«История Парижской Коммуны 1871 г. 1876 г.»

История Парижской Коммуны 1871 г. 1876 г. (fb2) - История Парижской Коммуны 1871 г. 1876 г. 1714K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Проспер Оливье Лиссагарэ

Примечание издателей

Перевод Элеонорой Маркс Истории Лиссагарэ был выполнен с рукописи, просмотренной автором и одобренной Карлом Марксом. Лиссагарэ, сам, рассматривал ее как определенную редакцию своей работы. Редактирование, следовательно, сводилось к минимуму, хотя некоторые незначительные ошибки в переводе с оригинального французского текста исправлялись и некоторое число вышедших из употребления терминов, как правило, представлявших кальку с французского, были пересмотрены для прояснения их значения. Другие французские термины, попадающиеся в тексте, объяснены более подробно в прилагаемом словаре. (В предлагаемом переводе книги на русский этот словарь не приводится).

Собственные приложения и замечания Лиссагарэ, представляющие собой ценное документальное подтверждение описываемых событий, воспроизведены полностью.

Собственное участие Лиссагарэ в событиях, связанных с Коммуной, было скромным: он действовал как журналист и участник боев на баррикадах, но не был, по его словам, «ни членом, ни офицером, ни функционером Коммуны».

Издательство Нью—Парк

Вступление

История Третьей империи должна была стать прологом к этой истории. Но время поджимает. Жертвы исчезают в своих могилах. Вероломство радикалов грозит превзойти затасканную клевету монархистов. Я ограничусь в данный момент строго необходимым введением.

Кто совершил революцию 18 марта? Какую роль играл Центральный Комитет? Что такое Коммуна? Как случилось, что страна потеряла 100 000 французов? Кто несет за это ответственность? Множество свидетелей ответит на эти вопросы.

Выступает здесь, несомненно, изгнанник, но изгнанник, который не был ни членом, ни офицером, ни функционером Коммуны. Он в течение пяти лет отбирал свидетельства. Он не дерзнул даже на единственное утверждение, не подкрепленное накопленными доказательствами. Он тщательно следит за тем, чтобы малейшая неточность не перечеркнула всего остального. Он не находит ничего лучшего, как призвать победителей к простому и честному изложению их собственной истории.

Лондон, ноябрь 1877 г.

Пролог

Как пруссаки захватили Париж и другую территорию Франции

Смелость — вот слово, выражающее политику сегодняшнего дня

(Доклад Сен Жюста Конвенту)

9 августа 1870 г. — За шесть дней Империя проиграла три сражения. Дуэ, Фроссар, Мак—Магон позволили окружить, взять врасплох и уничтожить свои войска. Эльзас потерян, Мозель остался без защиты. Обескураженное министерство созвало Палату депутатов. Оливье, в страхе перед народным выступлением, осуждает его заранее как «инспирированное пруссаками». Но с 11 утра огромная возбужденная толпа заполняет площадь Согласия, набережные, и окружает здание парламента.

Париж ждет, что скажут левые депутаты. Со времени объявления поражения только они сохраняют моральный авторитет. Вокруг них собираются буржуазия и рабочие. Предприятия выпустили свою армию тружеников на улицы, и во главе различных групп горожан заметны испытанные лидеры.

Империя гибнет — теперь она обречена только на падение. Войска, стянутые к зданию парламента, чрезвычайно возбуждены, склонны разбежаться, несмотря на присутствие увешанного наградами, ворчащего маршала д’Илье. Люди кричат: — К границам. — Офицеры громко отвечают: — Наша граница не здесь.

В зале (Salle des Pas Perdus – Зал бесполезных шагов) хорошо известные республиканцы, члены клубов, пробившиеся внутрь, грубо попрекают имперских депутатов, громко говорят о необходимости провозглашения республики. За группами людей прячутся белолицые мамелюки (первоначально, милиция из египетских солдат–рабов, в данном случае они обозначают представителей правых сил). Прибывает месье Тьер и восклицает: — Хорошо, создавайте вашу республику! — Когда к креслу подходит президент Шнейдер, его встречают крики: — В отставку!

Левые депутаты окружены делегатами с улицы. — Чего вы ждете? Мы готовы. Вам надо только показаться у колоннад ворот. — Респектабельные господа выглядят остолбеневшими и смущенными. — Не слишком ли вас мало? Не лучше отложить все до завтра? — И, на самом деле, готовы только 100 000 человек. Некоторые подходят и сообщают Гамбетте: — Нас несколько тысяч на Бурбонской площади. — Другой, автор этой книги, говорит: — Действуйте сегодня, пока можно овладеть ситуацией. Завтра, отчаяние обратится против вас. — Однако эти господа не в состоянии думать. Из их раскрытых ртов не доносится ни слова.

Открывается заседание. Жюль Фавр предлагает этой подлой Палате, виновнице наших несчастий, гумусу Империи, взять бразды правления в свои руки. Мамелюки встают в глубоком возмущении, и Жюль Симон, взлохмаченный, возвращается к нам в зал (Salle des Pas Perdu). — Они угрожают нам расстрелами, — восклицает он. — Я спустился в середину холла и сказал: — Отлично, стреляйте в нас. — Мы кричим: — Кончайте с этим. — Да, — говорит он, — мы должны положить этому конец, — и возвращается в Палату.

И вот, сменив гнев на милость, мамелюки, хорошо знающие цену левым, вновь обретают самообладание. Они отправляют в отставку Оливье и формируют чрезвычайное (coup d’etat) министерство. Шнейдер поспешно прерывает заседание, чтобы избавиться от окружающей Палату толпы. Люди, вяло понукаемые солдатами, направляются в массовом порядке к мостам, следуя за теми, которые покидают Палату, и, ожидая услышать в любой момент весть о провозглашении Республики. Месье Жюль Симон, не досягаемый за оградой из штыков, выступает с торжественным заявлением, он призывает людей встретиться на следующий день на площади Согласия. На следующий день полиция перекрывает все подходы к площади.

Так, левые оставили Наполеону III две наши последние армии. Было бы достаточно одного усилия, чтобы опрокинуть эту шаткую Империю. (1) Народ инстинктивно предложил свою помощь для обретения страной себя. Левые отстранились от этой помощи, отказались спасти страну посредством использования мятежных настроений, и свели свои усилия к смехотворной суете, оставив заботу о спасении Франции мамелюкам. Турки в 1876 году продемонстрировали больше ума и изворотливости.

В течение трех недель снова и снова воспроизводилась история Византии — страна, связанная по рукам и ногам, погружалась в бездну на виду у бездействующих господствующих классов. Вся Европа предупреждала криком: — Берегитесь! — Не слышали только они. Массы народа, обманутые хвастливой и продажной прессой, возможно, не замечали опасности, убаюкивая себя тщетными надеждами. Но депутаты должны были знать горькую правду. Они скрывали ее. Левые изнуряют себя восклицаниями. 12‑го августа Гамбетта кричит: — Войну нужно вести республиканцам — и снова усаживается на свое место. 13‑го августа Жюль Фавр требует создания Комитета обороны. Требование отклоняется. С его стороны не следует ни единого протеста. 20‑го августа министерство объявляет, что Базен загнал три вражеских армейских корпуса в каменоломни Жомон. На следующий день вся европейская пресса, наоборот, сообщает, что Базен, трижды битый, отброшен к Мецу силами 200 000 немцев. И ни один депутат не встает с места, чтобы опровергнуть лжецов! С 26‑го августа они получали сведения о безумном марше Мак—Магона на Мец, ставящем под удар двухсот тысяч победоносных войск германцев последнюю армию Франции, 80-тысячную толпу подавленных призывников. Месье Тьер, оказавшийся снова в фаворе из–за несчастий, свидетельствует в комитетах и лоббистских группировках, что этот марш ведет к полному краху. Крайне левый депутат громогласно заявляет, что все потеряно, и среди всех ответственных перед страной лиц, наблюдающих за тем, как швыряет ураган государственный корабль, не одно из них не осмеливается встать за штурвал.

С 1813 года Франция не видела такого провала правящих классов. Невыразимая трусость Centjours (Ста дней 1815 года между возвращением Наполеона I из ссылки на острове Эльба и его поражением при Ватерлоо) бледнеет перед этой беспримерной трусостью. Ведь в данном случае Тартюф (символ лицемерия из пьесы Мольера) сочетается с Тримальхионом (Персонаж из пьесы Петрония, напоминающий Нерона). Через тринадцать месяцев я слышу в Версале среди восторженных аплодисментов риторическое обращение к Империи — «Вар (Римский полководец, совершивший самоубийство после разгрома его легионов) возвращает нам наши легионы». Кто это говорит, кто аплодирует этому? Та самая крупная буржуазия, которая в течение восемнадцати лет поклонялась праху, предлагала свои легионы Вару. Эта буржуазия приняла Вторую империю из страха перед социализмом, как раз ее предшественники подчинились Второй империи, чтобы покончить с революцией. Наполеон I оказал буржуазии две услуги, еще не удостоенные почастей. Он дал буржуа железную централизацию и уложил в могилы 15 000 бедняг, воспламенившихся революционным огнем, которые в любой момент могли бы потребовать наделения их государственными землями. Но он оставил ту же буржуазию на произвол любых хозяев. Когда буржуа обрели парламентское правление, до которого Мирабо когда–то стремился их возвысить, то оказалось, что они не способны управлять. Их мятеж 1830 года, обращенный народом в революцию, породил пузатого хозяина. Крупная буржуазия 1830 года, как и 1790 года, была одержима лишь одной мыслью — заполучить как можно больше привилегий, оградить свою собственность от отчуждения государством, увековечить пролетариат в его бесправном состоянии. Ей не было дела до будущего страны, именно так она обогащалась. Парламентский король мог так же свободно управлять и подвергать Францию риску, как и Бонапарт. Когда под воздействием нового революционного подъема буржуазия была вынуждена встать у руля правления, через три года, несмотря на бойни и проскрипции, этот руль переходит из ее беспомощных рук в распоряжение первого попавшегося соискателя.

В период с 1851 по 1869 годы буржуа снова впадают в то же самое состояние, как и после 18‑го Брюмера. Их привилегии защищены, они позволяют Наполеону III расхищать Францию, делать ее вассалом Рима, позорить ее в Мексике, рушить ее финансы, усугублять распущенность. Всемогущие, благодаря своим слугам и богатству, они не готовы рискнуть хотя бы одним человеком или долларом ради протеста. В 1869 году давление извне подводит их к вершине власти. Малейшее волевое усилие, и власть в их руках. Но им присуще влечение евнуха. По первому знаку бессильного правителя они целуют розгу, которая отхлестала их 2‑го декабря, оставляя возможность проведению плебисцита, который вновь освящает Империю.

Бисмарк готовил войну, Наполеон III желал ее, крупная буржуазия выжидала. Их можно было бы остановить серьезным жестом. Месье Тьер удовольствовался гримасой. Он понимал, что эта война несла нам неизбежную гибель. Он знал о нашей ужасной отсталости во всем. Он мог объединить левых, тьеристов, журналистов, мог побудить их осознать безрассудство нападения первыми, и при поддержке этой силы общественного мнения мог бы сказать, в случае необходимости, обитателям Тюильри, Парижу: — Война невозможна, мы будем расценивать ее как измену. — Он же, заботившийся только о собственной непорочности, просто потребовал депеш вместо произнесения правдивых слов: — У вас нет возможности добиться успеха. (2) — И те самые представители крупной буржуазии, которые боялись рискнуть малейшей частью своих состояний без самых надежных гарантий, поставили 100 000 жизней и миллиарды франков на одно слово Лебефа и уклончивые заявления Граммона. (3)

А как себя ведут между тем нижние слои среднего класса? Поднимаются ли сейчас, как в 1792 году, ради общего блага эти малообеспеченные слои, которые пронизывают все — промышленность, торговлю, администрацию — такие могущественные благодаря симпатиям народных масс, такие сильные, такие самоотверженные в первые дни нашей Хиджры (мусульманское определение «эмиграции», но употребляемое только для обозначения новой эры)? Увы! Их растлила бешеная коррупция Империи. В течение многих лед они жили наугад, изолируясь от пролетариата, к которому они еще вчера принадлежали и в который их снова вытолкнут завтра магнаты крупного капитала. Не осталось и следа от того братания с народом, от жажды обновления, которая проявлялась в период с 1830 по 1848 год. С утратой смелой инициативы, революционного инстинкта, они теряют также сознание своей силы. Вместо выдвижения собственных представителей, что было бы вполне возможно, они ищут представителей в лице либералов.

Друг народа, который напишет историю либерализма французских вигов, избавит нас от многих колебаний. Искренний либерализм был бы безрассудством в стране, где правящие классы, отказываясь от каких–либо уступок, вынуждают каждого честного человека становиться революционером. Либерализм никогда не был чем–то большим, чем казуистикой свободы, буржуазным трюком для изоляции трудящихся. От Бейли до Жюля Фавра, умеренные маскировали маневры деспотизма, хоронили нашу революционную борьбу, проводили массовые бойни пролетариев. Опытные проницательные парижане ненавидели либералов больше, чем отпетых реакционеров. Дважды имперский деспотизм реабилитировал их, нижние же слои среднего класса, позабыв о подлинной роли либералов, воспринимали их как защитников, которые, дескать, подвергались такому же подавлению, как и они сами. Люди, которые обрекли на неудачу революционное движение 1848 года и вымостили дорогу ко 2‑му декабря, получили признание в темные времена, последовавшие затем, защитников изнасилованной свободы. В первых проблесках света они оказались теми, кем и были, — врагами рабочего класса. В условиях господства имперского режима левые никогда не нисходили до интереса к нуждам трудящихся. Эти либералы никогда не находили нужного слова, протеста для их защиты, даже для действий такого рода, какие порой предпринимались в Палатах 1830–1848 г.г. Молодые адвокаты, которых либералы к себе присоединили, вскоре разоблачили их планы объединиться вокруг либеральной Империи, одни открыто, как Оливье и Даримон, другие — осторожно, как Пикар. Для робких или амбициозных членов они основали «открытую Левую» группу, парламентские места кандидатов на государственную должность, а в 1870 году некоторые либералы, действительно, ходатайствовали о выполнении государственных функций. Для «бескомпромиссных» членов была организована «закрытая Левая» группа, в которой непримиримые либералы Гамбетта, Кремье, Араго. Пейета хранили в чистоте принципы либерализма, закладывавшиеся либеральными лидерами, которые занимали политический центр. Эти две группы авгуров включали, таким образом, все фракции буржуазной оппозиции, как робкие, так и неустрашимые. После плебисцита они превратились в священный синод, непререкаемых лидеров нижних слоев среднего класса, все более и более неспособных руководить собой и обеспокоенных развитием социалистического движения, позади которого действовали на руку императору. Это придавало им силы, закрывало глаза и позволяло дрейфовать постепенно к парламентской Империи в гордости за министерские должности, которые получили их покровители. Гром среди ясного неба несколько встряхнул их, но лишь на мгновенье. В ответ на призыв депутатов успокоиться, нижняя прослойка среднего класса, матерь 10‑го августа, покорно склонила голову и позволила чужаку прижать свою голову к самой груди Франции.

Бедная Франция! Кто тебя спасет? Сирые, бедные, которые в течение шести лет мирились с тем, что ты живешь под властью имперского режима.

В то время как господствующие классы продают страну за покой на несколько часов, а либералы ищут способы выстелить свои гнезда помягче в условиях правления имперского режима, горстка людей, без оружия и защиты, поднимается на борьбу против еще всесильного деспота. С одной стороны, это молодые люди, составляющие часть буржуазии, которая перешла на сторону народа, дети–единомышленники поколения 1789 года, полные решимости продолжить дело Революции. С другой стороны, объединяются рабочие в целях самообразования и борьбы за трудовые права. Империя тщетно пытается расколоть эти силы, соблазнить рабочих подачками. Они понимают, что их пытаются заманить в ловушку, они освистывают профессоров цезаристского социализма, и с 1863 года, к величайшему позору либеральных сикофантов, считавших, что 1979 год уровнял все классы, утверждаются как самостоятельный класс, даже в отсутствие собственной печати и трибуны. В 1867 году рабочие выходят на улицу. Они устраивают демонстрацию у гробницы Манина (Даниеле Манин {1804–1857 г.г.}, лидер итальянского национально–освободительного движения, умерший в ссылке во Франции) и, несмотря на дубинки полицейских головорезов, протестуют против действий французских войск при Ментане (деревня, близ которой французские войска нанесли в 1867 году поражение отрядам Гарибальди). Социалистическая партия Левых скрежещет зубами в связи с этой революционной акцией. Когда некоторые рабочие, не сведущие в собственной истории, спрашивают Жюля Фавра, поддержит ли либеральная буржуазия рабочих в день восстания в целях установления Республики, лидер левых, нисколько не смущаясь, дает ответ: — Господа, рабочие, вы создали Империю, Ее упразднение — ваше дело. — А Пикар заявляет: — Социализм не существует или, во всяком случае, мы с ним дела не имеем.

Таким образом, утвердившись в праве на будущее, рабочие продолжают борьбу в одиночку. С возобновлением общественных собраний они заполняют залы и, несмотря на преследования и аресты, несмотря на запугивание, потихоньку ослабляют Империю. Они пользуются любой возможностью нанести ей удар. 26 октября 1869 года они угрожают пройти маршем к Законодательному собранию. В ноябре они наносят оскорбление Тюильри избранием Рошфора, в декабре приводят в бешенство власти пением «Марсельезы», в январе 1970 года выходят численностью в 200 000 человек на похороны Виктора Нуара, и, если бы имели хорошее руководство, то смогли бы смести трон.

Левые, напуганные этим массовым выступлением, угрожающим раздавить их, клеймят его организаторов как головорезов или полицейских агентов. Те, однако, не упускают инициативы, разоблачая левых, вызывая их на открытые дебаты, продолжая в то же время разжигать пламя борьбы против Империи. Они идут в авангарде движения против плебисцита. В связи со слухами о войне они первыми занимают определенную позицию. Старые ошметки шовинизма, подстрекаемые бонапартистами, обрушивают потоки грязи на рабочих. Либералы остаются безучастными либо аплодируют им. Рабочие останавливают их. 15 июля, в то самое время, когда Оливье с легким сердцем призывает к войне, революционные социалисты толпятся на бульварах с лозунгами — Да здравствует мир! — и пением миролюбивого припева:

Люди — наши братья, А тираны — наши враги.

Им аплодируют горожане от Шато д’О до бульвара Сен‑Дени, но освистывают на бульварах Бон Нувель и Монмартр, подвергают побоям определенные банды сторонников войны.

На следующий день они снова собираются у Бастилии и шествуют по улицам. Ранвье, художник, расписывающий фарфор, хорошо известный в Бельвиле, идет впереди со знаменем в руках. В предместье Монмартр муниципальная полиция атакует их с саблями наголо.

Не имея возможности повлиять на буржуазию, они обращаются к рабочим Германии, как это было в 1869 году: — Братья, мы протестуем против войны, мы, которые хотим мира, труда и свободы. Братья, не слушайте наемников, ищущих способы обмануть вас в отношении подлинных устремлений Франции. — Этот благородный призыв находит отклик. В 1869 году студенты Берлина ответили на мирное обращение французских студентов оскорблениями. Рабочие Берлина в 1870 году говорили с рабочими Франции таким языком: — Мы тоже хотим мира, труда и свободы. Мы знаем, что по обеим сторонам Рейна живут братья, с которыми мы готовы умереть за Всемирную Республику. — Великие, пророческие слова! Пусть их напишут на первой странице Золотой Книги, только что открытой рабочими.

Таким образом, к концу существования Империи нигде не наблюдалось живости и активности, кроме как в рядах пролетариата и присоединившейся к нему молодежи из среднего класса. Только они проявляли определенное политическое мужество среди общего паралича в июле–месяце 1870 года, только они обнаружили энергию, хотя бы для попытки спасти Францию.

Им не доставало влиятельности. Им не удалось повести за собой нижние слои среднего класса, за интересы которого они тоже сражались, из–за чрезвычайной нехватки политического опыта. Как они могли приобрести его за 80 лет, когда правящий класс не только лишал их возможности вести борьбу, но даже права на самообразование? С внутренне присущим им макиавеллизмом правящие круги вынуждали рабочих блуждать во тьме так, чтобы тем легче можно было передать их под влияние мечтателей и сектантов. В условиях имперского правления, когда возобновились общественные собрания и печать, политическое образование рабочих еще только начиналось. Многие из них, верой которых в освобождение с посторонней помощью, злоупотребляли сомнительные личности, отдавались под руководство всякого, кто говорил о необходимости свержения Империи. Другие, убежденные в том, что даже наиболее радикальные буржуа были враждебны социализму, и лишь заигрывали с народом в целях реализации своих амбициозных планов, стремились к обособлению в группах, свободных от всякой опеки. Эти различные рабочие потоки пересекались друг с другом. Хаотическое состояние партии действия обнажалось в ее газете «Марсельеза», редакция которой представляла собой разогретую смесь доктринеров и отчаявшихся писателей, объединенных ненавистью к Империи, но без определенных взглядов и, к тому же, без дисциплины. Потребовалось много времени, чтобы остудить первое возбуждение и избавиться от романтического вздора, который сделали модным двадцать лет угнетения и дефицита образования. Однако влияние социалистов в рабочей среде стало превалировать, и, несомненно, что с течением времени они бы классифицировали свои идеи, разработали программы, избавились от пустопорожних ораторов, предприняли серьезные акции. Уже в 1869 году рабочие общества, основанные на принципах взаимного доверия, сопротивления и обучения, объединились в Федерацию со штаб–квартирой на площади Кордери дю Темпль. Интернационал, выдвинувший наиболее отвечающую требованиям времени идею революционного движения нашего века, под руководством Варлена, редкого ума переплетчика, Дюваля, Тейша, Франкеля и некоторых других преданных деятелей, стал набирать силу во Франции. Его сторонники тоже встречались на Кордери и призывали рабочие общества к большей основательности и серьезности. Общественные митинги 1870 года больше не напоминали прежние мероприятия. Народ хотел полезных дискуссий. Такие деятели как Милье, Лефрансе, Верморель, Лонге и т. д. составили серьезную альтернативу пустым декламаторам. Но понадобилось много лет для развития партии труда. Ей мешали молодые буржуазные авантюристы, добивавшиеся известности. Ее обременяли конспираторы и романтики, все еще не отдававшие себе отчета в мощи административного и политического механизма буржуазного режима, который они собирались атаковать.

Как раз перед войной были предприняты попытки наладить определенную дисциплину. Некоторые пытались активизировать левых депутатов и встретиться с ними у Кремье. Депутатов обнаружили оцепеневшими, более обеспокоенными государственным переворотом, чем победами пруссаков. Кремье, в ответ на призывы к действию, наивно отвечал: — Подождем новой катастрофы, например, такой, как падение Страсбурга.

Действительно, необходимо было ждать, потому что без этого ничего нельзя было сделать. Низший слой парижского среднего класса верил левым радикалам, так же как верил в боеспособность наших армий. Те, которые хотели обойтись без учета этих факторов, потерпели провал. 14 августа сторонники Бланки попытались поднять восстание обитателей окраин. Они атаковали расположение пожарной части в Ла Вийетта и ввязались в бои с полицией. Овладев пожарной частью, они пересекли бульвар в направлении Бельвиля с криками: — Да здравствует Республика! Смерть пруссакам! — Никто к ним не присоединился. Толпа, изумленная, неподвижная, наблюдала за бланкистами издали и с подозрением, которое внушили ей полицейские агенты в стремлении отвлечь горожан от подлинного врага — Империи. Левые сделали вид, что верят в версию о стремлении прусских агентов ободрить буржуазию, и Гамбетта потребовал немедленного суда над арестантами в Ла Вийетте. Министр Поликао был вынужден напомнить ему, что даже военной юстиции следует соблюдать определенные нормы. Трибунал приговорил десятерых мятежников к смерти, хотя почти все обвиняемые были непричастны к инциденту. Некоторые сердобольные люди, желая предотвратить казни, отправились к Мишеле, который написал от их имени трогательное письмо. У империи не хватило времени привести смертные приговоры в исполнение.

С 25 августа Мак—Магон вел свою армию в западню, устроенную Мольтке. 29‑го августа, застигнутый врасплох, и разбитый при Бомон–ан–Аргон, он понял, что зарвался, но все–таки продолжал движение вперед. 27‑го августа Паликао писал ему: «Если вы бросите Базена, у нас в Париже будет революция». И для предотвращения революции маршал поставил Францию под удар. 30 сентября он привел свои войска в ловушку у Седана. 1‑го сентября их окружила 200-тысячная армия противника с 700 орудиями, установленными на высотах. На следующий день Наполеон IIIпередал свой клинок королю Пруссии. Телеграф передал это. Вся Европа узнала об этом в ту же ночь. Депутаты, однако, хранили молчание. Они вели себя так до 3‑го сентября. 4‑го сентября, в полночь, после того как Париж пережил лихорадочное возбуждение, депутаты решили подать голос. Жюль Фавр потребовал упразднения Империи, некую комиссию, наделили ответственностью за оборону, но постарались не обременять Палату. В течение этого дня некоторые энергичные люди попытались мобилизовать народ на бульварах, и вечером встревоженная толпа уперлась в перила у Законодательного собрания с криками: — Да здравствует Республика! — Гамбетта встретил их со словами: — Вы неправы. Нужно сохранять единство. Не надо никаких революций». Жюль Фавр, окруженный людьми при выходе из Палаты, старался успокоить их.

Если бы в Париже руководили левые, Франция капитулировала бы немедленно и с большим позором, чем Наполеон III. Но утром 4‑го сентября собираются люди, и среди них национальные гвардейцы, вооруженные мушкетами. Растерянные жандармы уступают им дорогу. Постепенно здание Законодательного собрания заполняется народом. В 10 утра, несмотря на отчаянные усилия левых, толпа занимает галереи. И во- время. Палата под предлогом формирования министерства пытается захватить власть в свои руки. Левые поддерживают такую комбинацию изо всех сил, негодуя при простом упоминании Республики. Когда крики с галерей усиливаются, Гамбетта предпринимает неслыханный маневр и умоляет людей дождаться результатов обсуждения в Палате — результатов, известных заранее. Вот проект месье Тьера: Ассамблее сформировать правительственную комиссию; потребовать мира и принять его любой ценой; после этого унижения сохранить парламентскую монархию. К счастью, новая толпа с улицы проходит через двери здания, в то время как с галерей спускаются в зал прежние визитеры. Люди вытесняют депутатов. Гамбетта, побуждаемый выступить с трибуны, вынужден объявить об упразднении Империи. Толпа хочет большего, требует Республику и увлекает депутатов в ратуше провозгласить ее.

Все уже в руках народа. В Тронном зале находились некоторые из тех, которые в течение месяца пытались мобилизовать общественное мнение. Впервые они смогли бы, не вполне организованно, повлиять на формирование правительства. Левые удивили их своими речами, и, воодушевленный приветствиями большинства, Жюль Фавр занял кресло, которое уступил ему Мийер, со словами: — В настоящее время актуален лишь один вопрос — изгнание пруссаков» (4). Жюль Фавр, Жюль Симон, Жюль Ферри, Гамбетта, Кремье, Эммануэль Араго, Глэ—Бизуа, Пейета, Гамье—Паж, Пикар провозгласили себя сообща правительством и озвучили свои имена толпе, которая в ответ добавила таких деятелей как Делеклюз, Ледрю—Роллен, Бланки. Те, однако, заявили, что будут сотрудничать только с коллегами из числа депутатов Парижа. Толпа зааплодировала. Неистовство только что освободившихся рабов сделало левых хозяевами положения. Им хватило ума принять в правительство Рошфора.

Далее члены правительства выступили с обращением к генералу Трошю, назначенному Наполеоном губернатором Парижа. Генерал стал идолом либералов, потому что немного повздорил с Империей (5). Вся его воинская доблесть состояла в нескольких памфлетах. Левые много ждали от него в ходе последнего кризиса. Придя к власти, они попросили его руководить обороной. Он потребовал, во–первых, положение божества при новом режиме, во–вторых, председательства в Совете для себя. Ему дали все. Будущее покажет, какие тайные узы так быстро связали представителей левых с лояльным бретонцем, который обещал «умереть на ступенях Тюильри, защищая династию» (6).

Итак, Францией овладели двенадцать индивидуумов. Они претендовали ни на что иное, кроме как на звание представителей Парижа, и провозгласили себя легитимными по требованию народа.

Вечером Интернационал и синдикаты рабочих отправили в ратушу своих делегатов. В тот же день они послали новое письмо немецким рабочим. Исполнив братский долг, французские рабочие занялись обороной. Пусть правительство ее организует, и они будут держаться стойко. Присоединились наиболее сомневавшиеся. 7‑го сентября в первом номере своей газеты La Patrieen Danger Бланки и его сторонники предложили властям свое деятельное и полное сотрудничество.

Весь Париж объединился вокруг деятелей из ратуши, забыв о последних случаях их отступничества, надеясь, что они справятся с грандиозной опасностью. В такой момент захват и монополизация власти выглядела бы верхом дерзости, на которую был бы способен только гений. Париж, лишенный в течение 80 лет муниципальных свобод, признал своим мэром плаксивого Этьена Араго. Он назначил в двадцати округах мэров по своему усмотрению, а те — удобных для себя помощников. Но Араго назначил также досрочные выборы и заговорил о воссоздании великих дней 1792 года. В это время Жюль Фавр, гордый как Дантон, грозно заявлял Пруссии и Европе: — Мы не уступим ни пяди нашей территории, ни камня наших крепостей. — Париж восторженно рукоплескал диктатуре, выглядевшей на словах столь героичной. 14 сентября, когда Трошю производил смотр Национальной гвардии, его с энтузиазмом приветствовали 250 000 человек, выстроившихся на бульварах, на площади Согласия и Елисейских полях. Они снова давали клятву, как их отцы в утро перед битвой при Вальми.

Да, Париж отдал всего себя без остатка — несокрушимой вере — в тех самых левых, которых он был вынужден оскорбить действием, чтобы совершить революцию. Однако он демонстрировал силу воли всего лишь час. Империя, однажды поверженная, вновь отреклась от власти. Напрасно дальновидные патриоты пытались предостеречь парижан. Напрасно Бланки писал: «Париж не более неприступен, чем мы непобедимы. Париж, заинтригованный хвастливой прессой, игнорирует масштабы угрозы. Париж злоупотребляет доверием». Париж передал себя новым господам, упрямо закрывая глаза. И, тем не менее, каждый день приносил новые недобрые предзнаменования. Призрак осады надвигался, а правительство обороны вместо удаления лишних ртов переместило в город с окраин 200 000 жителей. Работы по укреплению внешних оборонительных сооружений не продвигались. Вместо того, чтобы мобилизовать всех парижан на эти работы и вывести за крепостные стены потомков левеллеров Марсова поля в составе стотысячного войска под барабанный бой и с развивающимися знаменами, Трошю передал земляные работы обычным контрактникам. Высоты Шатильона, имеющие ключевое значение для наших южных укреплений, с трудом просматривались, когда 19‑го сентября обнаружился противник, сметя с плато перепуганные отряды зуавов и солдат, не желавших воевать. На следующий день Париж, который, по заявлениям прессы было невозможно осадить, противник окружил и отрезал от остальной Франции.

Это игнорирование ситуации вскоре встревожило революционеров. Они обещали свою помощь, но без слепой веры. С 4‑го сентября они, стремясь создать единый центр по руководству силами партии действия в целях обороны и защиты Республики, призвали народ провести митинги в каждом округе для учреждения Комитета бдительности, наделенного полномочиями контролировать мэров и делегировать в ЦК четырех представителей от двадцати округов. Этот стихийный способ выборов привел к образованию комитета, состоявшего из рабочих, служащих и писателей, участвовавших в революционном движении последних лет. Комитет обосновался в зале на улице Кордери, арендованном Интернационалом и Федерацией профсоюзов.

Это почти приостановило работу Комитета, обслуживание Национальной гвардии поглотило всю его энергию. Некоторые из его членов вновь встречались в Комитете бдительности и в ЦК. Это послужило причиной ошибочно отождествлять последний орган с Интернационалом. 4‑го сентября ЦК выпустил манифест с требованием провести выборы муниципалитетов с передачей в их ведение полиции. В манифесте содержались также требования выборов и контроля всех мировых судей, полной свободы печати, общественных собраний и ассоциаций, экспроприации всех предметов первой необходимости и их нормированного распределения, вооружения граждан, отправки комиссаров для мобилизации провинций. Однако Париж в то время стал жертвой доверчивости. Буржуазные газеты обличали комитет как продукт происков пруссаков. Имена некоторых авторов манифеста были, однако, хорошо известны участникам митингов и прессе. Это — Ранвир, Мийер, Лонге, Вальес, Лафрансэ, Майон и т. д. Их плакаты разрывали в клочья.

20 сентября, после обращения Жюля Фавра к Бисмарку, комитет провел массовый митинг в Алказаре и направил делегацию в ратушу требовать войны «до конца», а также начала выборов в Парижскую Коммуну. Жюль Ферри дал слово чести, что правительство не будет добиваться ведения переговоров с пруссаками любой ценой, и объявил о проведении выборов в муниципалитеты до конца месяца. Через два дня декрет правительства отложил их проведение на неопределенный срок.

Таким образом, правительство, не сделавшее ничего за 17 дней существования, позволившее без малейшего сопротивления блокировать свою деятельность, отказалось последовать призыву Парижа и, более чем прежде, стало безосновательно настаивать на своем праве руководства обороной. Владело ли оно в то время секретом достижения победы? Трошю просто заявлял: — Всякое сопротивление лишь героическое безумие. — Пикар: — Мы лишь защищаем свою честь, все надежды химеричны. — Элегантный Кремье: — Пруссаки войдут в Париж как нож в масло (7). — Начальник штаба армии Трошю: — Мы не сможем защититься, мы решили не защищаться (8). — И вместо того, чтобы честно сказать парижанам: — Немедленная капитуляция, или воюйте сами — эти деятели, провозгласившие оборону невозможной, настаивали на безраздельном руководстве.

Какова же была их цель? Переговоры с пруссаками. Начиная от первых поражений, у них не было иной цели. Поражения, которые усиливали дух сопротивления наших отцов, делали левых еще более трусливыми, чем имперских депутатов. 7‑го августа Жюль Фавр, Жюль Симон и Пейета заявляли Шнайдеру: — Мы не можем больше держаться, нам нужно принять условия капитуляции, как можно скорее (9). — Во все последующие дни левые проводили лишь одну политику — они призывали Палату взять на себя полномочия правительства по ведению переговоров, надеясь придти к власти после их исхода. Едва утвердившись у власти, эти защитники отправили месье Тьера в поездку по всей Европе выпрашивать мир, а Жюль Фавра — бегать за Бисмарком, вымаливая условия капитуляции (10). Эти меры показали пруссаку, с какими ничтожествами ему приходилось иметь дело.

Когда все парижане взывали к ним: — Защитите нас, отбросьте врага — они рукоплескали, соглашались, но про себя говорили: — Вам следует капитулировать. — В истории еще не было столь вопиющего предательства. Баранье доверие подавляющего большинства убавляет тяжесть преступления не больше, чем глупость простофили оправдывает плута. Злоупотребляли ли деятели 4‑го сентября приобретенным мандатом, когда голосовали «за» или «против»? «Злоупотребляли» — вынесет приговор будущее.

На самом деле, мандат бездействовал, причем так явно и официально, что весь Париж вздрогнул от новостей о событиях в Ферриере. Если бы «защитники» сделали еще один шаг, то они были бы сметены. Они были вынуждены медлить, делать уступки тому, что называли «безумием осады», симулировать меры по укреплению обороны. Фактически, они ни на час не отказывались от своей идеи капитуляции, считая себя единственными обитателями Парижа, которые не потеряли головы.

— Пусть будет сражение, поскольку парижане настроены на него, но лишь с учетом необходимости сделать Бисмарка уступчивей. — По возвращении из инспекционной поездки зрелище энтузиазма, продемонстрированного 250 000 вооруженных людей, стало одним из самых сильных впечатлений Трошю, который заявил, что удержать укрепления по внешнему обводу города, видимо, возможно. Таков был максимум его решимости: удерживать — но не открывать ворота. Что же касается организации этих 250 000 человек и объединения их с 2 403 000 солдат и матросов, собранных в Париже, что касается формирования из этих сил армии возмездия, способной отбросить противника назад к Рейну, об этом Трошю и не мечтал. Столь же мало думали об этом его коллеги. Они лишь обсуждали с ним, боле или менее придирчиво, риск сделки с прусским агрессором.

Он целиком поддерживал осторожные действия. Его благочестие исключало напрасное кровопролитие. Поскольку, согласно всем военным учебникам, большой город обречен на капитуляцию, он должен сделать эту капитуляцию как можно менее кровопролитной. Кроме того, ожидалось возвращение месье Тьера, который мог в любой момент привезти в мирный договор. Позволяя противнику спокойно расположиться вокруг Парижа, Трошю организовал напоказ несколько стычек. Единственный серьезный бой состоялся 30‑го сентября у Шевийи, когда после некоторого успеха мы отступили, оставив артиллерийскую батарею из–за отсутствия подкреплений и расчета. Общественное мнение, все еще заинтригованное людьми, которые кричали: — На Берлин! — верило в успех. Только революционеры не поддавались эйфории. Капитуляция Тула и Страсбурга заменила официальное предупреждение об опасности. Флуранс, командир 63‑го батальона, но, на самом деле, командир Бельвиля, больше не мог сдерживаться. Человек, полный ребяческого задора, импульсивный, с пылким воображением, Флуранс привел свой батальон к ратуше и потребовал массовой мобилизации, вылазок, муниципальных выборов и перевода города на строгое нормирование продуктов. Трошю, который для забавы наделил его званием командующего внешним обводом города и произнес продолжительную речь. Ему возражали 12 апостолов и завершили дело тем, что указали генералу на дверь. Когда подошли со всех сторон делегаты с требованиями предоставить Парижу собственный голос в организации обороны города, назначить свой совет и Коммуну, правительство 7‑го октября заявило, что чувство собственного достоинства не позволяет ему уступить этим требованиям. Такое высокомерие породило движение 8‑го октября. Комитет из представителей 20 округов протестовал красноречивыми плакатами. Семьсот–восемьсот человек кричали под окнами ратуши «Да здравствует Коммуна!» Но многие парижане еще не потеряли веры в правительство. На спасение его спешили многие батальоны. Правительство устроило им смотр. Жюль Фавр разразился красноречивым выступлением и объявил выборы невозможными по — неоспоримой причине! — все должны быть на внешнем оборонительном обводе.

Большинство жадно проглотило приманку. 16‑го октября, после того как Трошю написал своему закадычному другу Этьену Араго: «Я буду следовать плану, который разработал, до конца», бездельники провозгласили победу и возложили бремя продолжения своей августовской песни на Базена, «Не вмешивайтесь, у него есть свой план». Агитаторы выглядели агентами пруссаков, поскольку Трошю, как добрый иезуит, не уставал говорить о «небольшом количестве лиц, чьи предосудительные мнения служат вражеским планам». Затем Париж позволил себе спать в течение всего октября под дробь боевых походов, успешно начинавшихся, но неизменно завершавшихся отступлениями.  13 октября мы взяли Багно, и вдохновенной атакой вернули себе Шатильон: у Трошю не осталось резервов. 21‑го октября поход на Мальмэзон обнаружил слабость осады и распространил панику вплоть до Версаля. Вместо усиления давления генерал Дюкро ввел в боевые действия только 6 тысяч человек. Противник отбросил его, захватив два артиллерийских орудия. Правительство обратило эти неудачи в успешные разведывательные операции. Оно занялось фабрикацией оптимистических реляций на основе донесений Гамбетты, который, отправившись 8‑го октября в поездку по провинциям, заявил о формировании воображаемых армий и ввел Париж в заблуждение своим отчетом о блестящей обороне Шатодана.

Вера в это благоприятное развитие событий ободрила мэров. Они заседали вместе со своими помощниками в ратуше, и эта ассамблея из 64 участников могла бы четко осознать, чем была такая оборона, если бы обладала хотя бы минимумом смелости. Но она состояла из тех либералов и республиканцев, которые представляли левых в законченном выражении. Время от времени они вступали в контакт с правительством, робко его расспрашивали и получали в ответ лишь туманные заверения, в которые сами не верили (12), но пытались заставить поверить в них Париж.

Но замыслы деятелей ратуши были разоблачены на Кордери, в клубах, в газете Бланки, в Reveil Делеклюза и в Combat Феликса Пиа. Каков смысл этих ограниченных вылазок, не приносивших успехов? Почему плохо вооружена и организована Национальная гвардия, которую отстраняли от любых военных действий? Почему прекращена отливка пушек? Шесть недель праздных разговоров и бездействия не оставляли никаких сомнений в неспособности или безволии правительства. Эти мысли не дают никому покоя. Пусть предоставят свободу действий тем, которые верят в возможность защитить столицу, пусть Париж черпает силы в самом себе, пусть возродят Коммуну 1792 года для спасения города и Франции. С каждым днем этот дух решимости проникает все глубже в зрелые умы. 27‑го октября Combat, который пользовался высоким слогом, производившим более сильное впечатление, чем эмоциональная диалектика Бланки, поднял страшную бурю. «Базен собирается сдать Мец, чтобы вести переговоры от имени Наполеона Ш. Его адъютант в Версале». Ратуша немедленно опровергла эту новость. Она назвала ее «столь же бесчестной, сколько фальшивой, потому что славный воин Базен не прекращает беспокоить осаждающую армию блестящими вылазками». Правительство пригрозило журналисту газеты «карой общественного мнения». Вслед за этой угрозой возмутились прекраснодушные парижане. Они стали жечь газеты этого выпуска, и разодрали бы журналиста в клочья, если бы он не скрылся. На следующий день Combat сообщил, что располагает заявлением Рошфора по поводу сведений, которые ему передал Флуранс. Последовали новые события. 20‑го октября внезапной атакой мы овладели Бурге, деревушкой на северо–восток от Парижа, а 29‑го октября генштаб преподнес этот успех как триумф. Весь этот день наши солдаты оставались без пищи, без подкреплений и под огнем пруссаков. Те, подтянув 30‑го октября войска численностью в 15 000 человек, вновь отбили деревню, защищавшуюся 1 600 французов. 31‑го октября пробудившиеся парижане получили вести сразу о трех несчастьях: потере Бурге, капитуляции Меца вместе со всей армией «славного Базена» и прибытии месье Тьера для переговоров о прекращении огня.

Деятели 4‑го сентября верили в то, что они спасены, что их цель достигнута. Они выставили бок о бок прекращение огня и капитуляцию, «хорошую и плохую весть» (13), уверенные в том, что парижане, отчаявшиеся достичь победы, примут мир с распростертыми объятиями. Париж вздрогнул как от электрошока, в то же время поднялись Марсель, Тулуза и Сент‑Этьен. Возникла такая спонтанность возмущения, что, начиная с одиннадцати часов, под проливным дождем, массы парижан подходили к ратуше cкриками: — Никакого прекращения огня! — Несмотря на сопротивление ополченцев, защищавших вход в отель, народ прорвался в вестибюль. Туда поспешил Араго с помощниками и поклялся, что правительство делает максимум возможного, чтобы спасти нас. Первая масса людей отхлынула, но за ней немедленно последовала вторая. В 12 часов дня у основания нижнего пролета лестницы появился Трошю, полагавший, что выпутается из ситуации посредством демагогии. В ответ прозвучали крики: — Долой Трошю! — Ему на помощь пришел Жюль Симон, и, полагаясь на свое красноречие, даже вышел на площадь перед ратушей, где распространялся о выгодах прекращения огня. Люди отвечали криками: — Никакого прекращения огня! — Ему удалось только вернуться к отелю, попросив толпу выделить 6 делегатов для сопровождения его в ратушу. Их приняли Трошю, Жюль Фавр, Жюль Ферри и Пикар. Трошю в манере Цицерона доказывал бесполезность удержания Бурге и делал вид, будто только что узнал о капитуляции Меца. Прозвучал один из голосов: — Вы — лжец! — Несколько раньше в зал вошла депутация из представителей Комитета двадцати округов и Комитетов бдительности. Некоторые из лиц, присутствовавших в зале, желая подбодрить Трошю, попросили его продолжать свое выступление. Едва он возобновил речь, как на площади прозвучал выстрел, положив конец монологу генерала и заставив оратора в страхе удалиться. Для восстановления спокойствия Жюль Фавр занял место Трошю и подхватил нить его разглагольствований.

Пока в Тронном зале происходили эти сцены, мэры, так долго выступавшие в качестве сообщников Трошю, совещались в зале муниципального совета. Для прекращения беспорядков они предложили провести выборы в муниципалитеты, сформировать батальоны Национальной гвардии и присоединить их к армии. Этьена Араго, козла отпущения, послали предложить это спасительное средство правительству. В 2 часа дня огромная толпа, запрудившая площадь у ратуши, кричала: — Долой Трошю! Да здравствует Коммуна! — неся плакаты с надписями: «Никакого прекращения огня!» Несколько раз протестанты вступали в стычки с милицией. Делегаты, ходившие в ратушу, вышли ни с чем. Около трех часов толпа, потерявшая терпение, ринулась вперед, пробившись сквозь кордоны милиции и вынудив Феликса Пиа придти в ратушу в качестве наблюдателя и войти в Зал мэров. Он голосил, протестовал и возмущался тем, что требования толпы идут против правил. Мэры поддержали его, насколько возможно, и объявили, что предложили проведение муниципальных выборов и что соответствующий декрет готов к подписанию. Многочисленная толпа, все еще рвущаяся вперед, заполняет Тронный зал, прерывая выступление Жюля Фавра, который присоединяется к своим коллегам в правительственном кабинете.

Пока народ шумно толпился у двери, «защитники» голосовали предложение мэров — но за принятие его за основу без определения даты выборов (14): еще один иезуитский трюк. К 4 часам толпа вошла в правительственный кабинет. Рошфор напрасно обещал муниципальные выборы. Люди требовали учреждения Коммуны! Один из делегатов Комитета двадцати округов, взобравшись на стол, провозгласил упразднение правительства (15). Некую комиссию уполномочили решить вопрос о проведении выборов в течение 48 часов. Имена Дориа, единственного министра, который принимал защиту города близко к сердцу, Луи Блана, Ледрю—Роллена, Виктора Гюго, Распая, Делеклюза. Феликса Пиа, Бланки и Мийера приняли с шумным одобрением.

Возьми эта комиссия власть, произведи она чистку в ратуше, провозгласи она сбор выборщиков в минимальный срок, этот день был бы завершен весьма плодотворно. Но Дориа, Луи Блан, Виктор Гюго, Ледрю—Роллен, Распай, Феликс Пиа и Мотту отказались это сделать. Последовали бесконечные дискуссии, возник ужасный беспорядок. Деятели 4‑го сентября почувствовали, что пришло спасение. Они, улыбаясь, смотрели на победителей, которые позволили победе выскользнуть из рук.

С этого времени возникла непреодолимая путаница. Каждый кабинет имел собственное правительство и ораторов. Сумятица настолько усилилась, что около 8 часов реакционные национальные гвардейцы смогли под носом у Флоранса выручить Трошю и Жюля Ферри. Другие гвардейцы выводили Бланки, когда некоторые вольные стрелки пытались его освободить. В кабинете мэра, Этьен Араго и его помощники назначили на следующий день сбор выборщиков под председательством Дориа и Шельхера. К 10 часам об этом оповестили плакатами весь Париж.

Целый день парижане наблюдали за происходящими событиями. — Утром 31‑го октября, — говорит Жюль Ферри, — все население города, от низших слоев до высших, было абсолютно к нам враждебно. Все считали, что мы заслуживаем отставки. — Не только батальоны Трошю не волновались за судьбу правительства, но даже самый надежный из этих батольонов, который привел на помощь правительству генерал Тамисьер, командующий Национальной гвардией, по прибытии на площадь Ратуши опустил свои ружья дулами вниз. Вечером все поменялось, когда стало известно, что члены правительства были заключены под стражу, и, особенно, когда узнали, кто занял их посты. Эта мера показалась слишком радикальной. Тот, кто одобрил бы назначение Ледрю—Роллена или Виктора Гюго, не мог бы примириться с Флурансом или Бланки (16). Напрасно дробь барабанов, звучавшая весь день, взывала к оружию, это подействовало лишь к вечеру. Непокорные батальоны прибыли утром на Вандомскую площадь, большей частью уверенные, на самом деле, что выборы обеспечены. Офицерское собрание у биржи согласилось лишь дождаться голосования по кандидатурам Дориа и Шельхера. Трошю и беглецы из ратуши снова обрели преданную толпу сторонников. С другой стороны, ратуша опустела.

Большинство батальонов Коммуны, уверовавших в победу своего дела, вернулись в казармы. У здания осталась едва ли тысяча безоружных людей, единственный отряд неуправляемых стрелков Флуранса, который ходил взад и вперед посреди этой толпы. Бланки писал и писал памфлеты. Делеклюз пытался спасти некоторые остатки великого движения. Он встретился с Дориа, получил от него официальное заверение, что на следующий день состоятся выборы в Коммуну, и через день выборы состава Временного правительства. Он включил эти заверения в ноту повстанческого комитета, который объявил о своей готовности дождаться выборов, и добился подписей под ней Мийера, Флуранса и Бланки. Мийер и Дориа пошли знакомить с этим документом членов Совета обороны. Мийер предложил им покинуть ратушу вместе, обязав Дориа и Шельхера продолжить дело организации выборов, но при непременном условии, что будут исключены всякие преследования. Члены Совета обороны согласились с ним (17), и Мийер еще только говорил им: — Господа, вы «свободны» — когда представители Национальной гвардии потребовали письменных обязательств. Пленники возмущались тем, что их слова ставят под сомнение, в то время как Мийер и Флуранс не могли довести до сознания гвардейцев, что подписи ничего не стоят. Во время этого предсмертного анархического действа росло число батальонов порядка, а Жюль Ферри вышиб дверь, выходившую на площадь Лобо. Делеклюз и Дориа сообщили ему о соглашении, которого, по их мнению, они достигли, и уговорили его подождать. В три часа утра все еще царил хаос. На площади у ратуши били барабаны Трошю. Батальон бретонской полиции проник по подземному переходу посреди площади в Наполеоновские казармы, разоружил внезапным налетом многих стрелков. Жюль Ферри вломился в кабинет правительства. Недисциплинированная толпа не оказала никакого сопротивления. Жюль Фавр и его коллеги получили свободу. Когда действия бретонцев приняли угрожающий характер, генерал Тамисьер напомнил им о соглашении, заключенном вечером, и в заклад взаимного соблюдения обязательств оставил ратушу во власти сторонников Бланки и Флуранса. Трошю шествовал парадным шагом по улицам среди своих батальонов помпезного вида.

Итак, этот день, который мог бы послужить делу обороны, закончился безрезультатно. Неорганизованность, недисциплинированность патриотов позволила правительству восстановить репутацию, которой оно пользовалось в сентябре. Оно воспользовалось этим для того, чтобы в ту же самую ночь сорвать все плакаты Дориа и Шельхера. Оно согласилось на проведение муниципальных выборов 5‑го ноября, но взамен потребовало проведения плебисцита, сформулировав его вопрос в таком виде: «Те, кто желают поддержать правительство, голосуют «да»». Напрасно Комитет двадцати округов выпускал манифест, напрасно Réveil, Patrieen Danger, Combat перечисляли сотню причин, по которым необходимо сказать: «нет». Через шесть месяцев после плебисцита, сотворившего войну, подавляющее большинство парижан проголосовало в плебисците, сотворившем капитуляцию. Пусть Париж помнит об этом и казнится. В опасении за двух–трех человек парижане открыли кредит доверия правительству, которое прибавило к высокомерию неспособность, и произнесли «Я поддерживаю тебя» 322 000 раз. Армия, ополчение дали 237 000 «да». Лишь 54 000 граждан и 9 000 солдат смело сказали «нет».

Как случилось, что эти 60 000 человек, столь здравомыслящих, проворных и энергичных, не смогли повлиять на общественное мнение? Это случилось просто потому, что им недоставало кадров, методики, организаторов. Чувство осажденной крепости не смогло дисциплинировать ни лихих революционеров, находившихся несколькими неделями прежде в таком страшном смятении, ни патриархов 1848 года. Такие якобинцы, как Делеклюз и Бланки, вместо руководства людьми, замкнулись в кругу друзей–единомышленников. Феликс Пиа, колебавшийся между идеями справедливости и литературным экстазом, продемонстрировал практичность (18) лишь тогда, когда пришлось спасать собственную шкуру. Другие, Редлю—Роллен, Луи Блан, Шельхер, бывшие надеждой республиканцев в условиях Империи, вернулись из ссылки мелочными, больными, прогнившими до основания тщеславием и эгоизмом, лишенными смелости или патриотизма, презирающими социалистов. Денди якобинства, которые называли себя радикалами, Флоке, Клемансо, Бриньон и другие демократические политики, старательно держались в стороне от рабочих. Старые монтаньяры обособились в собственную группу и никогда не входили в Комитет двадцати округов, который нуждался лишь в методике и политическом опыте, чтобы овладеть властью. Поэтому комитет оставался лишь средоточием эмоций, а не руководства — секцией Gravillers1870–71 г.г., дерзким, красноречивым, но, как его предшественница, откликавшимся на все посредством манифестов.

Но, еще теплилась надежда, горела лампа, не всегда яркая, но всегда дававшая свет. Какую роль будет играть теперь нижний слой среднего класса? Где его якобинцы, или даже кордельеры? На Кордери я вижу представителей нижнего слоя среднего класса, писателей и ораторов, но где его армия?

Повсюду тишина. Помимо предместий, Париж выглядит обширной больничной палатой, где никто не осмеливается говорить в полный голос. Это моральное самоограничение представляет собой подлинный психологический феномен осадного положения, тем более удивительный, что это самоограничение сосуществовало с поразительным духом сопротивления. Люди, готовые идти на смерть вместе с женами и детьми, заявляющие: — Мы скорее сожжем свои дома, чем отдадим их врагу (19) — сердятся на любое проявление сомнений в отношении обоснованности нахождения у власти деятелей из ратуши. Если они боятся легкомысленных политиков, фанатиков или соглашателей-

5‑го и 7‑го они возобновляли голосование на своем плебисците, выставив двадцать мэров, предложенных Араго. Четверо из мэров, Дюбэй, Вотрэн, Тирар и Десмаре, были чистыми реакционерами. Большинство же помощников придерживались либеральных взглядов. Предместья, стоявшие всегда на страже, выбрали Делеклюза в девятнадцатом округе и Ранвийе, Мийера, Лефрансэ и Флуранса — в двенадцатом округе. Последние не могли занять свои места. Правительство, вопреки конвенции Дориа и Тамисье, издало ордера на их арест, а также на арест двадцати других революционеров (20). Таким образом, из 25 избранных мэров и их помощников не было и десяти революционеров.

Это подобие муниципальных советников считало себя распорядителем в деле обороны. Они не позволяли себе никаких острых вопросов, вели себя максимально покладисто, занимаясь подпиткой и обслуживанием больного детища Трошю. Они позволили наглому и бездарному Ферри быть выдвинутым в центральную мэрию, а Клеману—Томасу, палачу движения июня 1848 года, стать командующим Национальной гвардией. Ощущая в течение 70 дней от часа к часу падение доверия к правительству, они не находили в себе честности и смелости спросить его: — Куда вы нас ведете?

В начале ноября еще ничего не было потеряно. Армия, ополчение, морская пехота, согласно данным плебисцита, составляли 246 000 солдат и 7 000 офицеров: в Париже можно было легко мобилизовать  125 000 гвардейцев, способных к военным действиям, и 129 000 оставалось для обороны внутренних районов страны (21). В течение нескольких недель можно было обеспечить войска необходимым вооружением, особенно пушками, каждый парижанин традиционно гордился тем, что мог отказаться от хлеба, чтобы обеспечить свой батальон пятью караваями. — Где, — спрашивал Трошю, — найти 9 000 артиллеристов? — Как где, в каждой парижской механической мастерской можно было обнаружить команды пушкарей, что вполне убедительно доказала Коммуна. То же самое изобилие возможностей существовало во всем другом. Париж был наводнен инженерами, надзирателями и мастерами, из которых можно было подготовить офицеров. В городе содержалось без употребления все необходимое для победоносной армии.

Подагрические блюстители строгой дисциплины в регулярной армии усматривали в этом лишь варварство. Этот Париж, который не был бы для Гоша, Марсеа и Клебера (военачальники Французской революции) ни слишком неопытным, ни слишком надежным, ни слишком безупречным, был именно таким для нынешних генералов, представлявших собой отстой Империи и Орлеанизма, — для Виноя в декабре, для Дюкро, Люзана, Лефло и окаменелостей, типа Шабу—Латура. В своем узком кругу они немало потешались над обороной (22). Обнаружив, однако, что шутка слишком затянулась, они пришли 31-декабря в ярость. Они питали непреодолимую, безумную ненависть к Национальной гвардии, и отказывались ее использовать до самого последнего часа.

Вместо того, чтобы спаять силы Парижа, обеспечить их одними кадрами, одинаковой формой, одним флагом и гордым названием Национальная гвардия, Трошю разделил их на три вида: армию, ополчение и гражданских лиц. Таково естественное следствие его отношения к обороне. Армия, подстрекавшаяся штабом, разделяла его ненависть к Парижу, который навязал ей, как утверждалось, бесполезные заботы. Ополчение из провинций под воздействием своих офицеров, представлявших собой сливки провинциальных землевладельцев, испытывало также раздражение. Все кто, считали Национальную гвардию презренной, презирали ее и говорили: — “Lesá outrance! Lestrentesouse!” — Они маргиналы! Они живут на 30 су! — С началом осады парижане получали 30 су в качестве пособия. Конфликтов следовало ожидать каждый день (23).

31 октября в реальном состоянии дел ничего не изменилось. Правительство сорвало переговоры, которые, несмотря на свою победу, не могло бы вести без подрыва собственной устойчивости. Оно санкционировало своим декретом формирование маршевых рот в Национальной гвардии и ускорение выплавки пушек, но верило в успех обороны ни на йоту больше, все еще ориентируясь на замирение с врагом. Его больше всего беспокоили беспорядки (24). Власти хотели спасти Париж не только от «безумия осады», но, прежде всего, от революционеров. К этому их подталкивала крупная буржуазия. Еще до 4‑го сентября она провозгласила, что «не будет воевать, если вооружат рабочий класс и если он получит шанс на собственное преобладание» (25). Вечером 4‑го сентября Жюль Фавр и Жюль Симон ходили в Законодательное собрание для того, чтобы разъяснить и заверить буржуазию, что новые арендаторы здания не нанесут ему ущерба. Но неумолимый ход событий вооружил пролетариат, и первейшая цель буржуазии заключалась в том, чтобы сделать оружие в его руках неэффективным. В течение двух месяцев буржуа ожидали удобного момента, и плебисцит показал им, что этот момент наступил. Трошю владел Парижем, а буржуа владели Трошю посредством духовенства тем более надежно, что, по собственному убеждению, он руководствовался только своей совестью. Странной была эта совесть. В ней было полно опускающихся люков, более сложного устройства, чем на театральной сцене. С 4‑го сентября генерал счел своим долгом дурить Париж такой фразой: — Я сдам Тебя, но для Твоего же блага. — После 31‑го октября он уверовал, что его миссия стала двоякой. Он усматривал в себе архангела, Св. Михаила общества, которое находилось под угрозой. Это знаменует второй период обороны. Возможно, он восходит к формированию кабинета на Почтовой улице, поскольку церковные иерархи осознавали более ясно, чем кто–либо еще угрозу военной подготовки рабочих. Их интриги отличались коварством. Радикальные реакционеры могли бы все испортить, ввергнуть Париж в революцию. Церковники прибегали к тонким трюкам в своей негласной деятельности, отслеживая каждое действие Трошю, поощряя его антипатию к Национальной гвардии, проникая везде: в генштаб, госпиталя, даже в мэрии. Подобно рыбаку, тянущему слишком большую добычу, они сбивали с толку парижан, явно позволяя жертве плыть в своей стихии, а затем, добивая ее внезапно ударом гарпуна. 28‑го ноября Трошю дал первое представление под аккомпанемент оркестра. Генерал Дюкро, командовавший парадом, выставил себя царем Леонидом. Он заявил: — Клянусь перед вами и всей страной. Я вернусь в Париж либо мертвым, либо с победой. Может, вы увидите меня сраженным, но никогда не увидите отступающим. — Эта тирада привела Париж в восторг. Парижане вообразили, что им предстоит битва при Жемапе, когда их волонтеры взяли высоты, оборонявшиеся при помощи артиллерии. На этот раз в боях должна была принять участие Национальная гвардия.

Нам предстояло пробиться через Марну для соединения с мифическими армиями провинций и форсировать реку у Ногена. Инженерные подразделения Дюкро справились со своей работой плохо. Мосты находились в непригодном состоянии. Требовалось подождать следующего дня. Противник, вместо того, чтобы быть взятым врасплох, смог подготовиться к обороне. 30‑го ноября вдохновенный штурм позволил нам овладеть Шампиньи. На следующий день Дюкро бездействовал, в то время как противник, отведя часть сил от Версаля, сосредоточил свои войска против Шампиньи. 2‑го декабря он вернул часть деревни. Весь день мы вели ожесточенные бои. Бывшие депутаты от левых были представлены на поле сражения письмом к их «глубокоуважаемому председателю». Тот вечер мы остались стоять лагерем на своих позициях, но наполовину замерзли. «Уважаемый председатель» приказал оставить одеяла в Париже, и мы выступили в поход — что было похоже на пародию — без палаток и медицинского обеспечения. На следующий день Дюкро объявил, что нам следует отступить. Этот бессовестный хвастун озвучил отступление «перед лицом Парижа, перед лицом всей страны». Из 100 000 солдат, выступивших в поход, и 50 000, принявших участие в боевых действиях, мы потеряли 8 000 убитыми или ранеными.

В течение 20 дней Трошю почивал на лаврах. Клемент—Тома воспользовался этим временем, чтобы распустить и заклеймить стрелков Бельвиля, ряды которых, однако, поредели из–за убитых и раненых. Лишь по донесению одного генерала, командовавшего в Винсене, он также подверг остракизму 200-ый батальон. Флуранса арестовали. 20‑го декабря эти яростные сторонники чистки наших рядов согласились обратить на себя некоторое внимание пруссаков. Ополченцы с берегов Сены двинулись к стенам Стэна без артиллерийской поддержки и атаковали Бурге. Противник встретил их сокрушительным огнем артиллерии. Успех, добытый Виль—Эвраром, не был развит. Солдаты вернулись в страшном оцепенении, некоторые из них плакали. Да здравствует мир! Каждое новое предприятие выдавало тайное намерение Трошю, нервировало войска, но не влияло на мужество Национальной гвардии, занятой в боях. В течение двух дней гвардейцы находились под огнем шестидесяти орудий на плато Д’Ур. Когда они понесли значительные потери, Трошю обнаружил, что их позиции не представляли большого военного значения, и приказал оставить эти позиции.

Из–за этих повторяющихся несуразностей легковерие парижан стало истощаться. С течением времени усиливались муки голода, деликатесом становилась конина. Жадно поедались собаки, кошки и крысы. Женщины часами стояли в холоде и слякоти в ожидании вспомоществования голодающим. В качестве хлеба они употребляли черный осадок непросеянной муки, который вызывал боли в желудке. Младенцы умирали из–за отсутствия молока в материнской груди. Ценность дров измерялась золотом, а бедняки могли согреваться лишь растопкой депеш Гамбетты, всегда оповещающих о фантастических успехах (26). В конце декабря лишения стали раскрывать людям глаза. Надо ли капитулировать при владении оружием?

Мэры не беспокоились. Жюль Фавр еженедельно принимал их на короткое время, во время этих приемов они шушукались за столом об осаде (27). Только один из мэров выполнял свой долг — Делеклюз. Он приобрел большой авторитет, благодаря своим статьям в Réveil, столь же беспристрастным, сколь острым. 30‑го декабря он бросил вызов Жюль Фавру, сказав коллегам: — Вы ответственны за существующее положение — и потребовал, чтобы муниципальный совет занялся обороной. Его коллеги возражали, особенно, Дюбай и Вашеро. Делеклюз вернулся к своим обвинениям 4‑го января, выдвинув радикальное предложение — отправить в отставку Трошю и Клеман—Тома, мобилизовать Национальную гвардию, учредить Совет обороны, возобновить деятельность Военного комитета. На это обратили внимания не больше, чем прежде.

Комитет двадцати округов поддержал Делеклюза выпуском 6‑го января красного плаката: — «Выполнило ли свою миссию правительство, которое обязалось обеспечить национальную оборону? Нет. Медлительность, нерешительность, инертность тех, кто нами правят, привели нас на край пропасти. Они не знают, ни того, как управлять, ни того, как воевать. Мы гибнем от холода и, почти, от голода. Совершаются бесцельные вылазки, кровопролитные бои без результата и беспрерывные ошибки. Правительство продемонстрировало степень своего умения, оно убивает нас. Сохранение этого режима означает капитуляцию. Политика, стратегия, управление Империей, продолжающиеся деятелями 4‑го сентября, осуждаются. Дайте свободу действий народу! Дайте свободу действий Коммуне!» (28). Это заявление выглядело откровенным и правдивым. Сколько бы свобода действий Комитета ни была ограничена, его призыв был справедливым и целенаправленным. До конца осады комитет оставался неустанным, проницательным наставником Парижа.

Большинство горожан, увлеченных известными именами, не обращало внимания на эти плакаты. Некоторые из тех, которые поставили на нем свои подписи, были арестованы. Однако Трошю обвинения задели. В тот же вечер он расклеил на стенах оповещение: «Губернатор Парижа никогда не капитулирует». И Париж через четыре месяца после 4‑го сентября снова рукоплескал. Интересовались даже тем, подадут ли в отставку в связи с заявлением Трошю Делеклюз и его помощники (29).

Тем не менее, без пристального взгляда еще невозможно было разглядеть пропасть, в которую нас усиленно загоняло правительство. Пруссаки подвергали наши дома бомбардировкам из фортов Исси и Ванв. 30‑го декабря Трошю, объявив, что дальнейшее сопротивление невозможно, призвал своих генералов высказать свое мнение и предложил в заключение сменить его. 2‑го, 3‑го и 4‑го января защитники Парижа обсуждали вопрос о выборах Ассамблеи, которой следовало рассмотреть обстоятельства катастрофы (30). Если бы не возмущение патриотов, Париж должен был бы капитулировать 15‑го января.

Предместья называли теперь членов правительства не иначе, как «бандой Иуды». Великие вожди демократии, устранившиеся 31‑го декабря, вернулись к идее Коммуны, ставшей, таким образом, символом их беспомощности и здравого смысла народа. Республиканский альянс, где Редрю—Роллен отправлял богослужение перед полудюжиной своих держателей кадил, Республиканский союз и другие буржуазные молельни зашли настолько далеко, что стали весьма энергично требовать созыва Ассамблеи Парижа для организации обороны. Правительство почувствовало, что нельзя терять времени. Если буржуазия присоединится к народу, то невозможно будет капитулировать без всеобщего восстания. Народ, ликовавший под артобстрелами, не позволит сдать себя как стадо баранов. Сначала нужно его умертвить, вылечить от «безрассудства», как выразился Жюль Ферри, освободить от нервного возбуждения. — Национальная гвардия удовлетворится лишь тогда, когда на поле боя падут 10 000 гвардейцев, — говорили члены правительства. Поддавшись уговорам Жюля Фавра и Пикара, с одной стороны, и туповатых Эммануэля Араго, Гарнье—Пажа и Пейеты — с другой, шарлатан Трошю согласился дать последний бой.

Это выглядело фарсом (31) и в то же время капитуляцией (32). 19‑го января Совет обороны констатировал, что новое поражение станет сигналом к катастрофе. Трошю хотел повязать мэров круговой порукой в вопросах капитуляции и возобновления снабжения продовольствием. Жюль Симон и Гарнье—Паж хотели сдать Париж с некоторыми оговорками относительно всей Франции. Гарнье—Паж предложил определить посредством специальных выборов лиц, уполномоченных вести переговоры о капитуляции. Так они вели себя перед сражением.

18‑го января завывание труб и грохот барабанов призвали Париж к оружию и привели пруссаков в боевую готовность. Для решающей операции Трошю мог выставить всего 84 000 человек, из которых 19 полков входили в Национальную гвардию. Он заставил их идти ночью в холоде и под дождем, в грязи полей Мон—Валдерьен.

Атаке подверглись оборонительные линии, которые окружали Версаль со стороны Ла Бергери. В 10 утра, поддавшись порыву ветеранов (33), национальные гвардейцы и ополченцы, составлявшие большинство войск на левом фланге и в центре (34), начали штурм редута Морету, части Бузенваля, части Сен‑Клу, продвинувшись до Гарша, словом, заняв все позиции, которые предназначались согласно боевой задаче. Генерал Дюкро, командовавший левым флангом, прибыл с опозданием на два часа, и, поскольку его силы составляли, главным образом, войска в развернутом строю, он прекратил наступление.

Мы захватили несколько командных высот, которые генералы не обеспечили достаточным вооружением. Пруссакам была предоставлена возможность атаковать эти возвышенности по своему усмотрению, и в 4 часа они двинули свои штурмовые колонны. Сначала мы отступили, затем, приободрившись, остановили наступление противника. К 6 часам, когда наступление неприятеля ослабло, Трошю отдал приказ нашему отступлению. Между Мон—Валдерьеном и Бузенвалем еще оставалось 40 тысяч резервных войск. Из 150 артиллерийских орудий было задействовано только 30. Но генералы, с трудом снисходившие в течение всего дня до контактов с Национальной гвардией, заявили, что не смогут продержаться вторую ночь. Трошю приказал оставить Морету и все захваченные позиции. Батальоны ушли, глотая слезы ярости. Все понимали, что военная операция обратилась в злую шутку (35).

Париж, заснувший с предвкушением победы, проснулся под тревожные звуки колокола Трошю. Генерал требовал двухдневного перемирия, чтобы вынести раненых и похоронить убитых. — Нам нужно время, подводы и много носилок, — говорил он. Количество убитых и раненых не превышало 3 000 человек.

На этот раз Париж заглянул, наконец, в пропасть. Кроме того, оборонцы, презрев всякую маскировку, разом сбросили маски. Жюль Фавр и Трошю собрали мэров. Трошю заявил, что все потеряно, и дальнейшая борьба невозможна (36). Зловещая весть немедленно распространилась по всему городу.

В ходе четырехмесячной осады патриотический Париж повидал и испытал все: эпидемии, штурмы, мародерство — все, кроме капитуляции. В этом отношении 20‑е января застало Париж, несмотря на его легковерие и слабость, в таком же состоянии, как и 20‑е сентября. То есть, когда произнесли роковое слово, город сначала оцепенел, словно столкнулся с каким–то ужасным, противоестественным преступлением. Снова открылись раны четырехмесячного противостояния, взывая к отмщению. Холод, голод, бомбардировки, бесконечно тянущиеся ночи в окопах, тысячами мрущие малые дети, беспорядочные смерти во время вылазок — все это должно было закончиться позором, стать эскортом Базену, стать вторым Мецем. Казалось, уже можно было слышать чих пруссаков. У некоторых ступор обратился в ярость. Те, кто стремились к сдаче города, стали в позы. Мэры, облаченные в белые ливреи, даже попробовали впасть в экзальтацию. Вечером 21‑го января их снова принял Трошю. Утром после этого все генералы единодушно решили, что новая вылазка невозможна. Трошю весьма философично продемонстрировал мэрам абсолютную необходимость выступить с мирными предложениями к противнику, но заявил, что не хочет иметь с этим ничего общего, намекая на проявление инициативы ими самими вместо него. Мэры хмурились, протестовали, все еще полагая, что им удастся уйти от ответственности за это.

После их ухода оборонцы провели совещание. Жюль Фавр попросил об отставке, но, будучи апостолом, настаивал, что должен уйти после остальных членов правительства. Он полагал, что, таким образом, сможет перехитрить историю, заставив поверить в себя, как последнего политика, противившегося капитуляции (37). Дебаты накалились, когда их участникам сообщили об освобождении Флуранса и других политических узников, заключенных в Мазас. Отряд Национальной гвардии во главе с помощником мэра восемнадцатого округа прибыл часом раньше к воротам тюрьмы. В смятении губернатор разрешил впустить гвардейцев. Оборонцы, опасаясь повторения событий 31‑го октября, поспешили принять решение о замене Трошю Виноем.

Тот захотел, чтобы его упрашивали. Жюлю Фавру и Лефло пришлось припугнуть его наличием вооруженного народа, неизбежностью мятежа. В этот же момент, утром 22‑го января, префект полиции, объявив, что не может исполнять обязанности, отправил депешу с просьбой отставки. Деятели 4‑го сентября пали так низко, что согнули колени перед деятелями 2‑го декабря. Виной снизошел до принятия предложения.

Его первые решения состояли в создании вооруженных сил, противостоящих Парижу, в демонтаже оборонительных укреплений перед пруссаками, в отзыве войск из Сюреня, Жентильи, Лес—Лиля, в мобилизации кавалерии и жандармерии. Батальон ополчения под командованием Вабра, полковника Национальной гвардии, закрепился в ратуше. Клеман—Тома выпустил сердитую прокламацию: «Фракции пособничают врагу». Он умолял «всю Национальную гвардию мобилизоваться, чтобы уничтожить их». Его призыв к мобилизации не имел в виду пруссаков.

Следы возмущения явно проступали, но не было еще признаков серьезного противоборства. Многие революционеры, хорошо осознававшие, что приближается всеобщий крах, не поддерживали борьбу, которая, в случае успеха, принесла бы спасение оборонцам и заставила бы победителей капитулировать вместо них. Другие революционеры, чей патриотизм не был просветлен разумом, все еще согревавшиеся духом Бузенваля, верили в возможность массовой вылазки. Мы должны, по крайней мере, говорили они, спасти свою честь. До наступления вечера некоторые митинги проголосовали за вооруженный отпор любой попытке капитуляции и сбор своих участников перед ратушей.

В 12 часов барабаны отбивают дробь, зовущую к оружию в Батиньйоле. В час дня несколько вооруженных групп появились на площади перед ратушей. Собралась масса народа. Делегацию во главе с членом Альянса принял Г. Шоде, помощник мэра, поскольку правительство заседало с 31‑го октября в Лувре. Оратор из делегации говорил, что злоупотребления в Париже требуют выдвижения депутатов в Коммуну. Шоде говорил в ответ, что Коммуна не имеет смысла, что он всегда противился и будет противиться ей. Прибыла другая, еще более радикальная делегация. Шоде встретил ее оскорблениями. Между тем в массе народа, заполнившей площадь, росло возбуждение. С левого берега прибыл с 101-ый батальон с криками: — Смерть предателям! — в то время как 207-ой батальон из Батинйоля, маршировавший по бульварам, вышел к площади по улице Тампль и остановился перед ратушей, двери и окна которой были заперты. К солдатам присоединились другие. Прозвучало несколько выстрелов, окна отеля заволоклись дымом, толпа рассеялась, крича от ужаса. Под защитой уличных фонарей и куч песка некоторые гвардейцы вступили в перестрелку с ополченцами. Другие гвардейцы стреляли из домов на авеню Виктория. Перестрелка продолжалась полчаса, когда на углу авеню показались жандармы. Мятежники, почти в полном окружении, отступили. Около десятка из них были арестованы и препровождены к ратуше, где Виной намеревался покончить с ними разом. Жюль Ферри не согласился и приказал передать мятежников судам военного трибунала. Среди тех, кто приняли участие в демонстрации, и толпы зевак погибло или получили ранения 30 человек. Погиб человек величайшей энергии, командир Сапьйа. Потери ратуши исчислялись одним убитым и двумя ранеными.

В тот же вечер правительство закрыло все клубы и издало многочисленные ордера на арест. 83 человека, большинство из которых являлись невиновными (38), были помилованы. Власти воспользовались этим инцидентом, чтобы отправить Делеклюза, несмотря на его 65-летний возраст и острый бронхит, подрывавший его здоровье, к узникам 31‑го октября, которые были брошены в сырые казематы Венсена. Réveil и Combat были закрыты.

Негодующие прокламации объявили мятежников «иностранными агентами». Это было единственным ресурсом, оставшимся в распоряжении деятелей 4‑го сентября в условиях позорного кризиса. В этих условиях только они были якобинцами. Кто же служил врагу? Правительство, всегда готовое вести переговоры с неприятелем или люди, выступающие за отчаянное сопротивление? История еще расскажет, как под Мецем огромная армия с профессионально обученными офицерами и солдатами, позволила себе сдаться, без того, чтобы хотябы один маршал, командир корпуса или полка смог спасти ее от Базена (39). В то же время революционеры Парижа без руководства, организации, перед лицом 240 000 солдат и ополченцев, зацикленных на замирении с врагом, отсрочили капитуляцию на многие месяцы и оплатили отсрочку своей кровью.

Имитация негодования со стороны предателей вызвала только чувство брезгливости. Само название, «правительство обороны», было вопиющим обличением его членов. В этот скандальный день они разыграли свой последний фарс. Жюль Симон, собрав мэров и десяток высших офицеров (40), предложил передать верховное командование военным, способным реализовать определенный план. Тот жизнеспособный Париж, который деятели 4‑го сентября приняли, они предложили теперь оставить другой власти в истощенном и кровоточащем состоянии. Ни одного из присутствовавших на совещании деятелей не возмутило это позорное предложение. Они ограничились отказом от безнадежного наследия. Это было как раз тем, чего ждал от них Жюль Симон. Кто–то пробормотал: — Надо капитулировать. — Это был генерал Леконт. Мэры поняли, для чего их созвали, некоторые из них выдавили из себя слезу.

С этого времени Париж жил как пациент, ожидающий ампутации своих органов. Еще грохотали форты, еще приносили в лазареты убитых и раненых, но все знали, что Жюль Фавр уже в Версале. В полночь 27 января умолкли пушки. Бисмарк и Жюль Фавр пришли к почетномувзаимопониманию (41). Париж сдался.

На следующий день правительство обороны опубликовало основу переговоров — двухнедельное прекращение огня, немедленный созыв Законодательного собрания, сдача немцам фортов, разоружение всех солдат и ополченцев, за исключением одной дивизии. В городе воцарилась мрачная обстановка. В эти дни Париж поразил болевой шок. Состоялись лишь немногие демонстрации. С криками: — Долой предателей! — к ратуше пришел батальон Национальной гвардии. Вечером 400 офицеров подписали пакт сопротивления, выбрав своим командиром Брюнеля, отставного офицера, уволенного во время Империи из армии за республиканские убеждения и решившего идти маршем к восточным фортам, которыми командовал адмирал Сэссе, приобретший стараниями прессы репутацию Борепера. В полночь призыв к оружию и тревоге мобилизовал десятый, тринадцатый и двадцатый округа. Однако ночь была очень холодной, а национальные гвардейцы слишком безвольными, чтобы решиться на отчаянные действия. На призыв откликнулись лишь два–три батальона. Через два дня Брюнеля арестовали.

29 января на наших фортах водрузили немецкие флаги. Документы были подписаны накануне вечером. 400 000 человек, вооруженных мушкетами и пушками, сдались 200 000 немцев. Форты, линия внешнего обвода были разоружены. В двухнедельный срок Париж должен был уплатить 200 000 000 франков. Правительство хвасталось тем, что выторговало сохранение оружия Национальной гвардии, но все знали, что для разоружения гвардейцев потребовалось бы штурмовать город. В общем, не согласное с капитуляцией Парижа, правительство национальной обороны сдало всю Францию. Условия перемирия затрагивало все армии провинций, кроме армии Бурбаки, единственной армии, которая выиграла от соглашения с немцами.

В следующие дни поступили некоторые вести из провинций. Стало известно, что Бурбаки, под давлением пруссаков и после комической инсценировки самоубийства, двинул всю свою армию в Швейцарию. Физиономия и слабость депутации оборонцев в провинциях только начали проявлять себя, когда в газете Motd’Ordre, которую основал Рошфор, вышедший из правительства 31 октября, появилась прокламация Гамбетты. Она заклеймила позорный мир и всю литанию декретов радикалов: не избираемость всех крупных функционеров и официальных депутатов Империи; роспуск генеральных советов; устранение некоторых судей (42), которые являлись частью смешанной комиссии 2‑го декабря. Игнорировалось только то, что в течение всей войны депутация действовала вопреки своим последним декретам, которые, исходя от рушащейся власти, представляли собой всего лишь электоральные трюки, а имя Гамбетты значилось в большинстве избирательных списков.

Некоторые буржуазные газеты поддержали Жюль—Фавра и Пикара, у которых хватило здравого смысла представить себя не имеющими себе равных в правительстве. Ни одна из этих газет не посмела докатиться до поддержки Трошю, Симона и Ферри. Ложное многообразие электоральных списков, предложенных Республиканской партией, объясняет ее бессилие в ходе осады. Деятели 1848 года отказались принять Бланки, но согласились с вхождением в списки нескольких членов Интернационала, чтобы использовать его название в своих целях. Их список, смесь неоякобинцев и социалистов, получил название «первого из четырех комитетов». Клубы и общества рабочих составили списки более определенного характера. Один из списков носил имя депутата от немецких социалистов Либкнехта. Наиболее радикальным был список от Кордери.

Интернационал и Федерация обществ рабочих, действовавшие во время осады невнятно и дезорганизовано, воспрянули с выработкой новой программы. В ней говорилось: «Нам нужно, чтобы среди тех, кто придет во власть, были и рабочие». Эти организации пришли к соглашению с Комитетом двадцати округов. Три организации выпустили такой же манифест. «Вот — говорилось в нем, — список кандидатов, представленных от имени нового мира партией, лишенной наследства. Франция стоит на пороге преобразований, рабочие имеют право находить и занимать свои места в новом порядке вещей. Социалистические революционные кандидатуры отрицают право оспаривать существование Республики, подтверждают необходимость доступа рабочих к политической власти, необходимость свержения олигархического правительства и промышленного феодализма». Наряду с рядом имен, известных обществу, — Бланки, Гамбо, Гарибальди, Феликса Пиа, Ранвие, Тридо, Лонге, Лефрансе, Валлеса — эти социалистические кандидаты были популярны только в рабочих кварталах. Среди механиков, обувщиков, металлистов, портных, плотников, поваров, столяров–краснодеревщиков, граверов (43). Однако прокламаций этих организаций было мало. Люди, лишенные наследства, не могли состязаться с буржуазным истеблишментом. Их времени предстояло наступить позднее, когда две трети из них были избраны в Коммуну. Сейчас же получили мандаты только те, которые были приняты газетами среднего класса. Их было пятеро: Гарибальди, Гамбо, Феликс Пиа, Толен и Мало.

Список представителей от 8‑го февраля выглядел шутовством. Он включал все оттенки республиканцев и всех политических фантазеров. Луи Блан, который вел себя паинькой во время осады и поддерживался всеми комитетами, кроме комитета Кордери, возглавлял список с 216 000 голосов. За ним следовали Виктор Гюго, Гамбетта и Гарибальди. Делеклюз получил 154 000 голосов. Затем шла пестрая масса пережитков якобинства, радикалов, офицеров, мэров, журналистов и фантазеров. В список проник единственный член правительства, Жюль Фавр, несмотря на то, что его частная жизнь была разоблачена Мийером, которого тоже избрали (44). К вящей несправедливости, бдительный страж, единственный журналист, который во время осады всегда демонстрировал проницательность, Бланки, получил всего 52 000 голосов, примерно столько, сколько подали за противников плебисцита, в то время как Феликс Пиа получил 145 000 за свои статьи в Combat (45).

Суматошное нелепое голосование, по крайней мере, подтвердило популярность идеи Республики. Париж, попранный империей и либералами, ухватился за Республику, которая обещала ему лучшее будущее. Но даже до того, как объявили результаты выборов, он услышал свирепый рык реакции, исходивший из провинциальных избирательных урн. Перед тем как единственный из его представителей покинул город, Париж увидел, как к Бордо направились отряды крестьян, Pourceaugnacs (свинопасов), мрачных клерикалов, призраков 1815, 1830, 1848 г.г., высоких и низких реакционеров, которые, ворча и ярясь, двинулись на овладение Францией милостью всеобщего избирательного права. Что означал этот циничный маскарад? Каким образом эта подземная растительность ухитрилась прорваться и перерасти верхушку страны?

Надо было Парижу и провинциям подвергнуться разгрому, прусскому Шейлоку — выкачать из нас миллиарды и вырезать фунт нашей плоти. Нужно было состоянию застоя отягощать в течение четырех лет сорок два департамента, лишить жизни, либо согнать с родной земли 100 000 французов, черному братству — водить по всей Франции свои процессии, чтобы осуществить эту большую консервативную махинацию. Махинацию, которую от первого своего часа до окончательного краха, революционеры Парижа и провинций не прекращали осуждать перед лицом наших вероломных или инертных правителей.

В провинциях поле боя и тактика не соответствовали друг другу. Заговор, вместо того, чтобы осуществиться правительством, расстроил его планы. В течение всего сентября реакционеры прятались в своих берлогах. Правительство национальной обороны забыло об одном элементе обороны — провинциях, 76 департаментах. Но этот элемент бурлил, демонстрировал жизнеспособность. Только они сдерживали реакцию. Лионцы даже раньше парижан поняли свой долг. Утром 4‑го сентября Лион провозгласил республику, водрузил красный флаг и учредил Комитет общественной безопасности. Марсель и Тулуза организовали региональные комиссии. Оборонцы ничего не поняли в этом патриотическом порыве. Они думали, что Франция раскололась, и отправили для восстановления единства двух весьма запятнанных фигур, Кремье и Глэ—Бизуа, наряду с бывшим губернатором Канна, бонапартистом, адмиралом Фуришо.

Делегация прибыла в Тур 18‑го сентября. Патриоты поспешили ее встретить. Они уже организовали на западе и юге Лиги, чтобы выстроить департаменты в боевой порядок против врага и восполнить нужду в основополагающем импульсе. Они окружили делегатов Парижа, требуя от них приказов, энергичных мер, присылки комиссаров. Они обещали полное сотрудничество. Негодяи говорили в ответ: — Мы сейчас стоим лицом к лицу, позвольте говорить откровенно. Увы, у нас больше нет армии. Всякое сопротивление невозможно. Мы держимся только для того, чтобы выторговать лучшие условия. — Мы сами были свидетелями этой сцены (46). Раздался лишь один возглас негодования: — Что! В этом состоит ваш ответ, когда тысячи французов готовы поддержать вас своими жизнями и имуществом?

28‑го сентября Лион воспрянул. Всего лишь четыре департамента отделяли его от врага, который мог в любой момент придти, чтобы наложить на город контрибуцию, а с 4‑го сентября он тщетно добивался оружия. Муниципалитет, избранный 16‑го сентября вместо Комитета общественной безопасности, проводил время в перебранке с префектом, Шайем—Лакуром, заносчивым неоякобинцем. 27‑го сентября вместо серьезных оборонительных мер совет уменьшил плату рабочим, нанятым для сооружения фортификаций, и назначил генерала без войск Клюзере командующим армией, которую только предстояло создать (47).

Республиканские комитеты Ле Бротто, Ла Гийотьер, Ла Круа—Рус (48) и ЦК Национальной гвардии решили уговорить магистрат и 28‑го сентября предложили ему энергичную программу обороны. Рабочие, занятые на сооружении фортификаций, во главе с Сэнем, поддержали эту инициативу демонстрацией. Они заполнили площадь Терро и старались повлиять на магистрат речами или воодушевлением. Сэнь предложил назначить революционную комиссию и, предвосхищая Клюзере, назначил его командующим Национальной гвардии. Клюзере, весьма озабоченный своим будущим, появился на балконе лишь для того, чтобы предложить свой план и посоветовать сохранять спокойствие. Однако после учреждения комиссии он больше не осмелился отнекиваться, но отправился на поиски своих войск. У двери мэр Гено и префект его арестовали. Они проникли в магистрат со стороны площади Комеди. Сэнь, запрыгнув на балкон, объявил об инциденте толпе, которая, прорвавшись в магистрат, освободила будущего генерала и в свою очередь арестовала мэра и префекта.

Вскоре на площадь Терро прибыли батальоны буржуазии. За ними появились отряды из Ла Круа—Рус и Ла Гийотьер. От одного выстрела могло случиться величайшее несчастье. Стороны вступили в переговоры. Революционная комиссия исчезла, а генерал оказался в обморочном состоянии.

Это был тревожный пролог. В нескольких городах проявились другие симптомы. Префекты даже председательствовали в Лигах и встречались друг с другом. В начале октября адмирал Канна смог выставить только 30 000 пехотинцев, из Тура же не вышло ничего, кроме декрета о проведении выборов 16‑го октября.

9‑го октября, когда Гамбетта спустился со своего воздушного шара, стартовали все патриоты. Консерваторы, начавшие было выползать из своих укромных уголков, снова уползли обратно. Пыл и энергия его первой прокламации увлекли людей. Гамбетта полностью владел Францией. Он был всемогущ.

Он располагал огромными ресурсами Франции, бесчисленным количеством людей, арсеналами Бурга, Бреста, Лориента, Рошфора, Тулона. У него были такие мастерские как в Лилле, Нанте, Бордо, Тулузе, Марселе, Лионе. Море для него было открытым. В его распоряжении было несравненно больше сил, чем их имелось в 1793 году, в котором приходилось сражаться одновременно с внутренними и внешними мятежами. Города были полны энтузиазма. Муниципальные советы проявляли активность, в сельских районах по–прежнему не было признаков сопротивления, национальные резервы сохранялись нетронутыми. Для раскаленного металла требовалась только формовка.

Дебют депутата был омрачен серьезным промахом. Он выполнил декрет Парижа, предусматривавший отсрочку выборов, которые обещали укрепление республики и боевого духа. Сам Бисмарк говорил Жюлю Фавру, что не желает созыва Ассамблеи, поскольку она выскажется за войну. Энергичные циркуляры, некоторые меры против интриганов, официальные инструкции префектам прояснили бы и успешно выявили это патриотическое усердие. Ассамблея, крепкая республиканскими устремлениями, под энергичным руководством, заседая в многонаселенном городе, стократно увеличила бы национальную энергию, выявила бы скрытые таланты, мобилизовала бы все в этой стране, кровь и золото. Она провозгласила бы Республику, а в случае принуждения к переговорам из–за поражений, спасла бы страну от падения, предотвратила бы наступление реакции. Но рекомендации Гамбетты носили формальный характер. — Выборы в Париже лишь вернут дни, подобные июньским, — говорил он. — Нам следует обойтись без Парижа, — отвечали ему мы. Все было бесполезно. К тому же, несколько префектов, неспособных влиять на окружение, предсказывали исход выборов в пользу замирения. В отсутствие энергии для борьбы с реальными проблемами, Гамбетта вообразил, что может исправить положение лукавой риторикой о собственном всемогуществе.

Внес ли он крутой политический перелом? Нет. Вся его программа состояла в том, чтобы «обеспечить порядок и свободу» (49). Кремье называл бонапартистов «заблудившимися республиканцами». Гамбетта верил или делал вид, что верит в патриотизм реакционеров. Чтобы ввести его в заблуждение достаточно было нескольких папских зуавов, презренной покорности бонапартистских генералов, лести нескольких епископов (50). Он продолжил тактику предшественников, направленную на умиротворение всех. Он пощадил даже функционеров. Он с коллегами запретил увольнение какого–либо сотрудника в департаментах финансов и народного просвещения. Военное ведомство оставалось долгое время под верховным руководством бонапартиста и тайком противилось обороне. Гамбетта сохранил в ряде префектур тех же сотрудников, которые составляли проскрибционные списки участников событий 2‑го декабря 1851 года. За исключением увольнения нескольких мировых судей и небольшого числа магистратов ничего не изменилось в составе политических кадров, весь состав нижестоящих административных инстанций остался нетронутым.

Хватало ли ему власти? Его коллеги по совету не смели даже подавать свои голоса. Префекты знали только его. Генералы вели себя в его присутствии как школьники. Нуждался ли он в кадрах? Лиги состояли из основательных людей. Мелкая буржуазия и пролетариат могли бы обеспечить его кадрами.

Гамбетта видел в них лишь препятствия, хаос, федерализм и бесцеремонно отверг делегатов от этих классов. Каждый департамент располагал группами знающих, опытных республиканцев, которым можно было доверить административные функции и часть усилий по укреплению обороны под руководством комиссаров. Гамбетта отказался иметь с ними дело почти по всем вопросам. Немногих он назначил потому, что знал, как связать их по рукам и ногам. Он облек полной властью префектов, большинство из которых были пережитками 1848 года, или коллег по Конференции Моле (51). Это были вялые, болтливые, боязливые субъекты, заботящиеся лишь о том, чтобы выговориться, а многие из них, беспокоились также о тем, чтобы свить себе гнездышка в департаменте.

Дело обороны в провинциях двинулось на двух костылях — Военном ведомстве и префектах. Правительство руководствовалось этим абсурдным планом примирения.

Предложил ли новый депутат, по крайней мере, основательную военную концепцию? «Никто в правительстве, ни генерал Трошю, ни генерал Лефло, никто не выступил с планом проведения какой–либо военной операции (52)». Обладал ли он, как минимум, проницательностью, способной компенсировать недостаток опыта? После 20-дневного пребывания в провинциях он понимал военную обстановку не лучше, чем тогда, когда был в Париже. Сдача Меца исторгла из него негодующие прокламации, но он осознавал, что это был момент для величайшего напряжения сил, не больше, чем его коллеги в магистрате.

Немцы были вынуждены использовать для осады Парижа все свои войска, за исключением трех дивизий численностью в 30 000 человек и большей части своей кавалерии. У них не оставалось никаких резервов. Три дивизии в Орлеане и Шатодане сдерживались нашими войсками по берегам Луары. Кавалерия, хотя и заполоняла значительную территорию на западе, севере и востоке страны, не могла бы выстоять против пехоты. В конце октября немецкая армия перед Парижем, имея сильные укрепления со стороны города, была весьма уязвима со стороны провинций. Появление войск численностью в 50 000 солдат, даже не имеющих опыта, заставило бы пруссаков снять блокаду.

Мольтке отнюдь не недооценивал угрозу. Он решил в случае необходимости снять блокаду, пожертвовать артиллерийским парком, формировавшимся тогда в Виллекубле, чтобы сосредоточить операции армии в провинциях, и восстановить блокаду только после победы, то есть, после прибытия армии из Меца. «Для эвакуации нами позиций все было готово. Нам нужно было только запрячь лошадей», свидетельствовал очевидец, швейцарский полковник Д’Эрлак. Официальные газеты в Берлине уже готовили общественное мнение к этому событию.

Снятие хотя бы на короткое время блокады Парижа могло бы привести под давлением Европы к почетному миру. Почти определенно. Возвращение Парижу и Франции живительной энергии, восстановление снабжения великого города и последующее продолжение сопротивления дали бы необходимое время для формирования провинциальных армий.

В конце октября наша Луарская армия находилась в процессе формирования, 15-ый корпус в Салбри, 16-ый — в Блуа. Они уже насчитывали 80 000 человек. Если бы корпус двинули в промежуток между баварцами в Орлеане и пруссаками в Шатодане, если бы такое случилось — и это было бы нетрудно, учитывая его превосходство в численности — корпус бы разгромил вражеские группировки одну за другой, путь на Париж был бы открыт, и освобождение столицы было бы почти несомненным.

Делегация Тура не заглядывала так далеко. Она ограничилась усилиями по возвращению Орлеана, созданием близ него укрепленного лагеря. 26‑го октября генерал Д’Аурель де Паладин, назначенный Гамбеттой командующим двумя корпусами, получил приказ освободить город от баварцев. Генерал был сенатором, ярым, фанатичным реакционером, годным, в лучшем случае, лишь выполнять функции офицера зуавов. В душе оборона ему претила. Решили атаковать город со стороны Блуа. Вместо того чтобы отправить 15-ый корпус пешим маршем, который занял бы в случае перехода через Ромарантин 48 часов, Депутация послала его через Вирзо в Тур по железной дороге, что заняло 5 дней и не могло остаться скрытым для неприятеля. Все же, 28‑го октября Д’Аурель встал лагерем перед Блуа с, как минимум, 40 000 солдат, и на следующий день он должен был отправиться в Орлеан.

28‑го октября в 9 часов вечера командующий германскими войсками сообщил ему о капитуляции Меца. Д’Аурель, под этим предлогом, телеграфировал в Тур, что вынужден прекратить свои передвижения.

Сколько–нибудь способный генерал, сколько–нибудь уверенный в себе военачальник, напротив, сделал бы все возможное. Поскольку немецкая армия у Меца, теперь получившая свободу действий, устремится к центру Франции, нельзя было терять ни дня, чтобы опередить ее. Дорог был каждый час. Наступила критическая фаза войны.

Депутация из Тура была столь же глупа, сколько Д’Аурель. Вместо отправки генерала в отставку, она удовольствовалась стенаниями, приказав ему сосредоточить свои войска. Срок окончания сосредоточения был определен 3‑го ноября (53). Тогда Д’Аурель имел 70 000 солдат, расположившихся от Мера до Маршенуа. Возможно, он хотел покрасоваться, пока его не захлестнули события. В тот самый день целая бригада прусской кавалерии была вынуждена покинуть Мант и отступить перед отрядами ополченцев. Французские войска видели двигающимися маршем от Курвиля в направлении Шартра. Д’Аурель не шелохнулся, а депутация оказалась столь же парализованной, как и он. «Месье министр, — писал 4 ноября депутат военной комиссии месье де Фрейсине (54), — армия и я сам не знаем, правительство хочет мира или войны. В текущий момент, когда все мы отдаемся осуществлению тщательно разработанных проектов, головы генералов смущают слухи о прекращении огня, а сам я, ищу способы поднять их боевой дух и подтолкнуть к дальнейшему движению. Не знаю, буду ли дезавуирован правительством на следующий день». В тот же день Гамбетта отвечал: «Относительно вредного влияния политических колебаний правительства с вами согласен. С сегодняшнего дня нам нужно решить вопрос о своем движении вперед». 7‑го ноября Д’Аурель все еще оставался неподвижным. Наконец, 8‑го ноября он выступил и продвинулся примерно на 15 километров, а вечером снова приказал сделать привал (55). Все его войска насчитывали, в целом, 100 000 человек. 9‑го ноября он решил атаковать Кулмир. Баварцы немедленно ушли из Орлеана. Вместо того чтобы их преследовать, Д’Аурель объявил, что собирается закрепиться перед городом. Депутация позволила ему поступать, как знает, и не отдала ни одного приказа преследовать противника (56). Через три дня после сражения Гамбетта прибыл в штаб и одобрил план Д’Ауреля. Во время передышки баварцы вернулись под Тури, а две дивизии, спешившие из Меца по железной дороге, высадились перед Парижем. Мольтке смог без труда направить 17-ую прусскую дивизию к Тури, куда она прибыла 12‑го ноября. Три других армейских корпуса продвинулись из Меца к Сене форсированными маршами. Невежество депутации, обструкция Трошю, злая воля и промахи Д’Ауреля уничтожили шансы снятия блокады Парижа.

19‑го ноября армия из Меца блокировала Париж с севера и юга. С этих пор депутация была вынуждена играть лишь одну роль — готовить боеспособные маневренные армии для Франции и находить необходимое время для этого, как делали в древности римляне, а в наше время — американцы. Она предпочла заниматься бессмысленной показухой, забавляя общественное мнение бряцаньем оружия и воображая, будто они могли таким образом озадачить также пруссаков. Депутация бросила против них солдат, мобилизованных всего несколько дней назад, без четких рекомендаций, без дисциплины, без достаточного вооружения, фатально обреченных на поражение. Префекты, ответственные за организацию ополчения и те, кто занимался военной мобилизацией, постоянно конфликтовали с генералами и тонули в деталях оснащения. Генералы, неспособные управлять этими небоеспособными контингентами, наступали только по принуждению. Гамбетта по прибытии заявил: — Мы создадим молодых лидеров — но важные приказы были отданы этим служакам империи, потрепанным, невежественным, ничего не смыслящим в патриотических войнах (57). К молодым рекрутам, которые, должно быть, поддавались пламенным призывам, Д’Аурель обращался с религиозной проповедью и призывом любить военную службу (58). Сообщник Базена, Бурбаки (59), по возвращении из Англии принял командование восточной армией. Слабость нового делегата стимулировала сопротивление всех недовольных. Гамбетта спрашивал офицеров, будут ли они служить под командованием Гарибальди (60). Он не только позволил им отказаться, но даже позвал кюре, который провозгласил с кафедры цену за голову этого военачальника. Гамбетта осторожно объяснил роялистским офицерам, что вопрос заключается не в том, чтобы защищать Республику, но территорию страны. Он отпустил папских зуавов, чтобы водрузить знамя Священной души. Он позволил адмиралу Фуришо бороться с депутацией за распоряжение флотом (61). Он с негодованием отвергал каждый проект принудительного займа и отказывался от санкций в отношении тех, которые голосовали за него в некоторых департаментах. Он оставил железнодорожные компании, ведущую силу транспорта, в руках реакционеров, всегда готовых умножить трудности. С конца ноября эти громкие и противоречивые команды, эти скопления неэффективных декретов, эти полномочия, передаваемые и отбираемые назад, ясно доказали, что имелось в виду только притворное сопротивление.

Страна покорилась, отдавая все с пассивным безрассудством. Воинские контингенты были собраны без труда. В сельских районах не было бунтующих рекрутов, хотя при армии отсутствовала жандармерия. Лиги уступали по первому требованию. Единственный протест имел место 31‑го октября. Революционеры Марселя, возмущенные слабостью своего муниципального совета, провозгласили Коммуну. Клюзере, просил из Женевы от «прусского» Гамбетты командования армейским корпусом, появился в Марселе, потребовал назначить себя генералом, снова уклонился от борьбы и уехал в Швейцарию. Его достоинство не позволяло ему служить простым солдатом. В Тулузе население изгнало генерала. В Сент‑Этьене Коммуна просуществовала только час. Но повсюду было достаточно слова, чтобы передать власть в руки представителей Депутации. Настолько сильным было опасение каждого вызвать малейший беспорядок. Это самоотречение лишь играло на руку реакционерам. Иезуиты, которые возобновили свои интриги, были восстановлены Гамбеттой в Марселе, когда негодование народа выдворило их из города. Депутат отменил приостановку выпуска газет, которые публиковали письма от Шамбора и Д’Омаля. Он покровительствовал судьям, составлявшим часть смешанной комиссии, освободил судью, введшего в департаменте Вар практику казни каждого десятого, и уволил префекта Тулузы за приостановку функций другого префекта в От—Гароне. Бонапартисты снова овладели положением (62). Когда ультра умеренный либерал, префект Бордо попросил санкции на арест некоторых вожаков заговорщиков, Гамбетта резко возразил ему: — Это практика Империи, а не Республики. — Кремье же заявил: — Республика — это власть закона.

Затем поднялась консервативная Вандея. Монархисты, клерикалы, капиталисты ждали своего времени, укрывшись в своих замках, остававшихся нетронутыми, затаившись в семинариях, трибуналах, генсоветах, которые Депутация долгое время отказывалась распускать в массовом порядке. Они были достаточно благоразумны, чтобы показываться на разных полях сражений для демонстрации своего патриотизма. В течение нескольких недель они присматривались к Гамбетте и обнаружили в нем либерала за трибуной.

Их кампания началась и продолжилась благодаря единственным серьезным политикам, которыми владеет Франция — благодаря иезуитам, ведущей силе духовенства. Прибытие месье Тьера дало очевидного лидера.

Деятели 4‑го сентября сделали его своим послом. Франция, почти утратившая дипломатов со времен Талейрана, никогда не располагала деятелем, которого можно было так легко одурачить, как этого маленького человечка. Он наивно ездил в Лондон, Петербург, в Италию, врагом которой всегда был, выпрашивая для побежденной Франции альянсы, в чем ей отказывали, когда она еще не вела войну. Повсюду к нему относились несерьезно. Он встретился с Бисмарком лишь раз и договорился о прекращении огня, которое было отвергнуто 3‑го октября. Прибыв в первых числах ноября в Тур, он знал, что мир невозможен и что с этих пор будет война до конца. Вместо использования этой ситуации, помощи Депутации, он преследовал одну цель — дезорганизовать оборону.

Нельзя было найти более опасного врага. Этот безыдейный, беспринципный, реакционный и трусливый деятель не смог бы добиться успеха нигде, кроме как у французской буржуазии. Но он всегда находился под рукой, когда либералам нужно было стрелять в народ, и он был удивительным мастером парламентских интриг. Никто лучшего него не знал, как подвергать нападкам и изолировать правительство, в какой пропорции распределять предубеждения, ненависть и интересы, как прикрывать интриги маской патриотизма и здравого смысла. Кампания 1870–71 г.г. станет, определенно, его шедевром. Он решался на что–то только благодаря пруссакам, и не обращал на них внимания, пока они не форсировали Мозель. Его врагами были защитники страны. Когда наши бедные ополченцы, без офицерских кадров и военной подготовки, потерпели поражение, столь же роковое как в 1812 году, Тьер был вне себя от восторга. Его дом превратился в штаб консервативного нобилитета. Казалось, что именно Бордо стал подлинной резиденцией правительства.

Перед осадой реакционная пресса Парижа уделяла повышенное внимание провинции и с самого начала принижала значение Депутации.

После прибытия месье Тьера пресса повела неустанную войну. Она не прекращала запугивать, обвинять, указывать на малейшие недостатки не с целью их исправления, но для злословия. И это всегда сопровождалось выводом: борьба бессмысленна, неповиновение законно. С середины декабря этот клич, которому неуклонно следовали все реакционные газеты, распространился по всей провинции.

Вначале землевладельцы находили понимание у крестьян. Эта война могла вовлечь всех мужчин, которые не служили в армии или в Ополчении. Готовились военные лагеря, чтобы принять их. В тюрьмах Германии содержалось 260 000 французов. В Париже, Луаре, в восточной армии — более чем 350 000 человек. 30 000 погибли, тысячи заполнили госпиталя. С августа Франция дала войне, как минимум, 700 000 человек. Когда это кончится? В каждом доме раздавались жалобы: — Именно Республика хочет войну! Париж в руках левеллеров. — Что знает французский крестьянин о своем отечестве, и сколько крестьян могут сказать, где расположен Эльзас? Буржуазия имела в виду, прежде всего, крестьянина, когда сопротивлялась обязательному образованию. В течение 80 лет все усилия буржуа были направлены на то, чтобы превратить потомков волонтеров 1792 года в кули.

Вскоре мятежный дух заразил ополченцев, которыми почти повсеместно командовали отпетые реакционеры. Здесь и там вели батальоны подручные императора или фанатичные роялисты. В армии Луары они бурчали: — Мы не будем сражаться за месье Гамбетту (63). — Офицеры ополчения бахвалились, что никогда не подвергнут жизни своих солдат опасности.

В начале 1871 года провинции от края до края подверглись разложению. Некоторые распущенные генсоветы публично собирались, заявляя, что считают себя избранными. Депутация на этой волне, проклинала месье Тьера в своем кругу, но не позаботилась об его аресте. Революционеры, стремившиеся разъяснить Депутации, как далеко зашли дела, грубо одергивались. Гамбетта, изнуренный, утративший веру в сопротивление, помышлял лишь о примирении влиятельных людей. Он думал и о том, как устроиться в будущем.

Как только был подан сигнал о проведении выборов, явился сценарий, тщательно подготовленный, скоординированный, объединивший высокомерные группы консерваторов. Они составили списки кандидатов. Мы уже достаточно отдалились от октября, когда во многих департаментах они еще не смели выставлять своих кандидатов. Декреты о запрете избираться высшим бонапартистским функционерам затронули лишь теневых фигур. Коалиция, которая презирала людей, не вписавшихся в Империю, старательно сформировала персональный состав из аристократов в париках, процветающих землевладельцев, промышленных магнатов, деятелей, способных действовать бесцеремонно. Духовенство, искусно соединившее в своих списках легитимистов и орлеанистов, возможно, закладывало основу их подлинного сплава. Голосование проводилось методом плебисцита. Республиканцы стремились говорить о почетном мире. Крестьяне слышали только о мире любой ценой. Города хорошо знали, какую занять позицию. В большинстве своем они избрали либералов. Из 750 депутатов Ассамблеи 450 были урожденными монархистами. Очевидный лидер избирательной кампании, король либералов, месье Тьер получил поддержку в 23 департаментах.

Отчаянный примиренец был под стать Трошю. Один измучил Париж, другой — Республику.

I. Пруссаки входят в Париж

Ни глава исполнительной власти, ни Национальная Ассамблея, поддерживающие и укрепляющие друг друга, не сделали ничего, чтобы стимулировать восстание Парижа.

(Речь Дюфора против амнистии на сессии 18‑го мая 1876 г.)

Вторжение вернуло «Бесподобную палату» (Chambreintrouvable) 1816 года (ультраправое крыло парламента, существовавшего во время реставрации Бурбонов в 1816 году). После мечтаний о возрожденной Франции, возносящейся к свету, почувствовать себя отброшенным на полвека назад, под ярмо иезуитов Конгрегации, жестоких деревенщин! Нашлись люди, которые упали духом. Многие заговорили об эмиграции. Не способные думать вещали: — Палата продержится всего лишь день, поскольку она не имеет никакого мандата, кроме права решать вопрос о войне и мире. — Однако те, которые следили за прогрессом заговора и ведущей ролью, которую играло в нем духовенство, заранее знали, что эти люди не позволят Франции вырваться из своих рук до ее полного крушения.

Деятели, только что бежавшие из объятого голодом, но яростного Парижа, обнаружили в Ассамблее Бордо, Кобленц первой эмиграции, однако облеченный на этот раз властью насыщать злобой, которая копилась в течение 40 лет. Клерикалам и консерваторам впервые было позволено, без вмешательства императора или короля, беспрепятственно подвергать нападкам атеистический, революционный Париж, который так часто сбрасывал их ярмо и расстраивал их планы. Их желчь вылилась на первом же заседании. В дальнем конце зала, старик, который одиноко сидел на своем месте и которого все сторонились, поднялся и попросил выступить с обращением к Ассамблее. Под его плащом алела красная рубашка. Это был Гарибальди. При объявлении его имени он захотел выступить, сообщить в нескольких словах, что он уступает мандат, которым его удостоил Париж. Его голос потонул в реве негодующих голосов. Он продолжал стоять, подняв руку, но выкрики оскорбления усиливались. Однако и поддержка была рядом. — Провинциальное большинство — позор Франции! — Доносился с галереи молодой пронзительный голос, принадлежавший Гастону Кремье из Марселя. Депутаты вскочили, выкрикивая угрозы. Им ответили с галерей сотни — Браво! — заглушившие выкрики провинциальных депутатов. После заседания толпа приветствовала Гарибальди и освистывала его хулителей. Национальные гвардейцы продемонстрировали оружие, несмотря на гнев месье Тьера, который у перистиля бранил их командира. На следующий день народ вернулся, образовав ряды перед театром и заставив реакционных депутатов выносить его республиканский энтузиазм. Но реакционеры знали свою силу, и с самого начала заседаний повели свои атаки. Один из провинциалов, указывая на представителей Парижа, восклицал: — Они испачканы кровью гражданской войны! — А когда один из этих представителей произнес: — Да здравствует Республика! — провинциальное большинство освистало его со словами: — Вы лишь частичка страны. — На следующий день Палату окружили войска, которые не подпускали народ к республиканцам.

В то же время консервативные газеты объединились во враждебной кампании против Парижа, отрицая даже его бедственное положение. Национальная гвардия, утверждали они, бежит от пруссаков, ее единственными достижениями были 31‑го октября и 22 января. Эти клеветнические измышления дали плоды в провинциях, которые заблаговременно были готовы их усвоить. Их неосведомленность об осаде была настолько велика, что они несколько раз выдвигали деятелей, которым Париж не дал ни единого голоса поддержки, — Трошю, Дюкро, Ферри, Пейету, Гарнье—Паже, Эммануэля Араго.

Долг представителей Парижа состоял в том, чтобы рассеять тьму, рассказать об осаде, осудить деятелей, ответственных за провал обороны, объяснить значение голосования Парижа, развернуть знамя борьбы республиканской Франции против клерикально–монархической коалиции. Они оставались безгласными, удовлетворившись бессодержательными партийными митингами, от которых Делеклюз отвернулся столь же сокрушенно, как от Ассамблеи парижских мэров. Наши Эпимениды 1848 года ответили стереотипными гуманитарными фразами о бряцании оружием врага, который постоянно подтверждал свою программу: состряпать мир на скорую руку, похоронить Республику, и с этой целью парализовать Париж. Тьера назначили главой исполнительной власти при всеобщем одобрении. Он выбрал своими министрами Жюля Фавра, Жюля Симона, Пикара и Лефло, которые все еще могли найти общий язык с провинциальными республиканцами.

Эти выборы, угрозы, оскорбления в адрес Гарибальди и представителей Парижа, этот Тьер, как олицетворение парламентской монархии, как первый судья Республики. Удар за ударом наносился по Парижу, воспаленному, плохо снабжаемому, жаждущему все же больше свободы, нежели хлеба. Эти провинции, которые Париж тщетно пытался вовлечь в борьбу в течение всей осады, имели наглость теперь обвинять его в трусости, отбрасывать его назад от Бисмарка к Шамбору. Верно, тогда Париж был полон решимости защищаться даже от Франции. Новая, неминуемая угроза, суровый опыт осады всколыхнули его энергию и наделили великий город коллективным духом.

Уже к концу января некоторые республиканцы, а также некоторые буржуазные интриганы, добивавшиеся властных мандатов, попытались завоевать доверие Национальной гвардии с прицелом на выборы. В Сирке был проведен крупный митинг под председательством Курти, торговца из 3‑го округа. Участники митинга составили список кандидатов, решили собраться снова, чтобы оценить результаты выборов в случае удвоения числа голосов поддержки. Они сформировали комитет, ответственный за регулярное привлечение к борьбе всех политических организаций. Их второй митинг состоялся 15‑го января в Воксхолле на улице Дуане. Но, кто думал тогда о выборах? Превалировала единственная идея: союз всех политических сил Парижа против торжествующих провинциалов. Национальная гвардия представляла всех мужчин Парижа. Ясная, простая, чисто французская идея конфедерации батальонов прочно овладела умами. Ее принимали с одобрением и убеждением, что конфедеративным батальонам следует объединиться вокруг ЦК.

В ходе того же митинга специальную комиссию наделили полномочиями разработать устав. По 18 представителей от каждого из 20 округов выбрали комиссара. Кем были эти люди? Агитаторами, революционерами от Ла Кордери, социалистами? Нет, среди них не было ни одного известного деятеля. Эти люди представляли средние слои — лавочников, служащих, чуждых политическим клубам, и чуждых, до сих пор, даже политике (64). Курти, председатель комиссии, стал известным только после проведения митинга в Сирке. С самого начала идея федерации оказалась той, какой ее мыслили — универсальной, а не сектантской, и, следовательно, могущественной. На следующий день Клеман—Тома заявил правительству, что больше не может нести ответственность за Национальную гвардию. Его отправили в отставку и заменили временно Виноем.

24‑го января в Воксхолле комиссия огласила перед 2 000 делегатов и гвардейцев выработанный ею устав. Она настаивала на немедленном избрании депутатами ЦК. Собрание было бурным, беспокойным и не склонным к размеренным дебатам. Каждый из последних восьми дней приносил новые оскорбительные решения из Бордо. Утверждалось, что тамошние политики намеревались разоружить батальоны, отменить пособие в 30 су, единственный источник существования для трудящихся, немедленно выбить задолженность по квартплате и просроченным коммерческим счетам. К тому же, срок прекращения огня, продленный на неделю, истекал 26 января. Газеты объявили, что пруссаки войдут в Париж 27‑го января. Этот кошмар угнетал патриотов всю неделю. Сразу же собрались на митинг для рассмотрения этих жгучих вопросов. Варлен предложил: Национальная гвардия признает только тех лидеров, которые избраны самими гвардейцами. Другое предложение состояло в том, чтобы Национальная гвардия выразила через ЦК протест против любых попыток ее разоружить и заявила, что, в случае необходимости, окажет вооруженное сопротивление. Оба предложения были приняты единогласно. Теперь возник вопрос: позволит ли Париж войти в город и маршировать по своим бульварам пруссакам? Этот вопрос даже не обсуждался. Все участники собрания, вскочив со своих мест, в чрезвычайном возбуждении, единодушно высказались за сопротивление. Предостерегающие реплики встречались с негодованием. Да, они будут сопротивляться вторжению пруссаков с оружием в руках. Предложение будет передано делегатами в соответствующие организации. Наметив очередное заседание на 3‑е марта, участники собрания покинули свои места и отправились в массовом порядке к Бастилии, увлекши за собой большое число солдат и ополченцев.

С утра Париж, опасавшийся за свою свободу, собрался вокруг своей революционной колонны, как раньше собирался вокруг Страсбургской статуи, когда беспокоился за судьбу страны. Мимо с флагами и под барабанный бой проходили батальоны, покрывая перила и пьедестал венками бессмертников. Время от времени на пьедестал поднимался какой–нибудь делегат и произносил с бронзовой трибуны речь перед народом, который в ответ кричал: — Да здравствует Республика! — Внезапно из толпы вынесли на монумент красный флаг, который вновь показался в скором времени на балюстраде. Его приветствовал хор голосов, за которым последовало продолжительное молчание. Человек, взобравшись на купол, отважился лезть дальше и закрепить флаг в руке статуи Свободы, увенчивающей колонну. Так, среди неистового ликования народа, впервые после 1848 года, флаг равенства взвился над этим местом, более красным, чем кумачовая ткань, от пролитой здесь крови тысячи мучеников.

На следующий день сюда продолжилось паломничество не только национальных гвардейцев, но также солдат и ополченцев. Армия не препятствовала проявлению Парижем свого воодушевления. Ополченцев возглавляли квартирмейстеры, несшие большие черные венки. Их приветствовали трубачи, стоявшие по углам пьедестала, эхом разносилось ликование толпы. Одетые в траурные одежды женщины вывесили трехцветный флаг с надписью: «Мученикам от женщин–республиканок». Покрыв пьедестал, венки и цветы вскоре сплошь обвили бюст. С верха до низа его покрыли желтые и черные цветы, красные и трехцветные флаги, символизировавшие траур по прошлому и надежду на будущее.

26‑го января демонстрации стали многолюдными и сердитыми. Полицейский агент, застигнутый врасплох за переписью названий батальонов, был брошен в Сену. Прошли двадцать пять батальонов, мрачные, мучимые страшной тревогой. Срок действия прекращения огня должен был вот–вот закончиться, и газета Officiel не обещала отсрочки. Газеты сообщали о вступлении германской армии на Елисейские поля, намеченном на следующий день. Правительство отправило французские войска на левый берег Сены и освободило Дворец промышленности. Забыли власти лишь пушки Национальной гвардии, сосредоточенные на Ваграмской площади и в Пасси. Беспечность капитулянтов уже привела к передаче пруссакам на 12 000 мушкетов больше, чем предусматривалось (65). Кто мог сказать, не протянут ли пруссаки свои длани к этим прекрасным орудиям, носящим на себе номера батальонов, и на отлитие которых парижане потратили много пота и крови (66)? Стихийно поднялся весь Париж. Буржуазные батальоны Пасси при одобрении муниципалитета (67) подали пример, переместив эти орудия из Ранелага в Парк Монсо (68). Другие батальоны прибыли для того, чтобы отвезти свои орудия в Ваграмский парк. Они перекатили их по улице Сент Оноре и Риволи на площадь Вогез под прикрытием Бастилии.

В течение дня войска, посланные Виноем к Бастилии, братались с народом. Вечером, звон, набат, трубы вывели на улицы тысячи вооруженных людей, которые смешались у Бастилии, Шато д’О и на улице Риволи. Тюрьму Сент‑Пелаги взяли штурмом и освободили Брюнеля. В два часа ночи 40 тысяч человек заполнили Елисейские поля и аллею Великой Армии, сохраняя тишину и порядок, готовые встретить пруссаков. Они ждали до наступления дня. По их возвращении батальоны Монмартра захватили на своем пути все пушки и доставили их в мэрию восемнадцатого округа и на бульвар Омано.

Этому взволнованному, но мужественному проявлению чувств Виной мог только противопоставить приказ дня, осуждающий его. И правительство, оскорбившее Париж, призвало его пожертвовать собой во имя Франции! Прокламации, расклеенные утром 27 января, объявляли продление прекращения огня и оккупацию 30 тысячами немцев Елисейских полей 1‑го марта.

В 2 часа комиссия, уполномоченная разработать устав ЦК, провела заседание в мэрии третьего округа. Некоторые из членов комиссии с предыдущего вечера, считавшие себя облеченными властью в силу обстановки, попытались образовать в мэрии постоянный подкомитет. Но из–за малочисленности они отложили это на следующий день и проконсультировались с командирами батальонов. Заседание под председательством капитана Бергере прошло бурно. Делегаты батальона из Монмартра, учредившие собственный комитет на улице Розьер, высказывались только за то, чтобы дать бой пруссакам. Они предъявили свои mandatsimperatifs(чрезвычайные мандаты) и отозвали резолюцию Воксхола. Почти единодушно решили взяться за оружие для сражения с пруссаками. Мэру Бонвале, весьма стесненному присутствием таких гостей, удалось, окружив мэрию войсками, частью уговорами, частью силой, избавиться от этих гостей.

В течение всего дня пригороды вооружались и захватывали боеприпасы. Орудия с крепостного вала были вновь установлены на лафеты, ополченцы, забывшие о том, что были военнопленными, вновь взялись за оружие. Вечером толпа людей выманила морпехов из казарм Ла Пепиньер и повела их к Бастилии брататься с народом.

Катастрофа была бы неизбежной, если бы не мужество горстки людей, осмелившихся противостоять этому опасному ходу событий. Представители всех общественных слоев, встречавшиеся на площади Кордери, члены ЦК двадцати округов, Интернационала и Федерации профсоюзов относились сдержанно к этому ЦК, состоявшему из неизвестных людей, не принимавших участия в революционной борьбе. Покинув мэрию третьего округа, некоторые делегаты батальонов, входившие в секции Интернационала, прибыли на Кордери, чтобы рассказать о заседании и отчаянном решении, к которому пришли его участники. Для умиротворения толпы потребовалось большое напряжение, в Воксхолл, где проводился многочисленный митинг, были отправлены ораторы. Им удалось заставить себя слушать. Многие другие граждане предприняли немало усилий, чтобы призвать народ прислушаться к здравому смыслу. На следующее утро, 28‑го января, три группы с Кордери опубликовали манифест, зовущий рабочих к бдительности. «Каждый приступ, — говорилось в нем, — поставит народ под удары врагов Революции, которые утопят все социальные требования в море крови». Под давлением со всех сторон ЦК был вынужден уступить, что выразилось в прокламации, подписанной 29 его членами. «Каждая агрессивная акция приведет к немедленному падению Республики. Баррикады будут сооружены во всех кварталах, которые попытается захватить неприятель, поэтому ему придется маршировать в лагере, удаленном от нашего города». Таков был первый официальный шаг ЦК. 29 неизвестным людям (69), способным успокоить национальных гвардейцев, таким образом, аплодировала даже буржуазия, которую, кажется, не удивляла их сила.

Пруссаки вошли в Париж 1‑го марта. Тот Париж, которым владел народ, больше не был Парижем аристократов и представителей крупной буржуазии 1815 года. С домов свешивались черные флаги, но пустынные улицы, закрытые магазины, не работающие фонтаны, зачехленные статуи площади Конкорд, не горящие по ночам газовые фонари подчеркивали агонию города с еще большей силой. Проституток, дерзнувших ходить в кварталы, занятые врагом, публично секли кнутами. Кафе на Елисейских полях, которое держало свои двери открытыми для победителей, было обчищено. Имелся лишь один гранд в пригороде Сент‑Жермен, который предложил пруссакам воспользоваться его домом.

Париж все еще переживал это оскорбление, когда на него обрушилась из Бордо новая лавина нападок. Ассамблея не только не нашла возможности поддержать столицу словом или действием в этих тяжелых условиях, но газеты Бордо во главе с Officiel кипели негодованием в связи с тем, что Париж помышлял о защите от пруссаков. В канцелярию внесли предложение определить резиденцию Ассамблеи вне Парижа. Составленный проект закона о просроченных долговых обязательствах и квартплате обещали в перспективе бесчисленные несчастья. Приняли решение о мире, поспешно проголосовали его, словно рутинный вопрос. Утрата Эльзаса, большей части Лотарингии, лишение 1 600 000 французов отечества, 5‑миллиардная контрибуция, оккупация фортов к востоку от Парижа, пока не будут выплачены первые 500 000 000 франков, а также восточных департаментов, пока не будет выплачено все. Вот чего стоили нам Трошю, Фавр и коалиция, вот цена, за которую Бисмарк позволил нам Chambreintrouvable. И чтобы утешить Париж, испытавший такой колоссальный позор, месье Тьер назначил генералом Национальной гвардии бездарного и жестокого командующего 1-ой армией Луары, Д’Ауреля де Паладина. Двух сенаторов, Виноя и Д’Ауреля, двух бонапартистов во главе республиканского Парижа было уже слишком. Весь Париж мучился дурным предчувствием государственного переворота (70).

Этим вечером на бульварах собрались большие толпы людей. Национальная гвардия, отказываясь признать своим командующим Д’Ауреля, предложила на этот пост Гарибальди. 3‑го февраля две сотни батальонов прислали своих делегатов в Воксхол. Все началось с чтения устава. Преамбула провозглашала Республику «единственной формой правления по закону и высшей справедливости, детищем которой является всеобщее избирательное право». Статья 6-ая устава гласила: — «Делегаты должны противодействовать любой попытке свержения Республики». ЦК формировался по принципу три делегата от округа, избранные ротами, батальонами, легионами и из командиров легионов (71). В ожидании общих выборов собрание учреждало здесь и там временные исполкомы. Варлен, Пинди, Жак Дюран и некоторые другие социалисты с Кордери стали частью их состава на основании взаимопонимания, достигнутого между ЦК или, скорее, комиссией, которая выработала устав, и тремя группами деятелей с Кордери. Варлен добился единодушного одобрения немедленного переизбрания офицеров Национальной гвардии. Внесли еще одно предложение: — «Департамент Сены учреждает себя независимой республикой в случае попыток Ассамблеи лишить Париж статуса столицы». Это несостоятельное, ошибочное предложение предполагало изоляцию Парижа от остальной Франции. Это была идея, противоречащая революции, интересам Парижа, направленная против Коммуны. Кто мог еще снабжать Париж продовольствием, кроме провинций? Кто мог спасти наших крестьян, кроме Парижа? Но Париж был вынужден вести изолированную жизнь в течение шести месяцев. Город, остававшийся в изоляции до последнего момента, высказался за продолжение борьбы любой ценой, проголосовал за сохранение Республики. Его заброшенность, голосование провинций, преобладание провинций побуждали так много людей выражать готовность погибнуть за всеобщую республику, воображать, что Республика могла ограничиться пределами Парижа.

II. Коалиция открывает огонь по Парижу

Говорили, что Республике угрожала Ассамблея. Господа, когда произошло восстание, Ассамблея отметилась политически лишьдвумя актами: назначением главы исполнительной власти иодобрением республиканского кабинета.

(Из речи против амнистии Ларси от Левого центра на сессии 18‑го мая 1876 года.)

На плебисцит провинций парижская Национальная гвардия ответила своим объединением; на угрозы монархистов, проекты лишения Парижа статуса столицы — демонстрацией у Бастилии; на назначение Д’Ауреля — резолюциями 3‑го марта. То, что не смогла осуществить угроза осады, сделала Ассамблея — она способствовала союзу среднего класса с пролетариатом. Подавляющее большинство парижан следили за ростом республиканской армии без сожаления. 3‑го марта, когда министр внутренних дел Пикар, осудил «анонимный ЦК» и призвал «всех добропорядочных граждан подавить эти предосудительные демонстрации», никто не шелохнулся. Кроме того, обвинение было смехотворно. ЦК действовал в открытую, рассылал свои протоколы в газеты, и проводил демонстрации только для того, чтобы спасти Париж от катастрофы. На следующий день он дал ответ: — «ЦК не является анонимным. Он представляет собой союз представителей свободных людей, добивающийся солидарности всех национальных гвардиейцев. Все его документы всегда подписываются. Он с презрением отвергает клеветнические измышления о том, что он подстрекает к грабежу и гражданской войне». Под этой отповедью были проставлены подписи (72).

Лидеры коалиции ясно видели, в каком направлении развиваются события. Республиканская армия ежедневно увеличивала свой арсенал мушкетов и, особенно, артиллерийских орудий. Они были установлены в десяти различных местах — на Итальянской заставе, в Сент‑Антуанском прдместье и Бют Монмартр. Красные плакаты извещали Париж об образовании ЦК федерации Национальной гвардии и призывали граждан создавать в каждом округе комитеты батальонов и советов легионов, а также назначать делегатов в ЦК. Еще бы несколько дней и народ дал бы окончательный ответ, если бы удар по Парижу не был бы нанесен немедленно.

То, что они неправильно истолковали, заключалось в стойкости противника. Победа 22‑го января ослепила их. Они поверили в россказни собственных газет, в трусость Национальной гвардии, в бахвальство Дюкро, который клялся в секретариате Ассамблеи в неизбывной ненависти к парижским демагогам, но ради нее он, по собственным словам, одержит победу (73). Агрессивные реакционеры воображали, будто смогут проглотить Париж одним глотком.

Операция проводилась с клерикальным умением, методичностью и дисциплиной. Легитимисты и орлеанисты, расходясь во мнениях относительно имени монарха, приняли компромиссное предложение Тьера о равном участии в правительстве, которое получило название «пакт Бордо». В отношении же Парижа не могло быть разногласий.

С первых дней марта провинциальные газеты начали разом пропагандистскую кампанию, утверждая, что в Париже происходят поджоги и грабежи. 4‑го марта секретариат Ассамблеи полнился лишь одним слухом — разразился мятеж. Телеграфные линии прерваны, генерал Виной отступил на левый берег Сены. Правительство, распространявшее эти слухи (74), направило в Париж четырех депутатов, каждый из которых являлся также мэром. 5‑го марта они прибыли на место и обнаружили Париж абсолютно спокойным, даже веселым (75). Мэры и их помощники, собранные министром внутренних дел, подтвердили, что обстановка в городе спокойная. Но Пикар, без сомнения, в интересах заговора, заявил: — Это лишь внешнее спокойствие. Нам нужно действовать. — А ультраконсервативный Вотрен добавил: — Надо взять быка за рога и арестовать ЦК.

Правые постоянно дразнили быка. Насмешки, провокации, оскорбления обрушивались на Париж и его представителей как из рога изобилия. Некоторых из этих представителей, Рошфора, Тридо, Мало и Ранка, когда они покидали зал заседаний после уродующего страну голосования, преследовали криками: — Скатертью дорога! — Виктора Гюго, поддержавшего Гарибальди, освистали. Делеклюза, потребовавшего импичмента членов совета Национальной обороны, просто никто не слушал. 10‑го марта образовалась брешь. Приняли резолюцию, что Париж больше не должен быть столицей и что Ассамблея должна заседать в Версале.

Это поставило в повестку дня необходимость учреждения Коммуны, ибо Париж не мог оставаться в одно и то же время без правительства и муниципалитета. Раз обозначилось поле битвы, безысходность вывела на него армию. Правительство уже решило, выплачивать жалование только тем национальным гвардейцам, которые обратятся к нему за этим с просьбой. Ассамблея постановила, что счета, подлежавшие оплате 13 ноября 1870 года, должны быть оплачены 13‑го марта, причем, в течение трех дней. Министр Дюфор упрямо отказывался идти на какие–либо уступки по этому вопросу. Несмотря на настоятельные обращения Мийера, Ассамблея отказывалась принять какой–либо законопроект в защиту квартиросъемщиков, обязанных внести арендную плату в течение шести месяцев. Двести или триста тысяч рабочих, держателей торговых точек, модельеров, владельцев мелких мастерских, работающих в снимаемых ими помещениях, которые израсходовали свой незначительный запас денег и еще не смогли заработать новые деньги, весь парализованный бизнес были, таким образом, были брошены на милость землевладельцев, голода и банкротств. С 13‑го по 17-ое марта 150 000 счетам было отказано в оплате. Наконец, правые обязали Тьера провозгласить с трибуны, «что Ассамблея может продолжить свои дебаты в Версале, не опасаясь подводных камней со стороны платежеспособности мятежников». Правые, таким образом, вынудили его действовать немедленно, поскольку депутаты должны были собраться снова в Версале 20‑го марта.

Д’Аурель начал операции против Национальной гвардии, заявив, что подчинит ее строгой дисциплине и очистит ее от вредных элементов. «Мой первейший долг, — заявил он в приказе, — состоит в обеспечении уважения к закону и собственности». Такая провокация всегда исходит от буржуазии, когда революционные события возносят ее на вершину власти.

К нему присоединились и другие сенаторы. 7‑го марта Виной вывел на улицы 21 тысячу ополченцев Сены. Каждому из них было выплачено жалкое вспомоществование. 11‑го марта, в день, когда Париж лишили статуса столицы и когда были изданы губительные декреты, Виной закрыл шесть республиканских газет. Четыре из них - Le Cri du Peuple, Le Mot d’Ordre, Le Père Duchêne и Le Vengeur — имели тираж в 200 000 экземпляров. В тот же день военный трибунал, судивший обвиняемых по делу 31‑го октября, приговорил семерых из них к смерти, в том числе Флуранса и Бланки. Таким образом, под удар попали все — буржуазия, республиканцы, революционеры. Эта Ассамблея в Бордо, смертельный враг Парижа, чуждый его чувствам, образу мыслей и языку, выглядела правительством иностранцев. Торговые круги, а также пригороды шумно протестовали против ее решений (76).

С этого момента исчезли последние колебания. Мэр Монмартра, Клемансо, в течение нескольких дней строил интриги, чтобы обеспечить сдачу пушек, он даже нашел офицеров, готовых капитулировать. Но батальон запротестовал, и 12 марта, когда Д’Аурель выставил свои условия, национальные гвардейцы отказались отправить эти пушки. Пикар, пытавшийся демонстрировать твердость, вызвал Курти, заявил: — Члены ЦК рискуют головами. — Он добился от того нечто похожее на обещание. ЦК исключил Курти из своего состава.

С 6‑го марта ЦК заседал в зале на Кордери. Высокая репутация места оказала положительное влияние на три разные, совершенно независимые группы парижан, хотя и сторонившиеся друг от друга. ЦК действовал эффективно и сорвал интриги командира Дю Биссона, офицера, который служил за границей и использовался в предприятиях сомнительного характера и который старался навязать ЦК батальонных командиров. ЦК направил трех делегатов в эту группу, где они встретили сильную оппозицию. Один из чинов батальона, Барбере, действовал особенно дерзко, но другой офицер, Фальто, отмежевался от Ассамблеи, заявив: — Я перехожу на сторону народа. — Спайка состоялась 10‑го марта, в день общей встречи делегатов. ЦК представил еженедельный доклад. В нем перечислялись события последних дней, назначение Д’Ауреля, угрозы Пикара и весьма справедливо отмечалось: «Тем, кем мы являемся, нас сделали события. Постоянные атаки прессы, враждебной демократии, послужили уроком, угрозы правительства закрепили эти уроки. Мы являемся непоколебимым барьером, воздвигнутым на пути любой попытки свергнуть Республику». Делегатам предложили провести выборы ЦК. Обратились с призывом к армии: «Солдаты, дети народа! Объединимся в служении Республике. Короли и императоры достаточно долго вредили нам». На следующий день солдаты прибыли поздно вечером из армии Луары, собравшись перед красными плакатами, на которых были написаны имена и адреса всех членов ЦК.

Революция, лишенная своих газет, теперь говорила плакатами. Эти плакаты, отражавшие большое разнообразие цветов и мнений, были расклеены на всех стенах. Флуранс и Бланки, обвиненные в неповиновении, также выразили свои протесты. Во всех многонаселенных округах формировались подкомитеты. Главой подкомитета тринадцатого округа был молодой, стойкий организатор, Дюваль, сочетавший в себе хладнокровие и энергичность. Члены подкомитета на улице Розье вырыли вокруг пушки канаву и несли сторожевую вахту день и ночь (77). Все эти комитеты игнорировали приказы Д’Ауреля и реально командовали Национальной гвардией.

Несомненно, Париж пробудился, приготовился искупить свои грехи, допущенные в ходе осады. Этот Париж, истощенный и задавленный нуждой, отложил мысли о мире и делах, думая только о защите Республики. Временный ЦК, не обращая внимания на Виноя, который потребовал ареста всех его членов, представился участникам 15-ой всеобщей Ассамблеи в Воксхолле. В ней участвовали представители 215 батальонов, которые выступили за назначение главнокомандующим Национальной гвардии Гарибальди. Один оратор, Лулье, сбил Ассамблею с толку. Он был отставным морским офицером, совершенно невменяемым и имеющим подобие военного образования. Однако в промежутки, когда он не был пьян, на него находило время от времени просветление. Его предложили на пост командующего артиллерией. Затем последовали имена избранных в ЦК членов, общим числом в 30 человек, поскольку несколько округов еще не проголосовали. Это был постоянный ЦК, резиденцией которого должна была стать ратуша Парижа. Многие из избранных делегатов входили в состав организационной комиссии. Другие были столь же неизвестны, представляя пролетариат и низший слой среднего класса. Их знали только отдельные батальоны.

Какое значение имело отсутствие публичности? ЦК не был правительством правящей партии. Он был далек от утопий. Лишь очень простая вещь, страх реставрации монархии, могла сплотить так много батальонов. Национальная гвардия позиционировала себя как сила, гарантирующая отсутствие государственного переворота. Ибо, если Тьер и его агенты неоднократно повторяли слово «Республика», то их собственная партия и Ассамблея провозглашали: — Да здравствует король! — ЦК был часовым, в этом все дело.

Буря надвигалась, все оставалось неопределенным. Интернационал созвал депутатов–социалистов для выяснения того, что надо делать. Но не было планов никакого наступления, ничего даже не предлагалось в этом отношении. ЦК официально провозгласил, что народ не сделает выстрела первым, что он всего лишь будет защищаться от агрессии.

Агрессор, месье Тьер, прибыл в Париж 15‑го марта. Уже долгое время он предвосхищал необходимость ужасного столкновения с Парижем, но ждал удобного момента вернуть власть над городом, выставив 40-тысячную армию тщательно отобранных и чуждых парижанам солдат. Этот план раскрыл один офицер генштаба. В тот же момент Тьер располагал лишь обломками армии.

230 000 человек, разоруженных в результате капитуляции, большей частью, ополченцев или людей, закончивших срок службы, были спешно отправлены домой, так как они только бы увеличили армию Парижа. Часть ополченцев, морпехов и солдат уже заложили основу союза республиканцев и Национальной гвардии. У Виноя осталась с позволения пруссаков лишь дивизия и 3 000 сержантов полиции или жандармов из общей численности 15 000 человек, довольно плохо оснащенных. Лефо послал ему несколько тысяч солдат, подобранных в армиях Луары и Севера, но они пришли слишком поздно, почти без офицерских кадров, подавленные и питающие отвращение к службе. По первому впечатлению Виноя, они были на грани мятежа. Им предоставили возможность пробираться по Парижу. Они выглядели заброшенными, смешивались с парижанами, которые оказывали им помощь. Женщины приносили суп и одеяла в их халупы, где они мерзли. Фактически, 19‑го марта у правительства было только около 25 000 человек, среди которых не было сплоченности и дисциплины. Две трети из них перешли в предместья.

Как с помощью этого сброда разоружить 100 000 солдат? Ведь для того, чтобы увезти пушки, необходимо было разоружить национальных гвардейцев. Парижане больше не были новичками в войне. — Забрав наши пушки, — говорили гвардейцы, — они сделают наши мушкеты бесполезными. — Коалиция ничего не слушала. Едва прибыв в город, ее представители требовали от месье Тьера действий, немедленного вскрытия нарыва. Банкиры — несомненно, те самые люди, которые спровоцировали войну для придания нового импульса своим денежным спекуляциям (78) — говорили ему: — Нельзя осуществить финансовые операции, если не покончить с этими мерзавцами (79). Все это создавало впечатление, будто изъятие пушек является легким делом.

За пушками, действительно, смотрели без особого бдения, но лишь потому, что гвардейцы были убеждены в их нахождении в безопасном месте. Достаточно было, вытащить из мостовой несколько булыжников, чтобы предотвратить транспортировку пушек вниз по узким крутым улицам Монмартра. По первому сигналу тревоги весь Париж поспешил бы на выручку. Это наблюдалось 16‑го марта, когда пришли жандармы, чтобы увезти с площади Вогезы пушки, обещанные Вотреном. Со всех сторон сюда прибыли гвардейцы отбивать пушки, а лавочники с улицы Турней принялись разбирать мостовую улицы.

Атака коалиции ничего не дала, и именно это укрепило решимость Парижа держать оборону. Но месье Тьер не заметил ничего, ни недовольства среднего класса, ни сильного раздражения пригородов. Коротышка, которого обманывали всю его жизнь, даже Мак—Магон, обещавший подойти 20 марта, окунулся с головой в авантюру. Его подстрекали Жюль Фавр и Пикар, убежденный после провала 31‑го декабря в неспособности революционеров совершить какую–либо серьезную акцию и одержимый желанием играть роль Бонапарта. 17‑го марта Тьер провел совещание. И без оценки своих сил и сил противника, без предварительного оповещения мэров — Пикар официально обещал не применять силу без консультаций с ними — без заслушивания командиров буржуазных батальонов (80), это правительство, слишком слабое, чтобы позволить себе даже арест двадцати пяти членов ЦК, отдало приказ увезти двести пятьдесят пушек (81), охраняемых всем Парижем.

III. Восемнадцатое марта

Затем мы сделали то, что должны были сделать: ничто не провоцировало парижского мятежа.

(Из речи Дюфора против амнистии на заседании 18‑го марта 1876 г.)

Исполнение было столь же глупо, сколь сама концепция. 18 марта, в 3 часа утра, несколько колонн разошлись в разных направлениях: к Бют Шомон, Бельвилю, предместью дю Темпл, Бастилии, ратуше, площадям Сен‑Мишель и Люксембург, тринадцатому округу и площади Инвалидов. Генерал Сусбиель проследовал на Монмартр с двумя бригадами численностью в 6 000 человек. Вокруг тишина и запустение. Бригада Патюреля овладела Мулен де ла Галет без всякого усилия. Бригада Леконта захватила Башню Сольферино, встретив сопротивление лишь одного часового. Он преградил ей дорогу, выставив свой штык, и был изрублен жандармами. Затем они кинулись к посту на улице Розье, взяли его штурмом и побросали гвардейцев в Башню Сольферино. В 6 часов эффект неожиданности проявился полностью. Месье Клемансо поспешил к Холмам, чтобы поздравить генерала Леконта. В других местах пушки были захвачены врасплох таким же способом. Правительство торжествовало, и Д’Аурель послал в газеты воззвание, написанное в победном стиле.

Требовалось лишь одно — команды на транспортировку добычи. Виной почти забыл об этом. В 8 часов начали пристегивать лошадей к некоторым пушкам. Между тем предместья пробуждались и в них открывались лавки, работавшие в ранние часы. Люди начинали говорить на пониженных тонах, собираясь вокруг доярок, которые привозили молоко, и в винных лавках. Они указывали на солдат, пулеметы (многоствольные ружья, предшественницы современного пулемета), установленные на улицах, стены, заклеенные еще влажными плакатами, подписанными месье Тьером и его министрами. Жаловались на парализацию торговли, отсроченные ордерные чеки, запуганный капитал. — Жители Парижа, правительство решилось действовать в ваших интересах. Пусть добропорядочные граждане отделятся от злонамеренных, пусть их поддержит общественность. Они окажут услугу самой Республике, — говорили господа Пуер—Кертье, Де Ларси, Дюфор и другие республиканцы. Окончание их воззвания заимствовано из фразеологии декабря: — Виновные должны быть переданы юстиции. Должен быть восстановлен полный, немедленный и неизменный порядок. — Они говорили о порядке, но должна была пролиться кровь.

Как это случается в великие дни, женщины стали действовать первыми. Женщины 18‑го марта, ожесточившиеся в результате осады, несли двойное бремя страданий. Они не дожидались мужчин. Окружив пулеметы, они обратились к сержанту, командовавшему орудием, со словами: — Вам не стыдно, чем вы здесь занимаетесь? — Солдаты не ответили. Между тем сержант сказал им: — Идите, дорогие женщины, не мешайте. — В то же время группа национальных гвардейцев, следовавшая на свой пост на улице Дудевиль, обнаружила там два еще не разбитых барабана. Они стали отбивать дробь. В 8 часов здесь собралось 300 гвардейцев с офицерами, которые стали подниматься на бульвар Орнано. Они встретили взвод солдат 88‑го полка, и с криками: — Да здравствует Республика! — присоединились к нему. К ним примкнул также пост на улице Дежан, и, подняв мушкеты прикладами вверх, солдаты и гвардейцы сообща пошли маршем на улицу Мульер, которая ведет на Бют Монмартр. Их поддержали солдаты 88‑го полка. Эти люди, увидев, что их товарищи перемешались с гвардейцами, заранее просигналили, что пропустят их через свои позиции. Генерал Леконт, увидев сигналы, заменил солдат полицейскими и заключил первых в Башню Сольферино со словами: — Вы получите по заслугам. — Полицейские сделали несколько выстрелов, на которые ответили гвардейцы. Внезапно на другом конце улицы Розье появилось большое число гвардейцев с мушкетами прикладами вверх, женщин и детей. Оказавшийся в окружении Леконт трижды приказывал открыть огонь. Но его солдаты с винтовками наперевес не шелохнулись. Наступающая толпа стала брататься с ними, Леконта и его офицеров арестовали.

Солдаты, которых Леконт заключил в башню, хотели расстрелять генерала, но ряду гвардейцев удалось с большим трудом разубедить их. Толпа приняла генерала за Виноя. Вместе с офицерами Леконта повели в Шато—Руж, где размещался штаб батальонов Национальной гвардии. Там попросили генерала отдать приказ об эвакуации Холмов. Он без колебаний подписал такой приказ (82). Приказ немедленно довели до сведения офицеров и солдат на улице Розье. Жандармы сдали свои ружья и даже кричали: — Да здравствует Республика! — Орудийная канонада возвестила о возвращении Холмов.

Генерал Патюрель, пожелавший увезти пушки, был захвачен врасплох на Мулен де ла Галет. Он наткнулся на действующую баррикаду на улице Лепик. Люди остановили лошадей, обрезали постромки, рассеяли артиллеристов и вернули пушки на прежние позиции. На пляс Пигаль генерал Сусбиель отдал приказ стрелять в толпу, собравшуюся на улице Худо, но стрелки в испуге погнали своих лошадей назад под смех толпы. Капитан с саблей в руке бросился вперед, ранил гвардейца и пал, простреленный пулями. Генерал бежал. Жандармы, начавшие стрелять из–за бараков, вскоре были вытеснены со своих позиций, а большинство солдат перешло на сторону народа.

В Бельвиле, на Бют Шомон, в Люксембурге войска повсюду братались с толпами людей, которые собрались по первому сигналу тревоги.

К 11 часам народ одолел агрессоров на всех постах, сохранил почти все свои пушки, из которых увезли только 10. Были захвачены тысячи ружей. Все батальоны Национальной гвардии были теперь на ногах, а жители предместий начали разбирать булыжные мостовые.

С 6 утра Д’Аурель приказал отбивать барабанную дробь в центральных кварталах, но безрезультатно. Батальоны, замеченные прежде в преданности Трошю, прислали в пункт сбора только 20 человек. На весь Париж плакаты провозглашали: — Это — государственный переворот. — В 12 часов Д’Аурель и Пикар забили тревогу: — «Правительство призывает вас защищать свои дома, свои семьи, свое имущество. Некоторые дезориентированные люди под руководством тайных предводителей, поворачивают против Парижа пушки, возвращенные пруссаками». — Это напоминание об июне 1848 года, обвинение в бестактности в отношении пруссаков не подействовало ни на одного парижанина. На помощь пришло все правительство: — «Распространяется абсурдный слух о подготовке правительством государственного переворота. Оно желало и желает положить конец деятельности мятежного ЦК, члены которого лишь проповедуют коммунистические доктрины». Эти тревожные предупреждения, неоднократно прозвучавшие, собрали в целом 500 человек (83).

Правительство разместилось в МИД, и после первых неудач месье Тьер приказал уйти со всеми войсками на Марсовое поле. Узнав об оставлении Национальной гвардией центра города, он объявил, что необходимо вывести войска из Парижа. Некоторые министры возражали, хотели защищать некоторые пункты — ратушу, казармы при ней, занятые бригадой Дерроя и курсантами военного училища. Они добивались, чтобы военнослужащие этих частей заняли позиции на Трокадеро. Карлик, весьма расстроенный, прислушивался только к предложениям крайних мер. Лефо, почти ставший узником Бастилии, энергично его поддерживал. Решили, что город должен быть эвакуирован, даже его южные форты, восстановленные пруссаками две недели назад. К 3 часам народные батальоны с Гросс Кайлу прошли маршем мимо ратуши под дробь барабанов и клич труб. Совет счел себя окруженным (84). Господин Тьер бежал по лестнице черного хода и отправился в Версаль, напуганный до потери сознания так, что на мосту Севр отдал письменный приказ эвакуировать Мон—Валерье.

В тот самый час, когда господин Тьер бежал, революционные батальоны еще не пытались атаковать или занимать какие–либо официальные учреждения (85). Утренняя агрессия явилась неожиданностью для ЦК, как и для всего Парижа. Вечером, перед тем как члены разделились в обычном порядке, решив встретиться 18‑го марта в 11 часов позади Бастилии, в школе на улице Басфруа, площадь Кордери, находившаяся под активным наблюдением полиции, больше не была безопасным местом. С 15‑го марта новые выборы увеличили число членов ЦК. Он решил учредить Комитет обороны. Получив вести об атаке, некоторые члены ЦК побежали на улицу Басфруа, другие занялись приведением в боеготовность батальонов своих кварталов: Варлен — в Батиньоле, Бергере, недавно назначенный главой легиона, — в Монмартре, Дюваль — в Пантеоне, Пинди — в третьем округе, Фальто — на улице Севр. Ранвир и Брюнель, не входя в ЦК, агитировали в Бельвиле и третьем округе. В 10 часов десяток членов ЦК собрались вместе. Им поступали в огромном количестве послания со всех сторон, время от времени приводили пленников. Позитивная информация стала приходить только к 2 часам дня. Тогда они разработали подобие плана, согласно которому все федералистские батальоны должны были сойтись у ратуши. Затем они рассеялись по всем направлениям передать приказы (86).

Батальоны были, в действительности, настороже, но воздерживались от маршей. Революционные кварталы, опасаясь возобновления атак, и, не зная о полноте своей победы, усиленно строили баррикады и оставались там, где находились. Даже на Монмартре теснились гвардейцы в поисках новостей, и солдаты распущенных частей, для которых собирали еду, поскольку они не ели с самого утра. К половине четвертого Комитет бдительности восемнадцатого округа, действовавший на улице Клинанкур, известили о том, что генералу Леконту угрожает серьезная опасность. Толпа, состоявшая, в основном, из солдат, окружила Шато—Руж и потребовала выдачи генерала. Члены Комитета бдительности — Ферре, Жаклар и Бергере — немедленно отправили коменданту Шато—Руж приказ охранять пленника, которого следовало судить. Когда доставили приказ, Леконт только что ушел.

Он давно добивался того, чтобы предстать перед членами ЦК. Командование поста, сильно обеспокоенное криками толпы, стремившееся избавиться от ответственности и полагавшее, что ЦК заседает на улице Розье, решило доставить генерала и его офицеров туда. Они прибыли около четырех часов после полудня, пройдя сквозь чрезвычайно раздраженную толпу. Тем не менее, ни один человек из этой толпы не поднял руку на пленников. Генерала бдительно сторожили в небольшой передней комнате на первом этаже. Там повторились сцены Шато—Ружа. Возбужденные солдаты требовали его смерти. Офицеры Национальной гвардии предприняли отчаянные попытки успокоить их криками: — Дождитесь прибытия членов ЦК. — Им удалось выставить караул и на время погасить волнения.

Ни один член ЦК еще не прибыл, когда в 4.30 улицу потрясли ужасные крики, и человек с седой бородой, преследовавшийся свирепой толпой, был поставлен к стенке дома. Это был Клеман—Тома, деятель июня 1848 года, глумившийся над революционными батальонами. Его опознали и арестовали на Дороге мучеников, где он осматривал баррикады. Некоторые офицеры Национальной гвардии, капитан армии Гарибальди, Эрпин—Лакруа, и ряд ополченцев пытались остановить разъяренную массу людей, повторяя тысячу раз: — Дождитесь членов ЦК! Сформируйте трибунал! — Их затолкали, а Клеман—Тома снова схватили и потащили в садик дома. Выстрелы двадцати мушкетов, нацеленных в грудь, опрокинули его наземь. Во время этой казни солдаты разбили стекла окон комнаты, где содержался генерал Леконт, набросились на него и вытащили в сад. Этот чин, который утром трижды приказывал стрелять в народ, плакал, просил пощады и упоминал семью. Его поставили к стенке и расстреляли.

После этих репрессий ярость массы стала спадать. Она позволила снова заключить в Шато—Руж офицеров из окружения Леконта, с наступлением ночи их выпустили.

В то время как происходили эти казни, народ, так долго державший оборону, пришел в движение. Брюнель окружил казармы принца Евгения, удерживавшиеся 120‑м линейным батальоном. Полковника в сопровождении около сотни офицеров надменного вида Брюнель отправил в заключение. В руки народа попали две тысячи ружей. Брюнель продолжил марш, улица Насьональ была занята в 5 часов. В 6 часов толпа напала с топорами на ворота казарм Наполеона. Из щелей ворот раздался ружейный залп, погибло три человека. Но солдаты с окон, выходивших на улицу Риволи, предупредили криками: — Стреляли жандармы. Да здравствует Республика! — Вскоре они открыли ворота и позволили овладеть их оружием (87).

В 7.30 почти окружили ратушу. Жандармы, находившиеся в ней, бежали по подземному переходу казарм Лобо. Около 8.30 Жюль Ферри и Вабр, покинутые всеми своими людьми, покинули ратушу без всякого приказа правительства, и скрылись. Вскоре после этого на место прибыла колонна Брюнеля и овладела ратушей, к которой в то же время подошел с набережной Ранвир.

Батальоны постоянно прибывали. Брюнель отдал приказ соорудить баррикады на улице Риволи и на набережных, он расставил людей на подходах, распределил по постам и выслал усиленные патрули. Один из патрулей, окружая мэрию Лувра, где дискутировали мэры, чуть ли не схватили Ферри, который спасся, выпрыгнув из окна. Мэры вернулись в мэрию на Биржевой площади.

В течение дня они уже собирались там вместе с помощниками, весьма оскорбленные бессмысленной атакой правительства и ожидающие новостей и новых идей. К 4.00 они послали делегатов в Правительство. Господин Тьер уже удрал. Пикар вежливо выпроводил их. Д’Аурель умыл руки от всего дела, сказав, что в нем разберутся юристы. Вечером, однако, потребовалось принять решение. Федеральные батальоны уже окружили ратушу и заняли Вандомскую площадь, куда Варлен, Бергере и Арнольд привели батальоны с Монмартра и Батиньоля. Вашеро, Вотрен и другие реакционеры призывали к сопротивлению любой ценой, словно у них имелась армия для поддержки. Другие, более умеренные, находили целесообразными другие средства. Они полагали, что смогут утихомирить все посредством назначения префектом полиции Эдварда Адама, который отличился в подавлении мятежа в июне 1848 года. Генералом же Национальной гвардии предлагалось назначить ветреного прудониста Ланглуа, бывшего члена Интернационала, поддерживавшего утром движение 31‑го октября, а вечером боровшегося против него, и ставшего депутатом благодаря минимальному перевесу голосов, который он получил, жестикулируя в Бузенвале. Делегаты отправились с предложением этого блестящего решения к Жюль Фавру. Он отверг его напрочь, сказав: — Нельзя иметь дело с убийцами. — Комедия разыгрывалась лишь для того, чтобы оправдать эвакуацию Парижа, что он скрывал от мэров. В ходе совещания было объявлено, что Жюль Фавр покинул ратушу. Другой Жюль имитировал удивление и убедил мэров призвать батальоны, поддерживающие порядок, для замены исчезнувшей армии.

Делегаты вернулись, подавленные этим подшучиванием и униженные тем, что все равно остались в неведении относительно намерений правительства. Если бы мэры обладали политическим мужеством, они бы направились прямо к ратуше вместо того, чтобы начать новые дебаты в мэрии. Наконец, в 10.00 утра Пикар сообщил, что они могут привести своего Лафайета. Мэры немедленно послали в ратушу Ланглуа.

Некоторые члены ЦК находились там с десяти часов, в целом, очень обеспокоенные и нерешительные. Ни один из них не ожидал, что на его плечи свалится тяжелое бремя власти. Многие не хотели заседать в ратуше. Они размышляли. Наконец, решили, что останутся там два–три дня, необходимые для проведения выборов. Между тем, нужно было подавить любую попытку сопротивления. Вокруг ЦК увивался Лулье, обещая в минуты просветления отразить все угрозы и аппелируя к голосованию в Воксхолле. В течение всего дня он не играл никакой роли (88). ЦК совершил ошибку, назначив его командующим Национальной гвардией, в то время как Брюнель, который с утра выполнял эти функции, был уже задействован в ратуше.

В 3.00 Ланглуа, конкурент Лулье, объявился. Он был полон уверенности в себе и уже послал свою прокламацию в газету Officiel. Часовые спросили у него: — Кто вы? — Ланглуа ответил: — Генерал Национальной гвардии. — Его сопровождали некоторые депутаты от Парижа — Локрой, Курне и прочие. ЦК согласился их принять. У Ланглуа спросили: — Кто вас назначил? — Он ответил: — Господин Тьер. — Этот апломб безумца вызвал улыбки. Так как он ходатайствовал о правах Ассамблеи, его решили проверить. — Вы признаете ЦК? — Нет. — Он ушел и помчался за своей прокламацией.

Ночь прошла спокойно, фатально спокойно для борьбы за свободу. Виной провел маршем мимо Южных ворот в Версаль свои полки, артиллерию и возимое имущество. Не спеша, проходили распущенные солдаты, оскорбляя жандармов (89). Штаб, верный своим традициям, потерял голову. Он оставил в Париже три полка, шесть батарей и все канонерские лодки, которым было достаточно позволить двигаться по течению реки. Малейшее вмешательство федералов остановило бы этот исход. Вместо того чтобы закрыть ворота, новый командующий Национальной гвардией — он хвастался этим перед Военным советом — оставил решать все проблемы армии.

IV. Центральный Комитет призывает к выборам

Наши разбитые сердца взывают к вашим сердцам.

(Обращение мэров Парижа, их помощников и депутатов Сены к Национальной гвардии и всем гражданам.)

Париж узнал о своей победе утром 19‑го марта. Какая же это был новый сценический акт, даже после того, как в течение последних семи месяцев драмы сцены менялись постоянно! Над ратушей трепетал красный флаг. Ранним утром армия, правительство, администрация улетучились. Из глубин Бастилии, из незаметной улицы Басфруа на вершину Парижа поднялся ЦК на обозрение всего мира. Так 4‑го сентября пала и империя. Так депутаты левых подобрали беспризорную власть.

ЦК, к его великой чести, стремился лишь к одному — восстановить свой контроль над всем Парижем. Если бы его декреты носили сектантский, закрытый характер, борьба бы прекратилась так же, как 31‑го октября. К счастью, ЦК состоял из новобранцев, людей без прошлого и без политических претензий, людей из нижнего слоя среднего класса, как и из рабочих, лавочников, торговых служащих, механиков, скульпторов, архитекторов, мало заинтересованных в сохранении системы, обеспокоенных больше всего спасением Республики. В вихре событий их поддерживала одна идея, идея обеспечения Парижу самоуправления.

В условиях Империи это был один из излюбленных проектов Левых, благодаря которым он завоевал умы представителей парижской мелкой буржуазии, крайне униженной тем, что правительственные назначенцы заседали 80 лет в ратуше. Даже наиболее умеренные среди них были шокированы, возмущены непрерывным увеличением бюджета, множащимися займами и финансовой махинацией Хаусманна. И как же они аплодировали Пикару, возвратившему самому большому и культурному городу Франции, по крайней мере, права, которыми пользовалась самая малая деревня, или тому, что он бросил вызов практике Паши Сены делать постоянные отчеты! — К концу Империи, идея выборного муниципального Совета глубоко укоренилась. Она распространилась во время осады, и теперь Париж, жаждущий децентрализации, могла удовлетворить лишь полная реализация этой идеи.

С другой стороны, народные массы, равнодушные к буржуазному идеалу муниципального совета, склонялись к Коммуне. Они взывали к ней во время осады как к средству вооруженной борьбы против внешнего врага. Они все еще взывали к ней как к средству выкорчевывания деспотизма и нищеты. Для чего им было заботиться о совете, даже выборном, когда это не давало реальных свобод и привязывало к государству — когда это не давало контроля над администрацией школ и больниц, над судами и полицией, а также все равно было непригодным к борьбе с социальным рабством сограждан? То, к чему стремились люди, заключалось в политическом устройстве, позволяющем им действовать во имя улучшения своих условий жизни. Они видели, что все конституции и все репрезентативные правительства действовали против воли так называемого представляемого избирателя, а государственная власть, становившаяся все более и более деспотичной, отнимала у рабочего право защищать свой труд, и эта власть, которая предписывала даже тот воздух, которым им следовало дышать, всегда отказывалась обуздывать капиталистический разбой. После стольких неудач люди полностью убедились, что действующий правящий и законодательный режим по своей природе был неспособен дать свободу трудящимся. Такую свободу они ждали от автономной Коммуны, суверенной в пределах, совместимых с поддержанием национального единства. Общинная конституция призвана заменить навязывание представителем избирателю строго определенных обязанностей. Старую государственную власть, привитую стране, жившую за счет ее ресурсов, узурпировавшую верховенство над раздельными и антагонистичными интересами, учредившую для немногих юстицию, финансы, армию и полицию, следовало заменить делегатами от всех автономных коммун.

Таким образом, муниципальный вопрос, апеллирующий к легитимной восприимчивости одних, к смелому воодушевлению других, сплотил все классы вокруг ЦК.

В 8.30 члены ЦК провели свое первое заседание в той самой комнате, где короновали Трошю. Председательствовал на заседании молодой человек примерно 32 лет, Эдуард Моро, мелкий комиссионер. Председатель говорил, что не был склонен заседать в ратуше, но поскольку они там собрались, возникает необходимость немедленно упорядочить свое положение, сказать Парижу, чего они хотят, добиться проведения выборов в возможно короткий срок, заняться общественным обеспечением и защищать город от возможности быть захваченным врасплох.

Двое коллег немедленно предложили: — Нам следует, в первую очередь, совершить марш на Версаль, рассеять Ассамблею, выступить с обращением к Франции.

Другой коллега, автор предложения Воксхолла, заявил: — Нет. Мы располагаем мандатом только на то, чтобы обеспечить права Парижа. Если провинции разделяют наши взгляды, то пусть следуют нашему примеру.

Одни хотели довести до конца революцию перед обращением к избирателям. Другие противились этой неясной инициативе. ЦК решил немедленно провести выборы и уполномочил Моро выработать обращение. Пока его писали, прибыл член ЦК со словами: — Граждане, нам только что сообщили, что большинство министров правительства еще находятся в Париже. В первом и втором округах предпринимались попытки организовать сопротивление. Солдаты уходят в Версаль. Нам нужно принять срочные меры с целью обуздать этих министров, рассеять враждебные батальоны и предотвратить бегство врага из города.

На самом деле, Жюль Фавр и Пикар едва успели покинуть Париж. Публично происходила чистка министерств. Колонны солдат все еще проходили через ворота левого берега. Но ЦК продолжал писать обращение, пренебрегая обычной мерой предосторожности — закрытием ворот — он потонул в выборах. Еще не понимали — понимали пока очень немногие — что началась борьба не на жизнь, а на смерть с Ассамблеей Версаля.

ЦК, распределяя обязанности, назначил делегатов, ответственных за установление контроля над министерствами и руководство различными учреждениями. Некоторые из делегатов избирались вне состава ЦК, из тех, которые заслужили репутацию людей действия или революционеров. Кто–то потребовал увеличения зарплаты, но его коллеги с негодованием отвечали: — Мы здесь не для того, чтобы копировать правительство обороны. До сих пор живем на свою зарплату, ее достаточно. — Приняли меры по обеспечению постоянного присутствия ряда членов ЦК в ратуше, затем закрыли заседание в 1.00.

За пределами ратуши улицы оживлял радостный гомон людей. Весеннее солнце улыбалось парижанам. Это был для них первый за восемь месяцев день утешения и надежды. Зеваки толпились у баррикад вокруг ратуши, на Бют Монмартр, на всех бульварах. Кто вообще говорил о гражданской войне? Только газета Officiel. Она интерпретировала события по–своему. «Правительство исчерпало все средства примирения, — писала газета, и в отчаянном воззвании к Национальной гвардии добавляла: — Комитет, принявший название ЦК, хладнокровно умертвил генералов Клеман—Тома и Леконта. Кем являются члены этого комитета? Коммунистами, бонапартистами или пруссаками? Возьмете ли вы на себя ответственность за эти убийства?» Этот плач подействовал только на несколько групп, тяготеющих к центру. Однако — и это тревожный симптом — молодые буржуа Политехнической школы пришли к мэрии второго округа, куда устремились мэры, а студенты университета, до того времени бывшие авангардом всех наших революций, высказывались против ЦК.

Эту революцию совершили пролетарии? Кем они были? Чего хотели? В 2.00 все спешили увидеть настенные плакаты ЦК, только что отпечатанные Национальной типографией. «Граждане, парижане, — гласили они, — спокойные и непревзойденные в силе, ожидали без страха, равно как без провокации, бессовестных глупцов, которые хотят задеть нашу Республику. Пусть Париж и Франция заложат вместе фундамент подлинной Республики, единственного правительства, которое завершит навсегда эпоху революций. Народ Парижа собрался для того, чтобы провести свои выборы». И, обращаясь к Национальной гвардии, авторы обращения продолжали: — Вы уполномочили нас организовать защиту Парижа и ваших прав. Срок нашего мандата теперь истек. Готовьтесь, и сразу же проведите свои коммунальные выборы. Пока же мы будем удерживать ратушу от имени народа». За текстом следовали подписи двадцати человек (90), которых, кроме трех–четырех, Асси, Лулье и Варлена, знали только по плакатам последних нескольких дней. С утра 10‑го августа 1792 года парижане не видели в своей ратуше такого наплыва малознакомых деятелей.

И все же их плакаты уважали, их батальоны свободно перемещались по городу. Они овладели почтой, в 1.00‑министерствами финансов и внутренних дел, в 2.00‑морским и военным ведомствами, телеграфом, редакцией газеты Officiel, Дюваля поставили руководить префектурой полиции. И они попали в цель. Что, на самом деле, можно было предъявить новорожденной власти, чье первое заявление заключалось в объявлении собственного отречения?

Все вокруг них носило отпечаток воинственности. Пройдемся по недостроенным баррикадам на улице Риволи. Двадцать тысяч человек собрались на площади ратуши, хлеб торчал у края их мушкетов. Пятьдесят артиллерийских орудий, пушек и многоствольных пулеметов, выстроившихся вдоль фасада, выглядели скульптурным рядом вокруг ратуши. Двор и лестницы запрудили охранники, занимавшиеся едой, большой Тронный зал кишел офицерами, охранниками и штатскими лицами. В зале налево, использовавшемся штабом, затих шум. Комната со стороны реки в углу здания вела в комнату ЦК. Около 50 человек там что–то писали, склонившись над длинным столом. Там царили дисциплина и безмолвие. Мы были далеки от анархистов 31‑го октября. Время от времени дверь, охранявшаяся двумя часовыми, открывалась перед входящим членом ЦК, который уносил приказы или справлялся о чем–либо.

Заседание возобновилось. Один из членов предложил ЦК выразить протест против казней Клемана—Тома и Леконта, к которым он был абсолютно непричастен. — Позаботьтесь о том, чтобы не отталкивать народ, — сказал ему другой, — иначе он, в свою очередь, оттолкнет вас. — Третий заметил, что газета Officiel утверждает, будто казнь осуществлялась на наших глазах. Нам нужно опровергнуть эту клевету. Народ и буржуазия идут рука об руку в этой революции. Этот союз следует поддерживать. Вы хотите, чтобы в выборах принимали участие все. — Ладно, — сказали ему, — тогда отстранитесь от народа ради поддержки буржуазии. Народ бросит вас, и вы увидите, совершаются ли революции с буржуазией (91).

ЦК решил, что газета Officiel следует сделать представление, чтобы газета восстановила правду. Эдуард Моро предложил и зачитал проект манифеста, который приняли.

ЦК обсуждал вопросы назначения даты и способа проведения выборов, когда его проинформировали о том, что у мэрии третьего округа проводится большой митинг с участием командиров батальонов, мэров и депутатов от департамента Сены. Утром господин Тьер передал союзу мэров временную административную власть над Парижем, и они пытались установить свой контроль над Национальной гвардией. ЦК заверили, что организаторы митинга намеревались собрать избирателей.

— Если это так, — говорили некоторые члены, — нам нужно придти к согласию с ними, чтобы урегулировать ситуацию. — Другие, вспоминая осаду, просто выступали за арест организаторов митинга. Один из членов ЦК сказал: — Если мы хотим привлечь к своему делу Францию, нам не следует ее отпугивать. Подумайте, какой эффект произведет арест депутатов и мэров, и, наоборот, какой эффект будет от привлечения их на свою сторону. — Еще один участник заседания сказал: — Важно обеспечить внушительное число избирателей. Если депутаты и мэры присоединятся к нам, к избирательным утрам отправится весь Париж. — Ему возразили импульсивные коллеги: — Скажите лучше, что вы расходитесь с собственной позицией, что ваша единственная забота заключается в расхождении с самим собой. — В конце концов, решили послать Арнольда к мэрии в качестве делегата.

Он встретил довольно плохой прием. Наиболее радикальные помощники мэров и депутаты, такие социалисты как Милье и Малон резко выступили против ратуши, напуганные опасной активностью масс. Многие говорили также: — Кто эти незнакомцы? — Даже на Кордери, интернационалисты и бывшие члены ЦК от двадцати округов заняли особую позицию. Тем не менее, митинг решил направить в ратушу комиссаров, поскольку, нравится им ЦК или нет, он был все–таки властью.

ЦК, между тем, назначил проведение выборов на среду, издал декреты об отмене осадного положения, упразднении военных трибуналов и амнистии всем политическим заключенным. Он провел третье заседание в 8.00, чтобы принять комиссаров. Это были депутаты Клемансо, Милье, Толэн, Малон и Локрой, мэры Бонвале и Моту, помощники мэров Мюрат, Жаклар и Лео Мейле.

Клемансо, полу соучастник, полу жертва государственного переворота господина Тьера, в качестве мэра и депутата, был спикером. Он был нудным и педантичным. — Был предпринят мятеж под незаконным предлогом. Пушки принадлежат государству. ЦК не имеет мандата и никоим образом не контролирует Париж. Многочисленные батальоны группируются вокруг депутатов и мэров. Скоро ЦК станет посмешищем, а его декреты будут вызывать презрение. Кроме того, Париж не имеет права восставать против Франции и должен полностью признать власть Ассамблеи. У ЦК есть один способ выпутаться из трудного положения — подчиниться союзу депутатов и мэров, которые полны решимости добиться от Ассамблеи сатисфакции, требуемой Парижем.

Во время выступления его часто прерывали. Что! Они посмели говорить о мятеже! Кто начал гражданскую войну, кто напал первым? Разве Национальная гвардия не ответила лишь на ночную агрессию, отбила пушки, за которые сама же и заплатила? Разве ЦК не следовал лишь воле народа и занял уже опустевшую ратушу?

Член ЦК отвечал: — У ЦК есть нормальный, обязывающий мандат. Этот мандат запрещает ему позволить правительству или Ассамблее покушаться на свободы парижан или на Республику. Ассамблея же никогда не прекращала ставить под вопрос существование Республики. Она поставила командовать нами бесчестного генерала, лишила Париж статуса столицы, пыталась дезорганизовать его торговлю. Она фыркала на наши страдания, отрицала преданность, отвагу и самоотречение, которые Париж продемонстрировал во время осады, освистывала его лучших представителей, Гарибальди и Гюго. Заговор против Республики очевиден. Его попытка началась с затыкания рта прессе. Закончить его хотели разоружением наших батальонов. Да, наше дело заключалось в законной обороне. Если бы мы склонили головы перед этим новым оскорблением, Республике пришел бы конец. Вы только что говорили об Ассамблее Франции. Срок мандата Ассамблеи истек. Что касается Франции, то мы не претендовали на то, чтобы навязывать ей законы — мы слишком часто страдали от ее законов — но мы не подчинимся ее провинциальным плебисцитам. Понимаете, вопрос больше не состоит в том, чтобы знать, какой из мандатов наиболее действительный. Мы говорим вам: революция состоялась, но мы — не узурпаторы. Мы хотим призвать парижан назвать своих представителей. Вы будете помогать нам, и давать свои рекомендации относительно выборов? Мы очень хотим вашего сотрудничества. — Когда он говорил об автономных коммунах, Милье предупредил: — Будьте осторожны, если вы развернете этот флаг, на Париж натравят всю Францию. Я предвижу время, столь же роковое, как июнь (1848 года). Час социальной революции еще не наступил. Прогресс достигается малыми шагами. Спуститесь с высот, на которые вы забрались. Победоносный сегодня, мятеж может быть подавлен завтра. Используйте обстановку в своих интересах, насколько можете, но без колебаний довольствуйтесь малым. Заклинаю вас предоставить свободу действий союзу мэров и депутатов. Ваше доверие окупится сторицей.

Один член ЦК отвечал: — Поскольку здесь упомянута социальная революция, я заявляю, что наш мандат не простирается так далеко. — (Другие члены ЦК: — Да! Да! Да! — Нет! Нет! Нет!) — Вы говорили о федерации, о Париже как свободном городе. Наши обязанности проще. Они состоят в проведении выборов. Потом народ сам определит свои действия. Что касается уступки власти депутатам и мэрам, то это невозможно. Они непопулярны и неавторитетны в Ассамблее. Выборы состоятся при их согласии или без него. Будут они нам помогать? Мы примем их с распростертыми объятьями. Если же не будут, обойдемся без них. Если же они попытаются чинить препятствия, то мы знаем, как довести их до полного бессилия.

Комиссары упорствовали. Спор становился горячим. — Короче, — говорил Клемансо, — каковы ваши требования? Сводится ли ваш мандат к требованию от Ассамблеи муниципального совета?

— Нет! Нет! — Возражали многие члены ЦК. — Мы, — говорил Варлен, — хотим не только выборов муниципального совета, но и реальных муниципальных свобод. Хотим обуздания префектуры полиции. Хотим обеспечения права Национальной гвардии выбирать собственных лидеров и реорганизовывать себя, провозглашения Республики как единственного легитимного режима правления, простого и полного аннулирования долгов по ренте, справедливого закона о просроченных счетах и запрещения дислоцирования армейских подразделений на территории Парижа.

Малон: — Я разделяю ваши устремления, но обстановка опасна. Ясно, что Ассамблея ничего не будет слушать, пока ЦК занимает ратушу. Наоборот, если Париж снова доверится своим законным представителям, полагаю, они смогут сделать для него больше, чем вы.

Дискуссия продолжалась до 10.30. ЦК отстаивал свое право провести выборы, комиссары — свои претензии на замещение ЦК. Наконец, они согласились, чтобы ЦК послал своих представителей во второй округ. Эту миссию поручили Варлену, Моро, Арнольду и Журду.

Там посланцы ЦК обнаружили весь штат либерализма: депутатов, мэров и их помощников, Луи Блана, Шельхера, Карно, Пейра, Тирара, Флокве, Десмарета, Вотрена и Дюбэя, общим числом в 60 человек. Народное дело имело там немногих сторонников, искренних, но ужасно удрученных неопределенным будущим. Председательствовал мэр второго округа Тирар, либерал. Это был нервный, надменный деятель, один из тех, которые стремились парализовать Париж, когда он был во власти Трошю. Во время своего свидетельства перед Аграрным комитетом расследования он пытался исказить, выставить на посмешище ход этого заседания, во время которого радикальные буржуазные либералы обнажили свою подлинную сущность. Мы теперь ради информирования и во имя справедливости по отношению к простому народу, дадим об этом заседании полностью правдивый отчет.

Делегаты: — ЦК не желает ничего другого, кроме как придти к согласию с муниципалитетами, если они будут содействовать выборам.

Шельхер, Тирар, Пейра, Луи Блан, все радикалы и либералы хором: — Муниципалитеты не будут иметь дело с ЦК. Есть только одна власть — союз мэров, наделенный полномочиями правительства.

Делегаты: — Не будем обсуждать это. ЦК существует. Нас назначила Национальная гвардия, и мы владеем ратушей. Вы будете содействовать проведению выборов?

— Но, какова ваша программа?

Варлен изложил ее. Его атаковали со всех сторон. Четверо делегатов подверглись нападкам со стороны двадцати критиков. Главный аргумент либералов состоял в том, что Париж не может созывать своих представителей, но должен ожидать разрешения Ассамблеи. Напоминание о периоде осады, когда все легли ничком перед правительством обороны.

Делегаты настаивали на обратном: — Народ имеет право на созыв своих представителей. Это — неотъемлемое право, которым он не однажды пользовался в нашей истории в моменты величайшей опасности, а в настоящее время мы переживаем такой момент, поскольку Ассамблея в Версале стремится к монархии.

Затем последовали взаимные обвинения: — Сейчас вы сталкиваетесь лицом к лицу с силой, — говорили делегаты. — Опасайтесь своим сопротивлением развязать гражданскую войну. — Именно вы хотите гражданской войны, — отвечали либералы. В полночь Моро и Арнольд удалились в крайнем унынии. Когда за ними собрались последовать их коллеги, некоторые помощники уговаривали их остаться. — Обещаем, — говорили мэры и депутаты, — приложить все усилия для проведения муниципальных выборов при минимальной задержке. — Прекрасно — отвечали делегаты, — но мы сохраняем свою позицию, мы хотим гарантий. — Депутаты и мэры становились упрямее, рассчитывая на то, что Париж примет безоговорочную капитуляцию. Журд собирался уйти, но какой–то из помощников удержал его. В какой–то момент они, казалось, пришли к взаимопониманию. ЦК должен был уступить все административные службы мэрам и позволить им занять часть ратуши, продолжая, однако, заседать там. ЦК должен был располагать исключительным правом на руководство Национальной гвардией и заботиться о безопасности города. Это соглашение требовалось утвердить выпуском совместного заявления. Но, когда пришло время обсудить начальные строки документа, спор разгорелся с еще большей силой. Делегаты предлагали: «Депутаты, мэры и их помощники в согласии с ЦК». Между тем, оппонирующие им господа хотели выступать под маской. Целый час Луи Блан, Тирар и Шельхер укоряли делегатов в недостойном поведении. Луи Блан кричал: — Вы подняли мятеж против свободно избранной Ассамблеи (92). Мы располагаем законными мандатами и не можем признать сделку с мятежниками. Мы готовы предотвратить гражданскую войну, но не выступать в роли ваших подручных на глазах Франции. — Журд ответил этому карлику, что данная сделка, чтобы быть одобренной парижанами, должна публично отразить согласие сторон. Отчаявшись добиться какого–либо результата на этой встрече, он удалился.

И среди этой элиты либеральной буржуазии, бывших эмигрантов, публицистов, историков нашей революции, не раз раздавались протестующие голоса: — Давайте прекратим эти яростные споры, этот лай на революцию. Горе нам, если мы не признаем силу, проявляющую себя через представительство непубличных деятелей! Якобинцы 1974 года отвергали эту силу и погибли! Монтаньяры 1848 года бросили ее и погибли. Левые Империи и правительство национальной обороны презрели ее, и погибло единство нации. Давайте раскроем глаза, распахнем наши души. Давайте сойдем с ошибочного пути. Нет, мы не расширим пропасть, существовавшую в июне 1848 года, которую Империя поместила между нами и рабочими. Нет, с учетом несчастий Франции мы не позволим себе напасть на ее резервные жизнеспособные силы. Чем более уродливым, чудовищным становится наше положение, тем более настоятельной становится необходимость найти выход, даже на глазах у пруссаков. Вы, члены ЦК, которые выступают от имени Парижа, и мы, к которым прислушивается республиканская Франция, обозначим поле совместных действий. Вы даете силу, воодушевление масс, мы — знание реальности с ее неумолимыми требованиями. Мы представим на рассмотрение Ассамблеи эту хартию, свободную от утопических взглядов, равно учитывающую права страны и ее столицы. Если Ассамблея отвергнет ее, мы первыми выступим за проведение выборов, за признание вас законной властью. И когда Франция увидит, как Париж высвобождает свои силы, которые уравновешиваются сдержанностью в ратуше, когда Франция увидит энергичных новых политиков в союзе с деятелями прочной репутации, единственно возможный плацдарм борьбы с роялистами и клерикалами, то она поднимется как во время Федерации, и Версаль будет вынужден подчиниться ее требованиям.

Но что можно было ожидать от деятелей, которые не смогли даже найти в себе достаточно мужества, чтобы избавить Париж от влияния Трошю? Варлен был вынужден в одиночку противостоять их коллективным нападкам. Утомленный и измученный — спор длился пять часов — он, наконец, уступил, но вызвал протесты. Вернувшись в ратушу, он снова обрел необходимую энергию, спокойную рассудительность и сказал членам ЦК, что сейчас видит, в чем ловушка. Он рекомендовал ЦК отвергнуть претензии мэров и их помощников.

V. Реорганизация государственных учреждений

Я полагал, что парижские мятежники не смогут управлять собственным кораблем.

(Жюль Фавр, Следствие по делу 18‑го марта.)

Итак, никакого соглашения достигнуто не было. Лишь один из четырех делегатов из–за явной усталости пошел на некоторые уступки. Поэтому утром 20‑го марта, когда мэр Бонвале и два адъюнкта, посланные мэрами, пришли, чтобы овладеть ратушей, члены ЦК единодушно заявили: — Мы не договорились. — Но Бонвале, симулируя веру в достигнутое соглашение, ответил: — Сегодня депутаты Ассамблеи собираются потребовать право участия в муниципальных выборах. Их переговоры не принесут успеха, если административная власть в Париже не будет передана мэрам. Чтобы не потерпели крах усилия, которые спасут вас, вам следует выполнить обязательства, взятые вашими делегатами.

Один из членов ЦК: — Наши делегаты не получали мандата брать на себя такие обязательства. Мы не просили спасать себя.

Другой: — Слабость депутатов и мэров — одна из причин революции. Если ЦК отойдет от своей позиции и разоружится, Ассамблея ничего не сможет гарантировать.

Третий: — Я вернулся только что из Кордери. Комитет второго округа проводит заседание. Он умоляет ЦК оставаться на своем посту до проведения выборов.

Хотели высказаться и другие, но Бонволе, заявив, что пришел занять ратушу, а не дискутировать, удалился. Его высокомерие подтвердило худшие опасения. Те, кто вечером раньше склонялись к достижению соглашения на определенных условиях, говорили: — Эти люди хотят нас предать. — Помимо мэров ЦК учитывал неумолимые обстоятельства. Во всяком случае, приглашение мэров в ратушу ставило его в критическое положение, поскольку Национальная гвардия посчитала бы членов ЦК предателями и расправилась бы с ними на месте. Словом, компромисс становился невозможным. Впервые газетаOfficielоказалась в руках народа, а плакаты с новостями гласили:

«ЦК постановил, что выборы в муниципальный совет пройдут в следующую среду, 22‑го марта». В манифесте ЦК говорилось: «Будучи детищем Республики, чей девиз братство, ЦК прощает своих хулителей, но он раскроет глаза честным людям, которые верили их клевете по неведению. Не секрет, что члены ЦК ставили подписи под своими именами на всех его прокламациях. Это не скрывалось, поскольку было выражением избирательного права 215 батальонов. Это не провоцировало беспорядок, поскольку Национальная гвардия не совершала эксцессов. И все же провокаций не удавалось избежать. Правительство клеветало на Париж и настраивало против него провинции. Оно захотело навязать нам генерала, пытавшегося разоружить нас, и говорило Парижу: — Ты проявил героизм, мы боимся тебя, поэтому лишим тебя короны столицы Франции. — Что предпринял ЦК в ответ на эти нападки? Он основал федерацию батальонов, проповедовал умеренность и великодушие. Одна из основных причин гнева против нас безвестность наших имен. Увы! Многие имена были известны, хорошо известны, и эта известность была для нас роковой. Известность достигается легко. Часто достаточно пустых фраз или некоторой трусости. Недавние события подтвердили это. Теперь, когда наша цель достигнута, мы скажем людям, которые достаточно нас уважили, чтобы выслушать совет, который слишком часто противостоял их нетерпению: — Вот мандат, который вы нам доверили. Там, где начинаются наши личные интересы, заканчивается исполнение нами своего долга. Осуществляйте свою волю. Вы освободили себя. Безвестные несколько дней назад, безвестными мы вернемся в ваши ряды и покажем нашим правителям, что вполне возможно сойти со ступенек ратуши с гордо поднятой головой, с уверенностью, что внизу можно ощутить пожатие ваших верных и натруженных рук (93). — Рядом с этой прокламацией, столь красноречивой, живой и необычной, депутаты и мэры поместили свои плакаты, содержащие несколько сухих и бесцветных строк. Они пообещали просить в тот же день Ассамблею провести выборы всех командиров Национальной гвардии и учредить муниципальный совет.

В Версале депутаты и мэры увидели крайне возбужденную толпу. Напуганные функционеры, прибывшие из Парижа, передали свой страх версальцам, сообщалось о 5–6 мятежах в провинциях. Коалиция была удручена, Париж торжествовал, правительство в изгнании было не тем, что обещали. Эти заговорщики, подорвавшиеся на мине, которую они сами заложили, подняли крик о наличии заговора, говорили о том, что укрывались в Бурге. Пикар, конечно, телеграфировал во все провинции: «Армия численностью в 40 000 человек, сосредоточена в Версале». Но единственная армия, которую можно было наблюдать, представляла собой конфликтующие банды солдат, бродящих по улицам. Все, что смог сделать Виной, это поместить несколько постов вдоль дорог из Шатильона и Севра, и установить на подходах к Ассамблее несколько пулеметов.

Президент Греви, укрывавшийся в течение всей войны в провинциях и настроенный сугубо враждебно к обороне, открыл заседание тем, что заклеймил преступный мятеж, «который ничем нельзя оправдать». Затем потянулись к трибуне депутаты от Сены. Вместо коллективного манифеста они выдвинули на обсуждение Ассамблеи серию фрагментарных предложений, не связанных между собой, без обобщений и преамбулы, разъясняющей эти предложения. Во–первых, это был законопроект о проведении в самое ближайшее время выборов в Париже, затем, предоставление Национальной гвардии права провести выборы своих командиров. Один лишь Милье вспомнил о просроченных законах, касающихся коммерческой деятельности, и предложил продлить их действие на шесть месяцев.

До тех пор раздавались только восклицания и приглушенные оскорбления Парижа, но никакого официального обвинения не выдвигалось. На вечернем заседании один из депутатов восполнил этот пробел. Вылазку совершил Трошю. Разыграв ужасную сцену, достойную пера Шекспира, этот мрачный деятель, благополучно ускользнувший из великого города, переложил свою собственную вину за измену на революционеров, обвиняя их в том, что они десять раз приводили пруссаков в Париж. И Ассамблея, благодарная за его услуги, за ненависть к парижанам, оценила его заслуги, вознаградила его бурными аплодисментами. Прибыл еще один деятель, чтобы раздуть ярость депутатов Ассамблеи. Вечером раньше национальные гвардейцы арестовали в поезде, прибывшем из Орлеана, двух генералов в соответствующих мундирах. Один из них был Шанзи, незнакомый толпе, принявшей его за Д’Ауреля. Генералов нельзя было отпустить, не поставив их жизнь под угрозу расправы толпы, но депутата Турке, сопровождавшего их, отпустили немедленно. Он ворвался в Палату и рассказал ее членам фантастическую историю. Его весьма ободрило сочувствие коллег. — Я надеюсь, — воскликнул лицемер, — что их не убьют. — Его выступление сопровождалось дикими воплями депутатов Ассамблеи (94).

С первого же заседания можно было видеть, какая борьба должна была развернуться между Версалем и Парижем. Заговорщики–монархисты, оставив на время мечты о реставрации, поспешили сделать наиболее срочное дело: спастись от революции. Они окружили господина Тьера и пообещали ему полную поддержку в подавлении Парижа. Таким образом, это министерство, которое бы осудила истинная Национальная Ассамблея, стало даже посредством своих преступлений всемогущим. Едва придя в себя от критики по поводу их панического бегства, господин Тьер и его министры осмелились демонстрировать свою чванливость. И, действительно, разве не спешили к ним на помощь провинции в 1848 году? А пролетарии без политического образования, без административного руководства, без денег, как бы они смогли вести государственный корабль?

В 1831 году эти пролетарии, мастера Лиона, потерпели провал в попытках организовать самоуправление. И насколько же труднее была эта задача для пролетариев Парижа! Все новые державы находили до сих пор административный аппарат в рабочем состоянии, в готовности для победившей силы. 20‑го марта ЦК нашел его разбитым вдребезги. По сигналу из Версаля, большинство функционеров покинуло свои посты. Налоги, охрана общественного порядка, освещение, рынки, общественная благотворительность, телеграфная связь, вся дыхательная и пищеварительная система города численностью в 1 600 000 душ, все предстояло сымпровизировать. Ряд мэров утащили свои печати, реестры и наличность своих мэрий. Военное интендантство оставило без единого гроша шесть тысяч больных в больницах и лечебницах (95). Господин Тьер постарался дезорганизовать даже управление кладбищами.

Несчастный человек! Он ничего не знал о нашем Париже, о его неистощимых силах, о его удивительной эластичности. ЦК ощущал поддержку со всех сторон. Комитеты округов обеспечили персонал для мэрий, часть нижнего слоя среднего класса поделилась своим опытом и наиболее важные службы были запущены в кратчайший срок людьми здравого смысла и энергии, которые быстро овладели рутиной. Предприниматели, оставшиеся на своих постах, чтобы передать свои фонды Версалю, были разоблачены и вынуждены бежать.

ЦК преодолел более серьезную трудность. Триста тысяч человек без работы, без каких–либо средств к существованию, ожидали тридцать су, на которые жили последние семь месяцев. 19 марта Варлен и Журд, делегированные в финансовое ведомство, взяли под контроль это министерство. Казна, согласно переданным им отчетам, составляла 4 600 000 франков. Но ключи от сейфов находились в Версале и в виду предпринимавшихся усилий в целях примирения, делегаты не осмелились взламывать замки. На следующий день они пошли упрашивать Ротшильда открыть им кредит в банке, и он дал слово авансировать фонды. В тот же день ЦК поставил вопрос более решительно и направил в банк трех делегатов потребовать необходимые ссуды. Им ответили, что миллион франков переведен на депозит Варлена и Журда, которых в шесть часов вечера принял управляющий, господин Рулан. — Я ожидал вашего визита, — сказал он. — В утро, последовавшее за сменой правительства, банку приходится постоянно находить деньги для новых пришельцев. Не мое дело давать оценку событиям, банк Франции не имеет ничего общего с политикой. Вы — де факто правительство, и банк выделяет вам сегодня миллион. Только будьте любезны упомянуть в вашей расписке, что эта сумма переведена на счет города Парижа (96). — Делегаты получили миллион франков в банкнотах. С утра все служащие банка не появлялись на своих местах, но, благодаря дружеской помощи, эта сумма была быстро распределена среди платежных учреждений. В 10 часов утра делегаты смогли сообщить ЦК, что деньги были переданы во все округа.

Банк поступил благоразумно: ЦК твердо контролировал город. Мэры и депутаты не смогли объединить более чем три–четыре сотни человек, хотя они и поручили организацию сопротивления адмиралу Сэссе. ЦК был настолько уверен в своих силах, что санкционировал ликвидацию баррикад. К нему тянулись все, перешел на его сторону гарнизон Винсенна вместе с фортом. Победа ЦК была слишком убедительной, чтобы не быть рискованной, вынуждающей его распылять войска с целью восстановления боеспособности оставленных фортов на юге. Лулье, по поручению ЦК, взял под контроль форты Иври, Бисетр, Монруж, Ванв и Исси. Они были заняты 19‑го и 20‑го марта. Последний форт, в который он послал национальных гвардейцев, был Мон—Валерьен, ключ к Парижу и тогдашнему Версалю.

В течение тридцати шести часов неприступный форт оставался пустым. Вечером 18‑го марта, после приказа об эвакуации, для его защиты оставалось лишь двадцать мушкетов и несколько стрелков из Винсенна, внедренных туда для мятежа. В тот же день они открыли запоры форта и вернулись в Париж.

Когда в Версале стало известно об эвакуации Мон—Валерьена, генералы и депутаты просили господина Тьера вновь занять его. Тот упорно отказывался, заявив, что этот форт не имеет стратегической важности. В течение всего 19‑го марта положение оставалось неопределенным. Наконец, Виной, побуждаемый ими, в свою очередь, предпринял попытку вырвать приказ у господина Тьера в 1.00  20‑го марта. Немедленно после этого в форт направили колонну войск, и в полдень его заняла тысяча солдат. Лишь в 8 часов вечера появились батальоны Терне. Командир батальона легко расстался со своими офицерами. Лулье, отчитываясь перед ЦК, заявил, что занял все форты, и даже упомянул батальон, который, по его словам, владел тогда Мон—Валерьеном.

VI. Мэры и Ассамблея объединяются в борьбе против Парижа

Мысль о возможности стать свидетелем кровопролития заставляла меня страдать.

(Жюль Фавр, Следствие по делу 4‑го сентября.)

21‑го марта положение прояснилось.

В Париже — ЦК вместе со всеми рабочими и всеми благородными и просвещенными представителями нижних слоев среднего класса. ЦК заявил: — У всех нас лишь одна цель — выборы. Все готовы с нами сотрудничать, но мы не оставим ратушу до того, как выборы будут проведены.

В Версале — Ассамблея: все монархисты, все представители крупной буржуазии, все рабовладельцы. Они вопили: — В Париже одни мятежники, ЦК — банда разбойников.

Между Версалем и Парижем — несколько радикальных депутатов, все мэры, многие адъюнкты. Они составляли либеральную буржуазию, то священное стадо, которое потворствует всем революциям и позволяет создавать все империи. Презираемые Ассамблеей, игнорируемые народом, они кричали ЦК: — Узурпаторы! — Ассамблее же: — Вы испортите все.

21‑е марта памятно тем, что все эти голоса заставили себя слушать.

ЦК: — У Парижа нет намерения отделяться от Франции, он далек от этого. Что касается Франции, то Париж мирился с Империей и правительством национальной обороны, с их предательством и провалами, конечно не для того, чтобы бросить ее сейчас, но лишь для того, чтобы сказать своей старшей сестре: — Держись, как держусь я, сопротивляйся угнетению, как это делаю я.

Газета Officiel в первой из статей, в которых Моро, Лонге и Рогар комментировали новую революцию, писала:

«В результате провалов и измен правящих классов пролетарии столицы поняли, что для них пробил час спасти положение, взяв управление государственными делами в свои руки. Едва овладев властью, они поспешили позвать парижан к избирательным урнам. В истории не было такого примера, чтобы временное правительство так стремилось освободиться от своего мандата. Перед лицом поведения, столь бескорыстного, возникает вопрос, можно ли найти прессу настолько несправедливую, чтобы выливать на этих граждан потоки клеветы, лжи и оскорблений? Неужели трудящиеся, производящие все и не пользующиеся ничем, должны подвергаться насилию вечно? Неужели буржуазия, добившаяся освобождения, не понимает, что пришло время освобождения пролетариата? Почему же она тогда упорствует в отказе пролетариату его законных прав?»

Это был первый социалистический мотив, прозвучавший в борьбе. Революции а Париже никогда не были чисто политическими. Приближение неприятеля, самопожертвование трудящихся заглушили 4‑го сентября все социальные требования. Раз мир достигнут, трудящиеся во власти, естественно, их голос должен быть услышан. Как справедливо было это выражение со стороны ЦК порицания власти! Какой обвинительный акт французский пролетариат выдвинул против своих хозяев! А 18‑го марта 1871 года, разве не мог народ выразить громче великие слова 1848 года, сказав: — «Мы восемьдесят лет терпели во имя служения нашей стране?»

В тот же день ЦК приостановил продажу вещей заложенных в ломбардах, продлил просроченные счета на месяц и запретил владельцам домов выселять квартиросъемщиков до дальнейших распоряжений. Этими тремя актами он продемонстрировал свою эффективность, дал отпор Версалю и завоевал симпатии парижан.

С другой стороны, депутаты и мэры говорили народу: — Не надо никаких выборов, все идет к лучшему. Мы хотели сохранения Национальной гвардии, мы сохраним ее. Мы хотели восстановления муниципальных свобод Парижа, мы их восстановим. Ваши пожелания переданы на рассмотрение Ассамблеи. Ассамблея единодушно удовлетворила их, что гарантирует проведение муниципальных выборов. Ждите этих единственно легитимных выборов, мы заявляем, что возражаем против выборов, назначенных на завтра, и будем протестовать против них, как незаконных выборов.

Трижды лживое обращение! Ассамблея не обмолвилась ни словом о Национальной гвардии, она не обещала никаких муниципальных свобод, а несколько подписей депутатов оказались фальшивыми.

Буржуазная печать следовала той же линии. С 19‑го марта газеты, ориентирующиеся на «Фигаро», при поддержке полиции, алтаря и алькова, либеральные газеты, при помощи которых Трошю подготовил капитуляцию Парижа, не прекращали лить грязь на федеральные батальоны. Они писали о том, что государственная казна и частная собственность подвергаются разграблению, о том, что прусское золото устремляется в пригороды, об уничтожении компрометирующих членов ЦК документов. Республиканские газеты тоже обнаруживали наличие золота в революционном движении, только это было бонапартистское золото. Самые лучшие из этих газет, наивно верившие, что Республика принадлежала их патронам, и поддавшиеся соблазну чернить приход к власти пролетариата, писали: — «Эти люди позорят нас». Ободренные мэрами и депутатами, они все согласились на мятеж, и 21 марта в коллективной декларации попросили избирателей считать недействительным противозаконный призыв ратуши к проведению выборов.

Незаконность! В таком виде был поставлен вопрос легитимистами, дважды навязанными нам иностранными штыками. Этой позиции придерживались орлеанисты, введенные во власть баррикадами, а также декабрьские разбойники и даже эмигранты, вернувшиеся на родину благодаря восстанию. Вот так! Разве может буржуазия, составляющая все законы, действовать незаконно? Как могут трудящиеся действовать законно, когда против них направлены все законы буржуазии?

Эти выпады мэров и депутатов ободрили реакционных забияк. В течение двух дней этот сброд из дезертиров, которые во время осады заполняли кафе Брюсселя и Хэймаркета Лондона, жестикулировали на фешенебельных бульварах, требуя порядка и работы. 21‑го марта, примерно в 10 часов, на площади Биржи около сотни этих экзотических тружеников прошли маршем мимо Фондовой биржи с развивающимися знаменами. Двигаясь дальше под выкрики: — Да здравствует Ассамблея! — они вышли на Вандомскую площадь, вопя перед зданием генштаба: — Долой ЦК! — Начальник охраны площади, Бергере, предложил им выслать делегатов. — Нет, — кричали они, — нет! Никаких делегатов! Вы должны прикончить их! — Федералы, потеряв терпение, очистили площадь. Мятежные хлыщи встретились на следующий день перед новым зданием Оперного театра.

В то же время Ассамблея устроила собственную демонстрацию. На ней был зачитан проект обращения к народу и армии, сплетение лжи и оскорблений Парижа. Милье, заметивший, что документ содержит ряд неудачных выражений, был освистан. Требование левых хотя бы заключить обращение словами: «Да здравствует, Республика!» было неистово отвергнуто подавляющим большинством. Луи Блану и его группе, пришедшим на Ассамблею срочно рассмотреть их проект муниципального закона и выступить против голосования на выборах, назначенных ЦК на следующий день, Тьер ответил: — Дайте нам время изучить вопрос. — Время! Нам нечего терять, — воскликнул Клемансо. Затем Тьер преподнес этим недотепам урок, который они вполне заслуживали: — Какова польза, — говорил он, — от уступок? Вы располагаете властью в Париже? Кто вас будет слушать в ратуше? Неужели вы полагаете, что принятие закона разоружит эту банду разбойников, партию убийц? — Затем он уполномочил Жюля Фавра разглагольствовать на эту тему, специально, для провинций. В течение полутора часов этот жесткий последователь Годе плел вокруг Парижа свои тщательно сформулированные фигуры речи, поливал столицу грязью. Несомненно, он снова воображал себя в той роли, которую играл 3‑го октября, когда народ поддерживал их власть и прощал его. Воспоминания об этом терзали его душу. Начал он с зачтения декларации прессы, «мужественно написанной, — утверждал он, — под ножами убийц». Он говорил, что в Париже утвердилась власть «горстки негодяев, возвысивших над юрисдикцией Ассамблеи кровавый и хищный идеал, теперь я знаю какой». Затем, унижаясь перед монархистами и католиками, он восклицал: — То, чего они хотят, то, что они поняли, заключается в осуществлении зловещей доктрины, которая в философии может быть названа индивидуализмом и материализмом, и которая в политике означает Республику, поставленную над всеобщим избирательным правом». В ответ на эти идиотские софизмы Ассамблея разразилась бурей аплодисментов. — Эти новые врачеватели, — продолжал он, — вознамерились отделить Париж от Франции. Но пусть знают мятежники: если мы покинули Париж, то только с намерением вернуться для решительной борьбы с ними. — (Браво! Браво!) Затем, возбуждая панику среди провинциалов, ожидавших в любой момент нападения на них федеральных батальонов, он сказал: — Если кто–то из вас попадет в руки этих людей, которые узурпировали власть ради насилия, убийств и грабежа, судьба несчастных жертв их свирепости станет вашей судьбой. — И, наконец, искажая, поправляя с дьявольским искусством бестактную статью в газете Officiel о казни генералов, он добавил: — Больше медлить нельзя. В течение трех дней я боролся с крайностями победителя, который хотел разоружить Национальную гвардию. Прошу прощения за это у Господа и человека. — Каждое новое оскорбление, каждая стрела, пущенная в тело Парижа, вызывали оглушительное «ура» Ассамблеи. Адмирал Сэссе топал ногами, сопровождая определенные фразы оратора своими хриплыми восклицаниями. Под воздействием этого дикого восторга Жюль Фавр удвоил свои обличительные потуги. Со времени Жиронды и проклятия Иснара Париж не подвергался такому шельмованию. Даже Ланглуа, неспособный больше выносить это, воскликнул: — Так говорить отвратительно и жестоко! — Когда же Жюль Фавр закончил неумолимыми и бесстрастными словами, с небольшой пеной у рта: — Франция не будет ввергнута в кровопролитие мерзавцами, угнетающими столицу», — вся Ассамблея заревела в восторге. — Позвольте нам обратиться к провинциям, — заверещали землевладельцы. Сэссе же крикнул: — Позвольте нам обратиться к провинциям и идти на Париж. — Тщетно один из депутатов от Сены уговаривал Ассамблею не позволять им возвращаться в Париж с пустыми руками. Представители крупной буржуазии, которые только что поступились честью, судьбой и территорией Франции в пользу пруссаков, кипели яростью при одной лишь мысли об уступках Парижу.

После этой сцены ужаса радикальные депутаты не нашли ничего лучшего, как выпустить затем плаксивое обращение, призывающее Париж к терпению. ЦК был вынужден отложить проведение выборов до 23 марта, поскольку ряд мэрий был настроен враждебно, но 22‑го марта он предупредил газеты, что провокации с целью мятежа будут решительно подавляться.

Матадоры реакции, воодушевленные речью Жюля Фавра, ответили на это предостережение пустым бахвальством. 22‑го марта в полдень они собрались на площади Новой Оперы. В час дня образовалась тысяча денди, мелкопоместных землевладельцев, пресловутые друзья Империи, которая прошла маршем к улице Мира под выкрики «Да здравствует порядок!» Их план состоял в том, чтобы под видом мирной демонстрации прорваться к Вандомской площади и вытеснить из нее федералов. Затем хозяева мэрии первого округа, половины второго округа и Пасси разделили бы Париж надвое и смогли бы угрожать ратуше. За ними последовал адмирал Сэссе.

Перед улицей NeuveSt. Augustinэти мирные демонстранты разоружили и подвергли издевательствам двух часовых Национальной гвардии. Узнав об этом, федералы с Вандомской площади взяли свои мушкеты и поспешили в строевом порядке к верхнему концу улицы NeuvedesPetits‑Champs. Их было всего лишь 200 человек, весь гарнизон площади. Две пушки, нацеленные на улицу мира, не имели снарядов. Реакционеры вскоре наткнулись на первую линию федералов, выкрикивая: — Долой ЦК! Долой убийц! — Они размахивали своим знаменем и платками, между тем, некоторые из них тянули руки, чтобы выхватить мушкеты. Бергере и Малжурналь, члены ЦК, стоявшие в первом ряду, потребовали от смутьянов, чтобы они отступили. Их голоса потонули в хоре яростных криков: — Трусы! Бандиты! — Против членов ЦК направили трости с встроенными в них шпагами. Берегере подал знак барабанщикам. Раз десять били предостерегающую дробь. Несколько минут слышались лишь дробь барабанов и дикие выкрики в паузах. Задние ряды демонстрантов напирали на передние ряды, стремясь прорвать строй федералов. Наконец, отчаявшись, без сомнения, в попытках прорваться при помощи одной бравады, смутьяны стали стрелять из своих револьверов (97). Два охранника были убиты и несколькие из них получили ранения (98). Пуля попала в бедро Малжурналя.

Мушкеты охраны ответили, так сказать, спонтанно. Вслед за залпом и ужасным криком установилась гнетущая тишина. В течение нескольких секунд переполненная народом улица Мира опустела. На покинутой мостовой, усеянной револьверами, тростями, снабженными лезвиями, и шляпами лежало около десятка трупов. Если бы федералы целились в своих противников, погибли бы 200 человек, поскольку при стрельбе по этой компактной массе ни один бы выстрел не пропал даром. Мятежники убили одного из своих, виконта де Молина, павшего в первых рядах лицом к площади с пулей в затылке. На его теле обнаружили кинжал, державшийся на цепочке. Меткая пуля сразила в спину главного редактора Парижской газеты, бонапартиста Де Пена, одного из основных хулителей революционного движения.

Беглецы разнесли по Парижу крики «Убийство!» Лавки у бульваров закрылись, а площадь Биржи заполнилась разъяренными группами людей. В четыре часа появилось несколько реакционных шаек, решительно настроенных, дисциплинированных, с мушкетами на плечах. Они завладели кварталами Биржи.

В Версале узнали о драматических событиях в три часа. Ассамблея только что отвергла законопроект Луи Блана относительно муниципального совета. Пикар зачитывал другой законопроект, исключающий любые уступки Парижу, когда поступила весть о событиях. Ассамблея в едином порыве поднялась со своих мест, министры выглядели онемевшими.

Вся ее бравада предыдущим вечером предназначалась лишь для того, чтобы запугать Париж, подбодрить своих сторонников и мобилизовать их поддержку. Несмотря на происшедший инцидент, ЦК оказался победителем. Впервые Тьер уверовал в то, что ЦК, способный подавить мятеж, мог, в конце концов, стать правительством.

Вечерние новости оказались более обнадеживающими. Оказалось, что стрельба всполошила сторонников Ассамблеи. Они стекались на площадь Биржи. Многочисленные офицеры, только что вернувшиеся из Германии, предложили свою помощь. Реакционные силы прочно утвердились в мэрии девятого округа, вновь заняли шестой округ, вытеснив федералов с вокзала Сент‑Лазар, контролирующего подступы к занятым кварталам города, и стали насильно задерживать прохожих. Они сформировали город в городе. Мэры создавали постоянный комитет в мэрии второго округа. Их сопротивление теперь обеспечивалось военной поддержкой.

VII. Центральный Комитет принуждает мэров к капитуляции

ЦК реагировал на ситуацию адекватно. Его прокламации, социалистические статьи в Officiel, агрессивность мэров и депутатов способствовали объединению вокруг него, наконец, всех революционных сил. Он также включил в свой состав несколько человек, более известных массам (99). По распоряжению ЦК, на Вандомской площади соорудили баррикады, батальоны у ратуши были укреплены. Усиленные патрули снова появились на бульварах перед постами реакционеров на улицах Вивьен и Друо. Благодаря этому, ночь прошла спокойно.

Так как выборы на следующий день стали невозможными, ЦК объявил, что они состоятся 26‑го марта, и сказал Парижу: — «Реакция, возбужденная вашими мэрами и депутатами, объявила нам войну. Мы должны принять вызов и сломить ее сопротивление» — Он объявил, что призовет к порядку всех журналистов, клевещущих на народ. Он послал батальон из Бельвиля вновь занять мэрию шестого округа, заменил своими делегатами, несмотря на протесты, мэров и адъюнктов третьего, десятого, одиннадцатого, двенадцатого и восемнадцатого округов. Клемансо писал, что он подчинился грубой силе, но сам не намерен прибегать к силе. Это было тем более великодушно, что все его силы состояли из него самого и его адъюнкта. Федералы закрепились в Батиньоле на железной дороге и останавливали поезда, предотвратив таким образом захват вокзала Сент‑Лазар. Затем ЦК энергично повел наступление на Биржу.

Реакция надеялась, что голод заставит ЦК капитулировать. Миллион, полученный в понедельник, иссяк, был обещан второй миллион. В среду утром Варлен и Журд, отправившиеся за очередным взносом, услышали в ответ только угрозы. Они написали управляющему банком: «Уморить народ голодом, вот цель партии, которая представляет себя честной. Голод никого не разоружает, он лишь несет разорение. Мы принимаем брошенный нам вызов». И, не утруждая себя извещением заносчивых биржевиков, ЦК послал два батальона в банк, вынужденный уступить.

В то же время ЦК не оставлял без внимания все то, что было способно ободрить парижан. В городе свободно бродили досрочно освобожденные заключенные. ЦК поручил надзор за ними национальным гвардейцам и учредил пост охраны у дверей ратуши. «Лицо, застигнутое в краже, подлежит расстрелу». Полиция Пикара оказалась бессильной положить конец наперсточникам, которые каждую ночь с начала осады наводнили улицы города. ЦК справился одним приказом. Жупелом реакционеров были пруссаки. Жюль Фавр объявил об их неминуемом вмешательстве в ближайшее время. ЦК опубликовал депеши, которыми он обменялся с комендантом Компьена, которые гласили: «Германские войска будут оставаться на своих позициях, пока Париж не предпримет враждебных действий». С большим достоинством ЦК ответил: «Революция, совершенная в Париже, носит, по существу, муниципальный характер. Мы не уполномочены обсуждать предварительные условия мира, за которые проголосовала Ассамблея». Париж, таким образом, был спокоен в этом отношении.

Единственные помехи исходили от мэров. С санкции Тьера они назначили командующим Национальной гвардии (НГ) Сэссе, поведшего себя неадекватно на заседании Ассамблеи 21‑го марта. В помощники ему определили Лонглуа и Шельхера. Предпринимались попытки привлечь на площадь Биржи национальных гвардейцев, где им раздавались деньги, идущие на охрану захваченных мэрий. Многие гвардейцы приходили лишь для того, чтобы получить плату, но не сражаться. Начался раскол даже среди командиров НГ. Наиболее неистовые высказывались, конечно, за то, чтобы смести все, что преграждает им путь. К ним принадлежали Вотрен, Дюбэй, Денорманди, Дегув—Денунке, а также Элиго, бывший труженик, бездельник, принимавшийся в буржуазных гостиных в качестве слуги, нахальный, как и прочие лакеи. Но многие другие командиры колебались и думали о примирении, особенно, после того, как некоторые депутаты и адъюнкты — Милье, Мало, Дерер и Жаклар вышли из союза мэров, проявив еще более, таким образом, свой откровенно реакционный характер. Наконец, некоторые блаженные мэры, все еще полагающие, что Ассамблея нуждается лишь в установлении истинного положения вещей, импровизировали мелодраматические сцены.

23‑го марта они прибыли в Версаль в тот момент, когда землевладельцы, снова подбадривая себя, обратились к провинциям с призывом идти маршем на Париж. Весьма торжественно эти мэры появились перед трибуной председателя, опоясанные своими официальными шарфами. Левые депутаты аплодировали, крича: — Да здравствует Республика! — Мэры отвечали тем же. Но правые и центристы голосили: — Да здравствует Франция! Порядок! Порядок! — и грозили сжатыми кулаками левым депутатам. Те наивно отвечали упреками: — Вы оскорбляете Париж! — На это другие восклицали: — Вы оскорбляете Францию! — и покинули Палату Ассамблеи. Вечером депутат, также бывший мэром, Арно Де л’Ариг, зачитал с трибуны их декларацию и закончил чтение словами: — Мы — накануне страшной гражданской войны. Есть лишь один способ предотвратить ее — назначить на 28‑е марта выборы главнокомандующего Национальной гвардии, а выборы муниципального совета — на 3‑е апреля. — Предложения были направлены ЦК.

Мэры вернулись назад в негодовании. Депеша предыдущего вечера уже взволновала Париж. Тьер объявил провинциям, что бонапартистские министры — Рухе, Шевро и Буатель, арестованные жителями Булони, взяты под защиту, и что маршал Канробер, один из сообщников Базена, предложил свои услуги правительству. Оскорбление, нанесенное мэрам, вызвало раздражение всего среднего класса, а также внезапную перемену поведения республиканских газет. Теперь нападки на ЦК стали менее жесткими. Даже умеренные политики почувствовали угрозу со стороны Версаля.

ЦК воспользовался этой переменой в общественном мнении. Едва узнав о прокламации Коммуны Лиона, он высказался в своем манифесте 24‑го марта более четко: «Некоторые батальоны, которых ввели в заблуждение их реакционные командиры, усматривали свой долг в противодействии нашему движению. Некоторые мэры и депутаты, позабывшие о своих мандатах, поощряли это. В выполнении своей миссии мы рассчитываем на вашу самоотверженность. Нам возражают, что Ассамблея обещает проведение выборов в муниципальный совет в течение какого–то неопределенного периода времени и что, следовательно, не следует этому сопротивляться далее. Нас обманывали слишком часто, чтобы мы снова попали в ловушку. Левая рука отбирает то, что дает правая рука. Посмотрите, что уже сделало правительство. Палата голосом Жюля Фавра бросила нам вызов, угрожая ужасной гражданской войной. Она призвала провинции уничтожить Париж и обрушила на нас самые одиозные клеветнические измышления».

Высказавшись, ЦК перешел к действиям и назначил трех генералов — Брунея, Дюваля и Эда. Этой мерой была ограничена власть пропойцы Лулье, который при помощи штата предателей позволил предыдущим вечером целому полку, дислоцировавшемуся в Люксембурге, покинуть Париж с оружием и снаряжением. Теперь стало известно также, что при его попустительстве был утрачен Мон—Валерьен.

Генералы дали понять, что будут действовать профессионально. — Для парламентаризма не осталось времени. Надо действовать. Париж хочет свободы. Великий город не позволит нарушать общественный порядок безнаказанно.

Это прямое предостережение было адресовано Бирже, число сторонников которой и без того убавлялось. Дезертирства оттуда умножались после каждого заседания землевладельцев. Приходили женщины забрать своих мужей. Бонапартистские офицеры, переходившие грань, раздражали умеренных республиканцев. Программа мэров — основанная на подчинении Версалю — обескураживала средний класс. Генштаб этой суматошной армии разместили по глупости в Гранд отеле. Там заседали три безумца — Сэссе, Ланглуа и Шельхер — которые из состояния крайней самоуверенности впали в беспросветное уныние. Наиболее неадекватный среди них — Сэссе взял на себя ответственность объявить посредством плакатов, что Ассамблея полностью признала муниципальное избирательное право. Судя по плакатам, она признавала также выборность всех офицеров Национальной гвардии, включая главнокомандующего, поправки к закону о просроченных коммерческих платежах и законопроект о льготной для квартиросъемщиков аренде. Эта гигантская мистификация лишь озадачила Версаль.

ЦК, действуя дальше (100), приказал Брунею занять мэрии первого и второго округа. С 600 гвардейцами из Бельвиля, двумя пушками и в сопровождении двух делегатов ЦК, Лисбона и Прото, Бруней в три часа дня предстал перед мэрией Лувра. Буржуазные роты приготовились сопротивляться. Бруней едва выдвинул свои пушки, как ему сразу обеспечили свободный проход. Он объявил адъюнктам Мелину и Адаму, что ЦК намерен провести выборы, как можно скорее. Напуганные адъюнкты послали курьеров в мэрию второго округа просить санкции на назначение даты выборов. Дюбай ответил, что они могут обещать проведение выборов 3‑го апреля. Бруней настаивал на 30‑м марта. Адъюнкты уступили. Национальные гвардейцы двух лагерей приветствовали соглашение восторженными восклицаниями и, смешав свои ряды, пошли маршем к мэрии второго округа. На улице Монмартра двум ротам войск Биржи, попытавшимся помешать движению, было сказано: — Мир достигнут — и они позволили пройти. В мэрии второго округа Шельхер, председательствовавший на встрече мэров, Дюбай и Вотрен отказывались ратифицировать соглашение, настаивая на 3‑м апреле. Однако большинство их коллег приняли дату 30‑го апреля. Благую весть приветствовала буря восторга, народные батальоны приветствовали буржуазные батальоны. Они прошли по улице Вивьен и бульварам вместе со своими пушками, подхваченными парнями с зелеными ветвями в руках.

ЦК не принял эту сделку. Он дважды откладывал выборы. Новая отсрочка дала бы мэрам определенной ориентации пять дней на заговорщицкую деятельность и игру на руку Версалю. Кроме того, федеральные батальоны, бывшие с 18‑го марта на ногах, действительно, утомились. Ранвир и Арнольд в тот же вечер пришли в мэрию второго округа, чтобы сообщить о решении ратуши придерживаться 26‑го марта в качестве даты выборов. Мэры и адъюнкты, многие из которых преследовали, как они открыто признавали (101), только одну цель — выигрыш времени, обвиняли ЦК в вероломстве. Делегаты возражали на том основании, что у Брунея не было иного мандата, кроме как занять мэрии. В течение нескольких часов было предпринято все возможное, чтобы переубедить делегатов, но они твердо держались своей позиции и покинули мэрию в два часа ночи без достижения согласия по какой–либо дате. После их ухода наиболее непримиримые мэры и адъюнкты обсудили возможность организации сопротивления. Неугомонный Дюбай написал воззвание к оружию, отправил его в типографию и провел целую ночь со своим верным Элиго, пересылая приказы командирам батальонов и обеспечивая мэрию пулеметами.

В то время как эти силы склонялись к сопротивлению, провинциалы считали, что их предали. Каждый день они нервничали все больше, лишенные земных благ и вынужденные отираться в вестибюлях Версальского замка. Они были подвержены всем поветриям и любой панике. Они устали от бесконечного вмешательства мэров и были ошеломлены прокламацией Сэссе. Провинциалы полагали, что Тьер заигрывал с толпой, что этот мелкий буржуа, как он лицемерно себя называл, хотел надуть монархистов и свергнуть их, используя Париж в качестве рычага. Они говорили об отстранении Тьера и назначении главнокомандующим одного из представителей Орлеанского дома, Жуанвиля или Д’Аумаля. Их заговор, видимо, сложился на вечернем заседании, когда предстояло зачитывание предложения мэров. Тьер заранее пошел им на уступки, он умолял Ассамблею отложить обсуждение, добавив, что необдуманное слово может стоить потоков крови. Греви ерзал на своем месте в течение десяти минут. Но слух о заговоре получил распространение.

Суббота стала последним днем кризиса. Должны были исчезнуть либо ЦК, либо мэры. В то самое утро плакаты ЦК гласили: «Снабжение пулеметами мэрии второго округа заставляет нас действовать решительно. Выборы состоятся 26‑го марта». Париж, полагавший, что мир заключен, и впервые за пять дней проведший спокойную ночь, крайне возмутился намерением мэров возобновить конфликт. Идея выборов проникла во все слои населения, их объявили многие газеты, даже те, которые подписали воззвание протеста от 21‑го марта. Никто не понимал сути спора вокруг даты выборов. Весь город несся в непреодолимом потоке братания. Ряды двух–трех сотен солдат, сохранявших верность Дюбаю, редели с каждым часом, оставляя в одиночестве адмирала Сэссе, который составлял свою прокламацию в пустынном Гранд отеле. Мэры полностью лишились армии, когда в 10 часов утра Ранвир пришел к ним за окончательным решением. Их спор достиг высшего накала, когда ряд депутатов от Парижа по возвращении из Версаля сообщили новость о том, что герцог д’Аумаль провозглашен наместником. Тогда несколько мэров и адъюнктов поняли, что Республика в опасности, и, убедившись в своем бессилии, капитулировали. Был составлен проект плаката, подписанный мэрами, депутатами, а за ЦК — двумя делегатами, Ранвиром и Арнольдом.

ЦК захотел, чтобы документ был подписан всем составом переговорщиков и слегка изменил текст фразой: «Центральный комитет, вокруг которого сплотились депутаты от Парижа, мэры и адъюнкты, созывает…». Вслед за тем некоторые мэры, искавшие предлог для возобновления спора, подняли крики: — Это текст не нашего соглашения. Мы говорили: депутаты, мэры, адъюнкты и члены ЦК… — Рискуя раздуть тлеющие угли конфликта, они расклеили плакаты со своим протестом. Тем не менее, ЦК мог с полным правом спросить: — Вокруг кого сплотились? — поскольку он не уступал ни по одному пункту. Однако Париж отверг интриганов. Адмиралу Сэссе пришлось распустить четырех сотрудников, остававшихся при нем. Тирар советовал в своем плакате голосовать, поскольку Тьер тем самым утром намекнул ему: — Не продолжайте бессмысленное сопротивление. Я реорганизую армию. Надеюсь, через две–три недели у нас будет достаточно сил, чтобы освободить Париж (102).

Обращение в пользу выборов подписали только пять депутатов: Локрой, Флоке, Клемансо, Толен и Греппо. Остальные представители группы Луи Блана несколько дней оставались в стороне от Парижа. Эти оппортунисты, всю свою жизнь прославлявшие Революцию, когда она реально поднялась, бежали от нее в страхе, как арабские рыбаки при виде джина.

Поразительным контрастом этим безгласным и вялым любителям истории и журналистики явились представители большинства, безвестные, но в избытке наделенные волей, верой и красноречием. Их прощальное обращение достойно увенчало их выход на политическую арену: — Помните, что лучше всего вам служат люди, которых вы выбираете из своей среды, которые живут вашей жизнью и переживают те же невзгоды. Помните, что честолюбцев столько же, сколько выскочек. Не забывайте также о пустых болтунах. Остерегайтесь тех, которым благоволит богатство, поскольку весьма редко встречается человек в достатке, склонный видеть в рабочем брата. Отдавайте предпочтение тем, которые избегают советовать, за кого голосовать. Истинное достоинство — скромность, и именно трудящиеся знают, кто достоин выбора, а не те, которые баллотируются на выборах.

Эти безвестные люди, успешно руководившие революцией 18‑го марта, смогли, действительно, «сойти со ступеней ратуши с высоко поднятой головой». Призванные лишь для того, чтобы организовать Национальную гвардию, они стали во главе революции, не имевшей прецедента и учебного наставления. Они смогли противостоять нетерпению, подавить мятеж, восстановить коммунальные службы, обеспечить Париж продовольствием, дать отпор интригам, воспользоваться промахами Версаля и мэров. И, подвергаясь нападкам со всех сторон, перед лицом опасности возникновения в каждое мгновение гражданской войны, они знали как вести переговоры, как действовать в нужное время и в нужном месте. Они олицетворяли тенденцию борьбы, ограничили свою программу защитой интересов общества и привели население к избирательным урнам. Они внедрили точный, энергичный и дружелюбный язык, незнакомый все буржуазным силам.

И, тем не менее, они были безвестными людьми, все с незаконченным образованием, некоторые отличались одержимостью. Но народ мыслил, как они. Париж был жаровней, ратуша — пламенем. В ратуше, где знаменитые буржуа лишь совершали безрассудные поступки, приведшие к поражению, эти новички добились победы, потому что прислушивались к Парижу.

Да простят им эти достижения два серьезных промаха — непринятие мер с целью воспрепятствовать бегству армии и функционеров, а также захвату Мон—Валерьена версальцами. Говорят, что 19‑го или 20‑го марта им следовало повести наступление на Версаль. Но по первому сигналу тревоги версальцы сбежали бы в Фонтенбло со всей своей администрацией и левыми, со всем тем, что желало править и обманывать провинции. Занятие Версаля лишь переместило бы врага в другое место, и оно долго бы не продлилось, поскольку народные батальоны были слишком плохо оснащены и имели слишком плохое командование, чтобы удерживать одновременно этот незащищенный город и Париж.

В любом случае ЦК оставил своим приемникам все средства, необходимые для разоружения врага.

VIII. Провозглашение Коммуны

Значительная часть Национальной гвардии Парижа просила поддержки провинций в восстановлении порядка.

(Из циркуляра Тьера префектам от 27‑го марта.)

Эта неделя завершилась триумфом Парижа. Париж Коммуны снова стал играть роль столицы Франции, снова стал инициатором национального возрождения. В десятый раз с 1789 года трудящиеся указали Франции правильный путь.

Прусские штыки обнажили нашу страну такой, какой ее оставило 80-летнее господство буржуазии — Голиафом, отданным на милость своего кучера.

Париж разорвал тысячу пут, которые приковывали Францию к земле, как Гулливера, принесенного в жертву муравьям. Город восстановил кровообращение в своих затекших членах, он сказал: — Жизнь всей нации существует в каждом из живых организмов. Требуется единство людского муравейника, а не казармы. Органичной клеткой Французской республики является муниципалитет, коммуна.

Лазарь Империи и осады воскрес. Сорвав со лба салфетку и стряхнув саван, он собрался начать новую жизнь, включив в свою процессию возродившиеся коммуны Франции. Эта новая жизнь омолодила всех парижан. Те, кто месяц назад пребывал в отчаянии, наполнился теперь энтузиазмом. Посторонние люди общались друг с другом и обменивались рукопожатием. Ибо, на самом деле, мы не были чужими друг к другу, но связаны между собой одинаковой верой и стремлением.

Воскресенье 26‑го марта было радостным и солнечным днем. Париж снова дышал полной грудью, подобно человеку, только что избегнувшему смерти или смертельной опасности. В Версале обстановка выглядела мрачной, жандармы заняли вокзал, в грубой форме требовали паспорта, подвергали конфискации все парижские газеты и при малейшем выражении симпатии к городу вас арестовывали. В Париж все въезжали свободно. Улицы города кишели людьми, кафе полнились людским гомоном. Один и тот же парень предлагал громким криком «Парижскую газету» и «Коммуну». Выпады против ратуши, протесты немногих оппозиционеров были наклеены на стены рядом с плакатами ЦК. Народ оставил гнев, потому что у него пропал страх. Избирательный бюллетень заменил винтовку.

Законопроект Пикара давал Парижу только 60 муниципальных советников, по три на каждый округ, независимо от численности его населения. Таким образом, 150 000 жителей 11‑го округа имело то же число представителей, что и 45 000 жителей шестнадцатого округа. ЦК постановил, что советник должен избираться от 20 000 жителей и от 10 000 тех, которые составляли остаток в округах, — в целом, 90 советников. Выборы проводились на основе избирательных списков февраля в обычной манере. Только ЦК выразил пожелание, чтобы в будущем открытое голосование считалось единственным способом, достойным демократических принципов. Все пригороды подчинились и голосовали открыто. Избиратели квартала Сент‑Антуан, выстроившись в длинные колонны, с красным флагом впереди, с избирательными бюллетенями, пришпиленными к шляпам, прошли перед колонной Бастилии и в том же порядке разошлись по своим участкам.

Исключающее всякие сомнения согласие и объединение мэров побуждало также голосовать буржуазные кварталы. Выборы являлись законными, поскольку с ними согласились полномочные представители правительства. Голосовали 287 000 человек, по сравнению с февральскими выборами, значительно больше, несмотря на то, что из–за открытия ворот города после осады большая часть праздного населения устремилась в провинции поправлять здоровье.

Выборы проводились в атмосфере, приличествующей свободным людям. На подходах к залам голосования не было никакой полиции, никаких интриг. Тем не менее, Тьер имел бесстыдство телеграфировать в провинции (103): «Выборы пройдут сегодня при отсутствии свободы и морального авторитета». Свобода была настолько полной, что во всем Париже не нашлось ни единого голоса протеста.

Умеренные газеты даже хвалили статьи Officiel, в которых делегат Лонге разъяснял роль будущей Общественной Ассамблеи: «Помимо всего, она должна определить свой мандат, определить границы своей компетенции. Первым ее делом должно стать обсуждение и выработка собственной хартии. Сделав это, она должна рассмотреть средства обеспечения такого статуса муниципальной автономии, признанного и гарантированного центральной властью». Ясность, благоразумие и умеренность, которые отличали все официальные действия, производили впечатление на самых закоснелых людей. Не ослабевала лишь ненависть версальцев. В тот же день Тьер вопил с трибуны: — Нет, Франция не позволит торжествовать этим разбойникам, которые утопят ее в крови.

На следующий день 200 000 «разбойников» подошли к ратуше, чтобы ввести в должность своих избранных представителей, под бой батальонных барабанов, с развевающимися знаменами, поднятыми над фригийскими колпаками, с красными оборками вокруг мушкетов. Их ряды пополнились строевыми солдатами, артиллеристами и моряками, сохранившими верность Парижу. Они стекались со всех улиц на площадь deGreve, подобно тысяче струй великой реки. В центре ратуши, против ее центральной двери, поднялась большая платформа. Над ней возвышался бюст Республики, обвязанный красным шарфом. Огромные красные транспаранты бились о торцевую стену и колокольню, как языки огня, неся добрые вести Франции. Сотня батальонов заполнила площадь и сложила свои штыки, сверкавшие на солнце, перед ратушей. Другие батальоны, которые не могли прийти, выстроились вдоль улиц вплоть до бульвара Севастополя и причалов. Перед платформой сгруппировались знамена, несколько триколоров, все с красными кисточками, символизируя пришествие народа. Пока заполнялась площадь, зазвучали песни, оркестры играли Марсельезу и Походную песнь. Горнисты проиграли сигнал к салюту, и на набережной загрохотали пушки старой Коммуны.

Внезапно шум и грохот умолкли. На платформе появились члены ЦК и Коммуны, с красными шарфами, перекинутыми через плечи. Выступил Ранвир: — Граждане, мою душу слишком переполняет радость, чтобы произносить речь. Позвольте мне только поблагодарить жителей Парижа за тот великий пример, который они показали миру. — Член ЦК зачитал имена избранников. Барабаны отбили торжественную дробь, оркестры и двести тысяч голосов подхватили ее Марсельезой. В паузе Ранвир воскликнул: — От имени народа Коммуна провозглашена!

Тысячекратное эхо ответило: — Да здравствует Коммуна! — На кончиках штыков вращались шапки, в воздухе трепетали флаги. Тысячи рук махали платками в окнах и с крыш. Скоротечные раскаты пушечной стрельбы, музыка оркестров и дробь барабанов смешались в единый грозный гул. Сердца трепетали от радости, глаза наполнялись слезами. Париж никогда не был так взволнован со времени великой Федерации.

Прохождение колонн умело регулировалось Брунелем, который, освобождая площадь от одной колонны, вводил на нее те батальоны, которые находились снаружи, все одинаково стремились приветствовать Коммуну. Флаги склонялись перед бюстом Республики, офицеры салютовали саблями, солдаты поднимали вверх свои мушкеты. Лишь к семи часам вечера прошла последняя колонна.

Агенты Тьера возвращались в Версаль и удрученно сообщали ему: — Поистине, весь Париж принял участие в демонстрации. — ЦК же мог с энтузиазмом заявить: «Сегодня Париж открыл новую страницу в летописи истории, и записал в ней свое могучее имя. Пусть шпионы Версаля, которые рыщут среди нас, идут и сообщат своим хозяевам, что значит общественное движение всего населения. Пусть эти шпионы уносят с собой величественный образ народа, вновь обретающего свой суверенитет».

Эти слова, как вспышка молнии, могли бы заставить прозреть и слепого. 187 000 избирателей. 200 000 человек в едином кличе. Это не тайный комитет, не горстка фракционеров–мятежников и бандитов, как об этом говорили в течение десяти дней. Здесь была могучая сила на службе четкой идее общественной независимости, интеллектуальной жизни Франции — бесценная сила во время всеобщей анемии. Находка, столь же бесценная, как компас, спасшийся после крушения и спасающий уцелевших людей. Это был один из тех исторических переломов, когда люди могут преображаться.

Либералы, если вы из добрых побуждений призывали к децентрализации под властью Империи, республиканцы, если вы усвоили уроки июня 1848 года и декабря 1851 года, радикалы, если вы, действительно, желаете самоуправления народа, — слушайте этот новый голос, воспользуйтесь этой прекрасной возможностью.

Но, пруссаки! Ну, и что? Почему не ковать оружие на виду у противника? Буржуа, разве не видели иностранцы, что ваш предшественник Этьен Марсель пытался переделать Францию? А ваш Конвент, разве он не действовал без промедления среди урагана?

И каков же их ответ? Смерть Парижу!

Накал гражданского разлада уничтожает внешний лоск и срывает все маски. Как и в 1791, 1794 и 1848 г.г., монархисты, клерикалы, либералы, радикалы держатся бок о бок, все вместе, с занесенными на народ кулаками — одна армия в разном обмундировании. Их децентрализация всего лишь провинциальный и капиталистический федерализм, их самоуправление — расходование бюджета в собственных интересах, точно так же, как вся политическая наука их государственных деятелей состоит лишь в кровопролитии и осадном положении.

Какая бы буржуазия на свете после столь колоссальных несчастий не позаботилась бы с предельным вниманием о таком резервуаре живой силы?

Они же, видя, что этот Париж способен породить новый мир, что его сердце наполнено лучшей кровью Франции, думали лишь об одном — пустить кровь Парижу.

IX. Коммуны в Лионе, Сент‑Этьене и Крезо

Все районы Франции объединились и сплотились вокруг Ассамблеи.

(Циркуляр Тьера провинциям, вечером 23‑го марта.)

Каково было положение в провинциях?

В течение нескольких дней провинции в отсутствие парижских газет перебивались лживыми депешами Тьера, числом в 103. Затем, ознакомившись с подписями под прокламациями ЦК и не найдя среди них имен ни представителей левых, ни светочей демократии, они спросили: — Кто такие, эти незнакомые люди? — Буржуазные республиканцы, введенные в заблуждение событиями, происходившими в Париже во время осады, искусно обманутые также консервативной прессой, как и их предшественники, в свое время вопившие: — Питт и Кобург, — когда не могли уяснить суть народных движений, сейчас кричали: — Эти незнакомцы не могут быть никем иным, как бонапартистами. — Только народ проявил верный инстинкт.

Парижская коммуна отозвалась первым эхом в Лионе. Это был неизбежный отзвук. С возникновением Ассамблеи трудящиеся оказались под присмотром. Муниципальные советники, слабовольные люди, некоторые, почти реакционеры, спустили красный флаг под предлогом того, что «гордый флаг сопротивления, по крайней мере, не должен пережить унижение Франции». Этот неуклюжий трюк не мог обмануть народ, который, в Гвийотьере, установил охрану своего флага. Новый префект, Валентен, бывший офицер, столь же грубый, как и вульгарный, нечто вроде Клемана—Тома, предостаточно дал людям понять, что за Республику он держит для них про запас.

19‑го марта, едва услышав первую весть, республиканцы всполошились, они не скрывали симпатий к Парижу. На следующий день Валентен выпустил провокационную прокламацию, распространенную парижскими газетами, но отказался послать какую–либо депешу. 21‑го марта, некоторые члены муниципального совета стали проявлять свое возмущение более открыто. Один из них сказал: — Давайте, по крайней мере, проявим смелость в объявлении Коммуны Лиона. — 22‑го марта, в полдень, 800 делегатов Национальной гвардии собрались во дворце Св. Петра. Внесли предложение сделать выбор между Парижем и Версалем. Граждане, приехавшие из Парижа, объяснили суть происходивших там событий. Многие участники собрания пожелали немедленного выбора Парижа. В конце концов, собрание направило делегатов в ратушу с требованием расширить муниципальные свободы, назначить мэра главой Национальной гвардии и наделить его полномочиями префекта.

Муниципальный совет как раз заседал. Мэр Эно, тупой реликт 1848 года, возражал против всякого сопротивления Версалю. Мэр Гвийотьера, Крестен, известный республиканец потребовал, чтобы депутаты местного совета хотя бы направили протест Версалю. Другие хотели, чтобы совет расширил свои прерогативы. Эно угрожал подать в отставку, если заседание будет продолжаться в том же духе. Он предложил депутатам извиниться перед префектом, который собирал батальоны реакционеров.

Когда прибыли делегаты из дворца Св. Петра, Эно обошелся с ними весьма грубо. Одна депутация следовала за другой, встречая тот же прием. Однако в это время выступили батальоны из Бротто и Ла Гвийотьера, а в 8 часов вечера плотная масса людей заполнила площадь Терро перед ратушей, выкрикивая: — Да здравствует Коммуна! Долой Версаль! — Реакционные батальоны не откликались на обращение префекта.

Часть депутатов муниципального совета встретились снова в 9 часов вечера, в то время как другие депутаты вместе с Эно переругивались с делегатами. После ответа мэра, не оставлявшего никакой надежды на взаимопонимание, делегаты вошли в зал заседаний совета, и толпа, извещенная об этом, ворвалась в ратушу. Делегаты, сидевшие вокруг стола заседаний, назначили Крестена мэром Лиона. Он отказался, и после вызова для объяснений заявил, что руководство движением принадлежит тем, кто его начал. Вслед за громкой словесной перепалкой национальные гвардейцы огласили состав Общественного комитета, во главе которого они поставили пять муниципальных советников — Крестена, Дюрана, Буватье, Пере и Велэ. Делегаты послали за Валентеном и спросили, поддерживает ли он Версаль. Тот ответил, что его прокламация не оставляет сомнений в этом отношении, после чего был взят под арест. Затем участники заседания приняли решение о провозглашении Коммуны, роспуске муниципального совета, отстранении префекта и генерале Национальной гвардии, которого должен был сменить Риччиотти Гарибальди, прославившийся во время службы в армии в Вогезах. Об этих решениях оповестили народ, приветствовавший их восторженными возгласами. На балконе снова вывесили красный флаг.

Рано утром следующего дня, 23‑го марта, пять советников, назначенные предыдущим вечером, отказались выполнять свои функции, вынуждая, таким образом, повстанцев представляться самостоятельно Лиону и соседним городам. — Коммуна, — говорили они, — должна потребовать для Лиона права устанавливать и регулировать налоги, иметь свою полицию, распоряжаться Национальной гвардией, которой следует занять все позиции и форты. — Эту довольно мизерную программу дополнили чуть позже требованием учредить комитеты Национальной гвардии и Республиканский альянс. — С провозглашением Коммуны налоговое бремя уменьшится, не будут проматываться государственные деньги, будут образованы социальные учреждения, которых требует рабочий класс. Облегчится бремя бед и страданий на пути к окончательному исчезновению скрытого социального зла — пауперизма. — Эти неполноценные прокламации, неубедительные, нечеткие в отношении опасностей, грозящих Республике, и клерикального заговора, были рычагами, при помощи которых можно было поднять на борьбу лишь низшие слои среднего класса.

Таким образом, повстанческий комитет оказался в изоляции. Он овладел фортом Шарпенне, запасся патронами, установил вокруг ратуши пушки и пулеметы. Однако общественные батальоны, за исключением двух–трех, ушли от ратуши, не оставив пикет, организовывались силы сопротивления. Генерал Круза собрал на вокзале всех солдат, моряков и стрелков, рассеянных вокруг Лиона. Эно назначил Бура командующим Национальной гвардией. Офицеры батальонов правопорядка выступили против Коммуны и отдались в распоряжение муниципального совета, который заседал в кабинете мэра рядом с повстанческим комитетом.

Невзирая на то, что сам распустил предыдущим вечером Совет, комитет пригласил его провести заседание в обычной совещательной комнате. Депутаты Совета прибыли в 4 часа. Комитет уступил им комнату, гвардейцы заняли места, предназначенные для публики. Если бы республиканские советники обладали энергией этих представителей среднего класса, предчувствием будущих зверств консерваторов, они бы возглавили народное движение. Но они оставались, во всяком случае, некоторые из них, теми же самыми меркантильными аристократами, озабоченными своим золотом и собственными персонами в ходе оборонительной войны. Другие оставались теми же самыми высокомерными радикалами, которые всегда стремились не к освобождению, а к подчинению рабочего класса. Пока советники дискутировали без принятия определенного решения, гвардейцы в растущем нетерпении позволили себе несколько восклицаний, шокировавших советнический аристократизм. Советники резко поднялись, чтобы уйти и составить обращение к Эно.

Вечером прибыли из Парижа в клуб на улице Дюгюклен два делегата ЦК. Их привели в ратушу, с большого балкона которой они произнесли речь перед массами людей, кричавших: — Да здравствует Париж! Да здравствует Коммуна! — Вновь выкрикивали имя Риччиотти.

Но это была всего лишь демонстрация. Сами делегаты имели слишком мало опыта, чтобы воодушевлять движение и управлять им. 24‑го марта на площади Терро осталось лишь несколько групп праздношатающихся людей. Призыв к борьбе не нашел отклика. Четыре главных газеты Лиона, радикалы, либералы и клерикалы «решительно осудили всякое потворство парижскому, лионскому и иному мятежу». Генерал Круза распространил слух, что пруссаки, дислоцированные в Дижоне, угрожали оккупировать Лион в течение 24 часов, если там не будет восстановлен порядок. Комитет, редеющий все больше и больше, снова обратился к Совету, который теперь заседал в здании Биржи, с предложением передать ему власть. Совет отказался иметь с ним дело. — Нет, — сказал мэр, — мы никогда не примем Коммуну. — А когда прибыли ополченцы из Бельфора, Совет решил оказать им торжественный прием. Это было объявление войны.

Переговоры велись с полудня до позднего вечера. Мало–помалу ратуша пустела, члены комитета удалялись тоже. В 4 часа утра двое членов комитета, еще остававшихся в ратуше, сложили полномочия (104), отпустили часовых, стороживших префекта, и покинули здание. На следующий день Лион обнаружил свою Коммуну низложенной.

В тот самый вечер, революционное движение, угасавшее в Лионе, набрало силу в Сент‑Этьене. С 31‑го октября, когда социалисты почти преуспели в официальном провозглашении Коммуны, они не прекращали призывать к ее учреждению, несмотря на сопротивление и даже угрозы со стороны муниципального совета.

Имелось два республиканских центра — Комитет Национальной гвардии, который находился под влиянием революционного клуба на улице ла Вьерг, и Республиканский альянс во главе передовых республиканцев. Муниципальный совет, за исключением одного двух членов, состоял из тех радикалов, которые не понимали, как противостоять народу без того, чтобы победила реакция. Комитет и Альянс договорились требовать обновления совета.

Рабочие с энтузиазмом приветствовали 18-ое марта. Орган радикалов L’Eclaireur писала, воздерживаясь от какого–нибудь вывода: «Если возобладает Ассамблея, то Республика погибнет, если, с другой стороны, депутаты Парижа отмежуются от ЦК, то у них для этого возникнут, должно быть, веские основания». Народ пошел напрямик. 23‑го марта клуб на ла Вьерг отправил делегатов в ратушу требовать учреждения Коммуны. Мэр обещал передать вопрос на обсуждение своих коллег. Альянс тоже пришел требовать включения в совет некоторого числа делегатов.

На следующий день, 24‑го марта, делегаты вернулись. Члены Совета подали в отставку и заявили, что будут выполнять свои функции лишь до их замены избирателями, выборы же должны состояться без всякого промедления. Это было поражением, поскольку в тот же день временно исполняющий обязанности префекта Морелье призвал население воздержаться от поддержки провозглашения Коммуны и уважать власть Ассамблеи. В 7 часов вечера рота Национальной гвардии поставила часовых у ратуши под крики: — Да здравствует Коммуна! — ЦК призвал Альянс присоединиться в операции по овладению ратушей. Радикалы отказались, заявив, что обещания Совета достаточно, что движения в Париже и Лионе носят неясный характер и что необходимо поддерживать порядок и спокойствие в обществе.

Во время этих переговоров в клубе на ла Вьерг собрались люди, обвиняя первую делегацию в нерешительности. Решили послать другую делегацию в сопровождении решительных сторонников Коммуны, чтобы эта делегация не уступала. В 10 часов две колонны по 400 человек подтянулись к ограждению перед ратушей. Проходы в ограждении были перекрыты по приказу нового префекта Де л’Эспе, управляющего чугунолитейным заводом, который вскоре прибыл, чтобы урезонить зачинщиков беспорядков. Однако люди начали валить ограду, и возникла необходимость пропустить их делегатов. Те нашли мэра и Морелье, которым напомнили о Коммуне и временном созыве общественной комиссии. Мэр отказался подчиниться требованиям, бывший префект упрямо пытался доказывать, что Коммуна была изобретением пруссаков. Не сумев убедить делегатов, он пошел предостеречь Де л’Эспе — префектура соприкасалась с мэрией. Затем оба они, пройдя через сад, смогли встретиться с генералом Лавое, командующим гарнизоном.

В полночь делегаты, ничего не добившись, заявили, что никому не разрешается покинуть ратушу. Они сходили к ограде сообщить демонстрантам о сложившемся положении. Некоторые побежали искать оружие, другие проникли в Зал экспертов, где провели митинг. Ночь прошла в большом возбуждении. Делегаты, узнавшие только что о неудаче движения в Лионе, заколебались. Люди грозили им неприятностями и требовали общего сбора. Мэр отказался им уступить. Наконец, в 7 часов вечера он пошел на уловку, пообещав предложить проведение плебисцита по вопросу учреждения Коммуны. Один делегат зачитал это заявление людям, которые сразу покинули ратушу.

В это время Де л’Эспе придумал блестящую идею общего сбора, которого люди напрасно требовали с полночи. Он собрал для наведения порядка отряд национальных гвардейцев, вернулся с ними в пустую ратушу и объявил о своей победе. Муниципальный совет сообщил ему об утреннем соглашении, но Де л’Эспе отказался назвать точную дату выборов. Кроме того, сказал он, генерал обещал ему помощь гарнизона.

В 11 часов призыв к оружию префекта собрал все гражданские батальоны. Отряды, выстроившиеся перед ратушей, кричали: — Да здравствует Коммуна! — Де л’Эспе послал за своим войском, состоявшим из 250 пеших солдат и двух эскадронов гусаров, которые прибыли без особого желания. Их окружил народ, члены Совета выразили протест, и префект был вынужден отвести свое войско, оставив перед толпой людей лишь шеренгу пожарников и две роты в ратуше, только одна из которых поддерживала партию порядка.

К середине дня Совет вызвал делегацию, намереваясь выполнить свое обещание. Присутствовавшие в небольшом числе советники были не прочь взять в качестве своих помощников по два делегата от каждой роты, но Де л’Эспе высказался против любых уступок. В 4 часа прибыла весьма многочисленная делегация от Комитета. Префект требовал укрепить оборону ворот, но пожарники подняли мушкеты прикладами вверх и открыли ворота. Де л’Эспе был вынужден принять несколько делегатов.

Толпа за пределами ратуши ожесточалась, теряя терпение из–за бесполезных переговоров. В 4.30, когда прибывали рабочие оружейной мастерской, выстрелом из окна одного из домов вокруг площади был убит рабочий Лионне. В ответ прозвучала сотня выстрелов. Забили барабаны, горнисты сыграли сигнал к атаке. Гражданские батальоны бросились на штурм ратуши, в то время как другие гвардейцы обыскивали злополучный дом, откуда, как полагали, прозвучал выстрел.

Услышав шум пальбы, префект прервал переговоры и попытался сбежать так же, как прошлой ночью. Он, однако, сбился с пути, был опознан и задержан вместе с заместителем прокурора Республики. Их отвели в большой зал и показали народу с балкона. Толпа освистала префекта, уверенная в том, что именно он отдал приказ стрелять в людей. Один из реакционных охранников Де Вентаво, когда бежал из мэрии, был принят за убийцу Лионне. Его унесли куда–то на носилках, которыми только что доставили труп рабочего в больницу.

Префект и заместитель прокурора оставались в большом зале посреди возбужденных людей. Многие обвиняли Де л’Эспе в провоцировании расстрела шахтеров Обена во времена Империи. Он возражал, говоря, что был тогда управляющим шахтами Аршамбола, а не Обена. Мало помалу утомившаяся толпа расходилась, и в 8 часов вечера в зале остались лишь около 40 охранников. Пленники принимали пищу, когда председатель Коммуны, образовавшейся в соседней комнате, заметив, что вокруг все успокоилось, тоже удалился из ратуши. В 9 часов вечера толпа вернулась с криками: — Коммуна! Коммуна! Ставь свою подпись! — Де л’Эспе предложил подписать прошение об отставке, добавив, что делает это под принуждением. Охрана пленников была поручена Виктуару и Фийону, последний — старый эмигрант, весьма неуравновешенный, который сдерживал толпу, настроенную против пленников. В 10 часов, теснимый сутолокой людей, Фийон, как в полудреме, обернулся и двумя выстрелами из своего револьвера убил своего друга Виктуара и ранил барабанщика. Мгновенно на него нацелились мушкеты. Фийон и Де л’Эспе пали замертво. Заместитель прокурора, прикрытый трупом Фийона, избежал попадания пуль. На следующий день его и Де Вентаво отпустили на волю.

В течение вечера сформировалась Комиссия, избранная из числа офицеров Национальной гвардии и обычных ораторов клуба на ла Вьерг. Она санкционировала захват вокзала, овладела телеграфом, конфисковала патроны из порохового погреба и назначила выборы на 29 марта. «Коммуна, — провозглашала комиссия, — не имеет ничего общего с поджогами, воровством, грабежами, с которыми многие любят ее отождествлять. Она означает торжество избирательного права и свобод, отнятых у нас имперским и монархическим законодательством. Это — подлинная основа Республики». Такова была преамбула обращения Комиссии. В этом промышленном муравейнике, окруженные тысячами шахтеров с ла Рикамари и Фирмини, члены Комиссии не нашли ни единого слова для разъяснения социальных вопросов. Комиссию интересовало лишь одно — призыв к общему сбору, на который, как и в Лионе, люди не откликались.

На следующий день, в воскресенье, горожане спокойно и с любопытством читали прокламации Коммуны, расклеенные друг за другом, с обращениями к генералу и прокурору. В то время как последний, ставший добропорядочным радикалом, говорил о бонапартистском заговоре, генерал призывал Совет взять назад свое прошение об отставке. Он пошел к советникам, укрывшимся в казармах, и сказал им: — Мои солдаты не хотят воевать, но у меня есть тысяча ружей. Если вы пожелаете воспользоваться ими, тогда вперед! — Советники доказывали свою непригодность для военных целей, в то же время они, как и в Лионе, отказывались связываться с ратушей, считая, что «можно иметь дело только с честными людьми».

27‑го марта представители Альянса и L’Eclaireur вышли из Комиссии, она постепенно уменьшалась. Вечером немногие стойкие члены Комиссии приняли двух молодых людей, делегатов, которых прислал ЦК Лиона. Они призвали продолжать сопротивление. Но ратуша все более пустела, и утром 28‑го марта там оставалась лишь сотня человек. В 6 часов появился генерал Лавое со стрелками Вогез и некоторым количеством солдат, прибывших из Монбризона. Национальные гвардейцы в ответ на обращение генерала сложить оружие во избежание кровопролития согласились уйти из мэрии.

Были произведены многочисленные аресты. Консерваторы обрушили на Коммуну обычные обвинения, утверждали, что среди убийц префекта были каннибалы (105). L’Eclaireur не постеснялась доказывать, что движение было чисто бонапартистским. Рабочие чувствовали себя подавленными, и на торжественных похоронах Де л’Эспе негромко, но с глубоким чувством слали властям проклятия.

В Крезо пролетарии тоже были разбиты. Социалисты управляли городом с 4‑го сентября, его мэр Дюмэй был раньше рабочим–металлургом. 25‑го марта, по получении вестей из Лиона социалисты повели разговор о провозглашении Коммуны. На смотре 26‑го марта национальные гвардейцы кричали: — Да здравствует Коммуна! — Толпа горожан сопровождала их до площади Мэрии, контролировавшейся полковником кирасиров Герхардом. Он приказал пешим солдатам стрелять. Те отказались. Тогда он отдал приказ на атаку кавалерии, но охранники подняли штыки и вошли в мэрию. Дюмэй провозгласил упразднение правительства Версаля, провозгласил Коммуну и вывесил красный флаг.

Но в Крезо, как и в других мятежных городах, народ оставался в бездействии. Командующий гарнизоном Крезо вернулся на следующий день с подкреплениями, рассеял толпу, которая стояла на площади, любопытная, но пассивная, и овладел мэрией.

В четыре дня все революционные центры на востоке: Лион, Сент‑Этьен и Крезо были утрачены для Коммуны.

X. Коммуны в Марселе, Тулузе и Нарбонне

Со времени выборов 8‑го февраля, выступления реакции, назначения Тьера, состряпанного на скорую руку позорного мира, оживления монархистов, акты неповиновения и их разгром переживались жителями героического города Марселя столь же остро, как и в Париже. В Марселе вести о событиях 18‑го марта прозвучали во взрывоопасной обстановке. Тем не менее, люди ждали подробностей, когда 22‑го марта прибыла знаменитая депеша Рухе—Канробера.

Клубы, играющие большую роль в кипучей жизни Марселя, сразу же заполнились людьми. Благоразумные и расчетливые радикалы пошли в клуб Национальной гвардии. Простые люди встретились на ElDorado. Там они аплодировали Гастону Кремье, элегантному и изящному оратору, время от времени прибегавшему в своих выступлениях к эпиграммам, как например, было в Бордо. Гамбетта обязан ему своим избранием в Марселе в годы Империи. Кремье вначале поспешил в клуб Национальной гвардии. Он осудил Версаль, сказал участникам встречи, что нельзя позволять Республике погибнуть, но следует действовать. Клуб, хотя и возмущался депешей, предостерег оратора от спешки. Прокламации ЦК, говорили члены клуба, не имеют четкой политической направленности. Поскольку под ними подписи безвестных людей, эти прокламации могли исходить от бонапартистов.

Этот якобинский довод выглядел смешным в Марселе, где депеша Тьера послужила сигналом для волнений. От кого разило бонапартизмом — от этих безвестных людей, восставших против Версаля, или от Тьера, покровительствовавшего Рухе и его министрам, а также гордившегося предложением Канробера?

После речи Буше, заместителя прокурора Республики, Гастон Кремье отказался от своего первого импульсивного шага, и в сопровождении делегатов клуба пошел в ElDorado. Там он зачитал и прокомментировал парижскую Officiel, которую получил от префекта, и снял возбуждение толпы. — Власти Версаля ополчились на то, что называют мятежом Парижа, но они просчитались, их действия привели к возникновению Коммуны. Давайте поклянемся, что мы объединимся ради защиты правительства Парижа, единственного, которое признаем. — Участники встречи разошлись, готовые к борьбе, но решили дождаться благоприятного момента.

Таким образом, население еще сдерживало себя, когда префект вывел его из терпения своими чрезвычайно глупыми провокациями. Этот адмирал Кознье, незаурядный морской офицер, но политическое ничтожество, чувствуя себя явно не по себе в том окружении, в котором оказался, стал тупым орудием реакции. С 4‑го сентября он уже несколько раз конфликтовал с Национальной гвардией — гражданскими лицами, — которые уже провозглашали Коммуну и изгоняли иезуитов. Преподобный отец Тиссье, хотя отсутствовал в городе, все еще оставался лидером реакционных сил. Сдержанность он принимал за трусость. Подобно Тьеру, он считал себя 17‑го марта достаточно могущественным, чтобы нанести сокрушительный удар.

Вечером адмирал посовещался с мэром Борье, реликтом 1848 года, отметившимся во всех клерикально–либеральных коалициях, с прокурором Республики Гвибером, робким оппортунистом, и генералом Эспиваном де ла Вийебуазне, одним из тех жестоких карикатурных персонажей, которыми так изобилуют гражданские войны в Южной Америке. Это был упертый легитимист, слепой фанатик, воплощение папской энциклики, салонный шаркун и бывший член Смешанных комиссий 1851 года. («Энциклика о современных ошибках» является папским документом, осуждающим все формы либерализма. Смешанные комиссии были учреждены, фактически, в январе 1852 года после государственного переворота Луи Наполеона в декабре предшествующего года. В них входили префекты, прокуроры и отобранные чиновники для суда над оппозиционерами в районах, находившихся на осадном положении. Обвиняемым не позволяли свидетельствовать или высказывать свои мнения. Осудили 20 000 человек, и около половины из них отправили в Северную Африку и Кайенну.) Изгнанный во время войны народом из Лилля, он одинаково сетовал как на собственную неспособность, так и на свое прошлое. Он проповедовал на совещании лозунги попов и реакционеров и предложил, чтобы Национальная гвардия произвела военную демонстрацию поддержки Версаля. Он, без сомнения, потребовал бы большего, но гарнизон города состоял исключительно из остатков Восточной армии и нескольких артиллеристов из расформированных частей. Кознье, порядком сбитый с толку, одобрил демонстрацию, а также приказал мэру и полковнику Национальной гвардии провести ее подготовку.

23‑го марта в 7 часов утра прозвучал призыв к оружию. Остроумная идея префекта распространилась по городу, гражданские батальоны приготовились отдать ей должное. С 10 часов они стали прибывать на Cours du Сhapitre. Артиллерия Национальной гвардии тащилась по Cours St. Louis. В 12 часов стрелки, национальные гвардейцы, солдаты всех родов войск собрались, смешавшись, на Cours Belzunce. Вскоре все батальоны Belle–de–Maiи Endurre(106) прибыли в полном составе, в то время как батальонов порядка видно не было.

Испугавшись, муниципальный совет отмежевался от демонстрации и расклеил плакаты с обращением республиканцев. Клуб Национальной гвардии поддержал совет и потребовал возвращения Ассамблеи в Париж, а также освобождения от государственных функций всех сторонников Империи. Заместитель прокурора Буше подал в отставку.

Все это время гражданские батальоны маршировали под выкрики: — Да здравствует Париж! — К ним обращались ораторы из народа, и клуб, опасаясь неизбежного взрыва, послал Гастона Кремье, Буше и Фрайсине просить префекта отменить военный парад и сообщить содержание депеш из Парижа. Делегаты дискутировали с Кознье, когда снаружи поднялся ужасный шум. Префектура подверглась осаде.

В 4 часа батальоны, остававшиеся на месте в течение 6 часов, двинулись вперед под дробь барабанов. 12–13 тысяч человек, пройдя маршем по Canebiere и улице St. Ferreol, появились перед префектурой. Делегаты клуба попытались затеять с ними переговоры, когда прозвучал выстрел. Толпа бросилась в префектуру, арестовала префекта, двух его секретарей и генерала Оливье. Гастон Кремье рассказал с балкона о правах, завоеванных парижанами, и рекомендовал соблюдать порядок. Толпа ликовала, но все еще продолжала прибывать в префектуру и требовать оружия. Кремье сформировал два отряда и отправил их на металлургический завод Менпенти, где им были переданы ружья.

В ходе этой суматохи была сформирована комиссия из шести членов: Кремье, Жоба, носильщика Этьена, обувщика Мавиеля, механика Гайара и Аллерини, который вел беседы в толпе. Кремеье предложил освободить только что арестованных пленников, но со всех сторон закричали: — Держать их под поручительство. — Адмирала отвели в соседнюю комнату под строгим наблюдением и в соответствии со странной манией всех общественных движений — потребовали подать прошение об отставке. Кознье, проявив полное понимание, подписал то, что от него требовали (107).

Комиссия расклеила прокламации с уведомлением о том, что вся власть сосредоточена в ее руках, и что, сознавая необходимость кадровой поддержки, она призывает муниципальный совет и клуб Национальной гвардии прислать по три делегата. Совет выделил Давида Боска, Диссерви и Зидора, клуб — Буше, Карто и Фулжéра. На следующий день она выпустила умеренную прокламацию: «Марсель пожелал предотвратить гражданскую войну, спровоцированную циркулярами Версаля. Марсель поддержит законно сформированное Республиканское правительство с резиденцией в столице. Ведомственная комиссия, учрежденная с согласия всех республиканских групп, будет охранять республиканский строй до тех пор, пока ее не освободит от ее обязанностей правительство в Париже».

Имена членов муниципального совета и клуба успокоили средний класс. Реакционеры, однако, продолжали трубить тревогу, и под покровом ночи армия покинула город. Оставив префекта в ловушке, которую тот сам себе подстроил, трусливый Эспиван во время осады префектуры поспешил укрыться под сенью командующего Национальной гвардией по имени Спир, при помощи которого он получил впоследствии орден Почетного легиона за службу в целях восстановления порядка. В полночь он пробрался за город и присоединился к воинскому подразделению. Без помех со стороны граждан, убаюканных своей победой, он добрался до деревни Обань, примерно в 17 километрах от Марселя.

Итак, весь Марсель попал в руки народа. Победа была даже слишком полной для людей, подверженных экзальтации. Этот «город солнца» не терпит мягкие тона, его небо, поля, люди и все остальное предпочитают яркие краски. 24‑го марта гражданская стража водрузила красный флаг и уже считала Комиссию слишком покладистой. Зидор, Дессерви и Фулжéра, несмотря на свой статус, держались в стороне от префектуры. Карто поехал в Париж за информацией, и, таким образом, все бремя работы легло на Боска и Буше, который вместе с Гастоном Кремье стремился управлять движением. После того, как эти двое попытались доказать, что красный флаг неуместен и что удержание заложников бесполезно, они вскоре попали под подозрение и им стали угрожать. Вечером 24‑го марта Буше, весьма обескураженный, подал в отставку, но, когда Кремье пожаловался в клуб Национальной гвардии, согласился остаться на своем посту.

Об этих разногласиях уже поползли слухи по городу, и 25‑го марта Комиссия была вынуждена объявить, что «с муниципальным советом ее связывает полное согласие». Но в тот же день совет объявил себя единственной реальной властью и призвал Национальную гвардию очнуться от апатии. Лавируя между реакцией и народом, Комиссия затеяла ту жалкую игру, которая должна была закончиться только бесчестием.

В то время как либералы имитировали Тирара и депутатов от крайней Левой, на которых Дюфор ссылался в своих депешах, Эспиван во всем копировал Тьера. Он обобрал все административные департаменты Марселя. Финчасть гарнизона перебросили в Обань. Полторы тысячи гарибальдийцев из армии Вогез и солдаты, отправляющиеся в свои учебные части в Африке, оставались без хлеба, оплаты, без проездных документов. Они остались бы без приюта, если бы Гастон Кремье и Буше не похлопотали о том, чтобы совет назначил временно исполняющего обязанности квартирмейстера. Благодаря Комиссии, те, которые проливали кровь за Францию, получили хлеб и приют. В обращении к ним Гастон Кремье говорил: — Вы вспомните со временем братскую руку, которую мы вам протянули. — Он был восторженным энтузиастом, который воспринимал революции в несколько буколическом аспекте.

26‑го марта изоляция Комиссии стала еще более очевидной. Никто не ополчался на нее, но никто ее и не поддерживал. Почти все мэры департамента отказывались расклеивать ее прокламации, а в Арле демонстрация в поддержку красного флага потерпела неудачу. Пламенные натуры в префектуре не позаботились о том, чтобы объяснить смысл флага, который они развернули. И он свешивался на глазах у любопытных жителей Марселя с колокольни префектуры, неподвижный и немой, как загадка, в атмосфере гнетущей тишины.

Столица юго–запада страны тоже была свидетелем того, как умирает революционное движение. Тулузу затрясло от удара грома 18‑го марта. В предместье Св. Киприана проживало образованное и активное рабочее население, которое составляло саму основу Национальной гвардии, а с 19‑го марта гвардейцы сменялись на постах с возгласами: — Да здравствует Париж! — Группа революционеров вызвала префекта Дюпорталя, чтобы выяснить, он за или против Парижа. В течение месяца газета «Эмансипация», которой он руководил, вела кампанию против провинциалов, и он даже на публичных встречах подчеркивал свои республиканские взгляды. Но он был не из тех, кто берет на себя инициативу, и отказывался порвать с Версалем. Ему мешали, однако, клубы, обязывая офицеров Национальной гвардии давать клятву о защите Республики, и требовали патронов. Тьер, видя, что Дюпорталь, в конце концов, уступит им, назначил префектом, Кéратри, бывшего префекта полиции во время событий 4‑го сентября. Он прибыл в ночь с 21 на 22‑е марта в дом генерала дивизии Нансути, и когда ему сказали, что гарнизон состоит всего лишь из 600 солдат расформированных частей и что вся Национальная гвардия поддерживает Дюпорталя, он отбыл в Ажен.

23‑го марта Национальная гвардия приготовилась к военному смотру перед овладением арсеналом, когда Дюпорталь и мэр ринулись в Капитолий, ратушу Тулузы. Мэр заявил, что намеченный смотр не следует проводить, а Дюпорталь сообщил, что скорее подаст в отставку, чем поддержит движение. Генералы же, в страхе перед возмущением предместья, укрылись в арсенале. Мэр и муниципальный совет, понимая, что долго продолжать их платоническую игру невозможно, сбежали в свою очередь, поэтому Дюпорталь, оставшись в префектуре в одиночестве, принял облик великого революционера, тем более что пользовался поддержкой Национальной гвардии. Он лез из кожи вон, чтобы ободрить генералов, укрывшихся в арсенале, намекал им там на свою решимость поддерживать порядок в интересах версальских властей, законность которых только и признавал. Он настолько преуспел, что те порекомендовали Тьеру сохранить его у власти. Кéратри, основываясь на его заявлении, попросил помощи для захвата префектуры, и Дюпорталь предложил ему на следующий день, 24‑го марта, встретиться в присутствии офицеров ополчения и Национальной гвардии. Кéратри все понял и остался в Ажене.

Целью этой встречи было набрать, по просьбе Ассамблеи, добровольцев, готовых выступить против Парижа. Офицеры Национальной гвардии не только не прибыли в префектуру, но, наоборот, приготовились выступить против Кéратри. В час дня 2000 гвардейцев собрались на площади Капитолия и под развивающимся знаменем отправились в префектуру, где Дюпорталь принимал их офицеров. Один из них заявил, что вместо поддержки офицеры готовы выступить против Ассамблеи и что, если Тьер не помирится с Парижем, они провозгласят Коммуну. При ее упоминании со всех углов раздались крики: — Да здравствует Коммуна! Да здравствует Париж! — Распалившись, офицеры постановили арестовать Кéратри, провозгласили Коммуну и призвали Дюпорталя возглавить их. Он попытался увильнуть и предложил действовать, как неофициальный советник руководства Коммуны, но офицеры, ругая Дюпорталя за отступничество, побудили его выйти на площадь перед префектурой, где его приветствовали гвардейцы. Они вместе пошли в Капитолий.

Едва войдя в большую залу, вожаки шествия, видимо, немало смутились. Они предлагали председательство попеременно мэру, другим муниципальным советникам, которые потихоньку удалялись, и Дюпорталю, который покинул залу под предлогом необходимости составить манифест для зачтения с большого балкона. Манифест гласил: «Коммуна Тулузы объявляет Республику единой и неделимой, призывает депутатов от Парижа к посредничеству между правительством и великим городом, а Тьера — к роспуску Ассамблеи». Толпа приветствовала эту невразумительную Коммуну, которая верила депутатам левых и в подчинение Тьера провинциальному большинству.

Вечером ряд офицеров НГ учредили Исполком, состоявший, за двумя тремя исключениями, из обыкновенных болтунов, в него не входили основные лидеры движения. Исполком удовлетворился расклеиванием манифеста и пренебрег малейшими мерами предосторожности, даже необходимостью занять вокзал. Тем не менее, генералы не осмелились двинуться из своего арсенала, где к ним присоединился 26‑го марта первый председатель суда, генеральный прокурор, выступивший с призывом к населению сплотиться вокруг обитателей арсенала. Национальная гвардия хотела в ответ взять арсенал штурмом. Жители предместий уже начали стекаться к Капитолию. Однако исполком предпочел вступить в переговоры. Он уведомил арсенал, что пойдет на самороспуск, если власти назначат префекта–республиканца вместо Кéратри, и совершенно отмежевался от Дюпорталя, который, по правде говоря, ничего и не делал. Переговоры продолжались весь вечер, и национальные гвардейцы, утомленные и обманутые своими лидерами, также воображая, что все улажено, вернулись по домам.

Кéратри, прекрасно осведомленный обо всех провалах, прибыл следующим днем на вокзал с тремя эскадронами кавалерии, отправился к арсеналу, прервал переговоры и отдал приказ следовать маршем на город. В 1 час дня версальские войска, состоявшие из 200 кавалеристов и 600 разномастных солдат, начали операцию. Один отряд захватил мост Св. Киприана, чтобы отделить город от предместья, другой отряд последовал к префектуре, а третий отряд во главе с Нансути, Кéртари и магистратами двинулся маршем на Капитолий.

Около 300 человек разместились во дворах, окнах и на террасах. Версальцы развернули свои войска и расположили в ряд свои шесть орудий почти в 60 метрах от здания, безрассудно подставляя, таким образом, пехоту и артиллеристов под мушкеты повстанцев. Первый председатель суда и генеральный прокурор вышли на переговоры, но ничего не добились. Когда

Кéратри зачитывал свой акт о мятеже, его голос заглушили крики. Единственный холостой залп испугал бы солдат и артиллеристов, которых, возможно, толпа теснила, к тому же, с обоих флангов. Но руководители восстания бежали из Капитолия. Мужество немногих защитников еще могло бы обещать бой, но вмешалась Республиканская ассоциация. Она уговорила защитников уступить и спасла Кéратри. Префектуру захватили с такой же легкостью, и в тот же вечер Кéратри там обосновался. На следующий день члены Исполкома опубликовали манифест крайне пошлого содержания с целью обеспечить себе безнаказанность. Один из членов Исполкома умудрился быть назначенным мэром самим Кéратри.

Так, благородные рабочие Тулузы, поднявшиеся на лозунги — Да здравствует Париж! — были брошены в беде теми, кто поднял мятеж. Это была ужасная потеря для Парижа, ведь, если бы Коммуна в Тулузе победила, ее примеру последовал бы весь юг страны.

Разумный и энергичный деятель, в каких нуждались все революционные движения, проявил себя во время восстания в Нарбонне. Этот древний город, галл в энтузиазме и римлянин в стойкости, является истинным центром демократии в департаменте Ауда. Нигде в другом месте не было более энергичных протестов против недочетов Гамбетты. По этой же причине Национальная гвардия Нарбонна не получила еще мушкеты, в то время как Каркассон уже давно был вооружен. Получив весть о событиях 18‑го марта, Нарбонн не колебался, но высказался за Париж. По вопросу провозглашения Коммуны сразу обратились к Дижону, ссыльному Империи, деятелю твердых убеждений и твердого характера. Столь же скромный, как и решительный, Дижон предложил руководство борьбой своему товарищу по ссылке, Марку, признанному демократическому лидеру Ауды, одному из наиболее яростных оппонентов Гамбетты во время войны. Марку, искусный адвокат, боясь поддаться компромиссу и опасаясь энергичных действий Дижона в главном городе департамента, уговорил его отправиться в Нарбонн. Дижон прибыл туда 23‑го марта и вначале продумал переустройство муниципального совета на принципах Коммуны. Но после отказы мэра, Райналя, народ, выйдя их терпения, ворвался 24‑го марта в ратушу и, вооружившись мушкетами, хранившимися в совете, поставил у власти Дижона и его друзей. Он вышел на балкон, провозгласил единство Коммуны Нарбонна с Парижем и немедленно занялся мерами по организации обороны.

На следующий день Райналь пытался мобилизовать гарнизон. Некоторые роты выстроились у ратуши, но горожане, особенно женщины, достойные парижских сестер, разоружили солдат. Капитан и лейтенант были взяты заложниками. Остальные войска гарнизона вышли из города и укрылись в казармах Св. Бернара. Так как Райналь все еще продолжал попытки организовать сопротивление, народ арестовал его 26‑го марта, и Дижон вместе с тремя заложниками во главе отряда федералов овладел префектурой и выставил пикеты на вокзале и телеграфе. За оружием он отправился в арсенал, где, несмотря на приказ лейтенанта стрелять, солдаты сдали ружья. В тот же день прибыли делегаты из соседних Коммун, Дижон же сел за работу по расширению движения.

Он ясно сознавал, что восстания в департаментах вскоре иссякнут, если не будут хорошо скоординированы. Он хотел протянуть руку помощи повстанцам Тулузы и Марселя. Бéзье и Сет уже обещали ему свою поддержку. Он готовился отправиться в Бéзье, когда 28‑го марта прибыли две роты из Турко, за которыми вскоре последовали другие войска, направленные из Монпелье, Тулузы и Перпиньяна. С этого момента Дижон был вынужден защищаться. Он распорядился воздвигнуть баррикады, укрепил посты и приказал федералам быть готовыми отразить атаки и целиться по офицерам.

Позже мы вернемся к этой теме. Сейчас нас снова зовет Париж. Другие провинциальные движения явились мимолетными колебаниями. 28‑го марта, когда Париж еще праздновал победу, все Коммуны Франции уже пали, за исключением Марселя и Нарбонна.

XI. Колебания Совета Коммуны

На площади Ратуши еще царило возбуждение, когда в зале муниципальных советников собрались вновь избранные члены Коммуны.

В результате голосования были избраны 16 мэров, адъюнктов и либералов разных мастей (108), несколько радикалов (109), и около 60  революционеров всех оттенков (110).

Как они избирались? Должно быть высказано все, суровая правда должна, наконец, заменить замшелую лесть старой романтической школы, величающей себя «революционной» школой. Есть нечто, более ужасное, чем поражение: неправильное истолкование или забвение причин.

Достаточно тяжелая ответственность лежит на избранных членах Коммуны, но мы не должны сваливать все на одну сторону — избиратели тоже несут долю ответственности.

В воскресенье 19‑го марта ЦК сказал людям: «Готовьтесь к своим коммунальным выборам». Парижане, таким образом, имели в своем распоряжении целую неделю для выработки наказа и избрания его исполнителей. Несомненно, сопротивление мэров и захват военных постов отвратили от округов многих революционно настроенных избирателей, но оставалось еще достаточно граждан для участия в выборах.

Никогда наказ не был более необходимым, ибо в повестке дня стоял вопрос об обретении Парижем общественного устройства, приемлемого для всей Франции. Никогда раньше Париж не нуждался настолько в просвещенных и практичных деятелях, способных одновременно вести переговоры и сражаться.

Между тем никогда обсуждение не было столь скверно организовано. Лишь немногие деятели напоминали об осмотрительности людям, обычно сверх щепетильно относящимся к выборам, и которые только что совершили революцию, чтобы избавиться от своих представителей. Комитет 20-и округов выпустил манифест, весьма содержательный в нескольких пунктах, который мог бы послужить наброском наказа. Два делегата из МВД попытались статьей в Officiel убедить парижан в важности их голосования. Ни одна из мастных ассамблей не выработала общей программы для Парижа, лишь два или три округа составили нечто похожее на наказ.

Вместо голосования за программу, избиратели голосовали за имена. Те, кто требовали Коммуну и отметились в Кордери или во время осады, были избраны без того, чтобы от них требовали дальнейших объяснений, некоторые, такие как Флуранс, избирались дважды, несмотря на просчеты 31‑го октября. Лишь 7 или 8, и то не лучших, из безвестных членов ЦК были названы, правда, они решили не баллотироваться на выборах. Общественные митинги во многих округах выявили чрезвычайно красноречивых ораторов, романтиков во время осады, но страдающих недостатком знания практической жизни. Эти кандидаты нигде не испытывались. В пылу борьбы они не задумывались о завтрашнем дне. Возможно, воображали, что видимая цель была простой демонстрацией, а не поиском нового порядка вещей.

Избрали только 24 рабочих, и из них треть принадлежала, скорее, к митингующим, чем к Интернационалу или рабочим обществам. Другие делегаты народа были избраны из буржуазной среды и из так называемых свободных профессий, бухгалтеров, публичных деятелей — было не менее двенадцати из таких докторов и адвокатов. Эти люди, кроме нескольких действительно пытливых, ветераны они или новички, были столь же несведущи, как работники политического и административного аппарата буржуазии, хотя и являлись незаурядными личностями. Сохранность ЦК зависела от того, что он не был перегружен великими людьми, каждый из которых носился бы со своей формулой. Совет Коммуны, наоборот, изобиловал типографскими рабочими, представителями общественных группировок, полу знаменитостями, и отсюда шло бесконечное соревнование и соперничество.

Таким образом, поспешность и небрежность революционных избирателей привели в ратушу значительное число деятелей, большей частью надежных, но избранных без учета их способностей, и к тому же, склонных поддаваться пафосу, капризам, без какой–либо решимости хладнокровно руководить людьми в условиях противоборства.

Время и опыт, несомненно, исправили бы этот недостаток, но времени не хватало. Народ способен править не более чем час, и горе тем, которые не подготовлены, не вооружены с головы до ног. Последствия выборов 26‑го марта непоправимы.

На первом заседании присутствовали лишь около 60 избранников. На его открытии прибыли члены ЦК, чтобы поздравить Совет. Беслай, председательствовавший по возрасту, капиталист с доброжелательным складом ума, обратился со вступительной речью. Он радостно приветствовал молодую революцию: — Предоставление Коммуной Парижа избирательных прав — это предоставление избирательных прав всеми коммунами Республики. Ваши враги утверждали, что вы били по Республике. Как по свае, которую нужно вбить глубоко в землю. Республика 1793 года была солдатом, который хотел объединить под своей командой все вооруженные силы страны. Республика 1871 года — это рабочий, который больше всего желает пользоваться свободой для созидания мира. Коммуна займется всем тем, что имеет местное значение, департамент = тем, что регионально, а правительство — тем, что носит общенациональный характер. Давайте не выходить за эти пределы, страна вместе с правительством будут с радостью и гордостью аплодировать революции. — Это была наивная иллюзия старика, хотя он и имел опыт продолжительной политической деятельности. Такая программа, хотя и крайне умеренная, была ничем иным, как похоронным звоном для крупной буржуазии, что выявило данное заседание.

Уже раздавались раздраженные голоса. Вспыльчивые и импульсивные члены Совета повели себя беспокойно и хотели, чтобы Коммуна объявила себя всемогущей. Тирар, избранный по своему округу, воспользовался этим, чтобы выйти из Совета, заявив, что у него чисто муниципальный мандат, что он не может признавать политический характер деятельности Коммуны. Он вручил свое прошение об отставке и с иронией помахал Совету в знак прощания: — Передаю вам искренние добрые пожелания, возможно, вы добьетесь успеха в вашей деятельности — и т. п.

Наглость этого бессовестного деятеля, занимавшегося в течение восьми дней разжиганием гражданской войны, а теперь отказавшегося от мандата, выданного ему избирателями, вызвала всеобщее негодование. Самые нетерпеливые потребовали его ареста, другие настаивали на аннулировании его мандата. Он убрался безнаказанно, потому что заявлял с трибуны в Версале: — Если вы войдете в ратушу, то необязательно выйдете оттуда.

Несомненно, именно этот инцидент побудил Совет проголосовать за закрытость своих заседаний под тем неуклюжим предлогом, что Коммуна не парламент. Решение произвело неблагоприятный эффект, нарушив прекрасные традиции великой Коммуны 1792–93 г.г., так как придало Совету вид собрания заговорщиков. Двумя неделями позже он счел необходимым отменить это решение, когда газеты заполнили свои страницы фантастическими сообщениями, естественно вследствие закрытых заседаний. Но гласность никогда не выходила за рамки кратких отчетов в Officiel. Совет не допускал на свои заседания публику, чье присутствие помогло бы избежать многих ошибок.

На следующий день Совет разделился на комиссии, облеченные различными функциями. Были учреждены военная, финансовая, юридическая комиссия, а также комиссии общественной безопасности, труда и биржи, продовольствия, иностранных дел, социального обслуживания и образования. В исполком вошли Лефрансэ, Дюваль, Феликс, Пиат, Бергер, Тридо, Оде и Вайан. Дюваль, Бергере и Оде вошли также в военную комиссию.

Проголосовали за то, чтобы все указы подписывались Коммуной. Об этом голосовании быстро забыли, когда объявили о прибытии членов ЦК. Их впустили после полчасового ожидания. — Граждане, — обратился к Совету цековский представитель, — ЦК передает вам свои революционные прерогативы. Мы возвращаемся к исполнению функций, определяемых нашим статусом.

Для Совета наступил момент подтверждения своей власти. Единственный представитель населения, сосредоточивший максимум ответственности, он теперь завладел всей властью. Совет не мог терпеть существования рядом ЦК, который, несомненно, всегда помнил о своем прежнем верховенстве и стремился его вернуть. На предыдущем заседании Совет отдал должное ЦК, проголосовавшему за то, что муниципалы заслуживали править как в Париже, так и во всей Республике. Теперь же членам Совета следовало, ловя ЦК на слове, заявить, что его роль завершилась. Вместо авторитетного решения на этот счет, стороны прибегли к взаимным обвинениям.

Один член Совета напомнил об обещании ЦК распуститься после выборов. Если ЦК не добивался власти, то не было необходимости в его сохранении. Варлен и Беслай защищали стремление ЦК сохраниться, против выступили Журде и Риго. Делегаты ЦК, которые уступили бы властному слову, устояли перед лицом такой слабости. — Именно Федерация, — говорили они, — спасла Республику. Последнего слова еще не сказано. Распустить ЦК значит подорвать вашу силу. ЦК не претендует на участие в правлении. Он остается звеном связи между вами и Национальной гвардией, верной защитницей Революции. Мы снова стали тем, чем были, — большим семейным советом Национальной гвардии.

Это сравнение произвело заметное впечатление. Дебаты продолжились, а делегаты ЦК ушли, не добившись никакого результата.

Затем, без предисловия, вскочил, как попрыгунчик, Феликс Пиат и предложил отменить воинскую повинность.

3‑го марта он тайком выбрался из Национальной Ассамблеи точно так же, как 31‑го октября улизнул из ратуши, а через несколько дней выскользнул из тюрьмы. 18‑го марта он не проявлял активности. В то время как Делеклюз участвовал в революционной борьбе с первого дня, Феликс Пиат дожидался ее триумфа, а накануне выборов вышел шумно протестовать перед ЦК, «который учит гордого смиряться, а гения унижаться». Когда его избрали примерно 12 000 голосами в десятом округе, он устремился вперед занять место в ратуше.

Ожидавшийся двадцать лет час, наконец, пробил, он приготовился актерствовать. В толпе драматургов, чудотворцев, романтиков, фантазеров и реликтов якобинства, плетущихся с 1830 года по пятам социальной революции, он занимался лишь тем, что призывал к цареубийству и революционному восстанию. Он писал послания, использовал аллегории, произносил тосты, призывал и взывал, разглагольствовал по поводу актуальных событий, попутно чиня старые поделки монтаньяров и покрывая их легким гуманитарным глянцем. В годы империи его неистовые манифесты доставляли радость полиции и бонапартистским газетам. Это были великолепные подачки людям, которые не могли извлечь из них ни практической идеи, ни грана здравого смысла. Это упоение было притворным, более чем наполовину. Этот растрепанный сценический безумец становился за кулисами в определенной степени хитрым и осторожным. По существу он был всего лишь желчным скептиком, искренним только в самообожании. Он вошел в Коммуну с карманами, набитыми декретами.

Когда он зачитывал свое предложение, оно встречалось романтиками с восторгом и сразу принималось. И все же, еще утром Совет ничего подобного не предпринимал и только констатировал в своей прокламации, которой представился Парижу: «Наши первые действия таковы: сегодня — аренда жилища, завтра — просроченные счета, восстановление и упрощение службы социального обеспечения, а также реорганизация Национальной гвардии». Вечером же он немедленно вторгся в государственные дела. Утром Совет был Коммуной, вечером — Конституционной ассамблеей.

Если члены Совета хотели превратить революцию из коммунальной в национальную, им следовало прямо сказать об этом. Им следовало смело выдвинуть свою программу и продемонстрировать Франции необходимость своего дела. Но что означал этот декрет, сымпровизированный в спешке, без предварительного уведомления и без последствий? За одно вместо другого даже не принимались. Под предлогом неприемлемости парламентаризма важные вопросы игнорировались.

Затем Совет выпустил постановление о всеобщем освобождении от квартирной платы в период между октябрем 1870 и июлем 1871 года. Версаль предлагал лишь проволочки, и это было несправедливо. Совет освободил от квартплаты на том здравом основании, что собственники должны жертвовать чем–то ради общего дела, но он не освободил от налогов многих промышленников, которые скандально наживались во время осады. Это было противозаконно.

Наконец, члены Совета пренебрегли возможностью заявить о себе в провинциях, уже игнорировавшихся со стороны ЦК. Конечно, сформировали комиссию, чтобы выработать обращение к провинциям, но ее работа не удовлетворяла, поэтому учредили другую комиссию. Со сменами комиссий реализация программы Коммуны задержалась на 22 дня, и Совет позволил всем революционным движениям провинций угаснуть, прежде чем им дали какую–либо рекомендацию или идею.

Такие проволочки и беспорядок заставили Париж обеспокоиться тем, что у новой власти нет ни новых идей, ни понимания обстановки. Этим воспользовалась либеральная фракция Совета, чтобы выйти из него. Если бы желание мэра и избранных адъюнктов присутствовать на заседании Совета 20‑го апреля было искренним, если бы их беспокоила судьба Парижа, они бы мужественно следовали своим мандатам. Подобно своим коллегам из провинций, они дезертировали, причем, они заслуживали еще больше порицания, поскольку не протестовали против своего избрания. Многие избранники вовсе не появлялись в ратуше, другие заламывали руки, причитая: — Куда мы идем? — Некоторые имитировали смертельную болезнь: — Видите, я на последнем издыхании. — Те, которые прежде вели себя напористо, теперь прибегали к неуклюжим отговоркам. Никто не проявлял мужества.

В результате их отставок (111), сомнительных выборов к 30‑го апреля оставалось  22 вакантных места. В день, когда Совет подтверждал мандаты своих членов. Верный лучшим традициям Французской республики, Совет принял в свои ряды венгра Френкеля, одного из наиболее образованных членов Интернационала, избранного в тринадцатом округе. Шесть кандидатов не получили восьмую часть голосов, требовавшихся по закону 1849 года. Совет не стал руководствоваться этой статьей закона, потому что округа, где баллотировались эти кандидаты и где основную массу избирателей составляли реакционеры, пустели день ото дня.

Реакционеры, дважды подвергшиеся чистке, продолжали бегство в Версаль, усиливая его злобность и вражду. Город стал воинственным, все говорило о близости противоборства. Тьер уже отрезал Париж от Франции. 31‑го марта директор почтовой службы Рампон, вопреки слову чести, данному им делегату ЦК Тейсу, сбежал, дезорганизовав работу своего ведомства, а Тьер блокировал прохождение всех товарных поездов и перехватывал всю корреспонденцию, предназначенную для Парижа.

1‑го апреля он официально объявил войну. «Ассамблея, — телеграфировал он префектам, — заседает в Версале, где завершается формирование одной из лучших армий, которые когда–либо имела Франция. Благонамеренные граждане могут надеяться на окончание борьбы, которая будет прискорбной, но короткой». Циничное бахвальство той самой буржуазии, которая отказалась организовать силы для борьбы с пруссаками. «Одна из лучших армий» представляла еще собой остатки войска 18‑го марта, усиленные пятью–шестью полками. Около 35 000 солдат, 3 000  лошадей, 5 000 жандармерии или муниципальной полиции составили единственный корпус, который сохранял какую–то прочность.

Париж не поверил бы в существование даже такой армии. Городские газеты требовали вылазки, рассуждая о походе на Версаль, как о прогулке. Самой нетерпеливой была Vengeur, в которой неистовствовал Феликс Пиат. Он требовал от Коммуны «раздавить Версаль. Жалкий Версаль! Он больше не помнит 5 и 6 октября 1789 года, когда одних женщин Коммуны было достаточно, чтобы схватить короля». В воскресное утро 2‑го апреля этот же член исполкома заявил Парижу: — Вчера в Версале солдаты, от которых попросили проголосовать: «да» или «нет» походу на Париж, ответили «Нет!»

XII. Версальцы отбрасывают патрули коммунаров и организуют бойню пленных

В этот день 2‑го апреля в 1 час ночи без предупреждения, без оповещения версальцы открыли огонь и обстреляли Париж из артиллерии.

Несколько дней их кавалерия вела перестрелку с передовыми постами Шатильона и Путто. Мы заняли высоту Курбевуа, которая господствует над дорогой в Версаль. Это весьма обеспокоило провинциалов. 2‑го апреля в 10 часов утра три лучшие бригады версальских войск численностью в 10 000 человек прибыли к перекрестку дорог Бергере. Их выдвижение поддерживали 600–700 кавалеристов бригады Галифе, в то время как мы располагали в Курбевуа всего лишь тремя федеральными батальонами, общая численность которых составляла 5–6 сотен человек под защитой построенной до половины баррикады на дороге Сен‑Жермен. Однако они бдительно несли вахту. Их кавалерийские патрули уничтожили главного хирурга версальской армии, которого они приняли за полковника жандармерии.

В полдень версальцы, подвергнув артиллерийскому обстрелу казармы Курбевуа и баррикаду, бросились в атаку. При первых выстрелах с нашей стороны они поспешно бежали, бросив на дороге пушки и офицеров. Виной был вынужден явиться собственной персоной и собрать беглецов. Между тем 113-ый линейный батальон обошел Курбевуа с правого фланга, а морские пехотинцы — слева, двигаясь через Путто. Сильно уступая в численности и опасаясь быть отрезанными от Парижа, федералы оставили Курбевуа и под обстрелом отступили к Avenuede Neuilly, потеряв 12 человек убитыми и несколько раненых. Жандармы захватили пятерых пленников, одним из которых был 15-лений мальчишка. Пленные были жестоко избиты и расстреляны у подножья Mont‑Valerien. Вылазка закончилась, и войска вернулись в места дислокации.

Услышав канонаду, весь Париж вздрогнул. Никто не верил в нападение, и в такой атмосфере уверенности все жили с 28‑го марта. Без сомнения, это было празднование какого–нибудь юбилея, в крайнем случае, недоразумение. Когда узнали о прибытии санитарных карет, когда прозвучали слова: — Возобновилась осада! — по городским кварталам прокатилась волна ужаса. Париж превратился в испуганный муравейник. Снова воздвигались баррикады, повсюду звучали призывы к оружию, подтягивали артиллерию к аркам Porte‑Maillot и Ternes. В три часа дня 80 000 человек шли в пешем строю с криками: — На Версаль! — Женщины подбадривали батальоны и маршировали впереди.

Исполнительная комиссия провела заседание и расклеила прокламации следующего содержания: — Монархические заговорщики совершили нападение, несмотря на нашу сдержанность, они совершили нападение. Наш долг — защитить великий город от преступной агрессии. — В комиссии генералы Дюваль, Бергере и Эд высказались за наступление на Версаль. — Энтузиазм, — говорили они, — непревзойденный, уникальный. Что могут предпринять версальцы против 100 000 человек? Нам надо выступить. — Им возражали коллеги, особенно, Феликс Пиат, утративший свой утренний пыл и бахвальство. Шутовство послужило ему спасательным кругом. — Нельзя начинать, — говорил он, — наобум, без артиллерии, с солдатами, но без офицеров. — Он потребовал данных о численности войск. Дюваль, который с 19‑го марта твердо выступал за наступление на Версаль, энергично возразил ему: — Зачем тогда вы три дня подряд кричали: «на Версаль»? — Самым энергичным противником наступления был Лефрансэ. Наконец, четыре гражданских члена комиссии — то есть, большинство — решили, что генералы должны представить подробный отчет о численности войск, артиллерии, боеприпасов и транспортных средств. В тот же вечер комиссия назначила Клозере делегатом на фронт вместе с Эуде, который, входя в так называемую партию действия, был обязан этим назначением только покровительству своих старых друзей.

Вопреки большинству комиссии генералы начали действовать. Собственно, не было никакого официального распоряжения не делать этого. Феликс Пиат даже заключил свое выступление словами: — В конце концов, если вы считаете, что готовы… — Они видели, что Флуранс всегда готов придти на помощь, другие их коллеги также были настроены боевито и уверены, что за ними последует Национальная гвардия. Генералы послали командованию легиона приказ строиться в колонны. Батальоны правобережья должны были сосредоточиться на Вандомской и Ваграмской площадях. Батальоны левобережья на площади Италии и Елисейских полях.

Эти приготовления без присмотра штабных офицеров были проведены очень плохо. Тем не менее, в полночь на правом берегу Сены сосредоточилось около 20 тысяч человек, на левом — около 17 тысяч.

Совет заседал с 8 часов утра до полуночи. Непреклонный Феликс Пиа, всегда находивший время выступить, потребовал аннулирования бюджета на церковные службы. Большинство Совета немедленно удовлетворило его требование. Он мог с таким же успехом предложить декрет об упразднении версальской армии. О походе на Версаль, о военных приготовлениях, ошеломивших Париж, никто в Совете не проронил ни слова — никто не обсуждал операцию с генералами.

План операции, который передали Клозере, состоял в том, чтобы произвести внушительную военную демонстрацию в направлении Рюэй, в то время как две колонны войск должны были совершить марш на Версаль через Медо и плато Шатильон. Берегере при помощи Флуранса должен был действовать на правом фланге. Эуде и Дюваль следовало командовать войсками в центре и на левом фланге. Замысел был бы прост и легок для исполнения, если бы имелись опытные офицеры и командиры. Но большинство батальонов утратили командный состав еще 18‑го марта, Национальная гвардия также была лишена командных кадров, а генералы, взявшие на себя ответственность за командование 40 тысячью войск, никогда не выводили на поле боя ни одного батальона. Они пренебрегали даже самыми элементарными мерами предосторожности, не знали, как сосредоточить артиллерию, повозки с боеприпасами и санитарным оборудованием, забывали о приказах по подчиненным войскам и оставляли людей без питания в пронизывающий холод. Каждый федерал выбирал себе командира по вкусу. У многих солдат не было патронов, они полагали, что поход был простой демонстрацией. Исполнительной комиссии прислали лишь депешу с Вандомской площади, где располагалась штаб–квартира Национальной гвардии: «Строевые солдаты приходят к нам и говорят, что, кроме старших офицеров, воевать не хочет никто».

В три часа ночи колонна Бергере численностью в 10 000 человек всего лишь с восьмью артиллерийскими орудиями прибыла на мост Neuilly. Необходимо было дать людям, которые с вечера ничего не ели, прийти в себя. На заре они двинулись в направлении Rued. Батальоны шли поочередно по середине дороги, без разведки и бодро взобрались на Plateau des Bergeres, когда внезапно в их рядах разорвался один снаряд, затем другой. Mont‑Valerien открыл огонь.

Батальоны охватила ужасная паника. Раздались громоподобные крики национальных гвардейцев «Измана!», полагавших, что фортом владеют свои. Многие члены Коммуны и ЦК на Вандомской площади знали правду, но по большой глупости скрыли это, надеясь, что с форта не будут палить. Правда, в нем было всего две или три плохо оборудованные огневые точки, зону поражения которых гвардейцы могли избегнуть быстрым маневрированием. Однако, застигнутые врасплох в состоянии полной беспечности, гвардейцы вообразили, что их предали, и разбежались по сторонам. Бергере делал все, что мог, чтобы остановить их. Один снаряд разорвал на две части брата его начальника штаба, офицера регулярной армии, перешедшего на сторону Коммуны. Большая часть федералов рассеялась в полях и вернулась в Париж. С Бергере остался лишь 91-ый батальон и некоторые другие численностью, в целом, в 1 200 человек. Разделившись на небольшие группы, они добрались до Рюэя. Вскоре поле этого прибыл Флуранс, двигавшийся по дороге на Asnieresи приведший не больше тысячи человек (112). Остальные отстали в пути или остались в Париже. Флуранс все равно продвигался вперед, достиг Мальмезона и обратил в бегство стрелков Галифе. Парижский авангард продвинулся вплоть до Бугиваля.

Версальцы, застигнутые врасплох вылазкой парижан, воспрянули довольно поздно, к десяти часам. На Бугиваль отрядили 10 000 человек, а батареи, установленные на холме Ла Жоншер, обстреливали Рюэй. Две бригады кавалерии справа и бригада Галифе — слева прикрывали фланги. Парижский авангард — всего лишь горстка людей — оказал решительное сопротивление, чтобы дать Бергере время совершить отход, начавшийся в час дня в направлении Неийи, где они оборудовали плацдарм. Часть отважных бойцов, упорно державшихся в Рюэйе, с большим трудом добрались до моста через Асниер, куда их гнала кавалерия, захватившая несколько пленных.

Флуранс подвергся неожиданному нападению в Рюэйе. Он с несколькими офицерами находился в доме, окруженном жандармами. Пока он готовился к обороне, офицер, капитан Десмаре, рубанул его голову саблей с такой силой, что вытекли мозги. Тело командира было брошено в телегу для мусора и отвезено в Версаль, где собрались изысканные дамы наслаждаться зрелищем поверженного врага. Так завершилась жизнь великого человека, любимца Революции.

На крайнем левом фланге Дюваль с 6–7 тысячами человек провел ночь на плато Шатильон. К семи утра он построил колонну отборных войск, продвинулся к Пти—Бисетру, рассеял патруль генерала Барая и послал офицера на разведку возвышенности Вийекублэ, господствовавшей над местностью по которому проходил маршрут движения войск. Офицер доложил, что дороги свободны, и федералы двинулись дальше без всяких опасений. Когда возле деревни началась пальба, солдаты развернулись в цепи. Дюваль показывал пример мужества, оставаясь без прикрытия на середине дороги. Они держались несколько часов. Достаточно было бы несколько артиллерийских снарядов, чтобы сбить противника с занимаемых позиций, но у Дюваля не было артиллерии. Не доставало даже патронов, и он послал за ними в Шатильон.

Основная масса федералов, занимавших редут, смешалась в невообразимом беспорядке, убедивши себя в том, что окружена со всех сторон. Посыльные Дюваля по прибытии просили, угрожали, но не могди добиться подкреплений или боеприпасов. Офицер даже приказал отступать. Несчастный Дюваль, покинутый всеми, подвергся атаке бригады Дерроя и всей дивизии Пеле, численностью в 8 000 человек. Он вернулся со своими войсками на плато Шатильон.

Наши усилия в центре были не более удачны. В 3 часа ночи 10 тысяч человек отправились с Елисейских полей вместе с Ранивром и Авриалем. Генерал Эуде, как только войска выстроились в боевом порядке, приказал выступать. В 6 часов утра 61-ый полк достиг Мулино, оборонявшийся жандармами. Вскоре их заставили отступить в Меудон, где укрепилась версальская бригада, занявшая виллы и выставив пулеметы. У федералов было всего 8 орудий, при каждом из которых имелось всего 8 снарядов, в то время как Париж располагал сотнями орудий. В 8 утра, устав обстреливать крепостные стены, федералы вернулись в Мулино. Ранвир отправился на поиски пушек, нашел их и установил в форте Исси, предотвратив, таким образом, наступление версальцев.

Нас били на всех позициях, а газеты Коммуны провозглашали победу. Введенная в заблуждение штабами, которые даже не знали имен генералов, Исполнительная комиссия объявила о соединении сил Флуранса и Дюваля в Курбевуа. Феликс Пиа снова осмелел, провозгласив шесть раз в своей Vengeur: — На Версаль! (113). Несмотря на утреннее бегство, общественный энтузиазм не спадал. Батальон из 300 женщин прошел маршем под красным флагом по Елисейским полям, требуя наступления на врага. Вечерние газеты сообщили о прибытии Флуранса в Версаль.

На крепостном валу открылась печальная правда. Длинные колонны гвардейцев возвращались в город через все ворота. В 6 часов вечера вне Парижа на плато Шатильон оставалась единственная армия. Несколько снарядов, разорвавшихся в ее рядах, завершили беспорядок. Часть людей были запуганы.

Дюваля, предпринимавшего отчаянные попытки сохранить боевой порядок, окружала всего лишь горстка людей, столь же решительно настроенных. Всю ночь генерал, обычно молчаливый, повторял: — Я не отступлю.

На следующий день в 8 часов утра плато и соседние деревни были окружены бригадой Дерроя и дивизией Пейе. — Сдавайтесь, и мы пощадим ваши жизни, — предложил федералам генерал Пейе. Парижане капитулировали. Версальцы немедленно схватили солдат, сражавшихся в рядах федереалов, и расстреляли их. Пленников погнали между двумя рядами стрелков в Версаль, во главе их колонны поставили офицеров с обнаженными головами и разорванными галунами.

В Пти—Бисетре встретили главнокомандующего Виноя. Он приказал расстрелять офицеров, однако командир конвоя сообщил ему об обещании генерала Пейе. — У пленных, — спросил Виной, — есть командир? — Я, — ответил Дюваль, выступив из их ряда. Вышел другой офицер и отрекомендовался: — Я начштаба Дюваля. — К ним присоединился командир волонтеров Монруж. — Вы мерзкие негодяи, — сказал Виной и, повернувшись к своим офицерам, добавил: — Расстреляйте их. — Дюваль с товарищами сочли недостойным отвечать. Они перескочили через канаву, прислонились к стене, на которой виднелась надпись «Дюваль — садовник». Раздевшись, они воскликнули: — Да здравствует Коммуна! — и погибли за нее. Один кавалерист сорвал с Дюваля сапоги и увез в качестве трофея (114), а редактор Figaro — его окровавленный воротник.

Итак, регулярная армия начала гражданскую войну с расстрелов пленных. Она началась 2‑го апреля. 3‑го апреля, в Шату, генерал Галифе расстрелял трех федералов, внезапно захваченных во время трапезы в гостинице. Затем он опубликовал свирепую прокламацию: — Войну объявили бандиты Парижа. Они убивали моих солдат. Я объявляю убийцам беспощадную войну. Я вынужден показать пример».

Генерал, назвавший парижских бойцов «бандитами», а убийства «примером» принадлежал к отбросам высшего общества, вначале отвергнутым, затем взлелеянным актрисами. Прославившийся разбоем в Мексике, он добился в течение нескольких лет командования бригадой, благодаря чарам своей супруги, игравшей ведущую роль в оргиях императорского двора. Нет ничего более поучительного в этой гражданской войне, чем эти вожди «честного народа».

Их банда в полном составе поспешила на авеню Парижа в Версале для встречи колонны пленников из Шатильона. Все перебежчики из Парижа, чиновники, денди, светские женщины и проститутки пришли, чтобы бить с яростью гиен федералов кулаками, тростями и зонтиками. Они подбрасывали кепи и плащи с криками: — Смерть убийцам! На гильотину их! — Среди этих убийц был географ Элизе Реклю, захваченный вместе с Дювалем. Чтобы дать возможность толпе выместить свою ярость, конвой сделал несколько остановок, прежде чем увести пленных в казармы жандармов. Их загнали на пристань Сатори, а затем увезли в Брест на платформах для скота.

Пикар хотел объединить всех честных людей провинций такой сентенцией. «Подлая демагогия с подлейшим лицом, — телеграфировал этот прыщеватый Фальстаф, — еще не встретила осуждающего взгляда честных людей».

Вечером раньше, после бойни в Мон—Валерьяне и Шату, Тьер писал своим префектам: «Моральный эффект превосходен». Одиозное повторение этих слов: «Порядок царит в Варшаве» и «Ружье сотворило чудо». Увы, хорошо известно, что не французская буржуазия, а дочь народа произнесла великие слова: «Я никогда не воспринимала пролитие французской крови без содрогания».

XIII. Поражение Коммун в Марселе и Нарбонне

То же самое солнце, что видело, как чаша весов склонилась не в пользу Парижа, наблюдало также поражение марсельцев.

Паралитическая Комиссия все еще дремала, когда 26‑го марта Эспиван пробил подъем, объявил в департаменте осадное положение и выпустил прокламацию а ля Тьер. Муниципальный совет задрожал, и 26‑го марта отозвал своих делегатов из префектуры. Гастона Кремье и Буше немедленно послали в мэрию объявить, что Комиссия готова уйти. Совет попросил время на размышление.

Вечер уходил, а Комиссия все еще искала лазейку, через которую можно было бы отойти от позиции, ставшей непригодной, когда Буше предложил телеграфировать в Версаль, что члены Комиссии передадут свои полномочия республиканскому префекту. Жалкое дезертирство из великого революционного движения! Они ведь знали, кем были республиканские префекты Тьера. Утомленная и обескураженная Комиссия позволила Буше составить телеграмму, когда прибыли Ландек, Аморо и Мэй, присланные, как они сказали, Парижем. Они выступали от имени великого города. Буше захотел проверить их полномочия и оспаривал их законность, которая, действительно, была более чем спорной. Это вызвало растущее раздражение членов Комиссии. Магическое имя победоносного Парижа воскресило первоначальный энтузиазм. Буше же ушел оттуда. В полночь муниципальный совет решил все–таки сложить полномочия и сообщил об этом в клуб Национальной гвардии, который моментально последовал примеру совета. В 1.30 ночи делегаты клуба проинформировали Комиссию, что их полномочия закончены. Либеральные буржуа трусливо ускользнули, радикалы уклонились от борьбы, народ остался один на один с реакцией.

Это была вторая фаза борьбы. Наиболее экзальтированный из трех делегатов Ландек стал для Комиссии верховной властью. Невозмутимые республиканцы, которые слышали о нем и знали о его прошлых контактах с имперской полицией, подозревали в нем бонапартиста под видом крайне невежественного бузотера. Он, на самом деле, был всего лишь жонглером передвижного цирка, с тщеславием, доходившим до абсурда, уклонявшимся от всего, поскольку ничего не знал. Ситуация усугублялась присутствием этого фигляра в качестве лидера. Кремье, не способный найти выход, все еще держался за решение предыдущего вечера. 28‑го марта он писал в муниципальный совет, что Комиссия готова уйти в отставку, возлагая на совет ответственность за развитие событий. Он призывал коллег отпустить заложников. Это лишь усилило подозрения в его оппортунизме. Находясь под пристальным вниманием и подвергаясь угрозам, он утратил в ходе споров самообладание и в тот же вечер покинул префектуру. Его уход лишил Комиссию всякого авторитета. Обнаружив его отсутствие, члены Комиссии воззвали к его преданности делу, снова привели его в префектуру, чтобы он возобновил играть свою странную роль руководителя, одновременно пленника и ответственного лица.

Муниципальный совет не ответил на письмо Кремье и 29‑го марта он повторил свое предложение. Совет продолжал молчать. Вечером 400 делегатов Национальной гвардии встретились в музее. Они решили объединить батальоны и назначили комиссию, уполномоченную вести переговоры между ратушей и префектурой. Но эти делегаты представляли лишь революционные элементы батальонов, а ратуша погружалась все более и более в болото уныния.

Последовала война прокламаций между двумя властями. 30‑го марта совет дал ответ на соображения участников встречи в музее прокламацией от имени лидеров реакционной части батальонов. Комиссия выпустила манифест с требованием автономии Коммуны и упразднения префектур. Сразу после этого совет объявил генерального секретаря префекта законным представителем правительства и пригласил его занять свой пост. Секретарь проигнорировал приглашение и укрылся на борту фрегата La Couronne, куда устремились и многие советники, — добровольное малодушие, поскольку наиболее одиозные реакционеры разгуливали, по крайней мере, без помех. Энергия Комиссии носила показной характер. Она арестовала лишь двух–трех функционеров, депутата–заместителя прокурора Жильбера и на короткое время сына мэра, бывшего директором таможни. Генерал Оливье был отпущен, как только стало известно, что он отказался сформировать часть Смешанной Комиссии 1851 года. Члены Комиссии были настолько беспечны, что оставили пост недалеко от префектуры в распоряжении стрелков, забытых Эспиваном. Бегство советников, поэтому, оказалось только еще более позорным. Город оставался спокойным, веселым и ироничным. Однажды, когда патрульное судно LeRenardшло демонстрировать свои пушки в Канебьере, люди, толпившиеся на пристани, улюлюкали так громко, что оно было вынуждено уклониться от швартовки и соединиться с фрегатом в другой гавани.

Комиссия заключила, что никто не посмеет подвергнуть город нападению, и не приняла, таким образом, никаких мер для обороны. Можно было легко оборудовать в военном отношении высоты Нотр—Дам–де–ла-Гард, которые господствовали над городом, и мобилизовать значительное число гарибальдийцев. Некоторые офицеры, участвовавшие в последней военной кампании, предлагали все организовать. Члены Комиссии поблагодарили их, сказав, что войска не посмеют придти, а если придут, то будут брататься с народом. Они удовольствовались водружением черного флага, распространением среди солдат прокламаций и сосредоточением в префектуре стрелкового оружия и пушек без снарядов соответствующих калибров. Со своей стороны, Ландек, пожелавший отличиться, разжаловал Эспивана. Он назначил вместо него сержанта кавалерии по имени Пелисье. «Пока он не приступит к исполнению своих функций, — говорилось в постановлении Ландека, — войска остаются под командой генерала Эспивана». Это был грандиозный фарс, датированный 1‑м апреля. Пелисье попал точно в цель в оценке этого решения, когда его судил военный трибунал. — Какими войсками, — спросили его, — вы командовали? — Я командовал ситуацией, — ответил он. Сержант, и в самом деле, никогда не командовал войсками. Утром 24‑го апреля рабочие вернулись на работу, поскольку национальные гвардейцы, за исключением охраны префектуры, не оплачивались. С трудом приходилось искать постовых для постов. В полночь префектуру охраняла всего лишь сотня гвардейцев.

Переворот можно было легко устроить, и некоторые богатые буржуа хотели попытаться это сделать. Для этого имелись люди, готовые договориться. В полночь Комиссию надо было устранить и овладеть префектурой, в то время как Эспиван должен был двигаться маршем на город и прибыть на рассвете. Отправили офицера к Обаню. Генерал отказался под предлогом необходимости соблюдать осторожность, но представители его свиты раскрыли подлинный мотив отказа. — Мы выбрались из Марселя как воры, — сказали они курьеру, — теперь мы хотим вернуться как победители.

Это казалось довольно затруднительным сделать войскам Обаня численностью в 600–700 человек, без надлежащих кадров и дисциплины. Один–единственный полк, 6-ой стрелковый, проявлял какую–то воинскую доблесть. Но Эспиван полагался на матросов La Couronne, верных приказу национальных гвардейцев, находящихся с ним в контакте, и, больше всего, на бездеятельность Комиссии.

Последняя пыталась укрепить свое положение посредством привлечения делегатов из Национальной гвардии. Члены Комиссии проголосовали за роспуск муниципального совета, и 3‑го апреля созвали выборщиков. Эта мера, будь она принята 24‑го марта, могла бы все решить, но 2‑го апреля она выглядела комариным укусом.

3‑го апреля по получении вестей из Версаля Эспиван приказал командирам реакционных батальонов поддерживать состояние боевой готовности. Вечером в 11 часов в префектуру пришли офицеры–гарибальдийцы с сообщением о том, что приближаются войска под командованием Обаня. Комиссия затянула старую песню: — Пусть приходят, мы готовы их принять. — В половину первого ночи члены Комиссии решили разойтись, но к 4‑м часам утра несколько человек собрались у префектуры. Около сотни ополченцев заняли позиции на вокзале, где Комиссия даже не установила артиллерийскую батарею.

В 5 часов утра Марсель был начеку. Некоторые реакционные роты появились на площади Дворца юстиции и на проспекте Бонапарта. Матросы с La Couronne подтянулись к бирже. У вокзала раздались первые выстрелы.

Войска Эспивана подошли к трем пунктам — вокзалу, площади Кастеллан и La Plaine. Ополченцы, несмотря на прекрасные оборонительные позиции, были вскоре окружены и вынуждены отступить. Версальцы расстреляли федералистского начальника станции на глазах у его сына, 16-летнего мальчишки, который бросился к ногам офицера, предлагая свою жизнь за сохранение жизни отца. Другой начальник станции, Фунель, смог отделаться лишь сломанной рукой. Колонны войск с La Plaine и L’Esplanade выдвинули свои патрули на расстояние 300 метров от префектуры.

Члены Комиссии, все еще витавшие в облаках, направили делегацию для переговоров с Эспиваном. Кремье и Пелиссье пошли в сопровождении большой толпы мужчин и детей, кричавших: — Да здравствует, Париж! — На подступах к площади Кастеллан, месте дислокации штаба, к делегатам вышел командир 6‑го стрелкового полка Вилленев. — Каковы, — спросил Кремье, — ваши намерения? — Мы хотим восстановить порядок. — Что! Вы будете стрелять в народ? — Задав этот вопрос, Кремье выступил с речью, когда версальцы угрожали, что их пехота начнет наступление. Тогда делегаты направились к Эспивану. Сначала он пригрозил посадить их под арест, затем дал им пять минут на эвакуацию префектуры. По возвращении Кремье обнаружил столкновение пехотинцев с толпой, которая стремилась их разоружить. Подоспел новый поток людей под черным флагом, усилив давление на солдат. Немецкий офицер из штаба Эспивана арестовал Пелиссье, но командование версальцев, видя, что их солдаты колеблются, приказали им отступить.

Толпа аплодировала, веря, что солдаты разойдутся. Два пехотных корпуса уже отказались от марша на Марсель. Площадь перед префектурой была забита народом, уверенным в победе. Вдруг, к 10 часам вечера, появились пехотинцы со стороны Римской и Армянской улиц. Толпа зашумела и окружила их, когда многие пехотинцы подняли вверх приклады своих мушкетов. Один офицер, который гнал свою роту на атаку в штыки, рухнул, когда ему прострелили пулей голову. Его подчиненные кинулись на федералов, которые укрылись и были осаждены в префектуре. За ними последовали пехотинцы. На залпы национальных гвардейцев и пехотинцев с проспекта Бонапарта, а также из дома Неизвестных братьев федералы отвечали выстрелами из окон префектуры.

Перестрелка продолжалась два часа, федералы не получили подкреплений. Засев в префектуре, массивном квадратном здании, федералы, тем не менее, были обречены на поражение, лишенные продовольствия и достаточного количества боеприпасов. Достаточно было подождать, уперев приклад ружья в плечо, пока у защитников префектуры закончатся патроны. Но генерал Священное Сердце не удовлетворился бы частичной победой. Это была его первая кампания. Он жаждал крови и, больше всего, шума. С 11 часов он отдал приказ обстреливать префектуру с вершины Notre‑Dame‑de‑La Garde с дистанции около 500 метров. Открыл огонь и форт Св. Николы, но его пушки, менее дальнобойные, чем пушки Notre‑Dame‑de‑La Garde, посылали снаряды в дома аристократов на проспекте Бонапарта, убив одного из тех героических полицейских, который стрелял из–за спин солдат. В 3 часа над префектурой взвился флаг перемирия. Эспиван продолжал обстрел. К нему послали курьера, но он настаивал на безоговорочной сдаче защитников префектуры. В 5 часов здание прошили более чем 300 снарядов, ранив многих федералов. Защитники, оказавшись без поддержки, понемногу стали покидать префектуру. Она уже давно прекратила вести огонь, когда Эспиван все еще продолжал обстрел. Страх этого скота был так велик, что он продолжал обстрел до полуночи. В пол седьмого утра матросы с La Couronne и La Magnanime храбро пошли на штурм префектуры, свободной от всех своих защитников.

Они обнаружили заложников целыми и невредимыми, так же как стрелков, плененных утром. Тем не менее, иезуитские репрессии оказались жестокими. Полицейские производили аресты наугад и тащили свои жертвы в фонарный склад вокзала. Там офицер внимательно изучал пленников, подавал знак одному из них или другому выйти из строя и вышибал из него мозги. Следующими днями распространились слухи о массовых казнях в казармах, фортах и тюрьмах. Число погибших и пропавших без вести неизвестно, но оно превысило 150 человек, кроме того, было много скрывшихся раненых. Версальцы потеряли 30 убитых и 50 раненых. Более 900 человек были брошены в казематы замка Иф и форта Сент‑Никола. Кремье арестовали в доме привратника еврейского кладбища. Он добровольно сдался тем, кто его разыскивал, сохраняя свои убеждения и веру в справедливый суд. Храброго Этьена тоже взяли. Ландек, разумеется, сумел найти удобный момент, чтобы скрыться.

5‑го апреля Эспиван триумфально вошел в город под неистовое ликование реакционеров. Но с задних рядов толпы поднялись крики и гиканье людей, возмущенных убийствами. На площади Сент Ферреол был обстрелян капитан, народ забросал камнями окна дома, откуда приветствовали моряков.

Через два дня после военной операции муниципальный совет, по возвращении с La Couronne, высказался за наказание побежденных.

Национальных гвардейцев разоружили. Распоясавшимися реакционерами руководили иезуиты. Эспиван маршировал под аплодисменты и выкрики: — Слава Иисусу! Слава Священному сердцу! Клуб Национальной гвардии закрыли. Буше арестовали, а радикалы, униженные и преследуемые, снова увидели, чем оборачивается разрыв с народом.

Нарбонн тоже был повергнут. 30 марта префект и генеральный прокурор выпустили прокламацию, в которой они клеймили «кучку фракционеров», выдававших себя за сторонников подлинной Республики. Они телеграфировали всюду о провале борьбы в провинциях. «Достаточная ли это причина, — отвечал плакатом Дижон, — чтобы спустить перед лицом силы флаг, окрашенный кровью наших мучеников?

Пусть другие соглашаются на вечную жизнь в угнетении». Поэтому он готовился к борьбе и строил баррикады на улицах, ведших к ратуше. Женщины, всегда находившиеся рядом, разбирали мостовые и громоздили мебель. Власти, опасаясь серьезного сопротивления, послали Марку к его другу Дижону. Этот Брут из Каркассона прошел по ратуше в сопровождении двух республиканцев из Лимо, чтобы предложить от имени генерального прокурора полную амнистию тем, которые покинут здание. Они дали Дижону 24 часа на то, чтобы добраться до границы. Дижон собрал Совет, и все его члены отказались спасться бегством, Марку поспешил сообщить военным властям, что они могут теперь действовать (115). В Нарбонн немедленно направили генерала Зенца.

В три часа ночи отряд Турко произвел разведку в районе баррикад на Мостовой улице. Федералы, пожелавшие брататься, вышли за баррикаду и были встречены ружейным залпом, убившим двух и ранившим трех человек. 31‑го марта в семь часов утра Зенц объявил в прокламации, что намерен начать бомбардировку города. Дижон немедленно написал ответ, в котором говорилось: «У меня есть право ответить на такое зверство аналогичным способом. Предупреждаю, что в случае бомбардировки города я волен расстрелять трех пленников, которыми располагаю». Зенц в свою очередь арестовал курьера и отправил партию бренди отряду из Турко, который был единственным, изъявлявшим готовность идти на штурм. Это зверье прибыло в Нарбонн в стремлении пограбить. Они уже разграбили три кафе. Перестрелка должна была вот–вот начаться, когда генпрокурор снова прислал двух курьеров с предложением амнистии всем, кто покинут ратушу до открытия огня. В случае же казни заложников все защитники ратуши подлежали уничтожению. Дижон переписал эти условия под диктовку одного из курьеров, зачитал их федералам и представил каждому решать самому, оставаться ли в здании. В это время прокурор вместе с солдатами Турко появился перед террасой сада. Дижон поспешил туда. Прокурор обратился с речью к толпе людей, но, когда он говорил о снисхождении, Дижон возразил, что амнистия уже обещана. Речь прокурора заглушила дробь барабанов. Он зачитывал перед ратушей приказ освободить заложников, которых ему передали солдаты–дезертиры.

Все эти переговоры произвели на оборонявшихся удручающее впечатление. Кроме того, ратуша не могла предотвратить бомбардировку, которая бы разрушила город. Дижон приказал эвакуировать здание и заперся в кабинете мэра, решив дорого отдать жизнь. Но федералы, несмотря на его возражения, увели его. Когда прибыл отряд из Турко, ратуша опустела. Солдаты принялись за грабеж во всех уголках здания, офицеры ходили с ворованными вещами.

Несмотря на обещанную амнистию, были изданы многочисленные ордера на арест. Дижон отказался бежать, он написал генпрокурору письмо, сообщив, что тот может его арестовать. Такой человек спас бы движение в Тулузе и поднял бы на борьбу весь юг.

В этот роковой день 4‑го апреля проблеск надежды мелькнул в Лиможе. Этот революционный город в центре страны не мог оставаться равнодушным к борьбе парижан. 23 марта Народное общество мобилизовало все демократические силы и провело резолюцию, выражавшую благодарность армии Парижа за ее поведение 18‑го марта. Когда версальцы обратились с призывом прислать добровольцев, Общество потребовало, чтобы муниципальный совет отказался от этого шага, провоцирующего гражданскую войну. Вскоре после провозглашения Коммуны рабочие Общества направили в Париж делегата с наказом выяснить принципы организации новой власти и просьбой прислать в Лимож комиссара. Члены Коммуны объяснили, что в данный момент сделать это невозможно, что они рассмотрят эту просьбу в ближайшее время. Но комиссар так и не был прислан. Народное общество было вынуждено, таким образом, действовать в одиночку. Оно призвало муниципальный совет произвести смотр Национальной гвардии, уверенное, что это мероприятие послужит предостережением Версалю. Совет, состоявший за некоторыми исключениями из робких членов, попытался тянуть время, когда поступили вести о событиях 3‑го апреля. Утром 4‑го апреля рабочие Лиможа, прочитав на стенах домов победные реляции версальцев, восстали. Отряд численностью до 500 человек собрался передислоцироваться в Версаль. Толпа провожала его до вокзала, а рабочие призывали солдат объединиться с народом. Солдаты в окружении людей, сильно взволнованные, стали брататься и сдавать оружие, значительная часть которого была доставлена в здание Народного общества и там спрятана.

Мобилизация войск была в момент сорвана. Полковника кирасиров Билле, который в сопровождении ординарцев ехал верхом на коне по городу, повсюду встречали люди с криками: — Да здравствует Республика! — В пять часов вечера вся Национальная гвардия собралась в полном вооружении на площади Мэрии. Офицеры собрались в ратуше, где один из советников предложил провозгласить Коммуну. Мэр возражал, но крики в поддержку предложения усиливались со всех сторон. Капитан Куассак взял на себя инициативу сходить на вокзал, чтобы остановить поезд, готовый увезти войска. Другие офицеры проконсультировались с личным составом своих рот, где единодушно отвечали: — Да здравствует Париж! Долой Версаль! — Вскоре после этого батальоны, выстроившиеся перед ратушей, отправились под предводительством двух муниципальных советников, одетых в служебные костюмы, к генералу с требованием отпустить солдат, арестованных в течение дня. Генерал распорядился выпустить их на волю и в то же время отправил приказ полковнику Билле готовиться к подавлению мятежа. С площади Турни федералы направились к префектуре, заняв ее, несмотря на сопротивление консервативных национальных гвардейцев, и приступив к строительству баррикад. Прибыло несколько солдат с улицы Призон, а граждане призывали офицеров не начинать гражданскую войну. Солдаты колебались, отступали, когда полковник Билле, возглавив отряд в 50 кирасир, выехал на площадь церкви Сент‑Мишель и приказал своим солдатам наступать с обнаженными саблями. Те стали стрелять из своих пистолетов, федералы отвечали и смертельно ранили полковника. Его конь, развернувшись, унес всадника на площадь Сент‑Пьер, за ним последовали другие лошади, и федералы, таким образом, оказались победителями. Но в отсутствие организации они ночью разбрелись по домам и оставили префектуру. На следующий день рота, занимавшая вокзал, увидев, что брошена на произвол судьбы, ушла с места дислокации. Начались аресты, многие были вынуждены скрываться.

Так, мятежи в крупных городах гасли один за другим, подобно боковым кратерам затухающего вулкана. Революционеры провинций повсюду обнаружили полное отсутствие организованности и способности пользоваться властью. Повсюду, победоносные вначале, рабочие могли лишь произносить лозунги в поддержку Парижа. Но они продемонстрировали, по крайней мере, жизненную силу, великодушие и гордость. 80 лет буржуазного господства не смогли превратить их в нацию наемников. Между тем радикалы, которые либо участвовали в борьбе, либо держались в стороне от нее, еще раз подтвердили свою дряхлость, мелкобуржуазный эгоизм, постоянную готовность предать рабочих перед лицом «высших» классов общества.

XIV. Слабость Совета

После 70-дневного перемирия Париж снова принялся бороться за Францию в одиночку. Он отстаивал не только территорию, но сами основы нации. По–настоящему победоносный, поскольку его победа не была настолько бесплодной, как те, что достигаются на поле брани. Возрожденный, поскольку народ принялся за великий труд воссоздания социального здания. Поверженный, поскольку все свободы будут задушены, буржуазия превратит свои хлысты в бичи с металлическими шипами и целое поколение сойдет в могилу.

И Париж, столь великодушный, столь дружелюбный, не испугался надвигающейся гражданской войны. Он отстаивал идею, которая воодушевила его батальоны. В то время как буржуа отказывается воевать, говоря: — У меня семья, — рабочий говорит: — Я буду воевать за своих детей.

В третий раз с 18‑го марта Париж был единодушен. Официальные донесения, наемные журналисты, обосновавшиеся в Версале, изображали город как обитель демонов со всей Европы, подробно рассказывали о грабежах, массовых арестах, бесконечных оргиях, обсуждали суммы и имена. По их словам, честные женщины не могли показываться на улице, полтора миллиона горожан, попавшие под гнет 20 000 головорезов, только и делали, что возносили страстные молитвы Версалю. Но человек, отважившийся посетить Париж, обнаруживал спокойствие на улицах и бульварах, сохраняющих свой обычный вид. Грабители лишь завладели гильотиной и торжественно сожгли ее перед мэрией 12‑го округа. Отовсюду парижане слали проклятия убийцам пленных и участникам постыдных сцен в Версале. Непоследовательность первых актов Совета едва замечалась, в то время как свирепость версальцев была притчей во языцех.

Люди, настроенные против Парижа, увидев это спокойствие, это единение сердец, этих раненых мужчин, восклицающих: — Да здравствует Коммуна! — там, в Мон—Валерьяне, разлагаются трупы, здесь люди живут как братья — в несколько часов заражались атмосферой столицы.

Они проникались лихорадочной верой, безоговорочной преданностью и надеждой — надеждой, прежде всего. Какое еще восстание было так вооружено? Это была не просто кучка отчаянных смельчаков, сражающихся позади нескольких мостовых, обреченных заряжать свои мушкеты камнями и железками. Коммуна 1871 года, вооруженная гораздо лучше, чем в 1793 году, располагала, по крайней мере, 60 000 бойцов, 200 000 мушкетов, 1 200 пушками, пятью фортами, укрепленным районом, покрывающим Монмартр. Бельвиль, Пантеон, район, господствующий над всем городом. Она имела боеприпасы, достаточные для пользования несколько лет, и миллиарды франков по первому требованию. Что еще нужно для победы? Революционный инстинкт. В ратуше не было человека, который не гордился бы обладанием его.

Заседание 3‑го апреля во время сражения было бурным. Многие громко осуждали безумную вылазку. Лефрансэ, негодовавший против обмана, вышел из состава Комиссии, которая перед лицом требований объясниться, возложила всю вину на генералов. Их приверженцы держали оборону, заявив, что нужно дождаться вестей с поля сражения. Вскоре вести о катастрофе пришли, и колебаний больше не было. За такое превышение власти было возможно лишь одно искупление. Флуранс и Дюваль решились на него добровольно. Другим следовало бы поступить так же. Тогда бы смирились с гибелью людей, раз и навсегда было бы покончено с подобным безрассудством, и укрепилась бы власть Коммуны.

Но обитатели ратуши не были настолько непреклонными. Многие воевали, участвовали в заговорах против Империи, сидели в тех же тюрьмах, отождествляли Революцию со своими друзьями–генералами. И, кроме того, разве одни генералы были виновны? Так много батальонов не могли шевельнуться ночью без ведома Совета. Оставаясь в неведении, члены Совета, тем не менее, несли ответственность за трагедию. Ради справедливости они должны были казнить в своих рядах каждого десятого. Члены Коммуны, несомненно, чувствовали это и не посмели винить генералов.

Они могли, по крайней мере, отстранить их. Они довольствовались выводом генералов из Исполнительной комиссии и соответственно объявили об этой мере. «Коммуна хотела предоставить им свободу действий в проведении военных операций. Она была столь же далека от того, чтобы досаждать им, сколь от того, чтобы ослабить их власть». И все же их небрежность, некомпетентность стали роковыми. Некомпетентность спасла их от подозрений в измене. Эта снисходительность была чревата последствиями для будущего.

Будущее связывалось с Клюзере. С первых дней он досаждал ЦК, министерствам требованиями поста главнокомандующего, имея на руках планы борьбы с мэрами. ЦК ничего не мог с ним поделать. Затем Клюзере занялся обработкой Исполнительной комиссии, которая 2‑го апреля в 7 часов вечера назначила его военным представителем с распоряжением приступить к исполнению своих обязанностей немедленно. В это время был пробит сбор для роковой вылазки. Клюзере позаботился о том, чтобы повременить с занятием своего поста. Он подождал, пока генералы погубят себя, а 3‑го апреля появился в Совете с обвинениями их в инфантильности. Именно этому воинственному памфлетисту, без определенной политической ориентации, но имевшему орден за победу над социалистами в 1848 году, бывшему марионеткой в трех восстаниях, социалисты 1871 года поручили защиту своей Революции.

Выбор был отвратительным, сама идея назначения военного представителя — ошибочна. Совет просто сделал ставку на оборону. Лучшим делегатом был бы здравый смысл в деле охраны боевых линий, в упорядочении работы служб, обеспечении провизией и командовании батальонами. Комиссия, включающая нескольких активных и деятельных членов, дала бы все гарантии безопасности.

Более того, члены Совета не смогли указать на то, какого рода оборону они имели в виду. Оборона фортов, редутов, вспомогательных позиций требовала тысяч солдат, опытных офицеров, применения кирки наряду с мушкетом. Национальная гвардия не отвечала таким требованиям. Укрывшись же за крепостным валом, она становилась непобедимой. Было бы достаточно взорвать форты с юга, укрепить Монмартр, Пантеон и Бутт—Шомо, основательно оборудовать крепостные укрепления, соорудить вторую и третью линии укреплений, чтобы сделать Париж недоступным или неприступным для врага. Совет не привлек внимания ни к одному из видов такой обороны, но позволил своим делегатам заняться сразу двумя видами, и, в конце концов, бросил их на произвол судьбы один за другим.

Если члены Совета хотели выбором делегата сделать ставку на концентрацию военных сил, то почему бы не распустить ЦК? Последний действовал, выступал более смело и гораздо лучше, чем Совет, который выдворил его из ратуши. Комиссия обосновалась на улице Л’Антрепо за Таможней, близ места своего создания. Оттуда 5‑го апреля она выпустила прекрасную прокламацию: — «Рабочие, не обманывайтесь относительно смысла борьбы. Это сражение между паразитами и трудящимися, между эксплуататорами и производителями. Если вы устали от прозябания в невежестве и нищете, если вы хотите, чтобы ваши дети пользовались результатами своего труда и не были бы просто животными, обученными работать или воевать, если вы не хотите, чтобы ваши дочери, которым вы не можете дать образование и такой уход, какой хотите, служили средством удовлетворения похоти денежных аристократов, если вы, наконец, хотите установления справедливости, то будьте разумными, поднимайтесь на борьбу!»

В другой прокламации комиссия заявляла, что не претендует на политическую власть, но власть, сама по себе, во время революции принадлежит тем, которые ее защищают. В течение восьми дней Совет не знал, как обращаться с Коммуной, и его весь политический багаж состоял из двух малозначащих декретов. Наоборот, ЦК весьма отчетливо представлял себе характер нынешней борьбы, которая стала социальным конфликтом и, пробившись сквозь политический фасад, указывал, что за борьбой во имя муниципальных свобод кроется вопрос о судьбе пролетариата.

Возможно, Совет, наученный этим уроком, одобрил бы при необходимости тот манифест и затем, ссылаясь на прокламации комиссии, обязал бы ее саму распуститься. Это было бы тем более легко, что комиссия, значительно ослабленная после выборов, существовала только благодаря четырем или пяти членам и ее красноречивому рупору — Моро. Но Совет удовлетворился на заседании 5‑го апреля мягким протестом и по обыкновению позволил событиям развиваться стихийно.

Совет дрейфовал от слабости к слабости, и все же, если когда–либо он верил в свои силы, то это было как раз данное время. Свирепость версальцев, убийство пленных, Флоранса и Дюваля возмутили самых безмятежных. Они, эти храбрые коллеги и друзья, три дня назад были еще полны жизненных сил. Их незанятые места взывали к отмщению. Ладно, раз уж версальцы ведут войну каннибальскими методами, они ответят глаз за глаз, зуб за зуб. Кроме того, если бы Совет бездействовал, народ, как утверждалось, вероятно, отомстил бы сам, и отомстил бы более жестоко. Они постановили, что каждый, кого обвинили в причастности к преступлениям версальцев, будет предан суду в течение 48 часов, и в случае признания виновным, будет задержан в качестве заложника. За казнью версальцами защитника Коммуны последует казнь заложников — трех, как говорится в постановлении, одного или двух, указывается в прокламации.

Разное прочтение постановления выдавало смятение умов. Лишь один Совет считал, что просто запугивал версальцев. Буржуазные журналы завопили: — Мерзость! — Тьер, расстреливавший без всяких декретов и постановлений, осудил жестокость Коммуны. На самом деле, они про себя посмеивались. Реакционеры любого пошиба уже давно сбежали, в Париже осталась лишь мелкая сошка и несколько отдельных субъектов, которыми версальцы, в случае необходимости, были готовы пожертвовать (116). Члены Совета в своей ребяческой пылкости не видели настоящих заложников, которые глядели им в лицо — банк, гражданский архив, частные владения и исковой фонд. Это были уязвимые места буржуазии. Коммуне достаточно было протянуть к ним руку и, не рискуя ни одним своим сторонником, предложить: переговоры или самоубийство.

Робкие делегаты 26‑го марта были не теми людьми, которые бы осмелились это сделать. Позволив версальской армии уйти, Генеральная комиссия совершила серьезную ошибку. По сравнению с ней, ошибка Совета была тяжелее. Все серьезные революционеры начинали с захвата жизненного ресурса противника — казны. Совет Коммуны был единственной революционной властью, которая отказалась так поступить. Упраздняя бюджет общественного поклонения, который находился в Версале, члены Совета становились на колени перед бюджетом буржуазии, который существовал по их милости.

Затем последовала сцена из веселой комедии, если можно смеяться над небрежением, которое вызвало так много крови. С 19‑го марта управляющие банком жили как люди, приговоренные к смерти, ожидая каждый день конфискации денежных средств. О перемещении их в Версаль они не могли и мечтать. Это потребовало бы 60 или 80 фургонов и целый армейский корпус. 23‑го марта управляющий банком Роланд больше не мог терпеть и сбежал. Управляющего заменил его заместитель, Де Плек. В первой же беседе с делегатами ратуши он, распознав их робость, сначала занял воинственную позицию, потом смягчился, пошел на уступки. Выдавал деньги мизерными суммами — франк за франком. В банке, который в Версале считали почти пустым, содержалось: монет на 77 миллионов (117), банкнот на 166 миллионов, учтенных векселей на 899 миллионов, поручительств за выданные авансы на 120 миллионов, слитков золота на 11 миллионов. Там имелось ювелирных изделий на хранении стоимостью в 7 миллионов, государственных и иных депозитов на 900 миллионов. То есть, общая стоимость сокровищ составляла 2 миллиарда 180 миллионов франков. 800 миллионов стоили банкноты, на которых лишь требовалась подпись кассира, подпись, которую было не трудно добыть. Тогда Коммуна имела под рукой 3 миллиарда франков, из которых был использовано более одного миллиарда, сумма достаточная для того, чтобы купить всех генералов и функционеров Версаля. Купить как заложников, 90 000 депозиторов ценных бумаг и двух миллиардов франков в обращении, гарантии на которые хранились в сейфах на RuedelaVrillière.

29‑го марта старый Беслэ прибыл в банк. Де Плек собрал 430 своих клерков, вооруженных мушкетами без патронов. Беслэ, которого провели сквозь строй этих воинов, робко попросил управляющего оказать любезность в предоставлении денег на оплату Национальной гвардии. Де Плек отвечал высокомерным тоном, требовал защитить его. — Что если, — говорил Беслэ, — Коммуна для предотвращения кровопролития назначила бы управляющего… — Управляющего! Никогда! — Кричал Де Плек, поддержанный своими людьми. — Только делегата! Если бы вы были таким делегатом, мы пришли бы к взаимопониманию. — И уже жалостливым тоном продолжил: — Месье Беслэ, помогите мне спасти банк. Это — будущее вашей страны, будущее Франции.

Глубоко растроганный, Беслэ поспешил в Исполнительную комиссию, повторил урок, который усвоил и гордился своими знаниями. — Банк, — говорил он, — будущее страны: без него не будет промышленности, не будет торговли. Если вы покуситесь на него, все его деньги превратятся в никчемную бумагу» (118). Этот вздор носился по ратуше, а прудонисты Совета, забыв о том, что их вождь поставил захват банка во главу своей революционной программы, поддержали старину Беслэ. В самом Версале, капиталистическая твердыня имела меньше закоснелых защитников, чем ратуша. Когда кто–то, наконец, предложил: — Давайте хотя бы займем банк — комиссия не осмелилась это сделать и удовлетворилась откомандированием в банк Беслэ. Де Плек встретил своего приятеля с распростертыми объятиями, усадил в ближайшем кабинете, даже уговорил его переночевать в банке, сделал его своим заложником, и снова вздохнул свободно.

Таким образом, с первой недели Ассамблея ратуши капитулировала перед инициаторами вылазки, перед ЦК, банком, показала себя мелочной в декретах, в выборе делегата в военное министерство. Она показала, что не имеет военного плана, программы действий и широты взглядов, увлекаясь пустыми дебатами. Радикалы, сохранявшиеся в Совете, видели, куда он дрейфует, но, не желая играть роль мучеников, подавали в отставку.

О, революция! Ты не желаешь ждать удобного дня и часа. Ты приходишь внезапно, стихийная и фатальная, как лавина. Истинный народный воин принимает бой там, где его настигнет опасность. Промахи, дезертирство, соглашательство не обескуражат его. Зная о неминуемом поражении, он все–таки сражается. Победа светит ему маяком из будущего.

XV. Первые бои Коммуны

Разгром 3‑го апреля устрашил робких, но возбудил смелых. Инертные до того батальоны, воспрянули, больше не затягивалось вооружение фортов. Кроме Issyи Vanves, получивших серьезные повреждения, остальные форты оставались боеспособными. Вскоре весь Париж услышал прекрасную канонаду этой семерки укреплений, которой пренебрегал Трошю (119). Стрельба велась так мощно и точно, что вечером 4‑го апреля версальцы были вынуждены оставить плато Шатильон. Окопы, защищавшие форты, заполнились людьми. С Les Moulineaux, Clamart, Le Val‑Fleury зазвучали выстрелы. Справа от них мы вернули себе Courbevoie, а мост Neuill yбыл забаррикадирован.

Оттуда мы продолжали угрожать Версалю. Виной получил приказ отбить Neuilly. Утром 6‑го апреля Mont‑Valèrien, оснащенный 24-фунтовыми пушками, открыл огонь по Courbevoie. После 6-часовой бомбардировки федералы оставили перекресток дорог и заняли позицию за большой баррикадой моста. Версальцы подвергли ее бомбардировке, в то время как ее прикрывал Porte‑Maillot.

Этот Porte‑Maillot, ставший легендарным, располагал всего лишь несколькими пушками, уязвимыми для обстрела сверху с Mont‑Valèrien. В течение 48 дней Коммуна находила людей, способных удерживать эту позицию, непригодную для обороны. Их отвага передавалась всем. Толпы людей приходили к Триумфальной арке смотреть на них, а мальчишки, едва дождавшись взрывов, убегали от осколков снарядов.

Неустрашимость парижан проявилась в первых же стычках. Сами буржуазные газеты сетовали на то, что столь много пыла не тратилось на пруссаков. В ходе паники 3‑го апреля совершались героические поступки, и воодушевленный Совет захотел устроить защитникам Коммуны похороны, достойные их героизма. Он выступил с обращением к народу. 6‑го апреля в два часа дня бесчисленные толпы спешили к больнице Beaujon, откуда повезли покойных. Многие участники боя имели на руках рубцы. Происходили душераздирающие сцены. Матери и жены, склонившиеся над телами покойников, с гневом клялись отомстить. Три огромных катафалка, в каждом из которых помещалось по 35 гробов, затянутых черной тканью и покрытых красными флагами, тащили по восемь впряженных лошадей. Катафалки медленно катились к большим бульварам под трубные звуки Vengeurs de Paris (Месть Парижа). Делеклюз и пять членов Коммуны с красными шарфами и обнаженными головами следовали во главе траурной колонны. За ними шли родственники погибших, сегодняшние вдовы, утешавшиеся завтрашними вдовами. Тысячи и тысячи мужчин, женщин и детей с бессмертниками в петлицах, молчаливые, торжественные шли под негромкую дробь барабанов. В перерывах вырывались приглушенные звуки музыки, как спонтанные вздохи долго сдерживавшейся скорби. На больших бульварах нас насчитывалось 200 000 и 100 000 скорбных лиц глядели вниз из окон. Женщины плакали, многие падали в обморок. Это священнодействие революции, сцена, в которой было так много горя и радости, возможно, никогда не наблюдала такого причастия душ. Делеклюз восклицал в восторге: — Что за восхитительный народ! Осмелятся ли они снова утверждать, что мы всего лишь горстка недовольных? — На кладбище Пер‑Лашез он подошел к общей могиле. Морщинистый, согбенный, поддерживаемый только непоколебимой верой, этот умирающий человек отдавал честь погибшим. — Я не буду произносить длинных речей. Они слишком дорого нам обошлись… Долг справедливости в отношении семей погибших, великого города, который был предан властями после пяти месяцев осады, отдадут будущие поколения…. Не будем оплакивать своих братьев, которые геройски погибли, но поклянемся, продолжить их дело во имя спасения Свободы, Коммуны и Республики!

На следующий день версальцы обстреливали баррикаду и улицу Нейи. Жители, которых они из–за отсутствия гуманности не пожелали предупредить, были вынуждены прятаться в погребах. К половине пятого после полудня, когда огонь версальцев прекратился, и федералы получили передышку, на мосту показалась масса солдат. Пораженные федералы попытались остановить их продвижение, ранив генерала и убив двух других, один из которых, Бессон, был ответственен за внезапное нападение на BeamontL’Argonneво время марша на Седан. Но солдаты, пользуясь численным превосходством, смогли продвинуться до старого парка Нейи.

Потеря выхода была настолько серьезной неудачей, что Бергере, в письме, опубликованном в Officiel, был вынужден оправдываться за Neuilly. Исполком заменил его поляком Домбровским, которого Гарибальди вытребовал в свой генштаб во время войны в Вогезах. Сотрудники штаба Бергере выразили протест, но их пререкания привели к тому, Совет, чьи подозрения возросли, арестовал начштаба. Сами национальные гвардейцы не особо доверяли новому генералу. Комиссии пришлось представить его Парижу. Не имея о нем надежной информации, она выдумала героическую легенду. Домбровский вскоре ее оправдал.

В тот же день федералы Нейи увидели молодого человека небольшого роста, в неброской военной форме, который, не спеша, инспектировал передовые подразделения под плотным огнем. Это был Домбровский. Вместо взрывной, пылкой французской храбрости, они наблюдали хладнокровную и безотчетную отвагу славянина. Через несколько часов новый командир завоевал расположение всех федералов. Талантливый военный вскоре проявил себя. 9‑го апреля, ночью, Домбровский с двумя батальонами из Монмартра, в сопровождении Вермореля, захватил врасплох версальцев в Asnières, выбил их оттуда, захватил их пушки и с бронированных железнодорожных вагонеток обстрелял Курбевуа и мост Нейи с фланга. В то же время его брат взял штурмом замок Бекон, который возвышается над дорогой из Asnières в Courbevoie. Виной попытался вновь занять эту позицию в ночь с 12 на 13‑е апреля, однако его солдаты были отброшены с позором и бежали в Courbevoieтак быстро, как позволяли их ноги.

Париж проигнорировал этот успех, настолько дефектна была работа генштаба. Блестящая атака была заслугой одного человека, так же как оборона фортов была результатом спонтанных усилий Национальной гвардии. По–прежнему, управление войсками отсутствовало. Кто хотел сделать вылазку, делал ее. Кто хотел пушек и подкреплений, отправлялся просить их у генералиссимуса Клюзере на Вандомскую площадь, в ЦК, в ратушу.

Последний начал с промашки, призвав в ряды защитников Коммуны лишь неженатых мужчин в возрасте от 17 до 35 лет. Таким образом, он лишил Коммуну ее наиболее энергичных защитников, седобородых мужчин, побывавших под огнем, от первого до последнего, во всех наших восстаниях. Через три дня этот декрет был отозван. 5‑го апреля в докладе Совету этот глубокий стратег заявил, что атака версальцев прикрывала маневр с целью захвата фортов правого берега, находившегося в то время в руках пруссаков. Подобно Трошю, он порицал артобстрелы последних нескольких дней, как он выражался, за расход боезапаса. И это в то время, когда Париж изобиловал порохом и снарядами, когда его молодые защитники черпали воодушевление в артиллерии, когда версальцы Шатильона, находившиеся под беспрерывным огнем, были готовы бежать в любую ночь, когда Нейи можно было спасти лишь беспрерывной канонадой.

Совет в своих оборонительных мероприятиях проявил не больше мудрости. Он ввел декретом воинскую повинность и разоружение уклонистов. Однако обыски, произведенные наугад, без помощи полиции, не вывили ни одного уклониста или хотя бы сотню мушкетов. Совет проголосовал за пожизненные пенсии вдовам, родителям федералов, павших в бою. Их детям назначили государственную ренту до 18-летнего возраста, сирот объявили детьми Коммуны. Это были великолепные меры, поднявшие дух участников боев, только они предполагали, что Коммуна победит. Не лучше ли было, как показали случаи с Дювалем и Домбровским, выдать сразу несколько тысяч франков тем, которые имели на них право? Фактически, эти несчастные пенсионеры получили от Коммуны всего по 50 франков.

Эти меры, несовершенные, неумелые, отличались недостатком знания и мысли. В Совет, как публичный орган, пришли не подготовленные, не последовательные люди. Забывались постановления предыдущего дня, по разным вопросам принимались половинчатые решения. Совет образовал военные советы и трибуналы, он позволил ЦК регулировать судопроизводство и определять наказания. Он организовал половину системы здравоохранения, Клюзере — другую половину. Он упразднил генеральское звание, но высшие офицеры сохранили его, делегат военного совета присвоил им генеральские звания. В середине заседания Феликс Пиа вскочил со своего кресла, чтобы потребовать сноса Вандомской колонны, в то время как Домбровский отчаянно просил подкреплений.

Для удержания Neuilly, Asnières и всего полуострова Gennevilliers у Домбровского было едва ли не 2 500 человек, в то время как версальцы собрали против него свои лучшие силы. С 14‑го по 17-ое апреля они обстреливали замок Бекон, а утром 17‑го апреля атаковали его силами одной бригады. 250 федералов, которые занимали замок, держались в течение шести часов, те, кто выжил, отступили к Asnières, где их охватила паника. Домбровский, Околвиц и несколько стойких сподвижников поспешили туда. Им удалось восстановить кой–какой порядок и закрепиться на плацдарме. Домбровский запросил подкрепления, военное министерство прислало ему всего лишь несколько рот. На следующий день наш авангард был застигнут врасплох сильными отрядами противника, артиллерия Courbevoieобстреляла Asnières. После ожесточенного боя к 10 часам несколько изнуренных батальонов оставили южную часть деревни. В северной ее части продолжался отчаянный бой. Домбровский, несмотря на то, что слал телеграмму за телеграммой, получил всего лишь 300 человек. В 5 часов вечера версальцы усилили натиск, и измученные федералы, опасаясь собственного отступления, бросились к мосту из лодок, через который в беспорядке перебрались.

Реакционные газеты подняли большой шум вокруг этого отступления. Оно расшевелило Париж. Упорство яростного боя стало открывать глаза оптимистам. До него многие считали противостояние неким ужасным недоразумением и формировали группы примирения. Как много парижан не было способно понять план Тьера и коалиции до этого дня беспощадного кровопролития! 4‑го апреля некоторые промышленники и коммерсанты создали Национальный союз синдикальных палат и приняли программу избирательных прав Республики, признания муниципальных привилегий Парижа. В тот же день, в Quartier des Ecoles, профессора, врачи, адвокаты, инженеры и студенты расклеили манифест с требованием демократической светской Республики, автономной Коммуны и федерации коммун. Аналогичная группа обнародовала письмо к Тьеру, в котором говорилось: «Вы считаете бунтом четкие и всеобщие убеждения. Подавляющее большинство парижан требует Республику как предварительное условие любых переговоров. Париж увидел во всем поведении Ассамблеи преднамеренное стремление восстановить монархию». Некоторые почетные члены масонских лож обратились одновременно к версальцам и Совету с призывом: — Прекратите проливать бесценную кровь».

Наконец, определенное число мэров и адъюнктов, которые не капитулировали до одиннадцатого часа, таких как Флоке, Корбон, Бонвале и др. преобразовали с помпой Союз республиканцев в Лигу за права Парижа. Теперь они требовали признания Республики, права Парижа на самоуправление и передачи охраны Парижа исключительно Национальной гвардии. Они требовали всего того, чего добивалась Коммуна и чему они противились с 19‑го по 25‑е марта.

Формировались другие группы. Все соглашались в двух пунктах — в единении во имя Республики и признании прав Парижа.

Почти все газеты Коммуны опубликовали эту программу, ее приняли республиканские газеты. Депутаты от Парижа были последними, кто высказались, да и то, только для нападок на Париж. Король гномов, Луи Блан в том слезливом иезуитском тоне, с которым он пародировал историю (120) в многоречивые сентиментальные периоды, служившие для маскировки сухости сердца и мелочности ума, написал послание от имени своих коллег: «Не один представитель большинства до сих пор не оспаривал республиканский принцип… Что касается мятежников, то мы говорим, что им следовало бы отбросить мысль об усугублении обстановки, о продлении бремени иностранной оккупации посредством прибавления к ней бремени гражданских распрей».

Как раз это, слово в слово повторил Тьер первым примиренцам, делегатам Union Syndicale, которые обращались к нему 8‑го мая: — Пусть разоружатся мятежники. Ассамблея не может разоружиться. Но Париж хочет Республику. Республика существует. Клянусь честью, пока я у власти, она не погибнет. Но Париж хочет муниципального избирательного права. Палата готовит закон для всех общин. Париж получит его, не больше, не меньше». Делегаты зачитали проект компромиссного соглашения, которое предусматривало всеобщую амнистию и сложение оружия. Тьер позволил им дочитать, не возразил ни против одного пункта и делегаты вернулись в Париж в убеждении, что они нашли основу согласия.

Едва они ушли, как Тьер поспешил в Ассамблею, которая только что наделила все общины правом выбирать мэров. Тьер поднялся на трибуну, требуя, чтобы это право ограничивалось городами с населением менее 20 000 человек. Ему крикнули: — Право уже проголосовано. — Он настаивал, заявляя, что «в условиях республики правительство должно быть лучше вооружено, потому что труднее установить порядок». Угрожая отставкой, ему удалось заставить Ассамблею аннулировать голосование.

10‑го мая Лига прав Парижа протрубила сбор и опубликовала торжественную декларацию: «Пусть правительство перестанет оспаривать события, случившиеся 18‑го марта. Пусть произойдут всеобщие перевыборы Коммуны… Если правительство Версаля останется глухим к этим законным требованиям, то пусть ему дадут хорошо понять, что весь Париж поднимется на их защиту». (121) На следующий день делегаты Лиги отправились в Версаль, и Тьер запел старый мотив: — Пусть Париж разоружится. — Он не хотел ничего слышать ни о перемирии, ни об амнистии. — Помилование будет распространено, — говорил он, — на тех, кто разоружатся, за исключением убийц Клеман—Тома и Леконта. — Так он хотел зарезервировать для себя такой выбор из нескольких тысяч. Короче говоря, он хотел оказаться в ситуации 18‑го марта, ведя торг с позиции силы. В тот же день он сказал делегатам Масонских лож: — Обращайтесь к Коммуне. Что требуется, так это подавление бунтовщиков, а не уход законной власти. — Чтобы облегчить подавление, на следующий день Officiel Версаля сравнил Париж с долиной Марафона, кишащим «грабителями и убийцами». 13‑го мая депутат Бруне сделал запрос, будет ли правительство мириться с Парижем. Ассамблея отсрочила ответ на целый месяц.

Представители Лиги, которых отхлестали, таким образом, вернулись 14‑го мая в ратушу. Совет, не участвовавший во всех этих переговорах, оставил участников переговоров на свободе и только запретил собрание, объявленное на Бирже Тираром, плохо скрывавшим свои намерения. Совет удовлетворился напоминанием Лиге о ее декларации от 10‑го мая: «Вы говорили, что, если версальцы останутся глухими, то Париж поднимется. Версаль остался глухим, поднимайтесь». И чтобы дать парижанам судить по справедливости, Совет лояльно опубликовал в своем Officiel отчет примиренцев.

XVI. Манифест и ростки поражения

Второй раз обстановка обозначилась вполне отчетливо. Если Совет не знал, как защищать Коммуну, то не было ли ошибкой с его стороны, перед лицом всего Парижа, заявлять о намерении подвергать лагерь мятежников нападениям и бомбардировкам, вызывать ярость версальцев и давать отпор примиренцам? Дополнительные выборы 16‑го апреля — смерти, итоги выборов и отставки, сделавшие вакантными 31 место, — вскрыли реальные силы восстания. Иллюзии 26 марта развеялись. Теперь голосование проводилось под огнем. И газеты Коммуны, и делегаты Синдикальных Палат тщетно звали избирателей к избирательным урнам. Из 146 000 избирателей, которые собирались в этих округах 26‑го марта, пришли только 61 000. Округа примиренцев, покинувших свои места, дали 16 000 вместо 51 000 голосов.

Наступил решающий момент для разъяснения программы Совета Франции: теперь или никогда. Исполком в обращении к провинциям 6‑го мая дал отповедь клевете версальцев, но ограничился констатацией того, что Париж сражается за всю Францию. Он не выдвинул никакой программы. Торжественные заявления Тьера в защиту Республики, враждебность крайне Левой, бессвязные декреты полностью сбили с толку провинции. Требовалось немедленно прояснить позицию. 19‑го комиссия, которой поручили выработать программу, представила свой проект или, скорее, проект других. Весьма печальный и характерный признак. Декларация Коммуны исходила не от Совета, несмотря на то, что он располагал двенадцатью публицистами. Из пяти его членов, которым поручили разработать проект, только Делеклюз набросал несколько отрывков, формально–юридическую часть написал журналист Пьер Дени.

В Cri du Peuple он обсудил и сформулировал как закон причудливую идею Парижа как свободного города, вылупившуюся в ходе первоначального взрыва страстей на собраниях в Vauxhall. Согласно этому законодателю, Париж должен был стать ганзейским городом, увенчав себя всеми свободами. С высоты своего положения он должен был сказать прикованным цепями общинам Франции: — Делайте, как я, если сможете, но помните, я не смогу для вас сделать ничего, кроме как показать пример. — Этот очаровательный план вскружил головы нескольким членам Совета, и в декларации содержалось слишком много признаков этого.

«Каковы требования Парижа? — Спрашивала декларация. — Признание Республики. Абсолютная автономия Коммуны, распространенная на все области Франции. Неотъемлемые права Коммуны состоят в следующем: голосование бюджета Коммуны; урегулирование и перераспределение налогов; управление местными службами; организация магистрата, его внутренней политики и образования; регулирование товарного обращения. Они включают право выбора и постоянное право контроля над магистратами Коммуны и их функционерами; абсолютную гарантию индивидуальных свобод, свободы совести и права на труд; организацию городской обороны и Национальной гвардии. Только Коммуна должна быть наделена прерогативами надзора и обеспечения свободного и справедливого осуществления прав на собрания и публичную деятельность… Париж не желает ничего большего… кроме как реализации и практического применения того же принципа при условии принятия в центральной администрации делегации федеративных коммун».

Каковы должны быть полномочия этой центральной депутации, выражающей взаимные обязательства коммун? В Декларации об этом не говорилось. Судя по тексту, любой район должен был владеть правом замкнуться в своей автономии. Но чего ожидать от автономии в Нижней Бретани, в девяти десятых французских коммун, в более половине из которых не проживает и 600 жителей, (122) если парижская декларация, в нарушение самых элементарных прав, обязывает Коммуну надзирать за справедливым выполнением прав на собрания и публичность, забыв упомянуть право на ассоциации? Это было бы весьма печально, если бы осуществилось в реальности. Сельские автономные коммуны стали бы монстром с тысячью отростков, присосавшихся к Революции сбоку.

Нет! Тысячи немых и слепых не приспособлены для заключения социального пакта. Слабые, неорганизованные, скованные тысячью пут, сельские жители могут быть спасены только городами, а горожан должен вести Париж. Крах всех провинциальных восстаний, даже восстаний в больших городах — достаточное свидетельство тому. Когда декларация говорит: «Такое единство, какое до сегодняшнего дня навязывалось нам Империей, монархией и парламентаризмом, — это всего лишь деспотическая, невежественная централизация», она обнаруживает раковую опухоль, которая снедает Францию. Но когда декларация добавляет: «Политическое единство в понимании Парижа является добровольной ассоциацией всех местных инициатив», то она выдает, что ничего не знает о провинциях.

Декларация продолжает, в стиле обращения, иногда к месту: «Париж трудится и страдает за всю Францию, чье интеллектуальное, моральное, административное и экономическое возрождение он готовит своей борьбой и страданиями…. Революция Коммуны, начавшаяся по инициативе народа 18‑го марта, знаменует новую эру». Но во всем этом не было ничего определенного. Почему бы не взять формулировку 28‑го марта: «Для Коммуны то, что принадлежит общему, для нации то, что национально», которая достаточно определяет будущую коммуну, чтобы наделить ее политической жизнью, достаточно конкретизирует ее, чтобы позволить ее гражданам объединиться в социальном действии, конкретизирует коммуну, включающую от 15 до 20 000 душ, кантон–коммуну, и ясно обозначает права коммуны и всей Франции? Декларация даже не говорит о федерализации больших городов ради завоевания их общего избирательного права. Эта программа, как таковая, обскурантистская, несовершенная, нереализуемая во многих пунктах не могла, несмотря на некоторые благородные идеи, просветить провинции в достаточной степени.

Это был всего лишь проект. Без сомнения, Совет собирался его обсудить. За него бы проголосовали после первого чтения. Без дебатов, едва взглянув. Эта ассамблея, которая дала четыре дня на обсуждение просроченных коммерческих законопроектов, не провела ни одного заседания для изучения декларации, для понимания того, что делать в случае победы и что завещать в случае поражения.

Хуже того, Совет заразила новая болезнь, ростки которой, сеявшиеся несколько дней, полностью вызрели благодаря дополнительным выборам. Романтики взрастили казуистов, и обе стороны пришли к болванам для подтверждения мандатов.

30 марта Совет утвердил относительным большинством шесть выборов в шести округах. Журналист во время выборов 16‑го предложил объявлять избранными всех тех кандидатов, которые получили бы абсолютное большинство голосов. Казуисты возмутились. — Это был бы самый тяжелый удар, — говорили они, — который какое–либо правительство нанесло бы всеобщему избирательному праву.

Но невозможно было постоянно созывать избирателей на выборы. Три из наиболее активных округов не дали никаких результатов. Один из них, тринадцатый, был лишен лучших людей, тогда сражавшихся на передовой. Новое голосование выявило бы еще более выпукло изоляцию Коммуны. И потом, разве время боя, когда гибнет батальон, лишенный своего командира, подходящий момент для настойчивых требований повышения в чине?

Дебаты были очень жаркими, поскольку в этой объявленной вне закона ратуше заседали яростные законники. Их спасительные принципы должны были задушить Париж. Уже во имя священной автономии, запрещавшей вмешательство в автономию соседа, Исполком запретил вооружать коммуны, расположенные вокруг Парижа, которые требовали похода на Версаль. Для изоляции Парижа не мог бы принять более эффективных мер и сам Тьер.

Двадцатью шестью голосами против тринадцати проголосовали за одобрение выводов доклада. Итоги выборов только в 20 округах были признаны действительными (123) без всякой логики. Выборы в одном округе, где голосовали 1 100 избирателей, приняли, те же которые проходили в округе, где голосовали 2 500 избирателей, отвергли. Надо было, либо признавать действительными выборы во всех округах, либо не признавать их вовсе. Четверо новых депутатов были журналистами, только шесть — рабочими. 11 депутатов, которых направили в Совет общественные собрания, усилили позицию романтиков. Два депутата, избранных от округов, где выборы были признаны Советом действительными, отказались участвовать в заседаниях из–за того, что не получили восьмую часть голосов. Рожер, автор замечательной Propos de Labiénus (книги, обличающей злоупотребления Второй империи), позволил себе обмануться фальшивой щепетильностью в вопросе законности — единственная промашка этого благородного человека, который четко и с блестящим красноречием выступал в защиту Коммуны. Его отставка лишила Совет здравомыслящего депутата, но она снова послужила разоблачению апокалипсического Феликса Пиата.

С 1‑го апреля, почуяв надвигавшуюся бурю и испытав такой же ужас от ударов, как Panurge, Феликс Пиат попытался бежать из Парижа, запросил у Совета отставку с поста члена Исполкома и заявил о необходимости его присутствия в Версале. Поскольку гусары из Версаля сделали бегство слишком опасным, он снизошел к тому, чтобы остаться, но одновременно пользовался двумя масками, одной в ратуше, другой — перед общественностью. На закрытых заседаниях Совета он требовал силовых мер с живостью кошки, в Vengeur он принимал епископскую позу, потрясал седыми волосами и говорил: — Надо идти к избирательным урнам, а не в Версаль! — В своей газете он проявлял двуличие. Когда хотел, чтобы закрыли газеты, ставил в конце статьи Le Vengeur, когда льстил, подписывался Феликс Пиа. Поражение в Asnières вновь напугало его, он снова стал искать лазейку. Отставка Рожера открыла ее. Прикрываясь этим благородным именем, Феликс Пиат опять запросил отставку. «Коммуна нарушила закон, — писал он. — Я не хочу быть ее соучастником». Чтобы закрыть себе возможность участия в работе Совета, он посягнул и на достоинство этого органа. Если бы тот настаивал, говорил Пиат, то он был бы вынужден, к своему большому сожалению, вручить свою отставку «до победы».

Он рассчитывал улизнуть так же, как из Ассамблеи Бордо, но его плутни разозлили Совет. Vengeur осудил закрытие ряда реакционных газет, чего неоднократно требовал Феликс Пиа. Верморель осудил это двуличие. Один член Совета напомнил: — Здесь говорили, что отставка должна рассматриваться как измена. — Другой добавил: — Нельзя оставлять свой пост, когда этот пост — символ опасности и чести. — Третий член Совета прямо потребовал ареста Феликса Пиа. — Сожалею, — говорил четвертый, — что эта отставка не была вручена самим избирателям. — А Делеклюз добавил: — Никто не имеет права уходить в отставку из–за личной неприязни или некоторых мер, которые не созвучны его идеалу. Можно ли тогда поверить, что все решения Совета одобряются его членами? Да, есть члены Совета, которые пока остались, и есть те, которые останутся до конца, несмотря на все обвинения против нас. Что касается меня, то я решил не покидать свой пост, даже если мы не увидим победу. Мы не будем последними из тех, которые падут на оборонительном рубеже или на ступенях ратуши.

Эти мужественные слова вызвали продолжительный гул одобрения. Никто из членов Совета не вел себя более достойно. Стиль поведения Делеклюза, серьезный и деятельный, его высокие помыслы, отличали его от коллег, — легкомысленных бездельников, склонных к взаимным пикировкам, — более, чем что–либо другое. Однажды, уставший от этого хаоса, он захотел уйти в отставку. Достаточно было сказать ему, что отставка не отвечала интересам народа, чтобы уговорить его остаться и ожидать отнюдь не победы — как и Феликс Пиа он знал, что она невозможна, — но смерти во имя светлого будущего.

Феликс Пиа, которого отстегали со всех сторон, не посмел конфликтовать с Делеклюзом и обратился против Вермореля, которого, несмотря на убедительность аргументов, обозвал «шпионом». Так как Верморель был членом Комиссии общественной безопасности, Пиат обвинил его в своей газете Vengeur в уничтожении улик, собранных на него в префектуре полиции. Этот субъект с заячьей душонкой назвал Вермореля «червем». Таков был его метод ведения дискуссии. Под покровом изысканных фраз скрывалась площадная брань. В 1848 году в Constituante он назвал Прудона «свиньей», в 1871 году в Commune он обозвал Тридона «кучей навоза». Он был единственным членом этой Ассамблеи с участием представителей простых рабочих, который использовал в дебатах сквернословие.

Отвечая в Cri du Peuple, Верморель легко поставил его на место. Избиратели Феликса Пиа обосновали необходимость для него остаться на своем посту тремя аргументами: «Вы — солдат. Вы должны закрыть амбразуру. Лишь мы имеем право вас отозвать.». Обнаруженный своими избирателями, под угрозой ареста Советом, этот «отважный» грек, выбрал наиболее безопасный путь. Он вернулся в ратушу, смирив гордыню.

Версаль радовали эти мелочные перебранки. Впервые общественность познакомилась с внутренней обстановкой в Совете, с его ничтожной кружковщиной, основанной просто на личных симпатиях и антипатиях. Кто бы ни входил в такой кружок, получал поддержку, независимо от своих пороков. Более того, чтобы получить возможность служить Коммуне, войти в этот кружок было необходимо. Многие предлагали себя на эту службу — испытанные демократы, образованные служащие, бывшие правительственные чиновники, даже офицеры–республиканцы. Их высокомерно встречали вчерашние выскочки, преданность которых Коммуне не продержалась до 20‑го мая. Тем не менее, нехватка способных кадров и талантов обострялась с каждым днем. Члены Совета жаловались на то, что ничего не происходит. Исполком не знал, как руководить, его подчиненные — как повиноваться. Совет упускал власть и возвращал в одно и то же время, вмешивался в самые малозначащие дела, отправлял государственные административные и оборонительные функции подобно вылазке 3‑го апреля.

XVII. Женщины Коммуны и противостоящие армии

Величественное пламя Парижа все еще скрывало эти слабости. Следовало воспламениться им, чтобы его описать. Рядом с ним газеты коммунаров, несмотря на свой романтизм, выглядели блекло и уныло. Правда, сцена выглядела просто. По улицам и безмолвным бульварам идет на войну батальон из сотни мужчин или возвращается с нее. Мимо проходит женщина, которая аплодирует, — вот и все. Но такова драма Революции, простая и великая, как драма Ахиллеса.

Командир батальона одет в пыльный френч с опаленными серебряными галунами, в его подчинении старики или молодые люди, ветераны июня 1848 года или ученики марта. Часто сын марширует рядом с отцом (124).

Женщина, которая приветствует или сопровождает отряд, истинная парижанка. Это — неопрятное существо, то ли мужчина, то ли женщина, родившееся в грязи империи, мадонна порнографов, Дюма–сын и Фейдо, следовало за своими патронами в Версаль или работало на прусской шахте в Сен‑Дени. Сейчас она — главная фигура, парижанка. Она сильная, одержимая, трагичная, знающая, как умереть наилучшим образом. Помощница в труде, она станет также партнершей в смертельной борьбе. Это грозное равноправие женщины и мужчины противостоит буржуазии. Пролетарий силен вдвойне — одно сердце и четыре руки. 24‑го марта один федерал обратился с такими достойными словами к буржуазным батальонам 1‑го округа, побудившими их сложить оружие: — Поверьте, вы не продержитесь. Ваши жены все в слезах, а наши — не плачут.

Она не отговаривает своего мужа (125). Наоборот, она зовет его на битву, носит ему белье и еду, как делала прежде, когда он работал на заводе. Многие не вернутся домой, но берутся за оружие. На плато Шатильон они оставались под огнем дольше мужчин. Маркитантки, одетые как работницы, без всяких фасонных платьев, гибли десятками. 3‑го апреля в Meudonгражданка Лашез, маркитантка 66‑го батальона оставалась на поле боя весь день, оказывая помощь раненым, одна, без врача.

Если они возвращались, то только для того, чтобы призвать к оружию. Сформировав ЦК в мэрии 10‑го округа, они выпустили пламенное воззвание: «Мы должны победить или умереть. Вы, которые говорите: — Что значит триумф нашего дела, если нам суждено потерять любимых, — знайте, что единственное средство спасения тех, кто вам дороги, это самим броситься в бой». Множились женские комитеты. Они предлагали свою помощь Коммуне, требуя оружия, опасных дел, обличая трусов, которые уклонялись от исполнения своего долга (126). Мадам Андре Лео, ярко и убедительно разъяснявшая значение Коммуны, призвала представителя военного министерства использовать «священный огонь, который сжигает сердца женщин». Молодая русская женщина знатного происхождения по фамилии Дмитриева, образованная, красивая и богатая, стала Теруань Мерикур этой Революции. Пролетарская природа Коммуны воплотилась в Луизе Мишель, учительнице 17‑го округа. Мягкая и терпеливая в обращении с детьми, которые ее обожали, эта мать в борьбе за народное дело превращалась в львицу. Она организовала корпус медсестер, которые помогали раненым даже под огнем. Там им не было равных. Они также посещали госпиталя спасать своих товарищей от сварливых монахинь. Глаза умирающих светлели, заслышав ласковые голоса, которые говорили о Республике и надежде.

Дети сражались вместе с мужчинами и женщинами, не уступая им в отваге. Победоносные версальцы захватили в плен 600 из них, многие погибли в уличных боях. Тысячи детей помогали выдерживать осаду. Они следовали за батальонами в траншеи, форты, особенно, тянулись к пушкам. Некоторые артиллеристы Porte‑Maillot были мальчишками 14–15 лет. Не имея укрытий на открытой местности, они совершали чудеса героизма (127).

Пламя Парижа светило за крепостную ограду. Муниципалитеты Скео (Sceaux) и Сен‑Дени объединились в Винсеннесе, чтобы протестовать против бомбардировок, требовать муниципального избирательного права и установления Республики. Биение сердца Парижа ощущалось даже в провинциях.

Они стали верить, что Париж неприступен, и громко смеялись над депешами Тьера, заявлявшего 3‑го апреля: «Этот день решит судьбу мятежа». 4‑го апреля он объявил: «Мятежники потерпели сегодня решающее поражение». 7‑го апреля он вновь заявлял: «Это решающий день». 11‑го апреля: «В Версале готовятся неотразимые атаки». 12‑го: «Мы ждем решающего момента». И несмотря на столь многочисленные решающие победы и неотразимые атаки, армия Версаля все время топталась у наших передовых позиций. Они одерживали решающие победы лишь над строениями крепостной ограды и пригородами.

Окрестности Porte‑Mailott, авеню Великой армии и Ternes постоянно освещались пожарищами. Asnieres и Levallois разрушались, жители Нейи голодали в подвалах. Версальцы обрушивали на эти районы по 1 500 снарядов в день. Между тем Тьер писал своим префектам: «Если слышны орудийные выстрелы, то они исходят не от правительственных войск, это горстка мятежников пытается заставить нас поверить, будто они сражаются, в то время как, на сомом деле, они не смеют высунуться».

Коммуна помогала парижанам, попавшим под обстрел, но не могла ничего сделать для жителей Нейи, оказавшимся между двух огней. Пресса была заполнена выражениями сожаления в связи с их горькой участью, все газеты требовали перемирия для эвакуации жителей Нейи. Вмешались франкмасоны и Лига прав Парижа. С большим трудом, поскольку генералы противились перемирию, депутаты добились приостановки противоборства на восемь часов. Совет назначил пятеро из своих членов заняться обустройством людей, находившихся под обстрелом. Муниципалитеты приготовили для них приюты, несколько представительниц женских комитетов отправились помочь им из Парижа.

25‑го в 9 часов утра замолчали пушки от Porte‑Mailott до Asnieres. Тысячи парижан отправились посетить руины авеню и Porte‑Mailott, представлявшие собой крошево земли, камней и осколков снарядов. Они постояли там в тишине, глубоко потрясенные, перед артиллеристами, прислонившимися к своим знаменитым орудиям, затем рассеялись по всему Нейи. Этот городок, когда–то такой милый, обнажил под яркими лучами солнца свои разрушенные дома. На оговоренных границах выстроились двумя шеренгами правительственные солдаты и федералы. Их отделяло друг от друга расстояние около 20 метров. За версальцами, которых представляли тщательно отобранные солдаты, следили настороженно офицеры. Простые парижане подошли к солдатам поговорить. Немедленно подбежали офицеры, злобно ругаясь. Когда солдат вежливо отвечал двум женщинам, офицер набросился на него, вырвал ружье и, направив штык в сторону парижанок, прокричал: — Вот как надо говорить с ними. — Несколько человек, вышедших за условленные границы, арестовали. Все же до пяти часов не произошло никаких стычек. Авеню опустело. Возвращаясь домой, каждый парижанин нес мешок с землей для обустройства укреплений Porte‑Mailott, которые были восстановлены, словно по мановению волшебной палочки.

Вечером версальцы снова открыли огонь. Он не прекращался в отношении южных фортов. В тот же день обнаружились с этой стороны батареи противника, которые сооружались в течение двух недель. Это была часть плана генерала Тьера.

6‑го апреля он передал командование над всеми войсками Макмахону, запятнанному поражением под Седаном. В это время армия Версаля насчитывала 46 000 человек. Это были, большей частью, запасники, не способные к серьезным военным действиям. Чтобы усилить эти войска и набрать больше солдат, Тьер направил поплакаться к Бисмарку Жюля Фавра. Пруссаки освободили 60 000 пленных на тяжелых условиях мирного соглашения. Они разрешили своему союзнику Тьеру довести число солдат вокруг Парижа до 130 000 человек. По предварительным договоренностям, оно не должно было превышать 40 000 человек. 25‑го апреля армия Версаля состояла из 5 корпусов, причем два из них, под командованием Дуая и Клиншана были сформированы из освобожденных в Германии пленных, резервом командовал Виной. В целом, она насчитывала 110 000 человек. Эта армия увеличилась до 170 000 человек, получающих довольствие, из которых 130 000 человек были комбатантами. Тьер обнаружил реальную способность в мобилизации этих сил против Парижа. Солдат хорошо кормили, одевали, строго надзирали за ними. Дисциплина среди них была восстановлена. Происходили мистические исчезновения офицеров, виновных в том, что выражали свой ужас по поводу ведения братоубийственной войны. И все же эта армия еще не была подготовлена к штурму. Ее солдаты не выдерживали стойкого сопротивления. Несмотря на официальное хвастовство, генералы полагались только на артиллерию, которой были обязаны успехами в Курбевуа и Асниере. Париж было суждено одолеть только огнем.

Как и в первую осаду, Париж был буквально окружен штыками, но в этот раз наполовину иностранными, наполовину французскими. Германская армия образовывала полукруг от Марны до Сен‑Дени, занимая форты к востоку и северу. Версальцы замыкали круг дугой от Сен‑Дени до Вильнев Сен‑Жоржа, имевшего одну господствующую высоту Мон—Валерьен. Версальцы могли атаковать Коммуну только с запада и юга. У федералов тогда имелось для обороны пять фортов — Иври, Бисетр, Монтруж, Ванв и Исси — с траншеями и брустверами, соединенными друг с другом и с важными деревнями Нейи, Асниер и Сен‑Квен.

Уязвимый участок крепостной ограды, обращенный к Версалю, находился на юго–западе. Это — выдвинутая вперед деревушка Пон дю-Жур, которую оборонял форт Исси. Над достаточно защищенным справа парком, замком Исси и траншеей, соединявшей форт с Сеной, на которой господствовали наши канонерки, возвышались спереди и слева высоты Беллевю, Меудон, и Шатийон. Тьер оборудовал их осадными орудиями, которые ему выслали из Тулона, Шербурга, Дуая и Безансона. Всего 293 орудия. Их огонь в первые же дни нанес серьезный ущерб форту Исси. Генерал Киссе, который командовал осадными операциями, немедленно начал перебрасывать войска.

Тьер рассчитывал сокрушить форт Исси, а также прикрывавший его форт Ванв, затем занять Пон дю-Жур, откуда войска могли наступать на Париж. Единственной целью операций из Сен Квена на Нейи было предотвратить нашу атаку со стороны Курбевуа.

Какие силы и какой план могла противопоставить ему Коммуна?

Официальные данные свидетельствуют, что Национальная гвардия насчитывала около 96 000 человек и 4 000 офицеров. Резерв составлял 100 000 человек и 3 500 офицеров (128). 36 отрядов вольных стрелков насчитывали 3 450 человек. После всех исключений, можно было бы набрать 60 000 бойцов, если бы знали, как это сделать. Но слабость Совета, трудности с надзором и поддержанием дисциплины позволили менее смелым и тем, которые не нуждались в оплате, уклоняться от всякого контроля. Многие умудрялись ограничиться службой внутри Парижа. Таким образом, из–за отсутствия порядка боевые силы были слабы, и линию от Сент‑Кена до Иври никогда не защищало более чем 15 – 16 000 федералов.

Кавалерия существовала только на бумаге. Имелось всего 500 лошадей для транспортировки пушек или повозок, а также для офицеров и курьеров. Инженерное обеспечение находилось в зачаточном состоянии, несмотря на великолепные постановления. Из 1 200 пушек, которыми владел Париж, использовались только 200. В наличии было не более 500 артиллеристов, в то время как официальные отчеты давали 2 500.

Домбровский занял мост Асниера, Леваллуа и Нейи, имея под своей командой 4 000, в наилучшем случае 5 000 бойцов (129). Для защиты своих позиций он располагал в Клиши и Асниере около тридцатью артиллерийскими орудиями и двумя бронированными железнодорожными вагонами, которые с 15 апреля по 22 мая, даже после вступления в Париж версальцев, не прекращали передвигаться вдоль боевой линии. В Леваллуа имелось десять орудий. Домбровскому помогали бастионы с севера, со стороны Нейи его прикрывал Порт Майо.

На берегу, слева от Исси и Иври, в фортах, деревнях и траншеях находилось 10–11 тысяч федералов. Форт Исси защищали примерно 600 человек и пятьдесят 70-и и 120‑миллиметровых орудий, две трети из которых бездействовали. Небольшую помощь оказывали бастионы 72 и 73 при помощи четырех бронированных локомотивов на виадуке Пон дю-Жюр. Снизу канонерки, заново вооруженные, обстреливали Бретой, Севр, Бримборьон, осмеливаясь продвигаться даже до Шатийона и подвергать бомбардировке Меудон без всякого прикрытия. Несколько сотен стрелков занимали парк, замок Исси, Мулино, Ле Валь и траншеи, которые соединяли форты Исси и Ванв. Последний форт, столь же открытый как Исси, смело его поддерживал, имея гарнизон в 500 человек и около 20 пушек. Бастионы крепостного вала оказывали небольшую помощь.

Форт Монруж с 350 защитниками и 10–15 орудиями должен был поддерживать только форт Ванв. Форт Бисетр, гарнизон которого составлял 500 человек при 20 орудиях, должен был вести огонь по целям, закрытым для обозрения. Его прикрывали три мощных редута — Хоте Брюйере, где занимали позиции 500 человек и 20 орудий, Мулен Саке — 700 человек и около 14 орудий и Вильжюиф, где было 300 человек и несколько гаубиц. На крайнем левом фланге форт Иври и его укрепленная зона располагали 500 человек и около 40 орудиями. Деревни между ними — Жентийи, Кашан и Аркюель — занимали 2 000 – 2 500 федералов.

Номинально командование южными фортами, порученное сначала Оде, которому помогал бывший офицер Гарибальди, Ла Сесилья, перешло 20‑го апреля Алсатиану Ветцелю, офицеру армии Луары. Из своего штаба в Исси он должен был контролировать траншеи Исси и Ванва, а также руководить обороной фортов. В действительности, командиры этих укреплений, часто менявшиеся, действовали по своему усмотрению.

На отрезке от Исси до Аркюэля в середине апреля командование поручили генералу Вроблевскому, одному из лучших полководцев польского восстания, молодому эксперту, искушенному в военной науке, храброму, методичному и проницательному, учитывающему все и вся. Это был прекрасный военачальник молодых войск (130).

Все они всегда получали лишь один приказ: — Защищайтесь, как можете! — Что касается стратегического плана, то его не было. Ни Клюзере, ни Россель военных советов не проводили.

Люди были предоставлены самим себе, о них не заботились, их не контролировали. Весьма редко, если когда–нибудь вообще, кто–либо из бойцов, покинувших позицию под огнем, возвращался назад. Основная тяжесть боя падала на одних и тех же людей. Определенные батальоны оставались в траншеях 20–30 дней, в то время как другие постоянно отводились в резерв. Если некоторые бойцы так привыкали к огню, что отказывались возвращаться домой, другие впадали в отчаяние, демонстрировали свою вшивую одежду и просили отдыха. Командиры были вынуждены удерживать их, не имея замены.

Нераспорядительность вскоре покончила со всякой дисциплиной. Храбрые бойцы хотели полагаться только на себя, другие манкировали службой. Офицеры поступали таким же образом. Некоторые из них оставляли свои посты, чтобы помочь участникам боев, другие возвращались в город. Нескольким из них военный трибунал вынес суровые приговоры. Совет отменил приговоры и заменил один приговор к высшей мере трехлетним заключением.

Отступив от суровых мер, от поддержания воинской дисциплины, Совету пришлось изменить свой метод руководства и тактику. Но Совет теперь был способен навязывать собственную волю еще меньше, чем в первый день. Он всегда жаловался на застой в делах, но не знал, как их сдвинуть с места. 28 апреля военная комиссия, объявив, что постановления и приказы потеряли силу, поручила муниципалитетам, ЦК и командирам легионов реорганизовать Национальную гвардию. Ни одно из этих учреждений не имело последовательной программы действий. Совет даже не думал об организации обороны Парижа по секторам. ЦК интриговал, командиры легионов были возбуждены. Определенные члены Совета и генералы мечтали о диктатуре. В условиях этой роковой сумятицы Совет обсуждал на нескольких заседаниях, должны ли залоговые квитанции, которые следовало безвозмездно вернуть их владельцам, равняться 20 или 30 франкам, или следовало ли продавать “Officiel” за пять сантимов.

К концу апреля ни один сколько–нибудь проницательный наблюдатель не смог бы не заметить, что оборона города стала безнадежной. В Париже активные и преданные делу люди исчерпали силы в изнуряющей борьбе против бюро, комитетов, подкомитетов и тысячи претенциозных соперничающих администраций, часто тратящих целый день на то, чтобы заполучить одну пушку. На крепостном валу несколько артиллеристов изрешетили линию версальцев и, не требуя ничего, кроме хлеба и боеприпасов, оставались у своих орудий, пока не были разорваны снарядами. Форты с проломленными казематами и разбитыми амбразурами яростно отвечали на огонь с высот. Храбрые стрелки удивляли солдат противника, расположившихся в укрытиях. Все это самопожертвование и отчаянный героизм были потрачены зря, как пар машины, ушедший сквозь сотню клапанов.

XVIII. Работа Коммуны

Несостоятельность и слабость Исполнительной комиссии стала настолько вопиющей, что 20‑го апреля Совет решил заменить ее делегатами 9 комиссий, на которые возложили различные функции. Комиссии начали действовать в тот же день. Как правило, их работой пренебрегали. Как можно было выносить ежедневные заседания в ратуше, в ее комиссии и мэрии? Ведь Совет поручил своим членам администрирование соответствующих округов, а реальную работу нескольких комиссий возложили на делегатов, которые председательствовали в них с самого их образования. Их не сменили 20‑го апреля. Они продолжали с тех пор действовать, почти единолично. Прежде чем продолжить повествование, приглядимся внимательно к их действиям.

Двум группам делегатов требовалась лишь добрая воля — делегатам от департамента снабжения продовольствием и департамента общественных или муниципальных служб. Доставка в город продовольствия осуществлялась через нейтральную зону, которую Тьер, как ни хотел уморить город голодом (131), не мог перекрыть. Все диспетчеры оставались на своих постах, муниципальные службы не пострадали. Четыре группы делегатов — от финансового, военного и общественной безопасности ведомств — требовали особых качеств. Трем другим группам — от образования, юстиции, труда и биржи — пришлось выносить на обсуждение философские принципы этой революции. Все делегаты, кроме рабочего Франкеля, принадлежали к мелкой буржуазии.

В центре работы комиссии финансов находился Журде, который своей неистощимой словоохотливостью затмевал слишком скромного Варлена. Задача комиссии состояла в том, чтобы каждое утро добывать 675 000 франков для оплаты городских служб, обеспечения продовольствием 250 000 человек и ведения войны. В финансовом ведомстве было обнаружено, кроме 4 658 000 франков, хранившихся в сейфах казначейства, 214 миллионов в акциях и других бумагах. Однако Журде не мог или не желал вести переговоры об этом. Чтобы собрать финансовые средства, ему пришлось воспользоваться доходами всех административных служб. Речь идет о телеграфе и почте, городских пошлинах, прямых пожертвованиях, таможне, рынках, продаже табачных изделий, регистрации и выпуске марок, муниципальных фондах и железнодорожных тарифах. Банк малыми долями предоставил 9 400 000 франков в рамках обязательств перед городом и даже поделился 7 290 000 франками со своего счета. Таким образом, с 20 марта по 30 апреля скопилось 26 000 000 франков. Только военное ведомство в тот же период поглотило более 20 миллионов. Интендантство получило 1 813 000 франков, все муниципалитеты вместе — 1 446 000 франков, ведомство внутренних дел — 193 000 франков, морское ведомство — 29 000 франков, ведомство юстиции — 5 500 франков. Торговля получила 50 000 франков, образование — только 1 000, ведомство внешних сношений — 112 000, пожарники — 100 000, Национальная библиотека — 80 000, комиссия по баррикадам — 44 500, Национальная типография — 100 000, Ассоциация портных и сапожников — 24 882. Такое соотношение сохранялось с 1‑го мая до падения Коммуны. Расходы во второй период выросли почти на 20 миллионов франков. Сумма общих расходов Коммуны составила около 46 300 000 франков. Из них 16 696 000 были предоставлены банком, а остальная сумма различными службами. Городские пошлины дали почти 20 миллионов.

Большинством этих служб управляли рабочие или бывшие мелкие служащие. Для их работы достаточно было четверти обычной численности персонала. Директор почтового департамента, Тейш, гравер, обнаружил свою службу в крайне дезорганизованном состоянии. Ее филиалы закрыли, марки спрятали или унесли, вынесли почтовые принадлежности, печати, карточки и т. д., опустошили сейфы. Листовки, расклеенные в вестибюле и во дворе, велели служащим бежать в Версаль под угрозой увольнения, но Тейш действовал расторопно и энергично. Когда мелкие служащие, не уведомленные об этой угрозе заранее, вышли, как обычно, на работу, он обратился к ним с речью, поспорил с ними и велел закрыть двери. Мало- помалу они уступили. Некоторые работники, бывшие социалистами, даже оказывали помощь, а управление различными отделами поручили старшим функционерам. Открыли филиалы и в течение 48 часов вновь организовали сбор и разнос писем по Парижу. Что касается писем, предназначенных для отправки в провинции, то находчивые почтальоны бросали их в отделения Сент‑Дени и те, что располагались в десяти милях, от города. Доставлять же письма в Париж каждый был волен по собственной инициативе. Учредили высший совет, который повысил зарплаты почтовикам, сортировщикам, почтальонам и обслуживающему персоналу, сократил время сверхурочной работы и постановил, что профессиональная пригодность служащих в будущем должна определяться посредством тестов и экзаменов (132).

Монетный двор под руководством Камелинá, мастера по бронзе, одного из активных членов Интернационала, изготовил почтовые печати. В монетном дворе, так же как в Главпочтамте, директор–версалец и ряд начальников сначала вступили в переговоры, затем удалились со службы. Камелинá, при поддержке друзей, смело взялся за дело, продолжил работу этих служб. Каждый внес профессиональный опыт и сноровку в улучшение действовавшего механизма, внедрили новые методы работы. Банк, прятавший свои слитки, был вынужден выдать их на 110 000 франков. Из них немедленно отлили пятифранковые монеты. На дисках оттеснили новую гравировку, и монеты были готовы поступить в обращение, когда версальцы вошли в Париж.

Департамент социальной помощи зависел от департамента финансов. Человек, весьма достойный, Трейхар, реорганизовал службу социальной помощи, которую нашел в полном расстройстве. Некоторые врачи и сотрудники службы бросили больницы. Директор и управляющий дома престарелых Petits‑Menageв Исси сбежал, вынуждая, таким образом, пенсионеров заняться попрошайничеством. Некоторые служащие заставляли раненых ждать у дверей больницы, в то время как сестры милосердия пытались пристыдить их за раны. Но Трейхар вскоре все устроил. Второй раз после 1792 года больные и инвалиды нашли друзей в своих опекунах и благословляли Коммуну. Этот добросердечный образованный человек, убитый версальцами 24 мая у Пантеона, оставил после себя очень подробный доклад о необходимости упразднения бюро благотворительности, ставящее бедных в зависимость от правительства и духовенства. Он предложил заменить его отделами соцобеспечения в каждом округе, работающими под руководством общественного комитета.

Работой Телеграфа, Регистрации и департамента собственности руководил честный Фонтень. Фэйе и Комбо полностью перестроили налоговую службу. Дебок реорганизовал и управлял с замечательным искусством департаментом национальной печати (133). Эти и другие департаменты, связанные с департаментом финансов и обычно контролировавшиеся крупной буржуазией, управлялись умело и экономно рабочими, мелкими служащими, максимальная зарплата которых никогда не превышала 6 000 франков. И это не самое малое их преступление в глазах версальской буржуазии.

В сравнении с департаментом финансов военной ведомство представляло собой сферу неясности и смятения. Офицеры и охранники толпились в офисах министерства, кто с требованиями боеприпасов и продовольствия, кто с жалобами на то, что не были освобождены от военной службы. Их отсылали назад на Вандомскую площадь, сохраняя вопреки здравому смыслу под командой довольно сомнительного полковника Анри Прудома. Этажом ниже вел суматошную работу ЦК, организованный Клюзере. Этот орган проводил время в бесконечных заседаниях, придирался к военным курьерам, тешил себя изобретениями новых знаков различия, принимал недовольных военным министерством, требовал сведений от генштаба, претендовал на то, чтобы давать рекомендации по ведению боевых операций. В свою очередь Артиллерийский комитет, образованный 18‑го марта, пререкался с военным министерством по вопросу о диспозициях орудий. Министерство располагало орудиями на Елисейских полях, комитет же — на Монмартре. Предпринимались впустую попытки создания основного резерва артиллерии (134) или даже выяснения точного количества орудий. Дальнобойные орудия до последнего момента располагались вдоль крепостного вала, в то время как форты располагали лишь 70- и 120-и миллиметровыми орудиями для стрельбы в ответ на огонь тяжелой морской артиллерии. Причем нередко доставлялись боеприпасы не подходящего калибра. Комиссариат, осаждавшийся разного рода авантюристами, расходовал свои запасы бессистемно. Сооружение баррикад, решение о которых было принято 9‑го апреля и которые должны были формировать вторую и третью линии обороны, поручили своенравному малому, начавшему повсюду беспорядочные работы, вопреки планам начальства. Другие службы работали в таком же духе, без определенной системы, выходя за пределы своей компетенции, без координации деятельности друг друга. В этом оркестре без дирижера каждый исполнитель вел свою партию, принимая ее за партию соседа.

Решительный и гибкий человек восстановил бы гармонию в ближайшее время. ЦК, несмотря на претензию читать нравоучения Коммуне, которая, по его словам, была «его дочерью и ей нельзя было позволить заблудиться», представлял собой теперь лишь сборище говорунов, лишенных всякого авторитета. Со времени учреждения Коммуны он был, в значительной степени, обновлен. Весьма напряженное выборное состязание — многие стремились стать его участниками — привели к появлению в этом органе, большей частью, неустойчивых, бестолковых людей (135). В сложившемся состоянии значение этого органа определялось ревностью Совета. Артиллерийский комитет, монополизированный крикунами, сдавался при малейшем давлении. Комиссариат и другие службы целиком зависели от делегата военного ведомства.

Фантомный генерал, растянувшись на диване, рассылал приказы, циркуляры, то меланхолично, то командирским тоном. Он не шевелил и пальцем для проверки их выполнения. Если приходил какой–нибудь член Совета, чтобы его встряхнуть, мол, — Что вы делаете? То–то и то–то в опасности, — он величаво отвечал: — Все меры предосторожности приняты. Дайте время, чтобы осуществились мои задумки, — и отворачивался от посетителя. Одним днем он запугивал ЦК, который оставил военное министерство, чтобы переехать на улицу Энтрепо и расположиться там в неудобстве. Неделей позже он последовал за тем же ЦК с просьбой вернуться в министерство. Без зазрения совести (136) он показывал фиктивные письма Тодлебена с обоснованиями плана обороны и позировал перед корреспондентами иностранных газет. Он бахвалился тем, что никогда не одевал военного мундира, хотя в то время это была одежда пролетария. Совету понадобился месяц для признания того, что этот жалкий хвастун был всего лишь разочарованным офицером регулярной армии, несмотря на его мнимое новаторство.

Надежды многих обратились к его начальнику штаба, Росселю, молодому, сдержанному и аскетическому, перебесившемуся радикалу 28 лет. Когда он был капитаном инженерных войск в армии под Мецем, то пытался сопротивляться Базеню, и отказался сдаваться пруссакам. Гамбетта назначил его полковником инженерных войск в лагере Невер, где он и пребывал до 18‑го марта. Он был наивен, видел в Париже будущее Франции и свое собственное будущее. Он бросил службу и поспешил в столицу, где друзья определили его в 17-ый легион. Россель держался высокомерно, вскоре стал непопулярным и был арестован 3‑го апреля. Два члена Совета, Мало и Шарль Жерарден, освободили его и представили Клюзере, который назначил его начальником генштаба. Россель, вообразивший, что ЦК пользуется властью, появился там, видимо, для того, чтобы посоветоваться и найти людей, по его мнению, пользующихся популярностью. Его хладнокровие, техническая образованность, четкость речи, величественная осанка очаровали бюро, но те, кто были внимательнее, заметили его бегающий взгляд, верный признак внутреннего смятения. Постепенно молодой революционный офицер вошел в моду, его повадки консула не могли не понравиться публике, удрученной слабохарактерностью Клюзере.

Однако это обожание не было ничем оправдано. С 5‑го апреля, когда Россель стал начальником генштаба, он позволил замкнуть на себя все службы. Единственной, в какой–то мере организованной службой был Контроль над общей информацией, которым заведовал Моро. Каждое утро он обеспечивал военное ведомство и Коммуну подробными и очень красочными докладами о военных операциях и моральном состоянии Парижа.

В этом состояла почти вся политика Коммуны. Комиссия общественной безопасности, которая должна была проливать свет на большинство тайн, только мерцала неровным светом.

ЦК назначил Рауля Риго, молодого человека 24‑х лет, активно участвовавшего в революционном движении, гражданским делегатом в префектуру полиции, но под строгим руководством Дюваля. Из Риго под хорошим надзором получился бы хороший помощник, и пока был жив Дюваль, он не совершал ошибок. Непростительным промахом Совета стало назначение Риго во главе службы, где малейшая ошибка была чревата большей опасностью, чем пребывание на передовой. Его друзья, за исключением Ферре, Ренара, двух или трех других, были столь же молоды и импульсивны, как он сам. Они выполняли весьма деликатные функции по–мальчишески. Комиссия общественной безопасности, которая должна была контролировать Риго, лишь следовала его примеру. Они вели себя в комиссии по–компанейски, не сознавая, очевидно, что взяли на себя защиту и ответственность за 100 000 жизней.

Неудивительно, что вскоре мыши стали играть под носом у кота в префектуре полиции. Газеты, закрытые утром, по вечерам продавались на улицах. Заговорщики лезли во все службы, не вызывая подозрений у Риго и его компаньонов. Они не раскрыли, что им необходимо было делать. Производили аресты, словно совершали днем военные парады с привлечением крупных сил Национальной гвардии. После декрета о заложниках, им удалось только схватить четыре–пять известных священнослужителей: ярого бонапартиста, архиепископа Галльского Дарбоя; его заместителя Лагара; викария церковного прихода Мадлен, Дегерри, своеобразного де Морни в рясе; аббата Айара, епископа Сурата, и нескольких дерзких иезуитов. Только по случаю к ним в руки попал председатель Апелляционного суда Бонжо (137), известный инициатор экспедиции в Мексику (138).

Достойной осуждения беспечностью, за которую народ заплатил своей кровью, было освобождение преступников. Несколько национальных гвардейцев предали огласке тайны монастыря Picpus. Они обнаружили трех несчастных женщин, заключенных в клетки с решетками, а также странные предметы (139), корсетные изделия из железа, порку ремнем, пытки, напоминавшие времена Инквизиции, трактат об аборте и два черепа, еще покрытых волосами. Одна из узниц, единственная, которая осталась в здравом сознании, сообщила, что сидела в клетке десять лет. Полицейские довольствовались отсылкой монахинь в Сент‑Лазар (140). Жители десятого округа обнаружили женские скелеты в подземельях церкви Сен‑Лоран. Префектура лишь провела показательное расследование, которое завершилось ничем.

Однако, среди этих промахов, раскрывался гуманизм. Настолько здоровой в своей основе была эта народная революция. Глава Бюро общественной безопасности, обращаясь к общественности по вопросу о жертвах войны, сказал: — Коммуна послала хлеб девяносто двум женам тех, которые убивают нас. Вдовы не принадлежат ни к одной партии. У Республики находится хлеб для каждого несчастного и забота для каждой сироты. — Это замечательные слова, достойные Шалье и Шомета. Префектура, заваленная жалобами, заявила, что не будет рассматривать анонимные обращения. «Человек, — писала Officiel, — который боится подписать свою жалобу, старается ради мести, а не ради общественной пользы». Заложникам позволяли получать извне пищу, белье, книги, бумагу, встречаться с друзьями и репортерами зарубежных газет. Даже было предложено Тьеру обменяться широко известными заложниками. За одного Бланки предлагались архиепископ Дегерри, Бонжан и Лагар. Для ведения переговоров в Версаль был послан викарий, который поклялся архиепископу, что вернется в тюрьму в случае провала переговоров. Но Тьер полагал, что Бланки обеспечит руководство революционным движением, между тем ультрамонтаны, жаждавшие епископского места в Париже, воздержались от содействия спасению архиепископа Галльского Дарбоя, чья смерть принесла бы им двойную выгоду. Дала бы им богатое наследство и мученика за ничтожную плату. Тьер отверг предложение, и Лагар остался в Версале (141). Совет не стал наказывать епископа за вероломство и через несколько дней освободил его сестру. Никогда, даже в самое отчаянное время, не забывалось о женских привилегиях. Виновные монахини Пикпуса и другие духовные лица, препровожденные в Сен‑Лазар, были помещены в особой части здания.

Префектура и делегация министерства юстиции также проявили гуманизм, улучшая содержание тюрем. Совет, в свою очередь, стремясь гарантировать индивидуальную свободу, постановил, что о каждом аресте следует немедленно ставить в известность делегата от министерства юстиции, и что обыск нельзя производить без соответствующего ордера. Национальных гвардейцев, арестовавших по неведению некоторых людей, показавшихся им подозрительными, Совет предупредил через Officiel, что любой своевольный акт будет караться увольнением и немедленным судебным преследованием. Батальон, искавший оружие в помещении газовой компании, счел себя вправе прихватить кассу. Совет сразу же распорядился вернуть деньги. Комиссар полиции, арестовавший Густава Шодди, обвинявшегося в отдаче приказа открыть огонь 22‑го января, также воспользовался деньгами заключенного. Совет уволил комиссара. Для предотвращения злоупотреблений властью Совет распорядился провести расследование положения заключенных и мотивов их ареста. В то же время он санкционировал, чтобы все его члены посетили узников. Поэтому Риго подал в отставку, которая была принята, потому что он начал всем надоедать, и Делеклюз был вынужден сделать ему выговор. Его выходками пестрели все газеты Версаля, постоянно выискивавшие скандальные истории. Они обвиняли этого ребячливого полицейского в том, что он терроризирует Париж, и представляли членов Совета, отказывавшихся утвердить приговоры военного трибунала, убийцами. Историки из Фигаро подхватили этот миф. Злобная буржуазия, не осмелившаяся протестовать против 30 000 арестов в декабре по указу Империи о заточении без суда и следствия, аплодировавшая арестам 50 000 человек в мае, все еще льет крокодиловы слезы по 800 или 900 арестам, произведенным Коммуной. Коммунары никогда не превысили эту цифру в течение двух месяцев борьбы, причем две трети арестованных содержались в заточении несколько дней, многие несколько часов. Однако провинции, которые пичкала информацией лишь версальская пресса, верили буржуазным вымыслам, умноженным циркулярами Тьера, телеграфировавшего префектам: «Мятежники опустошают состоятельные дома Парижа, чтобы выставить мебель на продажу».

Просветить провинции и побудить их присоединиться к борьбе такова была роль депутации министерства внешних сношений, которое, несмотря на неудачный выбор названия, было вторым по значению после военного министерства. С 4‑го апреля (позднее я перечислю эти выступления масс) департаменты пришли в волнение. Помимо Марселя, частично разоруженного, национальные гвардейцы были вооружены повсюду. В центре, на востоке, западе и юге легко могли совершаться отвлекающие действия, занимались вокзалы, а подкрепления и артиллерия, предназначавшиеся для Версаля, задерживались.

Депутация довольствовалась посылкой нескольких эмиссаров, которые не знали местностей, куда посланы, не имели такта и полномочий. Ее даже использовали предатели, присвоившие ее деньги и передававшие ее инструкции Версалю. Хорошо известные республиканцы, знакомые с обычаями провинций, напрасно предлагали свои услуги. Там, как и везде, необходимо было быть любимцем. Наконец, для просвещения и привлечения Франции к восстанию выделили сумму всего лишь в 100 000 франков.

Депутация выступила с небольшим количеством манифестов. Один, правдивый и красноречивый, резюмирует революцию в Париже, второй представляет собой обращение к крестьянам. Обращение за подписью мадам Андре Лео написано простым языком, эмоционально и понятно крестьянам: «Брат, тебя обманывают. У нас одни и те же интересы. То, чего хочу я, хочешь и ты. Мое требование свободы — твое требование… То, чего добивается Париж, заключается в наделении крестьянина землей, рабочего — орудиями труда». Добрые семена разносились воздушными шарами, которые, благодаря оригинально придуманному устройству, время от времени сбрасывали печатные материалы. Как много их было потеряно, упало в недоступные места!

Эта депутация, созданная исключительно для внешних сношений, совершенно забыла об остальном мире. Рабочие всей Европы с нетерпением ждали вестей из Парижа, всей душой сочувствовали защитникам великого города, ставшего теперь их собственной столицей, множили свои митинги, демонстрации и обращения. Их газеты, большей частью убогие, смело разоблачали клеветнические измышления буржуазной прессы. Долгом депутации было протянуть руку к этим бесценным помощникам. Она не сделала этого. Некоторые из этих газет истощили последние средства, защищая Коммуну, которая позволяла своим сторонникам погибать из–за недостатка хлеба.

Депутация без опыта и средств не могла победить изворотливость Тьера. Она проявила большое рвение в защите иностранцев и отправила богатую серебром пластину министерства в Монетный двор, но он почти ничего не сделал.

Теперь мы подошли к депутациям, имевшим жизненно важное значение. Поскольку неумолимым ходом событий Коммуна стала поборником революции, ей следовало провозгласить устремления века, и, если ей суждено было погибнуть, оставить, хотя бы, завещание на своей могиле. Было бы достаточно, ясно заявить о целом ряде учреждений, которые в течение 40 лет требовала революционная партия.

Делегату от юстиции, адвокату, пришлось только подытожить реформы, которые уже долго требовали все социалисты. Долгом пролетарской революции было показать аристократичность нашей судебной системы, деспотичный и устарелый характер Кодекса Наполеона. Суверенный народ едва ли осуществлял правосудие сам. Его судила каста, порожденная не его собственной властью. Это была абсурдная иерархия судей и трибуналов, канцеляристов, прокуроров. В нее входили 400 000 нотариусов, адвокаты, жандармские офицеры, регистраторы, судебные приставы, юристы. Эта каста расточала национальное богатство на сотни миллионов франков. Кроме того, ради революции, совершенной от имени Коммуны, следовало снабдить Коммуну трибуналом, в котором люди, восстановленные в правах, будут рассматривать посредством жюри присяжных все дела, гражданские и коммерческие, мелкие преступления и крупные. Суд последней инстанции, не принимая апелляций, но ради формальных требований, сообщит, как адвокаты, регистраторы, шерифы могут быть признаны бесполезными, а нотариусы могут быть заменены простой службой регистрации. Делегат ограничил себя, главным образом, назначением нотариусов, жандармских офицеров и судебных приставов, обеспеченных твердой зарплатой — совершенно бесполезные назначения во время войны, и которые, помимо этого, страдали тем недостатком, что освящали принцип необходимости таких служащих. Из этого едва ли вышло что–либо положительное. Постановили, что в случае арестов в протоколах должны указываться мотивы и имена свидетелей, в то время как документы, ценности и вещи задержанных должны передаваться в Исковый фонд. Другое постановление предписывало директорам психолечебниц представить в течение четырех дней поименный и разъясняющий отчет относительно своих пациентов. Если бы Совет пролил немного света на эти учреждения, которые покрывают так много преступлений, то человечество осталось бы перед ним в долгу. Однако его указы не были выполнены.

Обладала ли депутация практическим познавательным инстинктом? Пролила ли она свет на тайны подземелий Рикпуса, скелетов Сен‑Лорана? Кажется, она их вообще не заметила, а реакция осмеивала эти предполагаемые открытия. Депутация даже упустила возможность расположить к Коммуне, хотя бы на один день, всех республиканцев Франции. Жеккер был в их власти. Богатый, смелый, дерзкий, он всегда жил в условиях определенной безнаказанности, поскольку буржуазная юстиция не наказывает за такие преступления, как экспедиция в Мексику. Только революция может его покарать. Нет ничего проще, чем организовать его судебное преследование. Жеккер, представляясь простаком Империи, жаждал сделать откровения. Перед лицом общественного суда и двенадцати присяжных заседателей, выбранных наудачу, перед лицом всего мира, и посредством свидетельств Жеккера мексиканская экспедиция могла быть тщательно исследована, могли быть разоблачены интриги духовенства, вывернуты карманы воров. Можно было показать, как императрица, Мирамон и Морни организовали на стадии приготовления экспедиции заговор, ради осуществления которого французы пролили море крови и потеряли сотни миллионов франков. Впоследствии можно было бы совершить обряд искупления при дневном свете на площади Согласия, перед лицом обитателей Тюильри. Поэты, в которых редко стреляют, возможно, вздыхали бы, но простые люди, вечные жертвы, аплодировали бы этому и говорили: — Только революция осуществляет справедливое правосудие. — Депутация же пренебрегла даже допросом Жеккера.

Депутации от Департамента образования суждено было вписать самые славные страницы Коммуны, потому что после стольких лет изучения и экспериментов сформулировать этот вопрос не составляло труда подлинно революционному сознанию. Депутация не оставила мемуаров, набросков, адресата, нити для того, чтобы засвидетельствовать себя в будущем. Тем не менее, известно, что одним из делегатов был врач, студент университета в Германии. Он нашел удовлетворение в ликвидации распятий в классах и обращении к тем, кто занимался вопросом учительства. Особую комиссию уполномочили организовать первичную и профессиональную подготовку. Ее задачей было объявить открытие школы 6‑го мая. Другую комиссию по образованию женщин учредили в день, когда в Париж вошли версальцы.

Административные меры делегата свелись к неосуществимым указам и нескольким назначениям. Двум преданным и способным людям, Элизе Реклю и Б. Гастиньо, поручили реорганизацию Национальной библиотеки. Они запретили одалживание книг, положив конец скандальной практике, благодаря которой привилегированные лица комплектовали личные библиотеки за счет государственных коллекций. Федерация художников под председательством Курбе, избранного в Совет 16‑го апреля, занялась открытием и музеев и надзором над ними.

Ничего не было бы известно об идеалах этой революции, если бы ни несколько циркуляров муниципалитетов. Многие из них вновь открыли школы, брошенные конгрегационистами и муниципальными учителями, или разогнанные священниками, которые остались в Париже. Муниципалитет двадцатого округа кормил и одевал детей. Четвертый муниципалитет заявлял: «Учить детей любить и уважать своих сверстников, внушать им любовь к правосудию, учить их руководствоваться интересами других, — таковы моральные принципы, на которые будет опираться будущее общественное образование». «Учителя школ и детских приютов, — провозглашал муниципалитет семнадцатого округа, — будут использовать в будущем исключительно проверенные опытом и научные методы обучения. Они будут всегда исходить из фактов материалистического, морального и интеллектуального характера». Но эти расплывчатые формулировки не могли компенсировать отсутствие законченной программы.

Кому, тогда, говорить от имени народа? Депутации от департамента труда и биржи. Имея в своем составе исключительно революционеров–социалистов, она поставила своей целью: «Изучать все реформы, которым следует подвергнуть государственные службы Коммуны или отношения трудящихся мужчин и женщин с предпринимателями; пересмотр торгового кодекса и функций таможни, пересмотр прямых и косвенных налогов, статистику трудовых отношений». Она намеревалась собирать материалы от самих граждан для указов, которые будут представлены на рассмотрение Коммуны.

Делегат этого департамента Лео Франкель обеспечил помощь комиссии в деле реализации инициатив трудящихся. Во всех округах открылись службы регистрации предложения и спроса рабочей силы. По просьбе поденщиков–пекарей была отменена ночная работа, что стало мерой, как гигиенической, так и моральной. Депутация подготовила проект упразднения ломбардов, указ, касающийся удержаний из зарплат, и поддержала указ относительно мастерских, брошенных сбежавшими хозяевами.

План депутации предусматривал безвозмездное возвращение заложенных в ломбард вещей жертвам войны и беднякам. Те, кто могли отказаться признать своей собственностью заложенные вещи, должны были получить их в обмен на обещание погашения в пять лет. Доклад депутации завершался словами: «Понятно, что за упразднением ломбардов должна последовать социальная организация, дающая надежные гарантии помощи трудящимся, лишенным работы. Установление Коммуны делает необходимым создание учреждений, защищающих рабочих от эксплуатации капиталом».

Указ, запретивший удержания из зарплат, положил конец одному из самых вопиющих беззаконий капиталистического режима. Подобные штрафы часто налагались под крайне надуманным предлогом самим работодателем, который становился, таким образом, одновременно судьей и истцом.

Указ, касающийся брошенных мастерских, передал их массам, веками лишенным собственности. Исследовательской комиссии, назначенной палатами профсоюзов, поручили подсчитать и составить инвентарную опись брошенных мастерских для передачи их в собственность трудящимся. Таким образом, «экспроприаторы были в свою очередь экспроприированы». ХIХ-ый век не пройдет мимо такой революции. Прогресс в технике приближает ее. Чем больше эксплуатация труда сосредотачивается в немногих руках, тем больше собирается вместе рабочей силы, тем больше она дисциплинируется. Вскоре, трудящиеся классы, сознательные и объединенные, подобно молодой Франции 1789 года, столкнутся лишь с горсткой привилегированных собственников. Самый закоренелый социалист–революционер — монополист.

Несомненно, этот указ содержал пробелы и нуждался в тщательном разъяснении, особенно, по вопросу кооперативных сообществ, которым следовало передавать мастерские. В это время борьбы этот указ был не более применимым, чем другие, и требовал ряда дополнительных указов. Но он, по крайней мере, дал некоторое представление о требованиях рабочего класса, даже если бы в его активе больше ничего не было. Простым созданием комиссии по труду и бирже революция 18‑го марта сделала для рабочих больше, чем вся буржуазная Ассамблея Франции с 5‑го мая 1789 года.

Депутация департамента труда пожелала глубоко вникнуть в контракты комиссариата торговли. Проверка показала, что в случае контрактов по самой низкой цене, снижение цен распространяется на зарплаты, но не на прибыль подрядчика. «И Коммуна проявляет известную слепоту, поддаваясь на такие маневры, — говорится в докладе депутации, — и это в то время, когда трудящиеся предпочитают гибель продолжению эксплуатации». Делегат потребовал, чтобы в смете расходов учитывалась стоимость труда, чтобы в размещении заказов отдавалось предпочтение организациям трудящихся, а цены контрактов фиксировались на основе арбитража комиссариата, профсоюза организации и делегата от департамента труда.

Чтобы надзирать за распоряжением депутациями финансами, Совет учредил в мае надзорную комиссию, которой поручалось проводить аудит счетов депутаций. Он постановил, что функционеры и подрядчики, виновные в растратах или воровстве, должны караться смертью.

Одним словом, за исключением депутации департамента труда, где работа велась эффективно, другие основные депутации не отвечали предъявляемым им требованиям. Все они совершали одни и те же ошибки. В течение двух месяцев в их распоряжении были архивы буржуазии с 1789 года. Имелась Счетная палата для раскрытия секретов официального воровства, темных, деспотических замыслов Госсовета, скандальных решений префектуры полиции, сервильности и покрытия преступлений самого деспотичного из всех классов министерством юстиции. На хранении в ратуше лежали еще не исследованные документы первой Революции, а также революций 1815, 1830, 1848 г.г. Все дипломаты Европы опасались раскрытия содержимого портфелей в министерстве иностранных дел. Эти документы могли бы обнажить для людей сокровенную историю Революции, Директории, Первой империи, июльской монархии 1848 года и Наполеона III. Они опубликовали лишь три сборника этих документов (142). Делегаты спали рядом с этими сокровищами, пренебрегая их ценностью.

Радикалы, наблюдая этих адвокатов, ученых, публицистов, позволивших Жеккеру промолчать, а Счетной палате бездействовать, не поверили в такое пренебрежение и все еще объясняют эту загадку обвинением делегатов в «бонапартизме». Глупое обвинение, учитывая, что это ложь, которая доказана тысячекратно. Даже во имя спасения чести делегатов следует сказать горькую правду. Их небрежность никто не стимулировал, она существовала сама по себе. В большой степени это было следствие прежнего угнетения.

XIX. Учреждение Комитета Общественной Безопасности

Тьер был полностью осведомлен относительно промахов Коммуны, но он знал также о слабости своей армии. Кроме того, он бахвалился тем, что разыгрывал из себя полководца перед пруссаками. Чтобы умиротворить своих коллег, жаждущих штурма Парижа, он вел себя надменно с миротворцами, которые множили свои предложения и несостоятельные инициативы.

Посредничали все — от доброжелательного дальновидного Консидерана до циничного Жирардена, и далее Шелхера, экс–адьютанта Сэссе. Он заменил свой план сражения на 24 марта планом примирения. Эти встречи стали предметом постоянных шуток. После напыщенной декларации: «Поднимется весь Париж» — Лига прав Парижа словно исчезла из вида. Совершенно ясно, что эти радикалы искали приличный предлог для уклонения от опасности. В конце апреля их бутафорские движения служили лишь фоном, оттеняющим смелое поведение франкмасонов.

21 апреля масоны, прибыв в Версаль добиваться перемирия, жаловались на муниципальный закон, который недавно проголосовала Ассамблея. — Что! — воскликнул Тьер. — Но это самый либеральный закон, принятый во Франции за восемьдесят лет. — Просим прощения, но что вы скажете об общественных учреждениях 1791 года? — Вот оно что! Вы хотите вернуться к глупостям наших отцов? — Но, в конце концов, вы решили принести Париж в жертву? — Некоторые дома будут зачищены, некоторые люди убиты, но закон будет претворен в жизнь. — Масоны вывесили этот жуткий ответ в Париже на плакатах.

26‑го они встретились в Шателе, и некоторые из них предложили пойти и установить свои знамена на бастионах. В ответ прозвучали тысячи приветствий. Флоке с прицелом на будущее подал в отставку в качестве депутата. Но вместе с Локруа и Клемансо он протестовал против этого сотрудничества буржуа с народом. Его пронзительный голос потонул в криках ликования в зале (143). По предложению Ранвие, масоны пришли под своим знаменем в ратушу, где во дворе Чести их встретил Совет. — Если с самого начала масоны, — сказал их представитель, — не желали действовать, то это потому, что хотели добыть убедительное доказательство нежелания версальцев примирения. Сегодня масоны готовы водрузить свой флаг на крепостном валу. Если хоть одно ядро коснется его, масоны выступят с тем же воодушевлением, что и вы, против общего врага. — Это заявление встретило бурные аплодисменты. Жюль Вале от имени Коммуны предложил свой красный шарф, который был обернут вокруг древка флага, и делегация Совета сопроводила братию в масонский храм на улице Кадет.

Через три дня они пришли выполнить свое обещание. Провозглашение этого участия сильно воодушевило Париж. С раннего утра огромная толпа запрудила подходы к Каруселю, средоточию всех масонских лож. И, несмотря на присутствие нескольких реакционных масонов, вышедших с плакатами протеста, в 10.00 братия, представлявшая 55 лож, собралась в Каруселе. Шесть членов Совета повели их в ратушу сквозь толпу и строй батальонов. Впереди процессии шел оркестр, игравший торжественную и ритуальную музыку. За ним шли высшие функционеры, великие магистры, члены Совета и братия с широкими голубыми, зелеными, белыми, красными и черными лентами, в соответствии с их статусом, сгруппировав вокруг 65 флагов, которые никогда прежде не показывались публике. Один из них, который несли во главе процессии, был белым флагом Винсеннеса, на котором были написаны красными буквами слова: «Любите друг друга». Ложа женщин удостоилась особого приветствия.

Флаги и многочисленная делегация предстали перед ратушей. Члены Совета ожидали встречи на балконе лестницы Чести. Флаги устанавливаются вдоль ступенек. Это мирные стяги рядом с красным флагом, символы того, что мелкая буржуазия и пролетариат взялись за руки под величавым образом Республики, эти здравицы в честь братства взбодрили и воодушевили даже самых удрученных парижан. Феликс Пиа предался рапсодии слов и риторическим антитезам. Бесье был еще более красноречив в словах, произнесенных сквозь искренние слезы. Один член масонского братства попросил чести установить на крепостном валу первым стяг ложи «Упорство», основанной в 1790 году в эпоху больших объединений. Член Совета предоставил красный флаг. — Пусть он сопровождает ваши стяги. Пусть с этих пор никто не обратит нас друг против друга. — А оратор от делегации, Тирифос, указывая на стяг Винсеннеса, сказал: — Все это впервые предстанет перед вражескими рядами. Мы скажем им: — Солдаты матери–родины, станем братьями, придите и обнимите нас. Если это не удастся, мы присоединимся к боевым ротам.

Когда делегаты оставили ратушу, здесь и там стали подниматься вверх воздушные шары, помеченные тремя символами, которые разбрасывали манифест масонов. Огромная процессия, продемонстрировав свои мистические стяги у Бастилии и на бульварах, неистово аплодируя, прибыла около двух часов дня на перекресток с Елисейскими полями. Артиллерийская пальба с форта Мон—Валериан заставила участников шествия пойти по боковым улицам к Триумфальной арке. Там делегация самых достойных участников шествия пошла водружать стяги в наиболее опасных пунктах, от Порт—Майо до Порт—Бино. Когда белый флаг был водружен на заставе Порт—Майо, версальцы прекратили стрельбу.

Делегаты масонов и некоторые члены Совета, назначенные коллегами сопровождать масонов, выдвинулись под белым флагом по авеню Нейи. На мосту Курбевуа перед баррикадой версальцев они обнаружили офицера, который провел их к генералу Монтодону, который сам был масоном. Парижане объяснили цель своей демонстрации и предложили перемирие. Генерал предложил послать депутацию в Версаль. Выбрали трех делегатов, а их компаньоны вернулись в город. Вечером установилась тишина от Сент‑Квена до Нейи. Домбровски взял на себя ответственность продлить перемирие. Впервые за двадцать пять дней сон Парижа не прерывался артиллерийской канонадой.

На следующий день вернулись делегаты. Тьер, снизошедший до их приема, показал себя нетерпеливым, раздраженным. Он решил не уступать ни в чем и больше не принимать депутаций. Тогда масоны решили присоединиться к битве под своими знаками различия.

В полдень Альянс республиканцев департаментов примкнул к Коммуне. Милье, который присоединился к движению, не завоевав доверия ратуши, предпринял усилия объединить жителей провинций, проживающих в Париже. Кому неизвестно, сколько жертв принесли провинции на алтарь великого города? Из 35 000 заключенных французов, фигурировавших в официальных сообщениях Версаля, только 9 000, согласно их собственным признаниям, парижане. Выходцы из каждого департамента должны были проводить просветительскую работу в родных местах, посылать туда циркуляры, прокламации и делегатов. 30‑го все группы выходцев провинций встретились во дворе Лувра с целью написать послание в департаменты. Все присутствовавшие, численностью, примерно, в 15 000 человек, пошли во главе с Милье в ратушу, чтобы «вновь присоединиться к патриотической работе Коммуны Парижа».

Шествие еще продолжалось, когда распространились зловещие слухи: форт Исси сдан.

При поддержке артиллерии версальцы, продвинувшись вперед, в ночь с 26‑го на 27‑е захватили врасплох Мулино, из которого можно было легко достичь парка Исси. На следующий день 60 орудий крупных калибров сосредоточили огонь на форте, в то время как другие войска заняли Ванв, Монруж, канонерки и крепостную ограду. Исси доблестно сражался, но наши окопы, в которых следовало бы присутствовать Ветцелю, были плохо оборудованы. 29‑го бомбардировка усилилась в два раза, снаряды перепахали парк. В 11 вечера версальцы прекратили стрельбу и в ночной тишине неожиданно напали на федералов и захватили окопы. 30‑го, в пять утра, форт, который не предупредили об инциденте, был взят версальцами в полу окружение. Расстроенный командир Меги послал подкрепления, но безрезультатно. В гарнизоне нарастала тревога, и те же федералы, которые смело держались под градом артиллерийских снарядов, испугались мелких стычек. Меги созвал военный совет, на котором решили эвакуировать форт. Пушки были поспешно забиты костылями — но так неудачно, что в тот же вечер костыли были выдернуты. Большая часть гарнизона ушла. Часть людей разных убеждений сочли за честь остаться на своем посту. Весь день версальский офицер призывал их сдаться в течение четверти часа под угрозой расстрела. Но ему не отвечали.

В 3 часа в Исси прибыли Клюзере и Ла Сесилия с несколькими спешно мобилизованными ротами. Они развернулись в рассыпной строй, выбили версальцев из парка, и в 6 часов федералы отбили форт. У входа они обнаружили подростка по имени Дюфур рядом с тачкой, нагруженной патронами и патронными сумками. Он был готов взорвать себя, так как считал, что связан клятвой. Вечером Верморель и Трике привели другие подкрепления, и мы вернули все свои позиции.

При появлении первых слухов об эвакуации национальные гвардейцы поспешили в ратушу справиться в Исполкоме. Он отрицал, что давал приказ эвакуировать форт и обещал покарать предателей, если таковые объявятся. Вечером Исполком арестовал Клюзере по его возвращении из форта Исси. Вокруг него ходили разные слухи, и он оставил министерство, не оставив ни малейшего следа полезной работы. Что касается обороны внутренних районов, то все, что он сделал, состояло в укрытии пушек в Трокадеро, которые, по его словам, должны были пробить стены Мон—Валериана. Позднее, после падения Коммуны, он стремился взвалить ответственность за свою неспособность на коллег, обзывая их в интервью британской печати бесполезными и невежественными глупцами и приписывая злодейства такому человеку как Делеклюз. Он утверждал, что его арест погубил все, и, не страдая скромностью, объявил себя «воплощением народа» (144).

Эта паника вокруг Исси стала причиной создания Комитета общественного спасения. Уже 28 апреля в конце заседания Мио, один из лучших бородачей 1848 года, призвал «без словоблудия» создать Комитет общественного спасения, властный над всеми комиссиями. Перед лицом требований обосновать свой призыв он величаво ответил, что Комитет необходим. Относительно необходимости усиления централизованного контроля и управления не было разных мнений, ибо второй Исполком показал себя столь же бессильным, как и первый, каждый делегат действовал по–своему и издавал постановления по своему разумению. Но что означало слово «Комитет общественной безопасности», эта пародия на прошлое и пугало для болванов? Он дисгармонировал с этой пролетарской революцией, с этой ратушей, откуда первоначальный Комитет общественной безопасности вырвал Шумета, Жака Ру и других лучших друзей народа. Но романтики Совета знали историю Революции лишь поверхностно, и эта звучная вывеска привела их в восторг. Они голосовали за него, но благодаря энергии некоторых коллег, которые настаивали на дискуссии. — Да, — говорили они позднее, — мы хотим сильную Комиссию, но не предлагайте нам революционный суррогат. Пусть Коммуна будет преобразована. Пусть она не становится маленьким многословным парламентом, отменяющим в один день по собственному капризу то, что одобрял днем раньше. — И они предложили Исполком. Голоса поделились поровну.

Инцидент вокруг Исси склонил чашу весов. 1‑го мая 34 депутата, голосовавшие «за», против 28, голосовавших «нет», приняли название Комитет общественной безопасности. За весь проект проголосовали 48 — «за», и 23 — «против». Некоторые голосовали за Комитет, несмотря на название, с единственной целью создать сильную власть. Многие мотивировали свое голосование. Некоторые утверждали, что подчиняются мандату своих избирателей. Другие хотели заставить дрожать трусов и предателей. Третьи, подобно Мио, заявляли, что это неизбежная мера». Феликс Пиа, который науськивал Мио и энергично поддерживал предложение, чтобы заслужить похвалу ультра, привел такой неоспоримый довод: — Голосую «за», учитывая то, что слова «общественная безопасность» целиком из той эпохи, что и слова Французская республика и Коммуна Парижа. Но согласно Тридону: — Нет, потому что я не люблю бесполезное и смехотворное сбрасывание старых одежд. — По Верморелю: — Нет, это только слова, а народ слишком долго довольствовался словами. — По Лонге: — Не веря в слова о спасении больше, чем в талисманы и амулеты, я голосую «нет». — Семнадцать депутатов заявили совместно о том, что выступают против учреждения Комитета, которое, по их словам, приведет к диктатуре, а другие выдвинули тот же довод, который выглядел достаточно ребяческим. Совет остался настолько суверенным, что через восемь дней упразднил Комитет.

Выразив протест своим голосованием, оппонентам пришлось впоследствии примириться с ситуацией. Тридон говорил с уверенностью: — Я не вижу кандидатур для включения в этот Комитет. — Еще один довод не оставлять этого места романтикам. Вместо того, чтобы найти взаимопонимание с теми из своих коллег, которые хотели концентрации власти и не желали оживлять труп, оппоненты сложили оружие. — Мы не можем, — говорили они, — допускать в это учреждение человека, которого считаем бесполезным и вредным…. Мы считаем неучастие в голосовании единственно достойной, логичной и политической позицией.

Голосование, подвергшееся, таким образом, поношению заранее, дало власть без авторитета. Голосовали 37 человек. Назывались Ранвие, А. Арно, Лео Мейе, Шарль Жирарден, Феликс Пиа. Паникеры могли быть спокойными. Единственный энергичный деятель, прямой и горячий Ранвие отдался на милость своего слепого добросердечия.

Друзья Коммуны, отважные солдаты в окопах и фортах, узнали затем, что в ратуше есть некое меньшинство. Оно появилось как раз в тот момент, когда версальцы демаскировали свои артиллерийские батареи. Это меньшинство, которое, за исключением, примерно, десяти человек, включало наиболее просвещенных и трудолюбивых членов Совета, так и не смогло приспособиться к ситуации. Эти люди так и не поняли, что Коммуна являлась баррикадой, а не правительством. Их общей ошибкой была слепая вера в долговечность своего правительства. Из–за этого, например, они отсрочили на семь месяцев предельный срок полного возврата закладных в ломбардах. Возможно, много мечтателей было как среди меньшинства, так и большинства. Некоторые выдвигали свои принципы как голову Медузы и воздерживались от каких–либо уступок даже во имя победы. Они отрицали принцип власти до грани самоубийства. — Мы, — говорили они, — выступали за свободу под властью Империи, придя к власти, мы не станем отрицать свободу. — Даже в ссылке они воображали, будто Коммуна погибла из–за авторитарных тенденций. Не особо дипломатничые, уступая обстоятельствам и слабости коллег, они оторвали от большинства, возможно, подлинно ценных деятелей (145). Тридон пришел к ним без приглашения, но именно он верховодил. Им следовало бы пойти навстречу другим, противясь идеям, проникнутым обычным хвастовством, и приложить усилия для снижения беспокойства. Они оставались неумолимыми, упрямыми и довольствовались вынужденными протестами.

С этого времени расхождения превратились во вражду. Комната Совета была небольшой, плохо проветривавшейся. Вскоре перегретая атмосфера возбудила эмоции. Дискуссии стали резче, и Феликс Пиа превратил их в атаки на поле боя. Делеклюз не выступал, но ради сохранения согласия. Пиа предпочел бы, чтобы Коммуна скорее погибла, чем спаслась одним из тех, к кому он питал неприязнь. Он ненавидел тех, которые смеялись над его неистовством. Он был готов дискредитировать Совет, клеветал на его наиболее преданных членов. Настолько он был взбешен ударами по своему самолюбию. Он мог бессовестно лгать, клеветать, подлизываться к коллегам, затем неожиданно развести руки в эмоциональном порыве и воскликнуть: — Давай обнимемся. — Теперь он обвинял Вермореля в продаже его журнала Империи после того, как предлагал его орлеанистам. Он плавно передвигался в коридорах, комиссиях, Баррер коллегий, то распускающий инсинуации, то гневливый, то патриархальный. — Коммуна! Это же мой ребенок! Я ожидал ее двадцать лет. Нянчил и качал ее. — Послушать его, так 18‑ым марта Париж обязан ему. Зачисленный таким образом, наивный, легкомысленный, посланный в Совет митингами, и, несмотря на явную неспособность, выказанную этим человеком в качестве члена первого исполкома, несмотря на попытки сбежать, он получил двадцать четыре голоса на выборах в Комитет общественной безопасности. Это сверло, которое продвигается посредством разрушения.

Разброд в Совете был фатальным, причиной поражения. Он бы прекратился — пусть эти люди знают это так же хорошо, как свои промахи — если бы члены Совета подумали бы о народе, если бы они поднялись над своими мелочными личными ссорами. Они сопровождали похороны Пьера Леру, который защищал повстанцев в июне 1848 года. Они приказали взорвать Брея церковь, построенную в память предателя, получившего справедливую кару, искупительный памятник, оскорбление Революции. Не забыли о политических узниках Баньо и облагородили площадь Италии именем Дюваль. Все социалистические указы принимались единодушно, потому что, несмотря на расхождение, они были социалистами. В Совете было лишь одно голосование по поводу исключения двух членов, виновных в прошлых преступлениях (146) и ни один из них, даже в условиях крайней опасности не произнес слова в пользу капитуляции.

XX. Россель заменяет Клюзере

Последний акт второго Исполкома состоял в назначении Росселя делегатом от военного ведомства. В тот же вечер (30‑го апреля) за ним послали. Он прибыл сразу, рассказал историю знаменательных осад и пообещал сделать Париж неприступным. Никто не спросил с него письменный план, сейчас же, как на сцене, его назначение подписали. Он сразу же написал в Совет: «Я принимаю эти трудные функции, но хочу вашей полной поддержки, чтобы не прогнуться под тяжким бременем обстоятельств».

Россель знал досконально эти обстоятельства. 25-дневный начальник генштаба, он был самым информированным человеком в Париже в отношении его военных ресурсов. Он был знаком с членами Совета, ЦК, офицерами, боеспособными силами, характером войск, которые взялся вести.

Вначале он взял неверную ноту в своем ответе офицеру Версаля, который призывал форт Исси сдаться. — «Дружок, как только ты позволишь себе обратиться к нам со столь оскорбительными призывами, я прикажу стрелять в твой белый флаг парламентера. Твой преданный товарищ». — Кондотьер допустил циничное легкомыслие. Он, грозивший стрелять в невинного солдата, и расточавший такие слова как «дружок» и «преданный товарищ» соратнику Галифе, был чужд великодушию Парижа и его гражданской войне.

Париж не понимали национальные гвардейцы, и еще меньше Россель. Он вообразил, что газета «Пер Дюшен» (Père Duchesne) была действительным рупором рабочих. Едва придя в министерство, он выступил за отправку национальных гвардейцев в казармы, за расстрелы дезертиров. Он пожелал расформировать легионы и сформировать из них полки с полковниками, назначенными им самим. ЦК, в который входили командиры легионов, выразил протест, батальоны пожаловались в Совет, который призвал Росселя. Он представлял свой проект в профессиональной манере, в здравых, точных словах, столь не похожих на декламации Пиа, что Совет поверил в приобретение нужного человека и был очарован. Все же его проект был направлен на расчленение Национальной гвардии, и Совет не больше чем Исполком понимал его генеральный план обороны. Он, конечно, потребовал, чтобы муниципалитетам поручили сбор оружия, лошадей и наказания непокорных, но не выдвинул ни одного обязательного условия.

Он не послал ни одного доклада о военной обстановке. Он отдал приказ о строительстве второй ограды из баррикад и трех крепостей на Монмартре, Трокадеро и Пантеона, но никогда не озаботил себя проверкой исполнения приказа. Он передал под командование генерала Вроблевски все войска и форты на левом берегу, но через три дня отобрал их у генерала и пожаловал Ла Сесилии, совершенно неспособному к такой роли. Он никогда не инструктировал генералов по вопросам наступления или обороны. Несмотря на редкие приступы активности, он, фактически, был столь инертен, что назначил Эдда командиром второго активного резерва в тот самый момент, когда, вопреки официальным приказам, Эд оставил форт Исси, которым командовал с того времени, как его отбили.

Версальцы возобновили яростные обстрелы. Снаряды, бомбы долбили казематы, картечь засыпала железом окопы. Ночью с 1‑го на 2‑е мая версальцы, проводившие внезапные ночные атаки, напали на станцию Кламар, которую захватили почти без борьбы, и атаковали замок Исси, который пришлось брать с боем на каждом шагу. Утром, 2‑го мая, форт снова оказался в положении, в каком был три дня назад. В руках солдат была даже часть деревни Исси. В течение дня вольные стрелки Парижа выбили их силой оружия. Эд, напрасно выпрашивавший подкрепления, отправился в военное ведомство, чтобы заявить, что он не останется, если не уволят Ветцеля. Ветцеля заменили Ла Сесилией, но Эд не вернулся в форт и передал командование своему начальнику штаба.

Таким образом, с 3‑го мая стало очевидным, что все происходило так же, как и при Клюзере, и ЦК становился более дерзким. Его все более отодвигали в тень, поскольку военная комиссия держала его на расстоянии. В ее заседаниях, становившихся все более сумбурными и бесполезными, редко принимало участие десять членов, бывало и меньше.

Меры Росселя в отношении легионов возвратили ЦК немного авторитета и смелости. 3‑го мая в согласии с командирами легионов, члены ЦК попросили у Совета права руководить и управлять военным ведомством. Россель пронюхал это и приказал арестовать одного из членов ЦК. Другие его члены вместе с легионерами по бокам, обнажившими свои сабли, вошли в ратушу, где их встретил Феликс Пиа, глубоко обеспокоенный странным самомнением, что они пришли схватить его. — В военном ведомстве ничего не делают, — говорили они — Все службы в полном беспорядке. ЦК предлагает взять их под свое руководство. Делегат займется проведением военных операций, ЦК будет управлять. — Феликс Пиа одобрил инициативу и доложил о ней Совету. Меньшинство возмутилось претензиями ЦК и даже выступило за арест его членов. Большинство передало вопрос в Комитет общественной безопасности, который издал указ, разрешающий сотрудничество военного ведомства с ЦК. Россель принял ситуацию такой, какая она есть, и сообщил о ней командирам корпусов. Несмотря на это, военная комиссия продолжала пикировки с ЦК.

Наши защитники дорого заплатили за эти маленькие кабинетные перевороты. Уставшие, получавшие дезориентирующие приказы, они теряли бдительность и подвергались, таким образом, внезапным нападениям. Самое ужасное нападение врасплох случилось в ночь с 3‑го на 4‑е мая на редут Мулен Саке, который защищали в это время 500 человек. Они спали в своих палатках, когда версальцы, захватив часовых, ворвались на редут и перебили около 50 федералов. Солдаты истыкали палатки штыками, нарезав трупы, а затем отступили, захватив пять орудий и уведя в плен 200 человек. Капитана 55‑го полка обвинили в выдаче пароля. Правда, как это ни невероятно, невыяснена! Совет так и не провел расследования этого инцидента.

Тьер заявил в своей издевательской депеше, что это был «блестящий налет» (147), поскольку его солдаты убили две сотни человек, что «такой была победа, о которой Коммуна может объявить в своих бюллетенях». Пленных, уведенных в Версаль, встретил элегантный сброд, который убивал время в кафе Сен‑Жермен, ставшее теперь резиденцией великосветской проституции, и который отправлялся на холмы смотреть, как снаряды бьют по стенам города и парижанам. Но чего стоили эти ничтожные забавы в сравнении с колонной пленных, которых им можно было бить, оплевывать, бранить тысячу раз, возрождая агонию Мато?

Простая зверская жестокость солдат была не так ужасна.

Эти жалкие люди были уверены в том, что федералы были ворами или пруссаками, и что они пытали пленных. Среди них были такие, кто, попав в Париж, долгое время отказывались от еды в страхе, что она отравлена. Офицеры поощряли распространение подобных жутких историй, некоторые даже верили им (148). Большая часть офицеров, прибывшая из Германии в состоянии крайнего раздражения против Парижа (149), публично заявляли: — Мы не дадим этим негодяям пощады — и они показали пример массовых казней. 25‑го апреля четверо национальных гвардейцев подверглись внезапному нападению кавалеристов в Бель—Апен близ Виль—Жуифа. На призыв сдаться они сложили оружие. Солдаты вели пленных, когда повстречался офицер и хладнокровно разрядил в револьвер в национальных гвардейцев. Двое из пленников были убиты, двое других оставлены умирать. Они смогли доползти до ближайших окопов, где один из них скончался (150). Другого отнесли в полевой госпиталь. Париж, осажденный прежде пруссаками, теперь стал объектом охоты тигров.

Эти зловещие предзнаменования судьбы для побежденных возмутили, но не просветили Совет. Беспорядок нарастал пугающими темпами. Россель делал вид, что ничего не происходит. Пиа, которого он часто заставлял умолкать одним словом, ненавидел его и никогда не прекращал подрывать его авторитет. — Вы видите этого человека, — говорил он романтикам, — это же предатель — автократ! После плана Трошю, план Росселя. — 8 мая он дал указание передать Домбровскому ответственность за проведение военных операций, оставив за Росселем лишь номинальные функции. Тот в этот же вечер поспешил в Комитет общественной безопасности и вынудил его отменить это указание (151). 4‑го мая Феликс Пиа отправил приказы генералу Вроблевски без уведомления Росселя. На следующий день Россель пожаловался в Совет о злонамеренном вмешательстве Комитета общественной безопасности, которое спутало все карты. — В этих условиях, я не могу нести ответственность за оборону, — говорил он и потребовал участия в открытых заседаниях, так как его всегда принимали в приватном порядке. Вместо того чтобы заставить его изложить свое план, члены Совета забавлялись тем, что заставили его сдавать экзамен, типа того, который прошли масоны. Старец Мио спросил, что Россель сделал в прошлом во имя демократии. Тот выпутался весьма искусно. — Я не буду утверждать, что глубоко изучил вопрос о социальных реформах, но мне внушает отвращение власть, которая только что подло предала Францию. Не знаю, каким будет новый порядок при социализме. Я верю в него, во всяком случае, он будет лучше, чем старый строй. — Ему задавали вопросы, на которые он отвечал выборочно, без помощи председателя Совета. Отвечал хладнокровно и точно, развеяв все их сомнения. Сорвал аплодисменты, но ничего более.

Будь он крепок умом, который ему приписывали, то быстро бы вник в ситуацию, понял бы, что для этой беспрецедентной борьбы нужна была новая тактика. Он нашел бы поле битвы для этих импровизированных солдат, организовал бы оборону и ожидал бы версальцев на высотах Монмартра, в Трокадеро и Мон—Валериане. Но он, мечтавший о сражениях, не был, в глубине души, настоящим солдатом. Его оригинальность выражалась лишь в речах и манерах. Жалуясь на недостаток дисциплины и живой силы, он допускал, чтобы лучшие из парижан проливали свою кровь в бесплодных сражениях вне города, в героических поединках у Нейи, Ванва и Исси.

Прежде всего, об Исси. Больше он не был фортом и едва ли надежной позицией, но представлял собой месиво из земли и крошево из щебня от разбитых снарядами стен. Из проломленных казематов открывался вид на окружавшую местность, пороховые погреба наполовину обнажились, бастион 3 лежал во рву, сквозь пролом туда можно было проехать в повозке. На огонь шестидесяти версальских орудий отвечали, в лучшем случае, десять пушек федералов, в то время как выстрелами из окопов по проемам в стенах были убиты почти все наши артиллеристы. 3‑го мая версальцы возобновили призывы сдаться, им ответил Камброн. Начальник генштаба, оставленный Эдом, тоже сбежал, но, к счастью, форт оставался в крепких руках инженера Риста и командира 14‑го батальона Жульена из одиннадцатого округа. Заслуга этой изумительной обороны принадлежит им и федералам, сражавшимся вместе с ними. Вот несколько фрагментов из их боевого журнала.

4‑го мая. Мы получаем разрывные ядра ударного действия. Повозки не прибывают. Продовольствия мало, снаряды калибра в семь сантиметров, наши лучшие снаряды, скоро закончатся. Обещаемые каждый день подкрепления не приходят. У Росселя побывали два командира батальонов. Он встретил их неприветливо и сказал, что имеет право расстрелять их за оставление позиций. Те объяснили обстановку на фронте. Россель ответил, что форт должен защищаться штыками и процитировал труд Карно. Тем не менее, он пообещал подкрепления. Масоны водрузили на наших брустверах знамена. Версальцы мгновенно их посбивали. Наши полевые госпитали переполнены. Тюрьма и коридор, ведущий к ней, забиты трупами. Вечером прибывает санитарный омнибус. Мы поместим в него раненых столько, сколько возможно. Во время продвижения омнибуса от форта до Исси версальцы обстреливали его ядрами.

5‑го мая. Огонь противника не прекращается ни на минуту. У нас больше нет амбразур, пушки на передовой еще стреляют в ответ. В 2 часа мы получаем десять повозок с ядрами калибра в семь сантиметров. Прибыл Россель. Он долго осматривал укрепления версальцев. Бойцы, обслуживающие орудия бастиона 5, теряют много людей. Они держатся стойко. В темницах сейчас трупы почти на два метра. Все наши траншеи, разбитые артиллерией, брошены. Траншея версальцев в шестидесяти ярдах от контрэскарпа. Они продвигаются вперед все больше и больше. Приняты необходимые меры на случай ночной атаки. Все фланговые орудия заряжены картечью. У нас есть два пулемета на платформе для обстрела рва и переднего ската бруствера.

6‑го мая. Батарея Флери регулярно выпускает по нам шесть снарядов каждые пять минут. В полевой госпиталь доставили маркитантку, раненую в левое бедро. В течение четырех дней сквозь завесу огня прошли три женщины, чтобы помочь раненым. Раненая умирает и просит нас не забывать двух ее маленьких детей. Продовольствия больше нет. Мы едим одну конину. Вечер: вал непригоден для обороны.

7‑го мая. По нам стреляют десять снарядов в минуту. Бастионы полностью разбиты. Все орудия, кроме двух–трех, демонтированы. Версальцы приблизились на минимальное расстояние. Тридцать убитых. Мы вот–вот попадем в окружение.

XXI. Бомбардировка Парижа: бегство Росселя

«Величайший позор на памяти живущих состоялся. Париж подвергается бомбардировке. (Заявление правительства национальной обороны в связи с бомбардировкой пруссаков.) Мы разгромили целый район Парижа.

(Выступление Тьера в Национальной Ассамблее, на сессии от 5‑го августа 1871 года)

Необходимо перейти от героических страниц к спорам в Совете и ЦК. Почему они не проводили свои заседания в Муэйе или публично (152)? Снаряды из Монтретура, который только что задействовал свою мощную батарею, а также суровое отношение народа заставили их, без сомнения, объединиться против общего врага. Он начал пробивать брешь в их рядах.

Утром 8‑го мая 70 морских орудий начали бомбардировку крепостной стены от бастиона 60 до Пуэнт–дю–Жур. Снаряды из Кламара уже достигали Ки–де–Жавэ, а батарея из Бретейля накрывала снарядами квартал Греней. Через несколько часов половина Пасси стала необитаемой.

Тьер сопроводил обстрелы воззванием: «Парижане, правительство не подвергает бомбардировке Париж, как не устают утверждать люди из Коммуны. Это Коммуна стреляет из своих пушек…. Она знает, она должна была понять, даже если вы не говорили этого, что, как только солдаты преодолеют крепостную стену, вы объединитесь вокруг национального флага. — И Тьер пригласил парижан открыть ворота его войскам. Каковы были действия Совета в ответ на этот призыв к измене?

8‑го мая он затеял беспорядочную дискуссию по протоколам своих заседаний (153) и их открытости, которую один представитель большинства хотел все равно запретить. Меньшинство жаловалось на ЦК, который вмешивался во все сферы, вопреки Военной комиссии. ЦК выдворил из комиссариата Варлена, который полностью реорганизовал свое учреждение. Представители меньшинства спрашивали, считает ли себя правительство ЦК или Коммуной. Феликс Пиа оправдывался обвинениями в адрес Росселя. — Комитет общественной безопасности не виноват, если у Росселя нет ни сил, ни интеллекта заставить ЦК держаться в рамках своих полномочий. — Сторонники Росселя отвечали обвинениями Пиа в постоянном вмешательстве в чисто военные вопросы. Если редут Мулен—Саке был удивлен, то из–за Вроблевски, который командовал в той стороне и получил официальный приказ Феликса Пиа восстановить Исси. — Это ложь, — сказал Пиа. — Я никогда не отдавал такого приказа. — Они дали ему возможность целиком запутаться, затем представили приказ, написанный полностью его собственной рукой. Тот подержал документ, повертел им, выразил удивление и, наконец, был вынужден сознаться (154). Дебаты обратились к ЦК — распустить ли его, арестовать его членов или передать ему администрацию военного ведомства? Совет, как обычно, не осмелился решать и после невнятных дебатов, подтвердил резолюцию 3‑го мая — ЦК подчиняется Военной комиссии.

В это самое время в военном ведомстве разыгрывались странные сцены. Командиры легионов, которые настраивались против Росселя все больше и больше, решили потребовать от него отчета обо всех решениях, которые он собирался принять в отношении Национальной гвардии. Россель знал об их проекте. Вечером, когда они прибыли в министерство, то обнаружили во дворе вооруженный взвод и увидели, что Россель наблюдает за ними из своего окна. — Вы дерзки, — сказал он, — знаете ли вы, что этот взвод находится здесь, чтобы стрелять вас? — Они спокойно ответили: — Здесь не нужно дерзости. Мы просто пришли поговорить с вами об организации Национальной гвардии. — Россель расслабился, подошел к окну, и приказал взводу войти в здание. Эта карикатурная демонстрация не осталась без эффекта. Командиры легионов обсуждали проект по полкам пункт за пунктом, демонстрируя невозможность его осуществления. Устав от споров, Россель сказал им: — Я полностью сознаю, что у меня нет сил, но утверждаю, что у вас нет также. Есть, вы говорите? Хорошо, предоставьте доказательства. Завтра в 11 часов, приведите мне 12 000 человек на площадь Согласия, и я попытаюсь что–нибудь сделать. — Он хотел организовать атаку на у станции Кламар. Командиры легионов обязались найти людей и провели всю ночь в поисках их.

Пока происходили эти споры, форт Исси был эвакуирован. С утра его довели до крайности. Любого из защитников, подходившего к орудиям, убивал огонь противника. Вечером собрались офицеры и пришли к заключению, что держаться больше нельзя. Лишь только люди, изгнанные отовсюду снарядами, сосредоточились у входа под сводом, как снаряд из Мулен де Пьер попал прямо в середину толпы, убив шестнадцать из них. Рист, Жульен и несколько других защитников, которые упорно держались среди этих руин, были вынуждены отступить. Около 7 часов началась эвакуация форта. Командир Лисбон, один из членов первого ЦК, человек необыкновенной храбрости, прикрывал отход под градом пуль противника.

Через несколько часов версальцы переправились через Сену, утвердились у Булони перед бастионами Пуэн–дю–Жур и заняли траншею в трехстах ярдах от крепостной стены. Всю эту ночь и утро 9‑го мая военное ведомство и Комитет общественной безопасности ничего не знали об эвакуации форта.

9‑го мая, в полдень, батальоны, о которых спрашивал Россель, выстроились на площади Согласия. Россель прибыл верхом на коне, пробежал взглядом по переднему ряду стрелков и затем обратился к командирам легионов. — Для меня этих людей недостаточно, — сказал он, и немедленно развернувшись, поскакал к военному министерству, где ему сообщили об эвакуации форта Исси. Он взял перо и написал: «Триколор развивается над фортом Исси, который брошен вчера вечером гарнизоном». Без уведомления Совета или Комитета общественной безопасности, приказал расклеить десять тысяч копий этих строк, хотя обычно печатали шесть тысяч строк.

Далее, он подал в отставку. — Граждане, члены Коммуны, я больше не чувствую себя способным нести ответственность за командование, в котором все обсуждают, но никто не подчиняется. Обсуждался вопрос об артиллерии ЦК, и не поступило никаких предписаний. Коммуна обсуждает, но ничего не решает. ЦК обсуждает, но не знает, что делать. В ходе этих проволочек противник подверг форт Исси опрометчивым атакам, за которые я бы его наказал, если бы располагал, хотя бы, малыми силами в своем распоряжении. — Затем он перечислил, в присущей ему манере, и весьма некорректно, сдачу форта, смотр на площади Согласия. Сказал, что вместо обещанных 12 000 человек явилось 7 000 (155) и заключил: — Ничтожность Комитета артиллерии предваряла организацию артиллерии. Колебания ЦК парализовали управление. Мелочная озабоченность командиров легионов воспрепятствовала мобилизации войск. Мой предшественник совершил ошибку, стараясь бороться против этой абсурдной ситуации. Я ухожу, и имею честь просить вас о тюремной камере в Мазасе.

Он хотел, таким способом, обелить свою репутацию военного, но мог быть призван дать категорические ответы на свои вопросы пункт за пунктом. Почему вы мирились с этой «абсурдной» ситуацией, которую знали досконально? Почему вы не поставили никаких условий для своего вхождения в министерство 1‑го апреля, не обусловили его перед Советом 2‑го и 3‑го мая? Почему вы отослали этим утром, минимум, 7 000, когда делали вид, что не имели «малейших сил» в своем распоряжении? Почему вы в течение пятнадцати часов ничего не знали об эвакуации форта, следить за затруднительным положением которого вы должны были каждый час? Где ваша вторая линия обороны? Почему не выполнено никаких фортификационных работ на Монмартре и Пантеоне?

Вероятно, Россель мог адресовать свои упреки Совету, но он совершил непростительную ошибку, разослав свои письма в газеты. Таким образом, в менее чем два часа он ожесточил 8 000 бойцов, распространил страх, оскорбил храбрецов Исси, продемонстрировал противнику слабость обороны. И это в момент, когда версальцы ликовали в связи с взятием Исси.

В стане противника все радовались. Тьер и Макмагон выступали перед солдатами, которые пели и восстановили несколько орудий, обнаруженных в форте. Депутаты Ассамблеи приостановили свои заседания, и пришли в мраморный двор поаплодировать этим детям народа, которые считали себя победителями. Через месяц Тьер заявил с трибуны: — Когда я вижу, как эти сыновья нашей родины, часто равнодушные к образованию, которое возвышает, умирают за вас, за нас, я чувствую себя глубоко тронутым. — Трогательные эмоции охотника перед добычей. Запомните эту декларацию и тип людей, за которых умираете, сыновья родины!

А в ратуше все еще шли дебаты! Риго отвечал обвинениями на обвинения. Большинство Совета назначили его прокурором Коммуны, несмотря на его предосудительное легкомыслие в префектуре. Участники дебатов распалились, когда быстро вошел Делеклюз и воскликнул: — Вы спорите, когда было заявлено, что триколор развивается над фортом Исси. Я обращаюсь ко всем вам. Я надеялся, что Францию спасет Париж, а Европу — Франция. В Коммуне содержится революционный инстинкт, способный спасти страну. Отбросьте всю свою вражду. Нам нужно спасти страну. Комитет общественной безопасности не отвечает нашим ожиданиям. Он стал препятствием, вместо того чтобы быть стимулом. Чем он занимается? Назначениями отдельных лиц вместо проведения широких мероприятий. Декрет, подписанный Мейе, называет самого этого гражданина комендантом форта Бисетр. У нас был там человек, военный (156), которого считали слишком суровым. Хотелось бы, чтоб все были так суровы, как он. Ваш Комитет общественной безопасности не работает, крошится под бременем, связанных с ним впечатлений. Говорю, он должен исчезнуть.

Собрание, возвращенное, таким образом, к чувству долга, превратилось в тайный совет, обсуждающий всесторонне Комитет общественной безопасности. Что он сделал за прошлую неделю? Поставил военное ведомство под контроль ЦК, усилил беспорядок, способствовал двум несчастьям. Члены Совета утонули в деталях или совершали ребяческие поступки. Один из них ушел из ратуши, чтобы занять свое место в форте, пусть даже это будет форт Исси или Ванв! Феликс Пиа провел большую часть времени в редакции газеты «Мститель», развеивая свой сплин посредством написания там скучных статей. Член Комитета общественной безопасности пытался оправдать это, ссылаясь на неопределенность функций комитета. Ему ответили, что статья 3 указа дала комитету полную власть над всеми комиссиями. Наконец, через несколько часов они решили немедленно обновить Комитет, назначить гражданского делегата в военное ведомство, составить прокламацию, встречаться, за исключением чрезвычайных случаев, только три раза в неделю, сделать постоянной резиденцией нового Комитета ратушу. Между тем другие члены Совета должны были регулярно пребывать в своих округах. Делегатом в военное ведомство назначили Делеклюза.

Вечером, в 10 часов, проводилась вторая встреча с целью формирования нового Комитета. Большинство, весьма раздраженное полуденными нападками, проголосовало за председательство Феликса Пиа. Он открыл заседание, требуя ареста Росселя. Искусно группируя выступления, которые для подозревающих членов Совета казались доказательствами, он сделал Росселя козлом отпущения за ошибки Комитета, обратив гнев Совета против этого деятеля. В течение получаса он поносил отсутствующего человека, которого не смел критиковать в лицо. — Я говорил вам, граждане, что это был предатель. Вы не верили мне. Вы молоды, вы не знаете, подобно лучшим представителям Конвента, как опасно доверять военной власти. — Это напоминание привело в восторг романтиков. У них была лишь одна мечта — стать делегатами конвента. Так трудно было для этой пролетарской революции избавиться от буржуазной мишуры.

Гнев Пиа не требовался, чтобы убедить собрание. Действия Росселя выглядели преступными, даже для наименее предубежденных участников. Единодушно постановили арестовать Росселя, двумя голосами меньше проголосовали за то, чтобы выполнила указ об аресте военная комиссия.

Затем перешли к формированию Комитета. Меньшинство, несколько удовлетворенное избранием Делеклюза и Журде, что выглядело признанием права Совета назначать делегатов, решило принять участие в голосовании и согласилось на включение своих кандидатов в список большинства. Это была прекрасная возможность сгладить разногласия, восстановить союз против Версаля. Но вероломство Феликса Пиа побудило романтиков рассматривать своих коллег из меньшинства, как вероятных реакционеров. После его речи заседание приостановили. Мало–помалу, представители меньшинства оказались в совещательном зале в одиночестве. Они стали искать коллег и неожиданно обнаружили их в соседней комнате за рассмотрением вопроса. После бурной перебранки все вернулись в Совет.

Член меньшинства потребовал, чтобы они положили конец эти позорным расколам. Романтики ответили требованиями ареста фракционного меньшинства, и председатель, Пиа, собирался обрушить на меньшинство гневные тирады, когда Мало крикнул: — Молчать! Вы злой гений этой революции. Прекратите распространять свои ядовитые подозрения, сеять разногласия. Это вы губите Коммуну! — А Арнольд, один из основателей ЦК, добавил: — Как раз эти парни 1848 года и уничтожат революцию.

Но теперь было уже поздно вести эту борьбу, и меньшинство должно было заглаживать свое доктринерство и бестактность. Прошел весь список большинства. Ранвие, Арно, Гамло, Делеклюз и Эд. Назначение Делеклюза в военное ведомство дало вакантное место. Через два дня состоялось второе голосование, и меньшинство предложило Варлена. Большинство, несмотря на свою победу, повело себя недостойно, предпочтя Бийоре, наиболее бесполезного члена.

Заседание Совета закончилось в час ночи. — Разве мы их не прикончили? И что вы скажете о методе моих действий? — говорил Феликс Пиа приятелям, оставляя кресло председателя (157). Этот держатель мандата, целиком поглощенный «уничтожением» своих коллег, забыл удостовериться в захвате форта Исси. Тем же вечером, через двадцать четыре часа после эвакуации форта, ратуша расклеила на дверях мэрий плакаты с таким текстом: «Ложь, что трехцветные флаги развиваются над фортом Исси. Версальцы не взяли и не возьмут форт». Текст этого противоречивого плаката мог сравниться с заявлениями Трошю в отношении Меца.

Во время этих бурных заседаний в ратуше ЦК послал за Росселем, осудил его за вывешивание в полдень плаката и печатание непомерного числа копий. Тот не без сарказма защищался. — Это было моим долгом. Чем больше опасность, тем настоятельнее долг оповестить о ней людей. — Тем не менее, он забыл о требованиях долга, когда был совершен внезапный налет на Мулен—Саке. После ухода Росселя ЦК долго обсуждал ситуацию. — Мы проиграем, если не установим диктатуру, — сказал кто–то. В течение нескольких дней эта идея занимала членов ЦК главным образом. Он проголосовал вполне серьезно за то, чтобы передать власть диктатору, и этим диктатором должен был стать Россель. Делегация из пяти членов ЦК отправилась за ним. Он пришел в ЦК, сделал вид, что обдумывает предложение, и, наконец, сказал: — Слишком поздно. Я больше не депутат. Я подал в отставку. — Некоторые возмутились его поведением, он вступил с ними в перепалку и ушел. В своем кабинете он встретил Военную комиссию в составе Делеклюза, Тридо, Авриа, Жоханнара, Варлена и Арнольда, которые только что прибыли.

Делеклюз объяснил причину прибытия комиссии. Россель выслушал его довольно спокойно, сказал, что, хотя указ был несправедлив, он подчиняется ему. Затем он охарактеризовал военное положение, рассказал о препирательствах, которые ему мешали, указал на слабость Совета. — Совет не знает, — сказал он, — ни как использовать ЦК, ни как отделаться от него в благоприятный момент. У нас вполне достаточно ресурсов, и я готов, со своей стороны, взять на себя всю ответственность, но при условии, что получу поддержку сильной и единой власти. Я не могу перед лицом истории брать на себя ответственность за определенные неизбежные репрессии без согласия и поддержки Коммуны. — Он долго говорил в таком ясном и эмоциональном стиле, благодаря которому дважды заручился поддержкой своих самых решительных противников в Совете. Комиссия, пораженная его аргументами, удалилась в другую комнату. Делеклюз заявил, что не может отказаться от ареста Росселя, пока того не заслушал Совет. Его коллеги придерживались того же мнения. Они оставили экс депутата под охраной Авриа и Жоханнара, которые на следующее утро отвели Росселя в ратушу. Авриа остался с Росселем в кабинете казначея, пока Жоханнар отправился оповестить Совет об их прибытии.

Некоторые захотели выслушать Росселя, большинство же, не доверяя самому себе, испугалось, как бы он снова не переубедил Совет. Они утверждали, что заслушивание Росселя противоречит справедливости и приводили пример с Клюзере, которого арестовали без заслушивания, как будто одна несправедливость оправдывает другую. Росселю было отказано в приеме.

Шарль Жерарден, член Совета, заглянул в кабинет казначея. — Что решила Коммуна? — спросил Авриа. — Пока ничего, — ответил Жерарден, хотя только что ушел с заседания. Увидев револьвер Авриа на столе, он сказал Росселю: — Ваш охранник выполняет свой долг добросовестно. — Не думаю, — сказал поспешно Россель, — что эта мера предосторожности касается меня. Кроме того, гражданин Авриа, даю вам слово чести солдата, что я не собираюсь бежать.

Авриа, очень уставший на посту караульного, уже попросил Совет освободить его. Не получив ответа, он решил, что может оставить задержанного на попечение члена Комитета общественной безопасности — поскольку Жерарден еще не был отрешен от своих функций — и проследовал в Совет. Когда он вернулся, Россель и Жерарден исчезли. Амбициозный молодой человек выбрался подобно ласке из этой гражданской войны, в которую безрассудно окунулся.

Можно гадать, пощадил ли Пиа эпитеты в отношении беженца. Новый Комитет, проинформированный о раскрытии двух заговоров, выступил отчаянной декларацией: — «Измена проникла в наши ряды. Сдача форта Исси, объявленная в нечестивом плакате негодяем, который сдал его, явилась только первым актом драмы. За ним должен был последовать монархический мятеж среди нас, совпадающий со сдачей одних из ворот города. Нити черного заговора сейчас в наших руках. Большинство преступников арестовано. Будьте бдительны, держите оружие наготове, чтобы покарать предателей!»

Это походило на мелодраму в то время, когда требовались хладнокровие и расчет. И Комитет хвастал поразительным образом, когда утверждал, что арестовал «большинство преступников» и держал «в руках все нити черного заговора».

XXII. Заговорщики в Коммуне

В период Коммуны появились различные виды заговорщической и предательской деятельности. Вульгарные жулики, Джонатаны Уайлдсы (персонаж романа Генри Филдинга) социального дна, которых пугала одна лишь тень полиции, они не располагали иной силой, кроме как слабостью префектуры и беззаботностью депутатов. Улики против них, до определенной степени, все еще находятся в распоряжении версальцев, но они достаточно часто выступали в прессе, свидетельствовали друг против друга. На основе же частной информации, на основе материалов, предоставленных нашими ссыльными, мы смогли проникнуть в это подлое царство.

С конца марта они обивали пороги всех министерств Версаля, предлагая за несколько су сдать некоторые ворота Парижа или похитить членов Совета. Мало–помалу они были более или менее классифицированы. Штабного полковника Кобрена обвиняли в формировании преданной себе Национальной гвардии в Париже. Командир реакционного батальона Шарпентье, бывший строевой офицер из Сен‑Сира, предложил ему свои услуги. Он был принят Кобреном и представил нескольких своих сообщников — Дюрушу, Демэ и Галлимара. Им были даны инструкции тайно вербовать батальоны, которые должны были захватить стратегические пункты города в день, когда общий штурм отвлечет всех федералов на крепостной вал. Морской офицер Домален предложил внезапно напасть в этот момент на Монмартр, ратушу, Вандомскую площадь и комиссариат с несколькими тысячами волонтеров, которых он имел под рукой. Он вошел в сговор с Шарпентье.

Они рвались к действию изо всех сил, группировали вокруг официальных позиций невероятное количество лиц и вскоре сообщили о 6 000 стрелках и 150 артиллеристах с костылезабивочными машинами. Все эти храбрецы лишь ожидали сигнала. Между тем требовались, конечно, деньги для финансирования их рвения, и Шарпентье с Домаленом, действительно, получили несколько сотен тысяч франков от версальцев через посредство Дюрушу.

К концу апреля обнаружился опасный противник в лице Лемера де Буффона, отставного морского офицера и временного губернатора Кайены. Вместо вербовки буржуазных рекрутов, что он назвал смехотворной идеей, Бофон предложил парализовать сопротивление посредством опытных агентов, которые провоцировали бы сбои и дезорганизацию учреждений Коммуны. Его план, вполне соответствовавший взглядам Тьера, был встречен благосклонно в Версале, который дал ему полную свободу действий. Он подобрал в помощники двух решительных людей — Ларока, банковского клерка, и Ласни, отставного офицера легиона Шелшера.

Помимо этого, в министерстве засели другие ищейки. Эльзасский Аронзон, полковник добровольческого корпуса во время войны, которого выгнали сослуживцы, обвинившие его в Туре в краже. Францини, позже высланный из Англии по обвинению в мошенничестве. Барраль Монто, который дерзко зашел в военное ведомство и, благодаря своему апломбу, добился звания командира седьмого легиона. Аббат Челлини, капеллан неизвестно какого флота под патронажем Жюля Симона. Наконец, сановные заговорщики, великие полководцы, обойденные революцией — Люлье, Дю Биссон, Гарнье д’Абен. Эти честные республиканцы не могли позволить Коммуне погубить Республику. Если они получали деньги от Версаля, то только для того, чтобы спасти Париж и Республиканскую партию от обитателей ратуши. Они хотели свергнуть Коммуну, но предать ее — о, нет, ни в коем случае!

Некий Брие Сен‑Лагье составил подробный отчет обо всех этих рыцарях, и секретарь Тьера, Тонсен‑Дюмерсен, впоследствии осужденный на три года за мошенничество, ездил между Парижем и Версалем, доставлял деньги, надзирал и держал в руках все нити многообразных заговоров, за одним из которых часто следовал другой.

Отсюда постоянные коллизии. Мерзавцы жаловались друг на друга. Брие Сен‑Лагье писал: «Прошу господина министра внутренних дел последить за Лемером де Буффоном. У меня есть сильные подозрения, что он бонапартист. Полученные деньги он в значительной степени использовал для оплаты своих долгов». Для сравнения в другом донесении говорилось: «Подозреваю Домелена и Шарпентье, а также Брие Сен‑Лагье. Они часто встречаются в трактире Петер и вместо того чтобы заниматься великим делом освобождения, подражают Пантагрюэлю (персонажу, жадному до удовольствий из книги Раблэ). Они слывут орлеанистами (158).

Наиболее рисковому из авантюристов Бофону удалось наладить связи с генштабом полковника Анри Продома, с военной школой под командованием Воно и с военным ведомством, где начальник артиллерии Гийе, умудрился рассорить службу снабжения боеприпасами. Агенты Бофона, Ласние и Ларок, использовали в своих целях некоего Мали, который в обход ЦК назначил себя командиром семнадцатого легиона и дезорганизовал его до определенной степени. Артиллерийский офицер, капитан Пиги, предоставленный в их распоряжение министерством, начертил план расположения баррикад, и один участник этой банды смог написать 8‑го мая: «Нет никакой взрывчатки; армия может наступать под туш». То, прибегая к прямому подкупу, то, играя роль пламенных коммунаров, они знали, как добыть информацию. Неосторожность и опрометчивость функционеров особенно способствовали их деятельности. Штабные офицеры, начальники тыловых служб с важным видом обсуждали наиболее деликатные вопросы в кафе у бульваров, кишевших шпионами (159). Курне, сменивший Риго на посту префекта полиции, несмотря на важность этого учреждения, не улучшил службу общественной безопасности. Люлье, дважды арестовывавшийся и дважды бежавший из–под ареста, открыто рассуждал в кафе о необходимости свержения Коммуны. Тронсен‑Дюмерсан, известный двадцать лет как агент МВД, свободно гулял по бульварам, на виду у своих преследователей. Подрядчики работ по фортификации Монмартра каждый день находили новые предлоги для отсрочки выполнения заказа. Церковь Брея по–прежнему не трогали. Подрыв этого искупительного памятника предателю откладывался до вступления в Париж версальских войск. Лишь случай позволил раскрыть заговор Броссара, а добросовестность Домбровского — заговор Вейсе.

Этот коммерсант ходил в Версаль предложить министерству операцию по пополнению запасов продовольствия. Выпровоженный оттуда, он явился снова, но на этот раз с предложением подкупить Домбровского. Под патронажем адмирала Сиссэ, очумевшего еще больше, он основал предприятие в виде коммерческого общества, нашел акционеров, двадцать тысяч франков на мелкие расходы и установил контакт с адъютантом Домбровского по имени Хуцингер, которого впоследствии версальская полиция использовала для шпионажа за изгнанниками в Лондоне. Вейсе сказал ему, что Версаль даст Домбровскому миллион, если тот сдаст ворота Парижа, которые охраняют силы под его командованием. Домбровский сразу сообщил об этом в Комитет общественной безопасности, предложив пропустить один–два армейских корпуса в город, а затем разгромить их батальонами, засевшими в засаде. Комитет не рискнул пойти на эту операцию, но приказал Домбровскому продолжать переговоры (160). Хуцингер проводил Вейсе в Версаль, встретился с Сиссэ, который предложил себя в заложники в качестве гарантии выполнения обещаний, данных Домбровскому. Адмирал был готов даже пробраться тайком в одну из ночей на Вандомскую площадь, и Комитет общественной безопасности собирался задержать его, когда Бартелеми Сен‑Илэ отговорил Сиссэ от этого нового промаха.

Затем Тьер стал терять надежду на взятие города врасплох. Это было его навязчивой идеей в первые дни мая. Поверив судебному приставу, обещавшему сдать ворота Дофина при помощи его друга, командира шестнадцатого легиона Лапорта, Тьер привел в действие план вопреки возражениям Мак—Магона и армии, стремившейся с триумфом войти в город (161). В ночь на 3 мая были задействованы вся действующая армия и часть резерва, а генерал Тьер отправился спать в Севр. В полночь войска сосредоточились в Булонском лесу перед нижним озером. Все смотрели на закрытые ворота. Их должна была открыть реакционная рота, сформированная в Пасси по приказу Вери, 38-летнего лейтенанта, исполнявшего обязанности бывшего командира Лавиня. Однако заговорщики забыли предупредить Лавиня, а рота, которая должна была обезоружить федералов, не имея приказа от своего начальника, заподозрила засаду и уклонилась от службы. Таким образом, надежную стражу не обезоружили. На рассвете, войска, прождав напрасно несколько часов, вернулись в бараки. Через два дня Лапорта арестовали и слишком быстро отпустили снова.

Бофон, подхватив план судебного пристава, дал гарантии сдачи ворот Отей и Дофин в ночь с 12 на 13 мая. Тьер, вновь загоревшийся, все предусмотрел. Несколько отрядов были отправлены в Пуан–дю–Жур, в то время как армия ожидала в боевой готовности, чтобы двинуться вслед. Но в последний момент тщательно разработанная комбинация заговорщиков была расстроена (162), и так же как 3‑го мая, армия повернула назад. Об этой операции сообщили в Комитет общественной безопасности, который о первой попытке так ничего и не узнал.

Ласни был арестован на следующий день. Комитет занялся расследованием вопроса о трехцветных повязках, которые национальные гвардейцы сил порядка должны были носить во время вступления версальских войск. Женщина по имени Легро, которая заведовала их производством, пренебрегала оплатой наемных девушек. Одна из них, полагая, что работает на Коммуну, пришла требовать зарплату в ратушу. Допросы Легро вывели коммунаров на след Бофона и его сообщников. Бофону и Лароку удалось скрыться. Тронсен‑Думерсен бежал в Версаль. Таким образом, на сцене остался один Шерпентье. Кобрен призвал его организовать своих людей десятками и сотнями, и обсудил вместе с ним весь план по овладению ратушей сразу после вторжения версальских войск. Всегда невозмутимый Шарпентье отвлекал его день за днем вестями о новых достижениях, говорил о мобилизации 20 000 рекрутов, просил динамита для подрыва домов (163) и в истинном стиле Пантагрюэля расходовал значительные суммы, предоставлявшиеся ему Дюрушу.

В конце концов, шайке заговорщиков не удалось сдать ни одни ворота, но они нанесли значительный вред посредством дезорганизации служб. Все еще потребуется много усилий чтобы разобраться в их донесениях, часто насыщенных воображаемыми достижениями в целях оправдать затраты сотен тысяч франков, которые они прикарманили.

XXIII. «Левые» предают Париж

«Мы взяли Париж пушками и политикой»

(Тьер, Следствие по делу 18 марта).

Кто был главным заговорщиком против Парижа? Крайне левые.

Что оставалось в распоряжении Тьера 19 марта для управления Францией? У него не было ни армии, ни пушек, ни крупных городов. В этих городах имелось оружие, а рабочие были настороже. Если бы эта мелкая буржуазия, которая населяет провинции, поддерживает революции столицы, последовала за движением, взяла пример с братского Парижа, Тьер не мог бы выставить против них ни одного полка. Какие были ресурсы у буржуазного главаря, чтобы продержаться, вернуть провинции, склонить их к поставкам солдат и пушек, которые должны были осадить Париж? Слово и горстка людей. Словом была Республика, людьми — признанные лидеры Республиканской партии.

Хотя упертых провинциалов раздражало само слово Республика, и они отказывались упоминать его в своих прокламациях, более хитрый Тьер произносил его с большим воодушевлением и, вопреки голосованию Ассамблеи (164), сделал его лозунгом своих подчиненных (165). С первых восстаний все провинциальные чиновники повторяли рефреном: — Мы защищаем Республику от раскольников (166).

Конечно, кое–что еще, помимо сельских избирателей, голосовавших в прошлом за Тьера, противостояло протестам против Республики. Бывшие герои Национальной обороны больше не представляли ценности даже для провинций. Тьер хорошо знал это и привлек незапятнанных, опытных деятелей, вернувшихся из изгнания. Их престиж еще сохранялся среди провинциальных демократов. Тьер встретился с ними в кулуарах, сказал, что в их руках судьба Республики, потрафил их старческому тщеславию и завлек их с таким успехом, что с 23‑го апреля (167), они служили ему надежными помощниками. Когда буржуазные республиканцы провинций увидели, что мудрый Луи Блан, образованный Шельшер и наиболее известные представители радикального авангарда бежали в Версаль и оскорбляют ЦК, а, с другой стороны, они не получали из Парижа политической программы или способных эмиссаров, эти республиканцы отвернулись и позволили угаснуть революционному пламени, зажженному рабочими.

Бомбардировка 3‑го апреля всколыхнула их немного. 5‑го апреля муниципальный совет Лилля, состоявший из знаменитых республиканцев, заговорил о примирении и призвал Тьера подтвердить приверженность Республике. Совет Лиона составил такое же обращение. Сен‑Омер послал в Версаль делегатов. Труа заявил, что связан «сердцем и душой с героическими гражданами, которые отстаивают свои республиканские убеждения». Макон призвал правительство и Ассамблею положить конец этой борьбе посредством признания республиканских учреждений. Такие же обращения выпустили Дром, Вар, Воклюз, Ардеш, Луар, Савой, Эро, Восточные Пиренеи и двадцать департаментов. Рабочие Руана заявили о своей поддержке Коммуны. Рабочие Гавра, отвергнутые буржуазными республиканцами, образовали независимую группу. 16‑го апреля, в Гренобле, 600 мужчин, женщин и детей пошли на вокзал, чтобы воспрепятствовать отбытию в Версаль войск и боеприпасов. 18 апреля в Ниме поток людей с красным флагом впереди прошел по городу, выкрикивая лозунги: «Да здравствует Коммуна!», «Да здравствует Париж!», «Долой Версаль!». 16‑го, 17‑го, 18‑го апреля происходили беспорядки в Бордо. Люди задержали нескольких полицейских агентов, грубили офицерам, забросали камнями казармы пехотинцев. Они кричали: «Да здравствует Париж!», «Смерть предателям!» Волнения охватили сельскохозяйственные курсы. В Сэнкуане департамента Шер, в Шарите–сюр–Луар, в Пуйи департамента Ньевр вооруженные национальные гвардейцы несли красный флаг. Кон последовал этому примеру 18‑го, Флери–сюр–Луар — 19‑го. Красный флаг постоянно реял в Арьеже. В Фуа люди остановили транспорт с пушками. В Вариле они попытались пустить под откос поезд с боеприпасами. В Периге рабочие–железнодорожники захватили оружие.

15‑го апреля пять делегатов от муниципального совета Лиона предстали перед Тьером. Он отрицал свою приверженность к Республике, поклялся, что Ассамблея никогда не станет Конституционной ассамблеей. Если он отобрал своих функционеров в рядах республиканцев, то только для того, чтобы уделять внимание всем партиям в интересах самой Республики. Он сказал, что защищал Республику от людей из ратуши, ее злейших врагов. Делегаты могут убедиться в этом даже в Париже. Он готов снабдить их охранными свидетельствами. Кроме того, если лионцы посмеют восстать, у него под рукой 30 000 солдат, чтобы подавить мятеж (168). Это была характерная для него речь. Все делегации получали один и тот же ответ, высказывавшийся с таким дружелюбием и благодушной фамильярностью, что провинциалы терялись.

От главы исполнительной власти они пошли к знаменитостям крайне Левых — Луи Блану, Шельшеру, Адаму и другим выдающимся демократам, которые поддерживали Тьера. Эти господа, если и нисходили до допущения того, что дело Парижа не является всецело ошибочным, то все–таки заявляли, что оно неверно начато и скомпрометировано уголовными преступлениями. Когда Париж разоружится, они прикинут, что можно сделать. Оппортунизм вырос не вчера. Он родился (169) 19‑го марта 1871 года, имел своих крестных отцов в лице Луи Блана и Ко, и был крещен кровью 30 000 парижан. — С кем иметь дело в Париже? — спрашивал Луи Блан. — Не говоря об интригах бонапартистов и пруссаков, люди, которые стремятся захватить там власть, — фанатики, безумцы или жулики (170). — Всполошились и все радикалы: — Разве мы не должны были быть в Париже, если Париж прав? — Большинство делегатов — адвокатов, врачей, деловых людей — выросших в сиянии этих светил, услышав, к тому же, как эти молодые люди говорят, словно пасторы, вернулись в провинции и так же как им говорили левые, они доказывали в свою очередь, что необходимо порвать с Коммуной, чтобы спасти Республику. Некоторые из них посетили Париж, но увидев расколы в ратуше, часто встречаясь с людьми, неспособными сформулировать собственные идеи, запуганные «Мстителем» Феликса Пиа, возвращались в провинции с убеждением, что из беспорядка в Париже не может выйти ничего путного. Когда они вновь приезжали в Версаль депутаты левых ликовали. — Что мы вам говорили? — Даже Мартин—Бернар дал под зад своим избирателям.

В Париже имелись люди, которые не могли поверить в такое откровенное предательство со стороны Левых и все еще призывали их одуматься. — Почему вы в Версале, когда Версаль бомбит Париж? — говорилось в одном обращении в конце апреля. — Что у вас общего с этими партнерами, которые убивают ваших избирателей? Если вы стремитесь оставаться среди врагов Парижа, то хотя бы не делайте себя их сообщниками посредством своего молчания? Что! Вы допускаете, чтобы Тьер отправлял в департаменты депеши с таким текстом: «Мятежники опустошают богатые дома Парижа, чтобы продавать мебель из них». И не пытаетесь протестовать! Что! Вся бонапартистская и провинциальная пресса наводняет департаменты подметными статьями, в которых утверждается, что в Париже происходят убийства, насилие и грабежи. И вы молчите! Что! Тьер утверждает, что его жандармы не убивают пленных. Вы же, зная об этих зверских казнях, молчите! Взойдите на трибуну, скажите департаментам правду, которую враги Коммуны скрывают от них. Разве враги у нас не те же, что и у вас?»

Бесполезное обращение, которое трусливые Левые знают, как обойти. Луи Блан в манере Тартюфа восклицал: — Гражданская война! Страшная бойня! Гром пушек! Люди друг друга убивают и умирают. И те в Ассамблее, которые с готовностью отдали бы жизнь, чтобы проблема, чреватая кровопролитием, разрешилась мирно, обречены на пытку неспособности действовать, кричать, вымолвить слово. — Со времени рождения французских Ассамблей столь постыдных представителей Левых не было. Вид пленных, избитых, поруганных и оплеванных, не смог исторгнуть протесты этих жалких депутатов от Парижа. Лишь Толэн потребовал разъяснений в связи с убийствами в Бель—Эпен. Луи Блан, Шельшер, Греппо, Адам, Ланглуа, Бриссон, а также Геронт и Скапен, ханжески посочувствовав избирателям, подвергнувшимся бомбардировкам, предались мечтам о будущем переизбрании.

Их клевете удалось погасить активность, но не боль провинций. Душой и сердцем рабочие Франции были с Парижем. Железнодорожники вели на вокзалах агитацию среди солдат во время их передвижений, призывали их не участвовать в карательных акциях. По ночам срывали официальные плакаты. Крупные провинциальные центры слали тысячами обращения. Все республиканские газеты требовали мира, искали способ примирения между Парижем и Версалем.

Париж и Версаль! Агитация приобрела хронический характер. Тьер запустил Дюфора Шапелье (автора закона от 1791 года, запрещавшего забастовки), представителя современной буржуазии, одного из самых одиозных исполнителей ее грязной работы. Он приказал своим прокурорам преследовать всех писателей, сочувствующих Коммуне, «этой диктаторской власти, узурпированной иностранцами и досрочно освобожденными преступниками, которые знаменуют свое правление грабежами, вторжением в частные дома глубокой ночью и силой оружия», и обуздать «миротворцев, которые умоляют Ассамблею протянуть свою благородную руку кровавой руке ее врага». Таким образом, Версаль надеялся развязать террор в момент муниципальных выборов, которые проходили 30‑го апреля.

Они повсюду были республиканцами. Эти провинции, которые восстали против Парижа в июне 1848 года и во время выборов 1849 года, не послали сотни волонтеров в 1871 году, только и делали, что конфликтовали с Ассамблеей. В городе Тьер (департамент Пюи–де–Дом) люди захватили ратушу, водрузили красный флаг и захватили телеграф. Происходили волнения в Сюппе, Немуре, Шато—Ландау, в округе Фонтенбло. В Дордиве (департамент Луарэ) коммунары посадили тополь, увенчанный красным флагом перед мэрией. В Монтаржи они подняли красный флаг, расклеили плакаты с воззванием Коммуны к сельским округам и заставили адвоката, который пытался разорвать плакат, просить прощения на коленях. В Куломьи (департамент Сена и Марна) состоялась демонстрация под возгласы: — Да здравствует Республика! Да здравствует Коммуна!

Восстал Лион. С 24 марта триколор господствовал здесь, кроме района Гийотье (171), где люди установили красный флаг. Совет по возвращении в ратушу потребовал признания прав Парижа, выборов в Конституционную Ассамблею и назначил офицера вольных стрелков Бурраса командиром Национальной гвардии. В то время как Совет умножал свои обращения и заявления к Тьеру, Национальная гвардия вновь заволновалась. Она представила программу муниципальным советам, которые официально ее отвергли. Враждебный прием, встреченный делегатами в Версале, усилил брожение. Когда были назначены на 30‑е апреля коммунальные выборы, революционные элементы постановили, что муниципальный закон, проголосованный Ассамблеей, недействителен, потому что Ассамблея не имела прав Конституционной Ассамблеи. Два делегата из Парижа призвали мэра Эно отсрочить выборы. Один из двух актеров драки 28‑го сентября Гаспар Блан вновь появился на сцене. Радикалы, очень чувствительные к запаху бонапартизма, устроили большую суматоху в связи с присутствием этого персонажа. Однако в то время он был еще всего лишь сумасбродом, и только в ссылке он надел имперскую ливрею. 27‑го марта в Бротто на многочисленном митинге было решено воздержаться от голосования. Все комитеты Гийотье последовали этому решению и на публичном заседании 29‑го марта решили не голосовать.

30‑го марта, в день выборов, в Гийотье с 6 часов утра пробили сбор. Вооруженные граждане уносили урны для голосования, ставили часовых у входа в зал. Расклеили прокламацию: «Город Лион больше не может наблюдать, как душат его брата — Париж. Революционеры Лиона в полном согласии сформировали Временную комиссию. Ее члены, прежде всего, полны решимости, не нести поражение, но, скорее, превратить в груду развалин город, который настолько труслив, что позволяет погибнуть Парижу и Республике». Площадь Мэрии заполнили возбужденные толпы людей. Мэра Крестина и его помощника, пытавшихся вмешаться, никто не слушал. В мэрии утвердился Революционный комитет.

Буррас послал приказ командирам Гийотье объединить свои батальоны. К двум часам они подтянулись к Des Brosses cour. Большое число гвардейцев не одобряли движение, но ни один не желал стать солдатом Версаля. Их окружила толпа и, наконец, расстроила ряды. Около сотни гвардейцев во главе с капитаном отправились к мэрии возложить красные полевые цветы. Послали за мэром, и комиссия предложила ему присоединиться к движению, но тот отказался, как это сделал и 22‑го марта. Вдруг загрохотала артиллерия.

Эно и его Совету хотелось, как и месяц назад, тянуть время, в то время как Валентен и Круза мечтали о славе Эспивана. В 5 часов 38-ой линейный батальон прошел по мосту Гийотье. Толпа проникла в ряды солдат, заклиная их не стрелять, и офицеры были вынуждены отвести солдат в казармы. В это время Гийотье укреплялся. Большая баррикада, протянувшаяся от складов Нуво—Монд до угла мэрии, перегородила улицу (Grande Rue). Другая баррикада была построена у начала улицы де Труа Руа. Третья — на одном уровне с улицей Шаброль.

В 5.30 вечера 38-ой батальон вышел из казарм, но в этот раз в сопровождении батальона стрелков. Валентен, Круза и прокурор республики шли во главе колонны. Перед мэрией был зачитан Указ о мятеже. В ответ на это прозвучало несколько выстрелов, префект был ранен. Кавалерия атаковала Des Brosses cour и площадь Мэрии, в то время как два артиллерийских орудия открыли огонь по зданию. Вскоре двери здания поддались, и обитатели покинули его. Войска ворвались в здание, после того как убили часового, решившего стоять на страже до конца. Сообщалось, что внутри здания офицер версальцев выстрелами из револьвера убил пять мятежников, захваченных врасплох.

Бои продолжались часть ночи на соседних улицах, и солдаты в обманчивой тьме убили около сотни своих сослуживцев. Потери коммунаров были меньше. В три утра все было кончено.

В Круа—Русс несколько граждан ворвались в мэрию и разбросали избирательные бюллетени. Усмирение в Гийотье прекратило их сопротивление.

Версальцы воспользовались победой для разоружения батальонов Гийотье, но население отказывалось голосовать, толпясь вокруг победителей. В течение этого дня было избрано несколько монархистов, но все считали выборы 30 марта недействительными. Монархисты были вынуждены баллотироваться во второй раз, но ни один из них не был избран. Движение в пользу Парижа продолжалось.

Вновь избранные республиканцы–члены Совета составили эффективный противовес власти Версаля. Передовая пресса приветствовала их. Газета «Трибюн» из Бордо имела честь первой предложить созыв съезда представителей всех городов Франции с целью прекращения гражданской войны, обеспечения муниципальных выборов и консолидации Республики. Муниципальный совет Лиона выработал идентичную программу, призвав все муниципалитеты прислать делегатов в Лион. 4‑го мая делегаты советов от главных городов департамента Эро встретились в Монпелье. Газета «Либерте», издававшаяся в Эро, в горячем обращении, которое перепечатали пятьдесят газет, призвала на съезд представителей прессы департамента. Объединительная акция была готова стать на место сумятицы последних нескольких недель. Если бы провинции осознали свою собственную силу, время, свои устремления — если бы они нашли группу людей, равную обстоятельствам, версальцы, зажатые между Парижем и департаментами, были бы вынуждены капитулировать перед Республиканской Францией. Тьер, с острым ощущением опасности, оказал давление на позицию сильного правительства и энергично запрещал съезды. «Правительство предаст Ассамблею, Францию, цивилизацию, — писала 8‑го мая «Офисиель», — если позволит ассизам коммунизма и мятежа образовываться рядом с правовой властью, порожденной универсальным избирательным правом». Пикар, выступивший с трибуны по настоянию съезда, говорил: — Никогда не было больше преступных деяний, чем у них. Вне Ассамблеи не существует права. — Генеральные прокуроры и префекты получили приказ предотвращать все митинги. Некоторые члены Лиги прав Парижа были арестованы на пути в Бордо.

Чтобы напугать радикалов больше ничего не было нужно. Организаторы съезда в Бордо хранили молчание. Лионцы же написали жалобное письмо в Версаль в том смысле, что они намеревались созвать всего лишь ассамблею известных лиц. Тьер, достигнув своей цели, не стал их преследовать. Он даже позволил делегатам из восемнадцати департаментов сформулировать их жалобы и заявить всерьез, что они «сочтут ту из конфликтующих сторон ответственной, которая отвергнет их условия». И все же радикалы могли гордиться. Их предводитель сделал еще меньше. Он укрылся в Испании, в Сан—Себастьяне, и там безгласный, без тени сочувствия тем, которые жертвовали собой ради Республики. В своем циничном непротивлении он ждал исхода гражданской войны.

Так, буржуазия провинций упустила редкий шанс завоевать свободы, снова приобрести большую роль, как в 1792 году. Стало очевидным, насколько были истощены ее кровь и интеллект длительной политической зависимостью и полным отсутствием всякой муниципальной активности. С 19‑го марта по 5 апреля они пренебрегли рабочими, когда, удвоив усилия, они могли бы спасти и продолжить революцию. Когда, наконец, буржуа захотели заявить о себе, они оказались в одиночестве, игрушкой и посмешищем своих врагов. Такова их история со времени Робеспьера.

Таким образом, 10‑го мая Тьер полностью овладел ситуацией. Используя все оружие, коррупцию, как и патриотизм, рассылая лживые телеграммы, заставляя лгать свои газеты, напуская по очереди на себя в беседах с делегациями, то фамильярность, то надменность; выставляя вперед, то жандармов, то депутатов Левых, ему удалось подавить все попытки примирения. Он только что подписал мир во Франкфурте, и, освободившись с этой стороны, избавившись от провинций, остался один на один с Парижем.

Время пришло. Пять недель осады истощили терпение провинциалов, оживали подозрения первых дней. Они подозревали, что «мелкая буржуазия» тянет время с целью спасти Париж. “Union des Syndicats” опубликовала отчет о новой беседе, в которой Тьер, казалось, смягчился. Депутат правых рванулся к трибуне, обвиняя Тьера в желании отсрочить занятие Парижа. Тьер ответил кратко: — Прорыв нашей армией траншей всего лишь в шестистах метрах от Парижа не означает, что мы не хотим войти в город. — На следующий день, 12‑го мая, правые вернулись к своим обвинениям. Верно ли, что Тьер говорил мэру Бордо: — Если мятежники прекратят сопротивление, то ворота Парижа будут неделю широко открыты для выхода всех, кроме убийц генералов»? — Как может правительство выпускать парижан из когтей Ассамблеи? — Тьер огрызался и скулил: — Вы выбираете день, когда меня изгнали, когда разрушили мой дом. Это недостойно. Я вынужден приказывать выполнение ужасных операций, я делаю это. Мне нужен вотум доверия. — Наконец, потеряв терпение, он ответил рыком на рев провинциалов: — Я говорю вам, что среди вас много несдержанных людей, что вы спешите. Войскам надо дать еще восемь дней. По окончании этих восьми дней угрозы больше не будет, и задача будет соответствовать их храбрости и способности».

Восемь дней! Слышите, коммунары?

XXIV. Новый Комитет за работой

10 мая, когда приступил к работе новый Комитет, военная обстановка на линии от Сен‑Уана до Нейи, где противоборствующие стороны противостояли друг другу на одном уровне, не изменилась. Но она осложнялась от Ла Мюэт. Мощная батарея Монрету, батарея Медона, Мон—Валериана обстреляли Пасси и серьезно повредили брустверы. Траншеи версальцев протянулись от Булони до Сены. Их стрелки напирали на деревню Исси и заняли окопы между этим фортом и фортом Ванв, который они стремились отрезать от Монруж. По–прежнему мы пренебрегали обороной. Бастионы от Ла Мюэт до форта Ванв были плохо вооружены. Наши канонерки почти в одиночку обстреливали Медон, Кламар и Валь—Флери.

Первым действием нового Комитета стал приказ взорвать дом Тьера. Этот легкомысленный акт спровоцировал бомбардировку дворца, за что Ассамблея проголосовала через день. Затем Комитет выпустил свою прокламацию: «Измена проникла в…» и т. д.

Делеклюз выпустил свою прокламацию. Он, задыхаясь, тащился вперед и по праву мог сказать: «Если бы я рассчитывал только на свою силу, я бы отказался выполнять свои функции. Обстановка серьезная, но когда я думаю о грандиозном будущем, которое ожидает наших детей, и, хотя нам не придется пожать то, что посеяли, я все еще с энтузиазмом приветствую революцию 18‑го марта».

Войдя в министерство, он обнаружил, что ЦК тоже составляет прокламацию. «ЦК заявляет, что считает своим долгом не допустить, чтобы революция 18‑го марта, которая началась так успешно, погибла. Он беспощадно подавит всякое сопротивление. Он полон решимости прекратить ссоры, уничтожить вредителей, покончить с соперничеством, невежеством и неспособностью». Это была попытка выступить более авторитетно, чем Совет, и, кроме того, льстить себе странным способом.

В первую же ночь возникла необходимость устранить беду. Форт Ванв, на котором сконцентрировался обстрел, ведшийся раньше по Исси, стал почти беззащитным. Комендант форта решил оставить его. Узнав об этом, Вроблевски принял командование от заболевшего Ла Сесилии, и в ночь с 10‑го на 11‑е мая поспешил туда во главе 187‑го и 105‑го батальонов знаменитого 11‑го легиона, который вплоть до последнего дня не прекращал выделять людей для обороны. В 4 часа утра Вроблевски появился перед набережной, где размещались версальцы, атаковал их в штыки, обратил в бегство, взял в плен несколько солдат и освободил форт. Наши федералы снова показали, что способны на многое при умелом командовании.

В течение этого дня версальцы снова вели обстрелы. Они накрыли монастырь Дес Ойзо и всю деревню Исси, главную улицу которой превратили снарядами и гранатами, начиненными пикратом калия, в груду развалин. В ночь с 12‑го на 13‑е мая они захватили внезапным приступом лицей Ванва, а 13‑го атаковали семинарию Исси. В течение пяти дней Бруней отчаянно пытался наладить, хоть немного, порядок в обороне деревни. Россель послал за этим храбрым членом Совета, которого завистливые круги держали на расстоянии, и сказал ему: — Положение Исси почти безнадежно. Будете его защищать? — Бруней согласился, построил баррикады, запросил артиллерию (оставалось всего четыре орудия) и новые батальоны, чтобы выручили 2000 человек, которые держались сорок один день (172). Ему прислали только две, три сотни человек. Он попытался как–то использовать свои ресурсы, укрепил оборону семинарии, которую федералы не могли удерживать под градом снарядов. Бруней организовал вторую линию обороны в домах деревни и вечером отбыл в военное ведомство, где Делеклюз пригласил его на военный совет.

Это был первый и единственный совет в правление Коммуны. На нем присутствовали Домбровски, Вроблевски и Ла Сесилия. Весьма воодушевленный Домбровский говорил о мобилизации 100 000 человек. Более практичный Вроблевски предложил сконцентрировать все усилия, бесполезно растрачиваемые в Нейи, против траншей на юге. После долгих дебатов не пришли ни к какому решению. Когда прибыл Бруней, участники заседания уходили. Поэтому ему пришлось встретиться с Делеклюзом в ратуше, а затем он вновь отправился в Исси. У ворот на Версаль он увидел свои батальоны по другую сторону вала. Эти батальоны, не слушаясь своих командиров, бросили деревню и решили возвращаться в город. Бруней запретил опускать подъемный мост и попытался выйти через ворота на Ванв, где ему не дали пройти. Он вернулся в военное ведомство, объяснил обстановку, попросил людей, бродил всю ночь в поисках таковых, и в четыре часа утра отправился за город со 150 федералами, но обнаружил, что деревня полностью захвачена версальцами. Офицеров Исси судил военный трибунал. Бруней давал показания и горько сетовал на преступную безответственность, которая парализовала оборону. За такой ответ его арестовали.

Его речь была слишком правдивой. Беспорядок в военном ведомстве делал сопротивление невозможным. Делеклюз обладал только энтузиазмом. Несмотря на внешнюю суровость, он, из–за мягкого характера, был игрушкой в руках генштаба, руководимого Продомом, который, пережив всех своих начальников, умудрился добиться того, чтобы его считали незаменимым. ЦК, ободренный робостью Совета, вмешивался повсюду, публиковал указы, приказывал оплачивать расходы без ведома Военной комиссии. Члены комиссии, образованные люди но составлявшие меньшинство, пожаловались в Комитет общественной безопасности, который заменил их Романтиками. Споры продолжались все равно и усилились настолько, что среди легионов распространились слухи о разрыве между Советом и ЦК.

Со своей стороны, версальцы продолжали нажим. В ночь с 13‑го на 14‑е мая форт Ванв, который отвечал на обстрелы противника случайными залпами, совершенно истощился, и не мог воспрянуть вновь. Гарнизон, отрезанный со всех сторон, отступил через каменоломни Монружа, и версальцы захватили то, что осталось от форта. Снова в Версале звучали овации.

16‑го мая мы не могли послать ни одного человека с левого берега к Малому Ванву, где занимали позиции около 2000 федералов под командованием Ла Сесилии и Лисбона. Попытались отбить деревню Исси, но были отброшены. Отсюда противник мог продолжать продвижение и укрепить два бастиона форта Исси, которые были обращены к городу. Неприятельский огонь, на который ответили на короткий миг огнем бастионы, стал теперь преобладающим. Его поддержали батареи, который разгромили шестнадцатый округ. На этот несчастный квартал обрушили огонь с фронта и флангов почти сотня орудий. Действительно, наступило время подумать об обороне внутреннего обвода города. Делеклюз передал трем генералам власть над смежными кварталами города. Он распустил батальон баррикад, который утратил всякую пользу, поручил оборонительные работы военным инженерам и обратился к помощи чернорабочих. Но все его указы оставались на бумаге или перечеркивались другими указами. Когда делегат предложил чернорабочим 3 франка 50 сантимов, Комитет общественной безопасности в той же колонке «Оффисиель» предложил им 3 франка 75 сантимов.

Комитет общественной безопасности внес вклад в оборону указом, обязывающим всех жителей Парижа обзавестись удостоверениями, предъявить которые могли потребовать национальные гвардейцы. Указ был столь же неосуществимым, как и указ относительно непокорных рекрутов. Ратуша никого не могла напугать. За ее громкими словами ощущалось бессилие. 12‑го мая некоторые батальоны окружили банк и решили произвести обыск. Старый Беслэ не позволил им этого сделать, и грозные диктаторы Комитета общественной безопасности отреклись от собственного порученца. Люди смеялись — ужас! Последний удар, и с властью Коммуны было бы покончено. Этот удар был нанесен меньшинством.

Это меньшинство рассердило наблюдение за тем, как его наиболее способных членов изгоняют с государственной службы: Вермореля — из Комиссии по общественной безопасности, Лонге — из «Оффисиеля», Варлена — из Комиссариата. Его приводил в отчаяние беспорядок в военном ведомстве. Удрученное отрицанием его ответственности, меньшинство подготовило манифест и вынесло его на заседание Совета от 15‑го мая. Большинство, заранее предупрежденное, не пришло на заседание, за исключением четырех, пяти делегатов. Меньшинство, отметив их отсутствие, не стало дожидаться нового заседания, но разослало свою декларацию газетам. «Коммуна, — говорилось в ней, — отреклась от своей власти в пользу диктатуры, которой дано название Комитет общественной безопасности. Своим голосованием большинство сняло с себя всякую ответственность. Меньшинство, наоборот, подтверждает, что Коммуна должна ради революционного движения принять на себя всю ответственность. Что касается нас самих, то мы заявляем о своем праве самим отвечать за свои действия, не прячась за верховную диктаторскую власть. Мы возвращаемся в свои округа. Убежденные в том, что военный вопрос является самым главным, мы будем выполнять свои муниципальные функции среди своих братьев из Национальной гвардии».

Это — большая ошибка, и, вместе с тем, непростительная. Меньшинство не имело права кричать о диктатуре, в то время как голосовало без выражения какой–нибудь сдержанности, за второй Комитет. Оно не имело права говорить о том, что избранные делегаты народа покушались на суверенитет, поскольку такая концентрация власти была совершенно случайной, продиктованной необходимостью войны, и оставляла принцип суверенитета народа нерушимым в обычных обстоятельствах. Было бы более достойно открыто отмежеваться от действий Комитета, а затем предложить что–нибудь лучшее самим. Было бы логично, поскольку «вопрос войны превалировал над всеми другими», не ослаблять настолько оборону морально посредством дезертирства из ратуши. Округа посылали делегатов в Совет не для того, чтобы вернуть их себе.

Некоторые представители меньшинства вынесли вопрос на публичные митинги, участники которых призывали их вернуться на свои посты. Представители четвертого округа объясняли в Театре—Лирик, «что их руководящий принцип заключался в признании Коммуны лишь исполнительным органом народной воли, постоянно делая очевидным и доказывая день за днем, что она была создана для обеспечения победы Революции». Несомненно, принцип был верным, и революция может обезопаситься непосредственным законодательным творчеством народа. Но было ли время для законотворчества, когда гремели пушки? А среди огня вправе ли «исполнительный орган» ожидать, что солдат, который за него сражается, будет также доставлять ему идеи.

Версальские газеты ликовали в связи с этим манифестом меньшинства. Многие из тех, которые подписали его, поняли свою ошибку, пятнадцать из них появились на заседании 17‑го мая. Никогда Совет не был столь многочисленным, перекличка показала шестьдесят шесть участников. Сначала Совет принялся за обсуждение предложения, выдвинутого предателем. Барраль де Монто, начштаба 7‑го легиона, объявил, что версальцы в Ванве расстреляли сестру милосердия Коммуны. Урбен, по призыву Монто, которому удалось приобрести его дружбу, попросил в качестве ответной репрессии расстрелять пять заложников в Париже и пять на бастионах. Совет перешел к повестке дня. Сразу после этого инцидента представитель большинства бросил вызов меньшинству. Он без труда доказал несерьезность доводов, включенных в манифест меньшинства, и, распаляясь, назвал своих соперников жирондистами. — Что! Жирондисты! — воскликнул Франкель. — Ясно, что вы укладываетесь спать ночью и поднимаетесь по утрам с «Монитором» 1793 года, иначе вы бы знали различие между нами, социалистами–революционерами, и жирондистами». Дебаты обострились. Вале, который подписал манифест, сказал: — Я заявлял, что нам нужно искать взаимопонимания с большинством, но ему нужно уважать меньшинство, вот в чем дело. — Он потребовал, чтобы все силы были брошены против врага. Гражданин Мио отвечал суровым тоном из глубины своей бороды. Представитель большинства говорил о примирении. Сразу же Феликс Пиа, чтобы вызвать их раздражение, попросил зачитать манифест. Напрасно Вэлан взывал к разуму и справедливости: — Когда наши коллеги приходят к нам, дезавуируя свою программу, не надо тыкать ею им в глаза, чтобы заставить их упорствовать в своих заблуждениях. — Примирительную повестку дня заменили повесткой Мио, сформулированной в выражениях, неприемлемых для меньшинства.

Вдруг дебаты были прерваны мощным взрывом. Бильоре ворвался в комнату с вестью, что взлетел на воздух патронный завод на авеню Рапп.

Взрыв потряс весь восток Парижа. Стена пламени из расплавленного свинца, человеческих останков, горящих бревен и пуль поднялась от Марсового поля до огромной высоты и обрушилась на пригороды. Рухнули четыре дома. Получили ранения более сорока человек. Катастрофа была бы еще более ужасной, если бы пожарники Коммуны не вырвали из огня вагоны со снарядами и бочки с порохом. Собралась обезумевшая толпа, уверовавшая в диверсию. Арестовали несколько лиц. Артиллеристов отвели в Военную школу.

Кто был злоумышленником? Никто не знает. Ни Совет, ни прокурор Коммуны не расследовали дело. Однако Комитет общественной безопасности объявил в своей прокламации о задержании четырех преступников, а Делеклюз заявил, что дело будет направлено в военный трибунал. Больше о нем ничего не слышали, хотя пролить свет на это дело было не только долгом, но также в интересах Совета. Серьезное дознание, вероятно, раскрыло бы преступление. Женщины, которые обычно уходили с работы в семь часов, в этот день отпустили в шесть часов. Надо учитывать, что Шарпентье просил у Кобрэна динамит. Для заговорщиков было выгодно посеять панику одним ударом по Военному ведомству, Военной школе, бараком на Марсовом поле, которые занимали федералы (173). Париж был уверен в наличии заговора. Реакционеры говорили: — Это месть за Вандомскую колонну. (Колонна была сооружена в 1805 году в честь побед Наполеона. Она стала символом бонапартизма.)

Колонну разрушили вечером раньше с большими церемониями. Постановление о ее низвержении, идея которого стала весьма популярной во время первой осады (174), вышло 12‑го апреля (175). Это по–человечески понятное, глубокое народное воодушевление, свидетельствовало о том, классовая война заменила войну между нациями. Оно нанесло, вместе с тем, удар по эфемерному триумфу пруссаков. Довольно дорогостоящие приготовления, стоившие почти 15 000 франков, надолго задержали из–за индифферентности инженера и неоднократных попыток подкупить рабочих. 16‑го мая, в 2 часа дня, все соседние улицы заполнила огромная толпа людей, желавших увидеть, чем закончится операция. Реакционеры предрекали все виды катастроф. Инженер, наоборот, заверил, что не будет никаких шокирующих неожиданностей, что во время падения колонна развалится на части. Он подпилил ее по горизонтали у пьедестала. Косой прорез был призван облегчить падение колонны назад на обширный настил хвороста, песка и навоза, наваленный в направлении улицы мира.

Веревка, привязанная к верху колонны, наматывалась на ворот, установленный в начале улицы. На площади толпились национальные гвардейцы. В окнах, на крышах размещались любопытные зрители. В отсутствие Жюля Симона и Ферри, вначале горячих сторонников операции, Гле—Бизва поздравил нового префекта полиции Ферре, который занял место Курне, и доверительно сообщил ему, что сорок лет страстно желал видеть это искупительный памятник взорванным. Оркестры заиграли «Марсельезу», ворот пришел в движение, блок сломался, один человек получил ранение. В толпе уже стали циркулировать слухи об измене, но быстро доставили другой блок. В 5.15 на балюстраде появился на некоторое время офицер, помахал трехцветным флагом, затем прикрепил его к поручням. В 5.30 вновь пришел в движение ворот, и через несколько минут край колонны медленно сместился, колонна потихоньку уступала, затем вдруг зашаталась, сломалась и рухнула с глухим шумом. Голова Бонапарта покатилась по земле, его рука отделилась от туловища. Прозвучал оглушительный возглас одобрения, как бывает у людей, освободившихся от ярма. Люди с одобрительными криками взобрались на руины. На свободном пьедестале развивался красный флаг, который в этот день стал алтарем человечества.

Люди хотели поделить между собой фрагменты колонны, но этому помещали присутствовавшие члены Совета. Неделей позже их подобрали версальцы. Одной из первых акций победоносной буржуазии было восстановление колонны, символа ее суверенитета от народа. Чтобы водрузить императора на пьедестал, им надо было нагромоздить 30 000 трупов. Подобно матерям Первой империи, матери этого времени не могли смотреть без слез на это бронзовое сооружение.

XXV. Париж на краю гибели

Парижу Коммуны осталось жить всего три дня. Давайте запечатлеем в своей памяти его светлый облик.

Тот, кто вдохнул в тебя жар современной истории, кто тосковал по твоим бульварам и плакал в твоих предместьях, кто пел на заре твоих революций и через несколько недель погружал свои руки в порох под прикрытием твоих баррикад. Тот, кто слышал под камнями твоих мостовых голоса мучеников за высокие идеи и вычитывал в любой из твоих улиц дату человеческого прогресса, даже он отдаст меньше справедливости твоему исконному величию, чем чужеземец, пусть даже он был и филистером, который прибыл поглядеть на тебя в дни Коммуны. Тяга к мятежному Парижу была так сильна, что люди спешили в него из Америки увидеть это действо, беспрецедентное в истории, — великий город Европы в руках пролетариев. Даже малодушный стремился сюда.

В начале мая прибыл один из наших друзей — один из самых робких люде й боязливых провинций. Родные и близкие провожали его в путь со слезами на глазах, словно он спускался в глубины ада. Он сказал нам: — Какова доля правды в распространяемых слухах? — Ладно, пойдем и осмотрим все потаенные углы.

Мы отправились от Бастилии. Уличные мальчишки выкрикивают газетные заголовки «Лозунга» и «Папаши Дюшена» Рошфора, «Гласа народа» Жюля Валле, «Мстителя», «Коммуны», «Вольноотпущенника», «Позорного столба шпионов» Феликса Пиа. «Оффисиель» спрашивают меньше. Конкуренция журналистов Совета вредит ему. Тираж «Гласа народа» — 100 000 экземпляров. Эта газета выходит раньше всех. Она встает с петухами. Если нам удавалось прочесть утром статью Валле, мы считали, что нам повезло. Но вместо этого заставляет себя слишком часто читать Пьер Денни с его автономией «до крайности». Только раз попадалась «Папаша Дюшен», хотя ее тираж свыше 60 000 экземпляров. Вот статья Феликса Пиа в «Мстителе» — прекрасный пример литературной интоксикации. У буржуазии нет лучших помощников, чем эти пустые и невежественные рыцари дешевой сенсации. Вот доктринерская газета «Коммуна», в которую иногда пишет Милье, и в которой Жорж Дюшен отчитывает молодежь и стариков ратуши со строгостью, больше приличествующей человеку с другим характером. Не забывают и «Лозунг», чтобы ни говорили романтики. Она первой поддержала Революцию 18 марта, и метала в версальцев острые стрелы.

В киосках выставлены карикатуры. Тьер, Пикар и Жюль Фавр прижались брюшками друг к другу, подобно трем грациям. Эта великолепная рыба, макрель, с голубовато–зеленой чешуей, которая формирует вместе с императорской короной постель, маркиз де Галифе. Газеты «Будущее», рупор Лиги, и «Век» очень ожесточились со времени ареста Густава Шоди, а «Правда», газета Янки Портали, лежит стопкой, меланхоличная и неподвижная. Многие реакционные газеты были закрыты префектурой, но, несмотря на это, не погибли, поскольку нам предлагает их парень–разносчик, без всякой конспирации.

Читайте, ищите, найдите призыв к убийствам и грабежам, проходящий единственной жестокой строкой в газетах коммунаров, возбужденных войной, затем сравните их с версальскими газетами, требовавшими массовых расстрелов, когда войска овладеют Парижем.

Давайте последуем за теми катафалками, которые движутся от улицы Рокет, и войдем вместе с ними на территорию кладбища Пер‑Лашез. Все те, которые погибают за Париж, погребаются с заупокойными службами в этом большом месте упокоения. Коммуна сочла за честь оплачивать их похороны. Ее красные флаги трепещут с четырех сторон похоронных дрог, за которыми следуют соратники по батальону, в то время как к процессии присоединяются несколько прохожих. Вот жена, сопровождающая погибшего мужа. За гробом следует член Совета, он произносит у могилы речь, исполненную не скорби, но надежды и отмщения. Вдова обнимает своих детей и говорит им: — Помните и повторяйте вместе со мной «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Коммуна!» (176)

Возвращаясь назад, мы проходим мимо мэрии 11‑го округа. Она завешана черным цветом. Траур по последнему имперскому плебисциту, невинными жертвами которого стали парижане. Пересекаем площадь Бастилии, веселую, одушевленную пряничной ярмаркой. Париж не боится пушек. Он верит в победу.

Экипажи попадаются редко. Ведь вторая осада лишила лошадей провизии. По улице 4‑го сентября мы добираемся до фондовой биржи, над которой водружен красный флаг, и Национальной библиотеки, где за длинными столами сидят читатели. Проходим Пале—Рояль, в аркадах которого всегда шумно, и подходим к музею Лувр. Залы, увешанные картинами, открыты для широкой публики. Тем не менее, версальские газеты утверждают, что Коммуна распродает национальное культурное достояние иностранцам.

Спускаемся на улицу Риволи. Справа, на улице Кастильоне, огромная баррикада перегораживает доступ на Вандомскую площадь. Выход с площади Согласия закрывает редут Сен‑Флорентина, тянущийся направо до морского министерства, а налево — до Тюильри, с плохо наведенными амбразурами шириной в четыре метра. Огромный ров, обнажающий артерии подземной жизни, отделяет площадь от редута. Рабочие заканчивают отделку рва и покрывают его края торфом. Многие люди, проходящие мимо, с любопытством смотрят, и не один из них заглядывает вниз. Искусно сооруженный коридор ведет нас на площадь Согласия. Гордый профиль Страсбургской статуи возвышается напротив красных флагов. Коммунары, обвиняемые в пренебрежении Францией, благочестиво заменили увядшие венки первой осады свежими весенними цветами.

Теперь мы входим в боевую зону. Елисейские поля тянутся длинной пустынной полосой, которая прерывается грозными разрывами снарядов, выпущенных из фортов Монт—Валерьена и Курбевуа. Обстрел ведется на пространстве до Дворца промышленности, чьи сокровища доблестно оберегают коммунары. Вдали высится могучее сооружение Триумфальной арки. Туристы первых дней Коммуны исчезли, так что площадь Этуаль стала столь же пустынной, как и крепостной вал. Снаряды разбили барельефы, которых Жюль Симон призвал биться с пруссаками. Главная арка обнесена баррикадой, чтобы защитить ее от бомбардировок снарядами. За баррикадой люди готовятся водрузить обломки на платформу, которая по высоте сравнима с Монт—Валереном.

Проходим вдоль Елисейских полей по предместью Сен‑Оноре. В правом углу, образованном авеню Великой армии и Терн, бастионы, а на авеню Ваграм нет ни одного неповрежденного дома. Вы убеждаетесь, что Тьер «не подвергает бомбардировкам Париж, о чем не устают утверждать представители Коммуны». С полуразрушенной стены свисают обрывки плаката. На нем была напечатана речь Тьера против короля Бомбы, которую группа достаточно сообразительных миротворцев воспроизвела. — Вы знаете, господа, — выступал он перед буржуа в 1848 году, — что происходит в Палермо. Вас всех пробирает ужас при мысли о том, что в течение сорока восьми часов крупный город подвергался бомбардировке. Кем? Был ли это иноземный захватчик, осуществляющий право войны? Город обстреливали его собственные власти. Для чего? Потому что несчастный город добивался своих прав. И вот, за требование собственных прав он подвергся обстрелу в течение сорока восьми часов! — Счастливый Палермо! Париж подвергается бомбардировкам уже сорок дней.

Нам удается добраться по левой стороне авеню Терн до бульвара Перейра. Оттуда до Порт—Мэлло. На каждом шагу подстерегает опасность. Пользуясь кратковременным затишьем, мы достигаем ворот или, скорее, груды развалин, которая обозначает это место. Вокзала больше нет, тоннель засыпан, бастионы сползли во рвы. И все же имеются человеческие саламандры, которые осмеливаются передвигаться среди этих руин. Напротив ворот три орудия под командой капитана Ла Марсельеза. Направо — капитан Рушат с пятью орудиями. Налево капитан Мартэн с четырьмя орудиями. Монтере, командующий этой позицией в последние пять недель, находится вместе с ними в этой атмосфере грохота снарядов. Монт—Валерьен, Курбевуа и Бекон обрушили на них более восьмисот снарядов. Двенадцать орудий обслуживаются десятью людьми. Они обнажены по пояс, их тела и руки почернели от пороха. С них градом катит пот. Часто в их руках запальные фитили. Матрос Бонавентура, который один выжил из первого набора, видел двадцать раз, как его товарищей разносило в клочья. И все–таки они держались. Эти орудия постоянно демонтировались и снова устанавливались. Артиллеристы жаловались только на нехватку боеприпасов, поскольку больше нельзя было подогнать повозки. Версальцы часто пытались, и будут пытаться вновь, захватить батареи врасплох. Монтере на страже день и ночь. Он мог с гордостью написать в Комитет общественной безопасности, что, пока он здесь, версальцы не пройдут через Порт—Мэлло.

Каждый шаг в направлении Ла Муэтта — игра со смертью. Но наш друг должен засвидетельствовать все величие Парижа. На бастионе, близ ворот Ла Муэтта, один офицер машет своей кепи в сторону Булонского леса. Вокруг свистят ядра. Это Домбровский, который забавляется руганью в сторону траншей версальцев. Члену Совета, находящемуся рядом, удается убедить его отказаться от этой мушкетерской бравады. Генерал ведет нас в замок, где располагается его штаб. Все помещения пробиты снарядами. И все же он остается здесь, и заставляет держаться своих людей. Подсчитано, что его адъютанты живут, в среднем, восемь дней. Как раз в этот момент наблюдатель Бельведера врывается к нам с ужасом на лице. Снаряд прошил его позицию. — Оставайся там, — говорит ему Домбровский, — если тебе не было суждено умереть, то ничего не бойся. — Такова его отвага. Сплошной фатализм. Несмотря на отправку депеш в военное министерство, он не получил никаких подкреплений. Полагал, что игра проиграна, и повторял это слишком часто.

Это мой единственный упрек. Не ожидаете же вы от меня извинений за то, что Коммуна позволила иностранцам умирать за себя. Разве это не пролетарская революция? Не пора ли людям отдать справедливость великой польской нации, которую предавали все французские правительства?

Домбровский сопровождает нас в переходе через район Пасси до Сены и показывает нам почти заброшенные бастионы. Снаряды все крушат и сносят на подходах к железной дороге. Большой виадук проломился в сотнях мест. Бронированные локомотивы перевернуты вверх колесами. Батарея версальцев с острова Биланкур бьет прямой наводкой по нашим канонеркам, и топят одну из них «Л’Эсток» на наших глазах. Буксир прибывает во время, подбирает экипаж и поднимается под обстрелом вверх по течению Сены до моста Йены.

Чистое небо, яркое солнце, мирный покой обволакивают эту реку, развалины, снаряды. Смерть выглядит более жестоко среди безмятежной природы. Идемте, поприветствуем нашего раненого в Пасси. Член Совета Лефрансэ приходит в санитарную палатку доктора Демаркэ и расспрашивает его о состоянии раненого. — Я не разделяю ваших взглядов, — говорит доктор, — и не могу желать триумфа вашего дела, но я раньше никогда не видел, чтобы раненые люди сохраняли такое спокойствие и хладнокровие во время операций. Я связываю эту отвагу с энергией их убеждений. — Затем мы осматриваем больничные койки. Большинство раненых живо интересуются, когда они смогут возобновить службу. Восемнадцатилетний парень, которому только что ампутировали руку, вытягивает другую и восклицает: — У меня есть еще одна рука, чтобы служить Коммуне! — Смертельно раненому офицеру говорят, что Коммуна передала его зарплату жене и детям. — У меня нет на нее права, — отвечает он, шутя. — Здесь, дружок, британские пьяницы, которые, по словам версальцев, составляют армию Коммуны.

Возвращаемся на Елисейские поля. Казармы здесь плохо укомплектованы. Другие кадры, другая дисциплина потребуются, чтобы содержать там батальоны. Перед Военной школой, в 1 500 метрах от бастионов, в нескольких шагах от военного ведомства, стоит в бездействии сотня артиллерийских орудий, заляпанные грязью. Оставим справа военное ведомство, центр распрей, войдем в Законодательное собрание, превращенное в мастерскую. Там работает полторы тысячи женщин. Они шьют мешки для песка, чтобы заткнуть бреши. Высокая симпатичная девушка, Марта, повязавшая вокруг талии красный шарф с серебристой оторочкой, подарок друзей, распределяет работы. Время труда сокращают веселые песни. Каждый вечер выплачивается жалование. Женщины получают все, что заработали, по восемь сантимов за мешок. Между тем прежние работодатели платили им едва два сантима.

Теперь мы следуем по набережным, убаюкиваемым первозданной тишиной. Академия наук проводит в понедельник свои заседания. Отн. дь не рабочие говорили: — Республике не нужны ученые. — Председательствует месье Делоне. Месье Элие де Бомон просматривает корреспонденцию и читает письмо от своего коллеги Ж. Бертрана, который бежал в Сен‑Жермен. Отчет об этом мы прочтем в «Офисиель» Коммуны.

Нам не следует покидать левый берег без посещения военной тюрьмы. Спросите солдат, сталкивались ли они хотя бы с одной угрозой, хотя бы с одним оскорблением в Париже. Разве с ними не обращались как с товарищами, не подвергавшимися никаким исключительным мерам, разве они не освобождались по желанию помочь своим парижским братьям.

Между тем наступил вечер. Театры открыты. Оперный театр «Лирик» дает грандиозное представление в пользу раненых, а «Комическая опера» готовит другой спектакль. Опера обещает особое представление в следующий понедельник, когда мы услышим революционный гимн Госсека. Актеры «Гайете», покинутые своим режиссером, сами руководят своим театром. «Жимназ», «Шатле», «Театр—Франсэ», «Амби—Комик», «Делассема» посещаются каждый вечер многочисленной парижской публикой. Давайте перейдем к более суровым спектаклям, таким, какие Париж не видал с 1793 года.

Открыты десять церквей, и Революция восходит на кафедры. В старом квартале Гравилье собор Сен‑Николя на Елисейских полях наполнен мощным гулом голосов. Несколько газовых горелок едва освещают многочисленную толпу. А в дальнем конце собора, почти сокрытая тенью сводов, висит фигура Христа, задрапированная тканями популярных ярких цветов. Единственное освещенное место пюпитр, стоящий напротив кафедры, завешан кумачом. Играет орган, и люди поют Марсельезу. Оратор, чрезвычайно взволнованный этим фантастическим окружением, выступает с пламенными декламациями, которые эхо разносит как угрозу. Люди обсуждают события дня, ресурсы обороны. Членов Совета сурово осуждают, принимаются резкие резолюции для передачи в ратушу на следующий день. Иногда просят слова женщины, у них есть собственный клуб в Батиньоле. Эти горячие митинги дают мало ценных идей, но они наполняют многих энергией и отвагой.

Сейчас всего лишь 9 часов вечера, и у нас есть еще время побывать на концерте в Тюильри. У входа граждане в сопровождении членов комиссии делают сборы средств в пользу вдов и сирот Коммуны. Огромные комнаты оживлены толчеей веселых и прилично одетых людей. Впервые импозантно одетые женщины рассаживаются на скамьях во дворе. В галереях играют три оркестра, но душой праздника является Маршальский зал, где мадмуазель Агар читает отрывки «Возмездия» Гюго в том самом месте, где десять месяцев раньше были свергнуты Бонапарт и его шайка. Моцарт, Мейербер, Россини, великие произведения искусства третировались в Империи как музыкальные непристойности. Из большого центрального окна мелодичная музыка разносится по саду, веселые огни сияют как звезды на зеленом газоне, мелькают между деревьев и окрашивают игру фонтанов. В беседках люди смеются, но величественные Елисейские поля, темные и пустынные, кажется, протестуют против этих популярных маэстро, которых не признавали. Версаль тоже протестует пожарищем, слабый отблеск которого освещает Триумфальную арку. Ее зловещая масса нависает над гражданской войной.

В 11 часов, когда люди расходятся, мы слышим шум со стороны часовни. Только что арестовали Шелшера. Его отвели в префектуру, откуда через несколько часов он был выпущен на свободу прокурором Риго.

На бульварах толпятся люди, возвращающиеся из театров. В кафе «Питерс» скандальное сборище штабных офицеров и проституток. Внезапно показываются национальные гвардейцы и разгоняют их. Мы следуем за гвардейцами до ратуши, где Ранвир, находившийся при исполнении служебных обязанностей, встречает их. Проводится короткая воспитательная беседа: женщины из Сен‑Лазара, офицеры, с лопатами и мотыгами, отправляются к траншеям.

1 час ночи. Париж мирно спит. Такова, мой друг, парижская вольница. Ты видел этот Париж размышляющим, плачущим, сражающимся, работающим, воодушевленным, приверженным братству, строгим в отношении порока. Его улицы, вольные в течение дня, неужто, менее безопасные в ночной тиши? Хотя бы потому, что его полиция ушла с улиц (177). Каждый парижанин представлен своим инстинктам, и где вы видите торжествующих дебоширов? Эти федералы, которые могли бы владеть миллиардами франков, живут на смехотворную плату в сравнении с их обычной зарплатой. Признаете ли вы, наконец, этот Париж, расстреливавшийся с 1789 года семь раз, и всегда готовый восстать ради спасения Франции? Вы спрашиваете, где его Программа? Ищите ее перед собой, а не в колеблющейся ратуше. А эти дымящиеся бастионы, взрывной героизм, женщины, объединившиеся мужчины разных профессий, рабочие всей земли, аплодирующие нашей битве, все монархи, все буржуа, ополчившиеся против нас, разве они не выражают достаточно громко нашу идею, а также то, что все мы сражаемся за равенство, право на труд, создание социального общества? Жаль Францию, если она не осознает этого! Немедленно иди и расскажи о том, что представляет собой Париж в действительности. Если он падет, какая жизнь тебя ожидает? Кто еще, кроме Парижа, имеет достаточно сил продолжать Революцию? Кто, кроме Парижа, одолеет клерикального монстра? Иди, расскажи об этом республиканским провинциям. «Эти пролетарии сражаются также и за того тебя, который завтра, возможно, станет ссыльным. Что касается представителей класса, угождающего верховной власти, которая воображает, что может править посредством периодических боен, то или и скажи им достаточно громко, чтобы они расстались со своими претензиями. «Кровь народа удобряет революционную ниву. Идея революционного Парижа поднимется из его горящего нутра и воодушевит сыновей убиенных на новую борьбу.

XXVI. Враг входит в Париж

«Ворота Сен‑Клу только что прорваны. Генерал Дуэ взял их штурмом».

(Обращение Тьера к префектам от 21 мая.)

Подошло время главного наступления. Ассамблея выстроилась в боевой порядок. 16‑го мая она отказалась признать республиканскую форму правления Франции и проголосовала за публичный молебен 417 из 420 голосами. 17‑го мая армия установила свои осадные орудия против ворот Ла Мюетта, Отей, Сен‑Клу, Пуан дю Жур, Исси. Батареи в тылу продолжали обстреливать крепостную ограду Пуан дю Жура и разрушать Пасси. Орудия Шато де Брекона разгромили кладбище Монмартра и доставали огнем площади Сен‑Пьер. Под обстрелом оказались пять округов.

18‑го мая вечером версальцы застали врасплох федералов Кашана, набросившись на них с криками «Да здравствует Коммуна!» Однако нам удалось остановить их продвижение на От—Бруйер. Доминиканские монахи, подававшие сигналы врагу из монастыря, были арестованы и отправлены в Форт де Бисетр.

19‑го мая. — Несмотря на приближение версальцев, наша оборона не стала более активной. 72‑й и 73‑й бастионы дали несколько беспорядочных залпов по деревне и форту Исси. От Пуан дю Жур до Порт—Майо у нас было единственное орудие у ворот Дофин с целью противостоять сотне версальских орудий и их фортификационным работам в Булонском лесу. Несколько баррикад у ворот Бино и Асниер, а также у Итальянского бульвара, два редута на площади Согласия и улице Катильон, ров на улице Рояль и другой на Трокадеро — это все, что сделал Совет за семь недель для обороны внутреннего пространства города. Не производилось никаких фортификационных работ у вокзала Монпарнас, Пантеона, холмов Монмартра, где два или три орудия вели 14‑го мая огонь лишь с теми последствиями, что убили наших собственных людей в Лаваллуа. На газоне Тюильри около двенадцати моряков уныло рыли дальше бесполезную траншею. Комитет общественного спасения, говорили они, не может найти рабочих, имея в своем распоряжении 1 500 бездельников в казармах Принц Эжен, 100 000 отсиживавшихся охранников и миллионы франков. Железная воля и сильное руководство могли еще все спасти, но мы находились в коме ужасной апатии. Состязания, ссоры и интриги поглощали всю энергию. Совет занимался мелочами и пустяками. Комитет общественного спасения множил романтические прокламации, которые никого не трогали. ЦК думал только о захвате власти, которую не был способен удержать, и 19‑го мая провозгласил себя управляющим военным министерством. Его члены настолько уверили себя в прочности своей власти, что один из них распоряжением, опубликованном в «Офисиель», приказал жителям Парижа «оставаться в своих домах в течение сорока восьми часов» под угрозой «сожжения их документов на право владения рентой». Они прилагались к удостоверениям личности.

Наши лучшие батальоны, сильно поредевшие и предоставленные самим себе, представляли собой остатки разгромленной армии. С начала апреля мы потеряли убитыми и ранеными 4 000 человек, 3 500 человек попали в плен. Теперь на позициях от Асниера до Нейи осталось 2 000 человек, и, возможно, 4 000 человек на позициях от Ла Муэтты до Пти—Ванва. Батальоны, предназначенные для обороны в Пасси, на позициях отсутствовали и располагались в домах, находившихся вдали от бастионов. Многие из их офицеров разбежались. На 36‑м и 70‑м бастионах, буквально накануне штурма, не было и двадцати артиллеристов. Не было и часовых.

Было ли это результатом измены? Заговорщики хвастали этим через несколько дней после захвата этих бастионов. Но ужасной бомбардировки достаточно, чтобы объяснить эти провалы. Кроме того, имела место преступная беспечность. Домбровский, уставший от борьбы с инертностью военного ведомства, был обескуражен, слишком часто отлучался в свою ставку на Вандомской площади, в то время как Комитет общественной безопасности, получив известие об оставлении бастионов, удовлетворился предостережением военному ведомству, вместо того чтобы поспешить на помощь и взять ситуацию под контроль.

В субботу, 20‑го мая, проявили себя штурмовые батареи. 300 морских пушек и осадных орудий, объединив свою огневую мощь, провозгласили начало конца.

В тот же день Де Бофон, которого не испугал арест Ласниера, послал обычного курьера сообщить начальнику генштаба версальских войск о том, что ворота Монруж, Ванв, Вожирар, Пуан–дю–Жур и Дофин полностью лишены сил обороны. Были немедленно отданы приказы сосредоточить войска. 21‑го мая версальцы были готовы наступать, так же как 3‑го и 12‑го мая, но в этот раз успех выглядел несомненным. Ворота Сен‑Клу были разнесены на обломки.

В течение нескольких дней Совет указывал на эту брешь начальнику генштаба Анри Продомму. Тот отвечал на манер Клюзере, дескать, меры приняты, что он даже ездил соорудить начиненную железом баррикаду перед этими воротами. Но, на самом деле, не пошевелил и пальцем. В воскресенье утром Лефрансэ, пересекая ров в месте разрушенного подъемного моста, примерно на расстоянии пятнадцати метров наткнулся на траншеи версальцев. Ошеломленный непосредственностью угрозы, он послал записку Делеклюзу, которая была потеряна.

В пол третьего дня под сенью Тюильри давали большой концерт для вдов и сирот Коммуны. Пришли тысячи людей. В зеленых аллеях мелькали яркие весенние платья женщин. Люди жадно вдыхали свежий аромат больших деревьев. В стороне, в двухстах метрах, на площади Согласия, рвались снаряды версальцев, внося диссонанс в бодрые звуки оркестров и бодрящее дыхание весны.

По окончании концерта штабной офицер поднялся на платформу дирижера оркестра. — Граждане, — сказал он, — Тьер пообещал вчера войти в Париж. Он не вошел, и никогда не войдет. Приглашаю вас придти сюда в следующее воскресенье, на это самое место, на второй концерт для вдов и сирот.

В тот самый час, в ту самую минуту, в момент орудийного выстрела, версальцы входили в Париж.

Ожидавшийся сигнал был подан, наконец, от ворот Сен‑Клу, но он исходил не от платных заговорщиков. Шпион–любитель Дюкатель проходил по этим кварталам, заметив, что все — ворота и бастионы — совершенно безлюдны. Тогда он взобрался на 64-ый бастион и, помахивая белым платком, стал кричать солдатам в траншеях. — Можете входить, здесь никого нет. — Подошел морской офицер, допросил Дюкателя, прошел развалины подъемного моста и смог сам убедиться, что бастионы и соседние дома брошены. Вернувшись в свои траншеи, офицер сообщил эту весть по телеграфу командующим соседних войсковых частей. Осадные батареи прекратили огонь, и солдаты из ближайших траншей просочились небольшими подразделениями за крепостную стену. Тьер, Макмагон и адмирал Потуан, которые находились тогда в Мон—Валерьене, телеграфировали в Версаль приказ привести в действие все дивизии.

Домбровский, отлучившийся на несколько часов из штаба в Ла—Муэтте, прибыл туда в четыре часа. Командир бастиона встретил его и сообщил о вступлении в город версальцев. Домбровский дал время офицеру закончить доклад, затем, повернувшись к одному из адъютантов, сказал с излишним хладнокровием для критической обстановки: — Отправляйтесь в морское министерство за батареей из семи пушек, предупредите такой–то и такой–то батальоны. Я сам буду командовать здесь. — Затем он также отправил депешу в Комитет общественной безопасности и военное министерство, а также послал батальон волонтеров занять ворота Отей.

В пять часов национальные гвардейцы без кепи, без оружия подняли тревогу на улицах Пасси. Некоторые офицеры с саблями наголо пытались остановить их. Федералы оставили свои дома, некоторые заряжали свои ружья, другие утверждали, что тревога ложная. Командир волонтеров собрал, сколько мог людей, и призвал их следовать за ним.

Эти волонтеры представляли собой войска, умевшие сражаться. Возле вокзала они увидели красные мундиры и встретили их залпом. Версальский офицер, сидевший верхом на коне и обнаживший саблю, хотел повести солдат в наступление, но пал от наших пуль. Его солдаты отступили. Федералы прочно закрепились на виадуке и в начале бульвара Мюрата, а также на набережной возле Йены. Мост перегородили баррикадой.

Депешу Домбровского доставили в Комитет общественной безопасности. Бийорэ, дежуривший в это время, немедленно проследовал в Совет. Участники собрания как раз судили Клюзере, и выступал Верморель. Бывший делегат Совета сидел в кресле и с безучастием, которое наивные люди принимали за талант, слушал оратора. Бийорэ, очень бледный, вошел и на мгновенье присел. Затем, поскольку Верморель продолжал, он крикнул ему: — Заканчивай! Заканчивай! У меня для собрания телеграмма большой важности. Я требую секретного заседания.

Верморель: — Пусть говорит гражданин Бийорэ.

Бийорэ поднялся и прочел депешу, которая слегка дрожала в его руке.

«Домбровский Военному министерству и Комитету общественной безопасности. Версальцы вошли в город через ворота Сен‑Клу. Принимаю меры, чтобы отбросить их. Если можете, пришлите подкрепления. Я отвечу за все» (178).

Сначала воцарилось тягостное молчание, нарушенное вскоре вопросами. — Часть батальонов вышла, — ответил Бийорэ. — Комитет общественной безопасности начеку.

Вскоре обсуждение возобновилось, и естественно, быстро закончилось. Совет оправдал Клюзере. Смехотворное наказание, предложенное Мио, вызвало только перешептывание. Пренебрегли единственным обличающим фактом — бездействием Клюзере во время его депутации. Затем участники собрания разбились по группам и стали комментировать депешу. Уверенность Домбровского, гарантии Бийорэ показались вполне достаточными для романтиков. Что касается общей уверенности, прочности бастионов, бессмертия дела, что касается ответственности Комитета общественной безопасности, то эти вопросы не обсуждались. Пусть каждый позаботится о получении информации сам, и в случае необходимости отправляется в свой округ.

Время растрачивалось на болтовню. Не было ни предложений, ни дебатов. Пробило восемь часов, и председатель закрыл заседание. Последнее заседание Совета! Никто не потребовал образования постоянного комитета, не призвал коллег дожидаться новостей здесь, вызвать для отчета Совету Комитет общественной безопасности. Никто не настаивал на том, чтобы в этот критический момент неопределенности, когда, возможно, следовало немедленно сымпровизировать план обороны или принять важное решение на случай катастрофы, пост защитников Парижа оставался в центре города, в ратуше, а не в соответствующих округах.

Так, Совет Коммуны устранился из истории и ратуши в момент величайшей опасности, когда версальцы вошли в Париж.

Такое же состояние прострации господствовало в военном ведомстве, где новость была получена в пять часов. Представители ЦК отправились к Делеклюзу, который выглядел спокойным и сказал то, во что многие поверили, будто уличные бои будут выгодны Коммуне. Когда пришел командир сектора Пуан–дю–Жур и доложил, что ничего серьезного не произошло, депутат принял его заявление без проверки. Начальник генштаба не счел необходимым даже сходить и лично провести рекогносцировку. К восьми часам он выдал невероятную депешу: «Наблюдательный пункт на Триумфальной арке отрицает вступление версальцев в город. По крайней мере, оттуда не видно что–либо подобное. Командир сектора (Рено) только что покинул мой кабинет. Он заявляет, что была только паника. Ворота Отей не прорваны. Если несколько версальцев и вошли, то они были отброшены назад. Я послал в качестве подкреплений одиннадцать батальонов и столько же офицеров генштаба, которые не оставят их, пока не доведут до позиций».

В то же время Тьер телеграфировал своим префектам: — Ворота Сен‑Клу пали под обстрелом наших пушек. Генерал Дуэ ворвался в город. — Двойная ложь. Ворота Сен‑Клу были открыты три дня, в течение которых версальцы не смели в них войти, а генерал Дуэ прошел через них очень робко, «гуськом», благодаря изменнику.

Ночью военное министерство несколько оживилось. Там толпились офицеры, спрашивая приказов. Генштаб не позволил бить в набат под предлогом того, что не следует пугать население. Некоторые члены Совета задумались, наконец, над планом обороны Парижа, обращая внимание на те стратегические пункты, о которых не вспоминали шесть недель. Когда возникла необходимость быстро сформулировать идею, метод и выдать точные инструкции, депутаты закрылись в своих кабинетах, чтобы составить прокламацию.

В то время как посреди Парижа, уверенного в своих попечителях, несколько человек без солдат, без информации готовились к сопротивлению, версальцы продолжали проникать в город сквозь бреши в обороне. Входя шеренга за шеренгой, они увеличивали свою численность, молча, под покровом сумерек. Постепенно они накопили силы между железной дорогой и оборонительными укреплениями. В 8 часов скопилось достаточно много солдат, чтобы разделить их на две колонны, одна из которых повернула налево, овладела бастионами 66 и 67, в то время как другая колонна пошла направо по дороге в Версаль. Первая колонна закрепилась в центре Пасси, заняв приют Сен‑Перин, церковь и площадь Отей. Другая колонна, разметав примитивную баррикаду, сооруженную на набережной в начале улицы Гийо, к часу ночи по улице Ренуара поднялась на площадь Трокадеро, не имевшую с этой стороны ни укреплений, ни защитников, и сразу же заняла ее.

В ратуше, наконец, собрались члены Комитета общественной безопасности. Пропал только Бийорэ, и не появился снова. Собравшиеся ничего не знали о численности и позиции неприятельских войск, но знали, что под покровом темноты враг вступил в Пасси. Штабные офицеры, посланные в Ла Муэтту разведать обстановку, вернулись с ободряющими вестями. Вслед за этим в 11 часов член Совета Осси вступил на улицу Бетховена, где были потушены огни. Вскоре его конь отказался двигаться вперед. Он поскользнулся и рухнул в большую лужу крови. Национальные гвардейцы, казалось, спали вдоль стен. Внезапно появились люди. Это были версальцы, сидевшие в засаде. Спящие были убитыми федералами.

Версальцы убивали федералов по эту сторону от стен Парижа, а Париж ничего не знал. Ночное небо было чистым, сияли звезды. Теплая ночь, благоухавшая ароматами. Театры заполнила публика, на бульварах царило оживленье и веселье, в освещенных кафе толпились посетители и повсюду молчали пушки. Такой тишины не знали три недели. Если бы «лучшая армия, которой Франция когда–либо владела», прошла по набережным и бульварам беспрепятственно, одним махом, без единого выстрела, если бы она сокрушила Коммуну Парижа.

Добровольцы удерживали железнодорожное полотно до полуночи, затем измученные, оставшиеся без подкреплений, отступили на Ла Муэтту. За ними последовал генерал Клиншан, занял ворота Отей, прошел ворота Пасси и далее двинулся к штабу Домбровского. 50 добровольцев некоторое время держались в Шато, но обойденные с востока, под угрозой быть отрезанными от Трокадеро, в пол первого ночи, они отступили на Елисейские поля.

На левом берегу генерал Сисси весь вечер концентрировал войска в двухстах метрах от крепостной стены. В полночь его саперы перебрались через ров, взобрались на бастионы, не встретив даже часового, и открыли Севрские и Версальские ворота.

В три часа ночи версальцы наводнили Париж через пять зияющих ран — ворот Пасси, Отей, Сен‑Клу, Севрских и Версальских. Большая часть пятнадцатого округа была оккупирована. Захвачены Муэтта, все Пасси и холмы Трокадеро, а также пороховой погреб на улице Бетховена, огромные катакомбы под шестнадцатым округом, которые были набиты 3 000 бочек пороха, миллионами патронов, тысячами снарядов. В пять часов первый версальский снаряд упал на дворец Почетного легиона. Как и в утро 2‑го декабря Париж спал.

XXVII. Нашествие продолжается

Генералы, командовавшие вступлением в Париж, великие полководцы.

(Выступление Тьера на Национальной Ассамблее 22 мая 1871 г.)

В 2 часа Домбровский прибыл в ратушу, бледный и удрученный. Его грудь была посечена осколками камней, разлетевшихся после выстрела. Он сообщил Комитету общественной безопасности о вступлении версальцев в город, о захвате неожиданным ударом Пасси, о своих бесполезных попытках собрать людей. Так как от него требовали новостей, так как их удивило столь быстрое вторжение, значит, настолько мало Комитет знал военную ситуацию, Домбровский, неверно их понявший, воскликнул: — Что! Комитет общественной безопасности принимает меня за предателя! Моя жизнь принадлежит Коммуне. — Его жестикуляция и голос свидетельствовали о глубоком отчаянии.

Утро было теплым и светлым, как предыдущим днем. На призыв к оружию, набат, откликнулись три–четыре тысячи человек, поспешивших к Тюильри, ратуше и военному ведомству. Но сотни других в этот момент бросили свои посты, покинули Пасси и оставили пятнадцатый округ. Федералы Пти—Ванв вернулись в Париж в пять часов и, увидев, что Трокадеро занят версальцами, отказались держаться до конца. На левом берегу, на площади Св. Клотильды, некоторые офицеры пытались остановить национальных гвардейцев, но те не подчинились. — Сейчас настало время войны баррикад, — утверждали они, — каждый должен быть в своем квартале. — Они пробились на площадь Почетного легиона. К ним была обращена прокламация Делеклюза.

Роковая прокламация, расклеенная на стенах, начиналась так:

«Довольно военщины! Никаких больше штабных офицеров в мундирах, расшитых золотом! Уступите место народу, безоружным бойцам! Пробил час революционной войны! Народ ничего не знает об учебных маневрах. Но когда у людей оружие в руках, под их ногами мостовая, они не боятся стратегов монархической школы!»

Когда военный министр клеймит дисциплину, кто будет подчиняться? Когда он отвергает любой метод, кто прислушается к разумным доводам? Так, мы видим сотни человек, отказывающихся уйти с мостовых улиц, не обращающих никакого внимания на агонизирующие соседние кварталы, остающихся неподвижными до последнего часа, ожидающих, когда придет армия и одолеет их.

В 5 часов утра началось официальное отступление. Начальник генштаба Анри Продомм поспешно эвакуировал военное ведомство, без выноса или уничтожения документов. На следующий день они попали в руки версальцев и послужили основанием для привлечения к суду военных трибуналов тысяч жертв.

Покидая военное министерство, Делеклюз встретился с Брюнелем, которого выпустили на свободу лишь предыдущим вечером. Он сразу же собрал легион и предложил свои услуги, поскольку был одним из тех убежденных людей, которых нельзя было потрясти даже самым несправедливым судебным решением. Делеклюз приказал ему защищать площадь Согласия. Брюнель туда направился и расположил 150 стрелков, три 40‑миллиметровых орудия, одно 12‑миллиметровое орудие и два 7‑миллиметровых на террасе Тюильри и по берегу реки. Он обеспечил редут Сен‑Флорентен пулеметом и 4‑милиметровым орудием, редут на улице Рояль, и у входа на площадь Согласия двумя 12‑миллиметровыми орудиями.

В зоне, расположенной перед позициями Брюнеля, на площади Бован, некоторые бойцы 8‑го легиона предприняли тщетные усилия остановить беглецов из Пасси и Отея, а затем занялись приведением собственного квартала в надлежащее состояние обороны. В Сен‑Оноре Фобурга соорудили баррикады до Английской набережной, а также на улице Сюрезн и в Вий—Левеке. Воздвигли заграждения на площади Св. Августина, в начале бульвара Усмана, перед бульваром Малешерб, когда показались версальцы.

Рано утром они начали наступление. В 5.30 Дуэ, Клешан и Ладмиро, пройдя вдоль редутов, вступили на авеню Великой армии. Артиллеристы Порт—Мэйо, обернувшись, увидели в тылу версальцев, с которыми соседствовали около десяти часов. Ни один часовой не предупредил их. Монтере провел своих бойцов через Терн. Он один с мальчишкой зарядил пушку в Порт—Мэйо, выстрелил последний снаряд по врагу и сумел уйти через Батиньоль.

Колонна Дуэ вновь поднялась по авеню до баррикады перед Триумфальной аркой, которую они заняли без боя. Федералы едва успели эвакуировать пушку, которую должны были установить на Триумфальной арке. Солдаты прошли по набережной и вошли на молчаливую площадь Согласия. Неожиданно открыли огонь с террасы Тюильри. Встретив залп в упор, версальцы бежали до дворца Промышленности, понеся большие потери убитыми.

Слева солдаты заняли брошенные Елисейские поля, и, пройдя по улицам Морни и Абатуччи, появились на площади Св. Августина, где баррикады, едва начавшие строиться, не могли оказать сопротивления, а к 7.30 версальцы закрепились в казармах Пепиньер. Федералы создали вторую линию обороны, закрыв вход на бульвар Малешерб в начале улицы Буасси д’Англэ.

Слева от Дуэ, Клешан и Ладмиро продолжили движение вдоль редутов. Важные работы у ворот Бино, Курсей, Асниер и Клиши, направленные против укреплений версальцев, стали бесполезными, а также Терн, были заняты без серьезного штурма. В то же время одна из частей Клешана прошла мимо внешних редутов. Батальоны федералов в Нейи, Леваллуа—Перре и Сен‑Ке подверглись обстрелу ядрами с тыла — (это было их первым соприкосновением с вошедшими в Париж версальцами) — и многие федералы попали в плен. Другим удалось вернуться в Париж через ворота Бино, Асниер и Клиши, сея панику и слухи об измене в семнадцатом округе.

В Батиньоле всю ночь отбивали военный сбор, звали сторожей и молодежь. Батальон саперов бросился в бой с солдатами Клешана и открл пальбу перед парком Монсеро и Ваграмской площадью. В это время национальные гвардейцы, которых обманули красные штаны саперов, открыли по ним губительный огонь. Саперы отступили и оставили парк беззащитным. Версальцы его заняли и двинулись на Батиньоль.

Там их остановили баррикады, воздвигнутые со всех сторон. Слева, от площади Клиши до улицы Леви. В центре на улицах Лебуте, Ла—Кондамин и Ди Дам. Справа укрепили Фурш, равноценный позиции на площади Клиши. Вскоре Батиньоль стал серьезным внешним укреплением для Монмартра, нашей главной крепости.

Последний в течение семнадцати часов (179), молчаливо наблюдал вторжение войск версальцев. Утром колонны Дуэ и Ладмиро, их артиллерия и повозки встретились и перемешались на площади Трокадеро. Несколько снарядов, выпущенных с Монмартра (180), превратили эту сумятицу в беспорядочное бегство. Малейшее сопротивление вступившим войскам означало бы для Парижа второе 18 марта, но пушки Баттеса молчали.

Ужасная безалаберность, ее одной достаточно, чтобы порицать Совет, военное ведомство и делегатов Монмартра. 85 орудий и около двадцати пулеметов лежали там нечищеные и в беспорядке, и за эти восемь недель никто не удосужился их почистить. В изобилии имелись 70‑мм снаряды, но не было патронов. В Мулен де ла Галет имелись три 240‑мм пушки с лафетами, но отсутствовали брустверы, блиндажи и даже платформы. В 9 часов утра они еще не стреляли. После первого выстрела лафеты перевернулись в результате отдачи, и на установку этих орудий ушло много времени. Эти три орудия не были обеспечены достаточным количеством боеприпасов. Не было наземных и земляных фортификаций. Лишь несколько баррикад у внешних бульваров находились в начальной стадии строительства. В 9 часов Ла Сесилья послал адъютанта на Монмартр и выяснил, что оборона района находится в таком плачевном состоянии. Он немедленно отправил депеши в ратушу, убеждая членов Совета прибыть самим или, по крайней мере, прислать подкрепления людьми и боеприпасами.

То же происходило в это время на левом берегу в Военной школе. На виду ее артиллерийского парка версальцы маневрировали в Трокадеро с часа ночи, и ни одно орудие не послало в них снаряд. Кто же, в таком случае командовал школой?

С рассветом бригада Лангурьяна атаковала казармы на Марсовом поле. Федералы сопротивлялись несколько часов, и были выбиты только снарядами с Трокадеро, которые произвели пожары (181). Тогда они отошли к Военной школе и долго сдерживали натиск неприятельских сил, дав время Семнадцатому округу мобилизоваться. Забаррикадировали набережную до площади Почетного легиона, до улиц Лилля, Университетской, а бульвар Сен‑Жермен вплоть до улицы Сольферино. Полдюжины заговорщиков с нарукавными повязками во главе с Дурушо и Вригно быстро прошли по улице Бак, однако член Совета Сискар арестовал их перед малым Сен‑Томасом. В Дурушо попала пуля, помощники унесли его и воспользовались этой неудачей, чтобы не появляться снова. Улицы Бон, Верней и Сен‑Пер были оснащены в оборонительном отношении, воздвигнута баррикада на улице Севр у Аббэй–о–Буа.

Справа, солдаты Сисси беспрепятственно спустились по улице Вогирар до авеню Мэн. Другая колонна двигалась вдоль железной дороги и в 6.30 достигла вокзала Монпарнас. Эту позицию, чрезвычайно важную, совершенно проигнорировали. Ее защищали около двадцати человек, которые вскоре ощутили недостаток патронов. Они были вынуждены отступить к улице Ренн, где под огнем версальских войск соорудили баррикаду в начале улицы Вье Коломбье. На крайне правом фланге Сисси занял ворота Ванв и расположился вдоль всей железной дороге на западе.

Париж поднялся на грохот канонады и заявление Делеклюза. Магазины снова сразу закрылись, бульвары опустели и Париж, бывалый инсургент, вновь приобрел боевой вид. По улицам понеслись верховые курьеры и оставшиеся батальоны пришли к ратуше, где собрались члены ЦК, Артиллерийского комитета и других военных служб.

В 9 часов собрались на заседание двадцать членов Совета. И, о, чудо! Там оказался Феликс Пиа, который в то же утро призвал в своей газете «К оружию!» Он принял свой патриархальный вид. — Да, друзья, настал наш последний час. Что это значит для меня! Я сед, моя карьера кончилась. На какой более славный конец могу я надеяться, кроме как на баррикаде. Когда я вижу вокруг себя так много молодых людей, то опасаюсь за будущее Революции! — Затем он потребовал, чтобы записали имена присутствующих членов Совета, чтобы четко себе представлять, кто ответственно относится к своему долгу. Записав свое имя, старый комедиант со слезами на глазах удалился в убежище, превзойдя своим последним трусливым поступком все свои прежние подлости.

Эта бесплодная встреча проходила в обсуждении новостей дня, без всякого побуждения к действию, без предложения системы обороны. Федералы были предоставлены собственной энергии воодушевления, предоставлены самим себе. В течение всей последней ночи ни Домбровский, ни военное ведомство, ни ратуша не подумали о батальонах, оставшихся вне города. Отсюда каждый корпус не должен был ни от кого ожидать помощи, кроме как от собственной инициативности, собственных ресурсов, которые мог добыть, от сообразительности своих командиров.

При отсутствии ориентации множились прокламации. «Настоящие граждане, давайте восстанем! На баррикады! Враг внутри стен города. Никаких колебаний. Вперед, за Коммуну и свободу. К оружию!»

«Пусть Париж ощетинится баррикадами, и из–за этих импровизированных бастионов пусть обрушиваются на врагов боевые, гордые, смелые и победные кличи, ибо Париж в баррикадах нельзя уничтожить».

Громкие слова, ничего кроме слов.

Полдень. — Генерал Сисси повел наступление на Военную школу и выбил оттуда последних защитников. Солдаты вторглись на площадь Инвалидов и министерство труда в квартале Сен‑Жермен, когда произошел взрыв в Школе государственного управления и обратил их в бегство. Два наших орудия располагались сбоку от Университетской улицы. Четыре канонерки, стоявшие на якоре у моста Роял, направили огонь на Трокадеро. В центре, в восьмом округе, версальцы наступали мелкими отрядами. В Батиньоле они не продвинулись, но их снаряды попадали на улицу Леви. Мы понесли большие потери на улице Кадине, где яростно сражались дети.

Малон и Жаклар, руководившие участком обороны, с самого утра тщетно обращались к Монмартру за подкреплениями. Поэтому в 1 час дня отправились искать их сами. Ни один штабист не смог им дать ни малейшей информации по этому поводу. Федералы разбрелись по улицам или переговаривались малыми группами. Малон хотел их взять с собой, но они отказались под предлогом того, что готовятся к обороне собственного квартала. Пушки Бвттеса молчали, не имея снарядов. Ратуша отделывалась только словами.

Однако на высотах еще оставались два полководца. Клюзере и Ла Сесилья. Бывший делегат меланхолично выражал свою сонливую неспособность, в то время как Ла Сесилья, неизвестный в этом районе, сразу оказался бессильным.

Два часа дня. — Ратуша вновь обрела величавость Марта. Справа — Комитет общественной безопасности, слева — Военное ведомство кишели людьми. ЦК множил свои указания и возмущался бездействием членов Совета, хотя сам не предложил ни одной полезной идеи. Артиллерийский комитет, более удрученный, чем когда–либо, пока не мог наладить свои пушки, не знал, кому их передать, и часто отказывал в орудиях самым важным позициям.

Делегаты Конгресса Лиона во главе с Жюлем Амигом и Лароком, предложили свою помощь, но у них не было мандата. Они даже не знали, примет ли их Тьер. Участники заседания приняли их предложение довольно холодно. Ведь многие в ратуше верили в победу и почти радовались вступлению в город версальских войск, потому что Париж, казалось, действительно, пробуждался.

Баррикады росли быстро. Баррикада на улице Риволи, призванная защищать ратушу, была сооружена у входа на площадь Сен‑Жака, на углу улицы Сен‑Дени. Пятьдесят рабочих выполняли работу каменщиков, в то время как ватаги детей возили с площади тележки, наполненные землей. Это сооружение толщиной в несколько метров и 6 метров высотой, с траншеями и амбразурами, с внешними укреплениями, было так же мощно, как редут Флорентена, на строительство которого потребовалось несколько недель, но который пал в несколько часов — пример того, что могли разумные усилия в нужное время дать Парижу для обороны. В девятом округе были разобраны мостовые на улицах Обер, Де ла Шоссе д’Антен, Де Шатодун, перекрестки в предместье Монмартра, Нотр—Дам де Лоретте., Де ла Трините и улице Мучеников. Забаррикадировали широкие подходы к Ла Шапелю, Буттес Шомону, Бельвилю, Мендмонтану, улице де ла Рокет, Бастилии, к бульварам Вольтера и Ришара Ленуара, площади Шато д’О, широкие бульвары — особенно, со стороны ворот Сен‑Дени, а на левом берегу — всю протяженность бульвара Сен‑Мишель, Пантеона, улицы Сен‑Жак. Гобелена, главные авеню тринадцатого округа. Большое количество этих работ так и не было закончено.

В то время как Париж готовился к последней битве, Версаль ликовал со всей необузданностью. Ассамблея собралась в ранний час, и Тьер не уступил никому из своих министров привилегии объявить о первой бойне в Париже. Его появление на трибуне приветствовалось неистовым ором. — Дело справедливости, порядка, гуманизма и цивилизации одержало триумф, — кричал этот карлик. — Генералы, командовавшие входом в Париж — великие полководцы. Искупление будет полным. Оно произойдет во имя закона, по закону и для закона. — Палата выразила понимание этому обещанию резни единодушным голосованием. Правые, левые, центристы, клерикалы, республиканцы, монархисты утверждали, что «версальская армия и глава исполнительной власти достойны своей страны» (182). Участники Ассамблеи разом поднялись. Депутаты помчались к Лантерн Диогену, Шатильону и Мон—Валерьену, ко всем возвышенностям, откуда, как из огромного Колизея, можно было наблюдать за бойней в Париже, не подвергая себя ни малейшей опасности. Их сопровождали компании бездельников, а на Версальской дороге к ним присоединились другие депутаты, куртизанки, светские дамы, журналисты, функционеры, одержимые той же страстью, иногда в одних и тех же, набитых битком каретах. Они демонстрировали перед пруссаками и Францией буржуазную вакханалию.

После восьми часов вечера армия прекратила наступление, за исключением восьмого округа, где баррикада перед Английским посольством была окружена садами. Нашей линии укреплений Фобур Сен‑Жермен противостояли силы от Сены до вокзала Монпарнас, которые мы обстреливали артиллерийским огнем.

С наступлением темноты перестрелка стрелковым оружием ослабла, но артиллерийская канонада продолжалась. В Тюильри вспыхнул пожар, горело министерство финансов. В него попала часть снарядов, предназначенная для террасы Тюильри, и загорелись кипы документов в верхних этажах. Пожарные Коммуны сначала потушили этот пожар, мешавший обороне редута Сен‑Флорентина, но он вспыхнул вскоре снова и стал неустранимым.

Затем начались ночи ужаса, когда среди грохота взрывов при свете горящих домов люди искали друг друга в лужах крови. Париж, наконец, поднялся. Его батальоны сходились к ратуше, с оркестрами и красными флагами. Вот идет небольшой по численности батальон, возможно, численностью в двести человек, но полный решимости. Эти федералы шли в молчании. На их плечах лежали мушкеты. Это были люди, преданные социальной революции, которые сторонились ее по личным мотивам. Но в этот час никто не думал об этом. Разве могут бойцы бросить свой флаг из–за бездарности командиров? Париж 1871 года противопоставил Версалю социальную революцию и новую судьбу страны. Следовало быть против или за это, несмотря на совершенные промахи. Сторонились только трусы. Все же истинные революционеры шли на бой, даже те, которые не питали иллюзий об исходе битвы. На службе бессмертному делу они бросали вызов смерти.

10 часов. — Мы проследовали к ратуше. Раздраженная группа федералов только что арестовала Домбровского. Генерал без солдат отправился с группой офицеров к аванпосту Сен‑Кен, и, полагая, что в нем нет больше нужды, хотел прорваться ночью сквозь боевые позиции пруссаков и добраться до границы. Командир федералов, которого позднее расстреляли как изменника, настроил солдат против генерала, утверждая, что тот предает их. Доставленный в Комитет общественной безопасности, Домбровский с возмущением воскликнул: — Они считают меня предателем! — Члены Комитета сердечно приветствовали его, и инцидент был исчерпан без дальнейших последствий.

Курьеры стекались в Военное ведомство со всех участков битвы. Среди не прекращавшейся суматохи многие гвардейцы и офицеры слали приказы и депеши. Внутренние дворы были забиты фургонами и телегами, запряженные лошади стояли в готовности. Боеприпасы доставлялись и отправлялись. Не проявлялось ни единого признака уныния или даже беспокойства, но повсюду наблюдалась бодрая активность.

Улицы и бульвары, за исключением захваченных кварталов, освещались как обычно. У входа в Фобур Монмартр свет резко обрывался, создавая впечатление огромной черной дыры. Темнота патрулировалась часовыми федералов, постоянно произносившими: — Passer au large! (Проходите!) — Кроме этого, лишь грозное молчание. Тени, двигавшиеся в темноте, приобретали огромные размеры. Казалось, что вас преследуют зловещие видения. Страх охватывал самых смелых.

Бывали ночи более шумные, более яркие, более грандиозные, когда Париж был охвачен пожарами и взрывами, но ни одна из них не производила столь грустное впечатление. Ночь размышлений, бдения перед битвой. Мы искали друг друга во мраке, говорили задушевно, ободряли друг друга. На перекрестках совещались друг с другом, чтобы выяснить положение, а потом за дело! Брались за лопату и булыжники мостовой! Пусть земля высится горкой, в которую могут погрузиться снаряды. Пусть матрасы, выброшенные из окон, прикроют бойцов. С этого времени передышки не будет. Пусть камни притиснутся друг к другу, как плечи воинов, идущих шеренгой в бой. Враг застал нас врасплох, беззащитными. Может завтра его постигнет Сарагоса или Москва!

Каждому прохожему бросался в глаза призыв: «Вперед, граждане, поможем Республике!» На площади Бастилии и на внутренних бульварах встречались группы рабочих, одни из которых рыли землю, другие таскали булыжники мостовой. Дети пользовались лопатами и кирками длиной в их собственный рост. Женщины ободряли мужчин. Изящные ручки девушки поднимали тяжелую кирку, обрушивавшуюся на каменистую землю и высекавшую сверкающие искры. Требовалось не меньше часа, чтобы углубиться в землю сколько–нибудь серьезно. Ну, и что! Они потратят ночь на это. Вечером во вторник на стыке площадей Сен‑Жак и бульвара Севастополь долгое время работало много торговок, наполняя землей мешки и плетеные корзины (183).

Это уже не были традиционные редуты высотой в два этажа. Кроме четырех–пяти баррикад на улицах Сен‑Оноре и Риволи, майские баррикады состояли из булыжников, уложенных в человеческий рост. За ним иногда помещались орудие или пулемет. Между булыжниками устанавливался красный флаг, цвета отмщения. При помощи таких убогих укреплений тридцать человек сдерживали целые полки.

Если бы эти общие усилия имели, хоть толику умелого руководства, если бы Монмартр и Пантеон координировали свой огонь, версальская армия была бы рассеяна в Париже. Но федералы, без военного командования и знаний, не мыслили дальше своего квартала, или даже улицы. Поэтому вместо 200 крупных и мощных баррикад, которые могли бы защищать 7 – 8 000 человек, по городу были разбросаны сотни таких укреплений без достаточного вооружения. Общая ошибка состояла в уверенности, что защитники баррикад будут атакованы с фронта, в то время как версальцы, благодаря превосходству в численности, совершали повсюду обходные маневры.

Вечером боевая линия версальцев растянулась от вокзала Батиньоля до конца Западной железной дороги на левом берегу, проходя через вокзал Сен‑Лазар, казармы Пепиньер, Английское посольство, дворец Промышленности, здание Законодательного собрания, улицу Бургонь, бульвар Инвалидов и вокзал Монпарнас. Врагу противостояло подобие баррикад. Если бы он одним ударом прорвался сквозь эту слабую линию обороны, то застал бы врасплох центр совершенно безоружным. Но эти 130 000 неприятельских войск не посмели это сделать. Их солдаты и командиры боялись Парижа. Они воображали, что под ними разверзнутся улицы, и дома попадают на них, как позже один «очевидец» выдумывал разные снаряды и мины в канализационной сети, чтобы оправдать их нерешительность (184). В понедельник вечером, овладев несколькими округами, они все еще дрожали от страха, боялись неприятных сюрпризов. Им понадобилась целая ночь, чтобы придти в себя и убедиться в том, что Комитет обороны, несмотря на свое бахвальство, ничего не предусмотрел и не подготовил.

XXVIII. Продолжаются уличные бои

Защитники баррикад спали на булыжниках мостовой. Вражеские аванпосты были начеку. В Батиньоле версальская разведка похитила часового. Федерал изо всей мочи кричал: — Да здравствует Коммуна! — и его товарищи, предупрежденные таким образом, усилили бдительность. Парня расстреляли на месте. Примерно так же погибли Д’Ассас и Барра.

В 2 часа ночи генерал Ла Сесилья в сопровождении членов Совета — Лефрансэ, Вермореля и Йоханнара, а также журналистов Альфонса Гумбера и Г. Марото — привели в Батиньоль подкрепление в сто человек. На упреки Малона в том, что квартал целый день оставался без поддержки, генерал ответил: — Мне не подчинялись.

Три часа ночи. — На баррикады! Коммуна жива! Предутренний ветерок освежает усталые лица и возрождает надежды. Начало рассвета озвучивает вражеская канонада по всей линии противостояния. Артиллеристы Коммуны, от Монпарнаса до холмов Монмартра, проснувшись, отвечают на огонь версальцев, как могут.

Ладмиро, почти неподвижный днем раньше, теперь повел своих солдат вдоль укреплений коммунаров. Он захватил все ворота от Нейи до Сен‑Ке в тылу. Справа, Клиншан окружил таким же маневром все баррикады Батиньоля. Первой пала улица Кардине, за ней — улицы Нобле, Трюффо, Да Кондамин и нижнее авеню Клиши. Внезапно ворота Сен‑Ке раскрылись, и версальцы ринулись в Париж. Это была Монтодонская дивизия, которая с предыдущего вечера проводила операции вне Парижа. Пруссаки пропустили версальцев в нейтральную зону, и при помощи Бисмарка Клиншан и Ладмиро смогли взять холмы в клещи.

Почти окруженный в мэрии семнадцатого округа, Малон приказал отступать на Монмартр, куда был также послан с предложением помощи отряд из двадцати пяти женщин во главе с гражданками Дмитриевой и Луизой Мишель.

Клиншан, двигавшийся по избранному направлению, встретил препятствие в виде баррикады у площади Клиши. Чтобы справиться с этой баррикадой из плохо уложенных булыжников с менее чем пятьюдесятью защитниками, потребовалось объединить усилия версальцев с улицы Санкт—Петербурга и стрелков из колледжа Шапталь. Федералы, лишенные боеприпасов, отбивались камнями и кусками асфальта. У них закончился порох. Они отступили на улицу Карриер, а Ладмиро, контролировавший авеню Сен‑Ке, прошел к их баррикаде через кладбище Монмартра. Около двадцати ее защитников отказались сдаться, и были немедленно расстреляны версальцами.

В тылу некоторое время держался район Дез Эпинет. В конце концов, сопротивление прекратилось, и около 9 утра весь Батиньоль оказался в руках версальцев.

Ратуша оставалась в неведении относительно продвижения войск, когда Верморель ворвался туда в поисках боеприпасов для Монмартра. Когда он отъезжал во главе чреды фургонов, то встретил Ферре, и с характерной для него улыбкой сказал: — Ну, Ферре представители меньшинства уже сражаются. — Представители большинства выполнят свой долг, — ответил Ферре. Обычная пикировка этих людей, преданных народу, которым предстояло с достоинством погибнуть.

Верморель не смог довести свои фургоны до Монмартра, версальцы уже окружили эти высоты. Овладев Батиньолем, им оставалось только протянуть руку для захвата Монмартра. Холмы, казалось, обезлюдели. В течение ночи распространилась паника. Батальоны, уменьшаясь в численности один за другим, исчезали. Лица, замеченные позднее в рядах армии, подстрекали к дезертирству, сеяли ложные слухи, задерживали гражданских и военных руководителей под предлогом их предательства. Лишь около сотни человек занимали позиции на северной стороне холма. Ночью началось строительство нескольких баррикад, но оно велось без воодушевления, только женщины проявляли какой–то энтузиазм.

Клюзере по привычке гневался. Несмотря на его депеши и обещания ратуши, Ла Сесилья не получил ни подкреплений, ни боеприпасов. В 9 часов, не слыша больше выстрелов орудий с холмов, он поспешил туда и обнаружил, что артиллеристы сбежали. Вести с Батиньоля, пришедшие в 10 часов, только усилили панику. Версальцы могли появиться каждую минуту, их могли встретить менее 200 бойцов.

Макмагон, однако, решился атаковать только самыми лучшими силами, настолько грозным и устрашающим был Монмартр. Его штурмовали два армейских корпуса через улицы Лепик, Меркаде и Шоссе Клинанкур. Временами из нескольких домов велась стрельба, она заставила напуганные армейские колонны остановиться и повести осаду по всем правилам военного искусства. Двадцати тысячам солдат, полностью окружившим Монмартр при поддержке артиллерии, расположившейся на крепостной стене, понадобилось три часа, чтобы взобраться на позиции, защищавшиеся несколькими десятками стрелков без всякой организации.

В 11 часов заняли кладбище, и вскоре после этого войска дошли до Шато—Руж. На подступах имела место перестрелка, но несколько упрямых человек, которые еще сражались, были убиты, или отступили, удрученные изоляцией. Версальцы карабкались на холмы по всем склонам. В полдень, захватив Мулен де ла Галет, они спустились по площади Сен‑Пьер к мэрии и оккупировали весь восемнадцатый округ без всякого сопротивления.

Так, без сопротивления, без контратак, даже без выражения отчаяния была брошена эта неприступная крепость, в которой несколько сот решительных людей могли бы сдержать целую версальскую армию и принудить Ассамблею к переговорам.

Едва заняв Монмартр, командование версальцев устроило холокост участникам борьбы с Лекомптом и Клемен—Тома. Сорока двух мужчин, трех женщин и четырех ребят отвели к дому № 6 на улице Розьер и заставили встать на колени с непокрытыми головами у стены, где 18‑го марта были казнены эти генералы. Затем все были расстреляны. Женщина с ребенком в руках отказалась становиться на колени и кричала своим товарищам: — Покажите этим негодяям, что вы знаете, как умирать, стоя.

На следующий день убийства продолжились. Каждую группу пленных ставили на некоторое время у этой стены, помеченной пулями, затем отправляли к склонам холмов, выходящих к дороге на Сен‑Дени (185).

Батиньоль и Монмартр первыми засвидетельствовали массовые казни. Расстреливался каждый человек в мундире или сапогах, как правило, без допроса и выслушивания объяснений. Так, с утра версальцы убивали на площадях Батиньоль и Рутуши, а также у ворот Клиши. В семнадцатом округе главным местом бойни стал Парк Монсо. На Монмартре центрами казней были Холмы, Елисейские поля, усеянные трупами, и внешние бульвары.

В нескольких шагах от Монмартра ничего не знали о катастрофе. На площади Бланш, баррикада, защищавшаяся женщинами, сдерживала солдат Клиши в течение нескольких часов. Затем они двинулись против баррикады на Пигале, которая пала примерно в два часа дня. Ее командира провели перед командиром версальского батальона. — Кто ты? — спросил офицер. — Левек, масон, член ЦК. — Офицер разрядил в его лицо свой револьвер. Солдаты добили революционера.

На другом берегу Сены наше сопротивление было более успешно. С утра версальцам удалось занять Вавилонские казармы и Л’Аббе–о–Буа, но на перекрестке дорог в Круа—Руж их остановил Варлен. Перекресток выделялся в обороне Парижа. Все улицы, ведшие к нему, были основательно забаррикадированы, этот оплот обороны оставили только тогда, когда пожары и разрывы снарядов превратили его в руины. По берегам реки 67-ой, 135‑й, 138‑й батальоны упорно сопротивлялись при поддержке стрелков и добровольцев на улицах Л’Университе, Сен‑Доминик, Сен‑Жермен и де Греней. На улице Ренн и прилегающих бульварах версальцы обессилели. На улице Вавен, где держал оборону Лисбон, противник встретил сильное сопротивление. В течение двух дней этот аванпост сдерживал наступление со стороны Люксембурга.

С левого края наши позиции были менее прочны. В начале дня версальцы окружили кладбище Монпарнас, которое удерживала горстка бойцов. У ресторана Ришефо федералы, подпустив противника ближе, повели огонь из пулеметов, но безуспешно. Версальцев было достаточно много, чтобы окружить защитников кладбища со всех сторон и взять его штурмом. Оттуда, пройдя редуты четырнадцатого округа, они вышли на площадь Сен‑Пьер. Укрепления на авеню Италия и дороге на Шатийон, задолго до этого хорошо подготовленные, но только для фронтального боя, были взяты с тыла через шоссе на Мэн. Вся оборона перекрестка Катр—Шемен сконцентрировалась вокруг церкви. С высоты колокольни около десятка федералов Монружа поддерживали баррикаду, которая перегораживала две трети Шоссе на Мэн. Тридцать человек удерживали ее в течение нескольких часов. Наконец, кончились патроны. Трехцветный флаг установили на мэрии, в то же время он развевался над холмами Монмартра. Отсюда был открыт путь на площадь Анфер, и версальцы добирались туда после обстрела с Обсерватории, где занимали позицию несколько федералов.

За линиями расположения версальцев, благодаря стараниям Вроблевского, были оборудованы другие позиции. Днем раньше генерал, получив приказ об эвакуации фортов, ответил: — Это предательство или недоразумение? Я не стану их эвакуировать. — После взятия Монмартра, генерал отправился к Делеклюзу, убеждая его перенести оборону на левый берег. Сена, форты, Пантеон и Биевр образовывали, по его мнению, мощную цитадель с путями отхода. Этот замысел подходил для регулярных сил, но нельзя по своей воле изменить природу мятежа. Федералы все более и более склонялись к защите своих кварталов.

Вроблевский вернулся в штаб, собрал командиров фортов, предписал им все диспозиции для обороны и вернулся командовать левым берегом в соответствии с полномочиями, которыми он был наделен декретами ранее. Но когда он послал приказ в Пантеон, то ему ответили, что там командует Лисбон. Вроблевски не смутился и организовал оборону на соседнем участке. Он установил батарею из восьми орудий и две батареи по четыре орудия на холме Кэйе, господствующей позиции между Пантеоном и фортами. Он провел фортификационные работы на бульварах Италия, Опитал и у вокзала. Его штаб были размещен в мэрии Гобелена, а его резерв дислоцировали на площадях Италия, Жанны д’Арк и в Берси.

На других окраинах Парижа в четырнадцатом и двенадцатом округах тоже готовились к обороне. Отважный Посседу заменил Дю Биссона, который еще осмеливался представляться в качестве командира легиона Ла Вийетты. Они забаррикадировали Великий путь Шапеля за Страсбургской железной дорогой, улицы Обервийер, Фландр, канал так, чтобы создать пять оборонительных линий, примыкающих флангами к бульварам и укреплениям. Пушки поставили на улице Рике у газового завода, между тем орудия с брустверов перетащили руками на холмы Шомон, а другие — на улицу Пуэбла. Батарею из шести орудий дислоцировали на возвышенности Пер‑Лашез, прикрывая Париж их грохочущей канонадой.

Безмолвный и пустынный Париж. Как и днем раньше, магазины оставались закрытыми, улицы под жарким солнцем выглядели пустыми и пугающими. Эту заброшенность нарушали лишь верховые курьеры, мчащиеся на всем скаку, артиллерийские орудия, перетаскивавшиеся со своих прежних позиций, отряды бойцов на марше. Безмолвие прерывалось криками: — Откройте ставни! — Поднимите занавески! — Две газеты «Народная трибуна» и «Салют Публик» выходили, несмотря на разрывы версальских снарядов на улице Абукир.

Несколько человек в ратуше делали все возможное для учета деталей обстановки. Один указ уполномочивал командиров баррикад совершать реквизиции необходимых материалов и провизии, другой — обрекал каждый дом, из которого стреляли в федералов, на сожжение. После полудня Комитет общественной безопасности выпустил обращение к версальским солдатам:

«Парижане никогда не поверят, что вы сможете поднять на них оружие. Когда они встанут перед вами, ваши руки отвратятся от акта, который стал бы настоящим братоубийством. Вы, как и мы, пролетарии. То, что вы не смогли сделать 18‑го марта, вы сможете сделать теперь. Идите к нам, братья, идите. Мы готовы вас принять».

В то же время ЦК расклеил аналогичный призыв — ребяческая, но распространенная иллюзия — и в этом отношении парижане всецело разделяли ее с их представителями. Несмотря на ярость Ассамблеи, расстрелы раненых, третирование заключенных на шесть недель, трудящиеся не допускали, чтобы дети народа могли так жестоко обращаться с Парижем, который сражался за них.

В три часа Бонвале и другие члены Лиги прав Парижа явились в ратушу, где их встретили некоторые члены Совета и Комитета общественной безопасности. Гости выражали сожаление в связи с развернувшимся противоборством в городе, предлагали помощь, что они с успехом делали во время осады. Они вызвались передать Тьеру выражение своего сожаления. Далее, они предоставили себя в распоряжение ратуши. — Хорошо, — ответили им, — тогда берите ружья на плечи и идите на баррикады! — До этого прямого общения с ратушей Лига имела контакт с ЦК, который имел слабость ее выслушать.

Среди битвы вопрос о переговорах не возникал. Версальцы, развивая свой успех на Монмартре, в данный момент рвались к бульвару Орнано и вокзалу Северной железной дороги. В два часа были брошены баррикады Клинанкура и на улице Мирры. Рядом с Верморелем погиб смертельно раненый Домбровский. Утром Делеклюз убеждал его предпринять все возможное в предместье Монмартра. Все, что мог сделать Домбровский без оружия, без солдат, под подозрением после вступления в город версальцев, это погибнуть. Он умер через два часа в госпитале Ларибуасьер. Его тело доставили в ратушу. Защитники баррикад брали «на караул», когда его несли. Геройская смерть развеяла подозрения.

Клиншан, с этих пор свободный в своих действиях слева, направился в девятый округ. Военная колонна двинулась к улицам Фонтэнь, Сен‑Жорж и Нотр—Дам де Лорет. Он остановился на перекрестке дорог. Между тем другая колонна подвергла огню артиллерии колледж Роллен перед проникновением на улицу Трюдэн, где ее сдерживали до вечера.

Ближе к центру, на бульваре Хаусманна, Дуэ атаковал баррикаду у магазина «Весна», и в перестрелке выбил федералов, занимавших позицию в церкви Трините. Пять орудий, установленных у порога церкви, были нацелены на очень важную баррикаду, перегораживавшую Шоссе д’Антен у входа на бульвар. Часть войск прорвалась на улицы Шатодун и Лафайет, но на перекрестке в предместье Монмартра баррикаду в метр высотой защищали двадцать пять человек, и они сдерживали версальцев до наступления темноты.

Справа, Дуэ все еще не мог преодолеть сопротивление улицы Роял. Там Брюнель в течение двух дней вел сражение, равное по ожесточению только битвам на холме Кэйе, у Бастилии и Шато д’О. На его главную баррикаду, перегораживавшую улицу, выходили дома, из которых версальцы стреляли по федералам. Брюнель под впечатлением важности, доверенной ему позиции, приказал сжечь злополучные дома. Федерал, выполнявший его приказ, получил пулю в глаз, и, возвращаясь к Брюнелю, сказал, умирая: — Я заплатил жизнью за выполнение вашего приказа. Да здравствует Коммуна! — Все дома между № 13 и предместьем Сен‑Оноре полыхали, и версальцы в страхе бежали, некоторые из них — через позиции федералов. Один из них перешел на сторону парижан и стал ординарцем Брюнеля.

Днем раньше Бергере занял бульвар Малешерб — справа и террасу Тюильри — слева. Бульвар Малешерб, изрытый снарядами, походил на поле, перепаханное огромными лемехами. На террасе Тюильри и баррикаде Сен‑Флорентен сосредоточили огонь восемьдесят артиллерийских орудий с Ки д’Орсе, Пасси, Марсового поля, Барьер д’Этуаль. На этот град снарядов отвечали лишь около десятка орудий федералов. Площадь Согласия, попавшая под перекрестный огонь, была усеяна обломками фонтанов и осветительных столбов. Картечью снесло голову статуи Лилль, а статую Страсбург испещрили выбоины.

На левом берегу, версальцы продвигались от дома к дому. Им помогали некоторые жители района. Из–за опущенных занавесок они стреляли в федералов, которые в отместку атаковали и жгли предательские дома. Версальские снаряды уже вызвали пожары, и вскоре весь район заполыхал. Войска продолжали наступать. Они заняли военное ведомство, телеграф, достигли казарм Белешасс и улицы Университе. Снаряды разбили баррикады набережной и улицы Бак. У батальонов федералов, которые два дня держались в здании Почетного легиона, могли отступать только к набережным. В пять часов они покинули это разгромленное здание и подожгли его.

В шесть часов мы утратили баррикаду на шоссе д’Антен. Противник, продвигавшийся по боковым улочкам, занял Нувель Опера, совершенно разбитую. С высоты крыш домов морские пехотинцы корректировали огонь по баррикадам. Вместо того, чтобы следовать их примеру, и тоже занимать дома, федералы, здесь и в других местах, упрямо защищались за баррикадами.

В восемь часов пала под огнем 40‑миллиметровых орудий, установленных на улице Комартен, баррикада на улице Нёв Капусин у входа на бульвар. Версальцы приблизились к Вандомской площади.

На всех направлениях армия добилась решающих успехов. Боевая линия версальцев, начинаясь у вокзала Северной железной дороги, следуя через улицы Рошешуар, Каде, Друо, где была захвачена мэрия, Итальянский бульвар, тянулась к Вандомской площади и площади Согласия, шла вдоль улиц Бак, Аббэ–о–Буа и бульвар Анфер, заканчиваясь у бастиона 81. Площадь Согласия и улица Роял, обойденные с флангов, стояли как мыс среди урагана. Ландмиро вышел к Ла Вилет. Справа, Клиншан занял девятый округ. Дуэ оказался у Вандомской площади. Виной оказывал поддержку Кисси, действовавшему на левом берегу. В это время федералы едва ли удерживали половину Парижа.

Другая часть города превратилась в бойню. На краю улицы еще продолжался бой, в то время как она уже была почти захвачена войсками. Горе тому, кто носил оружие или униформу! Горе тому, кто выражал страх! Горе тому, кого признали политическим или личным врагом! Его волокли по улице. У каждого корпуса был свой палач, военный полицейский, но для ускорения дела имелись дополнительные полицейские на улицах. Жертвы выводились туда и расстреливались. Слепая злоба солдат, поощряемая служителями порядка, распаляла их ненависть и жажду грабежа. За грабежом следовали убийства. Магазины торговцев, снабжавших Коммуну, или тех, на кого донесли их лавочники–конкуренты, подвергались разграблению. Солдаты крушили мебель и уносили все ценное — драгоценности, вино, коньяки, провизию, ткани, предметы парфюмерии исчезали в их ранцах.

Когда Тьеру сообщили о падении Монмартра, он решил, что битва закончилась, о чем телеграфировал префектам. В течение шести недель он не переставал заявлять, что редуты взяты, а мятежники разбежались. Но парижане, в противовес привычкам пораженцев при Седане и Меце, а также приверженцев Национальной обороны, сражались за каждую улицу, за каждый дом, который они жгли, вместо того чтобы сдать.

С наступлением темноты взметнулся вверх ослепительный блеск. Горели Тюильри, а также здания Почетного легиона. Госсовета, Счетной палаты. Грохочущие взрывы слышались со стороны дворца королей, стены которого рушились, падали огромные купола. Языки пламени, медленные или быстрые, как стрелы, вырывались из сотен окон. Красное течение Сены отражало горящие памятники, тем самым удваивая пожары. Раздуваемое восточным ветром, пламя поднялось огромным валом против Версаля и предупреждало завоевателя Парижа, что он больше не найдет там места для себя, и что монархические памятники не спасут монархию. Улицы Бак, Лилль и Круа—Руж поднимали к небу огромные столбы огня. От улицы Роял до Сен‑Сюльпис, казалось, пролегла стена огня, разделенная Сеной. Клубы дыма заволокли весь запад Парижа, вихри пламени в этих домнах сыпали на соседние кварталы массы искр.

Одиннадцать часов. — Мы идем в ратушу. Часовые на дальних постах обеспечивают ее безопасность от неприятных сюрпризов. Через протяженные интервалы в темноте мелькает газовый свет. На нескольких баррикадах горят факелы и даже бивуачные костры. Баррикаду на площади Сен‑Жак, напротив бульвара Севастополь, составили крупные деревья, чьи ветви раскачиваются ветром, трепеща и шелестя в зловещей тьме.

Фасад ратуши подкрашен отблеском отдаленного пламени. Статуи, отражения которых производят впечатление движения, колеблются в своих нишах. Внутренние дворы полны людей и суматохи. Фургоны с артиллерийскими боеприпасами, телеги, омнибусы, набитые военным снаряжением, катились под сводами с большим шумом. Празднества барона Хаусманна не сопровождались столь звучным эхом. Жизнь и смерть, агония и смех сталкивались на этих лестницах, на каждом этаже и освещались тем же самым дребезжащим светом газа.

Нижние коридоры загромождали национальные гвардейцы, завернувшиеся в одеяла. Раненые стонали, лежа на окровавленных матрасах. С носилок, поставленных вдоль стен, капала кровь. Внесли командира, который больше не был похож на человека. Пуля попала ему в щеку, сорвала губы, раздробила зубы. Не способный говорить, этот отважный парень помахивал красным флагом и подзывал тех, которые должны были заменить его в бою.

В знаменитой палате Валентина Хаусманна на постели, покрытой голубым сатином, лежало тело Домбровского. Единственная свеча отбрасывала свой мертвенно–бледный свет на славного воина. Его белое, как снег, лицо было спокойным, нос прекрасен, линия рта изящна, небольшая светлая бородка заострена к низу. Два адъютанта сидели в темных углах, молча глядя перед собой, другой адъютант поспешно зарисовывал последние черты своего генерала.

Двойную мраморную лестницу заполняли поднимавшиеся вверх и спускавшиеся вниз люди, которым часовые едва могли преградить путь в помещение делегатов. Делеклюз, молчаливый и изнуренный как призрак, подписывал приказы. Испытания последних дней поглотили его последние жизненные силы. Он говорил глухим рокотом. В этом агонизирующем атлете жили только глаза и сердце.

Два–три помощника молчаливо готовили тексты приказов, штамповали их и отправляли депеши. Вокруг стола толпилось много делегатов и охранников. Среди различных групп делегатов никаких речей, минимум разговоров. С уменьшением надежды не убавилось решимости.

Кем были эти помощники, сбросившие свои мундиры, эти члены Совета, функционеры, сбрившие бороды? Что они делали среди этих отважных людей? Ранвир, встретивший двух своих коллег, которые укрывались таким образом, а во время осады ходили петухами, отчитал их и пригрозил расстрелять, если они не вернутся в свои округа.

Было бы полезно подать пример. От часа к часу падала дисциплина. В то же время ЦК, который считал себя облеченным властью после сложения Советом полномочий, выпустил манифест, в котором выдвинул условия: «Роспуск Ассамблеи и Коммуны, уход армии из Парижа, правительство временно формируется из делегатов крупных городов, которые избирают Конституционную Ассамблею, взаимная амнистия». Это ультиматум, присущий победителям. Эту иллюзию расклеили на нескольких стенах и внесли новое смятение в ряды сопротивления.

Время от времени на соседней площади усиливался шум. У баррикады на авеню Виктория расстреляли шпиона. Некоторые достаточно дерзкие провокаторы проникали в наиболее доверительные круги (186). Тем вечером Бергере получил устный приказ обстрелять Тюильри, когда один субъект, делавший вид, что послан им самим, просил письменного приказа. Он еще говорил, когда Бергере прервал его. — Кто вас послал? — Тот ответил: — Бергере. — Когда вы видели его? — Здесь, несколько минут назад.

В этот вечер Рауль Риго, приказывая самому себе и не советуясь с коллегами, отправил Шоди в тюрьму Сент‑Пелаги с угрозой казни. Шоди протестовал, говорил, что был республиканцем, и клялся, что не приказывал стрелять 22‑го января. Тем не менее, в то время он был единственной властью в ратуше. Его протесты не произвели на Риго никакого впечатления. Шодди вывели на плац тюрьмы Сент‑Пелаги и расстреляли, так же как и трех жандармов, плененных 18‑го марта. Во время первой осады, он говорил некоторым сторонникам Коммуны: — Самые сильные убивают слабых. — Возможно, он был расстрелян за эти слова.

XXIX. На баррикадах

Наши храбрые солдаты ведут себя так, что вызывают высокую оценку и восхищение зарубежных стран.

(Выступление Тьера на Национальной Ассамблее 24‑го мая 1871 г.)

Защитники баррикад, лишенные подкреплений и боеприпасов, теперь остались без еды и полагались на ресурсы своих кварталов. Многие из них, чрезвычайно изнуренные, уходили на поиски пропитания. Их товарищи, видя, что они долго не возвращаются, все больше приходили в отчаяние. Между тем командиры баррикад предпринимали все возможное, чтобы удержать их на месте.

В 9 часов поступил приказ Брюнелю уйти с улицы Роял. Он отправился в Тюильри сообщить Бергере, что еще может держаться, но в полночь Комитет общественной безопасности снова приказал ему отступить. Вынужденный покинуть позицию, которую успешно защищал два дня, храбрый командир сначала эвакуировал всех раненых, а затем свою пушку по улице Сен‑Флорентин. Затем ушли федералы, встреченные выстрелами на улице Кастильоне.

Это были версальцы, которые заняв улицы Мира и Нёв де Капусин, вторглись на совершенно пустынную Вандомскую площадь и у отеля Рин повернули к баррикаде на улице Кастильоне. Федералы Брюнеля, покидавшие улицу Риволи, перебрались через ограду сада, вышли на набережные и вновь заняли ратушу. Противник не посмел их преследовать и лишь на рассвете занял морское министерство, которое было брошено задолго до этого.

Остаток ночи пушки молчали. Ратуша утратила воодушевление. Федералы спали на площади. Члены комитетов и функционеры пользовались короткими мгновениями затишья для отдыха в своих кабинетах. В три часа прибыл из Нотр—Дама штабной офицер с поручением от отряда федералов. Он пришел сообщить Комитету общественной безопасности, что в госпитале Отель Бога скопилось восемьсот пациентов, которые могут пострадать от боев в городе. Комитет распорядился эвакуировать собор для спасения этих несчастных людей.

И вот поднялось солнце, превосходя в яркости зарево пожаров. День занялся лучистым, но не было, ни одного луча надежды для Коммуны. У Парижа не осталось правого фланга, центр был прорван. Сдержать наступление невозможно. Продолжение сопротивления могло лишь свидетельствовать об убежденности парижан.

Рано утром версальцы возобновили наступление по всем направлениям. Они усилили давление в направлении Лувра, Пале—Рояля, Банка, Кредитного банка, площади Монтолон, бульвара Орнано и путей Северной железной дороги. С четырех часов они обстреливали Пале—Рояль, вокруг которого развернулись ожесточенные схватки. К семи часам они были у Банка и Биржи. Оттуда версальцы спустились к собору Св. Евстафия, где встретили упорное сопротивление. С врагами–мужчинами сражалось много детей. Когда федералов окружили и уничтожили, дети заслужили честь не избежать гибели.

На левом берегу войска с трудом продвигались по набережным и по той части шестого округа, которая примыкала к Сене. В центре ночью защитники покинули баррикаду Круа—Руж, так же как баррикаду на улице Ренн, которую тридцать человек удерживали в течение двух дней. Затем версальцы получили возможность вступить на улицы Ассас и Нотр–дам–де-Шамп. На крайне правом фланге они достигли Вал–де–Грас и продвинулись к Пантеону.

В восемь часов около пятнадцати членов Совета собрались в ратуше и решили оставить ее. Только двое возражали. Третий округ, представлявший собой пересечение узких, хорошо забаррикадированных улиц, прикрывал ратушу с фланга. Ей угрожали атаки с фронта и набережных. В таких условиях обороны отступить означало бежать, лишить Коммуну остатков престижа, но они смогли уразуметь две здравые идеи лишь через несколько дней. Они боялись всего, потому что ни о чем не ведали. Уже командир Пале—Рояля получил приказ эвакуировать здание и уничтожить его путем поджога. Он возражал, говорил, что способен еще держаться, но приказ повторили. Состояние смятения было таково, что член Совета предложил отступить из Бельвиля. С таким же успехом можно было оставить одновременно Шато д’О и Бастилию. Как обычно, время проходило в обсуждении мелочей. Управляющий ратушей в нетерпении ходил взад и вперед.

Неожиданно из башни вырвалось пламя, и через час от ратуши остались одни тлеющие угли. Старое здание, засвидетельствовавшее многие предрассудки, где народ часто устанавливал власть, которая впоследствии его расстреливала, теперь раскололось и рухнуло вместе с его обитателями. Вместе с грохотом рушившихся павильонов, сводов и дымоходов, глухих ударов и громких взрывов слились резкие звуки от артиллерийских залпов из большой баррикады Сен‑Жак, которые велись по улице Риволи.

Военное ведомство и все службы переместились в мэрию одиннадцатого округа. Делеклюз возражал против эвакуации ратуши и предостерегал, что уход из нее обескуражит многих бойцов.

На следующий день оставили Национальную типографию, где 24‑го мая «Офисиель» Коммуны печатался в последний раз. Этот день отставал от жизни как и «Офисиель». Он содержал прокламации вчерашнего дня и оповещения о некоторых подробностях сражения на утро вторника.

Бегство из ратуши разделило оборону надвое, затруднило связь. Штабные офицеры, которые не дезертировали, добирались до новых штабов с большим трудом. Их останавливали на каждой баррикаде и принуждали носить булыжники. Когда они предъявляли срочные депеши, им отвечали: — Сегодня эполеты больше не в чести. — Раздражение, которое они внушали долгое время, прорвалось в это утро. На улице Седан, близ площади Вольтера, охрана 166‑го батальона опознала молодого офицера генштаба, графа де Бофора, который несколько дней назад адресовал батальону некоторые угрозы. Когда его арестовали за попытки нарушения режима позиции, Бофор, в раздражении, пригрозил батальону чисткой. Днем раньше, близ Маделин, батальон потерял шестьдесят человек, и решил отомстить за счет Бофора. Офицера арестовали и подвергли суду военного трибунала, который учредили в магазине на бульваре Вольтера. Бофор привел доказательства, которые сняли с него обвинение. Тем не менее, судья постановил, что офицер должен остаться на службе в батальоне в качестве простого часового. Некоторые из присутствовавших возразили и назвали его капитаном. Бофор вышел с торжествующим видом. Толпа, не знавшая о его разъяснениях, при виде его на свободе зароптала. На него набросились часовые, и Бофор неблагоразумно вытащил револьвер. Его немедленно схватили и возвратили в помещение магазина. Начальник генштаба не посмел вступиться за своего офицера. Срочно прибыл Делеклюз и попросил отсрочки расправы до суда. Но толпа не хотела ничего слышать. Пришлось ей уступить, чтобы не вызвать более ужасные последствия. Бофора вывели на свободное место за мэрией и расстреляли.

Примерно во время этого взрыва ярости на кладбище Пер‑Лашез отдавали последние почести Домбровскому. Его тело отвезли туда ночью, и когда проезжали мимо Бастилии, произошла трогательная сцена. Федералы местных баррикад остановили кортеж и поместили тело у подножья Июльской колонны. Часть людей с факелами в руках образовали круг, и все федералы, один за другим, подходили, чтобы поцеловать генерала в лоб под торжественную барабанную дробь. Тело завернули в красный флаг и положили в гроб. Верморель, соратник генерала, его адъютант и около двухсот часовых стояли с непокрытыми головами. — Это он, — говорил Верморель, — которого обвиняли в предательстве! Он отдал жизнь за Коммуну одним из первых. А мы, что делаем мы, вместо того чтобы следовать его примеру? — Он продолжил свою речь обличением трусости и паникерства. Его речь, обычно сумбурная, в этот раз под воздействием страсти текла плавно и гладко, как расплавленный металл. — Поклянемся, уйти отсюда только после смерти! — Это было его последнее слово, которому он остался верен. Его голос временами заглушал артиллерийский салют, грохотавший всего в нескольких шагах. Некоторые из присутствовавших людей пролили слезы.

Счастливы те, кого могут похоронить таким образом! Счастливы те, кого хоронят во время битвы под артиллерийский салют и слезы соратников!

В тот же момент был расстрелян версальский агент, который хвастал, что мог подкупить Домбровского. К полудню версальцы, усилившие натиск на левом берегу, взяли штурмом школу Изящных искусств, Институт, Монетный двор, который его директор Камелина покинул в последнюю минуту. Накануне окружения на Иль Нотр—Дам Ферре приказал эвакуировать Префектуру полиции и разрушить ее. Предварительно, однако, выпустили 450 заключенных за мелкие преступления. Задержали лишь одного, Вайсета. Его расстреляли на Понт—Нёф перед статуей Анри IУ. Перед смертью он произнес эти странные слова: — Вы ответите за мою смерть по счету Фабрицио (187).

Версальцы, пренебрегая Префектурой, вступили на улицу Тарран и смежные улицы. Их сдерживала в течение двух часов баррикада на площади Аббэ, которую помогли обойти с фланга жители данного квартала. Восемнадцать федералов были расстреляны. Правее, войска вышли на площадь Сульпис, где заняли мэрию шестого округа. Отсюда они вошли на улицу Сальпис с одного конца и с другого конца через улицу Вогирар проникли в Люксембургский сад. После двухдневного боя отважные федералы на улице Вавен отступили, взорвав при этом пороховой погреб в Люксембургском саду. На короткое время смятение прервало бой. Люксембургский дворец не имел обороны. Несколько солдат пересекли сад, перебрались через ограду на улице Суффло, прошли бульвар и застигли врасплох баррикаду на этой улице.

Перед Пантеоном воздвигли три баррикады. Первую у входа на улицу Суффло. Ее только что захватили версальцы. Вторую — в центре. Третья тянулась от мэрии пятого округа до Юридической школы. Варлен и Лисбон, едва ускользнув из Круа—Руж, снова поспешили навстречу врагу. К сожалению, федералы не слушались команд. Они оставались в обороне. Вместо контратаки против горстки солдат, появившихся у входа на улицу Суффло, они дали время для подхода к солдатам подкреплений.

Основная часть версальских войск достигла бульвара Сен‑Мишель, выйдя к нему по улицам Расина и Медицинской школы, которую обороняли женщины. Из–за истощения боеприпасов федералы прекратили стрельбу с моста Сен‑Мишель. Это дало возможность солдатам пройти бульвар компактной массой и дойти до площади Мобера. В то же время, справа, они взобрались наверх по улице Муффетар. В четыре часа высота Сент‑Женевьев, почти покинутая федералами, была взята со всех склонов, а ее горстка защитников рассеяна. Так, Пантеон, как и Монмартр, пал без серьезной борьбы. Как на Монмартре сразу же начались казни. На улице Сен‑Жак было расстреляно один за другим сорок пленников, на глазах и по приказу полковника.

Риго убили по соседству. Солдаты, увидев, как федеральный функционер, стучится в дверь дома на улице Гэй—Луссак, открыли по нему огонь, но не попали. Дверь открылась, и Риго вошел в дом. За ним побежали солдаты и ворвались внутрь. Они задержали домовладельца, который подтвердил личность Риго, и поспешил его сдать. Солдаты вели Риго к Люксембургскому дворцу, когда на улице Роял—Коллар их встретил полковник и спросил имя пленника. Риго храбро ответил: — Да здравствует Коммуна! Долой убийц! — Его немедленно поставили к стене и расстреляли. Да зачтется ему этот мужественный поступок!

Когда в мэрии одиннадцатого округа узнали о падении Пантеона, стойко защищавшегося в 1848 году, сразу поднялся крик о предательстве. Но что они предпринимали для защиты этой главной позиции? В мэрии, как и в ратуше, они только рассуждали.

В два часа члены Совета, ЦК, высшие функционеры и руководители служб собрались в библиотеке. Делеклюз выступил первым. Было так тихо, что малейший шепот мог помешать ему говорить слабеющим голосом. Он говорил, что не все потеряно, что надо мобилизоваться и держаться до конца. Его прервали приветственные возгласы. Он предложил каждому высказать свое мнение. — Предлагаю, — сказал он, — чтобы члены Коммуны, опоясавшись своими шарфами, провели смотр всех батальонов, которые можно собрать на бульваре Вольтера. После этого мы поведем их на неприятельские позиции, которыми следует овладеть.

Идея показалась значительной и воодушевила присутствовавших. С того заседания, когда Делеклюз заявил, что делегаты народа должны уметь погибать на своем посту, он никогда не волновал сердца так глубоко. Временами его голос заглушался шумом, в котором смешались грохот артиллерийских орудий, бивших с Пер‑Лашез, и неясные крики гвардейцев батальонов, окружавших мэрию. Вот он, среди краха надежд, этот выпрямившийся старик, с сияющими глазами, с поднятой правой рукой, бросающей вызов отчаянию. Вот они, эти вооруженные люди, сделавшие передышку в сражении, чтобы выслушать этот голос, который, казалось, восстал из могилы. Ни одна из трагедий нынешнего дня не могла быть более торжественной.

Предлагалось изобилие весьма решительных резолюций. На столе лежал открытым большой ящик с динамитом. Неверный жест мог взорвать мэрию. Говорили о подрыве мостов и канализационной системы. Какая была польза от этих разговоров? Сейчас требовалось немного разного снаряжения. Где главный инженер, говоривший, что, если захочет, пропасть разверзнется и поглотит врага? Он сбежал. Сбежал также начальник генштаба. После казни Бофора он почувствовал, как тлетворный ветер срывает его эполеты. Вносились новые предложения, они будут вноситься до самого конца. ЦК решился заявить, что отдает себя в подчинение Совету общественной безопасности. Наконец, решили, что командир 11‑го легиона должен собрать всех федералов, которые укрылись в одиннадцатом округе. Может, ему удастся сформировать колонны, о которых говорил Делеклюз.

Делегат от военного ведомства посетил оборонительные позиции. Серьезные приготовления были сделаны в Бастилии. Заканчивали сооружение баррикады на улице Сен‑Антуан, у входа на площадь. Другая баррикада у входа в предместье прикрывала улицы Шарентон и ла Рукетт. Но здесь, как и повсюду, не были обеспечены фланги. Патроны и снаряды складывались вдоль стен домов и были подвержены опасностям вражеского обстрела. Подходы к одиннадцатому округу спешно укреплялись, а на пересечении бульваров Вольтера и Ришар—Ленуар воздвигли баррикаду из бочек, булыжников и тюков бумаги. Это сооружение, неприступное с фронта, также было легко обойти. Перед ним у входа на бульвар Вольтера и площадь Шато д’О соорудили из булыжников стенку высотой в два метра. Укрывшись за этой линией укреплений с двумя артиллерийскими орудиями, федералы в течение суток препятствовали выходу на площадь Шато д’О всех версальских колонн. Справа уже имелись оборонительные сооружения у подножья улиц Оберкампф, д’Ангулем и Фабург дю Темпл, улицы Фонтэн–о–Руа и авеню Амандье. Выше, в десятом округе, Брюнель, прибывший этим утром с улицы Роял, вновь оказался на передовой. В том же положении находились Лисбон и Варлен, жаждущие новых опасностей. Большая баррикада перегородила перекресток бульваров Мажента и Страсбург. Перегородили улицу Шато д’О. Бойцы заполнили баррикады на Порт Сен‑Мартен и Сен‑Дени, которые сооружали день и ночь.

К десяти часам версальцы смогли овладеть вокзалом Северной железной дороги, обойдя улицу Стефенсон, а также баррикады на улице Дюнкерк. Но Страсбургская железная дорога, вторая линия обороны Ла Вийетты, выдержала их штурм. Наша артиллерия сильно их потрепала. На холмах Шомон, Ранвийе, руководивший обороной этих кварталов, установил три 120‑миллиметровых гаубицы, два 7-дюймовых орудия у храма Сибиллы и два 7-дюймовых орудия на нижнем холме, в то время как пять орудий располагались на фланге улицы Пуэбла и прикрывали Ротонду. В Карьер д’Америк располагались две батареи из трех пушек. Орудия на Пер‑Лашез непрерывно били по захваченным кварталам. Их поддерживало орудие крупного калибра 24‑го бастиона.

В девятом округе грохотала артиллерийская канонада. Мы потеряли большую территорию в предместье Пуассиньер. Несмотря на свои успехи в Галле, версальцы не смогли войти в третий округ, прикрытый бульваром Севастополь, мы контролировали улицу Турбиго у казарм принца Евгения. Второй округ, занятый почти полностью, еще держался по берегам Сены. До самой ночи оказывали стойкое сопротивление баррикады на авеню Виктория и набережной Жевре от моста Нёф. Наши канонерки были брошены, противник захватил и вооружил их снова.

Наша оборона добилась единственного успеха на холме Кай, где благодаря Вроблевски, она принимала характер наступления. Ночью версальцы изучали наши позиции, а на рассвете попытались атаковать. Федералы не стали дожидаться их атаки и бросились им навстречу. Версальцы были отброшены. Четыре раза они возвращались и четыре раза отступали. Их солдаты, утратив боевой дух, не слушались приказов офицеров.

Таким образом, Ла Вийетта и холм Кай, были двумя крайними точками нашей линии обороны, но сколько в ней оставалось прорех! Из всего Парижа в полном распоряжении федералов на воскресенье находились одиннадцатый, двенадцатый, девятнадцатый и двадцатый округа. Третьим, пятым и тринадцатым округами они владели частично.

В этот день жестокие казни приняли такой размах, который на несколько часов оставил Варфоломеевскую ночь далеко позади. До сих пор уничтожались только федералы и люди, которым был вынесен смертный приговор. Теперь же солдаты не щадили никого. Когда версалец кого–то замечал, то этот несчастный был обречен. Когда версалец зачищал дом, ничто не укрывалось от его внимания. «Они больше не являются солдатами, выполняющими свой долг», — писала консервативная газета «Ла Франс». На самом деле, это были гиены, жаждавшие крови и грабежа. В ряде мест достаточно было посмотреть в их сторону, чтобы быть застреленным. Обыскивали трупы (188), и корреспонденты зарубежных газет называли эти хищения последним досмотром. В тот же день Тьер имел наглость информировать Ассамблею: — Наши храбрые солдаты ведут себя так, что вызывают высокую оценку и восхищение зарубежных стран.

Затем выдумали легенду о поджигательницах, рожденную страхом и подхваченную буржуазной прессой. Легенда стоила жизни сотням несчастных женщин. Распространялись слухи, будто какие–то фурии бросали контейнеры с горящим бензином в погреба. Каждую плохо одетую женщину или женщину, несшую молочный бидон, ведро, пустую бутылку, признавали поджигательницей. На ней рвали в клочки одежду, ее толкали к ближайшей стене и убивали револьверными выстрелами. Наиболее идиотский аспект легенды состоял в том, что поджигательницы действовали в кварталах, занятых армией.

Беженцы из оккупированных кварталов приносили вести об этих казнях в мэрию одиннадцатого округа. Там, в более замкнутом пространстве и более опасной обстановке, господствовала та же суета, что и в ратуше. Узкие дворы были забиты фургонами, боеприпасами и порохом. На каждой ступеньке главной лестницы сидели женщины за шитьем мешков для баррикад. В Свадебном зале, куда Ферре переместил офис Комитета общественной безопасности, делегат при помощи двух секретарей отдавал приказы, выписывал пропуска, с величайшим спокойствием допрашивал людей, которых к нему приводили, и объявлял свои решения вежливым, мягким и глухим голосом. Далее, в комнатах, занимаемых Военным ведомством, некоторые функционеры и руководители служб получали и отправляли депеши. Некоторые из них, как и в ратуше, выполняют свой долг с абсолютным хладнокровием. В это время определенные люди проявляли необыкновенную силу характера, особенно, из числа второстепенных деятелей движения. Они чувствовали, что все потеряно, что они обречены на смерть, возможно, даже от рук соратников, ибо подозрительность достигла крайней степени, но оставались в горниле борьбы со спокойной душой и ясным разумом. Правительства больше не существовало, за тем исключением, что руководство Национальной обороны располагало большими ресурсами, большим интеллектом, большим героизмом, чем Совет Коммуны, никогда еще не падавший так низко во мнении избирателей.

В 7.30 в тюрьме Ла Рокетт, куда были доставлены из Мазаса три сотни заложников, стало очень шумно. Среди гвардейцев, возмущенных казнями версальцев, стоял делегат Комиссии общественной безопасности, который говорил: — Поскольку они расстреливают наших людей, следует казнить шесть заложников. Кто войдет в расстрельную команду? — Я! Я! — закричали со всех сторон. Кто–то вышел и сказал: — Я отомщу за своего отца. — Другой произнес: — Я отомщу за своего брата. — Они застрелили мою жену — сказал третий гвардеец. — Каждый обосновывал свое право на возмездие по–своему. Отобрали тридцать человек и вошли в тюрьму.

Делегат просмотрел тюремную книгу регистрации, указал на архиепископа Парижа Дарбоя, председателя Палаты кассационного суда Божана, банкира Жекера, иезуитов Аллара, Клерка и Дюкудре. В последний момент Жекера заменили кюре Дегюрри.

Их вывели на плац. Дарбой, запинаясь, сказал: — Я не враг Коммуны. Я сделал все, что мог. Я дважды писал в Версаль. — Он взял себя в руки, когда понял, что смерть неизбежна. Божан не мог держаться на ногах. — Кто нам вынес приговор? — спросил он. — Суд народа. — О, это неправедный суд, — ответил председатель судебной палаты. Один из священников бросился на будку часового и обнажил грудь. Заложников повели дальше, и, повернув за угол, они увидели расстрельную команду. Некоторые стрелки из нее попытались заговорить с заложниками, делегат приказал их замолчать. Заложников поместили у стены, командир расстрельного взвода сказал им: — Не мы приговорили вас к смерти, но версальцы, расстреливающие пленных. — Затем по его команде раздались выстрелы. Заложники пали на землю на одинаковом расстоянии друг от друга. Остался стоять с поднятой рукой один Дарбой, раненый в голову. Повторный залп уложил его рядом с другими (189).

Слепое правосудие революций карает в лице первых встречных их касту за совокупность преступлений.

В 8 часов версальцы приблизились к баррикаде у ворот Сен‑Мартин. Их снаряды задолго до этого превратили район в зону пожаров. Под воздействием огня федералы были вынуждены отступить.

Этой ночью версальцы расположились лагерем перед Страсбургской железной дорогой, улицей Сен‑Дени, ратушей (занятой к 9 часам войсками Виноя), Политехнической школой, монастырем ордена Св. Марии Магдалины и парком Монсури. Эти объекты располагались веером, ось которого составлял мост Менял. Правую сторону формировал тринадцатый округ, левую — улицы предместья Сен‑Мартин и улица Фландр, дуга укреплений. Веер мог закрыться у Бельвиля, который находился в центре.

Париж продолжал отчаянно гореть. Ворота Сен‑Мартин, собор Св. Евстафия, улица Роял, улица Риволи, Тюильри, Пале—Роял, ратуша, театр Лирики, левый берег от здания Почетного легиона до Дворца юстиции и Префектуры полиции горели ярким пламенем во тьме ночи. Языки пламени создавали огнедышащую архитектуру арок, куполов, призрачных зданий. Грозные взрывы производили огромные клубы дыма, летящие вверх мириады искр. Каждую минуту на горизонте возникали и исчезали вспышки. Это били по занятым кварталам пушки форта Бисетр, с Пер‑Лашез и холмов Шомон. Батареи версальцев отвечали из Пантеона, Трокадеро и Монмартра. Теперь выстрелы следовали один за другим через равные интервалы. Теперь стоял непрерывной грохот по всей линии противостояния. Целились наугад, вслепую, бессознательно. Снаряды часто взрывались во время полета. Весь город охватил вихрь пламени и дыма.

Что за люди составляли эту горстку бойцов, которые без командиров, без надежды, без путей отхода обсуждали свою последнюю битву, как если бы подразумевали победу! Подлые реакционеры обвиняли их в поджогах, словно огонь на войне не был законным оружием, словно снаряды версальцев произвели пожаров в городе, по крайней мере, не столько же, сколько снаряды федералов, словно отдельные спекуляции приверженцев режима не внесли свою долю в разрушение города (190). И те самые буржуа, которые призывали пруссаков к «сожжению всего» (191), называют этих людей негодяями за то, что они предпочли скорее погибнуть в руинах, чем изменить своим убеждениям, бросить свое имущество и семьи на милость коалиции деспотов, которые в тысячу раз превосходили по жестокости иностранцев.

В 11 часов в комнату Делеклюза вошли два функционера и сообщили ему о казни заложников. Он выслушивал их доклад, не прекращая писать. Затем спросил: — Как они умирали? — Когда функционеры ушли, он повернулся к соратнику, который с ним работал, и, закрыв лицо руками, воскликнул: — Что за война! Что за война! — Однако он слишком хорошо знал природу революций, чтобы погружаться в бесплодные рефлексии, и, овладев собой, произнес: — Мы знаем, как надо умирать!

Всю ночь депеши поступали одна за другой без перерыва. Все требовали пушек и людей, угрожая покинуть такую–то и такую позицию.

Но где найти пушки? А люди стали столь же редкими, как бронза.

XXX. Падение левого берега

Несколько тысяч человек не могли удерживать бесконечно линию обороны протяженностью в несколько миль. Когда опустилась ночь, многие федералы оставили баррикады, чтобы передохнуть. Версальцы, которые были начеку, овладели их позициями, и в проблесках зари обнаружилось, что на месте красного флага развивается триколор.

В темноте федералы покинули большую часть десятого округа. Их артиллерийские орудия перетащили в Шато д’О. Брюнель и храбрые коммунары все еще стояли на своей позиции на улице Маньан и набережной Жемаппе, в то время как версальцы держались наверху бульвара Мажента.

На левом берегу, версальцы установили батареи на площади Анфер, у Люксембургского дворца и на бастионе 81. Более пятидесяти орудий и пулеметов нацелили на холм Кай. Отчаявшись взять эту позицию штурмом, Кисси решил сокрушить ее артиллерийским огнем. Со своей стороны Вроблевски не бездействовал. Помимо 175‑го и 176‑го батальонов, он имел под своей командой легендарный 101-ый батальон, который имел для Коммуны такое же значение, как 32-ая бригада для Итальянской армии. С 3‑го апреля 101-ый батальон не знал отдыха. Днем и ночью федералы батальона не выпускали из рук оружия. Они проводили операции против окопов, в деревнях и полях. Версальцы в Нейи, Асниер спасались от них бегством десять раз. Федералы захватили три орудия, которые повсюду следовали за ними, как верные псы. Все они, жители тринадцатого округа и квартала Муффетар, непослушные и неспособные соблюдать дисциплину, яростные, грубые, с разорванной одеждой и флагом подчинялись только одному приказу — приказу наступать. Они бунтовали, когда находились в бездействии. Когда они выходили из огня, возникала необходимость снова бросаться в огонь. Командовал федералами батальона Серизи или, скорее, сопровождал их. Потому что, на самом деле, ими командовала ярость. Пока был фронт, они совершали дерзкие вылазки, захватывали аванпосты, держали версальцев в состоянии напряжения. Вроблевски, уязвимый справа в связи с захватом версальцами Пантеона, обезопасил свой проход к Сене баррикадой на мосту Аустерлиц. Он поставил пушку на площади Жанны д’Арк, чтобы воспрепятствовать атаке версальцев со стороны железнодорожной станции.

В тот день Тьер посмел сообщить по телеграфу провинциям, что маршал Мак—Магон только что обратился в последний раз к федералам с предложением сдаться. Это была одиозная ложь, как и прежде. Подобно Кавеньяку в 1848 году, Тьер, напротив, хотел продолжения бойни. Он знал о том, что снаряды версальцев вызывают пожары в Париже, что казни пленных и раненых неизбежно приведут к казням заложников. Но что ему до судьбы горстки священников и жандармов? Что могло беспокоить буржуазию, когда она ликовала среди руин, когда она могла на этих руинах написать: «Париж повел борьбу с привилегированным классом. Парижа больше не существует!»

Поставив под контроль ратушу и Пантеон, версальцы обратили все свои усилия на Шато д’О, Бастилию, холм Кай. В 4 часа Клиншан возобновил наступление на Шато д’О. Одна военная колонна, отправившись с улицы Парадис, подошла к улицам Шато д’О и Де Бонди. Другая колонна выступила против баррикады на перекрестке бульваров Мажента и Страсбург. Между тем третья колонна наступала с улицы Женер между бульварами и улицей Турбиго. Это наступление поддерживал справа корпус Дуэ. Он стремился зайти в третий округ по улицам Шарло и Сентонж. Виной продвигался к Бастилии небольшими улочками, примыкавшими к улице Сен‑Антуан, справа и слева от берега Сены. Кисси, поставивший себе более скромные цели, подвергал артиллерийскому обстрелу холм Кай, перед которым его солдаты не раз обращались в бегство.

В фортах происходили неприятные сцены. Вроблевски, левый фланг которого форты прикрывали, полагался в их сохранении на энергию члена Совета, получившего полномочия делегата. Вечером раньше командир Монружа оставил свой форт и отступил с его гарнизоном в Бисетр. Форт Бисетр долго не продержался. Батальоны заявили, что хотят вернуться в город, чтобы защищать свои районы. Делегат, несмотря на угрозы, не смог их остановить. Поэтому гарнизон вернулся в Париж, предварительно выведя из строя орудия. Версальцы заняли брошенные форты и немедленно установили в них батареи против форта Иври и холма Кай.

Штурм холма не предпринимался до полудня. Версальцы проследовали вдоль бастионов до авеню Италия и дороги на Шуази с целью провести рекогносцировку площади Италия, которую они атаковали со стороны фабрики Гобеленов. Авеню Италия и Шуази обороняли мощные баррикады, которые неприятель и не мечтал преодолеть. Но к баррикаде улицы Сен‑Марсель, прикрытой с одного фланга пожарищем фабрики Гобеленов, можно было подойти через многочисленные сады, пересекающиеся в этом квартале. Версальцам удалось это сделать. Сначала они овладели улицей Кордильер Сен‑Марсель, где были расстреляны двадцать федералов, отказавшихся сдаться. Затем они проникли в сады. В течение трех часов велся упорный артиллерийский обстрел холма Кай пушками версальцев, превосходившими по численности артиллерию Вроблевски в шесть раз.

Гарнизон Иври прибыл к часу. Покидая форт, федералы взорвали мину, которая снесла два бастиона. Вскоре в брошенный форт пришли версальцы, и потому там не было боя, как пытался изобразить Тьер в одном из бюллетеней, в содержании которого искусно смешивалась правда с ложью.

К десяти часам версальцы достигли на правом берегу баррикады в предместье Сен‑Дени, близ тюрьмы Сен‑Лазар, обошли ее с фланга и застрелили семнадцать федералов (193). Оттуда они отправились на захват баррикады Сен‑Лорен на стыке с бульваром Севастополь, установили батареи против Шато д’О и, пройдя по улице Рекойе, заняли набережную Вальми. Ночью продвижение версальцев к бульвару Сен‑Мартен замедлилось у улицы Ланери, по которой они вели огонь от здания театра Амбигю—Комик. В третьем округе версальцев остановили на улицах Месле, Назарет, Верт—Буа, Шарло, Сентонж.

Второй округ, подвергшийся вторжению со всех сторон, все еще оказывал сопротивление на улице Монторгей. Ближе к Сене Виною удалось пробиться к Гренье д’Абонданс окольными улицами, и, чтобы помешать ему захватить это здание, выходящее на Бастилию, федералы подожгли его.

Три часа. — Версальцы все глубже и глубже проникают в тринадцатый округ. Их снаряды попадают в тюрьму на авеню Италия. Федералы оставляют ее, одновременно забирая с собой заключенных, и среди них доминиканцев Аркуэя, которых доставил в Париж гарнизон Бисетра. Появление этих людей, ненавистных вдвойне, привел в исступление бойцов, чьи ружья спонтанно, так сказать, начали стрелять. С десяток этих апостолов инквизиции пали от пуль в тот самый момент, как они побежали по авеню. Всех других заключенных не тронули.

Утром Вроблевски получил приказ отойти в одиннадцатый округ. Он оставался на своих позициях и перенес центр сопротивления немного в тыл, на площадь Жанны д’Арк. Однако версальцы, овладев авеню Гобеленов соединились с колоннами от авеню Италия и Шуази в тринадцатом округе. Один из их отрядов, продолжая двигаться вдоль укрепленного вала, достиг насыпи Орлеанской железной дороги. Красные мундиры уже появились на бульваре Сен‑Марсель. Вроблевски, почти окруженный со всех сторон, наконец, был вынужден согласиться отступить. Более того, отступать было приказано подчиненным генерала. И вот, умелый защитник холма Кай переправился под прикрытием огня с моста Аустерлиц через Сену в полном порядке со своей пушкой и тысячей бойцов. Некоторое число федералов, которые упрямо оставались в тринадцатом округе, были окружены и взяты в плен.

Версальцы не решились препятствовать отходу Вроблевски, хотя они владели частью бульвара Сен‑Марсель, вокзалом Орлеан, а их канонерки двигались по Сене. Канонерки задержались на некоторое время у входа в канал Сен‑Мартин, но, набрав ход, они преодолели препятствие и вечером оказывали поддержку наступлению на одиннадцатый округ.

Наконец, весь левый берег оказался в распоряжении противника. В центре сражения оказались Бастилия и Шато д’О.

Теперь на бульваре Вольтера можно было видеть всех самоотверженных людей, которые не погибли, и чье присутствие не требовалось в их кварталах. Одним из самых активных был Верморель, который в ходе борьбы продемонстрировал отвагу, сочетавшую в себе пылкость и хладнокровие. Верхом на коне, обвязанный красным шарфом, он скакал от баррикады к баррикаде, подбадривая людей, доставляя подкрепления. К двенадцати часам в мэрии проводилось еще одно заседание. Присутствовали двадцать два члена Совета. Десять других членов Совета руководили обороной в своих округах. Другие были неизвестно, где. Арнольд сообщил, что прошлым вечером секретарь мистера Уошберна, посла Соединенных Штатов, вышел с предложением о посредничестве немцев. Коммуне, сказал он, достаточно сейчас только направить комиссаров в Винсеннес для выработки условий прекращения огня. Этот секретарь, представленный собранию, подтвердил свое заявление, и начались дебаты. Делеклюз не проявлял готовности принять этот план. Какие мотивы побуждали иностранца вмешаться? Положить конец пожарам и обеспечить гарантии этого, ответил тот. Но гарантии могли дать лишь власти Версаля, чей триумф в данный момент не вызывал сомнений. Другие утверждали всерьез, что отчаянная оборона Парижа вызвала восхищение пруссаков. Никто не задался вопросом, нет ли в этом нелепом предложении западни, не был ли самозваный секретарь обычным шпионом. Члены Совета ухватились за последний шанс спасения, как утопающие за соломинку. Арнольд даже предложил основу перемирия, подобную той, что выработал ЦК. Четырем членам Совета, включая Делеклюза, поручили сопровождать американского секретаря в Винсеннес.

В три часа они дошли до ворот Винсеннеса, но комиссар полиции не позволил им пройти. Они показали свои шарфы и удостоверения членов Совета. Комиссар настаивал на предъявлении охранного свидетельства Комиссии общественной безопасности. Пока проходил этот разговор, подошли некоторые федералы. — Куда вы идете? — спросили они. — В Винсеннес. — Зачем? — По поручению. — Последовала резкая перепалка. Федералы решили, что члены Совета хотели укрыться от правосудия, и даже собирались грубо обойтись с ними, когда кто–то узнал Делеклюза. Это спасло других, но комиссар все еще настаивал на охранном свидетельстве.

Один из делегатов побежал за ним в мэрию одиннадцатого округа, но даже по приказу Ферре часовые отказались спустить подъемный мост. Делеклюз сказал им, что на карту поставлено общественное благо, но мольбы и угрозы не смогли одолеть подозрения в дезертирстве. Делеклюз, обескураженный, вернулся назад. На некоторое время его заподозрили в трусости. Это было невыносимо для него.

У мэрии он обнаружил толпу, обругивавшую несколько флагов с вензелями в виде орлов, которые, как они утверждали, только что были отбиты у версальцев. Из Бастилии доставляли раненых. Мадмуазель Дмитриева, сама раненая, поддерживала Франкеля, раненого на баррикаде в предместье Сен‑Антуан. Когда Вроблевски вернулся с холма Кай, Делеклюз предложил ему пост главнокомандующего. У вас есть несколько тысяч решительных людей? — спросил Вроблевски. — В лучшем случае, несколько сотен, — ответил делегат. Вроблевски не мог взять на себя ответственность командовать в таких неравных условиях и продолжал сражаться простым солдатом. Он остался единственным генералом Коммуны, который был способен командовать корпусом. Он всегда просил присылать к нему те батальоны, от которых отказывались другие, умудряясь использовать их в деле.

Наступающие войска становились все ближе и ближе к Шато д’О. Эта площадь, сооруженная с целью контроля предместий и переходившая в восемь больших авеню, в действительности, не имела укреплений. Версальцы, занявшие театр оперетты и улицу Шато д’О, атаковали площадь, обойдя казармы принца Евгения. Они зачищали улицу Маньян дом за домом, освобождая ее от детей Коммуны. Брюнель, сражавшийся с врагом четыре дня, был ранен в бедро. Дети Коммуны пронесли его на носилках через площадь Шато д’О под градом пуль.

С улицы Маньян версальцы вскоре добрались до казарм. Федералы, слишком малочисленные, чтобы обороняться, оставили их.

Падение этой позиции открыло доступ на улицу Турбиго, позволив версальцам занять всю верхнюю часть округа и окружить Академию искусств и ремесел. После продолжительного боя федералы оставили баррикаду у Академии и заряженный пулемет. С ним также осталась женщина. Как только солдаты оказались в пределах досягаемости, она открыла по ним стрельбу.

Баррикады на бульварах Вольтера и театра Дежазе с этих пор подвергались обстрелу со стороны казарм принца Евгения, бульвара Мажента, бульвара Сен‑Мартен, улиц Темпл и Турбиго. За этими ненадежными укрытиями федералы отважно встречали эту лавину огня. Сколько людей именовались героями, не проявив и сотой доли этой обычной храбрости без сценических эффектов, без претензий войти в историю, храбрости, которая воссияла в эти дни в тысячах мест Парижа! На Шато д’О девятнадцатилетняя девушка, молодая и обаятельная, с черными вьющимися волосами, одетая в форму морского стрелка отчаянно сражалась весь день. Там же перед баррикадой был убит лейтенант. Пятнадцатилетний мальчишка Дотей подобрался к покойнику, чтобы забрать его кепи, когда вокруг свистели пули. Он вернулся обратно под приветственные возгласы товарищей.

В уличных боях, как и на полях боев, дети проявляли отвагу, не меньше мужчин. На баррикаде в предместье Темпл самым неутомимым стрелком был мальчишка. Когда баррикаду захватили, ее защитников расстреляли, настала также очередь этого ребенка. Он попросил три минуты отсрочки расстрела, «чтобы передать матери, которая жила напротив, свои серебряные часы. Чтобы она, по крайней мере, потеряла не все». Офицер, невольно растрогавшийся, позволил ему уйти, не ожидая его возвращения. Но через три минуты мальчишка появился вновь и сказал: — Я здесь! — Он прошел по мостовой и встал у стенки рядом с трупами своих товарищей. Париж не погибнет, пока рождает таких людей.

Площадь Шато д’О словно подверглась воздействию циклона. Стены домов были разбиты снарядами и бомбами. Обрушились громадные блоки зданий. Львы фонтанов были пробиты пулями или опрокинуты, бассейны разбиты. Из двадцати домов вырывалось пламя. Деревья стояли без листьев, их сломанные ветки висели, словно члены, отсеченные от тела. Из разоренных садов поднимались клубы пыли. Невидимая рука смерти повисла над каждым камнем.

В 6.45 мы увидели у мэрии одиннадцатого округа Делеклюза, Журде и около сотни федералов, двигавшихся в сторону Шато д’О. Делеклюз оделся, как обычно, на нем была черная шляпа, пальто и брюки. Его красный шарф, как правило, неприметный, был повязан теперь вокруг талии. Он шел без оружия, опираясь на палку. Опасаясь паники на Шато д’О, мы последовали за делегатом. Некоторые из нас задержались у церкви Св. Амброзия, чтобы получить оружие. Затем нам повстречался торговец из Эльзаса, который, возмущенный предательством страны, сражался в течение пяти дней и был тяжело ранен. Далее, лежал Лисбон, который, как и Брюнель, часто бросал вызов смерти и пал, наконец, на Шато д’О. Его вынесли почти мертвым. Наконец, мы увидели Вермореля, которого ранили рядом с Лисбоном. Тейц и Жаклар несли его на носилках, оставляя за ними крупные пятна его крови. Мы постояли некоторое время позади Делеклюза. Примерно в восьми метрах от баррикады охранники, сопровождавшие его, метнулись назад, поскольку разрывы снарядов преградили вход на бульвар.

Делеклюз продолжал идти вперед. Вот сцена, которую мы засвидетельствовали. Пусть она войдет в анналы истории. Солнце садилось. Старый изгнанник, не опасаясь того, где идет, шел размеренным шагом, единственное живое существо на пути. Подойдя к баррикаде, он повернул налево и взобрался на булыжники.

В последний раз его суровое лицо, окаймленное седой бородой, мелькнуло перед нами, обращенное к смерти. И вдруг Делеклюз исчез. Он пал на площади Шато д’О, словно пораженный молнией.

Несколько человек попыталось его поднять. Трое из четверых пали замертво. Единственное, о чем думали сейчас, была баррикада. За ней собрались ее защитники. Член Совета Жоаннар, стоял почти посреди бульвара. Подняв оружие и плача от гнева, он кричал колебавшимся федералам: — Нет! Вы недостойны защищать Коммуну! — Опустилась тьма. Мы возвращались расстроенные, бросив на растерзание врагу, не щадящему мертвых, тело своего друга.

Он не предупредил никого, даже самых близких друзей. Молчаливый, поверявший свои суровые мысли только самым доверенным лицам, Делеклюз шел на баррикаду, как Монтаньяры шли на эшафот. Жизнь, полная испытаний, истощила его силы. Он мог только дышать, и издал последний вздох. Версальцы утащили его тело, но память о нем останется в сердцах людей, пока Франция остается родиной Революции. Он жил только ради справедливости. В этом заключался его талант, его интеллект. Это была Полярная звезда его жизни. Он провозглашал справедливость, исповедовал ее тридцать лет ссылки, тюремного заключения и унижений, презирая обрушившиеся на него преследования. Во имя защиты справедливости он пал вместе с людьми из народа, как якобинец. Смерть за справедливость была его вознаграждением. Он погиб с руками без наручников, при свете дня, по своему выбору, не уязвленный присутствием палача.

Сравните поведение военного министра Коммуны с трусостью министра–бонапартиста и генералов, сдавших свои сабли.

Весь вечер версальцы атаковали вход на бульвар Вольтера, защищенный двумя угловыми горящими зданиями. Со стороны Бастилии они не вышли за пределы площади Роял, но прорвались в двенадцатый округ. Под прикрытием ограждения набережной они в течение дня просочились за мост Аустерлица. Вечером при поддержке канонерок и батарей Жарден де Плант, они продвинулись до Мазаса.

Наш правый фланг держался лучше. Версальцы не смогли пробиться на территорию за Восточной железной дорогой. Они атаковали улицу Обервийе издали при поддержке артиллерийского огня с Ротонды. Ранвир подверг интенсивному обстрелу Монмартр, когда получил депешу Комитета общественной безопасности, сообщившую ему о том, что красный флаг развевается на Молен де ла Галетт. Ошеломленный этим известием, Ранвир отказывался прекратить обстрел.

Вечером версальцы выстроили перед федералами прерывистую линию фронта, начинавшуюся от Восточной железной дороги, проходившую через Шато д’О и Бастилию, и заканчивавшуюся у Лионской железной дороги. Под контролем Коммуны оставались лишь два округа, девятнадцатый и двенадцатый, а также около половины одиннадцатого и двадцатого округов.

Париж под властью Версаля утратил цивилизованный облик. Страх, ненависть, дьявольская жестокость подавили чувства гуманности. Это было всеобщее «безумие ярости», писала газета «Век» 26‑го мая. «Никто больше не отличает справедливость от несправедливости, невинного от виновного. Жизнь граждан висит на волоске. Люди арестовываются и расстреливаются только за крик или слово». Вентиляционные отверстия подвальных помещений были заблокированы по приказу армейского командования, которое внимало мифу о поджигателях. Выползли из своих укрытий сторонники буржуазного порядка с нарукавными повязками, предлагавшие услуги офицерам, грабившие дома, добивавшиеся чести участия в расстрелах. В десятом округе бывший мэр Дубэй охотился при поддержке командира 109‑го батальона за теми, которыми прежде руководил. Благодаря этим «носителям повязок», число пленных выросло до такой степени, что понадобилось централизованное руководство бойней. Жертвы тащили в мэрии, казармы, публичные здания, где заседали чрезвычайные суды с расстрельными командами. Когда расстрельных команд было недостаточно, пленников косили пулеметы. Не все умирали сразу. По ночам из груд окровавленных тел раздавались ужасные стоны агонизирующих людей.

С наступлением темноты вновь являлось зрелище пожаров. Там, где лучи заходящего солнца лишь подсвечивали темные клубы дыма, теперь поднимались пирамиды огня. Гренье д’ Абонданс подсвечивал Сену далеко за укреплениями. Колонна Бастилии, пробитая снарядами и увенчанная сверху вензелями и флагами в огне, выглядела как гигантский факел. Бульвар Вольтера был объят пламенем со стороны Шато д’О.

Гибель Делеклюза произошла так буднично и так быстро, что в мэрии одиннадцатого округа ей не сразу поверили. Ближе к полночи часть членов Совета решилась на эвакуацию мэрии.

Что! Всегда укрываться от пороха и пуль! Разве Бастилия взята? Разве бульвар Вольтера еще не держится? Вся стратегия Комитета общественного спасения, весь его план сражения сводился к отступлению. В два часа ночи, когда члену Коммуны поручили посетить баррикаду в Шато д’О, он обнаружил там только Гамбона, спавшего в углу. Коммунар разбудил его и извинился за нарушение сна. Мужественный республиканец ответил: — Вместо меня мог быть любой другой. Остался в живых я. — Коммунар ушел. Но обстрел бульвара Вольтера уже велся до церкви Св. Амброзия. Баррикаду покинули.

XXXI. Последняя позиция Коммуны

Майор Сегойе был схвачен негодяями, оборонявшими Бастилию, и немедленно расстрелян без всякого уважения к законам войны.

(Из обращения Тьера к префектам 27‑го мая).

Солдаты, привыкшие к ночным сюрпризам, овладели брошенными баррикадами на улице Обервийе и бульваре Шапей. Со стороны Бастилии они заняли баррикаду на улице Сент‑Антуан на угловой улице Кастекс, Лионский вокзал и тюрьму Мазас. В третьем округе захватили все покинутые позиции на рынках и на площади Темпл. Версальцы добрались до первых домов бульвара Вольтера и обосновались в универмаге.

В темноте наши передовые дозоры у Бастилии захватили врасплох версальского офицера и расстреляли его «без всякого уважения к законам войны», заявил Тьер на следующий день. Как будто в течение четырех дней безжалостного расстрела тысяч пленников, — стариков, женщин и детей, — Тьер соблюдал какой–либо иной закон, кроме звериного.

С рассветом наступление возобновилось. В Ла Вийет версальцы, преодолев улицу Обервийе, сделали поворот и заняли брошенный газовый завод. В центре они дошли до цирка Наполеона. Справа, в двенадцатом округе, они ворвались на бастионы, расположенные ближе к реке, не встретив сопротивления. Один отряд вышел на набережную железной дороги на Винсеннес и занял вокзал, в то время как другой отряд овладел бульваром Мазас, авеню Лакюэ и просочился в Сент‑Антуанское предместье. Таким образом, оборону Бастилии сильно потеснили на правом фланге, в то время как войска с площади Роял атаковали ее с левого фланга через бульвар Бомаршэ.

Солнце не было способно посылать свои лучи. Пять дней артиллерийской канонады вызвали дождь, который часто сопровождает великие сражения. Огонь пушек утратил свой резкий, отрывистый голос, звучал приглушенными тонами. Люди, загнанные, промокшие до нитки, плохо различали позицию, с которой велась атака. Снаряды версальской батареи, установленной у Орлеанского вокзала, рвались у Сент‑Антуанского предместья. В 7 часов обозначилось присутствие солдат в начале предместья. Туда поспешили федералы с пушками. Если они не удержатся на этой позиции, Бастилия падет.

Они удержались. Улица д’Алигре соревновалась с авеню Лакюэ в самоотверженности. Сражаясь за каждый дом, федералы погибли, но не уступили и не отступили. Благодаря их самопожертвованию, полуразрушенные баррикады и дома Бастилии еще шесть часов выдерживали натиск версальцев. Каждый камень этого оплота Революции овеян легендой. Здесь вмонтирована в стену пуля, выпущенная в 1789 году в крепость. Упираясь в ту же стену, сыновья бойцов Июня защищали ту же улицу, что и их отцы. Здесь консерваторы 1848 года дали выход своему гневу. Но их гнев не шел ни в какое сравнение с яростью 1871 года. Дом на углу улицы Рокетт и угол улицы Шерантон исчезли, словно декорации на театральной сцене. И посреди этих руин, опаленные пожарами люди били из свой пушки, двадцать раз поднимали красный флаг, часто сбиваемый снарядами версальцев. Не рассчитывая победить целую армию, старый славный бастион, по крайней мере, пал с честью.

Сколько их было там в полдень? Сотни. Ибо к ночи сотни трупов лежали вокруг главной баррикады. Они погибли в бою или после боя на улице Крозатье, на улице д’Алигре. И как погибли! На улице Крозатье были окружен армейский артиллерист, перешедший на сторону народа 18‑го марта. — Мы расстреляем тебя, — кричали солдаты. Он, пожав плевами, ответил: — Умираем один раз! — Далее, сражался старик. Офицер с изощренной жестокостью захотел расстрелять его на куче мусора. — Я дрался бесстрашно, — сказал старик. — Имею право погибнуть более достойно.

И в самом деле, они повсюду умирали достойно. В тот же день Мильера, захваченного на левом берегу Сены, доставили в штаб Кисси. Имперский генерал, подпортивший себе репутацию безобразным дебошем и закончивший министерскую карьеру предательством (194), превратил свою штаб–квартиру в Люксембургском дворце в бойню на левом берегу. Во время Коммуны Мильер играл роль миротворца, его полемика в прессе носила доктринерский характер, но против него была обращена ненависть офицеров к каждому социалисту, ненависть Жюль Фавра. Убийца, штаб–капитан Гарсен (195), рассказал о своем преступлении с гордостью (196). Надо дать ему высказаться перед лицом истории.

«Мильера ввели, когда мы завтракали с генералом в ресторане «Де Турмон» близ Люксембургского дворца. Мы услышали шум и вышли. — Это Мильер, — сказали мне. Я позаботился о том, чтобы толпа не совершила самосуд. Он не вошел в Люксембург, остановился в воротах. Я спросил: — Вы Мильер? — Да, вы знаете, что я депутат. — Возможно, но я думаю, вы утратили свое депутатство. Кроме того, среди нас есть один депутат, месье де Кинсона, который опознает вас.

Затем я сказал Мильеру, что по приказу генерала, он будет расстрелян. Он спросил: — Почему?

Я ответил: — Мне известно ваше имя. Я читал ваши статьи, которые меня возмущали. (Вероятно, статьи о Жюль Фавре). Вы — змея, которую нужно раздавить ногами. Вы ненавидите общество. — Он остановился и сказал с величавым видом: — О, да! Я, действительно, ненавижу это общество. — Ну, вот, оно исторгнет вас, вы будете расстреляны. — Это судилище — варварство, жестокость. — А жестокости, которые вы совершали — думаете, они сойдут вам с рук? Во всяком случае, раз вы назвались Мильером, ничего изменить нельзя.

Генерал приказал, чтобы его расстреляли в Пантеоне на коленях, чтобы он попросил прощения у общества за весь вред, который ему нанес. Он отказался от расстрела на коленях. Я сказал: — Таков порядок. Вы будете расстреляны на коленях, и никак иначе. — Он разыграл короткую сцену, распахнув пальто и обнажив грудь перед расстрельным взводом. Я сказал: — Вы разыгрываете театр, хотите продемонстрировать, как вы умираете. Умрите спокойно, это будет самым лучшим. — Я свободен в своих предпочтениях и в служении своему Делу так, как хочу. — Пусть так, становитесь на колени. — Тогда он сказал: — Я сделаю это только в том случае, если вы заставите меня это сделать насильно. — Я приказал солдатам сделать это, и казнь свершилась. — Он воскликнул: — Да здравствует, человечество! — Он что–то еще говорил в агонии, когда упал на землю» (197).

Офицер поднялся по ступенькам, приблизился к трупу и выстрелил ему в левый висок из своего ружья. Голова Мильера отпрянула и вернулась на прежнее место. Развороченная, черная от пороха, она, казалось, смотрела на фронтон памятника.

— Да здравствует человечество! — Слова подразумевают два смысла. — Меня волнует свобода других народов столь же, как и свобода народа Франции, — говорил федерал реакционеру (198). В 1871 году, как и в 1793, Париж сражался за всех угнетенных.

Бастилия пала около двух часов, Ла Вийет еще сражалась. Утром баррикада на углу бульвара и улицы Фландр была сдана ее командиром. Федералы сосредоточились в тылу вдоль канала и забаррикадировали Крымскую улицу. Ротонда, призванная выдержать главный удар, была укреплена баррикадой на набережной Луары. 269-ый батальон, который участвовал в боях с врагом в течение двух дней, возобновил их, укрываясь за новыми позициями. Когда укрепленную линию от Ла Вийет сделали довольно протяженной, Ранвир и Пасседуэ отправились в двенадцатый округ за подкреплениями, где укрылись остатки всех батальонов.

Они толпились вокруг мэрии, которая распределяла жилье и разнарядки на продукты. У церкви располагалось шумное стойло лошадей и фургонов. Штабы и разные службы были учреждены на улице Гаксо в Сите Винсеннес, в ряде сооружений, перемежавшихся садиками.

Многочисленные баррикады в лабиринте улиц Менилмонтана были почти все обращены к бульвару. Стратегическая дорога, которая в этом районе выходит на Пер‑Лашез, холмы Шомона и внешний бульвар, даже не охранялась.

С высот крепостного вала различались вооруженные пруссаки. По условиям соглашения, ранее заключенного между Версалем и принцем Саксонским, немецкая армия с понедельника окружила Париж с севера и востока. Она перерезала Северную железную дорогу, заполнила набережную канала от Сен‑Дени солдатами, выставила часовых от Сен‑Дени до Шарантона, воздвигла укрепления на всех дорогах. С пяти часов вечера в четверг прошли строем от Фонтанэ, Ножена и Шарантона 5 000 баварцев, образовавших непреодолимый кордон от Марны до Монтрея. Вечером другой корпус из 5 000 человек с восьмьюдесятью орудиями занял Винсеннес. В 9 часов они окружили форт и разоружили федералов, которые пожелали вернуться в Париж. Ради версальцев они совершали более искусные обманные маневры. Уже во время осады пруссаки оказывали косвенную поддержку версальской армии. Их циничный сговор с французскими консерваторами вскрылся в течение восьми дней мая. Из всех преступлений Тьера самым одиозным было, несомненно, вовлечение захватчиков Франции в гражданский конфликт и обращение к ним за помощью в целях сокрушения Парижа.

К полудню разгорелся пожар в западной часть доков Ла—Вийет, обстрелы с обеих сторон воспламенили огромные хранилища бензина, нефти и горючих материалов. Пожары заставили нас оставить баррикады на улицах Фландр и Рике. Версальцев, пытавшихся форсировать канал на лодках, остановили баррикады Крымской улицы и Ротонды.

Виной, оставив в Бастилии несколько тысяч человек для обысков и расстрелов, продолжил наступление в двенадцатом округе. Баррикада на улице Рейи, на углу предместья Сен‑Антуан, несколько часов сдерживала солдат, обстреливавших ее с бульвара Мазас. В то же время версальцы, двигавшиеся строем по бульвару Мазас и улице Пикю, направлялись на площадь Трона, которую пытались обойти с фланга у крепостного вала. Артподготовка предваряла и прикрывала их на каждом шагу. Как правило, они заряжали пушки за углом дороги, которой хотели овладеть, выдвигали их, стреляли и тащили снова в укрытие. Федералы могли накрыть этого невидимого противника только с высот. Но координировать огонь артиллерии Коммуны было невозможно, ведь каждая баррикада стремилась обзавестись своим орудием, не заботясь о том, куда оно стреляет.

Никакой власти больше не существовало. В штабах господствовала полная неразбериха. О приближении врага узнавали только по прибытии выживших бойцов батальонов. Сумятица была так велика, что в этом месте, гибельном для предателей, можно было увидеть Дю Биссона в генеральской форме, появившегося из Ла Вийетты. Можно было встретить нескольких членов Совета, бродивших наугад в двенадцатом округе в полном неведении. Их абсолютно игнорировали. В пятницу их было двенадцать человек на улице Гаксо, когда прибыли представители ЦК и потребовали диктаторских полномочий. Им их предоставили, несмотря на некоторые протесты, добавили к ним Варлена. О Комитете общественной безопасности больше не слышали.

Единственный из членов Комитета, кто играл какую–то роль, был Ранвир, проявлявший в боях недюжинную энергию. В эти дни он был душой сопротивления Ла Вийетты и Бельвиля, воодушевляя бойцов, все замечая. 26‑го мая он выпустил прокламацию: «Граждане двенадцатого округа! Если вы сдадитесь, то знаете, какая вас ждет судьба. К оружию! Будьте бдительны по ночам. Прошу вас неукоснительно выполнять все наши приказы. Окажите поддержку девятнадцатому округу. Помогите отбросить врага. В этом ваша безопасность. Не ждите, когда атакуют Бельвиль. Вперед. Да здравствует Республика!»

Но очень мало людей читали это воззвание и внимали ему. Обстрелы с Монмартра, которые днем раньше крушили Бельвиль и Менилмонтан, крики, вид раненых, тащившихся от дома к дому в поисках спасения, слишком очевидные признаки приближавшегося конца, представляли собой обычное явление разгрома. Люди ожесточились и стали подозрительными. Любой человек, не в военном мундире, рисковал быть расстрелянным без поручительства хорошо известного деятеля. Вести, приходившие из разных районов Парижа, прибавляли боль и страдания. Все знали, что солдаты не щадили никого. Они расстреливали раненых, убивали даже врачей (199). Каждый человек в форме национального гвардейца, носивший военные сапоги, или чья одежда выдавала следы недавно отпоротых нашивок, расстреливался прямо на улице или во внутреннем дворике дома. Сдавшиеся бойцы, поверившие обещаниям сохранения жизни, убивались. Тысячи мужчин, женщин и детей, а также людей пожилого возраста гнали босиком в Версаль и часто убивали в пути. Достаточно было быть родственником бойца или предоставить ему убежище, чтобы разделить его судьбу. Производились бесчисленные казни так называемых «поджигателей».

Примерно в 6 часов сорок восемь жандармов, священнослужителей и гражданских лиц прошли по улице Гаксо мимо отряда федералов. Сначала полагали, что это солдаты, недавно взятые в плен. Они шли в полной тишине. Однако распространился слух, будто это были заложники из тюрьмы Ла Рокет, и что их ведут на расстрел. Вокруг них росла толпа, она следовала за ними, поругивала их, но воздерживалась от насилия. В 6.30 это шествие достигло Сите Винсеннес. Ворота закрылись и толпа рассеялась вокруг стен.

Заложников энергично подогнали к краю некоего подобия траншеи у стены. Конвойные взяли ружья наперевес. В это время один член Совета воскликнул: — Что вы делаете? Здесь пороховой погреб. Вы взорветесь. — Так он хотел отсрочить казнь. Другие федералы, несколько обескураженные, ходили от одной группы вооруженных людей к другой, пытаясь завязать разговор, погасить ярость. С ними отказывались говорить, им угрожали. Известности этих людей было недостаточно, чтобы спасти заложников от смерти.

Ружья стреляли со всех сторон. Заложники поочередно падали. Толпа за стенами тюрьмы аплодировала. И все же два дня солдаты, захваченные в плен, проходили через Бельвиль, не вызывая никакого ропота. Но те жандармы, шпионы и попы, которые целые двадцать лет попирали Париж, представляли собой Империю, буржуазию, расправы в самых отвратительных формах.

Тем же утром был расстрелян Жекер, сообщник Морни. Совет не знал, какой ему вынести приговор. Его покарал народ. За ним послали в тюрьму Ла Ракетт группу из четырех федералов. Он выглядел спокойным, даже разговаривал по пути. — Вы ошибаетесь, — говорил Жекер, — если думаете, что я преследовал выгоду. Те люди обманули меня. — Его расстреляли на пустыре, примыкавшем к Пер‑Лашез со стороны Шаронны.

В этот день войска версальцев не совершали больших передвижений. Корпуса Дуэ и Клиншана закрепились на бульваре Ришар—Ленуар. Двойная баррикада в тылу Батаклана остановила наступление на бульвар Вольтера. На улице Св. Себастьяна убили версальского генерала. Площадь Трона еще удерживалась федералами, благодаря баррикаде Филипп—Августы. Ротонда и доки Ла Вийетты тоже продолжали сопротивление. К концу дня пожары распространились на часть доков близ мэрии.

Вечером армия завершила окружение этих укреплений изогнутой линией, которая протянулась от боен Ла Вийетты к воротам Винсеннеса, пройдя через канал Св. Мартина, бульвар Ришар—Ленуар и улицу предместья Сент‑Антуан. Ладмиро и Виной заняли фланги, Дуэ и Клиншан — центр.

Ночь с пятницу на субботу была в Менилмонтане и Бельвиле, подвергавшихся обстрелам, темной и нервной. На углу каждой улицы часовые требовали пароля (Бушотт—Бельвиль). Часто этого не хватало. Следовало доказывать, что тебя послали с поручением. Каждый командир баррикады претендовал на право задерживать вас. Остатки батальонов продолжали прибывать в беспорядке. Они обременяли все дома. Большинство же, не находя укрытия, располагалось прямо под открытым небом среди разрывов снарядов. Эти люди всегда приветствовали криками: — Да здравствует Коммуна!

На проспекте Бельвиля несколько национальных гвардейцев несли гробы на своих перекрещенных мушкетах. Перед ними шли люди с факелами и отбивающими дробь барабанами. Эти бойцы, молчаливо хоронившие во время обстрела товарищей, представляли собой трогательное грандиозное зрелище. Они сами находились на пороге смерти.

Ночью оставили баррикады на Германской улице. Максимум тысяча человек сдерживала здесь 25 тысяч солдат Ладмиро. Почти все эти храбрые люди были резервистами или детьми.

Сырой рассвет субботнего утра предвещал зловещую перспективу. Стоял густой, пронизывающий туман. Земля пропиталась влагой. В дождевую погоду медленно поднимались клубы белого дыма. Обстрел продолжался. Федералы дрожали от холода и сырости в своей промокшей одежде.

С наступлением дня баррикады на стратегической дороге, у ворот Монтрея и Багноле были заняты версальцами, которые вошли в Шаронну, не встретив сопротивления. В 7 часов они захватили площадь Трона, оборонительные позиции на которой были брошены. У входа на бульвар Вольтера версальцы установили батарею из шести пушек напротив мэрии одиннадцатого округа. Отсюда офицеры, уверенные в победе, рассчитывали добиться громкого триумфа. Баррикада, которую они обстреливали весь день 27‑го мая, владела всего двумя пушками весьма неудачной конструкции. Многие снаряды версальцев разрывались у подножья статуи Вольтера, который, с сардонической усмешкой, казалось, напоминал буржуазным потомкам о славной заварухе, которую обещал им.

В Ла Вийетте солдаты, рассредоточившиеся по всем направлениям, прошли через укрепления и атаковали улицы Пуэбла и Крымскую. Их левый фланг, все еще увязший в боях на территории верхней части десятого округа, попытался овладеть всеми улицами, ведущими к бульвару Ла Вийетты. Батареи версальцев на улице Фландр, бастионах и в Ротонде сосредоточили свой огонь на батарее Монмартра и превзошли своей мощью холмы Шомона. Баррикада на улице Пуэбла пала к 10 часам. Матрос, остававшийся в одиночестве за ограждением из булыжников, поджидал версальцев. Он разрядил в них свой револьвер, а затем, с резаком в руке, бросился в гущу солдат. Наши стрелки упорно сдерживали противника, расположившегося во всех соседних улицах вплоть до улицы Меандье. На площади Фете два наших орудия держали под прицелом Крымскую улицу и поддерживали наш правый фланг.

В 11 часов 9–10 членов Совета встретились на улице Гаксо. Один из них, Жюль Аликс, которого его коллеги были вынуждены одергивать за экспансивность в период существования Коммуны, излучал оптимизм. Он полагал, что все идет к лучшему. В центре кварталы сравнялись с землей. Им надо только спуститься туда. Другие считали, что нужно сдаться пруссакам, которые передадут их версальцам. Так версальцы могли бы прекратить бойню. Один или два члена Совета доказывали абсурдность таких надежд и что, кроме того, федералы не позволят никому покинуть Париж. Их не слушали. Настроились всерьез реализовать свои планы, когда Ранвир, бродивший по всем углам с целью мобилизации людей на оборону холмов Шомон, вмешался в дискуссию, воскликнув: — Почему вы не воюете вместо разговоров! — Члены Совета рассеялись в разные стороны. Это была последняя встреча, когда эти люди вели бесплодные разговоры.

В это время версальцы заняли бастион 16. В полдень распространились слухи, что войска версальцев движутся через улицу Париж и бастионы. Толпа мужчин и женщин, изгнанных из домов обстрелами, устроилась у ворот Ромэнвиля, громко требуя разрешения убежать на соседние территории. В час ночи был опущен подъемный мост, чтобы дать проход беженцам. Толпа устремилась по мосту и рассеялась между домами деревни Лила. Когда несколько женщин и детей попытались пройти дальше и перебраться через баррикаду, перегораживавшую дорогу, сержант жандармерии Ромэнвилля бросился на них, крича пруссакам: — Стреляйте! Стреляйте в этих каналий! — Один прусский солдат выстрелил и ранил женщину.

Между тем подняли подъемный мост. Около четырех часов полковник Паран, верхом на коне, с трубачом перед собой, взял на себя инициативу съездить и попросить у пруссаков разрешения пройти. Бесполезное унижение. Прусский офицер сказал, что не может разрешить без приказа и что запросит Сен‑Дени.

В тот же день член Совета Арнольд, еще веривший в американское посредничество, подошел к немецкому аванпосту с письмом для мистера Вошберна. Его водили от одного офицера к другому, обращались довольно грубо и отправили назад с обещанием, что передадут письмо послу.

Около двух часов несколько версальских батальонов, захватили стратегическую дорогу, достигли Крымской улицы по улице Лила и вышли на подступы к укреплениям. Их остановили на улице Бельвиль. С площади Марше ударили три орудия в унисон с пушками, бившими с площади Фете для прикрытия холмов Шомон. Эти орудия в течение всего дня обслуживались всего лишь пятью артиллеристами, которые действовали, засучив рукава, без свидетелей, без командира и приказов. В пять часов пушки холмов замолчали, исчерпав боеприпасы. Артиллеристы присоединились к пехотинцам на улицах Меандье, Фессар и Дес Аннеле.

В пять часов Ферре привел на улицу Гаксо шеренгу солдат из казарм принца Евгения, перемещенных со среды в тюрьму Пти Рокетт, которую только что эвакуировали, как и Гранд Рокетт. Толпа глядела на них, не произнося ни единой угрозы, поскольку не питала никакой неприязни к солдатам, выходцам, как и она сама, из народа. Их разместили в церкви Бельвиля. Прибытие солдат имело фатальное последствие. Люди сбежались посмотреть, как их ведут, и оставили без присмотра площадь Фете. Ее заняли версальцы, последние защитники холмов отступили в предместье Темпла и на улицу Парижа.

Пока мы уступали позиции с фронта, нас атаковали с тыла. С четырех часов после полудня версальцы осаждали Пер‑Лашез, где находилось не более 200 федералов, настроенных решительно, но пренебрегающих дисциплиной и благоразумием. Офицеры не смогли заставить их занять позиции на валу. Пять тысяч версальцев окружили крепостную стену со всех сторон, в то время как артиллерия бастиона обрабатывала внутреннее пространство. Пушкам Коммуны не хватало боеприпасов с пополудни. В шесть часов версальцы, не смея, несмотря на подавляющее превосходство в численности, преодолеть ограду, начали бомбардировать большие ворота кладбища, которые вскоре раскрылись, хотя их и подпирала баррикада. Затем началось ожесточенное сражение. Укрываясь за гробницами, федералы отстаивали каждую пядь своего убежища. Они сходились с врагами в рукопашном бою. В склепах они сражались холодным оружием. Сцепившись, противники умирали в одной могиле. Быстро наступившие сумерки не прервали отчаянной битвы.

В субботу вечером в распоряжении федералов осталась только часть одиннадцатого и двенадцатого округов. Версальцы расположились на площади Фете, улице Фессар, улице Прадье вплоть до улицы Ребеваль, где, как и на бульваре, их остановили. Часть четырехугольника между улицами Фобург дю Темпл, Фоли Мерикур, Рокетт и внешним бульваром занимали федералы. Дуэ и Клиншан выжидали на бульваре Ришар—Ленуар момента, когда Виной и Ландмиро захватят высоты и вытеснят, таким образом, федералов под орудийный огонь.

Что это была за ночь для бойцов в последние часы! Шел проливной дождь. Пожары Ла Вийетты подсвечивали мрак ослепительным светом. Снаряды продолжали бомбардировать Бельвиль. Они достигали даже Багноле и ранили нескольких прусских солдат.

Раненые в больших количествах прибывали в мэрию двенадцатого округа. Не было ни врачей, ни лекарств, ни матрасов, ни одеял. Несчастные люди оставались без помощи. Версальцы, переодевшиеся в форму национальных гвардейцев, постреливали во дворе. Прибыли Мстители за Флоранса во главе со своим капитаном, красивым молодым человеком, который гарцевал верхом на коне. Трактирщица, исступленная, с перевязанным платком лбом, ругалась, созывала мужчин криком раненой львицы. В конвульсивно дергавшихся руках ружья стреляли наугад. Скрип повозок, угрозы, стенания, стрельба, вой снарядов смешались в безумном грохоте. Кому в эти роковые часы не приходило в голову сдаться? Новое несчастье приходило с каждым мгновеньем. Прибегал один гвардеец и восклицал: — Брошена баррикада на Прадье! — Другой сообщал: — Нужны люди на улицу Ребеваль. — Третий говорил: — Они бегут на улицу Пре. — Выслушивали эти сообщения, предвещавшие гибель, несколько членов Совета, среди которых были Тренке, Ферре, Варлен и Ранвир. Мучимые бессилием, проявившимся в эти восемь дней, лишенные сна и надежд, самые сильные люди переживали горькие чувства.

С четырех часов Виной и Ландмиро двинули войска вдоль бастионов по беззащитной стратегической дороге и вскоре соединились у Ромэнвильских ворот. К пяти часам войска заняли баррикаду на улице Ребеваль у бульвара Вийетты, и, пройдя по улице Венсан и через переезд Ренар, атаковали с тыла баррикады на улице Парижа. Мэрия двенадцатого округа до восьми часов занята не была. Баррикада на улице Парижа в углу бульвара оборонялась под руководством командира 191‑го батальона, а также пяти или шести гвардейцев, которые держались, пока не закончились боеприпасы.

Колонна войск, выступившая с бульвара Филиппа—Августа, к девяти часам вошла в тюрьму Рокетт и освободила заложников. Овладев Пер‑Лашезом днем раньше, версальцы могли занять брошенную тюрьму, по крайней мере, к 9 часам вечера. Задержка на 12 часов достаточно убедительно демонстрирует их пренебрежение к жизням заложников. Четырех заложников, сбежавших в субботу пополудни — среди которых находился епископ Сурат — задержали близ соседних баррикад и расстреляли перед тюрьмой Пти Рокетт.

В 9 часов территория сопротивления свелась к маленькому квадрату, образованному улицами Фобур дю Темпль. Труа Борне, Труа Куронне и бульваром Бельвиль. Сражались еще две–три улицы двенадцатого округа, а также улица Рампоно. Небольшая фаланга из 50 человек во главе с Варленом, Ферре и Гамбоном, обвязанными красными шарфами вокруг талии, и ружьями на плечах прошла по Елисейским полям и вышла из двенадцатого округа на бульвар. Великан–гаррибальдиец нес перед ними огромный красный флаг. Они вошли в одиннадцатый округ. Варлен с товарищами шел на защиту баррикады на стыке улиц Фобур дю Темпль и Фонтэн о Руа. Она была неприступна с фронта. Версальцам, овладевшим госпиталем Сен‑Луи, удалось обойти ее по улицам Сен‑Мор и Бишат.

В 10 часов у федералов почти не осталось пушек. Их окружали две трети армии. Что это значило? На улицах Фобур дю Темпль, Оберкампф, Сен‑Мор и Пармантье федералы еще хотели сражаться. Еще оставались в строю баррикады и дома, которые не были брошены. Артиллерия версальцев обстреливала их, пока у федералов не заканчивались боеприпасы. Истратив последний патрон, не в силах противостоять артобстрелам, они бросались на нацеленные на них мушкеты.

Постепенно стрельба затихала, все умолкало. К 10 часам последняя пушка федералов исчерпала боеприпасы на улице Парижа, которую захватили версальцы. Орудие, заряженное двойным зарядом, с ужасающим грохотом издало последний выдох Парижской Коммуны.

Последняя баррикада майских дней сохранялась на улице Рампоно. В течение четверти часа ее защищал последний федерал. Трижды он сбивал версальский флаг, водружавшийся на баррикаде улицы Парижа. В награду за свою храбрость последнему солдату Коммуны удалось избегнуть плена.

В 11 часов все было кончено. Площадь Согласия держалась два дня, холм Кай — два дня, Ла Вийетта — три дня, бульвар Вольтера — два с половиной дня. Из 79 членов Совета Коммуны, исполнявших свои обязанности на 21 мая, только Делеклюз погиб на баррикадах. Двое — Ж. Дюран и Р. Риго — были расстреляны. Двое — Брюнель и Верморель (умерший через несколько дней в Версале) были тяжело ранены. Трое — Одо, Прото и Франкель — легко ранены. Потери версальцев были небольшими. Мы потеряли 3 000 человек убитыми и ранеными. Потери армии в июне 1848 года и сопротивление инсургентов были, по сравнению с этим, более серьезными. Но инсургентам июня противостояли только 30 000 человек, в мае же им противостояли 130 000 солдат. Сражение в июне продолжалось только три дня. Битва федералов — восемь недель. В канун июня революционная армия сохраняла боеспособность, 21‑го мая ее не существовало. Наиболее смелые защитники пали в боях на передовой. Можно ли было совершить в Париже то, что не могли сделать эти 15 000 человек, погибшие вне города? Можно ли было совершить в Пантеоне и на Монмартре то, что не смогли сделать храбрецы Нейи, Асниера, Исси, Ванва и Кашана?

Захват форта Винсеннес состоялся в понедельник 29‑го мая. Этот форт, разоруженный по условиям мирного соглашения, не мог сыграть существенной роли в сражении. Его гарнизон состоял из 350 человек и 24 офицеров под командой командира легиона Фалто, ветерана войны в Польше и борьбы гарибальдийцев, одного из самых активных участников событий 18‑го марта. Ему предложили совершенно безопасное убежище, но он ответил, что чувство чести не позволяет ему бросить своих товарищей по оружию.

В субботу версальский штабист прибыл вести переговоры о капитуляции. Фалто потребовал свободного прохода не для себя, но для некоторых офицеров–иностранцев. Получив отказ версальцев, он совершил ошибку, обратившись с просьбой к немцам. Мак—Магон, предвидя осаду, запросил помощи принца Саксонского, и немец выступил от имени своего коллеги–офицера (201). Во время переговоров генералу Виною удавалось поддерживать связь с местом, где несколько бесчестных человек предложили уничтожить непокорных федералов. Среди них был Мерле, опытный сапер и артиллерист, бывший унтер–офицер, умелый, энергичный и готовый скорее взорвать форт, чем сдать его. В пороховом погребе хранилось 1000 килограмм пороха и 400 000 патронов.

В воскресенье в 8 часов утра в комнате Мерле прозвучал выстрел. В комнату вошли и обнаружили его лежавшим на полу. Голова была прострелена выстрелом из револьвера. Беспорядок в комнате свидетельствовал о борьбе. Один капитан 99‑го батальона, выпущенный позднее версальцами, признался, что Мерле рассеял элементы электрической батареи, посредством которой собирался взорвать форт.

В понедельник, ближе к полудню, версальский полковник вновь предложил сдаться. Сражение в Париже завершилось сутки назад. Офицеры размышляли. Решили открыть ворота, и в три часа версальцы вступили в форт. Личный состав гарнизона, сложивший оружие, выстроился на краю плаца. Из строя отделили девять офицеров.

Ночью, у ям, в ста метрах от места, где пал герцог Энгиенский, этих офицеров поставили перед расстрельной командой. Один из них, полковник Делорм, повернулся к версальцам со словами: — Пощупайте мой пульс, если считаете, что я испугался.

XXXII. Ярость версальцев

Мы — люди чести. Правосудие будет вершиться в соответствии с обычным правом.

(Выступление Тьера в Национальной Ассамблее 22‑го мая 1871 г.)

Честный, честный Яго!

(Шекспир)

В Париже восторжествовал порядок. Повсюду руины, смерть, зловещее пощелкивание. Проходили офицеры, позвякивая провокационно своими саблями. Унтер–офицеры демонстрировали свое высокомерие. Солдаты располагались лагерем на больших проспектах. Некоторые из них, отупевшие от усталости и резни, спали на мостовой. Другие варили похлебку в стороне, распевая песни родных мест.

С окон свисали триколоры для предотвращения обысков. Ружья, патронные ящики, мундиры были свалены кучами в канавах жилых кварталов. Перед дверьми домов сидели женщины, и, подперев головы руками, глядели перед собой в одну точку в ожидании сына или мужа, которым не суждено было вернуться.

В богатых кварталах царило безграничное ликование. Дезертиры двух осад, демонстранты площади Вандом, многие эмигранты из Версаля снова заполнили бульвары. Эти белоручки, следовавшие с четверга за колоннами пленников, приветствовали жандармов, конвоировавших колонны (202), и аплодировали при виде окровавленных фургонов (203). Штатские старались превзойти военных в непотребстве. Один такой субъект, не осмелившийся пройти далее кафе Хельдер, рассказывая о взятии Шато д’О, хвастал, что расстрелял десяток пленных. Элегантные и возбужденные женщины, словно развлекавшиеся видом трупов во время променада, поднимали кончиками своих солнцезащитных зонтиков обрывки одежды доблестных покойников.

— Жители Парижа, — говорил в полдень 28‑го мая Макмагон, — город освобожден! Сегодня бои закончены. Возрождаются порядок, работа и безопасность.

«Освобожденный Париж» разделили на четыре военных округа под командованием генералов Виноя, Ладмиро, Кисси и Дуэ. В городе вновь ввели осадный режим, отмененный Коммуной. В Париже не было другой власти, кроме военной власти, которая организовала в нем резню. Прохожих заставляли разбирать баррикады, и любое недовольство влекло за собой арест, любой протест — смерть. Постановили немедленно предавать суду военного трибунала любого человека, обладающего оружием. Любой дом, из которого стреляли, подлежал коллективному наказанию. Все общественные заведения закрывались в одиннадцать часов. Свободно могли передвигаться только офицеры в мундирах. Улицы заполнили конные патрули. Въезд в город был затруднен, выезд невозможен. Не разрешали передвигаться торговцам, продовольствие было на грани исчерпания.

«Бои закончены». Армия превратилась в огромную расстрельную команду. В воскресенье в окрестностях Пер‑Лашез захватили более 5 000 пленных и препроводили в тюрьму Ла Рокетт. Командир батальона, стоявшего у входа в тюрьму, осматривал пленных и командовал — Направо! — или — Налево! — Те, которые уходили налево, подлежали расстрелу. У них очищали карманы, затем их выстраивали вдоль стены и убивали. У противоположной стены двое или трое священников, склонившись над своими католическими требниками, бормотали заупокойные молитвы.

С воскресенья на понедельник утром были умерщвлены, таким образом, 1 900 пленных (204). По сточным канавам тюрьмы текли потоки крови. Аналогичные бойни производились в Военной школе и парке Монсо.

Это была кровавая бойня, не больше, не меньше. В других местах пленных доставляли в чрезвычайные суды, которые расплодились в Париже с понедельника. Они возникали отнюдь не стихийно, в условиях ожесточения, как полагали, противоборства. Имеются доказательства того, что количество и персонал этих судов с соответствующими полномочиями были определены в Версале еще до вступления войск в город (205). Больше всего прославился суд в театре Шатле, где председательствовал полковник Фабр. Тысячи пленных сначала содержались на сцене и в зрительном зале под прицелом у солдат в ложах. Затем, мало–помалу, их тащили как овец в бойню, секцию за секцией в салон, где за круглым столом расселись армейские офицеры и лояльные Версалю национальные гвардейцы (206) с саблями между ног и сигарами во рту. Допрос длился четверть минуты. — Ты пользовался оружием? Служил Коммуне? Покажи руки!» — Если поведение пленника выдавало в нем бойца, если не понравилось лицо задержанного, его соответственно классифицировали, не спрашивая имени и профессии. — Ты? — спрашивали следующего пленника, и так до конца ряда, невзирая на женщин, детей или стариков. По капризу пленника могли пощадить, его признавали обычным задержанным и отряжали в резерв на службу в версальской армии. Никого не отпускали.

Классифицированных пленников сразу же отправляли к палачам, которые вели их в ближайший сад или двор. Из Шатле, например, их вели к казармам Лебо (207). Там, не успевали закрываться ворота, как жандармы начинали стрелять, даже не ставя несчастных людей перед расстрельной командой. Некоторые из пленных, которых пока только ранили, бежали вдоль стен, жандармы гонялись за ними и стреляли, пока те не падали замертво. Моро из ЦК погиб от рук представителей этих банд. Захваченного внезапно в четверг вечером на улице Риволи, его привели в сад и поставили напротив террасы. Там было так много жертв, что утомленные солдаты были вынуждены буквально упираться стволами винтовок в несчастных людей. Стена террасы была забрызгана человеческими мозгами. Палачи бродили в лужах крови.

Резня методично производилась таким же образом в казарме Дуплекс, лицее Бонапарта, на вокзалах Северной и Восточной железных дорог, в Ботаническом саду, во многих мэриях и казармах, как и на скотобойнях. Огромные открытые повозки приезжали, чтобы забрать трупы и ехали, чтобы свалить их на площади или любом пустыре по соседству.

Жертвы умирали молча, без экзальтации (208). Многие жертвы под дулами мушкетов брались за руки и сами командовали: пли. Женщины и дети следовали за мужьями и отцами, требуя расстрелять их вместе с ними. И их расстреливали. Женщины, до того не участвовавшие в борьбе, выходили на улицы и в гневе на палачей старались ударить офицера, а затем бросались к стене в ожидании смерти (209).

В июне 1848 года Кавеньяк обещал пощаду, но организовал бойню. Тьер клялся чтить закон и дал армии карт–бланш на убийства. Офицеров, вернувшихся из Германии, теперь переполняла ярость против Парижа, который обидел их тем, что не сдался. Бонапартисты мстили республиканцам, заклятым врагам Империи. Юнцы, только что выпущенные из Сен‑Сира, упражнялись в наглости на штатских. Один генерал (видимо, Кисси) отдал приказ расстрелять Гернуши, чье преступление состояло в том, что он выделил 100 000 франков на кампанию против плебисцита в 1870 году (210). Любой известный человек был обречен на смерть. Доктор Тони Муалин не играл во время Коммуны никакой роли, но его привлекали к суду несколько раз во время Империи. Его судили скорым судом и приговорили к смерти. Судьи снизошли до того, чтобы сообщить, что приговор вынесен ему не за совершение какого–нибудь поступка, заслуживавшего смерти, но за руководство Социалистической партией, за то, что он был одним из тех людей, от которых должно избавиться благоразумное и мудрое правительство на законном основании (211). Радикалы Ассамблеи, чья ненависть к Коммуне была проявлена достаточно ясно, не посмели показаться в Париже из боязни стать жертвами резни.

Армия, лишенная полиции и точной информации, убивала наобум. Любой прохожий, который окликал человека по революционному имени, обрекал его на расстрел солдатами, жаждавшими премии. В Гренейе они расстреляли мнимого Бийорэ (212), несмотря на его отчаянные возражения. На Вандомской площади в квартире мадам Фульд был расстрелян мнимый Брюнель. Голуа опубликовал признание военного врача, который знал Вальеса и присутствовал на его казни (213). Один очевидец заявил, что видел, как расстреливали в четверг на Банковской улице Лефрансэ. Подлинного Бийорэ судили в августе. Брюнелю, Вальесу и Лефрансэ удалось бежать из Франции. Таким образом, членов и функционеров Коммуны расстреливали по нескольку раз в лице людей, которые более или менее были похожи на них.

Увы! Варлену не удалось бежать. В воскресенье, 28‑го мая, его опознали на улице Лафайета и повели, скорее, потащили к подножью холмов Монмартра к командовавшему генералу. Версальцы послали его на расстрел на улице Розьер. В течение часа перед смертью Варлена водили по улицам Монмартра с руками, связанными за спиной, под градом ударов и оскорблений. Его юная голова, никогда не вынашивавшая иных мыслей, кроме мыслей о братстве, была посечена саблями, и вскоре превратилась в кровавую массу с выпученными глазами. На улице Розье он уже не мог идти. Его несли.

Чтобы расстрелять, его опустили на землю. Негодяи расчленили его труп ударами прикладов своих мушкетов.

На Горе мучеников нет более славного имени, чем Варлен. Пусть, и он останется в великодушной памяти рабочего класса! Вся жизнь Варлена была примером. Он приобрел образование самостоятельно, одной силой воли, отдавая учебе редкие часы, остававшиеся после работы в мастерской. Он учился не для того, чтобы выбиться в ряды буржуа, как делали многие, но для просвещения и освобождения народа. В заключительный период существования Империи он был сердцем и душой ассоциаций рабочих. Неутомимый, скромный, немногословный, но всегда выступавший в нужный момент, и затем вносящий ясность в обсуждаемую сложную проблему, он сохранял тот революционный инстинкт, который нередко притупляется в образованных рабочих. 18‑го марта он был в первых рядах, работал все время существования Коммуны, дрался на баррикадах до конца. Он погиб за дело рабочих. Эту историю следовало бы посвятить именно Варлену и Делеклюзу, если бы на фронтоне оставалось место для какого–нибудь иного имени, кроме как Парижа.

Версальские журналисты оплевывали его труп, утверждали, что при нем было обнаружено несколько сотен тысяч франков (214). Возвращаясь в Париж вслед за армией, они походили на шакалов. Эти представители полусвета были одержимы кровожадной истерией. Возродили коалицию 21‑го марта. Все подняли страшный гам, обличая побежденных рабочих. Вместо того чтобы умерить кровопролитие, они подстрекали к нему, публиковали имена, укрытия тех, кто подлежал расстрелу, раскрывая свои намерения способствовать яростному террору буржуазии. Каждый расстрел вызывал у них бурю восторга.

Цитирую наугад, и мог бы привести целые страницы таких цитат. «Нужно организовать охоту за коммунарами» (Бьен Паблик). «Ни одного из злоумышленников, державших в своих руках Париж в течение двух месяцев, нельзя считать политиком. С ними следует обращаться как с бандитами, как с наиболее ужасными чудовищами, которые когда–либо видела история человечества. Многие газеты пишут о необходимости восстановления «разрушенного ими» эшафота, «хотя бы для того, чтобы лишить их чести быть расстрелянными» (Монитор Универсаль). «Порядочные люди, внесите вклад в уничтожение этой международной демократической заразы» (Фигаро). «Эти люди, которые убивали для того, чтобы убивать, и грабили, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо! — Эти мерзкие женщины, которые добивали ножами умирающих офицеров, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо!» (Патри) 215.

Для поощрения вешателей буржуазная пресса бросала им, в случае необходимости, венки.

«Какое восхитительное отношение к нашим офицерам и солдатам! — восторгалась «Фигаро». — Только французский солдат может воспрянуть так быстро и так достойно». «Какая честь! — восклицала «Журналь де Деба». — Наша армия преодолела свои напасти посредством бесценной победы».

Так армия отомстила Парижу за свои поражения. Париж считался врагом наравне с Пруссией и заслуживал пощады тем меньшей, что армия добивалась восстановления своего престижа. Для полноты сравнения за победой последовал триумф. Римляне не прибегали к нему по итогам гражданской войны. Господин же Тьер не устыдился провести парад своих войск на глазах у иностранцев, в еще дымящемся Париже. Кто после этого осмелится порицать федералов за то, что они сопротивлялись армии версальцев так же, как и пруссакам?

И когда иностранцы проявляли такую злобу (216)? Казалось, смерти лишь разжигали их кровожадность. В воскресенье 28‑го мая около пятидесяти пленных было расстреляно возле мэрии одиннадцатого округа. Отнюдь не из праздного интереса, но из потребности знать правду, мы отправились, рискуя быть опознанными, взглянуть на трупы, лежавшие на мостовой. Там лежала женщина, ее юбка была задрана вверх, из изрезанного тела вывалились внутренности, расчленением которых штыком забавлялся морской стрелок. Офицеры, стоявшие в нескольких шагах, не препятствовали ему. Глумясь над трупами, победители поместили у них на груди надписи: «убийца», «вор», «пьяница» — и вставляли горлышки бутылок во рты некоторых из них.

Можно ли оправдать такое зверство? Официальные сообщения упоминали немного смертей среди версальцев — 877 за все время операций с 3‑го апреля по 28‑е мая (217). Злоба версальцев не имеет оправдания. Когда горстка возбужденных людей отомстила за тысячи своих соотечественников, расстреляв шестьдесят три их заклятых врага (218) из 300 попавших в плен, реакция лицемерно закатывала глаза и протестовала праведным гневом. Что скажут эти законники по поводу суда тех, которые методично, не опасаясь неблагоприятного исхода сражения, и, к тому же, после окончания битвы, расстреляли 20 000 человек, из которых три четверти не участвовали в боях? Все же некоторые проблески гуманизма были заметны у солдат, которые возвращались после казней с опущенными головами, но офицеры ни на секунду не умеряли свою свирепость. Они убивали пленников даже после воскресенья и кричали: — Браво! — во время экзекуций. Мужество жертв они определяли как наглость (219). Да ответят они за свои позорные поступки перед Парижем, Францией и новым поколением.

Наконец, смрад бойни стал ощущаться самыми неистовыми палачами. На них действовала, если не жалость, то мор. Мириады мух роились вокруг разлагавшихся трупов. Улицы были завалены мертвыми птицами. «Авенир либерал», перепевая хвастовство прокламаций Мак—Магона, поместила слова Флешье: — Он прячется, но слава его находит. — Скандальная известность выдавала Тюренна 1871 года вплоть до Сены (220). На ряде улиц трупы загромождали тротуары, глядя на прохожих своими невидящими глазами. В Сен‑Антуанском предместье они лежали повсюду грудами, наполовину белые от хлорки. В Политехническом училище трупы занимали площадь в 100х 3 кв. метров. В Пасси, не самом крупном районе казней, возле Трокадеро скопилось 1 100 трупов. Их присыпали тонким слоем земли, но все равно выступали их ужасные профили. «Кто не забудет, — писала «Темп», — даже если видел это всего один раз, площадь, нет, склеп башни Сен‑Жак? Из влажной земли, перевернутой лопатой, показывались головы, руки, ноги и руки. Виднелись профили трупов в мундирах Национальной гвардии, вдавленные в землю. Это было ужасно. Затхлый, зловонный смрад шел от сада, в некоторых местах он становился невыносимым». Дождь и жара ускорили гниение, вновь показались распухшие тела. Слава Макмагона проявлялась слишком хорошо. Газеты испугались. «Этим негодяям, — писала одна из них, — которые нанесли нам так много вреда при жизни, нельзя позволять делать это после смерти». А те, кто подстрекали к кровопролитию, завопили: — Хватит!

«Давайте больше не будем убивать, — писала «Парижская газета», — даже убийц, даже поджигателей. Давайте не будем больше убивать. Мы не просим милости, но передышки». «Хватит казней, крови и жертв», — писала 1‑го июня «Националь». А «Национальное мнение» писала в тот же день: «Обязательна серьезная проверка обвиняемых. Хочется видеть мертвыми только действительно виновных».

Экзекуции убавились, началась уборка трупов. Для этого использовались по всему городу всякого рода экипажи, фургоны, омнибусы. Со времени великих эпидемий Лондона и Марселя не видели таких повозок, груженных человеческой плотью. Эти эксгумации показали, что большое число людей было захоронено заживо. Не погибнув во время расстрела, заваленные грудой мертвецов в общей могиле, они грызли землю, извивались в страшных мучениях. Некоторые трупы извлекались частями. Их следовало было поместить в крытые фургоны, как можно скорее, и отвезти на кладбища с максимальной скоростью, где огромные могилы с известью поглощали эти гниющие массы.

Кладбища Парижа приняли все, что смогли. Жертвы, помещенные бок о бок, без иного покрытия, кроме своей одежды, заполнили огромные траншеи на Пер‑Лашез, Монмартре, Монпарнасе, куда ежегодно совершают паломничество люди для благочестивого поминовения. Другие мертвецы, более несчастные, вывозились за город. Использовались траншеи, выкопанные во время первой осады в Шаронне, Багноле, Бисетре и т. д. «Не надо бояться, что мертвецы восстанут из могил, — писала «Ла Либерте», — нечистая кровь увлажнит почву земледельца, удобрит ее. Почивший во время войны делегат сможет предстать перед своими преданными последователями в полночь. Паролем будет поджог и убийство». Женщины у края этой траурной траншеи стремились опознать останки. Полиция поджидала, не выдаст ли их горе, чтобы арестовать «членов семей инсургентов».

Захоронение столь большого количества трупов вскоре стало затруднительным, и их стали сжигать в казематах фортификаций, но из–за плохой вытяжки тела сгорали не полностью и превращались в бесформенную массу. На холмах Шомон трупы громоздились огромными грудами, обливались бензином и сжигались на открытом воздухе.

Массовые убийства продолжались вплоть до первых дней июня (221), а казни в чрезвычайном порядке до середины этого месяца. В течение продолжительного времени разыгрывались таинственные драмы в Булонском лесу (222). Точное число жертв этой Кровавой недели вряд ли станет известно. Глава военной юстиции допускал 17 000 расстрелянных (223), муниципальный совет Парижа оплатил расходы на похороны 17 000 трупов, но большое число людей убили или сожгли за пределами Парижа. По крайней мере, цифра в, скажем, 20 000 не будет преувеличением.

Во многих боях было немало погибших, но они пали, во всяком случае, в пылу сражения. Наш век еще не видел убийств в таком масштабе после сражения. Равного этому не было еще в истории боев наших гражданских войн. Варфоломеевская ночь, июнь 1848 года, 2‑е декабря являются все лишь эпизодами по сравнению с майским кровопролитием. Даже великие палачи Рима и современности бледнеют перед герцогом Мажентой. Одни лишь гекатомбы азиатских завоевателей и праздники Дагомеи моги бы дать некоторое представление об этой резне пролетариев.

Таковы были репрессии «по закону и для закона». И в ходе этих зверств, несравненно худших, чем зверства болгарского типа, буржуазия, воздевая окровавленные руки к небу, пыталась настроить весь мир против этих людей, которые после двух месяцев во власти и гибели тысяч своих сторонников, пролили кровь шестидесяти трех пленников.

Все власть имущие прикрывали убийства несчастных жертв громом аплодисментов. Священники, освещавшие убийства, праздновали победу торжественным богослужением, на котором присутствовала вся Ассамблея. Правление иезуитов еще предстояло.

XXXIII. Судьба пленных

Дело справедливости, порядок, гуманизм и цивилизация восторжествовали.

(Выступление Тьера перед Национальной ассамблеей)

Счастливые мертвые! Им не надо было тащиться на Галгофу для пленных.

Из числа массовых расстрелов можно представить себе количество арестов. Они производились в ходе яростных налетов и влекли за собой задержание мужчин, женщин, детей, парижан, провинциалов, иностранцев — людей обоих полов, всех убеждений и социальных слоев. Всех квартиросъемщиков, прохожих сбивали в одну кучу. Подозрения, слова, сомнения было достаточно, чтобы быть схваченным солдатами. С 21‑го по 30 мая было задержано, таким образом, 40 000 человек.

Эти пленные выстраивались в длинные шеренги, порой, свободные, порой, как и в июне 1848 года, связанные веревками, чтобы состоять в компактной группе. Те, кто отказывались идти, подгонялись штыками, а в случае упорства, расстреливались на месте, порой они привязывались к хвосту лошади (224). Перед церквями в богатых кварталах пленников ставили на колени с обнаженными головами рядом с толпой бесчестных лакеев, модниц и проституток, оравшей: — Смерть! Смерть! Дальше не идите, расстреляйте их здесь! — На Елисейских полях они попытались прорваться сквозь строй конвоиров, чтобы почувствовать вкус крови.

Пленных гнали в Версаль. Галифе поджидал их в Ла Муэтте. В городе он сопровождал шеренги, останавливаясь у окон аристократических клубов, чтобы сорвать аплодисменты и приветственные возгласы. У ворот Парижа он взыскивал свою десятину. Проходил мимо рядов пленных и с видом голодного волка говорил кому–нибудь: — Ты выглядишь образованным, выйди из строя. — У тебя часы, — обращался он к другому пленнику, — должно быть, ты функционер Коммуны — и тоже выводил его из строя. 26‑го мая он выбрал только из одного конвоя 83 мужчин и трех женщин, выстроил их вдоль укрепленного вала и приказал расстрелять (225). Затем он обращался к товарищам расстрелянных пленников: — Меня зовут Галифе. Ваши газеты в Париже достаточно позлословили в мой адрес. Теперь я отомщен. В воскресенье 28‑го мая он говорил: — Пусть светловолосые арестанты выйдут из строя. — Вышло 111 пленников. — Вы, — продолжил Галифе, — знакомы с июнем 1848 года. Вы более виновны, чем другие. — Он приказал сбросить их трупы с укрепленного вала.

После расстрелов конвои вступили на дорогу в Версаль, зажатые между двумя шеренгами верховых конвойных. Все выглядело так, словно население города гнали свирепые орды. Юноши, седобородые старики, солдаты, дэнди представляли разные социальные слои. Самые изящные и самые грубые арестанты смешались в одном потоке. В потоке имелось много женщин, некоторые в наручниках. Шею одной из женщин с ребенком обхватили испуганные маленькие ручонки. Другая брела со сломанной рукой в блузке, забрызганной кровью. Третья, обессиленная, опиралась на руку своей более крепкой соседки. Еще одна женщина с величавым видом преодолевала боль и унижения. Эта женщина из народа, которая после доставки хлеба в окопы и утешения умирающих и слабых духом — «устала от рождения несчастных душ» — желала смерти как освобождения.

Их поведение, вызывавшее восхищение зарубежной прессы (226), приводило версальцев в ярость. «Видя конвои мятежных женщин, — писала «Фигаро», — поневоле чувствуешь жалость, но укрепляешься теми мыслями, что бордели столицы были открыты для национальных гвардейцев, которые покровительствовали им, и что большинство этих дам обитало в таких учреждениях».

Задыхаясь, в грязи, отупевшие от усталости, голодные, мучимые жаждой, под палящим солнцем конвои тащились несколько часов по перегретой пыли на дорогах. Их сопровождали ругань и удары верховых стрелков. С этими солдатами так жестоко не обращались даже пруссаки, когда несколько месяцев назад их самих, пленных, вели из Седана или Меца. Арестантов, не способных идти, иногда пристреливали, иногда бросали в телеги, которые следовали за конвоями.

При входе в Версаль их поджидала толпа, элита французского общества — депутаты, чиновники, священники, офицеры и всякого рода женщины. Ярость 4‑го апреля и к предыдущим конвоям усилилась теперь до высоты равноденственного прилива. Авеню Парижа и Сен‑Клу окаймляли дикари, которые сопровождали конвои руганью и ударами, забрасывали пленных комьями грязи и битым стеклом от бутылок. «Можно было видеть, — писала 30‑го мая либерально–консервативная газета «Век», — как женщины, не проститутки, но элегантные дамы оскорбляли пленников во время прохождения и даже били их солнцезащитными зонтиками». Горе тому, кто не оскорбит побежденного! Горе тому, кто позволит себе хоть чуточку сочувствия! Его тотчас бы схватили, повели к позорному столбу (227) или просто затолкали в конвоируемую колонну. Страшная деградация человеческой природы, тем более ужасная, что она контрастировала с элегантными прусскими офицерами, пришедшими из Сен‑Дени, чтобы убедиться, какого рода правящие классы им противостояли.

Прохождение первых конвоев по улицам Версаля организовывалось как спектакль. Другие конвои держали часами на раскаленной от жары площади Армии, в нескольких шагах от больших деревьев, укрыться в тени которых им не позволяли. Затем пленников распределили в четырех местах — в подвалах Больших конюшен, Оранжерее замка, доках Сартори и школе верховой езды Сен‑Сира. В первые дни их запихнули в сырые вшивые подвалы без соломы, куда свет и воздух проникали сквозь узкие отверстия. Если они добывали немного соломы, то она вскоре превращалась в навоз. Не было воды, возможности сменить истлевшую одежду, поскольку родственники, приносившие белье, грубо отсылались назад. Дважды в день они получали в ковшах жидкую овсяную кашу. Жандармы торговали табаком по непомерным ценам, и отбирали его, чтобы продавать снова. Врачей не было. Раненых одолевали гангрены. Распространились глазные болезни. Безумие становилось хроническим недугом. По ночам слышались пронзительные крики больных лихорадкой и сумасшедших. Жандармы оставались безучастными, держа наготове заряженные ружья.

Даже эти ужасы превзошла Яма для львов, подвал без воздуха, абсолютно темный, преддверие гробницы, под большой лестницей из красного мрамора террасы. Тех, кого признавали опасным, или тех, кто не понравились капралу, бросали туда. Самые крепкие организмы могли продержаться там лишь несколько дней. Покидая подвал отупевшими, с головокружением, и попадая на слепящий дневной свет, они падали в обморок. Тот, кто встретился взглядом с женой, был счастлив. Жены пленников, прижавшись к внешней ограде Оранжереи, старались высмотреть родное лицо в массе людей. Они рвали на себе волосы, умоляли жандармов, которые отталкивали их, били и оскорбляли.

Доки на плато Сатори были адом под открытым небом, обширный прямоугольник, огороженный стенами. Его почва глинистая и расползается при малейшем дожде. Первые партии пленных поместили в зданиях, которые могли вместить около 1 300 человек, других оставили снаружи, с непокрытыми головами, поскольку их шапки были сорваны в Париже или в Версале. Жандармы были при деле, более ревностные и более жестокие, чем солдаты.

В четверг вечером, в 8 часов, в док прибыл конвой, в основном, из женщин. «Многие из нас, — сообщила мне жена командира легиона, — умерли в пути. С утра мы ничего не ели. Было еще светло. Мы видели большое число пленных. Женщины находились в сарае у входа. Мы присоединились к ним.

Нам сказали, что там был пруд и, мучась жаждой, мы бросились к нему. Первая из напившихся женщин издала громкий крик, ее вырвало. — Мерзавцы! Они заставляют нас пить кровь наших товарищей. — Потому что с вечера сюда приходили люди обмыть свои раны, но жажда томила нас настолько, что некоторые осмелились сполоснуть свои рты в воде, разбавленной кровью.

Сарай был уже полон, и нам пришлось лежать на земле группами по 200 человек. Пришел офицер и заорал: — Подлые твари! Слушайте мой приказ. Жандармы, стреляйте в первую, кто двинется..!

В 10 часов мы услышали рядом выстрелы. Подскочили. — Лежать, суки! — закричали жандармы, целясь в нас. Оказывается, в нескольких шагах от нас расстреливали пленных. Нам казалось, что пули прошивают наши мозги. Жандармы, только что участвовавшие в расстреле, пришли сменить наших стражей. Всю ночь мы оставались под наблюдением людей, разгоряченных выпивкой. Они ворчали на тех женщин, которые корчились от страха и холода. — Потерпи, придет и твоя очередь. На рассвете мы увидели мертвую женщину. — Эй, это не та веселая фигура? — переговаривались между собой жандармы.

Вечером пленники услышали звук лопаты и молотка у южной стены. Расстрелы и угрозы привели их в безумное состояние. Они ждали смерти со всех сторон, в любой форме. Полагали, что в этот раз их уничтожат. Появились отверстия и стволы пулеметов, часть которых открыли огонь» (228).

В пятницу вечером над лагерем несколько часов бушевала буря. Под угрозой смерти пленников заставили лежать всю ночь в грязи. Около двадцати человек умерли от холода.

Лагерь Сатори вскоре стал Лонгшомом высшего света Версаля. Капитан Обри уважил дам, депутатов, писателей показом своих подопечных, ползавших в грязи, пожиравших галеты, черпавших кружками воду из пруда, в который жандармы не стеснялись мочиться. Некоторые пленники, сходя с ума, бились головами о стены, другие выли, выдирая волосы на головах и в бородах. Зловонные испарения поднимались от этой живой массы, одетой в рубища и объятой страхом. «Имеется несколько тысяч людей, — писала «Индепенданс франсез», — зараженных паразитами, распространяющих на километры вокруг инфекцию. Пушки, как дикие звери, нацелены на этих несчастных людей. Жители Парижа опасаются эпидемии от захоронений инсургентов, убитых в городе. Те же, которых «Оффисиель» называла провинциалами, больше всего боялись эпидемий, исходивших от присутствия живых инсургентов в Сатори».

Те — это честные версальцы, которые обеспечили только что триумф «дела справедливости, гуманизма и цивилизации». Насколько более человечными и гуманными были, несмотря на бомбардировки и тяготы осады, те «бандиты» Парижа рядом с этими честными людьми! Разве в Париже Коммуны кто–нибудь издевался над пленными? Хоть одна женщина в нем погибла или претерпела оскорбления? Имелся ли в парижских тюрьмах темный угол, скрывавший хотя бы одну из тысяч пыток, которые совершались при дневном свете в Версале?

С 24‑го мая по начало июня в эту преисподнюю не переставали прибывать конвои. Аресты продолжались днем и ночью в широких масштабах. Солдат сопровождали полицейские, которые под предлогом досмотра взламывали замки и подвергали конфискации ценности. Нескольких офицеров подряд судили за хищение конфискованных ценностей (229). Арестам подвергались не только люди, замешанные в последних событиях, опознанные по мундиру или по документам, обнаруженным в мэриях и Военном ведомстве, но также люди, известные своими республиканскими убеждениями. Хватали также поставщиков Коммуны, и даже музыкантов, которые никогда не пересекали крепостной вал. Та же участь постигала обслуживающий медперсонал. И это притом, что во время осады делегат Коммуны, инспектируя больницы прессы, говорил их персоналу: — Я знаю, что многие из вас сторонники властей Версаля, но надеюсь, что вы проживете достаточно долго, чтобы осознать свою ошибку. Меня не волнует, республиканцы или роялисты оказывают помощь раненым. Я вижу, что вы выполняете работу достойно. Думаю, вы подходящие сотрудники. Я сообщу об этом Коммуне».

Некоторые бедняги прятались в Катакомбах. За ними охотились при свете факелов. Полицейские агенты с собаками на поводу стреляли в любую подозрительную тень. Облавы были организованы в лесах близ Парижа. Полиция обыскивала все вокзалы и порты Франции. Требовали смены паспортов и проверок в Версале. Следили за владельцами лодок. 26‑го мая Жюль Фавр официально запросил зарубежные страны об экстрадиции беженцев под предлогом того, что уличные бои не относятся к политическим акциям.

Доносы процветали в Париже. Для беглецов не было спасения. Сохранились немногие друзья — товарищей не было. Повсюду безжалостные отказы или обличения. Врачи возобновили гнусности 1834 года, выдавая раненых (230). Трусость вышла на поверхность, и Париж превратился в такое болото подлости, о котором не подозревали даже во время Империи. Благонамеренные граждане, кумиры улиц способствовали арестам своих соперников, кредиторов в качестве коммунаров. Они формировали комитеты дознания в своих округах. Коммуна отвергала доносчиков, полиция порядка принимала их с распростертыми объятиями. Доносы достигли фантастического уровня — 399 823 (231), из которых двадцатая часть были письменные доносы.

Весьма значительная часть этих доносов исходила от прессы. Несколько недель она не прекращала возбуждать в буржуазии ярость и страх. Тьер, возрождая нелепости июня 1848 года, заявлял в бюллетене о «ядовитой жидкости, собранной для отравления солдат». Все измышления того времени вновь были взяты на вооружение, приспособлены к текущему моменту и чудовищно размножены. Речь шла о камерах в канализационной системе, снабженных телеграфом, о вербовке 8 000 поджигателей, о домах, помеченных для поджога. Речь шла о помпах, шприцах, яйцах, наполненных бензином, отравленных шарах, сожженных заживо жандармах, повешенных матросах. Распространялись небылицы о насилиях над женщинами, реквизированных проститутках, бесконечном воровстве. Обо всем этом печатали газеты, и простаки им верили. Некоторые газеты специализировались на фальшивых ордерах на аресты за поджог (232), фальшивых подписях, оригиналов которых таки и не представлялись, но которые признавались как убедительное свидетельство в судах военных трибуналов и добропорядочными историками. Когда казалось, что ярость буржуазии угасала, пресса раздувала ее вновь. Одна газета стремилась превзойти другую в подлости. «Мы знаем, что Париж, — писала «Бьен Паблик», — не желает ничего другого, как снова поспать. Нам нужно потревожить его, мы встряхнем его». 8‑го июня «Фигаро» все еще вынашивала планы резни (233). Писатель–революционер, который возьмет на себя труд собрать в одном томе выдержки из реакционной прессы мая и июня 1871 года, из парламентских запросов, буржуазных памфлетов и вымыслов о Коммуне — эту колдовская смесь котла ведьм — сделает для назидания и справедливости людей больше, чем целый отряд горластых агитаторов.

К чести французов, среди этой эпидемии трусости проявлялись черты великодушия и даже героизма. Раненого Вермореля укрыла супруга одного консьержа, которая несколько часов выдавала его за своего сына. Нескольким членам Коммуны предоставила убежище мать версальского солдата. Неприметные люди спасли большое число инсургентов. А в первое время перемещение и укрытие побежденных угрожало смертью. Женщины вновь выказали свое милосердие.

В среднем, в июне и июле производилось сто арестов в день. В Бельвиле, Менилмонтане, в тринадцатом округе, на некоторых улицах остались только старухи. Версальцы признавали в своей лживой статистике 38 568 пленников (234), из них 1058 женщин и 651 ребенок, причем 47 детей достигали тринадцатилетнего возраста, 21 ребенок в возрасте двенадцати лет, четверо — десяти лет и один — семи лет (235). Они словно располагали секретным методом подсчета скотины, которую кормили в корытах с едой. Число арестованных людей, видимо, достигало 50 000 человек.

Ошибки допускались бесчисленные. Некоторые женщины «бомонда», пришедшие с раздувающимися ноздрями созерцать трупы федералов, попадали в облавы. Их приводили в Сатори, где они становились для буржуазных газет олицетворением воображаемых поджигательниц в лохмотьях, изъеденные паразитами.

Тысячи людей были вынуждены скрываться, тысячи добирались до границы. Представление об общих потерях можно было получить из того, что в июльских довыборах участвовало на 100000 меньше избирателей, чем в феврале (236). Аресты нанесли серьезный удар по промышленности в Париже. Большинство рабочих, которые дали этой отрасли знак качества, погибли, были арестованы или эмигрировали в массовом порядке. В октябре муниципальный совет признал в официальном отчете, что определенные отрасли промышленности вынуждены аннулировать заказы из–за нехватки рабочей силы.

Жестокие облавы, многочисленные аресты усугубляли настроения безысходности от поражения, исторгали из города — обескровленного до последней капли крови — отчаянные конвульсии. В Бельвиле, на Монмартре, в тринадцатом округе порой стреляли из домов. Пали от рук неизвестных мстителей солдаты и офицеры в кафе Хельдер, на улице Ренна, улице Мира, площади Мадлен. Застрелили генерала близ казарм Пепиньер. Версальские газеты с наивным видом удивлялись, почему не улегся народный гнев. Они не могли понять, «по какой причине, пусть самой малозначащей, можно было питать ненависть к солдатам, имевшим самый безобидный облик на свете» (Ла Клоше).

Левые следовали до конца тому курсу, который выработали для себя 19 марта. Предотвратив оказание Парижу помощи со стороны провинций, и выразив благодарность армии, они также добавили свои проклятия к ругани провинциалов. Луи Блан, вынужденный в 1877 году защищать красный флаг, писал в «Фигаро» статьи, клеймившие побежденных, угождавшие их судьям и объявлявшие «народное негодование легитимным» (237). Крайне левые, через пять лет ликовавшие по поводу амнистии, не услышали ни предсмертных стонов 20 000 расстрелянных людей, ни даже криков из Орнжереи в ста метрах то себя. В июне 1848 года Ламенне резко осуждал кровопролитие, а Пьер Леру защищал инсургентов. Великие философы Сельской Ассамблеи, католики или позитивисты, встали как один против рабочих. Гамбетта в ликовании от того, что отделался от социалистов, поспешил назад из Сен‑Себастьяна, и в торжественной речи в Бордо заявил, что правительство, сумевшее сокрушить Париж, «даже этим доказало свою легитимность».

Были храбрецы и в провинциях. Об убийствах победителей сообщали «Права человека» из Монпелье, «Эмансипация» из Тулузы, «Националь де Луаре» и несколько передовых газет. Большинство таких газет преследовались и подавлялись. Имели место акции сопротивления, волнения в Памье (Арьеж) и в Вуарон (Изер). В Лионе армия оставалась в казармах, а префект Валентен распорядился закрыть город, чтобы задержать беженцев из Парижа. Аресты производились и в Бордо.

В Брюсселе Виктор Гюго выразил протест против заявления бельгийских властей, пообещавших выдавать беженцев. Луи Блан и Шельшер написали ему письмо с обвинениями, а великосветская толпа забросала дом писателя камнями. Бебель в немецком парламенте и Уолли в Палате общин британского парламента осудили жестокости версальцев. Гарсиа Лопес заявил с трибуны Кортесов: — Мы восхищаемся великой революцией, которую сегодня никто не может оценить справедливо.

Рабочие зарубежных стран организовали памятные траурные церемонии в поддержку своих братьев в Париже. Многочисленные митинги в Лондоне, Брюсселе, Цюрихе, Женеве, Лейпциге и Берлине заявили о солидарности с Коммуной, резко осудили убийц и объявили сообщниками этих преступлений правительства, которые не выражали протестов. Все социалистические газеты приветствовали борьбу парижан. Могучий голос Интернационала оценил их усилия в красноречивом обращении (238) и призвал весь мир не забывать о них.

Во время триумфального вхождения Мольтке во главе победоносной прусской армии в Берлин, рабочие встретили его возгласами приветствия Коммуне, в ряде мест люди подверглись нападениям кавалерии.

XXXIV. Судилище над коммунарами

Примирение — ангел, спускающийся после бури.

(Выступление Дюфора перед Национальной ассамблеей 26.04.1871 г.)

Человеческие резервации Версаля и Сатори вскоре переполнились. С начала июня пленников вывозили в морские порты и поместили в фургоны для скота, фрамуги которых герметически закрывались, не пропуская свежего воздуха. В углу лежала кучка галет, и пленники, набросившись на эту кучку, превратили ее в крохи. Они оставались без воды сутки, иногда 32 часа. Они боролись в толкотне за глоток свежего воздуха, за крохотное пространство. Некоторые сходили с ума, бросались на своих товарищей (239). Однажды в Ла Ферте—Бернар в фургоне раздались крики. Начальник охраны остановил конвой. Полицейские разрядили через фрамугу револьверы. Последовала тишина, и гробы на колесах двинулись дальше на большой скорости.

С июня по сентябрь, таким образом, перебросили 28 000 пленников в порты, форты и на острова в океане, из Шербура в Жиронду. Двадцать пять понтонов приняли 20 000 человек, форты и острова — 8 087.

На понтонах регулярно пытали. Традиции июня и декабря в отношении жертв 1871 года соблюдались как религиозный ритуал. Пленники, загнанные в клетки из досок и железных перегородок, видели лишь тусклый свет сквозь иллюминаторы. Воздух не вентилировался. С первых часов устанавливалась невыносимая духота. Вдоль этого зверинца взад и вперед ходили часовые, имевшие приказ стрелять при малейшей тревоге. Пушки, заряженные картечью, глядели на береговые батареи. Не было ни подвесных коек, ни одеял, а для еды — немного галет, хлеб и бобы, ни вина, ни табака. Жители Бреста и Шербура прислали немного провизии, чуточку деликатеса. Начальство отослало это назад.

Со временем жестокий режим немного ослаб. Пленникам предоставили по гамаку на двух человек, немного рубах, блуз и, временами, вина. Им позволили мыться, выходить на палубу подышать свежим воздухом. Матросы проявляли некоторый гуманизм, морские пехотинцы оставались теми же бандитами, что и в мае. Команда понтона часто вырывала пленных из их рук.

Режим на понтонах менялся в зависимости от офицеров. В Бресте второй офицер, командир «Города Лиона», запретил оскорблять пленников. В то же время главный старшина корабельной полиции «Бреслау» обращался с ними как с преступниками. В Шербуре один из лейтенантов «Таге», Клемансо, отличался свирепостью. Командир «Баяра» превратил свое судно в малую Оранжерею. На этом корабле засвидетельствованы наиболее гнусные акты в истории французского флота. Правилом на его борту была абсолютная тишина. Как только в клетках кто–нибудь заговаривал, часовой угрожающе стрелял несколько раз в воздух. За жалобу или забвение правил пленных привязывали к решетке клетки за лодыжки и запястья (240).

Темницы на берегу были столь же ужасны, как и на понтонах. В Келерне закрыли в одном каземате сорок пленников. Казематы, расположенные внизу, представляли собой ад. В них опорожнялись выгребные ямы, и по утрам фекалии покрывали пол почти на пять сантиметров. Рядом находилось нормальное свободное жилище, но туда пленников не помещали. Однажды здесь побывал Жюль Симон, вообразивший, что его бывшие избиратели просто плохо выглядят, и решивший, что режим следует ужесточить. Элизе Реклю открыла школу. Она пыталась просветить 151 пленника, которые не могли ни читать, ни писать. Министр образования распорядился прекратить занятия и закрыть небольшую библиотеку, где собирались пленники, преодолевая большие затруднения.

Пленников в фортах, как и на понтонах, кормили галетами и беконом. Позднее к этому рациону стали прибавлять по воскресеньям суп и хлеб. Употребление ножей и вилок было запрещено. Понадобилось несколько дней борьбы, чтобы добыть ложки. Прибыль торговца, которая, согласно ведомости, должна была ограничиваться десятью процентами, достигала пятисот процентов.

В форте Бояр мужчины и женщины были заключены в одно помещение, лишь разделенное перегородками. Женщин вынуждали мыться на глазах у часовых. Иногда за перегородками находились их мужья. «Мы заметили, — писал один узник, — что одна молодая красивая девушка, лет двадцати, падала в обморок всякий раз, когда была вынуждена раздеваться» (241).

Согласно большинству свидетельств, которые мы получили, самой жестокой была тюрьма в Сен‑Маркуфе. Пленники содержались в ней более шести месяцев без воздуха, света и табака. Им запрещали разговаривать, кормили крохами черного хлеба и прогорклым салом. Все узники страдали от цинги.

Постоянные лишения подтачивали самые здоровые организмы. В результате в больницах оказались 2 000 человек. Официальные отчеты признают смерть 1 179 человек из 33 665 гражданских пленников. Эта цифра явно занижена. В первые дни пребывания в Версале определенное число людей было убито, умерших по другим причинам не считали. Перед перемещением на понтоны никакой статистики не велось. Не будет преувеличением сказать, что в плену у версальцев погибло не менее 2 000 человек. Много людей погибло впоследствии от анемии и болезней, приобретенных во время плена.

Некоторое представление о мучениях на понтонах и в фортах, скрытых от внимания общественного мнения, может дать то, что открыто демонстрировалось в Версале (242) на глазах членов правительства, Палаты и радикалов. Глава военной юстиции, полковник Гайар, сказал солдатам, сторожившим пленников Шантье: — Как только увидите, что кто–то движется, берите наизготовку ружья и стреляйте.

В Зернохранилище на Западной железной дороге содержалось восемьсот женщин. Они неделями спали на соломе, не могли сменить белье. При малейшем шуме, ссоре, конвойные бросались к ним и били, большей частью, в грудь. Шарль Мерсеро, бывший конногвардеец, начальник этой клоаки, приказывал связывать тех, кто вызывал у него недовольство, и затем бил их палками. Он водил по своим владениям версальских дам, пожелавших увидеть «поджигательниц» и говорил в их присутствии жертвам: — Ну–ка, девки, опустите головы и не смотрите. — И это, на самом деле, было самое малое, что нашим женщинам–федералам позволялось делать перед столь важными персонами.

Проститутки, захваченные в облавах, заботливо содержались там для наблюдения за пленницами, открыто отдавались конвойным. За протесты коммунарок наказывали избиением жгутами. Версальцы хотели довести этих сильных женщин до уровня других. Всех пленниц тщательно досматривали.

Достоинство и гнев выражались в громких криках. — Где мой отец? Где муж? Где сын? Что! Одна, совсем одна, и вся свора этих трусов против меня! Меня, мать своих детей, трудолюбивую жену, били кнутом, оскорбляли, лапали грязными руками за то, что я боролась за свободу! — Многие сходили с ума. Все пережили мгновенья сумасшествия. Беременные делали выкидыши или рожали мертворожденных детей.

Священники были больше востребованы на расстрелах, чем в тюрьмах. Капеллан Ришмон говорил пленницам: — Я понимаю, что нахожусь в лесу Бонди (243), но мой долг…» и т. д. В День Св. Магдалены епископ Алжира, деликатно сославшись на святую, сказал пленницам, что «они все Магдалены, но не раскаявшиеся. Магдалена не жгла и не убивала». Он высказывал другие евангелические любезности.

Детей заключили в другую часть женской тюрьмы, и так же жестоко с ними обращались. Секретарь Мерсеро, капрал, пнул в живот другого мальчика, который долго пролежал в лазарете. Был жестоко избит сын Ранвира за отказ выдать убежище отца.

Все несчастные пленники понтонов, фортов и исправительных домов страдали от паразитов несколько месяцев, прежде чем были расследованы их дела. Версальский Молох располагал большим числом жертв, чем мог переварить. После первых дней июня он освободился от 1090 человек, истребованных реакционерами. Но как предъявить обвинения 36 000 пленникам? Для Дюфора было бы лучше запустить в тюрьмы всех полицейских агентов Империи. К августу было допрошено всего 4 000 пленников.

Однако требовалось удовлетворить ярость буржуазии, которая требовала сенсационного судебного процесса. Несколько знаменитостей избежало гибели, некоторые члены Совета Коммуны, ЦК — Россель, Рошфор и т. д. Тьер и Дюфор организовали грандиозное представление.

Суд был призван стать образцом юриспруденции военных трибуналов, ибо пленников должны были судить те самые солдаты, которые их победили. Старый прокурор и председатель суда применили всю свою мелочную хитрость для принижения судебных прений.

Они отказывали подсудимым в политическом статусе и сводили восстание к обычному преступлению, так обеспечивая себе право чинить препятствия эффективной защите и выносить скорые осуждения на каторгу или смерть. В случае рассмотрения политических дел лицемерная буржуазия обычно воздерживается от таких приговоров (244). Третье заседание военного трибунала тщательно готовилось. Комиссаром выбрали Гаво, настоящего фанатика. Он явно страдал психическим расстройством и избивал пленных на улицах Версаля. Председателем стал Мерлин, полковник инженерных войск, один из командиров капитулировавшей армии Базеня. Остальные представители суда представляли собой набор убежденных бонапартистов. Пораженцы при Седане и Меце собрались судить Париж.

Представление началось 7‑го августа в большом зале, насчитывавшем 2 тысячи мест. Высокопоставленные лица расположились в креслах, обитых красным вельветом. Депутаты заняли три сотни мест. Остальные места принадлежали буржуазной знати, «важным» семействам, проституткам аристократии, лояльной прессе. Болтающие журналисты, блестящие платья, улыбающиеся лица, помахивание веерами, щедрые комплименты, театральные бинокли, направляемые во все стороны, напоминали об изысканных вечерних спектаклях. Штабные офицеры при полном параде бережно подводили дам к их местам, не забывая о непременных поклонах.

Все это сборище заволновалось, когда появились пленные. Их было семнадцать: Ферре, Асси, Журдепередать по тысяче, Паскаль Груассе, Регер, Бийоре, Курбе, Урбэ, Виктор Клеман, Тринке, Шампи, Растуль, Вердю, Декам, Паран, члены Совета Коммуны. Ферра и Луйе были членами ЦК.

Гаво зачитал обвинительный акт. Эту революцию породили два заговора — заговор революционной партии и заговор Интернационала. Париж поднял восстание 18‑го марта по призыву нескольких смутьянов. ЦК приказал казнить Лекома и Клеман—Тома. Демонстрация на Вандомской площади была мирным невооруженным шествием. Главного врача армии убили во время призыва к примирению. Коммуна совершала разного рода грабежи. Инвентарь монахов Пикуса был превращен в средства ортопедии. Взрыв магазинов Рапп осуществлен Коммуной. Ферре руководил казнью заложников в Ла Рокетт с целью разжечь ненависть к противникам федералов. Он распорядился поджечь министерство финансов, как явствовало из факсимиле приказа «Жги финансы!», подписанного его рукой. Каждый из членов Совета Коммуны был обязан отвечать за действия, относящиеся к конкретной сфере его деятельности, все вместе они несли коллективную ответственность за изданные указы. Это обвинение, достойное мелкого полицейского агента, заранее переданное Тьеру, на самом деле, превратило судебное разбирательство в простое рассмотрение дела о грабежах и поджогах.

Это заняло все время заседания суда. На следующий день первым допрашивали Ферре. Он отказался отвечать и выложил свои доводы. — Доводы поджигателя Ферре ничего не значат! — кричал Гаво. Вызвали свидетелей. Четырнадцать из двадцати четырех были связаны с полицией, другие были священниками или госслужащими. Эксперт по почерку, прославившийся в судах низшей инстанции своими ошибками, подтвердил, что приказ «Жги финансы!» подписан рукой Ферре. Напрасно подсудимый требовал сличить подпись под приказом с его подписью, которая нередко встречалась в тюремной регистрационной книге, чтобы представили, по крайней мере, оригинал, а не факсимиле. Гаво с негодованием восклицал: — Здесь нет почвы для сомнений!

Так, сталкиваясь с самого начала со сговором судей, обвиняемые могли отказаться участвовать в судебных дебатах. Но они принимали участие, совершив ошибку. Если бы они, хотя бы, гордо заявили, что их судят за политические убеждения. Но и этого не было. Некоторые даже отрицали свое участие в политике. Почти все выбрали линию индивидуальной защиты, забыв о революции 18‑го марта, мандата которой они добивались или который принимали. Их озабоченность собственной безопасностью проявилось в прискорбном отступничестве. Но с той же самой скамьи подсудимых прозвучал голос народа, преданный остальными. Отважный рабочий Парижа, первый в работе, учебе и бою, член Совета Коммуны, мудрый, убежденный и скромный в Совете, один из передовых борцов, башмачник Тринке показал пример выполнения своего мандата до конца. — Меня, — сказал он, — послали в Коммуну мои сограждане. Я взял на себя обязательства. Я сражался на баррикадах и сожалею, что не погиб там. Я не буду сегодня участвовать в этом жалком спектакле своих коллег, которые приняв участие в борьбе, не желают нести свою долю ответственности. Я повстанец и не отрицаю этого.

Допросы велись с привередливой дотошностью в течение семнадцати заседаний. Как всегда, публика, состоявшая из военных, буржуа, куртизанок шикала на подсудимых. Выступали в трибунале те же самые свидетели, попы, полицейские агенты и чиновники. С той же самой яростью в обвинениях и цинизмом. Так же подвывала пресса. Резня ее не удовлетворила. Она по–прежнему лила грязь на обвиняемых, требовала смертных приговоров и каждый день клеветала на них в своих отчетах (245). Зарубежные корреспонденты возмущались. «Стандард», яростная хулительница Коммуны, писала: «Невозможно вообразить себе что–либо, более скандальное, чем тон этой печати полусвета во время судебного процесса». Некоторые из обвиняемых просили защиты председателя суда. Мерлин стал защищать прессу.

Затем настало время речи прокурора. Гаво, оставаясь верным полученным инструкциям, доказывал, что Париж сражался шесть недель для того, чтобы дать возможность кучке людей украсть остаток государственной казны, сжечь ряд домов и расстрелять нескольких жандармов. Этот страж закона в эполетах опрокинул, как военный, все доводы, которые выстраивал как юрист. — Коммуна, — говорил он, — действовала как правительство, — а через пять минут он отказывал членам Совета Коммуны в статусе политических деятелей. Упомянув в своем выступлении различных обвиняемых, он сказал о Ферре: — Не буду тратить свое и ваше время на обсуждение многочисленных обвинений, выдвинутых против него. О Журде он говорил: — Цифра, которые он здесь приводил, совершенно нереальны. Я не стану злоупотреблять вашим временем для их обсуждения. — Гаво утверждал, будто во время уличных сражений Журде получил приказ Комитета общественной безопасности передать по тысяче франков каждому члену Совета, будто лишь около тридцати из них получили эту сумму. — Они поделили между собой миллионы, — говорил Гаво. Люди, подобные ему, верили этому. Какой властитель когда–либо оставлял власть без того, чтобы унести с собой миллионы? Прокурор долго обвинял Круассе в краже бумаги для печатания своей газеты, другого обвиняемого — в сожительстве с любовницей. Тупой ландскнехт не мог понять, что, чем более он унижал людей, тем выше поднимал престиж Революции, столь жизнеспособной, несмотря на все ренегатства и просчеты.

Аудитория поддержала обвинение неистовыми аплодисментами. В заключение прозвучали выступления как в театре. Мерлин разрешил адвокату Ферре произнести защитительную речь, но Ферре заявил, что желает защищать себя сам и начал читать.

Ферре: — После заключения мирного договора, за которым последовала позорная капитуляция Парижа, республика оказалась в опасности. Люди, унаследовавшие Империю, барахтались в грязи и крови…

Мерлин: — Барахтались в грязи и крови! Здесь я вынужден остановить вас. Разве ваше правительство находилось не в том же положении?

Ферре: — Цепляясь за власть, они подготовили гнусный переворот, хотя народ в большинстве своем их презирал. Они упорно отказывали Парижу в выборе муниципального Совета…

Гаво: — Это ложь.

Мерлин: — То, что вы говорите, Ферре, неправда. Продолжайте, но в третий раз я лишу вас слова.

Ферре: — Честные и правдивые газеты подавлялись. Лучшие патриоты осуждались на смерть…

Гаво: — Пленнику нельзя позволять зачитывать такое. Я буду требовать применения закона.

Ферре: — Роялисты готовили раздел Франции. Наконец, в ночь на 18‑е марта они почувствовали себя готовыми, и попытались разоружить Национальную гвардию и произвести аресты республиканцев..,

Мерлин: — Хватит, садитесь. Я разрешаю говорить вашему адвокату.

(Адвокат Ферре попросил, чтобы его подзащитному позволили закончить последние предложения своего заявления, и Мерлин уступил.)

Ферре: — Как член Коммуны, я в руках ее победителей. Они хотят заполучить мою голову, пусть берут ее. Я никогда не спасался трусостью. Я жил и умру свободным. Добавлю лишь одно слово. Судьба капризна. Я вручаю судьбе заботу о сохранении памяти обо мне и об отмщении меня.

Мерлин: — Памяти убийцы!

Гаво: — Такие манифесты следует отослать в колонию преступников.

Мерлин: — Все это не оправдывает преступления, за которые вас судят.

Ферре: — Это означает, что я принимаю судьбу, которая меня ждет.

Во время пикировки между Мерлином и Ферре зал хранил молчание. Окончание выступления Ферре сопровождалось злобным шиканьем. Председатель суда был вынужден прервать заседание, и пока судьи выходили из зала, барристер попросил защиту обратить внимание на то, что председатель назвал Ферре «убийцей».

Аудитория отреагировала на это замечание свистом. Адвокат окинул негодующим взглядом состав суда, ложу прессы и зрителей. Злобные возгласы доносились со всех углов зала. Голос адвоката потонул в них на несколько минут. Мерлин излучал довольство. Наконец, ему удалось водворить тишину, и он галантно ответил: — Признаю, что я употребил выражение, которое упомянул адвокат. Суд учтет ваши заключения.

Днем раньше барристер напоминал ему: — Мы все несем ответственность, не перед сегодняшним общественным мнением, но перед историей, которая будет судить о нас. — Мерлин дал циничный ответ: — Перед историей! В ту эпоху нас уже не будет здесь! — Французская буржуазия нашла своего Жеффриса.

На следующий день зал был переполнен. Любопытство публики и беспокойство судей достигли предела. Гаво, чтобы осудить своих противников во всех преступлениях сразу, два дня распространялся о политике, истории, социализме. Достаточно было ответить на любой из его аргументов, чтобы придать делу политический характер, который он отрицал, если бы кто–либо из пленников, наконец, воодушевился и позаботился больше о Коммуне, чем о себе. Достаточно было разобрать обвинение шаг за шагом, дать отпор вздорным версиям о заговоре, вечной провокации привилегированных классов. Достаточно было рассказать, как Париж передал себя в распоряжение правительства национальной обороны, был предан им и атакован версальцами. Только затем он порвал с ним. Пролетарии реорганизовали все службы великого города и, оставаясь в состоянии войны, в окружении изменников, управляли два месяца без полиции, шпионов и казней, пребывали в бедности, имея под боком банк с миллиардами франков. Достаточно было противопоставить шестьдесят три заложника 20 000 убитым, разоблачить жестокий режим понтонов, тюрем, где томились 40 000 несчастных существ. Достаточно было призвать мир свидетельствовать во имя правды, справедливости и будущего, превратить обвиняемую Коммуну в обвинителя.

Председатель суда мог перебивать такого человека, его обращение могли заглушать крики публики, а суд вслед за первыми словами мог объявить его вне закона. Этот человек, принужденный молчать, подобно Дантону прибег бы к жестам, крикам, которые пронзили бы стены и обрушили его анафему на головы судей.

Побежденные пренебрегли возможностью мести. Вместо коллективной защиты или молчания, спасавшего их достоинство, подсудимые доверились своим адвокатам. Каждый из этих господ имел целью спасти своего клиента даже за счет коллеги–адвоката. Один становился одновременно Фигаро и доверенным лицом императрицы. Другой, принимавший участие в демонстрации на Вандомской площади, просил суд не смешивать его дело с делом негодяя, сидящего рядом. Были и скандальные обращения. Унижение не могло смягчить ни трибунал, ни публику. В любой момент Гаво мог сорваться со своего кресла и крикнуть адвокату: — Вы наглец! Если здесь кто–нибудь и несет чепуху, так это вы! — Аудитория аплодировала. Каждый был готов наброситься на пленников. 31‑го августа ярость публики поднялась до такой степени, что Мерлин пригрозил очистить зал суда.

2‑го сентября суд целый день симулировал выработку решения. В 9 часов вечера он вернулся в зал заседания, и Мерлин зачитал приговор. Ферре и Луйе приговорили к смертной казни. Тринке и и Урбэ — к пожизненной каторге. Асси, Бийорэ, Шампи, Регера, Круассе, Вердю, Ферра — к заключению в крепость. Курбе — к шести, а Виктора Клемана — к трем месяцам заключения. Декама и Пара оправдали. Публика была крайне разочарована всего лишь двумя смертными приговорами.

Фактически, судилище ничего не доказало. Разве можно судить о революции 18‑го марта по поведению второстепенных деятелей, а также Делеклюза, Варлена, Вермореля, Тридо, Моро и многих других, по поведению Луйе, Декама, Виктора Клемана или Бийоре? Даже если бы выступления Ферре и Тринке и доказали, что в Совете Коммуны имелись достойные люди, то что показало отступничество большинства, кроме как то, что в этом движении участвовали все, а не горстка выдающихся умов? Народ велик, когда революционен. Революцию творил народ, а не руководство Коммуной.

Буржуазия, наоборот, продемонстрировала всю свою неприглядность. Публика и трибунал не отличались друг от друга. Некоторые свидетели явно лжесвидетельствовали. Болтая в кулуарах и кафе, ничтожества, которым удалось надуть Коммуну, бессовестно приписывали себе успехи армии. «Фигаро», открыв подписку на Дюкателя, собрала 100 000 франков и орден «Почетного легиона» за него. На волне этого успеха все заговорщики раскрывали свои цели и организацию. Выступали участники заговора Бофона—Ласниера и Шарпентье—Домалена. Они рассказывали о своей доблести, клялись, что один превосходил в предательстве другого.

В то время как общество отмщалось в Версале, суд ассизов в Париже отомстил за честь Жюля Фавра. Сразу после разгрома Коммуны министр иностранных дел приказал арестовать господина Лалуйе, виновного в передаче Мийеру документов, опубликованных в «Ванжере». Добропорядочный министр, которому не удалось добиться расстрела своего врага как коммунара, привлек его к суду за клевету. Здесь бывший член правительства национальной обороны, бывший министр иностранных дел, депутат от Парижа, публично сознался, что совершил подлог, но клялся, что поступил так ради детей. Это трогательное признание смягчило отцов судейской коллегии, Лалуйе приговорили к году тюремного заключения. Через несколько месяцев он умер в тюрьме Сен‑Пелажи. Жюль Фавр ужасно обрадовался. Менее чем за шесть месяцев расстрельная команда и тюрьма избавили его от двух заклятых врагов (246).

Пока третий трибунал спорил с адвокатами, четвертый суд спешил вершить дело без промедлений. 16‑го августа сразу после открытия он немедленно вынес два смертных приговора. Если один суд имел своего Жеффриса, другой располагал Трестайоном в лице корреспондента «Фигаро» полковника Буаденемеца, пьяницу, похожего на дикого борова, всего запачканного кровью, изредка проявлявшего сообразительность. 4‑го сентября к нему привели несколько женщин, обвиняемых в поджоге здания Почетного легиона. Это был суд над поджигательницами. Восемь тысяч завербованных фурий, объявленных верными режиму газетами, были уменьшены до пяти женщин. Перекрестный допрос показал, что так называемые поджигательницы были всего лишь восхитительно добросердечными сестрами милосердия. Одна из них, Ретифф, сказала: — Мне следует ухаживать за версальским солдатом так же, как за национальным гвардейцем. — Почему? — спросили ее. — Разве вы останетесь, когда батальон уйдет? — Будут раненые и умирающие, — ответила она просто. Свидетели обвинения заявили, что они не видели, чтобы какая–нибудь из этих женщин поджигала. Но их судьба была предрешена. Между двумя заседаниями суда Буаденемец заорал в кафе: — Смерть всем этим шлюхам!

Три адвоката из пяти отсутствовали в суде. — Где они? — спросил председатель. — Они отпросились для поездки за город, — ответил комиссар. Суд поручил военным защищать бедных женщин. Один из них, квартирмейстер Борделе, произнес эти замечательные слова: — Я полагаюсь на мудрость трибунала.

Его клиентке, Сьютан, вынесли смертный приговор, так же как Ретифф и Марше, за «попытку изменения государственного строя». Двух других женщин осудили на содержание в крепости и заключение. Одна из осужденных женщин, повернувшись к офицеру, читавшему приговор, закричала душераздирающим голосом: — Но кто будет кормить моего ребенка?!

— Твоего ребенка! Гляди, он здесь!

Через несколько дней перед тем же Буаденемецем предстали пятнадцать детей–парижан. Старшему было шестнадцать лет, младшему, — настолько маленькому, что его трудно было заметить на скамье подсудимых, — одиннадцать лет. На детях были голубые блузы и военные кепи.

— Друэ, — спросил военный, — чем занимается твой отец?

— Он механик.

— Почему ты не работаешь, как он?

— Потому что у меня нет работы.

— Бувера, почему ты вступил в организацию «Учащиеся Коммуны»?

— Чтобы иметь еду.

— Тебя арестовывали за бродяжничество?

— Да, дважды. Второй раз за кражу носок.

— Каньонкль, ты был «ребенком Коммуны»?

— Да, сударь.

— Почему ты убежал от семьи?

— Потому что не было хлеба.

— Ты сделал много выстрелов?

— Около пятидесяти.

— Леско, почему ты бросил маму?

— Потому что она не могла меня содержать.

— Сколько у нее было детей, кроме тебя?

— Трое.

— Тебя ранили?

— Да, в голову.

— Леберг, ты был квалифицированным рабочим, и тебя схватили во время грабежа кассы. Сколько денег ты украл?

— Десять су.

— Эти деньги не жгут тебе руки?

А вам, человеку, чьи руки в крови, не жгут губы эти слова? Вы — подлый кретин, не способны понять, что преступление совершили не эти дети, выброшенные на улицу без грамоты, без надежды, по необходимости, возникшей из–за вас, а вы, солдафон в кружевах. Виноваты вы, служитель общества, в котором двенадцатилетние дети, способные и готовые работать, вынуждены красть носки. У них не было иной альтернативы, кроме как погибнуть от пули или умереть от голода!

XXXV. Казни

В Версале были использованы все средства для гарантии того, чтобы все дела были рассмотрены с максимумом внимания и серьезности… Поэтому полагаю, что вынесенные приговоры бесспорно справедливы не только в соответствии с нашими законами, но являются таковыми также для самых совестливых людей. (Вы только послушайте!)

Речь Дюфора против амнистии на сессии Национального собрания от 18‑го мая 1876 г.

Приговоры военного трибунала, я должен признать, в интересах лучшего будущего.

(Аллен—Тарге, депутат–сторонник Гамбетты, на заседании Национального собрания 19‑го мая 1876 г.)

Двадцать шесть военных трибуналов, двадцать шесть юридических машин действовали в Версале, Мон—Валерьене, Париже, Винсеннесе, Сен‑Клу, Севре, Сен‑Жермене, Рамбуйе, а также в Шартре. При формировании этих трибуналов игнорировалось не только подобие юстиции, но даже военные правила. Ассамблея не потрудилась даже определить их прерогативы. И этих офицеров, еще не остывших от боев, для которых любое сопротивление, даже самое легитимное, являлось преступлением, спустили с цепи на поверженных противников. Для них юриспруденцией был собственный произвол, гуманизмом — собственная сдержанность, указанием — собственные полномочия. При наличии подобных янычаров и уголовного кодекса, объемлющих своим эластичным обскурантизмом все на свете, для того чтобы обесчестить Париж не было никакой нужды в чрезвычайных законах. Вскоре в этом юридическом логове стали изобретать и распространять крайне экстравагантные теории. Так, присутствие на месте преступления являлось свидетельством соучастия в нем. В подобных судах это признавалось догмой.

Вместо перевода военных трибуналов в порты, пленников заставляли совершать мучительные переезды от морского побережья в Версаль. Некоторые из них, такие как Элиза Реклю, проходили таким образом через четырнадцать тюрем. Из понтонов их гнали пешком, в наручниках, на железнодорожную станцию, однако, в Бресте, когда они проходили по улицам, звеня цепями, прохожие обнажали перед ними головы.

За исключением нескольких видных пленников, о судах над которыми я коротко расскажу, большинство пленников предстало перед трибуналами после допросов, которые не выявляли даже их идентичность. Слишком бедные, чтобы нанять адвоката, эти несчастные люди, без совета, без свидетелей защиты — тех, кого они призывали, не осмеливались прийти из боязни ареста — появлялись и исчезали из суда. Обвинение, допросы, приговор тасовались в течение нескольких минут. — Вы воевали в Исси, в Нейи? Ссылка на каторгу. — Что! Пожизненная каторга? А жена, дети? — Другому говорили: — Вы служили в батальонах Коммуны? — Но кто бы кормил мою семью, когда закрылись мастерские и заводы? — Снова каторга. — А вы? Виновен в незаконном аресте. В колонию. — 14‑го октября, менее чем через два месяца, первый и второй трибуналы вынесли более шестисот приговоров.

Если бы я был в состоянии передать мученичество тысяч людей, которые прошли, таким образом, угрюмыми рядами из национальных гвардейцев, женщин, детей, стариков, медсестер, врачей, функционеров этого разрушенного города! Именно вам я должен был воздать честь, вам, прежде всего. Вас безымянных я должен был поставить на первое место. Вы заслужили это место работой на баррикадах, где выполняли свой долг в полной безвестности. Подлинная драма военного трибунала разыгрывалась не на тех торжественных заседаниях, где обвиняемые, суд и адвокаты готовили публичные выступления, но в залах, где находились несчастные люди, забытые всем миром, лицом к лицу с судьями, неумолимыми, как винтовки, предназначенные для расстрела. Сколько этих скромных защитников Коммуны сложили головы с большим достоинством, чем их лидеры. И никто не узнает о их героизме! Поскольку известны наглость, оскорбления, нелепые аргументы судей, можно себе представить, какие унижения пришлось испытать обвиняемым под сенью этих новых чрезвычайных судов. Кто отомстит за гибель множества людей на Пер‑Лашез под покровом ночи?

Газеты не упоминали об этих судилищах, но в отсутствие имен жертв я раскрою для истории имена некоторых судей.

Прежде, во времена славы французской армии, в 1795 году, после сражения за Киберон требовалось пригрозить офицерам Республики смертью, чтобы они согласились участвовать в трибуналах для суда над мятежниками Вандеи. Но тогда эти побежденные под прикрытием артиллерии, с английским оружием, ударили в спину своей стране, в то время как союзные державы атаковали ее с фронта. В 1871 же году соучастники Базеня добивались почетного, с их точки зрения, права судить побежденный Париж, который был оплотом национального достоинства. В течение долгих месяцев 1 509 офицеров этой деградировавшей армии, которая не потратила и часа на восстановление и обучение, выделили из своей среды в состав трибунала и комиссаров, 14 генералов, 266 полковников и подполковников и 284 командира. Кого выбрать из этого сборища скотов? Назвав наугад несколько председателей суда — Мерлина, Буаденемеца, Жоби, Делапорта, Дюлака, Бартеля, Донната, Обера — я упущу сотню других.

Мерлин и Буаденемец уже упоминались. Полковник Делапорт представлял собой подобие Галифе. Старый, исчерпавший себя, мнительный, он оживлялся лишь после вынесения смертного приговора. Именно он произнес их больше всего при содействии своего помощника Дюльплана, который готовил приговоры заранее и впоследствии бессовестно подделывал протоколы. Говорят Жоби потерял сына во время сражений с Коммуной, и теперь он пользовался возможностью отомстить. Его маленькие сморщенные глазки искали следы страданий на лице несчастного человека, которому он выносил приговор. Любой призыв к здравому смыслу он воспринимал как оскорбление. — Я был бы счастлив, — говорил он, — зажарить адвокатов вместе с преступниками.

Между тем как мало адвокатов выполняли достойно свой долг! Многие заявляли, что не могут защищать таких пленников должным образом. Другие хотели отказаться. За четырьмя–пятью исключениями (247) эти недостойные защитники пировали вместе с офицерами. Адвокаты и комиссары согласовывали друг с другом приемы обвинения и защиты. Офицеры объявляли приговоры заранее. Адвокат Рише хвастал участием в составлении обвинительного заключения Росселю. Официально назначенные адвокаты не отвечали на вызовы.

Невежественным судьям, организовавшим парад насилия, оскорблявшим пленников, свидетелей и адвокатов, ревностно помогали комиссары. Один из них, Грималь, продал газетам документы знаменитых пленников (248). Гаво, злобный тупица, без тени таланта, умер несколько месяцев спустя в сумасшедшем доме. Бурбулон жаждал представлений, рассчитанных на ораторское красноречие. Бартелеми, любитель пива, толстый и румяный, каламбурил, когда требовал смертных приговоров для обвиняемых. Шарьер, в свои пятьдесят лет все еще капитан, похожий на дикого кота, слабоумный и претенциозный лжец, говорил, что дал обет жестокости Цезарю. Жуэсн, прославившийся в армии глупостью, компенсировал ее своей стойкой злобой. В таких судах больших способностей не требовалось. Самыми жестокими из них были третий, четвертый и шестой суды, а также тринадцатый суд в Сен‑Клу, который гордился тем, что никого не оправдал.

То же можно сказать о судьях и правосудии, навязанных буржуазией тем пролетариям, которых она не расстреляла. Мне хочется проследить шаг за шагом их сумасбродную юриспруденцию, разобрать один за другим судебные процессы, показать все нарушения закона, пренебрежение элементарными процессуальными нормами, сфальсифицированные документы, искаженные показания, пленников, осужденных на каторжные работы и смерть без малейшего доказательства. Хочется показать цинизм чрезвычайных судов Реставрации и смешанных комиссий декабря вкупе с жестокостью военных, мстивших за свою касту. Такая работа потребует большого исследовательского труда (249). Я намечу лишь главные направления. Но, разве эти судебные решения уже не осуждены?

В 1871 году версальское правительство потребовало от Швейцарии выдачи управляющего Военной школы, в 1876 году — выдачи Франкеля от Венгрии. Оба были осуждены на смерть за убийство и поджоги. Их сразу арестовали.

Либеральная Швейцария и аграрная Венгрия, считая действия Коммуны обычными преступлениями, были готовы выдать пленников, если Версаль предоставит правовые основания, согласно требованиям соглашений о выдаче, которые подтверждали бы, что пленники совершали инкриминируемые им преступления. Версальские власти представили только приговоры военных трибуналов, и не могли подкрепить их минимумом доказательств или какой–нибудь достоверной уликой, устанавливающей виновность осужденных (250). Пленных пришлось освободить.

8‑го сентября Россель предстал перед третьим трибуналом. Он оправдывал свое служение Коммуне надеждой, что восстание послужит делу возобновления войны с пруссаками. Мерлин уделил этому пленнику особое внимание, тот, в свою очередь, демонстрировал глубокое уважение к армии. Но требовалось показать пример романтически настроенным военным, и Росселя приговорили к смерти.

21‑го сентября Рошфора приговорили к заключению в крепость. Бонапартисты в трибунале следили с особым рвением за судом над автором «Лантерна». Мерлин защищал в свое время Пьера Бонапарта. Гаво обвинял пленника в оскорблении персоны императора. Трошю, которого Рошфор вызвал в качестве свидетеля, ответил человеку, который во время осады пожертвовал для него своей популярностью, оскорбительным письмом!

Революционная журналистика имела честь понести некоторые потери в своих рядах. Юный Морото за две статьи — только две — в «Салю Публик» был осужден на смерть. Альфонса Гумберта а три–четыре статьи в «Пер Дюшен» приговорили к пожизненной каторге.

Других журналистов приговорили к заключению в крепость. В чем состояло их преступление? В защите Коммуны. Между тем Коммуна ограничилась закрытием газет, поддерживавших версальцев. Фактически, трибуналу поручили искоренить революционную партию.

Страх перед будущим делал их неумолимыми. После многочисленных убийств на улице Розьер, они хотели также организовать бойню во имя Леконта и Клеман—Тома. Реальных исполнителей казни генералов они не искали. Взрыв ярости, стоивший жизни генералам, был стихийным, таким же внезапным, в результате которого погибли в 1789 году Флисель, Фулон и Бертье. Участниками драмы был легион, поэтому найти виновных было невозможно. Военные судьи выбирали обвиняемых наугад точно так же, как их коллеги отбирали для расстрелов первых попавшихся людей на холмах Монмартра.

«Симон Майер, — говорится в отчете, — пытался в последний момент защитить заключенных, а Каздански делал все возможное для предотвращения расправы. Толпа оскорбляла его и сорвала его золотые галуны». Эрпин- Лакруа прилагал отчаянные усилия. Лагранж, отказавшийся сформировать расстрельную команду, настолько считал себя невиновным, что добровольно предстал перед судьями. Отчет сделал его главным обвиняемым, наряду с Симоном Майером, Каздански, Эрпин—Лакруа и сержантом Верданье, который 18‑го марта поднял свое ружье прикладом вверх.

Суд вершился полковником Обером, глумливым, мелодраматическим изувером. Вопреки усилиям его и комиссара, против пленников не было обнаружено ни одной улики. Даже армейские офицеры, соратники генерала Леконта, свидетельствовали в их пользу. — Симон Майер делал все возможное для нашего спасения, — говорил командир Пуссарг. Офицер слышал, как один голос кричал: — Без суда не убивайте даже предателей, сформируйте трибунал. — Так говорил буквально Эрпин—Лакруа. Из всех обвиняемых свидетель узнал только Майера. Другой офицер дал такие же показания. Верданье доказывал, что во время казней он находился в хижинах Курселя. Обвинение все отрицало, но не могло обеспечить ни одного свидетеля. Рибемонт доказывал, что противодействовал толпе в помещении на улице Розьер. Против Масселота не было никаких иных улик, кроме свидетельств некоторых враждебных ему женщин. Они утверждали, что слышали его хвастовство, как он расстреливал генералов. Капитан Беньо, адъютант военного министра, присутствовавший на месте казни, наоборот, подтвердил, что генералов окружила толпа солдат. Де Майефю сообщил, что расстрельная команда состояла из девяти солдат, и назвал полки, где они служили.

Здесь не привлекались даже фальшивые свидетели, как на суде членов руководства Коммуны, и все же обвинение, вместо того чтобы освободить их, проявило наибольшее жестокосердие в отношении людей, которые с риском для жизни пытались спасти генералов. Комиссар пригрозил арестовать свидетеля, который отозвался тепло о пленнике. После нескольких заседаний они обнаружили, что судили одного обвиняемого вместо другого. Председатель суда велел прессе замолчать инцидент. Каждое заседание, каждое новое свидетельство отметало доводы обвинения и делало наказание невозможным. Тем не менее, 18‑го ноября Верданье, Майеру, Эрпин—Лакруа, Масселоту, Леблону и Альденхофу вынесли смертные приговоры. Другие наказания варьировались от каторги до тюремного заключения. Одному из осужденных Леблону было всего пятнадцать с половиной лет.

Удовлетворив армию, суды, как учтивые придворные, отомстили тем, кто обижали Тьера. Функционер Фонтэнь, которому Коммуна поручила взорвать дом Тьера, уничтожившего сотни домов, предстал перед пятым трибуналом. Этот трибунал делал все возможное, чтобы сделать из подсудимого вора. Всем известно, что мебель Тьера и серебряная посуда были отправлены в Гарде—Мёбль, произведения искусства — в музеи, книги — в публичные библиотеки, белье — в лечебницы, и что после захвата города войсками карлик вернул свое имущество. Часть его сгорела во время пожара в Тюильри. Обвинительный акт инкриминировал Фонтэню присвоение недостающего имущества, хотя в его доме были обнаружены всего две медали, не имеющие ценности. На такое обвинение Фонтэнь, считавший, что всей своей долгой жизнью доказал неподкупность и честность, мог ответить только слезами. Сотрудники «Фигаро» долго смеялись над этим. Фонтэня осудили на двадцать лет каторги.

28‑го ноября Ассамблея возобновила расстрелы. Тьер, искусно навязавший депутатам право осуществления наказаний, переименовал Комиссию по помилованию в Палату. Она состояла из пятнадцати членов, поставщиков провианта из Смешанной комиссии 1852 года, крупных собственников, закоснелых роялистов (251). Один из них, маркиз Кенсон во время уличных боев инспектировал казни в Люксембурге. Председатель Палаты, Мартель, был старым распутником, продававшим помилования хорошеньким адвокатессам.

Первые дела, которые они рассматривали, были дела Росселя и Ферре. Либеральная пресса тепло отнеслась к молодому офицеру. В этом человеке, с его беспокойным умом, лишенным опасных политических убеждений, который так бесцеремонно повернулся спиной к Коммуне, буржуазия признала одного из своих блудных детей. Кроме того, он принес публичное извинение. Пресса опубликовала его мемуары, в которых он бранил Коммуну и федералов. День за днем газеты рассказывали о жизни пленника, о его возвышенных беседах с протестантским духовником, о душераздирающих встречах с семьей. О Ферре не публиковалось ни слова, за исключением замечаний, что он «ужасен». Его мать умерла в состоянии безумия. Брата заключили в казематы Версаля как сумасшедшего. Отец был заключенным цитадели Фурас. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, молчаливая, погруженная в себя, стоическая работала дни и ночи за двадцать франков, которые каждую неделю отсылала своему брату. Она отказалась от помощи друзей, не желая делить с кем–либо честь выполнения своего благочестивого долга. В самом деле, невозможно вообразить что–нибудь более «ужасное».

Исполнение смертных приговоров осужденным отложили на двенадцать недель. Наконец, 28‑го ноября в шесть часов утра им сообщили о предстоящем исполнении смертного приговора. Ферре встал с кровати без проявления каких 0-либо эмоций, отказался от встречи с капелланом, написал письма к военному трибуналу с просьбой освободить отца и к сестре с просьбой похоронить его так, чтобы друзья могли с ним встретиться снова. Россель, вначале пораженный, затем побеседовал со своим духовником. Он написал письмо, с просьбой не мстить за его смерть — совершенно бессмысленное опасение — и вознес благодарности Иисусу Христу. Их товарищем в смерти был сержант 45‑го линейного полка, Буржуа, который перешел на сторону Коммуны и продемонстрировал такое же хладнокровие, как Ферре. Россель возмущался, когда на него надели наручники, Ферре и Буржуа не снизошли до протеста.

День едва занялся, было очень холодно. У холма Сатори 5 000 вооруженных солдат окружили три белых столба, каждый из которых сторожили двенадцать палачей. Командовал полковник Мерлин, объединив в себе, таким образом, три функции — победителя, судьи и палача.

Зрителей представляли любопытные соглядатаи, офицеры и журналисты.

В 7 часов появились телеги с осужденными. Забили дробь барабаны, зазвучали трубы. Пленники сошли на землю в сопровождении жандармов. Россель, проходя мимо группы офицеров, отдал им честь. Отважный Буржуа, глядя на происходящее с безразличным видом, прислонился к среднему столбу. Последним подошел в черном костюме Ферре, дымя сигарой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он поднялся четким, ровным шагом и прислонился к третьему столбу.

Россель в присутствии адвоката и духовника попросил разрешения скомандовать залп. Мерлин не разрешил. Россель пожелал пожать ему руку в знак одобрения приговора. Тот отказался. Во время этих переговоров Ферре и Буржуа оставались неподвижными и безмолвными. Чтобы прекратить излияния Росселя одному офицеру пришлось сказать, что он продлевает мучения двух других пленников. Наконец, ему повязали вокруг глаз повязку. Ферре отшвырнул повязку и уставился глазами в очках прямо на строй солдат.

Зачитали приговор, адъютанты взмахнули саблями и прозвучали выстрелы. Россель и Буржуа рухнули на землю. Ферре оставался стоять, ему попали только в бок. По нему дали еще один залп и он упал. Солдат, вставивший дуло ружья ему в ухо, выбил ему мозги.

По знаку Мерлина, зазвучали фанфары, и, имитируя обычаи каннибалов, войска прошли триумфальным маршем мимо трупов. Какие бы вопли ужаса исторгла бы из себя буржуазия, если бы федералы прошли под музыку мимо казненных заложников!

Тела Росселя и Ферре затребовали семьи, тело Буржуа сгинуло в общей могиле на кладбище Сен‑Луи. Народ не станет отделять память о нем от памяти о Ферре, поскольку оба коммунара мужественно приняли смерть во имя дела, которому служили с большим воодушевлением.

Либеральная печать приберегла слезы скорби для одного Росселя. Несколько смелых провинциальных газет почтили всех жертв и выразили неприязнь Франции Комиссии по помилованию — «Комиссии убийц», как выразился на Ассамблее один депутат. Эти газеты, привлеченные к суду, были оправданы.

Через два дня после казни в Сатори, Комиссия по помилованию обрекла на смерть Гастона Кремьо. Со времени его осуждения прошло шесть месяцев, и эта долгая отсрочка, казалось, сделала исполнение приговора невозможным. Но провинциальная Комиссия пожелала отомстить ему за знаменитую речь в Бордо. 30‑го ноября в семь часов утра Гастона Кремьо привезли в Прадо, широкую равнину у моря. Он сказал конвоирам: — Я покажу, как должен умирать республиканец. — Его поставили к тому же столбу, у которого месяцем раньше был расстрелян солдат Пакви за переход на сторону восставших.

Гастон Кремье пожелал, чтобы ему не завязывали глаза и чтобы он скомандовал залп. Ему разрешили. Затем он обратился к солдатам: — Цельтесь в грудь, а не в голову. Огонь! Да здравствует Республика! — Последнее слово оборвала смерть. Как и в Сатори, вокруг трупа последовала пляска солдат.

Смерть этого молодого энтузиаста произвела глубокое впечатление на город. За несколько часов дверь его дома покрылась тысячами надписей. Революционеры Марселя не забыли своих чад.

В тот же день шестой трибунал отомстил за смерть Шоди. Его расстрелом командовал один Рауль Риго. Федералы, составлявшие расстрельную команду, были уже за границей. Главный обвиняемый, Пру де Ведель, тогда заключенный в Сен‑Пелажи за обычное преступление, просто держал фонарь. Но юстиция офицеров возлагала на случайных свидетелей ту же ответственность, что и на главных исполнителей. Пру де Веделя приговорили к смерти.

4‑го декабря в зале заседаний третьего трибунала появилось подобие приведения, бледного и симпатичного. Это был Лисбон, который шесть месяцев мучился от своих ран в Шато д’О. Перед военным трибуналом этот человек, храбрейший в бою, был тем же, каким показал себя во время существования Коммуны и в Бузенвале. Он отрицал только свою причастность к грабежу. Другие судьи лишь гордились бы тем, что пощадили такого врага. Версальцы же приговорили его к смерти.

Через несколько дней тот же трибунал услышал голос женщины. — Я не буду защищаться и не дам себя защищать, — говорила Луиза Мишель. — Я всем своим существом принадлежу социальной революции и заявляю, что беру на себя всю ответственность за совершенные мною действия. Беру на себя полностью и безоговорочно. Вы обвиняете меня в причастности к казни генералов. Отвечаю на это: да, причастна. Если бы я была на Монмартре, когда они захотели стрелять в народ, я бы, не колеблясь, сама приказала стрелять по тем, кто отдавал такие команды. Что касается пожаров в Париже, да, я причастна к ним. Я хотела противопоставить захватчикам из Версаля огневой барьер. Сообщников у меня не было, я действовала по собственному почину.

Комиссар Дэйи потребовал смертного приговора.

Луиза Мишель: Чего я прошу от вас, вас, величающих себя военным трибуналом, называющих себя моими судьями, не маскирующих себя, как члены Комиссии по помилованию, похоронить меня в Сартори, где пали уже мои братья. Меня нужно изъять из общества, вам так сказали. Верно, комиссар республики прав. Поскольку, видимо, каждое сердце, которое бьется ради свободы, только и имеет право на небольшую надежду, я тоже хочу взять свою долю. Если вы сохраните мне жизнь, я не перестану призывать к мести убийцам из Комиссии по помилованию за своих братьев.

Председатель суда: — Я не разрешаю вам продолжать.

Луиза Мишель: — Дело сделано. Если вы не трусы, убейте меня.

Они не осмелились убить ее сразу. Ее приговорили к заключению в крепость.

Луиза Мишель не была одинока в своей мужественной позиции. Многие другие, среди которых следует упомянуть Лемель и Августину Шифон, показали версальцам, какими ужасными женщинами были эти парижанки, даже побежденные, даже в цепях.

Дело о казнях в Ла Рокетт слушалась в начале 1972 года. Там, как и в трибуналах по делам о расстрелах Клеман—Тома и Шоди, реальных исполнителей не было, за исключением Жентона, который доставил приказ. Почти все свидетели, бывшие заложники, показывали с гневными чувствами, присущими людям, пережившим страх. Обвинение, отказавшись поверить во вспышку ярости, сделало из судебного рассмотрения посмешище и штамповку смертных приговоров пленникам. Утверждалось, что один из заключенных скомандовал огонь, вопреки громким протестам Жентона, когда был внесен подлинный командир расстрельной команды, которого обнаружили умирающим в тюрьме. Жентона приговорили к смерти. Его адвокат откровенно клеветал на него, затем сбежал, а суд запретил ему воспользоваться другим адвокатом.

Наиболее важное дело, которое затем последовало, было дело в связи с гибелью доминиканцев Аркуэля. Ни одна гибель не была предумышленна. Эти монахи погибли, когда пересекали авеню Италия, попав под огонь бойцов 101‑го батальона. Обвинение было предъявлено Серизи, которого в то время даже не было на авеню. Единственный свидетель против него говорил: — Сам я ничего не утверждаю, мне говорили. — Но известно, как тесно связаны армия и духовенство. Серизи приговорили к смерти так же, как и его помощника, Буэна, против которого не было приведено ни одного свидетельства. Суд воспользовался возможностью вынести смертные приговоры Вроблевски, бывшему в то время на холме Кай, и Франкелю, державшему оборону в Бастилии.

12‑го мая в шестом трибунале под прежним председательством Делапорта рассматривалось дело о событиях на улице Аксо. С казнями заложников там было не более ясно, чем с казнями на улице Розьер. Обвинение предъявили начальнику тюрьмы Франсуа, который долгое время оспаривал выдачу заключенных, и двадцати двум лицам, осужденным трибуналом, на основе противоречивых сплетен. Ни один из свидетелей не признал обвиняемого. Делапорт угрожал им столь цинично, что комиссар Русто, который, хотя и доказал свою жестокость во время предшествовавших заседаний, не мог не воскликнуть: — Не хотите же вы осудить их всех? — На следующий день комиссара сменил кретин Шарьер. Несмотря на это, обвинение рассыпалось от часа к часу в силу отпирательства свидетелей. Однако ни один из заключенных не избежал приговора. Семерых приговорили к смерти, девятерых к каторге, других к заключению в крепость.

Комиссия по помилованию ожидала, с оружием наготове, добычи, передававшейся военными трибуналами. 22 февраля 1872 года она утвердила расстрел трех так называемых «убийц» Клеман—Тома и Леконта, даже при том, что их непричастность с очевидностью вытекала из судебного процесса. Это — Эрпин—Лакруа, Лагранж и Верданье. 28‑го ноября они погибли у расстрельных столбов с вдохновенными лицами и криками: — Да здравствует Коммуна! — 19‑го марта казнили Прео де Виделя. 30‑го апреля настала очередь Жентона. У него открылись раны, которые он получил в мае. Жентон взобрался на холм на костылях. Подойдя к столбу, он отбросил костыли и с возгласом — Да здравствует Коммуна! — упал после залпа на землю. 25‑го мая места у столбов заняли Серизи, Буэн и Буден. Последнему вынесли приговор как командиру расстрельного взвода, который расстрелял перед Тюильри версальца, пытавшегося помешать сооружению баррикад на улице Ришелье. Они обратились к солдатам со словами: — Мы — дети народа, как и вы. Мы покажем вам, как дети Парижа могут умирать! — Они тоже пали под возгласы: — Да здравствует Коммуна!

Эти люди, так отважно сошедшие в могилу, не испугавшиеся мушкетов, умиравшие с криками, что их дело не погибнет, их звенящие голоса и твердые взгляды глубоко трогали солдат. Мушкеты, стрелявшие почти в упор, дрожали и редко убивали пленников с первого залпа. Поэтому во время следующих расстрелов 6‑го июля командир расстрельного взвода Колен приказал закрывать глаза жертв повязками. Расстрелу подлежали двое. Бодуэн, обвиненный в поджоге церкви Сент‑Элой и убийстве лица, стрелявшего в федералов, а также Руляк, повстанец, стрелявший в буржуа, целившегося в федералов. Оба оттолкнули сержантов с повязками. Колен приказал привязать их к столбам. Бодуэн три раза срывал веревки, отчаянно отбивался Руляк, Священник, подошедший помогать солдатам, получил дважды удары в грудь. Когда, наконец, их одолели, пленники крикнули: — Мы умираем за правое дело. — Пули искромсали их. После прохождения солдат офицер, склонный к психологическим сентенциям, провел носком сапога по мозгам, которые вытекали из простреленных голов жертв, и сказал коллегам: — Этим они думали.

В июне 1872 года, когда все дела знаменитых пленников были исчерпаны, военная юстиция отомстила за смерть федерала, капитана Бофора. Этому странному факту есть лишь одно объяснение, которое состоит в том, что Бофор был агентом Версаля. В этом отношении мы получили важное свидетельство (252). В любом случае, если бы федералы расстреляли Делеклюза или Варлена, версальцы не стали бы карать за их смерть.

По этому делу предстали перед судом трое из четырех — Дешам, Денивей и мадам Лашез, знаменитая поставщица провианта 66‑го батальона. Она следовала за Бофором вплоть до проведения военного совета на бульваре Вольтера, и, выслушав обвинения, сделала все возможное, чтобы его защитить. Тем не менее, обвинение превратила ее в главного подстрекателя его казни. По письменному доносу свидетеля, которого так и не нашли, и с которым она никогда не встречалась, комиссар обвинил мадам Лашез в осквернении трупа Бофора. Услышав такое невероятное обвинение, эта замечательная женщина разрыдалась. Ее вместе с Денивеем и Дешамом приговорили к смерти.

Непристойная фантазия вояк с манерами алжирцев сама по себе компрометировала обвиняемых. Полковник Дулак, судивший близкого друга Риго, утверждал, что их дружба носила непристойный характер. Несмотря на эмоциональные протесты пленника, подлый офицер настаивал.

Буржуазная пресса, отнюдь не клеймила, но аплодировала. Без передышки, неустанно, с самого открытия трибунала, она сопровождала все суды тем же хором проклятий и злословием. Некоторые люди протестовали против таких казней, происходивших по истечении долгого времени после боев. Франциск Сарси писал: «Следовало бы обрубить топором руки палача».

До этого Комиссия по помилованию убивала за раз три жертвы. 24‑го июля она санкционировала убийство четырех — Франсуа, начальника тюрьмы Ла Рокетт, Обри, Даливу и де Сент‑Омера, осужденного за дело на улице Аксо. Де Сент‑Омер был под сильным подозрением, в тюрьме его сокамерники держались от него в стороне. Перед мушкетами они воскликнули: — Да здравствует Коммуна! — Он сказал: — Долой ее!

18‑го сентября казнили Денивея, Дешама и Лолива (обвиненного в причастности к казни архиепископа). Денвей и Дешам крикнули: — Да здравствует Всемирная социальная республика! Будь прокляты трусы! — 22‑го января 1873 года, через девятнадцать месяцев после уличных боев, Комиссия по помилованию поставила к расстрельным столбам еще три жертвы — Филипа, члена Совета Коммуны, виновного в энергичной обороне Берсн; Бено — за поджог Тюильри; Декама — за поджог улицы Лилля, хотя против него не было найдено ни одной улики. — Я умираю невиновным, — крикнул он. — Долой Тьера! — Филип и Бено воскликнули: — Да здравствует социальная республика! Да здравствует Коммуна! — Они пали, подтвердив отвагу солдат Революции 18‑го марта.

Это была последняя казнь в Сатори. Комиссия по помилованию была обагрена кровью двадцати пяти жертв. В 1875 году она санкционировала расстрел молодого солдата в Винсенесе, обвиненного в гибели детектива Вицентини, брошенного в Сену сотнями рук во время демонстрации у Бастилии (253).

Участников борьбы в провинциях судили трибуналы или суды ассизов, в зависимости от того, было или не было введено в департаменте осадное положение. Повсюду ждали исхода боев в Париже. Сразу после падения Коммуны в Париже, реакция перешла в наступление. Суды инициировал трибунал Эспивана. У него был свой Гаво в лице командира Вильнева, одного из тех, кто осуществлял бомбардировку 4‑го апреля; свои Мерлин и Буаденемец в лице полковников Томассена и Дуэ. 12‑го июня перед военными предстали Гастон Кремье, Этьен, Пелисье, Ру, Буше и все, кто участвовали в движении 23‑го марта. Претенциозный болван Вильнев послужил образцом военных прокуроров, которые наводнили Францию. Кремье, Этьену, Пелисье и Ру вынесли смертные приговоры. Но этого было недостаточно иезуитской буржуазной реакции. Эспиван объявил в Кассационном суде, что департамент Буш–дю–Рон находился на осадном положении с 9‑го августа 1870 года по указу императрицы, который так и не был опубликован в бюллетене законов. Этот указ не был санкционирован Сенатом и даже не объявлялся. На его основании Эспиван подвергал преследованию всех, на кого указывала Конгрегация. Муниципальный советник Давид Боск, бывший делегат Комиссии, судовладелец–миллионер, был обвинен в краже серебряных часов полицейского агента, и был оправдан лишь небольшим перевесом голосов. На следующий день председателя–полковника заменили подполковником 4‑го стрелкового полка Донна. Он был помешан на потреблении полынной водки. 75-летний рабочий был осужден на десять лет каторги и двадцать лет поражения в гражданских и политических правах за то, что 4‑го сентября захватил на полчаса полицейского агента, который отправил его в Кайен в 1852 году. Безумная старуха, поставщица провианта иезуитам, задержанная 4‑го сентября на несколько минут, обвинила бывшего командира Национальной гвардии в ее аресте. Ее обвинение было противоречивым и опровергалось посредством алиби и многочисленных доказательств. Бывшего командира осудили на пять лет тюрьмы и десять лет поражения в гражданских правах. Один из военных судей после вынесения этого несправедливого приговора сказал: — Нужно обладать весьма глубокими политическими убеждениями, чтобы выносить приговоры в подобных делах. — С такими циничными сообщниками Эспиван удовлетворил всю свою злобу. Он обратился к судам Весрсаля с просьбой доставить к нему члена Совета, Амуро, который некоторой время выполнял функции делегата в Марселе. «Я обвиняю его в оказании пагубного влияния на солдат, — писал Эспиван, — в преступлении, которое карается смертью. Убежден, что к нему применят эту кару».

Трибунал Лиона не слишком отставал. За участие в движении 22‑го марта подверглись преследованиям 44 человека. 32 приговорили к наказаниям от заключения в крепость до тюремного заключения. По делу о восстании 30‑го апреля было привлечено семьдесят человек. Их отлавливали в Лионе наугад, как было принято в Версале. Мэр Гийотьера, Крестен, вызванный в качестве свидетеля, не признал среди задержанных кого–либо из тех, кого он видел тогда в мэрии. Председательствовали в судах полковники Марион и Ребийо.

В Лиможе, Дюбуа и Рубейрол, уважаемые всем городом демократы, были заочно приговорены к смерти, как руководители движения 4‑го апреля. Двух человек приговорили к двадцати годам тюремного заключения за то, что они хвастали своим знанием того, кто убил полковника Бийе. Другой арестант получил десять лет за распределение амуниции.

Приговоры судейских коллеги разнились. Суд в департаменте Нижние Пиренеи оправдал 8‑го августа Дюпорталя, а также четыре–пять человек, обвиняемых в участии в революционном движении Тулузы. Оправдательный приговор был вынесен на Родосе, где перед судом после предварительного заключения в восемь месяцев предстали Дижон и арестант из Нарбонны. Сочувствовавшая публика заполнила зал и подходы к трибуналу и приветствовала обвиняемых во время выхода из здания суда. Энергия Дижона еще раз показала силу его характера.

Суд Рьома осудил по делу Сен‑Этьена двадцать одного пленника, среди которых был Амуру, пославший всего двух делегатов. Молодой рабочий Катон отличился умом и твердостью.

Суд Орлеана отнесся к обвиняемым общины Монтаржи сурово. Всех их приговорили к тюремному заключению, и хуже всего к обвиняемым общин Козн и Нери—Сюр—Луар, где отсутствовало всякое сопротивление. Их было всего двадцать три, среди них — три женщины. Им вменялось в вину то, что они несли красный флаг и кричали: — Да здравствует Париж! Долой версальцев! — Малардье, бывшего представителя народа, который прибыл накануне демонстрации и не принимал в ней участия, приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Не пощадили ни одного обвиняемого. Собственники Луаре отомстили за страхи своих коллег в департаменте Ньевр.

Участники революционного движения в Куламье, Ниме, Дордиве и Вуароне также подверглись разным наказаниям.

В июне 1872 года большая часть репрессивной деятельности была завершена. Из 36 309 (254) пленников — мужчин, женщин и детей, не считая 5000 военнопленных — 1 179, по признанию версальцев, умерли в тюрьмах. 22326 освободили, продержав долгие зимние месяцы на понтонах, в фортах и тюрьмах. 10488 предстали перед военными трибуналами, которые вынесли приговоры 8525 из них. Преследования не прекращались. С появлением 24 мая 1873 года Макмагона произошла их новая вспышка. 1 января 1875 года Версальская юстиция сообщила о 10137 приговорах, объявленных в присутствии обвиняемых, и 3313 приговорах, вынесенных в их отсутствие. Приговоры распределялись следующим образом:

В целом Женщин Детей Смертные приговоры 297 8 Каторжные работы 410 29 Заключение в крепость 3989 20 Принудительные работы 3507 16 1 Содержание под арестом 1269 8 Содержание под стражей 64 10 Принудительные работы на государственных предприятиях 29 Заключение на три месяца и меньше 432 Заключение от трех месяцев до года 1622 50 1 Заключение более года 1344 15 4 Ссылка 322 Под наблюдение полиции 117 1 Штрафы 9 Дети до 16 лет, отправленные в исправительные дома 56 В целом: 13450 157 62

Этот отчет не содержал ни приговоров, вынесенных военными трибуналами вне юрисдикции Версаля, ни приговоров, вынесенных судами ассизов. Следовательно, нужно прибавить 15 смертных приговоров, 22 осуждения на каторжные работы, 28 приговоров к заключению в крепость, 29 осуждений на принудительные работы, 74 содержаний под арестом, 13 содержаний под стражей и определенное число тюремных заключений. Общее число осужденных в Париже и провинциях превышает 13700, среди которых было 170 женщин и 62 ребенка.

Три четверти из 10 000 осужденных, причем присутствовали в суде — 7 418 из 10 137 — были простыми гвардейцами или унтер–офицерами, 1 942‑младшими офицерами. Перед судом предстало только 225 старших офицеров, 29 членов Совета Коммуны, 49 членов ЦК. Несмотря на необъективное судопроизводство, допросы с пристрастием, лжесвидетельства, трибунал не смог выдвинуть против девяти десятых осужденных — 9 285 человек — какого–либо другого обвинения кроме владения оружием или выполнения государственных функций. Из 766 человек, осужденных за так называемые обычные преступления, 276 были арестованы без причины, 171 — за участие в уличных боях, 132 — за преступления, квалифицированные в отчете как «обычные», очевидно, военные действия (255). Несмотря на большое количество досрочно освобожденных людей, преднамеренно привлеченных к суду, почти три четвертых осужденных — 7119 — не имели для этого юридических оснований. 524 арестанта осудили за нарушение общественного порядка (политические или обычные полицейские прецеденты). 2 381 человеку — за преступления или проступки, которые в отчете постарались не конкретизировать. Наконец, за мятеж, спровоцированный и осуществленный, согласно утверждениям буржуазной прессы, иностранцами, было арестовано в целом лишь 396 человек иностранного происхождения.

Таков итог 1874 года. В дальнейшие годы произошли новые приговоры. Количество судов убавилось, но прецедент был поставлен, и преследования продолжались. Даже сейчас, через шесть лет после разгрома Коммуны, не прекращаются аресты и вынесение приговоров

XXXVI. Результаты мести буржуазии

Ссыльные счастливее, чем наши воины, ибо нашим воинам нужно сражаться, в то время как ссыльные живут среди роз в саду.

(Выступление против амнистии министра военно–морского флота, адмирала Фуришона 17‑го мая 1876 года).

Прежде всего, республиканцы должны быть против амнистии.

(Виктор Лефранс, сессия 18‑го мая 18766 г.)

В двух днях пути из Франции расположена колония, жаждущая рабочих рук, достаточно богатая, чтобы обогатить тысячи семей. После каждой победы над парижскими рабочими буржуазия предпочитала отправлять свои жертвы на территории–антиподы заселяемому ею Алжиру. Республика 1848 года использовала для этого Нуку Хиву, Версальская Ассамблея — Новую Каледонию. Именно на эту скалистую землю, в тридцати тысячах километрах от родины, она решила сослать пленников, осужденных на пожизненное заключение. «Правительство, — говорилось в сообщении об этом решении, — предоставляет ссыльным возможность завести семью и дом». Даже пулемет был честнее.

Эти ссыльные были согнаны в четыре сборных пункта — форт Бояр, Сен‑Мартен де Ре, Олерон и Келерн, где в течение долгих месяцев томились между отчаянием и надеждой, никогда не покидавшей политических заключенных. Однажды, когда они уже считали себя почти забытыми, прозвучал грубый окрик. На медосмотр! Врач осматривал их, расспрашивал и не слушал ответы. Затем говорил: — Годен к отправке! (256). После этого прощай семья, страна, общество и человеческие условия существования на пути к могиле на заморской территории. И счастлив был тот, кого приговорили только к ссылке. Он мог в последний раз пожать дружескую руку, увидеть слезы в добросердечных глазах, получить прощальный поцелуй. Галерный раб–коммунар видел лишь надсмотрщика. По свистку, он раздевался, подвергался обыску, наделялся проездным документом и, не простившись, с родными, поднимался на борт плавучей тюрьмы.

Транспортный корабль представлял собой плавучий понтон. Заключенные содержались в больших клетках, помещенных на батарейной палубе. В дневное время узникам клеток позволялось прогуляться полчаса по палубе, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Вокруг клеток располагались ворчавшие тюремщики, наказывая карцером за малейшее отклонение от заведенных правил. Некоторые несчастные существа проводили всю поездку на дне трюма, иногда в обнаженном состоянии, за отказ мириться с произволом. Как и мужчины, в карцер отправлялись женщины. Монахини, следившие за ними, были хуже тюремщиков. В течение пяти месяцев заключенные, мужчины и женщины, были вынуждены находиться в одной клетке, в грязи. Их часто кормили заплесневевшим хлебом, протухшим салом, давали пить почти соленую воду. В тропиках они страдали от жары, к югу — от холода, их обдавали брызги волн, бьющих в край палубы. И какие только ужасы не рождало их воображение! Когда «Орн» бросил якорь в Мельбурне, 360 из 588 узников были больны цингой (257). Они вызывали жалость даже у суровых колонистов Австралии. Жители Мельбурна собрали им в качестве гуманитарной помощи 40 000 франков. Командир «Орна» отказался передать эту помощь узникам даже в виде одежды, рабочих инструментов и предметов первой необходимости.

«Даная» была первым судном, отправившимся 3 мая 1872 года. За ним последовали «Герьер», «Гаронна», «Вар», «Сибил», «Орн», «Кальвадос», «Вирджиния» и т. д. На 1-ое июля 1875 года в Новой Каледонии высадилось 3 859 заключенных (258).

Каледонская усыпальница включает три области. Полуостров Дукос, недалеко от Нумеи, столицы Новой Каледонии, был предназначен для осужденных — 805 мужчин и 6 женщин — на ссылку в крепость. Остров Пинос, в тридцати милях к юго–востоку от главного острова — для осужденных — 2795 мужчин и 13 женщин — на принудительные работы. И на этом фоне, худшим из всех был остров Ноу для 240 коммунаров–рабов.

Полуостров Дукос представляет собой узкую горловину суши под прицелом орудий, раструб которой стерегли солдаты. Не имея водной протоки, зеленых насаждений, полуостров изобилует горами и болотистыми долинами. Осужденные укрывались в нескольких ветхих хижинах. Все их имущество составляли кастрюли и гамаки. Остров Пинос — плато, в цеентре совершенно пустынное, но огороженное плодородными равнинами. Ими распоряжаются монахи Общества Марии, эксплуатирующие коренное население. Для приема осужденных ничего не было подготовлено. Вновь прибывшие долго бродили в лесах, прежде чем их снабдили палатками и гамаками. Местные жители, под влиянием миссионеров избегали пленников или продавали им провизию по крайне высоким ценам.

Администрация была обязана снабдить пленников необходимой одеждой. Ни одно из предписанных правил не соблюдалось. Кепи и ботинки вскоре износились, и подавляющее большинство осужденных было вынуждено терпеть зной и дожди с непокрытыми головами и необутыми. У них не было ни табака, ни мыла. Не было и бренди, чтобы подмешать к солоноватой воде.

Вначале пленники не теряли бодрости духа. Трудолюбивым, активным, мастерам на все руки, подобно многим парижским рабочим, им казалось по силам преодолеть первые трудности. Юридический сборник расхваливал возможности обогатиться на рыбной ловле, скотоводстве и в горнорудной отрасли, он преподносил эту принудительную эмиграцию как основание новой Французской империи в Тихом океане. Осужденные надеялись обустроиться на заморских территориях. Эти пролетарии были свободны от чувства ложного достоинства, которому подвержены буржуазные изгнанники. Они не отказывались от работы, но искали ее. На острове Пинос надо было завершить строительство больницы, акведука, административных складов, следовало построить большую дорогу. На это подрядились 2000 осужденных. Наняли лишь 800 из них, положив зарплату, которая не превышала 85 сантимов в день. Некоторые из них, которым администрация отказала в работе, потребовали земельных наделов, им предоставили по нескольку квадратных метров земли (259), а также немного семян и инструментов по непомерным ценам. С огромным напряжением сил им удалось обработать участки земли, дающие скудный урожай овощей. Другие осужденные, не имевшие ничего, нанимались в частный сектор, предлагая услуги торговцам из Нумеи. Но колония, зажатая в тиски военного режима, стесняемая бюрократами и весьма ограниченными ресурсами, могла обеспечить работой, в лучшем случае, еще пятьюстами человек. Более того, многие из них, занявшиеся фермерством, были вынуждены вскоре бросить его и вернуться на остров Пинос.

Это была золотая эпоха ссылки. К середине 1873 года в Нумею была доставлена депеша министра заморских территорий. Версальские власти приостановили все административные кредиты на производство государственных работ. «Если допустить право на труд осужденного, — писал министр, — то скоро возродится скандальный прецедент Национальных мастерских 1848 года». Вполне логичная позиция. Версальцы не обязаны предоставлять средства труда для тех, кого лишили права на труд. Таким образом, мастерские были закрыты. Леса острова Пинос доставляли ценный материал мебельщикам, и некоторые осужденные производили предметы мебели по заказам из Нумеи. Их заставили прекратить эту деятельность. Однако 13‑го декабря министр заморских территорий не постеснялся заявить с трибуны, что большинство заключенных отказываются от любой работы (260).

В то самое время, когда власти настолько ограничили жизнь ссыльных, их жен вызвали в министерство заморских территорий, где им рисовали самые радужные картины пребывания заключенных в Новой Каледонии. Им обещали, что по прибытии они обнаружат дом, участок земли, семена и орудия производства. Большинство из жен, чувствуя подвох, отказывались ехать, пока их не позовут сами мужья. Однако 69 из них дали себя уговорить и сели на борт «Фенелона» вместе с женщинами, отправленными Департаментом общественных работ в помощь колонистам. Эти несчастные жены заключенных, по прибытии, обнаружили лишь отчаяние и нищету своих мужей. Власти отказались отослать их на родину.

Итак, имеются тысячи людей, привычных к физическому и умственному труду, обреченных на пребывание в замкнутом пространстве, на безделье и жалкое существование. Часть из них находятся на узком полуострове, другие на острове Пинос, без одежды и недоедая. Ими помыкают грубые надсмотрщики (261), вооруженные револьверами. Они почти не имеют связи с родиной, за исключением редких писем, да и те задерживаются в Нумее на три недели. Сначала бесконечные раздумья, затем разочарования и ужасное отчаяние. Далее, случаи умопомешательства и, наконец, смерть. Первым вольноотпущенником стал учитель Вердю, член Совета Коммуны. Комиссар трибунала обвинил его лишь в одном преступлении: — Он был филантропом–утопистом. — Он хотел открыть школу на полуострове, ему отказали. Без дела, вдали от жены и дочери, он истомился и умер. Утром 1873 года тюремщики и монахи увидели на извилистой тропе, ведшей к кладбищу, как несут гроб, покрытый цветами от некоторых заключенных. Позади носильщиков гроба шли 800 друзей покойного в глубоком молчании. «Гроб, — рассказывал один из них, — опустили в могилу. Один из друзей произнес слова прощания. Каждый из присутствовавших бросал в могилу маленький красный цветок и восклицал: — Да здравствует Республика! — Да здравствует Коммуна! — На этом все было кончено». В ноябре на острове Пинос умер Альберт Грандье, один из сотрудников газеты «Раппель».Сердцем он оставался во Франции с сестрой, которую обожал. Каждый день он выходил на берег моря, ожидая ее, и постепенно сошел с ума. Власти отказались поместить его в психиатрическую лечебницу. Он избегал друзей, которые оберегали его, и однажды утром они обнаружили его умершим от холода в болотах, недалеко от дороги, ведшей морю (262).

Здесь хотя бы было утешение от того, что страдаешь вместе со всеми одинаково. Но считаться преступниками в логове негодяев! — Я знаю лишь одну исправительную колонию, — ответил министр–республиканец Виктор Лефран матери, просившей за своего сына. Действительно, существует лишь одна исправительная колония, где таких героев как Тринке и Лисбон, таких людей как Фонтэнь, мэр Пюто, Рокес, (имеется так много славных имен, что я стыжусь упоминания немногих), таких идейных, честных журналистов как Бриссак и Хамбер, ряд людей, ставших преступниками только из–за получения ордера на арест, посадили на пять лет вместе с убийцами и ворами, заставили выносить оскорбления и делить по ночам походную кровать. Версальцы домогаются не просто страданий тела. Они хотят повлиять на разум повстанца, погрузить его в атмосферу смрада и порока, чтобы опустить его. «Преступники» — коммунары, с которыми обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжелой работой, били теми же палками и хлыстами, были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые натравливали на них уголовников. Время от времени коммунарам удавалось отправить письма, и некоторые из них попали к нам. Так пишет 33-летний член Совета Коммуны, еще сохранявший здоровье.

Сент‑Луи.

… Работа в этом лагере считается особенно тяжелой. Она включает выкапывание камней, земляные работы и т. д. Работа прерывается лишь в воскресное утро на религиозную службу. Наш рацион составляет кофе без сахара в 5 часов утра, 700 грамм хлеба, 100 грамм бобов. Вечером нам дают маленький кусочек баранины, и, наконец, 690 грамм вина в неделю. Если мне удается купить четверть фунта хлеба, мое здоровье улучшается. Лишь немногие из нас здоровы. Многие страдают от анемии. В Сент‑Луи пятнадцать человек из шестидесяти помещены в больницу. Со всем этим еще можно было смириться, если бы нас не смешивали с людьми с порочными страстями. Нас пятьдесят человек в одном помещении. Что касается подрядов на работу в магазинах и учреждениях, то коммунарам они запрещены.

Другой ссыльный пишет:

Остров Ноу, 15‑го февраля.

Я обособляюсь, насколько возможно, но бывает время, когда мне нужно быть в компаунде под страхом смерти. Случается, мне надо оберегать свою пищу от прожорливых компаньонов, когда нужно выносить фамильярность Мано или Латауэра (263). Это ужасно, я краснею от стыда, когда думаю, что почти утратил чувствительность к этому позорному положению. Эти негодяи — трусы, и являются не самой малой причиной наших мучений. Все это способно свести с ума, и, мне кажется, многие из нас сойдут, в конце концов. Несчастный Березовский (264), которому за восемь лет выпало так много страданий, почти обезумел. На него больно смотреть. Как ни ужасно, я не смею этого делать. Сколько еще месяцев, лет нам придется провести в этой колонии? Я содрогаюсь при этой мысли. Несмотря на все это, верю, что не позволю себя сломать. Моя совесть спокойна, я крепок духом. Подвести может только здоровье, но в себе лично я уверен, и никогда не сдамся.

Вот третье письмо:

Пришлось много пережить. Исправительная колония Тулона, цепи, роба арестанта, и, что хуже всего, унизительное общение с уголовными преступниками — вот что я вынес. Одним я утешаюсь среди многих страданий — своей чистой совестью, любовью старых родителей и мнением таких людей, как ты… Как часто приходилось разочаровываться! Какое отчаяние, сомнения овладевали мной! Я верил в гуманизм, но все мои иллюзии утрачивались, одна за другой. Во мне произошли большие перемены, я почти утратил способность сопротивляться столь многочисленному крушению иллюзий.

И еще письмо:

Я не обманываюсь. Все эти годы потеряны для меня. Не только подорвано мое здоровье, я чувствую, что опускаюсь каждый день все ниже. Действительно, становиться слишком тяжело жить без книг (за исключением книг из библиотеки Марны) в этом грязном поселении, где подвергаешься всяческим оскорблениям и побоям, где заключают в пещеры. На работе с нами обращаются как со скотами. Над нами издеваются тюремщики, мы закованы в цепи. Это следует переносить безропотно, малейший протест влечет за собой тяжкое наказание. Камера, четвертинка хлеба, оковы, выкручивание пальцев, плеть. Это вызывает стыд, я содрогаюсь при мысли об этом. Многие наши товарищи носят в исправительной команде двойные цепи, занимаются тягчайшим каторжным трудом, умирают от голода. Их подгоняют розгами, часто револьверными выстрелами. Они не имеют с нами никакой связи, нельзя передать им даже кусочка хлеба. Ужасно, и боюсь, все это скоро не закончится. Но будут протесты, нас нельзя бросить на произвол судьбы. Ужасно, если мы останемся здесь навсегда. Я не могу работать, поэтому прав, когда говорю, что эти годы совершенно потеряны для меня. Это приводит меня в отчаяние. Все же мне хочется знать больше. Но что делать без книг и информации? Мы ее почти не получаем. Все же знаем, что Республика крепнет с каждым днем. Мы надеемся на нее, но я не смею в это верить. Нас так часто обманывают.

Сколько осталось в живых на сегодняшний день? Никто не знает. Марото отбыл в колонию в марте 1875 года. Комиссия по помилованию смягчила приговор, сменила Сатори на остров Ноу. В двадцатипятилетнем возрасте он умер в колонии из–за двух статей, когда акулы версальской прессы, каждая строчка которой требовала и добивалась резни, овладели нашим Парижем. Мужество не покидало его до последнего момента. — Умереть не трудно, — говорил он друзьям, окружившим его у смертного одра, — но я предпочел бы расстрельный столб Сартори этому грязному ложу. Друзья мои, подумайте обо мне! Что станет с моей мамой?

Вот что рассказал один из осужденных:

Остров Ноу (Печи по обжигу извести), 18‑го апреля.

Не могу не сказать, что многие друзья умирают, и что в этом месяце скончалось пять человек.

15‑го мая.

Старина Одан, один из ссыльных от 2‑го декабря, навеки освободился от своих цепей. Он был больным, старым (59 лет) и наша работа ему была не под силу. Однажды, утомленный, измученный острым бронхитом, он не смог подняться. Тем не менее, он был вынужден приступить к работе. Через два дня он попросился к врачу. Его отправили в темницу. Через пять дней он умер в больнице, а еще через два дня еще один ссыльный, Гобер, последовал за ним в могилу.

Канала, 25‑го декабря.

… Добавьте к этому смерти старых и добрых друзей. После Морото умерли Мортен, Марс, Лекой, которых мы похоронили месяц назад.

Они умерли, но ни один не сломался. Политические заключенные мужественные люди. Им удавалось не терять достоинства в этом кошмаре. Такое признание позволил сделать себе никто иной, как генеральный инспектор Рабуль. Разве можно сравнить христианских мучеников с этими людьми, которые, находясь каждый день в неустанных, безжалостных лапах тюремщиков, сохранили свою революционную веру и достоинство?

И известно ли нам, что им пришлось пережить? Покров над этим приоткрылся случайно. 19 марта 1874 года Рошфору, Журду, Паскалю Груссе и троим другим ссыльным коммунарам удалось бежать на борту австралийского корабля (265). Они благополучно сошли на берег в Австралии, и то, что они сообщили, пролило немного света на тюремное логово. Именно тогда мы узнали, что коммунары подвергались дополнительным пыткам, что в колонии все еще применяется выкручивание пальцев, которое уродовало руки. Четверо ссыльных были расстреляны на острове Пинос за проступок, наказываемый обычным судом пятью месяцами заключения. Жестокость и оскорбления тюремщиков, видимо, имели целью вызвать протест, который бы позволил отправить на каторгу всех ссыльных. Ссыльные дорого заплатили за эти откровения. Версальские власти немедленно послали контр–адмирала Рибура, и выкручивание пальцев стало осуществляться более ревностно, чем раньше.

Тех, кто добился разрешения посещать главный остров, снова изолировали на полуострове Дюкос или острове Пинос. Рыбную ловлю запретили. Подвергалось конфискации любое запечатанное письмо. Отказывали в праве возить дрова из леса для приготовления пищи. Тюремщики удвоили свою жестокость, стреляли в ссыльных, выходивших за границы поселения или не возвращавшихся во время в свои халупы. С острова выдворили несколько торговцев из Нумеи, которых обвинили в пособничестве побегу Рошфора и его друзей.

Рибур привез указ об отставке губернатора, Ла Ришери, бывшего губернатора Кайены, который сколотил хищениями в Новой Каледонии большое богатство. Конечно, он понес наказание не за воровство, но за побег 19‑го марта. Временное правление доверили полковнику Алейрону, который прославился в кровавой бойне в мае. Алейрон распорядился, чтобы каждый ссыльный отдавал государству плоды полдневного труда под страхом ограничения необходимого питания, состоявшего из 700 грамм хлеба, 10 грамм масла и 60 грамм сушеных овощей. После протестов ссыльных он применил указ к 57 осужденным, четверо из которых были женщины.

Поскольку женщин третировали так же жестоко, как мужчин, они мужественно требовали прав разделить общую участь. Луиза Мишель и Лемель, которых хотели отделить от товарищей, заявили, что покончат с собой, если будет нарушен закон. Из–за оскорблений тюремщиков и злоупотреблений командира полуострова, редко выдававшего женщинам одежду, им не раз приходилось облачаться в мужскую одежду.

По прибытии в начале 1876 года нового губернатора, Де Прицбуэра, закончилась короткая, но блестящая карьера Алейрона. Прицбуэр, отрекшись от протестантизма, превратился в настоящего иезуита, и привнес в Новую Каледонию иезуитские настроения министерства. При своей слащавой манере, он нашел способы и средства усугубить существование ссыльных еще больше. В этом деле его направлял полковник Шарьер, генеральный директор пенитенциарных учреждений Новой Каледонии, который назвал уголовных преступников колонии более достойными в сравнении с политическими заключенными. Прицбуэр подтвердил приказ своего предшественника, прибавив, что ссыльные, которые в течение года не смогут обеспечить себя достаточными ресурсами, будут получать урезанный рацион питания. Наконец, он заявил, что администрация по истечении определенного времени снимет с себя все расходы, связанные с содержанием ссыльных. Для регулирования отношений ссыльных с торговцами из Нумеи назначили посредника. Но все указы мира не способны развить коммерцию и производство страны без естественных ресурсов. Говорилось и подтверждалось много раз, что в Новой Каледонии эти тысячи людей не могли приложить к чему–либо свои силы, благодаря которым они могли бы обеспечить себе безбедное существование в жизнеспособной и процветающей колонии. Те немногие, что были заняты полезной работой, проявили свой интеллект. Они завоевали на выставке достижений в Нумее несколько медалей или отличий. Менее удачливые — сотни из них — страдали под бременем указа от 1875 года. В действительности, огромное большинство ссыльных занималось каторжным трудом. Драконовские меры, введенные после побега Рошфора, так и не изменились. Женам и матерям ссыльных в редких случаях разрешалось общаться с ними под присмотром тюремщиков. Ни одну из них изгнали из колонии.

Несмотря на такие многочисленные попытки сломать ссыльных, большинство из них не поддавалось насилию. Более того, они служили примером для других. Хотя военные трибуналы смешали коммунаров с преступным элементом, совершенно чуждым революции, конфликты возникали редко. Пребывание преступников рядом с политическими заключенными, общение с лучшими представителями рабочего класса даже изменило к лучшему сознание людей со многим уголовным прошлым. Большинство ссыльных наказывалось лишь за нарушение режима или попытки к бегству, заранее обреченные на провал. Как убежать без денег и поддержки? Лишь пятнадцать побегов завершились успехом. К середине марта 1875 года сбежали с острова Пинос на барке, сооруженной втайне, двадцать пленников. Среди них был член Совета Коммуны Растуль. Их судьба осталась неизвестной, но через несколько дней после побега на рифах обнаружили обломки судна. В ноябре 1876 года удалось совершить побег на пароходе Тринке с товарищами. Их преследовали и настигли. Двое бросились в морские волны, чтобы не попасть в руки преследователей. Один утонул, другой, Тринке, выжил, и был возвращен в поселение для заключенных.

Перед такими безднами несчастий не стоит говорить о страданиях ссыльных, но коротко можно сказать, что они не запятнали революционное дело. Благодаря своей энергии смогли обеспечить себе средства к существованию тысячи рабочих с семьями, заброшенные без поддержки и средств в чужую страну, говорящую на чужом языке. То же сделали наемные работники, профессора, порой еще более заброшенные. Рабочие Парижской Коммуны заняли почетное место в производстве предприятий за рубежом. Им удалось даже, особенно, в Бельгии, наладить эффективное производство на предприятиях, влачивших до них жалкое существование. Они передали некоторым предпринимателям секреты парижского новаторства. Гонения на коммунаров, как прежде на протестантов, выбросило за рубеж часть национального богатства. Изгнанники из числа так называемых либеральных профессоров, которые часто были несчастнее рабочих, проявили не меньше отваги. Некоторые из них заняли ответственные должности. Один, кажется, приговоренный к смерти как поджигатель или к каторге за грабеж, стал учителем большого колледжа и экзаменует кандидатов на государственные должности. Несмотря на первоначальные трудности, тяжелую работу, ни один ссыльный не сдался, и ни один не совершил проступки, подлежавшие полицейскому разбирательству. Ни одна женщина не опустилась до нравственного падения. Однако, именно женщины несли основное бремя общих несчастий. Среди тысяч ссыльных обнаружилось всего два три шпиона, но для одного, Ландека, которому приписывали доносы, более гнусные, чем у Фигаро, справедливость вскоре восторжествовала, ибо ни одно из обвинений не подтвердилось. Одному бывшему члену Совета Коммуны пришлось защищаться перед беженцами за получение денег от депутатов крайне Левых. Ни на одном митинге памяти событий 18‑го марта не было так много людей, как во время дебатов об амнистии, ибо каждый считал позорным скрывать такой момент свои убеждения. Нет сомнений, что многие ссыльные, в том числе ссыльные 1871 года, делились на группы и враждовали, но все их разногласия исчезали под красным флагом, сопровождавшим процессию за гробом товарища. Нет сомнений, что были резкие заявления, которые, однако, затрагивали только их авторов. Наконец, эти изгнанники не забывали своих братьев в Новой Каледонии. Они постоянно проводили подписку на сбор средств для них, центром которой был Лондон. Их помощь была, без сомнения, скромной, но эти гроши изгнанников шли несчастным ссыльным коммунарам. — Бодрись, брат! Товарищи не забудут тебя. Они уважают тебя. — Это рука раненого, протянутая умирающему.

Вот результаты мести буржуазии за одно только восстание 19‑го марта. Двадцать пять тысяч мужчин, женщин и детей, убитых в уличных боях и после них. По меньшей мере, три тысячи умерли в тюрьмах, на понтонах, в крепостях или вследствие невыносимых условий плена. 13 тысяч 700 человек получили различные сроки заключения, большинство — пожизненное заключение. 70 тысяч женщин, детей и стариков лишились своих кормильцев или были выброшены из Франции. Как минимум, общее число жертв составило 111 тысяч человек.

Вот какой урок революционного насилия преподан рабочим! Правящие классы расстреливают в массовом порядке, не утруждая себя выбором заложников. Их месть длится не час, не годы, она не утоляется количеством жертв. Они делают из нее административную функцию, действующую методично и беспрерывно.

В течение четырех лет провинциальная Ассамблея позволяла трибуналам работать. И либералы, которые в ходе многих выборов приобрели значительное влияние, сразу же последовали в фарватере провинциалов. Одна две попытки обсудить предложения об амнистии были сорваны. В январе 1876 года перед роспуском на каникулы провинциальная Ассамблея одобрила перевод нескольких ссыльных из одного района Новой Каледонии в другой, сократила несколько сроков заключения и помиловала шестьсот человек, приговоренных к малым срокам заключения. Почти весь контингент заключенных в Каледонии остался не затронутым этими мерами.

Но на всеобщих выборах люди не забыли побежденных. Амнистия стала паролем во всех крупных городах, это требование было записано первым пунктом в программах демократических сил. На всех публичных мероприятиях кандидатов на выборах спрашивали, прежде всего, об амнистии. Радикалы, со слезами на глазах и руками, прижатыми к растроганным сердцам, обязывались требовать свободной и полной амнистии. Даже либералы обещали «искоренить последние следы наших гражданских конфликтов», как имеет обыкновение выражаться буржуазия, когда снисходит до мытья мостовых, которые сама же обагрила кровью.

На выборах в феврале 1876 года преобладали республиканцы. Поднялись на поверхность известные гамбеттисты. Свора адвокатов, либеральных землевладельцев заполонила провинции с призывами к свободе, реформам и примирению. Реакционного министра Бюффе прокатили повсюду, даже в глухой провинции. Газеты радикалов объявили демократическую республику раз и навсегда утвердившейся. Одна из них в припадке энтузиазма воскликнула: — Пусть нас проклянут, если мы не завершим эпоху революций!

Надежды на амнистию теперь стали реальными. Нет сомнений, что это была благая весть, которой восстановительная Ассамблея дала сигнал о своем радостном явлении народу. Конвой ссыльных был готов отправиться в Новую Каледонию. Виктор Гюго призвал президента, Макмагона отложить отправку до дебатов и, несомненно, благоприятного решения двух палат Ассамблеи. Наскоро организованная петиция собрала в течение нескольких дней свыше сотни тысяч подписей. Вскоре вопрос об амнистии затмил все остальные, и министерство настояло на его немедленном обсуждении.

На стол выложили пять предложений. Только одно из них требовало полной и законченной амнистии. Другие исключали преступления, квалифицированные как обычные преступления, в число которых включили газетные статьи. Палата назначила комиссию по выработке доклада. Семь членов комиссии из десяти высказались против всех предложений.

Гамбеттисты показали себя. Это был тот же мелкобуржуазный класс без идей и смелости, жестокий к народу и подобострастный к Цезарю, а также мелочный и иезуитский. Рабочие, в которых уже стреляла в июне 1848 года Ассамблея республиканцев, увидели в 1876 году, как республиканская Ассамблея заковывает их в цепи, выкованные провинциалами.

Предложение о полной и совершенной амнистии поддержали те самые радикалы, которые воевали с Коммуной и подстрекали Тьера. Теперь они стали львами демократии Парижа без социалистической прессы, без общественных трибун, без истории Коммуны, отслеживавшейся военными трибуналами на предмет поиска новых жертв. Без революционных избирателей. В городе, обескровливанию которого способствовал Луи Блан, округа соревновались за честь избрания его своим мэром. Депутатом от Монмартра стал Клемансо, человек, который 18‑го марта приветствовал захват Леконтом пушек.

Он сделал пустое, искажающее, робкое объяснение причин событий 18‑го марта, но постарался не затрагивать подлинных проблем. Другие радикалы привлекали внимание к побежденным тем, что унижали их. — Вы абсолютно ошибаетесь в оценке характера этой революции, — говорил авторитетно Локрой. — Вы видите в ней социальную революцию, когда, на самом деле, это приступ истерии и лихорадки. — Флоке, выдвинутый кандидатом в наиболее революционном округе, где погиб Делеклюз, назвал борьбу парижан «отвратительной». Марку глубокомысленно заявил, что Коммуна была «анахронизмом».

Никто, даже среди крайне Левых, не посмел мужественно сказать стране правду. — Да, они были правы в своем стремлении взяться за оружие, эти парижане, которые помнили июнь и декабрь. Да, они были правы в убеждении, что монархисты готовят заговор против революции. Да, они были правы в стремлении сопротивляться не на жизнь, а на смерть нашествию клерикалов. — Ни один не посмел рассказать о кровавой бойне, призвать власти дать разъяснения по этому поводу. Они были даже менее откровенны, чем «Анкет Парлементэр». Из этих вялых и поверхностных дебатов выясняется, что они проводились из опасения нарушить обещания, данные избирателям.

Для деятелей, павших так низко, ответ был достаточно ясен. Пока Тьер и Жюль Фавр рассуждали вокруг событий 21 марта 1871 года, премьер–министр Дюфор выступил по существу. — Нет, господа, — сказал он, — это не общественное движение, это по своим идеям, помыслам и даже действиям самая радикальная революция, которая когда–либо совершалась в мире. — А докладчик Комиссии говорил: — В нашей современной истории были времена, когда амнистия становилась необходимой, но мятеж 18‑го марта ни с какой точки зрения не может сравниться с нашими гражданскими войнами. Я вижу ужасное восстание, преступное восстание против всего общества. Нет, ничто не обязывает нас возвращать осужденным коммунарам гражданские права. — Громадное большинство аплодировало Дюфору, расточая похвалы военным трибуналам. Ни один радикал не посмел протестовать, потребовать от министра хоть один документ, единственное рациональное суждение. Нетрудно было возразить крайне Левым: — Замолчите, фарисеи, допускающие кровавые бойни людей, а затем оплакивающие их судьбу. Во время уличных боев вы молчали или ругали коммунаров, после их поражения говорили высокопарными фразами. — Адмирал Фуришон отрицал, что осужденных коммунаров уравняли с уголовными преступниками, отрицал жестокое с ними обращение. Он говорил, что они живут чуть ли не в цветущем саду. На упрямые утверждения о том, что были «восстановлены пытки», был дан изящный ответ: — Именно нас вы подвергаете пыткам».

18‑го мая 1876 года 396 «нет» против 50 «да» отвергли всеобщую и полную амнистию. Гамбетта не голосовал. На следующий день обсуждали предложение об амнистии, которая освобождала осужденных за противоправные действия, признанные трибуналами обычными.

Комиссия снова отвергла это предложение под тем предлогом, что вопрос следует оставить на усмотрение правительства, которое пообещало значительное число помилований. Радикалы поспорили немного для сохранения лица. Флоке заявил: — Мы можем сомневаться в намерениях правительства только не в вопросе великодушия и милосердия. — Предложение отклонили.

Через два дня Виктор Гюго потребовал в Сенате амнистию, сравнив защитников Коммуны с участниками событий 2‑го декабря. Его предложение даже не обсуждали.

Спустя два месяца Макмагон разыграл лицемерную комедию, написав военному министру письмо, в котором говорилось: «С этих пор больше нельзя проводить преследования, пока их не потребуют общие настроения честных людей». Честные офицеры намек поняли. Приговоры продолжились. Некоторые лица, осужденные в отсутствие на суде, которые вернулись во Францию на волне радужных надежды первых дней, были арестованы. Приговоры им подтвердили. Организаторы рабочих групп беспощадно карались в случае установления и контактов с Коммуной (266). В ноябре 1876 года трибуналы вынесли несколько смертных приговоров (267).

Это упорство в карательной политике встревожило общественность до такой степени, что радикалы были вынуждены вновь слегка активизироваться. К концу 1876 года она потребовала, чтобы Палата прекратила преследования или, по крайней мере, ограничила их. Проголосовали нереальный закон. Сенат отверг его. Наши либералы полагались на это решение.

Милосердие других было под стать гуманизму Макмагона. В день, когда отвергли предложение об амнистии, Дюфор учредил консультативную Комиссию по помилованию, в которую вошли тщательно подобранные им функционеры и реакционеры. Тогда пенитенциарные учреждения Франции содержали 1 600 человек, осужденных за участие в Коммуне, а количество ссыльных выросло почти до 4 400 человек. Новая комиссия продолжала политику старой. Она смягчила ряд наказаний, даровала помилования на несколько недель или месяцев, даже освободила двух–трех осужденных, которые уже умерли. Через год после своего учреждения комиссия отозвала из Новой Каледонии в лучшем случае сотню наименее известных узников.

Таким образом, либеральная Палата продолжила политику мести провинциальной Ассамблеи. Буржуазная республика оказалась также враждебной в отношении прав рабочих, более неумолимой даже, чем монархия, оправдывая замечание одного из министров Тьера: — Именно республиканцы должны возражать против амнистии. — Это еще раз оправдывало опасения участников событий 18‑го марта, которые полагали, что безличное угнетение консервативной республики, навязывавшейся им Тьером, будет хуже империалистского ярма.

Теперь, через шесть лет после кровавой бойни в Новой Каледонии или в ссылке находятся пятнадцать тысяч человек (268).

На что оставалось надеяться? Не на что. Буржуазия была слишком запугана. Требования амнистии, широко разрекламированные выборы не смягчат консервативных республиканцев или монархистов. Все их показные уступки окажутся лишь ловушками. Наиболее доблестные, идейные ссыльные погибнут в колонии на полуострове Дюкос и на острове Пинос.

Выполнить свой долг, насколько это возможно, должны рабочие.

Ирландцы после Фенинанского восстания, организовали сотни общественных центров подписки в фонд жертв повстанческого движения. На их защиту в судах собрали 1 200 фунтов стерлингов. Троим повстанцам, повешенным в Манчестере, пообещали до казни, что их семьи ни в чем не будут нуждаться. Обещание сдержали. Родителей одного из казненных повстанцев, жену другого обеспечили всем необходимым, их дети получили образование, невесты — приданное. В одной Ирландии пожертвования семьям превысили 5 000 фунтов стерлингов. Когда была объявлена частичная амнистия, ирландцы поспешили помочь амнистированным повстанцам. Одна лишь газета «Айришмен» за несколько недель собрала 1 000 фунтов, большей частью, в пенни и шестипенсовыми взносами. Ирландцы Америки прислали одним взносом 4 000 фунтов, а беднейшие из бедных ирландцев–эмигрантов в Новой Зеландии — свыше 240 фунтов. И это не было однодневным порывом. В 1874 году фонд помощи семьям политзаключенных получил 425 фунтов. В целом, по подписке было собрано 10 000 фунтов. Наконец, в 1876 году несколько фенианцев наняли судно и вывезли нескольких своих товарищей, все еще остававшихся в Австралии.

Во Франции средства, собранные по подписке в пользу семей осужденных коммунаров, не превысили 8 000 фунтов стерлингов. Жертв ирландских повстанцев насчитывалось всего несколько сотен, жертв версальцев можно было исчислять тысячами.

Для ссыльных «осужденных» ничего не было сделано. Греппо, Луи Блан и Ко, которые без полномочий и контроля, присвоили себе право сосредотачивать у себя средства подписки и распределять их по своему усмотрению, таким образом, обеспечили себя доходом за счет семей, которых предали. Они отказались переводить какие–либо средства ссыльным, то есть, тем, которые нуждались в них больше всего, которые чахли в тридцати тысячах километров от Франции без денег и работы.

Вы понимаете это, рабочие, живущие на свободе? Теперь вы знаете обстановку, и что за люди коммунары. Вспоминайте осужденных не один день, но все время. Женщины, чья верность поддерживает и укрепляет их мужество, пусть мучения узников являются к вам, как непрерывный ночной кошмар. Пусть все предприятия выделяют каждую неделю самую малость из зарплаты. Пусть ваши взносы поступают не в версальский комитет, а в надежные руки. Пусть Социалистическая партия продемонстрирует свои принципы международной солидарности и силу действиями ради спасения тех, кто отдали за это жизнь.

Приложения

I

В Центральный комитет, образованный в военном ведомстве, и газету «Офисиель» Коммуны, выпущенную 25‑го апреля, поступило следующее письмо от верховного командующего артиллерией генералу Сюзанн.

Париж

12 декабря 1870 г.

Дорогой Сюзанн!

Среди молодых помощников я не нашел вашего протеже Хетцеля, но лишь господина Хесселя. Не его ли вы имели в виду?

Скажите откровенно, чего вы хотите, и я сделаю все. Я включу его в свой штаб, где он будет скучать из–за отсутствия работы, или отправлю его в Мон—Валерьен, где он подвергнется меньшему риску, чем в Париже (это для родителей) и где он приобретет вид человека, стреляющего из орудий в воздух, согласно методу Ноэля.

Конечно, если вы дадите знак.

Ваш Гьо

Упомянутый Ноэль командовал фортом Мон—Валерьен.

II

Роль ЦК в течение 18‑го марта. (Фрагмент письма, присланного автору членом ЦК).

Напомню вам, что ЦК выделился в пол третьего ночи с 17‑го на 18‑е марта. Перед началом заседания решили, что встреча на следующий день должна состояться в 11 часов вечера в здании школы, выбранной для этой цели на улице Басфруа.

Несмотря на поздний час, нечего не прояснилось относительно действий правительства, и ЦК, только что собравшийся для оценки своих полномочий и распределения комиссий, не имел никакой информации, которая могла бы дать представление о степени опасности. Его военная комиссия еще не начала работать. В ее распоряжении были документы, записи и протоколы прежней комиссии, и это все.

Вы знаете, как встретил Париж утро 18‑го марта. Члены ЦК знали о ночных событий по слухам и официальным оповещениям плакатами. Что касается меня лично, то, поднявшись около 8 утра, я быстро оделся и отправился на улицу Басфруа через площадь Бастилии, занятую национальными гвардейцами Парижа. Едва я вступил на улицу Рокетт, как увидел людей, собравшихся организовать оборону. На углу улицы Нев де Лаппе строили баррикаду. Чуть выше мне не дали пройти, несмотря на мое заявление о членстве в ЦК. Пришлось идти на улицу Шаронн, в предместье, и возвращаться в направлении улицы Сен‑Бернар. На улице предместья Сен‑Антуан никаких работ не велось, но было много суеты. Наконец, к 9.30 я пришел на улицу Басфруа, которую забаррикадировали с двух сторон, за исключением прохода для пушек, которые притащили на эту улицу. Их следовало перетаскивать по одной на другие баррикады в случае их сооружения.

Мне удалось не без труда пробраться в школьную комнату, где собрались несколько моих коллег. Там были граждане Асси, Прюдом, Руссо, Гуйе, Лавалет, Жересм, Буйи и Фужере. Как только я вошел, ввели штабного младшего лейтенанта, арестованного на улице Сен‑Мор. Его допросили. Затем ввели жандарма, но при нем обнаружили лишь повестки, переданные в одну из мэрий. Икс, уполномоченный заниматься этими делами, организовал во дворе подобие тюрьмы. Я также увидел, как провели группу из пятнадцати человек, военных и гражданских, арестованных народов. Между тем я узнал, что Бержере послали принять командование Монмартром, где днем раньше его назначили командиром легиона. Варлен, вошедший сразу после меня, вновь ушел для организации обороны Батиньйоля. Арнольд тоже появился на короткое время, и затем отправился возглавить батальон. ЦК принял своими членами граждан Одойно, Ферра и Бильйоре.

В полдень все еще ждали, какой оборот примут события, не было принято никакого решения. Я попросил своих коллег оставить Икса продолжать его бесполезные допросы и перенести обсуждение в другую комнату. Та комната, в которой мы находились, была заполнена людьми, не имеющими отношения к ЦК. Когда мы организовались, то спросили некоторых граждан, готовы ли они послужить нашему генштабу и информировать нас по обстановке в различных кварталах города. Свои услуги предложили многие. Мы разослали их в разных направлениях сообщить нашим соратникам, чтобы они поспешили с сооружением баррикад, мобилизацией национальных гвардейцев, руководством ими и определением рубежей, с которых нам следовало развивать свои коммуникации.

Только четверо из наших посланцев вернулись назад. Тот из них, кого мы послали в двенадцатый округ, сообщил, что сборные пункты находились на улице Парижа и в Менилмонтане перед новой мэрией. Варлену давалось с большим трудом собрать национальных гвардейцев в Батиньйоле. Один из наших штабистов возглавил силы сопротивления на площади Трона и направился в казармы Нейи, но солдаты закрыли ворота и угрожали дать отпор. Брюнель вместе с Лисбоном приготовились к штурму казарм Шато д’О.

Из других сообщений мы узнали, что люди ждут приказов ЦК. Утвердился и ожидал приказов Дюваль в Пантеоне. Фальто прислал записку следующего содержания: «У меня на улице Севр пять–шесть батальонов. Что делать дальше?» Панди овладел мэрией третьего округа и возглавил батальоны, верные ЦК. Как только мы получили эту информацию, были выбраны диспозиции для дальнейшего наступления.

Пока обсуждались эти решения, прибыл Луйе, чтобы предоставить себя в распоряжение ЦК. Комитет отдал ему официальный приказ и ограничился указанием, чтобы он возглавил все имеющиеся в наличии силы для захвата ратуши.

Для обеспечения передачи приказов, каждый из присутствовавших членов ЦК — подошло еще несколько человек, но не могу назвать, кто конкретно — вызвались доставить их в пункты назначения. Таким образом, в три часа члены Комитета разошлись, оставив Асси и двух других его коллег в качестве постоянного подкомитета на улице Басфруа.

III

Вот письмо одного из членов подкомитета, позже наиболее злобного врага Революции, господина Мелина, генерального секретаря министерства юстиции. Оно написано 30‑го марта председателю Совета Коммуны.

Город Париж

(Первый округ, мэрия Лувра)

Гражданин председатель!

После такой изнуряющей работы у меня не осталось достаточных физических сил бороться в рядах нашего собрания, которое должно решать так много серьезных вопросов. Прошу вас принять мою отставку и искренние надежды на то, что собрание сможет консолидировать Республику.

Примите, гражданин председатель, мои братские пожелания.

Подпись: Жюль Мелин

30‑го марта 1871 года

IV

Письмо, адресованное делегату военного ведомства.

Гражданин!

Простите за эти строки, и прошу вас принять во внимание мою просьбу.

Трое моих сыновей служат в рядах национальной гвардии — самый старший — в 197‑м батальоне, второй — в 126‑м и третий — в 97‑м. Я же служу в 177‑м батальоне.

Однако у меня есть еще один сын, самый младший. Ему исполнится скоро шестнадцать лет, и он всем сердцем желает быть зачисленным в какой–нибудь батальон, поскольку солидарен с братьями и со мной. Он готов взяться за оружие и защищать молодую республику против палачей Версаля.

Мы согласились, и дали друг другу клятву отомстить за того, кто падет от братоубийственного огня наших врагов.

Гражданин! Примите последнего из моих сыновей. Я отдаю его республиканскому Отечеству от всей души. Поступайте с ним, как хотите, зачисляйте в батальон по вашему выбору, вы осчастливите меня тысячу раз. — Примите, гражданин, мой братский привет.

Подпись: Огюст Жюлон,

Гвардеец 177‑го батальона.

18 авеню, Париж

12‑го мая 1871 года

V

Газеты того времени изобиловали примерами отваги. Вот выдержка наугад из «Ла Коммуны» от 12‑го апреля.

В четверг 6‑го апреля, когда 26-ой батальон из Сен‑Ке оборонял баррикаду на перекрестке, четырнадцатилетний мальчишка В. Тибо бежал под градом снарядов, чтобы доставить защитникам баррикады питьевую воду. Обстрел вынуждал федералов отступить. Они собирались пожертвовать провизией батальона, когда мальчишка, пренебрегая рвущимися ядрами, метнулся к бочонку с вином и закричал: — Ни за что не давайте им пить наше вино. — В тот же миг он схватил ружье павшего федерала, зарядил его, прицелился и убил жандармского офицера. Потом, заметив повозку с двумя запряженными лошадьми, он погнал лошадей и спас повозку. — Эжен Леон Ванвир в возрасте тринадцати с половиной лет сумел увезти оружие на аванпосте Порт—Мейло, несмотря на ранение.

VI

Префект полиции Валентен разослал нижеследующий циркуляр комиссарам разных вокзалов:

Версаль

15‑го апреля 1871 года

Глава исполнительной власти только что распорядился, чтобы продовольственные поезда и все поставки провизии, направляющиеся в Париж, были остановлены.

Прошу вас принять все необходимые меры для немедленного выполнения этого распоряжения. Вам надлежит уделить максимум внимания досмотру железнодорожных поездов, всех повозок, направляющихся в Париж, и возвращать поставщикам всю провизию, которую обнаружите.

С этой целью согласуйте свои действия с … и т. д.

Подпись: Валентен.

VII

Фрагмент рассказа, направленного автору Тисом:

… В сопровождении Франкеля и одного из своих братьев я направился на Главный почтамт, который все еще занимали гвардейцы порядка. Меня немедленно принял Рампон в окружении членов Административного совета. Сначала Рампон заявил, что не признает власти ЦК, который назначил меня на должность, но мне показалось, что это проста мера предосторожности, поскольку он сразу же начал переговоры. Я напомнил, что назначившее его правительство 4‑го сентября, тоже проявилось в результате революционного движения, и что, несмотря на это, он принял это назначение. В ходе переговоров он сказал, что является мутуалистом–социалистом, сторонником учения Прудона и, следовательно, враждебен идеям коммунизма, которые восторжествовали в революции 18‑го марта. Я ответил, что революция 18‑го марта не является триумфом социалистического учения, но прелюдией к социальной трансформации, не скованной каким–либо учением, что сам я сторонник мутуализма. После долгого обсуждения, в ходе которого Рампон заявил о своей готовности признать власть Коммуны, которую должны были провозгласить через два–три дня, он предложил мне сообщить ЦК, что до провозглашения Коммуны намерен оставаться во главе Почтамта, что он признает надзор за его ведомством двух делегатов ЦК. Я передал это предложение Вальяну и А. Арно (который сообщил мне о моем назначении), чтобы они доложили о нем ЦК. Я так и не дождался ответа.

Коммуна собралась. Кажется, на второй день я поставил вопрос о Почтамте. Его должны были включить в повестку дня, но, как обычно, в ход дебатов вмешалось непредвиденное обстоятельство, когда 30‑го марта прибыл один рабочий с уведомлением Панди о том, что администрация покинула Почтамт. Коммуна немедленно проголосовала за мое назначение и приказала мне занять учреждение. Туда в компании Верморелем и мной отправился Шардон во главе батальона. На часах было семь или восемь вечера. Когда мы прибыли, в Почтамте оставалось небольшое число сотрудников. Некоторые встретили нас доброжелательно, другие — безразлично. Шардон выставил охрану, и я провел ночь в учреждении в одиночестве.

На следующий день в три часа ночи я посетил комнаты и дворики, где собирались сотрудники для выдачи почтовых отправлений. Письменные уведомления, расклеенные во всех комнатах и двориках, предписывали под угрозой увольнения сотрудникам бросать службу и отправляться в Версаль. Я разорвал эти уведомления и призвал сотрудников выполнять свой служебный долг. Сначала возникло некоторое замешательство, затем несколько человек определилось и окружило меня.

В восемь часов прибыли другие сотрудники, а в девять часов — еще больше. Они разбились на группы в большом дворике, разговаривали, дискутировали. Некоторые выступали за оставление учреждения, их примеру собирались последовать другие.

Я распорядился закрыть двери и выставить у них охрану. Затем я переходил от группы к группе, вступая в разговоры и угрожая. Наконец, приказал каждому вернуться на свое место работы. После этого пришла очень нужная помощь. Подошел гражданин А — сотрудник почты, социалист, которого рекомендовал мне мой друг. Некоторое время он колебался. Отцу уважаемого семейства, ожидавшему в ближайшее время повышения, предстояло рискнуть своей выгодой. Но его колебание длилось всего несколько секунд. Он обещал мне поддержку, и оказывал мне ее последовательно до последнего дня. Он связал меня с гражданином Б, который вскоре стал моим заместителем. Оба они снабжали меня весьма ценной информацией о работе своего ведомства, о которой я не знал даже самых простых вещей.

Все руководители почтовых отделов бросили свои посты. Так же поступили их заместители, кроме одного, который немедленно взял больничный. А и Б собрали друзей, опытных служащих, которые долгое время выполняли работу начальников почтовых отделов. Гражданина В назначили начальником почтовой службы Парижа.

Все почтовые отделения, кроме двух, были закрыты и брошены. Инвентарь унесли, кассу опустошили, о чем свидетельствовали протоколы, составленные комиссаром Коммуны при помощи нескольких хорошо известных граждан квартала, среди которых был господин Брелэ, выбранный с этих пор депутатом Парижа. Не хватало почтовых марок. Открытки отослали в Версаль.

А, Б и несколько других неутомимых сотрудников открывали замки районных отделений в присутствии комиссаров кварталов и поручали работу в них благонамеренным лицам, которые обучались под их присмотром. Но отправка писем задержалась на два дня, дав повод для общественного ропота. Мне пришлось объяснять причину задержки плакатами. По истечении сорока восьми часов А и Б реорганизовали сбор и доставку писем.

Все граждане, выполнявшие вспомогательную работу, до определения квалификации получали временно дневную зарплату в пять франков.

Мы обнаружили случайно на дне ящика некоторое количество почтовых марок по десять сантимов. Камельна назначил директора Монетного двора, послал за печатными формами и материалом, начал производство марок.

В первое время связки писем из Парижа, предназначенные для доставки в провинции, сосредотачивались у приемщика в Со, который не имел точных указаний. Затем установили блокаду. Чтобы отправить письма в провинции приходилось ежедневно вести борьбу. Секретные агенты шли, чтобы бросить письма в почтовые ящики, расположенные в десятках километров вокруг столицы. Письма внутри Парижа штамповались с обозначением дат. Письма, отправляемые в провинции контрабандой, просто штамповались, что не позволяло их отличить от других. Когда Версаль обнаружил этот маневр, он изменил пунктир своих печатей. Мы расквитались с Парижем, отсылая важные письма без предоплаты и добывая печати из Версаля.

Если письма из Парижа еще доставлялись по адресам, то доставка писем в Париж прекратилась. Письма из провинций скапливались в Версале. Некоторые деловые люди создали конторы, где за очень высокую плату можно было добыть письма, которые следовало доставлять в Версаль. Эти люди наживались на нуждах населения, но мы не могли без них обойтись и были вынуждены закрывать на это глаза. Мы удовольствовались некоторым сокращением своей прибыли от почтовых сборов с каждого письма, разносимого внутри Парижа, без того, чтобы они имели возможность за счет этого поднять сумму, обозначенную в их рекламах.

Попытки Версаля дезорганизовать восстановленную почтовую службу несколько раз срывались благодаря бдительности двух наших инспекторов. Однако мы не смогли помешать всем их попыткам подкупа.

В начале апреля мы учредили на почте совет, состоящий из делегата, его секретаря, генерального секретаря, глав всех служб, двух инспекторов и двух старших почтальонов. Увы, зарплаты почтальонам, сторожам и сортировщикам были повышены незначительно! Ведь наши сократившиеся доходы не позволяли нам быть щедрыми.

Мы решили в чрезвычайной обстановке, если не все время, то хотя бы часть его, работать сверхурочно строго определенные часы. Пригодность работников, а также количество и качество их труда, устанавливались отныне тестами и экзаменами.

VIII

Ограниченный объем Приложения вынуждает меня сделать краткий обзор чрезвычайно интересных рассказов Фэйе и Луи Дебока о прямых налогах и Национальной типографии.

Вечером 24‑го марта в ведомстве сбора прямых налогов появились Фэйе и Комбо (из Интернационала). Директор ведомства, заявив письменно, что подчиняется силе, передал им ключи. Гражданин Икс, хорошо знакомый с административной работой, живо отдал себя в распоряжение Коммуны.

Оригинальный реестр и другие материалы по сбору налогов исчезли. Решили собирать налоги согласно реестру 1869 года. Персонал сорока налоговых отделений, оценщики, сотрудники по разработке реестра разбежались. Сборщиков налогов заменили сорока гражданами, некоторыми рабочими из Интернационала, клерками из торговых домов и правительственных учреждений. Старые сотрудники ведомства, которые не дезертировали, сохранили свои места, но работали под надежным надзором. Наличие гражданина Икс способствовало возвращению многих сотрудников и налаживанию работы под новым руководством.

В ведомство прямых налогов входили: для внутренних дел — директор, главный администратор, генеральный секретарь, два помощника секретаря, начальник бюро налогов и реестров, главный счетовод, пять других счетоводов, два инспектора. Для внешней деятельности — сорок сборщиков налогов, каждому из которых помогали два–три клерка, разносчик повесток и агент с бухгалтерами в таможенном бондовом складе вина.

Раз или дважды в неделю директор делал обход отделений сбора налогов, которые инспекторы посещали каждый день. Каждый сборщик сдавал кассиру–контролеру дирекции квитанции предыдущего дня. Кассир каждый вечер докладывал администрации о поступлениях налогов и передавал в центральное платежное агентство финансового департамента все необходимое для общих расходов ведомства.

Ведомство прекратило свою деятельность субботним вечером 25‑го мая. Сотня клерков, не думая о выполнении долга перед Коммуной, сформировали отряд разведчиков, пост которого организовали в пресвитерии лютеранской церкви Заготовок.

18‑го марта в пять часов вечера Панди и Луи Дебок пришли с батальоном в здание Национальной типографии. К ним спустился директор Горо, попытался вступить в переговоры, затем снова поднялся в свои апартаменты. Горо воспользовался случаем, чтобы заявить о своем республиканизме. Он сказал, что был редактором газеты «Националь» и что движение 18‑го марта не имеет разумного обоснования. Ему дали несколько дней для устранения от дел.

Весь персонал типографии остался на местах, за исключением директора, его заместителя, контролера и начальника производства Феликса Деренемесни, которого не любили из–за грубости и несправедливости. Распространялись слухи, будто у ЦК нет денег и что рабочим нечем платить. Дебок ответил на вопросы по распорядку рабочего дня и от имени ЦК заверил сотрудников типографии в том, что им будет выплачиваться зарплата.

В конце марта все служащие и начальники цехов, по приказу Версаля, покинули типографию после получения зарплаты. Новый директор воспользовался этим, чтобы заменить их мастерами, выбранных самими рабочими мастерских. Места управляющих типографией замещались по конкурсу. Так как администрация улицы Пажевин чинила препятствия расклеиванию указов и прокламаций, Дебок порекомендовал рабочим выбрать расклейщиков из своей среды. Они так и поступили. Им повысили зарплаты на 25 процентов, а типография сберегала 200 франков в день.

Большинство зарплат значительно сократили, клеркам же низшего звена и рабочим зарплаты повысили. 18‑го марта сохранялась двухнедельная задолженность по зарплате рабочим и недельная — служащим. Коммуна погасила эти задолженности. Победоносные версальцы отказывались погашать задолженность рабочим в несколько дней. Вместе с тем версальская администрация нашла оборудование в рабочем состоянии и полном порядке.

Месячные расходы типографии перед 18‑м марта достигли 120 000 франков, из которых 23 000 уходило на зарплаты функционеров, служащих и т. д. После этой даты расходы не превышали 20 000 франков в неделю, включая расходы на рекламу.

После падения Коммуны Республиканский союз заявил через газеты, что он спас Архив и Национальную типографию от поджога. Это была ложь, что подтверждается приказом Архиву от 24‑го мая, отданному по просьбе Дебока.

Приказ. — Архив не жечь. — Полковник, принявший командование над ратушей, Панди.

Что касается типографии, Дебок находился в ней вплоть до вторжения версальцев на территорию квартала. Ночью, 24‑го мая, он послал курьера за инструкциями Комитета общественной безопасности в отношении документов, газет и статей, необходимых для составления газеты «Офисиель». На следующий день, Дебок, не получивший ответа, отбыл в связи с усилением давления наступавших версальцев в Бельвиль, где, по его приказу, были отпечатаны три прокламации или плаката.

IX

Несомненно, коммунальный принцип оказывал сильное влияние сам по себе, если Коммуна продержалась шестьдесят дней против таких безумцев. («За кулисами Коммуны», журнал «Фрейзер», декабрь 1872 г.)

Победить было так легко и просто, что потребовалась двойная доза тщеславия и невежества, которой были набиты мозги большинства деятелей Коммуны, чтобы лишить народ этой победы. (Парижская Коммуна 1871 г., журнал «Фрейзер», март, 1873 г.)

Он (Делеклюз) лишь однажды посмел бросить вызов мне в лицо, но это доставило ему столько неудобства, и он вышел из этого таким ушибленным, что в будущем ограничивался заговорами против нас за моей спиной, в то время как при встрече лицом к лицу выглядел возможно более цивильным. («За кулисами Коммуны», журнал «Фрейзер», декабрь 1872 г.)

X

Во время суда над членами Коммуны адвокат Асси зачитал письмо, которое прислали его клиенту пленные в Германии.

«Гражданин Асси. — Итак, вы вместе с ЦК пьяниц больше не задумываетесь о том, что мы устали от вашего фарса, ваших бесцельных и бесконечных интриг… Берегитесь, подонки! Вас ожидают все возможные провалы, ваши действия, лишенные здравого смысла и знаний, навлекут на вас ненависть пленных, содержащихся в Германии, а также суровое и беспощадное наказание со стороны достойных представителей всей Франции. Перейдя через границу, последний из пленных пойдет и вонзит в преступное сердце кинжал, что обезопасит законное правительство. Готовьтесь к выполнению приговора, который вам вынесли все пленные в Германии…. Смерть мятежникам! Смерть проклятому ЦК! Трепещите, разбойники!»

Прочитано и одобрено всеми пленными в Магдебурге, Эрфурте, Кобленце, Майнце и т. д.

Далее следует подпись.

XI

В одном из донесений Ларока, в частности, говорилось:

Посылаю вам имена друзей порядка и агентов, которые оказали неоценимые услуги. Жюль Массе, П. Вердье, Сигизмунд, Гайе, Таржест, Онобед, Туссэ, Артур Сейон, Жулия Франсиск Балтид, Э. Филипс, Салювикт, Маньо, Дульсан (42-ой батальон), Ролля, Верокс (семинарист), Д’Онтам, Сомме, Кремонати, Ташер де ля Пажери, Жозефина Легро, Юпитер (полицейский агент), управляющий кафе «Суэд», владелец кафе «Мадрид», Люсия, Арманс, Амели, маленькая Селестина из кафе «Принс», Камила и Лаура (кафе «Петерс»), мадам Вальди (предместье Сен‑Жермен), Линасс (пивовар).

XII

Вот, что произошло между Комитетом общественной безопасности и Домбровским. (Выдержка из письма, адресованного автору членом Комитета общественной безопасности):

Последний однажды пришел к нам и сообщил, что версальцы через одного из офицеров (Ицажи) связались с ним и предложили назначить встречу. Он спросил, можно ли извлечь из этого какую–нибудь пользу для Коммуны. Мы решили позволить ему встречу при условии, что он расскажет нам обо всем, что происходило. Тем вечером мы поручили своему человеку следить за генералом и арестовать его, если он сделает врагу неприемлемые уступки. С этого времени за Домбровским тщательно следили — благодаря этому наблюдению его не переманили версальцы, которые подставили ему женщину, призванную заманить его в окрестности Люксембурга — я заявляю, мы не узнали ничего такого, что могло бы подорвать доверие к нему.

На следующий день он пришел и рассказал, что ему предложили миллион при условии сдачи им одних из ворот города. Он сообщил нам имена тех, кого видел. Среди прочих был кондитер с площади Биржи (адрес взяткодателей: улица Мишодьер 8). Он назначил встречу на следующий день…. Домбровский объяснил, как он мог бы заманить несколько тысяч версальцев в Париж, чтобы захватить их в плен. Пья и я возражали против этого плана. Он не настаивал, но попросил, чтобы ему предоставили на следующий день 20 000 человек и несколько гаубиц. Он решил неожиданно атаковать версальцев, дислоцировавшихся вблизи укреплений…. Вместо 20 000 ему смогли выделить 3–4 тысячи человек, а вместо 500 артиллеристов — только 50.

XIII

Выдержки из отчета муниципальному совету Тулузы делегатов, посланных в Версаль к Тьеру, а также к депутатам крайне Левой, сделавшим запрос относительно сложившегося положения.

Мы пошли потом за информацией к членам крайне Левой, Мартину Бернару, компаньону и другу Барбеса, Луи Блану, Шельшеру и т. д.

Луи Блан снабдил нас наиболее точной информацией. Бесполезно, сказал он, пытаться вновь достичь примирения. С обеих сторон слишком много вражды. Кроме того, с кем говорить в Париже? Эти разномастные и враждебные силы спорят из–за власти.

Во–первых, Коммуна, продукт выборов с крайне ограниченным числом избирателей. В нее входит, главным образом, неизвестные люди сомнительных способностей и, порой, сомнительной чести.

Во–вторых, Комитет общественной безопасности, назначенный Коммуной, но вскоре порвавший с ней из–за стремления к диктаторскому правлению.

В-третьих, Центральный Комитет, сформированный во время осады и состоящий, главным образом, из агентов Интернационала. Его интересуют исключительно космополитические интересы и очень мало интересы Парижа и Франции. Именно этот ЦК распоряжается пушками и амуницией, словом, почти всеми материальными ресурсами.

Ко всему этому, следует добавить влияние бонапартистов и пруссаков, воздействие которых в большей или меньшей степени легко проследить в деятельности всех трех сил.

Парижское восстание (продолжа Луи Блан) легитимно по своим мотивам и первейшей цели — в требовании муниципальных выборов в Париже. Но вмешательство ЦК и его претензии править всеми другими общинами Республики, резко изменило характер восстания. Наконец, мятеж в присутствии прусской армии, готовой вступить в Париж, если Коммуна победит, в любом случае заслуживает осуждения, и должно быть осуждено каждым республиканцем. Вот почему мэры Парижа, Левая Ассамблеи и крайне Левая без всяких колебаний протестовали против восстания, которое могло стать преступным из–за присутствия прусской армии и других обстоятельств.

Мартин Бернар использовал тот же язык и почти те же выражения. — Если бы Барбес был жив, — говорил он, — то его душа не выдержала бы такого, он также осудил бы это фатальное восстание.

Все другие лица, с которыми нам удалось повидаться — Анри Мартин, Бартелеми Сен Илер, Гумбер, Виктор Лефранк и т. д. — говорили в том же ключе, и это единодушие не могло не произвести на нас глубкого впечатления.

(Тьер и Жюль Фавр клеветали на Париж не меньше, чем Луи Блан. Первый из них пишет в «Расследовании событий 18‑го марта», т. II, стр.15: «Неверно, как утверждают, что у меня были большие трудности с прусскими властями относительно Коммуны, или что они питали какое–то пристрастие к ней». Жюль Фавр, т. II, стр.49: «Я не заметил ничего, что могло бы побудить меня обвинить бонапартистов или Пруссию. Генерал Трошю ошибся. Я не заметил ничего, что могло бы побудить меня обвинить бонапартистов в провоцировании событий 18‑го марта. После восстания 18‑го марта я тратил время на то, чтобы отвергать предложения пруссаками помощи в свержении Коммуны».)

XIV

Текст копии донесения версальскому генштабу:

Пароль подделывали 17‑го, 18‑го и 19‑го марта. Мы делали это в Версале (корпус генерала Дуэ).

Как я уже сообщал вам, произошел взрыв в пороховых погребах Рапп. Несколько убитых и много раненых.

Комиссар полиции Комиссии безопасности произвел около сорока арестов. Число арестованных по делу о взрыве оценивается цифрой около 125.

Коммуна арестовала сержанта Туссэ (3‑я батарея 2‑го дивизиона). Говорят, что этот храбрый сержант расстрелян.

Согласно нашим сведениям, больных вывезли либо за день, или утром в день катастрофы в отеле «Инвалид». Ранее в этот день были отправлены по домам не мужчины, а работницы.

Представитель Аудиторской службы больницы Грос—Гэйу, Бернар, вел себя очень хорошо.

Я рекомендовал господину министру Жанвира, Берталона, Модви, Морелли и Сигизмунда. Они пользуются блестящей репутацией.

Они хотят в награду крест или существенное вознаграждение.

Услуги по связи оказывали мадам Броссе и мадмуазель Жиро. В доме последней я скрывался восемь дней, когда меня разыскивали агенты Риго.

Эта женщина весьма предана. Проживает в квартале Грос Гэйу, на улице Доминик предместья Сен‑Жермен. Она — дочь отставного офицера. Была бы рада владеть табачной лавкой. (Донесение командира Жеррийе, бывший командир эскадрона).

XV

Убедительное подтверждение этого факта дал М. Е. Белгран, директор Службы государственных дорог перед Комиссией по расследованию событий 18‑го марта. (т. III, стр.352–353):

Мятежники не покушались на коллектор. Короче говоря, я могу подтвердить, что с 18‑го марта до вступления войск в Париж против коллектора не предпринималось никаких диверсий, что там не сооружалось никаких камер, что туда не помещалось никаких воспламеняющихся и взрывчатых веществ, не было там проводов проводов с целью подорвать мины или поджечь воспламеняющиеся вещества.

XVI

«Бьен Паблик», печатный орган Тьера, редактировавшийся Вригно, в выпуску от 23‑го июня 1871 года писал:

Весь Париж сохранил память о той ужасной бомбардировке с Монмартра холма Шомон, Бельвиля и Пер‑Лашез в течение последних трех дней гражданской войны. Вот несколько точных подробностей о том, что происходило тогда на вершине холма, за батареями на улице Розьер 6.

В этом печально известном доме был учрежден чрезвычайный трибунал под председательством капитана Шассера. Когда жители квартала стали соревноваться друг с другом в охоте на мятежников, происходили многочисленные аресты. По доставке пленных, их допрашивали.

Их ставили на колени, с непокрытыми головами, в полной тишине перед стеной, у подножья которой умертвили несчастных генералов Леконта и Клемент—Тома. Они оставались в таком положении несколько часов, пока не приходили другие пленники, чтобы занять их места. Через короткое время для преподнесения урока, возможно, жестокого для публичного покаяния, пленникам разрешали сесть в тени, но всегда напротив стены, чтобы они приготовились к смерти, и вскоре после этого главных преступников расстреливали.

Их уводили на склон холма в нескольких шагах, в место, где во время осады располагалась батарея, державшая под прицелом дорогу в Сен‑Дени. Именно сюда привели Варлена, которого с трудом удавалось защитить от насилия толпы. Варлен назвал свое имя и не пытался избегнуть участи, которая его ожидала. Он встретил смерть отважно. В. Б.

XVII

Днем раньше, в пять часов, в то время, когда на авеню Виктория прибыл груз военного ведомства из ратуши, на двух охранников, несших сундук, напал неизвестный с топориком. Он был одет в блузу и носил кепку. Один из федералов был убит. Убийца, которого немедленно схватили, закричал: — Вам конец! Ваша песенка спета! Отдайте топор, и я начну снова. — Комиссар полиции ратуши нашел у этого безумца газеты и удостоверение, свидетельствующее, что он раньше служил городовым.

Вечером во вторник в ратушу пришел за приказами человек в форме офицера свободного корпуса. Командир этого корпуса вошел в холл и увидел этого офицера. Не узнав неизвестного, он спросил его имя. Тот смутился. — Вы не из нашего корпуса, — сказал командир. Неизвестного арестовали и нашли у него версальские инструкции и приказы.

Измена принимала различные формы. В то же утро в Бельвиле, на Праздничной площади Ранвир и Франкель услышали барабанную дробь, передававшую национальным гвардейцам приказ не покидать свои округа. Ранвир, допросивший барабанщика, выяснил, что приказ исходил от генерала Биссона.

XVIII

Полковник Гаййар, начальник военных тюрем, допрошенный Комиссией расследования по вопросу о ценностях, найденных мятежниками, ответил: — На этот счет я не могу вам сообщить что–либо. Имелись ценности, не отосланные в Версаль. Несколько дней назад я встретился с датским священником. Он пришел выяснить, куда делась сумма в 100 000 франков, похищенная у одного из его соотечественников, которого застрелили возле ратуши. Его духовник сказал, что не мог ничего узнать об этом. В Париже происходили многие события, о которых нам ничего неизвестно. — (Расследование событий 18‑го марта, полковник Гаййар, т. 2, стр.246.)

XIX

Узнаем ли мы когда–либо обо всех спекулянтах, торговцах без всяких товаров, людей на грани банкротства, которые воспользовались пожарами, чтобы сводить счеты с Коммуной? Как много среди них кричали: — Смерть! — в то время как сами подливали бензина в огонь.

10‑го марта 1877 года суд ассизов Сены приговорил к десяти годам каторги обанкротившегося бонапартиста, Приер де ла Комба, признанного виновным в поджоге своего дома с целью получить большую компенсацию от страховых компаний. Он подготовил свое преступление с большим хладнокровием, покрасил стены напитал занавески бензином, убедился в наличии девяти различных очагов пожара. Его отец, бывший мэр первого округа, обанкротился на 1 800 000 франков, и во время краха Империи состоялось несколько процессов по делу о его банкротстве. Теперь, 24‑го мая 1871 года, были уничтожены дом обвиняемого на улице Лувр, дом отца на улице Риволи, дом агента на бульваре Севастополь. В этом тройном пожаре сгорели бухгалтерские книги и документы. Этот факт упомянули мельком в суде ассизов, его председатель ограничился замечанием, что факт был странным. Он избегал тщательного допроса Приера. Как известно, председатели судов ассизов обычно не утруждают себя анализом прошлой жизни обвиняемых.

Причина столь необычной сдержанности заключается в том, что не следовало бросать тень на армию и военные трибуналы, которые расстреливали и осуждали некоторых поджигательниц за поджоги тех самых домов, которые уничтожил Приер де Ла Комб.

XX

О гибели Мильера так рассказывал Луи Мийе, генеральный советник Дордони, муниципальный советник Периго и депутат Палаты от Бордо.

С улицы Вожирар, слева от нас, вышел пикет солдат. Они двигались в две шеренги. Между ними шел Мильер.

Он был одет точно так же, каким его видел несколькими месяцами раньше в Бордо на трибуне Ассамблеи и в республиканском цирке — в черных брюках, темно–синем пальто, застегнутом наглухо, в шляпе с высокой тульей.

Пикет остановился перед дверьми Люксембургского дворца. Один из солдат, державший ружье за кончик ствола, крикнул: — Это я его задержал! Я и вправе его расстрелять! — Вокруг находилась сотня людей обоих полов и разных возрастов. Многие орали: — Смерть ему! Расстреляйте его!

Гвардеец с трехцветной повязкой на руке взял Мильера за запястье, подвел к углу здания справа, поставил против стены и отступил. Мильер снял пальто, поместил шляпу на пьедестал колонны, скрестил руки на груди и стал смотреть на солдат спокойно и хладнокровно. Он ждал.

Солдат вокруг нас расспрашивали. — Кто это? — спросили одного из них. — Это мэр, — услышал я ответ.

Из Люксембургского дворца вышел священник. На нем была ряса прямого покроя и высокая шляпа. Подойдя к Мильеру, он сказал несколько слов и указал пальцем на небеса.

Без всякой бравады, но твердо и спокойно Мильер, видимо, поблагодарил его и потряс головой в знак отказа. Священник удалился.

Из дворца вышли два офицера и обратились к пленнику. Один из них, который, видимо, подчинялся первому, поговорил с Мильером минуту или две. Мы слышали голоса, не различая слов. Затем я услышал команду: — В Пантеон!

Пикет построился вокруг Мильера, который натянул свою шляпу. Весь строй стал подниматься по улице Вожирар в направлении Пантеона.

Мы прибыли к ограде в одно время с пикетом. Дверь открылась и закрылась за ними. Поместив ноги между стойками каменной балюстрады, я ухватился обеими руками за верхние перила. Я видел их сверху, поскольку перила были низкими. Рядом со мной солдат, часовой внутренней службы, разговаривал с проститутками, расспрашивавшими его. Меня касались его локти, опиравшиеся на перила.

Пикет солдат остановился, почти упершись в закрытую дверь. Мильера провели между двумя колоннами в центре. Прибыв на место своей гибели, и поднявшись на последнюю ступеньку лестницы, он обменялся несколькими словами с офицером. Порывшись в кармане пальто, которое расстегнул, он вынул какую–то вещь, думаю письмо, и вручил его офицеру вместе с часами и медальоном. Офицер взял вещи, и поставил Мильера так, чтобы его можно было застрелить со спины. Мильер резко развернулся, и со скрещенными руками встал лицом к солдатам. Это был единственный жест негодования или гнева, который я заметил.

Прозвучало еще несколько слов. Видимо, Мильер отказался подчиниться приказу. Офицер спустился с лестницы. Мгновеньем позже солдат схватил человека, обреченного на гибель, за плечи и заставил его стать на колени.

Пока в него целилась половина ружей расстрельного взвода. Другие солдаты держали ружья в руках. В это время, предвидя близкий конец, Мильер трижды воскликнул: — Да здравствует Республика!

Офицер, подойдя к пикету, приказал поднять ружья, которые солдаты поспешно опустили. Затем он показал саблей, как будет отдан приказ стрелять.

— Да здравствует народ! Да здравствует человечество! — воскликнул Мильер.

Часовой, чьи локти касались моей руки, прореагировал на эти слова фразой: — Мы еще беспокоимся о гребанном человечестве! — Я едва расслышал эту фразу, когда Мильер пал, словно пораженный ударом грома.

Военный, который, как полагаю, был из числа унтер–офицеров, поднялся по ступенькам, опустил ствол ружья и выстрелил в упор в левый висок Мильера. Выстрел заставил голову Мильера подпрыгнуть и отпрянуть назад. Капли дождя били его лицо в течение три четверти часа, на нем запечатлелись следы пороха.

Он лежал на боку со сцепленными руками, в результате падения его одежда растрепалась в беспорядке. Почерневшая голова, будто взорвавшаяся, глядела на фронтон памятника. Труп выглядел ужасно…

Мадам Мильер инициировала судебное расследование против капитана Гарсена, убийцы мужа. Оно было прервано следующим письмом:

Версаль

30‑го июня 1873 года

Капитан генштаба Гарсен, служащий при 2‑м корпусе, выполнял во время второй осады Парижа лишь приказы вышестоящих инстанций. Поэтому он не несет ответственности за действия, обусловленные этими приказами. Ответственность несут исключительно те, кто отдавали эти приказы.

Военный министр

Де Жиссе

XXI

К перечню невинных жертв гражданских конфликтов мы вынуждены, к сожалению, прибавить имя врача, двадцатисемилетнего молодого человека.

Доктор Фано с самого начала войны работал Международных полевых госпиталях. В течение всей осады он не прекращал оказывать раненым помощь с неослабевающим рвением.

После революции 18‑го марта он остался в Париже и возобновил работу в полевых госпиталях.

25‑го мая он выполнял свои функции в Большой семинарии Св. Сульпиция, где федералы организовали полевой госпиталь.

Когда версальцы овладели перекрестком Круа—Руж, они продвинулись до площади, где расположена семинария.

Рота солдат вломилась в дверь семинарии, над которой развевался флаг Женевы.

Командовавший ротой офицер потребовал разговора с главой госпиталя. Доктор Фано представился ему.

— Здесь есть федералы? — спросил офицер.

У меня только раненые, — ответил Фано, — они федералы, но находятся в госпитале уже несколько дней.

В момент разговора из одного окна первого этажа прозвучал выстрел, ранивший солдата.

Выстрел произвел один из раненых федералов, который пробрался от кровати к окну. (Этот более чем фантасмагорический инцидент, призванный обелить армию, придумала газета «Век». — Лиссагарэ.)

Взбешенный офицер немедленно накинулся на Фано, крича: — Вы лжете, вы устроили нам засаду. Вы — сторонник этих негодяев, будете расстреляны.

Фано понял, что оправдываться бесполезно, он не сопротивлялся, когда его потащили на расстрел.

Через несколько минут несчастный молодой человек пал, сраженный десятью пулями.

Фано нам известен, и мы можем подтвердить, что он был далек от симпатий к Коммуне, сожалел о фатальных ошибках коммунаров и с нетерпением ожидал восстановления порядка. («Век».)

XXII

В «Националь» от 29‑го мая опубликовано следующее письмо:

Париж, 28‑го мая

Месье, в прошлую пятницу в то время, когда подбирали трупы на бульваре Сен‑Мишель, некоторые лица от девятнадцати до двадцати пяти лет, одетые весьма прилично, развлекались с женщинами легкого поведения в кафе рядом с бульваром, предаваясь бурному веселью. — Примите господин редактор мои заверения в искреннем уважении и т. д.

Бульвар Д’Денфер

Подпись: Дюамель.

Подобные факты происходили каждый день.

Версальская газета «Париж», закрывавшаяся Коммуной, писала:

«Манеры, в которых население Парижа проявляло вчера свое удовлетворение, были более чем фривольными. Мы опасаемся, что с течением времени положение усугубится. Париж пребывает в праздничном настроении, которое, к сожалению, неуместно. С таким настроением следует покончить, если мы не хотим, чтобы нас назвали упадочными парижанами».

Затем следовала цитата из Тацита:

«Однако в утро этой ужасной битвы, даже до ее полного окончания, выродившийся и продажный Рим стал снова погружаться в этот сладострастный омут, который разрушал его тело и осквернял душу. — Здесь война и кровь, там бани и развлечения».

XXIII

По признанию версальских газет, на кладбище Пер‑Лашез было погребено 1 600 пленных.

Газета «Национальное мнение» от 10‑го июня писала:

Мы не можем покинуть Пер‑Лашез, не бросив сострадательный христианский взгляд на те глубокие траншеи, где лежат вперемежку мятежники, плененные силой оружия, или те, которые не пожелали сдаться.

Они искупили свое преступное безрассудство став жертвами упрощенного правосудия. Пусть Господь сжалится над ними!

Давайте проясним, между тем, преувеличенные слухи, которые распространялись по поводу казней в Пер‑Лашез и окрестностях.

Опираясь на надежный источник, мы берем на себя смелость официально заявить, что на кладбище захоронено в целом 1 600 человек, расстрелянных или убитых в бою.

Но вот что рассказал мне о казнях в Ла Рокетт очевидец, едва избежавший гибели:

«Я вернулся домой субботу вечером. Воскресным утром я попал в облаву, пересекая бульвар Принца Евгения. Нас привели в Ла Рокетт. У входа стоял командир батальона. Он окидывал нас взглядом, затем говорил, подкрепляя слова кивком головы: — Направо — или — Налево. — Меня отправили налево. — С вами все решено, — сказали нам солдаты, — вы, канальи, будете расстреляны! — Нам приказали выбросить спички, если у кого–нибудь они были, а потом идти дальше.

Я шел последним в шеренге рядом с сержантом, который нас сопровождал. Он взглянул на меня и спросил: — Вы кто? — Профессор. Меня взяли утром, когда я вышел из дома. — Мое произношение и элегантный костюм, несомненно, произвели на него впечатление, поскольку он спросил: — У вас есть какие–нибудь документы? — Да. — Пойдемте! — Он подвел меня к командиру батальона. — Шеф, — сказал он, — произошла ошибка. У этого молодого человека имеются документы. — Хорошо, — ответил офицер, не глядя на меня, — направо.

Сержант увел меня. Пока мы шли, он объяснил, что пленники, отряженные налево, расстреливались. Мы уже подошли к двери направо, когда сзади подбежал солдат и крикнул: — Сержант, комендант сказал, чтобы вы вернули этого человека налево.

Изнеможение, удрученность роковой переменой судьбы, слабость из–за столь мучительных переживаний лишили меня сил для борьбы за сохранение жизни. — Ладно, расстреливайте, — сказал я сержанту, — для вас это будет лишь очередное преступление! Только верните документы моей семье. — Я повернул налево.

Я уже подходил к длинной шеренге людей, выстроившихся вдоль стены. Другие лежали на земле. Напротив них три священника читали из своих требников заупокойные молитвы. Еще несколько шагов, и я был бы расстрелян, но вдруг меня схватили за руку. Это был мой сержант. Он насильно потащил меня к офицеру. — Комендант, — сказал он, — этого человека нельзя расстреливать. У него есть документы! — Дайте взглянуть, — сказал офицер. Я передал ему свой бумажник, в котором хранилось мое удостоверение сотрудника министерства торговли во время первой осады. — Направо, — распорядился комендант.

Вскоре на правой стороне оказалось более 3 000 пленников. Все воскресенье и, отчасти, ночью рядом с нами звучали выстрелы. В понедельник утром пришел взвод солдат. — Пятьдесят человек, — вызвал сержант. Мы подумали, что нас поведут на расстрел отдельными партиями, поэтому никто не шелохнулся. Солдаты отобрали пятьдесят человек, попавшимся им на глаза. Я попал в их число. Нас повели на печально известную левую сторону.

Некоторое время, показавшееся нам бесконечным, мы видели груды трупов. — Подберите этот хлам, — сказали нам сержанты, — и погрузите его на телеги. — Мы собирали окровавленные и грязные трупы. Солдаты зловеще шутили: — Гляди, какие они скорчили гримасы, — говорили они, — давили каблуками некоторые лица. Мне показалось, что попадались еще живые жертвы расстрелов. Мы обращали на это внимание солдат, но они отвечали: — Валяйте, валяйте, работайте! — Некоторые люди, несомненно, умерли уже под землей. Мы погрузили на телеги 1 907 трупов».

Газета «Либерте» от 4‑го июня писала:

Начальник тюрьмы Ла Рокетт во время Коммуны и его прислужники были расстреляны на месте своих преступлений.

Для других гвардейцев, арестованных в окрестностях в количестве 4 000 человек, организовали временный трибунал в самой Ла Ракетт. Первый допрос поручили провести комиссару полиции и полицейским агентам. Тех, кого приговорили к расстрелу, отправили внутрь тюрьмы. Их застрелили в затылок, когда они шли в указанном направлении. Их трупы свалили в ближайшие груды. Все это были монстры с бандитскими лицами, попадались, к сожалению, исключения.

XXIV

Во время суда над членами Совета Коммуны до третьего заседания трибунала в Версале прибыл для дачи показаний против Журде некий Габриэль Оссуде. По его словам, он был причастен к аресту коммунара в качестве мэра седьмого округа, а когда полковник Мерлин, как председатель суда, видимо, изумился, что такие функции были возложены на гражданское лицо, господин Оссуде пустился в подробные разъяснения, которые я помню в деталях.

Он заявил, что к концу существования Коммуны в виду раннего вступления войск в Париж версальские власти учредили чрезвычайные суды. Заранее были намечены места заседаний чрезвычайных трибуналов, так же как пределы их юрисдикций. Он (Габриэль Оссуде) принял назначение от самого Тьера, хотя не имел никакого воинского звания. Но он был капитаном семнадцатого батальона Национальной гвардии. (Письмо Улисса, «Раппель» от 19‑го марта 1877 г.)

XXV

Близ Военной школы в тот момент происходила впечатляющая сцена. Туда вели постоянным потоком пленных, и судебные приговоры им были предопределены. Они предполагали только расстрел. («Век» от 28‑го мая.)

Трибуналы функционировали в нескольких местах Парижа с небывалой активностью. В казармах Лобау, в Военной школе, постоянно слышались выстрелы. Там сводились счеты с негодяями, которые открыто участвовали в сражении. («Либерте» от 30‑го мая)

С утра (воскресенье 28‑го мая) вокруг театра (Шателе) формировался мощный кордон. Здесь беспрерывно работал военный трибунал. Время от времени выходила группа из пятнадцати–двадцати человек, состоявшая из национальных гвардейцев, штатских лиц, женщин и детей от пятнадцати до шестнадцати лет.

Этих людей приговорили к смерти. Они идут по двое в сопровождении взвода стрелков, которые вели и замыкали шествие. Оно поднимается к Кэ де Грев и входит в расположение Республиканских казарм на площади Лобау. Через минуту оттуда слышатся выстрелы. Это выполняется приговор военного трибунала.

Отделение стрелков возвращается в Шателе за другими пленниками. Звуки выстрелов, видимо, очень волнуют толпу. (Газета «Деба» от 30 мая 1871 года).

XXVI

Бельгийская буржуазная газета «Эрод», одна из наиболее яростных противниц Коммуны, позволила привести на своих страницах следующее признание.

Большинство встретило смерть как арабы после битвы. Равнодушно, без выражения презрения, ненависти, гнева и оскорблений в адрес палачей.

Все солдаты, принимавшие участие в казнях, когда их расспрашивали, были единодушны в своих оценках.

Один из них рассказывал мне: — Мы расстреляли в Пасси около сорока этих каналий. Они все умирали как воины. Некоторые стояли, выпрямившись, скрестив руки на груди. Другие обнажали грудь и кричали нам: — Стреляйте! Мы не боимся смерти!

Ни один из тех, кого мы расстреливали, не испытывал дрожи. Особенно, запомнился один артиллерист, который один нанес нам больше потерь, чем целый батальон. Он один обслуживал орудие. Три четверти часа он осыпал нас шрапнелью, убил и ранил несколько моих товарищей. Наконец, мы одолели его. Мы окружили баррикаду.

Я еще могу представить его. Это был человек крепкого сложения. В течение трех четвертей часа, которые он провел за стрельбой из орудия, с него градом катился пот. — Теперь пришла ваша очередь, — говорил он нам. — Я заслужил расстрел, но я умру достойно.

Другой солдат из корпуса генерала Клиншана рассказывал, как его рота вела на крепостной вал восемьдесят четыре мятежника, захваченных при оружии.

Они все выстроились так, словно собрались на зарядку.

Ни один не дрогнул. Один из них, красавец, в брюках из добротной ткани, заправленных в сапоги, и поясом зуава вокруг талии, спокойно говорил нам: — Цельтесь мне в грудь, старайтесь не попасть в голову. — Мы сделали залп, который снес, однако, бедняге полчерепа. Функционер из Версаля сообщил мне следующее:

Воскресенье я посвятил экскурсии по Парижу. Проходил мимо театра «Шателе» к дымящимся руинам ратуши, когда меня окружил и понес поток толпы, следовавшей за конвоем пленных. Я обнаружил в них тех самых людей, которых видел в батальонах во время осады Парижа. Почти все они казались мне рабочими.

Их лица не выдавали ни отчаяния, ни упадка духа, ни эмоций. Они шли твердым, решительным шагом и казались настолько равнодушными к своей судьбе, что мне показалось, их освободят. Я ошибался. Этих людей схватили утром в Менилмонтане, они знали, куда их ведут. Прибыв в казармы Лобау, кавалерийские офицеры, возглавлявшие эскорт, образовали полукруг и воспрепятствовали любопытным войти.

XXVII

Один из наиболее подлых крикунов Версаля, Франциск Сарси, писал в «Голуа» от 13‑го июня:

Люди, весьма здравомыслящие, в суждениях и словах которых я не могу усомниться, рассказывали мне с изумлением, смешанным с ужасом, о сценах, которые они видели собственными глазами. Их рассказы заставили меня призадуматься.

Молодые привлекательные женщины, одетые в шелковые платья, выглядывали на улицу с револьверами в руках, беспорядочно стреляя. Потом они говорили с горделивым видом, на повышенных тонах и с глазами, полными ненависти: — Застрелите нас сразу! — Одну из них, застигнутую в доме, из окон которого они стреляли, собрались было связать для отправки в Версаль и суда.

— Давайте, — сказала она, — избавьте меня от неприятностей поездки! — Став напротив стены с распростертыми руками и обнаженной грудью, она делала вид, что молит о смерти.

Все те, кого расстреливали скопом обозленные солдаты, умирали, выкрикивая оскорбления с презрительным смехом, подобно мученицам, жертвующим собой ради выполнения священного долга.

XXVIII

Во время рассмотрения в дела против Распайя (сына) в 1876 году в связи с его памфлетом за амнистию, в суде зачитали следующее письмо сенатора Эрве де Сэси.

По мотивам, затрагивающим личные интересы разных людей, я не могу пересказывать в этом письме то, что сообщил вам устно в обстоятельствах, о которых вы мне напомнили. Однако хочу откликнуться на ваше любезное приглашение тем, что повторю в письме слова, которые послужили поводом для несправедливого приказа, поставившего под угрозу жизнь господина Сернуши в тот день, когда войска овладели тюрьмами Сент‑Пелажи и Жарден де Плант.

Эти слова произнес дивизионный генерал, отдавший приказ о массовых казнях. Узнав о том, что Сернуши препровожден в тюрьму, у дверей которых я видел его карету, он сказал одному лицу, имя которого я не могу назвать: — Ба! Да это Сернуши, внесший 100 000 франков против плебисцита. Возвращайтесь в тюрьму, и пусть его расстреляют в течение пяти минут.

Пять минут было бы достаточно, чтобы курьер с приказом вошел в тюрьму со стороны Седр дю Жюссе, откуда генерал наблюдал течение боя.

Сначала я не понял смысл этой фразы, но через несколько мгновений осознал, что они выражали политическую месть, от которой Сернуши должен был погибнуть в ближайшее время за то, что внес 100 000 франков на пропаганду оппозиции во время последнего плебисцита Империи.

В крайнем возмущении тем, что слышал, мне удалось по счастливой случайности предать огласке инцидент, чему обреченная жертва обязана своим спасением.

Таковы подробности, которые я могу вам сообщить.

Подпись: Эрве де Сэси.

XXIX

Выдержка из «Эхо де ла Дордонь» от 19‑го июня 1871 года.

Некоторые газеты Парижа подхватили версию о том, будто Тони Муалена приговорили к смерти и расстреляли за то, что обнаружили с оружием в руках 27‑го мая. Это сообщение не вполне корректно.

Единственное, что вменили в вину Тони Муалену, это захват мэрии своего округа 18‑го марта, что, отчасти, послужило сигналом к мятежу. Ему предъявили подобие приказа об увольнении, который он передал в тот день господину Эриссону, смещенному мэру. Никакие свидетели не заслушивались.

Муален признал этот факт. Затем он добавил, что выполнял функции мэра едва ли два дня, что по истечении этого короткого времени, почти вопреки обыкновению коммунаров, он добровольно прекратил посещения мэрии, где его немедленно заменили.

Трибунал попросил Муалена рассказать, что он делал со времени вступления в Париж версальских войск. Он сообщил, что прятался у своего друга с утра в понедельник до вечера в субботу, поскольку был известен долгое время, особенно, благодаря суду в Блуа и своим статьям, как один из лидеров Социалистической партии, и не желал пострадать за захват мэрии восьмого округа 18‑го марта из опасений скорой расправы в обстановке ожесточения первых дней. Далее он сказал, что в субботу вечером 27‑го мая друг попросил своего гостя покинуть убежище, и он, обескураженный, не желая больше защищать свою свободу и саму жизнь, оставил негостеприимное жилище и вернулся домой. Там его немедленно арестовали по доносу привратника и соседей, а затем доставили на суд военного трибунала во дворце Люксембург.

Этим завершилась защитительная речь Тони Муалена, которого немедленно приговорили к смерти. Трибунал снизошел до разъяснения того, что захват мэрии, единственное обвинение, которое ему можно было предъявить, не заслуживал смертного приговора, но то, что он был одним из лидеров Социалистической партии, представляло угрозу ввиду его способностей, характера и влияния на массы. От таких людей благоразумное и мудрое правительство должно стремиться избавляться, когда для этого находится легитимное основание.

Тони Муален мог лишь удовольствоваться любезностью (sic) членов суда. Ему охотно предоставили отсрочку казни на двенадцать часов для составления завещания, написания нескольких прощальных слов отцу и, наконец, передачи своего имени женщине, которая доказала свою верность ему в ходе суда в Блуа и после него. По выполнении последнего долга Тони Муалена вывели утром 28‑го мая в сад, расположенный в нескольких шагах от дворца, и расстреляли. В выдаче его тела вдове, сначала пообещав, отказали.

XXX

Это убийство также должно быть записано на счет Гарсена. Предоставим ему слово.

Бийорэ вначале пытался скрыть свою идентичность. Он хотел ошеломить солдата, был недюжинным атлетом…. Защищался, кипел яростью. Время для его допроса почти не было. Он стал рассказывать что–то о деньгах, место хранения которых мог указать. Говорил о 150 000 франках. Затем он осекся, чтобы сказать мне: — Вижу, вы собираетесь меня расстрелять. Бесполезно продолжать наш разговор. — Я спросил: — Вы настаиваете? — Да. — Его расстреляли. (Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.234.)

XXXI

Рассказ военврача, опубликованный в «Голуа».

Событие произошло в четверг 25‑го мая, в седьмом часу вечера, на маленькой улице Претр—Сен‑Жермен л’Осеруа. Валлес выходил из театра Шателе. Его выводил расстрельный взвод. На нем было черное пальто и светлые брюки с желтым отливом. Шляпы не было, на подбородке, который он недавно брил, выросла кроткая бородка с проседью.

При входе на аллею, где должен был исполниться зловещий приговор, чувство самосохранения вернуло ему силы, которые, казалось, покинули его. Он рванулся вперед, но был остановлен солдатами. Он яростно закричал: — Убийцы! — вырываясь, хватая палачей за горло, кусая их, одним словом, отчаянно сопротивляясь.

Солдаты стали проявлять нерешительность при виде столь яростной борьбы. Тогда один из них нанес Валлесу сзади столь сильный удар в поясницу прикладом ружья, что несчастный упал с глухим стоном.

Несомненно, ему сломали позвоночник. Затем в него выстрелили в упор из нескольких револьверов и проткнули тело штыками. Так как он все еще дышал, один из палачей приблизился и разрядил ему в ухо свое ружье. Часть его черепа была снесена. Тело Валлеса сбросили в канаву, чтобы оно лежало там, пока его кто–нибудь не подберет.

Только после этого подошли созерцатели этой сцены и, несмотря на обезобразившие его увечья, смогли установить его личность.

XXXII

«Радикал» от 30 мая 1872 года опубликовал следующее письмо служителя церкви Сен‑Томас д’Аквин, который во время Коммуны оказал версальцам услуги тем, что предотвратил их обстрел 80‑ммиллиметровыми орудиями.

Господину, графу Дарю,

Председателю Комиссии по расследованию мятежа 18‑го марта.

Версаль.

Господин председатель.

Я только что прочел в книге под названием «Парламентское расследование мятежа 18‑го марта» под заголовком «Свидетельства очевидцев» следующее показание штабс–капитана Гарсена.

«Все те, которые быи арестованы с оружием в руках, расстреливались в первое время, так сказать, в пылу боя. Но когда мы овладели левым берегом, больше расстрелов не было».

В сообщении маршала Макмагона об операциях версальской армии против мятежников в Париже я нашел следующее заявление.

«Вечером 25‑го мая весь левый берег был наш, также как мосты через Сену».

Свидетельство капитана Гарсена, к сожалению, противоречит истине. Через четыре дня после 25‑го мая в казармах Дюпликс, расположенных на левом берегу возле Военной школы, умертвили моего сына и четырнадцать других несчастных жертв.

31‑го августа я направил министру юстиции жалобу по этому поводу, точную копию которой предлагаю вам. Сообщив о фактах, касавшихся моего сына, я потребовал розыска и наказания преступников.

До настоящего времени закон остается глухим к моему требованию, несмотря на широкую его огласку в связи с исчезновением моего ребенка.

Если все происходило так, как заявляет капитан Гарсен, то генерал, командовавший войсками на левом берегу, отдал бы приказы прекратить казни по окончании вечернего времени 25‑го мая. Если бы маршал Макмагон, действительно, приказал депешей от 28‑го мая приостановить все казни, как об этом объявил полковник, председательствовавший в военном трибунале, судившем членов Коммуны, то жандармский офицер по имени Ронколь, который распорядился о казнях в казармах Дюпликс, и его сообщники были бы привлечены к ответственности. Они понесли бы наказание за то, что, в нарушение приказов командования, убивали несчастных людей, не принимавших участия в уличных боях.

Но произошло ужасное событие. Утром 29‑го мая, когда я сдавал пушку у церкви Сен‑Томас д’Аквин, которую мы с сыном поклялись честью сохранить для государства, и ради чего рисковали жизнями, моего сына убили рядом с конюшней те, которые были обязаны его защищать.

Вследствие того, что я только что изложил, прошу вас, господин председатель, взять на себя труд опровергнуть свидетельство капитана Гарсена, которое в вопросе о казнях полностью противоречит истине.

С уважением, господин председатель и т. д.

Подпись: Ж. Лоде

Точная копия письма от 28‑го марта 1872 года за номером 158 направлена графу Дарю, который подтвердил его получение.

Подпись: Ж Лоде.

Париж, 23‑го мая 1872 года.

XXXIII

Осужденные военным трибуналом на смерть люди впоследствии расстреливались в Булонском лесу. В случаях, когда число осужденных превышало десять человек, расстрельные взводы заменялись пулеметными расчетами. (Газета «Париж» от 9‑го июня.)

Прогулки в Булонском лесу были запрещены.

Запрещалось входить туда без сопровождения взвода солдат, и тем более выходить оттуда. (Газета «Париж» от 15‑го июня.)

XXXIV

Один смуглый, дородный парень с копной черных волос на голове, сел на углу улицы Мира и отказался идти дальше, грозя людям кулаком и скрипя зубами. После нескольких попыток заставить его идти один из солдат потерял терпение и дважды ткнул парня штыком, требуя подняться и продолжать движение вместе со всеми. Как и ожидалось, это не возымело действия, тогда парня схватили и посадили на лошадь, с которой он быстро свалился и затем был привязан к ее хвосту и протащен по земле, подобно Брунхильде. Вскоре он ослаб от потери крови, перестал двигаться, был брошен в санитарный фургон, который повез его под крики и враждебные возгласы толпы. («Таймс» от 31‑го мая.)

Другого пленника, который отказывался идти, потащили по дороге за руки и волосы. («Таймс» от 30‑го мая.)

Близ парка Монсо схватили мужа и жену, приказав двигаться к Вандомской площади, до которой было полторы мили. Супруги были инвалидами и не могли идти так далеко. Женщина села на край тротуара и отказывалась сделать, хотя бы один шаг, несмотря на мольбы мужа. Она не двигалась с места, и они оба сели на колени возле друг друга, упрашивая сопровождавших жандармов пристрелить их сразу, если это должно было случиться. В них выстрелили двадцать револьверов, но они продолжали дышать. Тогда револьверы разрядили повторно, и они умерли. Жандармы поехали дальше, оставив тела убитых. («Таймс» от 29‑го мая.)

XXXV

31‑го мая консервативная газета «Триколор» писала:

Воскресным утром 24‑го мая в канавах Пасси было расстреляно сто одиннадцать из двух тысяч федералов. И это случилось при обстоятельствах, которые свидетельствуют о том, что (заключительные слова этой бестолковой фразы следует дать в оригинале) победа (etait entree dans toute la maturite de la situation) вступила в зрелую фазу ситуации.

— Пусть седые выйдут из строя, — скомандовал генерал Галифе, который руководил казнью. Число вышедших седоволосых федералов равнялось ста одиннадцати!

Их положение отягчало то, что они были современниками июня 1848 года.

Существует новая ретро–синоптическая теория, которая уводит нас в далекое прошлое.

Брюссельская газета «Либерте» опубликовала следующее заявление, подписанное очевидцами событий, которые происходили в Ла Муэтте 26‑го мая 1871 года:

«26‑го мая мы составили часть колонны пленников, которая покинула в 8 утра бульвар Малешерб и отправилась в Версаль. У замка Ла Муэтте была сделана остановка, где генерал Галифе, спустившись с лошади, прошел мимо наших рядов и отобрал часть пленников. Он указал солдатам на 83 мужчин и трех женщин. Их отвели к насыпи укреплений и расстреляли на наших глазах. После этого генерал сказал нам: — Меня зовут Галифе. Ваши газеты в Париже меня достаточно ославили. Теперь я беру реванш.

Оттуда мы пошли в Версаль. Во время этого перехода нам пришлось снова наблюдать ужасающие казни двух женщин и трех мужчин, которые, упав от истощения, не могли поспеть за колонной, и были заколоты штыками городовыми, сопровождавшими колонну».

Под заявлением стояли подписи двенадцати человек с указанием профессий и адресов.

Колонна пленников остановилась на авеню Урик и выстроилась по четыре–пять человек в шеренги на тротуаре у дороги. Генерал, маркиз де Галифе и члены его штаба спешились и стали производить осмотр строй пленников слева и вблизи от того места, где стоял я. Медленно двигаясь вдоль рядов, словно инспектируя их, генерал периодически останавливался и хлопал человека по плечу или вызывал его из заднего ряда. В большинстве случаев, без дальнейших разговоров, отобранного пленника отводили в центр дороги, где вскоре сформировалась отдельная небольшая колонна…. Эти пленники, очевидно, знали, что настал их последний час, и было ужасно интересно наблюдать различие в их поведении. Один, уже имевший ранение, в рубашке, пропитанной кровью, опустился на дорогу и стонал от боли, другие беззвучно плакали. Два солдата, предполагаемые дезертиры, бледные, но сохранявшие присутствие духа, общались с другими пленниками, как будто были знакомы с ними раньше. Некоторые вызывающе улыбались…. Ужасно было наблюдать, как один человек отбирает группу себе подобных, чтобы предать ее через несколько минут насильственной смерти без всякого суда…. В несколько шагах от меня офицер, верхом на коне, указал генералу Галифе на женщину и мужчину, как особо опасных преступников. Женщина, вырвавшись из строя, бросилась на колени и распростерла руки, вымаливая пощады и доказывая свою невиновность в эмоциональных выражениях. Генерал выдержал паузу, и затем с непроницаемым лицом, в бесстрастной манере сказал: — Мадам, я побывал во всех театрах Парижа, ваша игра меня не впечатляет (ce n’est la peine de jouer la comedie)…. Я последовал за генералом вдоль строя, все еще оставаясь пленником, но удостоенный специального эскорта виде двух верховых стрелков, и попытался определить, что руководило им в выборе жертв. В результате наблюдений я пришел к выводу, что в этот день не везло тем пленникам, которые были заметно выше ростом, неряшливее, чище, старше или некрасивее, чем соседи по строю. Один пленник, особенно, поразил меня тем, что был обязан своим скорым освобождением от этого бренного мира своему сломанному носу. Не будь этого, он располагал бы обыкновенным лицом, а рост не позволял ему скрыть свое увечье. К отобранным пленникам вызвали расстрельную команду, а колонна возобновила движение, оставив жертвы позади. Через несколько минут позади нас началась беспорядочная стрельба, продолжавшаяся около четверти часа. Так осуществлялась казнь скопом этих бедняг, приговоренных к смерти. («Дейли ньюс» от 8‑го июня 1871 года).

Вчера (в воскресенье 28‑го мая) около часа появился генерал галифе во главе колонны пленников из 6 000 человек. В их измученных лицах и потупленных взглядах нельзя было заметить не искорки надежды. Они явно приготовились к худшему и равнодушно тащились, словно не стоило идти в Версаль только для того, чтобы быть расстрелянным, в то время как немедленная казнь избавила бы их от страданий. Казалось, Галифе придерживался того же мнения, и остановил колонну чуть дальше Триумфальной колонны. Он отобрал 82 человека и немедленно расстрелял их. Вскоре после этого в парк Монсо привели группу из двадцати пожарных и расстреляли. («Таймс» от 31‑го мая 1871 года).

XXXVI

Вот копия письма, присланного мне из версальского генштаба, которое, вероятно, еще хранится там под номером 28.

Начальнику генштаба.

Генерал, меня ошибочно приняли за господина Бофона, и это раздражает меня, тем более что его небрежение приписывают мне.

Разумеется, я не терял времени в течение этих пятнадцати дней. Я организовал целый легион бойцов. Им приказано разбежаться при приближении войск, и, таким образом, внести беспорядок в ряды федералов.

Средства, рекомендованные Комитетом А, вероятно, осуществимы. Я воспользуюсь ими. Можно сделать очень многое всего лишь с тысячью пьяниц.

XXXVII

Вот, согласно весьма приблизительному отчету генерала Апперта, контингент, обеспеченный за счет различных профессий.

528 ювелиров, 128 производителей картона, 210 шляпников, 328 плотников, 1 065 служащих, 1 491 сапожник, 206 портных, 172 позолотчика, 636 мебельщиков, 1 598 торговых служащих, 98 инструментальщиков, 227 жестянщиков, 224 литейщика, 182 гравировщика, 179 часовщиков, 819 наборщиков, 159 печатников по цветной бумаге, 106 учителей, 2 901 поденщик, 2 293 каменщика, 1 659 столяров, 193 кружевниц, 863 маляра, 106 переплетчиков, 283 скульптора, 2 664 кузнеца и механика, 861 закройщиков, 347 кожевников, 157 формовщиков, 766 каменотесов.

Примечательно дело шпиона из От—Бруйер, из–за которого уже осудили несколько человек. Шпион — юноша двадцатилетнего возраста, уже не дитя, как утверждали реакционеры, — производил корректировку обстрела противником позиций федералов. Представ перед военным трибуналом, состоявшим из командующего армейским корпусом Ла Сесилии, делегата от Коммуны Жоаннара и командиров всех батальонов, он признал, что получил от версальцев план позиций федералов и получил за услуги двадцать франков в вознаграждение. Его приговорили к смерти единогласно. Во время казни Жоаннар и Грандье, адъютант Ла Сесилии, разъяснил осужденному, что его могут простить, если он сообщит имя сообщника, проживавшего в Монруже. Тот ответил: — Вы разбойники. Je vous emm… — Этот факт, в одиозном искажении, вменили несправедливо в вину как Жоаннару, так и Серизи, одному из пленных, расстрелянных в Сатори. Великий поэт обязан непризнанием самому себе.

Примечания автора

1. Префект полиции Пьетри дает показания: — Несомненно, революция могла бы преуспеть в этот день, ибо толпа, окружившая Законодательное собрание 9‑го августа состояла из людей, подобных тем, которые справляли триумф 4‑го сентября. — Расследование событий 4‑го сентября, т.1, стр.253.

2. Следует иметь в виду, что, когда я привожу слова наших противников, их парламентские запросы, воспоминания, сообщения и истории, то не пользуюсь словами и поступками, которые не подтверждены ими самими, их документами или соратниками. Когда я говорю: Тьер видел, Тьер понимал, то это означает, что сам Тьер говорил: — Я видел, стр.6, Я знал, стр.11, т.1. Расследование актов правительства национальной обороны. То же касается всех актов и слов официальных лиц и персонажей враждебной стороны, которые я цитирую.

3. См. свидетельство маркиза Талюэ, докладчика Комиссии, уполномоченного проверить знаменитую депешу, которая предопределила голосование за войну. Расследование событий 4‑го сентября, т.1, 121–124.

4. Доклад Мильера о событиях 31‑го октября.

5. Это, однако, не помешало ему совершить секретную миссию во время Крымской войны. Наполеон III отправил его с предложением англичанам предать Турцию, ограничив войну обороной Константинополя.

6. Расследование событий 4‑го сентября, Жюль Браме, т.1, стр.201.

7. Там же, т. 2, 194

8. Там же, стр.313

9. Там же, т. 1, стр.330

10. В своем официальном докладе Жюль Фавр с целью обелить правительство не постеснялся признать ответственность за миссию, которую, по его словам, он предпринял тайком от своих коллег.

11. Расследование событий 4‑го сентября, страницы Гарнье, т. 1, стр.445.

12. «Постоянно встречаясь с обеспокоенным населением, которое требовало ответы на вопросы, что происходит, каковы планы правительства, что оно предпринимает, мы были вынуждены прикрывать его. Мы говорили, что оно делает все возможное, что оно полностью предалось обороне, что командующие армиями преданы долгу и действуют энергично… Мы утверждали это без знания обстановки и без веры в положительный исход. Мы ничего не знали». Расследование событий 4‑го сентября, Корбон, т. !, стр.375.

13. Расследование событий 4‑го сентября, Жюль Ферри. Он даже называет прекращение огня» компенсацией».

14. Там же, т. 1, стр.432.

15. Расследование событий 4‑го сентября, т. 1, стр.395. Смещение этого нелепого образования, наивного как прежде, было все же окончательным.

16. «Мы могли сплотить 40 000 человек, сказав гвардейцам, что Бланки и Флуранс заняли ратушу. Эти два имени не переставали оказывать свое обычное влияние». Расследование событий 18‑го марта, изд. Адам, т. 2, стр.157. «Если бы не произнесли имя Бланки, новые выборы, объявленные в плакате Дориана и Шельхер состоялись бы на следующий день». Расследование событий 4‑го сентября, Жюль Ферри, т. 1, стр.396–431.

17. См. подтверждение Дориана. Расследование событий 4‑го сентября, т. 1, стр.527–528.

18. Он предложил «мушкет чести» любому, кто убьет короля Пруссии, и покровительствовать «греческому огню», который должен был выжечь немецкую армию.

19. Расследование событий 18‑го марта, Жюль Фавр, т. 2, стр.42.

20. Арестовали даже Феликса Пиа. Ему удалось выбраться из тюрьмы, благодаря шутке. Он написал Эммануэлю Араго: «Как жаль, что я ваш пленник. Вы могли бы стать моим адвокатом». Его отпустили на свободу.

21. Военный министр Лефло, который, естественно, все преуменьшает, пишет: «В нашем распоряжении оставалось, с учетом обеспечения операций по обороне от пруссаков, от 230 000 до 240 000 человек».

22. Приложение I.

23. Расследование событий 18‑го марта, Крессон, т. 2, стр.135.

24. Жюль Симон, Сюрпризы 4‑го сентября. Типичное для него выражение.

25. Расследование событий 18‑го марта, Жюль Фавр, т. 2, стр.43.

26. После Орлеанской катастрофы, которая расколола нашу армию надвое, он писал: «Армия Луары далека от разгрома. Она разделилась на две армии равной силы».

27. Они уклонялись от ведения протоколов, чтобы не было ощущения даже видимости существования муниципалитета. (Расследование событий 4‑го сентября, Жюль Ферри, т. 1, стр.406). Дюжина храбрецов встретилась с несколькими адъюнктами мэрии третьего округа. Они ограничили все усилия поисками преемника Трошю. Один из них, Корбон, говорил (Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.613): — Как бы они ни были недовольны ведением обороны, они ни за что не свергнут или ослабят правительство».

28. Этот плакат был подготовлен Тридоном и Валлесом.

29. «Смотрите, — говорили они, — какую ужасную ответственность пришлось бы нам взвалить на себя, если бы мы согласились и дальше оставаться пассивным орудием политики, противоречившей интересам Франции и Республики».

30. См. протоколы правительства обороны, очевидно, подготовленные для лучших времен Дрео, племянником Гарнье—Паже.

31. Расследование событий 18‑го марта, Дюкро, т. 3, стр.хх.

32. См. Протоколы правительства обороны.

33. Кто свидетельствует в пользу отваги Национальной гвардии? Сами высокопоставленные офицеры. См. Расследование событий 18‑го марта, показания генерала Лефло, вице–адмирала Потуана, полковника Ламберта и Трошю, говорившего с трибуны: — Если бы я не боялся показаться навязчивым, то смог бы привести подробности того, как до конца дня необстрелянные национальные гвардейцы неоднократно овладевали под ужасным огнем, с энергией ветеранов, высоты, которые были оставлены. Их необходимо было удержать любой ценой, чтобы обеспечить отход войск, ведших бои в центре. Я сказал им об этом, и они пожертвовали собой без колебаний.

34. Корпус Виноя, бравший Морету, располагал пятью полками и батальоном пехоты, девятнадцатью мобильными батальонами, пятью полками национальных гвардейцев. Корпус генерала Бельмара, бравший Бузенваль, состоял из пяти линейных полков, семнадцати мобильных батальонов, восьми полков Национальной гвардии.

35. «Мы зададим перцу Национальной гвардии» (ecrabouiller un peu la garde nationale), — сказал пехотный полковник, раздраженный исходом дела. Расследование событий 4‑го сентября, полковник Шапер, т. 2, стр.281.

36. Он сказал им в утешение, «что с вечера 4‑го сентября объявил безумием попытки сдерживать осаду прусской армии». Расследование событий 4‑го сентября, Корбон, т. 4, стр.389.

37. Он произнес эти слова совсем по–иезуитски: — Поддаться голоду значит умереть, а не капитулировать. — Жюль Симон, Сюрпризы 4‑го сентября, стр.299.

38. Показание генерала Сумера, Расследование событий 4‑го сентября, т. 2, стр.215.

39. Какой позор! 175 000 человек делают вид, что они были приложением к единственному лицу! Во время Семилетней войны в Вестфалии под Минденом, когда генерал Моранжи собирался сдаться, один капрал побудил его отказаться от капитуляции, прорваться и воссоединиться с армией графа Клермона.

40. Расследование событий 4‑го сентября, Арно дель’ Арьеж, т. 2, стр.320–321.

41. «Я возвращаюсь из Версаля. Пришел к соглашению с господином Бисмарком. Мы согласились, что делом чести будет прекращение огня». Приказ, посланный Жюль Фавром генералу Виною 27‑го в семь часов вечера. Прекращение огня и Коммуна, стр.67.

42. Указ пожертвовал пятнадцатью судьями и пощадил двадцать четыре.

43. А. Арно, Аврай, Беслэ, Бланки, Демэ, Дерер, Дюпа, Э. Дюпон, младший, Дюран, Э. Дюваль, Оде, Флотте, Франкель, Гамбон, Гупиль, Гранже, Гумберт, Жаклар, Жарниго, Лакамбр, Лакор, Ланжевин, Лефрансэ, Левердэ, Лонге, Макдоннель, Мэм, Мейе, Мине, Уде, Пенди, Ф. Пьят, Ранвир, Рей, Руийе, Серрайе, Тейч, Толэ, Тридон, Вэйан, Валлес, Варлен. Имена избранных членами Коммуны даны курсивом.

44. В «Мстителе», который заменил «Борьбу», он документально доказал, что Жюль Фавр в течение ряда лет был мошенником, двоеженцем, фальсификатором документов по усыновлению.

45. По результатам выборов на пять часов, шестнадцать кандидатов от Ла Кордери получили от 65 000 до 22 000 голосов; Тридон — 65 707, Дюваль — 22 499 голосов.

46. О которой рассказал Марк Дюфрэсс в Расследовании событий 4‑го сентября, т. 4, стр.428.

47. Клюзере, бывший офицер, награжденный в 1848 году за смелость. «К сожалению, я проявил слишком много энергии в этой катастрофической битве», — писал он в журнале Фрейзера в марте 1873 года. Приданный Арабскому бюро, от прекратил свою миссию после Крымской войны и не мог играть какую–либо роль в Европе. Он короткое время участвовал в американской Гражданской войне, затем удалился в Нью—Йорк, где вел кампанию своим пером. Непонятый буржуазией двух частей света, он снова взялся за политику, но со стороны оппозиции. Он предложил свои услуги ирландским повстанцам, высадился в Ирландии, призывая ирландцев к восстанию, и одним прекрасным вечером покинул их. Этот могущественный генерал приходил в зарождающийся Интернационал и предлагал свои услуги. Он много написал памфлетов, попытался произвести впечатление на рабочих тем, что является мечом и щитом социализма. — Мы или никто, — говорил он сыновьям жертв июньской резни. Правительство 4‑го сентября также не смогло оценить его гениальность. Он называл Гамбетту пруссаком и вызвался ехать в Лион от Кордери, где Варлен, которого он так долго обманывал, представил его. Он предложил Совету Лиона организовать добровольческую армию, которая должна была действовать на фланге противника.

48. Рабочие кварталы Лиона.

49. Расследование событий 4‑го сентября, Гамбетта, т. 1, стр.560.

50. Еврей Кремье жил вместе с папским архиепископом Гибером (с того времени как он стал архиепископом Парижа) в его епископском дворце Тура, обедая с ним каждый день за одним столом и взамен оказывая ему мелкие услуги, требовавшиеся духовенству.

51. См. выше.

52. Расследование событий 4‑го сентября, Гамбетта, т. 1, стр.561.

53. Д’Аурель де Паладин, Первая армия Луары, стр.93.

54. Де Фрейсине, Война в провинции, стр.8, 87.

55. Там же, стр.91.

56. 11‑го ноября делегат телеграфировал Д’Аурелю: «Мы полностью одобряем диспозиции, которые вы выбрали для войск вокруг Орлеана… Вы получите инструкции. А пока удвойте бдительность в преддверии перехода противника в наступление. Д’Аурель де Паладин, Первая армия Луары, стр.120. Итак, вместо нападения делегация помышляла лишь об обороне.

57. — Они решили действовать только тогда, когда от их помощи не было пользы, — говорил Гамбетта во время Расследования событий 4‑го сентября. Весьма ценное признание с его стороны.

58. Весьма забавно слушать, как Д’Аурель иронизирует над Трошю, не замечая, что сам выглядит таким же смешным. В своем показании (Расследование событий 4‑го сентября, т. 3, стр.201) он заявляет: — Я не поручал адвокату никакого плана или завещания. Ограничился тем, что написал епископу Орлеанскому: «Монсиньор, сегодня армия Луары выступает, чтобы встретиться с армией генерала Дюкро. Молитесь, монсиньор, за спасение Франции».

59. Какого же названия заслуживает генерал, который бросил свой пост на поле боя, чтобы ехать на переговоры с сувереном, отвергнутым Францией?

60. Расследование событий 4‑го сентября, Роллан, т. 3, стр.456.

61. Там же, Дайоз, т. 4, стр.398.

62. Если верить генералу Бойеру, который видел письмо, делегация Тура выдала 24‑го октября императрице неофициальные авансы, а затем приказала поверенному в делах в Лондоне съездить и поблагодарить ее за патриотизм, который она проявила, отказавшись общаться с Бисмарком, вертевшим ее и Базенем. Расследование событий 4‑го сентября, т. 4, стр.297.

63. Расследование событий 4‑го сентября, адмирал Жорегвибери, т. 3, стр.297.

64. От 3‑го округа — А. Женоталь; от 4‑го — Алавуан; от 5‑го — Мане; от 6‑го — В. Фронтье; от 7‑го — Бадуа; от 8‑го — Мортероль; от 9‑го — Майер; от 10‑го — Арнольд; от 11‑го — Пиконель; от 12‑го — Одайно; от 13‑го — Сонсиаль; от 14‑го — Дакоста; от 15‑го — Массон; от 16‑го — Пе; от 17‑го — Вебер; от 18‑го — Труийе; от 19‑го — Лагард; от 20‑го — А. Бони. Курти остался председателем, Рамель — секретарем.

65. Виной, Прекращение огня и Коммуна, стр.128.

66. Реакционеры говорили, что этот страх надуман, что пруссаки не угрожали пушкам. Эта такая ложь, поскольку сам генштаб опасался внезапной атаки. См. Мортемар, майор генштаба, Расследование событий 4‑го сентября, т. 2, стр.344.

67. Расследование событий 18‑го марта, полковник Лавинь, т. 2, стр.467.

68. «Первое орудие взяли и потащили при известии о вступлении в Париж пруссаков. И его тащили, поверьте мне господа, граждане, поддерживавшие порядок, гвардейцы Пасси и Отея, и тащили откуда? Из Ранелага».Жюль Ферри, Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.63.

69. А. Алавуан, А. Буи, Фронтье, Бурсье, Давид, Бюиссон, Арон, Гриц, Тесье, Рамель, Бадуа, Арнольд, Пиконель, Одойно, Массон, Вебер, Лагард, Ж. Ларок, Ж. Бергере, Пушень, Лавалет, Флери, Мальжурналь, Куто, Кадаз, Гасту, Дютиль, Матте, Мютен. Только десять из них, выбранных 15‑го января, фигурируют в этом документе. Различные делегации, воздержания при голосовании, согласования дали почти двадцать новых имен.

70. Рожер дю Нор, начштаба Д’Ауреля, слышал, как во всех отрядах Национальной гвардии говорили: — Зачем ставить во главе Национальной гвардии такого энергичного человека, если не для совершения государственного переворота? Расследование событий 18‑го марта, т. 2.

71. Национальные гвардейцы каждого из двадцати округов были объединены в отдельные легионы.

72. Арнольд, Ж. Бергере, Буи, Кастьони, Шовьер, Шуто, Курти, Дютиль, Флери, Фронтье, Х. Фортунэ, Лакор, Лагард, Лавалет, Мальжурналь, Маттэ, Остин, Пиконель, Пинди, Прудом, Варлен, Х. Верле, Виар. Многие из этих имен представителей, выбранных 3‑го марта, были новыми. С другой стороны, многие из тех, которые фигурировали на плакате 28‑го января, осутствовали, поскольку только подписанты присутствовали на заседании.

73. Он осмелился заявить с трибуны, что вернулся 3‑го марта для того, чтобы «спасти Париж от демагогических вылазок».

74. Префектура Ренна огласила депешу правительства: «В Париже организован преступный мятеж. Я послал силы, которые в соединении с честными гвардейцами Парижа и другими регулярными войсками, еще остающимися в городе, смогут подавить, надеюсь, эту одиозную авантюру».

75. Жюль Ферри, который оставался в Париже, телеграфировал 5‑го марта правительству: «Несмотря на зловещие сообщения, воскресенье никогда не было столь спокойным. Люди наслаждаются солнечной погодой и гуляют, как будто ничего не случилось. Я больше не верю в угрозу».

76. «Голосование Ассамблеи, — писал Жюль Фавр, — было вопринято в Париже с крайним недовольством. И не только среди фанатиков и агитаторов. Все слои населения выступали почти единодушно. Каждый видел в голосовании вызов и угрозу. Повсюду говорили, что это был первый акт монархического государственного переворота, что Ассамблея, на самом деле, готовится назначить короля и что, зная о непопулярности своих действий, она стремилась укрыть свои действия от глаз тех, кто противится ей».

77. Этот Комитет многие принимали за ЦК.

78. Некоторые биржевые спекулянты в ожидании того, что эта шщестинедельная кампания даст свежий импульс спекуляциям, за счет которых они жили, говорили: — Надо пережить неприятный момент, когда 50 000 человек будут принесены в жертву, после чего горизонт очистится и оживится торговля. — Тьер, Расследование событий 4‑го сентября, т. 1, стр.9.

79. Расследование событий 18‑го марта, Тьер, т. 2, стр.11.

80. Вечером Д’Аурель собрал сорок наиболее надежных командиров и поинтересовался, смогут ли выступить их батальоны. Все они ответили, что на них нельзя рассчитывать. Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.435, 456.

81. Таково число пушек, приведенное Тьером в Расследовании событий 18‑го марта.

82. Приказ, предписывавший войскам выступить в расположении национальных гвардейцев, был написан карандашом одним капитаном. Леконт переписал его чернилами, не изменив ни слова. Военный трибунал отрицал это для прославления генерала, который бесславно погиб.

83. Пять–шесть сотен, говорит Тьер; по четырнадцать человек на батальон, говорит Жюль Ферри. Расследование событий 18‑го марта.

84. Вначале Тьер в Расследовании событий 18‑го марта утверждает: «Мы позволили им выступить». Двадцатью строками ниже: «Мы Мы отбили их». Лфло не скрывал, что Совет был объят страхом. «Момент казался мне решающим. Я сказал: — Наша песенка спета, придется уходить». И, действительно, батальонам стоило лишь войти во дворец, и все мы до единого человека были бы схвачены.. Но три батальона прошли, не вымолвив ни слова». Т. 2, стр.80.

85. Отчет о Расследовании событий 18‑го марта утверждает, что «Комитет без колебаний захватил 18‑го марта все административные учреждения». Если это не ложь, призванная обелить паническое бегство Тьера, то одно из убедительных доказательств невежества авторов отчета, которые утверждают, что демонстрация 24‑го февраля состоялась по приказу ЦК.

86. См. Приложение 2 о подробностях деятельности ЦК в этот день в пересказе одного из его членов.

87. Виной бессовестно утверждал в своей книге «Прекращение огня и Коммуна»: «Генерал собрал своих солдат, и с саблей в руке отважно встал во главе войск».

88. Через десять дней он рассказывал в сумасбродном письме, написанном в комнате для привратников, что делал все. Захватил ратушу, префектуру полиции, Вандомскую площадь, Тюильри и т. д. На это письмо ссылается как на авторитетное свидетельство отчет о Расследовании событий 18‑го марта. В дальнейшем я воздержусь от указаний на многочисленные ошибки в этом докладе, который представляет собой невежественный и злонамеренный сборник лжи, ошибок и ненависти Расследования, из которого были исключены все показания побежденных, и даже слабая критика. Совершенно недостаточный как исторический источник, отчет может послужить отражением интеллекта и морали французской буржуазии данной эпохи.

89. Расследование событий 18‑го марта, Маррей, т. 2, стр.200

90. Асси, Бийорэ, Ферра, Бабик, Эд, Моро, К. Дюпон, Йарлен, Бурсье, Мортье, Гуйе, Лавалет, Ф. Журде, Руссо, К. Лулье, Бланше, Ж. Гроллар, Баррон, Х. Жересм, Фабр, Фужере — вот участники утреннего заседания. ЦК решил позднее, что его публикации должны подписываться именами всех его членов.

91. Протоколы первого ЦК исчезли, но один из его наиболее прилежных членов восстановил основные заседания по памяти. Мы привели эти подробности как раз по его заметкам, просмотренным несколькими его коллегами. Излишне говорить, что протоколы, опубликованные парижской газетой, которые использовались реакционными историками, неполны, неточны, основаны на слухах, нелепостях и часто на чистой фантазии. Так, например, они регистрируют председателем всех заседаний Асси, отводя ему основную роль, потому что в период Империи ему явно ошибочно приписывали руководство забастовкой в Крезо. Асси не пользовался никаким влиянием в Коммуне.

92. Дословно. Как раз от маленького человека Парижа позаимствовал маленький человек Версаля эту фразу, завершив ее по–своему.

93. Мне не нужно оправдываться за длинные цитаты. Французскому пролетарию никогда не позволяли выступать в книгах по истории. Пусть он выскажется, по крайней мере, в ходе описания его собственной революции.

94. Оба генерала давали показания в обстановке крайней предупредительности, прояленной к ним в тюрьме. См. Расследование событий 18‑го марта. Через два дня Шанзи был выпущен ЦК на свободу после простого обещания не вредить Парижу.

95. Расследование событий 18‑го марта, доктор Дане, т. 2, стр.531.

96. Разумеется, радикалы, видевшие в этом маневр бонапартистов, писали и говорили с трибуны Ассамблеи: «Бонапартистский директор банка Франции спас Революцию. Без миллиона, выданного в понедельник, ЦК капитулировал бы». Два обстоятельства свидетельствуют против этого. С 19‑го марта ЦК располагал 4 600 000 франков министерства финансов. В сейфах муниципалитетов имелось 1 200 000 франков, а 21‑го марта акциыф принесли 500 000 франков еще.

97. Агрессивность была столь очевидной, что ни один из двадцати военных трибуналов, вникавших в подробности революции 18‑го марта не посмел сослаться на события на Вандомской площади.

98. Их имена были опубликованы в газете «Офисиель».

99. Вот имена тех, кто подписывали прокламации и заявления ЦК. Мы восстановим их правильную орфографию, насколько это возможно. Она часто искажалась даже в Офисиель до фиктивных имен: Андиньо, А. Арно, Ж. Арнольд, А. Асси, Бабик, Баррон, Бергере, Бийорэ, Буи, Бурсье, Бланше, Кастьони, Шуто, К. Дюпон, Оде, Фабр, Ферра, Флери, Х. Фортуне, Фужере, Гуйе, Жересм, Грелье, Ж. Гройар, Йоселен, Журде, Лавалет, Лисбон, Лулье, Малжурналь,, Эд, Моро, Мортье, Прудом, Ранвир, Руцкан, Варлен, Виар. Несмотря на решение ЦК, все его члены не всегда подписывали прокламации. Наконец, некоторые из определенных соображений не подписывали их вовсе.

100. Этот приказ отдали вечером раньше. Предательство Дю Биссона, назначенного Луье начальником штаба, помешало исполнению приказа.

101. Тирар: «У меня и моих коллег главной моей заботой было отложить выборы до 3‑го апреля». Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.340. Вотрэн: «Мои коллеги и я сэкономили, таким образом, еще восемь дней». Там же, стр.379. Ж. Фавр: «За восемь дней нашего пребывания между мятежом и правительством возникла лишь одна баррикада». Там же, стр.385 Десмаретц: «Я счел необходимым оставаться уязвивым для опасности, чтобы дать Версальскому правительству время для вооружения». Там же, стр.412.

102. Расследование событий 18‑го марта, Тирар, т. 2, стр.342.

103. Он, то и дело, начинал эту беспрецедентную лживую кампанию, за развитием которой мы внимательно следили. 19‑го марта он сказал: — Армия численностью в 40 000 человек концентрируется в полном порядке в Версале. — Имелось 23 000 человек (цифра, которую привел он сам в Расследовании) в полном разброде. 20‑го марта он говорил: — Правительство не хотело ввязываться в кровавую бойню, хотя его провоцировали. — 21‑го марта армия возросла до 45 000 человек: — мятеж всеми отрицался. 22‑го марта: — Со всех сторон правительству предлагают мобильные батальоны для борьбы с анархией. — 27‑го марта, когда подсчитывались голоса, он говорил: — Значительная часть Национальной гвардии Парижа просит помощи провинций в установлении порядка.

104. «Учитывая, что Временная Коммуна Лиона, првозглашенная Национальной гвардией, — отмечали они в своем заявлении, — больше не ощущает ее поддержки, члены Коммуны объявляют себя свободными от своих обязательств перед избирателями и отказываются от всех полученных полномочий».

105. Следует полностью процитировать конкретное позорное свидетельство, чтобы дать представление о горячечном бреде крупной буржуазии, когда она говорит о Коммуне. Через четыре месяца после этих событий префект Дюкро, изобретатель знаменитых мостов через Марну, свидетельствовал перед Комиссией по расследованию событий 18‑го марта: — Они не отнеслись с уважением даже к его трупу, обезглавили его. Ночью, страшно сказать, один из этих людей, участвовавших в убийстве и представших перед судом, пришел в кафе, предъявив присутствовавшим остатки скальпа де л’Эспе и разгрызая их зубами. — Дюкро осмелился прибавить: — Этого человекаарестовали, судили и оправдали. — Жуткие фантазии, которых стыдились даже радикалы Сен‑Этьена.

106. Известные кварталы Марселя.

107. Это отречение огласил в ходе заседания трибунала адвокат одного из обвиняемых. Опасаясь, что это может быть истолковано как трусость, Кознье пустил себе пулю в лоб.

108. Эд. Адам, Мане, Рошар, Барре (1-ый округ, Лувр); Брелэ, Луазо—Пенсон, Тирар, Шьон, (2-ой округ, Биржа); Ш. Мюрат (3-ий округ, Темпл); А. Ле Рой, Рабине (6-ой округ, Люксембург); Димаре, Э. Ферри, Наст (9-ый округ, Опера); Мармотан, Де Бутейе (16-ый округ, Пасти).

109. Гупиль (6-ой округ, Люксембург); Э. Лефевр (7-ой округ, Бурбонский дворец); А. Ране, У. Паран (9-ый округ, опера).

110. Демэ, А. Арно, Пенди, Д. Дюпон (3-ий округ, Темпл); А. Арну, Лефрансэ, Клеманс, Э. Жерарден (4-ый округ, ратуша); Режер, Журде, Тридон, Бланше, Ледруа (5-ый округ, Пантеон); Беслэ, Варлен (6-ой округ, Люксембург); Паризель, Урба, Брюнель (7-ой округ, Бурбонский дворец); Рауль Риго, Вальян, А. Арну, Аликс (8-ой округ, Елисейские поля); Гамбон, Феликс, Пиа, Х. Фортуне, Шампи, Бабик, Растуль (11-ый округ, Анкло—Сен‑Лоран); Мортье, Делеклюз, Асси, Прото, Эд, Авриаль, Вердюр (11-ый округ, Попинкур); Варлен, Гресм, Тейе, Фрюно (12-ый округ, Рейи); Лео Мейе, Дюваль, Шардон, Франкель (13-ый округ, Гобелен); Бийорэ, Мартеле, Декам (14-ый округ, Обсерватория); В. Клеман, Ж. Вальес, Лангевин (15-ый округ, Вожирар); Варлен, Э. Клеман, Ш. Жирарден, Шалэн, Малон (17-ый округ, Батиньоль); Бланки, Тейс, Дерер, Ж. Б. Клеман, Ферре, Венорель, П. Круссе (18-ый округ, Монмартр); Уде, Пюже, Делеклюз, Ж. Мио, Остин, Флуранс (19-ый округ, Бют—Шомон); Бергере, Ранвир, Флуранс, Бланки (20-ый округ, Менильмонтан); Бланки арестовали на юге Франции, куда он отпрпавился поправить здоровье.

111. См. Приложение III.

112. Макмагон с его отношением к битвам при Ришофа и Седане усмотрел там 17 000 человек. Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.22.

113. «На Версаль, если мы не хотим снова прибегать к воздушным шарам! На Версаль, если мы не хотим отступить перед лохами! На Версаль, если мы не хотим сесть на хдеб с отрубями», и т. д. и т. п. — «Мститель» от 3‑го апреля.

114. Эти подробности, частью сообщавшиеся газетами того времени, были дополнены многочисленными товарищами Дюваля, которых мы опрашивали. В своей лживой и циничной книге Виной имел бесстыдство писать: «Мятежники побросали оружие и добровольно сдавались. Во время боя был убит некто по имени Дюваль».

115. «Генерал, командовавший в департаменте, и генеральный прокурор, знавшие о том, что я в течение тридцати лет дружил с человеком, который заправлял делами в Коммуне Нарбонны, пришли уговорить меня вмешаться, чтобы побудить его сдаться. Договорились, что, если мне не удастся это сделать, то я немедленно пошлю телеграмму генералу Робине, чтобы военные власти начали действовать в соответствии с обстоятельствами. В полночь я послал телеграмму… Вы меня не знаете; Лишь благодаря моему личному влиянию был восстановлен порядок в Каркасоне». Выступление Марку в Ассамблее в ответ на речь де Гаварди. Заседание от 27‑го января 1874 года.

116. Господин Бартеми‑Сен‑Илэр, секретарь Тьера, в ответ Барралю де Монто, упомянувшему о возможности убийств в тюрьмах, сказал: — Заложники! Заложники! Мы ничего не сможем сделать. Что можно сделать? Тем хуже для них. — Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.271.

117. Господин Беслэ в своей книге «Мои воспоминания», Париж, 1873, пишет: «Имелось сорок с лишним миллионов наличности». Этого «лишка» насчитывалось не менее 203 миллионов. Этому добряку предоставили ложные данные, которые обманули его. В своем свидетельстве и дополнениях (Расследование событий 18‑го марта, т. 3, опечатки, стр.438), господин де Плек дал привел подлинные данные.

118. Таковы были все доводы, которые он смог привести даже в книге, написанной в Швейцарии, где обосновался сам господин де Плек после падения Коммуны. Кроме того, что пощадили его жизнь, он получил позднее судебное уведомление, что против него не будет предприниматься никаких преследований.

119. Из 400 орудий, отлитых Парижем во время осады, правительство национальной обороны приняло лишь сорок, сделав вид, что остальные — непригодны. Виной, «Осада Парижа», стр.287.

120. Порой, прибегая даже к фальсификациям. В рассказе о событиях 9‑го Термидора он заставляет Барера говорить Бийо—Варену: — Не нападайте на Робеспьера, — и на основании этого разглагольствует о величии своего героя. Теперь же он цитирует доклад Куртуа, и, надеясь, без сомнения, что никто не проверит его цитаты, говорит: — Только атакуйте, а не — Не атакуйте.

121. Вероятно, в Лиге произошел раскол. Радикалы — Флоке, Корбон и т. д. — осуждали эту половинчатую позицию и хвастались потом ею перед Комиссией по расследованию событий 18‑го марта. Во время же Коммуны они не протестовали публично против этого обращения.

122. В семидесяти трех общинах проживало более 20 000 жителей. В 108 — от 10 000 до 20 000. В 309 — от 5 000 до 10 000. В 249 — от 4 000  до 5 000. В 581 — от 3 000 до 4 000. В то время имелось лишь 1 320 общин, в которых численность жителей превышала 3 000, лишь в 800 общинах существовала какая–то политическая жизнь.

123. Везинье, Клюзере, Рийо, Андрю (1- ый округ, Лувр); Потье, Серийе, Л. Дюран, Жоаннар (2-ой округ, Биржа); Курбе, Рожар (6-ой округ, Люксембург); Сикар (7-ой округ, Бурбонский дворец); Брионь (9- ый округ, Опера); Филипп, Лонкла (12-ый округ, Рейи); Лонге (16-ый округ, Пасси); Дюпон (17-ый округ, Батиньоль); Клюзере, Арнольд (18-ый округ, Монмартр); Менотти Гарибальди (19-ый округ, Бют—Шомон); Виар, Тринке (20-ый округ, Менильмонтан).

124. Приложение IV.

125. И какая возвышенная вера в их простоте! В омнибусе мы повстречали двух женщин, возвращавшихся из окопов. Одна плакала, другая говорила ей: — Не падай духом, наши мужья вернутся. И потом Коммуна пообещала взять на себя заботу о нас и детях. Но нет! Невозможно, чтобы их убили в борьбе за такое справедливое дело. Впрочем, по мне, лучше бы моего мужа убили, чем он попал в лапы версальцев.

126. «Сердце обливается кровью, когда видишь, что только добровольцы участвуют в боях. Нет, это не упрек делегатам от граждан. Я далек от такой мысли, но боюсь, как бы слабость членов Коммуны не обрекла в будущем на неудачу наши планы». Это замечательное письмо найдено в книге «Общественный фонд Коммуны», в которой содержатся документы, обнаруженные армией в различных мэриях и административных учреждениях. В целом, этот труд представляет собой одиозную карикатуру, его наиболее забавной чертой является сам автор, Жозеф Прюдом, в виде сыщика.

127. Приложение V.

128. Очень приблизительная статистика. Данные «Офисиель» от 6‑го мая весьма неполны. В целом эти заявления ошибочны, фиктивны, особенно, после редактуры Мейера.

129. Цифры, которые я привожу, были тщательно проверены, сначала во время боев, затем в трактовке генералов, высокопоставленных офицеров и функционеров Военного ведомства. Генерал Аппер насчитал просто фантастические цифры. Он придумал какие–то бригады, произвел подсчеты, зачисляя в бойцы всех, которых когда–либо можно было заподозрить в военной службе, и потом все удвоил. Таким образом, он умудрился приписать Домбровскому силы численностью в 20 000 человек, и до 50 000 — трем командирам — лицам, совершенно комичным. Его доклад изобилует ошибками в именах и должностях. Он даже не знает имен определенных командиров. Доклад не имеет никакой исторической ценности.

130. Член Совета открыл его и представил в Военном ведомстве, где он объяснил свои идеи: — Но, — заметили ему, — это точь в точь те слова, которые Феликс Пиа не перестает говорить нам. — Несколько дней назад, — ответил Вроблевски, — я послал Феликсу Пиа меморандум. — Россель сходил в бюро Пиа и обнаружил там меморандум. В течение нескольких дней этот ловкач наживал капитал на идеях Вроблевски без малейшей ссылки на источник и удивлял Комиссию здравым смыслом и технической осведомленностью.

131. Приложение VI.

132. Приложение VII.

133. Приложение VIII.

134. Имелось пять артиллерийских парков: у ратуши, Тюильри, Военной школе, в Монмартре и Винсеннесе. В целом, вместе с артиллерией фортов и полевой артиллерией Коммуна располагала более чем 1 100 пушками, гаубицами, мортирами и пулеметами.

135. Второй ЦК состоял из сорока членов, двенадцать из которых входили в первый ЦК.

136. — Вы знаете, — говорил он Делеклюзу, — что версальцы предложили мне миллион? — Молчите! — ответил Делеклюз и повернулся к нему спиной.

137. Его арестовали 20‑го марта в приватной комнате дворца Юстиции, где он встречался с генеральным прокурором.

138. Его опознали, когда он просил паспорт в префектуре полиции.

139. Корреспондент «Таймс» писал в номере за 9‑е мая: «Настоятель и его монахини объясняли, что это были ортопедические инструменты — явная ложь. Меня поразили тюфяки и ремни, поскольку легко поддавались объяснению. Я видел, как использовались подобные вещи во французских роддомах и в случаях с горячечным бредом, но дыба и ее приложения внушали мрачные подозрения, поскольку предполагали применение грубой силы, которое в современном представлении не может оправдать никакая болезнь.

140. Монахиня, которая выполняла функции настоятельницы, крупная и наглая бой–баба, отвечала на вопросы Риго в спокойной манере. — Почему вы заперли этих женщин? — Чтобы оказать услугу их семьям. Они безумны. Вы, господа, молодые люди из хороших семей. Вы понимаете, что кое–кто был бы рад скрыть сумасшедствие от их родственников. — Разве вы не знаете закон? — Мы подчиняемся нашим настоятелям. — Чьи эти книги? — Мы ничего о них не знаем. — Так, имитируя простоту, они продавали простаков.

141. О переговорах, отчасти, рассказал «Офисиель» Коммуны. Мы добавим другие подробности. Вскоре после ареста архиепископ написал письмо Тьеру, умоляя его остановить казни пленников, от которых зависела судьба заложников. Тьер не ответил. Флотте, давний друг Бланки, сходил к Тьеру, чтобы предложить обмен, и сказал, что архиепископу угрожает опасность. Тьер резко отмахнулся. — Какое мне до этого дело? — Флотте снова затеял переговоры через Дарбоя, который назначил Дегерри посланником в Версаль. Префектура не хотела отдавать такого заложника. Место Дегерри занял викарий Лагар. Архиепископ снабдил его наставлениями, и 12‑го апреля Флотте повел Лагара на вокзал и заставил его поклясться, что он вернется, если миссия провалится. Лагар поклялся: — Даже если меня расстреляют, я вернусь. Неужели вы полагаете, что я, хоть на миг, помыслю об оставлении здесь монсиньора? — В момент, когда трамвай собрался отправиться в путь, Флотте снова сказал: — Не поезжайте, если не хотите вернуться. — Священник повторил свою клятву. Он поехал и передал письмо, в котором архиепископ убеждал начать обмен. Тьер, делая вид, что ничего не знает об этом письме, ответил на первое письмо, которое опубликовала Коммуна. Его ответ представляет собой образец лицемерия и вероломства: — Факты, на которые вы обращаете мое внимание, абсолютно ложны. Я искренне удивлен, что такой просвещенный прелат, как вы, монсиньор … Наши солдаты никогда не расстреливали пленников и не пытались убивать раненых. Возможно, они в пылу сражения, направляли оружие на тех людей, которые убивали их генералов, но когда бой заканчивался, они проявляли естественное великодушие, свойственное национальному характеру. Поэтому, монсиньор, я решительно отвергаю клевету, которую вам внушили. Я подтверждаю, что наши солдаты никогда не расстреливали пленников. — 17‑го Флотте получил письмо, в котором Лагар сообщал ему, что его присутствие в Версале еще необходимо. Флотте сообщил об этом архиепископу, который не мог поверить в дезертирство своего посланца. — Невозможно, — говорил он, — чтобы Лагар остался в Версале, он обязательно вернется. Он поклялся мне в этом. — Он передал Флотте записку для Лагара. В письме сообщили, что Тьер задержал его. 23‑го Дарбой снова написал ему: «По получении письма Лагар должен немедленно возвращаться в Париж, в тюрьму Мазас. Эта задержка нас серьезно компромитирует и может иметь печальные последствия». Лагар больше не отвечал. Друзья архиепископа думали о его освобождении, и предложили за это 50 000 франков. Но требовалась гораздо большая сумма, и, кроме того, ловкие агенты, поскольку малейшая неострожность могла стоить жизни узнику. Акцию отложили, и часть суммы осталась в сейфах Комитета общественной безопасности во время вступления в город версальцев.

142. Жорж Дюшен начал проверку коммерческих сделок правительства национальной обороны, но результаты проверки не были опубликованы.

143. Перед Комиссией по расследованию в Ассамблее он принял позицию пророка Даниила в логове львов. Данный же митинг удовлетворился его освистыванием, потому что Париж позволял этим трутням жужжать, сколько они хотят, не обращая на них внимание.

144. Приложение IХ.

145. Меньшинство образовало ядро из двадцати двух членов: Андрю, Арнольд, А. Арнольд, Авриал, Беслэ, Клеманс, В. Клеман, Курбе, Франкель, Э. Жерарден, Журд, Лефрансэ, Лонге, Мало, Остин, Пенди, Серайе, Тейс, Тридон, Вальес, Варлен, Верморель.

146. Бланше — экс–капуцина и банкрота, и Э. Клемана, который в период Империи предлагал свои услуги полиции.

147. «Коммунальная война», автор — высокопоставленный офицер версальской армии.

148.  12‑го мая был взят в плен у баррикады Пти—Ванв, капитан Розем, офицер инженерных войск из дивизии Лакретеля Второго корпуса. Когда его привели к командиру укрепления, он сказал: — Я знаю, что меня ждет. Расстреляйте меня. — Командир пожал плечами и привел пленного к Делеклюзу. — Капитан, — сказал тот, — обещайте, что вы не будете сражаться против Коммуны, и вы свободны. — Офицер дал такое обещание, и в глубоком волнении попросил Делеклюза обменяться рукопожатием. Это один пример из многих. Надо ли добавлять, что с 3‑го апреля по 23‑го мая федералы не расстреляли ни одного пленника, офицера или солдата.

149. Приложение Х.

150. Этот факт был установлен по протокольным записям, сделать которые Совет поручил трем своим членам. Порядочность двоих из них, Гамбона и Лангевина, не вызывает сомнений. Они сняли заявление одного раненого бойца и видели одно из тел. Два других тела не удалось обнаружить.

151. Это указание так и не печаталось в «Офисиель», зато появилось в «Мстителе», ибо Феликс Пиа злоупотреблял своими функциями, чтобы его газета печатала первой новости об официальных решениях.

152.  3‑го мая они проголосовали за приглашение публики и даже поручили двум своим членам подыскать подходящий зал. Однако этот указ не был выполнен, хотя в самой ратуше имелся великолепный зал Сен‑Жан, который можно было приготовить за несколько часов.

153. Составление сообщений в «Офисиель» доверялось неопытным авторам, которые сокращали или увеличивали их по своему усмотрению. Затем их изменяли в типографии. С формированием секретных комиссий эти сообщения часто подвергались правке и давали очень смутное представление о заседаниях Совета.

154. «Комитет общественной безопасности, № 98 — Париж, 3‑го мая 1871 г. — Генералу Вроблевскому. — Пожалуйста, немедленно отправляйтесь в форт Исси. Необходимо срочно обеспечить провизией некоторые службы, инженерную, артиллерийскую и т. д. Члены Комитета общественной безопасности Феликс Пиа, Арно. В конверте депеша командира форта». Людям, которые не знали содержания депеши, Пиа откровенно лгал. В «Мстителе» он писал: «Единственный приказ, отданный непосредственно генералам Комитетом общественной безопасности, состоял в том, чтобы защищать Исси, который не был укреплен со стороны дороги. Он был послан генералу Вроблевски, ответственному за южные форты. Комитет общественной безопасности, приказывая позаботиться об Исси, не смещал его со своего поста». В действительности, ответственность за оборону форта Исси нес не Вроблевски, но Ла Сесилья, который после повторного занятия должности командовал укреплениями с этой стороны и Ветцелем. Ему доверили оборону путей подхода к форту.

155. Командиры легионов называли цифру в 10 000. Правда где–то посередине между сторонами.

156. П. Викар — бывший начштаба гарибальдийского генерала Боссака.

157. Лефрансэ, правдивость которого не вызывает сомнений, слышал и сообщил об этом. Исследование коммуналистского движения. Ж. Лефрансэ, стр.294, Невшатель, 1870 г.

158. Все неопубликованные сообщения, которые я цитирую и на которые ссылаюсь, скопированы с оригиналов.

159. Приложение ХI.

160. Приложение ХII.

161. «Лучше овладеть городом главными силами», — говорил граф де Мюн (Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.277). «Так право властно заявляет о себе» — право осуществления, само собой. — «Было бы лучше, чтобы не говорили, что мы вошли черным ходом».

162. Было заявлено, что польский офицер из штаба Домбровского, убитый впоследствии в ходе уличных боев, был посредником в этой попытке измены. Я не смог, несмотря на тщательное исследование протоколов, обнаружить малейшего доказательства справедливости обвинения.

163. См. письмо полковника Корбена, процитированное в «Истории заговоров против Коммуны» А. Ж. Дальсема, написанной в виде романа, но содержащей некоторые документы.

164.  23‑го Пикар телеграфировал генеральному прокурору Экса: «Позавчера Ассамблея вновь подтвердила провозглашение Республики. То самое провозглашение, которое Ассамблея отказалась заключить возгласом: — Да здравствует Республика.

165. В тот же день — это был день восстания в Марселе — Дюфор телеграфировал тому же генеральному прокурору: «Предваряйте все мои депеши словами Французская Республика.

166. Я располагаю около двадцатью прокламациями префектов и магистратов. Они говорят об одном и том же.

167. «Возвышенной речи председателя Совета аплодировали крайне Левые». Речь 21‑го марта против Парижа. Дюфор в телеграмме генеральному прокурору Экса, 23‑го марта.

168. Он сознался в своем трюкачестве в речи, произнесенной в Бордо в 1875 году: «У меня была возможность сформировать военную силу  150 000 солдат из остатков разгромленной армии, но если этих сил было достаточно, чтобы оторвать Париж от Коммуны, они не могли все же смирить большие города Франции, стремившиеся сохранить Республику. Их представители спрашивали меня с недоверием и раздражением, не за монархию ли мы боремся.

169. Я сказал бы «реанимирован», если бы сравнение с Робеспьером не делало слишком много чести этим евнухам. Робеспьер на их фоне выглядит героем. Но как удержаться от того, чтобы не вызвать в памяти этого понтифика, объявившего неуместным выступление республиканцев в июне–июле 1791 года. Для него были неуместными вопли парижан, которых морили голодом скупщики, а также люди, требующие включить в Конституцию 1793 года единственную статью в свою пользу. Он считал неуместными комиссаров, без которых расчленили бы Францию. Неуместными для него были социалисты и Жак Ру, которого он обрек на смерть, а также великая борьба против церкви. Столь же неуместными, в его представлении, были общественные организации, которые он закрыл, и с исчезновением которых Париж выдохся. Неуместным он считал Клуца, призывавшего объединить вокруг Франции все революционные силы мира, а также Эбера, несмотря на то, что тот помог ему давить социалистов. Неуместным для него было, наконец, все, что не было уничтожено после его собственного благословенного дня, когда его самого объявила неуместным крупная буржуазия. Она нашла легким и уместным разом проглотить его, как только он произвел чистку, обескровил, усмирил для нее революционного льва.

170. Приложение ХIII.

171. Рабочий квартал Лиона.

172. Они составляли то, что генерал Аппер называл бригадой Брюнея, численностью в 7 882 человек.

173. Приложение ХIV.

174. Во время первой осады газета «Офисиель» мэрии Парижа опубликовала письмо Курбе, требовавшего низвергнуть колонну.

175. Таким образом, Курбе еще не был членом Совета. Тем не менее, его считали главным автором проекта низвержения колонны.

176. Похороны лейтенанта Шателе 61‑го батальона.

177. См. показания шефа полиции, господина Клоде, Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.106.

178. Оригинал этого документа утерян, но нам удалось восстановить текст при помощи брата Домбровского и большого числа членов Совета, присутствовавших на этом заседании.

179. «Потребовалось семнадцать часов, чтобы ввести в город 130 000 солдат и нашу многочисленную артиллерию». Расследование событий 18‑го марта.

180. «Из–за такого неожиданного противодействия в этом месте возникла сумятица, которая длилась до окончания ввода войск, и могла бы иметь серьезные последствия. Если бы мятежники обстреляли Трокадеро батареями Монмартра, их снаряды доставили бы нам много неприятностей. Но пушки Монмартра молчали. Лишь в начале десятого они повели огонь. К этому времени ввод войск завершился». — Виной, «Коммуна», стр.130.

181. Это был первый пожар майских дней, и версальцы признали, что сами его устроили. — Виной, «Прекращение огня и Коммуна», стр.309.

182. Ни один депутат не возражал ни в этот день, ни в какой–нибудь другой, или заявил, что воздерживается от голосования ни со стороны крайне Левых, ни со стороны крайне Правых. Все они несут равную ответственность за это голосование.

183. «На площади Бланш, — писал на следующий день в «Салют Паблик» Г. Марото, — находилась хорошо выстроенная баррикада, которую защищал батальон из около 120 женщин. В момент, когда я прибыл, темный силуэт выделился из укромного уголка. Это была молодая девушка во фригийском колпаке, с ружьем в руке и патронной коробкой на боку. — Стой, гражданин! Сюда нельзя! — Я остановился в изумлении, показал свой пропуск, и гражданка позволила мне пройти к подножью баррикады».

184. Приложение ХV.

185. Приложение ХVI.

186. Приложение ХVII.

187. Один из командиров немецких войск.

188. Приложение ХVIII.

189. В пол девятого в мэрии одиннадцатого округа об этом рассказал делегат Жентон. Мы слышали его рассказ и приводим дословно.

190. Приложение ХIХ.

191. «Черт знает что! Я слышал это от многих добродетельных людей», — говорил Жюль Фавр, Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.42. «Пусть, лучше Москва, чем Седан», — писал один из этих мудрых и добродетельных людей во время первой осады. — Жюль Симон.

192. Заговорщики с нарукавными повязками.

193. На неоднократный призыв сдаться, федералы отвечали возгласами: — Да здравствует Коммуна! — Они были отброшены к тюремной стене, и пали с этими возгласами. Один из них все еще сжимал древко красного флага баррикады. Перед лицом такой убежденности версальский офицер несколько растерялся. Он повернулся к людям, которые пришли из соседних домов и несколько раз повторил извиняющимся голосом: — Это их вина! Почему они не сдались! — Как будто версальцы не убивали всех федералов постоянно и беспощадно.

194. Став военным министром с 1871 года, он был уволен из министерства в 1875 году вопреки отчаянному сопротивлению Мак—Магона. Это было следствием, частью, его финансовых злоупотреблений, частью, связи с немецкой любовницей, которой удалось добыть план одного из новых фортов вокруг Парижа и передать в Берлин.

195. С тех пор повышенный в звании.

196. Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.239.

197. Приложение ХХ.

198. Автор книги ««Общественный фонд Коммуны» слышал его непосредственно и описал это. Автор глубокомысленно добавляет: «Черт знает, что волновало этого безумца?»

199. Приложение ХХI.

200. Версальские клеветники преследовали его до последнего часа, распространяли за рубежом слухи, что он исповедовался одному иезуиту и отказался от своих письменных работ «в присутствии жандармов и монахинь».

201. «Маршал Мак—Магон — генералу Виною 29‑го мая, 10.05 утра. — Наше предложение состоит в том, чтобы войти в форт. Принц Саксонский приказал продлить блокаду, чтобы дать французским властям свободу действий по их усмотрению. Он обещал сохранить блокаду». — Виной, «Прекращение огня и Коммуна», стр.430.

202. На Итальянском бульваре женщины целовали сапоги верховых офицеров, сопровождавших конвои пленных. Журналист Франциск Сарси писал: «С какой неподдельной радостью взор останавливался на благородных лицах этих бравых жандармов, которые бодро сопровождали шаг в шаг мрачную колонну, образуя боевое суровое обрамление!»

203. Приложение ХХII.

204. Приложение ХХIII.

205. Приложение ХХIV.

206. Позднее будут известны все имена. Назовем некоторые из сотни. В мэрии пятого округа полковник Национальной гвардии, Галь. В седьмом округе — Габирель Оссуд и Бламон. В колледже Бонапарта — де Суланж, командир 69‑го батальона. В мэрии девятого округа — Шерпентье. На Елисейские полях — Сен‑Жениз, командир третьего батальона. В Люксембурге — Госселен, Парфэ, Даниель. В мэрии тринадцатого округа — Д’Авриль, командир четвертого батальона, Лясколь, командир 17‑го Тиерса. В Шателе Вабр в течение нескольких часов прославился жестокостью.

207. Приложение ХХV.

208. Приложение ХХVI.

209. Приложение ХХVII.

210. Приложение ХХVIII.

211. Приложение ХХIХ.

212. Приложение ХХХ.

213. Приложение ХХХI.

214. Газета «Л’Арежуа» опубликовала текст доклада лейтенанта Сикра полковнику 67‑го линейного полка уроженцу департамента Арьеж, который участвовал в аресте Варлена и командовал расстрельной командой. Мы приводим следующую выдержку: «Из вещей, обнаруженных при нем, были — записная книжка, помеченная его именем, кошелек, содержавший 284 франка и 15 сантимов, перочинный ножик, серебряные часы и удостоверение на имя Тридона».

215. Некоторые зарубежные газеты выступали в том же тоне. «Морская и Военная Газета» от 27‑го мая писала: «Мы сознательно придерживаемся мнения, что смерть через повешение слишком хороша для таких негодяев, и если медицине было бы полезно проводить хирургические операции на живой плоти злоумышленников, которые распяли свою страну, мы, по крайней мере, не усматривали бы криминал в таких экспериментах».

216. В винном магазине на площади Вольтера мы встретили воскресным утром очень молодых солдат. Это были морские стрелки образца 1871 года. — Много ли убитых? — спросили мы. — Один из них тупо ответил: — Мы получили приказ в плен не брать. Сам генерал говорил нам это. (Они не сообщили нам имя генерала). — Если бы они не поджигали, с ними бы так не обращались, мы должны убивать» (буквально). — Затем он заговорил с товарищем: — Этим утром там (он указал в сторону баррикады у мэрии) появился один в блузе. Мы повели его. — Вы не собираетесь меня расстреливать? — спросил он. — Думаю, нет! — Мы пропустили его перед собой, а затем — пах, пах. Он забавно дергался!»

217. Убито шестьдесят три офицера и 430 ранено. Погибли 794 солдата и получили ранения 6024. В целом, 877 убитых и 6454 раненых. Рапорт маршала Мак—Магона.

218. Это точное число казненных заложников: четверо — в Сан—Пелажи, шестеро — в Рокетт, сорок восемь на улице Аксо, четверо — в Пти—Рокетт, и банкир Жекер.

219. Граф де Мюн говорил (Расследование событий 18‑го марта, т. 2, стр.276): «Когда их расстреливали, они умирали с выражением дерзости на лице, которое нельзя отнести к нравственному чувству (к чувству палача, господина Мюна, конечно), но можно отнести только к решимости лучше дойти посредством смерти до конца, чем жить своим трудом». Мак—Магон справедливо говорил (стр. 28): «Они, видимо, думали, что защищают святое дело, независимость Парижа. В своих намерениях некоторые из них были добродетельны». Кто более отвратителен — тот, кто верит, что убивает «наглеца», или тот, который знает, что убивает ученика?

220. «На Сене по течению реки можно было видеть, как тянется длинный кровавый след и проходит под второй аркой со стороны Тюильри. Этот след не прерывался». «Ла Либерте» от 31‑го мая.

221. Приложение ХХХII.

222. Приложение ХХХIII.

223. Эту цифру привел генерал Аппер в Расследовании событий 18‑го марта. Мак—Магон сказал: — Когда люди сдают оружие, их можно не расстреливать. Это допустимо. К несчастью, временами о моих инструкциях забывали. Однако могу подтвердить, что число казней было крайне ограниченным. — Логика мышления восхитительна. Несомненно, список велся без учета жертв чрезвычайных судов. «Верный закону солдат» полностью их проигнорировал. Через несколько дней после уличных сражений консервативная либеральная газета «Националь» писала: «Официальные круги оценивают число убитых, расстрелянных или погибших от ран в майские дни федералов в 20 000 человек. Мы не осмелились бы приводить эту цифру, которая нам представляется значительной, если бы не узнали от офицеров, что эта цифра весьма вероятна».

224. Приложение ХХХIV.

225. Этот и последующие факты подтвердили не только пленники, но и про режимные газеты, а также корреспонденты зарубежных газет, бывшие очевидцами. Приложение ХХХV.

226. «Я наблюдал изящную фигурку, которая брела в одиночестве в мундире Национальной гвардии. У нее были длинные светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам, бледно–голубые глаза и красивое молодое личико с дерзким выражением, не ведающим ни стыда, ни страха. Когда зрители определили на глаз, что молодой гвардеец оказался женщиной, их негодование нашло выход в крепких выражениях. Однако жертва отреагировала на это лишь усилившимся румянцем и блеском глаз. Если бы французы состояли только из женщин, сколь ужасной была бы эта нация!» «Таймс» от 29‑го мая 1871 г.

227. Они третировали в подобной манере господина Регенсбурга, который просто написал в «Дебаты»: «Воистину, бесценная победа!»

228. Эти факты были засвидетельствованы консервативными газетами, среди них «Веком». Мы цитируем эту газету вместо газет, ориентирующихся на «Фигаро», которые можно было бы заподозрить в чрезмерном прославлении армии. «Позавчера была попытка бунта (в Сатори). Солдаты начали с отстрела наиболее радикальных, но, так как показалось, что это занимает слишком много времени, прибегли к стрельбе по толпе пулеметами. Порядок восстановили, но какой ценой! (Версаль, 27‑го мая). «К четырем часам утра заключенные Сатори вновь взбунтовались. Дали несколько очередей пулеметами, и, как вы догадываетесь, число убитых стало довольно большим». (Версаль, 28‑го мая).

229. Среди прочих был подполковник Тиерс, председательствовавший во время казней в тринадцатом округе.

230. В госпитале Божон лежал раненый федерал, которого хотел спасти почти весь персонал. Лишь один сотрудник был против. Это доктор Дельбо, главный хирург и профессор, преподававший на факультете медицины. Он сообщил солдатам соседнего поста, и бедного пациента забрали. К чести студентов, они заставили профессора через несколько месяцев прервать свои лекции.

231. Учет публикаций доносов позволил убедиться в достоверности этой недостойной статистики.

232. Под одним из таких приказов, предписывавших Мильеру поджечь банк, стояли подписи Бийоре, который исчез 21‑го мая, и Домбровского, который уже был убит.

233. «Главное произвести чистку в Париже. — Репрессии должны соответствовать масштабу преступления. Это не просто средство достижения победы. Члены Коммуны, главари мятежа, члены комитетов, военных и революционных трибуналов, зарубежные генералы и офицеры, дезертиры, убийцы в Монмартре, Ла Рокетт и Мазас, поджигатели и поджигательницы, досрочно освобожденные заключенные должны быть расстреляны. Надо судить по всей строгости и закону военного времени журналистов, которые вложили факелы и ружья в руки фанатичных безумцев. Часть этих мер уже претворена в жизнь. Наши солдаты облегчили работу военных трибуналов Версаля, расстреливая мятежников на месте. Но не следует упускать из вида, что многие преступники избегли наказания». «Фигаро» от 8‑го июня.

234. Доклад генерала Аппера, таблица 1, стр.215, 262.

235. Доклад капитана Гишара, Расследование событий 18‑го марта, т. 3, стр.313.

236. По оценке газеты «Деба», «потери инсургентов в убитых и захваченных в плен достигали 100 000 человек».

237. В «Фигаро» от 8‑го июня можно прочесть, что план убийств предусматривал то же число. «Мы получили от господина Луи Блана следующее письмо: «Господину Филипу Гийе. Месье, я прочел в статье за вашей подписью, что Республиканская партия по чести может ожидать протеста с моей стороны в связи с превращением Парижа в арену и жертву неприглядных действий. Разве порядочный человек мог, не теряя уважения, счесть для себя долгом жаловаться публике, что его ужасают поджоги, грабежи и убийства. Я достаточно уважаю себя, чтобы понимать бессмысленность моего заявления на этот счет. Опять же, когда общественное негодование настолько оправдано и велико, не думаете ли вы, месье, что в трибуналах молчание помощников судей обязательно. Ведь ясно, что каждый должен молчать, когда собирается говорить судья. Примите, месье, заверения в моем уважении. Луи Блан».

238. «Гражданская война во Франции». Обращение Совета Интернационала рабочих ассоциаций.

239. Эти подробности извлечены не только из многочисленных записок пленников, в том числе Элизы Реклю, но также людей, совершенно чуждых Коммуне, муниципальных советников портовых городов, зарубежных журналистов и т. д.

240. Доклад генерала Аппера не только замалчивает эти постыдные деяния, но сохраняет прямо–таки пугающую безмятежность. В нем, например, говорится: «С пленниками на понтонах обращались как с матросами, с той только разницей, что они не работали и чаще получали порции вина». О клетках и паразитах ни слова. В той же манере он пересказывает в стиле претенциозного интенданта историю Коммуны и ее последних боев. Для него будет большой честью указать на противоречивость его пересказа, доходящую до абсурда. Но как раз на основе этой официальной лжи буржуазные историки до сегодняшнего дня составляют свои труды.

241. Письмо адресовано в брюссельскую «Либерте».

242. Кроме официально признанных 27 837 пленников на понтонах, допускалось, что 8 472 других пленников были распределены в Сатори, Л’Оранжери, Ле Шотье, по исправительным домам Руан—Клерман и Сен‑Сир. 15‑го октября в тюрьмах Версаля еще находилось 3 500 человек.

243. Бывшее прибежище разного рода преступников.

244. Многочисленные политические убийства во Франции происходили со времени декрета Временного правительства от 1848 года.

245. Вот образчик, и не самый яркий: «Мы не должны делать ошибок, — писала «Либерте», — не должны, кроме того, быть щепетильными. Несомненно, перед нами банда негодяев, убийц, воров и поджигателей. Требовать для обвиняемых соблюдения и снисхождения закона, исходя из презумпции невиновности, было бы слабостью. Нет и нет! Тысяча раз нет! Это не обычные обвиняемые. Одни из них были схвачены на месте преступления, другие изобличили себя в преступлениях столь несомненно и достоверно, что достаточно установить их личность, чтобы выкрикнуть громко и убежденно: — Да, да! Они виновны! Задержанные очевидцы, большей частью, злобные бандиты со свирепыми физиономиями, отталкивающие типы, особенно, молодежь, которых не хотелось бы встретить в лесном уголке даже при свете дня».

246. Семейная мораль восторжествовала полностью. Через несколько дней после падения Коммуны первый председатель Кассационного суда, официальный посредник в любовных приключениях Наполеона III вновь торжественно занял при единодушном одобрении всех судов свое место, с которого его удалила притворная стыдливость деятелей 4‑го сентября.

247. Процитируем Дюпона де Бюссака и, прежде всего, Леона Биго, который защищал Марото, Лисбона и большое число неустановленных пленников. В течение года он уделял им время, труд, деньги, затраченные на публикацию мемуаров, подавал апелляции. Он умер в ходе повседневных забот, рухнув после апоплексического удара в адвокатуре. Друзья Коммуны никогда не забудут этого благородного рвения.

248. Ему присудили в 1876 году пять лет заключения за растрату.

249. Неужели никто не подхватит этого на юридических факультетах? Какое дело может быть лучше для молодого человека? Какой прекрасный повод исправить серьезные ошибки юридических заведений периода Коммуны, приблизить к пролетариату ту часть нашей молодежи, которая отдаляется от рабочих с каждым днем?

250. «На просьбу предоставить юридические доказательства, — отмечалось в постановлении суда в Будапеште, — французское правительство просто прислало приговор военного трибунала. В приговоре нет ни малейших доказательств, даже какой–нибудь определенной улики, устанавливающей виновность. Учитывая, что приговор полностью лишен свидетельств и доказательств, а также указания на способы их обеспечения, суд освобождает Франкеля от выдвинутых против него обвинений».

251. Вот их имена, которые, действительно, принадлежат истории: Мартель, председатель Палаты; Пью, заместитель председателя; граф Октав де Бастар, Феликс Вуазен, секретари; Батби, граф де Майе, граф Дюшатель, Пельтеро—Вийенёв, Франсуа Саказ, Телё, маркиз де Кенсона, Биго, Мервейо—Дювиньян, Пари, Орн.

252. Приложение ХХХVII.

253. Согласно реакционным газетам, детектива привязали к доске. Гнусное изобретение, которое, по мнению судей, ничто не могло оправдать. Визентини, которого схватили во время стихийного взрыва ярости и сразу же бросили в Сену, можно было бы спасти, если бы доска, к которой он был привязан, не перевернулась и не ударила его по голове.

254. Доклад генерала Аппера.

255. Таким образом, конфискации в ходе зачистки домов, осуществленные на основании выданных мандатов, классифицировались как акты грабежа со взломом, хищения и т. д., словно эти акты имели какой–нибудь личный мотив. Далее следует указать, что никто не свидетельствовал в трибунале о том, что пленники занимались грабежом. Никто не смог доказать, что поджоги использовались для грабежей.

256. «Мы все вспоминаем одного из наших товарищей, Корселя, который подхватил туберкулез легких в тяжелейшей форме. Представ перед Комиссией, он едва мог держаться на ногах. На обычный вопрос председателя, он ответил лишь болезненной улыбкой. Когда же один из молодых членов Комиссии, вероятно, почувствовавший жалость при виде живого трупа, наклонился к пожилому военврачу, желая, очевидно, попросить перерыв, тот отреагировал достаточно громко, чтобы его слышали несчастный пленник и его товарищи: — Вот еще! Акулам захочется что–нибудь съесть. — И акулы, действительно, получили кое–что на еду. Менее чем через три недели после нашего выхода в море наш друг Корсель умер, и мы сбросили его останки в море. Надо назвать имя этого друга акул. Его звали доктор Шаналь. Из четырех тысяч осужденных, прошедших перед ним строем, получили освобождение менее десяти. Возможно, причины этого можно будет легче понять, познакомившись со следующими фактами. Эдмон Адам, депутат от Сены, прибыв на остров Ре для посещения Х. Рошфора, который был там заключен, встретился в отеле с молодой женщиной, предложившей ему за скромную сумму в 1 000 франков добиться у главврача отсрочку отправки его друга из Франции. Ей достаточно было одного слова, утверждала она, чтобы старик ее послушался». (Свидетельства двух беженцев из Новой Каледонии, Паскаля Груссе и Журда, опубликованные в «Таймс» от 27‑го июня 1874 г.)

257. Австралийская газета: «Сведения о корабле «Орн» с каторжниками на борту, опубликованные английской прессой, неточны со всех точек зрения. Вместо 420 случаев цинги, на судне едва набралось 360».

258. Доклад Комиссии по помилованиям, представленный в январе 1876 года Мартелем и Ф. Вуазеном.

259. На острове Пинос 900 каторжан распределили между собой 500 гектаров (около 100 акров). — Мы ошиблись в ожидании ресурсов острова Пинос, — философически заметил в 1876 году министр заморских территорий. — Я говорил об этом три года назад, — ответил на это Жорж Перен.

260. — Адмирал Рибур в Расследовании утверждает, будто в 1873 году технический департамент выплатил осужденным полуострова 110 525 франков. Нам нужно оставить это, сказав, что осужденные не будут работать». (Речь Жоржа Перена в поддержку амнистии. Заседание от 17‑го мая 1876 года.)

261. Надсмотрщика первого класса судили за попытку убийства. Другого, награжденного орденом Почетного легиона, осудили на семь лет каторжных работ за попытку убийства жены. Многих надсмотрщиков ежедневно ругали за пьянство.

262. Подробности взяты из вполне правдивого, без преувеличений, рассказа, который Паскаль Груссе и Журд опубликовали после побега в «Таймс». Впоследствии его перепечатали в виде памфлета.

263. Двое известных убийц.

264. Поляк, осужденный за стрельбу в царя в Париже.

265. Один из них предоставил полное описание их побега, содержавшее некоторые интересные подробности о Новой Каледонии. «Кругосветное плавание», автор А. Байер.

266.  22‑го декабря 1876 года Баро, бывший делегат аудиторов Парижа при Съезде рабочих, был вызван в третий трибунал, который обвинил его в том, что он был одним из секретарей военной комиссии в период Коммуны. Баро приговорили к заключению в крепость. Во время рассмотрения его дела председатель трибунала заявил: — Суд учитывает, что обвиняемый вынашивает те же чувства, что одушевляли его в 1871 году, ибо в 1876 году, как мы убедились, он принимал участие в работе Съезда рабочих.

267. Приложение ХХХVIII.

268. Даже в апреле 1877 года еще один корабль с 506 осужденными на ссылку, был отправлен в Новую Каледонию из Франции.

Белфорт Бакс. «История коммуны» Лиссагарэ

«История Коммуны», журнал «Коммонвил», 4‑го декабря 1886 г., стр.283 (рецензия).

Наконец, этот важный труд появился на английском языке, и мы без колебаний утверждаем, что с ним должен ознакомиться каждый социалист. История Коммуны так, как она представлена в целом объективном повествовании Лиссагарэ, содержит в себе глубокий нравственный посыл. Это история борьбы благородного энтузиазма, подлинного бескорыстия и самоотверженности, которой сопутствуют обычно большие возможности для проявления глупого тщеславия, мелочных склок, плохой организации и господства педантизма, ведущего, в конечном счете, к полному краху. Версальцы добились победы, приготовленной для них заранее. И это повторится в ходе будущего большого народного движения, если четкость исполнения должностных обязанностей и организованность не смогут одолеть смятение, замкнутость и чудачество. Но нравственный урок, который следует извлечь, более актуален сейчас, чем для будущего народного восстания. Начать с того, что сегодня существуют социалистические, с позволения сказать, организации, которые буквально олицетворяют катастрофу во время испытаний. Мы наблюдаем в них те же самые элементы, которые вызвали падение Коммуны в течение ужасной «кровавой недели». По мере ознакомления с трагедией 71‑го года приверженец социалистического дела снова и снова будет сожалеть об утраченных возможностях. Утраченных, потому что все смешалось, почти каждый хотел заниматься всеми делами, и в результате ничего не делал, во многих случаях, несомненно, с самыми благими намерениями. Даже в критический час, когда версальцы реально вошли в Париж, существовал шанс эффективного отпора вторжению посредством перекрестного обстрела с Монмартра и Пантеона, если бы эти районы были бы, как следует, укреплены и обеспечены живой силой. Но там ничего не было. Опять же, когда Коммуна корчилась в муках, улица за улицей сдавались потому, что офицеров и других важных посланцев останавливали и заставляли помогать строительству баррикад, составляющих последний рубеж обороны. Таким образом, их буквально приносили в жертву фальшивому и глупому представлению о равенстве.

Нам хотелось бы, чтобы каждый истинный социалист, который сбит с толку тенденциями дезинтеграции, прочел, заметил, выучил и внутренне переварил важные уроки, извлеченные из этого труда. В 1871 году дело погибло, большей частью, во всяком случае, не из–за шпионов и предателей, ибо было удивительно мало принимавших заметное участие в движении людей, которых можно было бы справедливо обвинить в злонамеренных мотивах или попытках извлечь личную выгоду из своего участия. Дело погибло из–за благонамеренных, тщеславных, чудаковатых, сварливых людей, которые тратили время на многословные выступления по личным вопросам и т. д., которые не делали ничего сами, и не давали что–то сделать другим. Имелись, конечно, другие глупости. Их, несомненно, вызывало, частично, неисполнение изданных указов. Вопрос о заложниках был одним из самых роковых из них. Если бы архиепископа расстреляли сразу же после подтверждения факта расправы над федералами в Версале, расстрелы, возможно, сократились бы. В действительности, его расстрел отсрочили до времени, когда это не принесло никакой пользы, кроме того, что дало возможность так называемому «цивилизованному миру» разыгрывать лицемерный ужас. Перевод книги, надо сказать, выполнен блестяще.

Э. Б. Бакс 

Оглавление

Примечание издателей

Вступление

Пролог

  Как пруссаки захватили Париж и другую территорию Франции

I. Пруссаки входят в Париж

II. Коалиция открывает огонь по Парижу

III. Восемнадцатое марта

IV. Центральный Комитет призывает к выборам

V. Реорганизация государственных учреждений

VI. Мэры и Ассамблея объединяются в борьбе против Парижа

VII. Центральный Комитет принуждает мэров к капитуляции

VIII. Провозглашение Коммуны

IX. Коммуны в Лионе, Сент‑Этьене и Крезо

X. Коммуны в Марселе, Тулузе и Нарбонне

XI. Колебания Совета Коммуны

XII. Версальцы отбрасывают патрули коммунаров и организуют бойню пленных

XIII. Поражение Коммун в Марселе и Нарбонне

XIV. Слабость Совета

XV. Первые бои Коммуны

XVI. Манифест и ростки поражения

XVII. Женщины Коммуны и противостоящие армии

XVIII. Работа Коммуны

XIX. Учреждение Комитета Общественной Безопасности

XX. Россель заменяет Клюзере

XXI. Бомбардировка Парижа: бегство Росселя

XXII. Заговорщики в Коммуне

XXIII. «Левые» предают Париж

XXIV. Новый Комитет за работой

XXV. Париж на краю гибели

XXVI. Враг входит в Париж

XXVII. Нашествие продолжается

XXVIII. Продолжаются уличные бои

XXIX. На баррикадах

XXX. Падение левого берега

XXXI. Последняя позиция Коммуны

XXXII. Ярость версальцев

XXXIII. Судьба пленных

XXXIV. Судилище над коммунарами

XXXV. Казни

XXXVI. Результаты мести буржуазии

Приложения

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

Примечания автора

Белфорт Бакс. «История коммуны» Лиссагарэ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg