтийско-Волжском пути в ІХ-Х веках // Шведы и Русский Север. С. 135, 138; ее же. Балтийско-Волжский путь в ранней истории Восточной Европы // Международные связи, торговые пути и города Среднего Поволжья ІХ-ХІІ веков. Материалы Международного симпозиума. Казань, 8–10 сентября 1998 г. Казань, 1998. С. 83–84; Скрынников Р. Г. Русь ІХ-XVІІ века. С 17; Измайлов И. Указ. соч. С. 72.

(обратно)

1503

Ламанский В. И. Славянское житие… С. 53–54; Арциховский А. В. Археологические данные… С. 40; Пашуто В. Т. Русско-скандинавские… С. 54.

(обратно)

1504

Янин В. Л. Денежно-весовые системы… С. 89; Кирпичников А. Н. Ладога VIII-Х вв… С. 50–51; его же. О начальном этапе международной торговли в Восточной Европе в период раннего средневековья (по монетным находкам в Старой Ладоге) // Международные связи, торговые пути… С. 113.

(обратно)

1505

Потин В. М. Некоторые вопросы… С. 75–76; его же. Древняя Русь… С. 64.

(обратно)

1506

Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.) (тексты, перевод, комментарий). М., 1993. С. 161.

(обратно)

1507

НПЛ. С. 22, 23, 206–207, 208.

(обратно)

1508

Свердлов М. Б. Латиноязычные источники по Древней Руси. Германия. IX — первая половина XII в. М. — Л., 1989. С. 138; Потин В. М. Древняя Русь… С. 65.

(обратно)

1509

Кузьмин А. Г. Заметки историка… С. 55; его же. Кто в Прибалтике «коренной»? С. 4.

(обратно)

1510

Лебедев И. А. Указ. соч. С. 175.

(обратно)

1511

Очерки истории СССР. ІХ-XV вв. Ч. I. С. 347; Потин В. М. Некоторые вопросы… С. 77; его же. Древняя Русь… С. 65.

(обратно)

1512

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 138, 184; там же. Ч. 2. С. 75; Вилинбахов В. Б. Балтийские славяне и Русь. С. 257, 260–261.

(обратно)

1513

Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 36; Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времен до 1000 г.). С. 149, 161, 182, 209; ее же. Исландские королевские саги о Восточной Европе (середина XI — середина XIII в.) (тексты, перевод, комментарий). М., 2000. С. 15.

(обратно)

1514

Бережков М. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

1515

Исландские саги / Редакция, вступит, статья и прим. М. И. Стеблин-Каменского. С. 269–270; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь… С. 78.

(обратно)

1516

Сенковский О. И. Скандинавские саги. С. 31; его же. Эймундова сага. С. 49–50.

(обратно)

1517

Свердлов М. Б. Известие о Руси в Пегауских анналах // Вестник ЛГУ. № 14. История. Язык. Литература. Вып. 3. Л., 1967. С. 153–155; его же. Русско-датские связи в XI в. // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции… С. 182; Назаренко А. В. О русско-датском союзе первой четверти XI в. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1990 год. С. 167–190.

(обратно)

1518

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 408, 410, 416–417, 419, 422; Грацианский Н. П. Указ. соч. С. 17; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 651.

(обратно)

1519

Котляревский А. А. Книга…. С. 20.

(обратно)

1520

Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. III. Примеч. 208.

(обратно)

1521

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 33, примеч. 24.

(обратно)

1522

Фаминицын А. С. Указ. соч. С. 28.

(обратно)

1523

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 49, 287–288, 295, 309, 313, 378–379; Павинский А. И. Прибалтийские славяне (историческое исследование). СПб., 1871. С. 31, 41–42, 53, 59, 65, 67, 71–72; Грацианский Н. П. Указ. соч. С. 7, 9, 11.

(обратно)

1524

Павинский А. И. Указ. соч. С. 128; Королюк В. Д. Государство Готшалка (XI в.) // Славянский сборник. М., 1947. С. 342–346, 351.

(обратно)

1525

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 379, 388, 443, 450.

(обратно)

1526

Татищев В. Н. История… Т. VII. С. 282; Кузьмин А. Г. История… Кн. 1. С. 149; Откуда есть есть пошла Русская земля. Кн. 2. С.584; Потин В. М. Древняя Русь… С. 65.

(обратно)

1527

Зинчук Я. П. Указ. соч. С. 11–15; Потин В. М. Древняя Русь… С. 137. ПСРЛ. Т. II. С. 39; там же. Т. 2. Стб. 369.

(обратно)

1528

ПСРЛ. Т. II С. 39; там же. Т. 2. Стб. 369.

(обратно)

1529

Татищев В. Н. История… Т. II. М., Л., 1963. С. 186.

(обратно)

1530

Погодин М. П. О происхождении Руси. С. 46; его же. Исследования… Т. 2. С. 34; Kunik Е. Ор. cit. Bd. I. S. 110.

(обратно)

1531

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 206, 440, примеч. 364 к т. 1; Иловайский Д. И. История России. Киевский период. С. 226; Шахматов А. А. Разыскания… С. 309; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси… С. 61.

(обратно)

1532

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 359.

(обратно)

1533

Бестужев-Рюмин К. Н. О составе… С. 79, 89, 103; Приселков М. Д. История русского летописания…. С. 94; Рыбаков Б. А. Древняя Русь. С. 301–345; его же. Киевская Русь. С. 585–586; его же. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С.39, 190, 277–306, 370; его же. Киевская Русь и русские княжества… С. 491; Кузьмин А. Г. Начальные этапы русского летописания. С. 71, примеч. 58; Толочко П. П. Русские летописи… С. 106–110.

(обратно)

1534

Шаскольский И. П. Памятники… С. 136–137.

(обратно)

1535

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М., Л., 1938. С. 453, примеч. 2.

(обратно)

1536

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 635; Похлебкин В. В. Внешняя политика Руси… С. 77, 93.

(обратно)

1537

Аристов Н. Указ. соч. С. 199, 205; Бережков М. Указ. соч. С. 89.

(обратно)

1538

Шахматов А. А. Древнейшие судьбы… С. 45; Мельникова Е. А. Древняя Русь в исландских географических сочинениях // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1975 год. М., 1976. С. 150; Джаксон Т. Н. Система речных путей… С. 112.

(обратно)

1539

Авдусин Д. А. Ключ-город. С. 120–121.

(обратно)

1540

Раппопорт П. А. Церковь скандинавского типа в древнем Смоленске // Тезисы докладов Пятой всесоюзной конференции… С. 25; его же. Зодчество Древней Руси. Л., 1986. С. 64.

(обратно)

1541

Видукинд Корвейский. Указ. соч. С. 96, 163.

(обратно)

1542

Гельмольд. Указ. соч. С. 143.

(обратно)

1543

Лампрехт К. История германского народа. Т. 2. Ч. ІІІ-ІV. М., 1895. С. 247–248; Грацианский Н. П. Указ. соч. С. 36–37.

(обратно)

1544

Янин В. Л. Денежно-весовые системы… С. 101, 103.

(обратно)

1545

Фомин В. В. Варяги в статье 1148 г. Ипатьевской летописи // Межвузовские научно-методические чтения памяти К. Ф. Калайдовича. Вып. 4. Елец, 2001. С. 85–91; его же. Комментарии. С. 557, коммент. 67.

(обратно)

1546

НПЛ. С. 26, 31,212,218.

(обратно)

1547

Белецкий С. В. Культурная стратиграфия Пскова (археологические данные к проблеме происхождения города) // КСИА. Вып. 160. М.,1980. С 7–8.

(обратно)

1548

Горюнова В. М. О западных связях «Городка» на Ловати (по керамическим материалам) // Проблемы археологии и этнографии. Вып. 1. Л., 1977. С. 53, примеч. 2; ее же. О раннекруговой керамике на Северо-Западе Руси // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья. Л., 1982. С. 42.

(обратно)

1549

Лебедев Г. С. Археологические памятники Ленинградской области. Л., 1977. С. 119.

(обратно)

1550

Смирнова Г. П. О трех группах новгородской керамики X — начала XI в. // КСИА. Вып. 139. М., 1974. С. 20.

(обратно)

1551

Белецкий С. В. Биоконические сосуды Труворова городища // СА. 1976. № 3.

(обратно)

1552

Станкевич Я. В. Керамика нижнего горизонта старой Ладоги. По материалам раскопок 1947 г. // СА. Т. XIV. М., Л., 1950. С. 190–191, 195–196; Носов Е. Н. Поселение у волховских порогов // КСИА. Вып. 146. М., 1976. С. 76–81.

(обратно)

1553

Смирнова Г. П. О трех группах… С. 17–22; ее же. Лепная керамика древнего Новгорода // КСИА. Вып. 146. М.,1976. С. 3–10; ее же. К вопросу о датировке древнейшего слоя Неревского раскопа // Древняя Русь и славяне. С. 165–171.

(обратно)

1554

См. об этом: Фомин В. В. Комментарии. С. 496, коммент. 17. Надо добавить, что, согласно заключению шведского археолога И. Янссона, поселения типа Рюрикова городища в Скандинавии неизвестны (Янссон И. Скандинавские находки ІХ-Х вв. с Рюрикова городища // Великий Новгород в истории средневековой Европы. К 70-летию В. Л. Янина. М., 1999. С. 36).

(обратно)

1555

Белецкий С. В. Раскопки в Псковском кремле в 1972–1974 гг. // КСИА. Вып. 155. М., 1978. С. 57–63; его же. Изборск… С. 113; Седов В. В. Лепная керамика Изборского городища // КСИА. Вып. 155. С. 63–67; его же. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. С. 64; Носов Е. Н. Волховский водный путь и поселения конца I тысячелетия н. э. // КСИА. Вып. 164. М., 1981. С. 22–23; его же. Новгородское (Рюриково) городище. С. 133–137, 164, 166.

(обратно)

1556

Арциховский А. В. Археологические данные… С. 38; Пушкина Т. А. Гнездово — на пути из варяг в греки. С. 22.

(обратно)

1557

Седов В. В. Лепная керамика Изборского городища.

(обратно)

1558

Белецкий В. Д. Раскопки древнего Пскова в 1964 году // Тезисы докладов научной сессии, посвященной итогам работы Государственного Эрмитажа за 1964 год. Л., 1965. С. 29; его же. Древний Псков по материалам археологических раскопок экспедиции Государственного Эрмитажа // Сообщения Государственного ордена Ленина Эрмитажа. Вып. XXIX. Л., 1968. С. 7; Седов В. В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. Материалы и исследования по археологии СССР. М., 1970. С. 71–72; Янин В. Л., Алешковский М. Х. Происхождение Новгорода. (К постановке проблемы) // История СССР. 1971. № 2. С. 50–51; Смирнова Г. П. О трех группах… С. 22; Горюнова В. М. О западных связях… С. 52–57; ее же. О раннекруговой керамике… С. 42, 44.

(обратно)

1559

Белецкий С. В. Керамика Псковской земли второй половины I — начала II тысячелетия н. э. как исторический источник (культурная стратиграфия региона). Автореф… дис… канд. наук. М., 1979. С. 9, 11–13; его же. Культурная стратиграфия Пскова… С. 7–8, 12, 15–16; Плоткин К. М. Псков и его округа во второй половине I тысячелетия н. э. Автореф… дис… канд. наук. Л., 1980. С. 15; его же. Псков и его округа в конце I тысячелетия н. э. // Северная Русь и ее соседи… С. 158, 165; Херрман Й. Славяне и норманны… С. 374, примеч. 119; Носов Е. Н. Некоторые общие проблемы славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы в свете истории хозяйства // Славяно-русские древности. Вып. 1. С. 38; его же. Новгородское (Рюриково) городище. С. 164.

(обратно)

1560

Белецкий С. В. Происхождение Пскова. С. 9.

(обратно)

1561

Алексеев В. П. Происхождение народов Восточной Европы (краниологическое исследование). М., 1969. С. 207–208; Алексеева Т. Н. Славяне и германцы в свете антропологических данных // ВИ. 1974. № 3. С. 66; Седов В. В. К палеоантропологии восточных славян // Проблемы археологии Евразии и Северной Америки. М., 1977. С. 154; его же. Восточные славяне в VI–XIII вв. С. 8, 66; Беневоленская Ю. Д., Давыдова Г. М. Русское население Псковского обозерья // Полевые исследования Института этнографии. 1977. М., 1979. С. 187–188.

(обратно)

1562

Гончарова Н. Н. Антропология словен новгородских и их генетические связи. Автореф. дис… канд. наук. М., 1995. С. 22; Алексеева Т. И. Антропологическая характеристика восточных славян эпохи средневековья в сравнительном освещении // Восточные славяне. Антропология и этническая история. М., 1999. С. 168–169; Седов В. В. Освоение славянами Восточноевропейской равнины // Там же. С. 158.

(обратно)

1563

Петровский Н. М. Указ. соч. С. 356–389; Зеленин Д. К. О происхождении северновеликоруссов Великого Новгорода // Доклады и сообщения Института языкознания АН СССР. М., 1954. № 6. С. 49–95.

(обратно)

1564

Генрих Латвийский. Указ. соч. С. 425, примеч. 4; Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 289; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 1. С. 551, 679–681.

(обратно)

1565

Обнорский С. П. Русская Правда как памятник русского литературного языка // Его же. Избранные работы по русскому языку. М., 1960. С. 143–144; Зализняк А. А. Наблюдения… С. 151; Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977–1983 гг.). С. 217–218; Янин В. Л. 70 лет Новгородской археологии. Итоги и перспективы // Ладога и истоки российской государственности и культуры. С. 80.

(обратно)

1566

Седов В. В. Раскопки в Изборске в 1971 и 1972 гт. // КСИА. Вып. 144. М., 1975. С. 68–69; его же. Восточные славяне в VІ-ХІІІ вв. С. 66; его же. Жилища словенско-кривичского региона VІІІ-Х вв. // КСИА. Вып. 183. М., 1986. С. 10–15; его же. Жилища славян в начале средневековья // Археология и история Пскова и Псковской земли. 1988. Тезисы докладов научно-практической конференции. Псков, 1989. С. 82; его же. Освоение славянами… С. 158; его же. Изборск — протогород. С. 28; Лебедев Г. С. Северные славянские племена… С. 45–46; его же. Эпоха… С. 199, 222.

(обратно)

1567

Орлов С. Н. Старая Ладога. Л., 1960. С. 16; Каргер М. К. Новгород Великий. М., Л., 1961. С. 60; Алешковский М. Х. Новгородский детинец 1044–1430 гг. // Архитектурное наследство. М., 1962. № 12. С. 15; Алешковский М. Х., Красноречьев Л. Е. О датировке вала и рва новгородского острога // СА. 1970. № 4. С. 54–73; Лебедев Г. С, Розов А. А. Городец под Лугой // ВИ. 1975. № 2. С. 216–217; Лебедев Г. С. Археологические… С. 115–117; его же. О времени появления славян на Северо-Западе // Северная Русь и ее соседи… С. 37; Белецкий С. В. Культурная стратиграфия Пскова… С. 13, 15.

(обратно)

1568

Монгайт А. Л. Древнерусские деревянные укрепления по раскопам в Старой Рязани // КСИИМК. Вып. XVII. М., 1947. С. 28–37; Раппопорт П. А. Очерки по истории русского военного зодчества Х-XIII вв. М., Л., 1956. С. 73–106; его же. Древнерусское жилище // Древнее жилище народов Восточной Европы. М., 1975. С. 104–155.

(обратно)

1569

Носов Е. Н. Новгородское (Рюриково) городище. С. 58–61, 164–166; Гайдуков П. Г., Носов Е. Н., Янссон И. Скандинавская равноплечная фибула типа Вальста из района истока Волхова // Новгород и Новгородская земля. История и археология (Материалы научной конференции. Новгород, 26–28 января 1993 г.). Вып. 7. Новгород, 1993. С. 119–120.

(обратно)

1570

Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 28.

(обратно)

1571

Кузьмин А. Г. «Варяги» и «Русь»… С. 48; его же. История… Кн. 1. С. 91, 159–160; его же. Начало Руси. С. 302, 305–306, 332; его же. Облик… С. 249; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 28; Славяне и Русь. С. 428, примеч. 254.

(обратно)

1572

Ковалевский С. Д. Указ. соч. С.39; Мельникова Е. А., Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч. С.52; Херрман Й. Славяне и норманны… С. 26, 32, 52, 64, 119, примеч. 39 на с. 368, примеч. 119 на с. 374; Седов В. В. Изделия древнерусской культуры… С. 63.

(обратно)

1573

Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 26–27, 379.

(обратно)

1574

Сага гутов. С. 41–42; Арсеньев С. В. Указ. соч. С. 230–231.

(обратно)

1575

Кустин А. Э. Об исторических связях островов Эстонии со Скандинавией (по данным археологии) // Тезисы докладов Второй научной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. М., 1965. С. 14–15; его же. О некоторых связях между Эстонией и Скандинавией (по данным археологических материалов) // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции… С. 170–171.

(обратно)

1576

Алексеева Т. И. Этногенез восточных славян. М., 1973. С. 267; ее же. Антропологическая дифференциация славян и германцев в эпоху средневековья и отдельные вопросы этнической истории Восточной Европы // Расогенетические процессы в этнической истории. М., 1974. С. 80–82; ее же. Славяне и германцы… С. 66–67; ее же. Антропологическая характеристика… С. 168–169; Славяне и Русь. С. 428, примеч. 255.

(обратно)

1577

Соловьев С. М. История… Кн. 1. Т. 1–2. С. 86–87, 251.

(обратно)

1578

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 359–360; Мошин В. А. Начало Руси. Svarek 2. С. 287.

(обратно)

1579

Кулаков В. И. Варианты иконографии Одина и Тора V-ХІ вв. // Славяно-русские древности. Вып. 2. С. 67.

(обратно)

1580

Новикова Г. Л. Скандинавские амулеты… С. 175, 177; Мурашова В. В. Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции? С. 9.

(обратно)

1581

Кочкуркина С. И. Указ. соч. С. 155.

(обратно)

1582

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 150.

(обратно)

1583

Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги… С. 193–194; Дубов И. В. Культура Руси накануне крещении // Славяно-русские древности. Проблемы истории Северо-Запада Руси. Вып. 3. СПб., 1995. С. 88–89.

(обратно)

1584

Стальсберг А. О скандинавских погребениях… С. 279–280.

(обратно)

1585

Смирнова Г. П. К вопросу… С. 166; Петренко В. П. Погребальный обряд населения Северной Руси VІІІ-Х вв. Сопки Северного Поволховья. СПб., 1994. С. 110.

(обратно)

1586

Корзухина Г. Ф. Указ. соч. С. 129–130; Назаренко В. А. Могильник в урочище Плакун // Средневековая Ладога. Новые археологические открытия и исследования. Л., 1985. С. 165.

(обратно)

1587

Михайлов К. А. Южноскандинавские черты в погребальном обряде Плакунского могильника // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 10. Новгород, 1996. С. 52–60.

(обратно)

1588

Давидан О. И. К вопросу о контактах древней Ладоги со Скандинавией (по материалам нижнего слоя Староладожского городища) // Тезисы докладов Четвертой Всесоюзной конференции… С. 178–179; ее же. К вопросу о происхождении… С. 54–63; ее же. К вопросу о контактах древней Ладоги со Скандинавией (по материалам Староладожского городища). С. 139, 143.

(обратно)

1589

Михайлов К. А. Скандинавский могильник в урочище Плакун (заметки о хронологии и топографии) // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 63, 66, 68, примеч. 45.

(обратно)

1590

Лебедев Г. С. Эпоха… С. 211–212; Петренко В. П. Раскоп на Варяжской улице (постройки и планировка) // Средневековая Ладога. Новые археологические открытия и исследования. С. 105–112; Дубов И. В. Культура Руси накануне крещении. С. 95.

(обратно)

1591

Кузьмин А. Г. Об этнической природе… С. 81; его же. История… Кн. 1. С. 103; его же. Начало Руси. С. 213, 318, 339, 347; его же. Облик… С. 244; Кудрякова Е. Б. «Варяжская проблема» и культ Бориса и Глеба // ВИ. 1980. № 4. С. 166; Откуда есть пошла Русская земля. Кн. 2. С. 584, 642; Славяне и Русь. С. 370.

(обратно)

1592

Гедеонов С. А. Указ. соч. С. 92; Мачинский Д. А. Ладога / Aldeigja: религиозно-мифологическое сознание и историко-археологическая реальность (VIII–XII вв.) // Ладога и религиозное сознание. Третьи чтения памяти А. Мачинской. СПб., 1997. С. 164.

(обратно)

1593

Полевой Н. А. Указ. соч. С. 94, 105; Пчелов Е. В. Генеалогия… С. 118.

(обратно)

1594

Кузьмин А. Г. Истоки культовых особенностей западнославянских языческих храмов // ВИ. 1980. № 4. С. 165; Седов В. В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979. С. 52; его же. Первый международный симпозиум по славянскому язычеству // КСИА. Вып. 164. М., 1981. С. 123.

(обратно)

1595

Авдусин Д. А. Об изучении… С. 150; Перевезенцев С. В. Русская религиозно-философская мысль… С. 99; его же. Тайны русской веры. С. 121.

(обратно)

1596

Греков Б. Д. Образование Древнерусского государства… С. 77.

(обратно)

1597

Каск А. Х. К вопросу об образовании и группировке эстонских диалектов // Вопросы этнической истории эстонского народа. Таллин, 1956. С. 40.

(обратно)

1598

Vasmer M. Beiträge… S. 142–144.

(обратно)

1599

Замечания А. Куника… Погодин М. П. Г. Гедеонов… С. 59, примеч. 6.

(обратно)

1600

Гуревич Ф. Д. Норманский могильник у дер. Вишнево // СС. Вып. VI. С. 201–202, 205–208; ее же. Скандинавская колония на территории древних пруссов // Там же. Вып. XXIII. Таллин, 1978. С. 170.

(обратно)

1601

Третьяков П. Н. Восточнославянские племена. М., 1953. С. 132–134; Седов В. В. Происхождение… С. 56, 62–63, 67–74.

(обратно)

1602

Фомин В. В. Комментарии. С. 495, коммент. 16.

(обратно)

1603

Срезневский И. И. Древние памятники… Стб. 8; Шахматов А. А. Разыскания… С. 296.

(обратно)

1604

Рамм Б. Я. Указ. соч. С. 36; Рапов О. М. Русская церковь… С. 170, 172.

(обратно)

1605

ПСРЛ. Т. 9. С. 39, 42, 57, 64, 65, 68.

(обратно)

1606

Королев А. С. История междукняжеских отношений на Руси в 40-е — 70-е годы X века. М., 2000. С. 128.

(обратно)

1607

Фомин В. В. Русские летописи… С. 110–114, 117.

(обратно)

1608

Забелин И. Е. Указ. соч. Ч. 2. С. 84.

(обратно)

1609

Горский А. А. Русь: От славянского Расселения до Московского царства. М., 2004. С. 36, примеч. 1.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I Зарождение норманской теории в западноевропейской историографии XVII века

  Историографическая традиция о начале норманизма

  Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

Глава 2 Варяго-русский вопрос в дискуссии М. В. Ломоносова И Г. Ф. Миллера

  Историографическая традиция о Ломоносове как историке

  Ломоносов и Миллер: уроки дискуссии

Глава 3 Антинорманизм истинный и антинорманизм мнимый

  Антинорманизм XIX века

  Псевдоантинорманизм советского времени

Глава 4 Норманистская историография о летописцах и Повести временных лет

  Летописцы — «первые норманисты»

  Скандинавское ядро Повести временных лет

  Норманны — создатели Сказания о призвании варягов

Глава 5 Сказание о призвании варягов в историографической традиции

  Повесть временных лет как исторический источник

  Сказание о призвании варягов в дореволюционной историографии

  Сказание о призвании варягов в советской и современной историографии

Глава 6 Варяги и скандинавы на Руси

  Принципиальное отличие варягов середины IX — середины X в. от «варягов» конца X столетия

  Появление скандинавов на Руси в конце X века

Глава 7 ЭТНОС И РОДИНА ВАРЯЖСКОЙ РУСИ В СВЕТЕ ПОКАЗАНИЙ ИСТОЧНИКОВ

  Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской руси

  Летописные варяги — выходцы с берегов Южной Балтики

Заключение

Список сокращений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg