«Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу»

Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу (fb2) - Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу 1933K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Васильевич Фомин

Вячеслав Фомин Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Введение

Под варяжским (варяго-русским) вопросом в науке принято понимать несколько, нерасторжимо связанных между собою проблем, вот уже не­сколько столетий волнующих умы отечественных и зарубежных ученых, предложивших и предлагающих теперь разные ответы на него. Это проб­лема этноса и родины варягов и варяжской руси, проблема значимости их роли в складывании и развитии государственности у восточных славян, наконец, проблема происхождения имени русского народа. В на­шей историографии мало найдется тем, сравнимых с варяжским воп­росом по степени интереса, по количеству работ и накалу полемики, что вполне закономерно. «Эти загадочные варяги-русь, - констатировал в 1876 г. Ф. Фортинский, - дали нам князей, воевод, дружинников; в про­должение двух слишком столетий они принимали деятельное участие в торговых и военных предприятиях наших предков и, следовательно, долж­ны были оказать влияние на все государственное и общественное разви­тие восточных славян». Поэтому, указывал исследователь, «то или-другое решение его может повесть к изменению взгляда на всю древнюю Русь».

Справедливость слов Фортинского еще больше подчеркивает факт весьма заметного политического окраса варя го-русского вопроса, осо­бенно ярко проступающий в сложные периоды жизни русского народа. В том числе и по этой причине в его решении было предложено много ответов: в варягах (варяжской руси) видели норманнов, славян, финнов, литовцев, венгров, хазар, готов, грузин, иранцев, кельтов, евреев, пред­ставителей других народов. На сегодняшний день ученые придержи­ваются двух первых из названных мнений, при этом в своей массе отда­вая предпочтение норманской теории. И данное обстоятельство обуслов­лено лишь тем, что норманизм, давно прописавшись в школьных и вузовских программах, формирует сознание будущих ученых, в силу чего они в своем выборе руководствуются именно силой предубежденности и силой инерционности, нежели глубоким знанием и сравнением дока­зательной базы норманистов и их оппонентов. А знать и сопоставлять их, конечно, крайне необходимо, как необходимо квалифицированно вла­деть историографическим материалом. Ибо, «главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства, - совершенно верно говорил норманист В.А. Мошин, - должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области».

А в этой области сделано очень много, значительно больше, чем обычно представляется, потому как разработка варя го-русского вопроса имеет более длительную историю, чем это также принято считать, и на­чало ей было положено в 1615 г. в Швеции. Первый историографичес­кий обзор (с определенными, конечно, оговорками) по данной теме то­же относится к XVII веку. И связан он с именем шведского историка О. Рудбека, который в 1698 г., отстаивая шведское происхождение варя­гов и киевской княжеской династии, привел мнения С. Герберштейна, А. Гваньини, П. Одерборна, указывающих в качестве местожительства варягов Южную Балтику. Пройдет всего лишь несколько десятилетий, и подобные обзоры станут значительно объемнее. Это видно хотя бы по знаменитой статье Г.З. Байера «О варягах» (1735), где он, доказывая норманство варягов, называет имена своих предшественников, чьи мысли на сей счет противоречили его позиции. Так, он отверг сообщения П. Одерборна и П. Петрея о выходе Рюрика из Пруссии, назвал несостоя­тельными точки зрения С. Герберштейна, Б. Латома и Ф. Хемница о сла­вянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов, такую же оценку дал суждению М. Претория, что русские призвали себе «владетеля от народа своей крови». При этом Байер ссылался на этимологические изыс­кания шведов О. Верелия и О. Рудбека, утверждавших, что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», на Г.В. Лейбница, полнос­тью согласного с ними, на А. Моллера, объяснившего его из языка эстов и финнов («вор», «грабитель»).

С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме издаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические работы также выходят из-под пера наших соотечественников, в том числе и тех, кто оказался в XX в. волею судеб в эмиграции. Вместе с тем, интерес к этно­су варягов продолжали и продолжают проявлять иностранные ученые, что ведет к появлению за границей исследований, подводящих итоги разработки данной проблемы как в русско-советской, так и зарубежной науке. Несмотря на столь пристальное и многовековое внимание к варяго-русскому вопросу, к его историографическому осмыслению, в нем наличествует много серьезных «белых пятен». Это, например, истоки норманизма, значимость М.В. Ломоносова как историка, содержание его знаменитой полемики с Г.Ф. Миллером, смысл термина «варяги», в ко­торый в разные времена русские люди вкладывали разное понимание, и другие. Но главное - это насколько соответствуют показания всех имею­щихся на сегодняшний день источников тем его решениям, которые предлагают сторонники норманизма и антинорманизма.

Для выяснения данной проблемы привлечен самый широкий круг ис­точников: письменных (отечественных и иностранных, опубликованных и рукописных, в том числе из Шведского государственного архива - Swe­den Riksarkivet), археологических, нумизматических, антропологических, лингвистических, богатый историографический материал. В центре вни­мания находятся прежде всего свидетельства многочисленных русских памятников, в первую очередь, Повести временных лет (ПВЛ или Начальная летопись) и ее составной части - Сказания о призвании варя­гов (или варяжская легенда). С учетом того, что разговор о варягах (ва­ряжской руси) ведется в трех плоскостях - историографическом, ис­точниковедческом и собственно историческом, то характеристика источ­ников и историографический анализ даны но соответствующим главам.

Автор выражает искреннюю благодарность издательству «Русская панорама», его президенту Ю.В.Яшневу, главному редактору И.А. Настенко, техническому редактору О.Е. Пугачевой за прекрасные публика­ции по варяжскому вопросу (Сборник Русского исторического общества Т. 8 (156). «Антинорманизм». М., 2003; Гедеонов С.А. Варяги и Русь. М., 2004; и др.).

Часть I Зарождение норманской теории в западноевропейской историографии XVII века

Глава 1 Историографическая традиция о начале норманизма

Разговор об этносе варяжской руси, сыгравшей столь важную роль в нашей истории, следует начать именно с начала: с темы об истоках норманской теории. Это диктуется тем, что истинные причины и обстоя­тельства, вызвавшие ее к жизни, время и место ее появления на «свет» весьма далеки от представлений, возведенных в науке в абсолют и в силу чего мощно воздействующих на творческую мысль отечественных и за­рубежных ученых, плодя в прошлом и в настоящем многочисленные ис­торические мифы. Избавиться от них в какой-то мере позволит действи­тельная, а не кажущаяся картина генезиса норманизма, что, несомненно, положительно отразится на перспективах решения варяжского вопроса, сможет придать дискуссии о племенной принадлежности варяжской ру­си и варяжских князей, ставших во главе первого в истории восточных славян государства, по-настоящему конструктивный характер.

При всех принципиальных разногласиях по всему кругу обсуждаемых вопросов норманисты и их оппоненты демонстрируют исключительное единодушие во взглядах на проблему возникновения норманизма, видя в его «отце-создателе» немецкого историка Г.З. Байера (1694-1738). Выпускник Кенигсбергского университета, еще на родине стяжавший се­бе известность как крупный ориенталист, он с декабря 1725 г. занимал кафедру древностей классических и восточных языков Петербургской Академии наук. В Санкт-Петербург он прибыл в феврале 1726 г.

За двенадцать лет своего пребывания в России Байер написал шесть книг и более тридцати статей на самые разнообразные темы, в том чис­ле по русской истории, и большинство из которых мало что говорит современному исследователю. Но совершенно иная судьба выпала на долю его статьи «Ос Уага» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук»2. По верному за­мечанию М.А. Алпатова, «именно это произведение определило место Байера в исторической науке». И ее выделяют из числа прочих работ ученого по той причине, что на нее уже несколько столетий смотрят как на давшую жизнь норманской концепции образования Древнерусского государства.

Вместе с тем, исследователи в массе своей также связывают с Байером «главнейшие доказательства норманского происхождения варягов», вы­веденные, как они уточняют, «преимущественно по византийским и скандинавским источникам». При этом, как авторитетно подводил черту в 1897 г. П.Н. Милюков, «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими». Байеру приписывают введение в научный оборот Вертинских анналов, показаний Лиудпранда, епископа Кремон-ского, византийского императора Константина Багрянородного, сближе­ние «варягов» русских летописей с «варангами» византийских источников и «верингами» скандинавских саг, суждение, что имена русских князей и их дружинников звучат по-скандинавски. В историографии в качестве непреложной истины существует еще одно мнение, разделяемое как сто­ронниками, так и противниками норманизма. Согласно ему, Байер пер­вым поднял и вопрос о происхождении варягов-руси, т. е. он является не только родоначальником норманизма, но и родоначальником варяж­ского вопроса вообще. На работы ученого по варяго-русскому вопросу имеется еще один взгляд. В 1836 г. Ю.И. Венелин заметил, что его рас­суждения о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность».

К числу основоположников норманской теории принято также отно­сить Г.Ф. Миллера (1705-1783) и А.Л. Шлецера (1735-1809). Миллер, не окончив университетского курса, в ноябре 1725 г. приехал в Россию, ставшую для него новой родиной. Его вклад в развитие норманизма обычно измеряют диссертацией «О происхождении имени и народа рос­сийского», забракованной его коллегами. Что она из себя в целом пред­ставляла, сразу же определил М.В. Ломоносов, указав в 1749 г. в замеча­ниях на «доводы господина Миллера, у Бейера занятые». В 1761 г. он был более конкретен в своем выводе: «Миллер в помянутую заклятую дис­сертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». Много лет спус­тя В.О. Ключевский произнес практически те же самые слова: Миллер своими изысканиями «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера». Немецкий историк П. Гофман в 1961 г. также констатировал, что диссертация Миллера «в основном лишь обобщала и систематизировала взгляды Байера».

Шлецер прожил в России несколько важных для себя лет (1761-1767), определивших не только его научные интересы, но и его весьма значимое место в русской и европейской науке в целом. За его плечами были Виттенбергский и Геттингенский университеты, пребывание в Швеции (1755-1758), где он хорошо изучил шведскую историографию. В 1768 г.

Шлецер опубликовал в Германии работу «Опыт анализа русских ле­тописей (касающийся Нестора и русской истории)», основные положения которой были развиты в его знаменитом «Несторе», изданном в пяти томах в 1802-1809 гг. в Геттингене (в русском переводе они слиты в три тома). Едва только приступив к изучении русской истории, он уже знал, какими принципами будет в этом деле руководствоваться. Первый из них, высказанный в июне 1764 г. в плане работы над историей России, гласил, что русская нация «обязана благодарности чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»9. Кого и за что дол­жны благодарить русские, ученый обстоятельно разъяснил в «Несторе»: в Восточной Европе до прихода скандинавов «все было покрыто мра­ком», там люди жили «без правления», «подобно зверям и птицам...», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою». И скандинавы, убеждал он, должны были не только «со временем распространить чело­вечество в таких странах, которые, кажется до тех пор были забыты от отца человечества», но именно они «основали русскую державу». В нау­ке принято приписывать этот ключевой постулат норманизма Шлецеру, хотя он лишь повторил давнюю мысль шведских историков, предельно четко сформулированную Ю. Тунманном в 1774 году. Согласно второ­му принципу, изложенному в марте того же 1764 г. в письме астроному и физику Ф. Эпинусу, «без истории древних европейских народов, ко­торая требует профессиональные филологические знания, без древней шведской истории... наконец, без критического усвоения славянского языка в русской истории делать нечего»13. Шлецер, особо выделив швед­скую историю, окончательно превратил ее в ту отправную точку, от ко­торой в обязательном порядке следовало отталкиваться при реконструк­ции истории Древней Руси.

В отношении того, что Шлецер внес в развитие идей норманизма, представителями разных взглядов на этнос варягов высказаны весьма схожие суждения. Так, М.О. Коялович констатировал, что даже норманисты «соглашаются, что к исследованию Байера Шлецер не прибавил ничего существенного». Не приемля такой оценки, ученый заметил: «Но это не совсем справедливо. Шлецер прибавил весьма смелую опору глав­нейшему положению Байера, именно тому, что до призвания князей рус­ские не знали цивилизации и ею обязаны германскому элементу». В.О. Ключевский говорил, что «Нестор» Шлецера - это «не результат на­учного исследования, а просто повторение взгляда Нестора... Там, где взгляд Нестора мутится и требовал научного комментария, Шлецер чер­пал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изло­жении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». П.Н. Милюков отмечал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь «снабдил извлечения из Байера некоторыми частичными возражениями и поправками». А.Г. Кузьмин, также подчеркнув, что он «не прибавил ни одного нового аргумента к норманизму», вместе с тем выделял «значительный» его вклад «в систе­матизацию концепции норманизма, попытавшись укрепить ее фундамент за счет русской летописи».

В науке был поставлен и вопрос о мотивах, заставивших немецких ученых обратиться к одной из самых узловых проблем истории нашего Отечества и интерпретировать ее в норманистском духе, о качестве при­водимой ими доказательной базы, о их роли в развитии русской истори­ческой мысли в целом. Еще В.Н. Татищев, высоко ценя труды Байера, которые ему, как он признавал, «многое неизвестное открыли», в тоже время отметил «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству...», приводившее его к ошибкам. О том, что в основе построений Байера лежал «немецкий патриотизм"», свысока взиравший на «варварскую Русь», говорил антинормаиист Н.В. Савсльев-Ростиславич. В силу чего, заключал М.О. Коялович, «под видом научности широко разлилось в на­шей науке зло немецких национальных воззрений на наше прошедшее». Сам же вывод Байера русской государственности из «германского мира» он оценил как крайне вредный, «потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения».

Норманист П.Г. Бутков, обращая внимание на тот факт, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам...», сказал, что его пером «управ­ляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолже­ны самим себе, а все» только шведам. По заключению Н.В. Савельева-Ростиславича, он положил в основу всех своих трудов «мысль о превос­ходстве своих родичей перед всеми народами в мире», что увлекало «его за пределы исторической истины». Немец Е. Классен со знанием дела указывал, что Германия XVIII в. жила представлением о варварстве русских и твердым убеждением в том, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам. По причине чего Шлецер, под­черкивал исследователь, «упоенный народным предубеждением», стре­мился доказать, что руссы могли быть только германцами, приоб­щившими восточных славян к основам цивилизации. К.Н. Бестужев-Рюмин, полагавший варягов норманнами, заметил, что Шлецер глядел на славян как на «американских дикарей», которым скандинавы «при­несли веру, законы, гражданственность». Русская историческая наука, отмечал М.О. Коялович, долго платила непомерно высокую дань «немец­кому патриотизму Шлецера и его заблуждениям...».

В.А. Мошин, один из самых ярких представителей норманизма XX в., указал, что Шлецер перенес в Россию научные воззрения, сформирован­ные у него под влиянием геттингенской исторической школы. Суть одно­го из них сводилась к идее об особой роли германцев, в частности, нор­маннов в развитии правовой и политической культуры в Европе, через призму которого он смотрел на историю Киевской Руси. Ф.В.Тарановский тонко заметил, что норманисты XVIII в. глядели на восточных сла­вян как «некую tabulam rasam», на которой скандинавы «отрицали равноправного человека и политического конкурента». С подобным выводом совпадает заключение крупнейшего норманиста XX в. датского ученого А.Стендер-Летерсена. Критикуя Ф.А. Брауна, говорившего о превосходстве норман­нов над восточными славянами, он подчеркнул: «Исходя из таких, фактически романтических представлений о преимуществах норманской цивилизации, сообщение летописи Нестора истолковывалось как свиде­тельство того, что древняя Русь, не имевшая государственности, была за­воевана инициативными и предприимчивыми норманнами...».

Антинорманист И.Е. Забелин назвал еще несколько причин, по его мнению, породивших норманизм. Подчеркивая, что Байеру и Миллеру было свойственно смотреть на все «немецкими глазами и находить по­всюду свое родное германское, скандинавское», он констатировал, что круг «немецких познаний» хотя и отличался великой ученостью, но эта ученость сводилась к знанию больше всего западной, немецкой истории, «и совсем не знала, да и не желала знать историю славянскую». В свя­зи с чем, резюмировал исследователь, начало русской истории объяс­нялось «скандинавским происхождением самой руси». Причину возник­новения норманской теории именно в петровские времена он видел также в том, что «положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века». Поэтому, призвание немцев Петром I «для устройства в ди­кой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло до по­следней очевидности, что не иначе могло случиться и во время при­звания Рюрика». Отсюда, достраивал историк логический ряд своих оп­понентов, новгородцы могли призвать только германцев: «Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тог­дашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе и не могли мыслить».

Вывод об антирусской направленности норманизма был полностью принят в послевоенной советской историографии, чему способствовали Великая Отечественная война и тот факт, что им фашисты идеологически обосновывали «Drang nach Osten» - агрессию против СССР. Как утвер­ждал в «Майн кампф» Гитлер, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способ­ностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как гер­манский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать госу­дарство», и что «в течение столетий Россия жила за счет этого герман­ского ядра своих высших правящих классов». Поэтому, вещал он, «сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». Фюреру в унисон вторил Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варя­гов, когда они приглашали Рюриков». Нацисты, полагая себя потомка­ми летописных варягов, призванных для наведения порядка среди вос­точных славян, превратили норманизм в практическое руководство к сво­им чудовищным действиям на Востоке.

М.Н. Тихомиров появление норманской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «в сущности выполняла заказ правитель­ства Бирона, поскольку... стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила су­губо политическим целям». Эта точка зрения, став одним из принципи­альных положений советской историографии, получила в творчестве М.А. Алпатова определенное развитие. Ученый увидел в норманизме «идейный реванш за Полтаву», за победу в Северной войне, после ко­торых «в России существовал большой национальный подъем». Байер, проникнутый антирусским настроением, «мечом Рюрика» нанес «удар по национальным амбициям русских с исторического фланга», выдвинув те­зис о том, что «русские не умели создать даже своего государства, им его создали варяги - предки тех самых шведов, победой над которыми так кичатся русские». В науке стало аксиомой, что создатели норманизма -это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре». Саму же норманскую теорию исследо­ватели характеризовали не иначе как «лженаучная» и «реакционная», «ан­тинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятив­ная», как «враждебная русскому народу».

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошиб­ках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В.Н. Татищев ви­дел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, след­ственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных вре­мен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал...». Правоту слов Татищева подтвердил А.Л. Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским ис­точникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н.М. Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию». М.О. Коялович под­черкивал, что «Байер - человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменнос­ти...». В целом, по мнению антинорманиста Н.В. Савельева-Ростиславича, немецкий ученый всю свою систем основал на шатком «если», воз­водил ее «на песке».

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П.Н. Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н.Л. Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древне­русской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял по­становку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов...».

Великая Отечественная война коренным образом изменила отно­шение к Байеру, т.к. с его именем прежде всего ассоциировался норманизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше на­калила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М.Н. Тихомиров очень резко отозвался о Байе­ре, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем...». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии...». Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историо­графии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л.В.Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Мил­лера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой, в связи с чем разговор о немец­ких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, ко­нечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байе­ра, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не являет­ся единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестно­го Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской импе­рии роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкре­тизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использова­ны «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичном, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М.В. Ломоносова (1749). С этого момента раз­горелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А.А. Да­нилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседа­нии Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Пет­ровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «нор­манской теории» возникновения русского государства».

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными факти­ческими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутство­вали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К.Г. Разумов­ского и присутствующих.

Но вместе с тем, в суждениях о Миллере как об ученом, которому принадлежит приоритет в норманском и, следовательно, варяжском воп­росе имеется определенный резон, что видно из наблюдений М.А. Ал­патова, опубликованных после его смерти в 1985 г. Ученый, ведя речь о первом номере «Sammlung russischer Geschichte» (1732) отметил, что журнал «открывается статьей Г.Ф. Миллера о русской летописи», где он «рассказал о варягах, пришедших из Скандинавии...». Как далее под­черкнул Алпатов, «это та самая статья, которую затем прочитает Байер, вследствие чего и возникнет пресловутый варяжский вопрос». Из этих слов видно, что Байер не мог быть родоначаль­ником норманизма, коль мнение о норманстве варягов прозвучало за три года до выхода в свет его статьи «О варягах».

Действительно, Миллер, начав издавать в 1732 г. в «Sammlung rus­sischer Geschichte» извлечения из списка Радзивиловской летописи, со­держащей ПВЛ, предварил их небольшим вступлением, в котором пояс­нил, что не считает имя варягов собственным. Не соглашаясь с теми, кто производит его от древнеготского Warg-Wolf (волк), Миллер настаивал, что варягами в IX-X вв. именовали норманнов, «которые, возможно, так назвали себя при первом прибытии на русский берег, и, тем самым, дали повод тому, что в дальнейшем это слово, из-за незнания северного языка, рассматривалось как имя собственное». При этом он полагал, что боль­шинство варягов происходило из северных стран и особенно из норвеж­ского королевства, что подтверждается, по его мнению, обширными свя­зями Руси с Норвегией в последующие столетия, и о чем так много гово­рит Снорри Стурлуссон (XIII в.). Ученый только не мог понять, как могли «норвежские и древние датские поэты и историки в своих произ­ведениях забыть об этом»34. В примечании к летописи Миллер указал, что на Русь были приглашены три брата «варяжской национальности» - Рюрик, Синеус, Трувор. Во второй части первого тома «Sammlung rus­sischer Geschichte» (1733) историк, публикуя выдержки из Стурлуссона, его свидетельство о женитьбе Ярослава Мудрого на Ингигерде, дочери шведского короля Олофа, Миллер сопроводил уточнением, что он был супругом «варяжской принцессы».

В 1959 г. ученый из ГДР Э.Винтер выступил с идеей, что «основате­лем норманской теории» является И.В. Паус. Паус (Пауз, 1670-1735), выходец из Германии, с осени 1701 г. находился в России. С 1704 г. учи­тельствовал в московской школе пленного шведского пастора Глюка. Впоследствии служил гувернером и секретарем в русских дворянских домах, даже был одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. числился в переводчиках при Академии наук. По совету воспитателя царевича барона Г. Гюйссена Паус в Москве обратился к изуче­нию русских летописей, работал с ПВЛ, которую высоко ценил, со Сте­пенной книгой, с Никаноровской летописью. По заказу Миллера пере­вел, причем, с весьма серьезными ошибками на немецкий и латинский языки один из списков Радзивиловской летописи (т. н. Петровский, сде­ланный в 1713 г. в Кенигсберге по распоряжению Петра I, и немецкий перевод которой был опубликован в первом томе «Sammlung russischer Geschichte»). По словам Пауса, он оказал большое влияние на Байера, с которым был близок, как историка. Оставил после себя подробный рас­сказ о возникновении и истории своих литературных работ («Observa-tiones», 1732), на основании которого Винтер пришел к выводу о Паусе как «основателе» норманской теории. Это заключение ученого абсолют­но несостоятельно, но оно хорошо показывает, что норманистские на­строения были широко распространены среди выходцев из Западной Ев­ропы вне всякой связи с Байером.

Глава 2 Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

В науке существует еще одно мнение в отношении времени и места зарождения норманской теории. Согласно которому, ее истинные истоки связаны с эпохой Смутного времени, и что они вызвали в XVII в. в Швеции взрыв интереса к проблеме этноса первых русских князей и появление там трудов, доказывающих, с привлечением многих памятни­ков, составляющих ныне золотой фонд норманизма, что они есть скан­динавы. О существовании подобных разработок в западноевропейской и прежде всего в шведской историографии XVII - начала XVIII вв. отме­чали Г.З. Байер, В.Н. Татищев, В.К. Тредиаковский, А.Л. Шлецер. Из всех исследователей прошлого только норманист А.А. Куник поднимал, начиная с 1844 г., вопрос о предшественниках Байера, но, к сожалению, лишь мимоходом и ограничившись при этом весьма короткими, хотя и верными выводами, по ряду причин оставшимися незамеченными в науке. Во-первых, из-за глубоко укоренившегося в сознании ученых взгляда на Байера как на родоначальника норманской теории. Во-вторых, из-за случайного и во многом поверхностного знакомства с работами действительно первых норманистов, в связи с чем им было придано ошибочное значение, которое не позволяло разглядеть их настоящую суть. Так, сторонники норманизма обращались к ним лишь в качестве примера, как им казалось, широкого бытования в XVII в., а, следова­тельно, и ранее в России и Швеции мнения, что варягами были именно шведы. О зарождении норманской теории в шведской литературе XVII в. говорит, начиная с 1993 г., автор настоящих строк, постоянно приводя тому все новые аргументы и уточняя детали. В современной финско-шведской историографии имеются важные исследования, дающие до­полнительные основания для такого вывода.

А.А. Куник, отрицая за Байером титул родоначальника норманизма, «первым норманистом» признавал шведа Петра Петрея де Ерлезунда, ко­торый, по его словам, «довольно неудачно» заявил о себе в этом качестве в 1615 году. Шведский дипломат и историк Петр Петрей (Пер Перссон) родился в Упсале около 1570 г., умер в Стокгольме в 1622 году. В 1588-1590 гг. учился в гуманитарном лицее имени Юхана III, где изучал исто­рию, теологию, древние языки, естественные науки, и откуда был ис­ключен за плохое поведение. Затем Петрей отправился в Грейсвальд, а оттуда в Марбург, где короткое время (1592-1593) был студентом местно­го университета, откуда был также исключен. В 1595 г. он поступил в личную канцелярию герцога Карла, будущего короля Швеции Карла IX, а в конце 1601 г. был послан в Россию, где пробыл четыре года. Ю.А. Ли­монов, характеризуя Петрея «политическим агентом» Швеции в России, поясняет, что вся его деятельность в Москве была направлена «на сбор информации об отношении русского правительства к шведской короне», а также всевозможных сведений о прошлом и настоящем России. По воз­вращению на родину в конце 1605 г. его заслуги были высоко оценены: он стал одним из доверенных лиц короля Карла IX и получил должность придворного историографа. В последующие годы Петрей, выполняя ряд важных дипломатических поручений, еще несколько раз посещал нашу страну.

Будучи незаурядной личностью, Петрей успешно совмещал роль дипломата и роль «придворного историографа». В 1608 г. он выпустил в свет «Реляцию», представлявшую собой краткий обзор русской истории за 1601-1608 годы. Но самым знаменитым его трудом является «Исто­рия о великом княжестве Московском», опубликованная в 1614-1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. с дополнениями и исправ­лениями на немецком в Лейпциге (в шведском издании изложение со­бытий доведено до 1612 г., в немецком до 1617 г.). При ее написании Петрей широко использовал западноевропейские и русские источники (С. Герберштейна, П. Одерборна, М. Меховского, А. Гваньини. К. Буссова, фрагменты летописей). Причем настолько широко, что исследователи даже усомнились в самобытном характере его сочинения. Так, Н.Г. Устрялов заключал, что Петрей в части о Борисе Годунове и Самозванцах «почти целиком» переписал «Хронику» Буссова. И.И. Смирнов вообще охарактеризовал его «Историю» как компиляцию, целиком основанную на названном памятнике. Такая точка зрения вызвала возражение со сто­роны Ю.А. Лимонова, наоборот, утверждавшего, что «Хроника» Буссова во многом зависит от «Реляции» Петрея. Сегодня финский историк А. Латвакангас говорит, что «История» Петрея «достаточно самостоя­тельна по своей природе», при этом подчеркивая, что, хотя большая часть информации заимствована им из Герберштейна, но она «приобрела актуальную шведскую окраску». М.А. Алпатов, полагая, что одним из самых главных источником Петрея были его личные наблюдения, осо­бо при этом отмечал «устную историческую традицию», с которой тот якобы ознакомился в России.

На первой странице «Истории» Петрей, определяя ее хронологичес­кие рамки, пишет, что расскажет о правителях в России, «начиная с трех князей Рюрика, Синеуса и Трувора... родом из Пруссии... до ныне цар­ствующего великого Михаила Федоровича...». Затем, отступив от прус­ской версии происхождения русской династии, что содержится в «августианской» легенде, он впервые вообще в историографии сказал, что «от того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». Неожи­данность такого вывода тем показательнее, что Петрей здесь же говорит о своих безуспешных попытках узнать, к какому племени принадлежали варяги: «В русских сказаниях и летописях упоминается народ, названный у них варягами, с коими вели они большую войну, и были принуждены платить им дань... Но я нигде не могу отыскать, что за народ были ва­ряги ...». Из этого признания видно, что Петрей при­ступил к написанию книги, не имея конкретного ответа на давно инте­ресующий его вопрос. Как явствует из дальнейшего изложения, получить его помогла речь новгородских послов, произнесенная ими перед братом шведского короля Густава II герцогом Карлом-Филиппом 28 августа 1613 г. в Выборге. Петрей в следующих словах передает этот факт: нов­городцы настаивали на переезде герцога в Новгород, «поставляя на вид, что Новгородская область, до покорения ее московским государем, имела своих особенных великих князей, которые и правили ею; между ними был один тоже шведского происхождения, по имени Рюрик, и новго­родцы благоденствовали пуд его правлением».

Это свидетельство самих же русских об этносе их первого князя тут же подтолкнуло Петрея к лингвистическим и геральдическим разыска­ниям. И имя «варяги» он вывел из названия «области Вартофта, в Вестер-Готландии» и «области Веренде, в Смаланде», откуда мог бы быть родом «главный вождь» варягов, называемый по месту рождения «Вернер, и от того варяг, а его дружинники-варяги». Нет особой разницы, уверяет Петрей, и между именами первых русских князей и шведскими имена­ми, ибо, по его заключению, «русские не могут правильно произносить иностранные слова, особенно когда произносят собственные имена». Поэтому Рюрик, считает он, «мог называться у шведов» Эрик, Фридерик, Готфрид, Зигфрид, Родриг; Синеус - Сигте, Свен, Симон, Самсон; Трувор - Туре, Тротте, Тифве. К лингвистическим соображениям Петрей присовокупил результат проведенных им сравнений псковского и новго­родского гербов со шведскими дворянскими гербами, утверждая, что «сколько не приходилось мне видеть шведских дворянских гербов, меж ними в самом деле есть несколько сходных с вышеназванными гербами: из этого верно можно заключить, что эти трое братьев пришли из Швед­ского государства».

Шведское происхождение варягов, по Петрею, вытекает из того еще факта, что, как он пишет, «в наших летописях есть ясные известия, что шведы с русскими вели сильные войны, взяли страну их и области вооруженной рукой, покорили, разорили, опустошили и погубили ее огнем и мечом до самой реки Танаиса, и сделали ее своею данницей» . Под «нашими летописями» он понимал преимущественно «Историю всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Юханнеса (Иоанна) Магнуса (1488-1544), изданную в Риме в 1554 году. Этот, как его оценивают специалисты, «громадный ультрапатриотический латин­ский панегирик», вобравший в себя исландские саги, Петрей положил в основу своей популярной «Краткой и полезной хроники о всех швед­ских и готских королях...», опубликованной в 1611 г. и переизданной с дополнениями в 1614 и 1656 годах. По словам А.Латвакангаса, «Хрони­ка» Петрея, используемая в Швеции в качестве учебника, буквально «вбивала в головы» читателей мифологию Магнуса и формировала со­ответствующее мнение у них об отношениях, существовавших на про­тяжении столетий между русскими и шведами. С некоторым недоуме­нием исследователь при этом констатирует, что это было за мнение: «Красной нитью через всю книгу проходит какая-то странная враждеб­ность, даже там, где речь идет о ранней истории».

Шведскую природу варягов Петрей отстаивает, оспаривая, что важно подчеркнуть, иные мнения на сей счет. Так, сообщая, что название варя­гов «нельзя не найти ни у нас, ни в других местах», в связи с чем ука­зывает он «многие стали держаться мнения, что варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии; но это невозможно и не имеет никакого основания, потому что они не могли так далеко плавать на своих кораблях по морю, да и не были так многочисленны, чтобы воевать с русскими». Отмечая далее, что «не­которые» говорят, что варяги пришли из других стран, а не из Швеции, историк предлагает своим оппонентам определенный компромисс, по ко­торому шведы все равно сыграли важную роль в их приглашении на Русь. Как пишет Петрей: «...Но только они должны сознаться, что шведы по­собили русским в этом деле, по доброму соседству, дружбе и сношениям, и лучше хотели видеть иноземных государей на царстве у русских, нежели их собственных правителей, потому что шведам довольно была известна их варварская, отвратительная и бесстыдная жизнь и природа, почему они и старались лучше иметь своими соседями чужеземных князей, неже­ли русских природных государей, потому-то и оказали этим чужеземцам всякое пособие и проводили их через Швецию но Варяжскому морю...».

«История о великом княжестве Московском» Петрея получила широ­кое хождение в Западной Европе и за ее пределами как весьма автори­тетное издание по русской истории, была в XVII в., замечает Латвакангас, «одной из самых читаемых и цитируемых...». Так, Адам Олеарий, крупнейший ученый Германии, неоднократно посещавший нашу страну, в своем сочинении (1646) упоминает Петрея. Довольно скоро этот труд оказался в России. Во время тобольской ссылки (1661-1676) с ним озна­комился Юрий Крижанич. В Сибирь его доставил ссыльный поляк. В первой половине XVIII в. с сочинением Петрея работали А.И. Манкиев и В.Н. Татищев. Даже через сто с лишним лет после выхода в свет эта книга была еще представлена на западноевропейском книжном рынке, что позволяло специалистам долгое время получать информацию о швед­ском происхождении варягов из первых рук. Так, в феврале 1740 г. ее приобрел в Германии М.В. Ломоносов.

Еще большую известность получило в Западной Европе мнение нов­городцев о шведском происхождении Рюрика благодаря шведскому ис­торику Юхану Видекинди. Он растиражировал его в своей работе «Исто­рия десятилетней шведской войны в России», опубликованной в 1671 г. на шведском языке в Стокгольме, а на следующий год в несколько со­кращенном варианте на латинском в Германии (освещает в основном события с 1607 г. вплоть до Столбовского мирного договора 1617 г.). Видекинди при этом назвал имя того из русских, кто охарактеризовал Рюрика шведом. Им оказался руководитель новгородского посольства, архимандрит новгородского Спасо-Хутынского монастыря Киприан. После Петрея и, особенно, Видекинди у шведских ученых этнос варягов уже не вызывал никакого сомнения, хотя они знали сочинение Герберштейна и «августианскую» легенду, выводившие варягов с южнобалтий­ского побережья - из Вагриим из Пруссии. Взгляд Петрея на варягов как на шведов, указывает А.С. Мыльников, поддержал Рудольф Штраух в своей диссертации «Московская история», защищенной в 1639 г. в Дерптском университете. B 1675 г. в Лундском университете, добавляет он, шведская природа варягов доказывалась в диссертации Эрика Рунштейна. О Швеции, как родине варягов, говорили Олоф Верелий, Олоф Руд-бек, работы которых выходят соответственно в 1672, 1689 и 1698 годах. В 1734 г. Алгот Скарин предоставил на суд коллегам диссертацию, спе­циально посвященную обоснованию шведского происхождения варягов. При этом он, положив в основу своих рассуждений слова Киприана в пе­редаче Видекинди, демонстрирует очень хорошее знание русских ле­тописей: «Тогда архимандрит Киприан, посланный епископом и другими новгородцами, другой Гостомысл» сказал, что «был получен князь из-за моря».

Шведские историки (а названа лишь часть их), получив информацию о причастности Рюрика к их народности, начинают активно формировать источниковую базу норманизма. В 1877 г. А.А. Куник говорил, что «шве­дам, воспользовавшимся намеком новгородцев, принадлежит честь зало­жения первых камней в здании норманизма. Первая, хотя и слабая по­пытка труда с подобным направлением была напечатана в 1615 г. В те­чение того же XVII ст. убеждение в призвании первых русских князей утвердилось в Швеции, причем шведы обратили внимание на Vaeringjаг исландцев и на собирательное Rötsi финнов; шведские пленные оце­нили даже значение несторовой летописи но отношению к варяжскому вопросу прежде, чем Байер по переводу фрагментов привёл ее в связь с иностранными свидетельствами». По словам ученого, норманисты «об­разуют старую школу, возникшую в 17 столетии». Он также подчеркивал, что «в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г., шведы постепенно открыли и определили все главные источни­ки, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси».

Но это далеко не полная характеристика вклада шведских историков в разработку норманизма. Заложив его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлецеру, творившим столетие и более спустя. Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими «варангами» и «верингами» исландских саг, а слово «варяг» выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем «Русь» и Рослаген. Так, Юхан Буре (ум. 1652) выводил финское слово ruotsolainen - «швед» (производное от Ruotsi - «Швеция») от древ­них названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen. И.Л. Локцений (ум. 1677) «переименовал» гребцов и корабельщиков Рослагена, в роксолан, т. е. в русских. Мысль о трансформации «Рослагена» в «Руотси», а затем в «Русь» разовьют и донесут до широкого круга читателей в 70-х гг. XVIII в. и в начале следующего столетия соответственно швед Ю. Тунманн и не­мец А.Л. Шлецер, и в историографии сложится традиция именно с ними связывать это одно из главных положений норманизма. Тот же Буре считал, что само название Рослаген произошло от - «грести» и rodher -«гребец». Куник лишь с 1844 г. будет утверждать, что к слову rodsen («гребцы»), которым называли жителей прибрежной части Рослагена, по­средством финского ruotsi якобы восходит название «Русь». В силу наз­ванных обстоятельств Куник не только отрицал за Байером лавры «отца-основателя» норманской теории, но и оценил его конкретный вклад в ее копилку куда значительно скромнее, чем это обыкновенно делается. Ба­йер, заключал он, лишь ввел в научный оборот Вертинские анналы, не­известные шведским историкам XVII в. В целом же характеризуя, начи­ная с Петрея, шведскую литературу, посвященную варягам, Куник отме­тил ее сильное влияние на Байера и определил время с 1614 по 1734 гг. как период «первоначального образования норманской системы».

В 1988 г. археолог Д.А. Авдусин, коснувшись темы о предшествен­никах Байера, дал ей, к сожалению, неправильную трактовку, опять же уводящую разговор по этому принципиально важному вопросу в сторо­ну. Верно указав, что Байера и Миллера «не совсем справедливо (ана­логичные взгляды высказывались и до них) считают основоположника­ми норманизма», исследователь в подтверждение своих слов сказал: «Еще в 1613 г. в записке, подготовленной к переговорам между швед­ским и новгородским посольствами и опубликованной в 1671 г. под на­званием «Шведы в России», Ю. Видекинди так обосновывал «законность» территориальных притязаний к России: «Новгородцы знают из своей ис­тории, что у них некогда был великий князь из Швеции по имени Рюрик, и было это за несколько столетий до того, как Новгород был подчинен Москве». На основе этого ошибочного посыла было высказано затем столь же ошибочное заключение, что, «видимо, 1613 г. является датой рождения норманизма», возникшего, утверждает Н.И. Васильева, в «недрах шведского МИДа той эпохи». Но, во-первых, Видекинди не мог в 1613 г. подготовить никакой записки по причине своего рождения в 1618 г. (или 1620). Во-вторых, «История десятилетней шведской вой­ны в России», как уже говорилось, не записка, а весьма объемистая книга в несколько сот страниц.

Куник затрагивал вопрос о предшественниках Байера по нескольким причинам. Во-первых, с целью доказать оппонентам, обвинявшим Байе­ра в «немецком патриотизме», что норманская теория не является плодом выдумки ума этого ученого. Во-вторых, а это главное, и именно это по­двигло Куника обратить свое внимание на данную тему, слова Киприана историк выдавал за наглядное свидетельства «живучести в России XVI-XVII вв. традиции видеть в варягах именно шведов». Он был уверен, что глава новгородского посольства ссылался «на предание, - почерпнутое, конечно, из одних только русских летописей, - о происхождении Рюрика из Швеции». Последний довод был весьма впечатляющим, хотя и не новым. В подобном ключе расценивалось мнение Киприана о шведском происхождении Рюрика в русской и зарубежной историографии как до Куника, так и после него. Шлецер в своих рассуждениях по данной теме пошел еще дальше, явно жертвуя при этом нормами исторической кри­тики. Отметив вначале, что «всего удивительнее то, что в XVII стол, даже сами русские считали за решенное дело, что призванные варяги были шведы», он затем ссылается на показания шведов Видекинди и Скарина, в свою очередь приведших речь Киприана. И на основании лишь этих данных, не имеющих оригинального характера, ученый заключил, что в Швеции также «давно верили» в норманство варягов. По мнению фин­ского историка Латвакаигаса, речь Киприана говорит в пользу того, что новгородцы начала XVII в. не сомневались в шведском происхождении Рюриковичей, в связи с чем и попросили у шведского короля на престол одного из сыновей. Для усиления эффекта сказанному Латвакангас ссы­лается на «Сказание об осаде Тихвинского монастыря в 1613 г.», в ко­тором шведы именуются варягами.

В-третьих, Куника вынудила обратиться к фигуре Киприана позиция некоторых ученых, усомнившихся в достоверности его слов в передаче Видекинди (на первенство Петрея в этом вопросе указал в 1844 г. Куник). Первым заключение Шлецера, что «в начале XVII века сами русские были уверены, что Нестор именовал варягами-русью шведов», подкреп­ленное ссылкой на Видекинди, оспорил Н.М. Карамзин: «Но спра­ведливо ли сие обстоятельство? Видекинд мог выдумать его». Норманиста Карамзина полностью поддержали антинорманисты. По словам Н.В. Савельева-Ростиславича, «предположение Карамзина имеет на своей стороне всю вероподобность... Говорил ли что Киприан, и что именно говорил - никому не известно, потому что речь его до нас не дошла». С.А. Гедеонов вел речь о «мнимых словах архимандрита», «изобретенных» Видекинди. Вместе с тем названные историки-антинорманисты в какой-то мере, но все же допускали, что Киприан мог нечто подобное сказать о Рюрике. Так, полагал Савельев-Ростиславич, Новгород, «угрожаемый Делагардием, конечно, должен был, по крайней мере, показывать вид, что благоприятствует избранию шведского принца». По мысли Гедеонова, Киприан как «человек начи­танный и ученый», «действовавший с определенной политической целью, мог бы, конечно, вымучить из древних летописей... шведское происхождение Рюрика. Если бы Видикиндово известие не было изобре­тением, - заключал он, - то Киприану, а не Байеру принадлежала бы честь быть основателем норманской школы». Но в тоже время они ре­шительно утверждали, что это мнение не может быть подтверждено ни одним русским «памятником древности», и что «здесь не может быть ре­чи о предании». «Чистый немец по духу, если не по рождению, Гербер-штейн, — резонно заметил Гедеонов, — не умолчал бы о таком преда­нии; говорит же он о мниморимском происхождении Рюрика».

Карамзин, Савельев-Ростиславич и Гедеонов, принимая слова Киприана за «изобретение» Видекинди, ошибались. Ни Видекинди, ни Пет­рей ничего не выдумали, и сказанное Киприаном зафиксировано доку­ментально. В Государственном архиве Швеции хранится отчет о перего­ворах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г. Согласно ему архимандрит отметил, что «новгородцы по летописям мо­гут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик, несколько сот лет до того, как Новгород был подчинен Москве, и по их мнению, было весьма важно иметь у себя своего великого князя, а не московского». Но протокол представляет собой лишь одну из версий ре­чи Киприана. Другая содержится в хранящихся в том же архиве «Путе­вых записках от июня 1613 г. вплоть до февраля 1614 года» присутст­вовавшего на выборгских переговорах Даниэля Юрта де Гульфреда, секретаря герцога Карла-Филиппа. У него слова Киприана в части о Рюрике звучат совершенно по-иному: «На что архимандрит отвечал: что они прежде уже отвечали и желали бы снова повторить и при этом за­верить, что, как-то явствует из старинных летописей, имели новгород­ские господа испокон у себя своего великого князя. И что с самого нача­ла никаких дел с московскими господами не имели. И еще оповестил о том, что последний из их великих князей был из Римской империи по имени Родорикус».

Причины, приведшие новгородских послов в Выборг, были следую­щие. 16 июля 1611 г. шведы захватили Новгород и силой навязали его жителям договор, по которому они обязывались жить в мире со Швецией и признавали шведского короля Карла IX своим покровителем. «Сверх того, — читается в документе далее, — мы новгородцы избираем и про­сим которого-нибудь из сыновей державнейшего короля, пресветлейших принцев, или принца Густава Адольфа или принца Карла Филиппа, и с его наследниками мужескаго пола, в цари и вел. князья владимирские и московские, и утверждаем присягою сие избрание, в силу коего и государство Московское и княжество Владимирское признать имеют державлейшаго короля своим покровителем, а его королевскаго вели­чества сына своим царем и великим князем, исключая всех других». Захватчики, диктовавшие условия договора и весьма торопившие собы­тия, принудили новгородцев обещать «отправить в скорейшем времени к державнейшему королю полномочных послов для постановлений с ним и сыном его о важнейших делах обоих государств...». «Увлекатель­ное приключение» шведов (!), а именно так охарактеризовал агрессию своих соотечественников против нашей страны в Смутное время швед­ский историк К. Гримберг, привело к попытке отделения Новгорода от России в виде вассального по отношению к Швеции «Новгородского королевства». Это особое государство, навсегда соединяемое со шведской династией, должно было существовать почти в тех же границах, в кото­рых находилась Новгородская республика до присоединения к Москве, за исключением города Карелы (Кексгольма), захваченного шведами еще в апреле 1611 г., с сохранением своих обычаев и законов.

Идея приглашения на русский престол одного из шведских коро­левичей зародилась среди самих русских еще до захвата шведами Новго­рода. В целом, подытоживает Г.А. Замятин, кандидатура шведского ко­ролевича была делом Я.П. Делагарди, В.И. Бутурлина и П.П. Ляпунова. В августе 1610 г. командующий шведскими войсками на территории Рос­сии граф Делагарди в письме к новгородцам и москвичам, пытаясь противодействовать планам Польши, предостерегал их от избрания царем сына польского короля и советовал им избрать на престол одного из шведских королевичей. 23 июня 1611 г. совет Рязанского-ополчения с целью получения помощи шведов против поляков составил приговор, что «все чины Московского государства признали старшего сына короля Карла IX... достойным избрания великим князем и государем московит-ских земель»78. В начале июля в Новгород приехал И. Бакланов с пись­мом и списком с «приговора», учиненного в Москве об избрании на Российское государство одного из шведских принцев, и с повелением Бутур­лину съезжаться с Делагарди и поставить его в известность об этом договоре. Бутурлин встречался со шведами, но ничего не было решено.

29 октября 1611 г. умер Карл IX, и трон перешел к его старшему сы­ну - Густаву II Адольфу, в связи с чем вопрос, кому из принцев предстоит занять российский престол, отпал сам собой. В начале 1612 г. именно Петрей привез в Стокгольм просьбу новгородских бояр о присылке к ним в качестве правителя одного из сыновей Карла IX (о его смерти в Нов­городе еще не было известно)80. Следом за ним из Новгорода в Швецию было отправлено посольство во главе с архимандритом Юрьевского монастыря Никандром, которое должно было официально сделать тоже предложение от имени всех жителей Московского государства. В февра­ле 1612 г. послы прибыли в Стокгольм, и на встрече с ними Густав П объявил, что его младший брат Карл-Филипп будет отпущен для заня­тия новгородского и, возможно, московского престола лишь в случае прибытия за ним представительного новгородского посольства. В конеч­ном итоге была достигнута договоренность о приезде в скором будущем малолетнего герцога в Выборг, где новгородцы в лице своих послов должны будут принести ему присягу.

В начале 1613 г. посольство Никандра было извещено королем, что Карл-Филипп уже в первых числах февраля прибудет в Выборг. На про­щальной аудиенции послы еще раз просили герцога быть их царем. Но его отъезд все задерживался. Существует мнение, что отбытию принца в Россию препятствовал король, с самого начала пытавшийся навязать новгородскому посольству в качестве царя свою кандидатуру, но на­толкнулся на противодействие, т.к. новгородцы не хотели стать поддаными Швеции. Не отпускала сына в Россию и вдовствующая мать-ко­ролева. Думается, тому была еще одна причина, которая заключалась в том, что шведская сторона не очень-то надеялась на успех той роли, которая отводилась Карлу-Филиппу. В письмах к Делагарди Густав II то выговаривает ему, что напрасно он так решительно уверял новгородцев о полном согласии королевича быть их царем, то рекомендует «туже на­тягивать поводья и держать русских в своих руках». Первое, что должен сделать командующий в данной ситуации, внушал ему монарх, это до­биться от русских выгодных условий. Лишь заручившись таковыми, можно с уверенностью будет говорить с ними об избрании Карла-Филип­па на царство. Если же этого не произойдет, то необходимо будет начать с русскими переговоры о мире и требовать полного удовлетворения за убытки, понесенные шведской стороной в «московской войне». Если они не согласятся с этим, то необходимо, ставил точку в своей инструкции Густав II, немедленно объявить им войну.

Только в июне 1613 г. из Стокгольма, где еще не знали об избрании на Российское царство Михаила Романова, в Выборг отбыл, в сопро­вождении королевских полномочных послов и посольства Никандра, Карл-Филипп. Тогда же король известил новгородцев об отъезде брата и потребовал прибытия в Выборг официальных лиц для предложения ему русского престола и заключения в связи с этим договора со шведскими уполномоченными. 9 июля принц достиг Выборга, а 6 августа новгород­цы получили сообщение, что он ожидает послов от Новгородского госу­дарства, а также от Московского и Владимирского, т. е. от всего Россий­ского государства. В Выборг было направлено посольство под началом архимандрита Спасо-Хутынского монастыря Киприана. Одновременно с тем из Новгорода отбыло посольство к боярам в Москву, чтобы те, как это было договорено с ними ранее, также бы направили своих послов в Выборг, где был бы учинен договор об избрании Карла-Филиппа на цар­ство. Шведская сторона была очень недовольна тем, что, как выражает это настроение Петрей, новгородские послы прибыли без полномочий и лишь для того, «чтобы только поздравить с приездом его княжескую милость от Новгородской области, и чем скорее, тем лучше, сопровож­дать его в Новгород...». Пока королевские послы решали как быть, 28 ав­густа 1613 г. состоялась первая аудиенция новгородских послов у швед­ского принца, в ходе которой Киприан в своей речи упомянул имя Рюрика. Встает закономерный вопрос: в каком контексте он был упо­мянут или какая версия его слов о Рюрике - официального отчета о пе­реговорах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г., или частных записок Даниэля Юрта - соответствует истине?

И ответ на этот вопрос дает свидетельство Юрта, в котором, что сра­зу же говорит в пользу его достоверности перед отчетом, содержится лейтмотив «августианской» легенды о происхождении Рюрика «от рода римского царя Августа», со времени Ивана Грозного в обязательном порядке присутствовавший в речах наших послов применительно ко всем русским правителям прошлого и современности без какого-либо исклю­чения. И следуя этому дипломатическому этикету, а также для придания особого смысла своего обращения к шведам, высказавшим претензии по поводу статуса посольства, представляющего собой только Новгород, Киприан в начале выступления озвучил «римскую версию» происхож­дения Рюрика как первого правителя независимого Новгорода, отсюда способного к принятию самостоятельных решений, имеющих силу за­кона для всей Русской земли. Это и зафиксировал Юрт, лишь поняв слова, что Рюрик «от рода римска царя Августа», в буквальном смысле, принял их за свидетельство его выхода «из Римской империи». О точнос­ти записи Юртом речи Киприана говорит также тот факт, что шведский переводчик (переговоры велись на немецком языке, переводчиком на встрече 28 августа был некто Hans Florich), излагая речь посла, ошибся и назвал Рюрика не первым, а «последним» новгородским князем. Юрт внес эту ошибку в свои записки, назвав при этом Рюрика Родорикусом (Родерикусом) из-за определенного созвучия этих имен, что, впрочем, нисколько не удивительно: не только в прошлом, но и сейчас имя Рю­рик как у нас, так и за рубежом рассматривается в тесной связи с име­нем Родерик.

Отсутствие у Юрта указания на шведское происхождение Рюрика весьма красноречиво. Как человек, связанный с большой политикой и потому придающий значение всему, что видел и слышал, секретарь гер­цога, несомненно, зафиксировал бы этот факт. В любом случае, в силу хотя бы своей необычайности он бы получил отражение в его записках. Вместе с тем факт принадлежности первого русского князя и первого главы Новгорода к шведской крови, при огромной, иначе не скажешь, политической значимости его для Швеции, до Столбовского мира 1617 г. пытавшейся всеми мерами отторгнуть от России Новгородские земли и Псков, был бы надлежащим способом (причем незамедлительно) ис­пользован шведами. «...Вся русская политика Карла IX в Смутное время, — констатирует Г.В. Форстен, — была направлена исключительно к территориальному расширению Швеции на восток»90. Еще в октябре 1606 г. король продиктовал своим комиссарам, находившимся в войсках в Лифляндии, задачу привести под покровительство Швеции «какие-нибудь русские города» и прежде всего Новгород. Вначале это плани­ровалось достичь переговорами, но если они закончатся безрезультатно, то тогда им предписывалось, «по крайней мере, увеличить внутреннюю смуту в России, пользуясь которой не трудно будет овладеть крепостью Новгорода». И свое стремление к «увеличению внутренней смуты в России» монарх в последующие годы высказал неоднократно, все больше и больше разжигая свой аппетит. 10 января 1609 г. он уже прямо говорил комиссарам, что «настал такой удобный случай воспользоваться смутами России для территориального обогащения шведской короны, что упус­кать его невозможно; это значило бы сделать политическую оплошность, от которой не оправдаться ни перед Богом, ни перед людьми».

30 августа 1610 г. Карл IX объяснял Э. Горну, что «нам всего важнее собственная польза, а потому и следует позаботиться о вознаграждении за все понесенные нами убытки в настоящей войне». В письме к Я.П. Де­лагарди 28 мая 1611 г. король уточняет, в чем конкретно должно состо­яться это «вознаграждение»: «Все ваши практики должны быть направ­лены единственно к тому, чтобы прикрепить к шведской короне Иван-город, Нотебург, Ям, Копорье, Гдов...». Особенно он настаивал на захвате Новгорода. Поэтому радость его была просто безграничной, когда город был взят: король повелел в Упсале и во всей Упландии в церквах тор­жественно благодарить Бога за «великое приобретение». Позже Густав II советовал тому же Делагарди не рисковать и уже думать не о новых за­воеваниях, как тот предлагал, а удержать во власти шведов все то, что ими было захвачено. С этой целью король, первоначально планируя сам «принять царскую корону», стал жаловать некоторых из своих подданных «новгородскими землями» или конфисковывать их в пользу формального правителя принца Карла-Филиппа. В инструкции уполномоченным короля, сопровождающим герцога в Выборг, предписано требовать, если не так пойдут переговоры, «вечной уступки» всех русских городов, лежа­щих к западу от линии, проведенной от Пскова к Архангельску.

А.С. Кан справедливо заключает, что путем избрания на русский престол Карла-Филиппа шведское правительство рассчитывало «допол­нительно поживиться за счет ослабевшей России»94. К тому же, доказы­вал Делагарди в письмах королю, вдовствующей королеве-матери и сановникам, это событие «было бы для Швеции единственной возмож­ностью оказывать реальное влияние на Россию...». Но при этом ни в шведских документах того времени вообще, ни в переписке короля Густава II с Делагарди и Горном, в частности, где обстоятельно анализи­ровалась ситуация в России, взвешивались все шансы Карла-Филиппа на избрание на российское царство и изыскивались любые возможности для удержания захваченных территорий, и в чем огромную роль мог сыграть, конечно, факт шведского происхождения первого русского князя, когда-то стоявшего во главе Новгорода, и на который прежде всего претен­довала Швеция, личность Рюрика абсолютно не фигурирует. Хорошо известно, какое огромное значение в средневековье придавалось апел­ляциям к древности, к традиции, что являлось питательной средой для создания многочисленных легенд и мифов, получавших, в силу возла­гаемых на них задач, статус действительного факта, способного дать тол­чок к событиям реальным. А здесь ничего не надо было выдумывать: са­ма история как бы приходила на помощь Швеции.

В данном случае показательны слова Карла IX, с которыми он об­ращался в октябре 1606 г. к своим комиссарам. Говоря, что было бы хо­рошо, «если бы какие-нибудь русские города отдались под покровитель­ство Швеции», он отмечал желательность перехода на сторону Швеции именно Новгорода. Для чего «комиссарам приписывалось войти в сно­шения с новгородцами и представить им, что прежде, ведь, они были вполне самовластны и свободны и только коварством московитов были привлечены на сторону великих князей московских».

При этом было подчеркнуто, что «шведский король готов теперь оказать им содействие в избрании собственного от Москвы независимого правителя и употребить все старания к тому, чтобы новгородцы снова стали свободными». С еще большей бы силой, несомненно, звучала эта программа шведов, к реализации которой они энергично приступили через пять лет, если бы в ней присутствовало имя Рюрика. Но его нет, а это значит, что в 1606 г. его никто не мнил шведом, хотя историю Новгорода в Швеции хорошо знали. Нет ни слова о шведских корнях русской династии и во всех трех воззваниях шведского короля ко всем чинам Московского государства (15 июня и 24 сентября 1608 г., 4 янва­ря 1609 г.), где он говорил о стремлении Польши и ее ставленника Лжедмитрия II искоренить в России православие, а себя выставлял «беско­рыстным доброжелателем», готовым, по зову русских, придти к ним на помощь. Хотя более удобного случая указать на шведское происхождение зачинателя русского правящего дома, пресекшегося совсем недавно, конечно, было не найти, и что могло бы придать замыслам Швеции в отношении России, в условиях великой смуты в умах наших соотечественников, весьма действенную силу, способной в полном объе­ме удовлетворить интересы Швеции на востоке.

Ведя разговор по рассматриваемому сюжету, нельзя забывать, что Киприан совершенно не мог отступить от предписаний «приговора», данного его посольству 27 июля 1613 г. новгородскими митрополитом Исидором, вторым лицом в нашей церковной иерархии, и новгородским воеводой И.Н. Одоевским («приговоры» и «наказы» в русской диплома­тической практике представляли собой подробные инструкции, которые выдавались послам для ведения переговоров и которым они должны были неукоснительно следовать).

Вот что писал Киприан уже из Выборга митрополиту и воеводе: «У нас что было в наказе писано, и мы то исполнили, государю и полно­мочным великим послам много раз били челом». Далее он, сообщая, что Карл-Филипп не соглашается идти в Новгород «до тех пор, пока Вла­димирское и Московское государства с Новгородским не соединятся», буквально выговаривает им, что «вам про то давно ведомо... а вы пишите к нам в грамотах, велите промышлять, смотря по тамошнему делу... нам как промышлять, смотря по здешнему делу, мимо вашего наказа и ваших грамот?». Посольство Киприана было уполномочено предложить Карлу-Филиппу лишь новгородский престол: «Милости просити неотступно, чтоб его пресветлейшество Ноугородцкого госу­дарства... пожаловал... и держал под своею государственною обороною... на богодарованный свой престол на Ноугородцко государство государем царем и великим князем свой государьской подвиг учинити...». Но в «приговоре» посольству совершенно ничего нет о Рюрике (читается лишь фраза «о прежних великих государех»).

Имя Рюрика отсутствует в переписке и переговорах новгородцев с Д.Т. Трубецким и Д.М. Пожарским, в окружных грамотах последнего к русским городам за май-ноябрь 1612 г., где наряду со многими другими вопросами поднимался вопрос об избрании шведского королевича на московский престол, и при этом указывалось как на благоприятное обстоятельство, что он желает перейти в православие. Не упоминалось оно в переговорах Пожарского «с товарищами» с новгородскими посла­ми, состоявшихся в июле 1612 г. в Ярославле, на которых представители Новгорода, подчеркнув, что они утвердились «просить к себе в государи шведского королевича», убеждали руководителей ополчения «быть с нами в любви и соединении под рукою одного государя». Пытаясь рассеять все сомнения в пользу такого решения, послы приводили разные аргументы, казавшиеся им весомыми, но ни разу при этом не обратились ни к летописным варягам, ни к Рюрику. Нелишне будет сказать, что Смутное время во многом напоминало события, предшест­вовавшие и современные призванию Рюрика, но эти параллели тогда никто не проводил и не использовал в качестве аргумента в пользу Карла-Филиппа. А его кандидатура, как известно, занимала весьма важное место в обсуждении возможных претендентов на российский престол руководителями Первого и Второго ополчений, а также участниками Земского собора 1613 года.

«Новый летописец» обстоятельно повествует, как русские просили «на Московское государство немецково королевича Филиппа», подчеркивая при этом полное согласие официальных представителей Москвы с решением новгородцев: «И будет, король свитцкой даст брата своего на государство и крестит в православную християнскую веру, и мы тому ради и хотим с ноугородцы в одном совете быть». В Псковской первой летописи читается статья «О церском избрании на Московское государьство», где говорится о переговорах со шведами по вопросу занятия Кар­лом-Филиппом русского престола. Но ни в этих летописях, ни в других памятниках того времени нет ни ссылки, ни намека на шведское проис­хождение Рюрика. Речь об этом не идет и в тех документах, что отражают переговоры о приглашении на российский престол представителя швед­ской королевской семьи. Так, в шведско-новгородском договоре июля 1611 г., давшем начало официальным переговорам по этому поводу, и в ходе которых в августе 1613 г. Киприан якобы назвал родоначальника угасшей русской династии шведом, без каких-либо комментариев упомя­нут Рюрик в традиционной для такого рода бумаг контексте: «от времени пришествия в Россию великого князя Рюрика до Феодора Ивановича». В «наказе», данном в августе 1613 г. митрополитом Исидором и воеводой Одоевским посланникам, отправляемым в Москву с известием о прибы­тии в Выборг Карла-Филиппа и об отправке к нему посольства Киприана, было лишь отмечено, что королевич «от такого благочестиваго корень от велеможных родителей рожен...». Наконец, отсутствует имя Рюрика в переписке Д.М. Пожарского со шведами, в посланиях шведского коро­ля к руководителям Второго ополчения. Более того, король настоятельно советовал не избирать на русский престол чужих государей, а, как гово­рится в «Утвержденной грамоте» мая 1613 г. об избрании на российский престол Михаила Федоровича, «обратиб на Московское государство го­сударя, изыскав из руских родов, хтоб прежним великим природным го­сударем нашим, царем росийским, был в сродстве».

Поэтому, единственное объяснение появления Рюрика в качестве шведа в отчете о переговорах 28 августа видится в следующем. По всей вероятности, Киприан, коснувшись «римской версии», вместе с тем произнес фразу, подобную той, что содержится в «приговоре» посольству Никандра от 25 декабря 1611 года. В нем читается, что все жители Московского государства избрали себе царем «свийского Карла короля сына, которого он пожалует дасть. ...Чтобы он государь пожаловал, дал из двух сынов своих королевичей князя Густава Адолфа или князя Карла Филиппа, чтобы им государем Российское государство было по прежнему в тишине и в покое безмятежно и кровь бы крестьянская престала; а прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика и до великого государя... Фе­дора Ивановича всеа Руси, был». В «приговоре» посольству Киприана выделенные слова отсутствуют, но он, что хорошо видно по протоколу, произнес их в обращении к Карлу-Филиппу. И эти слова шведы пол­ностью приняли на свой счет, поняли их также слишком буквально, как поняли они и «начало» Рюрика «от рода римского царя Августа». Что бы­ло именно так, прекрасно иллюстрирует практика интерпретации этих слов в отечественной и зарубежной историографии.

«Приговор» посольству Никандра был опубликован в 1846 году. Уже на следующий год П.С. Савельев растолковал фразу, что «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», в норманистском духе: наши .памятники, по его заверению, «до позднейшего времени на своем книжном языке продолжали называть шведов варягами». В 1851 г. С.М. Соловьев увидел в ней «мнение о скан­динавском происхождении варягов-руси... это мнение древнейшее, древ­нейшее в науке, древнейшее в народе». Антинорманист Д.И. Иловайский в начале 70-х гг. XIX в. на ее основе высказал мысль, что Байер не яв­ляется родоначальником норманской теории. «Она, — заключал исто­рик, — уже в общих чертах существовала» в России. В 1913 г. Г.А. Замя­тин нашел в рассматриваемой фразе одно из объяснений того, почему новгородцы обратились именно к шведскому королю: «Очевидно в воп­росе о происхождении первых русских князей новгородцы были, выра­жаясь языком XIX века, норманистами». В 1931 г. В.А. Мошин подчерк­нул с ссылкой на нее, что «до XVIII-гo века господствовала традиция Начальной летописи, считавшая русь варягами, а в последних видевшая шведов». Как рассуждал в 1997 г. Г.М. Коваленко по поводу слов «приго­вора» посольству Никандра, одним из аргументов в пользу шведского кандидата было его родство с пресекшейся русской династией. В 2001 г. В.Я. Петрухин обнаружил в них прямую отсылку «к легенде о призвании варягов». В 1995 г. финский историк А.Латвакангас привел цитату из «приговора» посольства Никандра в качестве доказательства шведского начала династии Рюрика, что толкнуло новгородцев, уверен он, на мысль обратиться с известной просьбой к шведскому королю Карлу IX.

Ситуация на переговорах, конечно, совершенно отличалась от ка­бинетной обстановки, в которой ученые принимали в прошлом и при­нимают сейчас фразу «от их же варежского княженья» за несомненное наличие «норманистских настроений» в русском обществе. С учетом неизбежной трансформации формы и содержания произнесенного при переводе, с учетом того, что речи не протоколировались, а записывались (точнее, восстанавливались по памяти) по окончанию встречи, то слово «варяжский», стоявшее рядом с именем Рюрика, и было понято, а затем и зафиксировано в качестве этнонима «шведы». Этому могло способ­ствовать также то обстоятельство, о котором верно сказал М.А. Алпатов в отношении Петрея, но которое можно приложить ко многим его соотечественникам, - это пристрастие интервентов. К тому же смотрев­шим на историю русско-шведских отношений через призму трудов Магнуса и «Хроники» Петрея. По мнению Латвакангаса, Петрей связал новую информацию о варягах с традиционными шведскими пред­ставлениями о Востоке, согласно которым русские были варварами, а шведы относили себя к античной культуре и были враждебно настрое­ны против своих восточных соседей. Даниэль Юрт, несомненно, вел свои записи, согласно обязанностям секретаря, во время самих пере­говоров, в связи с чем очень близко передал смысл речи Киприана, поэтому у него ничего не сказано о шведском происхождении Рюрика, а лишь было отмечено его «римское» происхождение, на которое только и указал архимандрит.

Термин «варяжский» «приговора» посольству Никандра не несет никакой этнической нагрузки, в связи с чем был приложим к шведам лишь как к части западноевропейского, «варяжского» мира. О его бы­товании в России именно в широком значении говорит сам же П. Петрей: «...Русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, на­пример, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, помо­рян и венедов», т. е. относят к варягам германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики, и какие-то еще другие, не названные им евро­пейские народы. Исходя из той же традиции, что бытовала в России и которую зафиксировал Петрей, Ю. Крижанич в 60-х гг. XVII в. относил к варягам восточноприбалтийские народы («от варягов, илити чудов, ли­товского языка народов... варяжеский литовский язык...»). Не может быть, конечно, и речи о том, что, как думает Г.М. Коваленко, фраза «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», якобы свидетельствуют в пользу родства Карл IX и его детей с пресекшейся русской династией, ибо династия Ваз воссела на шведском престоле в 1523 г. и никакого отношения к древним пра­вителям Швеции не имела. Об этом прекрасно знали в России, и происхождением от «мужичьего рода» на протяжении нескольких деся­тилетий многократно попрекал ее представителей Иван Грозный, застав­ляя шведских монархов (Густава I, Эрика XIV и Юхана III) просить (зачастую очень унизительно) проявлять в их адрес доброе и подобающее королям отношение.

К сожалению, Н.М. Карамзин еще больше осложнил ситуацию, сло­жившуюся вокруг фигуры Киприана. Он сказал, сославшись на Шлецера, будто бы Видекинди свидетельствует, что «Киприан, депутат Новго­рода, убеждая бояр московских избрать в цари шведского принца Карла, сказал, что и первый князь наш был из Швеции». Но Шлецер говорит лишь о переговорах в Выборге, на которых архимандрит «отряженный епископом и другими именитыми новгородцами, сильно настоял на том, чтобы шведского королевича Карла избрать вели­ким московским князем», после чего историк привел известные слова Киприана в передаче Скарина. Подача Карамзиным информации о Киприане была подхвачена в литературе, хотя тот никогда не убеждал московских бояр избрать на русский престол шведского принца и не уве­щевал их примером, что летописный Рюрик был шведом. С опреде­ленной миссией Киприан посещал Москву, но посещал в январе 1615 г. и не с той целью, что приписал ему Карамзин.

С провалом в январе 1614 г. переговоров в Выборге Швеция не отка­зывается от мысли сохранить за собой Новгород. Фельдмаршал Горн объявил новгородцам, что если Москва не поставила герцога в русские цари, то он не желает быть только на одном Новгородском государстве. Поэтому, запрашивал Горн, хотят ли они «присоединиться к шведской короне не как порабощенные, но как особое государство, подобно тому, как Литовское государство соединено с Польским королевством? Коро­левское величество соизволил, чтоб вы ему и его наследникам, как великому князю Новгородского государства, непременно крест цело­вали...». Затем фельдмаршал произнес слова, показывающие всю про­форму его запроса: король «имеет право Новгородское государство за собою и за своими наследниками навеки удержать». После чего новго­родцам был выставлен ультиматум: «Так как вы поддались под оборону его королевского величества и короны шведской, то вам надобно решить, как быть к московским людям, друзьями или врагами, потому что к двоим государям вам вдруг прилепиться нельзя; королевское величест­во хочет знать, что ему делать».

Новгородцы воспротивились плану отделения от России, и, спро­шенные через своих конецких старост, они твердо сказали, что раз при­сягнув королевичу Карлу-Филиппу, то останутся верны своей клятве, а «под свейскою короною быть не хотим; хотя бы и помереть пришлось за свое крестное целование, не хотим слыть крестопреступниками, а если над нами что и сделаете за прямое наше крестное целованье, в том нам судья общий наш содетель». Киприан поддержал и благословил тех нов­городцев, кто решил «умереть за православную веру», но шведскому ко­ролю «креста не целовать». Митрополит Исидор упросил Горна отправить в Москву посольство, которое, как объяснялось ему, убедило бы бояр признать Карла-Филиппа русским царем, «и если они не послушаются, то новгородцы поцелуют крест королю». Вместе с дворянами Я.М. Боборыкиным и М.Д. Шеврук-Муравьевым хутынский архимандрит отбыл в Москву. В столице открылся реальный замысел новгородцев: послы просили милости у государя от имени всех новгородцев, что по неволе целовали крест королевичу и чтобы он вступился за Новгород, который не мыслит себя без России. Царь сначала держал делегацию под стражей шесть недель, затем выпустил: Новгород был прощен.

По приказу Михаила Федоровича послам были выданы две грамоты: одну явную от бояр, где те сурово выговаривали новгородцам и называли их изменниками «за совет покориться шведскому королевичу», а вторую, тайную, - от самого государя, в которой он сообщал новгородцам, что «вины им все отдал». По возвращению послов был объявлен боярский ответ, а царская милостивая грамота в списках стала тайком распростра­няться в Новгороде для поддержания духа горожан. Но о ней было доне­сено Горну. Посольство было арестовано, а дворяне отосланы в Швецию. Самому Киприану от оккупантов, как с болью и состраданием отмечал летописец, «многая мука бысть; биша бо его немилостивно; послеж того бою биша на правеже до умертвия, и стужею и гладом моряху». Несомненно, Е.И. Кобзарева сильно преувеличивает, говоря, что «реше­ние о признании Михаила Романова было для новгородцев не совсем простым делом. ...Однако жестокость шведов не оставляла новгородцам возможности выбора и предопределяла их обращение к Москве».

Остается добавить, что в последний раз вопрос о выборе королевича в московские цари шведы попробовали поднять на Дедеринских перего­ворах. 4 января 1616 г., когда Делагарди напомнил, что новгородцы «крест королевичу Карлу целовали» и посему русским надо «в своем при­говоре устоять и королевича Карла Филиппа на Московское государство принять», то князь Д.И. Мезецкий в резкой форме ответил ему: «Что ты за бездельное дело затеваешь? Мы королевича не хотим, да и сам государь ваш к боярам писал, что, кроме московских родов, никого на Мос­ковское государство из иноземцев не выбирать... и только вперед станете об этом говорить, то нам не слушать». 5 и 7 января шведские послы вновь попытались продолжить разговор на эту тему, но, встретив реши­тельный отпор со стороны русских, поняли полнейшую его бесперспек­тивность и перевели его в плоскость требований от России уступок в пользу Швеции больших территорий и выплаты огромной контрибуции.

То, что идеи Байера об этносе варягов произросли на давно и хорошо подготовленной почве, показывает его характерная тональность разговора о варягах: «А я утверждаю, что варяги русских летописей были люди благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые служили на жаловании у русских... и что по ним русские называют варягами всех вообще шведов, готландцев, норвежцев и датчан». На мысль, что родина варягов не ограничивается собственно Скандинавским полуостровом, и к числу таковых принадлежит также Дания, Байера подвигло несколько причин. Во-первых, самое тесное переплетение на протяжении многих веков судеб перечисленных скандинавских народов. Во-вторых, известие западноевропейского хрониста Титмара Мерзебургского (ум. 1018), на которое он прямо ссылается. Хронист, рассказывая о войне Ярослава Мудрого и Святополка Окаянного за киевский стол, в которую вмешал­ся тесть Святополка польский король Болеслав Храбрый, зафиксировал со Слов очевидцев (немецких наемников в войске последнего) наличие под 1018 г. в Киеве «стремительных данов». В-третьих, более чем ве­роятно, что к мысли о Дании как родине варягов Байера подвела также французская литература XVII в., с которой он, несомненно, был знаком, как были знакомы с ней многие историки его времени, в том числе и русские. Ее ученый не называет, но, как подметил еще Куник, Байер так­же не указал некоторые работы своих шведских предшественников, которыми пользовался.

В книге, изданной в 1607 г., Жак Маржерет, служивший в России в 1600-1606 гг., доносил до соотечественников: «Согласно русским летопи­сям, считается, что великие князья произошли от трех братьев, выход­цев из Дании, которые около восьмисот лет назад завладели Россией, Литвой и Подолией, и Рюрик, старший брат, стал называться великим князем владимирским». В 1649 г. вышел в свет историко-географический труд французского ученого Брие Филиппа, который также связывал Рю­рика с Данией122. Как задавался вопросом А.А.Куник, вывод варягов из Дании не был ли сделан Маржеретом на основании того, что ПВЛ «при перечислении варягов о датчанах не упоминает»? (к такому предполо­жению можно придти, лишь специально занимаясь варяжским вопро­сом, да еще будучи убежденным в норманстве варягов, и так будут пола­гать лишь два века спустя ученые-норманисты). По мнению Н.Г. Устрялова и М.А. Алпатова, Маржерет, хотя и знал русский язык, вряд ли при этом пользовался летописями и сюжет о варягах скорее всего слышал, по предположению Алпатова, в пересказе кого-нибудь из русских. Последнее звучит более чем невероятно. Если бы такое мнение действи­тельно бытовало в России того времени, то оно многократно было бы зафиксировано в отечественных памятниках, а тем более в записках иностранцев, часто и в большом числе посещавших в те годы Россию. Но, как вынуждены были признать, отметив тем самым безуспешность подобных попыток, Герберштейн, побывавший в России дважды (1517 и 1526), и Петрей, проживавший в нашем Отечестве одновременно с Маржеретом, что они ни от самих русских, ни из летописей ничего не могли узнать (по словам Петрея, «отыскать», что хорошо говорит о нас­тойчивости его усилий), «что за народ варяги».

В действительности, суждение Маржерета представляет собой пере­нос вывода Сигизмунда Герберштейиа о Вагрии как о родине варягов на политическую карту Европы начала XVII века. Посол Габсбургской им­перии Герберштейн провел в России в общей сложности 16 месяцев и проявил большой интерес к ее прошлому. И на основании всех имею­щихся у него данных он заключил, что родиной варягов могла быть только южнобалтийская Вагрия, «город и область вандалов» (герман­ские источники называют балтийских и полабских славян «венедами» и «вандалами»). Дания в известии Маржерета выступает лишь в роли гео­графического понятия, и ее появление в работах французских авторов как того района, откуда вышли варяги, объясняется тем, что она, поглотив Вагрию, заслонила и подменила ее собою в представлении европейцев. Вагрией некогда называлась территория между Балтийским морем и реками Траве (Травной) и Свентине (Святыней) и озером Плонское на западе, занимавшая северо-восточный угол современной Голштинии, ко­торый венчает остров Фембре (Фемарн). В 1139 г. Вагрия была присое­динена к Голштинии, а в 1386 г. произошло объединение Шлезвига и Голштинии в фактически единое государство. В 1460 г. голштинская династия пресеклась, и датский король Кристиан I Ольденбург был избран на шлезвиг-голштинский престол на правах личной унии Дании со Шлезвиг-Голштейном (входили в состав Дании до 1864 г.). Транс­формация Вагрии в Данию очень скоро привела к гому, что Рюрика оп­ределенная часть западноевропейских ученых стала мыслить именно датчанином (например, Г.В. Лейбниц). С подобными мнениями Байер, несомненно, был хорошо знаком (а он знал труды Лейбница), что послу­жило еще одной причиной, заставившей его говорить о Дании как родине варягов.

Чрезвычайная популярность произведения Герберштейиа в Западной Европе известна, и долгое время европейцы, обращаясь к истории России, повторяли его мысли. Но придавая им, в связи с разными обстоятельствами, в том числе и изменившимися политическими реа­лиями, приведшими к постепенному стиранию из их памяти Вагрии, современное звучание. В связи с чем, приведенный пример вариации мнения Герберштейиа о родине варягов не является единственным. Так, французский историк и натуралист Клод Дюре (ум. 1611) утверждал в своем «Всеобщем историческом словаре», изданном в 1613 г., что новгородцы по совету Гостомысла призвали Рюрика, Синеуса, Трувора «из Вандалии». А.Майерберг, глава посольства Священной Римской империи в России в 1661-1662 гг., сообщал своим читателям, что «некогда правили русскими братья Рюрик, Синеус и Трувор родом из варягов или вагров, князей славянского народа у Каттегата и Зунда (название проливов, соединяющих Балтийское и Северное моря. Зунд -немецкое название, принято именовать Эресунн)». М.А. Алпа­тов был уверен, что Майерберг, хотя ссылается на летописи, материал брал, скорее всего, не из этого источника. Поэтому приведенный отры­вок он охарактеризовал не как летописный, а как «русифицированный» вариант варяжской легенды, и предположил, что «в этой обрусевшей форме сказ о варягах бытовал в устной традиции в московских придвор­ных кругах, с которыми посланник германского императора сопри­касался в течение года». Не исключал ученый также тот вариант, что эти сведения «вошли из какого-либо списка летописи, до нас не дошед­шего». В свете примеров различных модификаций мнения Гербер­штейна о родине варягов писателями XVII в. заключение Алпатова вы­глядит несостоятельным.

Подводя черту, в целом можно сказать, что именно в добайеровский период варяжский вопрос был поставлен и решен на широкой источниковой базе в пользу скандинавов. Он, действительно, родился не в сфере науки, а в сфере политики, но только не той, о которой принято го­ворить. Начало ему, как и начало норманской теории, было положено шведской историографией XVII столетия. В 70-х гг. XVI в., констатирует И.П. Шаскольский, «стала вырисовываться конечная цель внешней по­литики - превращение Швеции в великую державу, достижение господ­ства на Балтике и на всем севере Европы»130. Цель эта была достигнута в результате Тридцатилетней войны, когда Швеция захватила экономи­ческие и стратегические позиции в Северной Германии. К ней отошла по условиям Вестфальского мира 1648 г. Бременское архиепископство, территории вокруг Висмара, Западная Померания со Штеттином, о. Рюген. Еще до Тридцатилетней войны Швеция владела Финляндией, Эстляндией, Карелией, Ингерманландией, а в ходе ее завоевала Курляндию, Лифляндию, часть Восточной Пруссии и Литвы, отвоевала у Дании о. Готланд. После перехода в ее руки южного берега Балтийского моря оно превратилось в «шведское озеро», и Карл X Густав (1654-1660) решил стать полновластным хозяином на Балтике. С этой целью он развязал в 1655-1660 гг. войну с Речью Посполитой, намереваясь захватить при­балтийские польские земли. Но эти замыслы преграждали путь к Бал­тийскому морю усиливающейся в ходе русско-польской войны России (1654-1667), что в конечном итоге привело к обострению русско-швед­ских отношений, а затем к русско-шведской войне 1656-1658 годов. Пер­вая северная война, как еще называют шведско-польскую войну 1655-1660 гг. (в нее были втянуты империя Габсбургов, Бранденбург, Дания, Голландия), утвердила преобладание Швецию на Балтике.

Издавна Швеция преследовала четкие цели на востоке. Еще в 50-х гг. XII в., желая овладеть северными и восточными берегами Финского за­лива и оттеснить русских от выхода к Балтийскому морю, она начала экс­пансию против Новгородской республики. С выходом Швеции из Каль-марской унии и обретением ею независимости Густав I Ваза (1523-1560), активизируя внешнюю политику, обратил внимание, говорит Шасколь-ский, «на традиционное (с XII в.) восточное направление шведской агрессии - в сторону России, на Карельский перешеек и на берега Невы». Шведский король, уточняет Г.В. Форстен, «носился с обширными плана­ми оттеснить московского государя дальше на восток и отделить его ки­тайскою стеною от Европы». Так, в 1555 г. шведские послы внушали ливонцам, что «вполне спокойными соседние державы могли считать себя только в том случае, если московские владения будут совершенно от­резаны от моря...». Юхан III приступил к реализации планов своего отца, стремясь подальше отбросить Россию от Балтийского моря и «це­ликом подчинить шведскому контролю все морские пути из России на Запад». В связи с чем в 1580 г. была разработана развернутая программа шведских территориальных приобретений за счет России (именуемая в зарубежной историографии «Великой восточной программой»). Соглас­но ей планировалось захватить все русское побережье Финского залива, города Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу с уездами, большую часть русского побережья Баренцева и Белого морей, Кольского полуост­рова, северной Карелии и устье Северной Двины с Холмогорским остро­гом. Юхан III намеревался установить контроль над Новгородом, Пско­вом, ливонскими городами, "провести новую шведскую границу по Оне­ге, Ладоге, через Нарову». Эта захватническая программа, отмечает Шаскольский, «легла в основу всех последующих завоевательных планов шведских правящих кругов рубежа XVI-XVII вв. по отношению к Рос­сии», и уже к 1621 гг. Восточная Прибалтика была завоевана Швецией.

Свои притязания на господство на Балтийском море и в балтийском регионе послы Швеции полно высказали русским в конце 1594 г. в пред­дверии заключения «вечного» мира в Тявзине. Наши представители, убеждая шведов, что им «всех поморских и немецких государств гостям и всяким торговым людям, землею и морем задержки и неволи чинить не пригоже», в ответ услышали: «Мимо Ревеля и Выборга торговых лю­дей в Иван-город и Нарву с их товарами нам не пропускать, потому что море наше и в том мы вольны». В 1986 г. Д.А. Авдусин совершенно справедливо сказал, что «у колыбели норманизма стоял шведский вели­кодержавный национализм». Действительно, норманизм был порожден экспансивными замыслами Швеции, притязавшей на земли Прибалти­ки и Северо-Западной России. А. Латвакангас, сравнивая шведский оригинал книги Петрея с его немецким переводом, заметил, что если в первом он выводит варягов только из Швеции, то во втором - «из Швед­ского королевства, или присоединенных к нему земель, Финляндии или Лифляндии». Как резюмирует ученый, учитывая атмосферу, царившую после Столбовского мира, а также интересы шведов в Лифляндии. то эти дополнения понятны.

Вместе с тем весьма показательны слова, произнесенные в 1615 г. шведским королем Густавом II Адольфом: «Русские - наш давний на­следственный враг». И прав, конечно, А.С. Мыльников, что «мнение ко­роля в концентрированной форме выражало традиционный курс швед­ской восточной политики - а ведь ряд шведских авторов XVII в., Петрей в первую очередь, этот курс отражали». Подмечено, что если шведские исторические сочинения XVI в. отличались определенной независимостью по отношению к королевскому правительству, то «последующая же историография была совершено верноподданнической, выполняла роль рупора монархическо-лютеранской правительственной пропаганды», а т.н. «риксисториографы» (Петрей, Видекинди и др.) выполняли «прямые задания королей под их контролем...». Все вышесказанное по­зволяет сказать, что варяжский вопрос изначальна имел конкретную политическую направленность. Ибо посредством его шведские историки XVII в., обслуживая великодержавные замыслы своего правительства и также считая Россию, как и многие их соотечественники, «наследствен­ным врагом», обратились к варягам, некогда господствовавшим на Бал­тике и основавшим на Руси династию Рюриковичей, доказывая их якобы шведское происхождение. Тем самым они пытались «исторически» подкрепить притязания Швеции на господство в Восточной Прибалтике и на ее земли, к чему она так настойчиво стремилась на протяжении не­скольких веков.

Важно отметить, что у шведов к этому времени был уже пример и опыт использовать историографию, по словам В.В. Похлебкина, «как оружие в борьбе за определенную направленность политики». В 1523 г. Швеция, объединенная с 1397 г. с Норвегией и Данией в Кальмарскую унию (под эгидой последней), вооруженным путем выходит из нее, и шведским королем был избран Густав I Ваза. В 1544 г., когда была провозглашена наследственность шведской короны в доме Ваз, датчане настояли на том, чтобы их король Христиан III, как и короли времен Кальмарской унии, носил на своем гербе герб Швеции. В 1557 г. датский монарх видоизменяет униатский герб и шведские три короны оказались под датскими леопардами. На государственной печати Дании герб Швеции был помещен под датским и норвежским. В этих действиях Густав I справедливо усмотрел посягательство на свою корону, на что указал датскому монарху, укоряя его в желании вовлечь Швецию в новую войну. Противостояние между этими странами являлось борьбой за господство на Балтийском море и за территорию Сконе (Южная Шве­ция), принадлежавшей Дании, и потребовало, заключает Похлебкин, «идеологического обоснования претензий» и выдвинуло «необходимость создания концепции истории Дании, соответствующий моменту и задачам внешней политики». В 1553 г. в Дании вышло новое издание датской рифмованной хроники («Римкронике»), которая быстро дошла до Швеции, где вызвала негативную реакцию шведского короля. Не зная, что речь в ней идет лишь о переиздании давно известного сочинения, он в изложении событий времени унии усмотрел прямую насмешку над Швецией и поспешил взять реванш. Им явилась «История всех готских и шведских королей» Ю. Магнуса, вышедшая в 1554 г. В Дании она была встречена с большим неодобрением в силу враждебности, которой были проникнуты все известия, касающиеся ее истории.

В 1558 г. Густав I повелел издать несколько отрывков из датской риф­мованной хроники с пояснениями, написанными в самом решительном тоне, причем не обошлось без прямых ругательств. Автором большей части этой «ответной» хроники, переведенной на датский язык, был сам король, положивший в основу своих рассуждений о Дании и ее отно­шении к шведам труд Магнуса. В свою очередь датское правительство заказало описание датской истории со времени Саксона Грамматика до XVI в. копенгагенскому профессору Х. Сванингу, назначенному госу­дарственным историком. И в 1561 г. была опубликована его «История короля Ханса», задача которой заключалась в том, чтобы «шведы видели, как хорошо им было во времена унии». Эта книга еще больше подлила масла в огонь и явилась прелюдией Северной семилетней войны между Швецией и Данией (1563-1570), в ходе которой борьба на литературно-историческом фронте не на минуту не затихала. Г.В. Форстен справедливо подчеркивал, что «о беспристрастности» данных исторических трудов «не может быть и речи, и они имеют значение лишь на столько, на сколько знакомят нас с настроением общества, с его политическими страстями и интригами». Датско-шведское противостояние длилось долгое время, и в него внес свою существенную лепту Петрей. Выше назывался его труд - «Краткая и полезная хроника о всех шведских и готских коро­лях...», в которой, следуя как своему первоисточнику («Истории всех гот­ских и шведских королей» Магнуса), так и задачам времени, Петрей по­зволил себе «много резких выпадов против датчан», в связи с чем они по­требовали его наказания. По совету властей Петрей бежит в Германию, откуда смог возвратиться лишь только в 1621 г., когда затих скандал.

На создание шведами норманской теории повлияла и давняя мысль об исключительности истории их родины, которую в емкой форме вы­сказал в 1750 г. шведский поэт и историк Олоф Далин (1708-1763): «Мы, как шведы, должны благодарить творца за преимущество пред многими другими, которого нам не единый народ оспоривать не может». Впер­вые эта мысль была озвучена, видимо, в 50-х гг. XV в., когда была сос­тавлена «Прозаическая хроника», в которой, по словам специалистов, «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до середины XV века. В «Истории всех готских и шведских коро­лей» Магнуса, оказавшей на шведскую историографию последующих полутора столетий «наибольшее влияние», Швеция представлена «как мать-прародительница других народов», а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таб­лицах Э.Е. Тегеля этот же библейский персонаж выступает в качестве «праотца» и в качестве первого шведского и готского короля. В конце XVII в. О. Рудбек отождествил древнюю Швецию с Атлантидой Плато­на. В 1802 г. А.Л.Шлецер, прекрасно знавший шведскую историогра­фию, ибо она была одной из тем его ранних исследований, подыто­живал: в XVII в. «в Швеции почти помешались на том, чтобы распро­странять глупые выдумки, доказывающие глубокую древность сего государства и покрывающие его мнимою славою, что называлось любовию к отечеству». В 1773 г. Г.Ф. Миллер справедливо указывал, что, «если шведы присвоивают себе варяг, то сие происходит только от их мнения, якобы других никаких варяг не было, кроме шведского происхождения, и будто бы похождения их принадле­жали больше к шведской, нежели к российской истории».

Современный финский историк К. Таркиаииен ошибается, как до него ошибались многие исследователи, полагая, что Петрей, благодаря имен­но русским традициям, получил исходный пункт для своего норманистского толкования варяжской проблемы, «вероятно, из-за участия в вы­боргских встречах». Роль в этом переговоров в Выборге в августе 1613 г. несомненна, но «русские традиции» здесь абсолютно не причем. И только на половину можно согласиться с мнением шведского историка Э. Нюлена, отмечавшего, что «весьма Лестным для шведского националь­ного самосознания было утверждение средневековых источников, что Киевская Русь получила начала государственности из коренной области шведов». Но все источники до начала XVII в. молчат о подобном «экс­порте» государственности из Швеции на Русь. Более того, вся предшест­вующая Петрею шведская средневековая историческая литература XIV-XVI вв. никогда не проводила каких-либо аналогий между норманнами и варягами русских летописей. И не рассказ ПВЛ о призвании варягов послужил исходным пунктом возникновения норманизма и варяжского вопроса вообще, а слова Киприана об этносе Рюрика в подаче шведских ученых, сквозь призму которых стали смотреть и на сам этот рассказ и на саму историю Киевской Руси. Архимандрит Киприан не касался эт­носа Рюрика, а его слова о «варяжском» происхождении Рюрика, т. е. о его выходе из пределов Западной Европы и его принадлежности к семье европейских монархов, многие из которых также возвеличивались на­чалом от римского императора Августа, были ошибочно приняты швед­ским переводчиком за свидетельство принадлежности варяжского князя к шведам и в таком виде были внесены в официальный документ. В норманистской литературе они были выданы за извечное мнение самих же русских о племенной принадлежности варягов, в связи с чем на летопис­цев стали смотреть как на «первых норманистов» и даже как на «сознательных творцов норманской концепции» истории Руси.

Летописцы никогда не связывали летописных варягов, положивших начало Древнерусскому государству, со шведами, не связывали даже тог­да, когда они сопоставляли древнюю историю Руси и Швеции и прово­дили в них определенные параллели. В Оболенском списке Псковской первой летописи, содержавшем ее редакцию середины XVI в., под 1548 г. помещен рассказ «О прежнем пришествии немецком и о нынеш­нем на Новгородскую землю, и о нашествиии богомерскаго свеискаго короля Густафа с погаными латыни на Рускую землю, и о клятве их». В нем летописец, говоря о шведах и зная особенности происхождения у них королевской власти, пишет, что «земля же бе их не славна, но не ведома бе и не слышна, ноне же худа и мала бе земля, и людие грубы и не мудры бяху... Исперва не бе в них короля, но князь некий от иныя земля начат владети ими, яко же и у нас в Руси приидоша князи от варяг и начаша владети Рускою землею; и начат сии свеискии князец разбоем кормитися и богатети......Свеискии король не исперва бе кралевством, но егда обогате от разбоя и чюжие грады плени, тогда и короля себе нарече. И из начала Руския земля сии погании латина свеичи и ливон­ские немцы, не слышано бысть пришествие их, коли бы пришли на Новгородскую и Псковскую землю воевати, и до Батыева пленения».

Мысль о шведском происхождении Рюрика впервые высказал во втором десятилетии XVII в. швед Петрей. По этой причине в Швеции его правомерно считают первым, кто сказал, «что шведы заложили осно­вы русского государства», хотя, по оценке Латвакангаса, норманистское толкование Петрея было «еще осторожным». Шведские историки второй половины XVII - начала XVIII в. уже нисколько «не осторожни­чали». Каков был уровень разработки ими варяжского вопроса в период времени до 1735 г., исчерпывающе демонстрирует О. Далии, донесший выводы своих соотечественников до шведского и до европейского читателя (его многотомный труд вскоре был переиздан в Германии). В 1746 г. он, не жалея красок, рисовал картину шведского начала рус­ского государства. Под 900 г. (все даты у него сдвинуты вперед) Далин информирует о совете Гостомысла обратиться к «Варяжскому или Швед­скому государству» («Waregaland oder Schweden») и испросить там князя, «ибо верховная власть и право покровительства с давних времен имели упсальские короли над сими восточ­ными землями». Просьба русских совпала с желанием шведов «власти своей на Россиею не упустить из рук». На Русь «для взятия наследст­венных своих земель во владение» был послан принц Рюрик (Эрик Биэрнзон), которого сопровождали Трувор и Синиаугер (Синев), «искрен­ние его друзья, родственники или полководцы». И с их приходом, гово­рит Далин, «как бы новый мир восприял в России свое начало, и в ис­тории сего царства является новый свет. Славяне, составлявшие тогда часть онаго, получили токмо при сем случае и в начале десятого столе­тия буквы, научились писать, и стали начертывать свои происшествия, хотя это было не много и непорядочно».

Далее он утверждает, что Швеция «покровительствовала Гольмгардскому государству», что «государство сие состояло под верховным на­чальством шведской державы», а «варяги и скандинавы всегда были, так сказать, подпорами российскому государству». Поэтому у него нет сомне­ния, что «голмгардская история» имеет отношение к шведской. Лишь только приход татар разорвал пуповину, связывающую Русь со Швецией: «Новое правление, новый язык, новые обычаи и законы уничтожили древнюю связь с варягами; помрачили древний блеск, и весь народ пре­образили». Имена первых русских князей у Далина звучат на скандинав­ско-германский манер (Олег-Олоф, Игорь-Инге, Святослав-Свендослав, Владимир-Вальдемар, Ярополк-Гаральд), в пользу чего у него звучит до­вод, впервые высказанный Петреем, что «наши скандинавские имена час­то искажены были». Объяснение того, почему русские называли шве­дов «варягами», историк видел в том, что они, как и финны, плохо выго­варивая две согласные буквы, всегда выпускают первую, в связи с чем вместо сверигов (sveгige) произносили «варяги», «варети». Сам же корень слова «варяги» Далин призывал искать в слове «вари», которое с древне­го финского, лапландского и эстляндского языка переводится как «гора», т.е. «варяги» или «веринги» означали собой «горные жители». Верный своему взгляду на роль Швеции в мировой истории, он утверждал, что скандинавы под именем «варягов» («верингов») находились на службе ви­зантийских императоров еще со времени Константина Великого.

Такая интерпретация ранней русской истории вызвала неприятие даже со стороны тех, кого относят к основоположникам норманизма. В 1761 г. Миллер сказал о неправоте Далина, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю». В 1773 г. он дал более развер­нутую характеристику его труда: «Далин употре­бил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего однако оная не требует, и что историк всегда не кстати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах». Положения Далина, ставил Миллер окончательный диагноз, основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках...». Затем Шлецер, ведя речь о «смешных глупостях» писавших о России иностран­ных ученых, в качестве примера привел «Далинов роман о Голмгордском царстве». И Карамзин говорил «о всех нелепостях ученого Далина», о его склонности «к баснословию». Также, как и Да­лин зеркально отражая предшествующую историографию и методы ее работы с историческим материалом, секретарь коллегии древностей и лучший знаток саг Э.Ю. Биорнер (1696-1750) утверждал, что «все глав­ные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро - Биелсковия или Биалкаландия, Кострома - замок Акора и крепость Акибигдир, Муром - Мораландия, Ростов - Рафсстландия, Рязань - Ризаландия, Смоленск - Смоландия).

На возникновение норманизма в шведской литературе и его распро­странение в западноевропейской историографии в целом также способ­ствовала французская литература XVII в., отредактировавшая, с учетом современных ей реалий, мнение Герберштейиа о Вагрии как родине ва­рягов и, в связи с этим, выводившая их из Дании, в которой раствори­лась Вагрия. На этот процесс оказало огромное воздействие и то обстоятельство, что мнения о родине и этнической природе варягов, выска­занные в 1607, 1615 и 1649 гг. Маржеретом, Петреем и Филиппом («вы­ходцы из Дании», «шведы»), попали в том же веке на уже хорошо воз­деланную исследователями почву о широкомасштабных действиях норманнов конца VIII - середины Xl в., в связи с чем дали повод гово­рить еще об одном объекте их экспансии - Восточной Европе, где они якобы были известны под именем «варяги». Как предельно четко и лаконично выразил эту мысль в западноевропейской историографии А.Л. Шлецер: «Кто кроме норманн, держа в трепете всю побережную Европу, мог быть в Руси». В русской науке, чтившей все сказанное Шлецером, понятно, не могли думать иначе. Так, Н.М. Карамзин, задавшись риторическим вопросом: «Могли ли норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию?», тут же давал на него ответ: «...Не было на севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтий­ского моря до Ростова...». Н.А. Полевой, в свою очередь, доказывал завоевательный характер действия варягов в Восточной Европе обраще­нием к истории действий норманнов в Западной Европе, в частности во Франции и Англии.

М.П. Погодин искренне недоумевал по поводу позиции своих оппо­нентов: «То есть, норманны ездили и селились в Голландии, Франции, Англии, Ирландии, Испании, Сицилии, на островах Оркадских, Ферер-ских, на отдаленной и холодной Исландии, в Америке - и не были у нас, ближайших своих соседей». Викинги, продолжал свою мысль историк, господствовали «по всему взморью, ближнему и дальнему, ходили бес­престанно на все четыре стороны», вообще были хозяевами на всех евро­пейских морях, действуют везде, и они, конечно, не могли оставить в покое Русь «для них самую удобную, подлежащую и подходящую...». Он же подчеркивал, что «действуют наши варяги-русь тождественно с нор­маннами в Англии, Франции, Италии, на море Немецком, Средиземном, Черном: одни и те же приемы». В 1931 г. норманист В.А. Мошин вер­но заметил, правда, говоря о XVIII в., что призвание варягов было по­ставлено «в связь с норманской колонизацией вообще», но эти слова полностью относятся к предшествующему столетию. Вот почему в За­падной Европе сразу же возникло почти массовое убеждение, согласно которому якобы из летописи ясно, «что варяги - единоплеменники нор­маннов, нападавших на западноевропейские страны во-второй половине IX и в начале X века».

В свете сказанного ошибочным выглядит заключение А.А. Хлевова, что норманская теория «фактически отсутствовала в зарубежной» исто­риографии XVIII века. Как раз напротив. Зародившись в западноев­ропейской литературе XVII в., в следующем столетии она пустила в ней глубокие корни и фундаментально разрабатывалась в шведской и немецкой исторической науке. Г.Ф. Миллер и Г.З. Байер, вобрав основные положения норманизма у себя на родине, перенесли его в Россию, где это учение приобрело особое политическое звучание в силу проведения им резкой грани между «цивилизаторским» Западом и «диким» Востоком, все более углубляемой исследователями (как в России, так и за ее преде­лами) XVIII и начала XIX века. Так, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, считая рус­сов частью «готфских северных народов», утверждал, начиная с 1753 г., что они принесли законы восточным славянам, которые те не имели. Роль Запада в деле приобщения «дикого» Востока к «цивилизации» довел до абсолюта А.Л. Шлецер, придав новый импульс работам своих евро­пейских коллег в области варяго-русского.

Несмотря на то, что, как верно заметил в 1923 г. Ф.В. Тарановский, «норманска Teopnja je у caMoj ствари била априорна», она с момента своего возникновения получила, в силу ряда причин, в европейской, а затем в российской науке широчайшее распространение. Во-первых, в силу изначальной убежденности западноевропейских ученых в преобла­дающей роли германцев в европейской истории вообще и русской, в частности. Эта мысль с особенной силой прозвучала в устах кумира норманистов прошлого и настоящего Шлецера. И к ее приятию, самое глав­ное, было абсолютно готово русское образованное общество первой по­ловины XVIII в., т.к. его представители, объяснял И.Е. Забелин, никак не могли себе вообразить, чтобы начало русской истории произошло как-то иначе, без содействия иноземного племени. У русских образованных людей, заключал он, в глубине их национального сознания лежало «не­отразимое решение», что «все хорошее русское непременно заимствова­но где-либо у иностранцев». Это «неотразимое решение» буквально на генетическом уровне было не только передано последующим поколени­ям, но было ими еще более усилено. Как, например, убеждал своих слушателей известный западник Т.Н. Грановский, «какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, до­ставшиеся ей путем кровавых трудов и горьких опытов».

В свете подобных представлений о Западной Европе среди основной части ученых стало нормой мерить начало русской истории, по меткому выражению В.Г. Белинского, «норманским футом, вместо русского арши­на!..». О явном желании исследователей «видеть у нас все иноземного происхождения» говорил М.О. Коялович. Он же в отношении Е.Е. Голубинского заметил, а эти слова приложимы ко многим, что «пристрастие автора к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас... доходит иногда до геркулесовых столбов» и что «новый недостаток сравнитель­ного приема нашего автора, - большее знание чужого, чем своего. Это самая большая опасность сравнительного метода при изучении нашего прошедшего, которой необходимо противопоставлять тем более тщательное изучение своего». Параллельно с этим авторитетная часть научного мира (М.П. Погодин, скептики) усиленно культивировала, как заметил Забелин, мысль «об историческом ничтожестве русского бытия»164. Во-вторых, в силу того, что события в Восточной Европе середины IX -середины XI в., участниками которых были варяги, сразу же были по­ставлены в прямую связь с событиями в Западной Европе конца VIII - второй половины XI в., где главными героями были норманны, по при­чине чего в варягах видели только последних. В-третьих, в силу того, что русскую историю, как тому положили начало шведские авторы XVII в. и как того требовал Шлецер, надлежало в обязательном порядке рассмат­ривать лишь через призму шведской.

Часть II Варяго-русский вопрос в дискуссии М.В. Ломоносова и Е.Ф. Миллера

Глава 1 Историографическая традиция о Ломоносове как историке

В 838 году первое русское посольство появилось в Константинополе. И это была уже не легенда, не туманное изложение летописцем каких-то полусказочных, дошедших из глубин веков сведений, где лишь намеки указывали на исторические реалии, как это было с сообщением о путешествии Кия в Константинополь. На сей раз факты дошли до нас в их лаконичном изложении западного хрониста.

В Вертинских анналах, принадлежащих перу епископа Пруденция, фиксировавшего погодно все наиболее важные события, связанные с историей Франкского государства и его правящего дома, содержится запись, весьма пространная по тогдашним канонам, где упоминается о посольстве руссов.

Епископ рассказывает, как в правление императора франков Людовика Благочестивого (814—841 гг.) в столицу империи город Ингельгейм в 839 году пришло посольство из Византии от тамошнего императора Феофила (829—842 гг.) в составе епископа Феодосия Халкндонского и спафария Феофана. Вместе с византийцами в Ингельгейм прибыли русские послы, которые кружным путем возвращались к себе на родину из Константинополя.

Шел май 839 года.

До так называемого призвания варяжских князей па Русь, с которым норманисты связывают начало государственности на Руси, было еще двадцать три года. Летопись датирует его 862 годом.

Византийские послы привезли Людовику богатые дары и личное послание императора Феофила, в котором тот предлагал франкам подтвердить отношения «мира и любви» между двумя странами.

18 мая 839 года византийское посольство было торжественно принято в тронном зале императорского дворца в Ингельгсйме. А далее Пруденций пишет: «Послал он (Феофил) с ними (послами) также некних людей, которые говорили, что их зовут рос, и которых, как они говорили, царь их, по имени Хакан, отправил к нему (Феофилу) ради дружбы». В своем послании к франкскому императору Феофнл просил Людовика милостиво предоставить русским послам возможность вернуться на родину и дать им охрану, так как пути, какими они прибыли в Константинополь, «шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен», и он не желал подвергать их опасности. Согласно сообщению западного хрониста, Людовик Благочестивый расспросил послов о причинах их появления в землях франков и узнал, что они являются «свеонами». Поскольку лишь за два года до этого, т. е. в 837 году, «свеоны», т. е. шведы, совершили устрашающий набег на владения франков, то послов, естественно, заподозрили в шпионаже, в том, что они являются разведчиками и провозвестниками нового выхода скандинавов в земли франков.

Послов задержали до выяснения их истинных целей появления в Ингельгейме, причем у Пруденцня сказано, что «пришли они скорее шпионить, чем искать дружбы:». В ответном письме к Феофилу император франков писал: если послы окажутся невиновными, он их либо отпустит на родину, либо вернет обратно в Византию с тем, чтобы византийский император поступил с ними так, как сочтет необходимым. На этом информация хрониста заканчивается, и дальнейшая судьба русского посольства остается неизвестной.

Итак, вскоре после нападения русской рати на Амастриду, которое случилось в 30-х годах IX века, Византия принимает уже первое официальное посольство Руси. И не Новгорода, не Киева, не какого-то другого города, племени или конфедерации племен, а посольство народа, который греки назвали «рос». Так впервые в источнике Русь выступает на дипломатическом поприще как государство под своим собственным именем.

Все впервые: первые сведения о полянах в Константинополе, первое появление Руси на черноморских берегах, первое упоминание о договоре, мирной сделке, заключенной в Амастрнде, наконец, первое упоминание о русском посольстве. И еще не раз мы, знакомясь с государственной практикой Древней Руси, с зарождением ее дипломатии, будем встречать это слово — <;впервые», но уже сейчас можно сказать, что перед нами выстраивается неодолимый ряд признаков складывания древнерусской дипломатической практики, который стремительно ведет нас вверх, к овладению Русью всеми тогдашними международными дипломатическими стереотипами, и прежде всего теми, которыми уже овладели Византия и империя франков — эти две великие наследницы античной государственности, и том числе дипломатических канонов античного мира.

Запись Пруденция, кажется, не оставляет никаких сомнений в том, что речь идет о русском посольстве сначала в Византию, а затем и к франкам, но в то же время она порождает и немало вопросов и создает почву для сомнений, особенно, конечно, предоставляет место воображению норманистов, всем, кто изначально исходит из того, что до призвания варягов Русь просто не могла создать ни собственного государства, ни тем более дипломатии в столь ранние времена. Ну, X—XI века, как говорится, куда ни шло, деваться некуда, но в первой трети IX века!..

И действительно, послы заявили, что их царь называет себя каганом, а этот титул, как известно, принимали на себя тюркские владыки — скажем, правители Аварского и Хазарского каганатов. К тому же в Скандинавии существовало имя собственное Хакан (Hakan), которое окончательно путало все карты. Но самое главное: послы откровенно назвали себя «свеонамил, т. е. шведами; представителями народа «рос», но «свеонами;>.

Вот по этим-то пунктам норманнсты снова дали бои нашей отечественной истории. Некоторые из них заявили, что, поскольку упоминается каган, то речь идет о хазарском посольстве, куда руссы вошли как представители племен сателлитов. Француженка Э. Арвайлср, например, писала о нем, как о хазарском посольстве, куда вошли новгородские руссы, т. е. норманны. Шведский историк А. Стендер-Петерсен заметил, что речь идет просто о «торгово-дипломатической делегации шведского племени Русы>. И эти-то хазаро-шведо-руссы неожиданно открыли для себя Константинополь, да и греки до этого ничего не слыхали ни о какой Руси.

Однако немало отечественных историков, и в первую очередь советские ученые, упорно отстаивали славянский, киевский характер посольства, указывали, что нельзя сводить вопрос, как это делали норманисты, к поискам этнической принадлежности послов. Не в национальной принадлежности их было дело, а в степени государственного развития русских земель, где уже происходил переход от конфедераций племен к единому государству. И если это была русская, славянская, киевская посольская миссия, то ни о каком создании варягами Древнерусского государства конечно уж не может быть и речи.

И вот мы вновь обращаемся к фактам, изложенным Пруденцием, и задаем им вопрос, который прежде we ставили историки. А что собой представляла миссия именно со стороны дипломатической? Ведь мы уже знаем, что руссы давно проявили себя на дипломатическим поприще, и проявили в первую очередь в отношениях с византийскими властями, А тут как раз Византия и выступает своеобразным патроном русского посольства на его пути в землю франков.

Начнем с хронологии. Мы знаем, что в Ингельгейм оба посольства пришли весной и 18 мая греков принял в своем дворце Людовик Благочестивый — император франков. Выходит, что русское посольство выехало из Константинополя также весной 839 года. В то же время мы знаем, что обычно руссы отправлялись по днепровскому пути в Византию обычно в мае — июне. А это значит, что в этом году, т. е. в 839-м, руссы не могли попасть в Византию. Невероятно, чтобы они этой же весной выехали из Киева, откуда до Константинополя был путь неблизкий, и занимал он несколько недель, и в мае же месяце оказались в Ингельгейме, куда от Константинополя также был путь долгий и трудный, Значит, руссы появились в Константинополе во время навигации не 839 года, а по крайней мере, 838-го, и это приводит к выводу, что русское посольство зимовало в Константинополе и лишь весной следующего, т е. 839, года задумало возвратиться на родину. Путь для этого был выбран довольно странный. Так руссы оказались в землях франков.

Все это говорит о том, что в Константинополе летом или ранней осенью 838 года оказались не шведские бродяги, не случайные негоцианты, которые открывали для себя Константинополь и сами впервые представали перед оком греков, а настоящая посольская миссия сильного государства, которая провела в столице Византии осень, зиму и раннюю весну 839 года и уж затем отбыла из Константинополя.

Заметим, что сроки пребывания иностранных посольств в Византии были весьма значительны. Иногда они растягивались на несколько месяцев. Русь не была в этом смысле исключением. У нас есть сведения, что позднее, уже в X веке, посольства Игоря и Ольги в Константинополе вели долгие многомесячные переговоры.

В течение всего времени пребывания посольств в империи они находились под покровительством имперских властей, им предоставляли место жительства, содержание, специальный чиновник опекал их, они бесплатно получали средства передвижения вплоть до границ империи. И первое официальное русское посольство в Византии вполне вписывается в эту дипломатическую традицию. Оно находилось в столице империи продолжительное время, и его посольский статус, судя по письму императора Феофила, не вызывал у греков никаких сомнений.

Какова же была цель русского посольства? Что искали руссы в Византии? И на этот вопрос письмо Феофила, которое цитирует Пруденций, дает недвусмысленный ответ: царь руссов послал свое посольство в Византию «ради дружбы». Дружба — вот та цель, ради которой русское посольство появилось в империи, где это понятие в согласии с тогдашними дипломатическими канонами трактовалось совершенно недвусмысленно — как мирные, дружеские политические и экономические отношения между двумя государствами. Хотели ли руссы лишь завязать такие отношения с могущественной Византией? Пытались ли они восстановить такие отношения, уже существовавшие прежде, но почему-то нарушенные? А может быть, это Византия искала «дружбы-* с далекими северными соседями, которые в последние годы стали тревожить ее границы? Ответить на эти вопросы точно весьма трудно. Но одно предположение, могущее объяснить нам смысл русской миссии в Константинополь, сделать все-таки можно. И здесь следует еще раз обратиться к близкому по времени набегу русской рати на Амастриду.

Русская гроза прошла тогда поблизости от столицы империи, весла русских кораблей лишь потревожили воды Босфора, по всему Черноморскому побережью малоазиатских владений Византии, вплоть до Амастриды, прошла русская дружина и взяла на щит этот богатейший город Пафлагонии. А ведь до этого был набег на крымские владения империи — на Херсонес, Керчь, Су-рож. И это не могло не вызвать тревогу в Константинополе.

По существу Русь оказалась в состоянии войны с империей. Ее неожиданный набег можно было ожидать каждые весну и лето. Предпринять ответный поход па север Византия была не в состоянии: пути вдоль западного берега Черного моря контролировались могущественной Болгарией, а далее на север и северо-восток шли беспредельные причерноморские степи, могучие реки, которые надо было форсировать, и где-то за днепровскими порогами находилась грозная Русь. И понятно, что в этих условиях «дружба» с Русью была желанным исходом для Византийской империи. Но Византия не была бы Византией, если бы она полагалась лишь на силу своей дипломатии. В эти же годы, как мы уже знаем, греческие инженеры строят мощную хазарскую крепость Саркел, предназначенную для борьбы против степняков и против Руси. Византия настойчиво готовит Хазарию в качестве противовеса русской угрозе. И все-таки в традициях византийской дипломатии было обезопасить свои владения от нападения «варваров» путем мирных соглашений, откупов, территориальных уступок до той поры, пока империя не находила ресурсы для военного сокрушения или запугивания противника. И вот в Константинополе появляется русская миссия «дружбы». Византия и Русь устанавливают между собой отношения «мира и дружбы». Византия по существу заключает с Русью первый межгосударственный договор, регулирующий политические взаимоотношения между двумя странами.

Это был уже третий по счету договор Руси с греками, если иметь в виду переговоры в Суроже и Амастри-де. Русское посольство проводит зиму в Византии, получает в Константинополе почетный прием. Это видно не только из того, что сроки его пребывания в империи весьма продолжительны, но и благодаря факту предоставления императором Феофилом руссам письма, в котором он рекомендует их франкскому императору, а также потому, что византийское посольство к франкам, которое идет в Ингельгейм с целью поддержать с франками отношения «дружбы», сопровождает руссов до самой франкской столицы. Кстати, случаи совместного путешествия двух и даже трех посольств были весьма распространенным явлением в средние века. Это предохраняло от нападений, поскольку все посольства сопровождались Еоенной охраной и их совместная воинская сила порой достигала внушительных размеров. Это и помогало продвигаться по незнакомой территории, так как рядом обычно шло посольство из этой же страны, хорошо знающее обычаи, порядки своей земли и сам путь следования. И впервые с такого рода практикой применительно к "Руси мы встретились в 839 году.

Появление русского посольства в земле франков византийский император объяснил в своем послании весьма туманно: руссы-де не могли вернуться на родину обычным путем, так как дороги были переняты свирепыми и жестокими варварами. Что ж, это вполне вероятно. Печенеги в это время обосновывались в Причерноморье, и послы, возможно, действительно опасались их нападения.

Но вглядимся повнимательней в источник. И вновь мы видим понятие «дружба», которое применяет к руссам на этот раз сам Пруденций. Он пишет, что к франкам ^пришли они скорее шпионить, чем искать дружбы». А это значит, что в ответ на подозрения франков в том, что руссы являются просто соглядатаями, посольство выдвинуло свою версию; оно и в земли франков, как и в Византию, пришло в поисках «дружбы» между двумя государствами, или, говоря языком современным, для установления дружеских контактов двух государств, не бывших до этого времени в каких-либо отношениях друг с другом. Показательна эта настойчивость Руси: она стремится установить политические отношения с двумя крупнейшими империями Европы, и сам этот факт является свидетельством становления древнерусского государственного самосознания, отражает процесс развития раннефеодального государства.

Но франки не поверили руссам, как не поверили они и письму Феофила в той части, которая касалась русского посольства. Руссов обвинили в шпионаже, видимо, из-за того, что они назвались «свеонами», которые, как уже говорилось, незадолго перед этим совершили нападение на владения франков. На первый взгляд кажется, что это обвинение смехотворно, несостоятельно: ну, право же, какой шпионаж может быть в IX веке! Однако франки были ближе к реальной жизни, чем мы, кто оценивает те века и опасается в этих оценках модернизации.

И рабовладельческий мир, и мир раннесредневековый дали немало примеров применения государствами системы военного и дипломатического шпионажа для того, чтобы выявить силы предполагаемого или действительного противника, выяснить экономическое и политическое положение того или иного государства, его отношения с другими странами. Шпионские функции выполняли и официальные посольства, и торговцы, и тайные лазутчики. И порой эти сведения использовались весьма искусно. Так что подозрения франков были вполне обыденными. Но в данном случае они переусердствовали. Хотя послы и назвались «свеонами», хотя на этом основании и всю посольскую миссию норманисты позднее назвали шведско-норманским скандинавским посольством и даже толковали о шведском гоеударетвена Днепре, тем не менее никаких шведов, шведского государства они не представляли.

Франки неумышленно, а норманисты вполне преднамеренно отождествили этнический состав послов с этнической принадлежностью государства. Если во главе посольства стояли шведы, значит, и государство было шведским. Но ведь Пруденций совершенно недвусмысленно говорит о народе, т.е. о государстве «росов», об их царе, носящем титул «каган».

Какова же связь между шведами, народом «рос» и каганом? Ответить на этот вопрос не представляет большого труда, если относиться к известиям Пруденция объективно, спокойно и непредвзято. Народ, государство под именем «рос», «Русь» были давно и хорошо известны грекам. Под этим своим именем руссы VIII — IX веков появились в греческих житиях, о которых мы уже вели речь. И позднее еще не раз мы убедимся, что греки называли восточных поднепровскнх славян росами и Русью. Но почему же это государство представляли а Константинополе и Ингельгейме свеоны»? Да потому же, почему и позднее — при Олеге, Игоре — Киевскую Русь в посольских переговорах с греками представляли послы, носившие как славянские, так и иноземные имена, почему и в XV — XVII веках, во времена Ивана III, Ивана IV, при первых Романовых, во главе русских посольских и гонецких миссий нередко вставали преданные России иностранцы. И в раннем средневековье, и позднее бывалые иноземцы, знавшие русский язык, владевшие и иными языками, прошедшие в качестве купцов или воинов весь тогдашний мир и отдавшие в конце концов свой меч, свои способности на службу тому трону, где им хорошо платили, где они пользовались почетом, властью, а также входили в правящую элиту,— эти-то иноземцы нередко и представляли Киевскую Русь, позднее — Московское государство, Русское государство за рубежом, выполняли дипломатические функции, входили в состав посольств, а порой и возглавляли их. Использование иноземцев на дипломатической службе было особенностью не одной лишь Руси. И в других странах варяги нередко выполняли ответственные поручения военного и политического характера. Их услугами пользовались и при византийском дворе.

Поэтому наши "свеоны" представляли совсем иную этническую и государственную среду. Они выступали от имени Руси, которая к этому времени научилась, как и иные государства, использовать бывалых иноземцев в своих целях до тех пор, пока выходцы из русской среды, как это проявилось позднее, не овладеют всем дипломатическим международным арсеналом.

Но как быть с каганом? Вспомним, что еще в XI веке знаменитый киевский писатель и любомудр, первый митрополит-русин Илларион в своем обращении к Ярославу Мудрому поминал его отца Владимира Святославича и называл его каганом. И не раз еще этот титул употреблялся применительно к великому киевскому князю. Думается, правы те историки, которые считают, что Русь, освободившись от ига аваров, а позднее сбросив власть хазар, воспользовалась титулом «каган» для утверждения своего суверенитета, своего величия и могущества. Ведь позднее титулом царя, т.е. цезаря, именовал себя Ярослав Мудрый, этот же титул принял в XVI веке Иван Грозный, да и титул императора, которым сенат наделил в 1721 году Петра I, был отнюдь не русского происхождения.

Итак, "Русь" — "свеоны" — "каган" сливаются воедино — в истории русской дипломатической миссии 838—839 годов в Константинополь и Ингельгейм, знаменуя собой новый уровень развития древнерусской дипломатии.

Русь этого времени устанавливает мирные отношения с Византией, пытается вступить в дружеские отношения с державой франков. Труден, тернист был этот путь для безвестных русских дипломатов. Наше время, обогатившее историческую науку важными результатами и открытиями, вместе с тем достаточно плодотворно на рождение сомнительных выводов, претендующих якобы на новое слово. В их ряду стоит идея, увязывающая появление варяжского вопроса и норманизма с антинорманистом М.В. Ломоносовым. В 1996 г. Э.П. Карпеев дважды и весьма категорично подчеркнул, что Г.З. Байер не был основателем нор­манской теории, а ее не следует рассматривать «как откровенно анти­русское направление». Утверждая вслед за М.А. Алпатовым, что варяж­ский вопрос возник не в сфере науки, а в области политики, ученый этим словам придал совершенно иное направление: «При этом не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амби­циозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоно­сов». В 1998 г. И.Н. Данилевский сказал, что именно Ломоносову «мы в значительной степени обязаны появлению в законченном виде так называемой «норманской теории». Точнее, «химии адъюнкту Ломоносо­ву», - с нескрываемой иронией заканчивает свою мысль исследователь, -принадлежит сомнительная честь придания научной дискуссии о проис­хождении названия «русь» и этнической принадлежности первых русских князей вполне определенного политического оттенка». Следует сразу же заметить, что Ломоносов никогда не был «химии адъюнктом». В январе 1742 г., через полгода по своему возвращению на родину из Германии, он был назначен адъюнктом физического класса Петербургской Акаде­мии наук (до этого работая, не состоя в штате Академии), а в июле 1745 г. профессором химии.

Заключения Карпеева и Данилевского не вызвали в науке возражений, что весьма полно характеризует как ситуацию, сложившуюся в ней вокруг проблемы этноса варягов, так и отношение подавляющей части научной общественности к Ломоносову как историку. Выдающийся вклад нашего великого соотечественника в развитие многих отраслей науки бесспорен, и о нем, как о гениальном ученом, на долго опередив­шем свое время, на конкретных примерах говорят химики, физики, математики, литераторы, лингвисты и многие другие их собратья по научному цеху. Но когда речь заходит о Ломоносове как историке, то в устах большинства историков звучит иная тональность, тональность негативная, и при этом в качестве главных обвинительных пунктов ему предъявляют как его антинорманизм, так и его роль в обсуждении дис­сертации Г.Ф. Миллера в 1749-1750 годах. Состоятельность такой оценки Ломоносова-историка сомнительна уже потому, что она, во-первых, априорна, и, во-вторых, исходит от норманистов, к тому же придавших ей, уклоняясь от разговора по существу, ярко выраженный политический характер. Взгляд своего противника на этнос варягов они квалифицируют как якобы ложно понятый им патриотизм, что позволяет им выводить его за рамки науки.

При жизни Ломоносову не составляло труда открыто отстаивать свою концепцию начальной истории Руси в спорах с немецкими учеными, ра­ботавшими в Петербургской Академии наук. Но его кончина позволила им без всяких помех взять реванш не столько для себя, сколько для норманизма. Так, в 1773 г. Миллер начал утверждать мысль, что в ис­тории Ломоносов не показал «себя искусным и верным повествовате­лем». Но куда значительно дальше пошел А.Л. Шлецер, вообще отказав ему в праве считаться историком и охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою» (чувства, которые питал немецкий ученый к давно усопшему оппоненту, сказались и в том, что он даже в отношении других его научных занятий сказал, что Ломоносов и «в них остался посредственностью...»). Не довольству­ясь таким уничтожающим приговором, Шлецер навесил на Ломоносова еще и ярлык национал-патриота, объяснив причину его выступления против Миллера тем, «что в то время было озлобление против Швеции». Позже дерптский профессор Ф. Крузе с прозрачным намеком говорил, что «теперь уже миновало то время, когда история, вследствие ложно пони­маемого патриотизма, подвергалась искажениям». Мнение немцев-историков, выдавших норманской теории своего рода охранительную грамоту, что ставило ее вне критики именно русских ученых и превра­щало в непогрешимый догмат, а ее антипод лишь в домысел ура-патрио­тов, получило дальнейшее развитие в трудах авторитетнейших предста­вителей исторической и общественной мысли России.

Так, Н.М. Карамзин живописал, как Миллер, отстаивая перед Ломо­носовым «неоспоримую истину» о скандинавском происхождении варяж­ских князей, подвергся «гонениям», в результате чего «занемог от беспо­койства». Норманская теория, утверждал Н.И. Надеждин, не только «оскорбила в некоторых народную гордость, но и возбудила политичес­кие опасения» в силу еще свежих неприязненных отношений к Швеции. «Грустно подумать», заключал он, что по вине Ломоносова Миллер не произнес своей речи. «Властитель дум» тогдашней России В.Г. Белинский размашисто бичевал «надуто-риторический патриотизм» Ломоносова, в основе которого лежали убеждение «будто бы скандинавское проис­хождение варяго-руссов позорно для чести России» и «небезоснова­тельная вражда» к немцам-академикам, с которыми он «так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил» в полемику...», язвительно говорил о «ложном» и «мнимом» патриотизме его последователей. М.П. Погодин полагал, что Ломоносов выводил варяжскую русь с Юж­ной Балтики по причине «ревности к немецким ученым, для него ненавистным...» и патриотизма, который не позволял «ему считать основателями русского государства людьми чуждыми, тем более немец­кого происхождения». Миллер, считал С.М. Соловьев, преследовался лишь за то, что «был одноземец Шумахера и Тауберта». Против него, с осуждением говорил П.С. Билярский, боролись те, кто считал «себя способными судить и решать исторические задачи без специального исторического образования и которые притом вооружены были против его результатов всею силой национального чувства».

К.Н. Бестужев-Рюмин уверял, что прения Ломоносова с Миллером «о происхождении руссов имели основой раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников». Ломоносов, добавлял он, и против Шле­цера «восстал со стороны национальной». По словам П.П. Пекарского, Ломоносов опротестовал речь своего «личного врага» «во имя патрио­тизма и национальности...», тогда как она «замечательна... как одна из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и историческую критику». Точно также рассуждал В.О. Ключевский, при этом подчеркивая, что доводы Ломоносова были «не столько убеди­тельны, сколько жестоки». К тому же «речь Миллера явилась не во время; то был самый разгар нацио­нального возбуждения, которое появилось после царствования Анны» и войны со Швецией 1741-1743 годов. И если диссертация имеет «важное значение», то антинорманизм Ломоносова историк назвал «патриоти­ческим упрямством», добавив к тому, что желание Шлецера соперничать с ним «сердило» его. П.Н. Милюков охарактеризовал Ломоносова пред­ставителем «патриотическо-панегирического» направления, «мутной струи» в историографии XVIII в., где главными были не «знание исти­ны», а «патриотические преувеличения и модернизации», ведущие свое начало от Синопсиса.

М.В. Войцехович расписывал, как жертвой «патриотического усердия» Ломоносова стал Миллер, диссертация которого, лишь скромно опровер­гая положения Синопсиса и пытаясь научно разрешить историю первых веков русской истории, «подверглась настоящему разгрому со стороны неистового академика», не имевшего твердых исторических знаний и защищавшего совершенно противоположную точку зрения не по сообра­жениям научным, а национально-патриотическим». Тогда же Б.Н. Мен­шуткин утверждал, что Ломоносов выступал против того, чтобы ино­странцы писали «что-либо предосудительное России», «Миллер же, как беспристрастный историк, помещал все, как бы оскорбительно для Рос­сии это не казалось Ломоносову».

П.А. Лавровский в 1865 г., хотя и возражал, что Ломоносов «вовсе не был предубежден против иностранных ученых и вовсе не был заражен национальною исключительностью», вместе с тем согласился, что его взгляд на характер и значение трудов по русской истории был основан «на преувеличенном и ложно понятом патриотическом чувстве», объяс­нение чему он видел в отсутствии у него «сколько-нибудь солидного и основательного исторического .образования», не позволившего ему также оценить «научное достоинство трудов Шлецера».

В среде дореволюционных ученых, принявших легенду о Ломоносове как борце «с иноземцами только потому, что они иноземцы», такой же аксиомой стало суждение Шлецера о нем как историке. Н.А. Полевой был предельно краток, говоря о Ломоносове: «История не была его уде­лом». А.В. Старчевский уверял, что труды Ломоносова по истории, вы­званные соперничеством с Миллером, «не могут выдержать историчес­кой критики». Белинский, видя в нем предтечу славянофилов и потому с особой силой обрушившись, говоря с едким сарказмом, на «историчес­кие подвиги Ломоносова», охарактеризовал его как «человека ученого и гениального, но решительно не знавшего» русской истории, которая совсем не была «его предметом», противопоставил ему немцев-акаде­миков, стоявших «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его» и стремившихся «очистить историю от басни». И, как заключал Белинский, Ломоносов «в истории был таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации... и поэтому в русской в истории искал не истины, а «славы россов». Соловьев своим авторитетом окончательно закрепил в историографии подобный взгляд на Ломоносова, считая, что его могучий талант оказался «недостаточным при занятии русской историей, не помог ему возвыситься над современными понятиями...», что исторические занятия были чужды ему «вообще, а уж тем более занятия русскою историею, которая по необработанности своей очень мало могла входить в число приготовительных познаний тогдашнего русского человека...». Поэтому, подчеркивал Соловьев, ему «недоставало ни времени, ни средств изучить вполне русскую историю; он начал учиться, когда нужно было писать, и начал учиться предмету, совершенно для него новому, не имевшему связи с прошлыми его занятиями». Ломоносов, страдая отсутствием яс­ного понимания предмета, смотрел «на историю с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, являлся у нас отцом того литературно­го направления, которое после так долго господствовало», что он, пред­ставляя «сухой, безжизненный риторический перифразис летописи», иногда подвергает ее «сильным искажениям...». В.С. Иконников, ко­нечно, также не сомневался, что Ломоносов оказался в истории «столь несовершенным».

Ключевский, следуя в оценке Ломоносова за Соловьевым, говорил, что Ломоносов случайно принялся «за изложение русской истории», про­иллюстрировал заключение своего учителя безрадостной картиной, как «пожилой ученый... с трудом одолевал громадный и непривычный мате­риал». Его же «Древняя Российская история», подводил он черту, не ока­зала «большого влияния ни на историческое сознание общества, ни на ход историографии», т.к. Ломоносов стремился сделать русскую историю «академическим похвальным словом в честь России», тогда как ученые-немцы, подвергая источники тщательной критике, «занимались крити­ческими исследованиями». В свою очередь ученик Ключевского Милю­ков, наделяя последних, стремившихся к «истине», владением всеми приемами классической критики, в отношении Ломоносова с его «чисто литературными приемами» был непреклонен в своем вердикте: для него критические приемы европейской науки остались «недосягаемыми образцами». В 1911 г., когда Россия чествовала своего великого сына, Войцехович как бы поставил заключительную и вместе с тем коллектив­ную точку подавляющей части российских исследователей в разговоре о Ломоносове как историке, равной той, что более ста лет назад сошла с пера Шлецера. По его мнению, оставленное Ломоносовым «историчес­кое наследие несравненно ниже его... ниже века и исторической мысли его некоторых современников», что «в своих исторических взглядах он... как будто даже попятился назад, стал открещиваться от новых приобре­тений русской исторической науки и объявил им жестокую войну», либо, «не имея возможности самостоятельно изучить источники по русской истории», слепо следовал за Синопсисом, настойчиво расписывающим «события, льстившие национальному и патриотическому чувству». В ре­зультате чего было создано даже «нечто отрицательное, с чем науке русской истории считаться не приходилось, и что последующими иссле­дователями рассматривалось как печальное недоразумение, не достойное ни гения Ломоносова, ни его научной репутации».

Насколько подобные высказывания не вязались с фактами, пока­зывают сами же критики Ломоносова. Так, Соловьев констатировал, что в той части «Древней Российской истории», где он разбирает источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время». И Ключевский говорил, что «его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения», что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда вы­сказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится обще­известным его имя». Одобрительно он отозвался и о «Кратком Российском летописце», ставшем во времена Екатерины «довольно распро­страненным школьным руководством по русской истории». Войцехович также отмечал, что Ломоносов обнаруживает немало проницательности, что некоторые частные вопросы получили у него «блестящее разре­шение, несмотря на скудость тогдашних научных средств», а некоторые догадки ученого впоследствии получили «научное подтверждение». Такие признания Соловьева, Ключевского и Войцеховича нисколько не вязались с их же выводами, выставлявшими Ломоносова за рамки исторической науки, да и нисколько ими не объяснялись.

Более того, в целом вменяя в вину Ломоносову его споры с немцами-историками, ученые, весьма благожелательно относящиеся к последним, в чем-то даже солидаризировались с ним. Он, констатировал П.П. Пе­карский, «подметил на этот раз довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян. ...В речи его есть не мало неприличного для самолюбия русских» (показательно, как это наблюдение совпадает со словами Ломоносова, что Миллер «больше высматривает пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения», склонен «в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию»). Ключевский, осуждающе подчеркнув, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» русскую грамматику Шлецера, в тоже время признавал: «Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от дива, князя от Knecht». Ценны вместе с тем и критические замечания ученых-норманистов в адрес человеческих и научных качеств Шлецера. П.А. Лавровский характеризовал его крайне самолюбивым и неумеренным в выражении своего самолюбия. Пекар­ский отмечал, что он был самого неуживчивого характера и чрезвычайно высокого мнения о своих знаниях, поэтому с презрением относился к грамматическим и историческим трудам Ломоносова. Ключевский считал, что Шлецер не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом - с летописцем Нестором», и прилагал к ней приемы, к ней «не идущие».

В историографии 30-х - 60-х гг. XIX в. слышался протест против низкой оценки Ломоносова как историка. Так, Н.И. Надеждин, все же более сочувствуя Миллеру, чем Ломоносову, заметил, что его историчес­кие опыты отличаются «воздержанностью и здравомыслием суждений», сказав вместе с тем о «множество грубейших ошибок» Байера. Н.В. Са­вельев-Ростиславич подчеркивал, что Ломоносов придал «древнему нашему поверью» о выходе варягов с южнобалтийского побережья Балтики «ученый систематический вид... и отрешил большую часть тех вымыслов; которыми и наша и чужеземная старина... потешалась в своих исторических помыслах и школьных мудрованиях о происхождении и прозвании руссов». Как заключал ис­следователь, «нельзя не удивляться проницательности ума Ломоносова, который... силою собственного соображения вознесся до такой высоты, что мог построить такую замечательную теорию нашей и общеславян­ской истории». В.И. Ламанский негативное отношение к Ломоносову со стороны немецких ученых, работавших в Академии наук в разное время, объяснял недостатком общего характера немецкой образованности и национальной предубежденностью немецкого общества.

Но с особенной силой этот протест прозвучал тогда из уст П.А. Лав­ровского. Указав, что Ломоносов для России «был и есть беспримерным явлением, недосягаемым великаном», ученый констатировал, что он в обработке русской истории, как и на «не открытой прежде почве» русского языка, совершил свой «многотрудный подвиг». До него, говорит Лавровский, не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, и что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находится у него под руками», причем тогда еще не было пере­водов большинства приводимых им греческих и латинских авторов. И Лавровский справедливо отмечал, что, во-первых, современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, хотя и забывает при этом о нем, во-вторых, «русские привыкли судить о своих великих людях по отзывам Запада», и, в-третьих, «некоторые из русских немцев выбивались из сил, чтобы унизить и сдавить гениального туземца». Прозорливость ума, обширность и глубина знаний Ломоносова позволили ему указать, например, на родство венгров с чудью (до этого только в XIX в. дошла филология), а сами венгры, «кажется, убедились в этом только с 1864 г., после почтенного сочинения Гунфальви». «Краткий Российский летописец», по мнению Лавровского, представляет собою такое руководство по русской истории, «какому подобного не предлагала тогдашняя литература».

Такой же мощи голос в защиту Ломоносова, как у П.А. Лавровского, раздастся потом почти через полвека. В 1912 г. И.А. Тихомиров, прекрас­но понимая, почему Ломоносова пытаются вывести за рамки истори­ческой науки, специально показал, какие мнения, высказанные им против норманизма, остаются в силе. И он очень высоко оценил его доказательства славянской природы названий Холмогор и Изборска, происхождения руси от роксолан, его указания на совершенно разру­шавшие норманистские построения факты: что в Скандинавии неиз­вестно имя «Руси», что в скандинавских источниках нет информации о призвании Рюрика, что варяжские князья клялись славянскими, а не норманскими божествами, что термин «варяги» был приложим ко многим европейским народам. Научную значимость антинорманизма Ломоносова Тихомиров видел прежде всего в том, что он выступил против объяснения норманистами летописных имен, которые «коверка­лись в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских». Ломоносов, справедливо подчеркивал исследователь, «первый поколебал одну из основ норманизма - ономастику... он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», окончательно уничтожившим привычку норманистов объяснять чуть не каждое русское слово «из скандинавского языка».

Достоинство трудов Ломоносова, по мнению Тихомирова, заклю­чается в том, что он устранил из русской истории баснословия (отрицал происхождения Москвы от Мосоха, сомневался «относительно грамоты Александра Македонского», якобы данной славянам), в его убеждении, что не существует несмешанных наций. Говоря о мыслях Ломоносова об участии славян в великой переселении народов, в разрушении Западно-Римской империи, ученый отметил, что они «в настоящее время сделав­шиеся ходячими истинами, будучи выражены полтораста лет тому назад да еще не специалистом-историком, указывают только на гениальность Ломоносова». Учитывая «состояние русской исторической науки того времени и имея в виду цель, для которой составлен Краткий летописец», Тихомиров полностью согласился с оценкой, данной ему П.А. Лавров­ским, а в «Древней Российской истории» видел первый научный труд, основанный на первоисточниках, одно «из выдающихся исторических произведений XVIII века», имеющее цель «самым изложением вдохнуть любовь к истории своего отечества и уважение к предкам».

Над Ломоносовым, ко всему же, долгое время тяготело еще больше затмевавшее суть дела обвинение, злонамеренно пущенное в ход Шлецером и подхваченное в науке, что именно он «донес Двору» об ос­корбляющей чести государства диссертации Миллера. Хотя Шлецер прекрасно знал, что сам Миллер инициатором ее обсуждения считал П.Н. Крекшина, не забывшего ему своего фиаско как историка. Именно Крекшин, говорил С.М. Соловьев, начал распускать слухи, что в диссер­тации «находится многое, служащее к уменьшению чести русского народа», после чего советник Канцелярии Академии наук И.Д. Шумахер направил ее на освидетельствование академикам. П.С. Билярский же пришел к выводу, что «завязка» следствия была «изобретена одним Шумахером, без всякого постороннего влияния». П.П. Пекарский, опро­вергнув мнение, что все началось «по наущению Ломоносова», заклю­чил: у истоков дела Миллера стоял асессор Канцелярии Академии наук Г.Н. Теплов, поддержанный затем Шумахером. М.И. Сухомлинов, верно заметив, что «судьба речи Миллера послужила поводом к несправед­ливым нареканиям на Ломоносова», еще раз продемонстрировал, спе­циально обращаясь к почитателям таланта русского ученого, «краснев­шим», по их словам, за своего кумира только в случае с Миллером, что почин и руководящая нить в этом вопросе «принадлежит отнюдь не Ло­моносову», а Шумахеру. Миллер, остается добавить, в октябре 1750 г., т.е. уже после отклонения своей диссертации, в чем большую роль (но далеко не исключительную) сыграл Ломоносов, в письме президенту Академии сообщал, что Шумахер давал читать речь Крекшину и об его суждениях сообщал руководству Академии.

Звучание голосов дореволюционной поры в защиту Ломоносова как историка не сказалось на науке. Во-первых, оно было все же слишком слабым, во-вторых, негативную оценку ему давали норманисты, а при тотальном господстве их доктрины этой оценке было обеспечено общее признание. Поэтому, мнение о несостоятельности Ломоносова как исто­рика было перенесено в советскую историческую науку предвоенного времени. И это при том, что тогда основательной ревизии были подверг­нуты многие положения предшествующей историографии. «Страстность» выступления русских ученых против диссертации Миллера продолжали объяснять, как и прежде, тем, что тот «нанес величайшее оскорбление русскому народу, настаивая на его варяжском происхождении», что в отношении Ломоносова к трактовке варяжского вопроса «немецкими учеными выразился протест русского национального чувства, вызванный временем Бироиа». В те же годы все также старательно продолжался лепиться образ Ломоносова, сотрудничавшего и дружившего со многими иностранными учеными, как нетерпимого националиста и ксенофоба. Так, Н.А.Рожков утверждал в 1923 г., что «патриот в духе того времени, националист Ломоносов... отверг норманскую теорию и сделал варягов славянами», по той же причине отрицательно относясь к немцам, работавшим над русской историей. Через десять лет Г.П. Шторм массово растиражировал в серии «ЖЗЛ» мнение, как был «глубоко неправ» Ломоносов, «обрушившись» на Миллера - «беспристрастного историка» и «отца» русской научной историографии, стоявшего «несравненно выше Ломоносова, как историка» - «с окрашенной в сугубо-националисти­ческий тон критикой».

В подобном ключе разговор о Ломоносове был перенесен в работы по историографии, в чем приоритет принадлежит Н.Л. Рубинштейну, только и говорившему в 1941 г. о поруганном национальном чувстве рус­ского Ломоносова, лишь «во имя национальной гордости» восставшего против монополизации иностранцами исторической науки, норманской теории и вывода Шлецером русских слов из немецкого языка. С пори­цанием Рубинштейн заключает, что Ломоносов, не будучи «историком-специалистом» и борясь с иноземным засильем в Академии, «без доста­точного основания распространил это свое отношение и на подлинных представителей русской науки из иностранцев, как Миллер». По его словам, «национальная идея и ее литературное оформление в основном определили работу Ломоносова над русской историей», что он был весьма далек даже от критического духа «Истории Российской» Татищева, что его аргументация «малоубедительна». Работы же Миллера, где, как уверяет Рубинштейн, впервые показано «значение источника во всей широте и во всем объеме» и мобилизован огромный фактический материал, он характеризует как «совершенно новый этап в развитии русской исторической науки». Но особенно ученый выделял Байера, отмечая «настойчиво проводимую» им в своих исследованиях «строгость научной критики, точность научного доказательства...». Хотя тут же констатировал, ставя под сомнение сказанное, полное отсутствие у него русских источников. Предельно высоко оценивал Рубинштейн и тре­бование Шлецера «точности научного исторического метода», «точности доказательства каждого своего положения».

Но в то же время ряд довоенных исследователей усомнился в исто­риографических легендах о Ломоносове. Так, Б.Н. Меншуткин в новом издании биографии Ломоносова подчеркивал, что он «ополчался против тех, кто являлся «гонителями наук»... а не против иностранцев вообще или немцев, многие из которых были его друзьями». А из материалов дискуссии вывел, что Ломоносов «тогда уже много прочитал книг по этому предмету». Н. Пономарева указывала, что в научных вопросах у него не было «личных врагов или друзей. Могли быть только враги или друзья русской науки». Добавив при этом, что его знания не ограни­чивались «Синопсисом», и что «Древняя Российская история» далеко опережала свое время. В пользу Ломоносова как историка высказался в 1940 г. признанный авторитет тогдашней науки Б.Д. Греков, хотя не слишком твердо и не слишком обстоятельно, ибо велико было давление груза традиции. Ученый утверждал, что в полемике с Миллером он обнаружил знание предмета и источников, а также отметил, что диссер­тация Миллера «невысокого качества». Не развивая этот тезис, а лишь ограничившись приведением весьма нелестных мнений в ее адрес А.Л. Шлецера и А.А. Куника, Греков тут же сказал, что Ломоносов ис­ториком-профессионалом «в узком смысле слова, не был. Он не отдал всей своей жизни этой отрасли знания». Озвучил Греков и давнюю идею, также выставляющую суть проблемы в надуманном свете, что Ломо­носов вступил в спор с Миллером не столько как ученый, не удовле­творенный его доводами, «а главным образом как борец за свой народ, защитник его чести в прошлом (хотя и в ложном ее понимании)». Привычным рефреном звучали у Грекова слова, что Ломоносов иногда был несправедлив к Шлецеру, ни в малейшей степени не заслужившему «столь резкого к себе отношения».

Агрессия фашистской Германии против СССР, Великая Отечест­венная война и победа в ней, издание полного собрания сочинений М.В. Ломоносова, 200-летие со дня основания Московского университета и 250-летие со дня рождения русского гения дали мощный импульс к изучению исторического наследия Ломоносова, в том числе и по варяж­скому вопросу. На начало этого разговора наложили свой отпечаток борь­ба с преклонением «перед иностранщиной» конца 40-х гг., тот факт, что норманская теория была взята на вооружение вождями третьего рейха и широко пропагандировалась фашистскими историками, убежденность советских исследователей в том, что се антинаучность доказана марксист­ской наукой, а также вполне заслуженная критика весьма низкого мнения Н.Л.Рубинштейна о русских историках XVIII века. Так, Л.В. Черепнин пояснял, что негативная оценка вклада немецких ученых в развитие русской исторической науки, с особенной силой прозвучавшая тогда из уст М.Н. Тихомирова, в определенной мере является реакцией на оши­бочные утверждения Рубинштейна, «явно недооценившего уровень раз­вития русской историографии в XVIII в. и связывавшего ее достижения с западноевропейским влиянием» и особенно с именем Байера.

Ученые того времени не сомневались, что исторические труды Ломо­носова «по праву занимают место рядом с его гениальными творениями в области естественных наук», и что в истории он был «великим ученым-новатором». Ими указывалось, что интерес Ломоносов к истории пробу­дился во время учебы в Москве и Киеве, где он, работая в богатых библиотеках, почерпнул многое, неизвестное составителю Синопсиса. В дальнейшем, самостоятельно изучив большое число источников, Ломо­носов стал прекрасным знатоком русской и всеобщей истории, в силу чего он начал историю Отечества с более древнего времени, чем призва­ние варягов, что было «новым и важным построением в науке», и что его выводы в этой части получили много лет спустя «блестящее подтверж­дение» (об участии в сложении русского народа, помимо восточных сла­вян, других народов, о сложном этническом составе скифов, и др.). Характеризуя «Древнюю Российскую историю» как «выдающийся науч­ный труд», исследователи подчеркивали, что она создавалась «не для специалистов-историков, а для широкого читателя», и что это надо иметь в виду, оценивая ее как историческое произведение. По справедливым словам М.Н. Тихомирова, «можно критиковать «Историю» Ломоносова, но нельзя забывать того, что она долгое время была единственным учебником русской истории», и «что за весь XVIII в. академики из ино­странцев не написали русской истории, хотя и были якобы исполнены всевозможными научными доблестями». И «ошибки Ломоносова, — добавлял историк, — были ошибками его времени, а то, что он сделал для исторической науки, является ценнейшим вкладом».

По своим историческим знаниям Ломоносов, констатировал Тихоми­ров, «стоял не ниже, а выше Миллера», к тому же «он занимался вопро­сами языкознания и историей литературы», что давало ему большое преимущество перед оппонентом. Поэтому в полемике с ним Ломоносов предстает квалифицированным историком, прекрасно знавшим летопи­си, античных и средневековых авторов, обладавшим профессиональным умением их анализировать, продемонстрировавшим высокие методоло­гические приемы при разработке исторических вопросов. Г.Н. Моисеева, показав работу Ломоносова над большим числом русских источников, отметила его критическое отношение к ним: «Он стремится проверить каждый факт и за ним увидеть историческую основу той или иной интерпретации событий в летописях и других исторических сочинениях», что он «внимательно сличал разные версии об одном и том же событии в разных летописях». Д. Гурвич подчеркивал, что мысли о происхожде­нии русского народа, высказанные Ломоносовым в ходе дискуссии, были затем включены в «Древнюю Российскую историю» и «Краткий россий­ский летописец», т.е. были им давно продуманы. В историографии говорилось, что он правомерно указал на ненаучность приемов Миллера, игнорировавшего показания русских источников и следовавшего только скандинавским сагам, а норманистские объяснения Байера и Миллера русских имен были охарактеризованы «антинаучной лингвистикой». Тихомиров правомерно акцентировал внимание на том обстоятельстве, что «до сих нор норманисты не могут ответить на те вопросы, которые поставил перед ними Ломоносов», например, почему так мало сканди­навских слов в русском языке, почему в Киевской Руси не было ни одного города, который «носил бы скандинавское название»?

В оценке вклада Шлецера в копилку русской исторической науки Тихомиров в 1948 г. резонно заметил, что при этом надо различать его труды 60-х гг. XVIII в. и «Нестора» начала XIX века. Вскоре Г.П. Блок на конкретном материале продемонстрировал абсолютное превосходство Ломоносова над только что берущимся за изучение русской истории Шлецером. Так, в мае 1764 г. Шлецер представил в Канцелярию Акаде­мии наук небольшой сборник исторических и филологических этюдов на латинском языке под названием «Опыт изучения русской древности в свете греческих источников». И решительный протест Ломоносова вызвал тот из четырех этюдов, где Шлецер говорил о том, насколько после принятия Русью христианства русский язык изменился «под влиянием духа греческой речи», что можно подумать, «читая книги наших древнейших писателей», что читаешь «не русский, а греческий текст, пересказанный русскими словами». Остановился Блок и на анализе плана работы Шлецера над русской историей, предложенного им в июне 1764 г. Академическому собранию и обычно превозносимого в литера­туре, но при этом умалчивающей о некоторых его сомнительных «до­стоинствах». Так, в той его части, где речь идет об изучении летописей, он на полном серьезе утверждал, что к этому занятию иностранец «способнее, чем туземец». Отвергнув труды В.Н. Татищева и М.В. Ломо­носова по русской истории и предложив в этом деле свои услуги, результат которых был уже предрешен, ибо русская нация, по его мысли, «обязана благодарностию чужеземцам...». И так говорил, подчеркивает Блок, человек, который «не написал еще ничего по истории России, кроме нескольких пробных страничек...». Ученый также показал правоту Ломоносова, оспорившего мнение Шлецера, что исторический стиль летописцев сложился на основе слога Библии. Заострил он внимание и на том обстоятельстве, что против назначения Шлецера профессором истории выступил не только Ломоносов, но и Миллер. Причем именно последний выразил основательное сомнение в чистоте помыслов Шле­цера, напомнив его же слова, что он в России лишь желал собрать материалы, которые в Германии «мог бы употребить с большею при­былью». Действительно, по признанию самого Шлецера, он мечтал «в Германии обращать в деньги то, что узнавал в России».

М.Т. Белявский опротестовал суждение, что Ломоносов в своем от­ношении к Шлецеру руководствовался «исключительно личными мо­тивами». По словам исследователя, Ломоносов в действиях Шлецера, стремившегося дискредитировать его работы и опубликовавшего в Германии речь Миллера, увидел «новый этап наступления норманистов и стремление их монополизировать разработку русской истории и русской грамматики в своих руках». Отмечая «развязную самонадеян­ность» Шлецера, Г.П. Блок признавал, «как справедливо было негодо­вание, с каким Ломоносов отозвался» о его плане, не руководствуясь при этом личными побуждениями. М.Н. Тихомиров отверг обвинения Ломо­носова в «немцеедстве», в особой нелюбви к Миллеру. Параллельно с этим Д. Гурвич отметил, что Миллер и Шлецер «все, сделанное Ломоно­совым в области русской исторической науки», постарались как можно скорее забыть...», ибо его труды являли собой «особую опасность для норманизма». И если в XVIII в., констатирует Гурвич, исторические труды Ломоносова знали, на них учились и им подражали, то «истори­ческая наука XIX - начала XX в., по сути дела, не знала Ломоносова-историка; его исторические работы упоминались с такими оговорками, что ценность их казалась совершенно незначительной», в связи с чем, указывал Белявский, на фоне других сочинений ученого «его работы в области истории оставались в тени».

С.Л. Пештич уточнил, что именно Шлецер «своим авторитетом европейски известного историка и источниковеда направил историогра­фическое изучение Ломоносова по неправильному пути». По мнению А.М. Сахарова, Шлецер, видя в нем «личного врага», не мог простить ему борьбы с норманизмом. В целом, как подытоживал ученый, в дорево­люционной историографии «антинорманистские идеи Ломоносова не могли получить одобрения в науке, где норманизм стал официальной теорией происхождения Древнерусского государства», в связи с чем норманисты «постарались набросить тень на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные». Говоря конкретно об оценке С.М.Соловьевым Ломоносова как историка, он квалифицировал ее как выведение исторических трудов Ломоносова «за пределы истори­ческой науки». Сказал Сахаров и о «нигилизме» П.Н. Милюкова, совер­шенно отвергающем научное значение работ Ломоносова. Д. Гурвич справедливо указал, что «до наших дней сохранили свою силу некоторые легенды о Ломоносове-историке, пущенные в оборот норманистами еще в XVШ веке».

Историк П. Гофман (ГДР) констатировал, что мнение о Ломоносове как историке во многом определялось отрицательными высказываниями Шлецера, усиленными Соловьевым. Не сомневаясь, что Ломоносов в варяжском вопросе занял «прежде всего позицию русского патриота», ученый вместе с тем подчеркнул, что он, основываясь на превосходном знании источников и литературы, предвосхитил результаты исследований более позднего времени, Гофман, поставив перед собой задачу рассмот­реть, насколько его аргументация соответствовала научным требованиям и принципам той эпохи, «удивлен был», что она нашла широкое отраже­ние в последующих работах Миллера, а также заключил, что Ломоносов был на высоте исторической науки своего времени, тогда как его оппо­нент был ограничен как историк, при этом почти всегда относясь к источникам «совершенно некритически». Соотечественник Гофмана Э. Винтер, подчеркивая самохвальство и заносчивость Шлецера, что не могло не задеть Ломоносова, высказал мысль, что русского ученого против Шлецера настраивали Миллер и Тауберт. Так, по его мнению, два достойных человека «по недоразумению» стали врагами. Говоря о плане Шлецера, содержащем много верного и плодотворного, Винтер указал на «бессмысленность» его экзальтированных утверждений, что будто ино­странец способен понимать древний язык народа лучше, чем коренной житель страны, и что он, благодаря знанию церковно-славянской Биб­лии, уже является знатоком языка летописей.

В целом же, суть работ о Ломоносове в отечественной историографии конца 40-х - начала 60-х гг. полностью укладывается в слова Б.А. Рыба­кова, охарактеризовавшего норманскую теорию «величайшим злом русской исторической науки», а Ломоносова «прекраснейшим знатоком русской истории», обрушившимся на «ненаучные построения норманис­тов», и в твердую убежденность А.М. Сахарова, что значение трудов Ло­моносова для борьбы с норманизмом «выяснены с достаточной полнотой и убедительностью». Но все было далеко не так, ибо разговоры о Ломо­носове как «основоположнике антинорманизма в русской историогра­фии», создателе «новой исторической концепции», разбившей «лженауч­ную» норманскую теорию, были абсолютно декларативными. И сво­дились лишь к тому, что в споре с норманистами Ломоносов был прав в основном, «доказывая, что возникновение государства не может быть объяснено случайными явлениями, вроде призвания варягов», что его выводы «более соответствуют современной науке, чем норманистские убеждения Байера, Миллера, Шлецера». Эти разговоры были к тому же явно двусмысленными, т. к. диссонансом им звучали слова, что антинорманисты «непомерно раздували некоторые, часто неудачные мысли и ги­потезы Ломоносова», например, о славянской природе варягов. Из чего непреложно выходило, вопреки официальным заверениям, что Ломоно­сов в споре с норманистами ошибался в главном, значит, ошибался в частностях. Следовательно, он уступал им как историк, что всегда и утверждала предшествующая историография, чьи воззрения на сей счет в послевоенное время подверглись весьма обоснованной критике.

Подняться до действительной оценки Ломоносова как историка со­ветским исследователям не позволял норманизм, с которым они расста­лись только на словах. Приняв во второй половине 30-х гт. марксистскую концепцию возникновения государства, они, именуя себя антинорманистами, продолжали видеть в варягах скандинавов. В таких условиях, конечно, никого не интересовали ни доводы Миллера в пользу норманства варягов, ни их опровержение Ломоносовым, ни в целом его контр­аргументы норманизму, а сам разговор о дискуссии между ними по существу был беспредметным. Объективно судить об исторических воз­можностях Ломоносова мешал и вывод, что «главной побудительной причиной», толкавшей его на занятия историей, «была деятельная лю­бовь к своей родине», что в дискуссии с Миллером он «выступил как ученый патриот, видевший недавнее господство немецкой клики Бирона в России». Об этом говорилось так подчеркнуто и так громогласно, что вкупе с норманистскими убеждениями научной общественности также заставляло основательно усомниться в параллельно звучащем тезисе о Ломоносове как выдающемся историке и ниспровергателе норманизма. Вот почему никакого отголоска не получило в историографии предосте­режение С.Л. Пештича, высказанное им в 1961 г., что «представления, унаследованные от старой объективистской историографии, о нацио­нальных чувствах, якобы затемняющих научный рассудок» Ломоносова, «нельзя принимать всерьез». Но вскоре сам историк, к сожалению, начнет судить теми же представлениями.

В свете сказанного неудивительно, что уже в конце 50-х - середине 60-х гг. в науке, незаметно для глаз, исповедовавших норманизм, ревизии были подвергнуты те положения о Ломоносове, которые так активно в ней утверждались. В 1957 г. Л.В. Черепнин, привычно отметив, что его исторические работы «явились новым словом в науке», и выступив против умаления вклада немецких ученых в русскую историческую науку, вместе с тем внес элемент сомнения в оценке исторических заслуг Ломоносова. Так, сами побудительные мотивы, заставившие его обра­титься к истории, Черепнин квалифицировал в духе Рубинштейна: «На­циональное достоинство русских было оскорблено тем, что они фактически оказались отстраненными от участия в работе Академии по изучению русской истории и что это дело было поручено лишь немецким ученым», и что норманская теория «использовалась немецким дворянст­вом в целях умаления достоинства русских». При этом он подчеркивал, что Ломоносов «проявлял слабость, когда задачи исторического иссле­дования подчинял потребностям текущей политике царизма и спра­шивал, например, «не будут ли из того выводить какого опасного след­ствия», что «Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода». Позже Черепнин сказал, что Ломоносов вместо научной полемики со Шлецером в отношении его «Русской грамматики» применил «методы идейной борьбы», а противостояние ученых объяснял взаимным непони­манием и обоюдной личной недоброжелательностью.

С.Л. Пештич в 1961 г., говоря, что для Ломоносова история была таким же делом всей его жизни и творчества, как физика, химия и литература, уже утверждал, что его великие заслуги как естествоиспы­тателя «все-таки не сопоставимы с его достижениями в области разра­ботки русской истории». Эти же слова историк повторил в 1965 г. в ис­следовании о русской историографии XVIII в., значительная часть которого была отведена анализу наследия Ломоносова, Миллера и Шлецера. В целом она производит двойственное впечатление, ибо ученый, следуя официальной точке зрения на Ломоносова как историка, взвешивает его в том качестве лишь на весах норманизма. С одной стороны Пештич рассуждает о Ломоносове как выдающемся историке, имевшем самую солидную историческую подготовку и сформулировав­шем «для своего времени целостное представление о происхождении славян, русского народа и древнерусского государства», и многие гипо­тезы которого были приняты наукой. Констатируя при этом, что Миллер, бывший всю жизнь «воинствующим норманистом», как историк не был способен «к широким обобщениям и глубокому анализу исторических событий», что за 50 лет занятий русской историей он так и не смог составить полного обзора ее, что в конце 40-х гг. он уступал Ломоносову в понимании предмета истории. С другой стороны, Пештич, заявив о своем стремлении дать «более беспристрастную оценку историографи­ческого спора середины XVIII в.», все свел к тому, что к нему приме­шивались патриотические мотивы, личная неприязнь и политические обстоятельства, что норманизм Миллера был не приемлем «для нацио­нального патриотизма». При этом дополнительно и настойчиво говоря о «национальной тенденциозности» и «уязвленном национальном само­любии» Ломоносова вообще, в целом о патриотических побуждениях русских историков середины XVIII в., придававших национальную заостренность их выступлениям.

Читателя убеждает в необоснованности выступления Ломоносова против норманской теории и слова Пештича, что у нее была «прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании», а также его утверждение о «норманизме» автора ПВЛ. Тезис о «норманизме» летописцев проводили многие историки второй половины XIX - середины XX в., но в разговор о Ломоносове его при­внес Пештич. Параллельно тому он уверяет, что вывод основоположника антинорманизма о славянском происхождении варягов не выдержал научной проверки, что в ходе дискуссии он «опирался на авторитет историографически устаревшего «Синопсиса» и поздние летописи», что Миллер подметил наиболее уязвимое место у него, указав на отсутствие в древних источниках сведений о славянстве варяжской руси. Само представление Ломоносова о Пруссии как родине варягов ученый связал с политической ситуацией времени Семилетней войны, когда Восточная Пруссия входила в состав России, при этом почему-то умолчав, что варяжских князей из Пруссии выводила «августианская» легенда, возник­шая во второй половине XV века. Пештич не сомневается, что ПВЛ привлекала Миллера более, чем его оппонентов, что его позиции в це­лом были более серьезно обеспечены, чем точка зрения противостоящих ему. И, смешивая принципиально разные вопросы, которые вообще-то необходимо рассматривать раздельно, не подменяя их, он заключает, что заслуги Миллера в изучении истории Сибири, в собирании многочис­ленных источников «перекрывают его норманистские заблуждения». Явно симпатизирует Пештич Шлецеру, хотя и считает, что ему не была присуща скромность в оценке собственных научных заслуг, но при этом подчеркнуто говоря, не вдаваясь в объяснения, что против него неод­нократно выступал Ломоносов, к тому же давший отрицательную оценку плану научных работ Шлецера, «достоинство которого было несомнен­ным». Сам же отзыв Ломоносова на «Русскую грамматику» Шлецера Пештич охарактеризовал как «наиболее резкий документ, вышедший из-под пера русского ученого и направленного против немецкого автора». Заслугу Шлецера он видит прежде всего в том, что тот дал русским историкам критический метод в изучении источников.

Разговор о Ломоносове как историке и его оппонентах в последующее время, в конце 60-х - начале 80-х гг. не носил уже той актуальности, что была характерна для первых послевоенных десятилетий. Н.Л. Рубинш­тейн, в корне поменяв свой взгляд на Ломоносова, уже говорил, что он «обнаружил значительные познания в русской истории в самом начале своей деятельности в Академии наук», а в полемике с Миллером показал «прекрасное знание» источников, прежде всего летописей, в пренебрежении которыми обвинял Миллера. Причем основные положения, отмечал ученый, высказанные им в ходе дискуссии, получили свое развитие в «Древней Российской истории». В системе доказательств Ломоносова Рубинштейн особенно выделил получившие признание в науке его указание на наличие имени «русь» в Восточной Европе до призвания варягов, его вывод об отсутствии скандинавских слов в русском языке, что действительно было бы неизбежно при той роли, которую приписывают норманисты скандинавам в деле складывания Русского государства. Но фоном этому позитиву продолжало звучать все тоже мнение, что «чувство национальной гордости, горячий патриотизм были важной движущей силой» научных интересов Ломоносова, боров­шегося «против засилья немцев в Академии наук, за развитие нацио­нальной исторической науки».

М.А. Алпатов, характеризуя норманизм как «антирусскую теорию», принял тезис Шлецера о не признании русскими шведского происхож­дения Рюрика «из-за ссоры» со шведами, и не сомневался, что конфликт Ломоносова с Миллером имел под собой не столько научную, сколько политическую основу. Ибо в норманстве варягов он увидел посяга­тельство на честь государства, а сама борьба с норманистами была для него составной частью борьбы с немецким засильем в Академии (по словам Алпатова, русские академики вообще всякий намек на иностран­ное влияние встречали «в штыки», принимая его за оскорбление нацио­нального достоинства). Защищая честь русской науки и самого народа, Ломоносов создал выдающиеся исторические труды, построенные на широкой источниковой базе, но, пользуясь устаревшим арсеналом предшествующей русской историографии, ошибался, отрицая норманство Рюрика. В научном плане немцы, говорил ученый, сыграли прогрессивную роль, ибо покончили с легендарным периодом в нашей истории, много сделали для становления русского источниковедения. Вместе с тем он отметил, что у Миллера в диссертации отсутствовали античные авторы, которые привлек Ломоносов, и что план Шлецера, обладая несомненными достоинствами, имел и крупные изъяны, а сама источниковедческая часть его была «построена на ложной предпосылке», т.к. первоначального Нестора не существовало.

А.М. Сахаров также утверждал, что Ломоносов, будучи горячим патриотом, не мог мириться ни с засильем иностранцев в Академии, ни со служившей оправданию этого засилья норманской теорией, а в «Древней Российской истории» он «намного опередил науку своего времени». Главную заслугу немецких историков исследователь видел в том, что они приступили к критическому изучению источников, при этом отметив высокомерное отношение Шлецера к России. А.Л. Шапиро на­зывает Ломоносова автором «самых читаемых во второй половине XVIII в. трудов по истории России», причем в науке, констатирует он, по­лучила поддержку его мысль, что в русском языке не заметно влияния норманнов. Но вместе с тем, считает историк, не удержались мнения Ломоносова о происхождении россиян от роксолан и приходе Рюрика со славянского побережья Балтики. Шапиро твердо уверен, что Ломоносов, борясь с немецкими лжеучеными, «иногда обрушивался и на немцев, понастоящему способствовавшим успехам науки в России». Так, Шлецера, по его мнению, нельзя отнести к тем, кто использовал норманскую теорию для утверждения о неполноценности славян и их неспособности создать свое государство, и что он еще в России хорошо изучил древне­русские источники.

Безраздельное господства норманизма в науке и объяснение побуди­тельных мотивов, якобы приведших Ломоносова к занятию историей, лишь реакцией его ущемленного национального достоинства, на чем выросло несколько поколений советских ученых, закономерно привели к тому, что так откровенно выразил в 1983 г. И.П. Шаскольский. При­знанный авторитет в области русских древностей отказал антинорманизму в научности и предложил вывести его за рамки действительной науки. Свой вывод он объяснял коллегам (даже и не думавшим ему возражать) именно тем, что многие его представители, сознавая анти­русскую направленность норманизма, выступали против него «не из научных позиций, а из соображений дворянско-буржуазного патриотизма и (Иловайский, Грушевский) национализма». Построения антинорманистов в целом носили, говорил Шаскольский, по причине отсутствия у большинства из них исторического образования, «любительский, диле­тантский характер». И если норманская теория, по его убеждению, не была изобретена Байером и Миллером, а была взята ими из «донаучной историографии - летописей», то гипотеза призвания варягов из южнобал­тийского Поморья была заимствована М.В. Ломоносовым и В.К. Тредиаковским из легендарной традиции ХVI-ХVII веков. После револю­ции, заключал Шаскольский, антинорманизм «стал течением российской эмигрантской историографии», где и «скончался» в 50-х гг., а его возрож­дение «на почве советской науки невозможно».

Говоря так, ученый признал, что антинорманизма в советское время не было, а всегда был норманизм, прикрытый марксистской фразеологи­ей, необходимость в которой все больше отпадала. С конца 80-х гг. в ли­тературе началось осуждение «антинорманизма» советских лет: что он был «доведен до абсурда», что в науке с 40-х гг. верховодили «патриоты», что антинорманисты прошлого - это «посредственности типа Д.И. Ило­вайского». Новая ситуация в науке, а также политические процессы, протекавшие с середины 80-х гг. в стране, не замедлили сказаться на проблеме Ломоносов-Миллер. В 1988 г. Л.П. Белковец утверждал, что Ломоносов, не приняв норманизма Миллера, «все его труды подверг су­ровой и небеспристрастной критике». Неприглядный образ Ломоносова виден и в тех словах ученого, что, «если признать справедливыми все за­мечания», высказанные им «в адрес Миллера, можно сделать вывод, что он был врагом России». Белковец выступает сторонником, своего рода «примирительной» идеи, полагая, что верхушка Академии поддерживала и подогревала неприязнь в отношениях Ломоносова и Миллера.

А.Б. Каменский, уверяя, что в оценке дискуссии Ломоносова и Миллера не хватает объективизма, тут же заполнил этот вакуум. По его мнению, Миллер к решению варяжского вопроса «подходил именно как ученый, а имевшиеся в его распоряжении источники (которые он, кстати, в то время знал лучше Ломоносова), иного решения и не допус­кали». Через дна года исследователь к сказанному добавил, что если Миллера в дискуссии интересовала только научная истина, то Ломоносов в его позиции видел прежде всего аспект политический, в связи с чем «все попытки Миллера доказать свою научную правоту были тщетны». При этом было подчеркнуто, что Ломоносов, пользуясь высоким покро­вительством, подчас выдвигал против «оппонента не столько научные, сколько политические обвинения». Отметил Каменский и «глубоко патриотическую и вместе с тем объективно ошибочную позицию» Ломоносова в споре с Миллером об истории, т.к. тот пытался показать все без изъяна, без прикрас, Ломоносов же выступал за создание в истории «запретных зон». И автор не сомневается, что образ Ломоносова как «положительного героя», существующий в историографии, закрывает «путь к познанию истины». В 1996 г. Д.Н.Шанский утверждал, что Миллер в диссертации провозгласил высшей целью историка «изыскание истины, приход через критику источников к подлинно научному знанию, главным критерием которого является не «полезность», а беспристраст­ность», с чем не мог примириться «гениальный Ломоносов». И даже зна­чительно позже Ломоносов, осуждая уже «Опыт новейшей истории Рос­сии» Миллера, вновь отверг мысль оппонента, «что история - наука, а следовательно, должна быть выведена за пределы эмоций».

В середине и второй половине 90-х гг. XX в., когда тотальному пе­ресмотру подвергались уже ценности советской историографии, ученые все также демонстрировали непоколебимую приверженность тезису, что Ломоносов, страстно желая утвердить «патриотический подход к россий­ской истории», счел обязанным выступить против норманизма, оскорби­тельного «для чести русской науки и самого русского народа». Причем, тональность его стала более жесткой: якобы Ломоносов научную аргу­ментацию зачастую заменял, по словам А.С. Мыльникова, «доводами ги­пертрофированного патриотизма». Каменский усилил акценты недав­них своих публикаций, говоря, что аргументация Миллера «была едва ли не безупречной», но для Ломоносова норманская трактовка русской ис­тории была неприемлема именно «как антипатриотическая». По линии другого противопоставления подчеркивалось, что если у Байера «доста­точно объективный исторический подход к вопросу», то у Ломоносова многие положения «были лишены научного основания». Параллельно с этим утверждалось, что антинорманизм почти всегда был «следствием отнюдь не анализа источников, а результатом предвзятой идеологической установки», и, конечно же, привычно нагнеталась атмосфера вокруг антинорманизма с его «шумным национализмом» и «ложно понимаемым патриотизмом». Тогда же, следует повторить, Э.П. Карпеев и И.Н. Дани­левский вменили Ломоносову в вину создание ненужного ажиотажа во­круг проблемы этноса варягов.

Неприкрытая и все более усиливающаяся недоброжелательность к Ломоносову вызвала в конце 1990-х гг. законную реакцию. А.Г. Кузьмин напомнил научной общественности, по сути, неизвестные ей аргументы ученого, которым до сих пор ничего не могут противопоставить норманисты. Так, он показал нелогичность произведения имени «русь» от фин­ского названия шведов «руотси», ибо «имя страны может восходить либо к победителям, либо к побежденным, а никак не к названиям третьей стороны». Ломоносов ввел новый документ - окружное послание визан­тийского патриарха Фотия, говорившее о пребывании росов на Черном море до призвания Рюрика. Высоко Кузьмин оценил его доводы, когда он, отвергнув попытки выдать имена русских князей за скандинавские, указал, во-первых, «что на скандинавском языке не имеют сии имена ни­какого знаменования», и, во-вторых, что «сами по себе имена не указы­вают на язык их носителей». Остановившись на заключении Ломоносова , о практическом отсутствии в русском языке германизмов, Кузьмин под­черкнул: норманисты, столько веков выискивая эти следы в нашем язы­ке, пришли к неутешительному итогу. Историк отметил данные Ломо­носова о «Неманской Руси», его вывод, что варяги - общее имя многих народов, объединение им проблем руси и роксолан. И, подытоживал он, преимущество Ломоносова перед немцами «заключалось в гораздо более глубоком понимании сущности и связей между явлениями внешнего мира... что явление, факт не существуют сами по себе вне связи с другими явлениями и фактами». Тогда как «немецкая ученость» вместо сколько-нибудь обоснованной теории брала за основу наивный германоцентризм, через призму которого рассматривались и все явления истории славян и руси». А Миллера, констатировал исследователь, он превосходил «не только по методу, но и по широте эрудиции».

Параллельно с тем Ю.Д. Акашев отметил высокий потенциал Ломо­носова как историка. В.В. Фомин привел негативные мнения о диссер­тации Миллера ученых-норманистов ХVIII-ХIХ вв., что уже ставило под сомнение наличие у Ломоносова лишь «патриотического порыва» в ее неприятии, отметил его превосходство как источниковеда перед Милле­ром. Н.М. Рогожин указал, что в ходе полемики с Миллером Ломоносов продемонстрировал хорошее знание источников. Но насколько велика была инерционность заданного норманистами представления о Ломоно­сове, что даже те ученые, которые говорили об искажении немецкими академиками свидетельств ПВЛ, отделяющей русь от норманнов, и положительно оценивали борьбу Ломоносова «против теории о немцах-цивилизаторах», вместе с тем продолжали рассуждать в рамках привычного шаблона. Так, В.П. Макарихин утверждал, что «патриотическая общественность России восприняла» норманскую теорию «как оскорбление, европейское хамство», а Ломоносов в ходе идейно-политической борьбы допускал «тенденциозное истолкование исторических фактов, исторических источников».

Глава 2 Ломоносов и Миллер: уроки дискуссии

Чтобы понять, соответствует ли истине приговор Ломоносову как ис­торику, вынесенный заинтересованной стороной - норманистами, надле­жит обратиться к первоисточникам: к диссертации (в тогдашнем понима­нии - рассуждение) Миллера «О происхождении имени и народа россий­ского» («De origine gentii russicae») и замечаниям на нее Ломоносова.

Над своим произведением Миллер работал с весны 1749 г., готовясь прочитать его на первой в истории Академии наук «ассамблее публич­ной», назначенной на 6 сентября (на следующий день после тезоиме­нитства императрицы), а затем перенесенной на 26 ноября (на другой день празднеств по случаю восьмой годовщины ее восшествия на пре­стол). Одновременно с Миллером получил предписание выступить на торжественном собрании с похвальным словом Елизавете Петровне Ло­моносов. Как подчеркивалось в определении Канцелярии Академии, оба сочинения «требуют великого осмотрительства, так как новое дело», в связи с чем были предварительно «апробованы» президентом Академии наук К.Г. Разумовским и его правой рукой Г.Н. Тепловым, находившими­ся тогда в Москве. Похвальное слово Ломоносова в начале августа 1749 г. было ими высоко оценено и разрешено к печати.

По этому случаю И.Д. Шумахер в письме Теплову писал: я рад, «что вы нашли столь превосходным панегирик г. Ломоносова и желаю, чтоб речь г. Миллера заслужила такое же одобрение». Обеспокоенность Шу­махера была оправдана. Речь Миллера, поступавшая на отзыв руководи­телям Академии, вызвала у них сомнение, в связи с чем Теплов, возвра­щая ее первую часть в Петербург, советовал «некоторые строки выпус­тить». Это сомнение усиливалось по мере знакомства с нею, и по решению президента она была передана на экспертизу коллегам Милле­ра. И уже 21 августа Шумахер поставил Теплова в известность о мнении профессоров, что, если напечатать ее в том виде, как есть, то «это было бы уничижением для Академии». Через два дня на соединенном Академическом и Историческом собрании речь была, по словам П.С. Билярского, «торопливо» рассмотрена и разрешена к печати с учетом за­мечаний, поступивших от присутствующих. Но, как уведомлял Шумахер Теплова, «Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения». Перенос торжественного заседания Шумахер использовал для организации пересмотра диссертации Миллера «по отдельности», и она была послана И.Э. Фи­шеру, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, С.П. Крашенинникову, В.К. Тредиаковскому, М.В. Ломоносову, Н.И. Попову с тем, чтобы «освидетельствовать, не сыщется ль во оной чего для России предосудительного».

Названные лица и на сей раз вынесли ей тот же вердикт, который они высказали еще при первом знакомстве с нею, но только использовав те­перь формулировку Канцелярии Академии: они расценили речь именно как «предосудительную России». Как выразил общий настрой Штрубе де Пирмонт, Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристой­но ли чести ея помянутую диссертацию публично читать и напечатавший в народ издать». Наиболее полные возражения на сочинение Миллера представили Попов и Ломоносов. Нельзя не заметить, что очень важную роль в его обсуждении сыграл астроном Попов, хотя в литературе принято все сводить к фигуре Ломоносова. Настолько важную и вместе с тем на­столько активную, что в октябре 1749 г. Шумахер уверенно говорил, что именно он, а не кто-то другой, задал Миллеру «шах и мат, указав на столь­ко грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать». После того, как Миллер обвинил оппонентов в пристрастном отношении к своей работе, в стенах Академии разгорелась острая дискуссия, в ходе которой (октябрь 1749 - март 1750 г.) состоялось 29 заседаний Чрезвычайного собрания академиков и адъюнктов. В итоге диссертация Миллера была забракована, а отпечатанный тираж (на латинском и русском языках) был, по постановлению Канцелярии Академии, уничтожен.

Несмотря на решение Канцелярии Академии, диссертация Миллера не пропала для потомства и многократно была явлена ученому свету, да и не только ему. Список с нее А.Л.Шлецер, несмотря на свои враждеб­ные отношения с Миллером, послал профессору И.К. Гаттереру в Геттинген, где тот поместил ее в своих «Allgemeine historische Bibliothek». К 1773 г., по признанию самого Миллера, она была напечатана в Геттингене «уже вторым тиснением». С основными ее положениями, несколько измененными под воздействием критики Ломоносова, в полной мере могли ознакомиться и русские читатели. В 1761 г. она была опубликована как вводная часть исследования Миллера, посвященного истории Нов­города, одновременно на страницах «Сочинений и переводов к пользе и увеселению служащих» и академического журнала «Sammlung russischer Geschichte». Главные ее мысли Миллер затем повторил в книге «О народах издревле в России обитавших», изданной в 1773 г. в Петер­бурге. В целом, как констатировал в январе 1761 г. Ломоносов: «Всего доказательнее его злоба, что он в разных своих сочинениях вмещает свою скаредную диссертацию о российском народе по частям и, забыв свое наказание, хвастает, что он ту диссертацию, за кою штрафован, напе­чатает золотыми литерами».

В разговоре о полемике Ломоносова и Миллера симпатии большин­ства специалистов находятся на стороне последнего. Тому способствуют несколько обстоятельств, которые в обязательном порядке принято подчеркивать в норманистской литературе. Первое из них заключается в том, что Ломоносов якобы не мог терпеть иностранцев, потому-то он так и третировал Миллера. Начало этому мнению положил Шлецер, утверж­дая, что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских». Как верно заметил Б.И. Краснобаев, «вздорны обвинения Ломоносова в нетерпимости, нелюбви к «немцам». Они распространялись его недругами из числа приверженцев клики Шумахера-Тауберта, с которой он вел борьбу принципиальную, отнюдь не личную». Но к распространению этих обвинений еще в большей мере причастны многие наши исследователи, игнорирующие факты дружбы Ломоносова с работавшими в России иностранными учеными. Так, после смерти Г.В. Рихмана, с которым, по признанию Ломоносова, его связывали «согласие и дружба», он принимает живейшее участие в судьбе его семьи, состоявшей из вдовы, тещи, троих детей в возрасте от трех месяцев до четырех лет и совершенно оставшейся без средств существования. В июле 1753 г. он просит И.И. Шувалова: "Исходатай­ствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние Господь Бог вас наградит, а я буду больше почитать, нежели за свое". Через месяц Ломоносов обращается с просьбой о назначении вдове Рихмана пожизненной пенсии к другому влиятельному царедворцу, вице-канцлеру М.И. Воронцову. Говорит он о «добром сердце и склонности к российским студентам» И.Г. Гмелина, читавшего «им в Сибири лекции, таясь от Миллера, который в том ему запрещал». В отношении И.А.Брауна Ломоносов отмечал его «старание о научении российских студентов и притом честная совесть особливой похвалы и воздаяния достойны». Был очень близок со Я.Я. Штелиным, которого единственного из своих знакомых называл в письмах другом и который последние дни пробыл с умирающим Ломоносовым.

Ломоносов, которого рисуют национал-патриотом и непримиримым борцом за «чистоту» рядов российской науки, рекомендовал для работы в Академии иностранцев, например, профессора Марбургского универ­ситета И.К. Шпангенберга. Предлагал он пригласить и немецкого химика К. Дахрица, но Миллер, будучи секретарем Академического Собрания, выписал У.Х. Сальхова, который, вспоминал Ломоносов, не пристав «к шумахерской стороне», был «выгнан из России бесчестным образом». Он же решительно опротестовал мнение Л. Эйлера, вниманием и добрым расположением которого к себе очень дорожил, выступившего против приглашения в Академию И.К. Шпангенберга и И.П. Эбергарда. Объяс­няя Миллеру, почему Эйлер отклонил кандидатуру последнего, Ломоно­сов подчеркнул, что тот «Невтоновой теории в рассуждении цветов держится. Я больше, нежели г. Ейлер, в теории цветов с Невтоном не согла­сен, однако тем не неприятель, которые инако думают». В отношении своего учителя немца Х. Вольфа Ломоносов проя­вил беспримерный такт. Видя, что его физические воззрения вошли в диаметральное противоречие с взглядами Вольфа, Ломоносов на протя­жении нескольких лет не решался опубликовать результаты своих наблю­дений, боясь «омрачить старость мужу, благодеяния которого по отноше­нию ко мне я не могу забыть». И, вообще, конечно, странно обвинять Ломоносова в «немцеедстве», говорил М.Н. Тихомиров, женатого на немке, учившегося в Германии и никогда не забывавшего о своем пребыва­нии в этой стране.

Ломоносов, которому приписывают особую нелюбовь к немцу Мил­леру, полностью поддержал его в конфликте с русским П.Н. Крекшиным, когда тот, получив отрицательный отзыв Миллера на свое сочинение по генеалогии, где выводил Романовых от Рюриковичей, обвинил его в «го­сударственном преступлении». К разрешению этого довольно непростого и связанного с высочайшей фамилией дела были привлечены Штрубе де Пирмонт, Тредиаковский и Ломоносов. И в чью пользу он был решен и прежде всего благодаря кому, видно из жалобы Крекшина в Сенат в де­кабре 1747 года. По его словам, Миллер, «не знав истины, заблудил и высочайшую фамилию неправо простою дворянскою дерзнул писать, и профессоры Ломоносов, Тредиаковский и Штрубе в неведении же сию лжу за истину признавали», и требовал привлечь их к делу. Ломоносов, решительно встав на защиту правоты немца Миллера и выступив против фальсификации русского Крекшина, проявил при этом, как справедливо заметил СЛ. Пештич, «большое гражданское мужество». По словам А.И. Андреева и В.Р. Свирской, его позиция в данном споре говорит «о защите им исторической правды и принципа научности от чуждых науке влияний», независимо от того, надо подчеркнуть, от кого они исходи­ли - от русского или немца. Хотя для А.Б. Каменского этот случай -лишь пример корпоративной солидарности, вызванной «необходимостью защиты авторитета Академии», довольно странный в свете разглаголь­ствований автора о крайне пристрастном отношении Ломоносова к Мил­леру, да к тому же заручавшегося в том поддержкой своих высоких покровителей.

Всю свою жизнь Ломоносов следовал принципу, который он изложил в заметках по физике в начале 40-х гг.: «Я не признаю никакого измыш­ления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точ­ных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждения­ми». Имелся еще один принцип, которым он также всегда руководство­вался: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех не ставлю... Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятеля­ми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину». И речь здесь идет не о борьбе с ино­странным засильем в науке, а за торжество в ней правды и справедливос­ти, о чем полно говорят случай с Крекшиным или неоднократные столк­новения Ломоносова с одним из самых влиятельных лиц в Академии наук Тепловым, в котором он видел гонителя наук российских. Ломоно­сов, конечно, не был «ксенофобом, жизненная задача которого заключа­лась в борьбе с иноземцами». Это слова произнес недавно Э.П. Карпеев, правда, все сведя лишь к «идейным позициям» тех, кто стремился ис­пользовать его имя в своих целях. Но подобное представление о рус­ском гении создали и культивируют до сих пор именно норманисты.

Отношения между Ломоносовым и Миллером были очень непросты­ми, и в них много всего было, но на них нельзя смотреть только с пози­ций последнего, якобы «гонимого и оскорбленного». За себя он всегда умел постоять, отличался, констатирует Шлецер, «необыкновенной вспыльчивостью», по причине чего часто бывал инициатором громких скандалов в Академии. Как вспоминал Ломоносов о событиях 1744 г.: «Какие были тогда распри или лучше позорище между Шумахером, Делилем и Миллером! Целый год почти прошел, что в Конференции кроме шумов ничего не происходило». Весной 1763 г. усугубился давний кон­фликт между Миллером и его соплеменником, профессором юриспру­денции Г.Ф.Федоровичем, и «Миллер не токмо ругал Федоровича бес­честными словами, но и взашей выбил из Конференции. Федорович просил о сатисфакции и оправдан профессорскими свидетельствами». Профессор И.А. Браун, очевидец ссоры, показывал, что ее «зачинщиком» и «обидящим» был Миллер. Свой характер проявил он и при обсуж­дении диссертации. «Каких же не было шумов, браней и почти драк! — с некоторой долей иронии говорил Ломоносов, — Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался в собрании палкою и бил ею по столу конференцекому. И наконец у президента в доме поступил весьма грубо, а пуще всего асессора Теплова в глаза бесчестил».

Много неприятностей Миллер принес лично Ломоносову, который отмечал, что тот «нигде не пропускает случая, чтобы какое-нибудь зло против меня вселять», «всегда из зависти препятствовать старается», что он «профессорами прозван бичом профессоров; он сущий Маккиавель и возмутитель мира в Академии». Так, в 1761 г. Миллер настраивал Г.Н. Теплова: «Верьте мне, сударь, Ломоносов - это бешеный человек с ножом в руке». Весной 1763 г., когда разнеслась весть об отставке Ломоносова, он тут же поспешил поделиться радостью с одним из своих заграничных корреспондентов: «Академия освобождена от г. Ломоно­сова». Вместе со Шлецером Миллер постарался после смерти русского ученого в самом негативном свете выставить его перед зарубежными историками. В Германии были опубликованы, указывают Т.А. Быкова и С.Л. Пештич, вероятно, «инспирированные самим Шлецером, недобро­желательные рецензии на труды Ломоносова», в которых явно видно стремление просто опорочить его имя. Так, в одной из них (1771) зву­чало, что покойный профессор химии Ломоносов «не сможет больше бесчестить свою страну и вредить русской истории». Сегодня Р.Б. Горо­динская, отмечая значительное количество откликов на исторические сочинения Ломоносова в немецких изданиях (среди которых всего одна положительная рецензия), подчеркивает, что в них «совершенно отчет­ливо прослеживается влияние, а быть может и авторство, А.Л.Шлецера и, вероятно, Г.Ф. Миллера». Исследовательница прямо говорит о враж­дебном отношении последних к Ломоносову, которое в значительной степени явилось, заключает она, отголоском дискуссии. Шлецер в своих воспоминаниях дополнительно постарался навязать просвещенной Европе отталкивающий образ Ломоносова, говоря, что он противился изданию ПВЛ и труда В.Н. Татищева, т. к. хотел напечатать свой «Крат­кий Российский летописец», что он был полон «варварской гордости», тщеславия, что он клеветник, кляузник, грубый невежда, горький пья­ница, «хищный зверь», «дикарь», который стремился не только удалить Шлецера из Академии, но и к его «погибели, в серьезном значении» (в последнем Шлецер, кстати, обвинял и Миллера), и, вообще, не «ученый историк», по причине чего и выдавал «варягов за славян».

Второе из обстоятельств, определяющих расположение исследова­телей к Миллеру, это их убежденность лишь в патриотической подоплеке выступления русского Ломоносова против идей норманизма, только в силу политических причин (реакция на бироновщину, антишведские настроения) добившегося запрета диссертации немца, отстаивавшего истину. При этом в науке не принято акцентировать внимание на том, что нелестные отзывы на нее дали и нерусские ученые - профессор истории И.Э. Фишер (Шлецер высоко ставил его «классическую критику» и знание им «классических древностей») и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, которых сложно записать в патриоты, и которые, отмечает норманист В.А. Мошин, «в своих рецензиях возражали на каждую страницу доклада» Миллера. Более того, Штрубе, по оценке того же Мошина, «наиболее жестоко критиковавший доклад Миллера, в сущности расходился с ним лишь в частностях, признавая норманское происхождение руси». Уже один этот факт многое говорит о научной значимости рецензируемого ими труда, что подтверждают мнения крупнейших норманистов, немцев по происхождению. Так, А.Л. Шлецер увидел во многих положениях диссертации Миллера «глупости» и «глупые выдумки», А.А. Куник же в целом охарактеризовал ее «препустою». Тем самым они, не желая того, признали принципиальную правоту Ломоносова в ее оценке (кста­ти, прилагавшего к ней подобные эпитеты»: «дурная» и «вздорная»), и отмели домыслы об отсутствии в его критике каких-либо серьезных ос­нований, кроме, как только патриотических. Нельзя, наконец, забывать, что инициатором обсуждения речи Миллера, которую он охарактери­зовал «галиматьей», был немец И.Д. Шумахер, а не русский Ломоносов.

И если ситуацию в науке середины XVIII в. воспринимать только как борьбу патриотов и непатриотов, т.е. антинорманистов и норманистов, то нельзя тогда понять, почему к этому времени были опубликованы все работы Г.З. Байера, в которых доказывалось норманство варягов, но никто из русских ученых не препятствовал их выходу в свет уже после смерти автора, когда эпоха бироновщины канула в Лету. Более того, русский перевод статьи Байера «О варягах» был включен бесспорным патриотом В.Н. Татищевым в первый том своей «Истории», а в 1767 г. К.А. Кондратович выпустил его отдельным изданием. С норманистских позиций в XVIII в. выступали иностранные ученые, жившие в России, и им никоим образом не возбранялось высказывать это мнение, в том числе и публично. Так, 6 сентября 1756 г. Ф.Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии произнес речь «Слово о начале и переменах российских законов», где он, отметив, что от происхождения российской монархии, от «происхождения законов ее много зависит», доказывал норманское происхождение норм Русской Правды, утверждал, что россы «были народ германской, живущий вне пределов Германии», древние обычаи которых «сходны с обычаями всех народов германских» и законы которых «наиболее согласуются» с законами шведов. И это далеко «непатриотичная» речь, если говорить языком норманистов, про­звучала на торжествах, посвященных тезоименитству императрицы, и ни­сколько не была вменена в вину немцу, к тому же некогда служившему секретарем у ненавистного русскими Бирона. Тремя годами ранее ту же мысль он проводил в своей диссертации, подчеркивая, что руссы - это часть «готфских (т. е. германских) северных народов», принесшие законы восточным славянам, которые те не имели.

За границей также не сомневаются, что Ломоносову норманская тео­рия казалась «обидной для русского самосознания». К этому мнению, взращенному именно российской наукой, там еще добавляют, что он «опасался, что шведский король, ссылаясь на шведское происхождение первой русской династии, снова может претендовать на русский престол». Такой аргумент, надо заметить, не брали в расчет даже монархи Швеции

XVII в., когда их придворные историографы создавали норманскую тео­рию, направленную против России (к тому же ни они, ни их преемники

XVIII в. не имели никакого отношения к конунгам древности, в силу чего даже теоретически не могли ни на что претендовать). Весьма курьез­ным выглядит и другой вывод современного норвежского историка: в на­чале XIX в. варяжский вопрос в большей степени потерял характер пат­риотического спора, возможно, и по той причине, что взамен «германских» государств Швеции и Пруссии главным противником России стала наполеоновская Франция. Подобные мысли, как и слова Шлецера, что во времена Ломоносова «было озлобление против Швеции», выглядят довольно сомнительными в свете хотя бы факта избрания в апреле 1760 г. русского ученого почетным членом Шведской академии наук. И Ломоно­сов с искренними словами благодарности к «славнейшей академии» «за столь великую и особенную милость» принял этот почетный титул, ко­торым очень гордился, и который значится на титульном листе его «Древней Российской истории». Н.В.Савельев-Ростиславич справедливо указывает, что шведское происхождение Рюрика отвергалось не из-за «ссо­ры» со Швецией, а из-за «явной несообразности» с указаниями ПВЛ.

Рассматривая причины противостояния Ломоносова и Миллера лишь как противостояние русского и немца, исследователи-норманисты, чрез­мерно преувеличивая роль «патриотического фактора» и упрощенно сво­дя принципиальную позицию Ломоносова лишь только к нему, тем са­мым грубо искажают ее, отчего из поля их зрения выпадают подлинные причины разгоревшейся полемики между ними. А этих причин две и они названы Ломоносовым. Во-первых, свое неприятие диссертации Милле­ра он объяснял в ходе самой дискуссии тем, что она, служа «только к сла­ве скандинавцев или шведов... к изъяснению нашей истории почти ниче­го не служит», т. е. фактически не имеет никакого отношения к русской истории (подобное позже, как указывалось, говорил Миллер в адрес шведа Далина). Во-вторых, в 1764 г. Ломоносов добавил, что Миллер при сочинении диссертации «из российской истории... избрал материю, весьма для него трудную, - о имени и начале российского народа», а академики в ней «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского на­рода». Но как мог судить о недостатках речи Миллера и что мог знать об этой «ученой материи» «профессор химии» Ломоносов?

Третье из обстоятельств, заставляющих специалистов занимать сторо­ну Миллера, заключается именно в том, что Ломоносов, по их понятиям, «не был профессиональным историком», тогда как Миллер занимал дол­жность официального историографа. У истоков такого мнения также стоял Шлецер, говоривший, что между всеми русскими, «писавшими до сих пор русскую историю, нет ни одного ученого историка». «...Что от химика по профессии, — иронизировал он в адрес Ломоносова, — уже а priori можно было бы ожидать такой же отечественной истории, как от профессора истории». Во-первых, Ломоносов не был и профессиональ­ным филологом, но создал «Российскую грамматику», которая, по свиде­тельству лингвистов, говорит «о глубокомыслии, блистательной одарен­ности и широких знаниях ее составителя, шедшего «непроторенным путем, не имея ни одного предшественника». И на ней, подчеркивают они, воспитывалось «несколько поколений ученых грамматистов, и вплоть до 30-х годов XIX в. изучение грамматического строя русского языка шло по пути, намеченному Ломоносовым». Академик Я.К.Грот отмечал, что «русские вправе гордиться появлением у себя, в середине XVIII столетия, такой грамматики, которая не только выдерживает срав­нение с однородными трудами за то же время у других народов, давно опередивших Россию на поприще науки, но и обнаруживает в авторе удивительное понимание начала языковедения».

Во-вторых, не то, что в «профессора истории», но даже в историки не готовились сами немецкие ученые, но они стали таковыми, как и Ломо­носов, в ходе самостоятельной и многолетней работы. Байер, еще в шко­ле начав изучать языки (древние и восточные) и историю церкви, про­должил свое образование в Кенигсбергском университете, где защитил диссертацию по крестным словам Иисуса Христа. В дальнейшем, зани­маясь в основном Востоком и Китаем, читал лекции о Гомере, Платоне, штудировал средневековых и северных авторов, вникал в историю Пруссии. Миллер, менее двух лет пробыв в Ринтельнском и год в Лейпцигском университетах, проявил интерес к этнографии и экономике. Шлецер, проучившись около трех лет на богословском факультете Виттенбергского университета, защитил там диссертацию «О жизни Бога». Затем год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся филологической критикой биб­лейских текстов, говоря в последствии, что «я вырос на филологии...». Некоторое время спустя Шлецер в том же университете изучал медици­ну (по ней он тоже защитил диссертацию), естественные науки, метафи­зику, математику, политику, статистику, юриспруденцию.

В университете Байер, Миллер, Шлецер, получая типичное для того времени эрудитское образование, могли ознакомиться с историей, но только с древней, да и то лишь «в своих главных событиях», как об этом сказал Шлецер. Другие периоды в истории человечества не интересовали тогдашних ученых мужей, т.к. изучать их считалось недостойным заня­тием. Поэтому, всеобщей истории, пояснял К.Н. Бестужев-Рюмин, не существовало в преподавании. Вместе с тем он отмечал, что «отсутствие критики, отсутствие общих взглядов было еще чрезвычайно чувствитель­но в Германии», которая еще «жила средневековыми компендиумами». Ситуация изменилась, подчеркивал исследователь, когда в науку вступил Гаттерер (1727-1799), а затем, по возвращению из России, Шлецер. Так что до своего прибытия в Россию немецкие ученые мало что знали из средневековой истории и вообще не имели никакого представления о русской истории, начав к ней приобщаться только по приезду в Петербург и только в той мере, в какой они овладевали русским языком.

Некоторое исключение представляет Шлецер, который перед отъез­дом в наше Отечество два с половиной месяца, по его словам, «усиленно изучал Россию» и «узнал почти все главное, что об этом государстве можно было тогда узнать вне его пределов». Какого качества были эти зна­ния, признает он сам: к середине XVIII в. Россия была совершенно лож­но представлена «иностранцам большею частию людьми недовольны­ми». Что это было гак, подтверждает предисловие французского перевода «Древней Российской истории» (1769) Ломоносова, где подчеркнуто, что в ней речь идет о народе, о котором до сих пор мало известно, что все написанное о России «окутано таким мраком, что нельзя отличить правду от вымысла». Шлецер в марте 1764 г. сообщал Ф. Эпинусу, что «русская история стала моим занятием в такой степени, что я без всякого раздумья хотел заменить ею библейскую филологию». Но еще тогда путешествие на Восток, как он сам же пишет, не вышло из его ума, и по возвращению в Германию думал издать свою «Russica, а на вырученные деньги прогу­ляться на Синай». И лишь в июне 1764 г. в своем плане Шлецер сказал, что желает посвятить себя русской истории, обещая за три года написать на немецком языке с помощью трудов Татищева и Ломоносова русскую историю до пресечения династии Рюриковичей, но только «по русским хроникам». Так что лишь с этого времени Шлецер занялся по настоя­щему русской историей, с головой уйдя в нее по своему возвращению в Германию, когда стал преподавать ее и когда стал работать над привезен­ными из России материалами.

Ломоносов, взрастая на русском Севере, аккумулировавшем народ­ную память, уже с детства, по верным словам В.И. Ламанского, впитывал историю Родины. Слушая в Славяно-греко-латинской академии курсы истории, а также пиитики и риторики, укреплявшие его интерес к исто­рии вообще, он, овладев в совершенстве латынью (ее он знал, свидетель­ствует историк Фишер, «несравненно лучше Миллера», а сын Шлецера и его первый биограф X. Шлецер назвал Ломоносова «первым латинис­том не в одной только России») и читая по-гречески, самостоятельно изучает отечественные и зарубежные источники, прежде всего летописи, затем приумножая знания русской и европейской истории и совершен­ствуя навыки в работе с письменными памятниками в Киеве. Сверх то­го Ломоносов получил самое разностороннее европейское образование в Марбургском университете под руководством знаменитого Х. Вольфа, крупнейшего знатока важнейших проблем как естественных, так и гу­манитарных наук. И университет он закончил просто блестяще. Вольф, характеризуя своего воспитанника, отмечал в июле 1739 г.: «Молодой че­ловек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью ста­рался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю».

Успешно овладевая в Германии по программе математикой, механи­кой, химией, физикой, минералогией, металлургией, философией, Ло­моносов по собственному почину занимался еще риторикой, изучением западноевропейской литературы, стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, овладел немецким и французским языками. Не оставил он за границей и своей тяги к исто­рии России, о чем говорит приведенный выше факт приобретения им «Истории о великом княжестве Московском» П. Петрея. Интерес к исто­рии возрастает по его возвращению домой, что и объясняет введение Ломоносова в 1746 г. в комиссию по рассмотрению «Сибирской истории» Миллера, а через два года назначение членом исторического собрания Академии. «Тем самым, — заключает Д. Гурвич, — его авторитет в об­ласти истории был официально признан, и Ломоносов активно вклю­чился в рассмотрение работ исторического содержания». О его вы­соком авторитете как историка перед началом дискуссии говорит тот факт, что свою «Историю Российскую» на рецензирование к нему на­правил В.Н. Татищев. Лестно оценив этот труд, Ломоносов особенно отметил «Предъизвесчение», которым он открывался. В письме автору от 27 января 1749 г. Ломоносов подчеркивал, что «оно весьма изрядно и вовсем достаточно и поправления никакого не требует». Столь высокая характеристика введения, в котором Татищев обосновывает принципы понимания истории, задачи ее изучения, отбора и критики источников, в свою очередь полно характеризует Ломоносова как историка.

Сам же интерес Ломоносова к варяжской проблеме пробудился за­долго до 1749 года. В преддверии своего возвращения в Россию он из Марбурга обратился в апреле 1741 г. с просьбой к Д.И. Виноградову (товарищу по учебе в Германии, находившемуся во Фрейберге) выслать три книги из числа тех, что оставил, покинув этот город, а именно рито­рику француза Коссена, сочинение немецкого поэта Гюнтера и названное сочинение Петрея, а также «деньги за может быть проданные книги...». Почему Ломоносов, так остро нуждавшийся в средствах, не хотел рас­статься именно с этими книгами? В отношении Коссена и Гюнтера все предельно ясно. Именно в рамках тематики этих трудов шла тогда ин­тенсивная работа Ломоносова, вылившаяся в 40-х гт. в новационные ис­следования по риторике и поэзии. Внимание же к Петрею могло быть вызвано только тем, что у него Ломоносов впервые встретил пояснение, положившее, как уже говорилось, начало норманизму в шведской исто­риографии XVII в. (а затем европейской), «что варяги вышли из Шве­ции». В пользу целенаправленного интереса ученого к варягам до 1749 г. говорит и тот факт, что к этому времени он очень хорошо знал статью Байера «О варягах», часто упоминая ее в дискуссии с Миллером.

В Библиотеке Академии наук имеются рукописи, поступившие в ее фонды до 1749 г, и хранящие пометки Ломоносова. Так, в Патриаршем списке Никоновской летописи им особенно подчеркнуты те места, где из­лагается Сказание о призвании варягов, а в Хронографе редакции 1512 г. и Псковской летописи выделена иная, чем в ПВЛ, версия этого памят­ника. И в других летописях Г.Н. Моисеева нашла следы его работы над теми текстами, где речь идет о варягах (например, что Ягайло «съвокупи литвы много и варяг и жемоти и поиде на помощь Мамаю», причем Ло­моносов внизу сделал сноску: «варяги и жмудь вместе»). Исследователь­ница полагает, что интерес Ломоносова к варяжской теме обозначился в полемике с Миллером. Но этот вывод ставит под сомнение материал, ко­торый она же открыла в Киеве, и с которым работал Ломоносов, будучи несколько месяцев в этом городе в 1734 году. Так, в рукописи Киево-Печерского Патерика им выделена та часть, где говорится о Варяжской пе­щере, в которой «варяжский поклажай есть, понеже съсуди латиньстии суть. И сего ради Варяжскаа печера зовется и доныне», а на полях Ломоносовым приписано: «Latini wasi[s]» («латинские сосуды»).

Многолетняя и целенаправленная работа с историческими источни­ками и исторической литературой превратила Ломоносова к 1749 г. в вы­сокопрофессионального историка. Об уровне квалификации Ломоносова в данной области свидетельствует его отношение к источникам, и этот уровень диктовался как предыдущими занятиями историей, так и всем кругом научных интересов Ломоносова, в котором он показал себя уже выдающимся ученым, в совершенстве владеющим методами научного познания. Это сразу же позволило ему увидеть односторонность принци­па отбора Миллером источников, этого прямого пути к ошибкам. Вопрос об источниковой базе оппонента Ломоносов, что характеризует его про­фессионализм, поднял в первом пункте своего первого отзыва на диссер­тацию, указав, что он использовал только иностранные памятники, совершенно игнорируя русские и маскируя свою тенденциозность утвер­ждением, «будто бы в России скудно было известиями о древних при­ключениях». Сказав, что оппонент «весьма немного читал российских ле­тописей», Ломоносов замечает, что Миллер выборочно пользуется и показаниями иностранных авторов, которых употребляет «весьма непос­тоянным и важному историографу непристойным образом, ибо где они противны его мнениям, засвидетельствует их недостоверными, а где на его сторону клонятся, тут употребляет их за достоверных», при этом от­давая предпочтение «готическим басням».

Миллер, хотя и пишет, что у датчан и норвежцев древняя история «наполнена баснями и написана больше для своей похвалы, нежели для подлинного изъявления учинившихся тогда приключений», но тут же жестко задает цель своего сочинения: что из их истории «объявлю, чем показать можно, что скандинавы всегда старались наипаче о приобрете­нии себе славы российскими походами». Тенденциозный подбор ис­следователем источников, подлаженный под четко обозначенную им цель, был виден не только Ломоносову. На абсолютизацию им свиде­тельств северных авторов указывал Ф.Г. Штрубе де Пирмонт. И во многом, конечно, справедливы слова Ломоносова, что «опустить исто­рию скандинавов в России» надо потому, что она «состоит из нелепых сказок о богатырях и колдуньях, наподобие наших народных рассказов вроде сказки о Бове-королевиче». Уровень доказательств Миллера и за­программированность самой диссертации полно характеризуется его реакцией на упоминание Ломоносовым Бовы-королевича, известного героя русской волшебной богатырской повести: «Не помню, чтобы я ког­да-нибудь слышал рассказ о королевиче Бове; на основании имени по­дозреваю, что он, пожалуй, согласуется с северными рассказами о Бове, брате Бальтера... если бы это было так, то он еще больше иллюстрировал бы связь между обоими народами». Н.Сазонов, высоко чтя заслуги уче­ного перед российской исторической наукой, в данном случае должен был признать, что «это уже превосходит всякую меру...». Миллер, следует отметить, так и не избавился от мысли, что сказка о Бове-коро­левиче «с сагами много сходствует».

Правоту Ломоносова, отдававшего, по сравнению с Миллером, прио­ритет летописям перед скандинавскими сагами в деле разработки русской истории, подтвердили именитые норманисты. Так, А.Л. Шлецер, выде­ляя ПВЛ из числа средневековых памятников, отмечал, что она превос­ходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, называл последние «безумными сказками», «легковесными и глупыми выдумками», «бредня­ми исландских старух», которые необходимо выбросить из русской ис­тории, искренне сожалел о том, что Байер «слишком много верил» им. «И заслуживали ли сии глупости того, чтобы Байер и Миллер внесли их в русскую историю и рассказывали об них с такой важностию, как будто об истинных происшествиях. Все это есть не иное, что как глупые выдумки». Н.М. Карамзин противопостав­лял саги - «сказки, весьма недостоверные» - летописям, достойным «ува­жения», заметив в отношении Миллера, что он в своей речи «с важнос­тью повторил сказки» Саксона Грамматика о России. В.Г. Васильевский в 70-х гг. XIX в. констатировал, что исследователи, «при пользовании са­гами, редко дают себе ясный отчет о том, с какого рода источниками они имеют дело, то есть забывают первую обязанность критика». Сегодня Т. Н. Джаксон обращает внимание коллег на то обстоятельство, что к све­дениям саг и у нас, и за рубежом относятся «без должного критического внимания», в связи с чем их нередко используют «при построении ма­лообоснованных гипотез».

В 1773 г. Миллер был уже значительно сдержаннее в оценке саг, говоря, что в них находится «много бесполезного, гнусного и баснослов­ного, а особливо что нельзя оттуда выбрать никакого согласного леточисления...». Еще раньше он, постепенно уточняя, в корне поменял свой взгляд и на летописи. Так, если в 1755 г. Миллер, рассуждая о ПВЛ, заметил, что подобной летописи другие славянские народы не имеют, то в 1760-1761 гг. уже подчеркивал, что летописи представляют собой «собрание российской истории, толь совершенное, что никакой народ по­добным сокровищем, толь много лет в непрерывном продолжении включительным, хвалиться не может» (показательный штрих: Миллер, признавая, что руководством в истории русского летописания для него был Татищев, отрицал за его трудом «научное достоинство»). Ломоно­сов, следует здесь сказать, не абсолютизировал показания отечественных памятников, но в то же время предостерегал от отказа от них лишь на том основании, что «в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако прав­ды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». В отношении этих слов А.Г. Кузьмин заметил, что «про­возглашенный здесь методологический принцип в большой мере проти­воположен байеровскому: «лучше признать свое неведение, чем заблуж­даться». Ломоносов призывает к бережному отношению к источнику и обоснованию не только утверждений, но и отрицаний».

Ломоносов нисколько не ошибался в своем заключении, что «ино­странные писатели ненадежны» при изучении истории России, т.к. име­ют «грубые погрешности». Миллер усвоил и эту часть урока по ис­точниковедению, который ему преподал оппонент, говоря уже в 1755 г., что если пользоваться только иностранными авторами, то «трудно в том изобрести самую истину, ежели притом» не работать с летописями и хронографами, «которые для их точности и совершенства особой похва­лы достойны; и когда притом не наблюдать, чтоб ничего российским ле­тописям прекословесно не принимать за правду». Позже он добавил, что иностранцы не долго были в России, большинство из них не знало рус­ского языка, и «то они слышали много несправедливо, худо разумели, и неисправно рассуждали». Но лучше всего на сей счет выразился Шлецер. Характеризуя работу профессора Г.С. Трейера «Введение в Московскую историю» (1720), излагающую ее с Ивана Грозного и лишь на основе за­писок иностранцев, он был весьма немногословен: «Слепца водили слеп­цы». Под влиянием Ломоносова Миллер кардинально поменял свое от­ношение к исследованиям зарубежных историков, касавшихся варяжско­го вопроса, став относиться к ним критически. Так, в ходе дискуссии он советовал своим оппонентам и в первую очередь, конечно, Ломоносову почитать шведа О. Далина, в ярких красках расписывающего подвиги сво­их предков на Руси. Но позже он уже сам говорил о неправоте Далина.

В разговоре об исторических трудах Ломоносова обычно указывают, как он ошибался, полагая, например, пруссов славянами. Но подобными заблуждениями полна, в силу своего еще младенческого состояния, тог­дашняя историография, и их куда значительно больше у немецких исто­риков. Так, Байер ставил знак равенства между названием «Москвы» («Moskau») и «мужской» («Musik»), т.е. монастырь, и между Псковом и псами, увидел на Кавказе народ «дагистанцы», а в «Казахии» «древней­шее казацкого народа поселения упомянутое», на что Татищев сказал: «Дагистань не есть особный народ, но обсчее всех в горах Кавказских обитаюсчих народов звание персидское, по-руски тоже горские...», и что «казацкаго народа древность Беера подобными именами не однова обма­нула...». Байер же уверял, что в Сибири живет народ чудь, а «чудь иное есть, как не самое имя скиф...» (Ломоносов, кстати, принял это положе­ние Байера). И вновь Татищев разъяснял, что в Сибири нет такого на­рода и что «чудь и скиф разных языков и разное знаменование». Утверж­дение Байера, что литовцы зовут русских «гудами», т. е. готами, опять оспорил Татищев: «Сего имейи я ни в польских, ни в руских не нахожу, но Стрыковский сказует, что они руских зовут креви, т. е. верховые, и сие разумеет токмо область Смоленскую...». Его же мнение, что до Влади­мира на Руси не было письменности, историк прямо охарактеризовал как «ложь». О причинах, приведших немецкого ученого к таким грубым ошибкам, полно сказали, о чем говорилось в предыдущей главе, Тати­щев и Шлецер. И Ломоносов нисколько не преувеличивал, когда вел речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, следующего «своей фантазии...».

Принципиальные ошибки, дорого обошедшиеся науке (в ряде случаев она и сейчас все продолжает платить по их счетам), связаны с именем Шлецера. Так, он категорично отрицал существование летописей до ПВЛ. Применив, констатировал А.М. Сахаров, свою излюбленную мето­дику критики библейских текстов «к изучению русского летописания, Шлецер направил его по ложному пути поисков «очищенного Нестора», выбрасывая из поля зрения разночтения и редакции летописных текстов, которые он считал результатом невежества позднейших переписчиков». И этот ложный путь Шлецер начал прокладывать тогда, когда в науке давно уже был намечен истинный путь, который был ему хорошо знаком, ибо он знал мнения В.Н. Татищева, Г.Ф. Миллера и И.Н. Бол­тина, что у Нестора имелись предшественники. Знал, но пошел в ином направлении и повел за собой других, надолго заблокировав изучение летописей. По мнению А.Г. Кузьмина, крупнейшего специалиста в облас­ти летописания, «колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором «Повести временных лет» был один летописец - Нестор, писавший якобы в начале XII в.». И потому, истинная разра­ботка истории летописания началась позже, когда был установлен сводческий характер летописей.

Шлецер привнес в науку и тезис о совершенно низком уровне разви­тия восточных славян, а несогласных с тем резко обрывал, не стесняя себя, как и в случае с Ломоносовым, в выражениях. Так, вывод немецкого экономиста А.К. Шторха, что до Рюрика у восточных славян сущест­вовала торговля, назвал «ненаучным» и «уродливым», подчеркнув при этом, что этот вывод, будь он «научным», опроверг бы все, «что до сих пор» думали о Руси. Согласно Шлецеру в зарубежной историографии до сих пор судят о возможностях восточных славян. Так, по словам Р. Портнера, Русь «была неспособна к собственному управлению и соз­данию государственного порядка, так что норманны должны были прид­ти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жите­лей». Г. Ротте убеждает читателей, что в своей истории русские, поздно выйдя на историческую арену и не имея собственных культурных тра­диций, всегда имели поводырей, сначала византийцев, потом сканди­навов, хазар, а с XII в. немцев. В угоду норманистской концепции Шлецер пытался дезавуалировать подмеченный Байером факт, что россы были в Восточной Европе прежде Рюрика. Он навязывал науке мне­ние, что русская история начинается лишь «от пришествия Рюрика» и основания русского «царства», в чем Л.В. Черепнин увидел сильное от­ставание «от исторической науки своего времени». Именно авторитетом ПВЛ, уточнял А.Г. Кузьмин, Шлецер «стремился укрепить тезис о том, что до призвания германоязычных варягов-русов не было на Руси и Рус­ского государства, а, следовательно, и русской истории в полном смысле этого слова». В целом же, заключал В.О.Ключевский, Шлецер «не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России» и в «Нес­торе», «собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов. Это произошло оттого, что он имел дело не с историей, а историческим памятником». Советский исследователь А.А. Зимин констатировал, что «как историк Древней Руси, Шлецер на­много слабее», чем критик текста летописи. Впрочем, лучше всего сказал сам Шлецер, признавшись, «что для серьезных читателей, а тем более для ученых историков-критиков он не способен написать связной русской истории», хотя и ставил перед собой такую цель.

Но более всего скептически отзываются специалисты об исходном уровне исторических знаний Миллера. Так, Шлецер не без иронии го­ворил, что Миллер имел «хорошие основания, особенно в классической литературе», приобретенные им в гимназии. Но пребывание в Петер­бурге, а еще более десятилетнее пребывание в Сибири «стерли все до чиста». Дискуссия, продолжал он, надолго отбила у Миллера охоту к рус­ской истории, «для занятия которою у него без того не доставало знания классических литератур и искусной критики». П.Н. Милюков отмечал отсутствие у Миллера «строгой школы и серьезной ученой подготовки». По словам С.Л. Пештича, Миллер по сравнению со Шлецером «не имел такой блестящей научной историко-филологической подготовки», и даже в годы обсуждения «Сибирской истории» «недостаточно знал древнерус­ский язык» (точнее, тогда он еще плохо владел русским языком, и его труд, написанный по-немецки, затем переводили на русский переводчи­ки). А.Л. Шапиро указывал, что Миллер, «не окончив курс универси­тетских наук, и к историографическим штудиям прибился случайно». Д.Н. Шанский, напротив, уверен, что на родине он получил «разносто­ронние знания». Сам же Миллер был очень скромен в оценке своих возможностей. Направляясь в Россию, пределом его мечтаний была только служебная карьера: «Я более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности». И лишь когда эти планы не сбылись, он «счел нужным проложить другой, ученый, путь».

Этот путь Миллер в конечном итоге пройдет и пройдет с честью, са­моотверженным трудом вписав свое имя в анналы русской исторической науки и заслужив, по справедливым словам Н. Сазонова, «вечную благо­дарность всех любителей отечественной истории...». Но путь этот да­вался ему неимоверно тяжело, ибо изучение русской истории Миллер на­чинал с абсолютного нуля, и этот процесс долгое время отягощался не­знанием русского языка, а тем паче языка летописей, что закрывало ему доступ к самым важным источникам. За пять лет своего пребывания в России в этом направлении Миллер мало что сделал, о чем красноречи­во говорит характеристика, данная ему при назначении профессором ис­тории в июле 1730 года. Она более чем сдержана и нацелена, как хоро­шо видно, исключительно только на перспективу: «Хоть г. Герхард Фрид­рих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные «Примечания» успели дать достаточное представление об его начитан­ности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому на­деяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохраниться, если повседневной работы у него поубавиться и если, вследствие этого, у него освободиться больше времени для приватного изучения истории, то, изу­чая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории».

Но и много лет спустя Миллера имел самый малый опыт работы в области русских древностей, начальные занятия которой сводились лишь к составлению родословных таблиц. О степени его вхождения в рус­скую историю и сложный мир летописей свидетельствует тот факт, что Миллер, опубликовав в 1732-1735 гг. в «Sammlung russischer Geschichte» немецкий перевод извлечений из летописи с 860 по 1175 г., приписал ее «игумену Феодосию», что вслед за ним повторил Байер в статье «О варя­гах». В науке, в том числе и в западноевропейской, на одну ошибку ста­ло больше, и сколько бы она там продержалась, не укажи на нее В.Н. Та­тищев (его неизданный труд, вспоминал А.Л. Шлецер, долгое время ходил «по рукам» в многочисленных списках). В диссертации Миллер, надо отдать ему должное, признал эту ошибку, говоря, что ПВЛ написал Нестор, «которой у нас прежде сего ошибкою переводчика Феодосием назван». Затем в работах разных лет он еще несколько раз повторил, что при издании «была учинена ошибка» - не Нестор, а некий игумен Феодосии. Как объяснял Миллер, переводчик И.В. Паус «назвал Нестора Феодосием по недоразумению, потому что имя Нестора не было поме­щено в начале того списка летописи, но только то, что он был монахом в монастыре, основанном игуменом Феодосием». Дело было, конеч­но, не только в переводчике, точнее, не сколько в нем: в конце 40-х гг. Миллер Сильвестра, чье имя в качестве составителя ПВЛ читается в ряде летописей, выдавал за игумена Никольского, а не Выдубицкого монасты­ря, в чем его опять же поправил Татищев. И даже значительно позже ученый демонстрировал не самые основательные знания по русской ис­тории. Так, в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» (1761), по характеристике С.Л. Пештича, «упрощенном описа­нии новгородской истории», он увидел в бояр выборных лиц, а термин «тысяцкий», по словам того же исследователя, «не без наивности» объяс­нял тем, что тот должен был «стараться о багосостоянии многих тысяч человек». Но, не зная русского языка, не зная истории Руси, Миллер изначально смотрел на нее глазами, если повторить его слова, «норвеж­ских и древних датских поэтов и историков».

Пребывание Миллера в Сибири (1733-1743) и последующая работа над «Сибирской историей», а также ее обсуждение и многочисленные правки, вызвали огромный для науки - шестнадцатилетний - перерыв в его интересе к ранней истории Руси (в споре с Крекшиным он вряд ли к ней возвращался, пользуясь наработками в генеалогических разыска­ниях, только проведя их сверку). И к ней ученый обратился лишь вес­ной 1749 г., когда ему было поручено подготовить речь к торжественному заседанию Академии. И ему менее чем за полгода надлежало раскрыть тему «О происхождении имени и народа российского», которой он доселе никогда не занимался. Задача была нереальной, но Миллер решил ее единственным для себя способом. Что это был за способ, видно из вы­шеприведенных слов антинорманиста М.В. Ломоносов и норманиста В.О. Ключевского, указавших на заимствование Миллером «взглядов и доказательств Байера». Но все равно дело шло необычайно трудно, так что Миллер начал представлять свою диссертацию на суд президента Академии лишь с 14 августа и то лишь по частям.

В норманистской литературе по понятным причинам не принято го­ворить, в чем же конкретно заключалась «безупречная» аргументация Миллера, утверждавшего ею «научную истину», - скандинавство варяж­ской руси, и что ей противопоставлял представитель «мутной струи» в историографии XVIII в. и «амбициозно-национальной» политики Ломоно­сов со своим «гипертрофированным патриотизмом». А аргументация эта весьма красноречива. Миллер согласился с Байером (а в этом пункте по­следнего поддержал, надо заметить, и Татищев), что не было Аскольда и Дира, а был только один «Осколд, по чину своему прозванный Диар, которое слово на старинном готфском языке значит судью или начальни­ка», чего не знали летописцы. Это мнение, на­звав его «неосновательною догадкою», Ломоносов оспорил, сославшись на показания ПВЛ, М. Стрыйковского «и других авторов» (Н.М. Карам­зин утверждал, что данную ошибку опроверг А.Л. Шлецер). Миллер, опираясь на мнение Байера, что литовцы русских называют «гудами», за­ключил, «из чего, как кажется, явствует, что они или знатнейшая их часть по мнению соседственных народов произошли от готфов». В системе доказательств этого посыла Миллер важное место отвел топонимике. Но его суждение (вытекающее из слов Байера), что имя г. Холмогор прои­зошло «от Голмгардии, которым его скандинавцы называли», разбивало простое объяснение Ломоносова: «Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, напр., Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье...». Впро­чем, ясность этих слов, видимая и не лингвисту и не историку, нисколько не смутила Миллера. Он и после дискуссии все продолжал оставаться при мысли, что Гольмгардом, как называют саги Новгород, кажется, вначале именовали Холмогоры, «столицу Биармии».

По тому же принципу Миллер превратил название г. Изборска в скан­динавское, утверждая, что «он от положения своего у реки Иссы именован Иссабург, а потом его непрямо на­зывать стали Изборском». На что его оппонент коротко заметил: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург». Мысль Миллера по­пытался закрепить в науке А.Л. Шлецер, говоря, что Изборск, кажется, прежде назывался по-скандинавски Исабург «по тамошней р. Иссе». Н.М. Карамзин, возражая Миллеру, желавшему «скандинавским языком изъяснить» Изборск как Исаборг (город на реке Исе), отметил обстоятель­ство, делающее это «изъяснение» совершенно бессмысленны: «Но Иса далеко от Изборска». Норманист П.Г. Бутков, указав, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», при­вел наличие подобных топонимов в других русских землях. И как заклю­чал он, нельзя «отвергать славянство в имени» Изборска «токмо потому, что скандинавцы превращали наіп бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть тоже, что при­знавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1584 году, город Яму, носящий ныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611-1703 года».

В наше время норманисты Т.Н. Джаксон и Т.В. Рождественская пока­зали, что Изборск - «славянский топоним», подчеркивая при этом, что зафиксированное в памятниках написание «Изборскъ» (только через -з и без -ъ- после него) «указывает на невозможность отождествления фор­манта «Из- с названием реки Исы (Иссы)». Если же допустить, добавляют исследовательницы, что «Изборск» возник из скандинавского языка, «то придется признать, что имя возникло вопреки одному из основных топонимических законов - закону ряда». В предвоенные годы круп­нейший специалист в области скандинавских древностей норманист Е.А. Рыдзевская специально отмечала, «что ни один из больших древне­русских городов не носит названия, объясняющегося из скандинавского». Историк М.Н. Тихомиров в 1962 г. был более конкретен в своем заклю­чении, сказав, что «во всей древней Руси не было ни одного города, кото­рый бы восходил бы ко временам первых русских князей и носил бы скандинавское название» (по его словам, «даже название Ладога не может быть без натяжки выведено из скандинавских корней»). Этот вывод затем полностью подтвердил лингвист С. Роспонд, констатировав совершенное отсутствие среди названий древнерусских городов ІХ-Х вв. «сканди­навских названий... и наличие названий угро-финского происхождения...». В названии Изборск ученый видит притяжательное прилагатель­ное от личного имени «Изборск» (эту этимологию выдвинул в 1921 г. финский языковед-славист Ю. Миккола).

Но миражный «Иссабург» Миллера продолжает волновать воображе­ние современных архсологов-норманистов, в связи с чем они пытаются превратить его в реальность и в науке, и в истории, игнорируя приведен­ные заключения исследователей, подтверждающие правоту Ломоносова. Чтобы ликвидировать, казалось, непреодолимое препятствие, указанное Карамзиным и Бугковым, первоначально город они основывают в конце IX в. на месте будущего Пскова, в низовьях р. Великой при впадении в нее р. Исы. Д.А. Мачинский, опираясь на мнение лингвиста А.И. Попо­ва, что название притока р. Великой Иса (Исса) сопоставимо с финским «iso» - большой, великий, пошел дальше, сказав, что название р. Вели­кая «является переводом финского Иса - «великая»... как и сейчас назы­вается один из главных притоков Великой». После чего заключил: «Та­ким образом, наряду со славянским вариантом издревле мог существо­вать и финско-скандинавский топоним Исборг или Исаборг, т.е. - «град на Исе», или «Велиград», «Вышеград». Эту идею сейчас весьма энер­гично развивает С.В. Белецкий, утверждая, что город, в конце IX в. возникший на этой реке, не был не финско-скандинавским, не славян­ским, «а чисто скандинавским: он принадлежит к топонимическому ряду на -borg и переводится как «город на Иссс». В 30-х гг. XI в. Исуборг-Isaborg был уничтожен при крещении «огнем и мечом», и часть его жи­телей переселилась за десятки километров на новое место - Труворово городище, перенеся на него наименование погибшего города, возможно, получившее уже славянизированную форму Изборск. С топонимом «Исуборг», считает ученый, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, «но уже применительно к основанному на мес­те сожженного Исуборга древнерусскому городу».

Такая сверхсложная комбинация понадобилась лишь по той причине, что, согласно Сказанию о призвании варягов, брат Рюрика Трувор сел в Изборске, но в его археологических материалах ІХ-Х вв. абсолютно от­сутствуют скандинавские вещи. По заключению В.В. Седова, много лет ведшего раскопки Изборска, город был основан славянами в славянском окружении и славяне составляли основу его населения на протяжении всей истории города. Говоря о ремесленном и торговом направлении экономической жизни Изборского городища в IX - начале X в., о полиэтничности его жителей, ученый заостряет внимание на том факте, что «ни в домостроительстве, ни в культовых элементах, ни среди вещевых материалах не обнаруживается явных маркеров, указывающих на прожи­вание выходцев из Скандинавии». Археолог Г.С. Лебедев, кстати, ак­тивный сторонник норманства варягов, также отмечал, что Изборск уже в VIII-ІХ вв. был «значительным центром славянского населения». По словам археолога К.М. Плоткина, прямо обратившегося к рассмотрению состоятельности гипотезы Белецкого, «Изборск всегда оставался на своем месте, у истоков р. Бдеха (известной также под названием Иса), а Псков - на своем месте, в низовьях р. Великая или Moede/Muddow». Извест­ный немецкий лингвист Г. Шрамм, считающий, что Северная Русь «воз­никла как следствие усилий викингов, направленных на установление связи с Волжским путем...», и делающий, как верно подметили Джаксон и Рождественская, «топонимические выкладки лишь на базе своей кон­цепции о существовании на Руси скандинавских «опорных пунктов» (от­сюда пытаясь даже в названии г. Белоозера найти скандинавскую основу), вместе с тем сказал: «Я охотно признаю, что славянская этимология названия Изборск пока имеет больше шансов на успех» (добавив, что сам «намеревался уже не раз» выбросить «на свалку» гипотезу о «городе на Иссе»). Заканчивая разговор по поводу «Иссабург» Миллера, остается привести его же глубокого смысла замечание, что швед Рудбек «умел тот­час сделать» из Ладоги Алдогу, после чего и Аллдейгаборг.

Отстаивая тезис Байера, что имя «русь» перешло на восточных славян от финнов, именовавших так шведов, Миллер пытался усилить его при­мером, «подобным почти образом как галлы франками и британцы агличанами именованы». Происхождения «россов» от шведов Ломоносов охарактеризовал как «на догадках основанное», а сами доводы в пользу этого назвал «нескладными вымыслами». Один из «нескладных вымыс­лов», коему, действительно, нет объяснения ни с позиции здравого смыс­ла, ни с позиции науки, он видел в том, как это «два народа, славяне и варяги, бросив свои прежние имена, назвались новым, не от них проис­шедшим, но взятым от чухонцев». Говоря об исторических примерах перехода имени победителей на побежденных, на которые ссылался Миллер, Ломоносов справедливо заметил, что «пример агличан и франков... не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победи­тели от побежденных, ни побежденные от победителей, но всех от чу­хонцев!». Позиция Ломоносова в данном вопросе получила поддержку среди многих ученых, независимо от их взгляда на этническую природу варягов. Так, например, антинорманист Г. Эверс подчеркивал, что «бес­примерным и неестественным мне кажется, чтоб завоевывающий народ переменил собственное имя на другое, употребляющееся у соседа, и сообщил сие принятое имя основанному им государству». Позже круп­нейший норманист XIX в. М.П. Погодин согласился со своим оппонен­том С.Л. Гедеоновым (по его словам, «охотно сознаюсь»), что «посредством финского названия для Швеции Руотси... объяснять имени Русь нельзя, нельзя и доказывать ими скандинавского ее происхождения». После чего он добавил: «Ruotsi... есть случайное созвучие с Русью».

Норманист А.А. Куник как-то справедливо заметил, что «древнейшим источником для истории каждого народа служит язык его». Его оппонент С.А. Гедеонов также подчеркивал, что «из признаков влияния одной народности на другую самые верные представ­ляет язык». В этом аспекте и следует рассматривать вывод Ломоносова, что, если бы русь была скандинавской, «то бы от самих варяжских вла­детелей, от великого множества пришедшего с ними народа и от армий варяжских... должен бы российский язык иметь в себе великое мно­жество слов скандинавских». Как он завершал свою мысль, «татара хотя никогда в российских городах столицы не имели... но токмо посылали баскак или сборщиков, однако и поныне имеем мы в своем языке вели­кое множество слов татарских». И Шлецер говорил, что «славянский язык ни мало не повреждается норманским», объяснение чему видел в малочисленности норманнов на Руси. При этом он не смог скрыть явного противоречия между тем, что утверждал и что должно было бы наблю­даться на самом деле в нашем языке, если бы русь действительно при­надлежала к скандинавскому миру: сколько германских слов, восклицает Шлецер, было занесено франками в латинский язык галлов!. Давно стало достоянием науки и заключение Ломоносова, что «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано», что позволило ему правомерно констатировать: «то явствует, что русь-варяги жили на полуденных берегах помянутого же моря к востоку или западу». С. Руссов уточнил принципиально важное наблюдение Ломоно­сова: «Во всей Скандинавии, т.е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Русии». Затем Гедеонов указывал, что «генетическое шведское русь не встречается, как народное или племенное, ни в одном из туземных швед­ских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах».

Этот важнейший факт, которого одного вообще-то достаточно для признания всей несостоятельности утверждений о выходе варяжской руси из Скандинавии, в конечном итоге норманисты приняли. Так, Миллер в 1773 г. согласился, что имя россов не было в середине IX в. «известно в Швеции» (еще в диссертации он сказал, ведя речь об имени «русь», что в Скандинавии не находим «никаких сего имени следов», объясняя это тем, что так шведов называли финны. Но в ходе дискуссии убеждал, что в Скандинавии проживал народ русь). Н.А. Полевой в 1829 г. удив­ленно говорил, что «мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская». Наконец, в 1877 г. один из авторитетнейших норманистов того времени датский лингвист В. Томсен, по его словам, «охотно признавая» данный факт, сказал, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и скандинавские племена «не называли себя русью». Вслед за своим кумиром отечественные и зарубежные норманисты последующего времени также признают, что никакой скандинавской руси история не знает. Вместе с тем Ломоносов обратил внимание на суще­ствование в Европе, помимо Киевской Руси, других «Русий», например, «Белой и Чермной», которые, как он подчеркивал, «имеют имя свое, конечно, не от чухонцев», и доказал, что «российский народ был за многое время до Рюрика», чему так упорствовал во время обсуждения своей диссертации-речи Миллер, но затем уже сам утверждавший, что «россы были и прежде Рурика», и отмечавший, что киевские россы, согласно византийским источникам, нападали на Константинополь «до прихода Рюрика».

Ломоносов, указав (как во время полемики, так и позже) на название устья Немана Руса, пришел к заключению о бытовании в прошлом Неманской Руси, откуда, по его мнению, только и могли придти к восточным славянам варяжские князья (варяги жили, говорил он, «между реками Вислою и Двиною»). Эта мысль также нашла под­держку среди широкого круга исследователей, в том числе и нор­манистов (но только, понятно, наполнивших ее соответствующими содержанием). Так, Г.Ф. Миллер уже после дискуссии говорил о варяж­ской руси (роксоланах-готах) в Пруссии при устье Немана. Н.М. Ка­рамзин под влиянием «августианской» легенды и «русского» топоними­ческого материала в Пруссии допускал возможность призвания варягов из ее пределов, будучи уверенным при этом, что само название Пруссия «произошло от реки Русы или Русны...». Наличие Руси в устье Немана убедительно доказывал в 1840 г. И. Боричевский. Показательна в этом плане эволюция взглядов одного из самых активных приверженцев норманской теории М.П. Погодина. Вначале выводя варягов исключи­тельно из Скандинавии, он со временем начинает полагать их только на южном побережье Балтики. И в 1874 г., буквально перед своей кончиной Погодин пришел к окончательному выводу: «...Я думаю только, что норманскую варягов-русь вероятнее искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского поморья».

Ломоносов утверждал, что варяги-россы летописей - это роксоланы, переселившиеся из Причерноморья в Пруссию. И все большую роль в современной науке играет его идея о связи руси с роксоланами (или вооб­ще с Югом). Так, антинорманист Л.В. Падалко выводил имя «руси» от рокс-алан, т.е. белых (господствующих) алан, и говорил о возникнове­нии Черноморско-Азовской Руси значительно раньше второй четверти IX в. В.А. Пархоменко высказал предположение, что Черноморско-Азовско-Донская существовала уже в начале IX века. Норманист Г.В. Вернад­ский полагал, что название «русь» («рось»), существовавшее, по крайней мере, с IV в., изначально принадлежало одному из наиболее значитель­ных «аланских кланов» - светлым асам (рухс-асам), или роксоланам. В советское время Д.Т. Березовец установил, что восточные авторы под «русами» понимали алан Подонья, носителей весьма развитой салтовской культуры. На основании греческих и арабских источников, а также то­понимики Крымского полуострова Д.Л. Талис показал существование Причерноморской Руси в VIII - начале X в. в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, и увязал ее с ала­нами. Существование Салтовской и Причерноморской Русий обосновал А.Г. Кузьмин. Лингвист О.Н. Трубачев, заостряя внимание на том фак­те, что в ономастике «Приазовья и Крыма испокон веков наличествуют названия с корнем Рос», видел в Азовско-Черноморской Руси реликт индоарийских племен, населявших Северное Причерноморье во II тыс. до н.э. и отчасти позднее (например, *tur-rus- или «тавро-русы»), считая, что с появлением здесь в довольно раннее время славян этот древний эт­ноним стал постепенно прилагаться к ним. Небезынтересно отметить, что Н.И. Попов, споря с Миллером, отрицал существование в Скандина­вии народа русь и выводил ее из района Херсонеса Таврического.

Ломоносов, опровергая мнение Миллера, видевшего в варягах лишь датчан, норвежцев и шведов, доказывал, что так «назывались народы, живущие но берегам Варяжского моря». Эту же мысль он затем проводил в «Кратком Российском летописце» и «Древней Российской истории», го­воря, что «не праведно рассуждает, кто варяжское имя приписывает од­ному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем». Миллер во время дискуссии упорно не соглашался с оппонентом: «Итак, неверно, что все племена у Варяжского моря носили название варягов. ...Неверно, что варяги, кроме морских побере­жий, населяли также большую полосу земли к югу и востоку». Но в 1773 г., ознакомившись к этому времени в полной мере с источниками, на которых основывал почти четверть века тому назад свой вывод Ло­моносов, Миллер уже сам убеждал, что по всему Варяжскому морю не было народа, который бы собственно варягами назывался, и что под варягами следует разуметь мореплавателей, воинов, которые «могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей».

С.М. Соловьев ставил в особую заслугу Ломоносову именно то, что он заметил дружинный состав варягов, отрицая, тем самым, этническое содержание термина «варяги». Говоря в ряде случаев, что в летописи под варягами разумеются «все прибалтийские жители, следовательно, и сла­вяне», в целом под ними ученый, вслед за Ломоносовым, понимал не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «составленные из людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных искать счастья на морях или в странах чуждых», «сбродную шайку ис­кателей приключений». Ломоносов в 1749 г. также сказал, что новго­родцы западные народы «варягами называли», т.е. значительно расши­рил рамки приложения русскими слова «варяги». В связи с чем он впер­вые в науке указал, что в Сказании о призвании варягов летописец выделяет русь из числа других варяжских народов, при этом не смеши­вая ее со скандинавами (эта мысль затем получила весьма широкую под­держку в историографии). Нельзя не заметить, что даже норманисты А.Л. Шлецер и Ф. Крузе соглашались, что летописец отличал варяжскую русь от шведов. Фатер, видя в варягах норманнов, а в руси - черно­морский народ, подчеркивал: Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы».

Ломоносов в ходе дискуссии задал Миллеру вопрос, ставящий под сомнение все его выводы: почему он «нигде не указал отца Рюрика, его деда или какого-нибудь скандинава из его предков? Он поступил неразум­но и вообще опустил то, что является самым важным в этом вопросе. Но, конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает». В «Древней Российской истории», говоря о призвании Рюрика, ученый заметил, что если бы он был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропус­тили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». Более точно выразился по этому поводу в 1814 г. немец Г. Эверс. Охарактеризовав отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молча­ние» (так он даже назвал главу своего труда), ученый заключил, что «все­го менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях...». Н.В. Савельев-Ростиславич, также отметив «совершенное молчание» саг о Рюрике и об основа­нии шведами русского государства, справедливо заметил, что они не упускали случая похвастаться «самыми незначительными подвигами, иногда не бывшими».

С этим аргументом связан и вопрос об именах русских князей. Рус­ские участники дискуссии - С.П. Крашенинников и Н.И. Попов - отри­цали их скандинавскую природу. И Ломоносов говорил, что Байер, «по­следуя своей фантазии», имена русских князей «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч. Сего не токмо принять за правду, но и читать без досады невозможно, видя сих имен явное от славенского языка происхождение и согласие с особами государскими»184 (т.е. княжеские имена, подчеркивает А.Г. Кузьмин, «были своего рода титулами, означающими особое величие»). Правоту Ломоносова в данном вопросе подтвердил В.О. Ключевский, сказав о способе Байера «превращать» русские имена в скандинавские: «Впо­следствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе». В отношении же Миллера Ло­моносов заметил, что он «толкует имен сходства... от неразумения российского языка».

Миллер уверял, что Ломоносов не может подкрепить свои «выдумки» о южнобалтийском происхождении руси «свидетельствами историй», утверждая (а этим словам советский историк С.Л. Пештич придавал ог­ромное значение), что «ни у кого из писателей в уме никогда не было, кроме автора киевского «Синопсиса», варягов признавать за славян». В данном случае Миллер вновь поступил, если использовать выражение Ломоносова, «непристойным» для историографа «образом», ибо был в курсе существования таких «свидетельств истории». Так, Байер в статье «О варягах» привел известия «августианской» легенды, мнение С. Герберштейна о южнобалтийской Вагрии как родине варягов, заключение не­мецких историков XVII в. Ф. Хемница и Б. Латома, что Рюрик был вы­ходцем из ободритского (южнобалтийское славянское племя) княжеского рода. Наконец, Ломоносов пользовался 4-м изданием «Генеалогических таблиц» И. Хюбпера (1725), представлявших Рюрика в качестве потомка вендо-ободритских королей. «Генеалогические таблицы» Хюбнера име­лись в Библиотеке Академии наук, и Миллер, несколько лет про­работав ее библиотекарем, знал, конечно, о наличии в ее фондах этого труда. Не зря в вышеприведенной характеристике, данной ему в июле 1730 г., из всех его достоинств прежде всего и выделялось именно «уме­ние пользоваться здешней Библиотекой». В последующих работах Мил­лер, что показательно, уже не проходил мимо версии о выходе варягов из Вагрии и «мекленбургских писателей», выводивших Рюрика от ободритских князей.

Ломоносов, акцентируя внимание на том факте, что Перуна «почита­ли, в поганстве будучи, российские князья варяжского рода», а культ его был распространен на славянском побережье Балтийского моря, пришел к выводу, что варяжская русь вышла именно оттуда и говорила «языком славенским». В пользу такого заключения говорят многие источники. Так, западноевропейский хронист XII в. Гельмольд называет главного бо­га земли вагров - Прове, в котором видят искаженное имя славянского Перуна. И.И. Первольф констатировал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже ХѴІІ-ХѴІІІ вв. назывался «Перун-дан» (Perendan, Perandan), т.е. день Перуна, олицетворявшего в их язы­ческих верованиях огонь небесный, молнию, а этот факт, подчеркивает А.Г. Кузьмин, предполагает широкое распространение культа Перуна и признание его значимости. А.Ф. Гильфердинг отмечал, что Перуну по­клонялись на всем славянском Поморье. В числе кумиров священной крепости на о. Руяне, добавляет М.К. Любавский, стоял Перунец. На Южную Балтику указывает не только имя Перуна, но и характер изобра­жения божеств, установленных Владимиром в 980 г. Вместе с тем культ Перуна, бога варя го-русской дружины, был совершенно не известен гер­манцам. Причем С.А. Гедеонов отмечал невозможность того, чтобы норманские конунги поклонялись славянским Перуну и Волосу, ибо они «тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина». «Вообще, — добавлял историк, — промена одного язычества на другое не знает никакая история».

Прекрасное знание Ломоносовым источников, русской и европейской истории, его превосходство над Миллером и в методологическом плане позволили ему продемонстрировать стремление оппонента «покрыть ис­тину мраком». В связи с чем он заключал, что «оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо «вся она основана на вы­мысле и на ложно приведенном во свидетельство от господина Милле­ра Несторовом тексте», и может составить «бесславие» Академии. Как по­казало время, Ломоносов правомерно обращал внимание и на полити­ческую подоплеку норманского вопроса, говоря, что в диссертации находятся «опасные рассуждения», а именно: «происхождение первых ве­ликих князей российских от безъимянных скандинавов в противность Несторову свидетельству, который их именно от варягов-руси произво­дит, происхождение имени российского весьма недревне... частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями... России перед другими государствами предосудительны, а российским слушателям досадны и весьма несносны быть должны». В этих словах и в словах, «что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия», обычно видят единственный мотив выступления русского ученого против норманской теории. Несомненно, патриотизм и эмоции в этом деле присутствовали, но они были явлениями, так ска­зать, второго порядка, ибо Ломоносов прежде всего выступил против фальсификации начальной истории Руси, в угоду чему совершалось яв­ное насилие над источниками. И вряд ли ему можно вменять в вину то, что он на заре зарождения исторической науки в России встал на защиту исторической правды, желая ознакомить с ней соотечественников. Поэ­тому, большим смыслом наполнены слова Ломоносова, произнесенные во время дискуссии и актуальные до сих пор: «Я не требую панегирика, но утверждаю, что не терпимы явные противоречия, оскорбительные для славянского племени». Да, и на Западе, как отмечал Шлецер, в трудах по истории России говорилось «множество смешных глупостей» о ней.

В условиях национального подъема России понятна забота Ломоно­сова о ее международном престиже, зависящем не только от ее настоя­щего, но и от ее прошлого. О своем престиже тогда усиленно пеклись, наверное, все европейские страны, не оставляя без внимания ничего, что могло бы принести «порухи» их чести и, тем самым, уменьшить их вес на мировой арене. В этом плане показательна обеспокоенность Шумахе­ра, которую он выразил 4 декабря 1749 г. в письме Теплову. Сообщая, что похвальная речь Ломоносова императрице на торжественном заседа­нии Академии была принята с одобрением, он при этом подчеркнул: в ней имеются выражения, которые могут показаться обидными прусскому и шведскому правительству («прусаки и шведы также, когда вы им покажите прилагательное при сем писание, потому что они устыдятся своих жалоб против г. Ломоносова»). Опытный Шумахер, чтобы уп­редить возможный международный скандал, завел разговор всего лишь из-за того, что Ломоносов несколько раз упомянул о победах русских над шведами в Северной войне и войне 1741-1743 годов. Пруссию же он прямо нигде не назвал, но в его фразе о «завистнике благополучия на­шего», которому Россия может ответить всей своей мощью, видят намек на прусского короля Фридриха II (довольно пророческие, надо заме­тить, слова).

Зрела Семилетняя война, и европейские государства, зная себе цену в настоящем и свои устремления в будущем, всемерно вставали на защиту своего прошлого. И Россия не желала быть своей историей, вопреки мнению западноевропейцев, выраженному в середине XVIII в. Вольтером, «подтверждением и дополнением к истории Швеции». У нее была своя судьба, свое предначертание. А речь Миллера, указывала Н. Пономарева, могла быть использована в ряде стран во вред России. В Россию внимательно всматривалась Западная Европа, и отнюдь, справед­ливо подчеркивает исследовательница, не сочувственно. Поэтому, Рос­сия не могла предстать перед своими возможными будущими противни­ками и союзниками такой, какой ее рисовал Миллер, что полно выразил на основании отзывов академиков в своем заключении на речь Миллера Теплов: «...Автор намерение... имел представить слушателям позорище славных и великих дел российского народа... ни одного случая не пока­зал к славе онаго, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно как их многократно разбивали в сражениях, где грабежем, огнем и мечем пустошили и у царей их сокровища грабили. А на последок удивления достойно, с какою неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили».

Ломоносов показал несостоятельность норманской теории также про­фессионально, как он профессионально показал непригодность «Русской грамматики» Шлецера в том виде, в каком она была задумана. Летом 1764 г. он сказал о незнании ее автором предмета, о «сумасбродстве в произведении слов российских», подчеркнул, что в ней «кроме множест­ва несносных погрешностей внесены досадительные россиянам мнения», и закончил свой отзыв хорошо известными словами: «Из чего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древнос­тях такая допущенная в них скотина». Такое неприятие Ломоносова вы­звало стремление Шлецера русские слова либо вывести из немецкого, либо дать им неблагозвучное объяснение, что породило, по верному за­мечанию М.О. Кояловича, «нелепые, обидные для русских филологи­ческие открытия»: «дева» и «Dieb» (вор), нижнесаксонское «Tiffe» (сука), голландское «teef» (сука, непотребная женщина); «князь» и «Knecht» (хо­лоп); боярин, барин и баран, дурак. В этих словопроизводствах, проистекающих из представления немцев, что русский язык есть Knecht-sprache, Ломоносов увидел, как и в случае с диссертацией Миллера, совершенное отсутствие науки.

Над своей «Российской грамматикой» Ломоносов трудился не менее десяти лет. Шлецер, только что научившийся читать, но еще не умевший свободно говорить по-русски, на ту же работу потратил всего четыре ме­сяца. Поэтому «кость» он переводит как «Веіп» (нога), пишет «блита или плита», «лез» вместо «лес», «клыба» вместо «глыба», вводит в состав ос­новного словарного фонда несуществующее слово «дарда» (в значении «копье»). Но нисколько не сомневаясь в своих способностях вообще, Шлецер и здесь остался верен себе, утверждая, что имел перед Ломоно­совым «значительное преимущество», а тот на его грамматику взъелся лишь потому, что ее написал иностранец. А что им произносилось, для его последователей обретало силу высшего закона. Так, С.К. Булич го­ворил о неоспоримом превосходстве Шлецера над Ломоносовым в отно­шении широты филологического и лингвистического образования, зна­ния языков и проницательности взгляда. Ф. Эмин в 1767 г. по поводу якобы связи Knecht с князем хорошо сказал, что здесь нет ни близкого сходства слов, «ниже в мысли разума», и равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое конюнг», со­поставить с русским «конюх». Но то, что заметили Ломоносов и его со­временники, не желали замечать их более образованные потомки. В.Г. Белинский в приведенных примерах увидел лишь то, как Шлецер «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов».

Как историк России, Ломоносов ставил перед собой задачу: «Коль ве­ликим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются». Благородная цель, служению которой хотел бы посвятить себя каждый историк. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна была его уделом. Но и того, что он сделал, занимаясь еще химий, математикой, физикой, металлургией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя на века, вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без норманистской предвзятости взглянуть и на него и на его наследие. От чего ни в коей мере не пострадают истинные и весьма значимые заслуги немец­ких ученых перед русской исторической наукой (хотя, конечно, не пред­ставляется возможным принять в полной мере заключение Т.Н. Джаксон, увидевшей в трудах академиков-немцев но варяго-русскому вопросу «подлинно академическое отношение к древнейшей русской истории, основанное на изучении источников»). Великий Эйлер в одном из писем за 1754 г. с восхищением говорил Ломоносову, что «я всегда изум­лялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных на­учных областях». Таким же дарованием, помноженным на свойствен­ное ему трудолюбие и желание дойти до самой сути дела, обладал Ло­моносов и в истории, нисколько не жертвуя при этом ни истиной и ни своей очень высокой научной репутацией.

Часть III Антинорманизм истинный и антинорманизм мнимый

Глава 1 Антинорманизм XIX века

Дискуссия между М.В. Ломоносовым и Г.Ф. Миллером надолго изба­вила нашу науку от норманистских идей. Ситуация изменилась в корне в начале XIX в., когда в Германии (1802-1809), а затем в России (1809-1819) вышел «Нестор» А.Л. Шлецера, где историк, качественно обновив мнения своих предшественников, придал им, с присущими ему яркостью и талантом убеждать даже в случаях отсутствия аргументов, завершенный вид. Преимущественно его глазами теперь стали смотреть на варягов уче­ные всей Европы, а посредством их, образованные люди Старого Света. И прежде всего, конечно, нашего Отечества, где суждение иностранцев в отношении русской истории не только всегда пользовалось особым рас­положением, но зачастую возносилось до неимоверных высот. Не избе­жала подобной участи и позиция Шлецера в варяжском вопросе, которую весьма емко выразил в 1931 г. норманист В.А. Мошин, квалифицировав ее как «ультранорманизм». Но гораздо в большей степени эта характе­ристика может быть приложена к русским последователям немецкого ученого, далеко превзошедшими его в норманизации истории Древнерус­ского государства и благодаря трудам которых норманская теория приоб­рела в отечественной историографии силу непреложной истины, отступ­ление от которой считалось посягательством на честь науки.

Шлецер, видя в восточнославянских древностях проявление герман­ского начала, вместе с тем не смог пройти мимо фактов, которые совер­шенно не вязались с его выводами. Так, он признал отсутствие влияния скандинавского языка на русский, объяснив это тем, что шведов среди восточных славян «было очень немного по соразмерности», раз из сме­шения этих очень разных языков «не произошло никакого нового наре­чия». Не смог Шлецер скрыть и своего искреннего удивления по поводу того, как новгородские словене поглотили «своих победителей: все сдела­ется славянским явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя», что славяне, «по неизвестным нам при­чинам, рано сделались главным народом». Русские исследователи не «за­метили» этих слов Шлецера, но всему остальному, произнесенному им в адрес нашей истории, придали воистину исполинские размеры. В 1834 г. О.И. Сенковский, уверяя, что «история России начинается в Скандина­вии...», буквально переселил последнюю в Восточную Европу. «Не труд­но видеть, — говорил он, — что... вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле; эта эпоха варягов есть настоя­щий период Славянской Скандинавии». Будучи убежденным, что харак­тер эпохи и устройство общества были «скандинавскими, а не славянски­ми», автор заключал: восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что всецело привело к общему преобразованию «духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны» (не преминув укорить Н.М. Карамзина, не заметившего всего этого), к образованию славянского языка из сканди­навского, что сами шведы смотрели на Русь как на «новую Скандина­вию», «как на продолжение Скандинавии, как на часть их отечества».

М.О. Коялович, квалифицировав воззрения Сенковского как «чудо­вищную, оскорбительную пародию» ученых мнений, доведенных им «до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще русских», вместе с тем справедливо подчеркнул: она потому имеет значение, что вся «построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание». Тональность рассуждений Сенковского была подхвачена и усилена его единомышленниками (в том числе частью профессиональных истори­ков, весьма авторитетной в науке и обществе), стала нормой в разговоре о находниках на Русь. В «Энциклопедическом лексиконе» Сергей Алек­сандрович Гедеонов в 1837 г. внушал соотечественникам, что скандина­вы в Восточной Европе представляли собой господствующий род, а «туземцы» были их рабами и данниками, твердо считая при этом, что «война и дань, средства, которыми действовали норманны во всех покоренных ими землях, полагая пределы своеволию славянских дикарей, были первым шагом к образованию гражданскому», и что «воинствен­ный гений норманнов одушевил их новою жизнью, и повел быстрыми шагами по стезе просвещения». Не было у него никаких сомнений и на­счет того, что восточные славяне переняли от своих господ право родо­вой мести, суд Божий, «всю юридическую номенклатуру и чинопоставления». Вместе с тем он проводил идею, не позволявшую ни на йоту усомниться в норманстве варягов, что скандинавы легко приняли ре­лигию славян, и Перун заменил им Одина.

В том же 1837 г. С. Сабинин, также полагая, что русский язык произо­шел от скандинавского, что из него взяты «имена чинов, жилищ, домаш­них вещей, животных», вместе г. тем утверждал, что из Скандинавии перешло «основание всего нашего древнего быта», в том числе и «обык­новение мыться в субботу», дарить детям на зубок. «Замечательно, — делился он своим открытием, — что религия в древней России была скан­динавская, а не славянская». Но всего этого ему показалось крайне мало, и исследователь, излагая что-то вроде программы норманистов на буду­щее (а ее принципиальной линии они следуют до сих пор), выражал аб­солютную уверенность в том, что «мы отыщем на многие наши обычаи и поверия удовлетворительное объяснение в исландских сагах», «а Киев назовем скандинавским именем Каир (Кёйп), Kiob, Kjobing, Kjobstadt, т.е. местом торговли, торговым городом; что в Волосе, боге скота, узнаем мы Волда (Вольса), Водека, Вуодана, Одина; что мы откроем в именах рек Волга, Двина, Нева, Нар­ва, Днепр, Рось имена скандинавские, и пр.». С целью объяснить свой априорный посыл о всепроникающем воздействии скандинавов на жизнь восточных славян Сабинин прибег к другому подобному посылу: оказывается, норманны, бывшие на Руси, своей массой превосходили ее насе­ление. В соответствующем духе он предлагал рассматривать этимологию имени «славяне»: «...Я, читая в скандинавских диалектах slav, slaf, slaven, slafen, множ. slaverne, slavene, slaferne, slafene, что значит слабые, подчи­ненные, подручники, всегда воображаю себе: не это ли носили и мои пред­ки...». Свои лингвистические изыскания автор замыкал весьма красноре­чивым вопросом: «...Рось или Русь не есть только перевод имени слава на скандинавские диалекты, ибо Ros значит в них слава?». Истиной для него была и мысль, что Велес и Перун есть скандинавские Один и Тор.

Сторонники норманства варягов объявили скандинавскими значи­тельное число русских слов, ставших тем самым весьма важным «козы­рем» в пользу их концепции ранней истории Руси, например, в рассужде­ниях Н.М. Карамзина. И подбор которых, следует подчеркнуть, не яв­лялся делом случая, а должен был ко всему же наглядно продемонстри­ровать, чем восточные славяне якобы обязаны северным пришельцам (князь, боярин, дружина, дума, оружие, господь, колокол, город, гридь, купец, безмен, лодья, меч, вервь, вира, муж, мыто, обель, огнищанин, смерд, холоп, челядь, якорь и другие) и, следовательно, какой ничтож­ный уровень общественного бытия своих подданных те застали. Не до­вольствуясь количеством подобных примеров, О.И. Сенковский во все­услышание высказал намерение привести сотни славянских заимствова­ний из германского, впрочем, осмотрительно не выполнив своего обе­щания. Согласно все той же воле приверженцев норманизма имена русских князей, в том числе бесспорно славянские, были переделаны в сканди­навские, также заняв в их системе доказательств одно из самых централь­ных мест. По словам Ф. Фортинского, «лингвистические доводы норма­нистов основаны не столько на этимологии слова варяг, сколько на объ­яснении из скандинавского языка имен первых наших князей и их при­ближенных». Известный норманист Ф.А. Браун позже также подчеркивал, что эти имена «составляют наиболее веское доказательство норманистов».

Начало этой практике, основанной на игре созвучий и метко назван­ной Н.П.Загоскиным «филологической эквилибристикой», положили шведские историки XVII в., но в науке она стала обязательным руковод­ством к действию благодаря авторитетному мнению Г.З. Байера, катего­рично сказавшему, что «все имена варягов в русских летописях» суть «шведского, норвежского и датского» языков. Подыскав именам князей параллели из скандинавской истории, исследователь не без сожаления признал, что не нашел ничего подобного только к имени Синеус. Но во всех остальных случаях он не испытал никаких затруднений. Так, не отрицая, что имя Святослав славянское, ученый при этом настаивал, что оно все же «с началом норманским» (Свен), а в имени Владимир увидел перевод, означающий либо «лесной надзиратель» (от немецкого «wald» -«лес», здесь Байер повторил не совсем устраивающее его мнение своего соотечественника филолога Ю.Г. Шоттелиуса, ум. 1676), либо, как пола­гал уже сам, первая часть этого имени когда-то означала «поле битвы». Затем А.Л. Шлецер и А.А. Куник утверждали соответственно, что Рогволод - «чисто скандинавское имя», а первая часть имени Святослав пред­ставляет собой готское «svinths» (крепкий, сильный). Сергей Алексан­дрович Гедеонов, ориентируясь прежде всего на Шлецера и Карамзина (сыгравшего, учитывая, по справедливому замечанию А.А. Хлевова, влияние его труда на читающую публику, важную роль в пропаганде и закреплении в ее среде идей норманизма) уже без всяких исключений говорил, что имена представителей варяжской руси, звучащие в летопи­си, «неоспоримо норманские». Как далеко в норманизации русской исто­рии заводили в ту пору не знавшая границ увлеченность идеей норман­ства варягов и вытекающее из нее неудержимое стремление выводить летописные имена только из шведских, видно хотя бы по тому факту, что известный историк Куник «с высокой долей вероятности» отнес в 1845 г. к скандинавам любимого народного героя былин Илью Муромца.

В силу тех же причин не менее крупная фигура российской истори­ческой науки того времени М.П. Погодин в 1859 г. характеризовал пред­ставителей высшего слоя варяго-руссов не иначе, как «удалый норманн» (Олег), как «гордая и страстная, истая норманка» (дочь Рогволода Рогнеда), как «истинный витязь в норманском духе» (Мстислав Владимиро­вич), говорил о «норманском характере» Святослава и «норманской при­роде» Ярослава Мудрого. Он же ввел в научный оборот понятие «норманский период русской истории» (даже ставшее названием одной из его работ), обнимавшего собой историю Руси до середины XI в., и суть которого историк выразил словами: «Так удалые норманны, в продолже­ние двухсот лет, раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука...». При этом ученый убеждал, что скандинавы в рамках 862-1054 гг. «были почти совершенно отдельным племенем от славян, - они жили вместе, но не сплавлялись, не сос­тавляли одного народа... Влияние варягов на славян было более наруж­ное - они образовали государство. ...Славяне платили дань, работали -и только, а в прочем жили попрежнему». И лишь только в следующем периоде скандинавы «сделались славянами, приняв их язык, хотя и оставались их правительством».

Подобный настрой, приведший к открытию, по словам Д.И. Иловай­ского, «небывалого норманского периода» в нашей истории, и глубоко поразивший российскую историческую науку, резко входил в противоре­чие с показаниями источников и здравым смыслом, в связи с чем вы­звал протест даже со стороны норманистов. Неужели это возможно, изумлялся Н. Ламбин, чтобы скандинавы «ухитрились основать государ­ство чисто славянское, без участия самих славян». Характеризуя состоя­ние разработки варяжского вопроса, И.И. Первольф, прекрасный знаток истории славянских и германских народов, не скрывая усмешки, конста­тировал: «Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по-скотски». Ф.И. Успенский резонно заметил, что если могущество Киевской Руси связано со скандинавскими князьями и их скандинавскими дружинами, «то они похожи на чародеев, о которых рассказывается в сказках». В своих оценках того же явления антинорманисты были более лаконичны и, вместе с тем, более конкретны. Так, Ю.И. Венелин в 1836 г. исчерпывающе определил его как «скандинавомания», а Степан Александрович Гедеонов в начале 60-х гг. как «ультра­скандинавский взгляд на русский исторический быт». В 1841 г. М.А. Мак­симович, говоря о взглядах современных ему норманистов на русскую историю, подчеркнул: «Это видение скандинавства руссов, теперь гос­подствующее в нашей истории, иногда обращается почти в болезнь умо­зрения». А в отношении выводов О.И. Сенковского ученый сказал, что это «только миражи, призраки исторические».

Каким образом формировался этот «ультраскандинавский взгляд на русский исторический быт» и как в науке создавались «исторические призраки», вскрыли антинорманисты. По словам весьма наблюдатель­ного немца Е. Классена, Г.З. Байер возводил свои построения на «голом» слове «утверждаю», желая им «придать исполинскую силу своему мне­нию». Н.В. Савельев-Ростиславич показал, как норманист XVIII в. Ф.Г. Штрубе де Пирмонт с целью «легчайшего онемечения Руси» пре­вратил русско-славянского бога Перуна в скандинавского Тора, выстроив для этого ряд «Перун-Ферун-Терун-Тер-Тор». Позже Ф. Тарановский, об­ратившись к творческому наследию того же исследователя, так опреде­лил его систему «аргументации» в пользу якобы норманского происхож­дения норм Русской Правды: «Получается... заколдованный круг: нацио­нальность варягов служила предпосылкой заключения о заимствовании постановлений Русской Правды у германских народных законов, а затем «изумительное» сходство с ними Правды служило одним из доказатель­ных средств установления национальности варягов».

Дерптский историк И.Г. Нейман, ведя речь о том, как в науке застав­ляют звучать «русские» названия днепровских порогов по-скандинавски, заключил: этот результат уже «по необходимости, — здесь он специально заострял внимание, — брать в помощь языки шведский, исландский, ан­гло-саксонский, датский, голландский и немецкий... делается сомнитель­ным». Н.И. Костомаров назвал еще один прием работы своих оппонентов в данном направлении: они «считают, что названия порогов написаны неверно и поправляют их». Точно таким же образом они поступали и с летописными именами". Д.И. Иловайский и Н.П. Загоскин констатирова­ли, что норманисты исправляют «имена собственные нашей начальной летописи в сторону скандинавского происхождения их...». Н.В.Савель­ев-Ростиславич, выступая против «беззакония филологической инквизи­ции» норманистов, подчеркивал, что «желание сблизить саги с лето­писью, сказки с былью, а это не­минуемо увлекло изыскателей в мир догадок, ничем не доказанных, и заставило нещадно ломать звуки на этимологической дыбе». В связи с чем говорил, что норманизм держится «на сходстве звуков часто совер­шенно случайном».

Справедливость замечаний научных противников в полной мере под­тверждают сами норманисты. Так, А.Л. Шлецер предостерегал своих по­следователей, что «сходство в именах, страсть к словопроизводству - две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей». С.М. Соловьев рез­ко критиковал М.П. Погодина именно за то, как он свое «желание» «ви­деть везде только одних» норманнов воплощал на деле. Во-первых, ши­роко пропагандируя бездоказательный тезис, «что наши князья, от Рюри­ка до Ярослава включительно, были истые норманны...», в то время как Пясты в Польше, возникшей одновременно с Русью, действуют, отмечал Соловьев, точно также, как и Рюриковичи, хотя и не имели никакого от­ношения к норманнам. Во-вторых, что, «отправившись от неверной мыс­ли об исключительной деятельности» скандинавов в нашей истории, «Погодин, естественно, старается объяснить все явления из норманского быта», тогда как они были в порядке вещей у многих европейских наро­дов. В-третьих, что важное затруднение для него «представляло также то обстоятельство, что варяги-скандинавы кланяются славянским божест­вам, и вот, чтобы быть последовательным, он делает Перуна, Волоса и другие славянские божества скандинавскими. Благодаря той же последо­вательности Русская Правда является скандинавским законом, все нравы и обычаи русские объясняются нравами и обычаями скандинавскими».

О своем пути, приведшем к превращению русского Велеса в сканди­навского Одина, предложив, опираясь, видимо, на опыт Штрубе де Пирмонта, несколько вариантов «перевоплощения» его имени: Один-Вольд (Воольд)-Волос; Один-Вуодан-Водек-Волд (Вольс)-Волос, простодушно говорил С. Сабинин: он шел не через источники, а «чрез умозаключение», тут же честно признавшись, что не нашел в сагах, чтобы Один назывался богом скота. Этот же исследователь делился соображениями, посредством какого «волшебного фонаря» можно без затруднений осветить древности собственного народа, и которыми руководствовался не он один; «Нужно только научиться нам исландскому языку, познакомиться с рунами, с эддами, с сагами, с писаниями, относящимися к ним, не более». Абсолю­тизацию подобного подхода к разработке русской истории, как известно, отверг еще Шлецер. Совершенно не приемля исландские саги в качестве ее источника, он при этом с особенной силой подчеркивал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит» (эти слова, несмотря на их явный гиперкритицизм, предупреждают не только против легковерия к показаниям саг, но и против приписывания им того, чего в них нет).

Многие аргументы норманской теории, способствовавшие ее триум­фу, действительно являлись лишь плодом «умозаключения» ее привер­женцев и на проверку оказывались несостоятельными, что хорошо видно на примере мнимых заимствований вышеприведенных русских слов из шведского языка. Шлецер, как уже говорилось, признал, что в русском языке не заметно влияния скандинавского языка. Затем немец Г. Эверс указал, что «германских слов очень мало в русском языке». С.М. Строев в ответе О.И. Сенковскому вновь заметил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского».

В 1849 г. филолог И.И. Срезневский, видя в варягах скандинавов, от­метил тенденциозность, в которую впадают сторонники взгляда особенно­го влияния скандинавов на Русь. «Уверенность, — констатировал он, — что это влияние непременно было и было сильно во всех отношениях, управляла взглядом, и позволяла подбирать доказательства часто в про­тивность всякому здравому смыслу...». И крупнейший знаток в области языкознания, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норман­нам, показал нескандинавскую природу большинства из них и пришел к выводу, что «остается около десятка слов проис­хождения сомнительного, или действительно германского... и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтож­но». Причем он подчеркнул, что, во-первых, эти слова могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей, и, во-вторых, словарный запас Руси того времени состоял, по крайней мере, из десяти тысяч слов.

«Методика» работы норманистов с источниками особенно прояви­лась в их отношении к ПВЛ, которая сводилась к тому, что, указывал Ю.И. Венелин, «им понадобиться, то и станет говорить Нестор!!». С.А. Гедеонов, отмечая «непростительно вольное обхождение» Шлецера с летописью, заострял внимание на том, что норманская теория «прини­мает и отвергает» ее текст «по усмотрению». Правомерность этой оценки подтвердил крупнейший специалист в области летописания норманист М.Д. Приселков, сказав о «величайшем произволе» Шлецера в отноше­нии летописи. И в основе этого произвола лежала предубежденность норманистов в своей правоте, сила которой была настолько велика, что она до неузнаваемости преображала памятники, не только наполняя их соответствующим содержанием, но и в желательном для себя духе «исправляла» их тексты, в результатечего они превращались в очередной до­вод в пользу скандинавства варягов. Как это делалось, хорошо видно на двух характерных примерах, связанных с именами Шлецера и Карам­зина, по трудам которых сверяли свой взгляд на древности Руси отечест­венная и европейская историческая наука. Первый из них, предлагая в целостном виде концепцию норманизма, отвел в ней соответствующее место появившемуся на страницах летописей во второй половине XV в. указанию на то, что варяжские князья - Рюрик и его братья - пришли «из немец». Ученый, сославшись на современную ему ситуацию, когда «большая часть славянских народов называет так собственно германцев», придал известию о выходе варягов «из немец» силу аргумента в пользу того, что «варяги суть германцы (немцы)». Летописное предание, резюмировал он, позабыв происхождение при­званных на Русь князей, «ничего более не знало, кроме того, что они немцы». «Силу доказательную имени немец» в установлении этноса ва­рягов затем защищали широко известные в России и за рубежом ученые А.Х. Лерберг, М.П. Погодин, А. Рейц, А.А. Куник, П.Г. Бутков, А.А. Шах­матов. Причем Куник убеждал, что «нельзя доказать, чтобы в древней­шие времена славянское название германцев немцы было употреблено и не к германским народам», и увязывал термин «немцы» со шведами («свейские немцы» и др.).

Подобные утверждения не имеют ничего общего с фактами, на ко­торые задолго до Шлецера обратили внимание иностранцы, прежде все­го шведские ученые, и работы которых он знал (ему принадлежит труд «Новейшая история учености в Швеции», состоявший из пяти частей). Так, швед Ю.Г. Спарвенфельд, бывший в Москве в 1684-1687 гг., в своем «Славянском лексиконе» слово «немчин» пояснил как «инозе­мец». Другой швед Ф.И. Страленберг, после Полтавы много лет про­ведший в русском плену, объяснял в 1730 г. своему читателю (его книга была переиздана в Германии, переведена на английский, французский и испанский языки), что «под имянем немца прежде россиане почитай всех европейских народов разумели, которыя по словенски или по руски говорить не знали. Ныне же сие об однех... германах разумеется».

Немец Г. Эверс первым в науке опротестовал точку зрения своего учите­ля Шлецера. Согласившись с ним, что сейчас во всех славянских язы­ках «немцем называют германца», он затем отметил: «Но прежде это слово имело общее значение по отношению ко всем народам, которые говорили на непонятном для словен языке». Н.М. Карамзин также под­черкивал, что «предки наши действительно разумели всех иноплеменных под именем немцев...».

Но, говоря так, сам Карамзин, столкнувшись со словом «немцы» в письме Ивана Грозного к шведскому королю Юхану III от 11 января 1573 г., «заставил» русского царя произнести именно то, что гак хотелось услышать историку. Грозный, заведя в октябре 1571 г. разговор о том, что Швеция Ярославу Мудрому «послушна была», через год с небольшим подчеркивал: «А что ты написал по нашему самодержьства писму о вели­ком государи самодержце Георгии-Ярославе, и мы потому так писали, что в прежних хрониках и летописцех писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги - немцы, и коли его слушали, ино то его бы­ли, да толко мы то известили, а нам то не надобе». Впервые этот доку­мент в полном соответствии с оригиналом был опубликован в 1773 г. Н.И. Новиковым. В 1790 г. А.Л. Шлецер, также нисколько не отступая от текста послания, напечатал приведенный отрывок на немецком языке. Но в 1821 г. норманизм Карамзина побудил его превратить варя­гов из «немцев» в «шведов». Вот что теперь якобы говорил царь шведско­му королю: «Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летопи­сях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, след­ственно его подданные».

В таком виде эти слова, выдаваемые за подлинные, затем цитирова­ли и надлежащим образом комментировали в XIX в. весьма авторитет­ные в России и Европе исследователи А.А. Куник и В. Томсен, используя их в качестве аргумента в пользу не только норманства варягов эпохи Киевской Руси, но и «норманистских настроений» русского общества вообще. Согласно Кунику, письмо Грозного - наглядный пример «жи­вучести в России ХѴІ-ХѴІІ в. традиции видеть в варягах именно шве­дов», неоспоримое свидетельство того, что «с 16-го столетия до Петра Великого под варягами... преимущественно разумели опять живущих вблизи шведов, как в эпоху основания рос­сийского государства». Так, благодаря Карамзину, Кунику, Томсену, ра­боты которых были весьма широко известны, ученые и просто любители русской истории утверждались в мысли, что «еще в XVI веке носилось мнение о выходе князей из Скандинавии». В этой же мысли продол­жают утверждаться наши современники, в том числе зарубежные. И не только посредством знакомства с наследием названных ученых. В 1995 г. финский историк А. Латвакангас, приводя цитату из письма Грозного, данную в интерпретации Карамзина, назвал ее «весьма интересной». Пуб­ликацию же Новикова он охарактеризовал лишь как «версию», при этом не ознакомив с ней читателя.

В арсенале норманистов имеется еще один способ работы с неустраивающими их показаниями источников - способ отрицания. Так, в угоду своей концепции, связывающей имя «русь» исключительно только со скандинавским Севером, они пытались вычеркнуть из истории черно­морскую русь, нападавшую на Византию как до призвания варягов, так и до времени их появления в Киеве. Шлецер, отнеся ее к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей, заключил, «руссы, бывшие около 866 г. под Константинополем, были совсем отличный от нынешних руссов народ, и следственно не принадлежат к русской исто­рии». По его мнению,"понтийских руссов за один народ с киевским приняли византийцы, а «простое сходство в названии Рос и Рус обма­нуло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение...». И, как он тре­бовательно говорил, «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью». Немецкий ученый Г.Ф. Голлман согласился со Шлецером, что «понтийская русь» не принад­лежит русской истории. Куник, прекрасно осознавая, что факт присутст­вия руси на берегах Черного моря в дорюриково время полностью сокру­шает норманскую теорию, свидетельства о ней уже вообще охарактери­зовал «несостоятельными полностью».

Вместе с тем Шлецер, что хорошо видно, все же признал факт нали­чия в истории юга Восточной Европы не только «совсем отличного от нынешних руссов народа», но и народа никак не связанного с варяжской русью, тут же поспешив свести его с подмостков истории. Но, как ре­зонно возразил ему в ответ Н.М. Карамзин, «народы не падают с неба, и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия > (сам он по­лагал, что скандинавские «россияне» появились на юге в связи с при­ходом Аскольда и Дира в Киев). В 1814 г. профессор Дерптского универ­ситета Г. Эверс открыл южную Русь, существовавшую ранее прихода Рю­рика. В ней он видел хазар (понтийскую русь в отличие от волжской руси, также связанной, по его мнению, с хазарами), от которых русские приняли свое имя. При этом историк здраво заметил, что «естественнее искать руссов при Русском море, нежели при Варяж­ском». Полагая, что в ПВЛ под варягами разуме­ются многие народы, он утверждал, что таковыми в ней понимаются прежде всего скандинавы. По взвешенным словам норманиста В.А. Мошина, в «эпоху расцвета ультранорманизма» большое влияние оказала критика Эверсом «норманизма и доказательство пребывания руси на Черноморьи до 862-го года».

О черноморской Руси затем говорили прямые последователи Эверса (И.Г. Нейман, Г. Розенкампф и др.), а также те исследователи, что ак­центировали внимание на бытовании в прошлом, помимо Киевской Ру­си, других Русий. Вывод об исторической реальности черноморской руси приняли и подтвердили ученые, абсолютно убежденные в норманстве варягов. Так, Фатер, утверждая, что «столь очевидно бытие росов» на юге, увидел в руси остатки готов, проживавших на северных берегах Черного моря, среди которых разместились значительные колонии варя­гов-норманнов, и в связи с этим ставшие прозываться русью. С.М. Со­ловьев, обратившись к византийскому «Житию святого Стефана Сурожского», где речь идет о взятии Сурожа (Судака) князем Бравлином, стояв­шим во главе русской рати, и последующем его крещении, предположил, что это известие относиться к началу IX века. По всей вероятности, ре­зюмировал он, «русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями». Затем круп­нейший византинист В.Г. Васильевский, проанализировав как названное житие, так и «Житие святого Георгия Амастридского», также содержащее известия о черноморских походах руси, и, установив, что оба памятника написаны в первой половине IX в., сделал вывод о несомненном знаком­стве византийцев с руссами до 842 года.

Придя к такому заключению, входящему в непримиримое противо­речие с каноническим норманизмом, приверженцы последнего пытаются лишить его силы: либо нейтрализуя его, либо давая ему все тоже норманистское объяснение. Так, Соловьев начал утверждать мысль об отсутст­вии этнического содержания в термине «русь», полагая, что он, как и имя «варягов» на западе, являлся «общим названием» дружин на востоке, означая «мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам внутрь стран, живущих по берегам морским». В последней трети XIX в. на базе византийских известий о черноморской Руси Е.Е. Голубинский и В.Г. Васильевский выдвинули две теории. Первый из них (видимо, не без влияния оспоренного Карамзиным мнения историка XVIII в. И.Г.Штриттера, полагавшего, что варяги захватили Киев еще до прихода Рюрика на Русь, а также Фатера) предложил под черноморски­ми руссами понимать норманнов, в первой половине IX в. (до 839 г.) явившихся в Причерноморье и слившихся там с остатками готов, затем активно действуя на Черном море. Позже в Новгороде осели другие норманны, основавшие там всем известное русское княжество во главе с Рюриком. Васильевский, не придерживаясь взгляда на очень раннюю колонизацию норманнами Восточной Европы от Балтики до Черного моря и также идя вслед за Фатером, отождествил причерноморскую русь с тавроскифами, а тех, в свою очередь, - с готами, готалагами и валан-готами, проживавшими в Крыму. Варяги-норманны, придя позднее в этот район, перемешались с готами, приняв их язык как церковный. По откровенному признанию самого исследователя, готская теория «при современном положении вопроса... была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской». Слова эти, как показало неда­лекое будущее, оказались пророческими, что, впрочем, нисколько не удивительно.

Норманство руси, надо добавить, Шлецер обосновывал еще тем по­сылом, что «название Руси долгое время присоединялось преимущественно к одной только Новгородской стране», т. е. к тому району, куда явились варяжские князья со всей русью. Более того, продолжал он, «однакоже и в монгольский период, сами русские летописцы употребляют название Руси в первом онаго зна­чении, относя его исключительно к одной только Новгородской облас­ти». Такое безапелляционное утверждение поставил под серьезное сомнение Н.М. Карамзин, обративший внимание на тот факт, что в XII-XIII вв. Русью именовали в летописях преимущественно Среднее Поднепровье («Киевскую область»). Эти сомнения еще больше усилил в 1837 г. норманист А.Ф. Федотов, впервые специально проведя анализ значения слова «Русь» в летописях. Вначале он согласился со Шлецером, что название Руси и земли Русской с момента прихода Рюрика исклю­чительно относилось к новгородцам. Но, распространившись затем на все племена, покоренные Киевом, это слово, констатирует ученый, «с XI и еще более со второй половины XII столетия относится единственно к южным областям нашего государ­ства, именно к киевскому княжеству и другим сопредельным». Есть повод думать, подчеркивал он, что летописцы под Русской землей «разумели иногда собственно область Киевскую».

Вывод Федотова был серьезно скорректирован антинорманистами. С.А. Гедеонов, исходя из показаний источников, обратил внимание на широкое и узкое значение термина «Русь» в ІХ-ХІІ вв.: территория всех восточнославянских племен и собственно Киевская Русь (земли полян, древлян, северян, южных дреговичей), а в теснейшем смысле - «только поляне и Киев». Именно отсюда Русь, по его мнению, как государ­ственное имя постепенно распространилось на все восточнославянское население. Причем, полагал Гедеонов, до середины XI в. Русью имено­вались все восточные славяне, но к концу следующего столетия это на­звание «все более и более сосредоточивается на одном Киеве». Д.И. Ило­вайский также подчеркивал, по его выражению, «эластичный характер» термина Русь в ІХ-ХІІ вв. (в обширном смысле - все восточные славяне, подвластные русским князьям, в менее обширном - южнорусские славяне, в тесном смысле - поляне, собственно киевская русь. Иногда, отмечал историк, значение этого имени суживалось до понятия сослов­ного - княжеская дружина, «военный класс по преимуществу»). Подоб­ным образом рассуждали в науке и позже, причем М.С. Грушевский указывал на созвучие имени Русь с речкой Рось . Приведенная точка зрения опиралась на солидный фактический материал, абсолютно не вписывающийся в норманистскую трактовку русской истории и не поддающийся объяснению с ее позиций.

Несмотря на явные недоразумения, которыми оказалась так полна норманская теория, несмотря на явное стремление ее приверженцев, по замечанию Гедеонова, обсуждать русские древности «(иногда и бессозна­тельно) с точки зрения скандинавского догмата», плодом чего явились многочисленные ошибки и заблуждения, в нашей науке и нашем об­ществе той поры господствовало мнение, суть которого емко выразил М.О. Коялович: признавать норманизм - «дело науки, не признавать -ненаучно». Ибо, как считали тогда, и как считают поныне, работам антинорманистов тех лет был присущ «любительский, дилетантский характер», и что ими якобы двигали не наука, а «патриотизм» и даже «национализм» (И.П. Шаскольский), в то время как, констатировал эту научную аномалию И.Филевич, «крайностям немецкой школы... наша наука внимала с благоговением, в полном убеждении, что это «последнее слово в науке». В результате чего сложилась ситуация, которую исчер­пывающе обрисовал И.Е. Забелин: «...Мнение о норманстве руси посту­пило даже посредством учебников в общий оборот народного образо­вания. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину как непогрешимый догмат». Вместе с тем норманисты, обращал внимание ученый, вселяют «величайшую осторожность и можно сказать величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собою оказывалась какая-либо само­бытность Руси, и в то же время поощряя всякую смелость в заключениях о ее норманском происхождении...».

Вследствие этих факторов, а также того, что норманистский взгляд на русские древности был освящен западноевропейской историографией и самыми авторитетными фигурами российской исторической науки, его небывалому размаху в России усиленно содействовала атмосфера, которая совершенно не благоприятствовала антинорманистским изысканиям, на что обращали внимание даже те исследователи, кто видел в варягах скандинавов. Так, например, выдающийся филолог И.И. Срез­невский, с восхищением говоря о произведении антинорманиста С.А. Ге­деонова «Варяги и Русь», отметил среди важных качеств ученого его ре­шимость «бороться с такими силами, которых значение окрепло не только их внутренней стойкостью, но и общим уважением». Позже Н.П. Загоскин дал самую исчерпывающую характеристику возможностям этих «сил», монополизировавших в российской исторической науке право на истину и тщательно ограждавших эту монополию от любых пося­гательств. Вплоть до второй половины XIX в., указывал он, поднимать голос против норманизма «считалось дерзостью, признаком невеже­ственности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством.

Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволили себе протестовать против учения норманизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться.

Вместе с тем нельзя не отметить еще одно обстоятельство, приобре­тавшее особую значимость на фоне сказанного, и под влиянием которого далеко не в выгодном свете представлялись читателям построения антинорманистов. Это форма, в которой они преподносились, нередко, как и у их оппонентов, отступавшая от норм высокой науки. В чем эти отступления заключались, обрисовал антинорманист И.Е. Забелин. Говоря о работах многих своих "единомышленников, он констатировал, что им присуще «пренебрежение к ученой обработке свидетельств», открывавшее широкий простор для фантазии, тогда как в трудах нор­манистов преимущественно господствовала «строгая и осторожная мысль...». Вот почему, заключал ученый, «даже и весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа... оставались вовсе незамеченными ученой изыскательностью». В этой оценке, прислушаться к которой необходимо, имеется изрядная доля преувеличения, и не только на счет «строгой и осторожной мысли», исключительно которой якобы руководствуются норманисты, и которую не без успеха опротестовал сам Забелин. В.Б. Вилинбахов, один из немногих, кто в советское время занимал истинную антинорманисткую позицию, отмечал, говоря о работах своих предшественников первой половины и середины XIX в., что они были «еще недостаточно научно» аргументированы, написаны «не на высоком научном уровне даже для того времени», но «не остались бесследными».

В данном случае важно прислушаться к мнениям норманистов. Так, В.А. Мошин подчеркивал, что «Эверса, Костомарова, Юргевича, Анто­новича никак нельзя причислять к дилетантам», что Иловайский «руко­водился строго научными методами» и своими открытиями заставил противников внести в их «конструкции необходимые корректуры». Занять такую принципиальную позицию Мошина, прекрасного знатока историографии по варяжскому вопросу, заставили заключения, которые, по его словам, страдают «значительными и вредными ошибками». Г.В. Вернадский отмечал, что «ценность вклада антинорманистов в изучение древней Руси нельзя отрицать»: именно они привлекли вни­мание к факту наличия руси на юге «задолго до появления Рюрика в Новгороде», разрушив, тем самым, упрощенную теорию норманистов, сводящих начало историю руси к Рюрику и Новгороду, к факту от­сутствия в истории скандинавского племени по имени «русь». Советский ученый В.В. Мавродин как-то сказал, что антинорманисты XIX в. «не просто задорные полемисты, а прежде всего труженики, собравшие громадный материал», высказавшие целый ряд ценных мыслей, например, о связи варягов с южнобалтийским миром, велика их заслуга, го­ворил он, и «в деле развития истории как отрасли научного знания, формирующей национальное самосознание».

Суждение современных норманистов о своих научных противниках XIX в. в полной мере выразил в 1983 г. И.П. Шаскольский. Ныне А.А. Хлевов, видя в антинорманизме только результат «предвзятой идеологической установки», вновь произнес в форме неутешительного приговора: «Даже несмотря на мощное качественное усиление в лице С.А.Гедеонова и Д.И. Иловайского лагерь антинорманистов лежал вне магистральной линии историографии». В сущности Хлевов прав, хотя и имел ввиду совершенно иное. «Магистральная линия историографии» не у всех вызывала желание двинуться в означенном ею направлении: слишком явной была ее тенденциозность. И заслуга антинорманистского меньшинства перед наукой заключается прежде всего в том, что оно вы­ступило против казавшегося незыблемым мнения норманистского боль­шинства, имевшего своим надежным союзником образованное общест­во, не дало ей обратиться в состояние застоя, принудило «скандинавоманов» отказаться от многих догм и многократно умерить славословия в адрес своих кумиров и даже признать, что в состав варягов входили пред­ставители многих народов, в том числе южнобалтийские славяне. А это, в целом, все больше размывало норманскую теорию и делало беспред­метным разговор о норманстве варяжской руси. Вместе с тем антинор-манисты совершенно по-новому поставили саму варя го-русскую пробле­му, далеко выведя ее за рамки разговора по линии исключительно Русь-Скандинавия. И, резко расширив круг источников по варя го-русскому вопросу и широко раздвинув горизонты, так сказать, «русской» истории, они более органично вписали его в ткань европейской истории второй половины I тысячелетия н.э. Как всякое любое начинание, нарушавшее научный покой, антинорманизм вызывал мощное противодействие и колкие насмешки уже априори, хотя, когда эмоции спадали, его доводы становились достоянием науки. Так, если взять труд Ф.Л. Морошкина, суть которого лаконично выразил М.П. Погодин: Морошкин находит русь на пространстве всей Европы, то многие высказанные в нем мысли, ко­торым действительно не хватало академичности, со временем обрели доказательную базу.

М.В. Ломоносов был первым в науке, кто, отметив отсутствие имени «русь» в Скандинавии, обратил внимание на наличие русского имени и самих русских в южных пределах Восточной Европы задолго до прихода Рюрика, на существование «Белой и Чермной» (Неманской) Русий, на «русскую» топонимику последней и наличие руси-ругов на о. Рюген. В.К. Тредиаковский говорил, что «померанские руги» и есть варяжская русь. Затем Г. Эверс доказал существование руси, издавна присутст­вующей на юге Восточной Европы. После чего «скептики», крайне «омолаживая» русскую историю, вместе с тем сыграли важную роль в открытии забытых южнобалтийских славян. А.А. Куник констатировал, что М.Т. Каченовский около 1830 г. «указывал своим слушателям на исчезнувших балтийских славян, как на родичей варяго-руссов, несмот­ря на то, что история последних была в то время еще мало разработа­на и являлась Каченовскому с его последователями совершеннейшею «terra incognita». Но круг русских древностей не замкнулся на Южной Балтике и на Причерноморье. В 20-х - 70-х гг. XIX в., благодаря изыс­каниям С. Руссова, Ю.И. Венелина, Ф.Л. Морошкина, М.А. Максимо­вича, Ф. Свягного, Н.В. Савельева-Ростиславича, Н.И. Костомарова, И.Е. Забелина, Д.И. Иловайского и других, стали достоянием науки как свидетельства византийских, арабских, западноевропейских источников, локализующих Русь во многих районах Восточной и Западной Европы, так и соответствующий этим показаниям богатый топонимический материал. В результате чего на карте проявились Русии азовско-черно-морская, сразу несколько южнобалтийских, паннонская, карпатская и другие, но ни к одной из них ни шведы, ни другие скандинавы не имели никакого касательства.

Под давлением фактов с аргументами оппонентов, признавая, тем са­мым, их принципиальную правоту, начинают соглашаться норманисты. Тому примеры демонстрирует «ультранорманист» М.П. Погодин. В 1846 г. он произнес примечательные слова: «Может быть, и я сам увле­каюсь норманским элементом, который разыскиваю двадцать пять лет, и даю ему слишком много места в древней русской истории; явится дру­гой исследователь, который исключительно предается славянскому эле­менту (впрочем не похожий на нынешних невеж): мы оба погрешим, а наука, истина, умеряя одного другим, выиграет». Но доводы этих «невеж» были настолько убедительны, что Погодин, не желая, видимо, впасть в еще больший научный грех, начал постепенный и неумолимый «дрейф» к их берегу. Так, в 1860 г. он уже полагал, что на Южную Балтику пе­реселилось из Норвегии «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Пройдет всего четыре года, и историк прямо скажет, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была ис­кони живая, многосторонняя связь...». В 1872 г. последует его еще более конкретный вывод: «...Призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Оценивая свидетельство западноевропейского хрониста Гельмольда о Вагирской марке, Погодин резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Ва­ряжского моря заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау». В 1874 г. историк, хотя и перевел свой взгляд в сторону Неманской Руси, где в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов...». Но его смущало то, что она «находится в наи­большем отдалении от Новгорода и мудрено предположить как зна­комство, так и столь продолжительное плавание к нему», хотя ничего «мудреного» он не видел в своей многосложной идее переселения части шведов на южнобалтийское побережье, некоторого их проживания среди тамошних славян и затем их нового «броска», но теперь уже в пределы Северо-Западной Руси, к восточноевропейским славянам. Искусствен­ность этой схемы хорошо передал М.А. Максимович, правда, говоря о Карамзине, но по его следам шел Погодин: «Замечательно, что и Карам­зин, хотя и вывел руссов из Швеции, но сначала ославянил их в Пруссии и потом уже привел в Новгород».

Столкнувшись с фактами существования многих Русий, не связанных ни со Скандинавией, ни со скандинавами вообще, норманисты меняют отношение к имени «Русь». Так, Погодин начал говорить, что откуда происходит это имя - «открытое поле догадок», впрочем, как и перво­начальное ее местопроживание, по причине чего, заключал он, «имя Русь своим происхождением есть вопрос только любопытный, а не основной». С.М. Соловьев, утверждая, что, «если, по признанию самых сильных защитников норманства, влияние варягов было более наружное, если такое наружное влияние могли одинаково оказать и дружины славян поморских... то ясно, что вопрос о национальности варягов-руси теряет свою важность в нашей истории». В.О. Ключевский также считал, что вопрос о происхождении имени «Русь» и первых русских князей не содержит ключа «к разъяснению начала русской национальной и госу­дарственной жизни», как неважно, с его точки зрения, в этом плане и другое - «на балтийском или азовском поморье зазвучало впервые известное племенное название». Но этими мнениями не исчерпывалась российская историческая наука XIX века. Не отрицавший норманства варягов И.И.Срезневский, напротив, подчеркивал, что «надобно быть слишком равнодушным к судьбам русского народа, надобно быть не­русским, чтобы не домогаться положительного ответа» на варяго-русский вопрос. Антинорманист И.Е. Забелин отмечал, что «подвиг» руси не «ограничился принесением одного имени»: «мифическая русь представ­ляется первоначальным организатором нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государ­ству, и, словом, вдохнуло в нас дух исторического развития».

Принципиальная правота этих слов, а также настойчивость тех, кто не довольствовался идей о норманстве варягов, с которой давно сжилась наука, вызывали нескрываемое раздражение у ее защитников. Погодин, борясь, по названию его же труда, «не на живот, а на смерть» с антинорманистами, «нередко прямо бранился» с несогласными с ним. Ключев­ский в одной из работ (не ранее 1876) назвал «все эти ученые усилия разъяснить варяжский вопрос... явлением патологии». И я, говорил он, равнодушен к обеим теориям - норманской и славянской, «и это равно­душие выходит из научного интереса», но при этом всегда занимая последовательную норманистскую позицию. Вместе с тем, все больше тяготясь ею, но в силу традиции не желавший что-либо менять. «Мы чувствовали, — искренне делился своими мыслями великий наш исто­рик, характеризуя норманскую теорию в целом, — что в ней много не­складного, но не решились сказать что либо против нее. Мы ее сохрани­ли как ученики ее создателей и не знали, что делать с ней как пре­подаватели. Открывая свой курс, мы воспроизводили ее, украшали заученными нарядами и ставили в угол, как ненужный, но требуемый приличием обряд».

Зато полны были решимостью бороться с «требуемым приличия обрядом», сковывающим науку, антинорманисты, что с блеском проде­монстрировал Степан Александрович Гедеонов (1816-1878), опубли­ковав в 1862-1863 гг. «Отрывки из исследований о варяжском вопросе», а 1876 гг. их переработанное и расширенное переиздание под названием «Варяги и Русь». Свое выступление против «мнимонорманского проис­хождения Руси» исследователь, вобравший в своем творчестве лучшие достижения предшественников и прежде всего Г. Эверса, которого высоко чтил своим «руководителем», объяснил в очень простых словах, ак­туальность которых особенно видна сегодня: «Полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима». Говоря об искусственности и бессилии норманизма, «основанного не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях», он вместе с тем подчеркнул, что русская история «одинаково невозможна и при умеренной и при неуме­ренной системе норманского происхождения Руси». Позиция ученого была продиктована детальным знанием самого предмета разговора, полным владением историографией и источниковой базой варяго-русского вопроса, превосходным знанием европейской истории в целом, и, уместно будет добавить, многих языков, что вкупе привело его к отри­цанию «скандинавского догмата». Его стремление охватить все известные к тому времени источники, его методы исторической критики были весьма положительно отмечены оппонентами. А.А. Куник увидел в нем решительного противника, который, «кроме того, что строго держится в пределах чисто научной полемики, отличается от своих предшественни­ков тем, что не слегка берется за дело, а после довольно обширного изу­чения источников и сочинений своих противников, пытается решить вопрос новым способом». М.П. Погодин отмечал, что Гедеонов осмотрел варяго-русский вопрос «со всех сторон, переслушал всех свидетелей, сравнил и проверил все показания, много думал о своих заключениях».

Отправной точкой рассуждений Гедеонова стало его тонкое наблю­дение, которое с неменьшей силой звучит и ныне: «Байер, Миллер, Тунманн и Шлецер трудились над древнейшей историей Руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса. ...Не мало не заботясь о том, отозвалось ли это норман-ство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа». И на широком круге источников ученый впервые в науке показал, а это одно из самых лучших и особенно впечатляющих частей его творения, что «норманское начало» не отразилось «в основных явлениях древне­русского быта» (как, например, отозвалось «начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманское в истории англий­ской»): ни в языке (в 1848 г. И.Ф. Круг уверял, что скандинавский язык не только долго бытовал на Руси, но даже какое-то время господствовал в Новгороде, и его якобы специально изучали наши предки и приобщали к нему детей), ни в язычестве, ни в праве, ни в народных обычаях и преданиях восточных славян, ни в летописях, ни в действиях и образе жизни первых князей и окружавших их варягов, ни в государственном устройстве, ни в военном деле, ни в торговле, ни во всем том, что составляло «саму жизнь Руси». Особенно при этом подчеркнув, что ПВЛ «всегда останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систе­матического онемечения Руси».

На богатом ономастическом материале Гедеонов продемонстрировал отсутствие, за небольшим исключением, в русском именослове эпохи Киевской Руси германо-скандинавских имен, отсутствие, например, име­ни Рюрик у шведов, но широкое хождение его у материковых европей­ских народов, в том числе у западных славян. Абсолютно, конечно, прав ученый в своих словах, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основа­нии Русского государства», хотя и признает некоторое участие скандина­вов в русских событиях ІХ-ХІ вв., считая их «не основным, а случайным элементом в нашей истории». Исследователь, видя в летописном рас­сказе о призвании варяжских князей конкретное историческое событие (отрицаемое тогда многими), характеризует его как «исключительно славянский факт». Ибо восточные славяне никак не могли пригласить к себе князей из чужого, враждебного племени, не знающих ни языка, на котором должны выслушивать притязания родов, ни права, по которому им надлежит судить своих подданных. Говоря о весьма давних связях (торговых, религиозных, родственных) племен Северо-Западной Руси с южнобалтийскими славянами (вендами), о том высоком месте, которое занимали вендские князья в славянском мире, Гедеонов полагает, что именно они и были приглашены на Русь. Славянский характер варяж­ских князей вытекает, по его мнению, из того еще факта, что они «не только не касаются коренных постановлений словено-русского общества, но еще при первой возможности подчиняются добровольно его основ­ным законам».

Ведя речь о термине «варяги», Гедеонов отметил его позднее появле­ние в соответствующих этим языкам формах в скандинавской, арабской и греческой среде: в 20-е - 30-е гг. XI века. Показав, что из скандинав­ского vaeringi никак не могли произойти ни русское варяг, ни византий­ское раууос, и, обратив внимание, что верингами саги именуют иск­лючительно только тех скандинавов, кто служил в византийском варангском корпусе, он доказывает появление «варяжского имени» в Византии в связи с учреждением там в 988 г. корпуса варягов-варангов. И лишь только от греков норманны приняли название варангов под формою vaeringi-vaeringjar. Само слово варяг ученый считает перешедшим на Русь посредством балтийских славян из германского wari (wehr) - оборона (оружие) с прибавлением к нему суффикса -ag-: varag-варяг - мечник, ратник, обозначавшее балтийских славяно-норманских пиратов и равно­значное слову viking. У восточных славян, завершал Гедеонов свою мысль, varag вскоре перешло из нарицательного «в географическое-народное, в смысле франк на Востоке: им стали обозначать все те на­родности, от которых выходили балтийские пираты-варяги», а впослед­ствии всех иноземцев.

Историк не сомневался, что варяги и русь - это две отдельные народ­ности, осознано слитые летописцем в одну. Первых, как уже было сказа­но, он не считал особым народом, но видел в них прежде всего балтий­ских славян, а русь полагал местным, восточнославянским населением, живущим в Поднепровье задолго до призвания варягов, и на которых за­тем перешло ее имя. Гедеонов аргументировано продемонстрировал всю бесплодность попыток норманистов отыскать «Русь» в Швеции и квали­фицированно отверг всякую возможность выведения «Русь» от финского Ruotsi, доказав «случайное сходство между финским Ruotsi, шведским Рослагеном и славянским русь». При этом он подчеркивает что норма­нисты не могут объяснить «ни перенесения на славяно-шведскую держа­ву финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен свей и русь, ни почему славяне, понимающие шведов под именем руси, прозывающие самих себя этим именем, перестают называть шведов русью после призвания», ни почему «принявшие от шведов русское имя финские племена зовут русских славян не русью, а вендами, wanalaiset?». К тому же, добавлял Гедеонов к своим рассуждениям, предположение о давнем существовании Руси на берегах Черного моря уничтожает «вся­кую систему норманского происхождения Руси».

О научной состоятельности труда Гедеонова красноречиво говорят оценки, которые дали ему норманисты, и прежде всего те, чьи положе­ния он либо обоснованно отверг, либо поставил под самое серьезное сомнение. М.П. Погодин признавал, что после Эверса у норманской системы не было «такого сильного и опасного противника» как Гедеонов, исследование которого «служит не только достойным дополнением, но и отличным украшением нашей историко-критической богатой литера­туры по вопросу о происхождении варягов и Руси», и что «самое основа­тельное, полное и убедительное» опровержение норманизма принадле­жит ему. А.А. Куник, назвав труд Гедеонова «в высшей степени замеча­тельным», констатировал, что против некоторых его доводов «ничего нельзя возразить», при этом многозначительно заметив в адрес норма­низма, которому посвятил свою жизнь и свой недюжинный талант, что «трудно искоренять исторические догмы, коль скоро они перешли по наследству от одного поколения к другому». Из норманистов того време­ни более откровенно высказался П. Ламбин: Гедеонов, «можно сказать, разгромил эту победоносную доселе теорию... по крайней мере, расшатал ее так, что в прежнем виде она уже не может быть восстановлена». Солидаризируясь с его приговором норманской теории, историк уже сам говорит о ее «несостоятельности», и признает, что она доходит «до выводов и заключение, явно невозможных, - до крайностей, резко расходящихся с историческою действительностью. И вот почему ею нельзя довольствоваться!». По словам норманиста более позднего време­ни В.А. Мошина, «беспристрастный исследователь» Гедеонов «похоронил «ультранорманизм» шлецеровского типа».

Мнения научных противников и единомышленников Гедеонова (хотя те и другие даже в рамках своих направлений далеко не во всем сходились между собою) в оценке его труда удивительнейшим образом совпали, что стало первым случаем подобного рода за всю историю существования в науке варяго-русского вопроса. Н.И. Костомаров, говоря, что Гедеонов «разбивает в пух и прах всю так называемую норманскую систему...», не сомневался, что его труд «останется одним из самых капитальных памят­ников русской науки». Н.П. Загоскин указывал, что Гедеонов возвращает «балтийским славянам ту роль по отношению к нашей древней истории, которую со времен Байера насильственно навязывали норманнам». По словам И.А. Тихомирова, пером Гедеонова «окончательно уничтожена бы­ла привычка норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское сло­во - в особенности собственные имена - из скандинавского языка; после трудов Гедеонова количество мнимых норманских слов, сохранившихся в русском языке, сведено до минимума и должно считаться единицами». Благодаря ему, в один голос утверждали представители противоположных лагерей, для ее же пользы в науке все больше получает поддержку мне­ние, что варяги и русь «племена совершенно различные».

Доводы, представленные Гедеоновым против норманизма, вынудили его столпов совершенно другими глазами взглянуть на современное им состояние разработки варяжского вопроса, позволили увидеть им весь произвол, совершаемый над источниками в угоду норманской теории. Куник признал, «что норманисты в частностях преувеличивали значение норманской стихии для древнерусской истории, то отыскивая влияние ее там, где... оно было или ненужно или даже не возможно, то разбирая главные свидетельства не с одинаковой обстоятельностью и не без пристрастия». Чтобы умерить пыл слишком ретивых единомышлен­ников, исследователь открыто открещивается от тех, кто поступался наукой: «...Я не принадлежу к крайним норманистам» и «вовсе не думаю норманизировать древнюю Русь...». Более того, говоря о своей работе «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» («Призвание шведскцх родсов финнами и славянами». Bd. I-II. SPb., 1844-1845), вошедшей в «золотой фонд» норманизма и немало сделав­шей для его торжества, он прямо сказал: «...Я должен теперь первую часть своего сочинения объявить во многих местах несоответствующею современному состоянию науки, да и вторую часть надобно, хоть в меньшей мере, исправить и дополнить».

Под воздействием мощной эрудиции и безупречной логики Гедеонова Куник и Погодин снимают многие свои доводы и существенно смещают акценты в других. Куник не только признал опровержение своего оппо­нента связи Roslagena с русской историей «совершенно справедливым», но и существенно дополнил его: имя Ropr, Roden (вместо чего сейчас употребляется Roslagen - общество гребцов) впервые было принято за имя роксоланов (русских) самими шведами в XVII в. по недостаточному знанию ими своего древнего языка, что и ввело в заблуждение того же Куника. При этом ученый также подчеркнул, что «сопоставление слов Roslag и Русь, Ros является делом невозможным уже с лингвистической стороны» (еще в 1844 г., поняв всю несостоятельность увязывания имени «Русь» с Рослаген, он обратился к шведскому слову rodsen-лгребцы», которым называли жителей прибрежной части Рослагена, предположив, что именно к нему посредством финского ruotsi восходит название «Русь». В 1875 г. историк, что показательно, откажется и от этого объяснения). И Погодин согласился с Гедеоновым, что финское название Швеции Руотси и шведский Рослаген не имеют отношения к имени «Русь». Позже датчанин В. Томсен говорил, что нет «никакой прямой генетической связи» между Рослагеном, как географическим именем, и Ruotsi-Русью (название Русь он стал выводить от Ruotsi, полагая, что в ее основе лежит скандинавское слово горег. По его мнению, шведы, ездившие к финнам, «могли назвать себя, - не в смысле определения народности, а по своим занятиям и образу жизни, - rops-mcnn или rops-karlar, или как-нибудь в этом роде, т. е. гребцами, мореплавателями», а затем в Швеции это слово - в первой его части - якобы обратилось в имя собственное, которое финны приняли за название народа).

Вместе с тем в историографии указывалось на недостатки исследова­ния Гедеонова (который, как и всякий новаторский труд, не был, ко­нечно, их лишен) и прежде всего той части, где историк обосновывал свое решение варяжского вопроса. Но главное, что имеет значение для настоящего разговора, состоит в следующем: все оппоненты Гедеоно­вым, независимо от своего взгляда на этнос варягов, отмечали высо­чайший уровень его критики норманской теории. Как емко выразил этот настрой Н.И. Костомаров, «собственно что касается до поражения нор­манизма, г. Гедеонов - неотразим». Это во-первых. Во-вторых, ученый пришел к выводам о теснейших связях восточных и южнобалтийских славян лишь на основе весьма скудного круга источников, и эти выводы сейчас полностью подтверждают лингвистика, археология, антропология, нумизматика. В целом же, Гедеонов, констатировал крупнейший спе­циалист в области варя го-русского вопроса А.Г.Кузьмин, «создал труд не только вполне профессиональный, но в чем-то и превосходящий публи­кации ею современников», а по охвату материала до сих пор остающийся непревзойденным, лишил норманизма ореола «строгой научности» .

Эффект появления труда Гедеонова «Варяги и Русь» был усилен еще и тем, что в том же 1876 г. выходят работы антинорманистов Д.И. Ило­вайского (1832-1920) и И.Е. Забелина (1820-1908). Как объяснял свою позицию в начале 70-х гг. Иловайский, и под которой подписались бы все антинорманисты (и не только того времени), «не вдруг, не под влиянием какого-либо увлечения мы пришли к отрицанию» системы скандинавской школы, а только «убедившись в ее полной несостоятельности», в присутствии в ней натяжек и противоречий, в ее искус­ственном построении, и что благодаря ей «в нашей историографии установился очень легкий способ относится к своей старине, к своему началу». При этом особо подчеркнув в 1888 г. тот момент, когда у него возникли сомнения в научной состоятельности норманизма: «Я сам безусловно следовал норманской системе, пока не занялся специально этим вопросом...». «Скандинавская школа» господствовала, говорит Иловайский, благодаря «своей наружной стройности, своему положи­тельному тону и относительному единству своих защитников», в то время как ее противники выступали разрозненно. Решительно выступая против норманской теории, он вместе с тем совершенно справедливо заметил, что ее сторонники «оказали столько заслуг науке российской истории, что, и помимо вопроса о призвании варягов, они сохранят свои права на глубокое уважение».

Антинорманизм ученого был компромиссным: если в варягах он видел норманнов, то русь считал восточнославянским племенем, изна­чально проживавшим в Среднем Поднепровье и известном под именем поляне-русь (роксолане или россалане), но по вине позднейших пере­писчиков варяги и русь были смешаны в «один небывалый народ». Ведя речь о существовании Днепровско-Русского княжества уже в первой половине IX в., Иловайский принимал за реальный исторический факт и существование в это же время на Таманском полуострове Азовско-Черноморской Руси (или Артании арабских известий), акцентируя внимание на том факте, что Черное море издавна называлось «Русским морем», и полагал ее преемницей Тмутараканское княжество. Он без колебаний связывал с этой русью византийские свидетельства о напа­дении руси на Константинополь в IX в., о крещении руси в 60-х гг. и о русской митрополии того же столетия, «русские письмена» и «русина», встреченные св. Кириллом в Корсуне в 860-861 гг., сообщения арабов о походах руси на Каспийское море в 913 и 944 годах. Ученый, видя в варяжской легенде именно легенду, и более ничего, утверждал, что не было никакого призвания варяжских князей, и что «туземная» русь сама основала свое государство, распространив затем свое владычество с юга на север. «Хвастливые скандинавские саги», подчеркивал он, припи­сывая своим героям огромное воздействие на русские события, пред­ставляют русь «великим и туземным народом, а Русское государство настолько древним, что о его начале они ровно ничего не знают».

Указывая на отсутствие следов норманнов «в составе русской на­циональности», Иловайский ставил перед оппонентами вопросы, до сих пор остающиеся без ответа: если русь - скандинавы, то почему они клянутся славянскими божествами Перуном и Велесом, а не сканди­навскими Одином и Тором? Почему они так быстро изменили своей религии, и кто их мог к этому принудить? Даже если принять, заключал историк, что русь - это только скандинавская династия с дружиной в славянской стране, то и «тогда нет никакой вероятности, чтобы господ­ствующий класс так скоро отказался от своей религии в пользу религии подчиненных». Он также отмечал, что «латинские летописцы», много говоря о нападениях норманнов на Западную Европу, при этом «совсем не знают скандинавской руси», которую они, конечно, знали бы, присут­ствуй она в действительности в истории. И это в то время, обращает внимание Иловайский, когда источники фиксируют Русии не только в пределах Восточной Европы, но и на южных берегах Балтийского моря, на Дунае (в Паннонии), в Карпатах, и колыбелью которых могла быть «скорее наша Русь».

Забелин, подчеркивая, что восточными славянами до Рюрика был прожит долгий путь развития, полагал, что еще задолго до него в их земле «было все, к чему он был призван, как к готовому». Само решение варя го-русской проблемы историк связывал только со славянской Юж­ной Балтикой, откуда, по его мнению, пришли в Восточную Европу и варяги, и русь (при этом справедливо заметив, что «славянская школа» нисколько не позаботилась дать подробное и полное исследование истории балтийских славян). Варягами Забелин именовал все славянские племена, проживавшие «в богатой торговой и воинственной приморской страны между Одрой и Эльбой» (прежде всего вагров), и создавшие там высочайшую материальную культуру, не имевшую себе равной в По­морье. Именно они, говорил ученый, будучи отважными мореходами и господствуя на Балтике, заложили и развили балтийскую торговлю. В ходе естественной колонизации, утверждал Забелин, балтийские славяне в давние времена вступили во владения своих восточноевропейских сородичей, где основали Новгород. Степень активности связей между двумя славянскими мирами, продолжавшихся вплоть до завоевания немцами южнобалтийского побережья (в натиске немцев и датчан ученый видел главную причину переселения славяно-варяжских дружин на восток), характеризует призвание в начале IX в. на Северо-Запад Руси князей из «Ругии», где проживала летописная русь. Забелин понимал под «Ругией» область, лежащую между реками Одером и Травою, и связывал это название с о. Рюгеном, именуемом в ряде памятников «Русией», жители которого пользовались особенным почетом среди всех южно­балтийских славян. Он нисколько не сомневался, что эта Балтийская Русь дала начало и южной Руси, в незапамятные годы переселившись на берега Днепра.

Совокупный резонанс работ Гедеонова, Иловайского и Забелина, вы­шедших одновременно в крупнейших научных центрах России - Петер­бурге и Москве (тогда же в Киеве, надо добавить, увидел свет первый том посмертного издания сочинений известного антинорманиста М.А. Мак­симовича), был настолько велик, что на следующий год А.А. Куник с горечью говорил, что антинорманисты, подняв в «роковом» 1876 г. «бурю против норманства», устроили «великое избиение норманистов», «отслужили панихиду по во брани убиенным норманистам». Успех, действительно, был огромным. Как обрисовал его масшта­бы Костомаров, если бы Байер, Шлецер, Круг, Погодин «могли восстать из фобов и ополчиться против нового врага своих теорий, если бы к ним пристали и другие до сих пор здравствующие норманисты, то, при всех своих усилиях, не могли бы они уже поднять из развалин разрушенного г. Гедеоновым здания норманской системы». Первольф тогда же заметил, что «в последние времена поборники норманской теории значительно усмирились». Загоскин, также констатируя, что норманизм «в своей ультра-радикальной байеро-шлёцеро-погодинской форме становится в наши дни явлением все более и более редким», уверенно говорил, что Гедеонов нанес ему «удар, по-видимому, смертельный».

Но от этого удара норманизм, по объективным и субъективным причинам, смог оправиться и вернуть себе былое господство в науке. Тому способствовала прежде всего кончина Гедеонова, с которой прекра­тилась набиравшая в печати обороты дискуссия по его книге и, в целом, по варя го-русскому вопросу. За обсуждением своей монографии Степан Александрович, много болевший в последние годы, тщательно следил и к лету 1878 г. подготовил ряд статей, из которых собирался составить дополнение к «Варягам и Руси» в виде третьего тома, где намеревался дать ответ на критические замечания. Пророчески заметив при этом, что «настоящего, строго научного опровержения моих заключений до сих пор не последовало, да и вероятно не будет». Но смерть ученого не позво­лила этим планам сбыться. С уходом из жизни звезды первой величины антинорманизма в его рядах не осталось столь масштабной и столь авторитетной как в науке, так и в обществе фигуры, снискавшей бы себе общее признание беспристрастного исследователя и способной, поэтому, окончательно развенчать норманизм. К тому же начинает постепенно снижаться активность антинорманистов Н.И. Костомарова, И.Е. Забе­лина, Д.И. Иловайского, а сама борьба с норманизмом все больше теряет былую актуальность. «С конца XIX в., — подчеркивал А.Г. Кузьмин, — интерес к теме начала Руси заметно ослабел. Общественный интерес сдвигался ближе к современности, чему способствовало обострение социальных противоречий».

Вместе с тем, добавлял Кузьмин, в отечественной науке начинает преобладать историко-филологическая тематика, посредством филологии усилившая в ней германское влияние, «поскольку именно в Германии более всего занимались индоевропейскими проблемами, причем само направление сравнительного языкознания носило название «индогер-манистики», что как бы автоматически ставило в центр исследований Германию и германцев». А вслед за германскими и скандинавскими археологами шла, отмечал историк, «и зарождавшаяся русская архео­логия». Именно последняя очень много сделала для реабилитации норманизма, ибо оперировала конкретными и многочисленными ве­щественными фактами, в силу своей природы с особенной силой воз­действующими на сознание, но интерпретация которых давалась лишь через призму «скандинавского догмата». Как это происходило на деле, исчерпывающе проиллюстрировал еще в 1872 г. Иловайский: «Наша ар­хеологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние».

Огромную роль в восстановлении позиций норманизма в нашей науке сыграл профессор Копенгагенского университета В. Томсен. В мае 1876 г. он прочитал в Оксфорде три лекции «Об отношениях Древней Руси к Скан­динавии и о происхождении русского государства», вскоре ставшие извест­ные европейскому научному миру. В виде отдельной книги эти лекции были изданы в Англии (1877), Германии (1879), Швеции (1883 и 1888), а в 1891 г. они выходят в России под названием «Начало Русского государ­ства». Польский историк Х. Ловмяньский утверждал, что именно он при­дал «наиболее законченную форму» норманской теории, хотя его работа, как ученый тут же уточнил, «не внесла в дискуссию ни новых аргументов, ни новых источников...». В нашей историографии вслед за И.П. Шаскольским принято считать, что «классическое изложение» основных поло­жений и аргументов норманизма дал Томсен. Но есть иная точка зрения. Д.И. Иловайский отмечал, что его труд - это «самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А.А. Куника», причем Томсен, в силу «своей отсталости», повторяет такие доказательства последнего, от которых тот уже отказался. Затем норма­нист В.А. Мошин, говоря, что датский ученый «своим авторитетом кано­низировал норманскую теорию в Западной Европе», особо подчеркнул, что он внес «в изучение вопроса мало такого, что не было бы ранее заме­чено в русской науке, в особенности в трудах Куника».

Наблюдения Иловайского и Мошина очень важны, как важно и дру­гое: по сути Томсен возродил тот «ультранорманизм», который критико­вал Гедеонов, и от которого открестился Куник. И в таком вот виде он вновь «прописался» в конце XIX в. в российской историко-филологи­ческой науке, где его, начиная с того же времени и на протяжении двух последующих десятилетий, закреплял наш выдающийся летописевед А.А. Шахматов. Желая наполнить предложенную им схему сложения Сказания о призвании варягов конкретным содержанием и объяснить проводимую им мысль об отождествлении в ПВЛ руси и варягов, он при­бег к теории двух колонизационных потоках норманнов в Восточную Европу. И в руси он увидел древнейший слой шведов («полчища сканди­навов»), вначале обитавших в Северо-Западной Руси, а около 840 г. ос­новавших Киевское государство, к которым затем присоединились новые выходцы из Скандинавии, известные уже как варяги. Подчинив себе южную Русь, они воспринимают ее имя. По словам ученого, в Киеве в начале XII в. помнили «об иноземном, варяжском происхождении Руси», отчего в основе ее отождествления киевским летописцем с варягами «ле­жат несомненно исторические явления...». Идея о двух волнах прибы­тия норманнов на Русь, в которую вдохнул новую жизнь высочайший научный авторитет того времени, получила развитие среди исследова­телей предреволюционной поры. К.Ф. Тиандер понимал под русью гётов (племя, жившее в Южной Швеции), унаследовавших власть над При­днепровьем от готов, а под варягами свеев (шведов). А.Е. Пресняков полностью повторял Шахматова, но только относил появление норман­ской руси на юге более к раннему времени, чем 30-е гг. IX в.

Параллельно с этим норманистские настроения российской науки были многократно усилены трудами шведских ученых. В 1914 г. Т.Ю. Арне выпустил книгу «Швеция и Восток», где выдвинул теорию норманской колонизации Руси. По его утверждению, в X в. «повсюду в России расцвели шведские колонии». В 1915 г. Р. Экблом, будучи про­фессором славянских языков, постарался подкрепить теорию соотечест­венника лингвистическими данными, уверяя, что названия от корня рус- и вар- (вер-), имеющиеся в Новгородской земле, якобы являются до­казательством расселения скандинавов в данном регионе. В 1917 г. Арне издал еще один свой труд «Великая Швеция», назвав так не только этот сборник статей по истории русско-шведских культурных связей с древ­нейших времен до XIX в., но и само государство восточных славян - Киевскую Русь, по его твердому убеждению, созданную норманнами и потому находившуюся в политической связи со Швецией. Важное место в этом труде было также отведено обоснованию идеи о наличии колоний шведских викингов на Руси.

Глава 2 Псевдоантинорманизм советского времени

И в силу названных причин были созданы все условия для полной реставрации норманизма в самом крайнем его проявлении (тому способ­ствовало и отсутствие у него достойных противников). Как трактовался в науке варяжский вопрос в преддверии революции, а затем до середины 30-х гг. видно по работам М.Н. Покровского, проводившего мысль, что Киевская Русь не была результатом «внутреннего местного развития», а явилась следствием «внешнего толчка, данного движением на юг норманнов», ставших «создателями» Киев­ской державы. Ученый вначале следовал за летописным рассказом о призвании варяжских князей и вел речь о заключении с ними «ряда» «с целью купить мир», после чего они были приняты славянами для обо­роны «от прочих норманнских шаек». Затем Покровский стал настаивать на завоевании скандинавами Руси «в его более мягкой форме, когда побежденное племя не истреблялось, а превращалось в «подданных». На Руси норманны, утверждал он, промышляли захватом и продажей рабов, были «рабовладельцами и работорговцами», создавшими «рабовладель­ческую культуру, яркую и грандиозную». Позиция историка настолько выразительна, что не оставляет сомнений в ее характеристике даже у норманистов. По словам норвежского ученого И.П. Нильсена, он был «отъявленным норманистом».

Но в годы советской власти Покровский был не только, а точнее, не столько ученым, а сколько, по сути, главой советской исторической нау­ки, тем самым определяя линию ее стратегического развития. Тому во многом способствовало его положение в иерархии партийно-советской номенклатуры высшего звена: с мая 1918 г. и до своей кончины, последовавшей в 1932 г., он был первым заместителем наркома просвещения РСФСР, а также председателем президиума Комакадемии РАНИОН, бессменным руководителем Государственного ученого совета, членом Комитета по заведыванию учеными и учебными заведениями при ЦИК СССР, ректором Института Красной профессуры, членом редколлегий ряда научных журналов, а в 1929 г. стал академиком. Все эти важные должности позволяли ему, как отмечается в литературе, держать «в своих руках все нити управления разветвленным научно-организационным аппаратом в области изучения и пропаганды знаний по отечественной истории». Поэтому, его взгляды на прошлое России получили в науке широчайшее распространение посредством прежде всего его пятитомной «Русской истории с древнейших времен» (в 1933-1934 гг. она вышла восьмым изданием), а советская творческая интеллигенция вырастала на его «Русской истории в самом сжатом очерке», основном учебном посо­бии тех лет, неоднократно переиздаваемом, начиная с 1920 г.

С позицией Покровского в варяжском вопросе были абсолютно согласны все тогдашние ведущие ученые, ибо они сами являлись убеж­денными сторонниками норманизма, также активно содействуя его закреплению в формировавшейся советской исторической науке. Так, академик С.Ф. Платонов в 1920 г., опираясь на мнение А.А.Шахматова о существовании в пределах Северо-Западной Руси до 839 г. шведской руси, говорил о древнейшем пребывании скандинавов в местности к югу от Ильменя. В 1930 г. археолог Ю.В. Готье рисовал картину, как норман­ны с середины IX в. разъезжали по Восточной Европе в разных направ­лениях, уводя в рабство славян. «Для инертного и пассивного славян­ского населения норманны были тем возбуждающим и вызывающим брожение элементом, — заключал он, — который было необходимо при­вить ему для перехода от разрозненного городского и племенного строя к более развитым общественным формам». Видя в руси одно из швед­ских племен (историческое бытие которого отрицал даже В. Томсен), уче­ный уверенно, но бездоказательно говорил, что жития Георгия Амастридского и Стефана Сурожского свидетельствуют о появлении в первой по­ловине IX в. шаек норманнов на Черном море и опустошении ими малоазиатского берега.

Свое кредо в варяжском вопросе гуманитарная научная элита СССР выразила на рубеже 20-х - 30-х гг. тем, что объявила норманизм, видимо, по образцу марксизма-ленинизма, единственно правильным учением. В 1928 г. историк А.Е. Пресняков в сборнике, посвященном памяти В.Томсена, година со дня кончины которого была превращена у нас в чествова­ние норманизма, сказал, что «норманистическая теория происхождения Русского государства вошла прочно в инвентарь научной русской исто­рии». Через два года Ю.В. Готье еще более усилил этот тезис своим категоричным утверждением, что «варяжский вопрос решен в пользу норманнов» и что антинорманизм «принадлежит прошлому». Эти слова эхом отдавались в эмигрантской литературе. В 1931 г. В.А. Мошин констатировал, что «относительно варягов теперь уже почти нет разно­гласий» - именно так называли скандинавов. Против норманской теории, полагал он, «теперь уже нельзя спорить». И с ней, конечно, никто не спорил, ибо в эмиграции, как и в СССР, господствовал все тот же «ультранорманизм», который пропагандировали в своих исследованиях весьма авторитетные в зарубежной историографии историки-эмигранты, являясь тем же слепком российской исторической науки кануна Ок­тябрьской революции, что и их коллеги, оставшиеся в советской России. При этом взаимно обогащая друг друга.

В 1922 г. Е.Ф. Шмурло проводил мысль, что в русской жизни норман­ны «сыграли роль фермента: дрожжи заквасили муку и дали взойти тесту». Вместе с тем он убеждал, говоря о принятии восточными славя­нами имени шведской «руси», что «история дает не один пример того, как чужое имя людей усваивалось страной, в которой они появлялись: славянская Болгария заимствовала свое имя от тюркских болгар, фран­цузская Нормандия - от скандинавских норманн; иберо-романская Андалузия - от германцев-вандалов». Ломоносов на подобные доводы Мил­лера, надобно напомнить, ответил, что «пример агличан и франков... не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит», ибо названия стран восходят либо к победителям, либо к побежденным, но только ни к третьей стороне. В 1931 г. В.А. Мошин уверял, что остатки сканди­навских поселений ІХ-Х вв. «густой сетью покрывают целый край к югу» от Ладожского озера до Ильменя, что к югу от него «целая область кишит скандинавскими поселениями, рассеянным по всем важнейшим водным путям, идущим от Ильменя», что на рубеже ѴІІІ-ІХ вв. на черноморских и азовских берегах появляются норманские колонии, а Византия позна­комилась со скандинавской «русью». В начале IX в. «русские норманны» объединили значительную территорию в Восточной Европе, а в его середине признали верховную власть скандинавского государя. Важно отметить одно любопытное основание, на котором, в числе прочих, Мошин возводил свои построения: говоря о захвате русами крепости Бердаа в устье Куры, он подчеркнул, что это событие весьма запоминает «завоевание норманнами областей в Западной Европе».

Языковед М. Фасмер, подкрепляя концепцию Арне о норманской колонизации Руси, «открыл» в 1931 г. многочисленные следы пребыва­ния викингов в Восточной Европе. Традиционно увидев эти «Wikin-gerspuren» в именах князей и их дружинников, в «русских» названиях днепровских порогов, в «скандинавских» археологических находках, к ним он прибавил еще 118 топо- и гидронимов Восточной Европы (в четыре с лишним раза больше, чем насчитал Экблом), крайне изумив тем самым даже своих единомышленников. Норманист А.Л. Погодин, указав, что система подсчета Фасмера не соответствует ряду важных методологических требований, вместе с тем подчеркнул: «случайность и произвол» в объяснении этих названий «с помощью древнесеверных имен и названий бросается в глаза на каждом шагу». Фасмер годом ранее, надо добавить, подобным образом отыскал не менее впечатляю­щие следы викингов среди южнобалтийских славян, а имя их божества Прове, т. е. Перуна, посчитал заимствованием из норманского Freyr. В 1932 г. А.Л. Погодин отнес движение норманнов в южном направлении к началу IX в., подчеркнув при этом, что «напрасно искать объяснения» имени «русь» вне Скандинавии». В 1937 г. историк, обратившись к поня­тию «внешняя Русь», присутствующему в труде византийского импера­тора Константина Багрянородного «Об управлении империей», пришел к выводу, что под ним скрывается Рослаген (Родслаген) в Швеции. На следующий год он не менее горячо доказывал, что «официальным куль­том варяжской династии оставалось язычество, принесенное из Шве­ции...», в связи с чем объявил Перуна и Волоса скандинавскими богами, которым славянские имена якобы были даны «славянскими толмачами». Вместе с тем утверждая, что язычество балтийских славян также сло­жился под влиянием норманнов.

Все с той же целью примирить непримиримое - византийские извес­тия о руси, действующей в южных пределах Восточной Европы в первой половине IX в., с норманской теорией -в эмигрантской литературе продолжалась разработка темы о разновременных потоках скандинавов на Русь. В 1929 г. Н.Т. Беляев охарактеризовал конец VIII или самое начало IX в. как время первого появления и активных действий нор­маннов в Причерноморье. Вслед за Шахматовым он выделял «древней­ший слой варягов» (только видя в них фризов) - руссов Рюрика, Ас-кольда и Дира, утвердивших свое имя в Киеве. Затем это имя принимает другая волна варягов - норвежцы во главе с Олегом Вещим. Во второй половине X в. появляются на Руси варяги, «главным образом сканди­навского и англо-саксонского происхождения...». В 40-х гг. Г.В. Вер­надский с многочисленными оговорками предположил, что варяги-шведы к 739 г. добрались до Азовского и между 750-760 гг. до Северо­кавказского регионов. Приняв название русов от рухс-асов (аланское племя), эти «русифицированные» шведы к концу VIII в. создали на территории Дона и Приазовья Русский каганат, контролировавший важнейшие пути международной торговли. К середине IX в. в Старой Русе возникла связанная торговлей с Русским каганатом община швед­ских купцов. А затем на Русь вместе с Рориком Ютландским прибыла «новая русь», состоявшая из датчан. В целом, лишь в Северной Руси ученый выделяет «три струи скандинавского потока»: «первые два были представлены шведами (Аскольдом и Диром) и датчанами (Рориком»), а третий олицетворяли норвежцы во главе с Олегом.

«Ультранорманизм» в советской науке просуществовал до середины 30-х гг., после чего был облачен, с учетом политического момента, в марксистские одежды, что повлекло некоторые изменения, преиму­щественно внешнего свойства, но при этом частично затронуло и его содержание. В 1932 г. в СССР было положено начало целенаправ­ленному курсу на преодоление основных недостатков в деле препода­вания истории в школе и ее изучения в научных учреждениях. В качестве причины неблагополучия в совместных постановлениях ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 26 января 1936 г. и 14 ноября 1938 г. была названа «школа Покровского». В ходе борьбы с ее издержками наша историческая наука перешла на новые методологические принципы, ставшие в ней приоритетными. Рассматривая ранее Киевскую Русь как прямой продукт деятельности норманнов, она теперь приняла одно из главных поло­жений марксизма, согласно которому определяющая роль в процессе складывания государства отводилась внутреннему фактору - социально-экономическому развитию общества, в данном случае восточных славян. Такой подход таил в себе, как показало время, много продуктивного, но он, к сожалению, был возведен в науке в абсолют (марксизм, как из­вестно, не отрицает и не менее важной роли внешнего фактора в его образовании), что придало варяго-русскому вопросу ложное звучание.

Воцарилось представление, что советские ученые, разработав новую, подлинно научную марксистскую концепцию генезиса Древнерусского государства, тем самым доказали антинаучность норманизма, устано­вили его «неспособность дать серьезное научное объяснение сложных процессов создания государства в ІХ-ХІ вв. на огромной территории восточнославянских земель». Подобная позиция проистекала из пол­нейшего отрицания участия в процессе классообразования восточных славян «воздействия внешних сил», из мысли, что «поиски внешних импульсов безрезультатны». Из данного посыла последовал непрелож­ный вывод, что разговор об этносе варягов утратил свой прежний смысл и стал «беспредметным», а полемика норманистов и антинорманистов «потеряла всякий интерес и значительность».

Ибо в рамках марксистской концепции возникновения классового общества и государства, излагал кредо советских ученых И.П. Шаскольский, «не находилось места для варягов - создателей русской государст­венности»: были ли они «скандинавами или другим иноземным народом, все равно не ими было создано государство в восточнославянских зем­лях». Рассуждая так, исследователи, совершенно игнорируя ПВЛ, повест­вующую о многогранной и плодотворной деятельности варяжских князей и их значительного варяжского окружения в русской истории на протяже­нии длительного периода времени, в ходе которого сложилась, окрепла и мощно заявила о себе на внешней арене Киевская Русь, сохранили ос­новополагающий тезис норманизма о скандинавском происхождении варяжской руси, при этом не считая себя норманистами. Как выразил этот общий настрой Шаскольский, марксистская наука, отвергая норман-скую теорию, признает, что в ІХ-ХІ вв. в русских пределах «неодно­кратно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы. И, конечно, признание этих фактов совсем не тождественно согласию с выводами норманизма». В.В. Мавродин также разъяснял сомневающимся (а такие все же имелись), что «призна­ние скандинавского происхождения династии русских князей или нали­чия норманнов-варягов на Руси, их активной роли в жизни и деятельнос­ти древнерусских дружин отнюдь еще не является норманизмом».

И в своей массе ученые СССР, думая точно также, начали именовать себя антинорманистами, искренне полагая, что историк-марксист «всегда антинорманист». Вместе с тем не менее искренне веря, что они, показав происхождение Киевской Руси как этап внутреннего развития восточнославянского общества задолго до появления варягов, тем самым «добили норманскую теорию», видели в ней «труп», а под «настоящими норманистами» понимали лишь только тех, «кто утверждал неспо­собность славян самим создать свое государство». В такой обстановке предшествующий антинорманизм, антинорманизм истинный, был объявлен, впрочем, как и его антипод, «антинаучным» и «тенденциоз­ным», ибо их сторонники «стояли на одинаково ошибочных методологи­ческих позициях», признавая достоверность Сказания о призвании варягов» и споря лишь по поводу родины и этноса варягов. К тому же внушалось, что от того и другого советская наука благополучно избави­лась. В середине 30-х гг., утверждал Шаскольский, когда «советские историки доказали несостоятельность норманской теории, разработав марксисткое учение о происхождении древнерусского государства, норманизм целиком переместился на Запад». Туда же, по его мысли, «вместе с эпигонами русской буржуазной науки переместился» анти­норманизм, где и «умер естественной смертью...».

В умах советских ученых сформировалось свое видение «антинорманизма», в рамках которого только и мог теперь решаться варяго-русский вопрос. Помимо уже названных его черт, это еще своеобразное понима­ние борьбы с норманизмом, духом и содержанием которого была пропи­тана вся наша наука. Отчего борьба с ним, поставленным, как тогда говорилось, на службу «политическим целям антисоветской пропаганды в области истории», свелась к дежурным обвинениям норманизма в «антинаучности». Этот посыл усиливали тем, что в руси видели исключи­тельно славянское племя, издавна проживавшее в Среднем Поднепровье, а в Сказании о призвании варягов легендарный рассказ, не имевший (или практически) не имевший под собой никакой исторической основы.

Уверовав во все это, исследователи, исходя из примата внутреннего фактора, занялись отысканием элементов социального неравенства в восточнославянском мире, которое должно вести к образованию классов и государства. Такой ошибочный методологический подход к изучению истории Руси, по верному замечанию И.Я. Фроянова, надолго сковал историческую науку. Сам же вопрос о составе социальной верхушки русского общества перестал быть существенным, хотя признание ее иноплеменной, как неоднократно объяснял коллегам А.Г. Кузьмин, «делает беспредметным рассуждение о возникновении государства как автохтонного процесса: представители крайнего норманизма как раз и настаивают на ведущем положении пришельцев-норманнов». Па­раллельно с этим, надлежит подчеркнуть, в науку вводились аргументы, от которых отказались ведущие норманисты прошлого. Так, например, Б.Д. Греков растиражировал мнение, что варяжская русь вышла из «Рослагена»: «Эта гипотеза кажется мне наиболее вероятной».

В историографии в ранг аксиомы была возведена высказанная Греко­вым в 1936 г. мысль о том, что «варяги - лишь эпизод в истории общест­ва, создавшего Киевское государство». С годами эта мысль стала звучать более жестче. Так, К.В. Базилевич в 1947 г. говорил, что «во всех главных явлениях исторической жизни Киевской Руси роль норманнов - выход­цев из Скандинавии была совершенно ничтожной». Позже Б.А. Рыбаков, подчеркивая, что историческая роль варягов на Руси была не просто «ни­чтожной», а даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев», заключил: «Не ускорить, ни существенно задержать исторический про­цесс на Руси они не могли». И чтобы в том не было и тени сомнений, в литературе красной нитью проводилась мысль, что на Руси присутство­вала либо «горсточка», либо «незначительная кучка» норманнов, представлявших собой «каплю в славянском море», в цифровом выраже­нии Рыбакова получившую даже свою конкретность: число варягов, «жив­ших постоянно па Руси, было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями». Еще в дореволюционное время норманисты признали, что в культурном отношении скандинавы не были выше славян. В 1939 г. Е.А. Рыдзевская пришла к выводу, что те и другие стояли приблизи­тельно на одной ступени общественного и культурного развития.

Но вскоре, дабы все также свести значимость варягов в русской исто­рии или к нулю, или вообще к знаку минус, получил силу закона взгляд, согласно которому скандинавы «стояли на более низкой стадии общест­венного и культурного развития, чем восточные славяне, и уже по одно­му этому не могли принести с собой на Русскую землю ни новой и более высокой культуры, ни государственности». В разговор о варягах, вос­принимавшихся с нескрываемой досадой («тень Рюрика... как и всякая нежить, только мешает живой работе»), был привнесен негативно-пре­небрежительный тон: они «вероломные», «жадные», «трусливые», «разнузданные», и совершали на Руси «неблаговидные действия». Время сгладит острые углы подобных рассуждений и утвердит окончательный приговор советской науки, звучащий, «что норманны, служившие рус­ским князьям, сыграли лишь очень скромную, ограниченную роль участ­ников глубокого внутреннего процесса, обусловившего возникновение древнерусского государства, и быстро ославянились, слившись с мест­ным населением», но одному из норманских предводителей, подчер­кивалось при этом, удалось основать династию. Тезис о быстрой асси­миляции скандинавов на Руси, также принятый советской историо­графией от предшествующей, дополнительно «гасил» интерес к проблеме этноса варягов.

В науке также возобладало мнение, что вопрос об этническом проис­хождении Руси, вопрос об этнической принадлежности и происхождении русской династии не имеют «прямого отношения к началу государства», хотя их органическая неразрывность вполне понятна. Норвежский уче­ный Й.П. Нильсен, характеризуя Б.Д. Грекова в качестве основоположни­ка советского антинорманизма, говорил, что он сделал уступку старым норманистам в вопросе этнической принадлежности варягов, который, в чем Нильсен солидаризируется с ним, «не является решающим». Как раз напротив, он-то и есть главный, и если его игнорировать, то варяж­ская проблема, независимо от самых благих пожеланий, будет разрешать­ся только в норманистском духе. Это настолько очевидно, что было под­мечено видным норманистом датчанином А. Стендер-Петерсеном. Сопо­ставив в 1949 г. антинорманизм в советской исторической науке и норманизм в зарубежной, он констатировал, что «провести точную, одно­значную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как" это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграничен­ных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к дру­гому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок».

И, поэтому, абсолютно был прав А.Г. Кузьмин, многократно указы­вающий, начиная с 1970 г., на ту аномальную ситуацию в науке, когда ученые, видя в варягах скандинавов и приписывая им, по сравнению с норманистами прошлого, куда большую роль в русской истории, призна­вая скандинавской не только династию, но и дружину, в то же время «не считают себя норманистами». Наш выдающийся историк, прекрасно зная исторический материал, источники и предшествующую историографию по всему кругу вопросов варяго-русской проблемы, забытые советской наукой или игнорируемые ею (необходимо, подчеркивал он, учитывать «выводы немарксистских ученых прошлого и настоящего»), не только увидел, насколько не соответствует этим знаниям норманистская трактов­ка этноса варяжской руси, но и увидел те причины, в силу которых со­временная ему историография была не в состоянии выйти за рамки нор­манизма и была обречена на повторение тех доводов, от которых отказа­лись именитые норманисты прошлого. Ошибочно полагать, правомерно говорилось им, «будто, отдав политическую историю Руси ІХ-ХІ вв. нор­манистам, можно остаться на позициях антинорманизма, опираясь на об­щий тезис о государстве как продукте внутреннего развития общества».

Отметив, что «ленинградские археологи Л.С. Клейн, Г.С. Лебедев, В.А. Назаренко ни в коем случае не отходят от принципов марксизма, признавая преобладание норманнов в господствующей прослойке на Руси», Кузьмин резюмировал: «Однако их концепция вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, если при­знать норманскими многочисленные могильники эпохи Древней Руси, «то станет совершенно непѳнятным, почему синтез германской и фин­ской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общ­ность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей ле­тописи нет германоязычных примесей...», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси...». Если, продолжал историк свою мысль, в Сказании о призвании варягов говорится, что новгородцы «от рода варяжска», а варяги возводят славянские города Изборск, Новгород и Белоозеро, «то следует признать, что перед нами либо абсолютно недостоверная легенда, либо варяги - это тоже славяне». В связи с чем, справедливо заметил он, «необходимо бо­лее тщательное выяснение природы тех этнических элементов, которые многие археологи и отчасти лингвисты признают северогерманскими».

Приведенные слова ученого содержали в себе не только объективную оценку состояния и перспектив разработки варя го-русского вопроса в со­ветской историографии (точнее, их отсутствия), но и явную критику марксистской концепции начала государственности на Руси, точнее того, что под ней тогда понималось (как им было замечено позже, «действи­тельный марксизм не содержал тех глупостей, которые ему хотели при­внести под флагом антинорманизма»). Шаг по тем временам более чем мужественный. В 1986 г. Кузьмин пошел еще дальше, говоря, что в об­разовании Киевской Руси значительную роль сыграла власть внешняя, в том числе и варяги, выступив тем самым против практики абсолютиза­ции каждого слова классиков марксизма, слепого доверия тому, что им приписывалось. При этом он указал на факт упрощенной трактовки из­вестной мысли Ф. Энгельса, что «государство никоим образом не пред­ставляет собой силы, извне навязанной обществу», когда ее восприни­мали в том смысле, «будто государства вообще не могут возникать в результате завоеваний...», что в действительности являло собой попытку «закрыть» спор норманистов и антинорманистов». Тезис этот, подчеркнул исследователь позже, совершенно несостоятелен: «возникновение госу­дарства в результате завоеваний не только не исключительные, а преоб­ладающие случаи»: так возникали практически все империи («у Энгельса, — пояснил Кузьмин. — речь в действительности шла о независимос­ти от каких-то запредельных сил»).

В 1975 г. археолог Д.А. Авдусин выражал обеспокоенность по поводу того, «что ограничение норманского вопроса проблемой происхождения Древнерусского государства таит в себе ряд опасностей» и дает возмож­ность советским ученым, активным проводникам идеи норманства варя­гов, называть себя антинорманистам и вместе с тем говорить в зарубеж­ных публикациях, «что антинорманизм в советской исторической науке не моден» (Л.С. Клейн). В 1991 г. С.В. Бушуев и Г.Е. Миронов констати­ровали, что «советские антинорманисты» «сохранили в неприкосновен­ности исходную посылку норманской теории о тождестве варягов и нор­маннов». В 1999 и 2002-2004 гг. В.В. Фомин указал на причины, привед­шие к тому, что со второй половины 30-х гг. норманизм, лишь прикры­тый марксистской фразеологией, выступал под флагом «антинорманиз­ма». Причем исследователи, выдавая норманизм за его антипод, создали основательную путаницу в понимание варяжской проблемы в целом и в своих концепциях ранней истории Руси, в своих конкретно-исторических выводах, «что только еще больше усиливало норманистские настроения в академических кругах, в преподавании отечественной истории в вузах и школах». По мнению Ю.Д. Акашева, высказанному в 2000 г., советские историки-антинорманисты остановились на полпути: «Признание Рюри­ка и всех варягов, а многими историками и народа русь норманнами... неизбежно ведет к возрождению и усилению» норманской теории.

Но сегодня утверждается, все также искажая суть антинорманизма, на ложном понимании которого выросло несколько поколений ученых, что в советское время верх в исторической науке взяли «патриоты» (А.П. Но­восельцев), что там господствовал «воинствующий «антинорманизм», «примитивный «антинорманизм» (Е.В. Пчелов), «политический, патрио­тический антинорманизм», приглушавший при Сталине скандинавский фактор «как не отвечающий задачам патриотического воспитания» (А.С. Кан). При этом, конечно, никто не объясняет, какой «антинорма­низм» и какой «патриотизм» заключается, например, в словах С.М. Дуб­ровского, что М.Н. Покровский указал на «ошибочность норманской тео­рии», считая, что было не призвание варягов-норманнов, а завоевание восточных славян в его более мягкой форме, когда побежденные не истреблялись, а превращались «в подданных». Или в выводе О.Д. Со­колова, увидевшего «обстоятельную критику» Покровским норманизма в том, что он говорил о зачатках государственности у славян «до прихода норманнов». Или в твердом убеждении Б.А. Рыбакова о существовании в истории Руси «норманского периода», который, как он полагал, охва­тывал 882-912 гг. и который олицетворял собой Олег Вещий. Вряд ли наличие этого «антинорманизма» и «патриотизма» можно заподозрить в его же мысли, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рам­ки этого периода, растягивая на несколько столетий, и что княжение Олега в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, из­лишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и поздней­шими историками-норманистами».

На деле это был чистейшей воды норманизм. Поэтому, глубоко за­блуждается И.Н. Данилевский, полагая, что «глава советской «антинор-манистики» Рыбаков, борясь с норманизмом, «сам оказывался вынуж­денным сторонником норманской теории». «Антинорманизм» Рыбако­ва кажущийся, ибо он был практически таким же «стопроцентным» норманистом, как и его оппоненты, и отличался от них только тем, что хотел максимально затушевать разговор о варягах, в которых видел скан­динавов. Лишь полным господством в умах советских исследователей норманской теории объясняется тот факт, что мало кто из них услышал В.В. Мавродина, в 1946 г? констатировавшего: забыто то, на что обра­щали внимание М.В. Ломоносов и С.А. Гедеонов, - на связь поморско-славянского мира с восточными славянами. Через три года историк добавил, что казавшиеся в свое время странными попытки Забелина и Гедеонова связать варягов с западнославянским миром приобретают сейчас, в свете последних работ советских археологов и филологов, «особый смысл».

Мавродин заметил не только эту аномалию советского «антинорма­низма», совершенно не принимавшего в расчет наследие антинорманис­тов прошлого и сводившего весь разговор о варягах исключительно только к скандинавам. В 1945 г. он позволил себе некоторые отступления от принятых теперь норм в варяжском вопросе, сказав, что нет оснований отрицать «большую роль» варягов в деле создания государства у восточ­ных славян, где они «выступают в роли катализаторов». Эти слова, конечно, нисколько не ставили под сомнение всеобщую убежденность в норманстве варягов, но они отступали от марксистской концепции начала государственности на Руси, да и не соответствовали политическому моменту. Тут же последовала незамедлительная реакция на подобную «крамолу». Так, С.А. Покровский забил тревогу, что Мавродин «возрож­дает по существу норманистскую теорию», «попал в плен к норманизму, объявив, по сути дела, организаторами Киевского государства варяжских князей». К.В. Базилевич призвал бороться с пережитками норманизма, к которым принадлежит утверждение Мавродина «о весьма существенном значении скандинавов в истории Руси». Такого рода критика не носила принципиального характера, ибо велась в рамках норманизма и всецело работала на него. В связи с чем никак нельзя согласиться с норвежским исследователем Нильсеном, охарактеризовавшим кампанию против Мав­родина «антинорманистским крестовым походом» и приписывающим ей «возрождение» антинорманизма XVIII века. Вместе с тем ученый по­лагал, надо отметить, что она была необходимой частью массивного наступления на космополитизм в советской историографии. И.Я. Фроянов также увидел в «критике» Мавродина веяние времени: «в стране начался сезон охоты на «космополитов».

Пройдет совсем немного времени, и ситуация в науке в корне изме­нится, и в ней в первозданном виде воцарится норманизм со слабым на­летом официального «антинорманизма». Во-первых, к тому неумолимо вели как непоколебимая убежденность советских ученых в норманстве варягов, так и жесткий диктат ортодоксального «антинорманизма», посяг­нувший на самое святое - на их творческую свободу, что уже само по се­бе не могло не вызвать его принципиального неприятия. Во-вторых, этот «антинорманизм» настолько явно противоречил себе и показаниям лето­писи, что просто не мог не породить даже у своих искренних первона­чально сторонников самые серьезные сомнения в своей состоятельности, а, следовательно, крепкую веру в истинность того, против чего он был направлен. Недоверие к нему многократно усилили хрущевская «отте­пель», ревизия наследия Сталина (в целом ценностей социализма) и неизбежное отсюда разочарование творческой интеллигенции в марк­систской идеологии, что заставило многих из ее числа совершенно по-иному посмотреть на тот «антинорманизм», который зиждился на посту­латах марксизма.

В-третьих, эта позиция значительной части советских исследователей получила, что было важно для той эпохи, обоснование в рамках все того же марксизма, в чем огромная роль принадлежит трудам И.П. Шаскольского. Характеризуя норманскую теорию, как и подобало для тех лет, «реакционной» и целиком направленной против советской науки, он вместе с тем указал на недостатки советского «антинорманизма». Это от­рицание деятельности норманнов на Руси в ІХ-ХІІ в., вытекавшее из иг­норирования «какой-либо роли внешних влияний» на русскую историю, хотя, отмечал ученый, марксистская наука признает определенную роль внешних влияний (но, как того требовал марксистский ритуал, Шасколь­ский убеждал, что государство на Руси возникло «в результате внутренних процессов развития, а не вследствие воздействия внешних сил»). Слова исследователя, произнесенные в 1960-1961 гг. в адрес тогдашнего «ан­тинорманизма», были совершенно справедливы, но были сделаны в норманистском ключе (причем ученый не без умысла оперировал в основ­ном термином «норманны», а не «варяги»). В 1963 г. Шаскольский сфор­мулировал мысль о параллельности и синхронности процессов социального и политического развития на Руси и в скандинавских странах в период формирования классового общества и государства (ІХ-ХІ вв.), что еще больше заставляло рассматривать их прошлое в неразрывной связи.

В условиях тотального господства норманизма тонкая и выдержанная в духе марксизма критика Шаскольским официального «антинорманиз­ма» окончательно подорвала доверие к нему и качнула маятник симпатии советской науки в сторону норманнов, что вызвало настоящий «сканди­навский бум» среди специалистов и резко возросшее число трудов по славяно-русским древностям, на которых увидели «многочисленные» следы норманнов. Будучи весьма последовательным, Шаскольский в 1965 г. под видом критики преподнес норманизм в качестве научной теории, имеющей «длительную, более чем двухвековую, научную традицию» и «большой арсенал аргументов», при этом также отмечая, что наука «не отрицает определенной роли внешних влияний». То же самое сказал историк в 1978 г., при этом подчеркнуто говоря о зафиксированном многими источниками участии «норманнов в процессе формирования государства на Руси».

В 1988 г. Д.А. Авдусин справедливо заметил, что в трудах Шасколь-ского 50-х - 60-х гг. «норманизм выглядит даже респектабельнее противо­борствующего течения», а его монография «Норманская теория в совре­менной буржуазной науке» (1965) содержала основные положения крити­ки антинорманизма, в 1983 г. только сведенные воедино, и «способство­вала появлению серии работ ленинградских археологов, которые преуве­личивали роль скандинавов на Руси...». В 1998 и 2003 гг. А.Г. Кузьмин сказал в адрес той же книги, что она «реабилитировала норманизм как определенную теоретическую концепцию, вполне заслуживающую серь­езного к ней отношения», причем автор свел аргументы антинорманистов к словам Ф. Энгельса, будто «государство не может быть привнесено из­вне», оставаясь в остальном норманистом». Вместе с тем Шаскольский вводил в науку норманистские доводы. Критикуя мнения зарубежных коллег по поводу происхождения имени Русь от финского Ruotsi, уче­ный, например, подчеркнул, что «с лингвистической стороны переход» из Ruotsi в Русь «представляется возможным». Вслед за чем многозначи­тельно указал, что этот вывод «не может рассматриваться как какое-то ущемление нашего национального престижа. ...Так, Франция и францу­зы получили свое имя от германского племени франков, Англия и англи­чане - от германского племени англов, Болгария и болгары - от тюрк­ского племени болгар и т. д. При этом французы, англичане, болгары не считают подобное происхождение названий недостаточно почетным». Или же горячо убеждал, что ничтожное количество рунических надпи­сей, обнаруженных в Восточной Европе, и на чем правомерно заостря­лось внимание в науке, не может служить веским аргументом против норманской теории.

Чрезвычайно важная роль принадлежит Шаскольскому в деле дис­кредитации наследия антинорманистов прошлого и прежде всего С.А. Ге­деонова, благодаря которому, по признанию крупнейших норманистов ХІХ-ХХ вв., наука избавилась от принципиальных заблуждений в варяжском вопросе. И творчеству ученого, а если быть более точным, антинорманизму в целом, советский «антинорманист» постепенно давал все более негативную оценку. В 1960 г. он, подчеркивая, что критичес­кая часть его работы «представляет большую научную ценность», вместе с тем сказал, оставив свои слова без каких-либо объяснений, что «утвер­ждение автора о происхождении варягов из славянского поморья на современном этапе развития исторической науки не выдерживает кри­тики». Через пять лет историк говорил с высоты марксистских позиций, что Гедеонов и Иловайский, дав «серьезную и основательную критику главных положений» норманизма, «в силу своих идеалистических пред­ставлений о процессе возникновения государства не смогли противо­поставить отвергаемой ими норманской теории сколько-нибудь убеди­тельное положительное построение, не смогли дать убедительное науч­ное освещение процесса формирования Древнерусского государства». А в 1983 г. Шаскольский фундаментальный труд Гедеонова «Варяги и Русь», составивший целую эпоху в русской историографии, уже оха­рактеризовал одной, весьма нелестной фразой: в этом произведении «чувствуется налет дилетантизма».

Одновременно с тем Шаскольский своим авторитетом навязывал нау­ке негативную оценку о работах историка В.Б. Вилинбахова, единст­венного из совегских ученых 50-х - 60-х гг., кто занимал действительно антинорманистскую позицию, при этом не вступая с ним, что весьма ха­рактерно, в открытую полемику. Так, в 1964 г. он с нажимом говорил, что Вилинбахов пытается возродить «старую теорию» Гедеонова и дру­гих антинорманистов XIX в., «согласно которой летописные варяги были не скандинавами, а балтийскими славянами. Но нашему мнению, эта концепция уже не может оказаться жизнеспособной и вряд ли может быть полезной в деле развертывания критики современного норма­низма». На следующий год исследователь подчеркнул, что Вилинбахов отстаивает «одно из совсем гипотетических построений», а именно «дав­нюю, но малоубедительную гипотезу» о переселении части южнобал­тийских славян на Северо-Запад Руси. Суть подобных выпадов против себя и против концепции, подкрепленной большим количеством раз­нообразных источников, весьма точно выразил в 1980 г. сам Вилинбахов. Шаскольский, по его словам, полагает, «что несколькими ироническими фразами можно покончить с проблемой, над которой трудилось не­сколько поколений ученых».

Но этих «иронических фраз», прозвучавших в атмосфере всеобщей убежденности в норманстве варягов, было вполне достаточно, чтобы в науке сформировался чуть ли не массовый скепсис к публикациям Вилинбахова и проводимым им идеям. В.В. Мавродин, Р.М. Мавродина и И.Я. Фроянов, например, утверждали, что его положения о переселении южнобалтийских славян в Восточную Европу и их активнейшем участии в образовании Киевской Руси «остаются на уровне более или менее остроумных догадок». Лингвисты Ф.П. Филин и Г.А. Хабургаев вообще считали, что сама мысль о появлении славян на Северо-Западе Руси из прибалтийских земель представляет собой «фантастическую» и «истори­чески недопустимую гипотезу». М.И. Артамонов в начале 70-х гг., хотя и заметил, что, вполне возможно, под варягами подразумеваются южно­балтийские славяне - «руги», но тут же добавил (вопреки имеющимся данным, в том числе и археологическим), «что в археологических памят­никах времени формирования Русского государства никаких следов юж­нобалтийского славянского происхождения не отмечено» .

В-четвертых, советский «антинорманизм» основательно подтачивала, а, следовательно, равно в той же мере укрепляла доверие к норманской теории критика трудов ее западных приверженцев, которая прозвучала в нашей литературе во второй половине 40-х - начале 60-х годов. Пред­ставители отечественной науки, являясь норманистами, всю свою кри­тику свели лишь к тому, что пытались детально разъяснить своим оп­понентам, т. е. тем же норманистам, суть их главной ошибки, которая заключалась, с точки зрения советских «антинорманистов», не в понима­нии буржуазными коллегами марксистской концепции происхождения Древнерусского государства. Заостряя внимание преимущественно на этом пункте, в котором все больше разуверялась научная общественность СССР, они вместе с тем говорили о присутствии скандинавов в жизни восточных славян и недостоверности Сказания о призвании варягов, в котором якобы ошибочно варяги отождествлены со шведской русью, отчего эта критика, хотя и содержала ряд позитивных моментов, в целом же представлялась выхолощенной и имела обратный результат. По при­чине чего, а также в связи с уже названными факторами, усиливаю­щимися по степени ослабления «хватки» марксистской идеологии, в со­ветской историографии начался процесс возрождения «ультранорманизма». Тому же в значительной мере способствовали работы датского слависта А.Стендер-Петерсена, оказавшие огромное влияние прежде всего на воззрения наших археологов и филологов.

Этот именитый ученый отвергал, что особенно располагало в пользу его позиции, традиционный норманизм, утверждавший об однотипных завоевательных действиях викингов на Западе и Востоке. И проводил теорию о мирном и постепенном проникновении скандинавских земле­пашцев из центральной Швеции на восток, в ходе чего они вклинились «в пограничные области между неорганизованными финскими племе­нами и продвигающимися с юга славянами». По мысли исследователя, в треугольнике Белоозеро, Ладога, Изборск осело шведское племя русь, которое «сначала, может быть, и признавало верховную власть князя свеев в Упсале», т. е. было частью шведского государства, но эта зависи­мость продолжалась недолго. Со временем шведы, вступив в мирный симбиоз с финскими и славянскими племенами (передав последним «свое племенное название в финской передаче его») и втянувшись в балтийско-волжско-каспийскую торговлю, создают, в связи с угрозой, исхо­дившей от булгарского и хазарского каганатов, и опираясь на «определен­ные традиции государственности», принесенные ими с родины, госу­дарство «Русь». Первоначально Стендер-Петерсен видел в нем Верхневолжский («русский») каганат, существовавший уже в 829 г. и образован­ный в районе названного треугольника и Верхнего Поволжья.

Затем все основные события он перенес в Приладожье, говоря, что в первой половине IX в. «возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство, в создании которого приняли участие и славяне и финны», и ко­торое взяло в свои руки балто-каспийскую торговлю. Именно этот «Ла­дожский каганат» (ранее он в данном случае говорил о Верхневолжском каганате) заявил о себе в Константинополе и Ингильгейме в 839 г. Позже русско-свейские дружины «под предводительством местных конунгов» двинулись на завоевание Днепровского пути и захватили Киев, освобо­див местных славян от хазарской зависимости. Тем самым они заверши­ли создание «норманно-русского государства», в котором весь высший слой - князья, дружинники, управленческий аппарат, а также купцы -были исключительно скандинавами. Но в короткое время они раствори­лись в славянах, что привело к образованию национального единства и созданию в рамках XI в. «особого смешанного варя го-русского языка». В области Двины, как добавлял ученый, существовало еще одно «скандииаво-славянское» государство с центром в Полоцке, в 980 г. разгром­ленное «скандинавским каганом» Владимиром. В 1955 г. Стендер-Петерсен высказал мысль о возникновении Киевской Руси в результате действия трех факторов: скандинавского (внешний импульс), византий­ского (культурное влияние) и славянского. При этом утверждая, что «внешнее влияние или импульсы того или иного рода необходимы для того, чтобы примитивный, живущий племенными порядками народ организовался в государство...».

Наша наука, убедившись в несостоятельности советского «антинор­манизма» (а эта негативная оценка распространилась и на труды истин­ных антинорманистов ХѴІІІ-ХІХ вв.) и пересмотрев свой взгляд на нор-манскую теорию, вскоре получила материальное подтверждение пра­вильности своего выбора, гласящее о якобы массовом присутствии скандинавов в русской истории. И их «материализация» связана с архео­логией, посредством которой в научный оборот были введены доказа­тельства норманства варяжской руси весьма сомнительного свойства: археологи-норманисты чуть ли не все неславянские древности объявляли скандинавскими (т. е. действуя все тем же способом, о котором говорил в 1872 г. Д.И. Иловайский) и приписывали их летописным варягам. При этом из всего огромного материала абсолютизируя т. н. «норманский», удельный вес которого и сегодня буквально микроскопичен, да к тому же он мало связан со скандинавами напрямую, ибо был привнесен в се­веро-западные пределы Восточной Европы в качестве предметов тор­говли, обмена, военных трофеев, в ходе сложных миграционных процес­сов, вобравших в себя представителей многих этносов, в том числе и не­славянских, что придало культуре названного региона очень много оттенков (в какой-то мере и скандинавский).

Так, во многом именно торговлей объясняли И.П. Шаскольский и В.В. Седов присутствие скандинавских вещей в землях славянского и финского населения, а В.М. Потин - «необходимостью скандинавских стран расплачиваться за русское серебро». А.Г. Кузьмин справедливо под­черкивал, что вооружение и предметы быта «можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря». Но этим скандинавским и псевдоскандинавским вещам было придано осно­вополагающее значение в разрешении варяжского вопроса. Как утверж­дал в 60-х гг. признанный авторитет в области славяно-русских древнос­тей А.В. Арциховский, «варяжский вопрос чем дальше, тем больше ста­новится предметом ведения археологии. ...Археологические материалы по этой теме уже многочисленны, и, что самое главное, число их из года в год возрастает. Через несколько десятков лет мы будем иметь решения ряда связанных с варяжским вопросом загадок, которые сейчас представ­ляются неразрешимыми». При этом ученый поставил под серьезное со­мнение возможности письменных источников в его разрешении, сказав, что для ІХ-Х вв. «они малочисленны, случайны и противоречивы».

Уже более 40 лет минуло после столь оптимистического прогноза вы­дающегося археолога, предрекавшего решение «ряда связанных с варяж­ским вопросом загадок». Но этого не произошло. Более того, как конста­тировал в 1975 г. археолог Д.А. Авдусин, говоря об увеличении археоло­гических данных именно по варяжской проблеме: «...Во многих случаях происходит топтание на месте и даже возврат на старые позиции». При этом он заметил, что в обсуждении захоронений знаменитого Гнездова под Смоленском «наиболее активно обсуждается именно проблема эт­носа - этнической принадлежности людей, погребенных в его курганах, -та самая проблема, которая якобы не играет роли в норманском вопросе». Причем ленинградские археологи, резюмировал Авдусин, стремятся «доказать наличие в Гнездове значительного количества» скандинавов. В 1986 г. А.Г. Кузьмин охарактеризовал археологию «главным прибежищем норманизма», тем самым показав, что проблема заключается не в ко­личестве археологических находок, возведенных Арциховским в абсо­лют, а в их интерпретации, на что справедливо указывал сам же ученый в 1962 г. на состоявшемся в Риме международном конгрессе историков.

Археологи и активные проводники идеи норманства варягов Л.С. Клейн, Г.С. Лебедев и В.А. Назаренко утверждали в 1970 г., что «оп­ределение скандинавского происхождения многих категорий вещей в настоящее время не представляет собой трудности» (специалист в облас­ти саг Т.Н. Джаксон считает, что эти ученые «выработали строго научную и логически последовательную методику определения этнической при­надлежности археологических древностей и объективную систему под­счета «достоверно варяжских комплексов»). Но мнения коллег-архео­логов нисколько не позволяют разделить оптимизм Клейна, Лебедева и Назаренко. Так, И.В. Дубов в 1982 г. отмечал, что одной из сложнейших задач славяно-русской археологии ІХ-ХІ вв. как раз «является этническое определение древностей». Тогда же Р.С. Минасян констатировал, что этническая атрибуция археологических находок в Северо-Западной Руси не всегда убедительно обоснована. Отсутствие «надежных этнических инди­каторов. — прямо пишет он, — позволяет манипулировать археологичес­кими памятниками в зависимости от концепции того или другого ис­следователя». Именно это обстоятельство имел в виду Д.А. Авдусин, сказав в 1975 г., что статьи Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева, В.А. Назаренко и В.А. Булкина «вызывают возражения... в методах привлечения источни­ков и приемах освещения общеисторического фона», порождают «сомни­тельные «теории» с норманистским оттенком». При этом подчеркнув, что «для привлечения вещей к решению этнических проблем эти вещи дол­жны быть сами этнически характерными или, по крайней мере, опреде­лимыми», и напомнив, что до работ Арциховского «каролингские мечи категорично объявлялись скандинавскими».

По признанию А.А. Хлевова, введение в советскую науку корпуса ар­хеологических источников оказало «революционизирующее» воздействие на спор об этносе варягов. Археологи-норманисты, ведя в 60-х - 80-х гг. раскопки древностей Северо-Западной Руси и интерпретируя их самую значимую часть только в пользу скандинавов, нарочито шумно вводили их в научный оборот, что было вызовом-протестом официальному «антинорманизму», который хотя и не мешал вести разговор о варягах-нор­маннах, но все же сильно сдерживал его тональность. Вместе с тем они начинают, идя в русле, как это кажется кому-то и сегодня, «провидческих и пророческих» слов А.В. Арциховского, формировать, если повторить за Авдусиным, «общеисторический фон» ІХ-Х вв., при этом не только превышая возможности своей науки, но и решая варяжский вопрос исключительно в духе старого времени - в духе «ультранорманизма» первой половины XIX столетия. Так, Клейн, Лебедев и Назаренко, ис­ходя из археологических данных, но их же собственной оценке, недос­таточно широких и полных, утверждали о значительном весе сканди­навов в высшем слое «дружинной или торговой знати» Руси, а также о присутствии на ее территории некоторого числа скандинавских ремеслен­ников. Норманны в X в. составляли, утверждали они, «не мене 13 % на­селения отдельных местностей». По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18-20%, но более всего, конечно, впечатляло их заключение, что в Ярославском Поволжье численность скандинавов «была равна, если не превышала, численности славян...». Одновременно с тем авторы говори­ли о представительном вкладе скандинавов в материальную культуру вос­точнославянского общества, куда ими якобы были привнесены многие виды оружия (прежде всего каролингские мечи).

В 1978 г. В.А. Булкин, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев высказали твердое мнение, что ладожский материал «раскрывает реальное содержание ва­ряжской легенды». На следующий год А.Н. Кирпичников пояснял, что в 862 г. в Ладоге появился один «из норманских конунгов», в связи с чем она, «как сообщает летопись, становится столицей складывающейся империи Рюриковичей». В 1981 г. этот посыл стал уже ключем к рас­крытию одной из сложнейших загадок русской истории. Кирпичников, Лебедев и Дубов, оперируя вещественными находками, в том числе и ими объявленными скандинавскими, известили, что «в ладожских мате­риалах нашла свое решение варяжская проблема», суть которой они све­ли к тому, что в Ладоге в середине IX в. «на какое-то время» утвердился призванный норманский конунг со своим двором и дружиной, «обеспе­чивая безопасность города и охраняя его судоходство, в том числе и от своих же норманских соплеменников, неоднократно угрожавших Ладо­ге» (такого рода «открытия» много раз звучали в прошлом). Насколько подобные утверждения расходились с конкретными историческими дан­ными, видно по словам крупнейшего знатока древнескандинавской исто­рии Е.А. Рыдзевской, в свое время отметившей, что самое раннее упоми­нание Ладоги в сагах относится лишь к концу X в., и что в них не на­ходим «ни малейшего намека на какие-нибудь скандинавские поселения» в Ладоге и Приладожье.

В 1981-1984 гг. археолог Д.А. Мачинский уже характеризовал норман­нов исключительно носителями «социально активного начала до 1030-х го­дов», как «организующую суперэтничную силу», сыгравшую роль «ка­тализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом - государством». К сказанному он добавил в духе советского «антинорманизма», утвер­ждавшего о преобладающей роли внутреннего фактора в образовании Киевской Руси, но уже с серьезным смещением привычного акцента, что «все социально-экономические предпосылки для возникновения государ­ственности имелись к IX в. и в чисто славянской среде и можно было бы обойтись и своей закваской, но варяжскими дрожжами получалось быстрее и лучше». Вместе с тем ученый подчеркивал, что скандинав­скую природу имени «Русь» подтверждает топонимом Roslagen. Пред­ставители других отраслей наук, работая над варяжской проблемой и законно полагаясь на точность заключений археологов, не только уверо­вали под их влиянием в массовое и чуть ли не в повсеместное присут­ствие скандинавов на Руси, но и, в свою очередь, подгоняя собственные построения под их выводы, еще больше усиливали накал норманизма в историографии, прикрытого псевдоантинорманистской фразеологией.

Когда же псевдоантинорманистские рассуждения входили в проти­воречие со все более увеличивающимся археологическим материалом, выдаваемым за свидетельство массового присутствия норманнов в рус­ской истории, и через призму которого смотрели на известия ПВЛ о дея­тельности варягов на Руси, то появлялись теории, долженствующие убе­речь исследователей, активных проводников тезиса о их скандинавской природе, от весьма нежелательных обвинений в явном норманизме, т.е. отходе от марксизма. Так, известный историк В.Т. Пашуто, признавая ис­торической реальностью призвание «скандинава» Рюрика, в конце 60-х -начале 70-х гг. выдвинул идею о «славяно-скандинавском социальном и культурном синтезе», полагая, что его признание есть «общая платфор­ма для дискуссии между учеными разных мировоззрений. Главное те­перь - определить удельный вес синтезируемых элементов». Эта идея, где на первом плане все также продолжали стоять норманны, была при­нята наукой, хотя ее несостоятельность лежит на поверхности. Нор­манны, напоминал А.Г. Кузьмин общеизвестное, «всюду оставили след, и след кровавый, разрушительный» и «нигде не играли созидательной ро­ли», что непременно должно, правомерно подчеркнул он, «учитываться нынешними приверженцами идеи норманно-славянского синтеза».

В середине 80-х гг. археолог Г.С. Лебедев, многократно увеличив мас­штабы рассуждений Пашуто, выступил с «циркумбалтийской теорией» (окрещенной И.Я. Фрояновым «головокружительной»). И он, естест­венно, утверждал, что предлагаемая им концепция является «наиболее перспективной альтернативой дискуссии норманистов и антинорманис­тов», и в свете которой историю народов Балтийского Поморья и Восточ­ной Европы необходимо рассматривать в комплексе, взаимосвязи и взаи­мообусловленности. Но, как показывают работы самого Лебедева и его единомышленников, все также традиционно сводится лишь к анализу взаимоотношений восточных славян и скандинавов, и в которых главная скрипка опять-таки отдается в руки последних. Вместе с тем, рождение «циркумбалтийской теории» есть свидетельство осознания археологами факта необходимости выхода в освещении истории Древнерусского госу­дарства из жестких рамок русско-скандинавских связей. И эти рамки ру­шил добываемый ими материал, указывающий на теснейшие связи Се­веро-Западной Руси с южным побережьем Балтийского моря, причем на связи более древние и более многосторонние, чем те, что существовали со Скандинавией. В ряде случаев, остается добавить, они же начинают предостерегать от переоценки познавательных возможностей археологи­ческих данных, отходя, таким образом, от ошибочного постулата А.В. Арциховского, отдавшего варяжский вопрос исключительно на от­куп археологам.

Все более укрепляя свои позиции в науке, норманизм начинает в 70-х гг. борьбу с А.Г. Кузьминым, ставшим для него главной опасностью. И почин тому положил в 1974 г. историк А.А. Зимин. Учитывая заполитизированность науки и общества, он обвинил Кузьмина в непрости­тельных, с точки зрения марксистской историографии, грехах. Заведя речь о методике изучения летописей, а именно в этом русле шла годом ранее дискуссия Кузьмина на страницах журналов «Вопросов истории» и «Истории СССР» с Л.В. Черепниным, Д.С. Лихачевым, В.Л. Яниным и Я.С. Лурье, Зимин его подход к данной проблеме предложил «отбросить решительно». И столь суровый приговор он обосновывал тем, что оппонент не стремится «понять классовую и политическую сущность летописания», «выяснить классовые корни идеологии летописца...». К сказанному им было присовокуплено, что у Кузьмина к тому же отсутствуют классовая ^характеристика деятельности князей и их идео­логии, классовая оценка крещения Руси. Переведя научный спор в политическую плоскость и рисуя образ ученого, находившегося не в ладу с марксизмом, и мыслей которого, следовательно, надлежит чураться, Зимин подошел к главной теме своей весьма раздражительной «фи­липпики». Процитировав слова Кузьмина, что советские исследователи «не пересматривали заново многих постулатов норманской теории», историк, напротив, уверял, что они «вели ожесточенную борьбу с норманизмом» и своим «упорным и настойчивым трудом достигли круп­ных успехов в изучении проблемы возникновения древнерусской го­сударственности». После чего сказал, серьезно сместив акценты в твор­честве Кузьмина, стремившегося выяснить истоки варяжской руси, что его попытки «свести всю проблему к изучению династического вопроса и национальной (племенной) принадлежности первых князей следует признать несостоятельной». Зимин также утверждал, что Кузьмин теорию южнобалтийского происхождения варягов, которую, как известно, отстаивали многие российские историки ХѴШ-ХІХ вв., заимствовал у В.Б. Вилинбахова, но при этом дезавуирует его труды. В адрес коллеги с его «источниковедческой всеядностью» была также брошена реплика, что он «охотно прибегает к лингвистическим новациям, не обладая для этого необходимыми познаниями».

В начале 80-х гг. не менее авторитетный в науке «антинорманист» И.П. Шаскольский предпринял куда более масштабную атаку на дейст­вительный антинорманизм, стремясь дискредитировать всякое сомнение в норманстве варягов, высказанное когда-либо, и окончательно навязать научному миру СССР не только ложный подход к разрешению варяго-русской проблемы, но и ее ложное понимание. И в 1983 г. он, о чем шла речь выше, отказал антинорманизму в научности, при этом придав своим словам политическую заостренность, смысл которой был вполне поня­тен: историки В.Б. Вилинбахов и А.Г. Кузьмин, эти истинные, а не кажущиеся антинорманисты, были обвинены им в недопонимании марксист­ской концепции происхождения русской государственности. По тем временам такая характеристика, как минимум, превращала названных лиц в изгоев науки, а их позицию в варяжском вопросе представляла как политически неблагонадежную. Главной мишенью Шаскольского был Кузьмин. Ибо он, продемонстрировав принципиальную ошибочность концепции, которой следовали его коллеги и которая привела к торжест­ву норманизма в науке, снимал все ограничения в изучении этноса варя­гов и их далеко немалой роли в истории Руси, что давало ученым свобо­ду мысли и позволяло, наконец, поставить вопрос о наличии и преодо­лении «исторических мифов». Чтобы пресечь подобное, норманисты под флагом «антинорманизма» и мощным прикрытием марксизма начали борьбу с настоящим антинорманизмом и его наиболее яркими и знако­выми представителями прошлого и современности, при этом избегая раз­говора по существу, а лишь стремясь априори навязать научной об­щественности представление о якобы научной и вместе с тем политичес­кой несостоятельности противостоящего им инакомыслия.

В 1988 г. Т.Н. Джаксон и Е.Г. Плимак, взяв в свои союзники Маркса и прежде всего его «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» (или «Секретную дипломатию XVIII в.», которую на Западе называют «сборником явно антирусских статей»), констатировали, что «Маркс глубоко прав, фиксируя воздействие внешнего, варяжского завоеватель­ного и торгового импульса в складывании той же «империи Рюрикови­чей». Охарактеризовав Маркса «первым норманистом среди марксистов, причем норманистом достаточно ортодоксальным», говорившим о нор­манском завоевании Руси, авторы настоятельно рекомендовали колле­гам, для которых все, сказанное основоположником марксизма, имело силу высшего закона, признать не только факт наличия внешнего факто­ра в образовании Древнерусского государства, но и его «весьма сущест­венное значение». При этом Джаксон и Плимак утверждали, что с отходом (в чем они упрекали Б.Д. Грекова) в 30-е гг. «от тезиса Маркса о завоевании Руси норманнами, естественно, ушла из литературы и вся проблематика, связанная с взаимодействием народа-победителя и побеж­даемого народа». Они же выразили протест по поводу того, что по­строения ленинградских археологов А.Г. Кузьмин и Д.А. Авдусин квали­фицировали как норманизм, уверяя, что этот термин используется «в качестве ярлыка» и «клейма». Критикуя позицию советских исследова­телей и прежде всего Б.А. Рыбакова, за отрицание ими вовсе или за суще­ственное занижение роли норманнов в деле создания Киевской Руси, авторы резюмировали, что «антинорманизм доведен до абсурда». В 1989 г. Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин, в свою очередь, очень четко изложили понимание того «научного антинорманизма», который бы им хотелось видеть в трудах своих соотечественников, и очертили тот круг вопросов, который они могут ставить, а которого не должны касаться вовсе. По их мнению, «продуктивность и научное значение антинорма­низма заключается не в оспаривании скандинавского происхождения русских князей, скандинавской этимологии слова «Русь», не в отрицании присутствия скандинавов в Восточной Европе, а в освещении тех процес­сов, которые привели к формированию государства, в выявлении взаим­ных влияний древнерусского и древнескандинавского миров». В 1991 г. А.П. Новосельцев, негативно отзываясь о антинорманистах прошлого, напомнил, что происхождение термина «Русь» и династии киевских князей - второстепенные вопросы, навязанные науке «патриотами».

С конца 80-х гг. была развернута мощная и явно неслучайная кампа­ния по умалению значения М.В. Ломоносова-историка, ибо в нем тради­ционно принято видеть родоначальника антинорманизма, в связи с чем удар наносился в самое основание этого направления. Причем дело дохо­дило до явной подмены понятий (вероятно, невольной, вызванной вос­питанием в духе советского «антинорманизма»), также выставляющей его позицию в варяжском вопросе в ложном свете. По словам М.Б. Некра­совой, Ломоносов выступил против «норманской» (варяжской) концеп­ции происхождения древнерусской государственности». Историк Ломо­носов так вопрос примитивно не ставил и, что очень хорошо известно, связывал начало государства у восточных славян именно с варягами, с варяжской русью, но только не видел в ней норманнов и выводил ее не из Скандинавии. По причине того, что в 80-х гг. антинорманизм истин­ный олицетворял собой А.Г. Кузьмин, то параллельно с тем шел и про­цесс дискредитации научных воззрений этого ученого, в чем особенную активность проявляли археолог В.Я. Петрухин и филолог Е.А. Мельни­кова, рассуждавшие в тоне, заданном А.А. Зиминым. В 1985 г. Петрухин, совершенно не вдаваясь в суть дела, взгляды Кузьмина объяснил «недос­таточным знанием источников...».

И эти слова походя были произнесены в адрес крупнейшего источниковеда, прекрасного знатока русских летописей (в свое время он работал в группе по изданию их полного собрания), труды которого в области летописеведения кардинально изменили представление о нем, и вместе с тем прекрасного знатока древнегреческих, римских, византийских, западноевропейских и арабских памятников (многие из них советской историографии либо были не известны, либо получили в ней неверную трактовку), которые он публиковал и значительную часть которых по сути заново ввел в науку. И прежде всего среди них следует выделить «Сведения иностранных источников о руси и ругах», содержащие много­численные известия (впервые сведенные воедино) о русских и Русиях, не связанных с Киевской Русью, что позволяло совершенно по-иному взглянуть на варяго-русский вопрос, а также первое издание полного перевода знаменитой Лаврентьеве кой летописи и ряда других выдающихся шедевров мировой и русской мысли. В 1989 г. Петрухин и Мельникова, защищая скандинавскую этимологию названия «русь» и по­лагая, что мнения на сей счет могут излагать только «языковеды», и более никто, позицию Кузьмина в данном вопросе охарактеризовали довольно пренебрежительно и высокомерно: она высказана тем, кто не имеет «фи­лологической подготовки». В 1994 г. они, все также целенаправленно стремясь бросить тень на концепцию историка, творчество которого вы­зывало неподдельный интерес у его западноевропейских и американских коллег, навесили на нее ярлык «историографического казуса».

Под воздействие антинорманистской компании попал Д.А. Авдусин, все же искренне стремившийся быть, а не казаться антинорманистом, но чему мешал советский «антинорманизм». Он, что уже говорилось, совер­шенно верно констатировал зарождение в археологии «сомнительных «теорий» с норманистским оттенком», но причину тому видел лишь в по­верхностном отношении «к источникам и работам предшественников», хотя верный диагноз заключался в ином. Но, не имея возможности его установить, ученый не мог принять и антинорманизм, который не впи­сывался в марксистскую концепцию образования Древнерусского госу­дарства. Поэтому, в 1987 г. он выразил сожаление о заблуждении Кузь­мина, стремившегося «обойтись без скандинаво-финских корней наз­вания «русь»...». На следующий год Авдусин, выступив против, как сам же подчеркнул, мало оправданного вывода Шаскольского «о деградации и «смерти» антинорманизма», по существу же оказался в плену его умозаключений. В отличие от норманизма, считал он, который был научно продуктивен вплоть до конца XIX в., антинорманизм того же периода «влачил жалкое существование». В послевоенное время произошло, продолжал развивать свою мысль Авдусин, по причине борьбы против «преклонения перед иностранщиной», «отступление от научной объек­тивности грековского антинорманизма» и насаждение «вульгарного антинорманизма», «идеалистического в своей основе и непродуктивного с научной точки зрения», который «дискредитировал себя» и «умер» как научное направление в результате разработки марксистской концепции образования Древнерусского государства. При этом отнеся к «вульгарно­му антинорманизму» исследования Вилинбахова и Кузьмина, а к «науч­ному» - все те работы, в которых утверждается норманство варягов и скандинавская этимология названия «русь».

Сложившаяся на рубеже 80-90-х гг. ситуация в науке логично приве­ла к возрождению в ней норманизма в той его крайности, от которого под воздействием критики оппонентов и прежде всего, конечно, С.А.Гедео­нова отказались в свое время профессионалы высочайшего класса - ис­торики и лингвисты, представлявшие собой цвет российской и европей­ской науки, и что расчищало путь для действительно научного разговора о варяжской руси. Как характеризуют это процесс сами норманисты, видно из слов А.А. Хлевова, который в 1997 г. заключал, что в нашей историографии «основой переворота в науке о варягах стала борьба ле­нинградской школы скандинавистов за объективизацию подхода к проб­леме и «реабилитацию» скандинавов в ранней русской истории», привед­шая к победе «взвешенного и объективного норманизма, неопровержимо аргументированного источниками как письменными, так и археологичес­кими». Через два года скандинавист А.С. Кан резюмировал, что в рос­сийской историографии на смену «политического, патриотического анти­норманизма» пришел «научный, т.е. умеренный, норманизм».

Каковы «объективизм», «научность» и «умеренность» современного норманизма, а также степень его родства с «ультранорманизмом» первой половины XIX века, демонстрируют работы современных норманистов. Так, в 1991 году С.В. Думин и А.А. Турилов уверяли, что консолидация восточных славян шла при «активном» и «необходимом» участии скан­динавского элемента, сыгравшего в создании Киевской Руси «очень важную роль». Характер взаимодействия восточных славян и сканди­навов оценивается ими не как завоевание, а как «сотрудничество» и «синтез». В 1992 г. И.В. Ведюшкина вела речь о «чрезвычайно активном, и потому социально заметном скандинавском элементе». А.А.Хлевов говорил о «гальванизирующем» влиянии скандинавов, которое «они возымели на самом раннем этапе русской истории». Он же утверждал, что «Скандинавия и Русь составили исторически удачный и очень жизненоспособный симбиоз», в условиях, которого, словно дополняет его А.С. Кан, «древнерусское общество развивалось быстрее и успешнее, чем шведское, пока Киевское государство не распалось в середине ХІІ ве­ка...». Исследовательница скандинавских источников Е.А. Мельникова отстаивает точку зрения о «многочисленных» отрядах викингов, при­ходивших на Русь в ІХ в. Посыл о «множестве шведов», ездивших на Русь и обратно, пропагандирует А.С. Кан. Все приведенные суждения, по сути, повторяют заключения О.И. Сенковского и М.П. Погодина о численности и роли скандинавов на Руси, а также мнение А.Стендер-Петерсена, считавшего, что шведы шли «с незапамятных времен беспре­рывно из Швеции на восток...». Один лишь только «наплыв» скан­динавских купцов в середине ІХ-ХІ веков в Новгород, по его оценке, «был, по-видимому, огромный».

Археолог В.В. Мурашова проводит в жизнь не только идею о большой иммиграционной волне из Скандинавии в земли восточных славян, но уже не сомневается, что «есть основания говорить об элементах колони­зации» норманнами юго-восточного Приладожья. Выше речь шла о теории шведского археолога Т.Ю. Арне о норманской колонизации Руси, которую он утверждал в науке в 10-х и 30-х гг. XX века. В начале 50-х гг. вышли еще две его статьи, в которых доказывалось, что в Гнездове под Смоленском, Киеве и Чернигове существовали «скандинавские колонии». Его соотечественник и археолог Х. Арбман выпустил монографии «Шведские викинги на Востоке» (1955) и «Викинги» (1961), где наиболее полно была изложена концепция о норманской колонизации Руси. По мнению Арбмана, главной областью колонизации военно-торгового и крестьянского населения Скандинавии «первоначально было Приладожье, откуда часть норманнов проникла в Верхнее Поволжье, а другая часть, двинувшись по днепровскому пути, основала норманские колонии в Смоленске-Гнездове, Киеве и Чернигове». В ходе расселения сканди­навов по Восточной Европе были, утверждал ученый, установлено гос­подство над ее славянским населением и создана Киевская Русь.

Разговоры о «множестве шведов» на Руси и ее колонизации норман­нами строятся лишь на основе скандинавских находок (или того, что под ними понимается), обнаруженных в разных местностях Восточной Ев­ропы. При этом каждая из них признается за бесспорный след пре­бывания именно скандинава. Так, например, В.В. Мурашова, говоря о ременном наконечнике из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого якобы «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», заключает, что его «можно считать одним из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.». Но мате­риальные вещи (особенно оружие, предметы украшения и роскоши), не­зависимо от того, где и кем они были произведены, живут своей само­стоятельной жизнью, в течение которой они становятся, по разным причинам, собственностью представителей разных народов и пере­мещаются на огромные расстояния, в связи с чем не могут выступать в качестве атрибута этнической принадлежности ее владельца. Нельзя здесь не заметить, что норвежский археолог А. Стальсберг куда менее катего­рична в интерпретации скандинавских вещей на территории Древней Руси: по этим находкам трудно определить, констатирует исследова­тельница, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами».

В 1930 г. археолог-норманист Ю.В. Готье справедливо указывал, что на одиночных находках норманских вещей, «тонущих в массе предметов иного характера и происхождения», нельзя построить доказательство длительного существования в данном месте скандинавского населения. Они могут свидетельствовать только в пользу того, подчеркивал он, что скандинавские вещи попадали на Русь, и только. Если же следовать логике современных сторонников норманской теории, выставляющих скандинавские находки в Восточной Европе «в качестве одного из наиболее весомых аргументов» пребывания здесь норманнов, «то и Скандинавию — справедливо замечает А.Н.Сахаров, — следовало бы осчастливить арабскими конунгами, поскольку арабских монет и изделий в кладах и захоронениях нашли там немало». Близко к тому говорил в 1982 г. крупный немецкий археолог И. Херрман: что из распространения восточных монет «не следует делать вывод о непосредственных путе­шествиях арабских торговцев на Балтику».

Археологи, повторяя мысли Стендер-Петерсена, преподносят Ладогу в качестве резиденции норманского хакана «Rhos» (Д.А. Мачинский, В.Н. Седых) Вертинских аннал, его «штаб-квартиры», а затем первой столицей государства якобы норманна Рюрика, в дальнейшем перене­сенной на Рюриково городище (А.Н. Кирпичников). А.С. Кан с помо­щью топонима Roslagen указывает на скандинавскую природу имени «Русь». Как отнеслись норманисты А.А. Куник, М.П. Погодин и В. Томсен к этому, по характеристике И.П. Шаскольского, «примитивному по­строению», уже говорилось. К тому же хорошо известно, что прибреж­ная часть Упланда - Роден - лишь к XVI в. получила название Росла­ген, «и потому, — как заметил почти двести лет тому назад Г. Эверс, — ничего не может доставить для объяснения русского имени в 9 столетии». Г.А. Розенкампф в 20-х - 30-х гг. XIX в. отмечал, что слово Рослаген (корабельный стан) производно от rodhsi-гребцы (го, ros, rod - грести вес­лами), и что еще в XIII в. этот термин употреблялся в смысле профессии, а не в значении имени народа. Поэтому, заключал исследователь, вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя Рос­сии», в связи с чем непонятно, говорил он, «как Шлецер мог ошибиться и принимать название военного ремесла за имя народа». Норвежский ученый Х. Станг недавно напомнил, что «сканди­навские филологи норманистской школы сами отрицали связь названия «Русь» с названием «Родслаген», или вернее с корнем Рег «гребля», ибо в родительном падеже это дало бы roParbyggiar, для обозначения населения указанного района, т. е. без -с, в слове Русь».

А.С. Кан, не жалея красок, живописует, как Владимиру Святославичу, бежавшему от братьев в Швецию, вербовка воинов «была разрешена шведским королем и поддержана объединением (bolag) тамошних куп­цов. На их судах варяги были доставлены в Новгород, откуда Владимир двинулся на юг...». И здесь виден явный повтор мысли Стендер-Петер­сена, оставившего не менее яркое описание набора Владимиром наем­ников в Швеции. Отмечая, что это предприятие «было делом отнюдь нелегким и непростым», т. к. для его подготовки требовалось не только «разрешение конунга», но и «хорошо действующий аппарат вербовки и организации вербовки войска и требовалась финансовая поддержка», ученый заканчивал свои рассуждения тем, что новгородский князь был отправлен на родину с «громадным войском»200. Следует заметить, что ни один источник не говорит не только об этих удивительных подробностях, которые, словно очевидцы, излагают Стендер-Петерсен и Кан, но и о пребывании Владимира в Швеции. ПВЛ лишь сообщает под 977 г., что он, находясь в Новгороде, «слышав же... яко Ярополк уби Ольга, убоявся бежа за море» (т.е. бежать он мог только от одного брата - Ярополка; а «за морем» тогда полагали все, что находилось вне пределов Руси вообще), да под 980 г. констатирует его возвращении: «Приде Володимир с варяги Ноугороду...».

Е.А. Мельникова в наречении во второй половине XI в. именем Рюрик одного из русских князей усмотрела стремление «подчеркнуть пре­емственность правящей династии вместо ее «славянизированности». Она же, не соглашаясь с мнением об ассимиляции скандинавов на Руси к середине X в., на чем, кстати, настаивала еще в 1985 г., уверяет, что вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось в целом к концу XI в., причем на периферии государства потомки скандинавов, по ее мнению, образовывали «достаточно замкну­тые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова видит в 1115-1130 гг. в Звенигороде Галицком. По логике исследовательницы выходит, что на Руси, где до конца XI в. и даже позже летописцы слышали шведскую речь и общались со шведами, скандинавов (русь) полагали славянами («словеньскый язык и рускый одно есть»), или же, наоборот, славян причисляли к скандинавам! С выводами Мельниковой не позволяют согласиться даже исландские саги, указавшие на изменение языковой ситуации в Англии после ее по­корения Вильгельмом Завоевателем, где «стали говорить по-французски, так как он был родом из Франции». Но ничего подобного не говорят саги в отношении Руси, хотя норманисты утверждают о наличии на ее территории «множества шведов», о шведской природе правящей ди­настии, верхов киевского общества и княжеской дружины, языком общения которых должен был бы быть скандинавский язык. «Гутасага», ведя речь о переселении части готландцев в Византию, подчеркивает, что они там «еще живут, и еще сохранили нечто от нашей речи». При­сутствие шведов на Руси в первой половине XII в. (по времени это очень близко к моменту записи саг) в виде «замкнутых групп» непременно оказалось бы зафиксировано слагателями саг, интересовавшимися судьбой своих сородичей даже в далекой Византии, но при этом не видя их по соседству.

А.В. Назаренко недавно выдвинул удивительное объяснение отсут­ствия следов скандинавов в Среднем Поднепровье в IX веке. По его убеждению, «южные варяги натурализовались быстро и охотно (быть мо­жет, даже целенаправленно)...», что они «усиленно» славянизировались, предпочитая при этом «не просто говорить по-славянски (по крайней мере в международном общении), но и употреблять славянский вариант собственного этнического самоназвания», т.е. русь. Явно сказочная история. Но даже если и представить, что скан­динавы «целенаправленно» и в срочном порядке стремились превра­титься в славян, то и в таком случае они должны были бы оставить явственные и многочисленные свидетельства своего материального нахождения в данном районе, т.к. прибывали не только со сканди­навскими вещами, но и с соответствующими верованиями, которые всегда отражаются в погребальном обряде и которые быстро не ме­няются. В отношении утверждений филологов-норманистов Мельни­ковой и Назаренко как нельзя кстати звучат слова С.А. Гедеонова, что «лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического; филолог от историка». Актуален, вместе с тем, и вывод Д.И. Ило­вайского, что «филология, которая расходится с историей, никуда не го­дится и пока отнюдь не имеет научного значения».

Е.А. Мельникова уверяет, что византийские и западноевропейские памятники «указывают на появление скандинавов на Черном море по крайней мере с начала IX века», к этому же времени она относит и на­личие в самой Византии "занимавших там уже высокое положение скан­динавов. Устные предания, утверждает И.Г. Коновалова, сохранившиеся в древнескандинавской и древнерусской традиции, позволяют говорить, «что основными участниками каспийских походов были, с одной сторо­ны, норманны, приходившие непосредственно из Скандинавии, а с другой - обитатели Верхней Руси: скандинавы, славяне и финно-угры, фигурирующие в восточных источниках под названием «русы». Причем, подчеркивает она, приходившие на Каспий в IX - первой половине X в. русы действовали, скорее, в своих собственных интересах, нежели в интересах Киева или, тем более, Константинополя. Хорошо известно, что в природе нет источника, который бы содержал информацию о пребывании норманнов на Черном и Каспийском морях в названное исследовательницами время. Е.В. Пчелов, постоянно подчеркивая, что генеалогия русских князей была скандинавской, не объясняет, почему таковой ее не считают саги.

В 2000 г. византинист Г.Г. Литаврин, видя в варягах скандинавов, отметил, что В.Я. Петрухин и Д.С. Раевский несколько преувеличивают роль норманнов на Руси. Куда более твердо им было сказано, что Петрухин не имеет оснований для вывода о заметном «хазарском ком­поненте» в русской культуре, т.к. «нет решительно никаких доказательств того, что их влияние на духовную культуру и политическую систему Древней Руси был сколько-нибудь глубоким и длительным». Действи­тельно, в науке непременной спутницей норманской теории давно выступает мысль, рожденная и проводимая норманистами, о мас­штабном воздействии на жизнь восточных славян хазар. Как полагал А.А. Куник, Кий, Щек и Хорив, с которыми летопись связывает начало Киева, были «хазарскими братьями». По мнению В.А. Мошина, Киев являлся окраиной Хазарии. Сейчас особенно популярны в научном мире идеи Н. Голба и О. Прицака (окрещенные П.П. Толочко «мифом»), согласно которым «Киев как город и поляне как клан основателя Кия связаны с хазарами», которые основали его в конце VIII - первой половине IX в., и что будущая столица Руси оставалась под властью Хазарии до 30-х гг. X в., пока не оказалась в руках князя Игоря. С. Фран­клин и Д. Шепард также не сомневаются, что в IX в. Киев находился под властью хазар, у которых был заимствован сам символ киевских князей - трезубец. В 1999 г. М. Гольдельман уже уверял читателя о якобы «рас­пространенном мнении» в исторической науке, «что Киев был основан около 830 г. как хазарский торговый центр на северо-западе».

В современной российской науке популяризатором идеи об актив­нейшем участии хазар в русской истории является археолог Петрухин, «крайне произвольно», отмечает Е.С. Галкина, интерпретирующий источ­ники. По его словам, выходцы из Хазарии наряду с норманнами входили в русскую дружину, присутствовали среди населения русских городов. Он относит Тмутаракань к «хазарскому» фактору воздействия на Русь, под влиянием которого в пантеон Владимира были включены иранские божества, характеризует «хазарское наследие» как важнейший структурообразующий фактор формирования русского государства, и уверяет, что «хазарская традиция была актуальна для Руси не только в связи с претензиями на хазарское наследие, но и в связи с тем опытом государственного строительства, который позволил хазарам объединить разноязычные земли». Сложение русской культуры в X в. исследователь уподобляет воображаемому им процессу возведения черниговского кургана Черная могила: «славяне, норманны и хазары возвели своему предводителю единый монумент». Подобный взгляд ученого на русскую историю объясняется не только предшествующей историографией: к нему его подвигло и академическое издание ПВЛ 1950 г., в котором Д.С. Лихачев, на что неоднократно указывалось в литературе, предна­меренно дал неправильное чтение статьи ПВЛ под 945 г., в результате чего топоним «Козаре» был превращен в хазар-христиан. Основываясь на этом искаженном тексте, Петрухин говорит о существовании христиан­ской соборной церкви Ильи в районе (квартале) Козаре (Хазары), где проживали представители еврейско-хазарской общины, и в которой, согласно летописи, клялась соблюдать заключенный с византийцами договор крещеная русь.

Но наиболее полно представлен нынешний «научный» норманизм в работах историка Р.Г. Скрынникова, вышедших в 1995-2000 гг. и дока­зывающих завоевание восточных славян норманской русью. По его ут­верждению, во второй половине IX - начале X в. на территории Руси «ут­вердились десятки конунгов», основавших недолговечные норманские каганаты. Говоря о постоянных и массовых наплывах скандинавов в * русские земли, он без каких-либо пояснений утверждает, что «на обшир­ном пространстве от Ладоги до днепровских порогов множество мест и пунктов носили скандинавские названия». Игорь, по его словам, был первым конунгом, который обосновался в Киеве, основанном хазарами и где «до начала X в. располагался хазарский гарнизон», положив «начало местному норманскому владетельному роду». Говорит Скрынников о «норманнском Полоцком княжестве на Западной Двине», о «норманских княжествах в Причерноморье», о «ранних норманских княжествах» в Прикаспии, об их неудачной попытке «основать норманское герцогство в устье Куры», об обширных опорных пунктах, создаваемые скандина­вами на близком расстоянии от границ Византии.

Для него походы на Византию представляли собой совместные предприятия викингов, а русско-византийские договоры заключало норманское войско. Норманны же разгромили Хазарский каганат, бла­годаря им произошел перелом и в балканской кампании «старшего из конунгов» Святослава. Окончательному превращению «норманского княжества в Поднепровье» «в славянское Древнерусское государство» способствовало, по мнению Скрынникова, принятие христианства, со­вершенное «норманским конунгом» Владимиром, которому удалось при этом избежать «конфликта с норманской языческой знатью, поддержкой которой дорожил». Со временем норманская дружина киевского князя, поклонявшаяся Перуну и Велесу, «забыла собственный язык, саги пре­вратились в славянские былины». Самим же восточным славянам, о которых говорится немного, историк отводит в их же собственной истории незначительную и вместе с тем незавидную роль: они либо данники норманнов, либо их рабы.

Скрынников хотя и заявляет, что «руссы не могли дать завоеванным ими славянам готовой государственности», но русская история пред­стает у него точно такой же, какой ее рисовали норманисты первой половины XIX в., и что так едко высмеял И.И. Первольф, говоря о вездесущности норманнов на Руси и о пребывании во «скотстве» восточ­ных славян. С.А. Гедеонов также заметил, что, согласно воззрениям нор­манистов, скандинавы «хозяйничали по произволу в земле восточных славян, приходили на Русь когда и когда им хотелось, то малыми партиями, то сотнями и тысячами, отправлялись через Новгород и Киев в Грецию без зова и дозволения русского князя и греческого императора; одним словом, видели в обреченных «на свое любезное земледелие славянах» своих поставщиков дарового провианта, в греках - своих природных банкиров». В рассматриваемом случае уместно будет привести мнение А. Стендер-Петерсена, сказавшего, что «вопрос русско-варяжских отношений часто используется для лженаучных обобщений. Можно привести заявления мнимых исследователей, гласящие, что древние скандинавы, так сказать от природы были одарены особой способностью создавать государственно-политические и административ­ные организации, в то время как славяне, в частности русские, напротив, по врожденной им особой психике были лишены этой способности». Он же в 1960 г. оспорил точку зрения, что Русь была завоевана предприимчивыми и инициативными норманнами, а «их вожди, прежде всего Рю­рик, создали государство из ничего».

В середине 1990-х гг. в норманизации русской истории был сделан еще один показательный шаг, роднящий уровень разработки варяго-русского вопроса в современной науке с тем, что наблюдалось в ней в первой половине XIX века. В 1994 г. на страницах популярного лите­ратурного журнала «Новый мир» академик Д.С. Лихачев предложил называть Киевскую Русь «Скандославией». По его словам, «для Русской земли (особенно в первые века ее исторического бытия) гораздо больше походит определение Скандославии, чем Евразии...». При этом он утверждал, что «в возникновении русской культуры решающую роль сыграли Византия и Скандинавия, если не считать собственной ее (т. е. Руси.) народной, языческой культуры». В 2001 г. вышла по­смертная книга ученого «Раздумья о России», в которой «новомировская» статья продублирована, хотя и под другим названием, что еще раз мно­готысячно растиражировало идею о Киевской Руси как о «Скандо­славии». Это новообразование, выдаваемое в качестве исторической реалии, надо замегить, уже перекочевало в научные труды. В тех же 90-х гг. Р. Г. Скрынников настойчиво проводил на страницах учебных и академических изданий мысль о существовании в нашей истории не Киевской Руси, а «Восточно-Европейской Нормандии».

О.И. Сенковский, стоит напомнить, именовал Русь «Славянской Скандинавией» в 1834 г., «в эпоху расцвета, — по характеристике норманиста В.А. Мошина, — «ультранорманизма», который, как он же полагал, «похоронен» С.А. Гедеоновым и «давно уже сделался одним из прошлых моментов в истории вопроса, с тех пор, как вопрос о начале русского государства стал изучаться в связи с историей русской территории и с историей русской культуры». Но приведенные примеры из нынешней норманистской историографии убеждают в том, что «ультранорманизм» (или, по оценке Ю.И. Венелина, «скандинавомания») вновь на правах хозяина распоряжается нашей историей. Они же убеждают в справед­ливости заключения А.Г.Кузьмина, стремившегося разрешить варяго-русский вопрос с привлечением максимального круга источников и на самом широком поле европейской истории, что современные норма­нисты, не зная предшествующей историографии, в том числе норма­нистской, ничего нового в современную науку не привнесли, т. к. их аргументы находятся на уровне XVIII -начала XIX века.

Справедливость слов историка в полной мере подтверждает тот же Скрынников, по примеру своих давних предшественников доказы­вающий норманство варягов еще и тем, что действия Святослава ничем не отличались от действия конунгов в любой другой части Европы. Поход руси на Каспий начала X в. (между 911 и 914 гг.), говорит В.Я. Петрухин, «сильнейшим образом напоминало морские набеги викингов на Западе, в империи Каролингов: разграбив побережье Кас­пия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были разбиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами». И за границей звучит тот же аргумент. Так, С. Франклин и Д. Шепард в 1996 г. утверждали, что финны не совершали набеги такого рода, подобный тому, что потряс патриарха Фотия в 860 г.: «В то же время хорошо известны успешные и опустошительные набеги, которые совершали скандинавы» (заметьте, славяне ими вовсе исключены из числа даже гипотетических участников такого действия). Поэто­му, этот поход могли совершить только норманны-русы под руководст­вом хакана, чья резиденция располагалась на Рюриковом городище. Зверства русов в 941 г., по их тонкому наблюдению, «того же рода, которые чинились при набегах викингов в Западной Европе».

В советское и постсоветское время норманизму в науке противостояло самое малое число исследователей, среди которых прежде всего следует назвать В.Б. Вилинбахова, А.Г. Кузьмина и Н.С. Трухачева. Демонстрируя высокую эрудицию, знание широкого круга источников и историо­графического материала, во многом неизвестных их коллегам, данные историки своими изысканиями довольно органично дополняли друг друга. Вилинбахов, первым выступивший против общепринятого мнения по поводу этноса варягов, все свое внимание сосредоточил на доказательстве серьезного участия балтийских славян в этногенезе «северной группы восточного славянства», а варяжскую легенду рассмат­ривал как память об их участии в древнейших событиях новгородской истории. Извлеча из исторического небытия народ, игравший огромную роль в судьбах Северной Европы, но полностью игнорируемый исследо­вателями, он на конкретных примерах показал, что балтийские славяне были прекрасными мореходами и принимали активное участие в походах викингов. Но главное, о чем говорил ученый, это то, что именно с ними связано заселение в VIII—XI вв. территории Северо-Запада Руси, вызван­ное их интенсивной торговой деятельностью по Балтийско-Волжскому пути и натиском на них со стороны германцев.

Генетические связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси Вилинбахов обосновывает очень важными данными: лингвистическими, топо­нимическими (центральный географический пункт Новгородской земли оз. Ильмень «полностью соответствует р. Ильменау в земле венедов»), археологическими, нумизматическими, керамическими, фольклорными (былинный Вулын-город - Волин, важнейший торговый центр балтий­ских славян), письменными (сказание о Гостомысле перекликается с преданиями балтийских славян о правлении «короля» Гостомысла, VIII— IX вв.), этнографическими. При этом он заострял внимание на деление только городов Северо-Западной Руси (Новгорода, Ладоги, Пскова) и балтийских славян на «концы». Связывая возникновение Ладоги с Бал­тийско-Волжским торговым путем и с балтийскими славянами, историк отмечал, что они же совершали крупные военно-торговые экспедиции в район Каспийского моря, напомнил о находках в Гнездове большого количества «различных вещей, имеющих полную аналогию с археоло­гическим материалом из земель балтийских славян», на основании которых археолог В.И. Сизов в 1902 г. предположил, «что среди жителей этого поселения имелись выходцы с балтийского Поморья». Вместе с тем Вилинбахов напомнил о существовании южнобалтийской Руси (о. Рюген, Russia, Rutheinia, Ruzia западноевропейских источников, жители которого именовались Ruzzi, Rutheni), обстоятельно осветил исто­риографию южнобалтийской версии происхождения варягов, что позво­лило ряду советских ученых увидеть иные подходы к решению варяго-русского вопроса.

В целом, проделанная им работа, хотя она и подвергалась очень жест­кой и зачастую неконструктивной критике у нас и за рубежом, была действительно масштабной, и результатом ее стал тот важный факт, что, как резюмировал сам Вилинбахов в 1980 г., «после многих лет забытья» проблема «Балтийские славяне и Русь», имеющая «чрезвычайно важное значение» для русской истории, вновь стала предметом изучения, и выразил уверенность, что она «заставит пересмотреть многие, казалось бы, уже устоявшиеся и всеми принятые положения, по новому взглянуть на целый ряд процессов в Восточной Европе ІХ-ХІ вв.». В том же 1980 г. Н.С. Трухачев, решая проблему варяжской руси, также обратился к южнобалтийскому материалу. По его убеждению, ПВЛ локализует Русь на о. Рюген, где проживало славянское племя раны, руги, русские, вымершее к концу XIV в., хотя и после этого их страну источники про­должали называть Русью. Считает, что это и есть остров русов арабских писателей. В факте сознательного отождествления немцами киевских и прибалтийских русов ученый видел свидетельство признания их этни­ческого родства, доказательство того, что они представляли собой одну этническую группу.

Но более всего урон норманизму нанес в последней трети XX и пер­вых годах нынешнего столетия А.Г. Кузьмин, вместе с тем подняв разра­ботку варяго-русского вопроса на совершенно иной уровень: он резко расширил горизонты русской истории и углубил ее древности, обосновал необходимость поисков корней русского народа во многих областях За­падной и Восточной Европы. Как и многие антинорманисты, свою прин­ципиальную позицию в данном вопросе ученый сформулировал далеко не сразу, а лишь только «переболев» норманизмом, принятым им под воздействием историографической традиции. Но по мере работы с источ­никами он стал осознавать его несостоятельность, и чему в первую оче­редь способствовало, конечно, изучение ПВЛ. И в конце 60-х гг. историк выразил некоторые сомнения в правильности взгляда на варягов как на норманнов, отметив, что в летописи варяги понимаются не всегда одина­ково - это либо скандинавы, либо европейцы-неславяне вообще, и указав, что норманское происхождение имен Игорь и Олег (Ольга) «вовсе не доказано», причем, как заметил он, летописцы никогда не смешивают «Игорей» со скандинавскими «Ингварами», а «имя Olga было известно у чехов, которые с норманнами непосредственно не соприкасались...». Но окончательно Кузьмин порвал с норманизмом в 1970 г., когда прямо сказал о методологической ущербности советского «антинорманизма».

Установив этот неутешительный диагноз, Кузьмин тогда и позже на широком материале показывал, что русская история не ограничивается одной Киевской Русью, и что параллельно с ней и даже задолго до нее, существовали другие русские образования (территории). И он приводит многочисленные свидетельства иностранных источников, зафикси­ровавших в Восточной и Западной Европе (исключая Скандинавию) применительно ко второй половине I - к началу II тысячелетия н.э. более десятка различных «Русий» (вначале ученый говорил о близких и род­ственных Русиях, но затем пришел к выводу, что они этнически разни­лись). Это прежде всего четыре Руси на южном и восточном побережьях Балтийского моря (о. Рюген, устье Немана, устье Западной Двины, западная часть нынешней Эстонии - провинция Роталия-Русия и Вик с островами Эзель и Даго), Русь Прикарпатская, Приазовская (Тмута­ракань), Прикаспийская, Подунайская (Ругиланд-Русия). И, как объяс­нил исследователь, основная часть известий о руси (первоначально ругов, но со временем почти повсеместно вытесненное именем «русы») почти не задействована учеными из-за того, что «они не укладываются в принятые норманистские и антинорманистские концепции начала Руси». Особо выделяя из балтийских Русий Роталию, он отмечал, что о ней много говорит Саксон Грамматик, и что именно с ней датчане вели многовековые войны на море и на суше. В 1343-1345 гг. именно эти «русские», напомнил историк, возглавили восстание против Ливонского ордена, а «русские» села и позднее будут упоминаться в документах, касающихся этой территории. В 2002-2003 гг. Кузьмин локализовал здесь «Руссию-тюрк» комментатора Адама Бременского и в ее пределах помес­тил «Остров русов» восточных авторов, видя в нем о. Саарема (Эзель), называемый сагами «Holmgardr» (калька обозначения «Островная земля», исландское «Ейсюсла», искаженное немецкое «Эзель») и переносившими иногда это имя по созвучию на Новгород. В «Руссии-тюрк» он видел Аланскую Русь (или Норманский каганат), созданную в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона из пределов разгромленного хазарами и венграми Росского каганата.

Проблему варягов и руси Кузьмин рассматривал в тесной связи с про­цессом образования государства у восточных славян, специфика которого заключалась в том, что форма организации племенных союзов в VI-IX вв. выросла на почве территориальной общины и представляла собой стройную, созданную снизу, прежде всего в хозяйственно-экономических целях систему, в которой высший слой еще не отделился от низших звеньев. Но эта естественная государственность, говорил Кузьмин, «эко­номически целесообразная земская власть не могла простираться на об­ширной территории». Поэтому возвыситься над ними и объединить их могла лишь власть внешняя, выступившая в Поднепровье в лице полян-руси, а затем «рода русского», видимо, объединявшего выходцев из Поднепровья, Подунавья и Прибалтики и являвшегося паразитарным по своей сути, и главное занятие которого были война и торговля. Но объе­динение, созданное руссами, оказалось прочным по причине взаимной заинтересованности: они, довольствуясь в основном лишь номинальной данью с подвластных славянских племен, взяли на себя обязанность их защиты, «столь важную вообще в эпоху становления государственности и особенно важную на границе степи и лесостепи внешнюю функцию».

Видя в варягах вообще поморян (вар - одно из древнейших обозна­чений воды в индоевропейских языках), собственно варягами, варягами в узком смысле слова Кузьмин считал вагров-варинов, населявших Вагрию (Южная Балтика), племя, принадлежавшее к вандальской груп­пе, к IX в. ославянившееся, и имя которых распространилось на всех балтийских славян между Одером и южной частью Ютландского полу­острова, а затем на многих западноевропейцев. Колонизационный поток с южного побережья Балтики на восток, вобравший в себя как сла­вянские, так и неславянские народы, в том числе фризов и скандинавов, начался под давлением Франкской империи с конца VIII века. Варяги, прибыв на Русь, привнесли сюда свой тип социально-политического устройства. По заключению ученого, «это в конечном счете тот же славянский... основанный полностью на территориальном принципе, на вечевых традициях и совершенно не предусматривающий возможность централизации». И именно для этого типа характерна большая роль городов и торгово-ремесленного сословия, в связи с чем на Севере и была создана полисная система.

Подчеркивая, что современный норманизм держится главным обра­зом на прямой подмене (русь противопоставляется варягам, а для дока­зательства германоязычия последних используются факты, относящиеся к руси), исследователь констатирует, что «никаких данных в пользу гер­маноязычия собственно варягов вообще нет». Традиционный норма­низм, пояснял Кузьмин, исходил из их тождества и ему была присуща, следовательно, определенная логика. Говоря, что русь, истоки которой не были связаны ни с германцами, ни славянами, он пришел к выводу, что последними русь была ассимилирована примерно в VІ-ІХ веках. В связи с чем воспринималась соседями в качестве славян, да и сама осо­знавала себя славянским, хотя и аристократическим родом. Тот же про­цесс наблюдался и в других районах Европы, где входили в соприкосно­вение русский и славянский миры. В целом, подводил черту историк, «ни один источник Х-ХІѴ веков не смешивает русь ни со шведами, ни с каким иным германским племенем». Вместе с тем значительный исторический, археологический, антропологический, нумизматический и лингвистический материал в поисках варягов и руси выводит, демон­стрирует Кузьмин, на южное и восточное побережье Балтийского моря.

Кузьмин доказал, с опорой прежде всего на саги, что норманны, с ко­торыми связывают варяжскую русь, стали появляться на Руси лишь при Владимире Святославиче, в конце X в., причем их действия не выходили из пределов Прибалтики, и только при Ярославе Мудром они вливаются в состав варягов-наемников, а затем проникают в Византию. Во-вторых, отмечая весьма сложный, полиэтничный состав древнерусского имено­слова (славянский, иранский, иллиро-венетский, подунайский, восточнобалтийский, кельтский и другие компоненты), историк на широком материале продемонстрировал, что в нем «германизмы единичны и не бесспорны», а норманская интерпретация, которая сводится лишь к отысканию приблизительных параллелей, а не к их объяснению, проти­воречит материалам, «характеризующим облик и верования социальных верхов Киева и указывающим на разноэтничность населения Поднепровья». В целом, как справедливо подытоживал исследователь свои наблюдения над работами современных норманистов, «они идут от извне привнесенной презумпции: сначала провозглашается, что варяги - скан­динавы, а потом подтягиваются какие-то аргументы». В соответствую­щем духе, добавлял Кузьмин, они интерпретируют и показания главного источника по ранней истории варягов и руси - ПВЛ.

Часть IV Норманистская историография о летописцах и повести временных лет

Глава 1 Летописцы — «первые норманисты»

В центре внимания исследователей, занимающихся разрешением варяжского вопроса, находится прежде всего Сказание о призвании ва­рягов. Под ним обычно понимают те известия, что помещены в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях под 862 годом. В неразрывную связь с ними ученые ставят статьи, расположенными в части с 859 по 882 гг. включительно, полагая, что они все вместе в первоначальном варианте представляли собой цельный рассказ, лишь позднее разбитый на годы. Поэтому, начало этого рассказа, возможно, звучало так, как звучит сейчас статья под 859 г.: «Имаху дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери, и на всех кривичех, а козари имаху на полянех, и на северех, и на вятичех, имаху по белей веверице от дыма». Затем следовал текст, что расположен под 862 годом.

В передаче Лаврентьевской летописи он гласит: «Изъгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе: «поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву». И идоша за море к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъ-гляне, друзии гъте, тако и си. Реша руси (так читается в Радзивиловском и Академическом списках Радзивиловской летописи; в Лаврентьевской и Троицкой: «русь») чюдь, и словени, и кривичи вси: «земля на­ша велика и обилна, а наряда в ней нет; до пойдете княжит и володети нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде (так в сгоревшей Троиц­кой; точнее в ней, по свидетельству Н.М. Карамзина, как и в Лаврентьев­ской, имелся пропуск, «но вверху приписано, над именем Рюрик: «Новг...»; по свидетельству других, «к слову Рюрик прибавлено: «седе Новегороде»; в Радзивиловском и Академическом списках: «в Ладозе»), а другий, Синеус, на Белоозере, а третий Изборске, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля, новутородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени. По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Нове­городе словене, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим. И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок, и упрошаста и реста: «чий се градок?». Они же реша: «была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градокось, и изгибоша, и мы седим, платяче дань родом их козаром». Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети Польскою землею. Рюрик же княжащу в Новегороде».

Ипатьевская летопись излагает этот же текст практически одинаково с Лаврентьевской, но вместе с тем содержит несколько серьезных раз­ночтений, которым часть исследователей придает принципиальное значение. В ней, во-первых, как и в названных списках Радзивиловской летописи, «русь» входит в состав разноплеменного посольства («ркоша русь, чюдь, словене...»), пригласившего варягов, хотя перед этим го­ворится, что послы «идоша за море, к варягом, к руси». Во-вторых, Рю­рик в Ипатьевской летописи по приходу на Русь в качестве своего опор­ного пункта выбрал не Новгород. Он, говорит летопись, «придоша к словеном первее, и срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрик». И лишь по смерти братьев, «прия Рюрик власть всю один, и пришед к Илмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новъгород, и седе ту княжя». В-третьих, в летописи после фразы «и от тех варяг прозвася Руская земля» отсутствует комментарий, читаемый в Лаврен­тьевской о «варяжском» происхождении новгородцев: «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Под 866 г. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи ведут речь о походе Аскольда и Дира (или «руси») на Царьград, которому удалось спастись лишь благодаря заступничеству самой Богородицы. Это известие заим­ствовано из Хроники Георгия Амартола, причем имена Дира и Асколь­да появляются лишь в древнерусском переводе хроники.

Далее под 879 г. летописи согласно сообщают, что «умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце, Игорь, бе бо детеск вельми». Венчало варяжскую легенду повествование, помещенное под 882 г., о походе Олега из Новгорода на Киев «с воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи», о за­хвате им Смоленска, Любеча, о его приходе «к горам Киевьским», о коварном убийстве Олегом Аскольда и Дира, обвиненных в том, что они «неста князя, ни рода княжа», в то время как он сам «еемь роду княжа» (Игорю во всех этих событиях отведена лишь роль статиста, которого Олег представил как «сын Рюриков»), об овладении Олегом Киевом, который он объявил «мати градом русьским». После чего в летописи сразу же подчеркнуто: «И беша у него варязи и словене и прочи прозва-шася Русью». А заканчивалось все сообщением, что «се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави ва­рягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом».

В ином варианте звучит варяжская легенда в НПЛ, где ее начало изложено более пространно, чем в ПВЛ, но окончание резко свернуто. Так, в ней ничего не сказано о варяжской руси. В статье под 854 г. читается: «Идоша за море к варягом и ркоша... Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик...». Но после информации, где расположились Рюрик и его братья, в ней имеется фраза, аналогичная той, что читается в Лаврентьевской ле­тописи: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска». Киев захватывает Игорь, а не Олег, «и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочий прозвашася Русью». Информация же о нападении «руси» на Царьград без указания имен Аскольда и Дира предваряет собой собственно рассказ о призвании варяжских князей и помещена под тем же 854 годом.

Ученые, обращавшиеся к Сказанию о призвании варягов, как пра­вило, рассматривают его в тесной связи и с другими известиями ПВЛ (этнографического введения и датированной ее части): «В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь. Ляхъве же, и пруси, чюдь преседять к морю Варяжьскому; по сему же морю седять варязи семо ко въетоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочий, ти же приседять от запада к полуденью и съеедяться с племянем Хамовым»; с пояснениями, что Понтийское море (Черное) «словеть Руское», а «в лето 6360, индикта 15 день, наченшю Михаил царствовати (византийский император Михаил правил самостоятельно с 856 г.), начася прозывати Руская земля. О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша русь на Царьгород (речь идет о событиях 860 г.) у якоже пишется в летописанье гречьстемь. Темже отселе почнем и числа положим»; с комментариями южнорусского летописца к Сказанию о славянской грамоте, помещенного под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе», с русско-византийскими договорами, в которых ближайшее окружение киевских князей носят не славянские имена и выступают от имени «род руского».

Сказание о призвании варягов в литературе принято выдавать за прямое свидетельство норманства варяжской руси, прибывшей в Вос­точную Европу «из заморья». Но такое заключение вытекает не из показаний памятника, а лишь из постулата, который гласит, что варяги принадлежали к норманнам (шведам). Постулат этот является ровес­ником варяго-русского вопроса, и его суть очень четко была выражена М.П. Погодиным, категорично утверждавшим, что в летописях варяги «беспрерывно» упоминаются в значении «немцы, норманны». В середине XIX в. в науку был введен еще один постулат, неминуемо вытекающий из предыдущего. В 1860 г. норманист Н. Ламбин указал, что составитель ПВЛ, в котором он видел Нестора, «вот первый, древнейший и самый упорный из скандинавоманов! Ученые немцы не более как его по­следователи...». Этот посыл историк, используя устойчивое представ­ление лишь о патриотической подоплеке выступления антинорманистов, умело направил на нейтрализацию и опровержение их позиций априори. «Но Нестор был патриот не меньше нашего, - обращался он к деятелям науки, да и ко всем любителям русской истории, - в его горячей любви к родине никто не может усомниться, прочитав эту летопись; однако эта любовь не ослепляла его: в простоте сердца он не видел ничего позор­ного в призвании князей иноплеменников...».

Мнение Ламбина поддержали и развили в науке авторитетнейшие ее представители, в связи с чем оно обрело силу весомого аргумента в поль­зу выхода варягов из Скандинавии. В 1875 г. А.А. Куник, считая, что Нес­тор есть «самый старинный норманист», связал с ним уже само начало норманской теории, наделив его титулами «отца истории норманизма» и «почтенного родоначальника норманистики». Через два года своих оппо­нентов он в весьма сильном раздражении называл, следует заметить, не только «норманофобами», но и «антинесторовцами». Затем В.О. Ключев­ский полагал, что Байер и Миллер ошибались, стремясь разрешить ва­ряжский вопрос по «источникам скандинавским, латинским и византий­ским», не зная при этом, что между ними и летописью стоит «ученый русский книжник начала XII в. и такой же решительный норманист, как и они». Немецкие академики «решили вопрос о племенном происхожде­нии варягов согласно с Летописью», не сомневающейся, подчеркивает исследователь, в их «неславянском происхождении». Вместе с тем задев, добавил он, «щекотливое национальное чувство» и надолго лишив «рус­скую историческую мысль способности с научным спокойствием отнес­тись к вопросу» о племенной принадлежности варяжской руси. В 1914 г. А.А. Шахматов, будучи твердо уверенным в том, что норманская теория «является продолжением той теории, которую дал в своем труде Нестор», констатировал, «что первым норманистом был киевский летописец (Нестор) начала XII века». Приведенная точка зрения выдающихся умов дореволюционной историографии весьма показательна для характерис­тики настроений, бытовавших среди большего числа ученых того време­ни. Из того же круга вышла идея, что норманизм самым естественным образом вытекает из Сказания о призвании варягов. И она получила столь широкое хождение, что ее разделяла даже какая-то часть антинор­манистов. Так, например, думал И. Филевич, а Д.И. Иловайский прямо говорил, что союзником норманистов выступает Сказание, указывающее на норманство варягов. Г.М. Барац, в свою очередь, утверждал, что этот памятник служит самым надежным оплотом догмата «скандинавского происхождения русской государственности и самого имени русского на­рода», является «главнейшей основой норманской теории».

В советскую науку предвоенных лет тезис о летописце как норманисте, а при этом были озвучены разные имена, был введен несколькими историками, обладавшими значительным весом в науке. В 1930 г. Н.К. Никольский говорил, что в ПВЛ «мы имеем переделку старых преданий о начале русской земли, освещенную сквозь призму первого русского историографа-норманиста, сторонника теории варяго-руси», т. е. Сильвестра (в нем ученый видел сводчика ПВЛ). В 1938 г. В.А. Пархо­менко назвал «первым норманистом» Нестора и его «норманизм» объяс­нял тем, мто, во-первых, летописец «от значительной роли норманнов при киевском князе в его время постулировал к их роли в начале истории Руси». Во-вторых, к этому его толкало свидетельство продолжателя хроники Георгия Амартола, отметившего, что «русь из рода франков». В-третьих, скандинавской генеалогией правящей княжеской династии Нестор обосновывал теорию единой Руси. Через год Б.Д. Греков в основе «склонности» к норманизму «первого русского историка-норманиста» Сильвестра (с ним он связывал обработку известий о варягах) усмотрел его желание показать в истории Киевской Руси роль княжеского рода Рюриковичей. В 1940 г. М.Д. Приселков охарактеризовал Нестора уже не только «первым нашим «норманистом», а норманистом «самого крайнего направления», ибо он создал схему русской истории, возвеличивающую правящую династию, в представителях которой тогда видели «един­ственную связь распадающегося Киевского государства», и которая «придумала» скандинавское происхождение династии и выводила назва­ние Русь из скандинавского корня. Вместе с тем эта схема, по его словам, имела великое значение, ибо она «вырывала нашу историю из визан­тийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилась места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре». Тогда же Е.А. Рыдзевская пребывала в абсолютной уверен­ности, что в Сказании о призвании варягов утверждается норманское происхождение и генеалогия русских князей.

В послевоенные годы в литературе тему о «норманизме» Нестора подхватил и довел до абсолюта Д.С. Лихачев, окончательно придав ей значимость непререкаемой научной истины. Идя полностью в русле рассуждений Приселкова и именуя летописца «первым норманистом в русской истории», утверждавшим норманское происхождение княжеского рода и названия Руси, ученый свою позицию аргументировал тем, что, во-первых, варяжская легенда служила целям борьбы с княжескими усобицами, отстаивая собою идею единства княжеского рода, что рав­нялось тогда идее единства государства. Во-вторых, она параллельно с тем обосновывала самостоятельность и независимость Руси от вмеша­тельства Византии, настаивающей на идее тесной зависимости русской государственности от нее, т. к. законная власть пришла на Русь «лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью». И такая устремленность Империи, считал Лихачев, находила поддержку со стороны киевского грека-митроиолита. Поэтому, подытоживал он, «нор­манская теория» печерских монахов (сам монастырь он вслед за Приселковым рисует крупным центром оппозиции константинопольской патриархии и греку-митрополиту) была теорией прежде всего анти­греческой и общерусской, связывающей происхождение Русского госу­дарства не с византийским югом, а со скандинавским севером, откуда уже ничто не угрожало, и относившей его возникновение до принятия христианства. «Летописцы, — ставил исследователь точку в своих рас­суждениях, — естественно не могли представить, какие политические выводы сделают из их домыслов в ХѴІІІ-ХХ вв. норманисты».

Лихачев не обошел вниманием и закономерно встающий в таком случае вопрос: почему летописец для утверждения антивизантийской версии создания государственности на Руси прибег к теории иноземного происхождения княжеского рода? Ответ на него, говорил он, «может быть только один: в традициях ученой средневековой историографии было возводить происхождение правящей династии к иностранному госу­дарству». По его разъяснению, эти традиции были тесно связаны с ограниченностью исторического мышления средневековья, когда вся­кому новому явлению общественного развития искали объяснение на стороне, потому как оно не считалось результатом закономерного истори­ческого развития, представления о котором еще не существовало. Особенно резко эта черта проявлялась там, где дело касалось проис­хождения знатных родов. Ко всему же, завершал свои размышления ученый, знатный род нельзя было выводить из собственной страны, ибо это неизбежно должно было вывести его к какому-либо «незнатному» родоначальнику. Объяснение Лихачевым тех мотивов, которыми будто бы руководствовался русский книжник, вводя варяжскую легенду в ПВЛ, получило массовую поддержку в историографии, вошло в учебную литературу. Так, считал С.В. Юшков, летописец, перед которым стояла задача возвысить значение правящей династии, «весьма удачно» спра­вился с ней, связав династию со скандинавами, игравшими крупную роль в истории современного ему мира. По В.В. Мавродину, традиция выводить свой род «из-за заморья» преследовала цель «лишь бы под­черкнуть особую родовитость и аристократичность своего происхож­дения, проверить достоверность чего было невозможно», и в тогдашних условиях была направлена против Византии. И.П. Шаскольский также утверждал, что легенда была внесена для доказательства особо знатного происхождения правящей династии, что подкрепляло ее право на власть над Русской землей.

Первое возражение против мнения о тех политических устремлениях летописца, о которых так детально говорил Лихачев, раздалось, видимо, из-за границы. В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский отрицал (но в вытекающей из норманизма манере), что летописец стремился, во-первых, доказать скандинавское происхождение династии русских князей (по его уверениям, оно якобы и так было известно, потому «с точки зрения династических целей эта версия была излишней»), и, во-вторых, «противопоставить норманскую теорию греческим притязаниям на политическое господство на Руси, так как, насколько известно, эта теория не использовалась в борьбе с Византией». В связи с чем Ловмяньский заключал, что «нельзя любое соображение Нестора объяснять поли­тической тенденциозностью», и в «скандинавской концепции проис­хождения названия русь» видел лишь «логическую конструкцию» ле­тописца, вытекающую из распространенной в средневековой историографии идеи объяснять происхождение народов их миграцией из чужих краев. В 1960 г. И.У. Будовниц, касаясь тезиса Лихачева об угрозе суверенитета Руси со стороны Византии, заметил, что русские и ви­зантийские источники «не дают основания для таких широких и далеко идущих выводов. ...Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-мит­рополит (хотя он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». В 1991-1992 гг. И.Я. Фроянов, выражая несогласие с идеей того же ученого об антигреческой направленности Сказания о призвании варягов, также говорил, что «покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источ­никах...».

К слову заметить, Сказание не содержит ничего такого, что хотя бы отдаленно походило на слова Лихачева о «знатности» варяжских князей (в прошлом, надо заметить, на точно такой же мысли настаивали антинорманисты С.А. Гедеонов и Д.И. Иловайский, выводя при этом, что показательно, «благородных» князей от разных народов). Живописуя о распрях между ильменскими словенами, кривичами, чудью, мерей и весью, вспыхнувших вскоре после изгнания варягов «за морс», о избра­нии их послами из числа варяжской руси «3 братья с роды своими», летопись далее подчеркивает лишь то место, которое занимал Рюрик среди братьев. «...Придоша, — говорит она, — старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге), а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. ...По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик...». Приведенный отрывок совершенно ничего не говорит о знатности Рюрика, а тем более о его каком-то необыкновенно высоком статусе, благодаря которому лето­писцы всерьез якобы намеревались противостоять вмешательству самого могущественного в то время государства во внутренние дела Руси. Согласно ПВЛ, Рюрик лишь один из трех братьев, представлявших собой варяжскую русь, он всего лишь «старейший» из них, не более, и это единственное, что мог сказать о нем летописец.

О знатности происхождения своих правителей русские мыслители задумаются только во второй половине XV в. (т. е. спустя более грех столетий после завершения летописцами работы над Начальной лето­писью), когда процесс складывания единого централизованного госу­дарства с центром в Москве вступил в свой финал, и оно начало входить в контакт с западноевропейскими державами, уделявшими исклю­чительное внимание генеалогиям своих и чужих правителей. Их же предшественников эта проблема нисколько не занимала. Эти. во-первых. Во-вторых, ни в момент призвания (середина IX в.), ни в момент внесения варяжской легенды в ПВЛ (обычно говорят о времени второй половины XI - второго десятилетия XII в.) родство со скандинавами, этих безжалостных убийц, не было актуально для наших предков, ибо они прекрасно понимали, «какой непоправимый урон авторитету их земли и им самим в настоящем и будущем может принести династия, со­племенников которых так ненавидели в Европе». В-третьих, А.Г. Кузь­мин показал, что Печерский монастырь не был «оплотом борцов за русскую национальную культуру против засилья греческого духовенства», на чем так настаивали Приселков и Лихачев. Напротив, именно этот монастырь, заключает ученый, был «форпостом греческого церковного влияния на Руси».

В 1956 г. Б.А. Рыбаков сделал несколько поправок к выводам Лиха­чева. Во-первых, возражал он, «проваряжская тенденция» проводилась в ПВЛ не Нестором, а редактором 1118 года. Во-вторых, что автора сказания, использовавшего широко ходившие тогда во всей Северной Европе легенды о призвании трех князей, «никак нельзя назвать «нор­манистом», поскольку он лишь обрисовал несомненно исторический факт, причем обрисовал его в той форме, «при которой наименее всего страдало бы самолюбие новгородцев». Но скоро исследователь стал рассуждать привычными для науки шаблонами. И в 1960 г. он. мно­гократно повторяя эти слова в последующие годы, назвал редактора Начальной летописи 1118 г. первым «норманистом», причем, как это было им особо выделено, «настоящим» и «последовательным» (такой взгляд получил распространение в литературе). Параллельно с тем Рыбаков с 1982 г. вел речь и о «норманистах» начала XII века», иска­зивших ПВЛ. Еще больше модернизируя историю, ученый в 1960 г. охарактеризовал автора «Остромировой летописи» «ярым «антинорманистом», ибо он ненавидел варяжскую гвардию новгородского князя Ярослава Владимировича.

В 1958, 1971 и 1978 гг. В.В. Мавродин проводил мысль, что лето­писцы ввели в свой труд рассказ о норманском происхождении русских князей, русского государства, самого названия «Русь». В 1960 г. И.У. Будовниц указал на некоего «позднейшего летописца-норманиста». В 1965 г. СЛ. Пештич, убежденный в «норманизме» Нестора, постулировал от­сюда, что у норманской теории «была прочная историографическая традиция в средневековой отечественной литературе и летописании». В 1961 и 1965 гг. И.П. Шаскольский довел этот тезис до своего логи­ческого завершения. Наши ученые, говорил он, связывая с Байером создание норманской теории, сильно преувеличивают его роль в русской историографии. «В действительности, — делился своими соображениями Шаскольский, — построение о возникновении Русского государства в результате «призвания варягов» было впервые сконструировано еще на рубеже ХІ-ХІІ вв. составителем Начальной летописи и с тех пор на протяжении шести столетий обычно включалось во все общие офи­циальные сочинения по истории России». Как резюмировал историк, ле­тописец приписал основание Русского государства норманнам, а «Байер лишь нашел в летописи это давно возникшее историческое построение и изложил его в наукообразной форме в своих работах. У Байера эту концепцию подхватили и развили Миллер, Шлецер и другие историки немецкого происхождения, работавшие в России в XVIII в.».

Не сомневаясь, что исходным пунктом в деле создания норманизма послужило именно Сказание о призвании варягов, Шаскольский кате­горично заключал: без него «вряд ли вообще смогла возникнуть нор­манская теория как цельная научная концепция, считающая, что Древ­нерусское государство образовалось в результате деятельности завое­вателей-норманнов, так как другие, позднее привлеченные аргументы норманистов - названия днепровских порогов, имена послов и князей, данные археологии и т.п. - сами по себе, без летописного рассказа, не смогли бы послужить основой для теории о норманском происхождении государства на Руси». В 1983 г. он вновь подчеркнул, что, хотя «норма­низм как научное течение ведет свое начало от изданных в 1730-х годах работах Г.З. Байера», теория скандинавского происхождения варягов и руси вместе с тем не была изобретена ни им, ни Миллером, а была заимствована немецкими историками «из русской донаучной исто­риографии - из летописи». Тезис о том, что основой вывода о норманском происхождении Киевской Руси послужил именно рассказ Начальной летописи о призвании варяжских князей, получил всеобщее признание в советской историографии, был включен в справочную и энциклопедическую литературу.

Современная историография рассуждает в том же духе, что и предше­ствующая. В 1988 г. Е.А. Мельникова говорила, как и когда-то М.П. По­годин, что у летописца начала XII в. «Скандинавия обозначается... исключительно «варяги». В 1995 г. Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин утверждали, что в советское время борьба с норманизмом была на­правлена вместе с тем «и против средневековых книжников - первых «норманистов». Тогда же Петрухин, как бы уточняя эти слова, сказал, что «летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя «русь» имеет варяжское (скандинавское) происхождение...». В 1998 г. он до­бавил, что летописная традиция возводит начало Руси к призванию норманских князей33. В 1996 г. Э.П. Карпеев, отрицая за Байером титул основателя норманизма, пришел к выводу, что «с большим правом можно передать эту честь «преподобному Нестору», в летописи которого «варяги впервые упоминаются в числе строителей Русского государства». Тогда же Э.Д. Фролов подчеркнул, что «несколько прямолинейная ин­терпретация» Байером летописной и византийской традиции привела его к выводу о решающей роли «норманнов скандинавского происхождения, в возникновении Русского государства». А.Н. Кирпичников в последнее время проповедует идею, что «норманский вопрос» был порожден варяжской легендой.

Рассмотренный настрой в отношении летописцев характерен и для зарубежной науки. В 1930 г. Г.А. Ильинский считал, что редактор ПВЛ, «как горячий норманист и грекофил» изменил ее содержание до неузна­ваемости. В 1943 г. Г.В. Вернадский, рассуждая о летописном перечне варяжских племен, включавшем в себя русь, к которым прибыло по­сольство за князьями, как позднюю вставку составителя Начальной летописи, увидел в ней попытку «вывести происхождение названия «русь» не с юга, а с севера, и связать его происхождение «с кланом Рю­рика», что «была продиктована политическими соображениями». Поэто­му, заключал он, составителя ПВЛ резонно назвать «первоисточником школы «норманистов». В 1957 г. польский историк X. Ловмяньский убеждал, что «норманская концепция имеет на Руси давнишнюю, почти 850-летнюю историю, поскольку ее первым сознательным творцом» был Нестор, подчеркнуто говорил о его «норманской теории» и «сканди­навской концепции», что он к тому же был «истинным творцом тезиса о скандинавской колонизации Руси... когда писал о прибытии из-за моря Рюрика с братьями в главе всей Руси...». Датский славист А. Стендер-Петерсен в 1960 г. не сомневался, что норманская теория своим началом восходит к ПВЛ. Ныне шведский археолог И. Янссон также полагает, что летопись повествует об основании скандинавами династии Рюриковичей и создании ими Русского государства, и что сами Рюриковичи возводили свой род к скандинавам.

Взгляд на летописцев как «норманистов», несмотря на его явную научную некорректность и отступление от норм исторической критики, в советское время несколько поставили под сомнение Б.А. Рыбаков и М.А. Алпатов. Как затем рассуждал на эту тему Рыбаков, было сказано выше. Возражение Алпатова также не достигало цели, ибо было сделано не по существу и все в том же норманистском духе. Видеть в Несторе «первого норманиста», объяснял ученый, «значит судить по формальному признаку», ибо «норманская идея в русской историографии прошла разные этапы и в совершенно разном качестве». У летописца, нисколько не сомневавшегося в норманском происхождении династии Рюрико­вичей, она несла больше идейно-политическую нагрузку и была, говорил Алпатов вслед за Лихачевым, попыткой спасти Русь от развала, а символом единства Руси и династии был Рюрик. Одновременно с тем Русь вела с Византией борьбу за свою независимость, чему также способствовало «скандинавское происхождение Рюрика», которое в этом случае имело ярко выраженную антивизантийскую направленность. Рюрик, таким образом, служил славе и величию Руси. Норманизм же в современном его значении был порожден бироновщиной, когда русский патриотизм преследовался как государственное преступление. Поэтому, подытоживал историк, варяжский вопрос «родился не в Киеве в лето­писное время, а в Петербурге в XVIII в. Он возник как антирусское явление и возник не в сфере науки, а в области политики. Человек, ко­торый произвел первый «выстрел» в этой баталии, был Байер».

Лишь только конец 90-х гг. XX в. знаменуется вызреванием необхо­димости дать действительно научную экспертизу заверениям о «норма-низме» летописцев. В 1997 г. В.В. Фомин заметил, что «антиисторично вести разговор о летописцах» как «норманистах», о существовании в на­чале XII в. «норманской теории». «Подобные представления, — заключал он, — все далее заводят разрешение варяжского вопроса в тупик». Этот вывод Фомин закрепил в последующих работах, в целом охарактеризовав саму мысль о норманистских воззрениях русских книжников как анти­научную по своей сути и искажающую историческую ретроспективу. В 1999 г. О.М. Рапов, вынеся в заголовок своей статьи вопрос были ли норманистами создатели «Повести временных лет», рассмотрел лето­писный и археологический материал, а также свидетельства иностранных источников, которые подвели его к однозначному ответу: «Не под­тверждается также и мнение ряда ученых, что создатели «Повести вре­менных лет» были норманистами». К сожалению, историк при этом не поставил под сомнение правомерность использования имеющего опреде­ленную хронологическую привязку и соответствующее значение термина «норманисты» в отношении летописцев, что вызывает большую пута­ницу в науке, особенно в умах начинающих исследователей.

В советской науке были также слышны рассуждения, очень близкие по своей тональности к словам Н. Ламбина, что летописец «не видел ни­чего позорного в призвании князей иноплеменников». Так, убеждал лите­ратуровед И.П. Еремин, его нисколько «не смущало» норманское проис­хождение князей, и в том он не видел «ничего оскорбительного» для рус­ского народа: для него гораздо существеннее было то, что династия эта -исконно княжеского рода. По мнению исследователя, норманские кор­ни Рюриковичей стало беспокоить наших мыслителей не ранее XVII в., что хорошо видно по «Синопсису». Историки С.В. Думин и А.А. Турилов говорили, что летописцы, отмечая варяжское происхождение правящей династии и возводя имя своей державы к названию варяжского племени, не считали это для себя обидным. С еще большей силой данный тезис стал звучать, что весьма показательно, в наши дни. Археолог-норманист А.Н. Кирпичников в нескольких работах с особым нажимом повторял слова, что «варяжское «призвание» отнюдь не принижало прошлого Рос­сии» и что «862 год... при всей условности, крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Эту дату надо достойно признать в качестве государст­венной, не стыдясь того, что она, повторяя летопись, запечатлена на щите норманского пришельца» (имеется в виду памятник скульптора М.О. Микешина «Тысячелетие России», на котором представлен Рюрик. Ученый, словно забыв, в честь чего возведен этот монумент в Новгороде в 1862 г., заключил: «Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, основагелю династии и государства»). Скандинавист А.С. Кан настоятельно советует русским историкам и археологам больше не стесняться «скандинавских следов в древнерусской культуре», а филолог Л. Аннинский пропагандирует идею, что «нам нечего мучиться от того, был ли Рорик датчанином...».

По поводу того, чего не должны исследователи «смущаться», «стес­няться», «стыдиться» и т. д. (что означает, на самом деле, своего рода уль­тиматум безропотно принять мнение, монополизировавшее за собой пра­во на истину, отказаться от сомнений, споров, дискуссий, т.е. от всего того, чем и живет настоящая наука, и впасть в состояние интеллектуаль­ного застоя), в историографии было замечено, что эти категории эмоцио­нального свойства, чуждые объективной науке, не имеют отношения к установлению истины в варяжском вопросе. Как вообще когда-то рас­ставил все точки над «і» Д.И. Иловайский, «для историка истина прежде всего; чувство тут не причем, как не причем наше скорбное чувство при воспоминании о татарском иге, ибо это иго исторический факт». Призва­ние варягов, несомненно, исторический факт, и стремление ученых смот­реть на весьма важные события в истории восточных славян середины IX в. и на этнос варяжской руси без «скандинавского догмата», нельзя сводить к якобы «ложно понятому патриотизму», противостоящему «объективной науке», т.е. норманизму. Один из самых лучших знатоков историографии по варяжской проблеме и один из самых убежденных норманистов XX в. В.А. Мошин еще в 1931 г. отверг такое вульгарное понимание дискуссии норманистов и антинорманистов, сказав, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова».

Глава 2 Скандинавское ядро Повести временных лет

Представлением летописцев как «норманистов» не ограничивается ха­рактеристика содержательной части ПВЛ и ее давно рассматривают как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы и прежде всего, конечно, свидетельства «героев севера» о их пребывании на Руси. А.Л. Шлецер, видимо, был первым в науке, кто начал сопоставлять схо­жие сюжеты в ПВЛ и западноевропейских памятниках. В 1769 г. вышла на немецком языке первая часть его «Истории России до основания Мос­квы в 1147 году», построенная, как отмечают специалисты, на материале В.Н. Татищева. И в ней он провел параллель между обращением вос­точнославянских и угрофинских послов к варягам и обращением бриттов к саксам, отметив, «как Вортигерн предложил притесненным бриттам саксонцев, так Гостомысл предложил новгородцам прежних врагов их - хазаров и норманнов». Затем в первом томе «Нестора» Шлецер задался вопросом: «...Не походит ли на одну ирландскую сказку вся повесть о трех братьях и о призвании их в Рос­сию?», имея в виду сказание о приходе в Ирландию около 853 г. «со стороны Норвегии» «остманов» во главе трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Но ответ на него дал в пользу ПВЛ: в ней, по словам ученого, все просто и истинно, «следовательно, ирландец, кажется заимствовал свою сказку у россиянина, а не наоборот». Но собственный вывод тут же поставил его в тупик: «Однако же, как можно предполо­жить, чтобы в XII или XIII стол, было ученое сношение между Дублином и Киевом?». Во втором томе «Нестора» Шлецер уже прямо, хотя и очень скромно, сказал о заимствовании летописных сюжетов от норманнов, утверждая, что повесть о смерти киевского князя Олега от коня пред­ставляет собой «сказку о смерти Одда от любимого его коня Факса», пе­решедшую «из исландских сказок в русские летописи».

Некоторые колебания Шлецера в данном вопросе совершенно объяс­нимы, ибо он, как известно, очень высоко ценил русскую летопись, ставя ее выше всех памятников средневековья без исключения, говорил о ней только в самых превосходных степенях, отмечал древность «умного старика» Нестора по сравнению с «молодостью», например, сканди­навских авторов, этих, по его характеристике, «бесстыдных выдумщиков» и «сказочников». Н.М. Карамзин, также видя в сагах «сказки, весьма недостоверные», в отношении сходства рассказа о смерти Одда и расска­за о смерти Олега был не так категоричен, как Шлецер: «Киевские ли варяги передали сию сказку северным землякам своим, или северные киевским?». У русских ученых 20-х-70-х гг. XIX в., в том числе антинорманистов (в лице «скептиков»), уже не было никаких сомнений не только по поводу природы происхождения рассматриваемого сюжета летописи, но и многих других ее известий. В 1825 г. М.П. Погодин высказал мысль, которую будет» активно проводить в дальнейшем, что Нестор известия о приморских жителях Европы и самой родине варягов-норманнов (в описании «Афетовой части», перечне «Афетова колена» и варяжской легенде) полечил именно от них. В 1829 г. Н.А. Полевой настойчиво вел речь о том, что «Олегов и Святославов сопровождали скальды; вероятно, что на пиршествах Владимира провозглашали они свои эпические, лирические и драматические песнопения», умолкнувшие лишь с крещением Руси, говорил о внесении скандинавских саг (на­пример, рассказа о смерти Олега) в русскую летопись, изумлялся «ве­личайшему» и «прямому сходству» многих летописных сюжетов с гер­манскими и скандинавскими памятниками.

В 1833 г. «скептик» С.М. Строев, полагая часть летописных текстов до середины XI в. заимствованием из иностранных источников, убеждал, что Сказание о призвании варягов зашло «к нам с запада». В 1834 г. дру­гой «скептик» М. Перемышлевский уверял, что варяжская легенда, а на­ряду с ней «сухопутное плавание» Олега и его смерть от змеи, сожжение Ольгой древлянского Искоростеня с помощью птиц, указывают на норманские источники, «хотя изустно занесенные в Россию». Огромную роль, иначе не скажешь, в «норманизации» Начальной летописи, а сле­довательно, и в отрицании ее самобытного характера сыграл в те годы О.И. Сенковский, видевший в Руси «Славянскую Скандинавию». Начав разговор со «сродства» ПВЛ со скандинавскими сагами, он закончил его словами, что летописец «составил значительную часть своей книги» именно из саг (отнесясь к ним «с удивительною небрежностью»), более или менее приспособив их «к хронологии византийских писателей...». Будучи уверенным в том, что только саги содержат «настоящую исто­рию», и критикуя Н.М. Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский заключал: «...Если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, по­добными Нестеровой». В 1837 г. С. Сабинин во многом отказал русским в праве на фольклор. Лишь из саг, делился он с научной обществен­ностью наблюдением, можно объяснить многие наши пословицы, «напр., einn erdkvisi oettar hverrar, что значит: в семье не без урода...».

М.П. Погодин, не принимая в целом восторженного тона Сенковского в отношении саг, в своих размышлениях 30-х - 40-х гг. о их влиянии на ПВЛ по сути ничем не отличался от него. Сказав, что Сенковский, «возвышая саги... унижает несправедливо Нестора», он также утверждал, что «саги чрезвычайно важны для нас, изображая нам живо норманнов, которые были главными действующими лицами в нашей истории в продолжении первых двухсот лет...». Говоря, что саг на Руси было много, также в полном согласии с Сенковским полагал, что они «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», донесли ему сведения о разных «племенах, живших преимущественно по берегам морей Балтийского и Немецкого, только им известным; они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки». И эти рассказы норманнов, сохранившиеся в преданиях, в песнях, в сагах, или полученные Нестором непосредственно от них, были использованы им при создании летописи. При этом Погодин считал, что «записки» о варягах могли относиться «к эпохе при­бытия норманнов, ко второй половине IX столетия». Не сомневался историк и в том, что у скандинавов «была сага о Рюрике и о прибытии его в Новгород, коею воспользовался Нестор», и что именно норманны объяснили ему, «что русь со шведами составляли один народ и разные племена». И.Д. Беляев также полагал, что географические сведения о приморских берегах Европы нашим предкам принесли поселившиеся на Руси норманны, но Нестор, здесь он позволил себе отступить от точки зрения Погодина, записал их из уст народа, у которого они постоянно возобновлялись рассказами других норманнов. Н.П. Барсов, соглашаясь с Беляевым, уточнял, что географические известия норманнов вначале сложились на Руси в народные предания, откуда они затем вошли в летопись. Если бы летописец, завершал свою мысль ученый, получил эти сведения от очевидцев, то «изложение их было бы полнее, обстоя­тельнее, наверное, изобиловало бы подробностями, которыми вообще характеризуются рассказы бывалых людей».

Тональность рассуждений о летописи и ее зависимости от западно­европейских памятников и прежде всего скандинавских саг резко расхо­дилась с действительностью, что заметили даже некоторые норманисты. Так, например, П.Г. Бутков в 1840 г. выступил против мнения, по его вы­ражению, «скептиков», что рассказ о прибытии на Русь трех братьев взят, по всей видимости, «из исландской повести» о приплывших в Ирландию трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Подчеркнув при этом, что оба памятника сближает «только тройственное число братьев... не более».

М. Славянский в 1847 г. констатировал, что скандинавские саги летопис­цам, кажется, «были вовсе неизвестны». Антинорманист С.А. Гедеонов, говоря о позиции Погодина, правомерно ставил вопрос: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по-шведски?». И.Е. Забелин заметил, что будь варяжская легенда сагой, то ее рассказ «оставил бы свой след и в летописи, которая в этом случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что-нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит». Антинорманисты решительно отвергли выводы Сенковского, выдающиеся за высокую «историческую критику». По заключению С.М. Строева, в них нет «учености и ученой критики, напротив, «каждая фраза г. Сочинителя есть вдпиющая несправедливость против истины, есть решительная антиистина». М.О. Коялович в его работах увидел явный подтекст: поляк Сенковский, подчеркивал он, с «необузданною, чисто польскою наклонностью поглумиться над Россией... воспользо­вался сагами для величайшего унижения немецкой критики по русской истории и вместе с тем для оскорбления русской народности».

Гедеонов убедительно отстаивал оригинальный характер древнерус­ских преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогнеды, и др.), по его мнению, заимствованных скандинавами. «Сказание об Ольгиной мести, — подчеркивал он, — народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И. Иловайский обращал внимание на тот факт, что лето­писный рассказ повествует о сожжении Ольгой Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Харальдом тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил вполне закономерный в таком случае вопрос: «Кто уже у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется, говорил он, тем, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город.

В 1846 г. польский ученый В.А. Мацеевский вновь в историографии указал на сходство слов посольства к варягам со словами бриттов к саксам. Вскоре к этой теме специально обратился А.А. Куник. Со­поставив летописное Сказание о призвании варягов с рассказом Видукинда Корвейского о призвании саксов в Британию, он предположил, что «кажется, как будто древнее предание о призвании сакских воевод было перенесено на призвание Рюрика и его братьев, но вместе при­менено было к действительному положению дел». При этом летописец, заключал историк, дополнительно пользовался народным преданием, отчего «призвание Рурика упрочивается в значении исторического факта, потому что если бы такого события не случилось на северо-востоке, то не было бы и повода переносить эту сагу на славянскую почву». Антинорманист Иловайский оспорил этот взгляд, отметив, что подобная аналогия говорит лишь о повторении сходных легендарных сюжетов у разных народов, в связи с чем призвание, заключал он, есть «бродячий мотив». Следует сказать, что Куник, находясь под воздействием критики норманизма, блестяще осуществленной Гедеоновым и по этой причине отказавшись от мысли о всеобъемлющем воздействии норманнов на жизнь восточных славян, начинает учитывать в своих построениях фак­тор присутствия в их истории южнобалтийских сородичей. Потому, он высказал двойственное предположение, что сказание Видукинда попало на Русь «славяно-балтийским или норманнским путем». В 1877 г. на «поразительное сходство» Сказания и рассказа Видукинда указал, надо добавить, датский ученый В. Томсен.

Огромный вклад в деле закрепления в науке представлений, что Начальная летопись формировалась под воздействием западноевропей­ских, преимущественно скандинавских памятников, внесли российско-советские исследователи XX века. В 1911 г. Б.М. Соколов, выступая на 15 Археологическом съезде, сказал, что летописные сообщения о же­нитьбе князя Владимира восходят к той древнегерманской версии, что послужила источником некоторых песен о Нибелунгах и рассказа Тидрек-саги. Через двенадцать лет ученый свой доклад развернул в большую статью, доказывая, что германский эпический источник, к которому он возводил материал о сватовстве Владимира к Рогнеде, женитьбе его на ней и ее мести мужу, был воспринят дружинниками, находившимися «в тесной связи с поэтическим творчеством соседних германских народов». В начале XIV в. эта устная традиция была перенесена в летопись. Тогда же С. Рожницкий поделился «вероятными догадками», историческое основание которых, по его словам, нерушимо. Сопоставив две формы названия Днепра - древнескандинавскую Nepr и древнерусскую бы­линную Нъпръ, исследователь пришел к выводу, что «объяснение былинного Непра из др.-сканд. (и тоже из др.-шведского) Nepr кажется столь естественным...», хотя, недоумевает он, «трудно понять, каким образом пришло русскому человеку на ум заменять родное Днепр по иностранному образцу формою Непр». В целом, резюмировал Рожницкий, «существовали русские былины... сложенные по образцу варяжских песен, упоминающих Nepr, и переня­тые вместе с их содержанием», что «предполагает громадное варяжское литературное влияние». По образцу скандинавских песен, добавлял он, были созданы былины, где говорится о Кияне-городе, т. е. Киеве.

В 1914 г. П.М. Бицилли выдвинул, по его же скромному признанию, догадку о «значительном влиянии известий о Владимире, сложившихся на Западе, на нашу летопись». Он был уверен, что во второй половине XI в. существовали «все условия для того, чтобы западные литературные образцы могли появиться на Руси», в связи с чем к нам была занесена из Саксонии, благодаря немецким бракам русских князей, версия кре­щения Владимира, а вместе с ней и Сказание о крещении Хлодвига, которые были использованы при составлении летописи. На следующий год К.Ф. Тиандер утверждал о внесении на страницы летописи двух вариантов переселенческого скандинавского сказания, по его словам, шедшего за скандинавами «по пятам», оставляя свой след в Англии, Франции, Италии, Швейцарии и в других странах. Одно их них было приурочено к Новгороду (варяжская легенда), другое - к Киеву (преда­ние о Кие, Щеке и Хориве). В 1922 г. С.В.Бахрушин, выделяя в составе летописи Повесть о первых русских князьях, рассказывающую про Кия, Щека и Хорива, призвание варягов, поход Олега и его смерть, борьбу Игоря с древлянами, при этом отстаивал тезис, что она сформировалась под сильнейшим воздействием скандинавского эпоса, отчего имена князей скандинавские, а рассказ о смерти Олега имеет полную аналогию в сагах. Еще один источник ПВЛ он видел в Повести о крещении Руси, возникшей, по его мнению, под влиянием «хазарского религиозного фольклора», византийских преданий, распространенных «в греческом Причерноморье» и также скандинавского эпоса. Этот рассказ, считал ученый, «не был записан при жизни Владимира и был восстановлен искусственно, литературным путем, когда деталей уже невозможно бы­ло вспомнить».

В 1924 г. В.А. Пархоменко заключал, что варяжская легенда была создана под византийским и западным влиянием. В следующем году А.И. Лященко высказал мысль, что прозвище Ильи Муромца свиде­тельствует не о происхождении богатыря из города Мурома, а о его связи «с мурманами, т. е. с норвежцами». Тогда же он, специально рассмотрев летописное сказание о смерти Олега Вещего от своего коня, пришел к выводу, что оно взято у норманнов. В 1935 г. М.П. Алексеев, ведя речь о тесных культурных отношениях Англии и Руси как через скандинавов, так и непосредственно (через родственные, например, связи Владимира Мономаха, женатого на Гите, дочери английского короля Гаральда), проводил идею, что «Поучение» князя могло быть написано под влия­нием англосаксонского памятника «Отцовские поучения» начала VIII века. По словам исследователя, Гита, знакомая с этим произведением, могла подать мужу, возможно, даже знавшему англосаксонский язык, идею написать подобное «Поучение». В 1936 и 1939 гг. Б.Д. Греков, от­талкиваясь от вывода Алексеева, сказал, что «Поучение» князя «едва ли не навеянное на него соответствующими английскими образцами». О близости Сказания о призвании варягов к аналогичным западноевропей­ским сюжетам, в особенности, к известию Видукинда говорил в 1938 г. В.А.Пархоменко. «Уже это выявление литературного источника, — делился своими соооражениями исследователь, — ослабляет историческую цену сказания о призвании». В 1940 г. М.Н. Тихомиров свою точку зрения о легендарном характере Сказания аргументировал тем, что оно якобы буквально повторяет слова подобной англо-саксонской легенды.

Приведенные настроения советских ученых довоенных лет в полной мере разделяла эмигрантская литература, ибо у них был один общий источник - дореволюционная историография. Так, Н.Т. Беляев в 1929 г. говорил, что летописец при составлении статей 859-862 гг. использовал, помимо новгородских преданий о норманне Рюрике и первых нор­манских северных княжествах, Видукинда Корвейского и «песенно-былинный материал придворных скальдов». Тогда же он предположил, что «не без ведома» фризов и норманнов в ПВЛ была вставлена инфор­мация об «Афетовом колене». В.А.Мошин в 1931 г. убеждал, что скан­динавский эпос «дал русским славянам несколько своих мотивов». В самой же варяжской легенде он видел бродячую легенду, сохранившуюся в разных вариациях у многих народов, где германский элемент участ­вовал в создании государства. На следующий год А.Л. Погодин выразил уверенность в том, что договор Игоря с греками 945 г. несет в себе следы знакомства со скандинавским языком (этот вывод, не мешает отметить, вскоре отверг Мошин). Несколько позже Погодин утверждал, что «весь облик Олега варяжский, и скандинавские саги запомнили, разработали легендарный сюжет, сохраненный русской летописью», что в Киеве знали «древнесеверный язык». В 1943 г. Г.В. Вернадский указывал, что известия летописи об Олеге Вещем, включая рассказ о его смерти, имеют близкие параллели в скандинавской саге об Одде.

Идея о прямом воздействии на литературу эпохи Киевской Руси анг­лосаксонских памятников получила в послевоенное время мощную под­держку в лице ведущих историков той поры. В 1940-х - 1970-х гг. В.В. Мавродин, кладя в основу своих рассуждений распространенное в науке мнение о существовании тесных связей династии русских князей и английского королевского дома, не сомневался, что при дворе Влади­мира Мономаха «могли оказаться английские барды, привезшие на берега Днепра свой песенный материал». Исходя из этого допуска, он счи­тал, что в Киеве ХІ-ХІІ вв. были известны ирландское предание о при­звании трех братьев и аналогичное повествование Видукинда, которые, по его убеждению, «несомненно, послужили прототипом рассказа лето­писца, создавшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англо­саксов Киевского двора». Напомнил историк и мысль о англосаксонских параллелях к «Поучению» Мономаха. В 1950-х - 1990-х гг. Б.А. Рыбаков рассматривал летописное известие о призвании варягов как пересказ ка­кого-то скандинавского сказания, как «ходячую легенду», характерную для всей Северной Европы, как повтор известного англосаксонского пре­дания. Его «переносчиком» на русскую почву ученый считал Мстислава

Владимировича, двор которого, заострял он внимание, был родственно близок тому, о котором писал Видукинд Корвейский: Мстислав - сын Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты Гаральдовны, в первом браке был женат на шведской, «варяжской» принцессе Хрис­тине. В 1963 г. польский историк Х. Ловмяньский также подчеркивал, что варяжская легенда содержит англосаксонский мотив «странствова­ния», попавший на Русь благодаря женитьбе Мономаха на Гите. В 1968 г. эту же идею повторил В.Т. Пашуто. В 1995 г. В.Я. Петрухин, сопоставив слова послов, призывавших варяжских князей на Русь, со словами бриттов, обращавшихся с аналогичной просьбой к саксам, заключил, что у этих формул призвания мог быть «общий эпический источник».

Параллельно с англосаксонской темой в советской науке широко оказалась задействована та, у истоков которой стояли М.П. Погодин и О.И. Сенковский (и которую активно пропагандировали в своих трудах иностранные и прежде всего скандинавские исследователи XX в.). В 1961 и 1965 гг. И.П. Шаскольский с высокой долей вероятности сказал о влия­нии на формирование Сказания о призвании варягов распространенного в шведском фольклоре сюжета о призвании трех братьев. В 1968 г. В.Т. Пашуто охарактеризовал Сказание как «внесенное из славянского или скандинавского эпоса в летопись XII в. и сомнительное во многих своих компонентах...». Вместе с тем он отметил отражение в русском фольклоре скандинавского эпоса, о чем говорит, полагал историк, сюжет с парусами в описании похода Олега на Византию, который наличествует и в скандинавских сагах. В 1973 г. М.А. Алпатов выразил твердую убежденность в том, что рассказ о добровольном призвании князей был создан самими же норманнами, знавшими новгородские порядки. В 1985 г. В.Я. Петрухин поделился мнением, что варяжская легенда была создана в смешанной скандинаво-славянской среде, что и объясняет, по его мнению, «скандинавоподобный» облик имен братьев Рюрика...».

В 1986 г. А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев говорили о су­ществовании общего фонда эпических сюжетов и образов, сложившегося в середине X в. «в смешанной, славяно-варяжской среде и по преиму­ществу на Руси», который лишь частично вошел в древнерусскую ли­тературу, оставив следы «прежде всего в новгородских летописях, в мень­шей мере в «Повести временных лет», где подвергался наибольшей переработке и систематизации в соответствии с киевской традицией». Тогда же они высказались в пользу «возможности существования не до­шедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника лето­писного «Сказания о призвании варягов»...», который бытовал в смешан­ной славянско-скандинавской среде и был затем искажен «в последую­щей письменной традиции». Полагая при этом, что летописной формуле «пояша по собе всю русь» в реконструируемом источнике «могло точно соответствовать нечто вроде allan гор, типа известных формул allan ledungr, allan abmenningr, в значении «все войско». И, как заключали ар­хеологи, скандинавский конунг, согласившись на роль служилого князя, «прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, «русь». Именно так понималось, не сомневались они, «первоначальное место и в летописи». Данное положение слово в слово воспроизвел в 1998 г. ис­торик И.Н. Данилевский. «Шведскую основу» в варяжской легенде видит ныне В.К. Зиборов, считая, что во второй половине XI в. могли бытовать на Руси два предания о Рюрике: родовое, связанное с одним из предков супруги Ярослава Мудрого шведки Ингигерды (ее деда Эрике Победонос­ном), и предание об основателе Ладоги. Эти два шведских предания ле­тописец использовал, создавая варяжскую легенду с целью обоснования первенства княжеской ветви, ведущей свое начало от Ингигерды.

Предание о гибели Олега от коня, полагал в 1980 г. А.Н. Робинсон, было перенесено в скандинавские саги и превратилось в сказание о гибели норвежского витязя Орвар-Одда от его коня. В 1999 г. Е.А. Мель­никова, говоря о родстве сюжета о смерти героя «от коня» в древне­русской и древнескандинавских традициях, заключила, что возник он в среде норманских дружинников на Руси и лишь затем был перенесен ими в Скандинавию. Сказание о смерти Олега, по ее словам, утратило на Руси «ставшие непонятными скандинавские культово-ритуальные и магические элементы», сохранившиеся в его древнескандинавском варианте, увязанном с именем норвежского викинга Одда Стрелы, «наделенного многими чертами исторического князя Олега». Судя по сказанию о смерти русского князя, завершает Мельникова свои наблю­дения, он был скандинавским (возможно, норвежским) хёвдингом, предводителем одного из многочисленных скандинавских отрядов, приходивших в Восточную Европу в IX веке. По ее мнению, «в основе реконструкции летописцем русской истории» лежала дружинная тра­диция, а состав дружины, как известно, определяли прежде всего варяги, в которых Мельникова видит исключительно скандинавов. С утверждением исследовательницы абсолютно перекликается вывод Р.Г. Скрынникова, что норманны на Руси слагали саги о своих героях викингах, которые не были записаны из-за отсутствия у них пись­менности. И хотя летописцы не знали саг, но при составлении своих трудов руководствовались дружинным эпосом и былинами, по заве­рениям Скрынникова, норманскими преданиями. Ибо в основе дру­жинного эпоса, утверждает он, лежали саги, сложенные норманнами-русами, и которые «превратились в славянские былины». Согласно Скрынникову, составители летописей находились в положении «при­дворных историографов», что, если учитывать скандинавское проис­хождение русской династии, на чем настаивает ученый, конечно, не могло бы не отразиться на главных положениях их трудов.

Ныне археолог Е.А. Шинаков ведет речь о «легенде-саге» о Вещем Олеге, о том, что ее костяк сложился «в устных беседах с норвежскими конунгами и скальдами за столом Ярослава (Георгия) Мудрого...». В це­лом, подытоживает он, появление «образа Вещего Олега можно считать результатом синтеза скандинавской... и болгаро-христианской историко-политической мысли, проведенной идеологами русской Церкви русского же происхождения... в обстановке антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи, скорее всего - в 40-е гг. XI в.». Нисколько не сомневается ученый в том, что Олег (Хельги) Ве­щий был эпическим героем и скандинавов, что он послужил первона­чальным прототипом героя «Песни о Хельги» «Старшей Эдды». В «Ска­зании» о мести Ольги древлянам Шинаков видит прямые заимствования из рассказов Харальда Гардрада и даже саму его четырехчастную структу­ру. Рассуждая подобным образом, исследователь, ведомый норманиз­мом, совершает, как и его единомышленники, весьма серьезную для про­фессионалов ошибку: уподоблять некоторые сходства в эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи, тогда как параллели обнаруживаются в эпосе народов, разделенных тысячами километров и даже океанами. Так, например, сюжет о хитрости, посред­ством которой Олег захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам. Вместе с тем он оставляет свои заключения без объяснений, как, напри­мер, тезис об «антивизантийской по направленности борьбы за уравнение престижа Руси и империи» в 40-х гг. XI в., и почему в этих условиях церковники прибегли именно к фигуре язычника Олега, почему «строгие летописцы» использовали, по его же словам, «байки» Харальда Гардрада, жившему значительно позже Ольги и свершенных ею деяний, и т. д.

Сам характер и стиль размышлений наших ученых послевоенной по­ры о ПВЛ, ведущихся в абсолютно бездоказательной манере, заимство­ваны ими не только из трудов предшествующих русских исследователей. Думается, что еще ббльшее воздействие на них в этом плане оказала западноевропейская историография XX в., смотрящая на наши древнос­ти исключительно через призму «скандинавского догмата». В 1917 г. увидел свет труд шведского археолога Т.Ю. Арне «Великая Швеция», где утверждалось, что русский эпос в своей основе является скандинавским. И норманнами у Арне стали известные герои русских былин: Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга», Авдотья Рязанка, прозвание которой образовано от «varjaianka=varjagkvinna». Илья Муромец, по воле Арне также стал скандинавом, ибо он «murman», «Norman», «man frоn Norden», «Hja frоn Norden», а «н», полагает ученый, перешло в «м», как «Никола» в «Миколу». В разговоре об иностранных исследователях, чьими идеями вот уже несколько десятилетий во многом живет наша наука, следует особо выделить датчанина А. Стендер-Петерсена, полно изложившего свою позицию в отношении ПВЛ в 1934 г. в монографии «Варяжская сага, как источник древнерусской летописи».

В последующих работах и выступлениях на международных конфе­ренциях он активно развивал начатую в ней тему, практически воспроиз­водя мысли О.И. Сенковского и М.П. Погодина, что ядро летописи в части за ІХ-Х вв. (т.е. ее древнейшей части) составляет скандинавский фольклор и эпос. Свои предания норманны, говорил ученый, перенесли на Русь не из Скандинавии, как это утверждали в свое время названные русские историки, а из Византии и Ближнего Востока, где они были ими созданы. Переработанные затем на Руси в норманской среде, они позднее «перекочевали» на Север, войдя там в состав скандинавского эпоса. Центральными фигурами целого цикла таких рассказов («Sagen und Anekdoten uber die varagischen Konige»), по его мнению, были князь Олег (Helgi) и княгиня Ольга (Helga). Само Сказание о призвании варягов он охарактеризовал как «сагу» о шведском народе русь («das schvedische Ruotsi - oder Rusvolk») и его переселении в Восточную Европу, запи­санную летописцем в XI или в XII в. со слов дружинников-норманнов, при этом указавшим ему, что племя «русь» есть скандинавское племя. Это потребовалось потому, пояснял Стендер-Петерсен, что к XI в. слово «Русь» уже обозначало собой Русское государство.

«Сага» о призвании варягов возникла «в византийском варяжском ми­ре», где якобы переплелись две однородные саги: переселенческая сага о трех братьях из Швеции (прежде всего из Рослагена), родившаяся среди финско-шведских колонистов, и сага англо-датчан, вытесненных из Анг­лии норманнами Вильгельма Завоевателя, повествующая о доброволь­ном призвании англо-саксов, а позднее скандинавов на Британские остро­ва. И ею летописец, обращавшийся «за справками к той среде, где эти саги-предания лучше всего сохранялись» - к дружинной и княжеской сре­де «с ее варяжскими традициями», начал историю возникновения Древ­нерусского государства. Исследователь говорил, что «нужно относиться с большой критикой» к Сказанию о призвании варягов, т.к. оно было со­здано очень поздно после описываемых в нем событий, да к тому же «под влиянием позднейших легитимистических интересов княжеской динас­тии», и по сути содержит лишь традицию о происхождении скандинав­ского племени «русь», фольклорное предание «самого этого племени». Из той же скандинавской среды летописец почерпнул, по убеждению Стендер-Петерсена, «также длинный ряд устных саг о военных хитростях древних князей, о их многочисленных стратагемах, о завоевании или за­нятии ими городов вроде Киева и даже самого Константинополя, о поединках богатырей, о пророчествах, исполнявшихся чудесным обра­зом, о мести гордых героинь-женщин». Нет у него сомнений и на счет того, что летописец описание европейских народов, содержащееся во введении ПВЛ, заимствовано им из византийского источника, имевшим норманское происхождение.

В 1946 г. английский историк Н.К. Чадвик также проводила мысль об исключительном влиянии скандинавов на формирование летописи. По ее словам, рассказы об Олеге и мести Ольги древлянам являются «норманскими сагами», повествование о Святославе представляет собой песни скальдов, а все сведения о военных действиях русских князей за первую половину XI в. внесены в летопись со слов дружинников-норманнов и т. д. В целом, в своих построениях зарубежные норманис­ты исходили, как заметил М.Н. Тихомиров в отношении Чадвик, из по­сыла, «что всю русскую древность ІХ-ХІІ вв. можно легко объяснить скандинавскими сагами». Насколько была высока в том уверенность, говорит тот факт, что скандинавское влияние старались обнаружить в «Слове о полку Игоревен в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона. В критике позиции прежде всего Стендер-Петерсена много позитивного было сказано в 60-х гг. И.П. Шаскольским. Так, он правиль­но установил, что датский ученый в своих выводах исходит не из анализа текстов ПВЛ, а из идеи о норманском «предании, будто бы положенном некогда в основу летописного рассказа о призвании варягов», из своей гипо­тезы о реальном существовании в IX в. некоего шведского племени по име­нии «Русь», в связи с чем, справедливо заключал историк, его «аргумен­тация не может быть признана сколько-нибудь убедительной...». Он так­же подчеркнул, что наличие в летописи «нескольких сюжетов, имеющих аналогии в скандинавском эпосе, не может служить доказательством ни для летописи в целом, ни для ее древнейшей части...». В адрес Чадвик Шаскольский коротко заметил, что ее слова «об определяющем влиянии норманнов и норманской устной литературы на формирование текста Начальной летописи по ближайшем рассмотрении оказываются бездока­зательной болтовней, не имеющей прямого отношения к науке».

Как обращал внимание Шаскольский, против норманистской трактов­ки ПВЛ говорит и то обстоятельство, что она «написана не на скандинав­ском, а на русском языке, и в ней не содержится ни малейших призна­ков, которые позволяли бы говорить не только о влиянии скандинавского языка, но хотя бы о самом элементарном знакомстве создателей этого произведения с языком норманнов; тем более нет никаких признаков пе­реводного характера со скандинавского языка ни для всего произведения, ни для тех отрывков, сюжеты которых находят аналогии в скандинавском эпосе». Вместе с тем он отмечал, что русская письменность и литература, «возникшие прежде всего для обслуживания интересов высших классов, с самого начала стали развиваться не на скандинавском... а на славян­ском языке». Ценность приведенных суждений исследователя (а они в полной мере приложимы к работам отечественных ученых) состоит в том, что он никогда не сомневался в норманстве варягов русских летописей и всемерно способствовал закреплению норманизма в советской и постсоветской историографии. К сожалению, в этом обстоятельстве как раз крылась причина того, что его критика не достигала цели, т.к. он сам же утверждал о «норманизме» летописцев, что основой норманской теории является летописный рассказ о призвании варяжских князей, что в летописях варяги ХІ-ХІІ вв. понимаются только в национальном значении, т.е. шведов, что распространенный среди шведского населе­ния на восточных берегах Балтики фольклорный сюжет о приходе трех братьев, с которым необходимо считаться, мог отразиться на варяжской легенде. В подобных заверениях тонуло все положительное, что гово­рил Шаскольский в адрес зарубежных коллег.

Но лучше всего на эту тему сказала в предвоенные годы Е.А. Рыдзевская, прекрасный знаток скандинавской истории и культуры, сторонница норманства варягов. Специально рассмотрев летописные известия на вопрос их скандинавского происхождения, она пришла к двум очень важ­ным выводам. Во-первых, что это происхождение приписывалось им «те­ми учеными, которые хотели установить его во что бы то ни стало...». Во-вторых, что «один из самых вредных предрассудков, созданных ста­рой норманской школой», заключается «в трактовке древнерусских пре­даний, близких к скандинавским, исключительно как заимствований из скандинавского источника». Поэтому теорию заимствования «следует ог­раничить и проверять критически в значительной мере строже, чем часто делается...». Вместе с тем Рыдзевская решительно выступила как против того, чтобы приписывать элементы варяжской легенды рассказам скан­динавов, так и против того, что она представляет собой разновидность скандинавского переселенческого сказания или восходит к аналогичным западноевропейским мотивам, относя их все в целом к «искусственным книжно-литературным комбинациям». Сходство между ними исследова­тельница объясняла «более или менее сходными политическими условия­ми, при которых авторы ставили себе аналогичные политические цели», а сам мотив предания о трех братьях назвала «чуть ли не всемирным».

В отношении разговоров о использовании летописцами иноязычных памятников Рыдзевская сделала несколько замечаний, которые остаются в силе по сей день и которые надо иметь в виду тем, кто такие разговоры ведет. Если принять доводы В.А. Пархоменко, то как летописец, задавала она вопрос, мог использовать западноевропейские литературные памят­ники, мог ознакомиться с ними или с тем, что писал Видукинд Корвейский? Так и П.М. Бицилли, указывала Рыдзевская, оставил открытым вопрос о знании летописцем, якобы внесшим в свой труд Сказание о кре­щении Хлодвига, латинского языка. Далеко не лишним в таком случае представляется мнение М.П. Погодина, высказанное в 1839 г. (при этом не заметившего, как оно противоречило его же собственному утвержде­нию о заимствовании сюжетов ПВЛ от норманнов): наши летописцы «верно не знали ни по-арабски, ни по-исландски, ни по латыне, если и знали по-гречески». И вообще, заключал уче­ный, летописец «не мог ни сговариваться, ни перемигиваться» с арабом, греком, немцем, исландцем, итальянцем. Уже в наши дни норманисты Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин также подчеркнули, что «мотив трех братьев является одним из наиболее распространенных в индоевропей­ском фольклоре. Он находит широкое отражение в сюжетах, связанных с основанием государства / династии». Поэтому, заключали они, имея в виду утверждения об англо-саксонской легенде как прямом источнике ва­ряжской легенды, мотив призвания «никак не может служить доказатель­ством прямого заимствования».

Глава 3 Норманны — создатели Сказания о призвании варягов

Не так давно по вопросу возникновения Сказания о призвании варя­гов и истории его занесения на страницы ПВЛ родилась еще одна норманистская версия. Хотя в общих чертах она уже звучала ранее (о чем, напри­мер, говорили А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев в 1986 г.), но ее окончательно сформулировал в 1989 г. Н.Н. Гринев, положив при этом в основу своих рассуждений широко известный посыл, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора представляют собой якобы ошибочное толко­вание древнешведских слов: Синеус (sine hus) - «свой род», а Трувор (thru varing) - «верная дружина». В свете чего в науке давно предложено тол­ковать летописный текст, где говорится о приходе Рюрика с братьями на Русь как его приход «с родом своим и верной дружиной». Включение в летопись, по мысли Гринева, русской транскрипции древнешведской фразы показывает, что в руках летописцев второй половины XI в. ока­зался извлеченный из архива написанный старшими рунами документ, имевший характер договора с приглашенным княжеским родом, а сама эта фраза «производит впечатление устойчивой формулы, связанной с по-именованием князя при официальном к нему обращении». Идею, что до­говор, заключенный на старошведском языке Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, «был использован в начале XII в. летописцем, не понявшим некоторых его выражений» («sine hus» и «thru varing»), сегодня усиленно проводит в науке археолог А.Н. Кирпичников. Его дополнительные доводы в пользу «легендарности» Синеуса и Трувора заключаются в том, что в Белоозерской округе само присутствие скандина­вов, судя по археологическим находкам, слабо прослеживается не только в IX, но и в X в., «а в Изборске не обнаружено характерного комплекса скандинавских изделии - поэтому вряд ли там появлялся знатный скандинав».

Построения Гринева и Кирпичникова - яркий образец того, как мож­но, руководствуясь определенной идеей (в данном случае, норманизмом) и опираясь лишь только на допуски, придти к желаемому результату, ставшему, при всей очевидности натяжек, научным фактом. И собствен­ной вины ученых в этом нет, ибо они, взращенные в духе норманизма, находятся в плену того «научного факта», который обрел свою популяр­ность в прошлом столетии, и заложниками которого являются современные исследователи. Попытки объяснить имена братьев Рюрика как неправильно понятую при переводе фразу «Rurik und sine getruwen» пред­принимались в XIX в., но не получили поддержки даже среди норманис­тов, и что как научный курьез привел в 1877 г. в своей работе И.И. Первольф. Здесь надо заметить, что в последние годы в справочной, учеб­ной и научной литературе громко зазвучала мысль еще об одном приори­тете Г.З. Байера в нашей исторической науке. Вероятно, начало ей положил Л.М. Пятецкий, утверждавший, что «немецкий ученый Иоганн Готфрид Байер, трудившийся в 30-60-е гг. XVIII в. в России, доказывал, что летописная версия искажена, т.е. имена братьев Рюрика - в действи­тельности скандинавские слова, обозначающие, что он пришел в землю словен со своей дружиной - «тру-вор» и своим домом «сине-хус». Уче­ного «Иоганна Готфрида Байера» никогда не существовало, но был, как известно, знаменитый Готлиб Зигфрид Байер, которого чтут за основа­теля норманской теории, прибывший в Россию в 1726 и умерший здесь же в 1738 году. Затем «И.Г. Байер» с приписываемым ему «открытием» попал в работу археолога В.Я. Петрухина, а, видимо, оттуда в исследова­ния историков И.Н. Данилевского и Е.В. Пчелова, а также археолога Е.А. Шинакова. Но, насколько можно судить по наследию Байера, таких аналогий он не проводил, что хорошо видно из его ключевой работы по варяжской проблеме «О варягах», изданной в ХѴІІІ в. на латинском и русском языках (эту статью, как уже указывалось, В.Н. Татищев включил с небольшими сокращениями в первый том «Истории Российской»; в 1998 г. она частично, наряду с другими работами немецкого ученого по русской истории, помещенными Татищевым в своем труде, была опубликована А.Г. Кузьминым).

Немаловажную роль в закреплении в историографии мнения о скан­динавской основе Сказания о призвании варягов, мнения, что Синеус и Трувор - не люди, а лишь звуки шведской речи, сыграли в послереволю­ционное время наши историки-эмигранты. Так, в 1929 г. Н.Т. Беляев ут­верждал, что на руках летописца был «малопонятный ему скандинавский текст», итогом чего стало превращение прилагательных, окружавших имя Рюрик, «Sig-niotr»-«no6eaoHocHbm» и «Т1тіАѵаг»-«верный», «в сущест­вительные», в имена Синеус и Трувор (к такому заключению ученого подтолкнули выводы А.А. Куника. Последний в 1845 г., видя в братьях Рюрика реальных лиц, но не найдя в сагах именам Синеус и Трувор предлагаемых им скандинавских аналогий, сказал, что «Sig-niotr» и «Thruwar» являются прилагательными, означавшими прежде всего «по­бедоносный» и «верный»). По мысли Беляева, эта «сага, или, вернее, песни скальдов; может быть, подобно песне Гиндлы, она кончалась припевом-строфой, вроде: «Рюрик, Победоносный и Верный (Roerik, Sig-niotr ok Thruwar)». Подобное объяснение было полностью принято Г.В. Вернадским. В 1931 г. В.А. Мошин, ставя под сомнение содержание Сказания о призвании варягов и соглашаясь с тем, что она представляет собой бродячую легенду, сообщил о наличии в науке точки зрения, согласно которой летописец пользовался скандинавским источником, повествующим о прибытии «Рюрика со своим домом и верной дружи­ной» - «sin hous trej wory» («tru varing»).

В советскую историографию этот посыл перенес в 1956 г. Б.А. Рыба­ков. Перенес с целью доказать отсутствие каких-либо реалий в повество­вании о призвании варягов-норманнов тем тезисом, что, если Рюрик -это историческое лицо, то «анекдотические «братья» Рюрика только под­тверждают легендарность «призвания» и его источник - устный сканди­навский рассказ». Спустя два года он несколько уточнил свою мысль, сказав, что «источником сведений о Рюрике и его «братьях», вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык». Одновременно историк полагал, что в основе варяжской легенды могло лежать широко распространенное в Северной Европе (в Ирландии и Англии) эпическое сказание о трех братьях - осно­вателей королевств. В конечном итоге всю вину в появлении в легенде, а значит, в русской истории Синеуса и Трувора Рыбаков возложил не на скандинавского информатора русского книжника, а на него самого: име­на братьев Рюрика он объяснял из старошведского как результат «чудо­вищного недоразумения, происшедшего при переводе скандинавской ле­генды», когда новгородец, плохо зная шведский язык, «принял традицион­ное окружение конунга за имена его братьев». Как резонна замечает Н.Н. Гринев, «однако в этом случае непонятно, почему столь ненадеж­ный источник, как устный рассказ иностранца (к тому же непонятный?) был использован для правки ответственного сообщения о начале княжес­кого рода». Действительно, невозможно представить, чтобы сообщение какого-то заезжего норманна (да любого бывалого человека того времени вообще, склонного, в силу либо полного отсутствия информации у своих слушателей, либо ее крайней скудости, к преувеличениям и фантазиям) мог быть принят за отправную точку в гаком важном деле, как родослов­ная русского правящего дома, с представителями которого считали за честь породниться в ХІ-ХІІ вв. многие западноевропейские монархи. К то­му же Рыбаков оставил без объяснений вопрос, с которого, вообще-то, и надлежало бы начать ему свои рассуждения: знание новгородцем латин­ского, ирландского, английского и шведского (старошведского) языков.

Утверждение об ошибке летописца, приведшей к «рождению» никогда несуществовавших братьев Рюрика, прекрасно прижилось в советской науке, весьма своеобразно трактовавшей борьбу с норманской теорией. Поэтому, не удивительно, что преподносимое с позиции якобы антинор­манизма и якобы долженствующее показать всю несерьезность разговора о роли норманнов в русской истории, это «новое прочтение» Сказания о призвании варягов еще больше укрепляло научный мир и общество в це­лом в мысли о норманство тех, кто стоял у истоков русской государст­венности. И ныне тезис о том, что Синеус и Трувор - это следствие плохого знания летописцем шведского языка, что их имена представляют собой не что иное, как кальки со шведского (в чем видят «веский контр­аргумент» против существования этих братьев в реальности), что повест­вование о них «несет на себе печать вымысла», «легендарно», является весьма популярным в академических и учебных изданиях.

Гипотезу о скандинавской основе варяжской легенды, что в полной мере характеризует ее несостоятельность, не приемлют даже норма­нисты. В 1934 г. Е.А. Рыдзевская, отмечая принципиально важный факт, что в сагах она не отразилась, резюмировала: «...Против ее скандинав­ского происхождения, точнее - против ее оформления непосредственно на почве скандинавских преданий, говорит, между прочим, и то обстоя­тельство, что имена Рюрика, Синеуса и Трувора не образуют аллите­рации, обычной для имен героев в древнескандинавских сказаниях». Отвергала исследовательница скандинавский элемент в легенде и позже, опять же говоря, что достаточно богатая северная литература «не содер­жит ни одного хотя бы отдаленного намека» на призвание варяжских князей. В 1961 г. И.П. Шаскольский справедливо указал, что приведенная трактовка имен Синеуса и Трувора зиждется только на одном - на «невероятном» предположении о норманском происхождении варяжской легенды, к тому же она, подчеркивал исследователь, «неубедительна и с филологической стороны; ее не приняли крупнейшие филологи-норманисты В. Томсен, А. Стендер-Петерсен и др., на авторитет которых в данном вопросе вполне можно положиться».

Акгивные проводники в современной науке идеи норманства варягов В.Я. Петрухин и Е.А. Мельникова также констатируют, что текст легенды «не несет никаких следов, позволивших бы заподозрить в ней перевод». И возведение имен Синеус и Трувор к упомянутым фразам, выводят они, «фонетически невозможно». «...Чтобы образовать имя Трувор из thru varing (приводимая форма именительного падежа varing в данной фразе, кстати, невозможна, так как синтаксис фразы требовал бы формы дательного падежа), - специально заостряет внимание Петрухин, -переводчик должен был бы восстановить этимологически исходную форму ѵаг - «обет, клятва», никогда не имевшую значения «дружина», «отряд воинов». Мельникова дополнительно говорит, что слова hus и vaeringi «никогда не имели значение «род, родичи» и «дружина». Иссле­дователи подчеркивают, при этом прямо называя имена Б.А. Рыбакова и Н.Н. Гринева, что «необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древнешведские фразы «со своим домом и верной дружиной», подразумеваю­щие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке». Лето­писец, уверены они, имел дело с памятником, изложенным на древне­русском языке. Как ими указывается, Сказание о призвании варягов «соотносится со сказаниями других народов о переселении части (обыч­но) трети племени во главе с тремя (или двумя) братьями в далекую стра­ну», и видят в братьев Рюрика «генеалогических героев».

В 1994 г. С.Н. Азбелев отметил, что толкованию имен братьев Рюрика как «sine hus» и «thru varing», противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе. Недавно антинорманист Ю.Д. Акашев к весьма важ­ным рассуждениям Петрухина и Мельниковой добавил, касаясь имени Синеус, что действительно, в шведском языке «sin» - свой, а «hus» - дом. Но в тоже время, показывает он, в нем невозможно сочетание «sine hus»: «свой дом» пишется как «sitt hus», а «со своим домом» - «med sitt hus». И если принять норманистскую трактовку имен Синеус и Трувор, то полу­чается, демонстрирует всю ее надуманность Акашев, «что Рюрик обосно­вался в Новгороде (или Ладоге), «его род» - в Белоозере, а его «верная дружина» - в Изборске». Не менее, конечно, странно будет звучать тогда и следующая часть варяжской легенды: «По двою же лету Синеус умре и брать его Трувор; и прия власть Рюрик...», а именно: «Два года спустя умерли «его род» и брат его «верная дружина». И принял всю власть Рюрик...». Но в науке, несмотря на всю абсурдность такого звучания ле­генды, игнорируются выводы Рыдзевской, Петрухина, Мельниковой и Акашева, исходящие из норм шведского языка, и из истории все также продолжают вычеркивать Трувора и Синеуса. И лишь только потому, что, как признает, например, Н.Н. Гринев, «имен Синеус и Трувор нет в Скандинавии...». Поэтому, как объяснял еще в 1974 г. А.Г.Кузьмин, предлагаемые кальки выражений Сказания о призвании варягов «с родом своим» (sine hus) и «верная дружина» (thru varing) «скорее остроумное, чем достоверное решение, свидетельствующее о безнадежности попыток дать удовлетворительное объяснение» имен Синеус и Трувор из герман­ских языков.

И лишь по причине этой «безнадежности», подрывающей построения норманизма, данные имена лишают их сущности (ибо это закономерно заставляет искать объяснение им вне скандинавско-германской среды), стараются представить, по характеристике А.Н. Кирпичникова, «языко­вым недоразумением, порожденном не устной, а письменной тради­цией». Этими словами археолог Кирпичников выразил всю суть ак­тивно используемого в нашей историографии приема, принадлежность которого к академической науке весьма сомнительна. И сводится он к тому, что в целях обоснования норманства'варяжской руси источникам, где ничего не говорится о том, приписывают ошибки («недоразумения»), которые исправляют в надлежащем духе. Так, в 1910 г. финский профес­сор Г. Пиппинг заключил, что древлянского князя Мала, за которого в 945 г. его подданные сватали княгиню Ольгу, никогда не было, ибо он есть следствие «существенной ошибки», возникшей при неверном переводе летописцем скандинавского источника (скандинавской речи). Якобы он не понял обращенной к Ольге «формулы» «Giptas таф mund ok тзф тэеіі», означающей «брак с обеспечением приданного и заключением торжественного договора», при которой брак, «согласно древнему запад-ноготскому закону», считался действительным и вступал в силу, и при­нял последнее слово «тазіі» за имя собственное Маі, истолковав «брач­ную формулу» за предложение выйти замуж за лицо, носящего имя Мал.

Русский ученый С.А. Корф восторженно поддержал объяснение Пиппинга, которое, по его характеристике, «настолько выпукло и просто, что вряд ли может вызвать сомнения в своем существе», увидел в нем «новое свидетельство того огромного влияния, к несчастью и по сие время нау­кой еще столь мало разработанного, которое оказало скандинавское пра­во на славянские племена...». В 1912 г. С.Н. Сыромятников выступил против подобного прочтения летописного текста, указав, что только на допуске норманства Ольги и построен домысел, «будто послы древлян­ские говорили с нею на древне северном языке и предлагали ей древне северную форму брака... в виду того, что она была скандинавкой». Уче­ный привел примеры, которые, напротив, свидетельствуют, что «лето-писцы обыкновенно переводили чужеземные географические имена и прозвища и всегда переводы эти вполне точны, как бы ни было иногда трудно для летописцев понять их точный смысл». Непредвзятое рассуж­дение Сыромятникова заканчивается словами, смысл которых в наши дни звучит еще более актуально: «Можно, при желании, весь рассказ о сватовстве древлян и о мести Ольги считать сагой... Но заставлять древ­лян говорить с Ольгой на древнешвсдском языке, предполагать сущест­вование древнешведской летописи в IX веке в Киеве и обвинять лето­писца в безграмотности - совершенно не основательно».

В 1902 г. Ф.А. Браун, полагая, что упоминаемые в Киево-Печерском патерике варяги Якун, Африкан, Фрианд и Шимон - шведы, и подыски­вая их именам скандинавские параллели, «установил», что имена Шимон и Африкан указывают не просто на Скандинавский полуостров, а кон­кретно на шведскую область Sodermanland и примыкающую к ней с юга полосу Ostergotland, откуда, по его мнению, и могли только выйти но­сители этих имен. Но к имени Фрианд он не смог подобрать ничего близ­кого из скандинавского именослова. Тогда ученый просто задался воп­росом, точно таким же, что обычно задается в отношении имен Синеуса и Трувора, и дал на него точно такой же ответ: «Не в недоразумении ли дело? Не имел ли первый редактор Патерика или автор «Слова о созда­нии церкви» перед собой варяжскую запись, или не записаны ли им от­носящиеся сюда подробности, первоначально, со слов варяга, сообщив­шего ему, что Якун изгнал frianda Simon Afrckason, т. е. своего родича Си­мона, сына Африкана, и не принял ли он не понятное ему frianda за собственное имя брата Симона?». Завершая свои размышления, Браун отк­ровенно признался, что «с точки зрения скандинавской, высказанная догад­ка навязывается сама собой...». Отдать надо все же должное ученому, прямо сказавшему, что являлось путеводной нитью в его поисках. Так и вышеназванные прибрежные шведские области, лежащие напротив Фин­ского залива, он определил не в результате каких-то необычайно слож­ных расчетов или работы с источниками. Браун указал на них лишь только потому, что прежде всего именно из этих мест его предшественники-нор-манисты, В.Томсен, натгример, и выводили большинство носителей ле­тописных имен, запечатленных в договорах с греками 911 и 944 годов.

«С точки зрения скандинавской» летописец, не способный защитить себя от произвола далеких потомков, конечно, будет изъясняться по-скандинавски (или другим языком, это как кто прикажет). В.О. Клю­чевский, характеризуя в 90-х гг. XIX в. «особенности новой литературы», верно заметил, что исследователи хотят не только доказать, что лето­писец «написал неверно, но и указать ему, что он должен был напи­сать». И если все же принять версию норманистов в отношении имен Синеуса и Трувора, то с ней не позволяет согласиться сама ПВЛ, ибо летописец, даже если бы он действительно записал рассказ скандинава или работал со скандинавским источником, не мог так небрежно от­нестись к его ключевой фигуре - Рюрику и, не поняв, как говорит Кирпичников, «некоторых выражений», так исказить стоящие рядом с ним слова. Как известно, смысл слов, окружавших патроним; всегда был очень важным в средневековой литературе, т. к. носил сакральный характер, и его, поэтому, передавали с необходимой точностью. И в этом окружении особое внимание уделялось понятию «с родом своим», этому началу всех начал, в отрыве от которого не мог существовать никто, ибо он тогда действительно «никто». И это понятие в обязательном порядке использовали летописцы, говоря о восточнославянских племенах, о пришедших к ним народах, а также о родоначальниках тех и других. Вот что, например, сообщает летопись о полянах: «Полем же жившем особе и володеющем роды своими... и живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим. И быша 3 братья, единому имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь......Но се Кий княжаше в роде своем». Кий, возвращаясь от византийского императора, срубил на Дунае «градок мал, и хотяше сести с родом своим, и не даша ему ту близь живущий». По смерти Кия, Щека и Хорива, продолжает летопись, «держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новегороде, а другое на Полоте...». В рассказе о начале радимичей и вятичей, пришедших в Восточную Европу от «ляхов», подчеркнуто, что «седоста Радим на Съжю и прозвашася радимичи, а Вятъко седе с родом своим по Оце, от негоже прозвашася вятичи».

В том же ключе повествует под 862 г. Сказание о призвании варягов: среди племен, изгнавших находников «из заморья», не было «правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся», а после их обращения к варяжской руси «изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге), а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля...»106. Все здесь предельно четко, логично и каждое слово на своем месте: «3 братья» в неизменном сопровождении (иначе быть не могло) -«с роды своими» - пришли в северо-западные пределы Восточной Евро­пы, сели в трех ее центрах, а так как они «пояша по собе всю русь», то, объясняет летописец, «от тех варяг прозвася Руская земля». Хорошо видно, что в тексте Сказания уже читается «сроды своими» (во множест­венном числе), с которыми братья прибыли к призвавшим их племенам. И Синеус, понятно, никак не может означать то, во главе чего он явился на Русь, т. е. быть «с родом своим». Признавая существование шведского текста, нужно, говорит В.Я. Петрухин, «также признать, что переводчик дважды перевел древнешведскую фразу, имевшую значение «с родом своим и верной дружиной»: один раз в соответствии с ее истинным смыслом, второй раз - приняв его (неясно, каким образом, если он только что перевел это выражение верно) за личные имена». То, что Синеус не «языковое недоразумение» и не «выражение», якобы не по­нятое летописцем, вновь подтверждает Сказание. В нем читается, что по смерти Синеуса и Трувора Аскольд и Дир у Рюрика «испросистася ко Царюгороду с родом своим», а все же не с покойным Синеусом. В науке, о чем речь уже шла, принято относить к рассказу о призвании варягов, помещенному под 862 г., летописную статью под 882 г., повествующую о захвате Олегом Киева, или говорить об их несомненной связи. Когда новгородский князь вызывал киевских князей Аскольда и Дира из города к реке, то просил их: «да придета к нам к родом своим». Опять все как нужно: именно «к родом своим», а не к Синеусу, как это вытекает из утверждений норманистов.

Норманисты Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин по нескольким причи­нам выступают против мнения, что якобы в основе Сказания о призва­нии варягов лежит какой-то шведский текст (в виде либо легенды, либо договора). Во-первых, действительно ничто не позволяет заподозрить в Сказании перевод. Во-вторых, утверждения об этом проистекают от незнания древнескандинавских языков, помноженной на предубежденность в норманстве варягов, что не позволяет сторонникам этой версии увидеть ее явную ущербность. В-третьих, ряд терминов памят­ника, согласно исследованиям лингвистов В.В.Иванова и В.Н. Топорова, являются весьма архаичными. В связи с чем Мельникова и Петрухин совершенно справедливо заостряют внимание на наличие в нем зна­чительного пласта славянской (и даже праславянской) правовой и социальной терминологии, имеющей истоки в обычном праве, а также лексических параллелей с русско-византийскими договорами. Но по­зиция исследователей в вопросе этноса варягов заставила придать этому факту все тоже норманистское звучание, компромиссное по своей сути: они соединили воедино славянскую природу (в их толковании) варяж­ской легенды со скандинавской, как им кажется, средой ее возникнове­ния и бытования.

Мельникова и Петрухин, приняв мысль В.Т. Пашуто, что в основе легенды лежит исторический факт вокняжения скандинава Рюрика именно по «ряду», утверждали в последние десятилетия прошлого века, что ее ядром является договор между верхушкой северной конфе­дерации племен и предводителем одного из отрядов норманнов, который «предоставлял ему в качестве князя верховную власть с целью защиты от внешней угрозы и обеспечения интересов местной власти на условиях соблюдения местных норм обычного права». Допустив существование такого «ряда», они не могли не придти к другому допуску - к признанию реального бытия в истории Синеуса и Трувора (в противном случае их построения рушились). По мнению авторов, «ряд» «не только дошел до летописца в изложении на древнерусском языке, но и составлен был скорее всего на древнерусском языке в письменной (что маловероятно) или устной форме». И на базе этого «ряда», считают они, сложилось во второй половине IX в. в дружинной среде, в значительной части со­стоявшей из скандинавов, «этиологическое сказание о происхождении государства / правящей династии», кратко пересказанное летописцем конца XI в., при этом не пояснив, как он соотнес «ряд» и устное пре­дание, каким путем их скомбинировал.

Развивая идею о заключении «ряда» со скандинавским вождем, Мель­никова и Петрухин уверяют, что имена Синеус и Трувор суть шведские имена Signjotr и fcorvarr, отражающие «в славянской передаче аутентич­ную скандинавскую антропонимическую традицию», в связи с чем они не были эпитетами к имени Рюрик, а их носители действительно явля­лись его братьями. Ссылаясь на А. Стендер-Петерсена, Мельникова ведет речь о том, «что вокруг обстоятельств заключения «ряда» в дружинной среде, по преимуществу скандинавской, создавалась «сага о Рюрике», как первом легитимном правителе средневековой военной аристократии. По ее мнению, Сказание о Рюрике, включавшее в себя несколько эпизодов, повествующих о его деяниях (приход на Русь, основание там городов, расселение братьев Рюрика и размещение им своих «мужей» в подвласт­ных ему городах), и более пространно сохранившееся в Никоновской летописи, представляло собой «эпическое, возможно поэтическое, произведение, которое сложилось в Ладожско-Новгородском регионе в конце IX - начале X в.», и которое «просуществовало по меньшей мере до второй половины XI в.». Оно бытовало параллельно в двух вариантах: на языке среды, породившей его, т. е. древнескандинавском, и на древ­нерусском, с которым затем работал летописец.

Норманисты прошлого, следует сказать, совершенно не сомневались в историчности братьев Рюрика, естественно, считая их только скандина­вами по происхождению. Так, по А.Л. Шлецеру, Рюрик, Синеус и Тру­вор - древнешведские имена, «только немного испорченные в чужой земле». В. Томсен выдавал имена Синеус за Signiutz, а Трувор за Іюгѵагрг. То же самое утверждает сейчас Е.А. Мельникова. Норманист Е.В. Пчелов, говоря о малоубедительности мнения, что имена Трувор и Синеус пред­ставляют собой неправильный перевод скандинавских словосочетаний, также видит в них видоизмененные имена Торвард и Сигнют. Но все эти предположения разбиваются о тонкое наблюдение С.А. Гедеонова в отношении якобы норманских имен Синеуса и Трувора: или летописцу, резонно вопрошал он, «было мало всеизвестных (вследствие сношений с Ганзою и норманнами) норманских Гаральдов, Олавов, Сигурдов, Сиг-вальдов, Свейнов, что он вздумал окрестить своих небывалых шведов небывалыми шведскими именами?».

Красноречивое признание (с нескрываемым сожалением) археолога А.Н. Кирпичникова, что поиски имен Синеуса и Трувора «в древнескан­динавской ономастике не привели к обнадеживающим результатам», показывает, что современные сторонники норманства варягов не там ищут: имена Синеус и Трувор не имеют никакого отношения к сканди­навскому миру. А.Г. Кузьмин нашел им (а также другим именам ПВЛ) в кельтских языках «ясные и естественные параллели». В них, например, встречается большое количество имен, восходящих к sini - «старший». Первоначальное кельтское звучание этого важного для эпохи образования государственности понятия - sinjos - практически совпадает с именем Синеус, который, вероятно, является уже славянским переосмыслением кельтического антропонима типа «Беллоуес», где второй компонент ва­риант от «гаст» в значении «господин». Имя же Трувор сопоставимо с многочисленными производными от племени треверов (у современных кельтов широко распространено имя Тревор), а в древнефранцузском языке имелось «прямо совпадающее с именем» слово trouveur, означав­шее «поэт», «трубадур», «путешественник». «В кельтской традиции, — подчеркивает Кузьмин, — много имен от «три», и «третий» по рождению обычно означал не просто порядковый номер, а лучшего из рода». Е.В. Кузнецов также заключает, что «при всем старании нельзя ни из германского, ни из славянского онимикона объяснить имена» Синеуса и Трувора. Прототипы им он находит в исторической области Лангедок (южная часть средневековой Франции): имя Трувор - «обозначение ли­рического поэта, писавшего на «лангедойль», «счастливый искатель воен­ных трофеев». В основе антропонима Синеус историк видит «senex, seпіог» - «старик, старший» и предлагает «имя Синеус (Sineus) читать Сениус (Senius), и означает оно более старший... старший из трех братьев».

Не является шведским, вопреки распространенному мнению, и имя Рюрик. Еще С.А. Гедеонов обратил внимание на тот факт, что имя Нгаеrekr (Hrorekr), в котором видят имя Рюрик, шведам неизвестно. «Для шведского конунга имя Hraerekrx — подчеркивал он, — также странно и необычайно, как для русского князя имена Казимира и Прибислава; вследствие чего норманская школа должна... отказаться от шведского происхождения нашего Рюрика...». Об отсутствии этого имени у шведов говорил спустя много лет норманист Н.Т. Беляев, также отметивший его необычайность и для Дании. В наше время А.Г. Кузьмин показал, что имя Rauric, Ruric, Roric имело широкое распространение в Европе уже «с первых веков нашей эры». Так, до VII в. известно пять таких имен, а на территории Франции для IX - начала XII в. зафиксировано 12 «Рориков». В этом имени исследователь видит отражение названия кельтичес­кого племени руриков (рауриков-гаигісі, откуда французские «Рорики»), имя которых происходит от р. Рур или Раура. В средние века, напоми­нает историк, у Одера был приток Рурика (Rurica, Rorece), а сейчас так именуются притоки Мааса и Рейна. Выходцы из поречья Руры, добав­ляет Кузьмин, позже также именовались «Руриками». Е.В. Кузнецов ве­дет речь об античных корнях этого имени. В 1997 г. шведская иссле­довательница Л. Грот вновь напомнила давно известное: в Швеции не считают имя «Рюрик» шведским, не встречается оно «и в шведских име­нословах». Поэтому не может свидетельствовать о шведском проис­хождении Рюрика этимология его имени (о чем говорит, например, Е.А. Мельникова), не имеющего никакого отношения к шведам.

Это было ясно и норманистам прошлого, с целью обоснования нор­манского происхождения имени Рюрик указывающим на ряд лиц, запе­чатленных западноевропейскими хрониками применительно к IX в., чьи имена были созвучны имени Рюрик, но которому не находили аналогов в истории Швеции. Еще Г.З. Байер, доказывая, что это имя скандинав­ское, в подтверждение своих слов привел имена «Руриков» датских и гер­манского, «Рорека», которого Олов норвежский победил и т. д. Этот про­цесс затем продолжили А.Л. Шлецер, Н.М. Карамзин, М.П. Погодин и другие. Но некоторые норманисты отдавали себе отчет в том, что та­кая фигура, как Рюрик, будь он шведом, в обязательном порядке бы сохранилась в памяти его соплеменников. И чтобы не потерять его из своей системы доказательств, они начали ему подыскивать прототипы из истории других скандинавских (германских) народов. Так, дерптский профессор Ф. Крузе, подчеркнув, что Рюрик не упомянут «в много­речивых скандинавских сагах», в ряде статей за вторую половину 30-х - начала 40-х гг. XIX в. отождествил его с датским Рориком Фрисландским. Приняв во внимание сообщение «Жития святого Ансгария», напи­санного его учеником Римбертом, о захвате датчанами в 852 г. (до толи осаждавшим шведскую Бирку) какого-то города в «пределах земли сла­вян», Крузе говорил о их вторжении именно на Русь. Для защиты рус­ских владений «от прочих норманнов» затем был призван ранее нападав­ший на восточнославянские земли Рорик Фрисландский, после чего он действует, убеждал ученый, попеременно то на Западе, то на Востоке. Против заключения Крузе выступиди тогда видные норманисты М.П. Погодин и А.А. Куник, ибо оно отвергало норманскую теорию, во главу угла ставившую в качестве родины Рюрика и варяжской руси ис­ключительно только Швецию. По верному замечанию С.А. Гедеонова, выводом Рюрика из Дании «подрывается все учение знаменитейших ко­рифеев скандинавизма».

Норманист П.Г. Бутков, идя вслед за Крузе, стремился доказать в 1840 г., что франкские анналы говорят не об одном и вместе с тем весьма извест­ном Рорике, а о нескольких, причем незначительных исторических ли­цах. Сам он, признав в нашем Рюрике некоего «Рорика Гальфдановича», оборонил очень важное замечание, ставящее под сомнение как его собст­венные доводы, так и доводы Крузе: если «Рорик Гальфданович» держал Новгород, нельзя, чтоб «о том ничего не знали соотечественники его: современник Римберт, архиепископ гамбургский (868-888 гг.), король датский Свен (t 1074 г.), сообщавший Адаму Бременскому известия о Дании, Саксо Грамматик (| 1204 г.) и датский король Эрик VI (| 1319 г.)». Новую жизнь в концепцию Крузе вдохнул в 1929 г. эмигрант Н.Т. Беляев, приведя дополнительный материал, свидетельствующий, по его мнению, о полном тождестве летописного Рюрика с Рориком из Фрисландии, с потерей последней обосновавшегося в южной Ютландии. Именно он в 856 г. закрепляется в Новгороде, куда был приглашен для защиты после отражения в 852 г. упоминаемого в «Житии святого Ансгария» набега ви­кингов. Вместе с ним прибыла «русь» - фрисландская колония из Бирки. Беляев полагал, что причиной призвания Рорика на Русь была его широ­кая известность, поскольку он являлся организатором всех главных набе­гов викингов на Западную Европу «в десятилетие непосредственно пред­шествующее появлению норманнов в Новгороде...». Ответ на этот труд практически тут же дала эмиграция. В 1931 г. В.А. Мошин, хотя и оха­рактеризовал Беляева «неоультранорманистом», вместе с тем сказал, что его предположение на счет Рорика Ютландского «вероятно». На следую­щий год А.Л. Погодин исследование Беляева, напротив, многозначитель­но назвал «романом о жизни Рюрика». В 1943 г. Г.В. Вернадский, видя в призванных варягах именно датчан, полностью поддержал идею Крузе и особенно, как он при этом подчеркнул, Беляева о тождестве Рюрика Нов­городского с Рориком Ютландским.

Эти настроения со временем проникли в советскую историческую науку. Если еще в 1939 г. Б.Д. Греков говорил, что отождествлять Рорика Датского с летописным Рюриком «нет пока достаточных оснований», и этот вопрос нуждается в «дополнительных разысканиях», то уже в 1942 и 1945 гг. полагал как возможность, что Рюрик франкских источников «и есть тот самый герой, о котором повествуют русские летописи», и ко­торый мог быть призван во главе вспомогательного датского отряда од­ной из враждующих сторон во время усобиц, последовавших после изгнания варягов, захватив затем власть. В 1963 г. Б.А. Рыбаков, учиты­вая теснейшие связи южнобалтийских славян с Новгородом, предполо­жил, что из Фризии (Фрисландии), «возможно, происходил конунг Рю­рик». В том же году польский историк Х. Ловмяньский, как это не будет парадоксально звучать, категорически отвергая предлагаемое тождество, еще больше усилил убежденность в том. Это было вызвано тем, что в основу своих очень интересных рассуждений ученый положил тенден­циозный посыл, а именно: «В случае правильности этой концепции Рюрик, упоминаемый летописями, превратился бы в конкретную исто­рическую личность, а тылы норманской экспансии на Русь оказались бы в определенной мере расширенными и усиленными». В 1971 г. В.В. Мав­родин признал «весьма вероятным» тождество летописного Рюрика с Ро­риком Фрисландским, приглашенного в Новгород и затем в ходе пере­ворота узурпировавшего власть.

80-е гг. прошлого столетия - начало качественно нового этапа в исто­риографической судьбе Рорика Фрисландского. В 1982 и 1984 гг. Рыбаков уже допускал, при самых незначительных оговорках, что летописный Рюрик - это Рорик Фрисландский, «первоначальное место княжения ко­торого находилось по соседству с балтийскими славянами» и который «был чужаком для варягов из Южной Швеции...». И его призвание могло иметь место в действительности в целях борьбы с другими варягами. И хотя ученый заметил при этом, что «высказанные соображения недоста­точно обоснованы для того, чтобы на них строить какую-нибудь гипоте­зу», его авторитета в советской науке было достаточно, чтобы тождест­во двух исторических лиц было признано за установленный факт. Так, ссылаясь на мнение Рыбакова, ленинградские археологи - А.Д. Мачинский, А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев - в 80-х гг. активно проводили и закрепляли в литературе мысль о том, что Рорик Фрисланд­ский и Рюрик русских летописей - одно и то же лицо, призванное защи­щать «земли русского протогосударства от соплеменников-норман­нов...». Подмену истинного аргумента в данном случае мнимым верно уловил в 1998 г. норманист И.Н. Данилевский, указавший, что «ссылка на авторитет Б.А. Рыбакова, отказавшегося от поисков славянских «кор­ней» Рюрика, рассматривается как важнейший довод, усиливающий по­зиции «норманистов».

В 1990 г. X. и А. Касиковы специальной статьей как бы обновили дав-нюю точку зрения Ф. Крузе, что Рюрик русских летописей - это Рорик Датский, по их характеристике, «грабитель и завоеватель». Призванный на Русь, он вначале остановился в Ладоге, а затем захватил власть в Нов­городе. Эти события они датируют временем около 858-862 гг. Авторы не сомневаются, что Рорик не создавал государства, т.к. его «роль ограничиваегся временным захватом Новгорода и, возможно, основанием ди­настии Рюриковичей». В 1992 г. А.А. Молчанов, сославшись на Крузе и Беляева, категорично сказал, что Рюрик - это ютландский вождь Хрёрекр из датского королевского рода Скьёльдунгов. Несколько работ доказа­тельству той же мысли, вначале нейтрально отнесясь к ней, посвятил Е.В. Пчелов. Ее поддержал в 1994 г. С.Н. Азбелев, сторонник мнения многовековых связей Северо-Западной Руси со славянской Южной Бал­тикой, откуда, в чем он уверен, происходила основная часть населения Новгородской земли. Получив в науке широкое распространение, идея тождества Рюрика и Рорика вошла в справочную и учебную литературу.

В 1994 г. М.Б. Свердлов говорил об «убедительной идентификации Рюрика с военно- и политически активным в середине IX в. Фрисландским, а позднее ютландским конунгом Рериком...». В 1997 г. А.А. Хлевов в том же в безапелляционном тоне заверял научную общественность, что сейчас совершенно определена тождественность летописного Рюрика Рорику Фрисландскому. Свердлов, стремясь уберечь основы классического норманизма от любого вида коррозии, даже «датской», вполне ожидаемо все свел к Швеции. Как он полагает (но не объясняет), Рерик Фрисланд­ский после того, как был вытеснен франками в Ютландию, «оказался в Средней Швеции». Свою уверенность в прибытие Рерика по «ряду» именно из этого района скандинавского мира историк черпает в имени прибывшего с ним на Русь «Олега-Helgi, имя которого объясняется из среднешведского языка». По его заключению, призвание фрисландско-ютландского конунга позволило славяно-финскому объединению избе­жать восстановление «прежней даннической зависимости от конунгов Средней Швеции» и, более того, противопоставить «его им в качестве князя самостоятельного государственного образования». В последующие годы Свердлов, повторяя сказанное, утверждал, что в Ладоге Рерик осущесгвлял «военно-политические и социальные функции в интересах избравшего его межплеменного объединения», контролировавшего Волжский и Днепровский торговые пути. Версию тождества летописного Рюрика и Рорика Фрисландского исследователь, надо сказать, обосновы­вает еще и тем, что «этническая принадлежность князя, как показал опыт славянских племен, избравших франко Само, не имела решающего значения». Затем И.Н. Данилевский подхватил мысль, что иноземные пра­вители в ранних государственных объединениях скорее закономерность, нежели исключение. По его словам, «во главе подавляющего большин­ства зарождающихся военно-политических союзов стояли представители других этносов», приходивших подчас из стран, не имевших своей государственности. Этот факт он объяснял, соглашаясь с мыслью о варяж­ских князьях как о своего рода третейских судьях, некоторыми особен­ностями социальной психологии: пришельцы не были связаны с местны­ми племенами, отсюда «были в равной степени удобны (или неудобны) всем субъектам такого союза».

Во второй половине 90-х гг. археолог А.Н. Кирпичников вел очень активный и вместе с тем, на что уже обращалось внимание в науке, не обремененный доказательствами разговор о «непротиворечивой совмес­тимости» героев франкских и русских памятников. Полагая при этом, что Рорик Ютландский мог участвовать в набеге на Бирку в 852 г., а затем на «город славян» «Жития святого Ансгария», в котором видит Ладогу (осторожный Н.Т. Беляев говорил, что нельзя сказать об участии Рорика в последней «экспедиции», и лишь предположил, что она, «во всяком случае, не ускользнула от его внимания»). Это нападение заставило со­бравшихся в своей межплеменной столице Ладоге старейшин славянских и финских племен пригласить Рорика с его воинами с целью защитить их («конфедератов») от разбойничиых набегов викингов, ибо он был опытным полководцем и знал военные приемы своих соотечественни­ков. Кирпичников, как и Свердлов, уверен, что Рорик в пределы Руси, возможно, «отплыл из Средней или Южной Швеции, где встретился с ладожским посольством». Так на Русь прибыл, завершает свой рассказ ученый, «русский датчанин». По иному, что говорит о совершенной зыбкости построений, которые из данного отождествлений выводят, смотрит на Рорика Фрисландского антинорманист А.Л. Никитин, также следуя в канве своих рассуждений за Беляевым. Он, напротив, признает полную чужеродность Рорика для русской истории и говорит о нем как правителе Мекленбурга (столицы южнобалтийских славян-ободритов), освободившем своих сородичей от норманнов. Само имя Рорика, славя­нина по линии матери, ученый связывает со словом «ререг» («рарог») - «сокол», птицы, являвшейся священным символом ободритов, потому еще называемых «ререгами» или «рарожанами».

В советское время отождествление Рюрика с Рориком вызвало прямое возражение, видимо, лишь только со стороны П.П. Толочко, утверждав­шего, с ссылкой на археологический материал, что Рюрик «был выходцем из северозападнославянского города Рерика», получив от него свое имя, или же земли славян-ободритов, второе название которых, по свидетель­ству Адама Бременского, - Рерик. Из современных исследователей про­тив гипноза «гипотезы отождествления» выступил В.Е. Яманов, доказывал, что Рорик Ютландский не мог быть на Руси. При этом он правомерно подчеркнул, как это когда-то сделал Бутков, что «именно «широкая из­вестность» Рорика на Западе делает малоубедительной гипотезу о возмож­ности появления его в Приладожье. А такая далекая экспедиция за пре­делы западного цивилизованного мира, предпринятая хорошо известным человеком, и увенчавшаяся блестящим результатом, повлиявшим на эко­номическую обстановку во всей Северной Европе, не могла не оставить сведений в западных хрониках или в северных преданиях, хранящих сле­ды гораздо менее масштабных предприятий. Но даже намека на нее нигде не обнаруживается». В целом же, все разговоры о привязке похода дат­чан в 852 г. именно к Руси носят весьма отвлеченный характер. «Житие святого Ансгария» совершенно не дает поводов к такому выводу, ибо в нем отсутствуют конкретные географические ориентиры, а вся его инфор­мация сводится лишь к тому, что датчане захватили и разграбили некий город («ad urbem») в «пределах земли славян» («in finibus Slavorum»).

Отсутствие точного адреса породило многочисленные предположения, понятные лишь их авторам. А.Н. Кирпичников, например, сопоставляет этот город с Ладогой. С таким же успехом раньше Ф. Крузе, Н.Т. Беляев, а затем Г.В. Вернадский связывали его с Новгородом, В.А. Мошин же по­лагал, что речь идет о Курляндии, землях литвы. Польские историки XX в., ставя под сомнение датские походы того времени далеко на восток от Куронии, видят в городе «Жития святого Ансгария» один «из городов бодриричских или поморских», например, Волин, подчеркивая при этом, что именно в данном «направлении и шла датская экспансия в IX веке». Несомненно, что имеются (или найдутся в будущем) другие претенденты на роль города в «пределах земли славян». Важно другое. Наши норма­нисты, увлекшись отождествлением летописного Рюрика с датчанином (главное для них, чтобы он в обязательном случае был бы скандинавом) Рориком Ютландским, не замечают, что эта личность «связывает варягов именно с Южной Балтикой» и перечеркивает, стоит повториться, их связь со Швецией. По словам лингвиста О.Н. Трубачева, принявшего, важно заметить, тождество Рюрика и Рорика Ютландского, «курьезно то, что датчанин Рёрик не имел ничего общего как раз со Швецией... Так что датчанство Рёрика-Рюрика сильно колеблет весь шведский комплекс вопроса о Руси...». Эту опас­ность осознают некоторые отечественные и зарубежные норманисты. Так, в 1993 г. Т.Н. Джаксон охарактеризовала гипотезу Крузе «фантастичес­кой». Скандинавская исследовательница Э. Русдаль в 1998 г. отмечала, что «датский командир викингов по имени Рурик, который действовал в то время во Фризии, едва ли мог быть тем же человеком, что Рюрик, за­хвативший новгородские земли».

Норманисты, отстаивая факт ошибки, якобы имеющей место при пе­реводе на русский язык скандинавского сказания, в результате чего поя­вились, по их утверждениям, легендарные братья Рюрика, вместе с тем фразу летописи, что киевский князь Олег был прозван в народе «Ве­щим», трактуют простым переводом имени Олега, т. к., уверяют они, «имя Хельг в скандинавской традиции имело значение «священный». Как поясняет И.Э. Клейнберг, «при появлении на Руси князя варяга с именем Helgi славянское население стало интересоваться значением его имени. Узнав его, начали называть этого князя сдвоенным именем Вещий-Хельгы, в котором первый компонент является переводом (каль­кой) на местный язык второго». Со временем, заключает ученый, скан­динавское имя стало восприниматься как русское имя Олег, а к моменту составления ПВЛ «вещий» ощущалось уже как эпитет, присовокуплен­ный к имени князя за его удачные политические и военные действия». Нельзя не заметить, что, благодаря норманистам, довольно-таки стран­ными предстают перед нами летописцы: то они переводят «на местный язык» неверно всем очевидное, как, например, «sine hus», то, наоборот, улавливает вместе с любопытным народом такие детали, что под силу лишь специалисту-языковеду.

Недавно Л. Грот, ведя речь о мнимых и реальных шведах в истории Руси (обращает на себя внимание сама постановка проблемы!), заметила, что «при наложении шведского и русского материала друг на друга обра­зуется явное несоответствие». Одно из таких несоответствий она увидела в том, что в скандинавской письменности слово «helge» в качестве имени собственного как в женской, так и в мужской формах «впервые встреча­ется в поэтическом своде исландских саг «Eddan», написанном в первой половине XIII века». Отсюда исследовательница пришла к выводу, что шведское имя «Helge», означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. «никакой связи между собой не имеют». Вымощен, с большой долей иро­нии говорит Грот, «несуществующий мост между именем «Олег» и име­нем «Helge», да еще уверяют, что имя «Helge», которое на 200 лет моложе имени «Олег», послужило прототипом последнего». Но если нет ничего общего между этими именами, подводит она черту, «то вместе с именем пропадает и все основание считать князя Олега Вещего выходцем из Скандинавии», в связи с чем характеризует его «мифическим шведом».

Вместе с тем, Грот полагает, «что раннее знакомство шведов с древне­русскими именами могло способствовать появлению у них такого имени собственного, как «Helge», несущего в себе смысловую нагрузку святос­ти». В качестве примера она приводит имя «Святополк», заимствованное шведами в форме «Svamepolk» и просуществовавшее в таком виде до XVI века. Грот также напоминает, что «вещий» в славянской семантике -это личность, обладающая чудодейственными свойствами: тот, кто маги­ческими чарами и волхованьем достигает знаний и премудрости: ведун... язычник, безбожник, т.е. нечто антагонистически противоположное понятию «святого» в христианской традиции». Действительно, ПВЛ наи­менование князя «Вещим» объясняет именно тем, что так «бяху бо людие погани и невеглоси», о том же говорят норманисты. Так, С.М. Соловьев отмечал, что когда Олег вернулся из победоносного похода на Византию, то «народ удивился такому успеху и прозвал князя «вещим», т.е. кудесни­ком, волхвом». Он также подчеркнул, что в народной памяти князь пред­ставлялся «не столько храбрым воителем, сколько вещим князем, муд­рым или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же... и прозывается от своего народа вещим». Сегодня И.Н. Данилевский считает, что с точки зрения летописца «только языч­ники, не приобщенные к христианской культуре (буквальное значение «погани и невеигласи») могли назвать человека Вещим...». Согласно с Данилевским думает В.Я. Петрухин, утверждая, что христианин-летопи­сец «изобличал языческое волхование как бесовское действо» и «в ком­ментарии к деяниям Олега обличает язычников, почитавших его «Ве­щим». Но если так, то откуда тогда язычники (да еще не скандинавы) могли знать значение скандинавского «Helge» как «святой» в христиан­ском, т.е. совершенно чуждом для них понимании?

Рассуждения Грот, показывающие несостоятельность мнения о якобы скандинавском имени Олег, имеют полное отношение к имени Ольга (как она констатирует, «если Олег и Ольга суть производные одного шведского имени, то и семантическое содержание у них должно быть одно»). Отечественные норманисты считают иначе. Так, И.Э. Клейнберг утверждает, что «двуязычная» Ольга, крестившись, «позаботилась при выборе имени и о том, чтобы аллитерация сохранилась и при пере­воде имен на древнерусский язык. Ведь Елена по-гречески обозначает «светлая», а древнескандинавская основа ставших русскими имен Олег и Ольга - helg - имела значение «посвященный» или «святой» в христи­анском понимании» О несоответствии подобных объяснений истори­ческому материалу в науке указывалось давно. С.А. Гедеонов и А.Г. Кузь­мин обращают внимание на тот факт, что исландские саги называют ве­ликую княгиню Ольгу не «Helga», как того бы следовало ожидать согласно логике норманистов, а «Allogia» (Аллогия), что говорит об от­сутствии тождества между этими именами, следовательно, об отсутст­вии связи как имени, так и самой Ольги со Скандинавией. Остается добавить, что имя Ольга (Olga, Woliiha) существовало у чехов, среди которых норманнов никогда не было.

Выше были приведены слова Г. Эверса, охарактеризовавшего отсут­ствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание». А.Л. Шлецер в противовес подобным доводам выставлял свой, суть ко­торого сводилась к тому, что «скандинавы не имели еще летописей». Н.М. Карамзин, признавая, что в скандинавских памятниках «нет ни слова о Рюрике и братьях его, призванных властвовать над славянами», также говорил, что у скандинавов не было «подробных, верных историй» вроде ПВЛ. По его словам, «Саксон Грамматик выдумывал, Торфей уга­дывал...». М.П. Погодин полагал, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. По­следствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть...». В. Томсен делал упор на то, что основание норманнами русского государства «прошло на Севере сравнительно неза­меченным», тем более, что центр саг, Исландия, «был слишком удален от самой сцены события...». С.А. Гедеонов, справедливо говоря, что ни­какими случайностями не может быть объяснимо молчание скандинавов «о Рюрике и об основании Русского государства», указывал при этом на тот факт, что норвежский скальд Тиодольф был современником Рюрика и его братьев, но в сохранившихся у Снорри Стурлусона остатках его песен нет о них и речи, хотя вместе с тем «говорится о восточных венедах, то есть о руси». Ценно вместе с тем заключение Д. Щеглова, что сканди­навы «основали в продолжение трех десятков лет государство, превосхо­дившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдаш­ние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат».

И более чем странно на этом фоне полнейшего безмолвия скандинав­ских источников о Рюрике, совершившем грандиозное по своим масшта­бам и значимости предприятие, которое, будь он их соплеменником, непременно записали бы себе в актив норманны (многочисленные саги очень подробно повествуют о несравнимо менее значимых действиях скандинавов в Западной Европе, синхронных по времени событиям, в которых были задействованы летописные варяги), на фоне отсутствия имен Рюрика, Синеуса и Трувора в шведских именословах слышать сло­ва, что в варяжской легенде видны следы древнеюведской фразы якобы существовавшего соглашения со шведами «Рюрик с родом своим и дружиной многой». А.Н. Сахаров, обращая внимание на известие ПВЛ, что Олег, сев в Киеве в 882 г., «устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варя­гом», т.е. до 1054 г., говорит о заключении киевским князем с варяга­ми договора о мире на русских северо-западных границах. При этом верно заметив, что «в Скандинавии в то время не было таких государст­венных образований, тем более способных существовать более сотни лет». Но если все же вообразить, что соглашение со скандинавами и было заключено, то не один, даже самый уважаемый в скандинавском мире вождей не мог дать гарантии даже на самое короткое время (а тем более на срок свыше 170 лет), что он не будет сметен своими жадными до добычи конкурентами, а те, в свою очередь другими и т.д., что непременно превратило бы Восточную Европу в арену жесточайших и постоянных схваток скандинавов за ее огромные богатства, а также за пути, ведущие в сказочный Константинополь, куда были устремлены вожделенные взоры всех искателей удачи средневековья. А эти события уж точно бы отразились и в скандинавских сагах и в русских летописях.

И последнее. Н.Н. Гриневу, так утвердительно ведущему речь о швед­ских истоках одного из самых сложных памятников, коим является ва­ряжская легенда, следовало бы, конечно, объяснить, каким образом рус­ские летописцы XI в., как он считает, первый в 60-70-х гг., составляя рас­сказ о призвании, а второй в 90-х гг., редактируя его при включении в Начальный свод (здесь он по своему усмотрению комбинирует схемы складывания ПВЛ, предложенные Д.С. Лихачевым и М.Х. Алешковским), смогли прочитать текст, написанный «старшими рунами», давно к этому времени забытыми в Швеции, что признает сам исследователь. К тому же старшерунический алфавит (он использовался в Скандинавии до конца VIII в. и был вытеснен новым руническим алфавитом -«младшими рунами») никак не мог быть применен в тех целях, что приписывает ему ученый, о чем говорят специалисты в области скан­динавской письменности и литературы.

Как подчеркивает М.И. Стеблин-Каменский, рунический алфавит «ис­пользовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, не потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, конкретизирует ученый свою мысль, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи за­ключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счас­тье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т.п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подыто­живает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства», к числу которых, несомненно, принадлежал договор, «открытый» Гриневым. Сегодня норманист Е.А. Мельникова прямо говорит, что древнескан­динавского текста Сказания о призвании варягов «существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX-X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не приме­нялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надпи­си), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах - основ­ные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI-XII вв., поясняет исследовательница, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов». Наконец, прямая зависимость выводов Гринева от норманской теории видна и по тому факту, что свой «договор» он увязывает только со шведами, хотя старше-рунический алфавит был известен всем германским народам.

Поводом же к началу разговора, что Синеус и Трувор представляют собой не имена и не людей, а якобы являются шведскими словами «sine hus (sine use)» («с родом своим», «свой дом» или «его дом») и «thru varing (tru war)» («верная дружина», «верное войско»), могла послужить редак­ция варяжской легенды, что содержится в НПЛ младшего извода. В ней, наряду с выражением Начальной летописи «с родом своим», с которым прибыли Рюрик и его братья на Русь, появилось другое: «дружину мно­гу», заменившее собой фразу ПВЛ «и пояша по собе всю русь» («и изъ-брашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь»). Вот что говорит новгородская летопись: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Бе-леозере, Синеус; а третей в Изборьске, имя ему Трувор». Эту «дружину многу» растиражировали, добавив еще кое-что от себя, позднейшие летописи и прежде всего те, что связаны с новгородской традицией. Так, в Софийской первой летописи (список конца XV или начала XVI в.) читается, «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу; и пришед, старийшии Рюрик седе в Новегороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Тру­вор в Изборьсце; и начата воееати всюду». Присутствует выражение «дружину многу» на страницах Тверского сборника, составленного в 1534 г. (список начала XVII в.), Новгородской четвертой (список XVI в.) и Новгородской пятой (список начала XVI в., представляет собой особую редакцию Новгородской четвертой), Холмогорской (список второй половины XVII в.) и других летописей.

Исследователи (А.А. Шахматов, Д.С. Лихачев, М.Х. Алешковский, Т.В. Гимон, А.А. Гиппиус) в целом относят привлечение содержащего рассказ о призвании варягов киевского летописания для составления нов­городского свода к XII веку. И.М.Троцкий полагал, что киевский ис­точник был использован в Новгороде веком позже. А.Г. Кузьмин, считая, что киевский материал был привлечен в Новгороде в начале XII в., утверждал, что в середине XIII в. начальная часть летописи (до 945 г.) была переработана с привлечением южнорусского свода, самостоятельно восходящего к ранним русским историческим сочинениям, и хроногра­фических материалов, полученных из Византии. Видимо, в пределах названных столетий в новгородской летописи появилась «дружину многу», причина чего лежала в сознании новгородских книжников того вре­мени, полагавших Русь только на юге, на Среднем Днепре (да и себя уже начинавших ассоциировать с русью). Поэтому, она, по их представлени­ям, никак не могла явиться к ним из-за «моря». Вот почему в НПЛ нет ни слова о варяжской руси (послы «идоша за море к варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да пойдете к нам кня­жить и владеть нами»), и вместо нее братья «пояша со собою дружину многу и предивну». По представлению наших мыслителей уже эпохи складывания единого централизованного государства, где решающим фактором была военная сила, давнее образование его предшественника -Киевской Руси - не могло происходить иначе. В связи с чем варяжские князья под их пером не только «пояша с собою дружину многу», но и, придя к восточным славянам, «начаша въевати всюду».

Летопись, как и любой другой исторический источник, в обязатель­ном порядке должна быть подвергнута обстоятельной критике, позво­ляющей выяснить степень ее достоверности, тенденциозность ее состави­телей, их ошибки. Но эта критика не должна быть подменена насилием над ней, совершающемся в угоду концепции исследователя, ибо в таком случае он может легко переступить черту, отделяющую науку от фальси­фикации. Как справедливо заметил в 1932 г. норманист А.Л. Погодин, «при изучении литературы по варяжскому вопросу на каждом шагу встре­чаешь явные фантазии, не вытекающие из состояния наших источников, тенденции, намерение как-то самого себя убедить в том, чему едва ли верит сам исследователь...». И в преодолении распространенной прак­тики вольного обращения с памятниками и прежде всего с ПВЛ видится залог содержательного разговора о варяжской руси.

Часть V Сказание о призвании варягов в историографической традиции

Глава 1 Повесть временных лет как исторический источник

«В истории нашей науки, — справедливо говорил М.О. Коялович, — на первом месте должны быть поставлены, как это всеми и делается, на­ши летописи как первый, надежный и содержательный источник». К со­жалению, сейчас приходиться констатировать: то, что когда-то было нор­мой, сегодня стало чуть ли не исключением. Сторонники норманского происхождения варяжской руси демонстрируют совершенно иное отно­шение к летописям, предпочитая чтениям ПВЛ, приоритетным в изуче­нии Киевской Руси и вступающим в разрез с их концепцией, свидетель­ства иностранных источников, говорящих о восточных славянах со сто­роны, с понятными отсюда многочисленными ошибками и невнятнос-тями, а зачастую и вовсе не имеющих никакого отношения к русской истории. А.Н. Сахаров недавно заметил, что норманисты, слабо разбира­ясь «в русских источниках, в первую очередь в летописных текстах», сде­лали западноевропейские и восточные памятники «по существу наиболее важными свидетельствами по истории древних славян». А именно в этом обстоятельстве кроется причина наличия и постоянного репродуци­рования в науке разного рода «исторических мифов», заслоняющих собой действительную историю Древнерусского государства.

Начальная летопись представляет собой сложнейший памятник, свод­чики которого с определенными целями, отражавшими либо их собст­венные позиции, либо настроения тех или иных общественных сил, пос­тоянно его перерабатывали, не только включая в него разновременные и разнохарактерные источники, но и выбрасывая все то, что противо­речило их взглядам на прошлое и настоящее Руси. Именно от понимания характера и конкретного содержания летописей, заключал А.Г. Кузьмин, «от определения условий происхождения и изменения записей во много зависит достоверность наших знаний о породившей их эпохе». ПВЛ лежит в основе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей до 1110 года. В НПЛ в иной редакции отражен примерно тот же материал. Древней­шей редакцией ПВЛ считается та, что содержится в Лаврентьевском списке (1377), и в Радзивиловской летописи, восходящей к началу XIII в. (она представлена двумя списками XV в. - Радзивиловским, доведенным до 1206 г., и Академическим, в котором после указанного года следует продолжение иной, нежели Лаврентьевская, традиции). Близок Рад­зивиловской летописи Летописец Переяславля Суздальского, известный в списке XV в. (составлен в период между 1216-1219). К традиции Лав­рентьевской летописи примыкают сгоревшая Троицкая летопись начала XV в. и Симеоновская рукопись XVI столетия. Другая редакция ПВЛ на­ходится в составе Ипатьевской летописи (южнорусский летописный свод конца ХІП - начала XIV в., доведенный до 1292 г.), дошедшей в ряде списков, среди которых особое место занимают Ипатьевский (ок. 1425) и Хлебниковский (XVI в.). Ныне принято признавать обе редакции «рав­ноценными» и видеть в их основе один и тот же памятник.

Вопрос о начале летописания, подчеркивал М.Н. Тихомиров, вопрос не только историографический: «он имеет громадное значение и для характеристики достоверности исторических сведений о древней истории Руси в ІХ-Х вв.». Первое мнение в отношении создателей ПВЛ и вре­мени ее сложения принадлежит великому В.Н.Татищеву. Связав лето­пись с именем Нестора, он полагал, что тот создал ее в 1093 г., а его про­должатель Сильвестр придал ей окончательный вид в 1116 г. Вместе с тем историк впервые поставил вопрос о предшественниках Нестора: «...Он не со слов, но с каких-либо книг и писем из разных мест собрав и в порядок положил...». Мысли, высказанные Татищевым, пали вначале на благодатную почву. Вслед за ним Г.Ф. Миллер говорил, что «Нестор уже застал письменные известия, по которым сочинил он свою лето­пись...». И.Н.Болтин также затем отмечал, что «были прежде Нестора летописцы...». Это верное заключение, к сожалению, было вскоре забы­то и виной тому был А.Л. Шлецер, отрицавший существование летопи­сей до ПВЛ. В 1802 г. ученый в первой части «Нестора» полно изложил свой взгляд на ПВЛ, утверждая, что она была испорчена позднейшими малограмотными переписчиками, и потому необходимо стремиться к восстановлению «чистого, неиспорченного» Нестора (эту задачу он поста­вил перед собой еще в 1768 г.). Выход с «ложного пути поисков «очи­щенного Нестора» начался лишь после того, как Г. Эверс в 1814 г. и П.М. Строев в 1820 г. установили сводческий характер летописей, во­бравших в себя предшествующий разновременный и разнохарактерный материал. При этом Эверс заметил, что «восстановление истинного Нес­тора... остается по крайней мере сомнительным...».

После принципиально важного вывода Эверса и Строева начался про­цесс выделения из состава летописи ее источников. В 1853 г. С.М. Со­ловьев предположил, что основой ПВЛ являлось Сказание о призвании варягов, первоначально представлявшее собой «отдельный сплошной рассказ без годов, которые внесены после...», а также предисловие «о дорюриковском времени...». В 1861 г. Н.И. Костомаров сказал то же самое, только уточнив, что эта, по его словам, «Повесть древних лет», написан­ная христианином, оканчивалась за несколько лет до смерти Ярослава Мудрого. В 1868 г. К.Н. Бестужев-Рюмин выразил убежденность в том, что еще ранее XII в. велись письменные записи о событиях. И ядром ле­тописи он посчитал «Повесть откуда пошла Русская земля», написанную, вероятно, в Киеве с целью объединить историю Южной Руси с Север­ной: начало самостоятельности Киева с захватом варягами Новгорода. В 1896 г. И. Филевич, не сомневаясь, что название Начальной летописи от­носится лишь к какой-то ее части, говорил о «Повести о русской земле», не обнимавшей годовых записей и существовавшей в виде цельного рассказа, главным содержанием которой было показать «переход имени Руси с Дуная и Карпат в Киев». Вел ученый и речь о древнейшем своде, заканчивающемся вторым десятилетием X в. и уцелевшем, как он полагал, в Никоновской летописи. Этот свод начинался карпато-дунайскими преданиями, за которыми следовали предания Полянские, а затем события на славянском севере.

Н.М. Карамзин был уверен, что одним из источников Нестора явля­лись «записки церковные», по которым он «означал дни представления некоторых древних князей». М.П. Погодин, разви­вая эту мысль, утверждал, что до Нестора были «кроткие записки, подоб­ные новгородскому летописцу, состоящему, особенно в начале, из самых кратких простых известий...». В 1853 г. И.И. Срезневский пришел к вы­воду, что летописные заметки на Руси «начинались с пометок на пасхаль­ных таблицах» (эта идея оказалась весьма продуктивной, и ее поддержали многие исследователи). В 1862 г. он же, вернувшийся к теме о таблицах как основе летописи и источнике ее хронологии, и исходя из наличия в ПВЛ перечня русских княжений под 6360 г., сказал, что таблицы могли быть как церковные, с годами от сотворения мира, так и нецерковные, с годами княжения князей. В те же годы ученый, отнеся появление первых летописных записей к началу X в., заострил внимание на том, что под­держивать преданиями годы событий с 860 по 1110 г. «народная память не могла», поэтому у сводчика летописи были заметки погодные, сделан­ные тогда, когда «именно случилось происшествие». Наши ранние лето­писи, заключал он, «составлены из частей еще более древних, - и неко­торые их этих частей принадлежат довладимировому времени». М.И.Су­хомлинов в 1856 г. указал, что читаемые только в Никоновской летописи записи под 6372, 6373, 6375 (о совете Гостомысла призвать князей, о пер­воначальном приходе Рюрика именно в Новгород, о Рюрике и Вадиме) «близки по времени к событиям». В связи с чем высказал мнение, что летописец XI в. пользовался более древними источниками, в том числе и письменными13. В 1862 г. Срезневский, рассматривая эти же известия, предположил, что они, возможно, древние, а не представляют собой позднейшую вставку в летопись. Затем И.Е. Забелин доказывал, что крат­кие летописные заметки 864-867 гг. в Никоновской летописи могут со­держать отрывки из древних, не дошедших до нас летописей.

В 1856 г. А.А. Куник выдвинул идею, «что первые начатки нашего ле­тописания возникли в Киеве еще в ІХ-м веке, вслед за первым креще­нием руси, - в виде кратких заметок о туземных событиях...». Редактор ПВЛ, по его мнению, «совокупил воедино прежние летописные заметки и продолжал их до своего времени». Позже он добавлял, что многие из­вестия летописи о варяжской руси были «отчасти уже во времена Олега и Игоря записаны киевскими грамотеями...». В 1876 г. И.Е. Забелин вы­сказался в пользу того, что первые летописные известия о начальных событиях русской истории были связаны с первой христианской общи­ной в Киеве, появление которой он относил к 60-м гг. IX века. Каждый переписчик, как констатировал ученый окончательный отказ науки от взгляда Шлецера на историю летописания, становился в свою очередь летописцем, в связи с чем «чистого Нестора» не существует: «Он создан воображением Шлецера». В 1853 г. С.М. Соловьев подчеркивал, что «во второй половине XI века открываем мы следы автора известий началь­ной Киевской летописи, как в том же веке, но ранее, открыли след составителя начальной Новгородской летописи». Тогда же И.И. Срезнев­ский заметил, что события в Новгороде записывались «скоро после того, как случилось» не только в XII, но и в XI и даже в X столетии. В 1857 г. митрополит Макарий расширил перечень летописных центров на Руси, придя к выводу, получившему поддержку в науке, что летописи велись в X в. «в разных местах России - Киеве, Новгороде и на Волыни».

Важнейшим достижением науки ХѴІІІ-ХІХ вв., наряду с признанием факта раннего начало летописания на Руси, наличия предшествующих ПВЛ летописей и ведения летописного дела сразу же в нескольких цен­трах, стало заключение о воздействии на летописный текст мировоззре­ния их создателей и духа эпохи. Первым на этом внимание заострил В.Н. Татищев, отметив, что летописцы писали «за страх», «по страсти, любви или ненависти». В XIX в. мнение о тенденциозности наших книж­ников в освещении как прошлых, так и современных им событий, ста­новится для многих исследователей нормой, требующей для установле­ния исторической истины привлечения широкого круга источников. В 1847 г. А.Н. Попов указал, что «в истории летописей видны изменения, соответствующие изменениям общественной жизни России». В 1878 г. И.П.Хрущов установил, что «древний русский летописатель иногда вы­ступал из области идеального христианского миросозерцания и погружал­ся в страстные волны житейского моря». В 1885 г. К.Н. Бестужев-Рюмин окончательно сформулировал важный принцип, которым необходимо руководствоваться при обращении к летописному наследию: составные элементы летописей приобретут самостоятельное значение лишь при учете идеологической жизни эпохи. «Понять, какими идеями жило известное время, — подчеркивал ученый, — первая обязанность историка, без того все века смешаются».

Многие позитивные наработки в области летописеведения, сделанные его предшественниками, к сожалению, не были учтены А.А. Шахмато­вым. По схеме, предложенной им в начале XX в., отправной точкой ПВЛ (а значит, и всего русского летописания) являлся Древнейший свод 1039 г., составленный при Софийском соборе. Затем он был включен в свод 1073 г., созданный в Киевском Печерском монастыре, а тот, в свою очередь, был положен в стенах этой же обители в основу Начального сво­да 1095 г., уже имевшего хронологическую сетку и также включавшего в себя Новгородский свод 1050 г., выполненный при Софийском владыч­ном дворе, с продолжением до 1079 года. На основе Начального свода 1095 г. была создана в Печерском монастыре в 1110-1113 гг. несохранившаяся первая редакция ПВЛ, автором которой якобы является Нестор. Ее вторую редакцию Шахматов связывал с игуменом Выдубицкого мо­настыря Сильвестром, работавшим около 1116 г. по поручению Вла­димира Мономаха. Третью редакцию летописи, выполненную в том же Печерском монастыре на основе материала Сильвестра летописцем, близким сыну Мономаха Мстиславу (в 1904 г. Шах­матов в авторе ПВЛ видел Сильвестра. Начиная с 1908 г., таковым счи­тал Нестора. Рассматривая Сильвестра как редактора летописи, ученый полагал, а эта точка зрения принята его последователями, что он главным образом переработал заключительную часть ПВЛ, не отвечавшую интересам Мономаха, и добавил ряд статей, наоборот, благоприятствующих ему). Вторая редакция, по мнению исследователя, читается в Лаврен­тьевской летописи, а третья в Ипатьевской. В итоге получалось, что ПВЛ - это результат пятикратной переработки (с 1073 по 1118 г.) и перио­дического пополнения одного и того же материала, осуществляемого в Киевском Печерском монастыре. Начальный свод 1095 г. Шахматов ви­дел в текстах НПЛ младшего извода, на основании которого он рекон­струировал его состав.

Даная схема развития русского летописания была принята советской наукой (и современной тоже), но в серьезной редакции. Во-первых, было обосновано доказано, что Древнейшего свода 1039 г. не существовало (из крупнейших профессионалов-летописеведов его признавали, навер­ное, только М.Д. Приселков и А.Н. Насонов; ссылка на Древнейший свод также встречается в работах либо неспециалистов в области летопи­сания, либо только начинающих входить в круг его сложнейших проб­лем). Затем ее основательно отредактировал Д.С. Лихачев. Ученый от­рицал существование Новгородского свода 1050 г., в связи с чем свел рус­ское летописание лишь только к киевской традиции, начав ее историю со свода 1073 г. (далее он во всем следует Шахматову), что невероятно обедняло и сужало не только его истоки, но и его влияние на обществен­но-политическую жизнь Руси вообще и ее отдельных областей, в част­ности. А, главное, значительное «омолаживание» времени сложения летописи поставило под серьезное сомнение доверие к ней как истори­ческому источнику, «ибо она в таком случае слишком далеко отстоит от излагаемых событий, что непременно должно породить не только иска­жения в их передаче, но и преднамеренный вымысел».

Сомнения в ПВЛ как историческом источнике присутствуют в науке давно, и ими в той или иной мере были заражены многие известные ис­следователи. Родоначальник «скептической школы» М.Т. Каченовский, видя в летописях памятники, созданные в XIII или даже XIV в., утверж­дал, что отсюда степень их достоверности невелика, и «что до конца XI ст. все повествования летописей основаны на преданиях, уже иска­женных в устах четырех или более поколений, на поэтических (часто са­мых нелепых) вымыслах...». Ученик Каченовского С.М. Строев также был уверен, что многие известия летописи до середины XI в. выдуманы летописцем. Д.И. Иловайский весьма отрицательно отнесся к боль­шинству известий ПВЛ второй половины ІХ-Х вв., считая, что летопись, начавшись легендами и баснями, «становится полнее, достовернее, об­стоятельнее» лишь по мере приближения к началу XII в., и упрекал оп­понентов в том, что они «ограничиваются голословными фразами о прав­дивости Нестора вообще». Точно также думал Н.И. Костомаров: ему вымышленным казалось многое из записей ІХ-Х веков. Перед револю­цией В.А. Пархоменко предостерегал, что нельзя «верить нашему так на­зываемому «Нестору» на слово во всем», надо «относиться к показаниям его осторожно-критически». М.Д. Приселков, в свою очередь, убеждал, что историческая память в XI в. сохраняла лишь имена князей конца IX-X вв., «обросшие целым рядом легенд, в которых летописцу иногда не удавалось счастливо разобраться». А.А. Шахматов также говорил о пол­ной недостоверности летописных событий до 945 года.

Подобные настроения были перенесены в советскую историографию. В 1939 г. М.Д. Приселков осудил историков, которые доверяют датам и сообщениям ПВЛ при изучении X века. Через два года он сказал более жестко: в пределах IX - начала XI вв. ПВЛ является для нас «теперь источником искусственным и малонадежным», построенным, главным образом, на устной традиции, и что лишь только с 1061 г. идут точные даты. До этого же времени, заключал ученый, все немногочисленные точные даты летописи извлечены из памятников культовой письменнос­ти. Тогда же В.А. Пархоменко подчеркнул, что время ІХ-Х вв. для лето­писца второй половины XI - начала XII в. «очень раннее», на которое он смотрел сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных, и что ряд исторических деятелей той эпохи - эпические личнос­ти. В 1962 г. Я.С. Лурье поддержал точку зрения Приселкова, предупреж­дая, что надо осторожно относиться к ПВЛ, составленной в начале ХХ века. В 1973 г. он был более категоричен в своем мнении, говоря, что для истории ІХ-Х вв. ПВЛ «является недостаточно надежным источ­ником». Столь явный «скепсис» Лурье в отношении ПВЛ и совершен­ное отсутствие в научных кругах реакции на него проистекали во многом из построений Д.С. Лихачева, начинавшего летописание лишь с 1073 г.

М.Х. Алешковский, также следуя за Лихачевым, пошел дальше его. Начало киевской, а, следовательно, и русской письменной истории, он связал с летописью, написанной, по его предположению, в конце 60-х -начале 70-х гг. XI в. в основном на устных преданиях. Этой летописью и Хронографом по великому изложению, помимо других источников, воспользовался Нестор, который в несколько приемов, начиная с 90-х гг. XI в., к 1115 г. завершил работу над ПВЛ, где уже имелась хронологическая сетка (Алешковский был убежден, что до 1091 г. летопись в Печерском монастыре не велась вовсе). Летопись Нестора в чистом виде не сохранилась и дошла до нас с некоторыми изменениями в НПЛ младшего извода. В 1119 г. в Киеве по заказу Владимира Мономаха и его сына Мстислава летописец Василий, побывавший в 1116 г. в Новгороде и в Ладоге, с помощью Хроники Георгия Амартола отредактировал летопись, поставил не только даты с 852 по 920 г., но и уточнил хроно­логию до 945 г., в результате чего возник ее Ипатьевский вариант. Около 1123 г. переяславский епископ Сильвестр по заказу все тех же лиц пе­реписал для Переяславля текст Василия, и эта копия читается в составе Лаврентьевской летописи.

Отрицание историзма ПВЛ проистекает прежде всего из тех методов, которыми руководствуются исследователи при изучении летописания. В 1922 г. С.В. Бахрушин подметил, что А.А. Шахматов, интересуясь ле­тописью прежде всего как литературным памятником, «стремится вос­становить его в чистом виде, не задумываясь над тем, какие выводы может сделать в будущем историк по его порой гениальной реконструк­ции». В 1930 г. Н.К. Никольский прямо указал на ущербность абсолютизации Шахматовым текстологического метода: историю сводов XI в. он рассматривает только как преемственную литературную работу свод­чиков, редакторов, писцов, а избранный им метод изучения ПВЛ повел его по предвзятому направлению таких наблюдений, «которые исклю­чали необходимость признавать как преднамеренность пропусков и умолчание, так и влияние идеологической тенденциозности на состав летописей». Шахматов вначале считал неудачной саму мысль о тенден­циозном «вычеркивании», в связи с чем, отмечает А.Г. Кузьмин, в его представлении «летописание как единое вековое дерево было оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто само в себе». Лишь только в 1916 г. ученый пришел к мысли, высказанной еще в XVIII в. В.Н. Татищевым, о тенденциозности летописания, о том, что, как он сам уже образно и емко выразился, «рукой летописца управляли поли­тические страсти и мирские интересы». А это означало, констатировал В.Т. Пашуто, что все написанное им «прежде о летописях совершенно ненадежно, ибо он-то в своих исследованиях исходил из предположения, что летописцы и правдивы и непристрастны; во всяком случае, их действий, как тенденциозных, Шахматов не учитывал». Когда же он стал принимать во внимание этот фактор, то, естественно, осознал всю условность предлагаемых им ранее реконструкций и признал, например, что первая редакция ПВЛ, которую исследователь связывал с Нестором, не может быть восстановлена. Вместе с тем это было признанием огра­ниченных возможностей текстологического метода в изучении русского летописания, сторонником и-популяризатором которого Шахматов яв­лялся всю свою творческую жизнь.

Но многочисленные приверженцы Шахматова либо игнорируют эту принципиальную эволюцию нашего выдающегося летописеведа от срав­нительно-текстологического изучения летописей к собственно историчес­ким методам их критики, либо пытаются ее затушевать. Так, Н.Л. Рубин­штейн утверждал о «чисто механическом соединении отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом». И.П. Еремин, развивая мысль Рубинштейна, вместе с тем поставил под сомнение вывод Шахматова о политической направленности летописа­ния. По его словам, летописец «неизмеримо проще, он не так хитер, не так обуреваем «политическими страстями», как в этом пытаются нас уве­рить... правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать», что он «скорее моралист, чем политик, по умонастрое­нию...». Против такой оценки ПВЛ, отказывавшей ей во внутреннем единстве и обеднявшей ее как памятник исторической мысли, содержав­ший определенные концепции, выступили историки М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин, показавшие, что Начальная летопись есть единое целое, а не механическое соединение разнообразных источников, что ее соста­витель, «используя большой круг разнообразных исторических источни­ков, приводил их с известным отбором, давал им свои оценки».

Сторонники сравнительно-текстологического принципа расслоения текста не замечают, как далеко от конкретных фактов, а, следовательно, и от истории отстоят их рассуждения. Сегодня В.К. Зиборов, например, утверждая, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников это сравнительно-текстологический, требую­щий «от исследователя широкого интеллектуального фона», привел весьма странно звучащий в устах человека, профессионально занимаю­щегося изучением летописания, аргумент против доводов в пользу су­ществования летописи в конце X века. По его мнению, эти доводы есть «общего характера, идущие вразрез с такими известными фактами, как письменность восточных славян появилась в связи с принятием хрис­тианства в 988 г., следовательно, требовалось время для распространения грамотности; что церковные люди (священники, монахи) были первыми грамотными людьми, так как первые русские книги были богослужеб­ными или богословскими». Но утверждать так, значит, не видеть хотя бы русско-византийских договоров X в., само существование которых давно уже признано за свидетельство наличия письменности на Руси за­долго до 988 г., не видеть в них статей, где речь идет о практике письмен­ных завещаний русских, находящихся в Византии («кому будет писал наследити именье»), о «грамоте», с которой в обязатель­ном порядке должны были прибывать к императору русские послы и купцы («да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико, и от тех да увемы и мы, оже с миром приходять», договор 944 г.). Зиборов, делая упор в распространении грамотности на Руси на «церков­ных людей» и связывая их появление только с возведением в 996 г. Де­сятинной церкви, которую он характеризует «первой церковью в Кие­ве», не заметил наличия там же в предшествующее время «соборной церкви» святого Ильи, упомянутой летописью в связи с заключением договора 944 года. В науке давно отмечается, «что церковь названа «собор­ной», т. е. главной, что предполагает наличие других христианских храмов», и в службе в которых была задействована, конечно, немалая часть грамотных священнослужителей.

О значительном числе христиан среди киевлян в первой половине X в. говорит тот факт, что большинство трупоположений того времени именно христианские, находящие себе абсолютные аналогии в могиль­никах Моравии. В Моравии, как известно, трудами просветителей Ки­рилла и Мефодия была изобретена славянская грамота и там же впервые были переложены на славянский язык книги священного писания. В связи с выявлением тесных связей Руси с Моравией, в пользу чего сви­детельствует также Сказание о славянской грамоте, читаемое в ПВЛ под 6406 г., следует начало письменности среди восточных славян относить к очень раннему времени, иначе тогда не объяснить наличие грамотных русских уже на заре X в., удивительный взлет и расцвет литературы и общественно-политической мысли Руси XI в., невозможные без длитель­ного по времени накопительного периода, в течение которого должно было вырасти несколько поколений просто грамотных людей. Как пре­дельно точно сказал Г.В. Вернадский, без учета факта раннего проникно­вения христианства в среду восточных славян «расцвет христианской культуры в одиннадцатом веке на Руси мог бы показаться неожиданным чудом». Впрочем, цену сказанному Зиборовым о появлении письмен­ности на Руси лишь в связи с ее крещением полно, думается, определил еще В.Н. Татищев, ответив на подобные слова Г.З. Байера: «Ложь от не­ведения, якобы в Руси письма до Владимира не было».

Взгляд большинства дореволюционных исследователей на летопись выразил М.П. Погодин, подчеркнув, что ПВЛ «достоверна в главном, подтверждаясь свидетельствами иностранными». Следовательно, заклю­чал ученый, наша древнейшая история достоверна, и что «ее должно начинать с 9... а не с 12, не с 11, даже не с 10 столетия, как бредят не­которые». Позицию части советских историков но отношению к лето­писи озвучил Б.Д. Греков, указав, что она «наш наиболее полный и досто­верный источник», и что творчество ее создателей было «основано на совершенно точных документах... а не на фантазии...», в связи с чем она «заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочислен­ные скептики». Взгляд М.Д. Приселкова на ПВЛ он назвал «априорным», несоответствующим действительной значимости се как источника, и от­метил «крайний и ничем не оправданный скептицизм» В.А. Пархоменко к летописным известиям за IX-X века. В.В. Мавродин, солидаризируясь с Грековым, призвал «к защите источника от «источниковедов», радост­но, захлебываясь, сообщающих, по их мнению, о недостоверности того или иного документа, того или иного сообщения». При этом он конста­тировал, что даже в работах Шахматова и Приселкова «чувствуется не­померное, нездоровое, граничащее со снобизмом, стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности». Вместе с тем, советские историки были далеки от абсолютизации показаний Начальной летописи. Как совершенно справедливо говорил, например, Греков, летописец преследовал «определенные политические задачи. Поэтому отношение наше к летописи как к историческому источнику должно быть сугубо осторожным».

Исчерпывающим ответам «скептикам», выражающим недоверие ПВЛ, являются труды выдающихся историков XX в., доказавших раннее воз­никновение летописи, а следовательно, достоверность большинства ее известий. Н.К. Никольский показал, что повести о полянах, следы которых сохранились в ПВЛ, складывались еще в дохристианский период. Эмиг­рант В.А. Мошин отстаивал давно высказанную точку зрения, что лето­писные записи в Киеве велись с середины IX в. М.Н. Тихомиров, заост­ряя внимание на том факте, что летописные известия за вторую половину X в. «более точные и более подробные», чем за первую половину XI в., убедительно продемонстрировал наличие произведений летописного жанра в концеX - начале XI в., составивших затем первоначальное ядро ПВЛ. Таковыми, по его мнению, были «Сказание о русских князьях X в.», ведшее свой рассказ от Игоря до вокняжения Владимира, и «Повесть о начале Русской земли», излагавшая события от основания Киева до смер­ти Олега. При этом ученый справедливо подчеркнул, что «летописные своды были не начальной, а заключительной стадией исторических обоб­щений...», завершали собой итог многолетней предшествующей рабо­ты. Л.В. Черепнин выделил свод 996 г., в основе которого лежала, по его мнению, старинная повесть о полянах-руси. Б.А. Рыбаков считал, что первые летописные записи появились в 60-х гг. IX в., уделяя при этом оправданное внимание статьям Никоновской летописи за 860-880-е гг. и видя в них отражение «Оскольдовой летописи». Затем они велись (не сис­тематически) на протяжении всего последующего столетия. А в 996-997 гг. в Киеве был создан первый летописный свод, вобравший в себя предшествующие годичные записи, сведения из византийских источни­ков, придворную эпическую поэзию, информацию самого летописца, от­дельные сказания, записанные в X веке. Исследователь также не сомне­вался, что в 1050 г. в Новгороде была создана летопись, доведенная затем с продолжением до 1079 г., в основу которой был положен киевский свод конца X в. (997 г.), и названная им «Остромирова летопись».

А.Г. Кузьмин, твердо полагая, что «какие-то записи исторического ха­рактера неизбежно возникали уже в IX веке», говорил о начале русского летописания во второй половине X в., причем, по его словам, оно велось сразу же в нескольких центрах. Недавно он, подчеркнув, что «живые рас­сказы о событиях X в. могли быть записаны только в X в.», увязал вне­сенный в летопись рассказ о расселении славян вообще и полян-руси, в частности, с Дуная с христианской общиной в Киеве при Ильинской церкви первой половины X в, имевшей археологически прослеживаемую связь с Моравией. На конкретном материале Кузьмин продемонстри­ровал необходимость использования при изучении летописей, наряду с традиционным текстологическим анализом, и анализ исторический (выяснение идейного содержания летописей), доказал, что летопись не является, как это полагают и сейчас, чередой записей, сменяющих друг друга летописцев, а есть свод «нередко противоречащих друг другу лето­писных и внелетописных материалов», отразивших «множественность», по его словам, историографических традиций и идейных течений време­ни расцвета Киевской Руси, отстаивал принципиально важный вывод о связи текста с породившей его общественной средой, выявлением ко­торой и должен заниматься в первую очередь исследователь. В связи с чем сам вопрос о начале летописания ученый ставил более широко, чем это принято в литературе, ибо на Руси, правомерно отмечал он, кроме летописей существовали разные формы исторических сочинений, и в них не обязательно могла присутствовать хронологическая сетка.

Доказывая, что начало летописания относится к первой половине кня­жения Владимира (до 996), Кузьмин обосновал наличие в Киевской Руси нескольких летописных традиций, которые ошибочно сводят только к традиции Киевского Печерского монастыря. Само оформление Началь­ной летописи во втором десятилетии XII в. он связал с другим киевским монастырем - Выдубицким. Применительно к XI в. ученый выделил два этапа редакторской работы: 50-60-е и 70-80-е годы. На первом из них была создана, по его мнению, основная редакция ПВЛ, где были постав­лены проблемы начала Руси, читались повести о русских князьях, и была введена абсолютная хронология. Тогда же в нее был впервые привлечен с большими сокращениями новгородский источник. Автором этой ре­дакции Кузьмин считал летописца, отстаивавшего интересы сыновей Ярослава Мудрого против Всеслава Полоцкого. Второй этап работы над летописью исследователь объяснял частой сменой владений киевского стола (1068-1078) и связал его с Десятинной церковью, с летописцем-«западником», симпатизировавшим Изяславу Ярославичу и его сыну Ярополку. И этот летописец создал труд, в котором были представлены основные сюжеты ПВЛ, многие чтения которого были сокращены или даже изъяты в редакции летописи начала XII века. При этом Кузьмин не исключал, что какая-то часть текстов заново была внесена в состав ПВЛ в 20-е гг. XII века. Он обращал внимание на то важное обстоятельство, что все ее редакции сохранились именно там, где княжили потомки Моно­маха. Идею о существовании Начального свода 1095 г., который А.А. Шах­матов видел в НПЛ младшего извода, историк отверг, показав, что «ни­какого рубежа около 1095 года в летописях нет»: ибо до 1110 г. совпадают тексты Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, до 1115 г. использован киевский источник в НПЛ. Ныне П.П. Толочко, идя в русле рассуж­дений прежде всего Б.А. Рыбакова, приводит дополнительные соображе­ния в пользу возникновения «киевской исторической письменности» во времена Аскольда и создания в Киеве в 996 г. летописного свода.

Варяжскую легенду рассматривают на основании и в противопостав­лении чтений Лаврентьевской, Ипатьевской и НПЛ. НПЛ принято под­разделять на два извода (редакции): старший, Синодальный список кото­рого датируется второй четвертью XIV в., и младший, сохранившийся в нескольких списках, два из которых - Комиссионный и Академический -относятся к середине XV века. Синодальный список, начало которого (до 1016) утеряно, доведен до 1330 г. с позднейшими приписками до 1352 г. Часть его до 1234 г. написана, согласно одному и весьма давнему мне­нию, двумя почерками, охватывающими соответственно 1016-1200 и 1201-1233 гг. Первый из них в XIX в. был отнесен к самому началу XIII в., второй или к первой его половине, или к 50-60-м годам. Б.М. Ляпунов оба почерка датировал второй половиной ХІП в. А.А. Шах­матов в конечном итоге отнес часть до 1234 г. к XIII столетию. Из со­временных специалистов Н.Л. Подвигина датирует почерки 50-60-ми гг. XIII в., Б.М. Клосс и Я.С. Лурье его концом. В 2000 г. Клосс отнес появ­ления части Синодального списка до 1234 г. ко второй половине XIII в. Недавно Т.В. Гимон и А.А. Гиппиус пришли к выводу, что эта часть списка написана либо в 1234, либо в каком-то ближайшем последующем к нему году «одним почерком, а не двумя, как считалось ранее».

Оба списка младшего извода НПЛ совпадают до 1439 г. Академичес­кий доведен до 1443 г., Комиссионный до 1446 года. Младший извод очень близок к старшему, только последний в ряде случаев отличается сказание о призвании варягов в историографической традиции большей подробностью и содержит некоторые известия, отсутствующие в списках младшего. Тексты обоих изводов частью тождественны, частью близки с 1075 но 1333 год. Совпадают они также в пределах с 1017 по 1037 год. Киевские известия в них идут до 1115 г., а общерусский мате­риал - до 1238 года. В XIX в. разгорелся спор по поводу того, что со­держалось в угеря иной части Синодального списка. Одни исследователи, видя в списках младшего извода ПВЛ, считали оба извода идентичными друг другу. Другие утверждали, что там читалась не ПВЛ, а самостоя­тельная новгородская летопись. Шахматов, исходя из своей гипотезы, что в младшем изводе отразился Начальный свод 1095 г., видел в утра­ченной части Синодального списка «более или менее полный текст» тре­тьей редакции ПВЛ, соединенный в 1167 г. с текстом древнейшей нов­городской летописи, которая, по его мнению, представляла собой стар­ший епископский свод XI в., основанный на Древнейшем своде 1039 г. Склонялся он также к тому, что знакомство новгородцев с ПВЛ могло состояться несколько раньше: в 30-х гг. XII века. В 60-80-х гг. свод 1167 г. был переписан Германом Воятой, сократившим при этом много киевских известий. В XII в. список был дополнен по архиепископской летописи и доведен до второй половины названного века. Около 1333 г. был составлен список на основе копии летописи Вояты с продолжениями по архиепископской летописи до 30-х гг. XIV в. и гипотетическому «Вла­димирскому полихрону» начала XIV в. (М.Д. Приселков доказал, что «Владимирского полихрона» в действительности не существовало).

По мнению Д.С. Лихачева, третья редакция ПВЛ была соединена с новгородской летописью не в 1167 г., а в годы княжения в Новгороде внука Владимира Мономаха Всеволода Мстиславича (1118-1136). Но в результате политического переворота 1136 г., когда Новгород был провоз­глашен боярской республикой, «Мономашья» летопись была заменена «антнкняжеским» Начальным сводом 1095 г., соответствовавшим поли­тическим настроениям новгородцев. В начале XIII в. был составлен но­вый свод архиепископской летописи, привлекший известия киевского летописания. М.Х. Алешковский считал, что первый новгородский свод, отразившийся в НПЛ младшего извода, был создан в Новгороде в 1116-1117 г. (свод Мстислава) на основе текста Нестора 1115 года. В ходе работы над сводом 1225-1228 гг. была привлечена редакция ПВЛ 1119 г., сохранившаяся в Лаврентьевской летописи. Б.М. Клосс утверждает, что Начальный свод был привлечен в Новгороде «лишь в XIII в.». Т.В. Гимон и А.А. Гиппиус, совмещая позиции прежде всего Шахматова и Ли­хачева, полагают, что оба извода НПЛ самостоятельно восходят к нов­городской летописи, возникшей около 1116-1117 гг. при Мстиславе Владимировиче. Она вобрала в себя материалы Новгородского свода середины XI в. и ПВЛ, по их уточнению, в виде списка Начального свода конца XI в., продолженного записями до 1115 года. Княжеская легопись в 1132 г. стала владычной и велась из года в год при Новгородском Софийском соборе на протяжении ХІІ-ХІѴ веков.

Как уже говорилось, А.Г. Кузьмин доказал, что Начального свода 1095 г. не существовало. Он также обосновал, что нельзя считать началь­ную часть НПЛ (до 945 г.) первичной по сравнению с ПВЛ. При этом подчеркнув, что НПЛ содержит иную версию начала Руси, нежели та, что читается в Начальной летописи. И совершенно иной характер, по его заключению, имеют известия летописи в части с 945 г., которая, нао­борот, явно первична по отношению к ПВЛ и отражает тот же киевский источник, что вошел в Лаврентьевскую летопись, и доходивший до 1115 г. и привлеченный в Новгороде при Всеволоде Мстиславиче. Общий вывод Кузьмина состоит в том, что «с начала XII до середины XIII века в Новгороде неоднократно составлялись своды. Но настоящий вид летописи придан в наибольшей степени, видимо, одним этапом на­чала XII века, когда был привлечен киевский источник до 1115 года, и переработкой начальной части летописи, вероятно, во второй четверти XIII века, когда был привлечен южнорусский свод, самостоятельно вос­ходящий к ранним русским историческим сочинениям, и использованы хронографические материалы».

Дополнительные сведения о варягах ІХ-ХІ вв. содержатся в софийско-новгородских сводах ХѴ-ХѴІ вв., представленных Софийской пер­вой и второй, Новгородской четвертой и пятой. Древнейшие списки Софийской первой летописи относятся к XV в., а общий текст софийско-новгородских сводов доходит до 1418 г., т.е. их основа древнее младшего извода НПЛ, но моложе старшего. Эту летописную традицию А.А. Шах­матов первоначально связывал со сводом 1448 года. Позднее, отказав­шись от мысли о существовании подобного свода, он выделял софийско-новгородский свод 30-х гг. XV в., соединивший «Софийский временник» 1432 г. и «Полихрон Фотия» 1423 г., и частично. Ростовский владычный свод (возражая Шахматову, М.Д. Приселков относил тот же «Полихрон» к 1418 г.). Свод 30-х гг. XV в. дошел в Софийской первой и Новгород­ской четвертой летописях. Софийская вторая летопись отразила свод 1518 г., опиравшийся на некий летописный свод 80-х гг. XV в., состав­ленный в неофициальных церковных кругах. Новгородскую пятую лето­пись, доведенную до 1446 г., Шахматов охарактеризовал как соединение Новгородской четвертой с НПЛ, а в качестве ее третьего источника назы­вал все тот же софийско-новгородский свод 30-х гг. XV века.

В софийско-новгородских сводах помещен ряд оригинальных извес­тий, в основном касающихся эпохи Ярослава Мудрого, которые либо от­сутствуют, либо даны в сокращении в ПВЛ и НИЛ. По мнению А.Г. Кузь­мина, в этих памятниках в части с 1016 по 1060-е гг. выделяются нов­городские записи, которые при соответствующих параллельных чтениях ПВЛ и НПЛ являются определенно первичными по сравнению с ними.

Анализируя взаимоотношения новгородско-софийских сводов и ПВЛ, он пришел к выводу, что первый новгородский источник, доведенный до середины XI в., был очень скоро (в 50-60-е гг.) привлечен в Киеве, когда там создавалась основная редакция Начальной летописи. Исследователь не сомневается, что источник этот был использован лишь частично и не­брежно, т.к. киевского летописца «интересовала не столько новгородская история, сколько вопрос о происхождении династии русских князей, и ее он постарался связать с Новгородом». Вместе с тем Кузьмин подчерки­вает, что привлеченный памятник полнее сохранился не в ПВЛ, «а в софийско-новгородских сводах, которые ведут нас к новгородской летопи­си, составленной в последней трети XII века и использовавшей старорос­товское летописание». Завершая свои наблюдения над новгородским летописанием, историк отмечает неоднозначность новгородского летопи­сания, естественно вытекавшую из долговременного существования раз­лично ориентированных политических институтов: княжеской власти, представлявшей внешнюю для Новгорода силу, архиепископской кафед­ры (тоже не вполне новгородской) и собственно городской, связанной с институтом посадничества. При этом добавив, что различались по на­правленности и местные монастыри, в которых велась литературная работа и где, в условиях более благоприятных, чем для всей Руси, «могли держаться разные традиции в течение длительного времени».

Глава 2 Сказание о призвании варягов в дореволюционной историографии

В отношении Сказания о призвании варягов были высказаны разные точки зрения, большей частью сводящиеся к двум вопросам: достовер­но ли оно или нет, и в какой степени его текст испорчен позднейшими переписчиками. Но, вместе с тем, во многом оказалась обделенной в науке тема истории его изучения, что не только обедняет историографию по варяжской проблеме в целом, но и весьма негативно сказывается на ее разрешении. Видимо, первым, кто затронул эту тему, был Н.П. Загоскин. В 1899 г. он, проанализировав взгляд Д.И. Иловайского на Ска­зание, пришел к выводу, что отрицание исследователем этого памятника как источника стоит в прямой связи с его позицией, утверждавшей ис­конную самобытность руси на юге, в Приднепровье и в Азовско-Черно-морском Поморье. Г.М. Барац в 1913 г., рассмотрев схему складывания варяжской легенды, предложенную А.А. Шахматовым в 1904 г., конста­тировал, что его «ученые доводы», опираясь на которые «он считал воз­можным восстановить первичный текст и объяснить истинный смысл трактуемого Сказания, в сущности составляют лишь ряд крайне сомни­тельных гипотез». Те поправки, что внес Шахматов в 1908 г. в эту схему своими «Разысканиями о древнейших русских летописных сводах», Барац почему-то не учел.

Е.А. Рыдзевская в 1930-х гг., взяв во внимание работы Шахматова с 1904 по 1916 г., конкретно показала, как, согласно его представлениям, шло постепенное складывание легенды. Выделяя мысль исследователя, что на ее создание повлияли новгородские порядки (традиция пригла­шать и изгонять князей), Рыдзевская подчеркнула, что так думал еще Иловайский. В целом, Рыдзевская приняла все доводы Шахматова и со­гласилась, что в памятнике соединяются предания исторического харак­тера и тенденциозное сочинительство летописца. Мнение К.Ф. Тиандера, что в летописи зафиксированы варианты переселенческих скандинавских сказаний, она решительно отвергла. В 1960-х гг. И.П. Шаскольский, отметив, что русские ученые ХѴІІІ-ХІХ вв. «были твердо убеждены в достоверности» Сказания о призвании варягов, говорил, что Шахматов доказал поздний и искусственный характер происхождения Сказания о призвании варягов, что подорвало «одну из основ норманской теории». В советское время, утверждал он далее, М.Д. Приселков, Д.С. Лихачев, Л.В. Черепнин, Б.А. Рыбаков, А.Н. Насонов, М.Н. Тихомиров (не рас­крывая при этом их аргументации), «основываясь на марксистско-ленинской методологии», дали «еще более обоснованное и углубленное доказательство искусственности и недостоверности летописного ска­зания...». Опираясь на эту вводную, Шаскольский критикует взгляды А. Стендер-Петерсена на Сказание как скандинавский памятник, крити­кует его за доверие к нему и тем текстам летописи, которые, как полагал историк, явились «исходным пунктом для создания норманской теории». В 1978 г. он вкратце изложил теорию Шахматова о нескольких волнах пе­реселения на Русь скандинавов.

В начале 1990-х гг. И.Я. Фроянов примерно в тех же словах, что и Шаскольский, сказав о Шахматове и его предшественниках, впервые в науке проанализировал состояние разработки варяжской легенды в со­ветской историографии. Как крайность он квалифицировал позицию В.А. Пархоменко, призывавшего не придавать ей серьезного научного значения. В целом, в позиции исследователей по отношению к ней он увидел стремление «не замечать конкретных реалий в летописном рас­сказе о призвании варягов или же свести их к минимуму». В выводе Д.С. Лихачева, что легенда была создана киевскими летописцами с оп­ределенной политической целью, Фроянов увидел «хронологическое пе­реключение», в результате чего ее историческое зерно «искалось не в со­бытиях, каким она посвящена, а в политических коллизиях времен вну­ков Ярослава...». Указав, что археологи А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев к Сказанию о призвании варягов относятся с полным доверием, ученый отметил их «преувеличенное представление о Ладоге «как первоначальной столице Верхней Руси». Обзор он завершил выводом, что в науке наличествуют три подхода к оценке известий варяжской ле­генды. Первый, что в основе своей они исторически достоверны. Второй, что они абсолютно легендарны, т.к. были сочинены «в пылу идеологи­ческих и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI - начала XII в.». Третий, что в предании о Рюрике слышны «отголоски действительных происшеегвий, но отнюдь не тех, что пове­даны летописцем, и что эти предания были использованы в идейно-по­литической борьбе рубежа ХІ-ХІІ веков. По мнению Фроянова, послед­няя точка зрения более конструктивна.

В 1999 г. В.В. Фомин, специально посвятив свою работу анализу ва­ряжской легенды, уделил значительное внимание истории ее изучения предшественниками А.А. Шахматова (тем самым преодолевалось обман­чивое впечатление, что до него в этой области ничего не было сделано), им самим и учеными XX в., в том числе и зарубежными, что дало воз­можность рассмотреть этот процесс в его взаимосвязи и непрерывности, во всех его положительных и отрицательных проявлениях. Как считает исследователь, «не имеет под собой никаких оснований как умеренный, так и самый крайний скептицизм в отношении Сказания о призвании варягов, который проистекает не из самой природы этого действительно сложного памятника, а лишь из той позиции, которую занимают ученые прежде всего в вопросе принадлежности варягов к тому или иному на­роду». Результаты его изысканий не позволяют согласиться с некоторыми мнениями, приведенными выше (прежде всего с тем из них, что в дошахматовский период не сомневались в достоверности Сказания). В 2001 г. Е.В. Пчелов дал довольно обстоятельное освещение историографии изу­чения варяжской легенды и ее ключевой фигуры Рюрика как в дорево­люционное, так и послереволюционное время, включая эмигрантскую литературу.

Дошахматовский период, несмотря на пристальное внимание ученых к этносу варягов, характеризуется слабым иигересом к природе образования Сказания о призвании варягов. Подобное объясняется как уровнем поста­новки самой летописеведческой работы в тогдашней науке, так и долгим вызреванием в ней понимания того, что в показаниях источников есть не только правда, но и полуправда и явный вымысел, имеется тенденциозное умолчание, которое бывает красноречивее слов, и что все это находит объяснение во времени, в котором жили их авторы, в целях и задачах, которыми они руководствовались (в силу собственных взглядов на про­шлое, настоящее и будущее своей страны или под чьим-то непосредствен­ным и очень сильным воздействием), и что эти цели и задачи не остава­лись неизменными и кардинально разнились даже у современников. Причем источники несут на себе глубокий отпечаток не только эпохи и общественных сил, их породивших, но и специфики менталитета населе­ния разных русских земель, областей и городов, где они были созданы.

У нашего выдающегося летописеведа А.А. Шахматова были замеча­тельные предшественники, чьи наработки в исследовании Сказания о призвании варягов во многом отразились на его творчестве и на твор­честве ученых XX в. Главный вопрос, который они ставили прежде все­го, это вопрос достоверности или, напротив, легендарности памятника. Эти два взгляда в историографии всегда неразлучны друг с другом и па­раллельно присутствуют в трудах исследователей, независимо от того, ко­го они видят в варягах. Более того, норманисты и антинорманисты порой сходились в том, в чем они расходились в рамках своих направлений. Следует также отметить, что среди норманистов, принимавших Сказание за прямое свидетельство прибытия скандинавов в Восточную Европу, существовали сомнения в точности передачи им основной канвы собы­тий. Такой взгляд связан с именем А.Л. Шлецера, который полагал, что летописец начала XII в. в их изложении опирался на верные, но «краткие и неполные» предания. Но при этом он абсолютно отрицал факт при­звания, считая его вымыслом, т.к. был убежден, что на Руси норманны выступали, как и в Западной Европе, в качестве завоевателей (вслед за Шлецером, что скандинавов не приглашали, а они явились сами и пора­ботили восточных славян, а призвание «недостоверно и несообразно», ут­верждали XIX в. многие, например, Н.А. Полевой, Е.Е. Голубинекий; этот тезис весьма распространен по сей день в зарубежной науке).

Идею о народных преданиях, лежащих в основе варяжской легенды, затем проводили норманисты и антинорманисты. Так, Н.М. Карамзин, бу­дучи твердо уверенным в том, что летописец не имел никаких письменных записей, заключал: «Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным». А.А. Куник вначале так­же считал, что призвание Рюрика есть народное предание, соединенное, на чем он настаивал, с известием Видукинда Корвейского. М.А. Мак­симович видел в варяжской легенде мнение историческое, «народное сла­вянское предание». По мысли И.Е. Забелина, ее нельзя определять вре­менем прихода Рюрика на Русь, как об этом говорит летопись: она пред­ставляет собой, «вероятно, очень далекое предание о варяжской славян­ской колонизации на нашем финском севере из балтийского славянского Поморья особенно». Н.И. Костомаров, отмечая, что для событий с середины IX в. может быть только один источник - народные предания «в форме рассказов, песен, простых воспоминаний», подчеркивал, что хотя известия об изгнании варягов и несут на себе печать «старинного воспоминания», но при этом Сказание, даже если бы и было «в самом деле древнее пре­дание, то... уже не дошло до летописца в своей древней чистоте».

Шлецер, глядя на Начальную летопись как на произведение исключи­тельно только Нестора, по этой причине приписывал ему отождествление руси с варягами. По его словам, летописец, понимая под варягами скандинавские народы, как раз настаивал на том, что на Русь прибыла имен­но скандинавская (шведская) русь, составлявшая, наряду со шведами, норвежцами, англичанами и датчанами, часть («пятый вид») варяжского мира. Это мнение о сознательной роли Нестора в отождествлении руси с варягами, уже и после того, как был установлен сводческий характер ПВЛ, разделяли практически все исследователи, в том числе и антинор­манисты. Так, С.М. Строев и Ф. Морошкин, видя в руси и варягах изна­чально разные этносы (русь - это южный народ, живший по берегам Чер­ного моря, а варяги - это либо южнобалтийские вагры, либо преиму­щественно норманны), уверяли, что до Нестора их резко различали, и лишь только им они были соединены, по выражению Морошкина, «мертвым узлом». По факту проживания руси среди западноевропейцев, по понятиям того времени, «варягов», утверждал Ф. Святной, Нестор и назвал ее этим именем.

Подобные представления вылились у антинорманиста С.А. Гедеонова в 1862-1863 гг. в определенную теорию, согласно которой Нестор был «в состоянии соображать исторические системы; на системе основано и его сказание о происхождении Руси». Это было обусловлено тем, что ле­тописец писал около двух с половиной веков после основания государ­ства, поэтому «откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли?». И он, заключал ученый, отождествил русь с варягами согласно своей «исторической системе», хотя народные предания всегда отделяли русь от варягов. А.А. Куник, вначале не согласившийся со словами свое­го оппонента, в 1877 г. уже сказал, что «сам Нестор из стремления ли к системе, или из другого какого тайного побуждения намеренно русов сделал варягами...». С.М. Соловьев в 60-е гг., полемизируя с Гедеоновым, напротив, полагал, что «в известиях же о призвании князей и перво­начальной их деятельности нет возможности найти систему или какое-нибудь мудрование». В 1864 г. М.П. Погодин в споре с Гедеоновым, а в 1872 г. с Иловайским отвергал способность Нестора к какой-либо систе­ме. По его словам, летописец «не имел никаких задних мыслей, предна­меренных целей», и передает лишь то, «что знает и что слышал, по просту, не без толку, ибо явную неправду опровергает». В.О. Ключевский твердо говорил, что варяжская легенда представляет собой «не народное предание, а только составленная по народному преданию ученая теория русского книжника начала XII в.», превратившего «следствия захвата в причины призвания князей, скандал княжеской узурпации покрыл поли­тической проблемой народного договора с князем».

Другая, не менее важная тема, к которой обращались ученые XIX в. и которая вытекает из предыдущей, связана с вопросом реальности призванных варяжских князей. Норманисты, видимо, первыми усомни­лись как в их родстве, так и в самом факте существования братьев Рю­рика. Н.М. Карамзин, обратив внимание на летописные известия - об ос­новании Киева тремя братьями, о двух братьях-родоначальниках ради­мичей и вятичей, о прибытии на Русь трех братьев-варягов, заметил: «сие братство (курсив автора. - В.Ф.) может показаться сомнительным». В 1829 г. Н.А. Полевой, не отвергая существование братьев Рюрика, вместе с тем не только подчеркивал, что «оно весьма подозрительно» и что их «тройство... явно походит на миф», коими полна всемирная история, но и прямо называл Рюрика «мифическим». Антинорманист С.А. Гедеонов, возражая антинорманисту Д.И. Иловайскому, относившему Рюрика, Си­неуса и Трувора к изобретению летописца, утверждал противоположное: «Тройственное число призванных варяжских братьев-князей имело бы, при других доказательствах их легендарности, более уважительное зна­чение. При своей уединенности, оно остается случайным историческим явлением. Около эпохи призвания нам известны три князя у моравлян: Святополк, Ростислав, и Коцел. Или они тоже мифические личности?». С этими словами полностью соглашался И.Е. Забелин, подчеркивая при этом, что «качеством легенды может быть отмечена братская троица с ее именами», хотя эти имена не представляют собой поздний вымысел. Вероятно, заключал он, летопись передает древнюю запись. Наконец, в 1887 г. антинорманист Ф.И. Свистун выдвинул мнение, так популярное в современной литературе: Рюрик - это лицо реальное, но его братья «ка­жутся вымыслом летописца».

Но в науке с самого начала отсутствовала определенность в том, где первоначально сел Рюрик, придя в пределы Северо-Западной Руси. Вы­ше были приведены известия двух групп летописей, по-разному опреде­ляющих этот пункт. Ипатьевская летопись и два списка Радзивиловской летописи таковым называют Ладогу. В Лаврентьевской летописи в этом случае имеется пропуск, а в Троицкой летописи, примыкающей вместе с Радзивиловской к традиции Лаврентьевской редакции ПВЛ, также на­личествовал пропуск, в котором, как констатируют исследователи, что работали с ней до ее гибели во время пожара Москвы 1812 г., было при­писано «Новгород». В НПЛ младшего извода и в новгородско-софийских сводах XV в. Рюрик, конечно, сразу же садится в Новгороде. Согласно противоречивым показаниям источников распределились мнения уче­ных. В пользу Ладоги как первоначального местонахождения Рюрика говорили многие именитые историки. Впервые об этом сказал В.Н. Тати­щев, затем этой точки зрения придерживались Г.Ф. Миллер, М.В. Ломо­носов, Ф.Г. Штрубе, В.П. Перев, С.М. Соловьев, И.Д. Беляев и другие. Не менее представительным выглядит и список тех исследователей, кото­рые утверждали, начиная с А.И. Манкиева, приоритет Новгорода перед Ладогой. Последнее направление преобладало, что объяснялось весьма активной позицией его сторонников. Еще в 1815 г. в пользу этой идеи со специальной статьей выступил К.Ф. Калайдович. Вскоре Н.М. Карамзин, ссылаясь на показания новгородских летописей, Кормчей книги, Я. Длугоша, С. Герберштейна, еще больше развил и упрочил своим авторитетом это положение, считая, что Ладога была вставлена поздним переписчи­ком «для того, что она, по народному преданию, уже существовала во времена Рюрика, и что в ней доныне есть место называемое Рюриковым домом».

В первой четверти XIX в. было поставлено под сомнение существо­вание еще одного окружения Рюрика - руси, явившейся вместе с ним к восточнославянским и угрофинским племенам. В 1825 г. дерптский ис­торик И.Г. Нейман, обратив внимание на существенные разночтения ле­тописей в изложении варяжской легенды: «реша русь» и «реша руси», «к варягом, к руси» и просто «к варягам», согласно которым выходило, что «русь» не могла находится «за морем» и была в состава посольства, на­правленного к варягам, увидел в том довод против ее скандинавского происхождения83. В ответ ему М.П. Погодин небезосновательно возразил: «Заключу - в сем важном месте Несторовой летописи по всем спискам нет даже разноречий... кроме немногих очевидных описок, кои реши­тельно исправляются последующими словами, в тех же списках находящимися». Еще ранее А.Л. Шлецер близкую к фразе «реша варягом русь» выражение поздних летописей «идоша за море к варягом из Руси» связал с «глупейшими» переписчиками, «которым ни­как не могло вместиться в голову, что бы название их народа и земли принадлежали некогда другому какому народу...». М.А. Максимович в разночтениях, в которых исчезала варяжская русь, увидел дело рук поз­днейших переписчиков, уточнив при этом, что данное мнение утверж­далось митрополитом Макарием, «от которого особенно распространи­лось это и под влиянием которого в Степенной книге сказано: «послаша русь к варягом... и приидоша из-за моря на Русь».

В XIX в. в науке укрепился взгляд, перешедший в последующую ис­ториографию, об ошибочности начальных дат летописи. Таковыми А.Л. Шлецер вначале признал чуть ли не до княжения Игоря, а несколько позже «неверными» посчитал лишь «большую часть» тех, что идут до смер­ти Рюрика. Н.А. Полевой полагал, что летописец «годы для первых собы­тий русских, кажется, выдумал, по какому-то таинственному расчету, наудачу» В 1837 г. знаменитый словацкий ученый П.Й. Шафарик гово­рил, что летоисчисление ПВЛ прежде всего применительно ко второй по­ловине IX в. «нельзя признать верным». Н.И. Костомаров был уверен, что «все годы до принятия христианства Владимиром имеют очень сла­бую степень исторической достоверности...». Саму разбивку на годы он связывал с именем Сильвестра (в нем историк видел автора ПВЛ), кото­рый положил все события, за исключением лишь только тех, что отрази­лись в византийских источниках, «на числа приблизительно, по своему соображению и измышлению». Н.М. Карамзин высказал мысль, что «Нестор по одной догадке, по одному вероятному соображению с извес­тиями византийскими (имеется в виду известие о первом нападении руси на Константинополь при императоре Михаиле III), расположил начальные происшествия в своей летописи». Не принимали летописной даты 862 г. ни С.М. Соловьев, ни А.А. Куник. В.О. Ключевский, исходя из того, что в летописи нападение на Царьград, в действительности прои­зошедшее в 860 г., отнесено к 866, предложил изгнание и призвание ва­рягов, «отодвигать несколько назад, к самой середине IX в.».

В 1853 г. С.М. Соловьев, говоря, что Сказание о призвании варягов первоначально представлял собой «отдельный сплошной рассказ», лишь позже разбитый на годы, и который положил начало ПВЛ, заметил: «За­трудняться вопросом, откуда начальный летописец почерпнул известие о призвании не следует: можно ли предположить, что сыновья Ярослава, правнуки Рюрикова внука, забыли о своем происхождении, об обстоя­тельствах появления своего предка в стране, ими владеемой, забыли, когда еще находились в живых люди, помнившие крещение Русской земли, помнившие правнука Рюрикова?». В 1877 г. А.А. Куник предполо­жил, что многие известия ПВЛ о варяго-русах были записаны «отчасти уже во времена Олега и Игоря...», а саму варяжскую легенду охаракте­ризовал как предание династии Рюриковичей. В 1888 г. Ф.И. Успенский одной строкой отметил, не вдаваясь в подробности, что она сложилась в XI веке. Нельзя не указать и на тот важный факт, что задолго до Шах­матова, а тем более советских историков, которые возведут ее в абсолют, прозвучала мысль о политической подоплеке легенды. «Очевидно, — а эти слова принадлежат декабристу М.С. Лунину, — что добрый инок, по простоте или из собственных видов, обновил одну из сказок, которые по­томкам Рюрика нужно было распространить, чтобы склонить умы на свою сторону и придавать законность своему владычеству».

Приведенный материал показывает, что практически каждый иссле­дователь XIX в., стоило ему задержать взор на Сказании о призвании ва­рягов, выражал серьезные сомнения в отношении либо правдивости его в целом, либо отдельных его сюжетов. Но особенно мощно выступили против признания Сказания историческим источником «скептики», а за­тем Д.И. Иловайский и Н.И. Костомаров. «Скептики» О.М. Бодянский и М. Перемышлевский в 1830-х гг. перенесли на варяжскую легенду взгляд своего учителя М.Т. Каченовского, утверждавшего о возникновении ле­тописания лишь в ХІІІ-ХІѴ веках. В свете чего Бодянский рассматривал ее как очень поздний вымысел новгородца, обеспокоенного отсутствием у родного города «древности, происхождения и первородства» и потому создавшего его «родословную» по примеру предания об основании Киева тремя братьями, внеся затем этот подлог в киевскую летопись, ока­завшуюся в Северо-Западной Руси. Перемышлевский считал, что по­вествование о начале Новгорода - «суть отголосок мнений» конца XIII в. или даже более позднего времени.

По справедливому замечанию Д.И. Багалея, Иловайскому «принадле­жит историческая заслуга в основании скептической школы по вопросу «о призвании варягов». Такой характеристики ученый удостоился по той причине, что со всей силой своего очень яркого таланта отстаивал встав­ной характер варяжской легенды, опровергал ее достоверность и призна­вал ее «басней», «сказкой», совершенно лишенной народных основ, до­мыслом новгородских книжников. Этот гиперкритицизм исследователя был продиктован противоречием ПВЛ (на которое он первым в науке об­ратил внимание) по поводу начала Руси, связывающей его либо с Севе­ром (с варяжской русью), либо с Югом (с полянской русью), его оши­бочным посылом о недостоверности основной части сообщений лето­писи по X в. включительно (события второй половины IX в. он объявил «гносеологическими баснями и тенденциозными домыслами»), наконец, его взглядом на этническую природу варягов и руси. Иловайский, встав на платформу поляно-русской версии происхождения Руси, полностью отрицал варяго-русскую, отрицал историчность Рюрика, говорил об ис­кусственности соединения этого мифического лица с реальным Игорем. Большое значение при этом придавая тому факту, что такие памятники, как, например, «Слово о законе и благодати» Илариона, «Слово о полку Игореве» ничего не сообщают ни о призвании варяжских князей, ни о Рюрике. Нет имени основателя княжеской династии, отмечал он, и в рас­чете русских княжений под 6360 г., где первым упомянут Олег, следова­тельно, старший в княжеском роду, а не опекун Игоря.

Рассматривая варяжскую легенду как плод многолетней работы лето­писцев, как «сплетение книжных домыслов и недоразумений», Иловай­ский предложил несколько вариантов ее сложения. В 1871 г. он выразил уверенность, что окончательный вид она приобрела во второй половине XII или первой половине XIII в., когда новгородские книжники, придав местной практике призвания князей вид рассказа о трех братьях-князьях, вывели начало русской государственности, в пику слабеющему Киеву, из Новгорода. В 1872 г. историк пришел к выводу, что уже в труде Сильвест­ра (его он считал автором ПВЛ) имелось известие о варягах, которое при создании свода конца XII в., сохранившегося в составе Ипатьевской ле­тописи, получило завершенный вид и статус исторического факта. А 1873 г. Иловайский определил период между 1160 и 1190 гг. как приблизитель­ное время создания дошедшей до нас редакции легенды, где впервые было указано на варяжское (норманское) происхождение руси, хотя до этого их различали как два совершенно особых народа. А последующие собы­тия (распад Руси и монгольское иго), уверял исследователь, «еще более замутили источники древнейшей истории и перепутали нити националь­ных преданий», в связи с чем и возобладало смешение руси с варягами.

В 1876 г. Иловайский, признавая, что когда и как впервые была пу­щена в ход варяжская «басня» навсегда останется неизвестным, появление ее датировал второй половиной XI или первой половиной XII в. и связывал со средневековой традицией «выводить свой род от знатных иноземных выходцев...». В связи с чем мысль о скандинавском проис­хождении русских князей «могла возникнуть в те времена, когда в Европе еще гремела слава норманских подвигов и завоеваний... когда на Руси еще живы были воспоминания о тесных связях Владимира и Ярослава с варягами, о храбрых варяжских дружинах, сражавшихся во главе их ополчений». И эта мысль, полагал ученый, «естественнее всего могла возникнуть при сыновьях и внуках честолюбивой и умной норманской принцессы Ингигерды, супруги Ярослава», и, возможно, «первоначально явилась не без участия обрусевших сыновей или потомков тех норман­нов, которые нашли свое счастье на Руси». В текст ПВЛ варяжскую легенду, которой «первое зерно, по всей вероятности, пришло из Новго­рода», внес Сильвестр, сделавший это с одобрения Владимира Моно­маха, связанного, как и его старший сын Мстислав, со скандинавами. Но тогда этот домысел, говорил Иловайский, не был еще общеизвестным преданием, и на него не встречается намека ни в одном произведении того времени. В причислении же руси к варягам виновны «невежество и небрежность позднейших списателей Сильвестра».

В 1880-1882 гг. историк Сказание о призвании варягов уже непосред­ственно связал с супругой Ярослава Мудрого шведкой Ингигердой, а дальнейшее развитие приурочил ко второй половине XI в., к эпохе ее сы­новей и внуков. Также приписывая его внесение в ПВЛ Сильвестру, он заключал, что не ранее второй половины или конца XII в. в некоторых ее списках русь, отправившая послов к варягам, была спутана с варяга­ми. В искажении первоначального текста, повлекшем «за собой смеше­ние туземной руси с заморскими варягами в один небывалый народ», что превратило варяжскую легенду из династической в этнографическую, Иловайский видел «корень варяго-русского вопроса». Причину такого смешения он объяснял тем, что летописцы, взяв за образец популярный в средневековье сюжет вывода многих народов из отдаленных мест и прежде всего из Скандинавии, проделали то же самое в отношении своего народа, увязав «исход» русских оттуда с мифическими братьями-норманнами. Легенда, не имевшая изначально даты, позже была приуро­чена, полагал он, к 862 г. лишь для того, чтобы соединить князей-нор­маннов с появлением народа русь в византийских хрониках «и вместе с тем объяснить происхождение Русского государства... русского народа». В связи с чем на задний план было оттеснено киевское предание о Кие, Щеке и Хориве, также отвечавшее на вопрос откуда пошло Русское го­сударство?, и знавшее не пришлых князей, а «туземных» и связывавшее их память с Византией и дунайскими болгарами.

Испорченный вид Сказания, говорил Иловайский, вошел не во все списки ПВЛ и, возможно, утвердился лишь в тех, что «распространились преимущественно в Северо-Восточной России», а также в древнейших новгородских и западнорусских летописях. Искусственное отождествле­ние руси с варягами ученый опровергал, ссылаясь на показания памят­ников (прежде всего польских хронистов XV и XVI вв. Я. Длугоша и М. Стрыйковского, посла Габсбургской империи С. Герберштейна, на русскую редакцию XIII в. «Никифорова летописца вскоре», помещенного в Новгородской Кормчей 1280 г., на летописи ХѴІ-ХѴІІ вв.), которые не смешивали русь с варягами, ибо в их основе, по его мнению, лежали древние и неиспорченные своды (при этом придавая исключительное значение разночтениям « варягом, к руси» и «к варягам», «реша руси» и «реша русь»). Отсюда он не сомневался, что именно вариант Ипатьевской летописи «реша русь» представляет собой первоначальную редакцию. «Реша руси» - это ошибка какого-то писца, принятая и повторенная его преемниками за истину, «послужила одним из источников искажения текста». Для дополнительного обоснования своей концепции Ило­вайский обратился к статье 1043 г софийско-новгородских сводов XV-XVI вв., которая, на чем он заострял внимание, прямо говорит об антагонизме варягов и руси. В названных летописях в рассказе о походе руси и варягов под предводительством новгородского князя Владимира Ярославича на Византию в 1043 г. его участники действительно резко противопоставлены друг другу: по совету варягов Владимир пошел к Царьграду от Дуная «с вой по морю», но начавшаяся буря «разби корабли, и побегоша варязи въспять». Русь же настаивала, по подходу войска к Дунаю, «станем зде на поле». В ПВЛ этот рассказ был сильно сокращен, и в нем отсутствуют варяги, по вине которых дружину постигла неудача. Как доказал К.Н. Бестужев-Рюмин, софийско-новгородские своды-XV-XVI вв. дают, по сравнению с ней, первичное чтение статьи 1043 года.

Филолог А.А. Потебня в 1879 г. согласился с Иловайским, что изна­чально Сказание звучало иначе, например, так, как читается в «Никифоровом летописце вскоре»: «придоша русь, чюдь, словене, кривичи к ва­рягом, реша: земля наша велика и обилна...», следовательно, варяги не были русью. При этом указав (здесь, видимо, не обошлось без влияния Н.И. Костомарова) на вставной характер текста ПВЛ, читаемого сразу же после слов «идоша за море к варягом»: «к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, дру­зии гьте, тако и си. Реша руси чюдь и словене и кривичи и весь», сказав, что эта глосса принадлежит составителю Начальной летописи. В свою очередь Иловайский принял данный вывод. Позднейшие переписчики, говорил он в 1880 г. и позже, пытаясь пояснить непонятных «варяго-руссов», внесли в летопись вставки «сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си» и «от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье но­вогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Следы первона­чального текста историк видел и в словах Сказания о славянской грамоте, помещенного в летописи под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть». Своей позиции ученый оставался верным до конца. Как он вновь произнес в 1911 г., «норманская теория держится на испорченном летописном тексте».

Костомаров, хотя и вступил на научное поприще раньше Иловайско­го, свой взгляд на варяжскую легенду изложил лишь в 1873 г., т.е. уже после того, как отношение к ней в своей принципиальной основе сфор­мулировал в статьях за 1871-1873 гг. его более молодой коллега. В связи с чем он во многом оказался под влиянием изысканий Иловайского, отсюда близость их позиций в оценке рассматриваемого памятника. Эту близость во многом усиливало то еще обстоятельство, что Костомаров не менее скептически, чем Иловайский, относился к известиям ПВЛ за IX-X вв. и видел в варягах скандинавов (тогда ученые кардинально расхо­дились только в своем отношении к руси). И он, конечно, отстаивал мысль, что легенда имеет искусственный характер и новгородское про­исхождение: сходство основных черт в событиях, относимых к IX в., с событиями, происходившими в конце X и начале XI в., и также со­хранившиеся в изустных преданиях, говорит о том, «что впечатление, произведенное позднейшими событиями, отразились на воспоминаниях о событиях отдаленных времен». К этому выводу им было добавлено, что «фантазия приплела сюда трех братьев по привычке к сказочным приемам». В свете чего Сказание о призвании варяжских князей «не имеет значения объективной исторической правды». Его появление историк связывал с тем, что «при умножении князей, развилось понятие, что князья должны быть избраны по ряду и володеть по праву, которое заключалось в народной воле». Время записи сведений о событиях IX в. он относил ко времени никак не ранее второй половины XI века.

Костомаров также говорил о позднем характере отождествления варя­гов и руси, утверждая, что в первоначальном новгородском варианте ле­генды варяги не назывались русью, и лишь в позднейших списках к фразе «идоша за море к варягом» было прибавлено «к руси», «отчего и происхо­дит в них бессмыслица». В словах летописи, что именно от варяг прозва­лась Русская земля, он видел позднейшую приписку, представлявшую, по его словам, «крайнюю нелепость». Факт отождествления руси с варя­гами ученый объяснял тем, что позднейшие книжники, заметив, «что ни­где не видно начала названия Руси нашей, и слышав, что на варяжском побережье есть Порусье - от литовского названия Немана Русом, вообра­зили себе, что призванные варяги пришли именно из этой Руси...». Но, полагал он, мог быть и тот случай, когда летописец, первым записавший «миф о призвании князей, на том же основании назвал призванных варя­гов Русью, не думая, однако, этим указывать, что варяги впервые принес­ли название Руси ъ тот край, куда пришли». Своим размышлениям по поводу варяжской легенды Костомаров подвел черту в 1874 г., сказав, что для него вымышленным «кажется и призвание 3-х братьев...».

Под воздействие взглядов Д.И. Иловайского и Н.И. Костомарова на варяжскую легенду попала определенная часть научного мира последней трети XIX - первых двух десятилетий XX века. В 1891 г. М.С. Грушев­ский, например, подчеркивал, что она «едва ли имеет какую-нибудь ис­торическую основу». В 1914 г. Д.И. Багалей полностью отверг саму мысль о достоверности и народных истоках легенды, увидев в ней «научный до­мысел» летописца рубежа ХІ-ХІІ вв., пытавшегося связать начало Руси с Новгородом. Признавая норманство варягов, исследователь отстаивал славянский характер поляно-руси, которая, по его мнению, положила на­чало государственности среди восточных славян, принявших в связи с этим ее имя. Но особенно эти взгляды приживутся в советской исто­риографии, правда, не в чистом, а в комбинированном виде, впитавшем в себя концепцию ранней истории Руси Иловайского вообще (включая соображения его последователей) и ту позицию, которую занял в отношении памятника А.А. Шахматов.

Шахматов очень много вобрал в своей оценке Сказания о призвании варягов из Иловайского, в том числе и его гиперкритицизм. Он также от­рицал варяжскую концепцию происхождения Руси и также признавал ее «ученой фикцией», но только начала XII в. Соглашался с Иловайским ученый и в том пункте, что в первоначальном варианте легенды отсутст­вовало отождествление руси и варягов. Специально обратившись к изу­чению этого памятника в 1904 г., Шахматов до конца жизни не выпускал его из поля зрения, в связи с чем его взгляд на Сказание претерпел зако­номерную эволюцию. Вначале он полагал, что в первой половине XI в: (до 1043 г.) в Новгороде была литературно оформлена запись о его прош­лом, содержащая варяжскую легенду, построенную на материалах фольк­лора. Она была включена в Древнейший свод 1039 г., где отсутствовала еще хронологическая сетка, а затем, с некоторыми прибавлениями, в На­чальный свод 1095 г., где уже обрела дату - 854 год. Тогда же было про­изведено, по мысли Шахматова, отождествление ильменских словен с варягами и было сказано о варяжском происхождении новгородцев.

В 1908 г. исследователь несколько скорректировал свое видение на­чальной истории варяжской легенды. Он теперь говорил, что некоторые сведения о варягах-норманнах (покорение ими северо-западных племен; дань, взимаемая с них; прозвание словен варягами; захват варяжскими князьями Киева и возложение дани в его пользу на те же племена; нали­чие у Игоря, севшего в Киеве, лишь варягов) уже читались в Древней­шем своде 1039 года. И когда этот свод в середине XI в. попал в Новго­род, то там имевшуюся в нем информацию о варягах развили в «само­стоятельный и цельный рассказ о древнейшей судьбе родного города», куда была введена оформленная эпическим мотивом о трех братьях-осно­вателях часть местных известий (новгородские, белозерские, изборские) об изгнании варягов и о последующем призвании князей. Причем новгородский летописец, внеся в свой текст мнение киевлянина, что словене «прозвашася варяги», вместе с тем сказал иное: новгородцы «от рода ва­ряжьска». В результате чего родилась фраза, в измененном виде сохра­нившаяся в НПЛ младшего извода и в Лаврентьевской редакции ПВЛ: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася варяги, и суть новъгородьстии людие до днешняго дни от рода варяжьска, нрежс бо беша словене». Вставку «от рода варяжьска» Шахматов понимал в том смысле, что среди новгородцев того времени находились потомки норманнов. Не сгавя под сомнение достоверность преданий о варягах и варяжских князьях, сидев­ших в разных центрах Северо-Западной Руси и лишь стараниями нов­городца объединенных узами рратства, ученый отрицал сам факт при­звания, полагая, что он был «сконструирован» новгородским сводчиком середины XI в., отразившим тем самым политические устремления Нов­города, тяготившегося зависимостью от Киева.

Это новгородское Сказание было включено в киевский Начальный свод 1095 г., ибо оно абсолютно соответствовало его «историко-политической концепции», порожденной княжескими усобицами и ставившей единство Русской земли в связь с единством княжеского рода. В духе этой идеи составитель свода внес в памятник некоторые коррективы, нару­шавшие его целостность: Рюрик, в результате соединения с историчес­ким Игорем, был признан первым князем и родоначальником киевской династии, ее же боковые линии в лице бездетных Трувора и Синеуса бы­ли пресечены, а князья-нерюриковичи либо были признаны самозванца­ми (Аскольд и Дир), либо были лишены княжеского достоинства (Олег стал воеводой). В своде также отмечалось, что варяги прозвались русью только тогда, когда они осели в 882 г. в Киеве. Во втором десятилетии XII в., когда ПВЛ приобретала завершающий вид, Сказание было под­вергнуто основательной обработке, в чем была повинна тенденциозность ее составителя, настойчиво проводившего мысль о тождестве руси и ва­рягов. Именно он вставил ее имя в перечень народов «Афетова колена»; к словам «идоша за море к варягом» прибавил «к руси; сице бо тии зва­хуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша руси чюдь и словене и кривичи и весь»; фра­зу Начального свода «и пояша со собою дружину многу» исправил на «и пояша по собе всю русь», пояснив тем самым, почему руси в его время нет на побережье Варяжского моря, т.к. «она вся без остатка переведена к славянам»; подчеркнул, что от варяг «прозвася Руская земля». Тогда же варяжская легенда обрела свою хронологическую нишу - 6370 год. Вскоре появилась ее вторая, ладожская версия, согласно которой Рюрик сел в Ладоге и лишь затем перебрался в Новгород, и чтение ко­торой дают Ипатьевская и Радзивиловская летописи (ее первоначальный вариант - новгородский - Шахматов видел в НПЛ и в Лаврентьевской летописи). В истоках ладожской версии, полагал он, лежали ладожские предания, утверждавшие приоритет Ладоги перед Новгородом, и кото­рые сообщили ладожане составителю третьей редакции ПВЛ, близкому семье Владимира Мономаха, во время его пребывания в 1114 г. на Се­веро-Западе Руси. Исследователь предположил, что при работе над этой редакцией было опущено «не совсем вразумительное место», читаемое в Лаврентьевской летописи: «ти суть людье новогородьци от рода варяжь­ска, преже бо беша словени», вставленное новгородским летописцем середины XI в. во время переработки Древнейшего свода. Подтвер­ждение искусственного соединения руси и варягов ученый видел, как и Иловайский, в статье 1043 г. поздних софийско-новгородских сводов, где вина за неудачный походе на Византию возложена на варягов. При этом он, полагая, что подробное известие об этих событиях, сохранившееся в поздних летописях, принадлежит киевскому летописцу.

Историю появления Сказания о призвании варягов, время и причины его внесения в ПВЛ Шахматов рассматривал согласно своей схеме скла­дывания летописи, т.е. с позиций приоритета НПЛ младшего извода перед Лаврентьевской и Ипатьевской редакциями Начальной летописи, в которых Сказание, по его убеждению, дошло в сильно измененном виде. Но предложенная им схема во многом носила условный характер. По справедливым словам М.Н. Тихомирова, «восстановленные им лето­писные своды являются настолько предположительными, что у нас нет возможности с твердой уверенностью сказать об их действительном тексте, а порой даже и о существовании подобных сводов». В отношении же взгляда Шахматова на формирование Сказания о призвании варягов полно выразился Г.М. Барац, сказав, что он старается все возвести «к тому или другому воображаемому его первоисточнику». Не стоит забывать, что сам ученый видел в своих выводах лишь «рабочие гипотезы» и «научные фикции», в связи с чем требовал относиться к ним «с большой осторожностью» и предостерегал против поспешного и довер­чивого отношения к ним по причине их «чисто временного характера». А эти слова ставят под очень большой вопрос все то, что было предло­жено им в качестве истории сложения варяжской легенды.

Изучением Сказания о призвании варягов во время жизни Шахмато­ва и некоторое время после него, видимо, занимался только Барац, пред­ложивший довольно оригинальное понимание этого сложного памят­ника. Видя в варягах скандинавов, а в руси восточнославянское племя полян, он считал, что причиной его возникновения послужила «некото­рая сбивчивость» текста летописного известия и, главным образом, слово «варязи», вставленное в заканчивающий этнографическое введение к летописи перечень «Афетова колена». По мнению Бараца, в первона­чальном своем виде Сказание сообщало лишь о том, что новгородцы и союзные им племена, освободившись от иноземного варяжского ига, от­правили посольство в Киев, к полянской, днепровской Руси с просьбой о присылке к ним князя. После вокняжения в Новгороде южнорусского славянина Рюрика с братьями новгородцы, называвшиеся прежде слове-нами, стали, подобно полянам, называться русью. Барац согласился с вы­водом Шахматова, что появление руси во фразе летописи «и идоша за море к варягом, к руси... тако и си» произошло под влиянием перечня «Афетова колена». Но вместе с тем он оспорил его мысль, что в тот же перечень имя «русь» было вставлено под воздействием южного предания о варяжском происхождении русских князей, утверждая, что перечень «Афетова колена» целиком заимствован из еврейского источника, в котором имя «русь» также поставлено среди шведов, норвежцев, датчан и англичан. И этим источникбм является родословная таблица народов, происходящих от Иафета, содержащаяся в книге «Иосифа бен Гориона или Иосиппона-Псевдо-Иосифа». По заключению Бараца, либо автор перечня «Афетова колена» использовал Иосиппон непосредственно, либо «приходиться признать, что оба памятника почерпнули свои сведения из одного общего, нам неизвестного источника».

Отделяя варягов-скандинавов от полянской руси, Барац особо обращал внимание на тот факт, что у Иосиппона руссы обозначены как отличный от англян и датчан народ, который жил именно на юге, а не на сканди­навском севере. В целом он заключал: «Сказание о призвании скандинав­ских варягов, не имея никакой исторической достоверности, а также не отражая элементов народного эпоса, является изложенным библейским слогом рассказом, сочиненным применительно к чертам еврейской исто­рии периода «судей» - до царского...», в своей канве заимствовано «из истории еврейского израильского народа», и что отождествление в нем варягов и руссов произошло «вследствие привязки сводчиком к заимство­ванному из Иосиппона или «Книги Яшар», либо из их источников, пе­речню потомков Афета». Литературную обработку этого новгородского предания на основе еврейской письменности он связывал с именем пре­свитера Григория, духовного наставника княгини Ольги и создателя Древнейшего свода, доведенного до 972 года. По верному замечанию А.Г. Кузьмина, Барац, «конечно, преувеличивал, когда из иудейской лите­ратуры выводил всю письменность киевского периода, но его указание на Иосиппона... как писателя, использованного одним из редакторов «Повести временных лет», можно отнести к числу ценных наблюдений». Вместе с Н.А. Мещерским Кузьмин относит влияние Иосиппона лишь на статью 1110 г. Ипатьевской летописи, хотя, по его же словам, следы «влияния некоторых иудейских представлений» заметны и в некоторых других статьях конца XI - первых десятилетий XII века.

Во втором десятилетии XX в. неприятие варяжской легенды еще более усиливается, причем в равной степени в трудах норманистов и их оппонентов. К.Ф. Тиандер утверждал, что в ней «едва улавливается ис­торическая правда», которая заключается в том, что варяги-норманны действительно подчинили себе Северо-Западную Русь, чему способство­вали распри между славянскими и финскими племенами, и что в даль­нейшем произошло объединение «варяжских областей» под одной влас­тью. При этом, как полагал ученый, легенда «притянула» к себе имена исторических деятелей. Новгородский летописец, составляя по устному преданию свой рассказ и заботясь лишь об интересах своего города, при­думал родство Рюрика с Трувором и Синеусом «нарочно для сказания о трех братьях», а чтобы вывести из Новгорода киевскую династию, он в центре своего повествования поставил новгородского князя Рюрика, превратив его в отца Игоря и унизив до роли воеводы «славного ладож­ского героя» Олега. А.Е. Пресняков считал, что Нестор, отождествляя русь и варягов, опирался на византийские свидетельства о норманстве руси, и что само «предание о Руси, восстановленное нашим летописцем едва ли не по византийским сведениям, только искусственно связано с историей Новгорода». Мотив призвания, предупреждал он, не подлежит исторической оценке, т. к. «это мотив литературный». Л.В. Падалко, в свою очередь, не сомневался, что путаница в варяжском вопросе связана только с ПВЛ, отождествившей варягов и русь и утверждавшей, что именно от варяг прозвалась Русская земля.

Глава 3 Сказание о призвании варягов в советской и современной историографии

В послереволюционную эпоху работ, специально посвященных Ска­занию о призвании варягов, уже не было. В целом это проистекало из той ситуации, что сложилась тогда в историографии вокруг варяжского воп­роса, к которому, по сути, был потерян всякий интерес, что, в свою очередь, сказалось на уровне внимания к самому памятнику. Во-первых, потому, что ученые в большинстве своем были «заражены» перешедшим от их предшественников конца XIX - начала XX в. скепсисом к извес­тиям ПВЛ, особенно за вторую половину IX и начала X в. и прежде все­го, конечно, к Сказанию. Во-вторых, а эта причина главная, которая за­ключалась в тотальном господстве в советской науке норманизма, выда­ваемого за «антинорманизм». Весь же их «антинорманизм» в случае со Сказанием сводился к тому, чтобы, повторив преимущественно мнение Шахматова о позднем и искусственном его образовании, придать ему еще более негативный характер, по существу, ставящий варяжскую легенду вне науки.

В 1922 г. Н.М. Петровский, сказав о полной легендарности Сказания, вместе с тем оспорил мнение Шахматова о двух скандинавских колониях в национальных потоках в Восточную Европу. М.Д. Приселков в работах 1923, 1939 и 1940 гг. популизировал оценку Шахматова, данную им варяжской легенде. Он лишь настаивал на том, что еще предшественни­ки Нестора указали, никак не пояснив это, на прозвание Руси от варягов, отчего тот поместил русь среди варяжских племен, затем выведя ее оттуда с Рюриком полностью, и что ее ладожская версия была введена в третью редакцию ПВЛ по инициативе Мстислава, сына Владимира Мо­номаха, долго сидевшего в Новгороде. В 1941 г. историк, заостряя вни­мание на традиции летописцев именовать Русью прежде всего Киев, пределы «Русской земли» определял территориями Киевского, Чернигов­ского и Переяславского княжеств. В 1924 г. В.А. Пархоменко утверж­дал, что Сказание «носит на себе все черты предания неясного, легендар­ного, даже тенденциозного...», низвел факт призвания до уровня второ­степенного эпизода в русской истории. Свою убежденность в том, что в Киеве в XI в. не знали Рюрика, его призвания и его связи с княжеской династией, ученый подкреплял ссылками на Илариона и Иакова мниха, у которых отсутствует эта информация. И в его представлении существо­вала лишь южная русь (так именовали восточных славян византийцы). В 1938 г. историк вновь подчеркнул, что легенда, автором которой он считал Нестора, полна «несуразностей» и очень близка к аналогичным за­падноевропейским сюжетам, что уже ставит под сомнение ее историзм.

С.В. Бахрушин в 1922 г. выделял из НПЛ младшего извода «Повесть о первых русских князьях», которая начиналась с Кия, Щека и Хорива и обрывалась на известии о смерти Игоря, и в которой читался рассказ о призвании варягов. Время ее создания ученый относил к первой поло­вине XI в., говоря при этом, что она «тенденциозна, и это заставляет с особой осторожностью относиться к фактической стороне ее рассказа». Главная мысль Повести, по мнению Бахрушина, состояла в том, «что за­конными князьями всей Русской земли являются потомки Рюрика», ле­гендарного выходца из варягов. Киевские сводчики второй половины XI и начала XII в., включая Повесть как основной свой источник в лето­пись, дополнили и переработали ее на основании вновь открытых источ­ников. В предвоенные годы Е.А. Рыдзевская утверждала, что варяж­ская легенда «заключает в себе и некоторые исторические черты и тен­денциозное сочинительство летописца». Ее историческую основу иссле­довательница видела в набегах норманнов, в борьбе местного населения с ними, приведшей к приглашению одних скандинавов «для борьбы с другими, соплеменными им же, или с соседними местными племена­ми». И этот материал летописец XI в. использовал «для историографи­ческой схемы», которой он объяснял происхождение Русского государ­ства и княжеской власти, обосновывал власть Рюриковичей «как прямых потомков первых правителей на Руси». Рыдзевская полагала, что, воз­можно, из народных преданий летописец взял имена каких-то варяжских вождей, за которыми скрываются «конкретные исторические фигуры», и их носителей превратил в братьев Рюрика в целях той же «династической унификации». Сказание о призвании варягов, подчеркивала она, не получило «никакого распространения» в литературе, и что имя Рюрик среди русских князей ХІ-ХІІ вв. «встречается сравнительно редко». Причина отождествления варягов и руси, по ее объяснению, связана «с той историографической концепцией, в которую входит и легенда о призвании князей».

В череде мнений, высказанных в довоенный период в отношении ва­ряжской легенды, особняком стоит мнение Н.К. Никольского. Уделяя внимание именно идейному содержанию летописных текстов, он в 1930 г. выявил в ПВЛ полянославянскую концепцию начала Руси, про­тивостоящую варяжской, и доказывал, что последняя появилась взамен первой. Из наличия в летописи двух схем начала Руси ученый сделал вы­вод, что на рубеже ХІ-ХІІ вв. в Киеве «существовали неодинаковые опы­ты построения древнейшей русской истории». Основу полянославянской концепции, отождествлявшей историю Руси с историей полян, он видел в Сказании о славянской грамоте. Характеризуя его как мораво-паннон-ский памятник, возникший у западных славян в конце IX в., когда за Норик шла борьба Моравии с Баварией, историк считал, что на Руси оно было соединено с появившимися в дохристианскую эпоху сказаниями о полянах. Этот утраченный источник ПВЛ, поднимавший «три главные темы» (о начале Русской земли, о первых русских князьях и об устроении Русской земли), говорил Никольский, попал в летопись в переработан­ном виде во второй половине XI века. Редактируя Сказание, летописец внес в него комментарии, доказывающие кровное и духовное родство полян-руси со славянским миром. Сводчик ПВЛ Сильвестр, как сторон­ник и проводник идеи варяго-руси, постарался примирить на ее страни­цах «разноречивые но своим задачам легенды о начале русской истории», составить на их основе свою собственную «историографическую канву событий». С этой целью он не только собирал и дополнял прежние за­писи, но и отбрасывалось из них все то, что его не устраивало. Сопостав­ляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, исследова­тель не считал последнюю более достоверной. Отметив тенденциозность варяжской концепции, Никольский поставил вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена.

Предвоенные, военные и послевоенные годы знаменуются в СССР возросшим интересом представителей науки к ранней историю Руси, что во многом было связано как с небывалыми изменениями, происшедши­ми за короткий срок в политической, экономической и социальной жиз­ни СССР, так и с победой в Великой Отечественной войне, где главным героем был именно русский народ. В комплексе вопросов, которые под­нимали тогда ученые, одним из главных была проблема начала и разви­тия летописного дела. Часть исследователей, занимаясь на протяжении длительного времени этой проблемой и предлагая в целостном виде свой взгляд на нее, давали оценку, естественно, и варяжской легенде. Другая часть в той или иной мере затрагивала ее в работах общего характера, по­священных начальной истории Руси, и где невозможно было избежать темы варягов. И все их объединяло прежде всего то обстоятельство, ска­завшееся на качественном уровне предлагаемых ими характеристик, что они смотрели на этот памятник глазами людей, убежденных в норманстве варягов, при этом признавая их за случайное явление в русской ис­тории, и утверждавших своими трудами славянский характер руси, оби­тавшей на Среднем Днепре. Это первое, что надо иметь в виду, говоря об отношение ученых тех лет к Сказанию о призвании варягов.

Во-вторых, с середины 30-х гг. они неправомерно сместили акцент в его изучении, где на первое место вышел не анализ самого Сказания и тех событий, о которых он ведет речь, а поиск причин, которые якобы привели к его возникновению, а затем и внесению на страницы ПВЛ. Результатом чего стало, по верному замечанию И.Я. Фроянова, выхола­щивание конкретного содержания «летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуроченный к ис­торическим событиям конца XI -начала XII в.». Но только начало это­му процессу дал не Д.С. Лихачев, на чем настаивает Фроянов, а Б.Д. Гре­ков, который повторил и развил идею А.А. Шахматова, что варяжская ле­генда, утверждая собой идею единства Рюриковичей, служила целям борьбы с княжескими усобицами. Постоянно говоря об этом с 1936 г., он менял лишь свое отношение к легенде, что было связано, во-первых, с переходом историка, совместно с тогдашней историографией, с пози­ций признания Киевской Руси прямым продуктом деятельности варягов, в которых видели норманнов, к полному отрицанию их роли в ее обра­зовании, во-вторых, с возражениями его оппонентов, и, в третьих, с тем, что норманская теория использовалась за границей, по словам Грекова, с целью «оклеветать славное прошлое великого русского народа».

В 1936-1945 гг. ученый утверждал, что «в достоверности Рюрика у нас нет никаких оснований сомневаться. Мы только не можем признать за ним той роли, какую ему приписывают норманисты», т.е. создание рус­ского государства. По его мнению, норманская дружина с Рюриком была приглашена одной из борющихся сторон в Северо-Западную Русь, «когда там обострилась борьба, в качестве вспомогательного войска» (как это было при Владимире и Ярославе), но Рюрик, воспользовавшись обстановкой, захватил власть. В 1953 г. позиция Грекова в отношении варяж­ской легенды, которую он выразил в академическом издании «Очерки истории СССР», была уже крайне негативной: «Предание это лишено ис­торической достоверности и ни в какой «мере не может служить источни­ком при изучении образования Древнерусского государства». При этом говоря, что нет оснований отрицать появление норманнов на Северо-За­паде Руси: «Однако это не имеет никакого отношения к вопросу об об­разовании Русского государства». В издании «Киевской Руси» 1953 г. он, хотя и повторил свою идею о возможности найма новгородцами варяж­ского вспомогательного отряда, вместе с тем подчеркнул, что это «гипоте­тический вывод». Со второй половины 40-х гг. Греков уверял, что при­звание трех братьев - «ходячая теория» о происхождении государств.

Греков связывал включение и обработку материала о варягах с Силь­вестром, переделавшим летопись Нестора по заказу Владимира Монома­ха. Проводя мысль о тенденциозности летописца, ученый полагал, что факт призвания «пресловутых трех братьев», о которых дотоле не знали киевляне, был взят им из Новгородского летописного свода первой по­ловины XI в. и приспособлен к «центральной политической задаче», смысл которой сводился к тому, что «отсутствие твердой власти приводит к усобицам и восстаниям». И Сильвестр показал, говорил историк, что общество в IX в. спас Рюрик, но в конце XI в. повторились старые вре­мена, поэтому, приглашение местным боярством в 1113 г. Мономаха в Киев «оправдано, и долг киевлян подчиняться призванной власти, а не восставать против нее». Из той же новгородской летописи Сильвестр пе­ренес в свой труд известие о выплате дани варягам, об их изгнании, о вспыхнувших затем усобицах, сделавших призвание князей «целесообразным и даже необходимым», но пропустил при этом сообщение о насилиях, чинимых над новгородцами варягами, «как отнюдь не способ­ствующее поставленной... задаче прославления династии Рюриковичей», а также информацию о неудавшемся восстании новгородцев во главе с Вадимом против Рюрика. Он же произвел отождествление руси с йарягами. В целом, как подводил черту исследователь, к сообщению летопис­ца надо относиться «весьма и весьма осторожно»: «Если даже он и пе­редал нам факты, насколько умел, добросовестно, то использовал их в своих целях, соответственно осветив их».

Рассмотренное новое явление в изучении варяжской легенды, когда внимание специалистов сосредотачивалось не на событиях середины IX в., о которых она повествовала, а на событиях начала XII в., будто бы при­ведших к ее рождению, И.Я. Фроянов назвал «хронологическим переклю­чением», которое, по его словам, «конечно, сглаживало остроту проблемы (варяжской), но придавало ее изучению некоторую односторон­ность, недоговоренность и расплывчатость». Думается, это весьма мяг­кая оценка. На самом деле такой подход способствовал переносу центра тяжести с критики норманизма на критику, если так можно сказать, ни в чем не повинных летописцев, которых в советское время стало нормой характеризовать «первыми норманистами», что позволяло, по сути, спи­сывать на них существование досадного для нашей истории (и, конечно, историографии) варяжского вопроса, при этом конкретно им не занимала. И это тупиковое направление в историографии поглотило массу сил и энергии большого числа высокопрофессиональных специалистов.

Д.С. Лихачев в 1945 г. в вопросах складывания ПВЛ и варяжской ле­генды полностью следовал за А.А. Шахматовым, повторяя, что она была внесена в Начальный свод 1095 г., видимо, «из новгородской летописи, где живы были еще предания о приглашении наемных дружин варягов». Через два года он, в целом оставаясь верным приверженцем шахматовской концепции, предложил свою схему начальной истории летописа­ния, несколько по иному вписав в нее варяжскую легенду, в будущем до­бавив к сказанному незначительные детали. Теперь он полагал, что именно составитель первого русского летописного свода 1073 г., будучи заинтересованным в проведении идеи братства князей, внес в летопись новгородско-изборско-белозерские предания, в которых фигурируют Рюрик, Синеус и Трувор сообщенные ему новгородцем Вышатой, объе­динив их в один рассказ и связав его главных героев узами родства. Лихачев, развивая тезис Шахматова, что легенда служила целям борьбы с усобицами (ибо все князья «единого деда внуки»), подчеркивал, что именно по этой причине ее и воспринял Нестор. Пойдя при этом дальше, и отождествлением варягов-скандинавов с восточнославянской русью обосновал «норманское происхождение княжеского рода и самого назва­ния Руси», направленное против Византии.

Важнейшая задача Нестора, указывал Лихачев, состояла в том, чтобы дать объяснение названию «Русь», что он и сделал, но только не «в своем месте» (т.е. там, где он объяснял названия славянских народностей), а в варяжской легенде. Видя в НПЛ отражение Начального свода 1095 г., ученый полагал, что Нестор, прочитав у своего предшественника: «И се­де Игорь, княжа, в Кыеве; и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочий прозвашася Русью», раскрыл название руси следующим образом: русь - это варяги, название которых передалось славянам, призвавшим к себе представителей руси. К такому домыслу его подтолкнули визан­тийские источники (Симеон Логофет, Константин Багрянородный), где русскими именовали не только славян, но и нередко норманнов. Сами варяги, приходя из Руси в Константинополь, заявляли, что они «от рода руського» и их называли «русскими» - людей, признававших своей родиной Русь и представительствовавших собой Русское государство». Как заключал исследователь, объяснение, которое дал Нестор слову «Русь», еще более искусственного происхождения, чем варяжская леген­да, что видно по статье 1043 г. НПЛ, где русь прямо противопоставлена варягам. Антагонизм же между ними был снят Нестором при включении этого известия в ПВЛ. Вслед за Шахматовым и по тем же самым причи­нам Лихачев приписывал Нестору вставку имени «Русь» в принадлежав­шее его предшественнику перечисление северных племен и народов «Афетова колена», добавление к словам Начального свода 1095 г. «идоша за море к варягом» фразы «к руси... тако и си», утверждение, что три брата явились к призвавшим их племенам, «пояша по собе всю русь». Ладожскую версию легенды он также отнес к третьей редакции ПВЛ, как и Шахматов, связывая ее со статьей 1114 г. Ипатьевской редакции На­чальной летописи, в которой один из летописцев говорит о себе в первом лице и о своем посещении в названном году Ладоги.

Хотя Лихачев и вел речь о возможности существования Рюрика, Си­неуса и Трувора как князей племен соответственно словен, мери и криви­чей, что отразилось в местных преданиях, историческое ядро варяжской легенды все же свел практически к нулю. Ибо она складывалась, по его представлениям, постепенно и являлась продуктом искусственного, «ученого» происхождения, возникшего в своей основе «в узкой среде киевских летописцев и их друзей на основании знакомства с северными преданиями и новгородскими порядками». Сам же сюжет о призвании князей со стороны Лихачев оценивал как «наиболее примитивную, от­сталую часть» Сказания, воспринятую «псевдоучеными норманистами». А создано оно было, по его мнению, «исходя из обычной практики в Новгороде призвания князей», и его «скромное историческое зерно» состоит лишь в том, что в нем получила отражение новгородская прак­тика «призвания» варягов-наемников.

В те же 40-60-е гг. в историографии наличествовало направление, которое отказывало Сказанию о призвании варягов и даже в этом «скром­ном историческом зерне». Из специалистов, профессионально занимав­шихся в те годы историей летописного дела на Руси в целом и варяжской легендой, в частности, ее полностью не принимал М.Н. Тихомиров. На­ходясь под несомненным влиянием Д.И. Иловайского, он абсолютизиро­вал полянославянскую концепцию начала Руси и полностью отрицал варяжскую, именуя ее ученой фикцией, «вызванной навязчивой идеей о реальности факта призвания варягов». Сказание о призвании варягов историк рассматривал через призму непрерывной (X - начала XI в.) борь­бы Новгорода и Киева, в которой верх одержали новгородские князья, опиравшиеся на варягов. И после того, как Ярослав Мудрый 1019 г. окончательно утвердился в Киеве, в Новгороде был написан, в противо­вес киевским, свой рассказ о начале Руси, где на первое место были вы­двинуты варяги, и им же было приписано создание русского государства. Там же утверждалось, что русские князья вначале появились в Новгоро­де, откуда они перешли в Киев, что противоречило киевским источни­кам ПВЛ, где Русью первоначально называлась Киевская земля.

В 60-70-х гг. XI в., когда в Киеве создавался свод, по мысли ученого, отразившийся в Устюжской (Архангелогородской) летописи, составлен­ной в первой четверти XVI в., то в нее был включен новгородский рас­сказ о начале Руси, откуда он затем попал в Начальный свод 1095 г. Ска­зание о призвании варягов повествует, утверждал Тихомиров, не о начале Русской земли, а о происхождении княжеской династии, которая выво­дилась, согласно средневековой традиции, из зарубежных стран. В нов­городской и киевской редакциях легенды, а также в первой редакции ПВЛ варяги еще не прозывались русью, хотя в Начальном своде гово­рилось, что «от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля». Именно эта фраза, не поясненная летописцем, привела позднее к появлению комментария, объясняющего, кем все же была русь: «Идоша за море к варягом, к руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь... тако и си». Свою убежденность в отсутствии в истории варягов-руси ис­следователь черпал, как и Иловайский, из чтений Лаврентьевской, Троицкой и Ипатьевской летописей, русской редакции «Никифорова летописца вскоре», где русь названа в числе племен, приглашавших ва­рягов, из показаний польского историка Я.Длугоша, что «русские пле­мена... приняли от варяг трех князей».

Тихомиров был полностью уверен в том, что источником отождест­вления руси и варягов явился отрывок о народах «Афетова колена», где русь упоминалась наряду со свеями, урманами, англянами и готами. Этот отрывок историк датировал первой половиной XI в., аргументируя свой вывод тем, что в нем отсутствуют датчане. К такому заключению его подвиг С.М. Соловьев, указавший, что в перечне народов «Афетова колена» и в перечне варяжских народов под 862 г. «летописец смеши­вает... датчан с англичанами вследствие тесной, постоянной связи, кото­рая издавна существовала между этими двумя народами». Именно факт отсутствия датчан в этих перечнях Тихомиров назвал датирующим при­знаком, беря «во внимание непрерывную связь Англии с Данией до 1041 года». Историк оспорил точку зрения Шахматова, что русь была вставлена летописцем в перечень народов «Афетова колена» с целью оправдания своей теории о варяжском происхождении русских князей, полагая, что она попала туда «по своего рода недоразумению», ибо при его составлении пользовались скандинавскими памятниками того време­ни, где Русь обычно помещалась в соседстве со Швецией, Готией и Нор­вегией, но восточнее их. «Найдя в своем северном источнике Русь, по­мещенную в соседстве со шведами и готами, — подытоживал Тихоми­ров, — автор рассказа о призвании князей уподобил Русь варягам». Отнесение варягов в договорах с Византией к «роду рускому» ученый объяснял, как и его коллеги, тем, что они были представителями русско­го князя. По этой же причине, убеждал он, византийцы в X в. нередко отождествляли «Русь» с норманнами.

С такой же силой негативная оценка варяжской легенды звучала в тру­дах тех исследователей, которые, если так можно сказать, не слишком долго задерживали на ней внимание. В 1948 г. Л.В. Черепнин предложил свою трактовку ее появления, которую он сам же охарактеризовал как «новый сильный удар» по норманской теории. Ученый увидел в ней легендарный и тенденциозный рассказ, политический смысл которого за­ключался не в утверждении идеи о варяжском происхождении Русского государства, а в апологии новгородских «вольностей», в доказательстве их «извечности» и в провозглашении правовых начал государственности, на которые посягнули варяги-наемники. В связи с чем возникновение па­мятника он связал известными событиями 1015-1016 гг., в ходе которых новгородцы получили от своего князя Ярослава Правду, боровшуюся «с произволом варягов». «Итак, — резюмировал Черепнин, — ссылкой на историческую традицию обосновывая политические притязания, новго­родская политическая мысль середины XI в., в качестве прецедента оста­новилась на договорной грамоте 1016 г., известной под именем Правды Ярослава, и события, связанные с ее получением новгородцами, положи­ла в основу легенды, перенесшей в далекое прошлое появление «правды» как акта добровольного соглашения новгородских сла­вян с приглашенными ими князьями. Не замалчивались и кровавые стол­кновения, предшествовавшие этому «добровольному» соглашению».

С.В. Юшков в 1949 г. Сказание о призвании варягов, составленный, по его словам, «с большим искусством», без всяких оговорок охаракте­ризовал легендой «с начала до конца», «ученым домыслом» составителя ПВЛ Сильвестра, внесенным в летопись для предотвращения начав­шегося распада государства, с целью чего возвышалось значение правя­щей династии и подчеркивалось, что без единой сильной власти неиз­бежны междоусобицы. Но при этом историк не согласился с мнением Грекова, говорившего о приглашении одной из борющихся сторон в Новгород норманна Рюрика во главе воинского отряда и последующей узурпацией им власти. В 1963 г. К.Д. Лаушкин предположил, что роди­ной Рюрика как литературного персонажа является Ладога, там же он перешел из фольклора в историческую литературу. Имя Рюрика ученый посчитал модификацией имени святого Георгия, патрона Ладоги, «отра­зившего отчасти скандинавское влияние». Со святым Георгием были свя­заны представления о солнечном божестве как родоначальнике славян и устроителе русской земли, которые затем перешли на Рюрика, ставшего самостоятельным мифологическим образом. Поэтому в ладожской фоль­клористике Рюрик считался не только предком славянского племени, но и старшим братом двух подобных ему мифологических персонажей Синеуса и Трувора, родоначальников соответственно угро-финнов и свеев. И легенда об этих братьях легла позднее в основу династического предания о призвании варягов, уже освобожденного от сказочных обра­зов, и дополненного новой, политической темой, подчеркивающей целе­сообразность и необходимость княжеской власти: беспорядок до Рюрика объяснялся тем, что люди «почаша сами в собе володети».

Но, несмотря на наличие в науке тех лет ярко выраженной скептичес­кой струи по отношению к варяжской легенде, в ней все же было куда больше сторонников Б.Д. Грекова и Д.С. Лихачева, точнее их подхода к ее оценке. И среди высокопрофессиональных специалистов прежде всего следует назвать имена В.В. Мавродина и Б.А. Рыбакова, на протяжении десятилетий утверждавших в историографии свое видение этого памят­ника. В 1945 г. первый из них подчеркивал, что рассказ о призвании ва­рягов «в искаженном и отредактированном бесчисленными летописцами виде, часто выполнявшими определенный политический заказ, отра­зил... конкретные исторические события...». Прибывший на Русь варяж­ский конунг Рюрик садится в Ладоге, а затем, совершив переворот, в Новгороде. После чего варяги объединяют восточнославянские племена по пути «из варяг в греки». Исследователь, говоря, что не знает, сущест­вовали ли реальные Рюрик, Синеус и Трувор, вместе с тем справедливо заметил: «...Но нет никаких оснований обязательно считать их легендар­ными». Признание полной реальности сообщаемых Сказанием о при­звании варягов известий вполне закономерно привело Мавроди на к мыс­ли о большой роли варягов в жизни восточных славян, в деле создания у них государства. Обрушившаяся затем резкая критика, как уже отмечалось, обвинившая ученого в норманизме, заставила его подвести свои взгляды на варягов под общий знаменатель.

И в 1949 г. он уже утверждал, что историческое ядро этой «конструк­тивной выдумки» сводится лишь к «эпизоду... в истории северозападной Руси» - приглашению одной скандинавской дружины для борьбы с дру­гими скандинавами или с соседними местными племенами. И они, ко­нечно, имея «известное значение в жизни древней Руси», не могли создать государство. В 1951 г. историк уже прямо говорил, что Рюрик - легендар­ная личность, и что часть варягов-норманнов, возможно, входившая в славянские дружины, быстро ассимилировалась. Тогда же он подчеркнул, что из тенденциозной летописной легенды выросла в ХѴІІІ-ХХ вв. «ан­тинародная, космополитическая теория, утверждавшая, что возник­новение русского государства и его культуры было обязано пришельцам -варягам...». В 1958 г. Мавродин к сказанному добавил, «что не рассказ о призвании вытекает из предыдущих сообщений о «руси», а, наоборот, все предшествующие сведения о ней летописцу необходимо было подогнать под повествование о призвании братьев-варягов». Через двадцать лет ученый, также полностью отрицая роль варягов в процессе создания Древнерусского государства, отметил, что скандинавы «являлись одной из случайностей конкретною исторического развития. И не больше».

Разговор о сложении варяжской легенды Мавродин вел, комбинируя воззрения Иловайского, Шахматова, Грекова и Лихачева, при этом не очень беспокоясь об их стыковке и о логике своих рассуждений (он не менял своего взгляда на этот процесс, который изложил в 1945 г., а прос­то добавлял к нему мнения, высказанные в науке, но которые никак не согласовывались с его позицией). Вначале историк довольно четко распределил роли между Нестором и Сильвестром. С первым Мавродин связывал лишь отождествление руси и варягов, вслед за Шахматовым повторяя, что в Начальном своде 1095 г. содержалась информация о прозвании варяжских дружин «русью» только по их приходу в Киев. До­шедший же до нас вид легенды он приписал Сильвестру, который, ре­дактируя летопись по велению Владимира Мономаха, красной нитью проводил мысль о «приглашении» князей на престол. В связи с чем при­ход князя к власти в 1113 г. был освящен «исторической традицией», а также доказывалось, что династия Рюриковичей стала у власти «по воле народа». Как подытоживал Мавродин, варяжское происхождение динас­тии, ее скандинавские связи, та роль, которую играли варяги при дворе киевских князей, припоминания о временах викингов на Руси, реальные норманны времен Ярославичей и Владимира Мономаха, англосаксон­ские и ирландские предания, - все это в совокупности послужило той основой, на которой летописец создал легенду, связав единодержавные политические устремления Мономаха с теорией «призвания варягов», с вопросом о роли варягов и, наконец, с вопросом происхождения самого термина «Русь».

Но в те же 40-50-е гг. он говорил о внесении варяжской легенды либо в свод 1073 г, либо просто в летопись в XI в., утверждал, что Нестор раз­вил идею независимости Киева от Константинополя, подчеркнув варяж­ское происхождение Русского государства. В 1971 и 1978 гг. историк уже полностью принял схему Лихачева внесения в ПВЛ Сказания о призва­нии варягов, опять же упирая на антивизантийскую версию Нестора происхождения государственности на Руси. Затем, ведя речь о полити­ческой направленности редакции ПВЛ, приписываемой Сильвестру, повторил о последнем абсолютно все ранее им сказанное. Перегрузив свой взгляд на памятник механическим соединением разных версий его возникновения, отчего он выглядел весьма путанным и противоречи­вым, Мавродин в какой-то мере показал бесперспективность сведения варяжского вопроса к рассуждениям о политических потребностях кня­жеской власти начала XII в., ибо они, в сущности, ничего не давали. Это прекрасно понимал исследователь, вот почему в 1971 г. он в чем-то вер­нулся к сказанному в 1945 г., когда совершенно справедливо поставил вопрос о важной роли варягов в жизни восточных славян. И ученый, хотя все также дежурно заключая, что пресловутый рассказ о призвании является легендой, включавшей в себя некоторые исторические черты, «лишь тенденциозным сочинительством летописцев», вновь признал реальность Рюрика (отожествив с Рориком Фрисландским), приглашен­ного одним из новгородских «владык» на помощь в борьбе с другими «старейшинами», но затем захватившего Новгород.

Варяжскую легенду Б.А. Рыбаков напрямую увязывал с событиями 1015-1019 гг., когда новгородцы помогли своему князю Ярославу сесть на киевский престол. И эта победа над Киевом «поставила Новгород в глазах самих новгородцев как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного приоритета Новгорода...». Историк не сомневался, что легенда была известна новгородским летописцам «еще в первой половине XI века». Затем она в том первоначальном варианте, о котором говорил А.А. Шахматов и который виделся ему в НПЛ млад­шего извода, была внесена новгородским посадником Остромиром в нов­городский свод 1050 г. (именуемый Рыбаковым «Остромировой лето­писью»). Ее появление на страницах данного свода Рыбаков объяснял его идейной направленностью, т. к. он последовательно и целенаправленно противопоставлял Новгород Киеву, умаляя и замалчивая значение по­следнего. Свод к тому же враждебно относился к варягам и резко проти­вопоставлял их руси, подтверждением чему являются статья 1043 г. позд­них новгородских летописей, которую ученый охарактеризовал «яркой антиваряжской статьей», и Правда Ярослава Мудрого. В отличие от Шах­матова исследователь считал, что статья 1043 г. имеет новгородское, а не киевское происхождение.

Вначале Рыбаков полагал, что именно при работе над третьей редак­цией ПВЛ из нее был выброшен раздел о русских князьях IX в., вместо чего было вставлено Сказание о призвании варягов, посредством кото­рого пытались «объяснить происхождение княжеской власти как власти добровольно призванной народом», что невольно связывалось с именами таких «призванных» князей как Владимир Мономах и его сын Мстислав. Позже исследователь склонился к мысли Шахматова, что оно вошло в киевскую летопись в конце XI в., а затем Нестор, по его мнению, наде­лил варягов отрицательными чертами. Историк утверждал, что ладож­ский вариант памятника, неизвестный дотоле киевлянам, был включен в ПВЛ при работе над ее третьей редакцией либо Ладожанином (так он называл летописца, посетившего в 1114 г. Ладогу), доверенным лицом сына Владимира Мономаха Мстислава, либо самим Мстиславом (как его характеризует ученый, «полуварягом-полуновгородцем»), поправки которых «носят явно проваряжский характер». Именно тогда (здесь Рыбаков расходился с Шахматовым и своими коллегами, приписывающими это действие либо Нестору, либо Сильвестру) и были «придуманы» варяги-русь. «Неожиданное отождествление» руси и варягов он объяснял тем, что редактор третьей редакции ПВЛ, неправильно истолковал это место в полуисправленной рукописи Сильвестра и что у него оказался извле­ченный из княжеского архива договор с Византией 911 г., начинающийся словами: «Мы от рода русьскаго», вслед которым дан перечень имен чле­нов посольства, среди которых были варяги-норманны. «Нелепое» отож­дествление руси с варягами, убеждал Рыбаков, «ничего иного не озна­чало, кроме того, что если варяги оказывались в столице Руси, в Киеве, если поступали на русскую службу, то их и считали русью, включали в состав людей русской державы».

Внимание, обращенное Владимиром Мономахом на Сказание о при­звании варягов, в связи с чем оно получило «совершенно иное толко­вание», Рыбаков объяснял двумя причинами. Во-первых, оно полностью было созвучно как его собственному приглашению на киевский стол в 1113 г., нарушившему «отчинный принцип Любечского съезда», так и избранию новгородцами в 1102 г. князем, вопреки желанию великого князя Святополка Изяславича, Мстислава, сына Мономаха. В связи с чем в нем на первый план была выдвинута идея всенародного избрания, приглашения «князя со стороны» (Нестор же проводил мысль об искон­ности княжеской власти «с незапамятнцх времен»). Во-вторых, Сказание абсолютно отвечало желанию столь высокого заказчика оттеснить Киев в начальной фазе русской государственности, заменив его Новгородом, возвеличить роль варягов и, тем самым, «дезавуировать киевские, русские традиции». Что было вызвано обидой Мономаха на киевское боярство, отвергшее его в 1093 г. и два десятилетия не позволявшее ему сесть в столице. Результатом чего стала «грубоватая и неумелая фальси­фикация русской летописи», в ходе которой основательной переработке и сокращению подверглась ее вводная историческая часть, и на место рассказа о полянах и Киеве была вставлена новгородская легенда о мни­мом призвании варяжских князей в Новгород.

Видя в Рюрике реальное историческое лицо, его призвание Рыбаков считал то легендарным, то говорил, когда связывал Рюрика с Рориком Фрисландским, что предание о призвании «вполне исторично»: населе­ние Северо-Западной Руси, «желая защитить себя от ничем не регламен­тированных варяжских поборов... могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских от­рядов. Приглашенный князь должен был «рядить по праву», т.е. мысли­лось в духе событий 1015 года. Вместе с тем он утверждал, что «само­любивый новгородский патриот» мог изобразить реальные набеги нор­маннов как добровольное призвание варягов для установления порядка: «Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности».

Свидетельство ПВЛ о народах вокруг Балтийского моря и народах Западной Европы Рыбаков признавал за отрывок какого-то геогра­фического описания, составленного не ранее 1066-1077 гг., видя здесь ошибку в одновременном упоминании и варягов, и шведов. Историк был уверен, что фраза новгородцы от «рода варяжьска» объясняла лишь наличие среди новгородцев шведов. Сама же дань, которую платили нов­городцы варягам-скандинавам вплоть до смерги Ярослава Мудрого, пред­ставляла собой, по ею мнению, «откуп от набегов, но не повинность подданных...».

Несколько замечаний, получивших отражение в науке, в отношении летописных сообщений о варягах сделал в 50-60-х гг. А.Н. Насонов. Так, фразу, что «от тех варяг прозвася Руская земля», он охарактеризовал как «не вполне самостоятельную догадку составителя ПВЛ», работавшего с византийскими источниками, употреблявшими термины «варяги» и «русь» как синонимы. Летописец, например, широко использовал Хрони­ку Амартола, переведенную в Киеве в конце первой половины XI в., где прямо говорится, что русь «от рода варяжеска». Отождествление руси с варягами, полагал ученый, позволило дать объяснение происхождению имени «Русь», соответствующее общей тенденции летописи. Ее состави­тель, считая, что это имя идет от варяжской династии, упорно проводит мысль, что род Рюрика - «единственно законный княжеский род». На рубеже ХІ-ХІІ вв., когда династия Игоря пыталась распространить свое влияние на другие территории, эта мысль «получала значение актуальной политической тенденции, в известном смысле политической програм­мы». Также Насонов утверждал, что варяги, прибывая в Киев и там оста­ваясь, называли себя русью. Позднее он посчитал, что вставка в ПВЛ «к руси; сице бо ся зваху тьи варязя русь... тако и си» принадлежит не Нес­тору, а была внесена при работе над третьей редакцией летописи.

М.Х. Алешковский в конце 60-х - начале 70-х гг. варяжскую легенду связал с летописью, созданной, как он полагал, на рубеже 60-70-х гг. XI в. Ее автор, основываясь на устных преданиях, попытался выяснить генеалогию княжеского рода, в связи с чем включил в свой труд рассказ о призвании князей, который Нестор перенес в 1115 г. в ПВЛ, поместив его под 854 годом. Когда в 1119 г. по воле Владимира Мономаха и его сына Мстислава осуществлялась переработка Начальной летописи, то ее редактор (летописец Василий) распределил материал варяжской легенды в рамках 859-882 гг. и отождествил русь с варягами. При этом Алешковский затруднялся точно сказать, являлся ли Василий создателем ладож­ской версии варяжской легенды. Но в переяславской копии ПВЛ, сде­ланной в 1123 г. епископом Сильвестром, о Новгороде уже говорилось как о месте прибытия Рюрика, а также шла речь о варяжском проис­хождении новгородцев. Ученый, видя противоречие летописи в том, что она ведет речь о руси и как о восточноевропейском народе и как о за­падноевропейском народе, не сомневался, что ее рассказ о западноев­ропейской, «варяжской» руси возник у Василия под влиянием хроники Амартола, в которой она прямо названа «сущей от рода варяжска». В нов­городскую летопись, основанную на тексте Нестора, сведения о варяж­ском происхождении руси и новгородцев попали в ходе работы в Новго­роде над сводом 1225-1228 гг., когда «для целей местной политики» была привлечена редакция ПВЛ, представленная в Лаврентьевской летописи. Эта вставка, считал Алешковский, была вызвана тем, что, в связи с рез­ким обострением на рубеже XII—XIII вв. отношений со Швецией, «требовалось приравнять новгородцев к современным шведам-варягам», сплотить их перед лицом внешней опасности со стороны шведов.

А.Г. Кузьмин до конца 60-х гг. в своих выводах шел практически в рус­ле историографии тех лет: признавал норманство варягов, по примеру своих старших коллег именовал автора варяжской легенды «норманис­том», «редактором-норманистом», создателем «норманской концепции», придерживался мнения, что исконно географическая Русь - это Среднее Поднепровье. Но тогда он доказывал, что ее ладожский вариант, вклю­ченный из-за своей антиновгородской направленности в ПВЛ около 1118 г., является первозданным. В Новгород ладожская версия попала либо посредством третьей редакции летописи, где была произведена, чтобы не отдавать старейшинство «пригороду», замена Ладоги на Новго­род, либо НПЛ и ПВЛ, имея общий письменный источник, получили ее уже в измененном виде. Появление памятника (или его элементов) в Киеве пока еще как семейного предания историк относил ко второй по­ловине XI в., при этом акцентируя внимание на имени первого южно­русского князя, носящего имя Рюрик, внука Владимира Ярославича, Рюрика Ростиславича, умершего молодым в 1092 г., полагая, что именно с этим именем пришла на юг сама легенда. Но ее окончательное оформ­ление он связывал с Владимиром Мономахом и его потомками. Кузьмин также отмечал, что варяжская легенда и тексты, связанные с ней, более полно представлены, за исключением лишь начала рассказа о призвании варягов, не в НПЛ младшего извода, а в ПВЛ.

По его убеждению, с комментарием-уточнением к Сказанию, что варяги - это «русь», «перекликается» вставка о народах «Афетова колена», целиком заимствованная из какого-то западного источника. При этом он пояснял, что перечень народов был сориентирован также на вставку, но сделанную ранее, об «Афетовой части». На фразу, отождествлявшую нов­городцев с варягами, Кузьмин предлагал смотреть через призму ладож­ской версии варяжской легенды: она служила напоминанием о том, что Новгород был якобы построен Рюриком и его варягами. Говоря, что Ска­зание - легенда, и что редактор 1118 г., отождествивший русь с варягами, хотя и пользовался какими-то устными преданиями, но исходил из заве­домо ложных положений, ученый вместе с тем не сомневался, что оно все же содержит какие-то реальные черты и элементы ІХ-Х веков. Важно отметить, что историк рассматривал варяжскую легенду в тесном един­стве со Сказанием о славянской грамоте, содержащим полянославянскую концепцию начала Руси, выделенную Н.К. Никольским. Само время соединения Сказания о славянской грамоте с русским летописанием Кузьмин определял как не позднее третьей четверти XI в., утверждая, что оно представляло собой либо болгарский памятник, либо его болгарскую редакцию. Выделив к нему комментарии русского летописца, где русь отождествляется с полянами и связывается с легендарными учителями славян Павлом и Андроником, исследователь читающееся здесь же пояснение, что название Руси идет от варягов («от варяг бо прозвашася русь, а первое беша словене»), приписал редактору 1118 г., настойчиво стремившемуся заменить полянославянскую концепцию начала Руси ва­ряжской, но в данном случае пытавшемуся их примирить. Сопоставляя варяжскую и полянославянскую концепции начала Руси, Кузьмин при­шел к выводу, что первая из них менее достоверна и более поздняя и наслаивается на вторую, признанную им, в отличие от Никольского, не только историографической, но и исторической реальностью. Вместе с тем он заострил внимание на наличие в источниках еще одной концеп­ции начала русской истории, содержащейся в «Слове о полку Игореве» и занесенной в него из «поэтко-песенной традиции», согласно которой прошлое Руси связано с Причерноморьем, а основателем княжеской династии выступает Троян.

Польский историк X. Ловмяньский, работы которого были широко из­вестны в СССР, в 1957 и 1963 гг. представил процесс формирования Сказания о призвании варягов, скомбинировав по своему усмотрению построения прежде всего Шахматова, Лихачева и Череннина. Подчерк­нув при этом, что памятник содержит «определенные исторические дан­ные», а имена братьев «почерпнуты из местной традиции или из фольк­лора...». И видел вымысел лишь в связывании их имен «в эпическое целое легенды о трех братьях», опирающийся на мотив «странствования», определив его, вслед за А. Стендер-Петерсеном, как исключительно скан­динавский. Ловмяньский отдавал предпочтение ладожской версии Ска­зания и был готов «рассматривать Рюрика как отца Игоря». Связывая отождествление варягов-скандинавов с русью именно с Нестором, уче­ный видел в том не какой-то политический расчет летописца, а лишь стремление, распространенное в средневековье, объяснить происхожде­ние своего народа миграцией из чужих земель. Летописца к идее вывода руси из Скандинавии подтолкнули русско-византийские договоры, где имена русских послов по преимуществу скандинавские. Фраза ПВЛ «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» казалась ему либо какой-то конструкцией летописца, либо его ошибкой. Предложил два варианта ее прочтения: варягами, возмож­но, называли новгородцев в других русских землях в обиходной речи, «поскольку среди них был варяжский элемент, в особенности же посколь­ку у них были варяжские наемники», либо так называли себя новгород­цы, что не являлось «постоянным определением или прозвищем, а сле­дом случайных ссылок новгородцев на их связи с варягами».

Согласно взглядам на варяжскую легенду специалистов 40-70-х гг. распределились мнения исследователей той поры, занимавшихся исто­рией Киевской Руси и русско-скандинавскими связями ІХ-ХІ веков. Часть их привычно отвергала как ее историзм, так и само существование Рюрика. Другая часть, несколько снижая скептическое отношение к памятнику, привычно говорила о его малодостоверности и предостере­гала, что текст легенды «нельзя понимать буквально». Но с середины 60-х гг. в науке, что было связано с начавшимся процессом реабилитации норманизма и отхода от «антинорманизма», появляются настроения в пользу реальности сообщаемых в ней фактов, облекая их, естественно, в норманистскую «упаковку». Так, в 1965 г. ВТ. Пашуто подчеркивал, что факт призвания есть следствие внутреннего общественного развития, и, возможно, «что Древнейшая Правда хранит в себе следы подобного ряда, обеспечивающего взаимные права славянской знати и их защиту от произвола и самого князя, и сопровождающей его иноземной дружины». И хотя через три года историк еще стандартно для тех лет произнес, что предание о Рюрике лишено прочных исторических корней, то в 1970 г. уже прямо признал его основой «исторический факт» вокняжения по «ряду» скандинава, положившего начало династии Рюриковичей. Па­раллельно с этим историки Б.А. Рыбаков и В.В. Мавродин говорили об отождествлении летописного Рюрика с Рориком Ютландским, что еще больше вселяло убежденность в истинность норманистской интерпре­тации варяжской легенды.

Но особенно заставляли признать якобы несомненную связь летопис­ного рассказа о призвании князей со скандинавами труды археологов, возведенных А.В. Арциховским на высоту высших судей в вопросе, кем все же была варяжская русь. Но они не ограничиваются собственным ма­териалом. В 80-х гг. Д.А. Мачинский, А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев, Е.Н. Носов берут в свои руки инициативу в толковании ва­ряжской легенды, превратив ее в иллюстрацию к своим построениям и создав тому соответствующий фон. Тиражируя как доказанный факт "тож­дество Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, они характеризо­вали призвание датчанина «хорошо рассчитанной политической акцией», позволившей славянской знати Ладоги найти «выход из политического межплеменного и международного кризиса», охватившего, по их пред­ставлениям, практически всю Балтику, и прочно закрыть дорогу к Ладоге шведам. Столь же широко и столь же декларативно преподносили они пребывание Рорика на Руси, утверждая, что его деятельность соответст­вовала прежде всего интересам славянской, племенной знати, «стремив­шейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путя­ми, равным образом как и стабильность экономических отношений на Балтике». Тогда же названные исследователи начали высказывать мне­ния, лежащие в плоскости летописеведения. Так, Мачинский в 1986 г. сказал, что варяжская легенда была записана не позже 1052 г., когда Новгород, по его мысли, превратился «во владение Киева», и связал ее с новгородским сводом 1050 г. В том же году Кирпичников, Дубов, Ле­бедев заговорили о «возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного «Сказания о призвании варягов»...» (данную мысль разовьет затем Н.Н. Гринев).

В 1986 и 1990 гг. Е.Н. Носов предложил свое видение этого памятни­ка. Он уверен, что его исторической сутью «явились действительные события вдоль балтийско-волжского пути», и не исключает реальность «самого факта призвания» вступившими во временный союз мери и сла­вянскими группировками «на договорных условиях одной из групп скан­динавов для обеспечения... нормального функционирования северной части» этого пути (отрицая при этом весьма распространенную в науке идею о существовании «славяно-финской» федерации или конфедера­ции). В вопросе истории формирования варяжской легенды исследова­тель полностью придерживается взгляда А.А. Шахматова (говорит о ее сложении в начале XI в. в Новгороде с целью объяснения происхождения Русского государства ичшяжеской власти). Принимая как подлинный текст легенды, якобы читаемый в Начальном своде 1095 г. (т.е. в НПЛ), он вместе с тем утверждает, что Рюрик по своему приходу на Русь сел в Ладоге, но вскоре перешел на уже существовавшее Городище в истоке Волхова (т. н. Рюриково городище, в 2 км к югу от Новгорода), построив там княжеский замок. Именно этот центр Приильменья, а не Ладога, считает Носов, взял на себя роль «в административной организации зе­мель Северной Руси...». По его мнению, Городище выступает в поздней­шей письменной традиции под названием Словенск, и было известно восточным географам, сообщавшим применительно ко второй половине IX в. данные о трех группах русов, под именем ас-Славийя.

В 1988 г. А.Н. Кирпичников утверждал (добавив к тому в 1990 и 1995 гг. незначительные детали), что события, которые излагаются в варяжской легенде, реально происходили в Ладоге - «федеративной» столице Верхней Руси, и поддержал мысль А.Г. Кузьмина о первичности ее ладожской версии. Полагая, что легенда и «Житие святого Ансгария» о нападении датчан в 852 г. на некий город, расположенный в славянской земле, «определенным образом дополняют друг друга», Кирпичников та­ковым видит Ладогу. При этом абсолютизируя тот факт, что ладожские слои, датируемые 842-855 гг., сохранили следы тотального пожара (если следовать такой логике, то на роль города, захваченного датчанами, может претендовать любое славянское поселение той поры на огромном пространстве от Дании до Волхова, исключительно деревянные и пос­тоянно сгоравшие до тла). И датчане, по его предположение, разграбив в 852 г. Ладогу, обложили данью славяно-финскую конфедерацию, что привело к призванию советом племен в 862 г., возможно, Рорика Фри­сландского «к власти по ряду», т.е. на определенных условиях и договор­ных началах. В дальнейшем Рюрик «приобрел или узурпировал власть» над всей территорией Северо-Западной Руси, выступая в интересах новой родины как славянский, а не как скандинавский князь, а Ладога стала столицей новообразованного государственного объединения, которая за­тем была перенесена в Новгород, а после в Киев.

Во второй половине 1990-х гг. Кирпичников уже специально обратил­ся к анализу Сказания о призвании варягов. Справедливо подчеркивая сложный состав памятника, ученый говорит, что он был записан впервые при Ярославе Мудром «для подтверждения единства и законности кня­жеского дома и родства со скандинавскими правителями» (не объясняя, что это могло дать русскому правящему дому в тот момент, когда, как уже отмечалось, в Европе не было кого-либо ненавистнее норманнов), побудительной причиной чему было предложение о женитьбе, сделанное шведской принцессе Ингигерде. А около 1113 г. Нестор внес его в лето­пись. Позднее, добавляет Кирпичников, текст варяжской легенды претер­пел изменения, характер которых оставил без пояснения. По его словам, она зафиксировала «реальное событие»: появление на Северо-Западе Вос­точной Европы скандинавских пришельцев, приглашенных для отраже­ния «нового натиска скандинавов». Признавая историчность Рюрика (видя в нем Рорика Фрисландского), он не сомневается, что этот выбор «в военном отношении, похоже, себя оправдал. Вплоть до конца X в. скандинавы не нападали на области Ладоги и Новгорода, предпочитая войне торгово-транспортные и межгосударственные связи». Столицей но­воорганизованного княжества (государства) стала Ладога. И толчок к его образованию дали скандинавы, которым «без особых трудностей и в ко­роткий срок, иными словами, на подготовленной почве, удалось органи­зовать новую систему властвования и наладить механизм ее работы».

Твердо теперь полагая, что во времена Рюрика Новгорода не было, Кирпичников считает, что его название было внесено в текст варяжской легенды под влиянием новгородского приоритета и амбиций местного боярства, «чтобы не отдавать старейшинство в династических и полити­ческих делах «пригороду» Ладоге». Далее он повествует, что Рюрик, по­кинув Ладогу, основал в середине IX в. не Новгород, а Рюриково горо­дище (скандинавский Холмгард), и видит в нем «Предновгород». После смерти братьев (которых, как до этого убеждал исследователь, в действи­тельности не существовало) Рюрик совершил переворот: наемник стал самовластным вождем, а племенные старейшины утратили свою власть. В результате чего «было закреплено образование многонационального государства». Весь этот рассказ венчает вывод Кирпичникова об исполь­зовании летописцем начала XII в. при работе над легендой договора, заключенного Рюриком с призвавшими его славянскими и финскими старейшинами, и якобы написанного по-старошведски. При этом его нисколько не смущает парадоксальная ситуация, заложником которой он стал: ладожане (славяне и финны) заключают договор с датчанином Рориком почему-то на старошведском языке (к тому же оставив без объяснений знание этого языка как приглашавшими Рорика, так и им самим, а также летописцем начала XII в., в данном случае логичнее речь вести о датском языке). Полную несостоятельность разговоров о сканди­навской основе легенды показали, о чем уже шла речь, норманисты Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин. Автор настоящих строк, говоря в 2003 г. о древностях Старой Ладоги, с которыми уже более трех десяти­летий работает Кирпичников, отмечал, что их интерпретация выходит «за рамки возможностей археологии...». Пример со Сказанием о призвании варягов свидетельствует, что предубежденный в норманстве варягов ар­хеолог Кирпичников свою манеру в толковании источников пытается пе­ренести и в область летописеведения.

Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин в работах конца 1980-х - конца 1990-х гг. проводили мысль, в своей основе близкую заключениям Гри­нева и Кирпичникова и разнящуюся от них лишь формой. Ядром варяж­ской легенды, исходный вариант которой, как они считают, имел, оче­видно, новгородское происхождение, также является «ряд» между вер­хушкой северной конфедерации племен и одним из норманских предво­дителей, но он был заключен не на скандинавском, а на древнерусском языке. Вместе с тем, Петрухин в 90-х гг. не только напомнил, но и при­дал новый импульс идее Г.М. Бараца о ветхозаветных истоках Сказания о призвании варягов. И в качестве источника ПВЛ он называет не только еврейский хронограф «Книга Иосиппон»: источником как рассказа о Кие и его братьях, так и одного из сюжетов легенды является Книга Юбилеев Библии, повествующая о трех сыновьях Ноя, основавших три города, о вражде потомков Ноя (ее следы Петрухин обнаруживает в других частях летописи - космографическом введении, Речи философа, повествовании о трех Ярославичах). В целом же, у него нет сомнений, что библейская традиция была для летописца образцом «понимания и адекватного опи­сания собственной истории». При этом он говорит, что «возводить весь сюжет призвания к Библии невозможно......Если и допускать влияние книжной (славянской или библейской) традиции, то оно явно вторично». Заканчивал свою мысль Петрухин выводом, что «разительные (эрзянские и корейские фольклорные) параллели легенде о призвании ва­рягов подтверждают ее фольклорные истоки и делают неубедительными любые (не основанные на прямых текстологических изысканиях) пред­положения об искусственности легенды».

В ряде работ конца прошлого - начала нынешнего столетия М.Б.Свердлов подчеркивал, «что имело место не «призвание» Рюрика... а его избрание, и «реально заключенный ряд» с ним «мог регламентиро­вать условия его княжения...». В 1998 г. И.Н. Данилевский утверждал, что в варяжской легенде летописец стремился не столько точно описать кон­кретные события, как передать «смысл леген­дарного призвания Рюрика с братьями». Реальные обстоятельства об­разования государства у восточных славян, по его мнению, интересовали русского книжника гораздо меньше. А само призвание для него было связано «с первыми шагами к обретению правды - истинной веры, слова Божия». Окончательный вердикт ученого гласит: к зарождению государства рассказ о призвании князей «не имеет отношения. Он -лишь первое упоминание о властных институтах, дей­ствовавших (и видимо, достаточно давно) на территории Северо-Запад­ной Руси». Не прошел, конечно, Данилевский и мимо идеи, что в основе легенды лежит библейский мотив. Только в отличие от Бараца в послед­нем он видит не текст I Книги Царств, а текст третьего стиха 111 псалма: «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди Его. Силь­но будет на земле семя его; род правых благословится. Обилие и богат­ство в доме его, и правда его пребывает вовек. Во тьме восходит свет правым». На данную выдержку из Библии, заключает Данилевский, опирался как Видукинд Корвейский, рассказывающий о приглашении саксов бриттами, так и автор Начальной летописи, что объясняет близость их текстов.

В 1991-1992 гг. варяжскую легенду рассмотрел в двух плоскостях ис­торик И.Я. Фроянов: идейно-политического звучания конца XI -начала XII в. и исторического содержания, относящегося ко второй половине IХ в. Не принимая мнения об антивизантийской направленности памят­ника и полагая, что мотив братьев, представленный в нем, нельзя огра­ничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», ученый дал собственное толкование идейного содержания легенды, при этом чрезмерно перегрузив его. Подчеркивая новгородское происхождение легенды, он отмечает, что в Новгороде и Киеве ее по-раз­ному воспринимали. Так, для последнего, в свете княжеских усобиц, «идея братства и единения князей была актуальной». Но для Новгорода, стремившегося к независимости от Киева, главными были две проблемы, реализованные в ней посредством информации о том, где сели ва­ряжские князья по приходу на Русь, и какие города роздал Рюриком «му­жем своим» после смерти братьев. А именно, его стремление к господ­ствующему положению, во-первых, в своей волости, ибо Ладога и Псков тяготели «к отделению от Новгорода и образованию собственных волос­тей», и, во-вторых, на территории Верхней Волги, что было продиктова­но «торгово-экономическими и геополитическими соображениями». От­сюда, считает Фроянов, названия городов Белоозера, Ростова, Полоцка, отсутствовавших в первоначальном варианте варяжской легенды, были внесены тогда, «когда предание стало записываться и переписываться» во второй половине XI - начале XII в., в момент «интенсивного фор­мирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процес­се которого возникали межволостные территориальные конфликты».

Принимая в целом схему складывания легенды Б.А. Рыбакова и его мысль об идеологическом противостоянии в XI в. Новгорода и Киева в вопросе происхождения русского государства, ученый подчеркивает, что ее политическое содержание «не оставалось однозначным, а усложнялось по ходу времени». Так, в «Остромировой летописи» она обосновывала борьбу Новгорода за независимость от Киева. После редакторской работе над ПВЛ некоего новгородца по поручению Мстислава, сына Владимира Мономаха, Сказание о призвании варягов приобрело «полифоническое звучание», одновременно отвечая запросам и Новгорода, и Киева. Для первого оно превратилось в своеобразный манифест о его политической вольности, проводило идею первородности княжеской власти в Новгоро­де. Летописную фразу «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» Фроянов предлагает рассмат­ривать через призму мироврззрения древних людей, превращавших своих правителей в родоначальников племен. Таковыми для новгородцев стали варяжские князья «положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей». Вместе с тем «новгородские патриоты» выдумали трех братьев-родоначальников, уравняв тем самым Новгород с Киевом, где также почитали трех братьев. Огвергает историк предлагаемое Лихаче­вым понимание выражения русско-византийских договоров «мы от рода рускаго», полагая, что речь здесь идет о представительстве, а не о принад­лежности: «мы от народа русского».

По-своему интерпретировали Сказание киевские летописцы, проводя, в чем исследователь соглашается с Рыбаковым, идею «всенародного из­брания, приглашения князя со стороны», но связывая ее с возобладавшим к тому времени в Киеве правом вечевого призвания князей (освятив его, таким образом, стариной). И Фроянов убежден, что эта «идеологическая акция» была проведена в соответствии с потребностями киевской общи­ны. Историческое содержание памятника он свел, как это утверждала часть советских ученых, например, В.В. Мавродин, к призванию не трех мифических братьев, а к приглашению новгородскими словенами нор­манского конунга с дружиной для помощи в борьбе за лидерство в род­ственном словенском союзе племен, позднее превращенному в призвание варягов на княжение. Рисуя картину захвата конунгом власти в Новгоро­де, Фроянов обращается к материалам Никоновской летописи, признавая Вадима Храброго за словенского князя, убитого Рюриком и присвоивше­го княжеский титул. Подводя черту, он отмстил, что «полностью отрицать причастность Сказания к фольклорной традиции и утверждать сугубо ли­тературное его происхождение нет достаточных оснований».

Как показывает изложенный материал, мнения специалистов (а это представители разных областей научного знания - историки, филологи, археологи) о варяжской легенде, по причине их полнейшей убежденнос­ти в норманстве варягов, оказываются очень схожими. Суть их воззрений состоит в том, что во главе раннегосударственного образования в Поволховье и Приильменье, согласно, как подчеркивается при этом, Сказанию о призвании варягов, «встал - по приглашению местных вождей - пред­водитель одного из викингских отрядов по имени Рюрик, обосновавший­ся, вероятно, в Ладоге или на Городище». Но в качественно ином свете предстает памятник, когда на него смотрят без норманистского пристрас­тия, что видно по творчеству А.Г. Кузьмина. Решая крупные источнико­ведческие задачи и все больше входя в круг проблем, которые принято именовать варяжским вопросом, ученый в конце 60-х гг. начинает преодолевать устоявшиеся стереотипы в области летописеведения, а так­же в оценке варяжской легенды. Вместе с тем, приступив тогда к кон­кретному разрешению варяго-русского вопроса и действуя при этом, как и раньше, одновременно в двух плоскостях - источниковедческой и соб­ственно исторической, он порывает с норманизмом. Теперь историк классифицирует Сказание о славянской грамоте как западно- или южно­славянский памятник, попавший на Русь посредством Болгарии, и в конце X в. привлеченный киевским летописцем при создании первого исторического труда о начале Руси (где его интересовала прежде всего история полян-руси) и о первых киевских князьях. Это недатированное повествование, включавшее в себя все этнографическое введение буду­щей ПВЛ, обычно относимое к началу XII в., и имевшее заголовок «Се повести времяньных лет...», вошло в состав летописи в середине XI в., когда формировалась ее основная редакция, в результате чего была созда­на полянославянская концепция начала Руси, отразившаяся во многих текс­тах Начальной летописи. Затем летописец Десятинной церкви в 80-х гг. XI в., видимо, соединил два типа письменных памятников: повест­вование, куда входило Сказание о славянской грамоте, и летописец Юго-Западной Руси, каждый из которых самостоятельно использовал Повесть о полянах. В последующие годы в этот материал вносились либо сокра­щения, либо добавления, а в 20-х гг. XII в. заново на основе юго-запад­ных источников были восстановлены ранее исключенные тексты.

В ПВЛ ранняя концепция начала Руси и династии русских князей перебивается вставкой рассказа о призвании варягов и их утверждении в Северо-Западной Руси, а затем установлении варяжской династии в Киеве. Для согласования разных версий начала Руси летописцем был введен малолетний Игорь, не имевший никакого отношения к Рюрику, и именем которого правит Олег. Кузьмин подчеркивал, что варяжская ле­генда, «истоки которой пока не удается проследить», но которая, несом­ненно, отражает какие-то новгородские предания, пережила не один этап в своем развитии и могла длительное время «существовать вне летопи­сания вообще и киевской летописи, в частности». Проникновение ле­генды на страницы киевской летописи историк увязывал с князьями Ростиславичами Галицкими, потомками Ростислава Владимировича, став­шими изгоями после смерти Владимира Ярославича в Новгороде в 1052 г., и которые могли хранить новгородские предания, где нали­чествовало имя Рюрик, среди русских князей впервые появившееся в их семье (на данный факт он указывал и раньше). Определяя идейную направленность концепций начала Руси, исследователь отмечал, что в полянославянской концепции главный и основной вопрос - это вопрос происхождения руси-народа, для выяснения которого посредством схемы Ной-Иафет-словене-поляне-русь был совершен экскурс в глубину веков. И согласно ей поляне-русь появились в Среднем Подненровье, выйдя из Норика - римской провинции, расположенной между верховьями Дравы и Дуная, из области средневекового Ругиланда-Руссии.

Более поздняя варяжская концепция стремится объяснить название «Русь» и выносит на первый план проблему происхождения династии русских князей, настаивает нй монопольном праве «Рюриковичей» кня­жить в Русской земле. Сеточки зрения новгородского летописца, русь - это варяги, а сами новгородцы происходят «от рода варяжьска». Послед­нее прямо свидетельствует, что новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычным населением, и что «славян­ский элемент был преобладающим компонентом у пришельцев». Под­тверждение тому историк видел также в том факте, что варяги в Северо-Западной Руси основывают города со славянскими названиями, в том числе и Белоозеро, вообще расположенное, на чем он правомерно заост­рял внимание, на неславянской территории, в землях угро-финского пле­мени веси, куда еще не проникли славяне. Противоречия между двумя концепциями начала Руси Кузьмин, считая их достоверными, снимал тем, что в Среднем Поднепровье оказались как выходцы из Норика-Ругиланда (гунны, руги и независимо от них ветви славян), так и с южно­го побережья Балтийского моря, только первые появились в Восточной Европе в VI, а вторые в IX веке.

Позже ученый, основываясь на археологических данных, уточнил, что с Дуная в Поднепровье были две заметные волны переселений: в VI и в середине X в., связав с последней летописную версию «о выходе славян вообще и полян-руси, в частности, из Норика-Ругиланда». Соперничест­во на страницах летописи двух концепций, по словам Кузьмина, «как-то связано с этими двумя волнами» (отделяя варягов и русь, он видел в них славяноязычные, но изначально неславянские племена). В 1993 г. им бы­ло добавлено, что в НПЛ младшего извода иначе, нежели в ПВЛ, пере­дано начало Руси, «причем, - акцентирует внимание исследователь, -речь идет не просто о более раннем или более позднем, а о совсем другом представлении об этом «начале». Занесение в летопись первых сообще­ний о варягах (о местожительстве, о участии в захвате Киева в 980 г.) ис­торик относил к концу X в. «вместе со всем этнографическим введени­ем», хотя тогда «с преданием о призвании варягов летописец, похоже, не был знаком». По поводу времени записи Сказания о призвании князей он заметил: «Указанная в летописи дата основания Новгорода - 864 год -достоверна: ее подтверждает археологический материал. А точность датировки предполагает запись, близкую ко времени события». В целом Кузьмин констатировал, что летописный рассказ о призвании варягов в середине IX в. «ради прекращения усобиц на огромной территории от Балтики до Средней Волги не просто сказка, а отражение представления о правах и обязанностях власти, которые как бы признают все стороны».

Говоря о статье 1043 г., историк подчеркивал, что, во-первых, это бес­спорный случай первичности чтений софийско-новгородских сводов XV в. по сравнению с ПВЛ, и, во-вторых, «необходимо считаться с ве­роятностью отражения в сводах XV в. сразу несколько редакций древних памятников (в том числе и Повести временных лет)». При этом он со­гласился с мнением Б.А. Рыбакова о новгородском происхождении этой статьи, а также указал, что ее автор, видимо, не был знаком с варяжской легендой и не отождествлял русь с варягами. В ПВЛ, считал ученый, она попала из новгородского источника середины XI в., привлеченного в Киеве в 50-60-е гг. того же столетия во время создания основной ре­дакции Начальной летописи. Но в Киеве этот источник был использован с сокращениями, и Софийская первая и Новгородская четвертая ле­тописи в подавляющем большинстве случаев дают первоначальное чтение. Как добавлял Кузьмин в 1998 г., в 1043 г. «наемные варяжские дружины включали довольно много скандинавов, а русские источники отзываются о варягах с явной недоброжелательностью».

В 1999 г. В.В. Фомин, обращаясь к конкретному материалу, доказы­вал, что порожденное в новгородской среде, генетически связанной с ва­рягами («ти суть людье новогородьци от рода варяжьска»), Сказание о призвании варягов могло обрести во многом свой окончательный вид «и послужить защите жизненноважных интересов Киевской Руси уже во второй половине X в., когда она делала один из важнейших и непростых своих исторических выборов - принятие христианства», и было внесено в киевский летописный свод конца X века. После событий 1015-1019 гг., в ходе которых Ярослав Мудрый с помощью новгородцев сел в Киеве, эта победа была закреплена созданием в Новгороде целостного рассказа, включенного в местную летопись в середине XI в., «не разбитого на годы, о призвании варягов, также когда-то захвативших Киев, и где было подчеркнуто, что новгородцы, в отличие от киевлян, ведут свое начало от варяг и что с ними связано само название Руси». В конце жизни Ярослава или вскоре после его смерти с целью монополизации власти над всей Русью за ним и за его наследниками варяжская легенда была внесена в ПВЛ, а Игорь, представитель полянорусской династии, был «породнен» с варяго-руссом Рюриком. Опираясь на многочисленные ис­торические, археологические и лингвистические источники, Фомин доказывает, что переселение на территорию Северо-Западной Руси оп­ределенной части населения южнобалтийского побережья, занятого сла­вянами и ассимилированными ими народами, получило свое отражение в варяжской легенде, при занесении в ПВЛ помещенной под 859, 862 и 882 годами.

Итак, современные норманисты и их оппоненты сходятся в очень важном вопросе - в вопросе исторической реальности основы Сказания о призвании варягов. Исключением из этого, видимо, является позиция антинорманиста А.Л. Никитина, с 1991 г. проводящего мысль, высказан­ную еще «скептиками», что рассматриваемый памятник повествует о со­бытиях не из истории Северо-Западной Руси, а из истории южнобалтий­ских славян, и в которых, по его мнению, участвовал Рорик Ютланд­ский. Русский же летописец заимствовал сюжет истории западных славян для отечественной династической легенды, адаптировав ее «к новой историко-географической реальности» (ученый вообще убежден, что многие сообщения ПВЛ, связанные с Киевом и, особенно, с Новгородом, для них «могут иметь стороннее происхождение...»). Отсюда исследователь очень категоричен в своем выводе: «Раз и навсегда мы должны смирить­ся с тем, что Рюрик ПВЛ в реальной истории Новгорода на Волхове -всего только легенда...». По его заключению, Рорик, никогда не бывший в Северной Руси, стал родоначальником русских «Рюриковичей» на стра­ницах киевской летописи в середине XI в., при Ярославе Мудром, стре­мившемся к возможно большему авторитету княжеской власти, что затем без возражений было принято в Новгороде. Окончательно легенда офор­милась в Киеве в XII веке.

Никитин, говоря о миграции на восток южнобалтийских славян под давлением германцев и франкского государства, а также набегов викин­гов, уверен, что именно они перенесли к своим восточнославянским сородичам рассказы о Рорике. Скепсис ученого к Сказанию о призвании варягов во многом проистекает из того факта, что митрополит Иларион и Иаков мних в своих произведениях не называют Рюрика, молчит о нем, указывает Никитин, и «Слово о полку Игореве». При этом он подчеркивает, что, если имена Олега и Игоря становятся традиционными в конце X в., то имя Рюрик появляется только во второй половине XI в. и при этом не пользуется популярностью. Полагая, что вряд ли это случай­но, ибо имя действительного основателя династии «всегда пользовалось особенным вниманием его потомков», Никитин не находит объяснения «беспрецедентному» факту полного забвения этого «основателя», во вся­ком случае, до середины XI века. Вместе с тем он указывает, что из числа источников, не связанных прямо с летописью, Рюрика впервые называет «Задонщина» (вторая половина XV в.).

Сказанное Никитиным в отношении позднего появления имени Рюрик среди русских князей и его полного отсутствия в ряде важнейших па­мятников эпохи Киевской Руси - далеко не новость. Эти факты давно стали в науке аргументами, позволяющими жестко ограничить нижнюю временную шкалу «рождения» варяжской легенды (или появления ее в Киеве) сроком не ранее середины XI века. А это, с учетом огромного хронологического разрыва между событиями, излагаемыми легендой, и временем их фиксации в памятнике, ставит под весьма серьезное сом­нение, независимо от утверждений исследователей, достоверность этих событий. Эти сомнения, как и сомнения в реальности существования Рюрика, в частности, сильно выразил Д.И. Иловайский, говоря, что ни Иларион, ни «Слово о полку Игореве» не содержат никакой информации как о призвании варяжских князей, так и о самом Рюрике. На том же обстоятельстве заостряли внимание в 1920-1930-х гг. XX в. В.А. Пархо­менко и Е.А. Рыдзевская. В 40-х гг. М.Н. Тихомиров также упор делал на то, что ни Иларион, ни Иаков мних совершенно не упоминают Рюрика, хотя первый из них, но его словам, «дает краткую характеристику русских князей, от их родоначальника «старого Игоря» вплоть до Ярослава Муд­рого, к которому обращена его проповедь». Дополнительно он указал, что в перечислении лет от начала Русской земли (статья под 6360) леген­дарный Рюрик с братьями совершенно не упоминается. Первым русским князем «записи о начале Руси», утверждал Тихомиров, считали Олега и вели отсчет русской истории с того времени, как он сел княжить в Киеве.

Затем Д.С. Лихачев констатировал, что ни одно литературное произ­ведение XI в. («Слово о законе и благодати» Илариона и «Память и по­хвала Владимиру» Иакова мниха) не знает Рюрика как родоначальника династии и считают таковым Игоря, в силу чего именуют его «Старым» (появление Рюрика как предка русских князей в «Задонщине» он объяс­нял влиянием ПВЛ). К тому же, говорил ученый, вплоть до конца XII- в. имя Рюрик отсутствовало среди русских княжеских имен, обычно давав­шихся в честь предков, что свидетельствует против того, что Рюрик осоз­навался основоположником династии «и в живой традиции». Увлек­шись стремлением вычеркнуть из истории Рюрика, Лихачев не заметил, что это имя носил правнук Ярослава Мудрого Рюрик Ростиславич, впер­вые упомянутый в летописи под 1086 г. и умерший в 1092 г. Б.Д. Гре­ков отмечал, что митрополит Иларион, ставя своей «целью прославить династию русских князей, Рюрика даже не вспомнил...», проигнорировав вместе с тем его связь с Игорем. Польский историк X. Ловмяньский не сомневался, что в Киеве не знали предания о Рюрике, о чем свидетель­ствует отсутствие его в качестве предка Владимира Святославича в «Сло­ве о законе и благодати» Илариона. А.Г. Кузьмин также утверждал, что ни Иларион, ни Иаков мних, ни «Слово о полку Игореве» не были зна­комы с варяжской легендой вообще, а династию начинали с Игоря «Ста­рого». Абсолютизируя факт имени первого южнорусского князя, носяще­го имя Рюрик - Рюрика Ростиславича, ученый полагал, что с этим име­нем пришла на юг сама легенда.

Конец 90-х гг. прошлого столетия - это время, когда представители разных взглядов на этнос варягов обоснованно опротестовали подачу факта отсутствия информации о Рюрике у Илариона и у Иакова Мниха в качестве аргумента как в пользу признания его исторического небытия, так и очень позднего появления варяжской легенды. Так, Е.А. Мельни­кова верно заметила, что, «согласно древнерусскому литературному эти­кету, в характеристике прославляемого (или упоминаемого) лица, как правило, указывались его отец и дед, а не более дальние потомки». Бу­дучи убежденной, что сказание о Рюрике зародилось в дружинной (скан­динавской) среде в конце IX - начале X в., она заключила: до середины XI в. в этом эпическом (локальном) повествовании образ Рюрика «не содержал представлений о нем как об основателе великокняжеской династии». В связи с чем, полагает исследовательница, «авторы сере­дины - второй половины XII в. не упоминают его имени в родословии Владимира, а дети князей не нарекаются его именем». В.В. Фомин, выя­вив ту же закономерность в перечне предшественников князей, о которой говорит Мельникова, вместе с тем показал, что ученые завышают свои требования к названным авторам и ищут в их произведениях того, чего там не может быть. Дело в том, что Иларион и Иаков мних «не ставили перед собой задачу осветить генеалогию Владимира Святославича, а тем более ее прославить. Они лишь попытались очертить место князя в русской истории, причем, прежде всего по факту крещения им Руси». С точ­ки зрения Е.В. Пчелова, отсутствие имени Рюрик у Илариона объясня­ется тем, что он «перечислял лишь великих киевских князей», а появле­ние этого имени среди его потомков лишь в середине XI в., равно как и редкое использование при дальнейшем наречении князей связал с неко­торой его «сакрализацией»: «имена предков не становятся родовыми именно из-за мифологизированной значимости их носителей...».

«Слово о законе и благодати» митрополита Илариона дошло до нас в большом количестве списков, что говорит о его широком распростра­нении. Как заключил Н.Н. Розов, чья точка зрения получила поддержку многих историков и литературоведов, «Слово» было впервые произне­сено киевским священником, будущим митрополитом 26 марта 1049 г. в честь завершения строительства киевских оборонительных соору­жений. И прозвучало оно перед Ярославом Мудрым и его ближайшим окружением. Специалисты выделяют несколько его основных идей -это противопоставление христианства иудаизму, это мировое значение крещения Руси, духовное превосходство Нового Завета над Ветхим Заве­том, величие Русской земли, занявшей законное и равноправное поло­жение среди христианских народов. Митрополит Макарий отмечал, что Иларион восхваляет Владимира, «просветившего Русскую землю». А.Н. Робинсон утверждал, что Иларион славит Владимира за христиан­ский долг, за государственную деятельность, за военные успехи.

Действительно, Иларион, обратившись в контексте своих глубоких рассуждений о христианстве к личности Владимира, подчеркивает, что он по собственному почину совершил дело «великое и дивное» - крестил Русь, благодаря чему «вера бо благодатьнаа... и до нашего языка рускааго доиде», в связи с чем сравнивает его с императором Константином Великим. Ведя речь о том, что «хвалить же похвалныими гласы Римьскаа страна Петра и Паула, има же вероваша в Иисуса Христа, сына божиа; Асиа и Ефес, и Пафм - Иоанна Богословьца, Индиа - Фому, Егупет -Марка», что все страны и народы хвалят своего учителя, что научил их православной вере, Иларион ставит подобную задачу перед русскими людьми: «Похвалим же и мы... нашего учителя и наставника великаго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнага Святослава». В том же духе оценивает Иаков мних (третья четверть XI в.) заслуги князя перед Русской землей: «Память и похвала князю рус­скому Владимиру, как крестился Владимир и детей своих крестил, и всю землю Русскую от края и до края...», как он «языческих богов, вернее, бесов, Перуна и Хорса и многих других попрал...», «всю землю Русскую привел к Богу...», называя при этом имена его отца Святослава, деда Иго­ря и «бабки» Ольги. Сразу же обращает на себя внимание тот момент, который не берут в расчет ученые, что Иларион не упомянул не только Рюрика, но и более близких Владимиру по родству и по времени не ме­нее значимых в истории русской державы и ее правящего дома Олега и Ольги. А Иаков мних «проигнорировал» Олега. Конечно, этот факт умол­чания не подлежит абсолютизации. И объяснить его, как и случай отсутствия информации о Рюрике у названных авторов, все-таки можно.

Хорошо видно, что Иларион и Иаков мних глубже третьего «колена» предков Владимира (отец-дед/бабка) не идут. Тем же правилом руковод­ствовались составители документа, прямо связанного с именем и эпохой Владимира Святославича. Устав князя о десятинах, судах и людях цер­ковных начинается словами: «В имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се яз, князь великий Василеи, наречаемыи Володимер, сын Святославль, оунук Игорев, блаженыя Ольгы...». Здесь перечень предков Владимира также обрывается на третьем «колене» - на Игоре и Ольге. В уставе Яро­слава Мудрого о церковных судах запись такого же рода носит еще более скромный характер: «А се аз, князь великыи Ярослав, сын Володимеров...». В подобных памятниках встречаются, конечно, исключения. Так, в уставе новгородского князя Всеволода о церковных судах, людях и мерилах торговых сказано: «Се аз, княсь великыи Всеволод... правноук Игорев и блаженныя прабабы Олгы, нареченыя в святом святемь креще­нии Елена и матере Володимеровы, нареченнааго в святем крещении Ва-силие...». Такое глубокое «вхождение» в родословную Всеволода Мсти-славича вызвано тем, что приведенный устав был соединен в конце XIII в. с уставом Владимира Святославича. В другом уставе этого князя, данном им купеческой организации церкви Ивана на Опоках (1135-1136), перечень его предшественников не выходит за рамки принятых норм: «Се аз, князь великыи Гавриил, нареченыи Всеволод, самодержець Мстиславець, вноук Володимсров...».

Летописный и иной материал за вторую половину ХІ-ХІІІ вв. (зафик­сированный в этих же временных рамках) при упоминании старших в ро­ду также соблюдает жесткое правило. Несколько тому примеров при­водит Лаврентьевская летопись: 1057 г. - «преставися Вячеслав, сын Ярославль»; 1060 г. - «преставися Игорь, сын Ярославль»; 1076 г. -«преставися Святослав, сын Ярославль»; 1078 г. - «убьен бысть Изяслав, сын Ярославль»; 1093 г. - умер Всеволод, «сын Ярославль, внук Володи­мер»; 1125 г. - умер Владимир Мономах, «сын благоверна отца Всево­лода»; 1174 г. - убит Андрей Боголюбский, «сын великаго князя Георгия, внук Мономаха Володимера»; 1201 г. - упомянут Всеволод Юрьевич, «внук Володимерь Мономаха». В «Поучении» Владимира Мокомаха пер­вой строкой записано: «Аз худый дедом своим Ярославом, благослов-леным, славным, нареченыи в крешении Василий, русьскымь именемь Володимир, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы...». В Первоначальной редакции Жития Александра Невского его автор гово­рит: «Я, жалкий и многогрешный, недалекий умом, осмеливаюсь опи­сать житие Александра, сына Ярославова, внука Всеволода». НПЛ стар­шего извода под 1180 г. сообщает о смерти Мстислава Храброго: «Переставися кънязь Мьстислав Ростиславиць, вънук Мьстиславль». В начале «Слова о полку Игореве» читается: «Слово о плъку Игореве, Игоря сына Святъславля, внука Ольгова».

В поздних летописях, напротив, очень подробно говорится о предках князей ХІ-ХІІ вв., что, несомненно, было связано с династическими спо­рами их потомков, а также с явным желанием летописцев разобраться в степени родства героев русской истории того времени. И при этом генеа­логической точкой отсчета в основном выступает Владимир Святославич (его дед Игорь «Старый» и отец Святослав в этих перечнях отсутствуют совершенно, словно их и не существовало в истории). Так, в Никонов­ской летописи названы: под 1067 г. «Всеслав, сын Брячиславль, полотский, внук Изеславль, правнук великаго Владимсра»; под 107? и 1073 гг. Изяслав, Святослав, Всеволод «сынове Ярославли, внуци великаго Владимера»; под 1078 г. «Изяслав, сын Ярославль, внук великого Владимера»; под 1093 г. «Всеволод, сын Ярославль, внук Владимер»; под 1094 г. «Ростислав, сын Мстиславль, внук Изяславль, правънук Ярославль, пра­правнук великого Владимера»; под 1096 г. Изяслав, «сын Володимеря Манамаха, внук Всеволож, правнук Ярославль, праправнук великого Владимера»; под 1108 г. «князь великий Святополк, сын Изяславль, внук Ярославль, правнук великого Владимера»; под 1114 и 1125 гг. «Володи­мер Манамах Всевелож, внук Ярославль, правнук великого Владимера», и т.д. И с каждым поколением этот перечень будет все больше удлинять­ся. В той же Никоновской летописи, например, читается: под 1270 г., что «преставися князь Василей Александровичь, внук Ярославль, правнук Всеволож, праправнук Юрья Долгорукаго, нрепраправнук Владимера Ма-номаха, пращур Всеволож, прапращур Ярославль, препрапращур велико­го Владимера»; под 1353 г. «Семен Ивановичь, внук Данилов, правнук, блаженнаго Александра, праправнук Ярославль, препраправнук Всево-ложь, пращур Юрья Долгорукаго, прапращур Владимера Маномаха, пре­прапращур Всеволожь Ярославича Владимеричя».

Приведенный материал показывает, что перечень предков здравствую­щих и упокоившихся князей, являющийся обязательным атрибутом письменной традиции эпохи Киевской Руси и периода политической раз­дробленности, не имеет никакого отношения к проблеме начала русской династии. Именно в русле данной традиции рассуждали Иларион и Иаков мних. Поэтому они, даже зная Сказание о призвании варягов, все равно из самых дальних предков Владимира могли назвать только Игоря и Ольгу, хотя те, конечно, не были «вторыми Адамом и Евой» (к тому же князь и княгиня олицетворяют собой Русь языческую и Русь уже на­чавшую приобщаться к христианству, и приход которой в лоно церкви восторжествует при их внуке Владимире). Поэтому, отсутствие в произ­ведениях названных авторов Рюрика не может служить доказательством как небытия этой личности в нашей истории, так и легендарности Ска­зания (или его очень позднего «появления на свет»). Вместе с тем, совер­шенно ничего не значит, с точки зрения начальной точки отсчета родо­словной русских князей, и тот факт, что Иларион прилагал к Игорю про­звание (эпитет) «Старый». Это подтверждает «Слово о полку Игореве», автор которого, определяя хронологические рамки своего повествования, говорит: «Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря». В другом месте он с горечью восклицает, устремляя свой взор на славное прошлое: «О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей! Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздити к горам Киевским!».

В обоих случаях, как подчеркивает В.И. Стеллецкий, термин «старый» означает «давний и прославленный» (знаменитый, известный всем)» Вла­димир (под ним обычно понимают Владимира Святославича). «Старым» автор «Слова» называет вместе с тем и Ярослава Мудрого, параллельно именуя его в том же значении как «давный великыи Ярославль». В том же смысловом ряду стоят выражения «старые словеса», «старое время» и, конечно, «минули лета Ярославля». Исходя из того, что «Слово о полку Игореве» «старыми» одновременно именует и отца и сына, нельзя, конеч­но, выводить, что русские конца XII в. родоначальником русских князей в равной степени мыслили то одного, то другого, то обоих сразу. Особое место этих действительно великих людей и великих князей в русской истории, что объясняет постоянную апелляцию к их авторитету на протя­жении многих веков наших книжников, выразительно определил на страницах ПВЛ неизвестный летописец. В статье под 1037 г, говоря об Ярославе Мудром, он подчеркивает, что «при семь нача вера хрестьянь-ска плодитися и расширяти, и черноризьцы почаша множитися, и манастыреве починаху быти. ... Якоже бо се некто землю разореть, другый же насееть, ини же пожинають и ядять пищю бескудну, тако и сь: отець бо его Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньемь просветив, сь же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлюще книжное».

То, что Иларион, называя Игоря «старым», не только не думал ставить его первым в ряд русских правителей, но и вообще не касался истоков их генеалогии, видно на примере других источников, дающих очень близкие по смыслу чтения. Так, в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», написанном вскоре после смерти Донского, говорится, что он выступил против Мамая, «акы древний великий князь Ярослав Володимеровичь...». В «Сказании о Мамаевом побоище» (Основная редакция XVI в. и ее варианты - Ундольский список второй четверти XVI в. и За-белииский конца XVII в.) отмечено, что по завершению Куликовской битвы князья и воеводы обратились к Дмитрию Ивановичу со следую­щими словами: «Радуйся, князю нашь, древний Ярослав (великий, древ­ний Ярослав - Забели некий; «другим Ярослав» - Ундольский), новый Александр, победитель врагом». Перед самим сражением мос­ковский князь, как согласно утверждают Основная редакция и ее вариан­ты - Ундольский, Забелинский и Ермолаевский (список конца ХѴП - на­чала XVIII в.), «въздев руце на небо, нача плакатися, глаголя: «Владыко Господи человеколюбче, молитв ради святых мученик Бориса и Глеба, помози ми, яко же Моисию на Амалика и пръвому Ярославу на Святополъка, и прадеду моему великому князю Александру на хвалящегося короля римъекаго, хотящаго разорити отечьство его».

В ряде списков «Сказания о Мамаевом побоище» (Основная редакция, ее Забелинский и Ермолаевский списки, Распространенная редакция, редакции Синопсиса 1680 г. и 1681 г. Пантелеймона Кохановского) Дмитрий Иванович, обращаясь к русским князьям с призывом на борьбу с Мамаем, напомнил им, что все они «гнездо есмя князя Владимера Святославича киевъекого». В «Задонщине» дважды подчеркивается, что Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич - «внуки святого великаго Владимера Киевского», поминавшие «прадеда своего великого князя Вла­димера Киевского». Но в то же время в ней сказано, что Боян «пояша руским князем славы: первую славу Игорю Рюриковичу, вторую - вели­кому Владимеру Святославичу Киевскому, третью - великому князю Ярославу Володимеровичю». В «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» из князей эпохи Киевской Руси назван опять же только один Владимир: «Сий убо великыи князь Дмитрей родися от благородну и от пречестну родителю, великого князя Ивана Ивановича и матере великыс княгини Александры, внук же бысть князя великого Ивана Даниловича, собирателя Русьской земли, и корени святага и Богом сажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, новаго Костянтина, крестившаго Русьскую землю...». В Кирилло-Болозерском списке «Задонщины» сказано, что «вещий Боян... пояше славу русскыим княземь: первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичу и Святославу Ярославичу (так в тексте), Ярославу Володимеровичю...». В Синодальном списке в этой же части читается, что Боян пел славу «первому князю рускому на земли Киевской Рурику, ве­ликому князю Володимеру Святославичу, великому князю Ерославу Володимеровичу». Книжники позднего времени, рисуя значимость Куликовской битвы, конечно, не могли не апеллировать к прославлен­ным князьям прошлого (причем, к разным), абсолютно при этом не ду­мая о начале правящего дома, как об этом не думал их дальний пред­шественник Иларион, подчеркивающий значимость обращения Руси к христианству и роль в том Владимира Святославича. Отсутствие «варяж­ской» версии начала династии киевских князей в «Слове о полку Игореве», видимо, связано с давним противостоянием двух ветвей Ярославова дома, идущим со времени Владимира Мономаха и Олега Святославича, деда Игоря Святославича, центральной фигуры «Слова». Его автор, у которого исследователи отмечают «очевидную» близость к Ольговичам, «глубокую симпатию» к своему герою, и в центре внимания которого не только он, но вообще все «Ольгово хороброе гнездо...», мог, в связи с этим, проигнорировать Сказание о призвании князей и его главного действующего лица Рюрика. А именно Мономаховичами, заключал А.Г. Кузьмин, насаждалась варяжская легенда, и, «похоже, что, кроме них, никто и не выводил свое начало от Рюрика».

Нельзя принять и позицию, которую отстаивал Кузьмин как в отно­шении способа проникновения легенды из Новгорода в Киев, так и вре­мени ее занесения на страницы южнорусской летописи. Как полагал ученый, она могла попасть на юг лишь посредством князей Ростиславичей Галицких, потомков Ростислава Владимировича, ставших изгоями после смерти старшего сына Ярослава Мудрого Владимира в Новгороде в 1052 году. Именно они и могли, по его убеждению, хранить новгород­ские предания, где наличествовало имя Рюрик, среди русских князей впервые появившееся в их семье. Речь идет, следует напомнить, о Рюрике Ростиславиче, умершем молодым в 1092 году. Историк уверен, что с этим именем пришло в Южную Русь Сказание о призвании варя­гов. Потому он берет начало функционирования имени Рюрик среди южнорусских князей (а это где-то несколько позже середины XI в.) в ка­честве датирующего признака появления в Киеве и внесения в ПВЛ Сказания. Данный вывод весьма логичен, но он не так безупречен, как это может показаться на первый взгляд. Принимая его во внимание, надо, вместе с тем, задуматься над фактами, не согласующимися с ним. Во-первых, действительно имя Рюрик фиксируется среди потомков ро­доначальника русского правящего дома очень поздно: лишь в седьмом колене и по линии Владимира Ярославича. Затем оно вновь появляется, кстати, опять же с большим интервалом, но уже среди потомков Всево­лода Ярославича. Так был назван сын Ростислава (ум. 1167), внук Мсти­слава Великого, правнук Владимира Мономаха Рюрик, князь чернигов­ский и великий киевский князь, умерший в 1215 г. Больше это имя ни­когда не окажется востребованным среди русских князей вообще и князей Вяземских, в частности, своим родоначальником считавших именно Рюрика Ростиславича, но при этом не перестававшего, естес­твенно, быть их предком.

Во-вторых, великий киевский князь Игорь погиб в 945 г. И это имя появляется среди его потомков только в четвертом колене: так был наз­ван один из последних сыновей Ярослава Мудрого Игорь, родившийся в 1036 году. Естественно, опираясь на этот факт, нельзя утверждать, что предание о Игоре, как родоначальнике киевских князей возникло лишь в 30-х гг. XI в. и примерно в те же годы было занесено на страницы лето­писи. Затем это имя было дано в шестом колене по линии Святослава Ярославича Игорю Ольговичу (второй сын в семье, ум. 1147) и в седь­мом колене Игорю Святославичу (также второй сын в семье, ум. 1202), герою «Слова о полку Игореве». Во всех перечисленных случаях обра­щает на себя внимание то обстоятельство, что Игорем нарекали в кня­жеских семьях не первенцев, т.е. потенциальных претендентов на вели­кокняжескую власть, а младших представителей правящих домов.

Также следует сказать, что в именослове южных князей не часто встречается и имя Олег. Олег Вещий умирает в 912 г., следующий носитель этого имени - Олег Древлянский, сын Святослава Игоревича погибает в 977 г. Затем этим именем через много лет будет назван внук Ярослава Мудрого Олег Святославич («Гориславич», ум. 1115). Это же имя будут носить его внук Олег Святославич (ум. 1180) и правнук Олег Святославич (ум. 1204). По каким-то причинам самым популярным в X-ХII вв. было имя Святослав. Первый из носителей этого имени - Свя­тослав Игоревич - погиб в 972 г. Затем так будет назван его старший внук Святослав Владимирович (ум. 1015), затем правнук Святослав Ярославич (ум. 1076), затем два прапраправнука: Святослав Давыдович (ум. 1142) и Святослав Ольгович (ум. 1164), затем два прапрапраправнука: Свя­тослав Владимирович (ум. 1166) и Святослав Всеволодович (ум. 1194), т.е. оно регулярно появлялось вначале через поколение, а потом - уже в каждом поколении.

В-третьих, нельзя, конечно, утверждать, что династия Романовых не ведала о своем родоначальнике Михаиле Федоровиче (ум. 1645), если брать во внимание факт, что имя Михаил будет дано его далекому потом­ку лишь в 1798 г., т.е. через 153 года после смерти первого Романова и в шестом колене (лишь на одно поколение меньше по сравнению с появ­лением имени Рюрик среди его возможных потомков). Так своего чет­вертого сына и десятого ребенка в семье назвал Павел I. Затем это имя будут носить еще три представителя дома Романовых: Михаил Николае­вич (1832-1909), четвертый сын и седьмой ребенок (последний) Нико­лая I, Михаил Михайлович (1861-1929), второй сын и третий ребенок Михаила Николаевича, и Михаил Александрович (1878-1918), чет­вертый сын и пятый ребенок Александра III. Причем, как и в случае с именем Игорь, имя Михаил никогда не давалось наследникам престола, хотя и символизировало собой начало династии. Оно давалось и не второму и не третьему сыну, его носил лишь четвертый сын императора, не имевший даже гипотетических шансов на престол. В силу сказанного, долгое отсутствие имени Рюрик в именослове русских князей не может выступать в качестве датирующего признака занесения варяжской леген­ды на страницы ПВЛ. Само же объяснение этой ситуации, видимо, связа­но, как заметил Е.В. Пчелов, с «сакрализацией» имени Рюрик. Как можно думать, по представлениям русского общества Х-ХІ вв., появ­ление имени родоначальника княжеской династии среди его потомков могло замкнуть историю этой династии: она начиналась и заканчивалась одним и тем же именем. Такие опасения были тем более актуальны, что в названное время на Руси, кроме Рюриковичей, имелись другие претен­денты на главенство в Русской земле, между которыми шла, как показы­вает летопись, непрекращающаяся и кровопролитная борьба, счет в ко­торой был открыт Олегом Вещим, убившим Аскольда и Дира.

Часть VI Варяги и скандинавы на Руси

Глава 1 Принципиальное отличие варягов середины IX — середины X в. от «варягов» конца X столетия

Норманисты, отводя ПВЛ роль лишь иллюстративного материала к своим умозрительным построениям, что, по их мнению, должно придать им вес в глазах читателя (создается полная иллюзия звучания подлинно­го голоса истории), выставляют ее в качестве непреложного доказательст­ва скандинавского этноса варягов. Как в 1826 г. М.П. Погодин выразил настрой подавляющего большинства ученых России, «решительно мож­но сказать, что всякий желающий отвергать скандинавское происхож­дение руссов, должен непременно прежде опровергнуть Нестора...». Но это все лишь только слова, ибо полное неведение истории летописания вообще и сложения Начальной летописи в частности, заметил в адрес своих оппонентов А.Г. Кузьмин, «закрывает самую возможность понима­ния ее текста». Вот почему они не в состоянии увидеть, говорил этот яр­кий ученый, что «скандинавское происхождение «варягов» не может быть обосновано данными русских летописей. А это в корне подрывает и фи­лологические построения норманистов».

В Сказании о призвании варягов норманисты выделяют два момента, которые, как им кажется, четко указывают именно на шведскую природу варягов. Это местоположение их родины «за морем», т.е. якобы в Скан­динавии, и помещение летописцем варяжской руси среди скандинавских народов, означающее тем самым, что он причислял ее к их кругу. При этом они закрывают глаза на тот факт, что выражение «за море» летопис­цами никак не пояснено ни в самом Сказании, ни в других местах лето­писи, и что во всех случаях родина варягов помешается весьма неопре­деленно где-то «за морем» («за море» идут с Руси к варягам, «из заморья» идут на Русь от варягов), но при этом не уточняется, конкретно где (известия под 859, 862, 941, 977, 980, 1015, 1018, 1024 гг.)3. В 30-х гг. XI в. (в Лаврентьевской под 1036, в Ипатьевской под 1034 гт.) со страниц ПВЛ исчезают как сами варяги, так и практика их размещения «за мо­рем». Так обстоит ситуация с «заморской родиной» варягов не только в нашем главном источнике по истории Киевской Руси, но и в других лето­писях, связанных и не связанных с традицией ПВЛ. И все они, в чем-то или даже во многом отличаясь от нее материалом о варягах (датами, полнотой изложения, лишними известиями), также нигде не поясняют летописное «за море».

Видимо, первым в историографии обратил внимание на летописное «за море», задумался над его значением, а затем поставил в связь с опре­деленной территорией норманист Ф.Г. Штрубе де Пирмонт. В своей дис­сертации, написанной в 1753 г. и опубликованной в 1785 г., ученый в ка­честве родины варягов назвал Рисаланд (Ризаланд), территорию, прости­рающуюся от Балтики до Северного Ледовитого океана и Белого моря, и большая часть которой, по его словам, лежала «на той стороне Финско­го залива и Ладожского озера». В качестве довода в пользу выхода варя­гов именно из приморских пределов Рисаланда Штрубе указал: «...Из­вестно, что хотя слово море означа­ет точно море собственно так называемое, но наши историки иногда называли сим именем озера и большие заливы». В ходе дискуссии 1749-1750 гг. Г.Ф. Миллер утверждал скандинавский характер руси на том ос­новании, что они пришли «из-за Балтийского моря». В 1773 г. историк, касаясь событий 977 г., заставивших Владимира спешно покинуть Нов­город, пояснил, что он ушел «за море к варягам, то есть в Швецию». В 1788 и 1795 гг. И.Н. Болтин убеждал, что термин «из заморья» означает «с другой стороны Ладожского озера», именуемого в летописях морем.

Мнение Миллера о значении летописного «за море» повторил и усилил в 1802 г. А.Л. Шлецер. Усилил тем, что преподнес его уже в качестве аргу­мента именно в пользу норманства варягов, именно как жесткое указание лишь на Скандинавский полуостров: «Они пришли из заморья у так говорится во всех списках; следственно, из противоле­жащей Скандинавии». Свой вывод он подкреплял еще тем, что, обратив­шись к работе шведского историка Ю. Тунманна, где тот вслед за своими соотечественниками XVII в. выводил из финского названия Швеции «Ruotzi» («Rotzi») славянскую форму «русь», в свою очередь увязал ге­нетически Руотси с Рослагеном, названием части береговой полосы швед­ской области Упланда, расположенной напротив Финского залива. Только там, по мнению Шлецера, и жили варяги8, только там, следовательно, и находилось «за море» русских летописей. Многие именитые последова­тели Шлецера, например, Ф. Крузе и М.П. Погодин очень активро исполь­зовали его объяснение выражения «за море» в качестве весьма основа­тельного довода в пользу норманства варяжской руси. В 1860 г. филолог Я.К. Грот даже специально пытался доказать, что «за море» может показывать только на живущих «по ту сторону моря», т.е. на противопо­ложном берегу Балтийского моря, в Скандинавии, и ни на кого больше.

В XX в. согласно логике Шлецера рассуждали М.Н. Покровский, В.А. Пархоменко, Р.Ю. Виппер, А. Стендер-Петерсен, Б.А. Рыбаков, польский историк X. Ловмяньский. Современные норманисты также понимают термин «за море» в буквальном смысле. В 1994 г. Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин увидели в нем указание только на Швецию. В 1996 г. А.С. Демин утверждал, что словосочетание «варязи из заморья» можно рассматривать «как кратчайшую» этническую характеристику, дан­ную летописцем скандинавам. При этом говоря, что для него было важ­но отметить способ передвижения варягов (или к ним) - «морское пла­вание». Тогда же А.Н. Кирпичников, допуская в какой-то мере более широкое его толкование, чем это принято среди норманистов, сказал, что «для славян адрес «за море» чаще всего означал именно Швецию». Но в 1998 г. И.Н. Данилевский категорично заключил, словно пресекая подоб­ное «вольнодумство», что летописное «за море» «связано исключительно со Скандинавией». В том же году Е.А. Мельникова, отмечая, что об этни­ческой принадлежности Рюрика не говорит ни один из вариантов варяж­ской легенды, вместе с тем подчеркнула: «Однако упоминание того, что Рюрик приходит по приглашению послов, отправившихся «за море к ва­рягам», достаточно убедительно свидетельствует» о его принадлежности к скандинавам. По ее мнению, выражение «из-за моря» носит в летопи­си «устойчивый, формулярный характер. Варяг, т. е. попадавший на Русь житель Скандинавских стран, приходит «из-за моря» по определению». В 2002 г. М.Б. Свердлов посчитал, что «за море» конкретно указывает на Бирку, экономический и политический центр Средней Швеции.

Но имеется и другая точка зрения на значение летописного «за море», ведущая свое начало от антинорманиста В.К. Тредиаковского. В работе, завершенной в 1758 г., он заметил, что «у нас быть за морем и ехать за море не значит проезжать чрез море, но плыть токмо по морю, куда б то ни было в отдаленную страну. Ехать за море у нас, есть и сухим путем ехать от моря в другое государство; так ездили мы за море во Францию, в Италию и в Немецкую землю». В том же ключе толковали рассматри­ваемый термин антинорманисты XIX в.: О.М. Бодянский (чужая и дале­кая для русских «сторона», будь «она за морем или нет»), С. Руссов («за граница»), Ю. Венелин («куда бы то ни было»), Д.И. Иловайский (сказоч­ное «из-за тридевяти земель»), Г.А. Немиров («за Сине-море, куда-то далеко...»), Н.П. Загоскин (совершенно неопределенное выражение). В 1913 г. Г.М. Барац, утверждая в русле своего взгляда на природу ПВЛ, что летописное «за море» есть не что иное, как перевод библейского обо­рота «ewer hajam», служащего «для обозначения не непременно замор­ской страны, а всякого вообще зарубежного края», сказал: «Точно также и по-русски заморье обозначает не исключительно заморскую страну, но вообще чужую сторону, а идти за-море значит: отправиться за границу, в чужие края...». Фактически в русле этих рассуждений лежит вывод «ультранорманиста» О.И. Сенковского. «За море», отмечал он, нельзя понимать в буквальном смысле, это, на его взгляд, всего лишь «метафора, риторический прием». Норманист В.А. Мошин в 1931 г. повторил мнение Иловайского о «за море» как о сказочном «из-за тридевяти земель». В 1923 г. Б.М. Соколов одной строкой отметил неопределенность летописного «за море», а в 1958 и 1978 гг. В.В. Мавродин поставил «за море», как и когда-то Иловайский, в один смысловой ряд с «за тридевяти земель», впрочем, оставив это со­поставление без комментариев. В 1998 г. А.Г. Кузьмин указал, что «море­плаватели ІХ-ХІІ вв. не имели графического изображения» Балтийского моря «и «за морем» для них была любая территория на его побережье».

В 1951 г. А.Н. Насонов, говоря о Рогволоде Полоцком, по летописи, пришедшим «из заморья», и сопоставив это выражение с равным ему по значению «из-за рубежа», заметил, что он «выйти от балтийских сла­вян... Древние сношения по Западной Двине с балтийскими славянами впол­не допускают такую возможность». В 2000 г. Ю.Д. Акашев оспорил виде­ние норманистами летописного «за море» как ориентир на Швецию, полагая, что в этом случае речь идет о южном береге Балтики. Очевид­ное значение этого термина несомненно, в связи с чем Е. Классен поста­вил в 1854 г. совершенно закономерный в таком случае вопрос: «...За мо­рем от Новгорода жили не одни шведы, а многие народы; почему же скандинавоманы берут это обстоятельство в число доводов своих?». Но правомерность этого довода можно проверить лишь при обращении к самому широкому кругу источников.

В Лаврентьевском списке в рамках ПВЛ выражение «за море», поми­мо названных дат, употреблено еще один раз под 1079 г. в сообщении о захвате хазарами в Тмутаракани черниговского князя Олега Святослави­ча. Причем, что важно отметить, оно в этом случае впервые пояснено: «а Олга емше козаре и поточиша и за море Цесарюграду». Под 1226 г., т.е. уже вне пределов ПВЛ, в Лаврентьевской летописи говорится, что «тое же зимы Ярослав, сын Всеволожь, ходи из Новагорода за море на емь», т. е. в земли финнов. Академический список Суздальской летопи­си, дополняющей собою Лаврентьевскую, содержит статьи, где «за море» хотя и не раскрыто, но о каких территориях идет речь либо можно по­нять, либо это хорошо известно. Это статья под 1231 г.: «въскоре прибегоша немци из замория с житом и с мукою, и сътвориша много добра» (годом раньше в Новгороде разразился массовый голод), статья под 1237 г. - «приидоша в силе велице немци из заморья в Ригу», и статья под 1252 г. - «приде Неврюй, и прогна князя за море». В первой из них речь идет о пределах либо Ливонии, либо Западной Европы вообще, но прежде всего о северогерманских территориях и Дании, во второй - толь­ко о последних. «За море» статьи под 1252 г., напротив, не вызывает ни­каких сомнений. По свидетельству многих летописей, великий влади­мирский князь Андрей Ярославич вынужден был бежать от татар в Шве­цию: «за море во Свейскую землю».

НПЛ обоих изводов, оперируя терминами «за море» и «из заморья», указывает ими, в основном поясняя их при этом, на Готланд (1130, 1391), Данию (1134, 1302), Швецию (1251, 1300, 1339, 1350, 1392), земли фин­ских племен суми и еми (1311, 1318), восточнобалтийские города Ригу, Юрьев, Колывань, на южнобалтийский Любек и другие центры Ганзей­ского союза, включавшего в себя вендские, вестфальские, нижнесаксон­ские, прусские и ливонские города (1391). Под 1444 г. в летописи упо­минается «князь Грегории из заморья Клевьскыи» (германский герцог Герхардт фон Клеве). В одной из статей, предшествующих Комиссион­ному списку НПЛ, под 1155 г. содержится рассказ об Андрее Боголюбском, где читается, что его брат Всеволод Большое Гнездо «на третий год приде из замория из Селуня (византийский город Салоники, современ­ная Греция) и седе на великое къняжение, и мсти обиду брата своего Андрееву» его убийцам. Другие летописи, в том числе и поздние, дают большое количество подобных примеров, свидетельствующих о са­мом широком географическом диапазоне применения нашими книжни­ками понятия «за море». Так, посредством его Софийская первая и вто­рая, Воскресенская, Никоновская, Вологодско-Пермская, Новгородская вторая, Псковская первая и третья летописи, Мазуринский летописец, Рогожский летописец, Летописное сказание Петра Золотарева указывают на Швецию, г. Юрьев, Пруссию, Норвегию, Апеннинский полуостров, западноевропейские центры Ганзейского союза и, в целом, на многие европейские страны, Турцию, Персию, Северное Причерноморье. В «Летописи Двинской» «за морем» полагаются Англия, Голландия, Ис­пания, Франция, Турция, пределы Западной Европы вообще. В Новго­родской Погодинской и Забелинской летописях под 1709 г. сообщается, что после Полтавской битвы Карл XII «утече за море» вначале в г. Оча­ков, а затем в «Царьград» (Стамбул).

Широко практиковалось использование термина «за море» в актовом материале ХІІ-ХѴІІІ вв., где его так же, как и в летописях, прилагали ко многим центрам балтийского Поморья, Ганзейского союза, а также к Англии, Франции, Нидерландам, в целом, ко всей территории Западной Европы. В 1712 г. В.Н. Татищев был командирован «за моря капитаном для присмотрения тамошняго военного обхождения». Как известно, бу­дущий историк был направлен из Польши, где квартировался его полк, в германские государства, в которых он посетил Берлин, Дрезден, Бреславль. В 1737 г. Канцелярия Академии наук определила: «За моря в Марбух писать на немецком языке к ученикам Михаиле Ломоносову, Дмитрею Виноградову и к Рейзеру с требованием о присылке от них о науках, что обучились и обучаются». В 1761 г. она же приняла решение о «пересылки за море к ученым людям» сочинений М.В. Ломоносова (сам Ломоносов в официальных и личных бумагах за 1750-1760-е гг. до­вольно часто использовал выражение «за море» в качестве обозначения «заграницы» вообще, а также конкретно Германии). Термин «за море» является непременным атрибутом путевых записок русских послов XVI-XVII вв., повестей и, конечно же, былинной поэзии. И этим термином, восходящем к устному народному творчеству, русские люди на протяже­нии столетий определяли «нахождение земель, стран, народов и городов вне пределов Руси, вне пределов собственно русских земель вообще, независимо от того, располагались ли они действительно за морем или нет» (т.е. он абсолютно тождественен понятиям «за рубеж» и «за грани­ца»), и представлял собой идиому, сродни той, что родилась в советское время, и помещавшую заграницу «за бугром». В связи с чем, летописное «за море», где, как утверждает ПВЛ, жили варяги, в своем чистом виде, без сопроводительных пояснений (этнических, географических и еще каких-то других) не может быть аргументом при любой версии их эт­носа. В контексте самой варяжской легенды и последующих известий о варягах, приходящих на Русь «из заморья», оно указывает на балтий­ское Поморье в целом. И только.

Летописный и внелетописный материал не позволяет согласиться и с мнением, что в летописях варяги «беспрерывно» упоминаются в значе­нии «немцы, норманны». В качестве доказательства этого посыла обычно ссылаются на сообщение ПВЛ под 862 г., где русь поставлена в один ряд со скандинавскими народами: послы «идоша за море к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си». Но подобное умозаключение весьма сомнительно. В недатированной части летописи дан перечень «Афетова колена»: «варязи. свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочий...». И хотя в соседстве с германцами в нем названы другие народы, но они, как известно, не принадлежат ни к германцам вообще, ни к скандинавам, в частности, и вряд ли кто, конечно, решится утверждать обратное. Это, во-первых. Во-вторых, то, что предлагаемое норманистами прочтение Сказания явно тенденциозно и основано, как подчеркивается в литера­туре, на искажении сведений источника, демонстрирует памятник, весьма близкий по времени к моменту окончательного сложения ПВЛ (10-е гг. XII в.). Как сообщает немецкий хронист Гельмольд (ХП в.), сак­сонский герцог Генрих Лев в 50-х гг. XII в. отправил «послов в города и северные государства - Данию, Швецию, Норвегию и Русь, - предлагая им мир, чтобы они имели свободный проезд к его городу Любеку».

Эта грамота не сохранилась, но ее нормы повторил в 1187 г. импера­тор Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса: «ruteni, gothi, normanni et ceteri gentes orientales, absque theloneo et, absque hansa, ad civitatem sepius dictam veniant et recedant», т.е. русские, готландцы, нор­манны («ruteni, gothi, normanni») и «другие восточные народы» получали право свободно приходить и покидать город «без налога и пошлины». В «ruteni» ученые обычно видят русских, а именно новгородцев. «Любекский таможенный устав» подтвердил в 1220-х гг. установление императора: «В Любеке не платит пошлины никто из граждан Шверина, а также никто из русских, норвежцев, шведов... ни готландец, ни ливонец, равно как и никто из восточных народов». Из приведенных документов, где Русь и русские стоят в одном ряду со скандинавскими странами и скандинавами, никак, конечно, не следует, что русских середины, конца XII в. и первой трети следующего столетия надо причислить к сканди­навам, или, наоборот, русскими надо считать датчан, шведов, готландцев и норвежцев. И в данном случае, конечно, абсолютно прав А.Г. Кузьмин, отметивший, сопоставляя фразы варяжской легенды и грамоты Барба­россы, что «несущественно, кого конкретно называют источники «Руте-нами». Важно, что этноним снова идет в ряду северных народов и отли­чается от готов и норманнов».

Бросается в глаза еще одна особенность этих памятников: грамота императора относит западноевропейцев (готландцев и норманнов) и восточноевропейцев (русских) к «восточным народам». Таким же общим содержанием наполнено и выражение летописи «варяги», только оно приложено к западноевропейским народам, также генетически не связан­ным между собой. Крупнейшие специалисты в области летописания А.А. Шахматов, Б.А. Рыбаков, А.Г. Кузьмин - указывают, что скандинавы названы варягами лишь в этом разъяснении Сказания, не являющимся его органической частью, и видят в нем пояснение летописца второго де­сятилетия XII века. А это время, когда под «варягами» на Руси уже до­вольно давно понимали значительную часть западноевропейского мира. В связи с чем летописец (а об этом говорил еще М.В. Ломоносов) специ­ально выделяет русь из числа других варяжских, как бы сейчас сказали западноевропейских народов, называет ее в качестве особого, самостоя­тельного племени, вроде шведов, норвежцев, готов, англян-датчан, тем самым не смешивая ее с ними: «пошли за море к варягам, к руси, ибо так звались варяги - русь, как другие зовутся шведы, иные же норманны, англы, другие готы, эти же -так». Нечто подобное можно привести из более позднего времени. Густинская летопись (1670) объясняет, почему шведов на Руси именовали варягами: «Их же бо оные тогда варягами нарицах. Си мы всех обще немцами нарицаем. Си есть шведов, ангелчиков, гишпанов, французов и влохов и прусов, и проч.». Обращает на себя внимание тот факт, что летописец конца XVII в. раскрывал общее значение слов «варяги» и «немцы» точно так же, как составитель ПВЛ разъяснял широкий смысл термина «варяги».

В 1849 г. И.И. Срезневский справедливо сказал, что «каждое слово для историка есть свидетель, памятник, факт жизни народа, тем более важный, чем важнее понятие, им выраженное». В 1911 г. Л.В. Падалко, как бы продолжая мысль своего именитого предшественника, добавил, что «имя, как звуковая форма явления, неразрывно связано с самой сущнос­тью этого последнего. А посему выяснение имени непосредственно при­водит и к тому понятию, какое объясняется именем. В особенности при­менимо это положение по отношению к крупным явлениям историчес­кого значения...». Эти мнения всецело приложимы к терминам «варяги» и «немцы», в которые на Руси и в России в разные исторические эпохи вкладывался разный смысл, что, к сожалению, мало учитывается иссле­дователями, вследствие чего при прочтении источников допускаются модификации и тенденциозность. Их правильному пониманию мешают вместе с тем и ложные представления, являющиеся питательной средой для новых заблуждений. Отсюда названные термины не только ошибочно связывают исключительно со скандинавами (германцами), но и не заме­чают явной эволюции слова «варяги» от частного к общему, его превра­щения в своего рода аналог современному понятию «западноевропейцы».

Разговор следует начать с термина «немцы», в определенное время приравненного на Руси по своему значению к слову «варяги», и этот факт позволяет уже во многом оценить смысл последнего. Норманисты (А.Л. Шлецер, М.П. Погодин и другие), понимая выражение «немцы» в конкретном этническом значении (германцы), особое значение при этом придавали материалу позднейших летописей (Софийской первой, Псков­ской первой и третьей, Новгородской четвертой и пятой, Никоновской, Холмогорской, Тверскому сборнику и других), в которых, начиная со второй половины XV в., варяжские князья - Рюрик с братьями - вы­водятся «от немец» или «из немец»: «избрашася от немець 3 брата с ро­ды своими, и пояша с собою дружину многу», «приведоша новгородстии людие князя от немець, именем Рюрика», «пръвый князь на Руской земле Рурикь, пришед из немец» и т.д. В ПВЛ, следует напомнить, Рюрик с братьями представляют варяжскую русь и никоим образом не связаны с «немцами»: «И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь придоша к словеном первое...». В НПЛ младшего извода в рассказе о призвании варягов, данном в иной редакции, чем в Начальной летописи, о «немцах» также нет ни слова: «Изъбрашася 3 бра­та с роды своими и пояша со собою дружину многу и предивну, и прии-доша к Новугороду».

Мнение Шлецера и Погодина в отношении значения термина «нем­цы» априорно, абсолютно расходящееся с показаниями большого числа разновременных и разнохарактерных источников, и игнорирующее то обстоятельство, на которое обращалось внимание в литературе, что имя это «только потом получило теперешнее свое звучание». Выше отмеча­лось, что Г. Эверс первым в науке выступил против норманистского взгляда на слово «немцы», указав, что его русские прилагали ко всем, кто говорил «на непонятном для словен языке». Точно также рассуждал и Н.М. Карамзин. Эту мысль затем активно развивали антинорманисты. Так, Ф.Л. Морошкин, М.А. Максимович, Н.В. Савельев-Ростиславич ут­верждали, что «немцы» следует рассматривать не только как имя частное (германский этнос или отдельные ветви его), но и как имя нарицатель­ное: многие, если не все и даже не только западноевропейские народы. Максимович, например, подчеркивал, что термином «немцы», вытеснив­шим «варяг», стали «означать неопределенно не только все иноземное, западное, но и все чужое, иноязычное». М.О. Коялович полагал, что так называли «чужих людей», Г.А. Немиров - всех чужеземцем, «неумевших говорить по-русски». Н.П. Загоскин заключал, что под «немцами» пони­мался «западный чужеземец вообще». Ф. Святной, специально проведя в начале 40-х гг. XIX в. анализ значения выражения «из немец», верно заметил, что его интерпретируют слишком конкретно, «в духе новейшего русского языка». После чего, отметив отсутствие в нем этнического со­держания, истолковал его в качестве ориентира, указывающего на тер­риторию, заселенную ныне германцами. Как подытоживал ученый, на­зывать какой-нибудь народ по имени другого «в географическом, религи­озном или ином отношении было весьма обыкновенным делом»: имено­вали же русские поляков и прочих католиков «римлянами», «латинами».

В советское время А.Л. Шапиро мнение летописей о выходе Рюрика из «немец» воспринял практически в том же смысле, что и когда-то Шле­цер с Погодиным. Ученый утверждал, что «в противоречии с немецким происхождением Рюрика из Прусской земли составитель Воскресенской летописи» тут же приводит слова ПВЛ о посылке за ним за море «к ва­рягом, к руси», т.е. к скандинавам. Но тогда же на отсутствие в термине «немцы» этнического содержания, правда, в связи с другим случаем, об­ращал внимание И.П. Шаскольский. Приведя известие НПЛ о походе новгородцев в 1311 г. «на Немецьскую землю за море на емь», в коммен­тарии он указал, что это выражение надо понимать не в этнографичес­ком, а в политико-религизном плане, как владение «свейских немцев». Сегодня активные поборники норманства варягов Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин констатируют, не идя дальше того, что «в позднейших ле­тописных сводах наименование варяги могло заменяться словом «немцы» как обозначение иностранца вообще...». А.С. Мыльников также отмечает, что «из немец» необязательно означает «этнических немцев». Г.Ф. Кова­лев в целом подчеркивает, что в русских источниках с древности и до XVIII в. этнические названия западноевропейцев как бы «перекрывались термином немцы, немецкие люди». Ю.Д. Акашев полагает, что «немцами» на Руси называли «иностранцев, иноверцев...». Здесь надо сказать, что позиция исследователей, разумеющих под немца­ми значительно более широкий круг народов, чем только западноевро­пейцы, не лишена некоторого основания. Так, в одном из списков проложного «Жития Александра Невского» середины XVI в. «агарянами», а так на Руси называли восточные народы, охарактеризованы «немцы».

Первым из ученых, кто обратил внимание на тесную смысловую связь терминов «варяги» и «немцы» и пытался ее объяснить, был М.В. Ломо­носов. В возражениях на диссертацию Г.Ф. Миллера он указывал, что варяги-русь, жившие на Немане, «назывались неменьцы или немци». В 30-40-х гг. XIX в. Ф.Л. Морошкин заключал, что слово «варяг» употребляется в ПВЛ «в столь обширном значении, что под ним должно разуметь всех не руссов и не греков... это тем более достоверно, что варяги в наших летописях постепенно изме­няются в немцев, которыми до Петра Великого назывались у нас все ев­ропейцы...». При этом полагая, что русские летописцы, подражая во всем византийцам, заменили прежнее обширное имя «франк», которым в Византии именовали всех европейцев, новым, столь же обширным «не­мец», употребляемым там с середины XI века. Тогда же М.А. Максимо­вич именно в равнозначности обоих терминов видел причину замены в письменной традиции «варягов» на «немцы».

Будучи убежденным, под воздействием доказательств антинорма­нистов, в том, «что сперва под варягами могли разуметься все жители Балтийского побережья», С.М. Соловьев резюмировал: «потом, с при­нятия христианства, начало господствовать различие религиозное и варягами на севере начали называть тех, кого на юге разумели под ла­тинами, т.е. всех не греческого закона, всех без различия происхож­дения; наконец, онемечение славян прибалтийских заставило считать немцами все народы Северо-Западной Европы, носившие прежде имя варягов». И.Е. Забелин объяснял, что «имя варягов в Новгороде сме­няется именем немца» по причине овладения именно немцами всеми торговыми оборотами поморского славянства и создания на этой основе Ганзейского союза, и истребления ими же настоящих варягов - по­морских славян. При этом ученый задал вопрос, ответ на который многое объясняет: «Отчего же имя варяг не сменилось именем швед? От того, конечно, что со Швецией с древнейшего времени никогда не было тес­ных торговых связей». По мысли А.Г. Кузьмина, под «немцами» «имеет­ся в виду именно южный берег Балтики, на котором со второй полови­ны XII в. утверждается власть немецких феодалов», с упрочением по­зиций которых «и церкви на побережье исчезает и само название варяги», вытесненное более широким «немцы».

Обширный и разновременной материал показывает, что под««немца-ми» русские понимали и конкретный народ (собственно немцы), и ка­кую-то совокупность западноевропейских (но не только германских) народов в целом, и при этом каждый из них в отдельности, и те терри­тории Западной и Восточной Европы, которую населяли «немцы» издав­на или захватили на памяти наших предков, и факт принадлежности к этому «немецкому» миру (людей, предметов). Был этот термин, как из­вестно, наполнен еще и религиозным звучанием: «немцами» у нас име­новали католиков. Одновременно с тем последних называли «римляне» и «латины», что хорошо видно из статьи под 898 г. ПВЛ (Сказание о славянской грамоте) и статей под 986-988 гг. ПВЛ и НПЛ (по мнению А.Г. Кузьмина, повествование о крещении, рассредоточенное между 986-988 гг., составлено из разных источников в последней четверти XI в.). Под 1075 г. ПВЛ говорит о приходе к киевскому великому князю Свято­славу Ярославичу послов «из немець» (от германского короля и импе­ратора Священной Римской империи Генриха IV). А Священная Римская империя представляла собой конгломерат большого числа государствен­ных образований, в рамках которых проживали не только германцы. В Лаврентьевской летописи «немцы» - это ливонцы (1242), шведы (1302), в продолжении Суздальской летописи по Академическому спис­ку конца XV в., дополняющей собою Лаврентьевскую, - ливонцы (1234), ливонцы и датчане (1268).

В Ипатьевской летописи под 1190 г. сообщается о бегстве галицкого князя Владимира Ярославича из венгерского плена в «земли Немечкыя, ко цареви немецкомоу» (к германскому королю и императору Священной Римской империи Фридриху I Барбароссе). Под тем же годом летописец отнес к «немцам» руководителей Третьего крестового похода (Фридриха I Барбароссу, французского и английского королей Филиппа II Августа и Ричарда I Львиное Сердце) и их подданных: «царь немецкыя со всею своею землею битися за гроб Господень...». Под 1252 г. «немцами» назва­ны войско императора Священной Римской империи Фридерика II, под 1252, 1276 и 1286 гг. рыцарей ливонской и прусской частей Немецкого ордена, а под 1254 и 1257 гг. «землей Немецкой» именуется австрийское герцогство. Под 1231 годом Ипатьевская летопись использует к Западной Европе в целом понятие «Немечкые страны». Под 1263 г. в Лаврен­тьевской летописи читается первая редакция «Жития Александра Нев­ского», где в рассказе о битве на Неве шведский король представлен как «король части Римьское», а его многоплеменное войско названо «римляны». Полемическая византийская литература XI в., летописи, памят­ники Куликовского цикла показывают, что применительно к «немецким» народам Запада (а не только к итальянцам) прилагался, надо добавить, еще термин «фряги».

Эту информацию дополняют показания НПЛ старшего и младшего изводов, которая начинает активно использовать термин «немцы», при этом почти его не поясняя, со второго десятилетия XIII века. До этого времени он крайне мало употребляется летописцами (в статьях под 986-987 гг. о выборе Владимиром вер, в неопределенном значении под 1058 г., под 1188 г. одновременно с термином «варяги» приложен к готландцам). С 1217 и по 1445 гг. летопись многократно называет «немца­ми» прибалтийских немцев, а территорию, захваченную ими, т. е. зем­ли коренных прибалтийских народов, «Немецкой землей». Причем, это понятие не сразу появляется в летописи. Так, если под 1214, 1223, 1237 и 1242 гг. она ведет речь о «Чюдьской земле» (в последнем случае упо­мянуты и находящиеся там «немцы»: войско Александра Невского двинулось «на Чюдьскую землю на немци»), то под 1268 г. оба извода уже применяют к ней название «земля Немецьская» (оно затем читается в статьях младшего извода под 1343, 1367, 1406, 1407 и 1444 гг.). Точно также этот извод именует бывшие владения пруссов, на которых обосно­вались немцы: под 1410 г. они одновременно фигурируют как «Прускоя земля» и «Немечкая земля». Вместе с тем земли ливонских и прусских немцев младший извод называет и по-иному - «Немцы»: отъехал «в Нем­ци», приехал «из Немець» (1381, 1412, 1420).

Другая категория «немцев», о которых много говорит летопись, это шведы: как «немцы» они присутствуют на ее страницах с 1283 г. Затем так она их именует (а их владения «Немецькой землей» и «городом не-мецьским») без какого либо пояснения под 1284, 1311, 1313, 1314, 1317, 1322, 1337, 1350, 1377, 1392, 1396 и 1397 годами. В статье «А се князи русьстии», находящейся перед Комиссионным списком НПЛ, сказано, что у Александра Невского «была брань... с немци...». Но изначально шведы фиксируются на страницах обоих изводов под своим родовым именем (1142). Именно о «свеях», «Свейской земле» и «свейском коро­ле» речь идет затем под 1164, 1240, 1251, 1256, 1292, 1293, 1295, 1300, 1323, 1338, 1339, 1348, 1350, 1395 и 1411 годами. В некоторых из этих статей в младшем изводе вместе с тем присутствует термин «немцы». Так, например, под 1350 и 1411 гг. летопись, информируя о «свеях», параллельно называет их «немцами», а в статье под 1395 г. употреблена фраза «немци свея». НПЛ называет «Немецкой землей» пределы Шве­ции, территорию финских племен, но также лишь по прошествии не­которого времени после их захвата шведами-«немцами». Так, если под 1191, 1256 и 1292 гг. летопись использует понятие «Емьская земля», то под 1311 г. обоих изводов в отношении той же территории уже сказано, что «ходиша новгородци войною на Немецьскую землю за море на емь». Под 1350 г. в младшем изводе повествуется о походе новгородцев «на Немечкую землю... к городу к Выбору». Под 1240 г. в младшем изводе шведский король выступает как «король части Римьскы», а его войско, куда входили, перечисляет летопись, «свея», «мурмане», «сумь» и «емь», как «римляне». Нельзя не заметить, что под 1445 г. младшего извода НПЛ имя «шведы» явно использовано не в конкретно этническом, а в широком смысле. В ней говорится, что «приидоша свея мурмане без­вестно за Волок на Двину ратью...». И словосочетанием «свея мурмане», т. е. «шведские норвежцы», летописец отметил существовавшую в те времена тесную политическую связь между Швецией и Норвегией, в 1319 г. вступивших в союз, а в 1397 г. включенных по Кальмарской унии в состав Датского королевства.

НПЛ дает самые незначительные и весьма расплывчатые сведения о других европейцах-«немцах». Под 1204 г. в обоих изводах читается «Повесть о взятии Царьграда фрягами», написанная близко к этой дате, в которой назван «цесарь немечьскыи Филипови» (германский король Филипп Швабский). Под 1231 и 1237 гг. они сообщают без каких-либо уточнений о тех «немцах» Западной Европы, выходцы из которых обо­сновывались тогда в Восточной Прибалтике. В двух статьях летописи (1268 и 1391) вместе с ливонцами под «немцами» понимаются соот­ветственно датчане и «немецкие» послы из Любека и Готланда. В 1362 г. (младший извод) псковичи принимали «гость немечьскыи и поморьскыи и заморьскыи», т.е. представителей всего Ганзейского союза. В том же изводе под 1348 г. говорится о битве русских с «немцами» «короля свейского» Магнуса. Шведский источник (написанный вскоре после 1452 г.) дает некоторое представление о составе «шведского» войска: король собрал «немцев и датчан, а также герцога Гольштинского и других по­добных же...».

Материал о «немцах» НПЛ дополняют летописи, связанные с новго-родско-псковской летописной традицией. Это Софийская первая летопись (списки конца ХV-ХVІ в.), Софийская вторая летопись (списки XVI - на­чала XVII в.), Псковская первая, вторая и третья летописи (списки конца ХV-ХVІІ в.). В софийских летописях владения ливонских немцев, т.е., опять следует подчеркнуть, прибалтийских народов, попавших под власть «немцев», представлены как «Немецкая земля» (1242, 1438, 1481, 1482) и «Немцы» (1472, 1473). Обозначение тех же территорий «Немецкой зем­лей» (иногда «немецкие земли») многократно присутствует на страницах псковских летописей. Вместе с тем они прилагают к ней (1404, 1436, 1473, 1543) и к германским землям в Европе (1543) название «Немцы». Точно также именуются в них земли Швеции (1445, 1632)72. В Софийской первой летописи под 1271 и 1272 гг. «латиной» названы ливонские нем­цы, а в Псковской первой летописи под 1548 г. шведы. Последняя к Ливонии и Швеции применяет обозначение «Латина» (1519, 1611).

Исчерпывающую информацию по вопросу, как широко русские пони­мали термины «немцы» и «Немецкая земля», дает актовый материал последней четверти XVI - первой половины XVII века. Так, в описи Цар­ского архива (1575-1584) читается, что «книги аглинские и списки с гра­мот, каковы грамоты даваны аглинским немцом...». В клятвенных за­писях бояре обязуются не отъезжать ни к турецкому султану, ни к цесарю, ни к литовскому, «ни к шпанскому, ни к францовскому, ни к чешскому, ни к датцкому, ни к угорскому, ни к свейскому королем, ни в Англею, ни в иные немци...» (1581, 1598). В грамоте царя на Двину (1588) указывается, «а с немец с аглинских, и с барабанских (брабантских), и с шпанских, и с иных немец, имати судовая проезжая по­шлина...». В жалованной грамоте (1590) Кольским жителям названы «датцкие» и «аглинские немцы». В грамотах 1609-1610 гг. сообщается, что в Россию «неметцких людей идет... из Выбора, Свейския земли, и шкотцких, и дацких, и фрянцовских, и аглинских, и голанских, и боробанских и иных земель...», «шкотцкие немцы», «разных земель немец», «немецкие люди». В расспросных речах двух пленных «немцев» (1611) -англичанина и шотландца - упомянуты «францовские немцы». В гра­мотах (1629, 1633) речь идет о «немецких торговых людях разных зе­мель», о «торговых немцах» из Англии и Голландии», о «немецких лю­дях», нанятых на русскую службу в Англии. В декабре 1634 г. был за­ключен договор России и Голштинии о торговле Голштинской компании с Персией, где предписывалось «иных немецких государьств торговых людей, агличан и галанцев, и цесарской области (Священная Римская империя) и свеян и датчан... с собою не имати...». В челобитной торговых людей (1646) перечислены «аглинские», «бараборские», «анбур-ские» (гамбургские), «галанские» и «датцкие» «немцы».

Русско-английская переписка показывает адекватность терминов «немцы» и «иноземцы»: «с ыных иноземцов, со всех со францовских, с ышпанских, с нидерлянских и с ыных немец...», «немцы розных земель, агличане, и Францовские земли, и Нидерлянские земли и иных земель» (1585-1586), «в Аглинскую де и в ыные немецкие земли» (1596-1599), «корабли придут сего лета из за моря... барабанские, и голанские, и ни­дерлянские, или иных которых земель, и тех бы земель немцы торгова­ли» (1601). В тех же бумагах (1581-1600) много говорится о «ангилейских (или аглинских) немцах», «немецком товаре» из Англии, а также о «голанских (барабанских) немцах», назван и «францовской немчин Жан Паркей». В «Росписном списке города Москвы 1638 года» указаны «Шкотцкой земли немци», «немцы Аглинской земли», «немец Галанские земли». Традиция относить к «немцам» многих представителей Запад­ной Европы долго сохранялась в России. Выше были приведены мнения шведов Ю.Г. Спарвенфельда (80-е гг. XVII в.) и Ф.-И. Страленберга (1730), зафиксировавших самое широкое значение слов «немцы» (либо «иноземец», либо большинство европейских народов).

Важно отметить, что летописи, именуя «Немецкой землей» террито­рии прибалтийских и финских народов, либо завоеванных европейцами-«немцами», либо принявших католицизм, да к тому же часто в союзе с ними выступавшими против Руси, вместе с тем не называют их «немца­ми». Так, Лаврентьевская и Ипатьевская летописи говорят о «литве», «ятвязе», «чюди», «жемоти», «проуси (проузи)», пребывавших соответст­венно в «Литовской» (в «литве»), в «Ятвязской» (в «ятвязи») в «Чюдьской» (в «чюди») землях, в «Жемоите». И НПЛ, ведя речь о тех же народах, всегда отделяет их от «немцев» или же прямо противопоставляет им. Такая же ситуация наблюдается и в поздних летописных сводах. В Со­фийской первой летописи (список конца XV - начала XVI в.) под 1510 г. помещена информация о решении псковского вече: что им не идти от своего государя «ни в литву, ни в немци». Софийская первая и Псковская первая летописи под 1518 г. выделяют в составе войска польского короля и великого литовского князя Сигизмунда I воинов «многих земель, чехи, ляхи, угрове, литва, немци...». Псковская первая летопись (список первой половины XVII в.) содержит «Житие Довмонта», где читается, что русские «побежая страны поганыя немець и литву, чюдь и корелу...». Затем в ней же под 1382 г. сказано, что «прииде местер с немци к Полотьску на взятие, а Скиригаило с литвою...». Под 1407 г. псковский летописец, сообщая о войне псковичей с «немцами», с горечью конста­тирует, что новгородцы не помогают своим соседям, ибо «держаху бо любовь с литвою и с немцы...». Под 1408 г. в летописи упомянута «рать литовская с немцы», а под следующим годом записано, что пришел «местер» с силою немецкою и с литвою воевать псковские земли. Под 1436 г. зафиксировано, что в Псков «из Немец», т. е. из Ливонии, приехал литовский князь Иоанн Баба и т.д. Русские не именовали «немцами» и ряд других народов, например, поляков, чехов и венгров, несмотря на их принадлежность к католическому миру.

Из сказанного следует, что термин «немцы» в наших источниках при­лагался исключительно к западноевропейскому миру (лишь только ино­гда наполняясь большим звучанием), и символизировал собою опреде­ленную совокупность западноевропейских народов, и был синонимичен словам «латины», «римляне», «католик», несшим, в связи с этим, не только конфессиональную нагрузку. Этот термин, вместе с тем, обозна­чал территорию Западной Европы, т.е. являлся географическим поня­тием. И вывод поздних летописей Рюрика «из немец» служил указанием, конечно, не на его этнос, как это полагал А.Л. Шлецер и его последова­тели, «а лишь на пределы Западной Европы, откуда вышли варяги». Ес­ли думать иначе, то к немцам-германцам надлежит тогда отнести многие европейские народы, не имеющие к ним отношения, например, прибал­тийские народы, порабощенные западноевропейцами-«немцами», в связи с чем их коренные земли русские называли «Немецкой землей». Немца­ми в таком случае надо считать и финнов, коль Тверской сборник под 1227 г. сообщает, что Ярослав Всеволодич с новгородцами ходил на «имь, на немци, ратию за море; и поплени всю землю их...». Говоря так, летописец современную ему ситуацию, когда финские земли уже не­сколько столетий входили в состав Швеции, перенес на далекое прош­лое, в котором финское племя емь еще не было подвластно шведам-«немцам». И карелу надо тогда полагать германским народом, т.к. под 1338 г. в НПЛ младшего извода помещено известие, что новгородцы «воеваша городецьскую корелу немечкую, и много попустошиша земли их...» . Речь здесь идет о той части карел, которая проживала в Запад­ной Карелии и находилась под властью все тех же «немцев»-шведов, поставивших на ее землях в 1293 г. крепость Выборг, т.е. о выборгской или иначе «городецьской кореле».

Следует добавить, что наши предки с XV в., в связи с умножением контактов с Западной Европой, начинают ломать стереотип обезличен­ного наименования ее представителей «немцами», «римлянами», «латинами». Так, рассказ «О Сидоре митрополите, как прииде из Царяграда на Москву», созданный в 60-70-х гг. XV в. и читаемый в летописном своде 1479-1480 гг., среди участников собора называет «алеман и фрязов и ка-латин и френчюк и беребеан и кофеан», т.е. южных немцев, итальянцев, каталонцев, французов, британцев, жителей генуэзской колонии в Крыму Кафы, и при этом именуя их в целом «латинами» и говорит о их «фряжском праве», т. е. католическом. В «Хождении на Флорен­тийский собор», первоначальная редакция которого, по мнению Н.А. Ка­заковой, была создана во время путешествия русского посольства на собор (1437-1440) и позже не перерабатывалась, нет подобной кон­кретизации, и его автор исгюльзует в отношении представителей Запада привычный термин «латины».

Вместе с тем этот памятник содержит весьма примечательный факт. Так, говоря о алеманах (баварцах), жителях Алеманской земли (Южной Германии), его автор отметил их отличие в языке от жителей Северной Германии: «Аламанская земля, то есть не инаа вера, ни ины язык, но есть едина вера латиньская, а язык немецкий же, но разно, яко и русь серби, тако и оне с немьци». Таким образом, термин «немцы» употреблен в дан­ном случае в частном значении, как название лишь жителей Северной Германии. Чуть ниже «Хождение», рассказывая о г. Аугсбурге, поясняет, что его основал император Юстиниан, вот почему «того ради зоветса град той Август, а по немецки же Авспрок»96. Здесь уточнение «по немецки» использовано также весьма конкретно и означает собой собственно не­мецкий язык. Приведенные пояснения создателя «Хождения на Флорен­тийский собор» говорят о очень хорошем знании им немецкого языка. Несомненно, того же уровня, который позволил М.В. Ломоносову, про­бывшему несколько лет в Германии, также заметить, что «баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский шваб­ского, хотя все того же немецкого народа». По наблюдению Д. Цветае­ва, во времена Ивана Грозного русские стали различать вероисповедальную «отдельность между пришельцами», называя протестантов «лютера-ми», «немцами», католиков «папежниками», «римлянами», «латинами».

Надлежит также сказать, что в наших источниках в теснейшем смыс­ловом единстве выступают термины «варяжский» и «латинский». Этими данными в прошлом и настоящем подтверждали скандинавский этнос варягов М.П. Погодин, И.Д. Беляев, А.И. Никитский, И.П. Шаскольский, И.П. Еремин, Е.А. Рыбина. А.А. Куник причину, по которой термины «варяги» и «латины» на протяжении столетий были абсолютно равно­значны, видел в том, что на Руси в определенный период варягами име­новали лишь готландцев. В связи же с разделением в XI в. церквей, пояснял он, имя варяг «сделалось родовым названием в церковном от­ношении», т.к. у готландцев была своя церковь на Руси, и «варяги просто значили тоже, что католики или паписты». Е.Е. Голубинский в 80-х гг. XIX в., а затем Е.А. Рыдзевская в 1930-х гг. утверждали, что причиной обретения термином «варяги» религиозного оттенка была конфессио­нальная принадлежность варягов-скандинавов, исповедующих католицизм. А.А.Шахматов из обобщающего названия скандинавов варягами выводил «такое же обобщающее значение» термина «варяжский» в соеди­нении «со словами вера». Сегодня Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин, констатируя, что для православного летописца XII в. имя «варяг» озна­чало уже и приверженность к латинской католической церкви», заклю­чают: в этом столетии скандинавы «становятся проповедниками католи­чества в Северо-Западной Руси, отчего оно получает наименование «ва­ряжской веры».

Подобное объяснение эволюции «варяжского» в «латинское» связано с католической версией крещения Руси, с уверенностью, что варяги были католиками. Как, например, утверждал С.М. Соловьев, скандинавы «же главным образом посредничают и при введении христианства в Русь». В.А. Мошин твердо говорил, что одно из главных значений скандинавов в русской истории состоит в том, что именно они «содействовали распро­странению христианства» на Руси. А.Л. Погодин убеждал, что по летопи­сям видно, что варяги тянулись именно к Риму. Католическая версия христианизации Руси не имеет под собой, что аргументированно пока­зано Б.Я. Раммом, абсолютно никаких источниковых данных. К тому же хорошо известно, что католицизм в Скандинавии начинает распро­страняться лишь в ХІ-ХІІ вв., причем его влияние там долгое время оставалось очень слабым, а в Швеции он утвердился, хотя и был принят в самом начале XI в., только в XIII столетии. Показательны в этом плане свидетельства скандинавских саг, согласно которым, как заметила Е.А. Рыдзевская, у скальдов XI в. христианство - это чужое. А.Г. Кузьмин акцентирует внимание на том факте, что варяги в Византии в ХІ-ХІІ вв. «не были католиками». Норманист В.С. Иконников сообщает, что ва­ряги имели в Константинополе свою церковь Варяжской Богородицы, которая находилась в непосредственном соседстве со святою Софией. Но, как он с удивлением должен был признать, это была церковь гречес­кая, а не латинская, и само ее название позднего происхождения. Возможно, и позднего, но все же говорящее в пользу изначального пра­вославного вероисповедания варягов, а не католического.

О том, что варяги - это имя действительно общее, говорили сами нор­манисты, соотнося его при этом только со скандинавами (германцами). Так, для Г.З. Байера они были шведами, готландцами, норвежцами и дат­чанами. А.Л. Шлецер в 1769 г. в них видел «корсар» из Дании, Швеции и Норвегии. Но в «Несторе» таковыми он уже считал шведов, норвежцев, англичан, датчан и руссов. Под «общим именем» варягов Н.М.Карамзин понимал датчан, норвежцев и шведов. Свое видение значения терми­на «варяги» представили антинорманисты, напротив утверждая, что русские прилагали его к очень широкому кругу народов. Еще В.Н. Та­тищев полагал, что под варягами на Руси «разумели финов и шведов, иногда Данию и Норвегию то заключали». Затем М.В. Ломоносов гово­рил, что «варягами назывались народы, живущие по берегам Варяжско­го моря», но вместе с тем заметив, что новгородцы западные народы «варягами называли». В.К. Тредиаковский считал, что варягами в лето­писи именуют «без изъятия» всех европейцев, особенно тех, кто обитал на побережье Балтийского моря и на реках, впадающих в него.

В XIX в. и в первые два десятилетия XX в. в отношении общего зна­чения термина «варяги» в среде антинорманистов было высказано не­сколько мнений, которые можно свести к нескольким группам. Во-пер­вых, что варяги ПВЛ - это либо вес балтийские народы, либо значитель­ная их часть. Во-вторых, что под ними «разумелось уже все вообще западноевропейское население неславянского происхождения», а также территория «Западной или, по крайней мере, Северо-Западной Евро­пы». В-третьих, что это имя обозначало собой Западную Европу и ее жителей в целом. Наконец, Г. Эверс предложил и самое широкое тол­кование значения этого термина, сказав, что в варягах русские видели «кроме германцев, еще многие другие народы», проживавшие в Восточ­ной и Западной Европе. Подобные суждения высказывали затем и другие ученые, отмечавшие, что с именем варягов «соединено такое же неопре­деленное... понятие, какое греки соединяли с именем скифов, и новей­шие географы с именем татар», что под ним разумели «всех не руссов и не греков», «заморянина», чужого, иноземца, иноверца. Норманисты, прекрасно сознавая всю опасность ревизии одного из важнейших своих постулатов, категорически возражали против того, что под варягами следует понимать «всех европейцев». Как утверждал, например, М.П. По­годин, летописец употреблял имя варягов-скандинавов «в смысле об­щем, а русь в частном», и, приведя летописную фразу «к варягом к руси», восклицал: «Кому придет в голову, что варяги здесь в смысле европей­цев». Из их числа, видимо, один только В.А. Мошин говорил, что варя­гами на Руси именовали католиков, но и то лишь иногда.

В советское время представление о термине «варяги» как имени нари­цательном, прилагаемом ко многим народам, практически сошло на нет. Лишь в самых редких случаях отмечалось, что он обозначал либо «вооб­ще иностранцев», либо жителей Балтийского Поморья, либо в позднее время всех европейцев. Вместе с тем слышались суждения, вроде тою, что было высказано в 1973 г. А.И.Поповым: этот термин не содержит специфического этнического оттенка и «является обозначением наемных дружин вообще», но так называли скандинавов. А.Г.тКузьмин, о чем речь шла выше, выделял несколько его значений: либо одно из южно­балтийских племен, либо славянские и славянизированные «венедские» племена, проживавшие между Польшей и Данией, либо все население южного берега Балтики и Северо-Запада Руси, либо все западноевропей­цы-католики. Со времени Ярослава Мудрого, по мнению ученого, резко возрастает участие в политической жизни Руси норманнов и прежде всего тех из них, «которые уже приобщились к христианской вере» и «которых теперь также называют варягами». Прекращение после смерти Ярослава выплаты Новгородом варягам дани, установленной в 882 г. Олегом, не могло не вызвать обострение отношений с варягами и являло собой опре­деленный идеологический поворот, направленный, вероятно, как против собственно варягов, которые были язычниками и продолжали морские походы и нападения на торговые суда, так и против норманнов-христиан, т.к. теперь в Скандинавии быстро выстраивается церковная иерархия, подчиненная Риму. В итоге, заключает историк, «само имя варягов пере­осмысляется, распространяясь на выходцев вообще с католического запа­да», в связи с чем летописец в варяжской легенде вынужден был особо выделить варягов-русь из среды других, варяжских уже теперь народов. Тогда же «варяжское» начинает сливаться с «латинской верой», претен­дующей на политическое господство, и в XII в. «варяжская вера» уже бу­дет противопоставляться православию как собственно латинская вера. В 1999 г. А. Белов, видя в варягах изначально вагров-ободритов, вместе с тем подчеркнул, что в глазах восточных славян варягами были «все пришельцы из Балтики». Их звали варягами «примерно так, - добавляет он, - как русские некогда называли большинство германцев немцами, или как сегодня мы называем кавказцами в равной степени грузин, ар­мян, азербайджанцев, чеченцев». В 2000 г. Ю.Д. Акашев, также считая варягов южнобалтийскими славянами, указывал, что он имел не этни­ческое, а чисто территориальное значение и обозначал собой жителей побережья и островов Балтийского, Северного и Белого морей.

Исследователи, установив факт самого широкого приложения лето­писцами термина «варяги», указывали, вместе с тем, и время его обраще­ния в имя общее, когда он окончательно оторвался от своей этнической (или социальной) основы и стал синонимом понятию «западноевропеец». Это либо середина XI в., либо его вторая половина, либо весь век в це­лом, либо начало XII столетия. Обретение им религиозной окраски, начало его функционирования в смысле «католик» (в тогдашнем пони­мании «римлянин», «латинянин») исследователи относят к началу XI в., к его середине или ко всему столетию в целом, ко второй половине XI в., к рубежу ХІ-ХІІ вв., к началу XII в., ко всему этому столетию. Время замены имени «варяги» («западноевропейцы-католики») полностью тождественным ему термином «немцы» датируется в историографии также по-разному Это XII в., рубеж ХІІ-ХШ вв., XIII в., после чего оно, по мнению ученых, фактически выходит из употребления и в редких случаях встречается в памятниках позднейшего времени, а именно XVI -начала XVII вв., как «только украшение цветущего слога, особенно у писателей витиеватых», «как выражение книжное, фигуральное».

Обращение к обширному материалу показывает, что термин «варяги» очень рано стал полностью адекватным по смыслу выражениям «немцы», «римляне», «латины», т.е. также обозначал собою большую часть запад­ноевропейских, католических народов. Важную информацию на сей счет дают прежде всего памятники клерикального характера. Специалисты выделяют три редакции «Слова святаго Феодосья игумена Печеръскаго монастыря о вере крестьянской и о латыньской», сохранившиеся в спис­ках ХІѴ-ХѴІ вв., написанною по вызову киевского великого князя Изяслава Ярославича в 1069 году. В первой из них речь идет только о «латинянах» и «латинской вере». Вторая редакция несколько из­менена. Изменено и само заглавие. Оно звучит теперь как «Вопрошение князя киевский Изяслав, сына Ярославля, внука Владимировича, игумена Печерскаго велико Феодосия о латине». Согласно с новым заглавием сам текст теперь начинается вопросом: «И рече Изяслав: «исповежь ми, отче, веру варяжьскую, какова есть». На что Феодосии, используя в от­ношении западноевропейцев выражения «вера латинская» и «латины», вместе с тем ответил, что «множествомь ереси их всю землю отечество ваша, понеже по всей земли варязи суть». Третья редакция «Слова» чи­тается во всех списках Киево-Печерского патерика второй Кассиановской редакции 1462 г. и представляет собой распространенную редакцию второй, в связи с чем в ней также наличествуют «варязи» и «вера варяжская».

Полную равнозначность терминов «варяги» и «латины» демонстрирует Киево-Печерский патерик, сложение которого заняло несколько столе­тий. В его основе лежат написанные в 20-х гг. XIII в. послания" Поликар­па, инока Печерского монастыря, к владимирскому епископу Симону (ум. 1226), постриженику той же обители, и ответ последнего. В своей переписке названные лица использовали устные предания, связанные с монастырем, монастырские записи XI в., легоииси, жития основателей обители Антония и Феодосия. Где-то в середине XIII в. послания Симона и Поликарпа были объединены и дополнены другими известиями о мо­настыре, а также извлечениями из летописи типа Ипатьевской. Оформ­ление Патерика было завершено в XV веке. В 1406 г. в Твери по почину тверского епископа Арсения была создана редакция, получившая назва­ние Арсеньевской, а в 1460 и 1462 гг. в Киево-Печерском монастыре по инициативе инока Кассиана были созданы две редакции - Кассиановские, где памятник и был назван впервые «Патериком печерским». По мнению большинства исследователей, памятник отражает реальную ис­торическую действительность ХІ-ХІІ веков. Судя по Патерику, терми­ны «варяги» и «варяжский» в смысле «латины» и «латинский» широко бытовали уже во второй половине XI века. Но равнозначными они стали, конечно, значительно раньше, уже, по крайней мере, во времена Яросла­ва Мудрого. Именно при нем, согласно Патерику, появился на Руси варяг Симон-Шимон, который затем в 1068 г. (после спасения в битве на Альте, что предрек ему старец Антоний), «прежде бывь варягь», но как только принял православие, оставил «латиньскую буесть», т.е. католичес­кую веру. «Вопрошание Кирика», находящееся в Синодальной Корм­чей XIII в., и которое относят ко времени около 1136 г. и связывают с именем диакона и доместика новгородского Антониева монастыря, гово­рит о «варяжьском попе» как служителе католического культа.

Краткая Русская Правда, появление которой было вызвано новгород­скими событиями 1015 г., содержит две статьи (10 и 11), где присутст­вуют варяги и колбяги. Особый интерес вызывает первая из них: «Аще ли ринет моужь моужа любо от себе, либо к собе, 3 гривны, а видока два выведеть; или боудеть варяг или колбяг, то на ротоу». По мнению Д.И. Иловайского, Ф.И. Свистуна, М.Ф. Владимирского-Буданова, варяги здесь - иноземцы, иноплеменники. Но в основном, конечно, приня­то считать, что речь идет, несомненно, о скандинавах. Ныне Е.А. Мель­никова и В.Я. Петрухин утверждают, что в Правде Ярослава варяг - чу­жеземец, иностранец, ибо «этим чужеземцем является скандинав, как наиболее частый иноземец на Руси, представляющий иноземцев вооб­ще». В Пространной Правде (Троицкий список второй половины XIV в.) в статье «О поклепной вире» (ст. 18) прописано, что «аще будеть на кого поклепная вира (обвинение в убийстве), то же будеть послухов 7, то ти выведуть виру; паки ли варяг или кто ин, тогда [то два]». И.Н. Болтин, Н.М. Карамзин, А.А. Зимин в этих варягах также видели иностранцев вообще.

Статья «О муже кроваве», помещенная в Кормчих особого состава пе­ред списками Пространной Правды, узаконивает, что «аще ли пьхнеть муж моужа любо к себе, либо от себя, ли по лицу оударить, или жръдию ударить, а без зънаменияа, а видок боудеть, бещестие емоу платити; аще будеть болярин великых боляр, или менших боляр, или людин городскыи, или селянин, то но его пути платити бесчестие; а оже боудеть варяг или колобяг, крещения не имея, а боудеть има бои, а видок не боудеть, ити има роте по своей вере, а любо на жребии, а виноватый в продажи, в что и обложать». М.Н. Тихомиров полагал, что наличие в данной ста­тье колбягов говорит о ее раннем происхождении. В.О. Ключевский, основываясь на анализе денежного счета, имеющегося в статье, относил ее к середине XII века. Эта статья стала основой статьи «О мужи кро­ваве» Сокращенной Правды, где колбяги уже отсутствуют: «Аще ударит на смерть жердию или попехнет, а знамения нет, а видок будет, аще бу­дет болярин или людин или варяг, крешения не имея, то по их пути платити безчестие; аще видока не будет, ити им на жребии, а виноватый в продаже, во что обложат». Как полагал Н.А. Семейко, фраза «креще­ния не имея» точно показывает, что текст статьи сложился тогда, «когда не имели уже ясного и точного представления о том, кто такие были варяги и колбяги, считая их за некрещеных людей, т.е. за поганых». В данном случае фраза «крещения не имея» могла в равной степени от­носиться и к язычнику, и к католику, т.к. ни тот и ни другой не знали, с точки зрения православного человека, истинной, «правой» веры, следо­вательно, и были людьми, «крещения не имея».

В русском переводе Хроники Амартола, который был сделан в XI в., при описании нападения руси на Константинополь в 941 г., сказано, что «приплоу роусь на Констянтиньтрад лодиами... от рода вяряжеска соущим», хотя в подлиннике русь. выводится «из рода франков» (уеѵоос; фрауусоѵ). Но в статье Хроники под 744 г., где речь идет о событиях уже не русских, а западноевропейских, «франки» переведены как «немцы» («под властью Немечскою приим с всею Италиею...»). В.М. Истрин в комментарии отмечал, что фраза «от рода варяжеска» указывает па рус­ского переводчика-киевлянина, который правильно отождествил варягов с франками, по оценке историка, «со своей точки зрения». Как полагал ученый, для южного славянина такое подразделение франков на немцев и варягов в зависимости от действия тех и других, «было бы недоступно». Дело в том, рассуждал он, что в Византии существовал особый наемный вспомогательный корпус, который византийские писатели называют то род, то (Зараууоі, но чаще - последним именем. Вместе с тем, у тех же византийских писателей рараууоі, как вспомогательное войско, соеди­няется иногда с франками, называясь вместе с ними «союзными корпуса­ми». Таким образом, заключал Истрин, передача уеѵощ тшѵ фрауусоѵ как «род варяжский» следует объяснить хорошим знанием русским переводчиком военного устройства Византии. Думается, что объяснение тому лежит в другой плоскости. Как известно, франками в Византии было принято именовать всех западноевропейцев. Поэтому, византийцы, зная о выходе руси из пределов Западной Европы, естественно относи­ли ее к «роду франков». Русский же переводчик произвел замену непо­нятного для своих соотечественников слова «франки» на адекватный ему по смыслу термин «варяги», которым на Руси уже в XI в. именовали определенную часть западноевропейского мира.

В Толковой Палее читается, «иже от Афета языци изыдош и в части где седят. 1. варяжеск. 2. язык словенеск. 3. чюдь. 4. ямь. 5. лоп. 6. перма. 7. корела. 8. печера. 9. утра. 10. литва. 11. ятвази. 12. пруси...». По мнению А.А. Шахматова, Палея представляет собой болгарский па­мятник, перешедший на Русь в XI веке. Он же утверждал, что имени русь перечня ПВЛ («В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь») в Палее соответствуют «Варяжский и Словеньскый язык; замену Руси двумя языками понять трудно». Учитывая, что в летописном перечне народов «Афетовой части» название «словене» отсутствует, ученый посчитал это свидетельством «в пользу большой древности палейской редакции этого перечня», который нельзя, таким образом, возвести к летописному. Замена словен русью, рассуждал он, естественна для редактора ПВЛ, подчеркивая при этом, что «летописный перечень не мог быть заимствован непосредственно из Палеи». По его предположению, редакторы обоих памятников пользова­лись «одним общим источником». Текст Палеи об «Афета языци» уже по содержанию, заключал Шахматов позже, восходит к русскому источ­нику, т.е. к ПВЛ, материал которой был переработан составителем Палеи с учетом тех сведений, которые он имел о соседних народах. Но вероятнее всего, что под фразой о языке «варяжеском» Палеи, исходя из общего, а не конкретного значения термина «варяги», понимаются за­падноевропейские народы, перечень которых отсутствует среди народов «Афетова» языка (но который присутствует, например, в летописном описании «Афетова колена»: «Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочий...»), исключая из них лишь славянские, в том числе и те, что исповедовали католицизм. Западноевропейские народы - это часть «Афета языци», и они или какое-то их общее название должны, конечно, присутствовать в перечне Толковой Палеи.

Представление о значении термина «варяги» в послекиевский период дает мирный договор новгородцев «с всеми немьцкыми сыны, и с гты, и с всем латиньскым языкомь», который исследователи обычно относят к 1189-1199 гг. (В.Л. Янин датирует его 1189-1191, Е.А. Рыбина и А.Л. Хорошкевич 1191-1192). В нем готы называются либо «немцами», либо упоминаются под своим именем отдельно от «немцев», Готланд именуется «Гъцк берег», Западная Европа «Немечьской землей», а ее жители «немцами». И интерес вызывает следующий пункт договора: «Оже емати скот варягу на русине или русину на варязе, а ся его заприть, то 12 мужь нослухы, идеть роте, възметь свое», т.е. термин «варяги» абсолютно равнозначен словам «немцы» и «латины» (в данном случае «латиньский язык») и обозначает вместе с ними всю совокупность многочисленных западноевропейских партнеров Новгорода, в будущем составивших мощный Ганзейский торговый союз. Исследователи отмечают тесную близость документа к Русской Правде, а приведенную вы­держку из него напрямую связывают с 15 статьей Краткой Правды, которой воспользовались при составлении договора («Аже где възыщеть на дроузе проче, а он ся запирати почнеть, то ити ему на извод пред 12 человека; да аще боудеть обидя не вдал боудеть достино емоу свои скот, а за обиду 3 гривне»). Этот вывод подтверждает и архаичный де­нежный счет «скот», который уже столетием раньше, в XI в. являлся пе­режитком и в дальнейшем отмирает раньше, чем куны. Таким обра­зом, договор отражает не только традицию бытования термина «варяги» в последние десятилетия XII в. в значении «западноевропейцы», но и практику его давнего функционирования в этом значении.

Остается добавить, что в рассматриваемом договоре термин «варяги» применен в практике новгородского делопроизводства в последний раз. Вместо него с тех пор в том же смысловом значении в актовом материале используется термин «немцы». Дополнительные свидетельства в отноше­нии значения термина «варяги» применительно ко времени составления Начальной летописи дает НИЛ: она сообщает под 1152, 1181, 1217 и 1311 гг. о пожаре Варяжской церкви (под 1217 добавлено, что в ней «изгоре товар вьсь варязьскыи бещисла»), под 1188 г. - «рубоша новгородьце варязи на гътех, немьце в Хоружьку и в Новотържьце; а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одного мужа за море, ни съла въдаша варягом, нъ пустиша я без мира», под 1201 - «А варягы пустиша без ми­ра за море. ... А на осень придоша варязи горою на мир, и даша им мир на всей воли своей», под 1204 г. - о варягах, защищавших Царьград, под 1299 г. - о Варяжской улице. «Ультранорманист» М.П. Погодин, конеч­но, не сомневался, что эти показания лишний раз говорят в пользу нор­манства варягов эпохи Киевской Руси.

Под Варяжской церковью обычно понимают церковь св. Олава на Гот­ском дворе. При этом исследователи убеждены, что НПЛ различает Ва­ряжскую и Немецкую церкви, соответственно Готского и Немецкого дво­ров, существовавших в Новгороде с конца XII в. (НПЛ сообщает о Немецком дворе под 1272, 1275, 1299, 1359, 1391 гг., о Готском под 1403, 1405 гг.; оба двора упомянуты в проекте договора Новгорода со своими западными партнерами 1269 г.157). Имеется новгородский памятник (списки ХѴІ-ХѴІІІ вв.) «Повесть о посаднике Добрыне» (вариант «По­весть о построении Варяжской божницы в Новегороде»), который расска­зывает, как «немецкие» купцы, представлявшие собой Ганзейский союз, обратились к новгородцам с просьбой отвести им место под строитель­ство «божницы». Получив отказ, они подкупили посадника Добрыню и добились при его содействии разрешения поставить свою «ропату» на месте православной деревянной церкви Иоанна Предтечи на Торгу, кото­рая в связи с этим была перенесена на другое место. Добрыню постигла заслуженная кара: сброшенный вихрем в Волхов он утонул, не удостоив­шийся, таким образом, погребения по православному обряду. В Синод­ском списке «Повести» (конец XVII в.), выделяемом А.И. Никольским в «особую редакцию», отсутствует термин «немцы» и во всех случаях запад­ноевропейские купцы именуются «латини» («иностранницы латинския веры»), их церковь «латинской ропатой», а сам Добрыня охарактеризован «латинским поборником». Конец XV - начало XVI вв. ученый назвал как приблизительное время составления и записи памятника. Е.А. Рыбина, продолжая мысль Никольского, выделяет две независимые друг от друга редакции «Повести»: XII в., которую видит в Синодском списке, и XV в. Присутствие в последней термина «латины», значение которого ею поня­то слишком конкретно, она объясняет тем, что «читаемый при богослу­жении текст должен был подчеркнуть иную веру иноземцев».

Единственный новгородский посадник по имени Добрыня умер, как сообщает НПЛ, в 1117 г., т. е. за 67 лет до закладки церкви Иоанна Пред­течи. Н.М. Карамзин охарактеризовал легенду о Добрыне «сказкой», «нелепой сказкой» назвал ее в 1892 г. Д.И. Прозоровский. В.Л. Янин же, напротив, уверен, что «существуют заметные признаки достоверности этой легенды». С.О. Шмидт, датируя «Повесть» 1440-ми гг. и видя в ней реальную историческую основу, связал ее информацию со строитель­ством церкви св. Петра на Немецком дворе в конце XII века. Рыбина, соглашаясь с датировкой «Повести» серединой или второй половины XV в., утверждает, что события, изложенные в памятнике, не подлежат сомнению, и считает, что речь в легенде идет о церкви св. Олава на Гот­ском дворе, основанном готландцами вместе с церковью не позднее первого десятилетия XII в., а возможно даже на рубеже ХІ-ХІІ вв., т.е. при жизни посадника Добрыни. И церковь св. Олава, по ее мнению, ле­тописи знают как Варяжскую божницу, чье строительство вызвало не­довольство жителей Новгорода, «что и послужило непосредственной причиной составления легенды». В 1192 г., заключает Рыбина, была по­ставлена купцами немецко-готской компании Висби немецкая церковь св. Петра, т.е. был создан Немецкий двор, первоначально являющийся как бы отделением Готского.

Подобным образом рассуждать исследовательницу заставляли два об­стоятельства. Первое из них заключается в том, что, согласно точке зрения А.А. Куника, Ф. Фортинского, М. Бережкова, А.И. Никитского, новгород­ские памятники применительно к XII—XIII вв. под варягами разумели ис­ключительно только готландцев. Фортинский и Никитский начало этой практики относили к первым годам XII в., Бережков - к его середине. В советской историографии это мнение повторил Шаскольский: под ва­рягами, по его словам, на протяжении второй половины XII—XIII в. нов­городцы понимали действительно лишь готландцев, в то время как жите­лей материковой Швеции они называли свеями и немцами. Рыбина, со­глашаясь с Шаскольским, начало именования островитян варягами от­несла, как это можно понять из ее рассуждений, ко времени их появле­ния в Новгороде, обычно датируемого в науке рубежом ХІ-ХІІ вв., во всяком случае они так назывались, по ее мнению, уже в первой половине XII столетия. Данное понимание значения термина «варяги», надо за­метить, имеет самое малое число сторонников, ибо являет собой опреде­ленную, хотя и весьма скромную «ересь» в рамках традиционного норманизма. Ведь согласно ему, если сослаться на мнение А.А. Шахматова, уже в XII в. жители Готланда были известны на Руси под именем «гъты», жи­тели Швеции «свей», Дания называлась «Донь», «Донскою землею», жи­тели Норвегии именовались «мурмане». а более древним и вместе с тем же общим названием всех скандинавов было имя «варяги».

Суть второго обстоятельства состоит в том, что в Х-ХІІ в. в балтий­ской торговле якобы господствовали готландские купцы, а немецкие купцы, освоившись на Готланде лишь во второй половине XII в., появи­лись в Новгороде в конце этого столетия. И только спустя некоторое время немецкие купцы полностью монополизировали торговлю с Новго­родом и объединили под своим управлением Готский и Немецкий дворы. В 1847 г. М.Славянский считал, что готландцы утвердили свой двор в Ладоге и построили первую католическую церковь св. Николая в 1060 г., но с потерей Ладогой1,значения они поставили двор в Новгороде. Вслед за ними, полагает что, и немцы возвели свой двор, который, как и Готский, имел католическую церковь. Наша современница Е.А. Мельникова вначале относила появление церкви св. Олава (также видя в ней Варяжскую, исключительно скандинавскую церковь) к промежутку между 1030 и 1090-ми гг., в последнее время она говорит либо о первой половине 40-х гг. XI в., либо о 1030-х - начале 1040-х гг., связывая ее ос­нование с пребыванием на Руси норвежца Харальда Сигурдарсона Суро­вого Правителя, ставшего мужем дочери Ярослава Мудрого Елизаветы. Готский двор, по ее мнению, возник на рубеж ХІ-ХІІ столетий. Шас­кольский, соглашаясь с Рыбиной, основание ютландскими купцами Гот­ского двора, где была устроена католическая церковь св. Олава, относит к первым десятилетиям XII в., а может быть, и к XI столетию. И лишь в конце XII в. немецкие купцы, заведя регулярную торговлю в Новго­роде, построили там свой двор неподалеку от Готского двора.

Итак, о наличии в Новгороде Варяжской церкви в середине XII в. говорит НПЛ. В перечне новгородских посадников лишь один был по имени Добрыня, умерший во втором десятилетии того же столетия и с которым поздняя традиция связывала ее строительство. «Вопрошание Кирика», где упомянут варяжский поп, датируется 30-ми гг. XII века. Ви­димо, время основания католического храма достаточно близко к этим датам: рубеж ХІ-ХІІ веков. При этом ясно лишь одно: его строительство связано с кем-то из западноевропейцев, ибо для русских людей, в созна­нии которых давно уже слились понятия «немцы», «латины» и «варяги», все католические храмы были «варяжскими божницами», независимо от того, кто их ставил: готландцы, шведы, немцы. В литературе уже вы­сказывалось мнение, что Варяжская божница - это римско-католическая церковь «для прибалтийских торговцев» вообще. С.Ф. Платонов считал, что «в Новгороде жили немецкие купцы и имели свою церковь - «Варяж­скую божницу». Так что «варяжский поп» не может быть указанием на присутствие в Новгороде только готландцев или же только скандинавов вообще. В «Вопрошании» «варяжский поп» - служитель «латинской веры», названной в документе: «Оже боудеть кый человек и крещен в латиньскую веру, и въсхощеть пристоупити к нам?. А ее представлять в Новгороде, учитывая его самые широкие и активные связи со многими странами Западной Европы, могли многие выходцы из ее пределов и не обязательно скандинавы.

Название Варяжской улицы (Торговая сторона), напротив, связано с собственно варягами, т.е. с определенной народностью. Точно также об­стоит дело и в случае с другими древними топонимами города: Славенский конец (Торговая сторона), Неревский конец (Софийская сторона, от финно-угорского племени неревы или наровы, проживавшего на се­веро-западе Новгородской земли), Чудинцева (Софийская сторона) и Прусская улицы (А.Л. Погодин отмечал, что «Прусская улица, упоминае­мая в Уставе о мостах, указывает на хронологически раннее появление довольно многочисленной колонии прусов в Новгороде... может быть, даже не без связи с варягами»). В пользу высказанного предположения говорит тот факт, что Немецкий и Готский дворы размещались не на Варяжской улице, а на Михайловской (Готский) и между улицами Ильи­ной и Славной (Немецкий), расположенных соответственно на южной и восточной стороне Ярославова дворища. Эти дворы возникли, видимо, там, где «заморским» купцам вначале были отведены места для жилья и торговли, и тогда, когда Варяжская улица являлась давним элементом то­пографии города, и не имели, следовательно, непосредственного отно­шения ни к ней, ни к ее названию. Что и различалось новгородцами, вкладывающими разный смысл в названия Варяжская улица и «Варяж­ская божница». М. Бережков свидетельствует, что в книге Водской пятины 1500 г. в Ладоге упомянута «Варяжская улица», за которой также, ко­нечно, стоят варяги самой ранней поры. По мнению А.Н. Кирпичнико­ва, она существовала, вероятно, уже в X веке.

Касаясь сообщения летописи под 1188 г. о конфликте новгородцев с варягами, А.Х. Лерберг полагал, что под последними понимаются гот­ландцы, которых новгородцы «заточили в Хоружку и Новый Торжок». Затем Н.М. Карамзин, задаваясь вопросом: «Это не ясно: кто и когору-боша. Новгородцы ли варягов, или варяги новгородцев? что такое Хоружькаі», все же посчитал, что речь идет о «важной ссоре с варягами, готландцами и другими народами скан­динавскими»: «новгородцы задержали их купцов, разослали по темни­цам». В советское время в отношении того, где происходили эти собы­тия, кто и от кого пострадал, близко к Лербергу и Карамзину рассуждал Б.А. Рыбаков. Но большинство ученых трактует известия под 1188 г. как заключение варягами и немцами новгородцев в тюрьму соответ­ственно на Готланде и в городах восточной Швеции в ответ на разгром русскими, карелами и эстами шведской Сигтуны в 1187 году. При этом видя в варягах в основном готландцев, а под немцами то шведов, то не­мецких купцов в Висби, и добавляя, что договор 1189-1199 гг. непо­средственно связан с событиями 1188 г., и что русско-шведские отно­шения нормализовались лишь в 1201 году180. Лерберг, пытаясь объяс­нить, почему в статье 1188 г. варяги названы немцами, сказал, что русские германцев в древности называли варягами. Поэтому, заключал он, слово «немьце» есть прибавка, «которая должна объяснить древнее имя варязи; но летописатель употребляет общие названия, потому что... на Готланде вместе с тамошними жили и немецкие купцы; ему хотелось, как то очевидно, обозначить и тех и других». М.П. Погодин также не сом­невался, что «немцы есть прибавка, объясняющая варягов».

В 1949 г. И.П. Шаскольский пришел к выводу, что написание «немь­це» в Синодальном списке НПЛ неправильно и представляет собой ошибку переписчика, и его вместо винительного падежа оно должно сто­ять в именительном «немцы», как это читается в списках младшего из­вода. Отсюда, полагал он, статья 1188 г. звучит следующим образом: «по­рубили новгородцев варяги на Готланде, [а] немцы в Хоружке и Новоторжце» (понимая под «немцами» шведов городов материковой Швеции, но вместе с тем говоря, что их «в XII в. новгородцы уже называли «свей»). Эту мысль Шаскольский проводил и в других своих работах. В 1984 г. А.А. Зализняк установил, что глагол «рубити» («рубоша») яв­ляется одной из форм глагола «рути» (подвергать конфискации). И через два года предложил свою интерпретацию летописной статьи 1188 г.: «Новоторжец» - не название города, что исключено по нормам русского языка, а обозначение жителя города Новый Торг (Торжок). Соглашаясь с Шаскольским, что «немьце» Синодального списка - это описка, ученый дал ее перевод: «варяги, готландские немцы, конфисковали товар у нов­городцев за вину Хоружки и новоторжцев». Таким образом, Зализняк совершенно верно подметил абсолютное тождество для конца XII в. терминов «немцы» и «варяги», которые, в связи с этим, в равной степе­ни были приложимы к готам, как к одному из западноевропейских («не­мецких», «варяжских») народов.

Е.А. Рыбина, принимая трактовку Зализняка, дала к ней свое пояс­нение: поскольку варягами на Руси именовали исключительно жителей Готланда, а конфликт произошел с сто немецкой общиной, то летописец и объяснил, что под варягами понимаются эти немцы (тем самым она невольно признает широкое значение термина «варяги»). Наличие собст­венно немцев (купцов) на Готланде исследователи относят то к 1135 г., то к концу этого века, то неопределенно называется все столетие. А. Шюк и С.Д. Ковалевский констатируют, что иммиграция немецких купцов на остров, начавшаяся в XII в., превратила Висби в «немецкий город», «и готландский элемент населения играл там подчиненную роль». Что, конечно, еще больше усилило представление русских о готландцах как о «немцах». Само же выражение «готские немцы», сконструирован­ное по принципу (который начал тогда формироваться), как, например, «свейские немцы», т.е. шведы, означало лишь одно - готы.

Совсем недавно Т.Н. Джаксон. не вдаваясь в детали, но вроде бы от­рицая этническое содержание термина «варяги», сказала о статье 1188 г.: после конфликта с немецкими купцами новгородцы отпустили нахо­дившихся в их городе варягов «на очень сложных условиях» - без «мира» («некоего охранного документа») и «съла», человека, обязанного сопро­вождать иностранцев в пределах Новгородской земли как при приезде, так и при отъезде».

Пояснение готландцев одновременно двумя равнозначными словами «варяги» и «немцы» могло быть сделано либо одновременно (тогда, когда первое стало выходить из практики употребления), либо же одно из них в последствии было уточнено другим, уже безраздельно господствующим в письменной традиции в качестве знака принадлежности к западноевропейцам, или же, наоборот, уже вышедшим, так сказать, из «моды». В ле­тописях встречаются оба варианта. В рассматриваемой статье наличест­вует как раз первый случай: в 90-х гг. XII в. термин «варяги», замененный «немцами», полностью исчезает, как уже отмечалось, из новгородского делопроизводства, будучи упомянутым в последний раз в договоре 1189— 1199 гг. В новгородской церковной литературе это происходит, если су­дить по «Вопрошанию Кирика», в 30-х гг. того же века, в новгородских летописях - в самом начале следующего. Вместе с тем термин «немцы» начинает постепенно вытеснять собой конкретные наименования запад­ноевропейцев. Так, если в новгородских договорных грамотах XIII в. (1262-1263, 1269) готландцы именуются и «готами» и «немцами», то в по­добных документах следующего столетия (1342, 1371, 1372) - только «немцами», «немецкими детьми», «немецкими купцами», «немецкими гостями» с «Готского берега». В договоре Смоленска с Ригой и Готландом 1229 г. западноевропейские контрагенты смольнян именуются в боль­шинстве своем «немцами» и «латинами» («латиньский язык», «латиньские купцы», «латиньский человек»), и очень редко - «рижанами» и «готами». В последующих соглашениях XIII в., заключенных между названными сторонами, уже наличествует только термин «немцы» (лишь в одном слу­чае определена юрисдикция, как специально подчеркнуто, «рижских» и «готских» судей в отношении тяжб смольнян вне пределов своей земли).

Важным аргументом в пользу понимания «немцев» статьи 1188 г. как шведов является предположение финского слависта Ю. Микколы, выска­занное им в 1927 г., и согласно которому «Новотърьц» - это Ньючепинг (Nykoping), а «Хоржьк» - Тосхэлла (Thorshalla), города на восточном по­бережье Швеции. Е.А. Рыбина отрицает эти отождествления, считая их «сомнительными и малоубедительными». По смыслу статьи 1188 г., действия происходили именно на Готланде, а наличие на нем населенных пунктов со славянскими названиями не должно смущать исследо­вателей. «Гута-сага», созданная на Готланде, что не могло, конечно, не сказаться на ее исторической основе, говорит о переселении славян с юж­ного побережья Балтийского моря на остров и об основании ими г. Вис­би. Славянские фамилии (Лютов, Мальхов, Бескин, Белин, Божеполь и другие; в XVII в. на Готланде генерал-суперинтендантом был пастор Стрелов) зафиксированы в синодике монастыря миноритов в Висби за период 1279-1549 годов. М. Славянский полагал, что задолго ранее XII в. русские купцы завели свои поселения на Готланде. Еще в XIX в. указывалось, что в XII в. в Висби находился гостиный двор новгородцев и существовала русская церковь. Об этом дворе или «становище» упо­минается в договоре новгородцев с Готским берегом, Любеком и немец­кими городами в 1262-1263 г.: «А новгородцьм в становищи на Гоцком березе бес пакости, в старый мир».

Сейчас в Висби обнаружены остатки двух русских церквей начала XIII века. В одном источнике (1461 г.) говорится о существовании в про­шлом на Готланде двух русских церквей, и этот факт отстаивал в конце XIX в. швед А. Бьёркандер. Шведский археолог Т.Ю. Арне обнаружил в местечке Гарда храм, отнесенный им ко времени около 1200 г., фрес­ковую роспись на стенах которого в последние десятилетия XII или на­чале XIII в. выполнили русские мастера. И ученый больше всего скло­нялся к предположению, что кто-то из них «сопровождал новгородских купцов в путешествии» на Готланд, «чтобы там разукрасить их церковь во вкусе родины». Исходя из заключения Арне, И.П. Шаскольский констатировал нахождении здесь второй русской церкви и, следователь­но, второй группы русского населения. В 1991 г. он подвел итоги архео­логических изысканий современных шведских ученых, в ходе которых было установлено, что церкви в Гардах и Челлунге (соответственно не­далеко от юго-восточного побережья острова и в его середине) датируют­ся XII в. и относятся к новгородско-псковской художественной школе. Предполагается, что фрески в обоих храмах выполнены в третьей четвер­ти этого столетия. А это свидетельствует в пользу существования посто­янного русского (новгородского) торгового населения на Готланде. И, несомненно, весьма значительного. Специалист по архитектуре Готланда Г. Сванстрём в 1981 г. указал на наличие небольших элементов русско-византийской живописи еще в пяти селениях острова. А в двух церквах сохранились средневековые витражи, «явно восходящие к русско-визан­тийскому культурному кругу». В свете факта длительного проживания на острове потомков выходцев со славянских берегов Южной Балтики и нахождения там новгородских торговых колоний вполне естественно наличие на Готланде славянских топонимов, два из которых и были зафиксированы летописцем при описании конфликта между готландцами и новгородскими купцами, происшедшем в 1188 году.

Под варягами статьи 1188 г. А.Г. Кузьмин понимал жителей южной Прибалтики, представлявших собой «некую внегосударственную силу», от которой пострадали новгородцы на Готланде и немцы в Швеции, пос­ле чего Новгород порвал с ними отношения. Но в 1201 г. посольство ва­рягов было уже отпущено «с миром». При этом он особо подчеркивал, что варяги прибыли в Новгород «горою», т.е. сухопутным путем, следо­вательно, с побережья. Как заключал историк, под натиском Запада ва­ряги вынуждены были перебраться на острова и побережье восточных областей Прибалтики. Кузьмин был уверен, что немцы, т.е. шведы, и го­ты не несли «очевидно, ответственности за нападение варягов, и новго­родцы договаривались с последними особо». Свою убежденность в том, в конце XII в. варяги (балтийские славяне) представляли собой «не­кую внегосударственную силу» и воспринимались новгородцами отдель­но от германоязычных народов, Кузьмин подкреплял ссылкой на поздние памятники. Так, в Ермолаевском списке Ипатьевской летописи сказано, что польский король Пшемысл II был убит (1296) за смерть своей первой жены Лукерий, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помо­рий Варязкаго», а Никоновская летопись свидетельствует о наличии в войске Ягайло «литвы много, и варяг, и жемоти, прочаа». И в этих из­вестиях Кузьмин видел свидетельство живучести в русском обществе традиции, выводившей варягов с южного побережья Балтийского моря.

Подобный вывод представляется весьма сомнительным, т.к. приве­денные примеры отражают лишь давнюю практику наименования рус­скими западноевропейцев «варягами», а Балтийского моря Варяжским. Так, в Первоначальной редакции «Жития Александра Невского» сказано, что после Ледового побоища имя князя прославилось «по всемь странам, и до моря Хопоужьскаго, и до гор Араратьскых, и об оноу страну моря Варяжьскаго, и до великого Риму». Близко к приведенному тексту стоит сообщение НИЛ младшего извода под 1242 г. Под 1519 г. Псковская первая летопись (список первой половины XVII в.), говоря об основании Псково-Печерского монастыря, подчеркивает, что он стал славен «не токмо в Руси, но и в Латыне, рекше в Немецкой земли, даже и до моря Варяжска». В ней же под 1548 г. читается рассказ «О прежнем при­шествии немецком и о нынешнем на Новгородскую землю, и о нашествиии богомерскаго свеискаго короля Густафа с погаными латыни на Рускую землю, и о клятве их». В той его части, где повествуется о нашест­виях шведов на новгородские земли, сказано, что Иван III «повеле поставити на рубежи близ моря Варяжского на устие Наровы реки во всое имя град Иваньгород...». В Архивском третьем списке этой летописи под 1534 г. Балтийское море также названо Варяжским.

В 1533 г. новгородско-псковский архиепископ Макарий уведомлял ве­ликого князя Василия Ивановича о идолопоклонстве в Водской пятине «около Копории ірада, и Ладоги града, и Орешка града, и по всему поморию Варяжского моря в Новгородской земле». В ноябре 1563 - январе 1564 г. в Москве состоялись переговоры с польскими послами. В записке, читаемой боярами послам, говорится о Прусе, мифическом родоначаль­нике русских князей, якобы поставившем «многих городов по реку, глаго­лемую Немон, впадшую в море Варяжское...». В 1629 г. в Москву при­было шведское посольство, которое известило русского царя об успехах антигабсбургской коалиции и попросило у него помощи. В сообщении послов, прозвучавшем в переводе русских толмачей, дважды упомянуто «Варяжское море»207. В царских грамотах датским королям Христиану IV и Фредерику III за 1628, 1656 и 1658 гг. речь также идет о Варяжском море. В 1670 г. в Густинской летописи с ссылкой на М. Стрыйковского отмече­но, что Москва « доселе нарицает Варязким море сие море, иже обливает Шведию и Дунскую землю, и Инфлянты...». Самое широкое распро­странение отмеченной традиции зафиксировано иностранцами. С. Герберштейн для первой половины XVI в. зафиксировал, что русские «сами именуют Варяжским море Балтийское», а П. Петрей в начале XVII в. так­же констатировал, что русские «Балтийское море зовут Варяжским».

В отношении сухопутных («горных») путей, по которым в Новгород в 1201 г. могли прибыть загадочные варяги надо сказать следующее. «Гор­ные» пути упоминаются, причем, упоминаются довольно часто в согла­шениях Новгорода со своими западными партнерами. Так, впервые о них говорится в договоре 1269 г. Новгорода с Ригой и Любеком: «И дахом 2 пути горьнии по своей волости, а третьи в рецках...». В договоре 1301 г. Новгорода с теми же самыми партнерами, а также с Готландом появилось указание на третий сухопутный путь: «И дахом им 3 пути горьнии по своей волости, а четвертый в речках...». Три «горных» пути последнего документа - это Вотский, Лужский и Псковский, исходными пунктами которых со стороны Запада являлись соответственно Ревель, Нарва и юж­нобалтийские города. Из них самым главным и самым важным был Псковский, связывающий Русь с Южной Балтикой, и сохранивший свое значение во времена Ганзейского союза. По нему издревле через Литву в Новгород и Псков шли, как отмечают историки, купцы из Любека, Рос-тока, Стральзунда, Гринсвальда, Штеттина и других городов балтийского Поморья. О путях «горою и водою», связывающих Новгород с его западными партнерами, говорится в договорах, заключенных в 1323, 1338, 1371, 1372, 1392, 1420, 1421, 1474, 1481, 1493, 1509 и в 1514 гг. В пяти последних случаях указывается, что теперь ведут эти пути только в прибалтийские города «на Юрьев... и на Ригу и к Колывани и на Ругодиво». По какому-то из этих названных и давно наезженных путей, связывающих Новгород с его многочисленными контрагентами на Запа­де, могло явиться посольство, в том числе, конечно, и с Готланда, благо осенью (а именно это время года называет статья 1201 г.) морской путь весьма труден и опасен.

Но, думается, «варяги» 1188 г. никоим образом не связаны с «варя­гами» 1201 г. Новгородцам приходилось часто воевать и заключать пере­мирия, причем не только со своими непосредственными соседями, но и со многими западноевропейцами вообще, принадлежавшими, с точки зрения новгородцев, к варяжскому миру. Реальнее всего, что в статье под 1201 г. речь идет о тех западноевропейцах-«варягах», которые захватили районы южной и юго-восточной Прибалтики и старались здесь всемерно закрепиться. Так, в 1186 г. в нижнем течении Западной Двины было об­разовано «Икскюльское епископство в Руси», в 1198 г. римский папа Це­лестин III провозгласил северный крестовый поход против язычников, целью которого был захват Северо-Западной Руси. В 1201 г. крестоносцы заложили крепость Ригу, в связи с чем под их контролем оказалась вся торговля по Западной Двине, верховья которой находились в руках по­лоцких князей. В тот же год епископская резиденция была перенесена из Икскюляе в Ригу, а «епископство Ливония» было отделено от бременской епархии. Появление на западных рубежах столь энергичного и вместе с тем столь же бесцеремонного и весьма воинственного соседа (пик ак­тивности которого падает, надо заметить, на 1201 г.) не могло не вызвать определенной реакции Новгородской республики как по собственному почину (затрагивалась традиционная сфера ее влияния), так и по просьбе полоцких князей и прибалтийских народов, ведших борьбу против агрес­сии Запада. Поэтому, для улаживания конфликта с новгородцами, уже, возможно, имевшего место, или для их нейтрализации с целью развя­зывания себе рук в землях прибалтов, могло прибыть в Новгород посоль­ство «варягов»-крестоносцев. Мнение же Е.А. Мельниковой и В.Я. Пет­рухина, что «варяги» статьи 1201 г. - это собирательное название сканди­навов, представляет собой очередную дань норманизму.

В обоих изводах НПЛ под 1204 г. читается «Повесть о взятии Царь-града фрягами», которую подавляющая часть исследователей считает по происхождению новгородской, написанной либо очевидцем падения Константинополя 13 апреля 1204 г., в котором видят Добрыню Ядрейковича, будущего новгородского архиепископа Антония, либо с его слов вскоре по возвращению на родину из путешествия в Царьград между 1200 и 1204 годами. «Повесть», рассказывая об осаде города войском крестоносцев, сообщает, что «бьяхугь с высокых скал на граде грькы и варягы камениемь и стрелами и сулицами, а с нижьних на град сълезоша; и тако възяша град». После падения Константинополя, говорит ав­тор, «грькы же и варягы изгнаша из града, иже бяхуть остали». В варя­гах, защищавших в апрельские дни 1204 г. столицу Империи, обычно видят датчан и англичан, что, по мысли норманистов, якобы еще раз доказывает скандинавское происхождение летописных варягов. В своих мемуарах видный предводитель Четвертого крестового похода маршал Шампани Жоффруа Виллардуэн, ведя речь о захвате Константинополя в июле 1203 г. (после чего на византийский престол менее чем на год сел Алексей IV Ангел), отмечает, что когда в город вошли послы крестонос­цев, то «греки расставили от ворот до Влахернского дворца англичан и датчан, вооруженных секирами». В записках амьенского рыцаря Робера де Клари сказано, что 12 апреля 1204 г. город обороняли «англичане, датчане и греки». На следующий день, продолжает он далее, греческие «духовные лица в торжественных облачениях (там были англичане, дат­чане и люди других племен) являются процессией в лагерь французов, просят у них милости...».

Еще Г.З. Байер обратил внимание на тот факт, что термин «варанги» (варяги) фиксируется в византийских источниках очень поздно - под 1034 годом. С.А. Гедеонов установил, что слово «веринг» появляется в са­гах около 1020 г., причем они именуют так только тех скандинавов, кто служил в «варангском корпусе» в Византии. Как затем доказал В.Г. Ва­сильевский, термин «варанги» был связан с русско-славянским военным корпусом, присланным Владимиром Святославичем в 988 г. по просьбе Византии. Ученый, рассмотрев все сведения о пребывании варягов в Византии, показал, что славяно-русский элемент варяжского корпуса, из которого он изначально состоял, в 80-х гг. XI в. был заменен западноев­ропейцами, прежде всего англичанами, но сохранил свое прежнее на­звание варангов-варягов. Это, во-первых. Во-вторых, среди защитни­ков Константинополя были не только англичане и датчане, но и пред­ставители иных европейских народов или, как их в общем назвал де Клари, «люди других племен», которые в русском памятнике названы обобщающим именем «варяги» (в том же смысловом значении исполь­зован в «Повести», кстати, и термин «фряги»: в войско крестоносцев вхо­дили французы, венецианцы, фламандцы, немцы и другие европейцы). В письме неизвестного рыцаря, участвовавшего в событиях июля 1203 г., рассказывается, что Галатскую башню, расположенную в предместье Константинополя и от которой шла знаменитая цепь, закрывавшая вход в залив Золотой Рог, охраняли и упорно защищали от крестоносцев «пизанцы, генуэзцы, дакийцы и другие...».

После того, как термин «варяги» с рубежа ХІІ-ХІІІ вв. исчезает из се­верозападной, новгородской письменной традиции, где он сохранялся дольше всего, летописцы при описании современных им событий, в коих была задействована известная часть западноевропейцев, вместо него (но он остался бытовать в церковной и устной традиции) начинают упо­треблять абсолютно равнозначное ему слово «немцы». Вместе с тем этим термином наши книжники начинают оперировать при обращении к да­лекому прошлому своей Родины, в результате чего, как говорилось, лето­писи начинают выводить Рюрика «из немец». Причем некоторые из них дают примеры как дублирования «варягов» «немцами» («избрашася от ва­ряг от немец три брата с роды своими», Псковская третья летопись), так пояснения «варягов» «немцами» («восташа кривичи, и словяни, и чюдь, и меря на варягы, рекше на немци и изгнаша я за море», Тверской сбор­ник). Встречаются случаи и обратной замены «немцев» на «варягов». Так, в Рогожском летописце, известном в единственном списке 40-х гг. XV в., в рассказе под 986 г. о приходе к Владимиру посольств вместо «немцев» (католиков) к князю явились уже «варяги»: «приидоша к Вла­димиру бохмичи и варязи и жидове». В ранних летописях в этом слу­чае сказано иное: «придоша немьци... от папежа» (Лаврентьевская), «от Рима немци» (Радзивиловская), «немци от Рима» (Ипатьевская).

Имеются памятники, которые демонстрируют еще одно значение тер­мина «варяги. В некоторых редакциях «Сказания о Мамаевом побоище» (созданного либо в первой четверти XV в., либо в его 70-80-х гг., ли­бо в его конце, либо в начале XVI в.228) говорится, что литовский ве­ликий князь (речь идет о Ягайло, но читается имя его отца Ольгерда) «съвокупи литвы много и варяг и жемоти и поиде на помощь Мамаю» (списки ХѴІ-ХѴІІІ вв.). Варяги этого известия представляются иссле­дователям довольно темным местом, т. к. не вписываются в сложившие­ся стереотипы, поэтому буквально единицы из них затрагивали данный сюжет. В свое время С.А. Гедеонов предположительно увидел в этих ва­рягах литовских ратников, что за ним повторил Г.М. Барац, но литва уже названа в составе войска, идущего на соединение с Мамаем («совоку­пил литвы много»). В 1998 г. Б.М. Клосс прокомментировал приведен­ную строку в норманистском духе, не преминув при этом бросить упрек русскому книжнику: «Варягами в древней Руси называли скандинавов, преимущественно шведов. Их участие в походе литовского великого кня­зя к Куликову полю нужно отнести к догадкам автора «Сказания». В трех списках памятника - в Ундольском (Основная редакция), в Вологодско-Пермской летописи (Летописная редакция) и в Пражском, отно­сящихся к ХѴІ-ХѴІІ вв., - упомянуты «дунайские варяги». И опять Клосс просвещает: «На р. Дунае варяги не жили...».

С «дунайскими варягами», если, конечно, не смотреть на них глаза­ми норманиста, все обстоит довольно просто: так наш книжник охарак­теризовал турок (в некоторых списках они названы под своим именем), ведущих в то время наступление на Болгарию (в 1382 г. они захватили Софию, а в 1393 г. ими было завоевано последнее Болгарское царство). В Основной редакции «Сказания о Мамаевом побоище» турки названы «дунайскыми татарами», в Распространенной редакции «дунайскими вра­гами», в Забелинском списке «дунайскими агарянами». В ПВЛ под 1061 г. сообщается о пришествии половцев на Русь. Как уточняет при этом летописец: «Се бысть первое зло от поганых и безбожных враг. Бысть же князь их Искал». Данная информация с незначительным из­менением повторяется во многих летописях, содержавших в себе ПВЛ. Эти изменения, как правило, касались только имени половецкого хана, которое звучало то как Сокал, то как Сокол. Но в трех списках Воскресенской летописи (XVI - XVII вв.) вместо «безбожных враг» уже читается «безбожных варяг». И ряд «татары-турки-агаряне-половцы-враги-ва­ряги» весьма логичен и не является, как это может показаться на первый взгляд, плодом слепой ошибки или описки переписчиков, для которых все эти термины давно уже имели одинаковую и вместе с тем крайне не­гативную окраску, что в конечном итоге и предопределяло их взаимоза­меняемость. Этот ряд абсолютно точно высвечивает то значение, которое вкладывалось русскими людьми позднего времени в термин «варяги» -это название врага Руси вообще, независимо от того, где он находился: на Западе или на Востоке. Это одновременно и название врага всего сла­вянского мира. В свете равнозначности терминов «варяги», «немцы» и «агаряне», лишенных своего конкретного этнического содержания, так­же следует рассматривать варягов войска Ягайло «Сказания».

Вполне вероятно, что его автор говорит о западноевропейских наем­никах литовского великого князя, а именно о крестоносцах. В мае 1380 г. Ягайло заключил тайный договор с Орденом, направленный против его дяди Кейстута, но вместе с тем позволявший ему, по справедливому за­мечанию Б.Н. Флори, бросить «все силы Великого княжества на вос­ток». В рамках этого соглашения Ягайло мог, что выглядит вполне ес­тественно, обговорить участие крестоносцев в своем выступлении против Москвы, заполучив тем самым поддержку весьма опытных и высокопро­фессиональных воинов, не раз встречавшихся с русскими на поле битвы и не раз их побеждавших. Возможно, что этим словом автор «Сказания», не вкладывая в него никакого конкретного содержания, хотел еще более усилить отрицательный образ западного соседа Руси, стремившегося, по­лагаясь на союз с нашим смертельным врагом на Востоке, не только по­живиться за ее счет, но и помешать ей обрести долгожданную свободу, а значит, сохранить над ней ненавистное владычество золотоордынских ханов. Возможно и третье объяснение наличия варягов в войске Ягайло. Русский книжник XV в., рисуя полную драматизма картину кануна Кули­ковской битвы, когда на Русь двинулись монголы и литва, в своей ре­конструкции событий столетней давности мог произвольно добавить к последним еще и крестоносцев-«варягов», полагая при этом, хорошо зная историю наших взаимоотношений с ними, что тогда эти недруги ни­как не могли остаться в стороне, не могли не участвовать в нашествии. Поэтому победа над монголами - это одновременно победа и над литвой, и над крестоносцами, что не только еще больше возвеличивало значение битвы на поле Куликовом, сокрушившей замыслы темных сил Востока и Запада погубить Святую Русь, но и в более полном объеме демонстри­ровало торжество православия над «безбожными» и «нечестивыми».

Термин «варяги», олицетворявший собой образ злейшего врага Руси и России вообще, и уже поработившего южных славян, используются в позднейших памятниках с целью особо выделить народы, от которых не­ходила смертельная угроза православному миру, и действия которых с особенной силой проявились в самые тяжелые для нас времена. Так бы­ло в случае с половцами, татарами, турками. Точно также обстоит дело со шведами и их наемниками, которым смог противостоять в эпоху страшного монгольского разорения в 1240 г. Александр Невский, и кото­рые посягнули в Смутное время, потрясшее основы российского государ­ства, на святую обитель - Тихвинский монастырь, где находился чудо­творный образ Богородицы. В Софийской первой летописи (список конца XV - начала XVI в.) находится общерусская летописная редак­ция 40-х гг. XV в. «Жития Александра Невского», где в известии о Нев­ской битве шведы и их союзники (норвежцы и финны) названы не толь­ко «римлянами», посланными на Русь королем «части Римьское», но и как «сила варяжьска»: ижорянин Пельгусий, увидев войско, идущее про­тив Александра Ярославича, «да скажеть ему силу варяжьску и станы их...». Н.М. Карамзин привел близкие по смыслу к этому сообщению известия не названных им поздних летописей: «Король части Римския от полунощныя страны, иже первее варяги и готы, ныне свии именовахуся».

Фраза «сила варяжьска» имеется на страницах других сводов, но ее нет в первой редакции «Жития», созданной вскоре после смерти князя (ум. 1263) и читаемой в Лаврентьевской и Псковской второй летопи­сях, и где шведский король назван «король части Римьское», а его воин­ство «римляны», и ижорянин «оуведав силу ратных, иде противоу князя Александра, да скажеть емоу станы» (так и в НПЛ младшего извода, в старшем речь идет лишь о «свеях» и их союзниках, причем термин «свея» прилагается, вместе с тем, ко всей вражеской рати в целом). Слово­сочетание «сила варяжьска» обнимает собой все названия, которыми русские книжники тогда и значительно позже характеризовали это много­племенное воинство. Так, в ряде летописей, наряду с терминами «рим­ляне» и «король части Римьское» («король римский») присутствуют вы­ражения «свея», «немцы», «немцы швеяне», «свеичи», «свеистии же немцы», «латины», «римская сила». В частном родословце XVII в. говорится о битве на Неве с «немецким королем» и «немцами». Спис­ки Новгородской Погодинской летописи второй редакции (XVIII в.) со­держат статью «О Александре Невском како победи немец на реке Неве», где речь идет только о «немцах». В грамоте, утверждающей об избра­нии царем Бориса Годунова (1598) подчеркивается, что Александр Нев­ский «над германы показа преславную победу на Неве...».

Ю.К. Бегунов считает, что первая редакция «Жития» получила распро­странение лишь во Владимиро-Суздальской земле, но в XV в. стала из­вестна в других русских землях. Подъем национального самосознания после Куликовской битвы коснулся народных воспоминаний о славном прошлом. И в Новгороде были созданы вторая и третья редакции «Жи­тия». «Сказание о князе Александре» впервые читалось в составе новгородско-софийского свода 1448 года. Именно в этом своде, не дошедшем до нас, летописные известия 1240-1243, 1246, 1251 и 1262 гг. НПЛ стар­шего извода были контаминированы с текстом владимиро-суздальского «Жития» первой редакции, в результате чего возникла вторая редакция памятника. Свод 1448 г. послужил основным источником для Софий­ской первой летописи и дополнительным для НПЛ младшего извода. Сохранившиеся в них «Сказания о князе Александре» называются пер­вым (НПЛ) и вторым (Софийская первая) видами второй редакции «Жития». Третий вид этой редакции был составлен в Новгороде после 1484 г. Третья редакция памятника, заключает Бегунов, была создана там же в середине XV в., и ее источниками были «Жития» первой редакции и вто­рого вида второй редакции. В 1439 г. была заключена Флорентийская уния, которая многократно усилила неприятие Запада и «римской», «ва­ряжской веры», пытавшейся подчинить себе православный мир, и под влиянием чего, как представляется, в процессе работы над второй редак­цией «Жития» в него было внесено церковными писателями выражение «сила варяжьская». Тем более, что шведский король также планировал осуществить «экспорт» католицизма в северо-западные земли Руси.

В пространной редакции «Сказания об осаде Тихвинского монастыря в 1613 г.» к шведскому войску, во главе которого стоял Я.П. Делагарди, восемь раз приложен термин «варяги». Но в большинсгве своем они име­нуются «немцами» из «Немецких земель» и очень редко «свинскими нем­цами» из «Свийской земли». О самом командующем говорится как о «не­мецком воеводе», да один раз подчеркнуто, что «он латынянин». Терми­ны «варяги» и «немцы», что придает им резко негативное звучание, сопровождаются эпитетами «зловерные», «поганые» и «безбожные», т.к. захватчики выступили не только против «правоверных», но и против са­мой Богородицы, вставшей на защиту своей обители. Краткая редак­ция «Сказания» читается в Новгородской третьей летописи краткой редак­ции, и в ней воины Делагарди именуются «немцами» и «еллинами», а также «окаянными», «поганными», «безбожными», «зверями лютыми», желавшими «православную веру попрать». Летописец заостряет внима­ние на «еллинской вере» командующего, характеризуя его как «губителя православных христиан, разорителя святых Божиих церквей», и лишь в нескольких случаях называет его «свейским воеводой». Пространная редакция «Сказания» извлечена из рукописи 1658 г., написанной в Тих­винском монастыре. По оценке С.Ф. Платонова, обе редакции «Сказа­ния» близки между собой. Краткая, написанная очень просто и принад­лежащая очевидцу осады, переделана в пространной версии «в ритори­чески напыщенную повесть», где не внесено ничего нового из истории обороны монастыря, но имеются прибавления из Хронографа 1617 г. и Нового летописца (около 1630 г.). В последнем, надо отметить, участ­ники осады обители именуются исключительно «немцами» (в его перера­ботанной редакции, осуществленной в 1658 г. и получившей название «Летопись о многих мятежах», речь также идет о «немецких людях»).

В свете равнозначности терминов «варяги», «немцы» и «латины», упо­требляемых в пространной редакции «Сказания», выражение «варяги» совершенно лишено качества этнической атрибуции, в связи с чем при­лагалось к весьма пестрому по национальному составу контингенту, куда входили многие западноевропейцы. По словам А.И. Гиппинга, войско шведов, прибывшее в Россию по договору 1609 г. и оккупировавшее затем ее обширные северо-западные земли, «было шведским только по имени, а состояло... из людей почти всех наций: французов, англичан, шотландцев, немцев, финнов, немногих шведов». Как отмечается в ряде списков Новгородской третьей летописи краткой редакции, Делагар-ди, «князь немецкий из Немецкой земли» привел «воев со всей Фряжской (Фряския) земли», т.е. из Западной Европы. А «на разорение обители Богоматере», о чем говорит само же «Сказание», он приказал из Швеции «и из инех земель призвати многие немецкия полки», вместе с которы­ми монастырь осаждали, а, следовательно, и были отнесены к «варягам», «польские полки», «литовские люди», «литва».

Общее значение термина «варяги» поздних памятников, а вместе с тем его негативное содержание, еще больше оттеняют слова «еллины» и «еллинская вера», прилагаемые в краткой редакции «Сказании» к разно­язычному войску Делагарди и к нему самому, французу по рождению, а также к «литовским людям» («потом у еллин нача вражда быти между собою: литовские люди вси собрашася в едино место, и пойдоша прочь от немец»). В своем «Временнике» Иван Тимофеев, очевидец шведской оккупации Новгорода в Смутное время, вообще не использует термины «свей» или «шведы», и именует шведов исключительно только «еллина-ми» и «еллинским языком». Остается добавить, что в «Сказании о Ма­маевом побоище» «еллинами» ни единожды названы татары (они даже говорят на «еллинском» языке), а один раз применительно к язычес­кому прошлому и сами русские. И этот термин, пришедший к нам из Византии, на русской почве не только сохранил свое значение «нехрис­тианин, язычник», но и приобрел еще смысл «неправославный, не­русский», «злейший и смертельный враг русских, православных». И его наши книжники так же, как и в случае с термином «варяги», использо­вали применительно к тем народам, которые веками представляли смер­тельную угрозу для русского народа.

Эволюция термина «варяги» от частного (собственно варяги ІХ-Х вв., внесшие значительный вклад в русскую историю) в общее (европейские народы) завершилась трансформацией в понятие, с которым (под влия­нием церковной традиции, ведущей свое начало от полемических сочинений эпохи Киевской Руси против католицизма) ассоциировались самые темные силы мира. В подобном процессе нет ничего удивительного. Так, например, в «Сказании о Мамаевом побоище» финал Куликовской битвы (удар Засадного полка) усилен еще и тем, что Мамай, увидев свою погибель, призвал к себе на помощь «богы своа Перуна и Салавата и Раклиа и Гурса и великого своего пособника Махмета», но не было «ему по­мощи от них, силою бо святого духа, яко огнем, татарский полки пожигаются, рускими мечы посекаются». Автор, указывается в литерату­ре, желая подчеркнуть, что Мамай «идоложрец», язычник, называет в числе его пособников древнерусских богов Перуна и Гурса (искаженное Хоре), а также неизвестных богов Салавата и Раклиа, хотя Мамай был мусульманин. Думается, что перечнем небесных покровителей врагов христианской Руси «Сказание» стремилось еще больше усилить ощуще­ние смертельной опасности? исходящей от них, а также само величие по­беды над поработителями. Поэтому, к имени «поганного» Мамая были прибавлены имена языческих богов, которым некогда поклонялись пред­ки русских, прося у них защиты и получая ее, и доброй памятью о ко­торых пропитано «Слово о полку Игореве» (80-е гг. XII в., и где читается имя Хорса), но для их потомков уже ставших «неверными», символом «поганства», угрожавшего православной Руси.

Практика приложения русскими термина «варяги» ко многим евро­пейским народам, кровно не связанным между собою, очень долго быто­вала в нашем Отечестве, и была зафиксирована иностранцами. Так, со­гласно свидетельству П. Петрея, приведенному выше, в России в начале XVII в. варягами именовали германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики. Через сто с лишним лет швед Ф.-И. Страленберг, также опи­раясь на живую традицию, с которой ознакомился в русском плену, констатировал, что «варяги есть имя общественное, которым называлися... народы, обитавшия около Балтийскаго моря». Но при этом русские писатели всегда отделяли варягов эпохи Киевской Руси от современных им «варягов-немцев-латинян», отношение к которым после Флорентий­ской унии 1439 г. и падения Константинополя в 1453 г. стало еще более негативным. Выше цитировались поздние летописи, выводившие Рюри­ка «из немец», но при этом продолжавшие утверждать, что «от тех варяг находницехь прозвашася Русь, и от тех словет Русская земля; и суть но-вогородстии людие и днешнего дне от рода варежеска, преже бо беша словене». В Никоновской летописи под 1471 г. сторонники Москвы в Новгороде увещевают своих противников, настроенных пролитовски, что «изначала отчина есмы тех великих князей, от перваго великого князя нашего Рюрика, егоже по своей воли взяла земля наша из варяг князем себе и с двема браты его...». Один из списков Хронографа 1512 г. к ска­занному добавляет, что «того не бывало от начала оу нас, как и земля их стала и как великий князи оучали быти от Рюрика на Киеве и на Володимере и до сего великого князя Ивана Васильевича...». В «Великих Минеях Четьях» митрополита Макария, созданных в 40-х гг. XVI в., читается, что Владимир, сын Святослава и правнук Рюрика, «от варяг на княжение российское призванного». Среди исследователей нет одно­значного решения вопроса по поводу времени канонизации Владимира (по Е.Е. Голубинскому, это произошло где-то в районе 40-х гг. XIII в., по Я.Н. Щапову, в последней четверти XIII - начала XIV в.), но все они схо­дятся во мнении о позднем характере этого события. И. Серебрянский составление «Жития» Владимира относил к XIV в., а появление его пол­ного варианта, где отмечено варяжское происхождение Рюрика и, следовательно, Владимира, первокрестителя земли Русской, к середине XVI столетия.

Глава 2 Появление скандинавов на Руси в конце X века

Весь приведенный материал свидетельствует, что ПВЛ, как наиболее точно выразил эту мысль С.А. Гедеонов, «всегда останется, наравне с ос­тальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси». В сущности, то же самое признал в отношении нашего главного источника по истории Киевской Руси норманист А.А. Куник, прямо сказав, что «од­ними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь...». Поэтому, чтобы спасти норманизм, он предложил летопись «совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение пер­вого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников». И из их числа особое значение придается скандинавским источникам. Именно через их призму глядят сейчас на историю Киевской Руси, именно ими поправляют и комментируют ПВЛ, превращая ее в приложение к висам, рунам, сагам. Но те же знаменитые исландские саги, вобравшие в себя историческую память скандинавов, дают самый точный ответ на вопрос о времени появления скандинавов на Руси, а, следовательно, и самую точную оценку состоятельности всех разговоров о варяжской руси как представительнице норманского мира.

В XIX в. Н.И. Костомаров, С.А. Гедеонов и Д.И. Иловайский обрати­ли внимание на тот факт, что сагам неведом никто из русских князей до Владимира Святославича. К тому же ни в одной из них, подчеркивал Ге­деонов, «не сказано, чтобы Владимир состоял в родстве с норманскими конунгами», но чего стоило бы ожидать при той, заметил историк, «за­ботливости, с которою саги выводят генеалогию своих князей». Более того, продолжает он, в них «не только нет намека на единоплеменность шведов с так называемою варяжскою русью, но и сами русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами». И сегодня крупный знаток саг норманист Т.Н. Джаксон констатирует, «что саги, внимательные к генеалогиям, не знают предков «конунга Вальдамара» и величают его «Вальдамаром Старым», т. е. первым в роду, и что они «о скандинавском происхождении русских князей молчат». Но о та­ком происхождении речь ведут только сторонники норманской теории, и молчат, будто сговорившись, все источники эпохи Киевской Руси без исключения (русские, скандинавские, западноевропейские, византий­ские, арабские). Объяснение Е.В. Пчелова, что «выпадение периода до конца X в.» из саг объясняется перенесением центра Руси из Новгорода в Киев», связанного «со Скандинавией менее насыщенными контактами», принять не представляется возможным. Согласно норманистам, в X в. скандинавы массово участвовали во всех событиях Древнерусского государства, в том числе и внешнеполитических, а на киевском столе сиживали «норманские к&нунги». Попытки же Г.В. Глазыриной объявить конунга Ингвара в «Саге о Стурлауге Трудолюбивом», созданной около 1300 г., князем Игорем, являются чистейшим источниковедческим про­изволом, одобренным ее единомышленниками.

С приведенным наблюдением антинорманистов Костомарова, Гедео­нова и Иловайского абсолютно согласуется заключение норманиста Ф.А. Брауна, отметившего, что «более ясные географические сведения о России начинают появляться в сагах только с самого конца X в.». Вместе с тем он указал на два принци­пиально важных факта, которые позволяют без особого труда определить нижнюю и верхнюю границы времени пребывания скандинавов на Руси. Во-первых, констатировал ученый, «о хазарах, насколько мне известно, сага нигде не упоминает. Могу даже положительно утверждать, что их там нет и быть не может». А во-вторых, «из южнорусских кочевых на­роднее в саги попали лишь печенеги... и может быть, половцы...». Об отсутствии в сагах «малейшего следа о хазарах» говорили затем К.Ф. Тиандер, В.И. Ламанский, В.А. Пархоменко. В 1973 г. М.Б. Свердлов уточ­нил, что в «Саге об Эймунде», о которой Браун вел речь, названы не по­ловцы, а печенеги. Из сказанного следует, что скандинавы в своей массе начали бывать на Руси уже после исчезновения из русской истории хазар, разгромленных в 60-х гг. X в. Святославом, и посещали ее самое короткое время - где-то примерно с 980-х гг., т.е. с вокняжения Влади­мира Святославича, и до первого прихода половцев на Русь, зафиксиро­ванного летописцем под 1061 г. («придоша половци первое на Русьскую землю воевать...»230). Эти рамки еще более сужает тот факт, что саги пос­ле Владимира называют лишь Ярослава Мудрого (ум. 1054) и не знают никого из его преемников. На конец X в. как на время появления скан­динавов на Руси указывают и другие скандинавские источники. Важ­ное значение в этом плане приобретает мнение сторонницы норманства варягов Е.А. Мельниковой, установившей, что «сложившаяся географическая номенклатура рунических надписей и скальдических стихов ско­рее указывает на конец эпохи викингов как на время наибольшего зна­комства скандинавов с топографией Восточной Европы и формирова­ния... соответствующей традиции». Но конец эпохи викингов - это середина XI века.

Сам же факт наличия в сагах имени Владимира и отсутствие имен его предшественников представляет собой, так сказать, временной маркер, безошибочно показывающий, что годы его правления и «есть время, ког­да норманны, по большему счету, открыли для себя Русь и начали систе­матически прибывать в ее пределы». Именно по этой причине отзвуки собственной истории восточноевропейских стран и народов появляются у скандинавов, констатируют сами норманисты, «лишь в сообщениях, от­носящихся к концу Х-ХІ веку», в связи с чем, подчеркивает Мельнико­ва, именно «с рубежа Х-ХІ вв. особую ценность для освещения социаль­но-политической истории Древней Руси приобретают скандинавские... источники». Первым викингом, побывавшим на Руси, саги считают Олава Трюггвасона, в будущем норвежского короля (995-1000). В са­гах, вместе с тем, точно названо и время первого появления скандинавов в Византии. Крупнейший византинист XIX в. и норманист В.Г. Василь­евский доказал, что скандинавы приходят в Империю и вступают в дру­жину варангов (варягов) значительно позднее ее возникновения в 988 г. При этом указав, что византийские источники отождествляют «варангов» и «русь», говорящих на славянском языке, и отличают их от норманнов. «Сага о людях из Лаксдаля» («Сага о людях из Лососьей Долины»), кото­рую ученый характеризует как «древнейшая и наиболее достоверная исто­рическая сага», не только приводит имя первого норманна, служившего в 1027-1030 гг. в корпусе варангов, но и особо акцентирует внимание на том, что по прибытию в Константинополь «он поступил в варяжскую дру­жину; у нас нет предания, чтобы кто-нибудь из норманнов служил у константинопольского императора прежде, чем Болле, сын Болле». Нор­манисты оспаривают эту информацию саги, уверяя, что Болли был скорее «одним из последних исландцев, служивших в варяжской дружине».

Но точность ее показаний подтверждается тем, что саги, подчеркивает А.Г Кузьмин, не знают никого из византийских императоров ранее Иоан­на Цимисхия (ум. 976), причем знают его не непосредственно, а лишь по устным припоминаниям. Отсюда, а также принимая во внимание нали­чие в памяти древних скандинавов имен лишь Владимира и Ярослава Мудрого, исследователь выводит, что скандинавы включились в дви­жение на восток лишь в конце X века. Он акцентирует внимание также на том факте, что во времена Владимира герои саг «действуют в При­балтике, на побережье прежде всего Эстонии», и далее Эстонии их дей­ствия «не простираются». Лишь только при Ярославе, в связи с его же­нитьбой на дочери шведского короля Ингигерде, в варяжскую «дружину включаются шведы, в результате чего постепенно размывается и ее сос­тав, и содержание этнонима». С этого же времени, заключает Кузьмин, норманны проникают и в Византию, где приблизительно в 1030 г. всту­пают в дружину варангов (варягов).

Вывод Кузьмина о деятельности героев саг на рубеже Х-ХІ вв. лишь на побережье Эстонии подтверждает нумизматический материал. Так, если в эстонских находках английских монет преобладают монеты короля Этельреда II (979-1016) (в том числе подражания им скандинавского происхождения), то в русских Канута (1016-1039) (в том числе датские им подражания). В связи с чем В.М. Потин заключает, что, во-первых, существовали прямые русско-датские контакты, и, во-вторых, что «для Древнерусского государства экономические контакты со странами Скан­динавского полуострова не,имели столь важного значения, как для Эсто­нии». О времени проникновения скандинавов на Русь также говорит нумизматика: датские, шведские и норвежские монеты начинают оседать в русских кладах не ранее второй четверти XI в., хотя их регулярная че­канка началась в 90-х гг. предшествующего столетия (первые западноев­ропейские монеты появляются в этих же кладах около 60-70-х гг. X в.). Первыми из скандинавов в пределы Древнерусского государства стали прибывать датчане, о чем, кроме нумизматики, свидетельствует и Титмар Мерзебургский, сообщивший со слов участников взятия польским королем Болеславом Храбрым в 1018 г. Киева о нахождении в нем дат­чан. И лишь затем, в связи с установлением более тесных связей Руси со Швецией, в поток варягов, идущих на Восток, вливаются шведы.

До рубежа Х-ХІ вв. шведы бывали в русских землях буквально в единичных случаях, которые, естественно, не могли отразиться в памяти их соотечественников, в связи с чем «хвастливые скандинавские саги, -отмечал С.А. Гедеонов, - хранят самое единодушное молчание о тех пре­словутых походах скандинавских русов на Миклагард и на Берду, Итиль и Семендер, которыми так гордится норманская школа». В договоре князя Игоря 944 г. один из купцов назван как «Свень» (Гедеонов приводит еще один вариант написания этого имени «Свед»). По мнению Кузьмина, имя Свень (то есть «швед») говорит о том, что «выходцы из германских племен воспринимались в варяжской среде как этнически чужеродный элемент». При этом он подчеркнул, что «имена с компонен­том свен не могут возникнуть у самих свевов, как, скажем, имя Рус не имеет смысла в Русской земле». И имя Свень, означавшее этническую принадлежность его носителя, говорит, надо добавить, «о буквально еди­ничном присутствии шведов в восточнославянском обществе середины X столетия». Примыкает по смыслу к имени Свень и имя Ятвяг, читае­мое в том же договоре и указывающее, как заметил еще С.М. Соловьев, на племя, из которого вышел этот человек - ятвягов. Точно также затем полагали С.А. Гедеонов, В.Т. Пашуто, А.Г. Кузьмин.

С показаниями саг о времени появления скандинавов на Руси - с кня­жения Владимира Святославича - находится в связи материал ПВЛ и дру­гих летописей. В их известиях о варягах выходцы «из заморья» восприни­маются, если не считать статью под 859 г. и начало варяжской легенды, двояко: либо как естественная часть восточнославянского мира, либо как какой-то особый, но очень дружественный и весьма близкий русским людям «заморский» народ. Но, начиная именно с 80-х гг. X в., в-летопи­сях резко меняется тональность сообщений о варягах. Резко меняется, вместе с тем, и род деятельности этих находников на Руси. Если до сих пор они являли собой организующую и созидательную силу в восточно­славянском обществе, активно решающую сложные внутри- и внешне­политические вопросы, стоявшие перед зарождающимся и быстро крепнувшим государством, то во времена Владимира и Ярослава варяги выступают прежде всего в роли активных участников княжеских распрей и в роли профессиональных убийц, от рук которых погибли киевский князь Ярополк, сын Владимира Святославича Борис, причем летопись в одном случае противопоставляет их варягам прошлого в лице некоего Варяжко, который долго мстил за смерть Ярополка (известия ПВЛ под 980, 983, 1015, 1024 и 1036 гг., статья под 1043 г. софийско-новгородских сводов ХѴ-ХѴІ вв.). Причины изменения характера поведения наход­ников «из заморья» и изменения отношения к ним русских кроятся в том, что в состав варягов, дотоле весьма близких по духу и крови восточным славянам, стали вливаться иноэтничные элементы. Это, в свою очередь привело к тому, что термин «варяги» начинает во второй половине X в. отрываться от своей основы и обозначать собой принадлежность к опре­деленному кругу европейских народов, который в XI в. олицетворяет уже «не только в географическом, этническом, но после крещения Руси, а особенно после 1054 г. - и в вероисповедальном смысле», обретя, тем са­мым, значение, адекватное современному «западноевропеец».

Саги, являясь ключом к установлению позднего времени появления скандинавов на Руси - конец X в., тем самым закрывают тему об ино­странных памятниках, якобы свидетельствующих в пользу норманства варягов предшествующего времени. Но на некоторых из них, занимаю­щих особое место в системе доказательств норманистов, уместно все же остановиться. И прежде всего на якобы скандинавских названиях днеп­ровских порогов, приведенных по-русски и по-славянски в труде визан­тийского императора Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» (середина X в.), этого, как отмечается в литературе, одного из главных доказательств норманского происхождения руси. На него указывали в XVIII в. Г.З. Байер, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, Г.Ф. Миллер, шведский историк Ю. Тунманн. Ф.А. Браун, полагая, что «центр тяжести норманской теории лежит» не в показаниях источников (тем самым при­знавая, что норманская теория не имеет в них опоры), а в данных лин­гвистики, видел одно из «лучших» ее доказательств (кроме норманистско-го толкования личных имен ПВЛ) в норманистском понимании назван­ных порогов. И этот аргумент, конечно, был перенесен в советскую науку, где получил к тому же дополнительное обоснование. В 1947 г. М.Н. Тихомиров, считая, что у Констанина Багрянородного Новгород на­зван Немогардом «с явным скандинавским окончанием на «гард», утвер­ждал, что его информатором был скандинав, сообщивший ему «русские» названия порогов в скандинавской окраске». В.В. Мавродин, справедливо подчеркнув, что о Днепровском пути императору могли рассказать «лю­ди, хорошо знавшие путь «из варяг в греки», также видел таковых в нор­маннах, ибо Новгород, произносил он как истину, получил «скандинав­ское окончание «гард». Данный тезис повторяли затем и другие иссле­дователи, но Тихомиров серьезно заблуждался, и окончание названий поселений на «гард» не является чем-то исключительно присущим только для шведского языка. Так, И.И. Первольф указывал на наличие у южно­балтийских славян разных типов населенных пунктов: огороженное мес­то - «гард (город)», место открытое - «весь». На территории современ­ной Польши, не так далеко отстоя от Балтийского моря, расположены, следует сказать, «Бялогард», «Новогард» и «Старгард-Щецински».

На скандинавской природе «русских» названий днепровских порогов, сообщенных императору норманном, ныне особенно настаивают Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин. При этом утверждая, что для Констан­тина VII народ «росов» тождественен со скандинавами и противопостав­лен славянам как дружина, пользующаяся скандинавским языком, хотя у императора, как известно, об этносе руси не сказано ни слова. Русские названия порогов, завершают свои наблюдения исследователи, «имеют прозрачную скандинавскую этимологию», «наиболее удовлетворительно этимологизируются из древнескандинавского (до диалектного распада) или древ нешведского (с восточноскандинавскими инновациями) язы­ка». Но, во-первых, скандинавы, о чем только что шла речь, появились в Византии лишь в конце 20-х гг. XI в., по причине чего они ничего не могли сообщить Багрянородному, скончавшемуся в 959 г. Во-вторых, «норманские» объяснения «русских» названий днепровских порогов, правомерно указывал А.Г. Кузьмин, «остаются малоубедительными не только потому, что предлагаемые соответствия слишком отдалённы, но и потому, что появлению топонимов предшествует длительное прожива­ние на данной территории соответствующего населения». Действительно, знать все особенности переправы через днепровские пороги, протяжен­ностью 70 верст, могли люди, справедливо отмечал И.Е. Забелин, родив­шиеся здесь и вобравшие в себя опыт нескольких поколений.

В-третьих, как показывают те же саги, норманны абсолютно не знали Днепровского пути, что, кстати, дополнительно не позволяет относить их к варягам IX - середины X века. Эти памятники, отразившие историю скандинавов, хранят, как установил в 1867 г. В.Н. Юргевич, «совершен­ное молчание... о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возмож­но ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и ни­где не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирород­ного, обычном пути руссов в Константинополь?». Затем Д.И. Иловайский подчеркивал, что саги, столь много говорящие о походах скандинавов, вместе с тем ничего не сообщают о их плавании по Днепру и его поро­гам. О том же молчат, добавлял он, и западные хронисты. И это при том, что один из важнейших торговых путей Восточной Европы - Днеп­ровский - был прекрасно известен варягам, которые, свидетельствует летопись, постоянно хаживали по нему и как послы, и как купцы, и как воины, и если его не знали скандинавы, то они, следовательно, не имели никакого отношения ни к его становлению, относимому к началу X в., ни к его активному функционированию в том же столетии. Норманист Г.С. Лебедев вынужден был признать, что знаменитый путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился...», и объяснял это тем, что он представлял собой явление вос­точноевропейское, и норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль», ина­че говоря, познакомились с ним уже после того, как давно уже сложи­лась вся его топонимическая номенклатура.

В-четвертых, в 1985 г. М.Ю. Брайневский к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, вместе с тем подчеркнув, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них. Недавно В.П.Тимофеев вновь про­демонстрировал, что они не имеют никакого отношения ни к одному из скандинавских языков, из которых, с нарушением норм, принятых в лингвистике, их пытаются вывести норманисты. По мнению А.Г. Кузь­мина, названия днепровских порогов возникли в IX в., когда еще сохра­нялось двуязычие аланов-русов (они полностью перейдут на славянский язык в начале следующего столетия) и ведут к «Руси-тюрк» (Аланской Руси на Балтике или Норманскому каганату), созданную в IX в. русами-аланами после их переселения с Дона. В свете звучания в труде импе­ратора Новгорода как Немогарда, что предположительно может указы­вать на выходца с Южной Балтики, особое значение приобретает факт, на который давно обращено внимание в науке. Багрянородный дважды пишет ярах, тогда как и он сам, и другие византийцы, - констатирует С.А. Гедеонов, - всегда передают славянское г своим у». В связи с чем историк заключил, что он «передает не русское г в слове порог, а венд­ское h в слове prah...», и охарактеризовал его информатора либо новго­родцем, либо южнобалтийским славянином.

Вертинские анналы, написанные Пруденцием (ум. 861), повествуют, что в 839 г. к франкскому императору Людовику I Благочестивому в Ингельгейм прибыло посольство византийского императора Феофила, вмес­те с которым явились люди, утверждающие, «что их, то есть народ зовут рос («Rhos»), и которых, как они говорили, царь их по имени хакан («Cha-canus»)» направил к Феофилу «ради дружбы». Последний просил Людови­ка, чтобы тот «милостиво дал им возможность вернуться в свою страну и охрану по всей империи, так как пути, которыми они прибыли к нему в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, и он не желал бы, чтобы они, возвращаясь по ним, подвергались опасности. Тщательно расследовав причину их прибытия, император уз­нал, что они принадлежат к народности свеонов («eos gentis esse Sueonum»)». Людовик, посчитав представителей хакана шпионами-лазутчика­ми, задержал их до выяснения, результат которого не известен. Под свеонами обычно понимают шведов и их имя читается, за исключением нескольких случаев, во всех переводах анналов. Как «шведы» «sueonum» звучит, например, у К. Кондратовича, переводившего для В.Н. Татищева статью Г.З. Байера «О варягах» (в которой впервые был приведен этот от­рывок), с небольшими сокращениями затем включенной историком в первый том своего труда, так оно продолжает звучать у современных изда­телей, что, конечно, не допустимо по правилам публикации источни­ков, отвергающим любую модернизацию их текстов. Это, во-первых.

Во-вторых, указывает А.Г. Кузьмин, «этническое название «свеоны» исторически не совпадало с названием «свевы» и свеонов отличали от свевов (будущих шведов), но «в раннее средневековье их стали смеши­вать». Так, если во времена Тацита (І-ІІ вв. н.э.) свеоны обитали «среди самого Океана», т.е. на одном из островов Балтийского моря, и, по сло­вам названного автора, «помимо воинов и оружия, они сильны также флотом», то свевы жили в пределах материковой Европе (в южной Германии, у верхнего Рейна) и в Скандинавию часть их проникла уже в эпоху Великого переселения народов (в VI в.), дав название Швеции (Кузьмин предположительно отождествил их с свионами Пифия). Он же констатирует, что «в IX в. франкские летописцы «свеонами» называли неопределенное население Балтийского побережья и островов», т.е. этот термин является «географическим, а не этническим определением».

В-третьих, слово «каган», как установил еще Г. Эверс, совершенно не известно в Швеции. Вместе с тем он акцентировал внимание на том, что шведы в 829 г. просили у того же Людовика Благочестивого миссионе­ров для проповеди христианства, после чего в Швецию была направле­на миссия Ансгария. А эти факты позволили Эверсу заключить, что «шведы и франки знали друг друга поименно задолго до того времени, как те мнимые Rhos прибыли в Ингельгейм». Резонно заметив при этом, что если бы последние были шведами, то они, думая, что их народное имя «не слыхано» у франков, назвались бы норманнами, ибо знали на­верняка, что так франки именуют всех скандинавов. В свете чего весьма странным кажется тот факт, продолжает свои интересные рассуждения ученый, что мнимые шведы назвались не собственным именем, а тем, под которым они известны у финнов, «как будто они нашли это имя из­вестным у всех народов от Балтийского до Черного моря».

По верным словам С.А. Гедеонова, титул «хакан» говорит о нахожде­нии в соседстве с Русским каганатом «хазар и аваров, совершенно чуж­дого скандинавскому началу народа Rhos», и справедливо видел в этом факт, уничтожающий «систему скандинавского происхождения руси; шведы хаганов не знали». Параллельно историк указал, что «для фран­ков Швеция была не terra incognita; миссия Ансгария в Швецию относит­ся к 829-831 гг.; норманские посольства являлись часто при франкском дворе; еще до Ансгария в 823 г. Людовик посылал своих графов Теотария и Ротмунда в Скандинавию для точного исследования этого края», а под свеонами понимал шведов, состоявших у киевского кагана дружин­никами. Относя существование каганата к 839-871 гг. и соотнося его границы с землями восточнославянского племени полян-руси, Гедеонов прекращение титулование «хаканами» русских князей связывал с водво­рением варяга-славянина Олега в Киеве. Д.И. Иловайский также отме­чал, что титул «хакан» показывает на соседство «аваро-хазар», и в целом рассматривал известия анналов как свидетельство существования славян­ского русского княжества в Восточной Европе в первой половине IX в., являющегося основным противником Хазарии. Н.П. Загоскин заключал, что раз послы «были шведами, не для чего было именовать себя мало­известным на западе названием «россов».

Правоту наблюдений антинорманистов в отношении титула «хакан» признали та часть ученых, что уверена в норманстве варягов, но при этом следуя не умозрительным концепциям, а конкретным фактам и только тем выводам, которые их них могут вытекать. Так, Г.В. Вернадский, не сомневаясь, что титул «хакан» «указывает на соседство хазар», пришел к выводу, что он был заимствован у хазар, чтобы подчеркнуть свою незави­симость от них. Идеи, высказанные Гедеоновым и Иловайским, были поддержаны в наши дни А.П. Новосельцевым, В.В. Седовым, Г.Г. Литавриным, локализующим «Русский каганат» на Среднем Поднепровье, на той территории Восточной Европы, которую принято именовать Русской землей в узком смысле слова. При этом Новосельцев и Литаврин (послед­ний - колеблясь) придерживаются мысли, что во главе каганата стояли норманны. Седов, увязывая каганат со славянской волынцевской куль­турой конца ѴІІ-ѴІІІ вв. на левобережье Днепра, в послах, оказавшихся в Ингельгейме, видел скандинавов, служивших у русского кагана. Причи­ной гибели Русского каганата исследователь считал либо Хазарский кага­нат, с которым он соперничал, либо овладение Олегом Киева в 882 г.

А.Г. Кузьмин, уточняя, что титул «хакан» вообще чужд германскому миру, также правомерно указывает, что он предполагает «с одной сторо­ны, соседство тюркского народа, а с другой - независимость «каганата» от любого другого государственного образования». И этот «Росский кага­нат», созданный в конце VIII - начале IX в. и разоренный в 30-х гг. IX столетия хазарами и венграми, историк связывает с русами-аланами и с салтовской культурой на Дону и Северском Донце, и видит в нем со­перника Хазарского каганата. В рассматриваемом случае весьма важно еще одно ценное наблюдение ученого. Пруденций, замечает он. не столь­ко отождествляет росов и свеонов, сколько противопоставляет их, что имеет особую важность в свете факта хорошего знания франками шве­дов. Из того же факта выходит, что они, конечно, не могли спутать свевов со свеонами. Невозможность их отождествления, следует добавить, невольно признал норманист Н.Т. Беляев. Полагая под свеонами шведов, он вместе с тем недоуменно вопрошал: «...Если росы шведы, то почему их владетель хакан». Недавно Е.С. Галки­на на конкретном материале показала существование военно-торгового Русского каганата, отождествив его с салтово-маяцкой археологической культурой (верховья Северского Донца, Оскола, среднее и частично верх­нее течение Дона), и погибшего под натиском кочевников во второй чет­верти IX в., но передавшего свое имя «Русь» Киевской Руси.

Повышенное внимание уделяют норманисты показаниям тех источни­ков, где русские называются «северными людьми» («норманнами»), что, например, читается у кремонского епископа Лиулпранда (ум. 971/2, дваж­ды был послом в Константинополе: в 949 и 968 гг.). Но он же сам объяс­няет, что термин «норманны» имеет территориальное, а не этническое зна­чение: «Ближе к северу обитает некий народ, который греки но внешнему виду называют русиями, мы же по местонахождению именуем норман­нами. Ведь на немецком языке nord означает север, а піап - человек; по­этому-то северных людей и можно назвать норманнами». Далее автор, со­общив, что «королем этого народа был некто Игорь», рассказывает о похо­де киевского князя Игоря на Константинополь в 941 г. и его разгроме. С.А. Гедеонов замечает, что Лиудпранд сочинял свой труд «Возмездие» во Франкфурте-на-Майне, одном из центров тогдашней образованности, и ему хорошо были известны те норманны, которых он описывает.разори­телями Кельна, Ахена, Триера, в связи с чем, конечно, «не мог полагать их между венгров, печенегов и хазар, не считать Игоря владыкой всех норманнов вообще...». По мнению Д.И. Иловайского, Лиудпранд полу­чил информацию о руссах от византийцев, которые относили русь к ги­перборейским (северным) народам, что и было передано им по-своему, по-лонгобардски. «Для Северной Италии, где жил Лиудпранд, - поясняет А.Г. Кузьмин, - «норманнами» были уже жители Задунавья, а для Южной Италии - и Северной Италии» (находясь во Франкфурте-на-Майне, он продолжал смотреть на Восточную Европу с юга). Подобная практика была характерна и для византийских памятников, которым, констатирует М.В. Бибиков, «присуща замена этнонимов описательными выражения­ми, например, «северный» может обозначать русских...».

Не вытекает вывод о норманстве варягов и из археологического ма­териала, хотя в наук речь идет уже об «огромном количестве» скандинав­ских предметов «во множестве географических пунктов» Руси, о том, что присутствие скандинавов на территории восточных славян документи­ровано «большим числом норманских древностей...». Тезис о множест­венности скандинавских следов на Руси, якобы зафиксированных архео­логами, весьма проблематичен. Если поверить археологам, справедливо указывает Кузьмин, что норманны появились на Верхней Волге на сто­летие ранее славян и долгое время численно превосходили последних, то следует поставить вопрос: каким образом из синтеза германской и уг­ро-финской речи родился славяно-русский язык? Видимо, резюмирует историк, что-то в этих построениях не так: либо факты, либо осмысле­ние. Он же подчеркивает, что даже в областях, где норманны якобы поя­вились намного раньше славян, да к тому же будто бы преобладали над последними, «мы не находим «следов» норманских языков, а «варяж­ские» боги ІХ-Х вв. - это Перун и Велес, но никак не Тор и Один...».

Выше говорилось, что археологи-норманисты оперируют сомнитель­ными доказательствами норманства варяжской руси. Так, многие годы они преподносили древнерусские мечи как норманские. В 1948 г. А.В. Арциховский, говоря об оружии X в., сказал: «И шлем, и кольчуга, и стре­лы русских дружинников отличаются от норманских». Только меч дружинников, подчеркнул он, аналогичен мечу норманнов. Но аналоги­чен потому, уточнил археолог, что меч этого типа «не норманский, а об­щеевропейский», вывозившийся и на Русь, и в Скандинавию из Запад­ной Европы. Позже Д.А. Авдусин подытоживал, что «типы русского и скандинавского оружия не совпадают», отметив при этом, что каролинг­ские мечи, центр производства которых находился на Рейне, характерны для всех европейских стран. Их много в Скандинавии, на Руси, во Фран­ции. И они найдены там, где скандинавов не было, например, в Чехо­словакии, в землях южных славян. Советские и нынешние норманисты, а также зарубежные исследователи, вынужденные принять как бесспорный факт вывод Арциховского, все равно стремятся придать ему норманское «обличие», навязывая науке мысль, что мечи на Русь до­ставляли из Западной Европы норманны. Подобные утверждения находятся в разительном противоречии с известными фактами, на основании которых Д. Щеглов, считавший варягов норманнами, в 1876 г. указал, что «скандинавы никому не известны как торговцы, их знают по берегам всех европейских морей только как разбойников!». Показа­тельно, что из 165 западноевропейских клинков с фирменными клеймами мастеров, которые считались самими лучшими и отсюда «ценились особенно высоко», лишь 1 (!) обнаружен в Швеции, тогда как в землях южнобалтийских славян их найдено 30, в Латвии 22, Финляндии 19, Эстонии 7, Литве 5. 11 таких мечей обнаружено в пределах Киевской Руси. Само распределение этих находок показывает не только тот путь, по которому франкские мечи шли на Русь, но и то, что шли они на вос­ток без всякого участия скандинавов.

В 1991 г. археолог Ю.Э. Жарнов, констатируя крайне малое число мужских погребений в знаменитом Гнездове по обряду трупосожжения, относимых к скандинавским, и вместе с тем очень значительную долю «норманских» комплексов, выделяемых по деталям женского племенного костюма, решил кардинально исправить положение, для чего ввел под­счет «норманских» погребении лишь на основе женских захоронений. Обосновав свое решение тем, что полностью отсутствуют критерии для установления погребений скандинавов-мужчин. И, опираясь на наличие в погребениях женских скандинавских фибул, в которых видит «надеж­ный индикатор норманского присутствия в славянской среде», признал скандинавскими не менее четверти из более чем тысяча раскопанных по­гребений (а цифра эта уже перекочевала в работы норманистов). При­чем, утверждает Жарнов, где-то половина захоронений конца IX - первой половины X в. принадлежит норманнам, представлявшим собой со­циальную верхушку этого поселения. Во-первых, если даже и принять абсолютизацию ученым находок скандинавских фибул в гнездовских захоронениях, то она все равно ничего не дает, т. к. женщины той поры представляли собой точно такой же товар, что и украшения на них, в связи с чем не могут свидетельствовать в пользу этноса тех, кому принад­лежали. Так, например, в Швеции, констатирует В.В. Седов, обнаружено немалое число женских погребений на городских некрополях XІ-XII вв., содержащих восточнославянские височные кольца, совершенно чуждые скандинавской традиции, причем они использованы таким же образом, как и в славянском костюме (около висков).

Во-вторых, норманисты, считая овальные фибулы (броши) специфи­ческой чертой именно норманского женского костюма и рассматривая их как часть сакрализованого комплекса личных вещей и оберегов женского костюма (отчего они якобы не могли служить предметом торговли), ха­рактеризуют их этническим индикатором скандинавских погребальных комплексов. Со столь категоричным заключением не позволяют согла­ситься многие факты, известные, кстати, тем, кто их не берет в расчет. Так, например, у прибалтийских ливов скандинавские фибулы в первых столетиях II тыс. н.э. вошли в состав местного этнографического костю­ма и были дополнены вполне самобытными роскошными нагрудными привесками. В курганах Приладожья те же фибулы встречаются, как правило, в сочетании с финскими шумящими подвесками, игравшими роль племенного убора и амулетов, причем подвески прикреплены цепочками к фибулам. В Ириладожье и Ярославском Поволжье сканди­навские украшения обнаружены в погребениях с местным ритуалом. Из чего В.В. Седов выводил, что, очевидно, скандинавские фибулы носи­ли в Ириладожье весские женщины. В скандинавском костюме, под­черкивают специалисты, обязательны две фибулы. Но во владимирских курганах в большинстве случаев попадается по одной такой находке. В Гнездовском могильнике раскопано более двух десятков погребений со скорлупообразными фибулами, и в 16 курганах встречено по одной фи­буле, в остальных по две, а в одном случае четыре. В силу чего подав­ляющая часть данных погребений никак не может быть объявлена скан­динавской, хотя именно такая характеристика и подвела Р.Г. Скрынникова к мысли, что Гнездово представляло собой «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии».

Весьма ценно наблюдение М.К. Каргера над двумя серебряными фибулами, обнаруженными в погребальных комплексах киевского некропо­ля и украшенными филигранью и зернью: одна из них была использо­вана в женском уборе уже не как фибула, а как подвеска-медальон, для чего к ней с тыльной стороны было прикреплено проволочное кольцо (ученый отнес эти погребения к богатым погребальным памятникам киевской знати). По одной из версий И.П. Шаскольского, «обе женщины были славянками, фибулы приобрели путем покупки и носили их просто под влиянием скандинавской «моды». И нельзя, в таком случае, не признать правоту известного археолога Седова, давно уже отметившего, что находки вещей скандинавского происхождения (скорлупообразные фибулы, широкие выпукловогнутые браслеты, плетеные браслеты, подвески) «не являются этноопределяющими». Эти вещи относятся к X в., подытоживал ученый, ко времени оживленных торговых связей Скандинавии с Восточной Европой, в результате которых скандинавские украшения, как свидетельствуют приладожские курганы, распростра­няются довольно широко среди финского населения лесной полосы Восточной Европы. Ныне убежденный норманист А.Н. Кирпичников, по праву рисуя грандиозные масштабы торговли на Балтике и в Восточной Европе, говорит, что «славянки носили скандинавские фибулы и салтовские стеклянные лунницы, булгары пользовались русским оружием, ара­бы употребляли русские шапки».

Но такому, вообще-то, естественному «интернационализму» в укра­шениях, оружии, одежде способствовала не только торговля, но и гра­бительские экспедиции, частые для того времени, благодаря чему вещи неоднократно меняли своих владельцев. Названными причинами объяс­няется присутствие в Гнездове, находившемуся на одной из оживлейнейшей торговой восточноевропейской магистрали, скандинавских женских украшений, а также возможным нахожлением среди его жи­тельниц скандинавок, тех же военных трофеев и, вместе с тем, тех же предметов торговли и обмена. А. Стальсберг отмечает наличие в Гнездове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей»: 8-10 из 11. Совершенно справедливо заметив, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», норвежская исследовательница напомнила известный рассказ Ибн Фадлаыа о похоронах знатного руса совместно с его рабыней. Но принять эту версию Стальсберг не решилась, т.к. у погребенных жен­щин имеются фибулы и множество бусин, что скандинавские археологи интерпретируют «как отличие свободных женщин». Хотя вместе с тем она констатирует, что убийство вдовы и ее похорон с мужем скандинав­ская история эпохи викингов не знает. В свете чего остается признать, что в парных погребениях с Ігадьей (а в них, надо сказать, отсутствуют следы вторичного погребения), рядом со своим хозяином покоится его рабыня (наложница), возможно, скандинавка. Д.А. Авдусин говорил о фактах разноэтничных парных погребений, например, мужчины-балта с женщиной-скандинавкой. При этом он подчеркивал: «Вряд ли стоит сомневаться, что женщина будет положена на костер в национальном наряде, а основным обрядом погребения может оказаться балтийкой». Стальсберг также обратила внимание на то, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции». Подобный факт также порождает серьезные сомнения в скандинавском этносе погребенных в ладьях, не имеющих, стало быть, к ним никакого отношения.

Ю.Э. Жарнов, объявив скандинавскими значительную часть захороне­ний Гнездова, вместе с тем указал, что керамика - основной датирующий фактор . Но вся керамика Гнездовского могильника, констатируют не сомневающиеся в норманстве варягов археологи А.В. Арциховский, Д.А. Авдусин и Т.А. Пушкина, «именно славянская», и она находится во всех погребениях, приписываемых скандинавам. А керамические свиде­тельства действительно занимают особое место в системе доказательств археологов: своей массовостью они служат, отмечал Арциховский, «на­дежнейшим этническим признаком». Именно они, позже как бы добав­лял Авдусин, имеют «первостепенное значение для этнических выво­дов». В этом случае важно отметить, что знаменитый сосуд с надписью кириллицей, сделанной в начале X в., был составной частью погребаль­ного инвентаря, обычно относимого к «норманскому». Сам же погре­бальный инвентарь (обряд), как известно, обусловлен «суммой религиоз­ных воззрений», это часть религии, которая «быстро не меняется». Но современные норманисты сосуду со славянской надписью, найденному якобы в захоронении воина-скандинава, отводят лишь роль опроверже­ния доказательства знакомства погребенного «с древнерусским языком или письменностью». Немаловажно заметить, что гнездовские гончарные сосуды близки к сосудам южнобалтийских и западных славян, что связано, отмечают археологи, с появлением в Гнездове группы западно­славянского населения.

Нельзя обойти вниманием погребения в камерах (середина и вторая половина X в.), обнаруженные в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве и объявленные как захоронения скандинавов, входивших в высший слой Руси. Об этой «истине» в по­следней трети ушедшего столетия настолько много говорили археологи (особенно В.Я. Петрухин, в «нормаыско-хазарской» концепции Киевской Руси которого этой «аксиоме» отведена одна из главных ролей), что она стала общим местом для всех рассуждений о скандинавской природе ва­ряжской руси354, рождала (как и те же фибулы) новые тому «доказатель­ства», а те, в свою очередь, другие. Западноевропейские ученые также связывают камерные погребения Восточной Европы со скандинавами. Но сейчас уже точно установлено (хотя это было ясно давно), что камер­ные гробницы Бирки IX в., на основании которых заключали о якобы норманском характере сходных погребений на Руси, не являются швед­скими (показательно, что установление данного факта нисколько не из­менило их скандинавской характеристики и не стало предметом разгово­ра в науке, необходимость в котором более чем очевидна). Одновремен­ные и подобные им захоронения открыты в Вестфалии, Чехии, Поль­ше, т.е. там, где скандинавов не было. А.Г. Кузьмин не сомневается, что «камерные погребения шли с континента в Бирку, а не наоборот» .

Истинное (а не кажущееся) число скандинавских предметов в русских древностях просто мизерно и в огромной массе других археологических находок практически равно нулю, что говорит о случайном характере их попадания в земли восточных славян. По заключению П.П. Толочко, «собственно скандинавских вещей на Руси не так уж и много», хотя в пер­вую очередь именно археологи (наши и зарубежные) говорят о постоянном проживание в ее пределах скандинавов, причем «нередко семьями, в го­родах и иногда сельских местностях». Справедливость слов Толочко видна прежде всего на материалах Киева и Новгорода, главных городов Руси, где норманнов должно было быть особенно много, и где они, ко­нечно, должны были оставить массу следов своего пребывания. Но эти следы отсутствуют. Так, в Киеве количество скандинавских вещей не превышает двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношение к IX в. Эта цифра особенно примечательна на фоне утверждений зарубеж­ных ученых об основании Киева норманнами, уверенности Е.А. Мельни­ковой в том, что «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов». Примерно столько же скандинавских предметов, сколько найдено в Киеве, обнару­жено в Шестовице, где, учитывая дружинный характер поселения, заме­чает Толочко, их, казалось бы, «должно быть особенно много». В знаменитом Гнездове, в котором на Западе видят «анклав викингов», север­ные изделия встречаются, добавляет ученый, не чаще, чем западносла­вянские, восточные или западноевропейские.

В отложениях Новгорода предметов, увязываемых со скандинавами, найдено еще меньше, чем в Киеве. В процентном отношении их число (а все они не старше рубежа Х-ХІ вв.), заключает М.В. Седова, ничтожно «по сравнению с находками славянских, финно-угорских и балтских из­делий...». Даже норманисты относят эти находки к категории «случай­ных». При том, что они же утверждают, что Новгород был основан скан­динавами, что он являлся «основной базой норманнов в Восточной Евро­пе», что в нем в конце X - первой половине XI в. находился постоянный «больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новго­родских князей и наместников великого киевского князя, новоприбыв­ших искателей богатстве и славы, торговых людей». Практическое от­сутствие скандинавских вещей в слоях Новгорода тем более поразительно, что для его культурных напластований характерна, отмечают специалис­ты, «исключительная насыщенность древними предметами». В связи с чем «коллекция предметов, собранная на раскопках в Новгороде за 1932-2002 гг., насчитывает в общей сложности более 150 тыс. изделий...», причем в это число не включен массовый керамический материал.

Известно, какой глубочайший след, видимый и в наши дни. оставили норманны в истории тех народов, на территории которых они селились. Так, указывал Д. Щеглов, пребывание норманнов во Франции отразилось «в десятках названий местностей...». Современные зарубежные исследо­ватели констатируют, что «даже сегодня отзвуки» скандинавского языка слышны в нормандском диалекте французского языка. По их же словам, «некоторые города, такие, как Quettehou и Houlgate, сохранили названия, которые присвоили им основатели-викинги тысячу лет навлд», а «из 126 деревень на о. Льюис - одном из внешних Гебридских островов (Ве­ликобритания) - 110 имеют либо чисто скандинавское название, либо какое-то его подобие». Восточная Англия, подвергшаяся датской колонизации и где в 886 г. по мирному договору предводителя датчан Гутрума с англосаксонским королем Альфредом Великим был основан Данелаг (по-английски Дэнло, Дейнло, «облаегь датского права»), до сих пор несет на себе ярко выраженный скандинавский отпечаток. А в вос­точном графстве Линкольншир «более половины современных названий деревень имеют скандинавское происхождение». Х. Ловмяньский, со­общая, что «в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скан­динавского... происхождения», поясняет: в Линкольншире «они превос­ходят число английских названий». Шведский ученый И. Янссон отме­чает, что в Британии и Ирландии скандинавы «оказали значительное влияние на английский язык и местную топонимику». Ничего подоб­ного русская история и русский язык не знают совершенно, и ни один из городов Руси не носил скандинавского названия. Хотя, как неоднократно подчеркивает ПВЛ, варяги активно занимались градостроительством (862, 882, 988). А это, в свою очередь, заставляет повторить вопрос, за­данный норманистам в 1876 г. П. Бурачковым: «Если Олег начал ставить города и посадил в них варягов-князей... то почему самые города полу­чили названия славянские, а пороги - норманские?». И на Руси, ко­нечно, была бы совершенно иная топонимическая картина, если бы все было так, как рисовал М.П. Погодин: Рюрик велел норманнам «по ис­конному обычаю норманнов, рубить везде города или крепости...», или как воображал себе С. Рожницкий: скандинавы «только с того и начинали свою деятельность, что рубили города, могущие служить защитой их гос­подства над иноплеменным племенем».

Е.А. Мельникова, говоря о том, что длительное завоевание датчанами восточных областей Англии отразилось в английском языке в виде мно­гочисленных лексических заимствований (до 10 % современного лекси­ческого фонда) и ряда морфологических инноваций, вместе с тем призна­ет, что не только не отмечено ни одного случая фонетических, морфологических или синтаксических инноваций в древнерусском, которые могли бы произойти под влиянием скандинавских языков, но даже в лек­сике, наиболее проницаемой и динамической области языка, «взаимооб­мен не был интенсивным и широким». Сказанное исследовательницей нуждается в уточнении: в русском языке нет ни одного шведского слова. Уже говорилось, что крупнейший филолог XIX в. И.И. Срезневский, вы­делял в русском языке около десятка слов происхождения либо действи­тельно германского, либо возможно германского. В эти подсчеты внесли коррективы ученые-норманисты XX века. Так, С.Н. Сыромятников ука­зал на восемь заимствований в древнерусском языке из шведского, а В.А. Мошин признал таковыми всего лишь шесть . Но речь все же идет не о шведских, а германских заимствованиях вообще. Поэтому, сущест­вование «варяжского наречия» или «особого смешанного варя го-русского языка», якобы контаминировавшего элементы древнескандинавского и древнерусского, в «скандинавско-славянском» государстве, был создано воображением датских ученых В. Томсена и А. Стендер-Петерсена.

Пребывание инородного элемента в истории того или иного народа всегда оставляет свой неизгладимый след, даже если этот элемент в своей массе был незначительным по сравнению с численностью коренного населения. Этот след тем более ощутим, если пришельцы имели опреде­ленное политическое влияние, какое имели, например, варяги на Руси. Данные слова можно проиллюстрировать примерами из истории евро­пейских стран, включая ту же Швецию, на территорию которой в XIII в. (особенно в его середине) начинается приток немцев с материка. Купцы и ремесленники из Северной Германии в большом количестве поселяют­ся в шведских городах, политическая власть в которых нередко затем оказывалась у немецкой купеческой верхушки. Во второй половине XIV в. немецкое экономическое и культурное влияние в стране получило политическое выражение: в 1363 г. шведским королем стал немец Альбрехт Мекленбургский, что еще больше усилило влияние немцев в Швеции. Переселенцы, получив широкие привилегии, прочно держали, как отме­чают специалисты, «в руках всю ее внешнюю торговлю, морские пере­возки, кредит», оказали «огромное влияние» на шведскую культуру в це­лом. Под воздействием немецких образцов складывались организация городского управления, нормы муниципальной жизни. Нижненемецкий язык получил в стране широкое распространение и как разговорный язык и как язык дипломатии и торговли: на нем писались договоры, акты, де­ловые документы. Он оказал значительное влияние на шведский язык в области лексики и отчасти синтаксиса. В шведском именослове появля­ется много немецких имен. И все эти разительные перемены в жизни шведов-германцев явилось результатом пребывания среди них, надлежит подчеркнуть, родственных им немцев-германцев, политической влияние которых в стране сохранялось до начала XVI века.

О характере и степени воздействия германского элемента на славян­скую среду свидетельствуют примеры из истории кровно близких Руси народов. В XIII в. в Чехию и Польшу устремился поток немецких фео­далов, купцов, ремесленников, крестьян, монахов, приведший к появ­лению на их землях чисто немецких или полунемецких городов, власть в которых находилась в руках немецкого патрициата. В Чехии немецкий язык широко использовался в городах в деловой и правовой сфере, при написании грамот, употреблялся в повседневном общении, что привело к проникновению в разговорную речь, равно как и литературный язык, большое количество германизмов (разговорная речь нередко носила сме­шанный характер, с пестрой комбинацией элементов чешского и немец­кого языков). В Польшу переселенцы принесли немецкое право, получившее повсеместное распространение как в сельской местности, так и в городах. На немецком языке был составлен во второй половине XIII или начале XIV в. свод обычного польского права - т.н. Эльблонгская книга, или Польская правда . По мнению норманистов, двинувшиеся на Русь скандинавы принадлежали к практически тем же слоям (воины, купцы, ремесленники, крестьяне), что и представители немецкого об­щества, действовавшие в Чехии и Польше. Но если пребывание послед­них наложило на историю этих стран весьма значимые отпечатки, види­мые и ныне, и в какой-то мере даже онемечили Чехию и Польшу, то шведы, которых в огромном количестве выводят в Восточную Европу, да еще причисляют к ним всю верхушку русского общества ІХ-Х вв., в истории Древнерусского государства не оставили, констатировал С.А. Ге­деонов, «ни единого следа своего двухсотлетнего мнимого господства над восточными славянами ни в истории, нм в языке, ни в жизни народа».

Этот факт, говорящий о полной несостоятельности норманизма, его сторонники активно нейтрализуют разговорами об ассимиляции сканди­навов в восточнославянском обществе, что позволяет закрывать тему об отсутствии их следов в многогранной жизни древнерусского общества, в которой отразилось участие многих народов, но только не норманнов. Начало тому положил А.Л. Шлецер. Не обнаружив в реалиях Руси IX-XI вв. того, что он доказывал, ученый все свел к тому, что «победители и побежденные скоро смешались друг с другом...». Н.М. Карамзин, раз­вивая эту мысль, утверждал, что «скандинавы приходили в Россию боль­шею частию без семейств, и женились на славянках; дети, воспитывае­мые матерями, должны были знать лучше язык их, нежели отцевский, которому надлежало совсем исчезнуть в третьем или четвертом колене». Точно такую же картину рисовал и СМ. Соловьев. Сюжет о стреми­тельной ассимиляции скандинавов в восточнославянской среде стал од­ним из самых распространенных в советской и современной норманис-тике, в зарубежной литературе. Но, говоря так, норманисты не замеча­ют, что, как сказал Гедеонов, «при новой теории о быстром слиянии обо­их начал норманская школа теряет свои... надежнейшие точки опоры».

Действительно, невозможно, например, вообразить ситуацию, при ко­торой викинги, так дорожившие памятью предков, не сохранили бы па­мять о них (как ее живое воплощение) в совместных со славянками по-томствах. Немецкий ученый К. Вейнхолд в 1856 г. показал, что у сканди­навов существовала традиция давать своим детям имя деда или первую половину его имени. Затем русский исследователь И.М. Ивакин обращал внимание на явление, характерное, например, для норманнов: первенцу мальчику и первой девочке при крещении давали имена соответственно дедушки и бабушки по отцовской линии. Второго мальчика и вторую де­вочку нарекали именами дедушки и бабушки по материнской имени. Сегодня норманист А.А. Молчанов поясняет, что «наследование имен своих предков, причем по мужской и по женской линии, являлось для хёвдингов как бы одной из привычных форм публичного предъявления неотъемлемых законных прав, приобретенных по рождению» .

Поэтому, если даже и согласиться с норманистами о скорой и полной ассимиляции скандинавов, то все равно, согласно тому закону, о котором говорят Вейнхолд, Ивакин и Молчанов, конечно, все бы наши князья и их наследники по мужской линии непременно бы являлись обладателя­ми скандинавских имен. Но таких случаев в эпоху Древнерусского госу­дарства не наблюдается. Выше уже рассматривался вопрос о древнерус­ских именах, и пример с княжескими именами Рюрика, Олега, Ольги убеждает, что летописный именослов не был связан со скандинавами. Не имеет отношения к последним и имя Игорь. Так, Ивакин доказал, что в древности имена Ингвар и Игорь различались и не смешивались. «Будь они одинаковы, - задавался он резонным вопросом, - зачем бы князю Игорю Глебовичу давать сыну своему имя не Игорь, а Ингвар? Однако же сын у него не Игорь Игоревич, а Ингвар Игоревич» (Речь идет об Ингваре Игоревиче, княжившем в Рязани с 1195 г.). Ученый также указал, что если имя Игорь известно с X в., то имя Ингвар появилось на Руси «довольно поздно - в конце 12-го и в начале 13-го века» в результате бра­ка рязанского князя Игоря Глебовича (ум. 1195) с норманкой.

За свои родовые имена, как свидетельствует история, очень прочно держались династии, подвергшиеся процессу ассимиляции. Так, напри­мер, княжеская династия руян (ругов, русских) на Южной Балтике к на­чалу XIV в. уже совсем онемечилась. И одно лишь только напоминало о ее славянском происхождении - славянские имена, которые существо­вали до самого прекращения этого рода. И поморские князья, онемечив­шиеся уже во второй половине ХШ в., употребляли славянские имена до своего прекращения (1637), т. е. еще почти четыреста лет после того, как стали немцами. А.Л. Шлецер, говоря о скорой ассимиляции скандина­вов в восточнославянской среде, вместе с тем отметил одно обстоятель­ство, которое никак не согласовывалось с его же заключениями. Он ука­зывал, что «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургун­дии, Карфагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение». Р.Ю. Виппер также отмечал, что в Запад­ной Европе норманны «долго сохраняли свои народные черты, обы­чаи...», в то время как у варягов на Руси была иная судьба: они «быстро утрачивают свои скандинавские черты, ославяниваются».

В отношении разных судеб норманнов и варягов очень тонко подмече­но. Исследователи, в том числе норманисты, давно обратили внимание на принципиальную разницу в поведении норманнов в Западной Европе и в поведении варягов в Восточной Европе, означающую, что речь о со­вершенно разных народах. Абсолютно был прав А.Васильев, сказав в 1858 г., что «скандинавы нигде не облагали данью побежденных, а всег­да грабили и жгли, уничтожали все». Затем С.А. Гедеонов в ответ на ут­верждения, что после призвания норманны вследствие дружеских и родственных отношений между обоими народами будто бы не нападали на восточнославянские земли, с иронией заметил, что «викинги никогда не отличались сентиментальностью...». И.Н. Сугорский заострял внима­ние на всеизвестном факте, что викинги «вбивают кровавый след» в жизнь Западной Европы, но «ничего подобного не было у нас». В.А. Пар­хоменко ставил вопрос, почему норманны везде в Западной Европе пи­раты, береговые разбойники, а на Руси - «вооруженные купцы, культур­ные государственники, творцы русской государственности?». С.Лесной говорил, что на Руси купцами не могли быть скандинавы, в духе кото­рых «было только грабить подобных купцов».

И нынешние норманисты отмечают кардинальную разницу в по­ведении викингов и варягов, не придавая тому абсолютно никакого значения. Так, Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин, специально задавшись вопросом, каково было восприятие норманнов на Западе и варягов на Востоке, констатируют, что если для Запада «типичен образ викинга-грабителя», то «в образе варяга на Востоке отсутствуют основные стерео­типные характеристики норманна-врага...». Затем Мельникова еще раз отметила, что в археологических материалах «следы борьбы местного населения» с варягами практически не прослеживаются, они «скорее рисуют картину мирного существования...». По заключению А.С. Кана, русская народная традиция сохранила образ варяга, «но отнюдь не врага». То же самое говорит В.В.Мурашова, добавляя, что процесс освоения ва­рягами отдельных частей Руси «в основном был, видимо, мирным...». Д.А. Мачинский также признает, что действия варягов «были, повиди­мому, менее кровавыми», чем действия норманнов на Западе. А.Н. Кир­пичников утверждает, что первые норманны-правители принесли не потрясения, «а мир нескольким поколениям жителей Северной Руси». Но такого рода слова нисколько не вяжутся с кровавой историей норман­ских завоеваний на Западе, где норманны захватывали земли, строили на них крепости и откуда начинали подчинять себе окрестные территории, порабощая его население. Варяги же не ставили крепости на землях славян и не превращали их в своих рабов, а воздвигали крепости лишь по пограничью и защищали Русь от внешнего врага. И в середине IX в., когда норманны, живя грабежом и насилием, наводили ужас на За­падную Европу и не играли там «созидательной роли», в Восточной Европе варяжская русь мирно включилась в дело создания Древнерус­ского государства. Это принципиальное различие в поведенческом типе викингов и варягов, как показывает история, весьма устойчивом во времени, не позволяет их смешивать.

Разговор о норманстве варяжской руси выглядит абсолютно несостоя­тельным еще и потому, что присутствие руси в Скандинавии, среди скан­динавских народов вообще не фиксирует ни один средневековый памят­ник, ее нет в скандинавском устном народном творчестве, ее нет в ис­ландских сагах, уделявших исключительное внимание скандинавской истории. Как полно выразил такую ситуацию С.А. Гедеонов, «норманны народ всеизвестный на Западе», но при этом ни до, ни после призвания варягов в западноевропейских источниках нет «и следа русского имени для мнимой шведской Руси». Н.П. Загоскин также отмечал, что западно­европейские хроники, «будучи переполнены рассказами о подвигах нор­манских дружин в европейских морских побережьях... никогда и нигде не знают норманнов под названием «россов» или «руссов». В 1934 г. прекрасный знаток скандинавских источников и нор­манист Е.А. Рыдзевская сказала, «что название Русь с норманнами эпохи викингов генетически не связано и что они у себя на родине так не назы­вались, достаточно убедительно доказывается отсутствием всяких следов этого термина, как своего, в др.-сев. сагах... и особенно в рунических надписях». И тут же она сделала очень важное замечание, особенно актуально звучащее сегодня, когда в науке вновь прописался «ультранорманизм»: «Что у финнов шведы - Ruotsi, и каково происхождение этого названия - вопрос другой; др.-сев. языку и письменности Русь, во вся­ком случае, совершенно чужд».

Варяжская русь, таким образом, не могла выйти из Скандинавии, вый­ти оттуда, где, если говорить словами В.В. Мавродина, «никогда не было ни племени «русь», ни области «Русь», что такого скандинавского народа не знают ни один источник, ни устное народное творчество народов евро­пейского севера, ни поэзия скандинавских скальдов. Не так давно извест­ный лингвист О.Н. Трубачев констатировал, что «затрачено немало тру­да, но племени Rosy современного и сопоставимого преданию Нестора, в Скандинавии найти не удалось». Столкнувшись с этим фактом, нор­манисты сосредоточили свое внимание на доказательстве якобы сканди­навской этимологии имени «Русь» (от финского названия Швеции «Ruotsi»; от скандинавских слов drot - дружина, вождь; roods - гребцы; Roslagen -местность в Швеции), ибо признание скандинавской основы имени «Русь» неизбежно ведет к выводу, как правильно когда-то заметил И.П. Шас­кольский, «что Древнерусское государство было названо по имени нор­маннов, так как оно было создано норманнами» . Советские и современные норманисты видят в имени «Русь» в основном «этносоциальный термин с доминирующим этническим значением», ко­торый изначально был самоназванием приплывших на землю западных финнов скандинавов, ставший затем исходным для западнофинского ruot-si/ruootsi, в славянской среде перешедший в «русь». Д.А. Мачинский по­нимает под «русью» военно-торговые слои сложившегося в кднце VIII -середине IX в. в Приладожье протогосударственного образования, «со­циально активным началом» которого были скандинавы и куда входили также группы словен и кривичей. В конце IX в. русь оказалась в Среднем Поднепровье, где на рубеже Х-ХІ в. произошло образование «Русской земли» в узком смысле. Г.С. Лебедев, исходя из теории В.А. Брима о независимом существовании на севере и на юге сходных названий «русь» и «рос» и их последующем слиянии (по Лебедеву - в 80-х гг. IX в.), счи­тает, что в 30-40-х гг. IX в. вокруг Киева сложилось государственное обра­зование «Русская земля». Сам же термин «русь» возник в середине VIII в. среди смешанного славяно-финско-скандинавского населения Южного Приладожья, и вскоре стал обозначать восточнославянский военно-торговый дружинный слой, куда входил скандинавский компонент.

Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин относят возникновение термина Ruotsi в западнофинских языках к ѴІ-ѴІІ вв., а его переход в форму «русь» датируют временем до середины IX века. В территориальном зна­чении это название начинает распространяться с момента захвата Олегом Киева, а затем было перенесено на древнерусскую народность. Парал­лельно с тем они с 1994 г. утверждают, что летописец «различал и про­тивопоставлял «русь» и «варягов» как разновременные волны скандинавских мигрантов, занявших различное положение в древнерусском обществе и государстве». Первых исследователи видят в скандинавской дружине Олега и Игоря, известной как русь, т.е. гребцы, участники по­хода на судах, ставшей называть варягами своих же соотечественников, что позже приходили «на Русь в качестве воинов-наемников и торговцев, как правило, на короткое время», а затем и все население Скандина­вии. Авторство этой мысли принадлежит Г.Ф. Миллеру, в ходе обсуждения своей диссертации пытавшегося доказать оппонентам, что «у ва­рягов, которые в течение нескольких поколений жили в России, название варяги постепенно вышло из употребления, и его заменило название руссы; в последующие же времена варягами назывались только те, кто вновь прибывал из заморских стран, чтобы сражаться под русскими знаменами», а именно, «наемные воины из датчан, норвежцев и шведов...» .

В отношении объяснения имени «Русь» из «руотси», коим финны на­зывают шведов, А.Г. Кузьмин правомерно задал вопросы, на которые норманизм не способен дать ответа: почему финны и эстонцы Русь назы­вали «Вене», хотя с именем «Русь» они должны были сталкиваться очень часто, а шведов обозначали «Руотси», «не известным германским языкам, а в финских не имеющих подходящего для этноса значения?». Он также справедливо заметил, что «близость звучания «русь» и «руотси» мало что дает: «финны называют эти две страны совершенно разными именами, к тому же равно неизвестными ни в той, ни в другой стране». Правота слов ученого особенно видна в свете мнений известных норманистов прошлого и современности. Так, К.Н. Бестужев-Рюмин находил «стран­ным», чтобы скандинавы сами называли себя именем, данным им фин­нами. «Возможно ли в действительности, - вопрошал Г.В. Вернадский, -что скандинавы, пришедшие на Русь, взяли себе имя в той форме, ко­торая искажена была финнами, встретившимися им на пути?». И если имя «русь» произошло от искаженного финского ruotsi, то как объяснить, завершал историк свою мысль, что это название (в форме «рось») «было известно византийцам задолго до прихода варягов в Новгород?». По сло­вам А.Н. Насонова, полагать, что скандинавы «стали в южной Руси назы­вать сами себя «Русью» потому, что так их называли финны, едва ли кто решится». Польский историк X. Ловмяньский сказал, что лингвисты «превысили границы своих исследовательских возможностей, утверждая, что слово русь должно было непременно произойти из Ruotsi».

Несостоятельность мнений о скандинавской этимологии имени «Русь» не устраивает не только историков. На современном уровне развития нау­ки это уже настолько очевидно, что от нее отказались авторитетные за­рубежные лингвисты, не сомневающиеся, следует подчеркнуть, в норманстве варягов: швед Ю. Мягисте и немец Г. Шрамм. Последний, «указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается сканди­навская этимология, даже предложил выбросить ее как слишком обреме­нительный для «норманизма» балласт», творя при этом, что норманская теория «от такой операции только выиграет». Наш соотечественник лингвист А.В. Назаренко, видя в варягах скандинавов, своими изыскания­ми показал, что этноним «русь» появляется в южнонемецких диалектах не позже рубежа ѴІІІ-ІХ вв., «а возможно, - добавляет он, - и много ранее». Этот факт, специально заостряет он внимание, усугубляет труднос­ти в объяснении имени «Русь» от финского Ruotsi. И оригиналом заим­ствования древневерхненемецкого термина Ruzzi послужила, заключает ученый, славянская форма этнонима, «а не гипотетический скандинаво-язычный прототип rops-». Говоря о производности Ruzzi от Rut, он до­пускает, что последний был известен южнонемецким диалектам еще в до-древневерхненемецкую эпоху, уже около 600 года. Опираясь на показания житий Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, исследователь кон­статирует, что «какая-то Русь была известна в Северном Причерноморье на рубеже VIII и IX вв.», т.е. до появления на Среднем Днепре варягов.

Свои сомнения в правомерности увязывать имя «Русь» со скандинава­ми выразили другие специалисты, также признающие норманство варя­гов. Историк А.А.Горский на широком материале продемонстрировал, что аргументация в пользу скандинавской этимологии не представляется убедительной и содержит ряд фактических ошибок. Археолог В.В. Седов доказал, что построение гфрэ> ruotsi > rootsi с историко-археологической точки зрения «никак не оправдано». Если оно действительно представ­ляет собой западнофинское заимствование из древне-германского, то его, подчеркивает ученый, следует отнести ко времени до распада прибал­тийско-финской этноязыковой общности, т. е. до ѴІІ-ѴІІІ вв, когда уже началось становление отдельных западнофинских языков (на чем как раз настаивают Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин). Но археология, напоми­нает Седов, фиксирует заметное проникновение скандинавов в западно-финские земли только в эпоху викингов, т.е. значительно позже, поэтому рассматриваемое построение не может быть отнесено к первой половине и середине I тысячелетия н.э. О.И. Прицак пришел к выводу, что юж­нонемецкая форма Ruzz- / Ruz имела корень Rut- / Rut-en «из кельтско-вульгарнолатинского незадолго до 600 г.». Л.В. Милов говорит, что этно­ним Ruzzi / Ruszi является «просто немецкой латиноязычной транслите­рацией древнерусского русьци (русъци)», обозначавшего собой славянский народ или даже примитивное государственное образование в Среднем Поднепровье, зафиксированное «Баварским географом», время создания которого датируется 840-870-ми гг.

Остается в данном случае добавить, что Г.З. Байер в посмертно издан­ной статье «Происхождение Руси», рассмотрев все известные на то время свидетельства о руси, признал, что «россы приняли свое название не от скандинавов». От скандинавской природы происхождения имени «Русь» отказываются сейчас и самые активные сторонники норманизма. Так, А.Н. Кирпичников уже говорит, что уверенное соотнесение руси «со скан­динавами безоговорочно принять нельзя», и предложил понимать под ними особую группу торговцев, в которой могли быть представители раз­ных этносов: скандинавы, славяне, возможно, финны. «В целом, - за­ключает ученый, - термин русы имеет не этнический, а если можно так выразиться, геосоциальный смысл». Но летопись представляет варяж­скую русь не «этносоциальным» или «геосоциальным» термином, а на­родом, при этом конкретно указывая, в каком районе балтийского По­морья он проживал.

Часть VII Этнос и Родина варяжской Руси в свете показаний источников

Глава 1 Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской Руси

Сводчики ПВЛ, трудившиеся над нею со второй половины X до на­чала XII в., не касались проблемы этноса и родины варяжской руси, са­мым деятельным образом участвующей с середины IX столетия в жиз­ни восточных славян. Для них этой проблемы просто не существовало, т.к. они, пояснял И.Е. Забелин, хорошо знали, о ком вели речь, поэтому не считали надобным входить в подробности, в свое время всем извест­ные, и в первую очередь, конечно, тем, кому был адресован их труд. Вместе с тем летопись, хотя нигде прямо не говорит ни о родине варяж­ской руси, ни о ее языке, в то же время дает исчерпывающую информа­цию по этим вопросам. В ее недатированной части граница расселения варягов на западе локализуется довольно четко: они сидят, пояснял лето­писец конца X в., по Варяжскому морю «ко въетоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски...». Норманист М.П. Погодин в свое время установил, что летописец начинал «Симов предел» с Волжской Болгарии, а не с южных берегов Каспийского моря, как это обычно утверждалось в нашей историографии под влиянием ви­зантийских хроник. Земля же «Агнянска» - это не Англия, как ошибоч­но считают поныне, а южная часть Ютландского полуострова, на что впервые указали в XIX в. антинорманисты Н.В. Савельев-Ростиславич и И.Е.Забелин.

Еще И.Н. Болтин, следует заметить, сказал, что «англяне», названные летописью в перечне «варяжских» народов, «занимали те места, где ныне герцогство Шлезвикское, Стормаргия, Вагрия и некоторую часть от гер­цогства Мекленбургскаго и Лавенбургскаго: и по ныне в герцогстве Шлезвикском одна небольшая область... называется Англен или Ангелен». Но, по словам историка, летописец говорит не об этих англах, «а о живших в Швеции, в Смаландии и в Скании...». Показательно, что нор­манист В. Томсен, рассматривая приведенный летописный отрывок, так­же выразил сомнения в привязке «земли Агнянски» к Англии и задавался вопросом: «англичане или англы в Шлезвиге?». В юго-восточной части Ютландского полуострова обитали до своего переселения в Британию англо-саксы (отсюда «земля Агнянска» летописи, сохранившаяся в на­звании нынешней провинция Angeln земли Шлезвиг-Голштейн ФРГ), с которыми на Балтике долго ассоциировались датчане: даже во времена английского короля Эдуарда Исповедника (1042-1066) названия «англы» и «даны» смешивались, считались чуть ли не тождественными, а мифо­логическими родоначальниками датчан являются Дан и Ангул. С англо­саксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию. Именно они, как доказано историком А.Г. Кузьминым, и были собственно варягами. Затем варягами, о чем речь шла выше, стали на­зывать на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном пббережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее - многих из западноевропейцев.

Полная ясность обстоит в ПВЛ и с языком варягов. Летопись, расска­зывая об основании ими в Северо-Западной Руси городов, носящих, на чем справедливо акцентирует внимание А.Г. Кузьмин, исключительно славянские названия - Новгород, Белоозеро, Изборск, тем самым гово­рит, что языком их общения был именно славянский, а не какой-то иной язык. Комментатор Сказания о славянской грамоте, привлеченного киев­ским летописцем в конце X в. и помещенного в ПВЛ под 6406 г., сло­вами, что «словеньскый язык и рускый одно есть...», «настойчиво под­черкивает славянское происхождение руси...». В НПЛ младшего извода под 854 г. читается, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», т.е. «от рода варяжьска» происходит, как отмечает А.Н. Са­харов, «не верхушка, не дружина, а именно «людье» - все новгородское население родственно варягам-руси». По мнению И.Е. Забелина и А.Г. Кузьмина, новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычными. Фраза, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», дана новгородским летописцем, как он сам же подчеркивает, применительно к своему времени («до днешняго дни»), что указывает на начало XII, либо на вторую четверть XIII в., и здесь, конечно, нет и речи о том, что, как полагают норманисты, новго­родцы «от рода шведского», якобы являясь потомками «засадного», по характеристике А.А. Молчанова, норманского корпуса, до начала XI в. расквартированного на постоянной основе в Новгороде.

Политическая раздробленность русских земель резко сузила горизон­ты видения летописцами как настоящего, так и прошлого, и во многих случаях была «разорвана и связь времен». В результате чего разговор о варягах, ушедших в небытие вместе с Киевской Русью, потерял былую актуальность, а память о них начинает постепенно ослабевать. Серьезную проверку на прочность ей пришлось выдержать в страшный период на­шествия и владычества монголов, но при этом она не сотрется вовсе.

Процессы образования централизованного государства, подъем нацио­нального самосознания наших предков, устремленного в будущее, но произрастающего на осмыслении пройденного ими пути, вызвали у летописцев закономерное обращение к истокам своей государственности, у которых стояли варяги. Будучи хранителями и сберегателями истори­ческой памяти народа, в принципиальных вопросах которой, по их по­нятиям, не должно быть белых пятен, они напомнили соотечествен­никам родину варяжской руси - южное побережье Балтийского моря.

Впервые эта территория была названа в «августианской» легенде, по­вествующей, как «воевода новгородскы» Гостомысл перед своей кон­чиной созвал сограждан и сказал им: «Съвет даю вам, да послете в Прус­скую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода». Они же шедше в Прусскую землю и обретошя там некоего князя имянем Рюрика, сущя от рода римска царя Августа...». Считается, что в основе легенды лежит «Послание Спиридона-Саввы», созданное, по И.Н. Жданову, в последнем десятилетии XV или в начале XVI в., по С.В. Думину и А.А. Турилову на рубеже этих столетий, по Р.П. Дмитриевой и А.Л. Гуревичу в 10-х - начале 20-х гг. XVI века. Я.С. Лурье полагает, что уроженец Твери и бывший митрополит Литвы Спиридон-Савва переписал рассказ о происхождении владимирских и тверских князей из какого-то тверского сборника, составленного в первой половине XV в., когда шла феодальная война в рамках московского пра­вящего дома и когда тверской великий князь Борис Александрович вы­двигал свои претензии на общерусскую власть. Ныне больше принята точка зрения Дмитриевой, согласно которой «Послание» было написано по заказу правительственных кругов Василия III между 1511-1521, а первая редакция официального «Сказания», вобравшая в себя основные идеи «Послания», относится к периоду до 1533 года. В 1984 г. исследо­вательница уточнила, что первая редакция была составлена не позднее 1527 г. «Сказание о князьях владимирских» И.П. Еремин датировал второй половиной XV в. (не ранее 1480 г.). Имеются факты, подтвер­ждающие это мнение и показывающие, что «Сказание» бытовало в ука­занное Ереминым время. Только исключительно под его влиянием в некоторые общерусские летописные своды конца XV - начала XVI в. были внесены изменения в той части ПВЛ, где говорится о расселении славян и где появляется фигура Гостомысла. Так, в сокращенных лето­писных сводах 1493 и 1495 гг., сводах 1497 и 1518 гг. сообщается, что «словене же пришедше с Дуная, седоша около озера Ильмеря и прозва­шася своим именем, и сделаша град, и нарекоша и Новъград, и посадиша и старейшину Гостомысла».

Появление «августианской» легенды было продиктовано притязания­ми России на равное место среди европейских держав. Но равность им вытекала из равности исторического начала, поэтому родословная мос­ковских великих князей была возведена, что тогда было в порядке ве­щей, к Августу «кесарю», наиболее почитаемому европейскими монарха­ми из всех правителей древности. По причине того, объясняют наши книжники, что «при нем бысть... Рожество Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа», в связи с чем и династия Рюриковичей «не худа же рода бяху и не незнаема, но паче преименита и славна римскаго кесаря Ав­густа...». К тому же в лице Августа, отмечал И.Н. Жданов, «сходилось все величие былого, от него же разошлась власть и сила по отдельным странам; ставленники Августа сели и в Египте, и в Сирии, и на берегах Истра, и там, где обитают угры, и на побережье Вислы». Как подчер­кивает С.В. Перевезенцев, «удревление генеалогии московских государей на максимально возможный срок позволяло рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия зани­мает самое достойное место». Естественно было ожидать, что русские книжники, установив «родство» Рюрика с римским императором, свя­зали бы его, как это проделали, например, молдаване и литовцы с ро­доначальниками своих династий, непосредствен но с самим Римом. Но наши мыслители, отступив от принятых канонов, вывели Рюрика не из Рима, не из Италии, а с Южной Балтики, которая во времена могущества «вечного города» находилась далеко на периферии мировой истории и ничем в ней не отметилась.

И назвать летописцев в качестве родины Рюрика именно Южную Бал­тику, игнорируя тем самым наиболее престижные, по понятиям того вре­мени, территории для корней правящих домов, могла заставить только традиция, освященная временем и имеющая широкое распространение. С.А. Гедеонов видел в «августианской» легенде общенародное предание о южнобалтийском происхождении варяжской династии, говоря при этом, что «не от сказки об Августе и Прусе родилось предание о помор­ской отчизне варяжских князей, а наоборот». Р.П. Дмитриева допускала мысль, что при ее создании могли быть использованы «какие-то устные легенды». А.Г. Кузьмин связывает истоки «августианской» легенды с Южной Балтикой, указывая, что в ее пределах «очень рано существовали предания, увязывавшие основание разных городов Юлием Августом», например, знаменитого Волина в устье Одера. Уточнив затем, что она зародилась в Понеменье, где, согласно источникам, существовала «Чер­ная (т. е. Чермная - красная) Русь». В представлении о выходе Рюрика с южного берега Балтики, в целом резюмирует историк, «можно увидеть отражение еще живой традиции». Обращает на себя внимание тот факт, что «Сказание», давая информацию о родине варягов, персонифициро­ванных Рюриком, ни словом не обмолвилось о его этносе. Это молча­ние весьма красноречиво, и оно показывает, что в те годы никто не сом­невался в славянском происхождении и Рюрика, и варягов. Тема их языковой и этнической принадлежности будет прямо затронута в восточнославянских источниках лишь двести лет спустя - во второй половине XVII века.

По мнению А.Л. Гольдберга, несмотря на сюжетное сходство эпизода приглашения Рюрика и «августианской» легендах, в послед­нюю «был вложен иной смысл: старое предание, связывавшее род Рюриковичей с некогда могущественными, но давно сошедшими со сцены варягами, было заменено новой легендой, удачно вводившей Русь в круг мировых держав». Такой взгляд, резко противопоставляющий эти два памятника, проистекает лишь из допуска, что варяги были норман­нами. Как полагал М.А. Алпатов, в «августианской» легенде преднаме­ренно была произведена смена этноса первых русских князей, в резуль­тате чего они из шведов были превращены в пруссов или же в римлян. Но вывод Рюрика «от рода римска царя Августа» никак не был связан с этнической атрибуцией варягов. Это хорошо видно хотя бы из латинского перевода «Родословия великих князей русских» (изданного в 1576 г. в Кельне под названием «Краткая генеалогия великих князей Московских, извлеченная из их собственных рукописных летописей») для ознаком­ления с ним западноевропейцев, где читается, что «приде на Русь из немец, из прус, муж честен от рода римска царя Августа кесаря, имя ему князь Рюрик». Совершенно очевидно, что русские той поры не считали Рюрика одновременно и немцем, и пруссом, и римлянином, и что его немецко-прусско-римское обрамление не является этническим индика­тором, а указывает лишь на выход варяжского князя из пределов Запад­ной Европы, но не на его принадлежность к какому-то конкретному народу. «От рода римска царя Августа» - это, по сути, та же регалия цар­ского достоинства, что и «дары Мономаха», и которая, в связи с пресе­чением корня Ивана Грозного, по наследству перешла Василию Шуйско­му, а затем Романовым. Причем, последние вообще не имели к Рюри­ковичам никакого отношения.

И антагонизма между легендами, конечно, нет, как и нет противопос­тавления «варяжского» начала предков правящей династии «римскому». В связи с чем распространение «Сказания» в историографии не привело к угасанию в ней традиции ПВЛ, и варяжскую легенду продолжают вно­сить в летописи либо в первозданном виде, либо пропитанную мотива­ми «августианской» легенды (Рюрик «иже прииде из варяг в великий Новъград со двема братома своими и с роды своими, иже бе от племени Прусова... Прус же брат... бысть римского кесаря Августа», или «идоша за море к варягом и пруси, иже сице звахуся варязи»), либо оба рассказа мирно соседствуют на страницах одной и той же летописи. Сами Рюри­ковичи, говоря о своих корнях и выводя себя «от рода римска царя Авгус­та», ни в коей мере не отказывались от своего варяжского начала. Так, в одной из рукописей XVI в. читаются две приписки царевича Ивана, сына Ивана Грозного: «Списано бысть сие многогрешным Иваном русином, родом от племени варяска, колена Августова» и «приписано бысть сие... Иваном... колена Августова, от племени варяжского, родом русина...». Пройдет не так уж много времени, и «римская» версия начала русского правящего дома, выполнив задачу, поставленную перед ней потребностя­ми российской государственности, сойдет на нет. Так, например, в Си­нопсисе (1674) о связи Рюрика с Прусом и Августом уже не сказано ни слова. Ее слабый отзвук можно услышать лишь во фразе, что Владимир Святославич «от корня Августа цесаря римского». В Иоакимовской ле­тописи (1740-е гг.) нет уже и того, что читается в Синопсисе.

В XVI в. «Сказание о князьях владимирских» становится выразителем государственных интересов России в ее внутри- и внешнеполитической деятельности, и мыслью о южнобалтийской родине Рюрика проникну­ты многие памятники того времени. Продолжает она громко звучать в следующем веке, в веке начала нового периода в русской истории, вре­мени серьезных потрясений России и основательных изменений в ее экономической и общественно-политической жизни, что опять же застав­ляло наших мыслителей всматриваться в прошлое своего Отечества, ис­кать там ответы на злобу дня, заглядывать в день грядущий. Их приемы исторического изучения уже были настолько высоки, что XVII столетие признано в науке качественно новым этапом в русской историографии. Южную Балтику как родину варягов называет «Хронограф» С. Кубасова (1626 г.), согласно которому «по скончании же Гостомыслове» за Рюри­ком «послаша в варяги в Прускую землю...». Тот же адрес дает «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», созданная в середине XVII в. и отразившаяся во многих летописных сводах. Ее авторы направляют новгородских послов «в Прусскую землю», «в Прус­скую и в Варяжскую землю», «в Прускую Варяжскую землю».

Именно о южнобалтийских и именно о славянских истоках руси ут­верждают памятники, возникшие в середине и в третьей четверти XVII в. в Малороссии. Так, Бело-Церковский универсал Богдана Хмельницкого (28 мая 1648 г.) констатирует, что руссы «из Русий, от помория Балтий-скаго альбо Немецкаго...». Далее он говорит о неком князе, под предво­дительством которого древние руссы взяли Рим и четырнадцать лет им обладали. Канцелярист Войска Запорожского С.В. Величко в 1720 г. в своем «Сказании о войне козацкой з поляками» передал слова «Универ­сала» о родине руссов в несколько иной редакции: «...руссов з Ругии от помория Балтицкого албо Немецкого...». Назвал он и имя предводителя руссов - «Одонацера», т.е. Одоакра, в 476 г. свергшего последнего им­ператора Западноримской империи и в течение тринадцати лет владев­шего Северной Италией. После четырехлетней борьбы (489-493) он был убит вождем остготов Теодорихом. Историк VI в. Иордан причисляет Одоакра к ругам-русам («genere Rogus»), а в позднем средневековье он герой именно западнославянских исторических сказаний, где именуется «славянским» князем, но чаще всего «русским» (польский историк XV в. Я. Длугош называл Одоакра «русином») или «ругским» князем, герулом с острова Рюген (Южная Балтика), известного по источникам еще как Русия (Russia), Ругия (Rugia), Рутения (Ruthenia), Руйяна (Rojna). Именно два первых названия, надо заметить, зафиксированы в «Универсале» и труде Величко.

Память об Одоакре, а, следовательно, память о его русской, южнобал­тийской родине, сохранялась не только в южнорусских землях, но и в пределах Северо-Западной Руси. Косвенным тому подтверждением яв­ляется «Повесть о взятии Царырада фрягами», читаемая в НПЛ под 1204 г., и где в числе руководителей Четвертого крестового похода назван Бонифаций, маркиз Монферратский: «Маркое от Рима, в граде Бьрне, идежс жил поганыы злыи Дедрик». О Теодорихе (Тедрике), резиденция которого находилась в Вероне, именовавшейся у германских народов Берном, в Новгороде, самим своим началом обязанным варяжской руси, помнили по пришествию более семи столетий после гибели «русского» Одоакра. Причем помнили, указывает А.Г. Кузьмин, «как о заклятом вра­ге Руси». И новгородскому читателю XIII в. его имя было известно на­столько, что им можно было пояснять, подмечает исследователь и такую еще немаловажную деталь, даже географические ориентиры (Берн). При этом Кузьмин выражает уверенность, что новгородский летописец ХIII в. «помнил» о событиях V века явно опираясь на устную традицию, может быть уже записанную к этому времени... и она оказывается достоверней весьма разноречивых записей об этнической принадлежности Одоакра».

И.Э. Клейнберг, напротив, считает, что летописная реминисценция относится не к историческому лицу, королю остготов Тсодориху, а к из­любленному персонажу немецкого средневекового героического и ска­зочного эпоса Дитриху Бернскому. Соглашаясь с Н.А. Мещерским, ука­завшим на нижненемецкую форму имени «Дедрик», Клейнберг говорит именно о северогерманском источнике, из которого, посредством выход­цев из вестфальских городов на Русь был занесен образ Дитриха Берн­ского. А так как в норвежской «Саге о Тидрике» Дитрих воюет с русски­ми, то русские поэтому видели в нем своего злейшего врага, в связи с чем, заключает исследователь, к нему приложены эпитеты «поганый» и «злыи». Показания «Универсала» Богдана Хмельницкого и известия С.В. Величко, свидетельствующие в пользу очень большой популярности Одоакра среди казаков и русских, боровшихся с Польшей, а следователь­но, и знания ими Теодориха, его убийцы, не позволяют принять выводы Клейнберга. О широкой известности Одоакра, а опять же и всех обстоя­тельств его биографии, в том числе, конечно, и имени Теодориха, гово­рят также слова Самойло Зорки, сказавшего в августе 1657 г. при погре­бении Хмельницкого: «К тебе обращаю я тщетное слово; возлюбленный наш вождь! древний русский Одонацарь...». Вместе с тем обращает на себя внимание тот немаловажный факт, на который указал Л.С. Хомяков: предание о Теодорихе сохранялось только в бывших «землях вендов при-одерских... и это предание совершенно местное», неизвестное в осталь­ных германских землях.

Адресатами «Универсала» являлись, как сказано в его заглавии, «Ма­лороссийской украины жителям и казакам». Величко еще более расши­ряет его аудиторию: «...На всю Украину Мал ороси иску ю, по обоих сторо­нах Днепра будучу, и в далнии города руские засланный». Составители этого документа, поднимая массы на борьбу с польскими поработителя­ми, обратились к давней своей истории, и это обращение, чтобы достичь поставленной цели, могло быть наполнено только понятным всем содержанием. М.О. Коялович увидел в «Универсале» стремление книжни­ков «удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей». Прав в своем заключении и Ю.Д. Акашев, что апелляция к Одоакру вряд ли была уместной, если бы простому люду не было известно его имя «и если бы оно не было связано с историей росов». Конечно, и Н.В. Са­вельев-Ростиславич нисколько не ошибался, заключив в 1845 г., что рус­ские в XVII в. «считали неоспоримым славянское происхождение своих князей с Балтийского Поморья, а не из Скандинавии».

Синопсис, вышедший в 1674 г. из круга, близкого архимандриту Киево-Печерской лавры И. Гизелю, впервые специально заостряет внимание на языке, а, следовательно, и этносе варягов: «Понеже варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селение своя имуще, языка славенска бяху...». До сих пор эта тема в восточнославянских ис­точниках не поднималась, ибо в границах бывшей Киевской Руси в них видели только славян. Нисколько не сомневался в этой истине и автор Синопсиса. Ее он озвучил именно как абсолютную истину лишь потому, что в украинской литературе того времени, обращавшейся к прошлому на весьма широком круге источников, в том числе и западноевропей­ских, появилась разноречивая информация о варягах. Это хорошо видно на примере Густинской летописи. Ее переписчик в 1670 г. в главе «О ва­рягах» после фразы «варязи се есть народ храбрый и славный» указывает, что «Стриковский нарицает их шведами». После чего сообщает, что «межи Французскою землею, и Италиею есть земля, нарицаемая Варягская», а «князи и люди тоя земле варягами нарекошася». Сам же вывод по обзору мнений о варягах у него весьма категоричный: «Но мню, яко наша Русь не от сих варяг князя себе с перваго Рурика привезоша». В идущей следом главе «О прусех» он пишет, что «прусов неции варягами нарицах», от них Русь «избраша себе первого князя Рурика», приводит совет Гостомысла послать «в прусы ко варягом».

Автор приписки к Густинской летописи, что «Стриковский нарицает» варягов шведами, ошибался, причем ошибался самым серьезным образом. Польский историк М. Стрыйковский, труд которого «Хроника поль­ская, литовская, жмудская и всей Руси» был издан на его родном языке в 1582 г. (на русский переведен в 1688 г.), ничего подобного не говорил. У него в начале разговора о варягах в качестве предположения сказано, что если москвичи, новгородцы и псковитяне называют Балтийское мо­ре, омывающее Пруссию, Швецию, Данию, Ливонию, Финляндию и часть московских земель, Варяжским морем, то «похоже... что или швед­ские, или датские, или прусские князья из граничащих с ними стран у них правили». В этой части он с самыми незначительными вариациями повторил мысль С. Герберштейна, от которой тот, надо заметить, выска­зав ее лишь как плод ложного заключения, тут же отказался: «Впрочем, поскольку сами они (русские) называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вслед­ствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы». И уже следующей строкой Герберштейн излагает свою знаме­нитую версию происхождения варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.

Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М.А. Ал­патова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском проис­хождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей един­ства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный эле­мент» из их прошлого. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо под­черкнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Рос­сией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, язы­ка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедли­тельному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обо­сновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было.

Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балти­ки, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII в. По свидетельству М.П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию запад­ноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в юж­нобалтийской Вагрии добавлено - «меж Мекленбурской и Голштинской земли... И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Новград...». Старый град - это Старгард, в 1157 г. переиме­нованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (2-я четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю». Первоначальная редакция «Хожде­ния», как уже указывалось, была написана в конце 30-х гг. XV в. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и обод­ритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именуют «Руской землей». Иоакимовская летопись, созданная в 1740-х гг., представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней доче­ри Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя. Еще И.И. Срезневский за­метил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А.Г. Кузьмин совершенно оправдано заострял внимание на том факте, что «сами име­на Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян».

Свидетельства вышеприведенных памятников о южнобалтийской ро­дине варягов обычно объявляются в науке принадлежностью поздней ис­ториографической традиции, якобы легендарной по своей сути, поэтому о них весьма снисходительно отзываются в разговоре об этносе варягов. Но, рассуждая так, исследователи при этом не видят главного: «Сказание о князьях владимирских», «Хронограф» С. Кубасова, «Повесть о проис­хождении славян и начале Российского государства», Бело-Церковский универсал, Синопсис, описание монет, поднесенных Петру I, Иоакимов­ская летопись, несмотря на то, что часть из них действительно несет в себе легендарные мотивы, характерные вообще для памятников средне­вековья, являются, во-первых, продолжением той традиции, чьи истоки лежат в нашей древнейшей летописи - в ПВЛ. Во-вторых, что они нахо­дят себе полное подтверждение в весьма значимых западноевропейских памятниках. И первым среди них следует назвать труд вышеупомянуто­го Сигизмунда Герберштейна, посла Священной Римской империи гер­манской нации, посещавшего Россию в 1517 и 1526 годах.

Этот любознательный немец, проявляя исключительный интерес к варягам, был категоричен в своем выводе, что их родиной могла быть только южнобалтийская Вагрия (по его словам, «область вандалов со зна­менитым городом Вагрия», граничившая с Любеком), заселенная славя­нами, которые, как он акцентирует внимание, «были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностран­цам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком». Н.В. Савельев-Ростиславич и В.Б. Вилинбахов считают, что вывод посла отразил сохра­нившееся в народной памяти представление о славянском происхожде­нии варягов (последний вместе с тем подчеркивал, что Герберштейн опирался на какие-то якобы известные ему летописные источники).

Действительно, Герберштейн, родившись в Крайне - славянской облас­ти Австрии и с детства зная язык местных славян, мог узнать в России многое из того, что никогда бы не услышали в частной беседе с русскими или не прочитали бы в недошедших до нас памятниках другие запад­ноевропейцы.

Такое предположение весьма правдоподобно, хотя Герберштейн кон­статировал, что в России «про варягов никто не мог сообщить мне ниче­го определенного, помимо их имени». Вместе с тем ему была известна «августианская» легенда, которую он охарактеризовал как «бахвальство русских». Но при этом бахвальством посол назвал лишь действительно фантастическую генеалогию, выводившую трех братьев-варягов «от рим­лян». А вот само указание легенды на южнобалтийское побережье как на родину варягов могло послужить для него отправной точкой в ра­зысканиях, ответ на которые он нашел в Западной Европе. Герберштейн, выполняя дипломатические поручения, посетил многие европейские го­сударства, в том числе Саксонию, Бранденбург, Мекленбург, включав­шие в себя земли полабских и балтийских славян, и где он мог познако­миться с преданиями, проливающими свет на таинственных варягов. Но всего вероятней, что информацию о варягах дипломат получил в Дании, в которой побывал с важной миссией императора Максимилиана I бук­вально перед своей первой поездкой в Россию: в январе-апреле 1516 г. (в Москву он отправился несколько месяцев спустя - в декабре того же года). Проезжая по территории Дании, значительную часть своего пути Герберштейн как раз проделал по Вагрии (от Любека до Гейлигенгавена), с 1460 г. входившей в состав датского королевства. Как следует из его рассказа, он беседовал с потомками вагров, которых впоследствии сблизил с русскими, отметив общность их языка и обычаев. От них же Герберштейн, несомненно, почерпнул сведения о прошлом Вагрии, ко­торые затем соотнес с известиями русских источников, что и позволило ему поставить знак равенства между варягами и южнобалтийскими ваг-рами, а не варягами и скандинавами.

Знаменитый Г.В. Лейбниц, философ, математик, физик, языковед, проявил свои незаурядные способности, как известно, и на поприще ис­тории. С 1676 г. и до своей кончины, последовавшей в 1716 г., он нахо­дился на службе герцога (с 1692 г. - курфюрста) Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского в качестве придворного советника и библио­текаря. С 1685 г. на него были возложены обязанности придворного историографа, задача которого заключалась в написании истории брауншвейгской династии, в связи с чем он вел большую работу по сбору ма­териала и для чего в 1687-1690 гг. совершил поездку по Южной Герма­нии, Австрии и Италии. В апреле 1710 г. Лейбниц в письме к берлин­скому библиотекарю и ученому М.В. ла Крозу, изучавшему историю восточной церкви, русскую историю и филологию, сообщил свое мнение относительно страны, откуда прибыли варяги. Как он полагал, «это Ваг­рия, область, в которой находится город Любек, и которая прежде вся была населена славянами, ваграми, оботритами и проч.». Отмечая, что «Вагрия всегда была страною с обширною торговлею, даже еще до осно­вания Любека», ученый заключил: «Поэтому название этой страны у сла­вян легко могло сделаться названием всего моря, и русские, не умевшие, вероятно, хорошо произнести звук гр, сделали из Вагрии варяг».

Лейбница к выводу о Вагрии как родине варягов привели, как мини­мум, две причины. Во-первых, занятия историей герцогства Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского, включавшего в себя земли, на которые некогда распространялась власть сильнейшего на Южной Балтике сла­вянского племени ободритов,(бодричей)-реригов. Главным же городом ободритов был Рарог, расположенный у Висмарского залива, и который датчане именовали Рерик (Rerik). Это название, которое Лейбниц увя­зал с именем Рюрик, и могло направить его мысль в соответствующем направлении, в правильности которой ученого еще больше укрепил Гер­берштейн. Во-вторых, он, начиная с 1690-х гг., проявлял все более воз­растающий интерес к России и ее истории. По крайней мере, с 1697 г. в центре его внимания находится проблема корней русской правящей ди­настии. Так, прося графа Пальмери познакомить его с Ф.Я. Лефортом, официально числившимся главой «великого посольства», он свою прось­бу аргументировал тем, что «хотел бы узнать различные подробности как насчет родословного происхождения царя, о чем у меня есть рукописная таблица...». В связи с чем В.И. Меркулов высказал предположение, что занятия Лейбница русской историей могли вывести его на оригинальный западноевропейский материал, например, древние родословные.

Важно подчеркнуть, что, зная исландские саги и историю скандинав­ских народов, Лейбниц, как и в свое время Герберштейн, отождествил варягов не со шведами, а прежде всего со славянами и в качестве их мес­тожительства также назвал южнобалтийское побережье. Вместе с тем он не мог не отдать дань уже набиравшему тогда в Западной Европе силу норманизму. «Итак, - сообщал он в том же письме ла Крозу - Рюрик, по моему мнению, был датского происхождения, но пришел из Вагрии или из окрестных областей». Его, как видно из этих слов, не твердое убеж­дение, а всего лишь предположение, что Рюрик был датчанином, объяс­няется, во-первых, тем, что, по его словам, Вагрию несколько раз поко­ряли датчане. Во-вторых, к этому мнению его могли подвести авторы XVII в., выводившие Рюрика «из Дании», что и было ошибочно истолко­вано ученым в этническом смысле (так, кстати, понимали это «свиде­тельство» и маститые исследователи XIX в., видя в том еще один довод в пользу норманства варягов). В-третьих, к выводу о датском происхож­дении родоначальника русской династии Лейбница могла подтолкнуть и информация Титмара Мерзебурского о нахождении датчан в Киеве

А этого автора он хорошо знал: в 1707 г. труд Титмара был издан им в первом томе собрания исторических источников «Scriptores rerum Bruns-viecensium». Весьма многозначителен тот факт, что Вагрию Герберштейн и Лейбниц рассматривают в неразрывной связи с Любеком. И это не только потому, что они хотели тем самым пояснить своим современни­кам местонахождение древней Вагрии. Любек ряд средневековых источ­ников помещает именно «в Руссии». Так, утверждают, например, запад­ноевропейские документы XI и конца XIV (1373 и 1385) века. Выше говорилось, что Любек полагает в «Руской земле» и русский автор «Хож­дения на Флорентийский собор» в 30-х гг. XV столетия.

В «Зерцале историческом государей Российских», написанном на ла­тинском языке проживавшим с 1722 г. в России датчанином А. Селлием (ум. 1746), Рюрик с братьями также выводится из Вагрии («...три кня­жие, Рурик, Трувор и Синав все братья родные из Вагрии в Русскую вы­шли землю званны...»). Селлий, надо сказать, являлся сотрудником Г.З. Байера, с именем которого принято связывать само начало норманиз­ма. Именно по совету последнего он занялся русской историей. Но во взгляде на этнос варягов Селлий был абсолютно независим от своего наставника. Этот факт, несомненно, объясняется тем, что в своем выводе датчанин вполне мог опираться, как и когда-то Герберштейн, на преда­ния, бытовавшие в Дании, в том числе и среди дальних потомков вагров. Как «человек значительной эрудиции, занимавшийся в нескольких не­мецких университетах», Селлий, конечно, не мог не придать значения услышанному. То, что такого рода предания имели место быть и долгое время звучали на Южной Балтике, зафиксировал в 1840 г. француз К. Мармье. Посетив Мекленбург, расположенный на землях славян-бодричей и граничащий на западе с Вагрией, он записал легенду, что у ко­роля ободритов-реригов Годлава были три сына - Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный, которые, идя на восток, освобо­дили народ Руссии «от долгой тирании», свергнув «власть угнетателей», и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере. По смерти братьев Рюрик присоединил их владения к своему и стал осно­вателем династии русских князей, царствующей до 1598 года. В пауке, важно отметить, подчеркивается независимость «мекленбургских ге­неалогий от генеалогии Рюриковичей на Руси».

С.Н. Азбелев видит в свидетельстве Мармье «отзвук» сведений, вос­ходящих к Герберштейну, который иногда воспринимается, по его харак­теристике, «в полунаучной публицистике» как самостоятельный истори­ческий источник. Но, во-первых, посол лишь пересказывает «августианскую» легенду, и у него, естественно, отсутствует информация о короле ободритов-реригов Годлаве, сыновьями которого выступают наши ва­ряжские князья. К тому же Герберштейн подчеркнул, что братья «по при­бытии поделили между собой державу, добровольно врученную им русскими», и датирует их приход на Русь, согласно летописям, 862 г. Ле­генда же, записанная Мармье, говорит, что братьям пришлось выдержать борьбу с угнетателями русских, против которой те «больше не осмели­вались восстать», и лишь только затем они, собираясь «вернуться к свое­му старому отцу», по просьбе благодарного народа заняли место их преж­них королей, и относит все эти события к VIII веку. Подробности такого рода указывают именно на самобытный характер мекленбургской ле­генды. Во-вторых, предания, с которыми соприкоснулись в ХѴІ-ХІХ вв. многие западноевропейцы, - это голоса самой истории, которые слыша­ли они от самих южнобалтийских славян или их ближайших потомков. Совершено справедливы слова А.Г. Кузьмина, что Герберштейн отразил «вполне еще живую традицию». Действительно, дипломат говорит об остатках славян, «живущих кое-где на севере Германии за Эльбой», при­стально всматривается в жизнь славянского населения Вагрии, приводит чье-то мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии».

И эта живая история еще долго не пресекалась: славянский язык зву­чал на нижней Эльбе до начала XVIII в., а на левом берегу ее среднего течения он сохранялся до конца этого столетия. Под напором ассими­ляционных процессов народная память, по сравнению с языком, значи­тельно прочнее и дольше удерживает свои позиции, поэтому она сохра­нила, даже в лице уже онемеченного населения Мекленбурга, важный факт из истории его славянских предков, факт, отстоящий от них ровно на целое тысячелетие. В 1876 г. И.И. Первольф засвидетельствовал, что у потомков люнебургских славян (нижняя Эльба), представлявших собой осколок мощнейшего ободритского союза и в начале XVIII в. перешед­ших на немецкий язык, сохранились многие славянские обычаи и нра­вы. Причем историк отметил, что даже до сих пор «они гордо называют себя «вендами» и не охотно смешиваются с окрестными «немцами». Здесь же он пояснил, что быт люнебургских славян на рубеже XVII-XVIII вв. описывал, «исходя из уцелевших памятников их языка». Юж­нобалтийские предания возникли не на пустом месте и отражают собою реальные события, память о которых была распространена на весьма значительной территории и не стерлась в веках. Примечательно, что они бытовали на бывших землях вагров и ободритов-реригов, тесно связан­ных между собой: вагры с VIII в. входили в состав племенного союза по­следних. И предание о призвании на Русь Рюрика с братьями - это отголосок их общей истории. В целом, как подытоживает Кузьмин, на юж­ном побережье Балтийского моря «вплоть до XVIII в... не сомневались в южнобалтийском происхождении варягов и рода Рюрика. При этом, од­нако, не было уверенности в его племенной принадлежности».

Предания Южной Балтики, по сути, воспроизводят «западноевропей­ские генеалогические записи позднего средневековья...». Еще в XVI в. в немецких источниках вновь появились, отмечает В.К.Ронов, мотивы славянских корней местных немецких княжеств: «ободритская» в Мекленбурге и «сорбская» в Бранденбурге84. А уже в следующем столетии не­мецкие историки и специалисты в обласги генеалогии Ф. Хемниц и Б. Латом установили, что Рюрик жил около 840 г. и был сыном ободрит-ского князя Годлиба, убитого датчанами в 808 г.85 В 1708 г. вышел в свет первый том знаменитых «Генеалогических таблиц» И. Хюбнера, неодно­кратно затем переиздаваемых (в 1725 г. был опубликован четвертым из­данием в Лейпциге). Династию русских князей он начинает с Рюрика, потомка вендо-ободритских королей, пришедшего около 840 г. с братья­ми Синаусом и Трувором в Северо-Западную Русь. В 1753 г. С. Бухгольц, проведя тщательную проверку имеющегося у нею материала, привел ге­неалогию вендо-ободритских королей и князей, чьей ветвью являются сыновья Годлиба Рюрик, Сивар и Трувар, ставшие, по словам ученого, «основателями русского дома»86. Весьма примечательно, что немцы Хюбнер и Бухгольц, выстраивая родословную русских князей, не связывают их происхождение со Скандинавией, хотя тогдашняя Европа была в курсе ее якобы шведского начала, о чем особенно много говорили во второй половине XVII - 30-х гг. XVIII в. шведские историки. В начале XVIII в. в Германии звучали дискуссии по поводу народности Рюрика. Так, в 1717 г. между учеными из северонемецкого г. Гюстрова Ф. Томасом и Г.Ф. Штибером вспыхнула полемика, в ходе которой Томас отверг мнение о скандинавском происхождении Рюрика и вывел его из славянской Вагрии.

Приведенный материал со всей очевидностью показывает, что южно­балтийская теория происхождения варяжской руси опирается на древ­нюю традицию, которая красной нитью проходит через многие восточно­славянские памятники Х-ХѴІІІ веков. Она явственно звучит в эпоху Киевской Руси на страницах ПВЛ, слабо, но все же прослеживается в ис­точниках периода раздробленности Руси, что хорошо видно на примере новгородского летописания первой половины XIII века. Во время созда­ния и существования централизованного государства южнобалтийская традиция особенно ярко отразилась в большем числе русских и украин­ских источников. В Западной Европе параллельно и совершенно незави­симо от традиции, очерченной рамками ПВЛ и Иоакимовской летописи, на протяжении многих столетий также существовала практика выводить варягов с территории Южной Балтики и относить их к славянам. Обра­щает на себя внимание то обстоятельство, что она была зафиксирована представителями разных западноевропейских общностей, которых, ко­нечно, никак нельзя отнести к антинорманистам и обвинить их в ложно понятом патриотизме. Других традиций, связывающих варягов с други­ми этносами и с другими территориями, в историографии нет.

И одновременное существование двух версий южнобалтийской тради­ции - восточноевропейской и западноевропейской, совпадающих даже в деталях, - факт огромной важности, прямо указывающий на ее истори­ческую основу. Логическим продолжением южнобалтийской традиции являются труды М.В. Ломоносова. Поэтому, как верно замечает А.Г. Кузь­мин, «говорить о Ломоносове как о родоначальнике антинорманизма мож­но лишь условно: по существу, он восстанавливал то, что ранее уже было известно, лишь заостряя факты, либо обойденные, либо произвольно ин­терпретированные создателями норманно-германской концепции». Но если южнобалтийскую теорию никто не создавал и она самым естествен­ным образом вытекает из предшествующей историографии, опирающей­ся на реальные события, то совершенно иначе обстоит дело с норманской теорией, не имеющей основы, т.е. лишенной того, что превращает пред­положение в достояние науки - источниковой базы, и искусственно вы­званной к жизни великодержавными замыслами Швеции XVII в.

Круг известий в пользу южнобалтийской и славянской природы варя­гов не замыкается восточно- и западноевропейскими памятниками. Об этом же свидетельствуют и арабские авторы. Ад-Димашки (1256-1327), ведя речь о «море Варенгском» (Варяжском), поясняет, что варяги «есть непонятно говорящий народ и не понимающий ни слова, если им гово­рят другие... Они суть славяне славян...». Ко времени ад-Димашки ва­ряги давно сошли с исторической сцены, давно были завоеваны немца­ми южнобалтийские славяне, на Руси термин «варяги» давно уже стал си­нонимом выражениям «немцы», «римляне», «латины». Поэтому, слова ад-Димашки являются повтором, как это предполагал еще С.А. Гедео­нов, очень древнего известия. В связи с тем, что ПВЛ речь ведет не про­сто о варягах, а о варяжской руси, то огромную ценность для историков приобретают известия восточных памятников о языковой и этнической принадлежности руси. Так, Ибн Хордадбех отметил не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы есть «вид славян», а их переводчиками в Багда­де выступают «славянские рабы». Из последних слов следует только одно заключение, к какому, например, пришел недавно норманист А.Н.Кирпичников: «Языком русов был скорее всего славянский...». Ибн ал-Факих (начало X в.) дает параллельный вариант чтения этого же известия, но говорит о «славянских купцах». А.П. Новосельцев уста­новил, что Ибн Хордадбех и Ибн ал-Факих «пользовались каким-то об­щим, нам не известным источником», что ведет отождествление руси и славян на Востоке к очень раннему времени. Как минимум, к первым десятилетиям IX в. или даже к концу VIII века. Ал-Истахри в 930-933 гг., основываясь на труде ал-Балхи, написанном около 920-921 гг., вслед за ним констатировал: «Русы. Их три группы. Одна группа их ближайшая к Булгару, и царь их сидит в городе, называемом Куйаба... И самая отда­ленная из них группа, называемая ас-Славийя, и (третья) группа их, на­зываемая ал-Арсанийа...». Его продолжатель Ибн Хаукаль в 969 г. посе­тил юг Каспия, где записал рассказ о разгроме Хазарии русами, подчеркнув при этом, что «самая высшая (главная)» группа русов - это «ас-Славийа». Сведения о трех группах русов восходят, отмечается в науке, ко второй половине IX века. В.Б. Вилинбахов, обращая внимание на тот факт, что арабские источники называли Балтийское море то «варяж­ским», то «славянским», заключает: «можно полагать, что эти два поня­тия были синонимичными»" .

Славянство руси констатируют применительно к очень раннему вре­мени и западноевропейские памятники. В «Житии Кирилла», написан­ном в 869-885 гг. в Паннонии (Подунавье), рассказывается, как Кирилл в Корсунс в 860-861 гг. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», которые помог ему понять русин. Речь здесь идет о глаголице, одной из славянских азбук. Славянство руси зафик­сировал Раффельштеттенский устав (904-906). В этом таможенном доку­менте, написанном в сугубо деловом стиле, в числе купцов, торгующих в Восточной Баварии, названы «славяне же, отправляющиеся для тор­говли от ругов или богемов...». А.В. Назаренко выводит основную денеж­ную единицу устава «скот» («skoti») из славянского языка, что указывает на весьма давнее знакомство немцев со славяно-русскими купцами, нача­ло которому было положено в IX, а может быть, в VIII веке. В отноше­нии того, о каких русах идет речь в уставе, нет сомнений: по мнению ря­да зарубежных и отечественных ученых, имеются в виду подунайские ру­ги, пришедшие сюда из Прибалтики. Русин, с которым в Корсуне встретился Кирилл, явно тяготеет к тем «русским» областям, которые связаны с Причерноморьем. Очень трудно сказать что-либо конкретное по поводу русов арабских известий. Как заметил А.Г. Кузьмин, «руссами» восточные авторы в разных местах и в различные периоды называли не одно и то же население».

Но ясно, что ими не могли быть скандинавы, ибо в конце VIII - на­чале X в. те не бывали в Причерноморье, а тем более в Багдаде. К тому же, история скандинавов не знает никакой руси, что сразу же исключает их из числа народов, среди которых следует искать эту загадочную русь. Вместе с тем на просторах Европы второй половины первого и начала второго тысячелетия многочисленные источники локализуют, помимо Киевской Руси, Русь Прикарпатскую, Приазовскую (Тмутаракань), При­каспийскую, Подунайскую (Ругиланд-Русия), в целом, более десятка раз­личных Русий. Но особенно много их предстает на южном и восточном берегах Балтийского моря: Любек с окрестностями, о. Рюген (Русия, Ругия, Рутения, Руйяна), район устья Немана, побережье Рижского залива (устье Западной Двины) и западная часть Эстонии (Роталия-Руссия) с островами Эзель и Даго. Часть сообщений арабских авторов о руси име­ет отношение именно к ним. И именно с балтийскими Русиями, в пре­делах которых проживали славяне и ассимилированные ими народы, связан сам факт призвания варяжской руси.

Глава 2 Летописные варяги — выходцы с берегов Южной Балтики

Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее зем­ли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, - бодричи (у немецких писа­телей - ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (соб­ственно бодричи), варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) - хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян - сербы-лужичане, вклю­чавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд

Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. выгодно отлича­лась от остальных частей Поморья. «То обстоятельство, - заключает А.В. Фомин, - что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь». Исследования немецких археологов по­казывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выхо­дит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, - отмечает А.Г. Кузьмин, - что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро-знаменитые дирхемы». Господствующим занятием славян являлось земледелие (и его составных частей - огородничества и садоводства). Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень. Затем по значимости шло рыболовство, после чего скотоводство, находившееся поистине в цветущем состоянии. Были развиты домашнее птицеводство, пчело­водство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (этим славились прежде всего жители Колобрега), высокого уровня дос­тигло у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, при­водившее попавших к ним иностранцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), выделка кож, ткачество, гончарное производ­ство, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предме­тов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, ме­таллообработка, литье или ковка из благородных металлов.

Но особенно заявили себя балтийские славяне на поприще торговли, ибо, по верному замечанию М.В. Ломоносова, «издревле к купечеству прилежали». Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота. Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, говорил А.А. Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и реч­ными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их торгов­ля не ограничивалась. По мысли А.Ф. Гильфердинга, они торговали напрямую с Азией. Кузьмин начало этой торговли относит к концу ѴIII века. Уже в конце VIII - начале IX вв. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт - Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколь­ко торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна).

Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источ­ники представляют величайшим из городов Европы. Гельмольд вслед за Адамом Бременским называет его «знаменитейшим», говорит, что «это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами... Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исклю­чения развлечениями и редкостями». Уже в IX в. он занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5-10 тысяч че­ловек (для сравнения, шведская Бирка, которую обычно характеризуют не только как крупнейший торговый центр Швеции, но и всего балтий­ского Поморья, в середине IX в. была расположена на территории 12 га, а датский Хедебю в пору своего расцвета - X в. - занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи). В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья), и он, в чем были тогда твердо убеж­дены на Западе, уступал только одному Константинополю. Развита была внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племе­на, даже самые отдаленные, торговали друг с другом. И торговлей балтийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не це­лыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124-1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т.к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители от­правились торговать в море, на острова. Именно благодаря южно­балтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами.

На то, что торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает, отмечают специалисты, топография кладов в их землях. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали Именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И.Е. Забелин справедливо говорил, что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового движения по Балтийскому морю». Наш современник В.В. Похлебкин кон­статировал, что в VIII—XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне. Характерной особенностью в развитии экономики славянского Поморья было, отмечают исследо­ватели, раннее и интенсивное развитие городов» (по В.Б. Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях. И эти торговые города славян - Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клод-но, Колобрег, Белград у поморян - были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношениях. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высокими земля­ными валами, которые укреплялись частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог нем­цы именовали Микилинбургом (Великим городом), а Волин, по их же признанию, «был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов», напрашивается вывод, что подобных им городов они ранее ни­где не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий.

Балтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и раз­бойника, причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Они, а из их числа особо выделяют вагров и руян, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, и что в первой с VII-VIII вв. сущест­вовала колония лютичей-велетов. Столь масштабные действия на мор­ских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых ко­раблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, - подчеркивает И.А. Лебедев, - на море безраз­дельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались ис­кусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на кораб­ли коней и посредством их совершая быстрые вторжения вглубь терри­тории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами). По свидетельству немецких ученых, именно у балтийских славян сканди­навы заимствовали «ряд морских терминов».

Уровень жизни балтийских славян поражал воображение чужеземцев. Так, в житиях Отгона Бамбергского говорится о Поморье, которое пред­стало перед ним в 20-х гг. XII в. в состоянии довольства и богатства: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами». По точ­ным словам Забелина, для европейцев славянская земля была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезрел его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех про­поведи Отгона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В этом случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделан­ное спутниками Отгона. Во время его второй проповеди (1127) на Юж­ной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штет­тин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архи­епископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта балтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жи­тели занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряет­ся внимание, не было ни роскоши, ни изящества.

В 1845 г. Т.Н. Грановский заметил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы...». Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал неле­пым вызовом, для большинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славян­ские заимствования, например, «lodhia» -лодья (грузовое судно), «torg» -торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») - безмен, «tolk» -объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» - печать и дру­гие. Археологи А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно -торговую (включая и транспортную) сферу культуры». А этот факт оз­начает, что именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее актив­ное ведение просто немыслимо. Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норве­гии, то «мы должны признать, - резонно заключал С.Н. Сыромятников, -что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносив­шие с собою арабские монеты, были славянами».

О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе проклады­вали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаружи­ваются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Шве­ции. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т.е. совпадает с границей рас­селения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, - подчеркивает Б.А. Рыбаков, - естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности». О приоритете славянских куп­цов в балтийской торговле, и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «сопа» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерус­ского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», ко­торое через средне верхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kozuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразо­валось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемец­кое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua». В целом, как заключал немецкий ученый Й.Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII—IX вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами.

И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноев­ропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, - по верной характеристике С.А. Гедеонова, - действующая с ма­тематической определенностью». В 1968 г. В.М. Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с юж­ным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «бе­зусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от гот-ландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий про­цент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они состав­ляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты герман­ского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контр­агентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХІ вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые за­паднославянские города, - подытоживает исследователь, - шел основной поток германских денариев на Русь». В 1968 г. О.И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й. Херрман, опираясь на один и тот же тип ке­рамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген при­знает сегодня А.Н. Кирпичников.

Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштаб­ностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. вклю­чительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западно­европейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян». В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)». И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматичес­кий материал позволяет сейчас отнести к 50-60-м гг. ѴIII в. Из чего сле­дует, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затра­гивала скандинавов. Но вопреки фактам норманисты продолжают при­писывать открытие Балтийско-Волжского пути скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли сле­дует рассматривать как норманско-арабский». Насколько действительная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В.И. Ламанский говорил, что начало функцио­нирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не свя­зано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали хо­дить затем и скандинавские торговцы». В советское время А.В. Арцихов­ский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами...». В.Т. Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси...».

В 1956 г. В.Л. Янин пришел выводу, что торговые связи между вос­точными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредствен­но и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавши­мися без заметного участия скандинавов». Недавно А.Н. Кирпичников, хоть и в малой мере, но все же оспорил давний миф о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей в Восточной Европе в IX-X вв. По его заключению, «доминирующая, посредническая миссия ви­кингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торго­вая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосхо­дила северогерманскую». Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преи­мущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В.М. Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Юж­ной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, - упор делает ученый, - Скандинавский полуостров...». И клады на этих остро­вах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния...».

И именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму) и высадился там на берег, и грабил... и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся сильный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставать­ся, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда («Земля виндов», юж­нобалтийских славян)». По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян нем­цами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце из замория с гот (Готлан­да), потопи лодии, и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дон и (Дании) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони». Если сага об Олаве Трюггвасоне в качестве промежуточного этапа пути назы­вает только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский (ок. 1070): от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине. Как справедливо заключает А.Г. Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функцио­нировавшего в ІХ-Х вв.». Само же его сложение историк относит к кон­цу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар».

Какую роль играла торговля русских на Балтийском море, и каков был ее объем даже в ХІІ-ХІІІ вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок. Выше речь шла о тех льготах, которые предоставляли немцы русским, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином (либо ставят в прямую связь с ним). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т.е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетнем пребывании Олава в землях южно­балтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гар­дарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т.е. русский. Т.Н. Джаксон эти факты интер­претирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-Гарды», носят в са­гах купцы, плавающие на Русь». Исходя из действий Олава, именовав­шего себя в пределах славянского Поморья «русским», М.Н. Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле».

Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Бал­тике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвав­шись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочис­ленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т.е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характе­ризует его как «Гилли Богач». Материал обеих саг показывает, что тор­говля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых лю­дей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О.И. Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию».

Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Выше приводилось свидетельство Титмара Мерзебургского о нахождении в Киеве в 1018 г. датчан. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давни­ми торговыми и политическими партнерами восточных славян - с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015-1018). В Пегауских анналах читается известие о пребы­вании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М.Б. Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутни­ками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А.В. Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018-1019 гг. антипольской коали­ции с Данией и Швецией. Столкновение Болеслава с Ярославом объяс­няется не только родственными связями первого со Святополком Окаян­ным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли юж­нобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян - лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.

Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Отгона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102-1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы и поморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по кото­рому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоя­тельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В.Н. Тати­щева и Н.М. Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович же­нился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казими­ра...». Из Ермолаевского списка Ипатьевской летописи уже приводи­лась сообщение о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерий, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Гданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А. Г.Кузьмин датирует тем же временем). И своим содержанием оно свидетельствует, что русские в ХІІІ-ХІѴ вв. посещали Поморье, что по­зволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.

Балтийских славян и датчан связывало многое: и соседство прожива­ния, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близ­кое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за по­мощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского насе­ления Балтики (его храм находился в Арконе, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивле­ния его, принес в дар чашу искуснейшей отделки...». Часто они высту­пали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бра-валле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сража­лись со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в ІХ-Х в. и их политики окатоличивания. Издавна дат­чане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флоти­лия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственни­ком короля. С его именем связано возникновение славянского государ­ства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании.

Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936-986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «при­верженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне.

Именно Йомсборг, утверждает А.Ф. Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит при­сутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты, как указывалось в предыдущей главе, в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В.Н. Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А.Г. Кузьмин. По заключению В.М. Потина, объяснение колбя­ги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным».

Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших ис­точниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. XII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, дос­тигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследова­тели констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и Поморьем ухудшались отношения датчан и новгородцев. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты вос­точных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех мо­мент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т.н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 гг.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изя­слав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг...».

В.Н. Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей вер­ховых земель и варяжских, а Изяслав - от греческих и венгерских», т.е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М.П. Погодину, «верх­няя земля» Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т.е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А.А. Куника варяги 1148 г. - это готландцы. С.М. Соловьев, Д.И. Иловайский и А.Л. Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются ли­бо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят тради­ционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор. Сама летопись, надо сразу же заме­тить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, об­ращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю... а тамо оу тебе смолняне и новгородци». Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 гг. (и даже конкретно под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летопис­цем». С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этни­ческого содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одари­вал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.

Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать ко­го-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-за­падному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике-Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в вос­точном направлении. Причем Двинской путь, по которому можно бы­ло попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западно­европейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ли­вонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами». Точнее последние, будучи зане­сенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В.В. Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоева­ние. И только с этого времени, говорил Н. Аристов, началось «особен­ное сношение русских с иностранцами». И готландские купцы, заключал М. Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины. Поэтому ошибался А.А. Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ІХ-ХІ вв. главным об­разом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманис­ты. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда - круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую цер­ковь, т.е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск. П.А. Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомне­вается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, сканди­навский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70-80-м гг. XII столетия. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется откры­тием ими Двинского пути лишь в 1158 г. Поэтому, ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.

Варяги статьи 1148 г. - это представители южнобалтийского славян­ства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, развора­чивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых - «ради славы, за великую и обширную державу», вторых - «за свободу, против угрозы величайшего рабства», вступило в свою финаль­ную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившую­ся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропей­ский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный кресто­вый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, бла­годаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского го­сударства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории. Когда Запад предпри­нял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в ІХ-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийско­му побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не мог­ли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи евьискеи князь с еписко-помь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша евье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде... а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены).

Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандина­вией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтий­ских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения ке­рамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т.е. бытовала в тех областях, обращает внимание А.Г. Кузьмин, где киевский летописец по­мещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища. Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений - селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мете, Белоозера и других). Так, на посаде Пскова она составляет более 81%, в Городке на Ловати около 30%, в Городке под Лугой ее выявлено 50% из всей достоверно славянской (и эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление). В целом для времени Х-ХІ вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С.В. Бе­лецкого, «мощным слоем».

В 1950 г. Я.В. Станкевич отметила, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда перво­начально пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в ке­рамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. На селище Новые Дубовики, что в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги, и датируемом IX в., многочисленной группой лепной керамики также представлена посуда южнобалтийского типа. В ранних археологических слоях Новгорода (Неревский раскоп, конец IX в.), говорит Г.П. Смирно­ва, заметный компонент составляет керамика, которая «характерна толь­ко для поморских славян и может служить ориентиром для определения границ их обитания». Лепная керамика Рюрикова городища (ІХ-Х вв.), в котором видят предшественник Новгорода и куда якобы пришел из Ладоги Рюрик, абсолютно идентична древнейшей посуде Старой Ла­доги и Новгорода, т.е. керамике южнобалтийского типа. Часть раннегон-чарной посуды поселения (первая половина X в.), указывает Е.Н. Носов, «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы...». В Изборске (Труворово городище) основу керамического на­бора лепных сосудов ѴІІІ-ІХ вв. (более 60%), подчеркивает С.В. Белец­кий, «составляют сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В.В. Седов заметил, что сосуды биоконических и реберчатых форм, найденных в новгород­ских сопках, являют собой характерную особенность славянской культу­ры междуречья нижней Вислы и Эльбы.

Своей массовостью керамический материал, следует напомнить слова А.В. Арциховского, служит «надежнейшим этническим признаком», при­чем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов. Поэтому, как справедливо заключал Седов, именно лепная посуда «представляет первостепенный интерес» для изучения истории населения Северо-Западной Руси. В 1960-х гг. В.Д. Белецкий широкое присутст­вие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объ­яснял тем, что сюда переселилось славянское население «из северных об­ластей Германии...». В 1970 г. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги и Псковского городища, ближайшие аналогии которым известны на южнобалтийском Поморье, пришел к выводу «о происхож­дении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 1971 г. В.Л. Янин и М.Х. Алешковский отметили среди новгородского населе­ния наличие «балто-славянекого контингента», пришедшего с запада. В 1974 г. Г.П. Смирнова, исходя из «сравнительного анализа керамики Новгорода и керамики поморских славян», поддержала мнение о заселе­нии Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1977 г. В.М. Горюнова появление керамики южно­балтийского типа в Городке на Ловати связала с переселением с терри­тории Западного Поморья водным торговым путем определенной части «ремесленного люда». В 1982 г. исследовательница, харакгеризуя запад­нославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, еще раз указала, что «керамика этих форм... скорее всего, при­несена сюда выходцами с южного побережья Балтики».

В 1979-1980 гг. С.В. Белецкий связал появление керамики южнобал­тийского типа в Изборске с его основанием (рубеж ѴІІІ-ІХ вв.), а в конце Х в. в Пскове - со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) ученый так­же видит южнобалтийских славян. Причем он подчеркнул, что его тер­ритория увеличилась в 6 раз, и на поселении появились профессиональ­ные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1980 и 1982 гг. К.М. Плоткин, отметил, «что... в генезисе древнерусского насе­ления Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы». В 1982 г. И. Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийскис славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1988 г. Е.Н. Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой групцы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского По­морья. Через два года он отметил наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1990 г. С.В. Белецкий под­черкнуто сказал, что на Труворовом городище «в ѴІІІ-ІХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья нижней Эльбы и Одера...».

Заключения антропологов с поразительной точностью подтверждают выводы археологов. Б 1969 г. В.П. Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья. В 1974 г. Т.И. Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в сла­вянском населении...». Чуть позже В.В. Седов конкретизировал это поло­жение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из сла­вянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, сла­вянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярослав­ского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо ис­торических и археологических данных, свидетельствующих о такой миг­рации, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по краниологическим материалам связь славян новгородских и славян по-днепровских «невероятна». Антропологические исследования, проведен­ные в 1977 г. Ю.Д. Беневоленской и Г.М. Давыдовой среди населения Псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уез­жающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, что оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распро­странен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтаки...». В 1995 г. антрополог Н.Н. Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И. Алек­сеева сейчас видит в них исключительно «переселенцев с южного побе­режья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой тер­ритории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов.

С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию послед­ней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковы­ваются заключения лингвистов. Н.М. Петровский, проанализировав нов­городские памятники, указал на наличие в них бесспорно западносла­вянских особенностей. Д.К. Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Ис­ходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян мож­но объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до ле­тописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напом­нил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. и который был совершенно забыт в историографии, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция - уже более поздним зна­чением. Эстонское имя Roots-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское насе­ление острова Рюгена или Руяны». К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах ХII-ХIII вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «іп Ruthenia»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их со­трудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал вос­точную Летгалию лежащей «in regno Russiae».

С.П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Рус­ской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. А.А. Зализ­няк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разго­ворный язык новгородцев ХІ-ХѴ вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западно­славянскому, особенно севернолехитскому. Академик В.Л. Янин недавно особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новго­родского диалекта привели к пониманию того, что импульс передви­жения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале кур­ганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т.д.». Действительно, генетическая близость населе­ния Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнитель­ное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства и в конструктивных особен­ностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала (Ста­рая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой), распространенных в конце I тысячелетия н.э. только в указанных регионах. На юге Восточ­ной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел (более трети из всего числа найденных), обнаруженных на городище. «Кончанская система Новгорода - добавляет А.Г. Кузьмин, - близка ана­логичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по край­ней мере, некоторых из них».

Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колони­зационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись сла­вянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного тер­мина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в ХІѴ-ХѴ вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовле­кались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предме­тах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря». Правоту слов историка подтверж­дают археология и «Гутасага». Так, в Южной Швеции выявлен значи­тельный комплекс западнославянских древностей ІХ-ХІ вв. Южнобал­тийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных об­рядов Бирки привело немецкого ученого Й. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дру­жин», а шведский археолог М.Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами. Они же, говорит А.Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции. Подобное возможно только при под­держке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.

Согласно «Гутасаге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С.В. Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эсто­нии - провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные со­бытия из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтий­ских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фами­лий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками XIII-XVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, от­мечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А.Э. Кустин, носили более случайный характер.

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т.И. Алексеева выделяет лишь один пункт на тер­ритории Руси, где отмелется некоторое пребывание норманнов, - Ста­рую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с нор­маннами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отме­тить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличает­ся в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... пока­зала разительное отличие древних киевлян от гер­манцев». Как заметил по поводу такого заключения А.Г. Кузьмин, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожи­дания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе».

Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по проис­хождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешан­ные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип насе­ления в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славя­нам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребальпого обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, - говорил С.М. Соловьев, - чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях». Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе. В науке подчерки­вается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным».

В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребе­ния, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключи­тельно как только скандинавские. Правоту этих слов подтверждает С.И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные ве­щи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курга­нах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захороне­ниях, принадлежали местному населению». К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандина­вии». Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых ар-хеологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г., т.е. старательно пытаются наполнить соответст­вующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А. Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к бал­тийской и славянской, нежели скандинавской традиции», хотя, конеч­но, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа, а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувши­нов. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К.А. Михайлов, «пря­мые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX -конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев ѴІ-ѴІІІ веков. Вполне естестве­нен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О.И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских ребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, го­ворит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленни­ков). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсут­ствуют скандинавские украшения.

Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее приста­нище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И.В. Дубова, «уникальная находка»), которую уче­ные сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII-VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген). Сразу же стано­вится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские бо­жества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скан­динавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в со­циальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутст­вуют неславянские боги (Хоре, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А.Г. Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не на­шлось». Утверждение же Д.А. Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Оле­га...», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Велеса, справедливо говорил С.А. Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «проме­на одного язычества на другое не знает никакая история». То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Велесом, для Е.В. Пчелова является «ус­ловным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими - славянскими или скандинавскими - для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчер­паемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пче­лов повторяют мысль «ультранорманиста» Н.А. Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем. что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия...».

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях вос­точнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. поки­нуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахожде­нии среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно боль­ше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас рус­ско-славянских древностей, например, нахождение среди них железных гривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при рас­копе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтий­ских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов».

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д.А. Авдусин, «не только в Сканди­навии...». На Руси, констатирует СВ. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возник­нуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скан­динавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка). Не­поколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позво­лила М. Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссы­лаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-ХІ вв., относил к скандинавским названия мест­ностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, ан­глы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история сла­вян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А.А. Куника, к ниж­ненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно полома­но или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых нор­маннам, была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. - начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В.В. Седов, было смешанное славяно­германское население.

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII - середине IX в. в ходе несколь­ких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской сре­де относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати гра­дом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И.И. Срезнев­ский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А.А. Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завер­шенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, создан­ный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на по­литическое господство на Руси (миссия Адальберта 961-962 гг., пытав­шегося распространить католичество на Руси, о прибытии на Русь мно­гочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.), чему мог быть дан отпор и обраще­нием к истории, т.е. к той же варяжской руси.

Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, види­мо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими со­бой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимо­вать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, сво­им происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяжска». В.Н. Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла». Именно через призму резкого противостояния раз­ных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае - в 1068 г. - похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях име­лись многочисленные и в то же время законные претенденты на вер­ховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами.

Заключение

Ситуация, сложившаяся в науке вокруг варяго-русского вопроса, вы­глядит парадоксальной. С одной стороны, ученые несколько столетий до­казывают норманство варягов (варяжской руси), хотя тому нет никаких оснований. С другой стороны, они игнорируют огромный, самый разно­образный и широко известный корпус источников (письменных и вещест­венных), выводящий в поисках родины и этноса варягов на южнобалтий­ское Поморье, заселенное славянами и славяноязычными народами. И горизонты начальной истории Руси несравненно шире тех, что предла­гают норманисты, которые, по замечанию И.Е. Забелина, «одержимые не­мецкими мнениями о норманстве руси и знающие в средневековой ис­тории одних только германцев», никак не желают допустить связей вос­точных славян с Южной Балтикой. Но эти связи, как свидетельствует конкретный археологический и нумизматический материал, были самы­ми древними и самыми активными, в свете чего следует рассматривать Сказание о призвании варягов, варяжскую проблему в целом, суть которой сводится к переселению части южнобалтийского населения (варягов-вагров и руси) в северо-западные земли их восточнославянских собратьев.

«Скандинавский догмат», вызванный к жизни великодержавными уст­ремлениями Швеции XVII в., создал виртуальную, никогда не существо­вавшую в истории норманскую Русь («Славянскую Скандинавию», «Скандославию», «Восточно-Европейскую Нормандию»), заслонившую собой Русь настоящую. Норманны, что вытекает из показаний прежде всего скандинавских памятников, были втянуты в движение южнобалтийских народов на восток лишь в конце X в., и, следовательно, не имели никакого отношения ни к истории Руси IX - середины X в., ни к варягам этого вре­мени, ни к происхождению династии Рюриковичей. Несостоятельность сво­их позиций осознают норманисты, при этом всемерно стремясь сохранить мифологизированную русскую историю. Так, А.А. Горский, убеждая в престижности причастности к образованию государства у восточных сла­вян норманнов, говорит, что «вопрос о роли норманнов в формировании Руси несет в себе некоторый риск как раз не для русского, а для шведского исторического сознания: ведь если «отнять» активную деятельность на Ру­си, «шведский вклад» в движение викингов окажется близким к нулю - в Западной Европе действовали почти исключительно датчане и норвежцы». Но это проблема все же шведской, а не российской исторической науки.

Оглавление

Введение

Часть I Зарождение норманской теории в западноевропейской историографии XVII века

  Глава 1 Историографическая традиция о начале норманизма

  Глава 2 Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

Часть II Варяго-русский вопрос в дискуссии М.В. Ломоносова и Е.Ф. Миллера

  Глава 1 Историографическая традиция о Ломоносове как историке

  Глава 2 Ломоносов и Миллер: уроки дискуссии

Часть III Антинорманизм истинный и антинорманизм мнимый

  Глава 1 Антинорманизм XIX века

  Глава 2 Псевдоантинорманизм советского времени

Часть IV Норманистская историография о летописцах и повести временных лет

  Глава 1 Летописцы — «первые норманисты»

  Глава 2 Скандинавское ядро Повести временных лет

  Глава 3 Норманны — создатели Сказания о призвании варягов

Часть V Сказание о призвании варягов в историографической традиции

  Глава 1 Повесть временных лет как исторический источник

  Глава 2 Сказание о призвании варягов в дореволюционной историографии

  Глава 3 Сказание о призвании варягов в советской и современной историографии

Часть VI Варяги и скандинавы на Руси

  Глава 1 Принципиальное отличие варягов середины IX — середины X в. от «варягов» конца X столетия

  Глава 2 Появление скандинавов на Руси в конце X века

Часть VII Этнос и Родина варяжской Руси в свете показаний источников

  Глава 1 Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской Руси

  Глава 2 Летописные варяги — выходцы с берегов Южной Балтики

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg