«Боэмунд Антиохийский. Рыцарь удачи»

Боэмунд Антиохийский. Рыцарь удачи (fb2) - Боэмунд Антиохийский. Рыцарь удачи (пер. И. А. Эгипти) 2298K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жан Флори

Жан Флори Боэмунд Антиохийский

Боэмунд был доблестным рыцарем (…) всегда в поисках чего-либо невозможного; благодаря своей ловкости и храбрости он превзошел всех в искусстве войны.

Ромуальд Салернский.

Не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас.

Анна Комнина.

Пролог

Зачем писать биографию Боэмунда Антиохийского сегодня, примерно через девятьсот лет после его смерти?

Со своей стороны, я могу выдвинуть четыре главных довода. Первый имеет отношение к биографическому жанру, к которому с недавних пор вновь вернулись силы. Из века в век, вплоть до нашего времени, ученые писали историю монархов и других влиятельных персон — правителей или героев-воинов, чьи достоинства или недостатки, как тогда полагали, определяли ход истории. Это был большой период «биографий» в прежнем значении этого слова — их авторы охотно смешивали историю Франции с историей ее королей, но при этом упустили из виду историю самих французов, низведенных до простой роли статистов.

Развитие экономической и социальной истории, а также особое внимание, справедливо уделенное школой «Анналов» феноменам «большой длительности», коренным образом изменили и даже оттеснили на второй план этот способ видения. Результатом стало то, что во второй половине XX века историки, достойные этого имени, долгое время не желали проявлять интерес к биографии. Заброшенный ими жанр слишком часто оказывался во власти псевдоисториков, никудышных писателей и публичных персон, продающих (увы, успешно) скорее свое имя, нежели свой труд или собственное исследование, зачастую минимальное или вовсе ничтожное. Этот досадный сдвиг еще больше отдалил настоящих исследователей, работавших в жанре биографии, историческую биографию и даже саму историю от широкой публики, слишком часто желающей полакомиться пикантными пустячками и альковными тайнами.

Отвоевание жанра было медленным. Оно еще не завершено. Чтобы инициировать его, потребовались усилия таких именитых историков, как Жорж Дюби, Жак Ле Гофф или Жан Ришар (если говорить только о французских ученых): они вернули исторической биографии соответствующие ей размах и значимость, сделав упор и на изучаемом персонаже, и на его времени, тем самым соединив политическую историю с историей экономики, общества и менталитета. В такой новой перспективе персонаж интересен в большей степени как человек своего времени, нежели как определяющий участник истории. Именно в этом престижном списке (но только в более скромном ранге) я решил запечатлеть свое имя, выпустив в свет биографии Петра Пустынника, Ричарда Львиное Сердце и Алиеноры Аквитанской[1]. Они одновременно являются как действующими лицами, так и свидетелями своего времени, выразителями идеологий.

Однако исследования привели меня к тому, что мое собственное восприятие истории, доставшееся мне в наследство от школы Анналов, чьим преемником я остаюсь и по сей день, немного — по меньшей мере на одно деление — изменилось. Я по-прежнему уверен в том, что историю во всех ее составляющих следует изучать как феномен «большой длительности», обусловленный прежде всего медленными глубинными течениями, в частности, в области экономики и менталитетов, которые зависят от условий жизни, от развития идей и от формирования идеологий. Лишь эти медленные процессы способны породить определяющие факторы исторических событий, «составные части» соединения, образующего историю. Но я уверен и в том, что в истории, как и в химии, эти «составляющие», каждое на своем месте, могут дать различные результаты — все зависит от того, какой к ним будет (или не будет) применен катализатор. Этот «катализатор» — личность, индивид, который в силу своего характера, способностей и воли влияет на историю, которой он принадлежит, и меняет ее ход. Именно так, на мой взгляд, Ричард Львиное Сердце активно способствовал становлению рыцарской идеологии, а Алиенора Аквитанская (возможно, безотчетно) внесла свой вклад в возникновение понятия куртуазной любви.

Еще более показателен в данном отношении пример Боэмунда, пусть даже не являющийся обобщающим. В ряде работ[2] я не раз говорил о медленном глубинном течении, которое в политическом, религиозном и идеологическом отношении вело к крестовому походу, начавшемуся в конце XI века, поэтому нет необходимости вновь утверждать это в данной книге: с Боэмундом или без него, крестовый поход состоялся бы; с ним или без него, крестоносцы оказались бы под стенами Антиохии. Однако, полагаю, я могу утверждать, что личная роль Боэмунда оказалась в тот момент определяющей — настолько, что в истории редко можно встретить подобный пример воздействия. Ибо без Боэмунда крестоносцы никогда не захватили бы Антиохию, христианская армия, наиболее вероятно, была бы истреблена, и Первый крестовый поход на этом бы остановился. Вследствие этого лик мира был бы иным.

Второй довод — «образцовый», показательный характер моего героя. Боэмунд, по сути, был воплощением исторического мифа: мифа о рыцаре, младшем в бедном роду или лишенном наследства, которому благодаря одной лишь доблести удалось выковать свою судьбу и стяжать славу. Разумеется, он добился этого не только своим мужеством и храбростью, но также своим дипломатическим мастерством, хитростью и беспринципностью, актерским чутьем и умением применять «массовую пропаганду» — одним словом, своим политическим гением. В этом его можно сравнить (но только не в сравнительной, а в превосходной степени) с Гийомом Маршалом, чью биографию в прошлом выпустил ныне покойный Жорж Дюби; это произведение открыло новый путь — к истории менталитета. По этому пути отправился и я вслед за еще одним моим прежним учителем, швейцарцем Полем Руссе, который тоже был первопроходцем такого подхода к истории.

Третий довод — более неожиданный, он возник уже в процессе исследования. Изучение персонажа и его роли, в частности, в крестовом походе, позволило мне выявить ту функцию, какую выполняла в исторических источниках пропаганда — конечно, подобную роль пропаганды раньше никто не отрицал, но, как я полагаю, её серьезно недооценивали. Сравнение большого числа источников, посвященных Первому крестовому походу, позволяет выявить эту роль, блестящим исполнителем которой оказался Боэмунд, пользовавшийся ею непосредственно в своих речах и косвенно — в повествовании о крестовом походе, составленном его хронистом, норманнским Анонимом, автором «Деяний франков». Наше знание истории крестового похода, таким образом, искажено и, следовательно, заслуживает некоторой правки. Если быть более точным, то в рамках исторической и текстуальной критики сравнение источников, связанных в большей степени с личностью Боэмунда, позволяет проследить определенную эволюцию, смысл и цели которой можно нащупать. Такое сопоставление позволяет подойти к решению сложной, обсуждаемой вот уже больше века проблеме взаимосвязи между этими источниками — в частности, между «Деяниями франков» и Тудебодом[3].

Последний довод — самый простой, но столь же весомый, что и предыдущие: Боэмунд был, по всей видимости, обаятельным, обольстительным, харизматическим героем, наследником рода норманнских завоевателей. Это подтверждают все источники, включая те, что отзываются о нем крайне враждебно. Это поистине легендарный герой, в отношении которого можно задаться вопросом: что все же берет в нем верх, рыцарь в поисках приключений или политический гений?

Он заслужил, чтобы его не забыли.

Я не могу закончить представление этого труда, не поблагодарив тех, кто помог ему появиться на свет. Несвоевременная болезнь (хотя могут ли болезни быть своевременными?) помешала мне собрать многие источники и труды, с которыми можно ознакомиться лишь в Италии; но, к счастью, я смог получить их в виде множества фотокопий и фотографий, которые пожелали послать мне, со своей неизменной любезностью, некоторые друзья и коллеги. Мои слова благодарности и признательности обращены к Жерару Дедейану и Жоржу Мартену во Франции, Сюзанне Эджингтон в Англии, Джею Рубинштейну в Соединенных Штатах Америки, а также к моим итальянским друзьям — Эрику Куоццо, Марио Мескини, Жерардо Орталли, Луиджи Руссо, Анне Спьеция и Джойе Цаганелли.

Без них не было бы этой книги.

1. «Эти проклятые норманны…»[4]

Рыцарь в поисках приключений…

Именно такой образ сначала всплывает в моем воображении, если попытаться описать в двух словах Боэмунда, с которым я с давних пор встречался на страницах средневековых источников и работ моих коллег-медиевистов. Он — воплощение тех самых «молодых», о которых писал Жорж Дюби[5], — странствующих, изгнанных или лишенных наследства рыцарей, обедневших либо младших отпрысков в роду, героев эпопей и романов, которые расцвели пышным цветом в зарождающейся французской литературе XII века. Не имея за душой ничего, кроме воинской доблести, с мечом и копьем в руке, они привлекали внимание государей либо наводили на них страх, приводили в восхищение женщин, завоевывали известность и земли, женились на богатых наследницах или дочерях короля и приобретали таким образом, благодаря лишь собственной отваге, сеньорию или королевство.

Этот тип героя, столь распространенный в литературе того времени, — миф, заключающий в себе глубокий смысл. Он отражает мечты и устремления рыцарства, зародившегося в ту же самую эпоху, во второй половине XI века. Безумная надежда! Мечта о восхождении по социальной лестнице благодаря исключительно рыцарским добродетелям![6]

Боэмунд — рыцарь в поисках приключений, но он же и норманнский рыцарь. Ибо в середине XI века, когда Боэмунд появился на свет, мечта о социальном продвижении при помощи меча была не мифом, а реальной возможностью, что не раз демонстрировали норманны. Род Боэмунда мог подтвердить это лучше, чем чей-либо иной. В самом деле, разве наш герой не был сыном того самого Роберта Гвискарда, который мог похвалиться тем, что победил двух императоров? Того Гвискарда, чья гробница украшена эпитафией: «Здесь покоится Гвискард, ужас мира»? Наверняка юный Боэмунд с детства заслушивался рассказами из «семейной саги», повествующей о сыновьях мелкого сеньора из Нижней Нормандии Танкреда Готвильского, которые служили наемниками в Южной Италии, причем один из них, отец Боэмунда, впоследствии стал герцогом Апулии и Калабрии, а другой, его дядя Роберт, — графом Сицилии!

Славная эпопея Готвилей — не единичный пример: эпоха изобиловала подвигами норманнских воителей. Еще до тысячного года они не довольствовались тем, что бороздили моря и реки на своих не имевших себе равных военных кораблях, которые, безусловно, можно назвать «drekar»[7]. Эти торговцы, эти отчаянные (но не столь дикие, как говорили о них в свое время[8], моряки и воины, эти неимущие скандинавы, которых стало слишком много в их северных пределах, были привлечены богатствами скромных городов, сокровищами храмов и монастырей Западной Европы, часто подвергавшихся разграблению и поджогам. Норманны (главным образом шведы), торговцы и наемники, прошли по рекам Восточной Европы, сделав первые шаги в создании государства, которое впоследствии станет Россией. Они дошли до Константинополя, отважившись атаковать его в 911 году, после чего заключали с этой пышной столицей договоры, вели с ней торговлю и служили ей в качестве наемников[9].

Начиная с IX века уже другие, датские и норвежские викинги, обосновавшиеся в Гренландии и на берегах Канады, захватили Шетландские и Оркадские (Оркнейские) острова, основали фактории в Шотландии и Ирландии и колонизировали Фарерские острова, Исландию, а затем добрались до Гренландии и побережья Канады. Во второй половине IX века датчане захватили большую часть Англии, основав в ней свои королевства. Норманны, короли морей, угрожали всему побережью Атлантического океана, поднимаясь по рекам и грабя города или монастыри в тех регионах, которые сегодня мы называем Францией, Испанией, и даже Марокко, сравнительно недавно завоеванного арабами. Они доходили до Средиземного моря — их следы ведут к берегам Италии и Греции; там они примкнули к своим шведским «коллегам», добравшимся по суше до Константинополя.

В это самое время (911 год), устав от напрасной борьбы с непредвиденными и нескончаемыми набегами норманнов, король Франции Карл Простоватый уступил им часть Нейстрии, земли будущего герцогства Нормандского. Постепенно завоеватели-викинги осели в этих краях, приняли христианство, сохранив при этом множество скандинавских языческих обычаев, таких, как, например, брачный союз more danico («на датский манер»). Этот обычай позволял герцогу вступать в официальное, признаваемое законным сожительство — наряду с христианским браком, часто носившим политический характер. Однако большинство таких, освященных церковью браков в роду герцогов Нормандских не принесло потомства, а потому законнорожденность их детей часто вызывала сомнение. Так обстояло дело с самым известным среди них, Вильгельмом Незаконнорожденным. Ему было только восемь лет, когда его отец Роберт Великолепный скончался в Никее, возвращаясь из паломничества в Иерусалим. Вильгельму удалось сломить силы своих противников, истребить или изгнать бунтовщиков и, наконец, объединить воинов Нормандии и окрестных земель ради завоевания королевства Англии (битва при Гастингсе, 1066 год). Благодаря победе в этой битве Вильгельм Незаконнорожденный превратился в Вильгельма Завоевателя, одного из самых могущественных правителей Европы.

Предкам Боэмунда была уготована еще более удивительная участь. Конечно, они поднялись не так высоко, но начинали с самых низов, располагая при этом меньшими средствами. По сути, их род берет начало в среде мелкой военной аристократии, которая когда-то приобрела владения в Нормандии. Став христианами, они, как и все современники, оказались перед выбором: искать вечного спасения (что это было — страх перед преисподней или надежда на рай?) или соблазниться скромными, на наш взгляд, прелестями рыцарской жизни. В социальном отношении положение рыцаря возносило их над общей массой крестьянства, но подвергало их души многоликой опасности: пролитая кровь, насилие, бесчинства, разбой, похищения, сладострастие — в этих и прочих грехах изобличали рыцарей сочинения того времени (почти все они были церковными). Чтобы очистить их от прегрешений, Церковь издавна налагала епитимью в виде подаяний, дарений, основания храмов; к ним она добавила паломничество, оказавшее в X–XI вв. преобладающее влияние на религиозность людей, особенно на тех, кто принадлежал к аристократии[10]. В большей степени, чем Рим, паломников привлекал Иерусалим, к которому, как по суше, так и по морю, устремлялись толпы верующих — это был настоящий «путь к спасению».

Норманны были не последними, кто совершал паломничества. Большинство из них, отправляясь к Гробу Господню, шли по «дороге франков» (Francigena), приводившей их к святилищам Рима, а затем двигались по Аппиевой и Траяновой дорогам к югу Италии, откуда предстояло держать путь к Святой земле. Преодолев морской путь между Бари и Диррахием (Дураццо), путники добирались по Эгнатиевой дороге до Константинополя, а затем направлялись в Иерусалим через Анатолию и Сирию. Все эти дороги были усеяны храмами, молельнями, святилищами, богадельнями и мостами[11]. В Апулии паломники могли попутно посетить святилище Михаила Архангела на горе Гаргано. Норманны с давних лет испытывали особое благоговение к этому архангелу, которому они посвятили часовню Мон-Сен-Мишель-о-Периль-де-ла-Мер, сооруженную на гористом Могильном острове в авраншском заливе[12].

Итак, никто не видел ничего удивительного в том, что в преддверии тысячного года паломники-норманны уже появлялись в Иерусалиме, приходили к горе Гаргано и останавливались на некоторое время в Южной Италии. Согласно монаху Амату из Монте-Кассино, составившему свою хронику после 1080 года, некоторые из них, около сорока человек, в 999 году остановились в гавани Салерно. Возмущенные тем, что местное население оказалось в подчинении у сарацин, они, потребовав оружия и коней (как паломники, они были лишены этого), изгнали сарацин и освободили жителей от рабства. Последние просили их остаться, но паломники-норманны, отклонив предложение, вернулись в Нормандию. Однако они не преминули рассказать соотечественникам, насколько богаты итальянские земли[13].

В конце XI века норманнский хронист Вильгельм Апулийский поведал о том, что в 1015 году норманнские паломники, пришедшие поклониться святому архангелу Михаилу на горе Гаргано, встретили ломбардского князя Мелуса, знатного мужа, изгнанного из Бари[14]. Он попросил их помочь освободить Апулию от византийского владычества. Обещав ему это, они, вернувшись в родные края, призвали многих своих близких последовать за ними. Вильгельм не пытается утаить их корыстные мотивы: «Многие поддались искушению и решили отправиться в путь: у одних было мало добра или не было вовсе, другие хотели попытать счастья, и все они желали обогатиться»[15].

Лев Остийский представил другую версию. Согласно ему, Мелус набрал сорок храбрых воинов из Нормандии, которые, скрываясь от гнева их герцога, искали способа послужить на воинском поприще в Южной Италии. Встав во главе этого отряда, Мелус вторгся в Апулию со всеми, кто «из-за ненависти к грекам или ради собственного спасения был готов присоединиться к нему»[16]. Несмотря на то что эти норманнские воины были разбиты греками в битве при Каннах в 1017 году, они не покинули регион, став наемниками различных князей. По мнению Леона-Робера Менаже, «южная Италия стала своего рода “сливным желобом”, избавлявшим основные регионы Франции, преодолевших феодальную анархию Dark Ages (раннего средневековья) — Нормандию, Фландрию, Анжу, Мэн, Бретань, Бургундию, — от излишка населения, наводнившего эти районы»[17]. Первыми и самыми многочисленными среди этих «воинственных иммигрантов» были норманны. На протяжении XI века в Южную Италию переселялись целые семейства норманнов; порой на них указывал лишь «cognomen» (родовое имя) — Normanus, но также известно было место происхождения самых знаменитых родов (Дренго, Эшафур, Монтрей, Гранмениль, Клэрмон, Бонвиль, Готвиль), прославивших себя в ходе завоевания.

Несмотря на расхождения в текстах, в них можно четко выделить ряд общих мест: норманны, являвшиеся группами в разное время, имели репутацию отважных воинов; они были способны стать наемниками; они жаждали богатства, были алчны, амбициозны и набожны, на что указывает их поклонение священным местам и, в частности, святому архангелу Михаилу. Два их главных противника уже обозначены: это сарацины и греки.

Военные достижения норманнов объяснялись их физическими и моральными качествами. Отвага, храбрость, нечувствительность к страданиям, презрение к смерти, преклонение перед героями, жажда подвигов, культ доблести — таковы основные черты, признаваемые всеми, даже врагами норманнов, как будет видно в дальнейшем. Их воинское мастерство заключалось также в искусном владении копьем. В середине XI века именно они, безусловно, ввели новые приемы конного боя: массированная атака рыцарей, державших копье неподвижно в горизонтальной позиции, была способна, согласно образному и восхищенному выражению Анны Комниной, «пробить даже вавилонскую стену»[18]. Вскоре, к концу XI века, такой способ атаки переняло все рыцарство в целом[19]. Раннее введение в бой этого приема превратило норманнов, облаченных в кольчуги с длинными рукавами (haubert) и в шлемы с наносниками, в лучших рыцарей своего времени[20].

Властолюбие, алчность и склонность к ремеслу наемника, также признанные всеми, сыграли, по мнению большинства историков, важную роль в их решении обосноваться в Южной Италии[21]. Эта склонность к наемничеству также была обусловлена тем, что нормандские герцоги, опираясь на свое право, взяли за обычай изгонять, лишая имущества, людей, восставших против их власти[22]. В ожидании возможного возвращения в милость эти изгнанники заполняли свой невольный досуг, зарабатывая себе на жизнь ремеслом наемников — и приобретая благочестивые заслуги благодаря своим паломничествам. Люсьен Мюссе верно отметил: «Одно не исключало другого; и в том и в другом предприятии, как бы то ни было, находил себе выход дух авантюры»[23].

Семейство Готвилей — прекрасный пример этого феномена. Родоначальник династии Танкред, скромный сеньор Готвиля-ла-Гишар (область между Кутансом и Сен-Ло) имел дюжину сыновей от двух жен, Мориеллы и Фразенды. Все они стали рыцарями, что свидетельствует о том, что семья, несмотря ни на что, обладала некоторым достатком. Однако такое положение вещей было слишком обременительным для семейного владения и его ресурсов. К тому же наследство, поделенное между двенадцатью отпрысками, свелось бы к нулю. Поэтому все продолжатели рода Танкреда, как и множество младших сыновей в среде мелкой аристократии того времени, отправились в дальние странствия. Нам известны их имена и примерное время появления в Южной Италии[24]. Сначала, в 1030 году, это были пять сыновей Танкреда и Мориеллы: Вильгельм «Железная Рука», Дрого, Онфруа, Жоффруа и Серлон. Через пятнадцать лет к ним присоединились дети от второго брака — среди них был Роберт, будущий отец Боэмунда, прозванный Гвискардом, что означало «хитрый» или «дальновидный», а также Мальгерий, Вильгельм, Альфред, Гумберт, Танкред (?) и младший Рожер, ставший впоследствии графом Сицилийским.

Как и другие норманны до них, сыновья Танкреда начинали свою карьеру наемниками, с одинаковым безучастием предоставляя свой меч грекам и лангобардам, оспаривавшим друг у друга власть над регионом, которым также желали владеть и сарацины. Эти конфликты, сами по себе довольно запутанные, не входят в область нашего рассмотрения[25]. Мы обращаем на них внимание постольку, поскольку они связаны с карьерой Роберта Гвискарда до рождения Боэмунда[26]. Совсем недавно Луиджи Руссо провел замечательное исследование по вопросу о мотивах, побудивших норманнов осесть в Южной Италии, и идеологическом обосновании такого шага источниками, посвященными их деяниям[27].

Начало карьеры Роберта было скромным. Примерно в 1048 году, когда он прибыл в регион, его старшие братья уже обеспечили себе солидную репутацию воинов. В скором времени стали хозяевами там, где прежде они были слугами. С 40-х годов XI века они воевали уже за собственные интересы. Так, в 1042 году старший брат Роберта, Вильгельм Железная Рука, провозгласил себя графом Апулии. После смерти Вильгельма в 1046 году ему наследовал брат Дрого. Он послал юного Роберта Гвискарда «проходить военную подготовку в византийской Калабрии», согласно удачному выражению Франсуа Невё[28]. Там Роберт проявил себя и храбрым воином, и хитроумным тактиком, возводя на завоеванных территориях замки на холме (chateaux a motte), уже распространенные в Нормандии. Опираясь на эти укрепления, удерживаемые небольшими гарнизонами, Роберт смог упрочить свою власть. В областях такие крепости были необходимы, поскольку местных баронов, как лангобардов, так и норманнов, отнюдь не прельщала мысль подчиниться крепнущей власти Готвилей. В 1051 году Дрого был убит. Ему наследовал Онфруа, но недовольных правлением норманнов было немало. Папа римский Лев IX, обеспокоенный намерениями норманнов относительно его земель, попытался объединить всех недовольных в союз и тем самым свести угрозу к нулю. Набрав воинов в германских землях, присоединив их к собственным войскам и отрядам византийцев, он повел их в битву против норманнов.

Решающее сражение состоялось 17 июня 1053 года при Чивитате. Папские войска потерпели полный разгром: массированная атака норманнских рыцарей, объединивших свои усилия по этому случаю, сотворила настоящее чудо; во главе с Робертом Гвискардом они обратили в бегство одних, уничтожили других и взяли в плен папу. Понтифик скончался через несколько месяцев, после того как признал за норманнами законные права на завоеванные ими земли. В обмен на это норманны провозгласили себя «верными слугами Святого престола». Таким образом, норманны из захватчиков превратились в защитников папства[29].

Победа при Чивитате прибавила Роберту Гвискарду известности. После смерти Онфруа в 1057 году он беспрепятственно наследовал ему, и норманны расширили подвластные им земли[30]. В 1058 году Ричард, граф Аверсы с 1029 г., — и сын Райнульфа, одного из первых норманнских наемников, прибывших в Италию, — захватил Капуанское княжество, а затем — герцогство Гаэта; таким образом, он стал покровителем знаменитого монастыря Монте-Кассино, которым более тридцати лет правил союзник норманнов аббат Дезидерий — будущий папа Виктор III (1086–1087 гг.). Роберт Гвискард, со своей стороны, при помощи юного брата Рожера завершил завоевание Калабрии.

В 1058–1059 годах судьба Гвискарда приняла иной оборот. Новый папа Николай II искал способ освободить Церковь, и в первую очередь папский престол, от опеки светских властей. Ведь в теории понтифика выбирало духовенство и римский народ — но в действительности его избирали влиятельные семейства римской знати, часто соперничавшие между собой; причем сами они испытывали давление со стороны германского императора, хозяина Италии и признанного «защитника» римской Церкви. Воспользовавшись тем, что римский король Генрих IV был еще ребенком, в январе 1059 года, спустя некоторое время после назначения, Николай II постановил, что отныне папу римского будет избирать коллегия кардиналов без какого-либо вмешательства мирян. Нуждаясь в покровительстве, чтобы оказать сопротивление светским властям, Николай обратился к норманнам, превратив их и в своих защитников, и в вассалов. В 1059 году на соборе в Мельфи Ричард, граф Аверсы, и Роберт Гвискард принесли ему клятву верности; папа пожаловал им не только те земли, которыми они уже владели de facto, но и те, что они смогут завоевать. Так Ричард был провозглашен князем Капуи, а Роберт Гвискард — «герцогом Апулии и Калабрии, милостью Бога и святого Петра, а также с их помощью будущим герцогом Сицилии»[31].

Роберт Гвискард к тому времени стал влиятельным персонажем на политической арене. Он более не был мелким рыцарем, чье скромное происхождение и боевое крещение в калабрийских горах охотно подчеркивали источники[32]. Уже в ту далекую пору (1050–1053 гг.) он посчитал выгодным взять в жены молодую Альбераду, тетку местного мелкого сеньора Герарда де Буональберго, возможно, норманна по происхождению, который предложил ему при таком условии стать «его рыцарем»[33]. Это была помощь, столь необходимая в тот момент, когда Роберт начинал свою карьеру с рискованного завоевания Калабрии. Через несколько лет, в 1058 году, завоевавший славу Гвискард мог рассчитывать на лучшую партию. Воспользовавшись классическим предлогом кровного родства[34], он аннулировал свой брак и взял в жены Сигельгаиту, дочь Гаймара, князя Салерно, «благородную по крови, прекрасную ликом и мудрую деву». Вильгельм Апулийский справедливо подчеркивает, насколько выгоден был Гвискарду этот брак, «прибавивший ему немало чести», а его потомству — знатных предков со стороны супруги: действительно, в роду Сигельгаиты были лангобардские короли, прежние завоеватели Италии[35].

Альберада (в силу набожности?), казалось, не затаила злобы против первого мужа: в 1118 году она уступила монастырю Святой Троицы в Венозе дар во спасение своей души, а также во спасение душ Рожера Помареда и Ричарда Сенешаля (двух других ее супругов), Роберта Гвискарда, «непобедимого герцога», и Боэмунда, ее сына[36]. В 1122 году другой грамотой, которая сегодня признана подлинной, она подтвердила новое дарение, преподнесенное аббатству Святой Троицы с теми же целями[37].

Перед аннулированием брака, возможно, в 1052 году (во всяком случае, до 1057 года) Альберада произвела на свет сына Гвискарда, названного Марком[38]. Ордерик Виталий рассказал о том, как Марк получил имя «Боэмунд» — имя, которое до него не носил ни один человек, но которое впоследствии многие представители англо-нормандской знати давали своим сыновьям в его честь: «На самом деле окрестили его Марком. Но отец его, услышав на пиру легенду об одном “великане Боэмунде”, дал ребенку это прозвище, шутки ради. Впоследствии же его имя прогремело на весь мир, и многие люди на трех земных континентах прославляли его. Именно так это имя, неизвестное в те времена на Западе, завоевало популярность в Галлии»[39].

Для князей Антиохии это имя стало династическим — как имя Людовик во Французском королевстве или Вильгельм в герцогстве Аквитанском. С конца XI века знаменитое на весь мир прозвище Боэмунд вызывало восхищение у христиан Запада, беспокойство — у греков и страх — у мусульман.

2. По следам Роберта Гвискарда

О молодых годах Боэмунда почти ничего не известно. После второго брака Гвискарда он, вероятно, рос при «дворе» своего отца, где мог общаться с людьми разного происхождения: с норманнами, разумеется, а также с «итальянцами», лангобардами, греками и даже сарацинами. Общество Южной Италии и Сицилии было этнически разношерстным и мультикультурным. Норманны, навязавшие свою власть с жестокостью, о которой упоминают все источники, сумели сохранить и закрепить эту особенность, в частности, на Сицилии, лучшим примером чего чуть позже стал двор Рожера II[40]. В результате такого смешения, слияния и ассимиляции сложилась самобытная культура, характерная для норманнских государств Италии. Это уникальный пример сосуществования в Средние века, вызывавший удивление как путешественников, так и современных историков.

Юный Марк сумел извлечь из сложившегося положения пользу, наблюдая за поведением греков и сарацин, с которыми ему вскоре предстояло сойтись в борьбе — демонстрируя не только отвагу, но широко прибегая к хитрости и мошенничеству. Он знал разговорный язык норманнов, как и латынь, которой пользовался в Антиохии при составлении писем и грамот, подписанных его рукой. Он изучил греческий язык (когда — неизвестно): в октябре 1085 года в Таренте им была подписана грамота, составленная на греческом языке[41]; как мы увидим дальше, он был способен вести на этом языке переговоры с армянином, сдавшим ему Антиохию. Возможно, он немного знал и арабский язык.

Его отношения с мачехой Сигельгаитой, энергичной и воинственной женщиной (известно, что она сражалась бок о бок со своим супругом), очевидно, не всегда были мирными. Она яростно отстаивала интересы своих детей — трех сыновей и семи дочерей, рожденных в браке с Гвискардом. Главным ее желанием было, чтобы ее первенца Рожера Борса[42] признали законным наследником, отодвинув в тень старшего сына Роберта, Боэмунда, который из-за этого затаил против нее злобу.

Ордерик Виталий, монах из аббатства Сент-Эвруль, сообщает по этому поводу о сплетнях (не имеющих исторической основы, но, вероятно, пущенных самим Боэмундом или его соратниками), которые, возможно, ему передали англо-нормандцы, встречавшиеся с Боэмундом в конце его жизни. По словам Ордерика, Сигельгаита ненавидела Боэмунда. Двадцатью годами ранее она пыталась отравить его, когда он воевал вместе с отцом в Албании. Узнав о такой подлости, Роберт Гвискард якобы поклялся на Евангелии и мече убить свою супругу, если его сын умрет. Испугавшись, Сигельгаита опередила Роберта, отравив его самого, в то время как Боэмунд укрылся в безопасном месте в Италии. Ордерик пишет, что перед смертью Гвискард обратился к своим рыцарям с настоящей речью о крестовом походе, побуждая их продолжить дело его жизни: победить греческого императора и освободить Иерусалим от сарацин. Для этого, якобы заявил умиравший, им следует выбрать лучшего на свете предводителя — его сына Боэмунда: этот герой, утверждал Гвискард, в искусстве войны и в доблести не уступает ни греку Ахиллу, ни франку Роланду[43].

Этот рассказ сильно отдает обычной пропагандой Боэмунда. Он напоминает другие тексты, написанные, как мы увидим далее, в той же манере[44]. Скорее всего, это вымысел, но он тем не менее свидетельствует как о злопамятности Боэмунда в отношении своей мачехи, так и о его стремлении снять с отца вину за выбор Рожера Борса в качестве наследника. Более того, Боэмунд в рассказе предстает настоящим преемником миссии, выпавшей на долю его отца, — освобождения Иерусалима; а чтобы выполнить эту миссию, требовалось обуздать басилевса.

Вернемся в 1058 год. Второй брак Гвискарда увеличил его амбиции. Норманн планировал объединить под своей властью все земли Южной Италии, пока еще поделенной на княжества — порой процветавшие, но соперничавшие друг с другом. На западном побережье Гвискарда манили приморские города Гаэта и Амальфи, обогатившиеся в процессе торговли с греческим Востоком, Сирией-Палестиной и фатимидским Египтом[45]; на севере — лангобардские государства Капуя, Беневенто и Салерно; на востоке — сама Сицилия, которую Гвискард намеревался завоевать вместе с юным братом Рожером, на что указывают слова присяги, данной в Мельфи.

В былые времена остров зависел от Византийской империи, но вот уже более двух веков он находился в руках сарацин. Следовательно, его завоевание не являлось ни моральной, ни политической проблемой и могло быть с легкостью освящено папством, которое усматривало в нем выгоду. Что и было сделано во время кампании, продлившейся три десятилетия, начиная с 1060 года, о чем свидетельствует хронист Гвискарда, Жоффруа Малатерра. Оба брата приняли в ней участие как «рыцари Христа», опирающиеся на поддержку Бога и порой получающие помощь от самого святого Георгия, небесного воителя[46]. Они делили между собой каждый из завоеванных городов, учреждая в них своего рода совместные «сеньории», вплоть до взятия Палермо в январе 1072 года. После этой даты, по взаимному соглашению, порой терявшему силу из-за братских, но довольно быстро стихавших распрей, Роберт предоставил Рожеру довести до конца (и только в своих собственных интересах) завоевание острова, «возвращенного в лоно христианской церкви». Сам же Гвискард посвятил себя исключительно делам Южной Италии.

Напротив, в этом регионе не было недостатка в политических осложнениях. Южные районы Италии, в теории находившиеся в подданстве византийского императора, в действительности были владениями лангобардских, греческих или норманнских князей — соперников Гвискарда. Установить свою власть на этих землях (например, над Беневентом) мечтало и папство, одновременно притязавшее на то, чтобы быть сюзереном норманнских князей. Повсюду царил беспорядок, однако после победоносной битвы при Чивитате (1053 г.) норманны стали бесспорными хозяевами Южной Италии. Их главенство признал собор Мельфи, состоявшийся в 1059 году.

Остается узнать, чье именно главенство — ведь союз норманнов, объединившихся в Чивитате перед лицом общей угрозы, сохранялся недолго. Поэтому Роберт Гвискард навязал свой закон силой[47]. В Апулии один за другим поднимали восстания беспокойные бароны, пользующиеся поддержкой басилевса. Среди них был и племянник Гвискарда Абелард, сын Онфруа, у которого Роберт прежде отнял его наследство. Победив и простив Абеларда, победитель расширил границы завоевания в ущерб грекам. В 1071 году, после двадцатимесячной наземной и морской осады, он благодаря своему флоту, превосходившему византийский, захватил ранее считавшийся неприступным город Бари. В Бари Гвискард опять великодушно пощадил побежденных, запретив грабить город. Через несколько месяцев Роберту пришлось спешно покинуть Сицилию, где он вместе с Рожером вел боевые действия: Абелард опять поднял восстание в союзе с Ричардом, графом Аверсы. Роберт обуздал этот мятеж весной 1073 года, подчинив себе заговорщиков и еще раз «простив» их… Ни один текст не позволяет узнать, участвовал ли в этих многочисленных столкновениях повзрослевший Боэмунд[48].

В Бари, где заболевший Гвискард дал себе передышку, его здоровье сильно ухудшилось. Все были уверены в том, что он вот-вот умрет. Сигельгаита, не теряя времени, вела подготовку к передаче наследования. Собрав норманнских рыцарей, она добилась (от всех, кроме Абеларда), чтобы они принесли клятву верности ее сыну Рожеру Борсе — подростку, которому не исполнилось еще пятнадцати лет. Боэмунд, уже оцененный рыцарями по заслугам, был для него опасным соперником. Не обратилась ли Сигельгаита за поддержкой и к папе римскому? Во всяком случае, слухи о смерти Гвискарда дошли до Рима в тот момент, когда Александр II скончался, что произошло 21 апреля 1073 года. В своей хронике Амат из Монте-Кассино передает содержание «соболезнующего послания», которое его преемник, Григорий VII, отправил Сигельгаите. В нем новый понтифик оплакивал смерть «дражайшего сына Священной Римской Церкви», успокаивая вдову словами: «Но чтобы твое величие знало о благосклонности сеньора папы, любовь и преданность, проявленные в отношении твоего супруга, достанутся его сыну; с благословения Святой Церкви он примет из ее рук все, что отец его получал от наших предшественников понтификов»[49].

Этот документ не фигурирует в сборнике посланий Григория VII, прекрасно изданном Эрихом Каспаром. Удивляться здесь нечему: Аматус не без лукавства добавляет, что понтифика за его послание поблагодарил сам «покойный» (Роберт Гвискард тем временем поправился), пообещав и впредь нести верную службу папскому престолу. Такой промах папы вряд ли мог быть обнародован, поскольку он неизбежно вызвал бы насмешки — наверняка Римская курия изъяла этот документ из осторожности. Но Рожер Борса все же, в ущерб Боэмунду, был назван наследником, и папа принял это к сведению.

С того времени отношения между Гвискардом и Григорием VII ухудшились. Папа римский вступил в переговоры с противниками герцога Апулии — Ландульфом Беневентским, Ричардом, графом Аверсы, Иорданом Капуанским, басилевсом и другими. На самом деле понтифик желал освобождения Церкви от засилья светской власти еще сильнее, чем Николай II. Он хотел даже изменить порядок подчинения, предусматривая своего рода папский dominium над королями и князьями. Позднее, в 1075 году, он изложил свою программу в «Диктате папы»[50], утверждавшем верховную власть римского папы над императорами и королями, которых понтифик мог «короновать и низлагать» по своему усмотрению, если решал, что они неверны ему. После громкой победы турок над войсками византийского императора Романа IV Диогена, в битве при Манцикерте (1071 г.), Григорий VII показал себя поборником всего христианства, оказавшегося перед лицом мусульманской угрозы. В письме, отправленном Вильгельму, графу Верхней Бургундии, 2 февраля 1074 года, он попросил всех князей, называющих себя «верными слугами святого Петра», прислать ему воинов, ибо он хочет, собрав армию, отправиться за пределы Константинополя, оттеснить мусульман и заставить их покориться правосудию. Правда, сначала ему необходимо «усмирить» норманнов в Италии, но папа полагал, что для этого у него достаточно рыцарей (milites)[51].

В марте 1074 года Григорий VII, отлучив Роберта Гвискарда от церкви, возглавил образованную против него коалицию, но она оказалась непрочной. Тем не менее понтифик не отказался от идеи крестового похода, намереваясь довести его до конца, вплоть до Гроба Господня[52]. Правда, спустя два месяца (в январе 1075 г.) он с горечью признал, что его покинули все, оставив среди множества врагов. Противников он перечислил: это итальянцы, римляне, норманны и лангобарды, от которых бед больше, чем от иудеев и язычников! К врагам Григорий причислил и греков, поскольку его план объединения восточных церквей под эгидой Рима провалился[53]. Григорий VII понял, что должен начать переговоры с Гвискардом: если норманна нельзя победить, то его нужно сделать союзником, чтобы противостоять другим противникам, начиная с германского короля Генриха IV, которого не сломило «унижение в Каноссе» (1077 г.), и он готовился взять реванш.

Роберт, со своей стороны, продолжал «умиротворять» Апулию и Калабрию. В 1078 и 1079 годах ему пришлось столкнуться с крупным мятежом баронов Апулии, в котором вновь оказался замешан его племянник Абелард. На сей раз Боэмунд принял участие в военных действиях своего отца; он командовал частью войск в Тройе. Впрочем, без особого успеха: Абелард разгромил его, обратив в бегство, и на некоторое время занял город (позднее его снова отбил Гвискард)[54]. Расправа норманнского герцога над мятежниками была крайне жестокой: лишив изменников имущества, одних он казнил, других отправил в заключение, навязав «норманнский мир» своей железной дланью.

Григорий VII учел это обстоятельство. Отныне Гвискард был для него единственным союзником, способным противостоять императору Генриху IV. Верный своей доктрине, понтифик отлучил от церкви императора и низложил его, назначив «антикороля», Рудольфа Рейнфельденского, и призвав германскую знать поддержать его. Генрих, со своей стороны, дал ему отпор на соборе в Бриксене (25 июня 1080 г.): он заявил, что не признает власти «лже-монаха и лже-папы Гильдебранда», и провозгласил «антипапой» Гвиберта, архиепископа Равеннского, которого намеревался посадить на трон в Риме — после изгнания оттуда Григория VII. Единственным средством спастись от такой угрозы были норманны Гвискарда. Через посредничество аббата Дезидерия из монастыря Монте-Кассино понтифик вновь вступил с ними в запутанные отношения. Шестого июня в Чепрано, во имя святого Петра, Григорий VII торжественно «пожаловал» Гвискарду земли, которыми тот владел в Южной Италии. Двадцать девятого июня Роберт Гвискард, «герцог Апулии, Калабрии и Сицилии», признал себя «верным слугой» своего господина Григория, обязавшись защищать его от врагов[55].

Роберт выиграл. Он сломил сопротивление восставших, его власть была признана всеми, включая Римскую церковь, которой он в течение долгого времени покровительствовал, обеспечивая победу латинскому духовенству. Новые историки с полным на то правом сбросили с весов мнимую «симпатию» норманнов к византийской вере. В действительности греческие монастыри постепенно были заменены латинскими, при этом многие из них — например, монастырь Святой Троицы в Венозе, освященный папой в 1059 году, или монастырь Святой Эуфимии, заложенный Робертом в 1062 году, — были основаны норманнами[56].

Намерения Гвискарда в отношении Византийской империи отчетливо прослеживаются в его политике. Он не стал уничтожать следы греческого правления на завоеванных землях, но обратил их себе на пользу, выступив как преемник басилевса. Несомненно, у него давно были замыслы насчет империи, но какие? Не вдохновлялся ли он авантюрой Русселя де Байоля? Этот норманнский рыцарь под руководством Рожера принимал участие в завоевании Сицилии; басилевс, нанявший его на службу, в 1073 году поставил его во главе большого отряда, чтобы сразиться с турками за Цезарею. Вместо этого Руссель примкнул к туркам и, воспользовавшись ситуацией, выкроил себе княжество в Малой Азии. Будущий император Алексей Комнин лишь с огромным трудом заставил Русселя подчиниться[57].

Не было ли у Роберта более смелых амбиций (по крайней мере, ради своих потомков), не рассматривал ли он возможность матримониальных союзов с высокопоставленными персонами? Греческие императоры, сознающие военную силу норманнов, стремились заручиться их услугами наемников, несмотря на заключавшийся в этом риск, или вступить в союз с ними. Так, между Робертом и императорами завязались дипломатические переговоры, начало которым положил Роман IV Диоген, предложивший брачный союз одного из своих сыновей с дочерью Гвискарда. План этот провалился, поскольку Романа вскоре сместил Михаил VII Дука, однако последний взял на вооружение ту же политику: дважды, в промежуток между 1071 и 1073 годами, он предлагал выдать за своего брата Константина дочь Роберта Гвискарда[58].

К великому удивлению императора, Роберт остался глух к предложениям, которые, как полагал басилевс, должны были оказать ему честь. Желая во что бы то ни стало обеспечить себе военную поддержку норманнов в это смутное время, басилевс не отступил от своего плана, предложив сочетать браком одну из дочерей Гвискарда и своего собственного сына Константина, появившегося на свет в 1074 году. Такое предложение, похоже, соблазнило Роберта, отославшего в Константинополь, в императорский гинекей, свою дочь Елену. Оставалось лишь дождаться, когда эти дети достигнут возраста, необходимого для вступления в брак…

Ожидание слишком долгое! Проект провалился задолго до совершеннолетия этой «четы»: в марте 1078 года Михаил VII был свергнут во время дворцового переворота; стратиг Никифор III Вотаниат, провозглашенный императором, сослал дочь Гвискарда в монастырь. Анна Комнина, которая позднее была помолвлена с сыном Михаила VII Константином, утверждает, что Елена была чудовищно некрасивой. Современники не обязаны верить ни ей, ни Жоффруа Малатерре, когда тот говорит, что Константин был оскоплен по приказу Вотаниата…[59]

Воспринимал ли Гвискард провал этих планов как личную обиду? Или же эта неудача была простым предлогом для того, чтобы самому вмешаться в дела империи — возможно даже, захватить этот шаткий императорский престол, так часто и настойчиво просивший его о военной поддержке? Во всяком случае, он выступил в роли поборника справедливости и права. Чтобы оправдать свое вмешательство, он принял при своем дворе со всеми почестями одного грека, выдававшего себя за низложенного императора Михаила VII, якобы сбежавшего из монастыря, куда заключил его Вотаниат; Гвискард объявил, что намерен вернуть беглеца на трон — вероятно, затем, чтобы на месте получить помощь от сторонников свергнутого императора.

Подготавливая войну против Вотаниата, отлученного от церкви в ноябре 1079 года, Роберт также не забыл добиться моральной и дипломатической поддержки папского престола. В июле 1080 года он убедил папу отправить епископам Апулии и Калабрии письма, призывающие их содействовать походу Гвискарда. В самой империи он также старался приобрести сторонников: в конце 1080 года он отправил посольство, намеревавшееся привлечь на его сторону норманнов, состоявших на службе у империи, и, если возможно, самого Алексея Комнина, предводителя византийских армий на Западе. Однако здесь его ожидало разочарование: Алексей сам завладел императорским троном. Именно против этого опытного военачальника Роберт Гвискард должен был выступить в своей попытке захвата восточных земель.

Действительно, в 1080 году герцог Апулии готовил настоящий захват. Ради того, чтобы стать императором? Это правдоподобно, но, тем не менее, не очевидно. Югетта Тавиани-Кароцци[60] пошла в предположениях еще дальше: по ее мнению, Роберт всерьез рассматривал завоевание Ближнего Востока в соответствии с планом Григория II, к которому впоследствии, в 1095 году, вернется Урбан II. По мнению исследователя, предприятие, задуманное Гвискардом, было своего рода «предтечей крестового похода», организованного исключительно норманнами. В поддержку такого предположения почти нет аргументов, за исключением речи, которую Ордерик Виталий приписал умиравшему Гвискарду, обратившемуся к своим войскам с намерением побудить их продолжить завоевание, избрав своим предводителем Боэмунда. В ней герцог ясно очертил свои намерения: «Если то было угодно Богу, я твердо решил представить воинам католической веры Константинополь, пребывающий ныне в руках изнеженного, обреченного на сладострастие и разврат рода, дабы могли они вырвать из рук турок Иерусалим, священный град Божий, отбросить неверных и расширить христианскую империю»[61].

Очевидно, речь здесь вновь идет о пропаганде, распространяемой Боэмундом во Франции в 1106 году. Таким способом Боэмунд подчеркивал, что он — наследник миссии своего отца, что его борьба против греческой империи, к которой он призывает повсюду, дабы набрать войска, издавна является необходимой для успеха крестового похода. Далее мы вернемся к этому вопросу. Но вряд ли из этого пропагандистского отрывка можно извлечь какой-либо аргумент, чтобы сделать вывод об истинных намерениях Гвискарда, имевшихся у него двадцатью пятью годами ранее. Вероятно, на тот же источник опирался и Ричард Пуатевинский во второй половине XII века. Он упоминает о чудесном социальном восхождении Гвискарда, который, будучи «бедным, но все же рыцарем (miles)», сумел бы сделать своего сына Боэмунда императором, а себя самого — персидским царем, если бы смерть не помешала ему[62]. Безусловно, это позднее толкование, которое появилось под влиянием идеологии крестового похода, занимавшей умы в XII веке.

Намеревался ли Роберт завоевать империю, чтобы передать ее своему старшему сыну Боэмунду? Франческо Панарелли, опираясь на последнее, довольно позднее свидетельство, утверждает, что целью Гвискарда было удовлетворить притязания отстраненного от наследства Боэмунда, добыв ему императорскую корону. «Или же, по меньшей мере, королевство на Балканах», — тут же добавляет он, приуменьшая размах такого утверждения[63].

Нельзя не упомянуть и последнюю гипотезу, предложенную другими историками[64]. Я разделяю ее — по крайней мере, в некоторых ее положениях. Роберту к тому времени исполнилось шестьдесят лет. Конечно, в свои шестьдесят лет он был абсолютно дееспособен, отважен, предприимчив и крайне амбициозен. Но он знал и то, что будущее рода Гвискардов зависит от его сыновей. Своим наследником он назначил Рожера Борсу, однако Боэмунд превосходил последнего почти во всем — как воин, военачальник и правитель. С полным на то основанием Гвискард опасался, что между двумя сыновьями вспыхнет конфликт, если Боэмунд останется, так сказать, «безземельным». Поскольку экспансия норманнов в Италии отныне была завершена из-за «отсутствия в игре ставок», он, вероятно, пожелал воспользоваться шатким положением Византийской империи, ослабленной в военном отношении с 1071 года[65]. Пусть даже поражение при Манцикерте (1071 г.) не лишило Византии ее армий — а значит, не может считаться единственной причиной последовавшего вслед за тем упадка, — но оно все же было реальным, и Роберт Гвискард вскоре узнал об этом[66]. И когда после битвы при Манцикерте турки вторглись в Малую Азию, наводнив большую ее часть, норманны Гвискарда захватили Бари, последний греческий город Южной Италии, а империя погрязла в бесконечных дворцовых заговорах и частых гражданских войнах, ослабивших ее силы. Честолюбивый Роберт Гвискард выбрал нужный момент, чтобы попытать счастья в захвате императорской короны, ускользнувшей от гипотетического потомства его дочери Елены, или, по крайней мере, чтобы отнять у этой пришедшей, по его мнению, в упадок империи какое-либо владение, приемлемое для его сына Боэмунда.

3. Меж двух императоров

Басилевс, со своей стороны, не бездействовал. Теперь противником норманнов был человек совсем иного склада: Алексей Комнин, бывший «доместик схол Запада»[67] Но, несмотря на это, самодержец опасался своих грозных соперников, так как положение империи было критическим: казна пуста или почти пуста, войска ослаблены и рассеяны, верность населения пошатнулась…[68] Некоторые чиновники, похоже, были готовы перейти на сторону врага. Так обстояло дело с Георгием Мономахатом, которого назначил дукой Диррахия свергнутый император: Алексей едва успел сменить его перед приходом Гвискарда, провозгласив новым правителем города своего родича, Георгия Палеолога.

Готовясь дать отпор врагу, Алексей задействовал дипломатические средства, взявшись за поиск всех возможных союзников. Среди них была Венеция, чья плодотворная морская торговля между Византией и Востоком оказалась бы под угрозой, возникни на обоих побережьях Адриатики норманнская империя. Басилевс предоставил венецианцам все экономические льготы, на которых они настаивали. При посредничестве Абеларда он также поддержал бунтовщиков из среды лангобардской и норманнской аристократии Южной Италии, которых Гвискард, прежде чем отправиться в поход, победил, но не сломил окончательно. Наконец, Алексей вступил в союз с королем Генрихом IV, желавшим изгнать из Рима Григория VII и поместить на его трон своего кандидата с тем, чтобы тот, в свою очередь, короновал его императорским венцом. Чтобы ускорить его вторжение в Италию, Комнин предоставил Генриху 144 000 золотых монет и пообещал ему еще большую сумму после победы[69]. Итак, у обоих императоров был общий интерес: одолеть норманнов.

Гвискард это понимал. Прежде чем отправиться в поход, он доверил правление своими итальянскими государствами сыну Рожеру, которому должны были помогать в этом два опекуна; им он повелел прийти на помощь папскому престолу в случае необходимости. Первого опекуна звали Роберт де Лорителло — это был его племянник, сын его брата Жоффруа; вторым, согласно многим историкам, был друг детства Герард из Буональберго[70]. Такой выбор может удивить: ведь именно Герард тридцатью годами ранее убедил Роберта жениться на его тетке Альбераде, будущей матери Боэмунда. Чтобы назначить его на такой весомый пост при Рожере Борсе, сопернике Боэмунда, требовалось безоговорочное доверие герцога Апулии, как и его полная уверенность в преданности Герарда. Если только Гвискард не предложил ему также играть роль «модератора», обязанного охранять интересы Боэмунда… Гипотеза бездоказательная, но не абсурдная.

ВПЕРЕД, НА КОНСТАНТИНОПОЛЬ!

Несмотря на германскую угрозу, Гвискард всецело посвятил себя подготовке к вторжению в Византийскую империю. Наперекор сдержанному ропоту многих своих людей, которые опасались сражаться так далеко от «тыла», в марте 1080 года герцог собрал в Отранто значительные флот и армию. С момента своего появления в Южной Италии норманны, если верить Вильгельму Апулийскому, многое утратили из того мастерства мореплавателей, каким владели их предки; в 1081 году часть флота еще составляли корабли из Рагузы и других городов далматского берега, в придачу к тем, что велел построить для этого предприятия сам Роберт[71].

Этот флот тем не менее был опасен. В источниках, как обычно, приведены различные цифры. Анна Комнина, старшая дочь императора Алексея, наверняка преувеличила силы противника ее отца, говоря о 150 судах и 30 000 солдат. Норманнские источники, напротив, были склонны сокращать их количество, чтобы придать дополнительный вес своей победе: Ордерик Виталий оценил их в 10 000 человек; Вильгельм Апулийский упомянул о 50 кораблях, Жоффруа Малатерра сообщил о 15 кораблях и уверял, что у Роберта Гвискарда в сражении под Диррахием было только 1300 рыцарей; у Ромуальда Салернского и вовсе говорится о 700 человек[72]. Тем не менее все эти цифры приемлемы — расхождения оказываются менее серьезными, чем можно было представить. Армия герцога Апулии действительно была разделена на две обособленные части; пятнадцать кораблей, о которых упоминал Малатерра, не представляли собой весь флот норманнов — это был лишь авангард под предводительством Боэмунда.

Наконец-то у старшего сына Роберта появилась возможность проявить себя во всем блеске — или по крайней мере выйти из тени величия его отца. Действительно, в этом походе он являлся вторым после отца руководителем норманнского войска; Роберт отправил его с тем, чтобы подготовить высадку главных сил армии, которыми он командовал лично.

Согласно анонимному хронисту из Бари, авангард под управлением Боэмунда отплыл к острову Корфу в марте 1081 года[73]. Отец поручил ему высадиться в районе Авлона, ключевой точки греческой обороны на албанском берегу, чей залив прекрасно подошел бы для «плацдарма» оставшегося флота во главе с Гвискардом. Боэмунд должен был опустошить регион и занять город. С этой задачей он отлично справился. Высадившись вблизи Авлона, он разграбил окрестности города; перепуганные жители Авлона капитулировали. Вслед за тем Боэмунд, продвинувшись к югу, занял позицию напротив Корфу, ожидая прибытия войск своего отца, который легко захватил остров — благодаря, безусловно, своим приверженцам в стане врага[74].

В своем повествовании, предназначенном превознести заслуги и достоинства своего отца перед лицом противника, Анна Комнина отдала должное обоим соперникам. «По уму и мужеству они были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев», — писала она об Алексее и Роберте. Что касается Боэмунда, «воина столь же славного, сколь и дерзкого», она рассказала о его первых военных успехах в империи: «Он был во всем подобен своему отцу, обладая такой же, как и он, смелостью, силой, мужеством и неукротимым духом; он вообще был копией своего отца. […] Тотчас с угрозами в неудержимом порыве, как молния, Боэмунд напал на Канину, Иерихо и Авлон…»[75] Таким образом, Боэмунд показал себя грозным военачальником — и последующие его действия подтвердили такую характеристику.

После первого успеха норманны поднялись на север, чтобы атаковать Диррахий (Дураццо), главное береговое укрепление. Боэмунд отправился в поход по суше, Роберт — по морю. И тот, и другой встретили на своем пути непредвиденные препятствия: Боэмунду пришлось преодолевать болота и разлившиеся прибрежные реки, а Роберт попал в шторм, потрепавший его корабли у мыса Глосса, рядом с Авлоном. Из-за него он потерял несколько кораблей со снаряжением и продовольствием. Наконец, 17 июня норманны добрались до Диррахия и взяли город в осаду. Следуя своей обычной тактике, они опустошили окрестности, захватили крепости, фарватеры и другие стратегические позиции, стараясь при этом привлечь на свою сторону сторонников.

В Диррахии Роберта постигло еще одно разочарование: вместо Георгия Мономахата, на содействие которого он рассчитывал, городом управлял Георгий Палеолог; к тому же его кандидат на трон, мнимый Михаил VII, был признан самозванцем. Анна Комнина была не единственной, кто утверждал это, — признавал данный факт даже Вильгельм Апулийский: «Увидев его, все горожане принялись смеяться, говоря с насмешкой: “Муж этот прежде прислуживал за столами с винными кувшинами; сам же он был лишь виночерпием, причем не из лучших”»[76]. Норманнская хитрость была раскрыта?

Хуже того: в конце июня или в начале июля 1081 года Боэмунд попал в ловушку, расставленную венецианцами, чей флот бросил якорь на севере города. Они добились от него перемирия, чтобы «совершить славословие» в честь мнимого Михаила VII. Роберт, казалось, поверил в возможность привлечь венецианцев на свою сторону: он отправил на переговоры своего сына с частью флота. Боэмунд со своим кандидатом прибыл в «гавань», которую соорудили в открытом море венецианцы, соединив свои большие корабли и связав их канатами. Там норманны были атакованы венецианскими воинами, которые прятались в челнах, прикрепленных к реям кораблей: те сбросили на корабль Боэмунда мощные брусья с железными наконечниками. Согласно Анне Комнине, сильно пострадавшее судно уже готово было пойти ко дну, когда Боэмунд прыгнул в воду и укрылся на другом судне. Ободренные успехом операции, венецианцы ринулись в атаку, при помощи «греческого огня» обратили в бегство флот Боэмунда и преследовали его вплоть до побережья, до лагеря Роберта. Высадившись на берег, они возобновили бой, в то время как воины Диррахия, со своей стороны, совершили удачную вылазку. Наконец, нагруженные добычей, венецианцы вернулись на свои корабли, а греки — в свой город[77]. Это был полный провал норманнов…

Их подстерегала и другая опасность: Алексей, приближавшийся во главе разрозненной, с трудом собранной армии, которая включала в себя людей различного происхождения — греков, армян, турок, славян, болгар, франков, англов. Пятнадцатого октября эта армия подошла к Диррахию. Норманны, за которыми в Италии закрепилась слава дерзких и отважных воинов, на этот раз были близки к панике. 18 октября состоялась битва. Чтобы лишить своих людей всяческой надежды на отступление и таким образом заставить их сражаться не на жизнь, а на смерть, Гвискард велел сжечь свои корабли и лагерь. Он напутствовал солдат, велев им причаститься, чем возвел свою битву в ранг священной войны. В ночь перед боем он сам остался в ночном дозоре, доверив нести вторую стражу, с середины ночи до рассвета, Боэмунду. Несмотря на это, начало боя не было успешным: итальянцы отступили. Согласно Анне Комнине, облаченная в доспехи Сигельгаита остановила беглецов, калабрийцев и лангобардов, вернув их в бой. Вильгельм Апулийский приписал эту заслугу самому Гвискарду: тот, потрясая хоругвью папского престола (vexillum sancti Petri), полученной от Григория VII в Чепрано несколькими месяцами ранее, ринулся на врагов, увлекая за собой своих воинов, оттеснил византийскую армию и обратил ее в бегство. Победа! Потери греков были огромны, а сам Алексей в одиночестве блуждал в «лабиринтах окрестных гор», пока не укрылся в Охриде[78]. Греческий лагерь попал в руки норманнов, а в руках Гвискарда оказался роскошный императорский шатер.

Победа была бы полной, если бы Диррахий был взят. Но Алексей успел доверить защиту цитадели венецианцам, ставшим хозяевами положения, ибо Гвискард лишился своего флота. Последний вновь прибег к дипломатии и хитрости, предложив венецианскому командующему денег и руку одной из своих племянниц, дочери Вильгельма де Принципата. Взамен он добился в феврале 1082 года сдачи города. Окрестные крепости поочередно попадали в его руки: Охрид, Кастория, Ларисса и другие. У побежденного Алексея больше не было ни армии, ни денег. Чтобы восстановить положение, он был вынужден изъять сокровища из храмов, что настроило против него представителей духовенства и большую часть населения. Ради укрепления союза с венецианцами император пообещал хрисовулом 1082 года[79] пожаловать их городу значительные привилегии, в частности, полное освобождение от таможенных и портовых пошлин, предоставляющее Венеции свободу и, так сказать, торговую монополию в империи, как, впрочем, и целый квартал в самом Константинополе.

И все же казалось, что Алексей близок к краху: путь в Константинополь был открыт — Гвискард мог уже мечтать об императорской короне. Мечте, однако, не суждено было сбыться: в апреле 1082 года Роберт спешно покинул Албанию на двух кораблях, направившись в свои итальянские владения. Неожиданный финал: гонец сообщил ему о восстании некоторых баронов Апулии, об их соглашении с Генрихом IV, который взял в осаду Рим, и о спешном призыве на помощь со стороны папы. Ранее грамотой, составленной примерно 18 октября 1081 года, тот уже призывал своего «верного слугу» защитить его от своего непримиримого врага, германского короля[80].

Роберт Гвискард не желал потерять то, что имел, в погоне за призрачной выгодой. По меткому выражению Югетты Тавиани-Кароцци, «возможно, он упустил уникальную возможность завоевать византийскую императорскую корону. Но он не хотел подвергаться риску упустить то, что принадлежало ему на более надежных основаниях: Апулию, Калабрию и герцогский титул»[81].

Тем не менее Гвискард не отказался от восточного предприятия: в то время как он отправлялся воевать в Италии, чтобы вновь установить в ней свои порядки, герцог поручил командование норманнской армией Боэмунду.

Из событий в Италии приведем лишь основные. Высадившись в Отранто, Роберт жестоко подавил восстание, что заняло целый год: Абелард сбежал, пока Роберт осаждал и наконец взял Бари; затем он захватил Канн и опустошил с братом Рожером земли Иордана Капуанского. Наконец, он смог отправиться на помощь Григорию VII, находившемуся в осажденном Риме, в замке Святого Ангела, куда он бежал 21 марта 1081 года, тогда как король Генрих IV занял Латеран, предоставив его «своему» папе, Клименту III. 31 марта, в день Пасхи, тот короновал его императором.

Итак, Роберт двинулся к Риму. Император, со своей стороны, покинул город — из-за отвратительного климата, царившего в его болотистой местности, но также в силу своего недоверия к римлянам. Через несколько дней Роберт и его норманны, проникнув в город, освободили папу и увезли его с собой; Григорий VII последовал за ними в Монте-Кассино, Беневенто и, наконец, в Салерно, где 25 мая 1085 года он умер, покрытый позором из-за вмешательства своих свирепых союзников. Действительно, сопротивление некоторых римлян, взятых в плен, дало норманнам возможность предать огню и разбою многие городские кварталы. Воспоминания о разграблении и сожжении Рима сохранялись еще долго[82]. Они очернили образ понтифика, но не образ Гвискарда, который мог похвалиться тем, что, обратив в бегство восточного императора, он победил и западного.

С этого времени Роберт думал лишь о том, как возобновить свой восточный поход, примкнув, вместе со своим сыном Рожером Борсой, к старшему сыну Боэмунду, который столкнулся с затруднениями на Балканах.

ПЕРВЫЕ СРАЖЕНИЯ

Со времени отъезда отца Боэмунд взял на себя командование норманнскими войсками и добился многообещающего успеха. Хронологию этого успеха восстановить нелегко, поскольку основным нашим источником является произведение Анны Комниной. Если ранее, как показывают современные исследования, ученые впадали в крайность, отрицая достоверность и весомость ее свидетельства, то сегодня они признают, что хронологическая связность не является главным достоинством «Алексиады»[83]. По мнению Ральфа Евдейла, на сегодняшний день являющегося единственным настоящим биографом Боэмунда, в течение восемнадцати месяцев сын Гвискарда неплохо справлялся со своей миссией — за исключением одного опрометчивого шага, к которому мы еще вернемся. Тем не менее ему пришлось столкнуться с более опытным противником, чем он, одновременно выполняя крайне нелегкую задачу: заменить своего авторитетного и талантливого отца.

Роберт надеялся вернуться к своему старшему сыну как можно скорее. Вероятно, он посоветовал ему укрепить свои позиции в восточном регионе, не продвигаясь к Константинополю. Весной 1082 года Боэмунд покинул Касторию и захватил большую часть прибрежных крепостей, осуществлявших контроль над долинами, ведущими вглубь страны. В мае он, двинувшись к Янине, захватил и укрепил ее, попутно привлекая на свою сторону окрестное население, зачастую бунтующее против власти басилевса. Анна Комнина, возможно, преувеличивает масштабы отступничества наместников и завоеванных городов, которые, как она пишет, «преклонялись перед Боэмундом»[84].

Алексей не медлил с ответным ходом: ценой конфискации церковного имущества он собрал новую армию и направился к Янине, где и произошло главное сражение, потрясшее хронистов обоих лагерей — как Анну Комнину со стороны греков, так и Вильгельма Апулийского со стороны норманнов[85]. Алексей задумал остановить натиск норманнских рыцарей, введя в бой легкие колесницы, утыканные копьями, чтобы о них разбилась их знаменитая лобовая атака. Сам император, рассчитывая, что норманны, как обычно, атакуют во фронт, расположился в центре войска. Но, согласно Анне Комниной, Боэмунд «как будто предварительно знал о замысле Алексея»: вместо того чтобы атаковать центр, где его поджидали колесницы, он разомкнул линию фронта, пропустил колесницы и обрушил на греческие войска удар с обоих флангов, обратив их в бегство[86].

Вновь побежденный, но не сломленный Алексей укрылся в Охриде, ближе к северным районам, где Боэмунд поостерегся его преследовать; там он принялся собирать свои разбежавшиеся войска. Басилевс вновь выступил против Боэмунда под Артой. Чтобы отразить напор норманнских рыцарей, он пошел на новую военную хитрость, велев накануне битвы разбросать по равнине «железные ежи» (триболы), способные повредить конские копыта. Однако Боэмунда, как утверждает византийская принцесса, предупредили об этом плане: он принял бой, но двинул вперед силы на флангах, окружая византийское войско, в то время как в центре норманнские отряды оставались неподвижны; благодаря этому маневру ему удалось вновь обратить врагов в бегство[87].

Алексею снова пришлось бежать. Он добрался до Константинополя, в то время как Боэмунд, следуя наставлениям отца, старался, с переменным успехом, усмирить завоеванные области, захватив некоторые крепости в треугольнике Кастория-Моглена-Ларисса. Он взял Верию, Сервию, Воден и Моглену, потерпел поражение под Островом, а затем в течение трех месяцев стоял лагерем в долине Вардар, в так называемых Белых Церквях. Там он узнал, что трое из его помощников, Рауль де Понтуаз, Ренальд и Вильгельм, вероятно, обманутые Алексеем, задумали перейти на сторону врага. Первому удалось сбежать к басилевсу, но двух других Боэмунд схватил, заставил их сражаться в судебном поединке и велел ослепить. Вслед за чем, вернувшись к своей миссии — наведению порядка, он подчинил себе горный регион Албании и Фессалии. Наконец, он отправился к Лариссе, чья осада (продолжавшаяся, вероятно, с перерывами) была начата им в конце 1082 года. Правитель этого города, писала Анна Комнина, «в течение целых шести месяцев мужественно сопротивлялся осадным машинам Боэмунда»[88].

Весной 1083 года Алексею удалось снова собрать войско наемников, после чего он вознамерился снять осаду с Лариссы. Для этого он прибег к новой хитроумной уловке, которая на сей раз сработала: он велел передать императорские инсигнии своему родственнику Никифору Мелиссину, доверив ему командование на поле боя, в то время как сам он со своими воинами устроился в засаде позади города. На этот раз Боэмунд угодил в ловушку. Он направил конницу против тех, кого счел императорской гвардией самого императора, но те, выполняя заранее отданный приказ Алексея, тотчас отступили к городу. В этот момент басилевс, совершив обходной маневр, напал на норманнский лагерь, перебив охранявших его пеших воинов, и забрал добычу. Узнав о разгроме, Боэмунд, мнивший себя победителем, «как и следовало ожидать, огорчился, но не пал духом — таким был этот муж». И это он немедленно доказал: Алексей, желая захватить его в плен, расположил воинов на дороге, по которой должен был двигаться Боэмунд, но последний, «когда те приблизились, напал на них, вышел из боя победителем и преследовал их до реки»[89]. Тем не менее ему пришлось оставить осаду и отойти к Кастории.

По свидетельству Анны Комниной, эта победа была предсказана святым Димитрием. Еще недавно исследователи обратили внимание на то, какое значение придавал Алексей различным предсказаниям «святых людей», утверждавших, что они говорят от имени Бога[90]. Не стоит упускать из виду этот религиозный фактор, свидетельствующий об очевидной (со стороны византийцев) сакрализации сражений, затеянных против них Гвискардом и его братом Рожером. Возможно, у Алексея, как у Гвискарда и Боэмунда, стремление к сакрализации продиктовано не только заботой о пропаганде или отчасти циничным оппортунизмом. Эти свирепые и даже кровожадные воины не были людьми без стыда и совести, как можно было бы судить о них в соответствии с современными западными нормами. Они легко внушали себе, что воюют во имя Бога, надеялись на помощь Всевышнего и молили небеса о ней.

Именно в этот период (и даже чуть раньше, согласно Евдейлу) Алексей и Боэмунд, возможно, вступили в мирные переговоры. Один документ, датированный декабрем 1083 года, был подписан патриархом Иерусалима, пришедшим, по просьбе басилевса, из Фессалоники «с намерением сотворить мир с проклятыми франками»[91]. Однако об исходе этих гипотетических переговоров ничего не известно — о них не упоминает ни один источник.

Последствия первого поражения, во всяком случае, не замедлили себя ждать. Боэмунд утратил контроль над Фессалией. В рядах норманнского воинства все сильнее слышался ропот: жалованье не выплачивалось уже долгое время, добыча пропала, а перспективы грабежа и разбоя были очень далекими. Сомнения усиливала усталость. Рыцари теряли терпение: они надеялись на короткий и быстрый «константинопольский поход» под командованием напористого Роберта — который так и не вернулся. Алексей разжигал это недовольство, пытаясь ввести в заблуждение колеблющихся и непокорных, побуждая их требовать причитающееся.

Боэмунд решил вернуться в Италию — по утверждению Анны Комниной, ради того, чтобы получить деньги, необходимые для уплаты жалованья. Командование войсками он доверил Бриену и Петру д’Алифе. В Авлоне он узнал о падении Кастории (ноябрь 1083 г.) и отступничестве большей части своих помощников, за исключением Бриена, который также вернулся в родные края. Несколькими неделями ранее греко-венецианский флот захватил Диррахий. Всё надо было начинать сначала!

Но вернулся ли Боэмунд в Италию лишь ради того, чтобы найти деньги? Возможно, так он надеялся ускорить возвращение отца, который благодаря своему авторитету мог бы поднять ослабевший боевой дух воинов, покончить с переходами на сторону неприятеля и, наконец, отдать приказ возобновить с новыми силами продвижение к Константинополю. По сути, эта поездка в большей степени свидетельствует о полупоражении Боэмунда, нежели его полупобеде. Или, во всяком случае, указывает на снедавшие его нетерпение и беспокойство.

«ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ГВИСКАРД, УЖАС МИРА»

Осенью 1084 года Гвискард наконец счел возможным покинуть свои усмиренные итальянские владения. Он собрал в Отранто и Бриндизи флот, который Вильгельм Апулийский оценивает в 120 кораблей, нагруженных провизией, оружием, воинами и закаленными моряками. С собой он захватил и четырех своих сыновей: Боэмунда, Рожера Борсу, Роберта II и Гвидо[92].

Герцог разделил свой флот на две части. Первая, с Робертом и Гвидо, сначала отправилась на помощь гарнизону Авлоны; вторая прибыла в Бутринто, где она, должно быть, оставалась два месяца из-за непогоды; там к сыновьям присоединился Роберт, ввиду атаки на Корфу. Там, вблизи Кассиопи, в северной части острова, норманнский флот столкнулся с венецианским флотом, вступившим в бой. Попав под град стрел, пущенных венецианскими арбалетчиками, норманны потерпели поражение в первый раз; спустя три дня они были побеждены второй раз. Венецианцы, решив, что они покончили с норманнами, уже отправлялись к себе, чтобы объявить о победе, когда Гвискард с несколькими оставшимися у него кораблями в свою очередь атаковал их: он взял управление над пятью триремами, равным образом доверив каждому из сыновей, включая Рожера, прежде раненного в руку, по пять кораблей. Захваченные врасплох венецианцы были наголову разбиты; потери их были велики: Роберт увел семь греческих кораблей, захватив множество пленников, с которыми он жестоко расправился, искалечив одних и ослепив других[93].

Неожиданная победа норманнов, однако, не стала решающей: флот венецианцев не был уничтожен — он по-прежнему удерживал господство на море. Ему даже удалось причинить серьезный ущерб норманнам неподалеку от Бутринто; еще немного — и Гвидо вместе с женой угодил бы в плен[94]. Вновь захватив Корфу, Роберт встал на зимовку у реки Гликис, а затем — в городе Вонице, ближе к северу[95].

Зима 1084/85 года выдалась особенно суровой — армия страдала от холода, голода и болезней. Ее ряды опустошала эпидемия (чумы, по мнению Вильгельма Апулийского), унесшая жизни 500 рыцарей и множества пеших воинов. Заболел и сам Боэмунд, вынужденный вернуться в Италию. «Боэмунд, захворав, просил отца своего позволить ему вернуться в Италию, страну, где врачей и лекарств имелось в избытке. Герцог позволил, хотя неохотно, уехать ему, ибо желал он, чтобы его славный отпрыск здоровье поправил. И дал он ему все, что нужно для путешествия», — замечает Вильгельм Апулийский[96].

Итак, Боэмунд отправился в путь, а Роберт, дождавшись весны, возобновил свой поход. Он послал сына Рожера на остров Кефалонию, готовясь примкнуть к нему, чтобы руководить финальным сражением. Высадившись на острове в июле, в разгар жары, он присоединился к лагерю своего сына, куда прибыла и его супруга Сигельгаита. Подхватив лихорадку (вероятно, дизентерийную), 17 июля 1085 года Гвискард скончался в присутствии жены и сына, причастившись «телом и кровью Христовой». Анна Комнина, увидевшая в его смерти исполнение пророчества, не скрыла того, с каким удовлетворением ее отец воспринял весть о смерти опасного противника: «он воспрянул духом, ощутив, какая огромная тяжесть свалилась с его плеч»[97]. Она приписала смерть Гвискарда лихорадке или плевриту, уточнив, что его агония длилась шесть дней, однако пройдя мимо одного странного совпадения: этот свирепый враг басилевса скончался, возможно, в день святого Алексея[98].

Словно желая упредить подозрения, появившиеся в более поздних хрониках по поводу отравления Гвискарда, Вильгельм Апулийский приостанавливает повествование, подробно рассказывая о слезах сына Рожера Борсы и стенаниях супруги Гвискарда Сигельгаиты: она разрывала на себе одежды, раздирала свое лицо ногтями и рвала от отчаяния волосы. Хронист заканчивает описание емким выражением, довольно точно передающим характер Роберта: «Тот, кто никогда не позволял своим людям поддаться страху, кто всегда укреплял их дух, испустил дух сам»[99].

О его эпитафии нам известно от двух хронистов XII века, Вильгельма Мальмсберийского и Петра Бешена, каноника собора Святого Мартина в Туре[100]. В ней восхваляются его военные подвиги, в частности, победа над басилевсом и Генрихом IV: «Здесь лежит Гвискард, ужас мира, его руками тот, кого германцы, лигурийцы и даже римляне называли королем, был изгнан из Города. От его гнева ни парфяне, ни арабы, ни даже войско македонцев не спасли Алексея, которому оставалось только обратиться в бегство…»[101] Роберт де Ториньи, аббат монастыря Мон-Сен-Мишель, тоже увековечил победу Гвискарда над двумя государями; в своем дополнении к хронике Вильгельма Жюмьежского он писал: «Этот Роберт в один год победил двух императоров: в Греции — Алексея, греческого императора; в Италии — Генриха, римского императора»[102].

Настаивал на победе Роберта над двумя императорами и Вильгельм Апулийский, завершая четвертую книгу своих «Деяний Роберта Гвискарда» возвышенной хвалебной речью:

Вот так победил он в один год и одновременно Двух величайших правителей мира: германского короля И владыку империи Римской. Последний из них в битву бросился и был разбит, Первый же был покорен лишь страхом пред его именем[103].

4. Два единокровных брата

Смерть герцога Апулии положила конец экспедиции. Продолжать ее никто не помышлял — все, начиная с Сигельгаиты и Рожера, напротив, страстно желали вернуться в Италию. Вдова велела погрузить тело супруга на самую быстроходную галеру, и Рожер спешно отправился на греческий материк разыскивать норманнских вождей. Объявив им о смерти отца и получив от них признание его наследником Гвискарда, он попросил их помочь ему вернуться в Италию как можно скорее, чтобы не лишиться наследства. Все согласились, но взамен потребовали, чтобы Рожер в свою очередь помог им отплыть в Италию вслед за ним.

Для норманнской армии наступило время разброда и беспорядков. Одни воины перешли на сторону недавнего врага, продолжив карьеру наемника на службе Византийской империи, которую им не удалось победить, другие возвращались домой как могли, в смятении, которое Вильгельм Апулийский приписал исчезновению их предводителя: «Смерть одного стала причиной страха многих». Страх также был вызван неминуемым нападением врага[104], а поскольку кораблей, остававшихся у них, было не так много, чтобы вместить всех, люди были готовы на все ради спасения своих жизней: некоторые бросались в воду, намереваясь добраться до кораблей вплавь. В довершение несчастий на флот обрушился шторм, причинивший значительный ущерб[105].

Стихия не пощадила усопшего Гвискарда: корабль, перевозивший его тело, был разбит волнами; останки, упавшие в море, спасли с огромным трудом. В Отранто, куда наконец прибыли корабли, вдова Роберта, «всегда мудрая в своих решениях», справедливо опасаясь быстрого разложения тела в условиях влажного лета, велела похоронить сердце и внутренности супруга, а тело забальзамировать. «Потом она велела перевезти его в город Венозу, где были сооружены гробницы его старших сыновей. Герцога погребли подле них с большими почестями. Город Веноза озарен славой этих могил», — замечает Вильгельм Апулийский[106]. Веноза закрепила за собой назначение погребального памятника Готвилей.

Спешка Рожера и его матери легко объяснимы: наследование Гвискарда обещало быть щекотливым делом еще и потому, что Боэмунд уже находился в Италии. Жоффруа Малатерра точно охарактеризовал ситуацию, сложившуюся в связи со смертью Роберта: «После ухода врагов Греция зажила свободно и счастливо, но Апулия и Калабрия познали смуту»[107]. Действительно, поясняет он, оба единокровных брата, Рожер и Боэмунд, желали владеть герцогством и стремились привлечь к себе сторонников. Решающим в данном случае оказалось вмешательство Рожера Сицилийского: он пообещал брату поддержать Рожера Борсу, чьи способности, как он знал, были ограниченными. Благодаря ему в сентябре 1085 года вассалы Роберта Гвискарда признали его сына, Рожера Борсу, герцогом Апулии ценой соглашения, выгодного для его дяди. Действительно, племянник уступил ему в безраздельное владение все замки Калабрии, которые он удерживал вплоть до сего времени в совместной собственности с братом Робертом[108].

Боэмунд, однако, не собирался отказываться от отцовского наследства. Убедившись в намерениях своего дяди, он, покинув Салерно, укрылся у Иордана Капуанского, вечного мятежника, выступавшего против герцогов Апулии, и начал готовиться к войне со своим единокровным братом[109]. Жоффруа Малатерра составил крайне лестный портрет Рожера, сделав из него образец рыцарства: юный, но уже опытный, усердный в военных занятиях, любящий компанию рыцарей, неутомимый, великодушный, любезный, защитник церквей, опора бедняков и страждущих…[110] Восхваления, внушающие недоверие. Историки же находят в Рожере Борсе больше недостатков, чем достоинств. Ральф Евдейл считает его недостойным своего титула и рода, лишенным воинской доблести и неспособным обуздать непоседливую норманнскую знать, несмотря на поступки, отличавшиеся особой жестокостью. Как и Фердинанд Шаландон, он признает правоту хрониста только в одном: новый герцог действительно был благочестив и набожен, о чем свидетельствует множество дарений с его стороны, а также основание им многих церквей[111].

Боэмунд взял верх над единокровным братом с первых же столкновений. Но где он брал свои войска? Быть может, отец не лишил его наследства полностью, как утверждает, однако, Ромуальд Салернский?[112] Так, граф Клэрмона (Кларомонта) Гуго Кривой сразу принял его сторону. Если верить Леону-Роберу Менаже, земли Клэрмона находились в ленной зависимости Боэмунда[113]; его мать Альберада, как видно, тоже не была лишена собственных владений. Однако этого было мало, и главным козырем Боэмунда оставалась, бесспорно, воинская доблесть, привлекавшая к нему более или менее искренних сторонников, наемников или же авантюристов, жадных до добычи.

Со времени отъезда своего дяди, вернувшегося на Сицилию, чтобы отразить нападение сарацин, Боэмунд захватил Орию, Тарент и Отранто, опустошив регион и вынудив своего единокровного брата вступить с ним в переговоры. «Движимый братской любовью» (в смягченной интерпретации Жоффруа Малатерра), Рожер уступил ему три завоеванных города при условии, что Боэмунд останется его вассалом; к ним он добавил Галлиполи и владения своего кузена Жоффруа де Конверсано, то есть весь регион, расположенный между Конверсано и Бриндизи, с укреплениями Монтепилозо, Полиньяно, Монополи, Бриндизи, Лечче, Нардо, Кастеллана, Казаболи и Сисиньяно…[114] Менее чем за семь месяцев боев и сражений безземельный рыцарь Боэмунд стал равным своему единокровному брату. Теперь он мог сделать перерыв.

В марте 1086 года мир между братьями был заключен, о чем свидетельствует ряд документов, составленных с начала весны. Действительно, три сына Гвискарда заверили в Бари хартию, которой Сигельгаита, ради спасения души покойного супруга, уступала архиепископу Бари Орсону свои права над иудеями этого города. Рожер указан в хартии как «герцог», Боэмунд и Роберт — как «сыновья герцога Роберта»[115]. Спустя два месяца, 9 мая 1086 года, Рожер, «герцог милостью Божьей», уступил тому же архиепископу земли, виноградники и оливковые рощи Коччены и Беттеяни; опять же, он назван «герцогом», а Боэмунд и Роберт II — «сыновьями герцога Роберта»[116]. В том же мае, в Салерно, Рожер и Боэмунд подписали грамоту, по которой Рожер отдавал порт Виетри Петру, аббату монастыря Ла Кава[117]. В другой грамоте, составленной в этом же месяце, Рожер закреплял дар за Беренгарием, аббатом монастыря Святой Троицы в Венозе[118]. Во всех документах этого времени он подписывался как «герцог», а Боэмунд был лишь «сыном герцога Роберта».

Таким образом, единокровные братья сопровождали друг друга в течение всего мая. Далее Рожер в сопровождении юного брата Роберта II отправился на Сицилию. Вернулся он в октябре. Все это время Боэмунд оставался в Италии, наводя порядок в своих владениях[119]. Известно, что он (на сей раз один) сделал пожертвование монастырю Венозы[120]. В мае 1087 года он и Рожер подписали дарственную монастырю Ла Кава. В июне вместе с Робертом и тремя другими «друзьями» герцога он заверил новое дарение Рожера, предоставленное архиепископу Бари Орсону[121].

Однако «сердечное согласие» между братьями царило недолго. Некоторое время спустя, в конце лета 1087 года, военные действия возобновилась. Боэмунду удалось привлечь к себе новых сторонников, в частности, Михера, калабрийского сеньора Катанцаро и Рокка Фаллука; по словам Жоффруа Малатерра, этот заносчивый муж был miles elegantissimus, одинаково хорошо сражавшийся в бою обеими руками. Последний объявил себя вассалом Боэмунда, но не Рожера[122]. Союз с Михером позволил Боэмунду приобрести прочное положение в Калабрии, вскоре ставшей ареной главных военных операций.

Военные действия, однако, начались на севере — в сентябре, вблизи Беневенто, в то время, когда в Апулии произошло землетрясение. Боэмунд попытался захватить врасплох своего брата, находившегося во Франьето, но был разбит. В ходе этого сражения, если верить Ромуальду Салернскому, нашел смерть лишь один человек, но множество воинов (milites) Боэмунда попали в плен[123]. Плохое начало…

Боэмунд решил возобновить военные действия в Апулии, где его положение было более прочным. В октябре он находился в Таренте, где подтвердил дарение монастырю Святого Петра[124]. Тогда, вместе с союзником Гуго де Клэрмоном, он приступил к своей калабрийской кампании, осадив Козенцу, которая сдалась взамен на обещание Боэмунда разрушить донжон, незадолго до этого возведенный Рожером. Оказавшись в городе, Боэмунд напал на цитадель и снес её, прежде чем в ход событий успели вмешаться его единокровный брат и дядя Рожер Сицилийский, которого тот призвал на помощь. Оба Рожера при помощи Рауля де Лорителло отомстили Боэмунду, захватив и предав огню город Россано, который был на его стороне. Затем они захватили Майду, но не Боэмунда: последний, не желая попасть в окружение в Козенце, доверил город Гуго де Клэрмону и отступил к Рокка Фаллуке[125]. Два Рожера, в свою очередь, последовали за ним и осадили город. Тогда стороны начали переговоры и условились о встрече на «нейтральной земле», в Санта-Эуфимии, куда Михера действительно отправился, но без Боэмунда, который бежал и вернулся в Тарент.

О продолжении этого конфликта, закончившегося два года спустя, весной 1089 года, мы ничего не знаем: известно только, что Рожер уступил Боэмунду города Козенцу и Майду. Спустя некоторое время, в конце августа, с общего согласия Рожер и Боэмунд обменялись Козенцой и Бари. Оба соперника пообещали жителям не возводить крепостей для «присмотра» за этими двумя городами. Обмен позволил им соорудить необходимые твердыни, не нарушая обязательств[126]. Безусловно, Боэмунд оказался при этом в выигрыше, поскольку Бари был самым богатым и влиятельным городом Апулии. Приобретя этот порт, он становился хозяином всего региона и, что важно, — прибрежного, раскинувшегося между Бари и Отранто; он занял также несколько позиций в Калабрии, что подчеркивает Рауль Канский[127]. Отныне Боэмунд был более могущественным, чем Рожер, чьим вассалом он все же оставался.

Слабость Рожера также прослеживается в его относительном бездействии во время событий, потрясших Римскую церковь, чьим признанным покровителем он, герцог Апулии, по-прежнему являлся. Двадцать пятого июня 1085 года в Салерно умер Григорий VII. В Рим, откуда бежал, изгнанный населением, антипапа Климент III, отправился Иордан Калабрийский, поскольку Гвискард и Рожер находились тогда в Албании. Кардиналы избрали папой Дезидерия, аббата Монте-Кассино[128], благосклонного относившегося к норманнам, но он отказался от папской тиары и вернулся в свой монастырь. И все же 24 мая 1086 года, после многих превратностей и вмешательств, он в конце концов был избран папой «с помощью норманнов»[129], точнее, по их «дружескому понуждению». Однако эти норманны были людьми не Рожера, а Иордана Капуанского, который показал себя в этом деле настоящим лидером. Рожер появился на сцене позднее: как бы то ни было, именно он позволил Дезидерию, взявшему имя Виктор III, взойти на папский престол 9 мая 1087 года. Правда, его правление оказалось коротким и безликим: 16 сентября того же года Виктор III скончался. Конфликт с Боэмундом помешал герцогу Апулии вмешаться в избрание его преемника, которое состоялось 12 марта 1088 года: папой был назначен соперник Дезидерия на предшествующих выборах француз Эд, бывший монах клюнийского аббатства, ставший епископом Остии. Приняв имя Урбан II, новый понтифик сначала проявил себя благосклонным к Иордану Капуанскому, на тот момент его самому могущественному союзнику.

Но Урбан II знал, что в большей степени ему необходим прочный союз со многими норманнскими предводителями, а потому он искал случая восстановить мир между различными партиями. Карта его поездок позволяет догадаться об усилиях папы, направленных на примирение сторон, как о его явном — и возраставшем — интересе к Боэмунду. В августе 1090 года он находился в Капуе[130]. С 10 по 15 сентября в Мельфи он возглавил собор, на котором он проповедовал «перемирие Божье», осуждая междоусобные войны; на нем же, в присутствии Боэмунда, папа торжественно провозгласил Рожера «герцогом Апулии и Калабрии», доверив ему папскую хоругвь[131]. Боэмунд пригласил его отправиться в Бари, чтобы тот посвятил в сан нового архиепископа Илию, преемника Орсона, и присутствовал при перенесении мощей святого Николая, что и было сделано 30 сентября и 1 октября 1090 года[132]. 11 октября понтифик находился в Трани, затем отбыл в Бриндизи, где он освятил церковь[133], вероятно, по просьбе Боэмунда. Наконец он вернулся в Рим, чтобы совершить богослужение в день Рождества.

Однако, чтобы помирить соперничавших норманнов, посредничества понтифика оказалось недостаточно. В том же 1090 году, отмеченном смертью Сигельгаиты в апреле и Иордана Капуанского в ноябре, норманнские сеньоры не раз вступали в междоусобные конфликты, с которыми Рожер не способен был справиться в одиночку. Часто он был вынужден призывать на помощь своего дядю Рожера Сицилийского и даже… Боэмунда. Так, например, обстояло дело в мае 1091 года, когда Рожер столкнулся с новым восстанием города Козенцы. Тогда герцог Апулии и Боэмунд, вместе с дядей Рожером, явившимся во главе своей армии сарацинских наемников, взяли город в осаду и в июле захватили его[134].

Через несколько месяцев, в конце 1091 года, поднял восстание город Ория — на сей раз против Боэмунда, который тщетно пытался взять его в осаду: его войска были обращены в бегство, а сам он был вынужден бежать, бросив знамена и имущество[135]. «Во всех владениях норманнов царила полнейшая анархия, и Рожер был не в силах восстановить порядок; он ограничился тем, что произвел дарения монастырям, о чем свидетельствуют лишь акты», — справедливо замечает на этот счет Фердинанд Шаландон[136]. Один из этих актов позволяет определить дату бракосочетания Рожера с Аделью, дочерью Роберта Фриза, графа Фландрского, приходившейся племянницей французскому королю Филиппу I: этот брак состоялся в начале 1092 года, о чем не сообщили Жоффруа Малатерра и Ромуальд Салернский, указавшие лишь на год[137].

Все сказанное о деятельности Рожера правдиво и в отношении Боэмунда. Ему тоже не удалось совладать со своими вассалами; и он в этот период был известен дарениями в пользу Церкви — например, архиепископу Илии в Бари (октябрь) или аббатству Святой Троицы в Венозе[138].

Папа Урбан II, в очередной раз вмешавшись в дела норманнов, попытался восстановить мир. Двадцатого ноября 1092 года он находился в Англоне, в присутствии Боэмунда, затем, спустя месяц, в Таренте — вероятно, по приглашению последнего[139]. В январе 1093 года он посетил Салерно, а в марте — Труа, где возглавил собор во имя установления мира[140]. Все эти усилия оказались, однако, тщетными: смуты не прекращались.

Более того, в конце 1093 года их число порядком возросло. В Мельфи герцог Рожер серьезно заболел. Прошел слух, что он умер, и тут же повсюду стали назревать бунты вассалов. Боэмунд воспользовался ситуацией, добившись, чтобы некоторые из них признали его верховную власть, а Вильгельм де Гранмениль, который вместе с Гвискардом участвовал в «византийской эпопее» и женился на одной из его дочерей, Мабилле, захватил Россано. К тому времени жители Россано были настроены против Рожера, ибо он, действуя по указке папского престола, хотел сместить греческого епископа Россано, назначив вместо него латинского иерарха[141]. Однако Рожер выздоровел, и его дядя, Рожер Сицилийский, вновь пришел к нему на помощь, чтобы помешать Боэмунду захватить Калабрию.

Боэмунд не стал упорствовать: явившись к Рожеру в Мельфи, он вернул ему завоеванные крепости и под его началом начал усмирять бунтовщиков. Один за другим они подчинились — все, кроме Вильгельма де Гранмениля. Вместе со своим единокровным братом и дядей Боэмунд напал на него в начале 1094 года. Россано пришлось сдаться после трехнедельной осады; Вильгельм бежал вместе с женой в Константинополь, где Боэмунд встретил его спустя два года[142].

Восстание Россано послужило по меньшей мере уроком: оно указало норманнским князьям на целесообразность «политики религиозной терпимости» в отношении разношерстного населения, живущего бок о бок в их владениях. Впоследствии идеальный пример такой политики продемонстрировал Рожер II Сицилийский.

Об остальной деятельности Боэмунда в 1094 году известно немногое. В январе его катепан (наместник) Бари, некий Вильгельм, составил от его имени договор о продаже с церковью Святого Николая в Бари; в следующие месяцы он заключал с ней и другие сделки[143]. Боэмунд, как казалось, поддерживал мир со своим единокровным братом, сознавая, очевидно, что ему, несмотря на свое очевидное превосходство, никогда не удастся оттеснить его от власти — из-за неизменной поддержки, которую оказывал Рожеру Борсе его дядя Рожер Сицилийский, самый могущественный правитель региона. Урбан II не ошибся на этот счет, все больше рассчитывая на графа Сицилийского как на собственного защитника.

Однако Рожеру Борсе вновь не хватило политического чутья. Его мать Сигельгаита принадлежала, как известно, к знатному лангобардскому роду. Столкнувшись с непостоянством норманнской знати, Рожер, полагая, что сможет опереться на лангобардские семейства, доверил им охрану многих крепостей, чего старательно избегали делать его предки[144]. Но то была ошибка: город Амальфи восстал против Рожера, и ему, чтобы покончить с мятежниками, вновь пришлось искать поддержки у своего дяди Рожера Сицилийского и Боэмунда. В августе 1096 года началась осада Амальфи.

Граф Сицилийский действовал так не только из любви к племяннику или из уважения к обещанию, данному своему брату. В участии в этих военных операциях он находил для себя выгоду, поскольку взамен Рожер уступал ему все новые земли, крепости и города. В этот раз, например, он согласился помочь Рожеру при условии, что тот отдаст ему половину осажденного города. В боевых действиях принял участие и Боэмунд в качестве вассала своего единокровного брата. Ничто не позволяет узнать, надеялся ли он на вознаграждение. Однако его присутствие не было лишним, что легко доказать: внезапного ухода Боэмунда оказалось достаточно, чтобы ослабить силы коалиции; в результате осада была снята, а Амальфи сохранил независимость.

Действительно, во время осады Амальфи к Апулии подошли первые отряды крестоносцев. В ноябре 1095 года в Клермоне Урбан II бросил призыв, неоднократно повторенный в ходе большого «пропагандистского тура» по Франции, особенно к югу от Луары. Ближе к северу действовали, воспламеняя толпы, другие проповедники, в частности, Петр Пустынник[145]. Откликнулись на этот призыв и норманны из Нормандии: их было довольно много среди первых крестоносцев, которые, пройдя через Рим, прибыли в Апулию и — как делали до них паломники — погрузились на корабли, чтобы сразиться с турками в Иерусалиме. Боэмунд немедленно вник во все подробности (так, по крайней мере, сообщает анонимный хронист, который отныне будет описывать его деяния). Каким оружием пользуются эти воины? Что за эмблему они носят? Каков их боевой клич? «Несут они оружие, для войны подходящее, и на правом плече или между плечами несут на себе крест Христа. Единодушен их клич: “Бог хочет, Бог хочет, Бог хочет!”», — ответили ему воины[146]>.

Ответ пришелся ему по нраву. Тотчас же, «движимый Духом Святым», Боэмунд приказал разрезать свой дорогой плащ и пустить его на кресты… Бросив дядю и единокровного брата, оставив осаду, он, завершив поспешные приготовления, увел за собой множество рыцарей, покинувших, как и он, Апулию ради завоевания Иерусалима.

Был ли Святой Дух единственной причиной такого шага? Боэмунд, безусловно, понимал, что крестовый поход открывает перед ним новые возможности. Безземельный рыцарь, он какой-то момент мечтал о том, чтобы стать императором Константинополя. После смерти отца он решил, что сумеет одолеть единокровного брата, оттеснившего его от наследства, и занять его место, став герцогом Апулии и Калабрии и защитником папского престола, каким был Гвискард. Но вскоре Боэмунд понял, что его будущее в Италии навсегда останется скромным. Напротив, на Востоке, в Византийской империи, он мог надеяться на большее. Там все мечты и устремления были позволены этому отважному сорокалетнему человеку, светловолосому гиганту с голубыми глазами, чей удивительный, единственный имеющийся портрет восстановила по памяти Анна Комнина:

«О Боэмунде можно сказать в двух словах: не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас. […] Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот у него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкие шея и спина. […] Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. […] Его голубые глаза выражали волю и достоинство. […] В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы»[147].

Такому человеку могла быть уготована лишь возвышенная судьба.

Его вновь манил к себе Восток.

5. Боэмунд — образцовый крестоносец?

Был ли анонимный автор «Деяний франков» рыцарем Боэмунда, как полагает большинство историков, занимающихся крестовыми походами? Или, скорее, не был ли он клириком его армии (как утверждает Колин Моррис, и я склонен поддержать его мнение), разделявшим пристрастие аристократии к песням о деяниях (chanson de geste)?[148]. Как и Р. Хилл, Вульф полагает, что норманнский Аноним был молодым человеком благородного происхождения, который, прежде чем вернуться в свет, получил церковное образование.> Как бы то ни было, сегодня ученые сходятся в том, что эта хроника крайне благосклонно отзывается о Боэмунде. Некоторые критические замечания со стороны хрониста — как мы увидим дальше — на самом деле были сделаны ради пропаганды этого персонажа и потому были сохранены в окончательной версии, которую распространяло окружение самого Боэмунда в 1106 году в ходе его поездки по Франции, предпринятой с целью проповеди крестового похода. Поэтому нет ничего удивительного в том, что под пером норманнского Анонима возник образ Боэмунда, который благодаря снисхождению на него Святого Духа разом преобразился в образцового крестоносца.

Норманнский Аноним был не единственным, кто подчеркивал эту внезапную перемену: о ней упоминал и Луп Протоспафарий. Как и многие другие хронисты, сначала он поведал о небесных знаках, сопровождавших проповедование крестового похода[149]; для него, как и для норманнского епископа Жильбера из Лизье, они предвещали глобальное перемещение народов из одного королевства в другое[150]. В 1095 году, писал он, после того как вся Апулия стала свидетельницей звездопада, из Галлии и всей Италии пришли народы, носившие на правом плече — вместо знамени — крест Христа. Затем Луп рассказал об «обращении» Боэмунда, отнеся его к 1096 году: «Рожер, граф Сицилийский, с 20 000 сарацин и превеликим множеством других людей, а вместе с ним и другие графы Апулии, взяли в осаду Амальфи. И покуда они упорно осаждали его, по внезапному побуждению Божьему Боэмунд и другие графы с войском более чем в пятьсот рыцарей изготовили кресты, которые они прикрепили на правое плечо, и покинули осаду»[151].

Как и норманнский Аноним, хронист хотел подчеркнуть, что поход, отвечавший желанию Бога, был в высшей степени достойным предприятием. Следовательно, Боэмунд и его соратники имели право поставить служение Богу выше вассальной службы герцогу Апулийскому, отошедшему, впрочем, под пером автора, на второй план, к «прочим графам Апулии». Военными действиями руководил Рожер Сицилийский, который был единственным, кроме Боэмунда, кого Луп упомянул по имени. Однако можно сомневаться в спонтанности поступка Боэмунда. Некоторые историки заходят в сомнениях еще дальше и даже спорят о том, был ли Боэмунд настоящим крестоносцем. Эти два вопроса заслуживают пристального внимания.

ВНЕЗАПНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ?

Сначала решим вопрос о спонтанности. Как мне кажется, рассмотрения в данном случае требуют и обстоятельства, при которых было принято это решение. Ибо Боэмунд, оставив осаду, которая грозила затянуться надолго, уклонился от своих вассальных обязательств — или, по меньшей мере, от обязательств солидарности, которые налагал на него мир с братом, заключенный в недавнем времени под влиянием могущественного графа Сицилийского. Однако, согласно такой трактовке событий, Боэмунд ничего не нарушил: побуждаемый Святым Духом, он откликнулся на призыв Бога, своего первейшего господина…

Однако следует ли верить в это неожиданное, внезапное прозрение? Я не верю в него, несмотря на то что источники изобилуют примерами подобных решений, принятых другими крестоносцами после какого-либо знака свыше: чуда, излечения или пламенного воззвания харизматичного проповедника, оказывавшего колоссальное воздействие на впечатлительную и легко возбудимую толпу, что столь убедительно показал Поль Руссе[152]. В нашем случае не было ни чуда, ни проповеди, ни какого-либо небесного феномена. Напротив, Боэмунд, как кажется, ожидал не небесного знака, а конкретных и четких «земных» указаний, позволяющих определить, что за люди к нему движутся. Увидев, что они отмечены знаком креста, услышав их клич «Так хочет Бог!» и узнав, что они задались целью сражаться с «язычниками», чтобы отвоевать у них Гроб Господень, Боэмунд понял, что речь идет о воинстве, в рядах которого он хотел бы оказаться. Но решение Боэмунда стать крестоносцем созрело, на мой взгляд, раньше его публичного и театрального претворения в жизнь.

Действительно, как мог не знать он об идее крестового похода, о его проповедовании и даже о его популярности в народе? В марте 1095 года Урбан II возглавил собор в Пьяченце, в Северной Италии[153]. На нем присутствовало посольство басилевса Алексея, просившее папу отправить наемников, выходцев из латинского христианского мира, чтобы поддержать византийские войска в их борьбе против турок. Этому призыву предшествовало множество аналогичных посланий, направленных басилевсом к правителям Запада. В «Алексиаде», имеющей целью, как справедливо замечает Жан-Клод Шейне, «снять с отца Анны Комниной ответственность за латинские походы, спровоцировавшие серьезные конфликты»[154], о них не сказано ни слова. Проповедование крестового похода частично было вызвано просьбой басилевса. Спустя восемь месяцев призыв подхватил и Клермонский собор, но на сей раз папа усилил его, указав, что целью похода является освобождение Иерусалима, что изменило, как будет видно в дальнейшем, и характер, и масштаб предприятия[155].

Возможно ли, чтобы норманны Апулии ничего не знали об этих планах? Конечно, Э. Понтьери[156] указывает на то, что в нашем распоряжении нет ни одного папского послания, побуждавшего жителей Южной Италии отправиться в крестовый поход, тогда как история сохранила три письма, адресованных фламандцам, болонцам и монахам монастыря Валломбрез в Апеннинах. Можно также обратить внимание на позднюю дату папского послания к генуэзцам (сентябрь 1096 года), которое, согласно некоторым ученым, могло быть первым призывом, обращенным к итальянцам, в какой-то степени оказавшихся в стороне от этого предприятия[157]. Нельзя ли предположить, что подобные послания могли затеряться? Три письма на весь христианский Запад — это слишком мало для того, чтобы принять окончательное решение ввиду отсутствия документов, предназначавшихся для Южной Италии. Чтобы допустить предположение о том, что Боэмунд знал о папском проекте, нет необходимости настаивать на том, что такие послания существовали.

Однако Рауль Манзелли находит эту гипотезу неприемлемой[158]. По его мнению, Боэмунд не знал о крестовом походе вплоть до последнего момента. Урбан II, говорит он, остерегался проповедовать этот поход в Южной Италии, желая удержать при себе «этих норманнов», чтобы защитить папский престол от Генриха IV. Итальянский историк сближает несостоявшийся призыв в Южной Италии с официальным запретом, позднее наложенным Пасхалием II на участие испанцев в сражении на Востоке: они должны были вести свою священную войну в самой Испании против мавров[159]. По мысли Манзелли, «неведение» Боэмунда вполне могло бы объяснить драматизацию повествования о вмешательстве Святого Духа.

Рудольф Гиестанд тоже защищает гипотезу о неведении Боэмунда[160]. Он не принимает свидетельства Рауля Канского, согласно которому, Боэмунд, напротив, «был вдохновлен апостольскими проповедями и побуждал всех правителей освободить Иерусалим от гнета неверных»[161], но сам в поход не отправлялся из-за своих отношений с Алексеем, которому подобная инициатива показалась бы подозрительной. Поддерживает эту гипотезу и Альфонс Беккер: Урбан II, по его мнению, не желал видеть норманнов Италии, особенно Боэмунда, среди воинов, набранных для Алексея; следовательно, папа всеми силами старался держать его в неведении относительно этого предприятия[162]. Все это допустимо, но не очевидно. Остается выяснить, мог ли Боэмунд действительно ничего не знать об этих проектах, вне зависимости, был он или не был проинформирован папой.

Ведь если ни один текст не позволяет утверждать, что Боэмунд был в курсе намерений папы, то ничто не позволяет, напротив, исключать эту возможность. Она мне кажется очень вероятной, несмотря на то что источники, утверждающие это или наводящие на такую мысль, носят легендарный характер. Согласно преданию, которое отбросили «французские» хронисты, но сохранили Альберт Ахенский и Вильгельм Тирский, первым инициатором крестового похода был Петр Пустынник: якобы во время паломничества ему было видение Христа у Гроба Господня, который поручил ему миссию: проповедовать на Западе поход ради освобождения Святых мест. Перед тем как приступить к проповеди в Галлии, а затем в Германии, Петр попутно уведомил о своем видении Урбана II. Но на обратном пути из паломничества он, как пишет Альберт Ахенский, высадился в Бари[163], и в таком случае Боэмунд должен был о нем знать. Легенда? Или это сообщение достоверно[164]?

Другой текст, правда, более поздний — хроника Вильгельма Мальмсберийского, — придерживается той же версии. На сей раз позднейшая легенда о Боэмунде превзошла историческую действительность. К 1125 году этот норманн стал настолько известен, что английский хронист приписал ему главную роль в самом возникновении крестового похода, проповедуемого Урбаном II в Галлии в полном согласии с Боэмундом. Прежде всего поход, по мысли Боэмунда, принял форму завоевания Византийской империи, продолжения предшествующей кампании Роберта Гвискарда:

«Но у него была тайная причина, о которой умалчивали: по совету Боэмунда он [папа] должен был бросить почти всю Европу в поход в Азию, так, чтобы благодаря восстанию и помощи всех мятежных провинций он, Урбан, проник бы в Рим, а Боэмунд захватил Иллирию и Македонию. Эти области действительно, а также земли между Диррахием и Фессалониками, его отец, Гвискард, завоевывал у Алексея»[165].

Этот рассказ когда-то побудил сэра Френсиса Пальграва выдвинуть теорию, справедливо названную Ральфом Евдейлом «фантастической»: греческие послы, просившие поддержки папы на соборе в Пьяченце, в действительности были посланцами Боэмунда. Последнему в данном случае приписывалось авторство так называемого «Послания Алексея», настойчиво требовавшего помощи от Запада. Наконец, Петр Пустынник был инструментом в руках Боэмунда, необходимым для проповеди крестового похода, который он объявил своим обетом[166]. Эти измышления лишь подтверждают тот факт, что Боэмунд был широко известен и играл главную роль в походе, рассказ о котором был распространен норманнским Анонимом. Такое охотно приписывают тому, кто на это способен…

Арабские историки, следующие в том же направлении, приписали инициативу в этом предприятии норманнам Южной Италии. По свидетельству Ибн аль-Асира, она принадлежала Рожеру Сицилийскому: на совете этот граф, оглушительно испортив воздух (эти латиняне, в самом деле, невежи!), предложил завоевать Иерусалим, отклонив проект завоевания африканского побережья, пришедшийся ему не по нраву, — в самом деле, он заключил договор с мусульманами Африки и вел с ними торговлю; вдобавок Рожеру пришлось бы снарядить свои корабли для этой экспедиции[167]. Следовательно, для него было бы лучше перенаправить поход на Восток — на завоевание Иерусалима. Замечание об умышленно грубом поведении Рожера передает не только презрительное отношение мусульман того времени к «варварству» людей Запада, но и полное непонимание ими феномена крестового похода, религиозному размаху которого они не придали значения. Этот отрывок свидетельствует также о важной роли, которую играл Рожер Сицилийский. Но в одном арабский историк оказался прав: крестовый поход не прельщал ни графа Сицилийского, ни его племянника Рожера Борсу — их интересы были сосредоточены на Южной Италии. Ни один из них не стал крестоносцем.

Совсем иначе обстояло дело в случае с Боэмундом: он жаждал более возвышенной судьбы, чем та, что ожидала его на месте второстепенного апулийского князька. Участие в крестовом походе позволило ему надеяться на скорейшее исполнение его желаний. Вот что, на мой взгляд, означали вопросы, обращенные им к первым крестоносцам, идущим из Галлии, к независимым отрядам, которые опередили войска знатных баронов, медливших с организацией и сбором средств, необходимых для путешествия. Принятие Боэмундом креста позволило ему покинуть осаду Амальфи с чувством собственной правоты и присоединиться к западным армиям, чтобы сыграть в них, если это возможно, главную роль. Даже если Боэмунд и не получал от Урбана II определенных посланий на сей счет, то он не мог не знать о проектах крестового похода, уже прозвучавших в Пьяченце восемнадцатью месяцами ранее. Он предвидел поход и намеревался использовать его в своих целях[168].

Когда же Боэмунд стал крестоносцем? Чтобы узнать это, нам нужно вернуться к обстоятельствам уже описанной нами театральной мизансцены. В действительности, как доказали это Эмили Джемисон и совсем недавно Эрик Куоццо[169], норманны осаждали не только Амальфи, но и всю зависевшую от него территорию. Тридцать первого мая 1096 года Рожер Сицилийский перешел реку Селе и приступил к осаде Ночеры; захватив этот город в начале июня, он осадил Амальфи с суши и моря. Конные отряды во главе с Боэмундом должны были занять дорогу, ведущую из Ночеры, — в частности, Pons Scaphati, деревянный мост под защитой башни, который нельзя было миновать. Речь шла о ключевой стратегической позиции, и роль, отведенная Боэмунду, была особенно важна для блокады региона… которую так и не удалось довести до конца из-за отступничества Боэмунда, вслед за которым последовало множество норманнских рыцарей.

Единственная известная дата во всех этих событиях — время осады Ночеры, канун Троицына дня (в 1096 году он приходился на 31 мая)[170]. Следовательно, военные действия, которым Боэмунд положил конец, происходили в течение июня или позднее, в июле, но не в сентябре, как полагал Генрих Хагенмейер[171]. В этот момент, то есть спустя более восемнадцати месяцев после собора в Пьяченце, в котором приняли участие многие итальянские епископы, и восьми месяцев после Клермонского собора, Боэмунд, без сомнения, знал как о намерениях папы, так и об их эволюции в период между двумя соборами[172].

Когда первые армии крестоносцев, войска Вальтера Голяка и Петра Пустынника, прибыли в Константинополь 1 августа 1096 года, там уже находились успевшие объединиться норманны из Южной Италии (лангобарды)[173]. Могла ли идти речь о некоторых из тех, кто вместе с Боэмундом стал крестоносцем в Амальфи? Хронология позволяет выдвинуть эту гипотезу, но она не единственная. Некоторые из лангобардов могли находиться в Константинополе с давних пор, найдя убежище у Алексея после провального завершения кампании Гвискарда; другие могли быть паломниками или независимыми крестоносцами, или даже посланцами Боэмунда, отправленными к Алексею, чтобы известить последнего о намерении Норманна отправиться вместе с армией в Константинополь. Учитывая натянутые отношения между ними, следует понимать, что Боэмунд не мог пройти по землям Византии, не предупредив об этом басилевса и не получив его разрешения. Присутствие норманнов в Константинополе скорее подтверждает — и уж во всяком случае, не противоречит — версию, согласно которой в Южной Италии о крестовом походе знали за две недели до 15 августа 1096 года, даты, назначенной Урбаном II для сбора воинов, откликнувшихся на его проповедь.

Сам Боэмунд во главе своих воинов-норманнов высадился в Авлоне 1 ноября[174]. Переправа, отправной точкой которой, вероятно, стал Бари, не должна была занять более пяти-шести дней, что позволяет отнести начало похода примерно к 26 октября. Таким образом, у Боэмунда было в распоряжении около трех месяцев, чтобы подготовиться к походу. Это довольно мало, если сравнивать его со временем, потраченным другими предводителями на те же действия, которые предстояло совершить Боэмунду: собрать войска, позаботиться о заведовании своим имуществом и землями, наладить союзные отношения, но, главное, обеспечить себя значительными денежными суммами, необходимыми для такого предприятия, пусть даже путь из Апулии был короче, чем из других регионов. Тем не менее ему нужно было позаботиться о содержании своих людей.

Автор «Деяний франков», чей рассказ повторен Бальдериком Бургейльским и Ордериком Виталием, внесшим в него небольшие добавления, указал имена некоторых участников похода. «Все они совершили эту переправу за счет Боэмунда», — уточняет он[175]. Ничего удивительного: все они были вассалами Боэмунда или рыцарями его дома. Другие князья действовали так же, что вынуждало их идти на большие жертвы. Так, чтобы финансировать свой поход, Готфрид Бульонский продал земли и заложил свою крепость Бульон за 1500 ливров[176]. Роберт Нормандский отдал под залог свое герцогство и принял от своего брата 10 000 марок серебром[177]. Раймунд Сен-Жильский, граф Тулузский, без сомнения, самый богатый из всех предводителей крестоносного воинства, тоже прибегнул к различным уступкам в пользу церквей. В целом все крестоносцы (за исключением беднейших, рассчитывавших на великодушие богатых) предоставляли уступки церквям и монастырям — на деле же речь шла о продажах или займах.

ЧИСЛЕННОСТЬ И ПОБУДИТЕЛЬНЫЕ МОТИВЫ

Крестовый поход действительно обошелся участникам очень дорого[178]. Его стоимость для рыцаря, отправившегося в Первый крестовый поход, в четыре или пять раз превышала его годовой доход[179]. Вероятно, предводителям, имевшим на своем попечении вассалов, рыцарей, дома, пеших воинов и многочисленных слуг, пришлось пойти на гораздо большие траты. Возраставшие издержки вынуждали семью крестоносца влезать в долги, что ставит под сомнение былой тезис, согласно которому крестовый поход был удобным выходом из положения для безземельных «младших сыновей». Очевидно, что это мероприятие не было «доходным»; к тому же большинство крестоносцев вовсе не являлись младшими отпрысками в своих семьях. Сегодня все историки, занимающиеся крестовыми походами, допускают, что основными побудительными причинами крестоносцев являлись причины религиозного порядка. Однако я намерен показать, что эти религиозные стимулы были различными и не исключали идеологических и даже материальных мотивов[180]. Именно так обстояло дело с Боэмундом.

Ему тоже нужно было изыскать необходимые средства. Кроме упоминавшихся выше документов о продажах за 1094 год (а они составлены слишком рано, чтобы хоть как-то связывать их с намерениями Боэмунда отправиться в крестовый поход) не известно ни хартий, ни других актов, которые можно было бы рассматривать как способ раздобыть себе средства, за исключением одного: в августе 1096 года Боэмунд позволил Вильгельму, своему катепану в Бари, продать либо распорядиться своими владениями в этом городе, что может служить указанием на попытку собрать деньги для похода[181]. Но это все. Возможно, к тому времени Боэмунд уже располагал средствами для оплаты экспедиции, к которой он, вероятно, готовился. Это подтвердило бы идею о том, что решение отправиться в крестовый поход было принято им до «мизансцены» в Амальфи.

Какова численность войска, собранного Боэмундом? По словам Анны Комниной, он высадился на албанском берегу «вместе с многочисленными графами и с войском, ни с чем не сравнимым по величине»[182]. Сказано очень расплывчато; скорее всего, это дань стилю. Альберт Ахенский сообщил, что в войске было 10 000 рыцарей и огромное множество пеших воинов, что, возможно, преувеличено, как и все общие оценки численности средневековых армий. То же самое относится и к общей численности войск, принимавших участие в крестовом походе, — в этом случае цифры варьируются от 300 000 до 600 000 человек. Тем не менее они представляют интерес, несмотря на неточность оценок: они точны не более, чем современная статистика участников многолюдных манифестаций, расхождение в подсчетах может составлять от одного до восьми и даже до десяти человек, согласно оценочным критериям[183].

Цифры, используемые хронистами, никоим образом не являются воображаемыми, аллегорическими или мистическими; в них заложен очевидный информативный посыл. Неточность в подсчетах — действительно существующая — объясняется прежде всего неспособностью хронистов перевести в цифры «неисчислимые толпы», которые, к тому же, никому из них не доводилось узреть целиком. Эта неточность становится менее выраженной — или вообще пропадает, — когда хронисты рассказывают о не столь крупных воинских отрядах, которые они привыкли видеть и могли сосчитать. Еще более точными были подсчеты погибших, которых нередко пересчитывали. Таким образом, эти цифры могут оказаться полезными, однако принимать их на веру не следует.

Кропотливо исследовав подсчеты, представленные в латинских хрониках крестового похода, я предложил в качестве допустимой цифры общую численность участников, добравшихся до Константинополя, от 100 000 до 120 000, среди которых было от 12 000 до 15 000 рыцарей[184]. Джон Франс, независимо от меня, привел примерно те же данные, но сократил наполовину число рыцарей[185]. Джонатан Райли-Смит сократил его втрое: согласно его предположению, в Никее армия крестоносцев после некоторых потерь насчитывала 20 000 конных воинов, включая сержантов и оруженосцев; среди них было 5000 рыцарей, к которым стоило бы добавить и пехотинцев[186]. Бернард С. Бахрах, напротив, оценил силы христианской армии в Антиохии примерно в 100 000 — вероятно, это завышенная оценка, если учитывать предшествующие потери[187].

Все эти подсчеты, без сомнения, крайне гипотетичны, однако в одном они сходятся: они задают порядок величины, на который также указывают и все хронисты, — Первый крестовый поход выплеснул на дороги неисчислимые толпы.

Однако нас в большей степени интересуют не общие подсчеты, как уже говорилось, довольно условные, а пропорции. Хронисты, безусловно, были не в состоянии подсчитать общее количество воинов в воинстве крестоносцев, но могли довольно точно воспроизвести соотношение сил между различными группами. Альберт Ахенский, как мы видели, указал на то, что армия Боэмунда насчитывала 10 000 рыцарей и огромное количество пеших бойцов. Соотношение между рыцарями и пехотинцами в армиях Западной Европы в целом было следующим: один рыцарь на пять-десять пеших воинов. Но крестовые походы также были и паломничеством, поэтому соотношение сил, вероятно, было иным, с перевесом в сторону пеших групп.

Иначе обстояло дело с отрядом Боэмунда, в основном состоявшим из воинов и, возможно, рыцарей. Луп Протоспафарий сообщил, что вместе с Боэмундом осаду Амальфи покинули 500 рыцарей[188]; вполне вероятно, что другие присоединились к нему впоследствии. Жоффруа Малатерра, сторонник двух Рожеров, отозвался о крестовом походе критически, увидев в предприятии Боэмунда простое повторение пути его отца, посягнувшего на греческую империю. Всегда желавший подчинить себе империю, Боэмунд привлек на свою сторону многих из «этих воинственных молодых мужей, жаждущих всего нового, как и приличествует летам их»[189]. «Юношей», ушедших вместе с Боэмундом, было так много, что дяде и племяннику пришлось снять осаду и с грустью отправиться восвояси. Следовательно, можно допустить, что численность норманнского войска, собранного для осады Амальфи, резко уменьшилась после того, как Боэмунд уехал прочь.

Источники, к несчастью, не позволяют более точно определить размер воинства, находившегося под командованием Боэмунда. Очевидно, во всяком случае, что всеми признанная доблесть норманнского рыцарства, вкупе с военными дарованиями Боэмунда, с его знанием греков и в какой-то степени сарацин, наконец, с престижем и славой его отца Гвискарда, одолевшего двух императоров, придавали ему вес, несравнимый с численным вкладом войска, которое, впрочем, сложно назвать незначительным.

Жоффруа Малатерра, как было сказано, изобразил Боэмунда и его войско ватагой молодых рыцарей, жадных до всего нового, а главное, до завоеваний. Следует ли из этого, однако, что Боэмунду недоставало духовности, что он принимал участие в походе в большей степени как человек, ищущий приключений, нежели как крестоносец? Каковы были мотивы, которыми руководствовался Боэмунд? Мы вплотную подошли к теме, которая и сегодня разделяет историков. Вопрос этот требует серьезного рассмотрения, исключающего преждевременные и обобщенные выводы. Подойдя к нему со всей осторожностью, мы надеемся ответить на него лишь по завершении нашего исследования.

Осторожность необходима в силу нескольких причин. Первая — необъективность источников. Одни (например, произведения Жоффруа Малатерры или Анны Комниной) изображают Боэмунда авантюристом, занятым исключительно грабежами и захватом византийских земель; другие — такие, как «Деяния франков», рассказ Тудебода или «Historia belli sacri» («История священной войны») (правда, все они взаимосвязаны), — представляют его благочестивым рыцарем, истинным поборником Христа. Вторая причина кроется в сложном характере персонажа, способного хитрить и утаивать истинные намерения; к тому же с течением времени он мог меняться. Кроме того, нам следовало бы пересмотреть собственное видение крестового похода, которое, вероятно, не соответствует представлениям большинства его участников. И, наконец, необходимо помнить об эволюции самой концепции крестового похода в промежуток времени между соборами в Пьяченце и Клермоне. Две первых причины очевидны и не требуют развернутого обоснования, тогда как две другие, тесно связанные, в нем нуждаются.

Что такое крестовый поход? Мнения специалистов по этому вопросу сильно расходятся, даже если ограничиться рассмотрением первой экспедиции, к которой призывал Урбан II. Прежде всего, не был ли крестовый поход, как полагал Карл Эрдманн[190], просто военной операцией с целью оказать помощь Византийской империи, распространением на Восток концепции «священной войны», уже разработанной Церковью на Западе, в частности, в Испании эпохи Реконкисты, и напрямую не связанной с Иерусалимом? Или, напротив, это был квазимистический поход к Священному граду, который следует рассматривать в эсхатологической перспективе, — гипотеза, которую с блеском, но чересчур рьяно защищали Поль Альфандери и Альфонс Дюпрон?[191] Нужно ли видеть в крестовом походе вооруженное паломничество, нацеленное освободить Святые места и связанное в какой-либо степени с движением Божьего мира, как полагали Поль Руссе, Ганс Эберхард Мейер, Герберт Каудри и Жан Ришар (каждый со своими важными нюансами, которые нет возможности привести на страницах нашей книги)[192]? Или же, по мнению Джонатана Райли-Смита[193], речь шла о паломничестве в знак покаяния и любви к христианским братьям, которых нужно было освободить от гнета турок, как и священные места? Или это была священная война, независимо от ее предназначения, поскольку велась она папой римским против врагов христианства?[194]

К этим наброскам определения того, чем был крестовый поход, неизбежно искаженным в силу своей краткости, я позволю себе добавить и собственное мнение, учитывая при этом каждое из положений, доказанных моими предшественниками. Крестовый поход не возник ex nihilo: он явился результатом медленного формирования в христианском мире идеи священной войны, в которую внесли свой вклад Божий мир и испанская Реконкиста[195]; следовательно, крестовый поход — это священная и даже «священнейшая» война, и на таком основании она «освящает», то есть способна возвести в ранг мучеников, тех, кто потеряет на этой войне жизнь, как в случае «джихада» в мусульманской концепции[196]. Крестовый поход — апогей этой идеи, поскольку речь в данном случае идет не только о том, чтобы воевать против сарацин в Испании или на Сицилии, но и о том, чтобы освободить Палестину, колыбель христианской веры и наследие Христа, а также Иерусалим и его святыни — в частности, Гроб Господень, чья основная роль в духовности того времени была отмечена выше.

Но крестовый поход, или «священнейшая война», — это еще и паломничество по самому предназначению. И эта новая черта как раз и меняет перспективы в период между соборами в Пьяченце и Клермоне. В Пьяченце речь шла лишь о том, чтобы посодействовать, по просьбе Алексея, отправке в Константинополь наемников-латинян. Но проповедуемая и освященная папой римским борьба против турок, которую должны были вести латиняне, превратилась в священную войну, как в Испании. А в таких священных войнах не исключены материальные интересы сторон, и «право войны» осуществляется без промедления. Вознаграждение, добыча, завоевание — все это признавалось законным. Битва «во имя Господа» сопровождалась материальными компенсациями, что не было запрещено. К ней лишь добавили перспективу вознаграждения духовного, исходящего от Владыки небесного, которому служат с оружием в руках[197]. Таковы были, как я полагаю, перспективы Боэмунда и его норманнских товарищей: прежде всего, они были воинами, отправившимися на завоевание (для себя) и отвоевание (для Бога) земель, некогда являвшихся христианскими, — эта цель, на их взгляд, придавала их битве священный характер.

Однако на Клермонском соборе Урбан II в значительной степени изменил эту идеологию, сделав упор на освобождении Гроба Господня[198]. Таким образом, священная война, ведомая на Востоке, превратилась в «крестовый поход», в паломничество — вооруженное, конечно, и массовое, но тем не менее паломничество по своему предназначению, что позволило папе закрепить за ним характерные черты и права, связанные с актом покаяния. Второе постановление Клермонского собора прекрасно резюмирует эту особенность новой идеологии, которую папа развивает и в своих письмах: «Всякий, кто движим единственно своим благочестием, а не желанием почестей или денег, отправится в Иерусалим для того, чтобы освободить Храм Божий, чтобы путь этот был для него лишь путем покаяния»[199].

Итак, крестовый поход предписывался в качестве епитимьи. Он искупал грехи и полностью заменял собой другие, предшествующие формы покаяния. Впоследствии такая замена церковных наказаний стала индульгенцией, полным отпущением грехов, целиком либо частично избавлявшем человека от мук и страданий в ином мире — в чистилище, представления о котором до 1100 года были еще туманными или вовсе не сложились. В 1096 году об этом не было и речи. Однако даже в своей первоначальной форме индульгенция значительно преобразила идеологию крестового похода. Действительно, чтобы поход считался покаянием, рыцари должны были принять в нем участие только лишь из благочестия, а не ради того, чтобы стяжать славу, богатство, добычу или земли — то есть то, чего рыцари желали прежде всего. Кающийся крестоносец, следовательно, отличался от рыцаря, участвовавшего в священной войне. Можно задаться вопросом, какая из этих групп была больше и не часто ли обе эти мотивировки перемешивались в сознании участников.

Даже если Боэмунд был искренним крестоносцем (в чем нельзя сомневаться априори), похоже, он все-таки считал себя прежде всего крестоносцем-завоевателем, а не кающимся пилигримом. Возможно, он еще не знал об эволюции идеологии с подачи Урбана II либо вовсе не принимал ее, что делает из него — и при этом не стоит обвинять его в двуличии — подлинного воина священной войны.

Во всяком случае, именно такой образ Боэмунда представлен в рассказе Роберта Реймского о решении, принятом норманном в Амальфи. Узнав у крестоносцев, которые встретились ему на пути, об их оружии, боевом кличе и целях, Боэмунд обратился к норманнским воинам с настоящей речью о священной войне, без малейшего колебания сославшись на реальные возможности обрести и земную, и небесную славу:

«Пусть примкнет ко мне тот, кто вверяет себя Господу. Рыцари, ныне повинующиеся мне, станьте же рыцарями Бога и отправляйтесь со мной в путь к Гробу Господню. И все добро, что принадлежит мне, считайте своим. Разве и мы не берем начало от франкского корня? Разве предки наши не пришли из Франции, разве не завладели они землями своими силой оружия? Каким бесчестьем покрыли бы мы себя, если бы наши родители и братья пошли на муки и даже в рай без нас? Если это божье воинство (militia) отправится на битву без нашей помощи, нас и детей наших по праву обвинят в том, что роду нашему не хватило храбрости»[200].

Роберт, монах из Реймса, попутно прославляет и «французский народ», к коему причисляет себя Боэмунд, что, несомненно, было сделано в пропагандистских целях, к которым мы еще вернемся. Автор восхваляет и достоинства крестового похода, и самих французов, возвышая династию Капетингов, с которой Боэмунд свяжет себя в 1106 году, взяв в жены Констанцию, дочь короля Филиппа I. Для Боэмунда и в некоторой степени для самого Роберта крестовый поход представлял военное предприятие, удачно соединившее страсть рыцарства к завоеваниям с идеалом священной войны, проповедуемой Церковью.

То же совмещение двух идеалов, согласно Раулю Канскому, прельстило и Танкреда, племянника Боэмунда[201]. Рауль Канский выводит на сцену тот самый образ рыцаря, который вечно ищет славы, не жалея ни своей жизни, ни жизни своих врагов — и тем не менее страдая от мысли, что такое поведение идет вразрез с наставлениями Евангелия. Крестовый поход, отпускающий грехи, позволяет ему примирить эти оба идеала. Он останется рыцарем, но будет сражаться как рыцарь Христа.

Боэмунд, безусловно, считал себя воином Христа (miles Christi), что, впрочем, нисколько не мешало ему надеяться на выгоду, которую могла принести в той или иной степени эта военная экспедиция. Он, вероятно, находил, что служение Богу в священной войне можно прекрасно совместить со службой своим собственным интересам и устремлениям, которые — что очень вероятно — по пути на Восток принимали различные формы.

Вот почему, на мой взгляд, следует оставить открытым вопрос о замыслах и целях Боэмунда в крестовом походе. В зависимости от обстоятельств они могли меняться, принимая различные формы, совместимые (по крайней мере, на его взгляд) с величайшими почестями, воздаваемыми Богу. Выбор цели или намерений — за исключением тех случаев, когда это в принципе было невозможно или источники однозначно противоречат другу другу — должен оставаться открытым в сознании историка, каким он был и у Боэмунда. Все могло одновременно служить его амбициям и делу крестового похода: захватить Константинополь или служить басилевсу; получить от него высокую должность или земли на правах вассала; либо, напротив, отнять у империи или, еще лучше, у врага-сарацина княжество, в котором можно оставаться единственным господином после Бога.

Ибо Боэмунд был не только рыцарем в поисках приключений, воином Христа и ловким и хитроумным норманном. Это «животное общественное», всегда имеющее в запасе несколько вариантов и способное сделать свой выбор в зависимости от ситуации.

6. Поход на Константинополь

Появление норманнских войск на берегу Адриатического моря не могло не обеспокоить Алексея. Вот уже три месяца император наблюдал, как по дорогам, идущим с севера, к границам его империи стекаются бесчисленные разрозненные и беспорядочные толпы, в большинстве своем пустившиеся пешком в крестовый поход, который назвали «народным». Некоторые из них, отряды Эмихо Флонхайма, Фолькмара или Готшалька, виновные в истреблении евреев Рейнской области, грабежах и разного рода преступлениях на всем протяжении пути, были перебиты или обращены в бегство венгерскими или болгарскими войсками, но кое-кто из уцелевших присоединился к тем, кто добрался до императорской столицы. Алексей быстро понял, что в империю явились отнюдь не наемники, на чью помощь он так надеялся[202]; все это больше напоминало переселение «варварских» народов, устремившихся к Иерусалиму.

Первого августа 1096 года эти «паломники» прибыли в Константинополь. Возглавлял их Петр Пустынник, фанатичный лидер, утверждавший, что на него возложена божественная миссия — освобождение Гроба Господня. Алексей не замедлил благосклонно принять его и восполнить денежные потери, понесенные тем по дороге. По просьбе Петра басилевс в скорейшем времени организовал переправу на другой берег Босфора, что было выгодно и ему самому, поскольку беспорядочные толпы «паломников» доставляли византийцам немало хлопот. Тем не менее он посоветовал Петру повременить с походом в Иерусалим и дождаться армий баронов, главным образом выходцев из районов нынешней Франции, от которых, однако, пока не поступало вестей: многие из них еще не покинули родные края, поскольку папа намеревался собрать их в Пюи 15 августа.

Алексей взял на себя обязательство снабжать Петра и его людей всем необходимым на время ожидания, которое могло затянуться; он посоветовал им не отдаляться от побережья, находившегося под контролем греков, чтобы не спровоцировать нападение турок, державших во власти Никею и ее окрестности. Петр и его люди стали лагерем подле Цивитота примерно 11 августа. Через два месяца, когда Петр, без сомнения, находился в Константинополе, договариваясь о наилучших условиях снабжения, часть его армии под руководством Вальтера Голяка рискнула отправиться по направлению к Никее; она была разгромлена турками, которые вдобавок уничтожили христианский лагерь у Цивитота. Петр узнал об этом 21 октября; на следующий день он добился встречи с Алексеем, который немедленно послал на помощь уцелевшим небольшую армию, чтобы под охраной вернуть их в Константинополь[203].

Боэмунд высадился в Авлоне 1 ноября 1096 года, в тот момент, когда произошла драматическая развязка событий. О ней подробно поведали единственные возможные очевидцы — греки и уцелевшие из армии Петра. Рассказы первых сохранила Анна Комнина, вторых — Альберт Ахенский. Последний не получил от церковного начальства разрешения участвовать в крестовом походе; он проявил свой интерес к нему, подробно расспрашивая крестоносцев, вернувшихся в родные края. Долгое время историки не уделяли особого внимания его сочинению, однако сравнительно недавно труд Альберта тщательно изучили и пересмотрели прежние взгляды на весомость его свидетельства. Начиная с 1106 года, Альберт Ахенский написать первые шесть книг своей истории крестового похода, завершившихся смертью Готфрида Бульонского, что может возвести его в ранг самых ранних и достойных доверия хронистов, несмотря на хронологические неточности и противоречия в деталях, связанные, без сомнения, с обилием свидетельств, которые автор не согласовал между собой. Без Альберта история «народного» крестового похода была бы нам почти полностью неизвестна. Его свидетельства часто совпадают с повествованием Анны Комниной, что придает его произведению еще большую ценность[204].

Как и Анна, Альберт считает, что это бедствие произошло лишь из-за неосторожности некоторых воинов Петра Пустынника. Вплоть до сего времени они могли жить мирно, не испытывая затруднений с провизией, благодаря великодушию византийского императора; грабить окрестности их побудила исключительно праздность. Теми, кто предопределил роковой исход событий, были, по словам Альберта Ахенского, «французы и римляне», а затем и «германцы», позавидовавшие добыче, легко захваченной первыми. Но, по мнению Анны, этими первыми неразумными грабителями были норманны. Разгромив их, турки хитростью заставили оставшихся в лагере поверить, что норманны стали хозяевами Никеи, побудив остальное войско поспешить поучаствовать в грабежах и угодить в расставленную ими ловушку[205].

В глазах обоих авторов басилевс никоим образом был не ответствен за катастрофу: напротив, он сделал все, чтобы предотвратить ее; после свершившегося он постарался спасти то, что могло уцелеть. Альберт Ахенский говорит даже, что «рассказ Петра преисполнил басилевса состраданием». Он немедленно приказал войску туркополов отправиться на помощь латинянам, отбросить турок и привести уцелевших в Константинополь. За исключением некоторых деталей, этот рассказ совпадает с повествованием Анны Комниной[206].

«Французские» хронисты предлагают совершенно иную версию этих событий, крайне неблагоприятную как для Петра Пустынника, так и для Алексея. Заметим, однако, что ни один из этих хронистов не был свидетелем интересующего нас события; все те, кто упоминает о нем, почти дословно повторяют норманнского Анонима, автора «Деяний франков». Однако и он не являлся очевидцем: он мог узнать обо всем лишь из рассказов уцелевших людей Петра, через норманнов, которые, как говорилось выше, уже прибыли к тому времени на место происшествия. Если ответственными за истребление христианского лагеря были действительно норманны, как говорит принцесса, то легко можно понять, что они старались оправдаться и возложить вину на других, в частности, на Алексея, их давнего врага, и на Петра Пустынника, бездарного вождя и горе-монаха.

Именно так поступил автор «Деяний франков». По его словам, император предупреждал войска Петра, включавшие в себя франков, германцев, а также лангобардов, говоря, что им не следует переправляться через Босфор, так как они недостаточно сильны, чтобы справиться с турками. Однако люди Петра уже вовсю разбойничали в городе, о чем поведал лишь автор «Деяний франков»[207]. Тогда император избавился от них: «Взбешенный, [он] дал приказ переправить их через пролив»[208]. Иными словами, это означало выдать их врагу!

В рассказе этого же автора лангобарды сыграли скорее положительную роль: вместе с германцами они, отделившись от «преисполненных гордыни» франков, выбрали своим главой некоего Райнольда, который устроил туркам ловушку. Однако, оказавшись перед превосходящими силами сарацин, он был вынужден укрыться в заброшенной крепости, в которой выдержал восьмидневную осаду, неимоверно страдая от голода и жажды. В конце концов, его предал предводитель германцев, который выдал крепость туркам, а норманнов — им на растерзание, поскольку турки перебили всех, кто отказался переменить веру.

Так обстояло дело с этими отважными норманнами, превращенными в мучеников веры: «Таковы были те, кто первым обрел счастливое мученичество во имя Господа Христа», — заключает автор[209]. Истинными же виновниками разгрома, по мнению норманнского Анонима, были не норманны, а Петр Пустынник, в то время, правда, находившийся в Константинополе. Дело даже не в его отсутствии: по мнению автора, этот проповедник был неспособен управлять людьми, поэтому турки смогли разгромить лагерь вблизи Цивитота, перебив в нем почти всех христиан. И Аноним заключает: «Все это случилось в октябре месяце. Император, услышав, что турки так рассеяли наших, очень сильно обрадовался и, отдав приказ, сделал так, чтобы оставшиеся наши переходили Геллеспонт. После того как они уже были по ту сторону, он разоружил их»[210].

Вне всякого сомнения, это умышленное искажение фактов можно отнести на счет сильнейшей неприязни к византийцам. У норманнов она была стойкой, почти атавистической; вероятно, ее подпитывали также рассказы уцелевших норманнов, желавших оправдаться. Однако, на мой взгляд, антивизантийские настроения появились в тексте Анонима позднее и являются следствием продуманной пропаганды Боэмунда; и в этом норманну помогал его хронист. Цель состояла в том, чтобы показать басилевса врагом, которого надлежало сломить ради успеха крестового похода, изменником, сделавшим все, чтобы привести его к провалу. В 1105 году, во время окончательной редакции «Деяний франков», когда Боэмунд старался набрать во Франции воинов для нового крестового похода (против Алексея), размах пропаганды, как мы увидим позднее, стал еще более значительным.

В начале ноября, когда Боэмунд высадился в Авлоне, ни он, ни его хронист еще не знали о недавних событиях. Норманн явно не собирался напрямую нападать на Алексея, который был полон подозрений на его счет, а потому умножил меры предосторожности. До нас не дошло какого-либо послания Боэмунда Алексею, хотя он должен был уведомить басилевса о своем скором прибытии в его земли в качестве союзника, а не врага. Так поступил, к примеру, брат короля Франции Гуго де Вермандуа, отправив басилевсу послание. По мнению Анны Комниной, оно было крайне тщеславным: Гуго потребовал, чтобы его приняли с почестями, соответствующими его положению[211]. Многие ученые, среди которых Поль Риан, Генрих Хагенмейер, Фердинанд Шаландон и Ральф Евдейл, утверждают, что письмо было отправлено из Франции перед отъездом Гуго[212]. Они датируют его июнем; я же, как и Эмили Джемисон, склонен думать, что его отправили позднее, причем из Апулии, когда Гуго, принятый Боэмундом, вместе с братом Танкреда Вильгельмом готовился к плаванию от Бари до Диррахия[213].

Мы ничего не знаем о том, сколько людей последовало за Гуго и Вильгельмом. Их флот попал в жестокий шторм и потерял большую часть кораблей; Гуго удалось спастись — он добрался до берега вблизи Диррахия. Правитель (дука) города помог ему и «предоставил волю, но не полную свободу», как пишет Анна Комнина. Сегодня мы бы сказали, что с Гуго не спускали глаз. Узнав о произошедшем, Алексей поручил дуке Мануилу Вутумиту привести графа Вермандуа в Константинополь, «держа путь не напрямик, а в объезд через Филиппополь, так как боялся продолжавших прибывать кельтских толп и отрядов. Император принял Гуго с почетом, всячески выражая ему свою благосклонность, дал много денег и тут же убедил стать его вассалом и принести обычную у латинян клятву»[214]. Алексею было крайне необходимо — на чем мы остановимся ниже — получить от предводителей крестоносцев гарантии того, что византийские земли, отвоеванные их войсками, вернутся под контроль императора, а не выскользнут из-под его власти. Кажется, что Гуго де Вермандуа не испытывал ни малейших колебаний, принося клятву императору.

Автор «Деяний» излагает события иначе: по его мысли, дука Диррахия (речь идет об Иоанне Комнине, племяннике Алексея) «таил в сердце своем злой умысел»: велев задержать Гуго и норманна Вильгельма, он привел их в Константинополь, где они принесли присягу императору[215]. Пленники! Алексей, очевидно, совершенно не был заинтересован в том, чтобы удерживать в плену двух человек, особенно Гуго Французского. И все же именно в таком ракурсе вести о пребывании Гуго в Константинополе спустя месяц дошли до Готфрида Бульонского, чьи войска 23 ноября подошли к Филиппополису (Пловдиву), где они оставались вплоть до 1 декабря[216]. «Именно туда ему доставили послания о том, что император удерживает в плену брата французского короля Гуго Великого, Дрого и Кларебольда, заковав их в цепи», — в достаточно суровой манере сообщает об этом Альберт Ахенский[217]. Возможно, упомянутые «послания» исходили от норманнов, если не от самого Боэмунда. Возможно даже, что Боэмунд, узнав о приходе большой армии Готфрида, намеревался заключить с ним союз против Алексея. Мнимое «пленение» этих «французов» способствовало этому проекту.

В это время Боэмунд вновь собрал свои войска, высадившиеся на побережье разрозненными группами. Избегая идти через Диррахий, он направил их в долину реки Воюцы и присоединился к ним лишь в Водене, на Эгнатиевой дороге. Выбор столь извилистого маршрута позволял ему пересечь регионы, знакомые по военной кампании, которую он вел десять лет назад против византийских войск, когда местное население принимало его довольно-таки хорошо[218]. Автор «Деяний», как и опиравшийся на него Бальдерик Бургейльский, предоставил нам достаточно полный перечень вождей похода, не все из которых были норманнами, как утверждал Р. Манзелли[219]. Тем не менее самыми важными среди них были родственники Боэмунда, союзники или вассалы, что объясняет спаянность его войск и эффективность их действий. С Боэмундом отправились его племянник Танкред, двоюродный брат Ричард де Принципат, который, как и Танкред, знал арабский язык и исполнял в Антиохии роль переводчика[220], брат Ричарда Райнольд, граф де Россиньоло, и его братья, Герман Канский, Онфруа де Монтескальозо и другие[221].

Родственные отношения Танкреда и Боэмунда не раз становились предметом дискуссий. Танкред[222], которому мы посвятим немало страниц, был сыном Одо Доброго и Эммы. Но кем была Эмма — дочерью Роберта Гвискарда или его сестрой? В первом случае Танкред приходился бы Боэмунду племянником — такую версию подтверждает большинство источников[223] и предлагают в основной массе современные историки[224]. Во втором случае Танкред был бы его двоюродным братом — о такой возможности писали Эмили Джемисон и Марджори Чибнейл, а в недавнем времени эту гипотезу поддержал Луиджи Руссо[225]. Я же считаю Танкреда племянником Боэмунда.

Многих историков заинтриговало, почему Боэмунд так долго шел к Константинополю. Действительно, лишь 10 апреля 1097 года, спустя более пяти месяцев, Алексей принял Боэмунда на «тайном»[226] совете. По словам Джона Франса, подсчитавшего скорость продвижения войск Боэмунда, Раймунда Сен-Жильского и Готфрида Бульонского, в пути Боэмунд сознательно медлил, передвигаясь со средней скоростью 5 км в день. Первые три месяца он потратил на то, чтобы добраться до Эгнатиевой дороги, а вторые три — на дорогу до Константинополя. Томас Эсбридж выдвигает возможные причины такого поступка: Боэмунд хотел дождаться прихода других предводителей, чтобы увидеть, как Алексей отнесется к ним, а они — к нему. Это позволило бы ему выработать стратегию, способную повернуть ход событий, какими бы они ни были, в свою пользу[227]. Я, со своей стороны, добавлю другую гипотезу, не идущую вразрез с предыдущей: Боэмунд, вероятно, ждал посланцев, которых он направил к Алексею и, вероятно, — на что указывает Альберт Ахенский — к Готфриду, чьи войска тогда приближались к Филиппополису. От их ответа зависел его будущий образ действий. Здесь Боэмунд вновь проявил себя ловким и искусным политиком. Будущее подтвердит это.

Пройдя половину пути, Боэмунд остановился в Кастории, где он и его люди отпраздновали Рождество. Человек предусмотрительный, он позаботился о том, чтобы наказать своим войскам вести себя примерно, преисполнившись доброты и смирения: «и пусть они не разграбляют эту страну, ибо это страна христиан, и пусть никто не берет больше того, что будет ему достаточно для еды»[228].

Последняя оговорка, однако, в какой-то степени развязала воинам руки. Поскольку население принимало войска Боэмунда скорее за захватчиков, чем за паломников, норманны силой захватили все, что было ими найдено, о чем с легким сердцем поведал норманнский Аноним[229]. Другой пример: на пути из Кастории к Эгнатиевой дороге армия Боэмунда прошла вблизи укрепленного поселения еретиков (вероятно, богомилов). Армия взяла его в осаду и захватила. «Тогда мы зажгли огонь и сожгли крепость вместе с ее обитателями», — лаконично заключает Аноним[230]. Такое рвение во имя веры могло, конечно, прийтись по вкусу и светской, и церковной власти латинского Запада, для которого автор писал эту хронику… Но сейчас Боэмунд находился в Византийской империи: убивать подданных императора, пусть даже «впавших в ересь», означало посягнуть на его прерогативы. Вряд ли такое могло понравиться Алексею…

Итак, «доброжелательное» отношение Боэмунда в то время было не беспредельным. Однако в январе 1097 года отправленные им посланцы прибыли в столицу империи. Альберт Ахенский утверждает, что они связались с Готфридом Бульонским, который подошел к Константинополю незадолго до Рождества. Отношения между Готфридом и Алексеем в скором времени стали натянутыми: Готфрида уже известили о том, что император «пленил» Гуго, Дрого и Кларебольда, и он потребовал освободить их. Поскольку с освобождением, на его взгляд, слишком затянули, «придя в ярость» Готфрид разорвал мирный договор с басилевсом, а его войска опустошили регион. В конце концов, мир был восстановлен. Рождество прошло без происшествий. Басилевс предложил Готфриду устроиться в городе. Но в январе, «предупрежденный чужестранцами, проживавшими в городе», о «двуличии» императора, Готфрид отказался остановиться в Константинополе, отправив 13 января Алексею письмо, сообщавшее о дошедших до него «злых слухах». Отношения снова испортились, вспыхнул открытый конфликт: император прервал снабжение крестоносцев, а войска Готфрида незадолго до 10 января 1097 года опять принялись за грабеж.

Алексей понял, что ему нужно договориться с Готфридом. Он отправил к герцогу посольство, пообещав удовлетворить его требования и попросив заключить с ним окончательное соглашение. Герцог согласился при условии, что ему отдадут заложников. Вскоре он принял другое посольство, отправленное к нему Боэмундом, который, напротив, предлагал ему не заключать договор с Алексеем и отойти от Константинополя к Адрианополю (Эдирне) и Филиппополису (Пловдиву), чтобы провести там зиму. Послы пообещали, что позднее туда прибудет и Боэмунд и они вместе нападут на басилевса и захватят его империю[231]. Готфрид провел в раздумьях день, после чего отклонил предложение. Свой отказ он объяснял доводами, достойными крестоносца-паломника: он покинул страну и близких не ради того, чтобы искать выгоды или сражаться с христианами, но для того, чтобы совершить во имя Христа паломничество в Иерусалим. Он хочет преуспеть в этом предприятии с помощью императора и будет искать способа вернуть его милость. Посланники Боэмунда отправились с этим ответом к своему вождю и прибыли в его лагерь после 18 января.

Автор «Деяний франков», разумеется, не оставил ни малейшего намека на это предложение, в корне несоответствующее его цели: представить Боэмунда верным воином Христа, который справедливо относился к Алексею, но был обманут этим вероломным императором. Он упомянул о возвращении послов Боэмунда в сопровождении императорского чиновника, но умолчал обо всем остальном, как и французские хронисты, которые либо скомпилировали его труд, либо брали его за образец.

Большинство историков сомневается также в реальности этого эпизода. По их мнению, он полностью противоречит последовательной политической линии Боэмунда, а именно, его сознательной установке на соглашение с Алексеем[232]. Однако ученые забывают о многочисленных нарушениях этой мирной политики. Фердинанд Шаландон, Генрих Хагенмейер, Луи Брейе и многие другие считают это послание поддельным из-за хронологических нестыковок. В недавнем времени Рудольф Гиестанд также счел письмо неправдоподобным, опираясь главным образом на титулы Боэмунда в тексте, воспроизведенном Альбертом Ахенским: «Боэмунд, богатейший князь Сицилии и Калабрии»[233]. Ясно, что Альберт сам восстановил текст послания, с которым не был знаком, даже если оно и существовало в письменной форме. Однако в дальнейшем повествовании Альберт присваивает Боэмунду те же титулы, но уже от своего имени[234]. Получается, что именно хронист допустил ошибку в титулатуре, а это ни в коей степени не доказывает того, что содержание письма, которое он восстановил, вымышлено.

Джонатан Шепард, со своей стороны, также отвергает версию о подлинности этого предложения, поскольку Боэмунд, по его утверждению, прекрасно осознавал, насколько сложна осада Константинополя[235]. Однако игра стоила свеч, и Боэмунд мог рассчитывать на пособничество норманнов уже в самом городе. К тому же, возможно, что он надеялся убедить с помощью Готфрида и других франкских предводителей, приближавшихся к месту назначения. Алексей Комнин прекрасно осознавал степень риска, что доказывает его политика раздельных переговоров. В другой своей превосходной статье Шепард подчеркивает, что Алексею пришлось проявить весь свой дипломатический талант, чтобы не допустить сговора латинских вождей, способных в последнем случае захватить Константинополь[236]. Угроза была вполне реальной.

Я не разделяю мнения тех, кто считает, что подобного предложения от Боэмунда не исходило, поскольку не вижу причин, которые побудили бы Альберта Ахенского выдумать этот эпизод. Зато причины, заставившие умолчать о нем норманнского Анонима, ясны. Заметим, что Ордерик Виталий, повторивший, однако, Бальдерика Бургейльского (который и сам опирался на «Деяния франков»), упоминает и об этом посольстве, и о предложении совместного нападения. Обо всем этом он узнал из источников, которые нам неизвестны. Это дополнительное указание на вероятное существование послания недавно было принято Томасом Эсбриджем, который в своих выводах основывается на сведениях Альберта Ахенского и Анны Комниной[237].

Историки, отрицающие реальность эпизода с посланием к Готфриду, как мне кажется, умаляют дипломатическое мастерство Боэмунда, отказывая ему в общем политическом видении. Последний мог надеяться, что союз с армией Готфрида мог бы позволить ему — или по крайней мере Боэмунд мог на это надеяться — захватить то, что он упустил десятью годами ранее. Став хозяином империи, Боэмунд способствовал бы успеху священной войны, и ему не пришлось бы при этом вверять свою судьбу доброй воле императора и греческой армии, к которым он не питал ни малейшего доверия. Кроме вопроса о датах и расхождениях с рассказом Анны Комниной ничто не позволяет нам отбросить этот эпизод, который, на мой взгляд, напротив, целиком и полностью соответствует политической стратегии Боэмунда.

Поскольку из-за отказа Готфрида затея с нападением на империю сорвалась, Боэмунд направил свои силы на то, чтобы успокоить Алексея, разыгрывая карту дружеского сотрудничества[238]. В данном вопросе я полностью согласен с точкой зрения Джонатана Шепарда — с той лишь разницей, что произошло это лишь после того, как Боэмунд узнал об отказе Готфрида. С того момента он столь явно стал демонстрировать свою «грекофилию», что она удивляла и приводила в негодование его приближенных — Танкреда, автора «Деяний франков» и многих других, если верить Раулю Канскому. Так произошло — и явно не случайно, — что посланцы вернулись к Боэмунду около 20 февраля, как раз в то самое время, когда имел место серьезный инцидент, который мог закончиться столкновением войск Боэмунда и Алексея и разрывом «мира». Однако Боэмунд повел себя в высшей степени благородно, что сильно отличалось от его прежних жестоких действий.

Упомянутый инцидент произошел 18 февраля 1097 года. Норманнский Аноним, один из немногих, кто упомянул об этом эпизоде, воспользовался им, чтобы подчеркнуть невероятное великодушие Боэмунда. В то время как последние отряды его войска еще переправлялись через реку Вардар, на них напала «императорская армия», как пишет Аноним. Речь, безусловно, идет о боевых отрядах, посланных Алексеем для того, чтобы «окружить» прибывших, не дав им разбрестись по окрестным землям, «проводить» их и навести на них страх своим появлением… с риском раззадорить их, как уже не раз происходило.

Нам неизвестно, каковы были причины этого происшествия. По словам Анонима и Рауля Канского, подробно рассказавшего о подвигах Танкреда, последний, узнав о нападении, поспешно вернулся назад и, бросившись в реку с войском в 2000 человек, обратил нападавших в бегство. Взяв в плен многих из них, он привел их к Боэмунду. Тот отнесся к ним доброжелательно, удивляясь лишь их враждебному к нему отношению: «Почему вы, негодные, убиваете народ Христов и мой? У меня нет никакой распри с вашим императором»[239]. Узнав, что они действовали по категорическому приказу басилевса, благородный и великодушный предводитель отпустил их восвояси «безнаказанно». Поразительно и непостижимо…

Отождествление армии Боэмунда с войском Христовым, несправедливо подвергшимся нападению греческих войск по наущению бесчестного императора, бесспорно, носит признаки пропаганды. Автор «Деяний франков» обращал внимание на этот эпизод в 1105 году, когда Боэмунд намеревался набрать во Франции рыцарей, чтобы продолжить свою войну против Алексея. Ничто не обязывает нас верить в то, что вышеуказанные события действительно происходили: данный инцидент упомянут лишь автором «Деяний франков» и его «плагиаторами». К тому же, как справедливо заметил Джонатан Шепард, крайне маловероятно, что Алексей отдавал такой приказ[240]. Если же вышеупомянутые события действительно имели место, то каковы могли быть причины для подобного нападения? Ответ на предшествующие тому бесчинства норманнской армии?[241] Как бы то ни было, намерение Анонима приукрасить действия Боэмунда очевидно: поэтому, с одной стороны, автор либо выдумал, либо чрезмерно раздул историю о нападении греков, а с другой — подчеркнул мирную и благородную снисходительность Боэмунда.

Множество упоминаний об этих великодушных поступках Боэмунда относится ко времени после 18 февраля, первого дня поста. Аноним рассказывает о снисходительности Боэмунда, беспрестанно успокаивавшего свои войска, взбешенные поведением населения и кознями «неправедного императора»[242]. В конце февраля, когда Танкред задумал взять штурмом укрепление, в котором, как казалось, хранились обильные запасы провизии, Боэмунд отказался пойти на этот шаг, сославшись на христианский статус этой земли и «слово, данное императору», что в тот момент могло означать лишь обещание, данное Боэмундом Алексею или его послам[243]. Предводитель норманнов сурово отчитал Танкреда, и их отношения испортились. На следующий день жители города устроили настоящую процессию, выйдя из города с крестами в руках; они были приняты Боэмундом, который позволил им вернуться домой с радостью и ликованием. Спустя несколько дней, в Серресе, добравшись наконец до Эгнатиевой дороги, Боэмунд в присутствии двух императорских чиновников пообещал не трогать земли и вернуть домашний скот, «украденный» его войсками[244]. Далее, вплоть до 1 апреля, норманнская армия, казалось, продвигалась без каких-либо происшествий. Все это, на мой взгляд, является следствием изменения политики Боэмунда в отношении Алексея, в ответ на отказ Готфрида вступить в союз. Знал ли он арабскую пословицу «Целуй руку, которую ты не можешь отрубить»? Во всяком случае, он следовал именно такой политике, ибо хозяином положения на тот момент являлся Алексей.

«Мудрость» Боэмунда принесла свои плоды: 2 апреля, согласно Вильгельму Тирскому, едва разбив лагерь вблизи Руссы, он получил от императора письмо, предлагавшее ему прибыть в Константинополь раньше своей армии, чтобы как можно скорее встретиться с императором с глазу на глаз. Рауль Канский, относившийся к Алексею крайне враждебно, воспроизводит это послание в своей манере, называя его «соблазнительным»; по его мнению, оно обмануло бдительного Боэмунда. Вильгельм Тирский тоже воссоздает это послание, снабжая его уточнениями, но утверждает, что Боэмунд, напротив, держался настороже, ожидая со стороны императора какой-нибудь ловушки[245].

Безусловно, можно сомневаться в дословном сходстве оригинала послания с его реконструкцией в хронике Вильгельма Тирского, однако у нас нет приемлемых доводов, способных оспорить его содержание. Оно вполне допустимо и соответствует политике Алексея, принятой им в отношении всех предводителей крестоносцев. Она заключалась в том, чтобы оторвать каждого из них от своего войска, представлявшего прямую угрозу, и провести переговоры один на один. Великолепие дворца и пышность двора должны были произвести впечатление на этих военачальников; следовало также завоевать их дарами и обещаниями. Короче говоря, император использовал традиционные, многократно проверенные временем методы византийской дипломатии. Такой способ полностью оправдал себя в случае с Гуго де Вермандуа; сработал он и в случае с Готфридом. Теперь Алексей намеревался поступить таким же образом с Боэмундом. Его противник, конечно, был более изворотлив, но басилевс мог надеяться на то, что ему удастся завоевать норманнского вождя лестью, потакая его амбициям, жажде признания, алчному стремлению обогатиться, то есть тем характерным качествам, которые греки единодушно приписывали латинянам в целом и норманнам в частности.

Боэмунд принял приглашение. Третьего апреля он доверил Танкреду руководство своей армией, которую Аноним по этому случаю вновь называет «militia Christi». Отпраздновав Пасху в соседней долине, со следующей недели войска возобновили медленное движение к Константинополю. Боэмунд в то же время верхом и в сопровождении небольшого эскорта направлялся к столице империи. Через несколько дней его принял басилевс.

Отныне Боэмунд, как и Алексей, предпочитал переговоры вооруженным столкновениям. Каждый из них рассчитывал выйти победителем из этой дипломатической игры, которая вскоре состоялась при дворе басилевса.

7. На перепутье дипломатии

Поток западных армий, устремлявшийся в Константинополь, к намеченному месту сбора, представлял для Алексея не только угрозу, но и шанс, которым следовало воспользоваться, чтобы осуществить свои собственные цели — отвоевать Анатолию и Сирию. К счастью для него, армии крестоносцев стекались в Константинополь одна за другой, а не все разом, что позволило басилевсу с максимальной для себя выгодой разыграть все козыри византийской дипломатии, которые он обычно применял в отношении «варваров».

«Варвары»… Таковы были в его глазах латиняне — с одной стороны, грозные на поле боя, но с другой — непросвещенные, непостоянные и алчные. Один из лучших специалистов в области византийской истории описал весь дипломатический арсенал басилевса несколькими выразительными фразами: «разделять и властвовать», «использовать кнут и пряник», производить впечатление имперской пышностью, поодиночке привлекать на свою сторону вождей крестоносцев щедрыми дарами и закреплять их верность общепризнанными ритуалами. Все это предпринималось ради того, чтобы преуспеть, несмотря ни на что, в предприятии, для которого басилевс ранее просил правителей Запада прислать ему наемников. Целью Алексея было отвоевание византийских территорий, недавно утраченных империей после битвы при Манцикерте[246]. Встречи предводителей и императора в Константинополе представляют особый интерес для понимания дальнейших событий — об этом свидетельствует внимание, которое уделяют им все хронисты и современные историки, занимающиеся крестовыми походами.

Интерпретация этих событий, однако, сложна и противоречива. Отчасти из-за неточностей, встречающихся в источниках, и неизбежных противоречий, в частности, в хронологии. Далее, и в большей степени, в силу пристрастного отношения авторов. Его можно обнаружить во всех произведениях, созданных хронистами, ибо последним необходимо было представить своих героев — отцов, покровителей или заказчиков — с наиболее выгодной стороны. Так, очевидно, обстояло дело и с «Деяниями франков», предназначенными для того, чтобы восславить Боэмунда и оправдать его последующее завоевание Антиохии в ущерб империи — даже если ради этого приходилось оклеветать «прирожденного предателя» Алексея, его поведение и образ действий. Мы уже обозначили этот аспект пропаганды и на следующих страницах поговорим о нем еще подробнее. В пристрастности можно обвинить и Анну Комнину[247]: она желала избавить отца от всяческой ответственности за роковые события крестового похода, восстановить его честь и искоренить дурную репутацию, которая была создана ему, несмотря на его постоянную заботу и участие к крестоносцам. Другие хронисты, создавшие свои произведения позже описываемых событий, в той или иной степени разделяют предубеждение крестоносцев против Алексея, за исключением авторов первых посланий крестоносцев (особенно это касается писем Стефана Блуаского). Фульхерий Шартрский в целом настроен менее враждебно[248]. Порой его чувства разделяет Раймунд Ажильский, который положительно относился к Раймунду Тулузскому: последний, выступив против Боэмунда в борьбе за обладание Антиохией, заодно защищал — правда, не без колебаний — позицию Алексея. Пристрастность авторов необходимо учитывать и уравновешивать, но при этом не избегая или пренебрегая их мнением.

К пристрастности авторов стоит добавить и необъективность историков, в прежние времена очень заметную: византинисты охотно защищают позиции басилевса, западники — Боэмунда[249]. Сегодня от нее постепенно отказываются, но следы ее до сих пор видны; это своего рода «симпатия», вызванная либо естественной склонностью к одной из двух партий, либо знакомством с источниками.

Наконец, остается сказать несколько слов о «злокачественной» форме необъективности, не зависящей от идеологий. Ее можно уподобить анахронизму, главной опасности, подстерегающей любого историка: вынесение суждения о событиях прошлого в свете событий, которые последовали далее. Профессиональные историки, прекрасно знающие об этой «болезни», предохраняют себя от ее радикальной формы. Но здесь речь идет не об этой ее слишком явной форме, а о другой, более незаметной, которая, например, побуждает увидеть в захвате Антиохии осуществление некоего изначально задуманного плана, которому Боэмунд якобы неустанно следовал, выступая против Алексея.

Ничто не доказывает, однако, такого постоянства в мыслях и намерениях Боэмунда; напротив, ему необходимо было, насколько это возможно, оставить открытыми все пути выбора, в частности, во время дипломатических встреч с басилевсом. То же можно сказать и в отношении Алексея. Изучая то, что произошло в Константинополе в 1097 году, мы должны абстрагироваться от того, что известно о событиях в Антиохии в 1098 году. Итак, будем рассматривать события шаг за шагом, в соответствии с их хронологической последовательностью[250].

Наконец, необходимо учитывать менталитет и обоюдные интересы участников, не выдвигая a priori положение о систематическом обмане, к которому прибегал один или другой. Приняв все эти меры предосторожности, мы сможем приблизиться к объективной оценке событий.

Главную роль в этих событиях играл Боэмунд. Угроза коалиции между ним и двумя князьями, Гуго де Вермандуа и Готфридом Бульонским, заставила Алексея добиться соглашения с последними до прибытия Боэмунда, который, к счастью, по уже указанным причинам, задержался в пути[251].

Когда Боэмунд встретился с Алексеем, тот уже получил клятву верности от Гуго де Вермандуа, который в конечном счете убедил Готфрида в том, что крестоносцам в пути потребуется помощь басилевса, а следовательно, нужно принять его условия. Первым из этих условий была переброска лотарингских войск на другой берег Босфора, чтобы они больше не представляли угрозы для Константинополя[252]. Это было необходимо еще и потому, что к столице империи приближались другие войска крестоносцев. После последнего вооруженного конфликта Готфрид вместе с братом Балдуином Булонским 20 января пошел на соглашение с Алексеем: он велел переправить свои войска через пролив и принес басилевсу клятву верности. Анна Комнина поведала о результатах этой встречи, подчеркнув главную цель Алексея — возвращение утраченных земель империи: «Таким образом, спустя некоторое время Готфрид подчинился воле императора. Придя к нему, он дал ту клятву, которую от него требовали: все города и земли, а также крепости, которыми он овладеет и которые прежде принадлежали Ромейской империи, он передаст под начало того, кто будет назначен с этой целью императором. Поклявшись в этом, он получил много денег и стал гостем и сотрапезником императора»[253].

Альберт Ахенский, лучше осведомленный о том, что касалось лотарингских войск, предоставил подробное описание даров и знаков почестей, расточаемых Алексеем Готфриду, согласно упомянутой выше дипломатической тактике. Басилевс принял предводителя с большой пышностью, восседая на троне, перед которым герцог преклонил колено; он всячески угождал гостю, принял его как сына и осыпал богатыми подарками. Альберт описывает эту церемонию в выражениях, которым стоит уделить большое внимание:

«Герцог был очарован и завоеван словами императора, полными любви и благорасположения. Он не ограничился тем, что, по обычаю этой страны, вверил ему себя как сына, но также вложил свои руки, как вассал, в руки императора; так поступили и все присутствовавшие сеньоры, а также те, кто последовал за ними»[254].

Итак, Готфрид принес оммаж, после чего, получив богатые дары, согласился отправиться со всей своей армией на другой берег Босфора. Таким образом, лотарингские войска, не раз угрожавшие Алексею (вышеупомянутое соглашение было принято после шести дней грабежа), больше его не беспокоили. Отныне, вплоть до середины мая, Алексей каждую неделю направлял Готфриду крупные субсидии и провизию, «ибо он сильно его боялся», как подчеркивает Альберт[255].

Затем Алексей использовал Готфрида, чтобы убедить Боэмунда заключить с ним, в свою очередь, соглашение. Альберт Ахенский сообщает о колебаниях норманнского вождя: «В действительности Боэмунд сначала отказался; он говорил, что опасается императора, считая его человеком хитрым и коварным; но, в конце концов, убежденный увещеваниями и обещаниями герцога, он доверчиво отправился во дворец…»[256]

Альберт не упоминает, в какой день состоялась эта встреча; он относит ее к тому времени, когда Боэмунд «с 10 000 рыцарей и несчетным множеством пеших воинов» уже стоял под стенами Константинополя. Однако это невозможно. Боэмунд, как мы видели, опередил армию, чтобы побеседовать с Алексеем; он прибыл под стены города, когда соглашение уже было заключено, как замечает сам Альберт Ахенский, а также норманнский Аноним и Рауль Канский[257]. Затем армию переправили на другой берег Босфора. Вместе с ней отправился и Танкред, уклонившись тем самым от условленной клятвы. Говоря об этой «встрече», которая вряд ли могла состояться в то время, Альберт указывает два важных момента: с одной стороны, давнее предубеждение Боэмунда против Алексея; с другой стороны, роль миротворца, которую исполнял Готфрид — вероятно, во время переговоров между Алексеем и Боэмундом, согласно обычному методу басилевса.

О развитии переговоров судить сложно из-за явных расхождений между рассказом Анны Комниной и западными источниками, которые рассказывают о них запутанно, сжато, порой несвязно, нарушая последовательность фактов, исключительно ради того, чтобы показать «плачевный» результат, следствие вероломства императора, враждебно настроенного к «рыцарям Христа». Так, в частности, обстоит дело с норманнским Анонимом. После того как Боэмунда устроили подобающим образом, император пригласил его на встречу:

«Когда император услышал, что к нему пришел достойнейший муж Боэмунд, он приказал подобающим образом его принять и разместить вне города в безопасности. После того как тот расположился, император послал к нему, чтобы он пришел говорить с ним с глазу на глаз. Туда же прибыл герцог Готфрид со своим братом. Затем подошел к городу и граф Сен-Жильский. В тот час император, кипя и содрогаясь от гнева, раздумывал, каким образом ему искусно и с коварством схватить этих Христовых воинов. Но силой божеской благодати ни места, ни времени для того, чтобы навредить, ни он, ни его слуги не нашли. В конце концов все люди знатного происхождения, находившиеся в Константинополе, собрались вместе. В страхе, что лишатся отечества, они, совещаясь и строя замысловатые планы, пришли к тому, что наши графы, герцоги, а также все старшины должны честно принести императору присягу на верность. Однако наши воспротивились, сказав: «Мы определенно недостойны, и нам не кажется справедливым приносить ему присягу»[258].

Тем не менее они это сделали, о чем автор тут же сожалеет:

«Быть может, наши предводители еще не раз будут нас обманывать. Что они будут делать в последний час? Скажут, что-де ввиду необходимости волей-неволей унизили себя перед негоднейшим из императоров!»[259]

Думаю, не стоит вновь указывать на явную антивизантийскую направленность этого текста. Вместо этого обратим внимание на хронологические нестыковки и противоречия. Прежде всего, автор пишет о «тайной беседе»… в которой, однако, участвуют Готфрид и Балдуин; больше он о ней ничего не сообщает, но тут же упоминает о приближении графа Тулузского, которому не придает никакой роли (граф еще далеко). Затем Аноним говорит о собрании знатных греческих горожан, желавших причинить ущерб Христову воинству; они сумели добиться этого, желая навязать всем предводителям крестоносного рыцарства клятву верности, от чего те отказались, считая это недостойным. Потом, после обещаний императора, которые он не сдержит, они, ссылаясь на необходимость, согласились на это условие.

Путаница в рассказе допущена, вероятно, сознательно. Здесь явно просвечивает замешательство автора, неспособного описать ход дипломатических бесед, на которых он не присутствовал. Его «господин» Боэмунд играл в них важную роль, однако они привели к соглашениям, которые редактор осуждал; к тому же впоследствии они поставили Боэмунда в затруднительное положение. В результате по воле редактора в повествовании появилась своего рода «художественная расплывчатость», а акцент был перенесен на вероломство басилевса и на чрезмерную легковерность Боэмунда и других предводителей (кроме Танкреда), полагавших, что в силу необходимости они вынуждены согласиться на условия несправедливого императора[260].

Альберт Ахенский посвятил переговорам столь же краткий рассказ. Он уточнил, однако, что Алексей и Боэмунд заключили соглашение, проведя перед этим несколько совещаний. В конце концов, Боэмунд стал «человеком императора», он дал клятву верности и обязался «не держать в своей власти» никаких земель в империи, за исключением тех, что дарует ему император или изъявит на то согласие[261]. Последнее замечание часто воспринимали как вводное, порицающее захват Антиохии Боэмундом. Возможно, но уверенности в этом нет. К тому же такое замечание не исключало для Боэмунда возможности получения земель, зависимых от империи, в качестве вознаграждения за услуги. К этому вопросу мы еще вернемся. Заключив соглашение, Алексей вознаградил Боэмунда, как ранее и Готфрида, золотом, серебром и драгоценными чашами.

Анна Комнина, напротив, задерживается на обстоятельствах беседы, о которой ей мог рассказать отец. Конечно, Анна — не менее пристрастный автор, но она более точна в описании развития событий. Лишь она говорит о том, что после принесения клятвы Готфридом, но перед встречей с Боэмундом, басилевс принял у себя некоего предводителя крестоносцев Рауля в сопровождении других военачальников. Алексей, следуя своему обычаю, пожелал принять их поодиночке, чтобы побеседовать с ними с глазу на глаз и завоевать их расположение дарами. Таким образом, можно было надеяться, что впоследствии эти предводители похода склонят на его сторону и других. Однако, добавляет принцесса, они не дали себя убедить, поскольку ожидали прихода Боэмунда. Можно ли предположить, что среди них были «лангобарды», пришедшие раньше Боэмунда или уцелевшие после разгрома при Цивитоте? Вполне возможно.

Во всяком случае, Алексей понимал, что соглашения с предводителями следует добиться как можно скорее: он прибег к помощи Готфрида, находившегося на другом берегу Босфора, чтобы вынудить их раскаяться и принести клятву, что они в конце концов и сделали. Возможно, это произошло на той самой встрече, о которой упоминает Аноним в приведенном выше отрывке, что подтвердило бы присутствие среди них норманнов и объяснило расхождения в рассказах. В ходе этой встречи, после принесения клятвы и присяги (описанной, к тому же, как вассальная), один из предводителей, француз, позволил себе сесть на императорский трон — вопреки этикету, предписанному басилевсом, который желал тем самым произвести впечатление на своих гостей… Как видно, безуспешно, в случае с этим рыцарем, незнакомым с византийскими обычаями. Брат Готфрида Балдуин, вмешавшись, заставил невежу подняться с трона:

«Нельзя так поступать, ведь ты обещал служить императору. Да и не в обычае у ромейских императоров, чтобы их подданные сидели рядом с ними. Тот же, кто, поклявшись, стал слугой его царственности, должен соблюдать обычаи страны»[262].

Рыцарь уступил, но процедил на своем языке в сторону Алексея: «Экий, однако, мужлан! Сидит один, когда вокруг него стоит столько доблестных военачальников!» Норманнские рыцари, восхваляемые Раулем Канским и норманнским Анонимом, не держали иных речей…

Далее Анна рассказывает о переговорах своего отца с Боэмундом. Она уточняет, что первая их встреча проходила, по уговору, без свидетелей. Боэмунд, по ее мнению, желал войти в милость басилевса, скрывая от него свои враждебные намерения, чтобы добиться от него того, чего ему не позволяли его скромные средства.

«Император, давно знакомый с его интригами, с его коварным и обманчивым нравом, тоже торопился встретиться с ним раньше, чем прибудут остальные графы, хотел выслушать его и убедить переправиться через пролив до их прихода, ибо опасался, что Боэмунд, соединившись с теми, кто вот-вот должен был появиться, может обратить их мысли в дурную сторону»[263].

Алексей принял Боэмунда учтиво, с улыбкой, намекнув в шутку на их былую вражду и «прозондировав» его намерения. Боэмунд любезно отвечал на вопросы, утверждая, что на сей раз он явился как друг, а не как противник. Казалось, ему не претило дать требуемую клятву верности. Рассудив, что его гость утомлен путешествием, Алексей решил возобновить беседу на следующий день. Боэмунд удалился в свои покои, в монастырь Святого Козьмы и Святого Дамиана, находившийся неподалеку от богатого Влахернского дворца, где он был принят.

И все же отношения между ними были по-прежнему проникнуты недоверием, которое басилевс постарался развеять заранее: по его приказу повар не только приготовил изысканные блюда, но и доставил к столу сырое мясо, на тот случай, если гость откажется от яств, опасаясь попытки отравления. Его ожидания оправдались: Боэмунд, не притронувшись к угощению, велел раздать его окружающим (проверки ради) и потребовал, чтобы сырое мясо было приготовлено руками его собственных поваров. На следующий день, уверившись в том, что его подозрения оказались напрасными, он отправился во дворец, где Алексей попросил его «принести обычную у латинян клятву»[264]. Боэмунд согласился, поскольку «вообще был лжив по природе», подчеркивает принцесса, помня о событиях, произошедших спустя год после этой встречи, то есть о захвате Антиохии Боэмундом и его упорном отказе, несмотря на это соглашение, отдать город и его регион ее отцу. В силу такого анахронизма она описала все так, словно это предательство изначально входило в планы Боэмунда.

На мой взгляд, Алексей, напротив, полагал, что после всех этих торжественных соглашений он сможет в значительной степени рассчитывать на верность Боэмунда; со своей стороны, Боэмунд тоже готов был «служить» императору, поскольку надеялся осуществить с его помощью свои амбициозные планы. Их обоюдные обязательства не стоит принимать за чистейший маскарад. Подобные ритуалы на Западе обладали почти сакральной значимостью, и Алексей это знал. В противном случае он не добивался бы этой клятвы так настойчиво, а крестоносцы не выказали бы такой нерешительности и даже враждебности, прежде чем согласиться ее принести. К тому же не все они легко согласились на это. Танкред, к примеру, вместе с Ричардом де Принципатом ловко уклонился от клятвы, отправившись с основными силами норманнской армии в Вифинию; многие разделяли его предубеждение против греков, считавшихся изнеженными, продажными, трусливыми, коварными, лицемерными…

Не хотел приносить клятву и Раймунд Сен-Жильский, граф Тулузы. Этот, вероятно, самый богатый предводитель крестоносного воинства появился в виду Константинополя чуть позже. В пути он часто конфликтовал с сопровождающими его войсками императора. В Рузу он пришел через несколько дней после Боэмунда, которого хорошо приняли в городе. Местные жители, без сомнения, немало пострадавшие при снабжении норманнского войска, оказали Раймунду сопротивление: сначала начались драки, затем — вооруженные столкновения. Провансальцы, захватив Рузу, разграбили ее. Чуть далее, в Родосто, примерно 20 апреля, на них, в свою очередь, в отместку напали войска басилевса. Раймунд же покинул свою армию двумя днями ранее — в силу тех же причин, что и Боэмунд: император известил его о встрече в Константинополе. Граф Тулузский отправился в город с незначительным эскортом, узнав от своих посланцев, что Алексей желал бы с ним встретиться; послы, получившие от него деньги, уверяли графа в благорасположении басилевса. Другие предводители настаивали на том же:

«Эти посланцы говорили, что Боэмунд, герцог Лотарингский, граф Фландрский и другие предводители настаивают на том, чтобы граф вступил в переговоры с Алексеем по поводу путешествия в Иерусалим с тем, чтобы император, приняв крест, стал главой воинства Бога»[265].

Басилевс во главе огромной греческой армии рядом с крестоносцами — вероятно, на это уповали исключительно латиняне. Историки справедливо сомневаются в том, что у Алексея действительно было такое намерение, как и в том, что он формально дал такое обещание. Будущее доказало это, и автор, зная об исходе событий, не преминул заранее осудить это «искусное и ненавистное коварство императора», не исполнившего того, чего от него ожидали.

Итак, Раймунд, поддавшись дружеским уговорам, отправился в Константинополь почти один, не утратив, однако, враждебных чувств к императору, возникших в результате трудностей во время путешествия. Просьбу басилевса он категорически отклонил. Описание этой встречи Раймундом Ажильским имеет важное значение, поскольку хронист вникает в суть требуемых и заключенных обязательств:

«Император попросил графа принести ему оммаж и присягу, как сделали это другие предводители. Граф возразил: он прибыл сюда не ради того, чтобы поменять своего сеньора, и не ради того, чтобы служить другому своим оружием, — если только это не тот Господин, ради коего оставил он свои земли и добро своих отцов. Однако ежели сам император отправится в Иерусалим с войском, граф отдаст ему всех своих людей и имущество»[266].

От такой просьбы император уклонился: его империи, сказал он, угрожает слишком многое, а посему он не может принять личное участие в таком путешествии вместе с «паломниками». На том они и остановились, однако в этот момент Раймунд Тулузский узнал о нападении на его армию под Родосто. Решив, что его предали, он потребовал у басилевса сатисфакции[267]. Тогда условлено было вынести это дело на третейский суд, и «заложником» назначили Боэмунда. Это был плохой выбор, ибо дело приняло для Раймунда дурной оборот, как крайне лаконично сообщает Раймунд Ажильский.

Что же произошло? Норманнский Аноним, как и Петр Тудебод, немного проясняют ситуацию. Главную роль на этом «суде» сыграл Боэмунд: будучи заложником, переданным для своего рода гарантии Раймунду, он, напротив, встал на сторону Алексея, тогда как раздосадованный «истец» «обдумывал, какому наказанию можно подвергнуть императорское войско». Было бы безумием, сказал Боэмунд графу, отважиться на войну между христианами. Более того, он добавил, что «если кто-либо причинит императору несправедливость и воспротивится дать ему торжественное обязательство, он сам станет на сторону императора» в случае вооруженного конфликта[268].

И вновь, без сомнения, мы сталкиваемся в тексте с пропагандой, призванной подчеркнуть самое что ни на есть преданное отношение Боэмунда к Алексею, а также напомнить, сколь враждебные чувства изначально испытывал к басилевсу (и без вмешательства норманнского вождя продолжал бы испытывать) граф Тулузский, будущий противник Боэмунда в Антиохии, который впоследствии примкнул к императору. Однако один факт невозможно отрицать, поскольку о нем упоминает сам Раймунд Ажильский: «заложником» выбрали именно Боэмунда, что означало доверие к нему обеих сторон. То, что Раймунд надеялся обрести в нем союзника, более чем вероятно, особенно если учитывать прежние деяния Боэмунда. Но Алексей? Его согласие свидетельствует об уверенности басилевса в том, что он может рассчитывать на Боэмунда. Дальнейшие события оправдали выбор императора: Раймунд, должно быть, признал себя побежденным, освободив «заложника» Боэмунда. Однако от принесения оммажа граф все так же категорически отказался, несмотря на давление со стороны Алексея и других предводителей похода. В этом Раймунд Ажильский и Аноним полностью сходятся:

«Граф, последовав совету своих, поклялся Алексею жизнью и честью, что не будет сам и не даст другим посягать на него. А когда его призвали принести оммаж, он поклялся, что не пойдет на это, даже если жизнь его будет в опасности»[269].

Басилевс не настаивал, удовольствовавшись такой клятвой, которая была не чем иным, как пактом о ненападении. «Вот почему император был к нему не столь щедр», — комментирует Раймунд Ажильский.

Зато великодушие и щедрость были проявлены императором к Боэмунду и ко всем тем предводителям, которые по его примеру принесли Алексею клятву верности. Решающая роль Боэмунда очевидна, ее подчеркивает даже не особо благоволивший к нему Альберт Ахенский. Так, Роберт Фландрский, «узнав о добром согласии Боэмунда и герцога с басилевсом, тоже заключил соглашение и стал человеком императора»[270]; как и его предшественники, он счел достойным принять богатые дары. Роберт Нормандский и Стефан Блуаский, в свою очередь, не возражали против оммажа и были щедро одарены Алексеем[271].

Но было ли всего этого достаточно, чтобы добиться верности от столь недоверчивого и амбициозного человека, как Боэмунд, при этом предложив ему играть главную роль в переговорах? Анна Комнина верит в это или хочет уверить нас в этом, когда подробно рассказывает о сцене «подкупа» норманна: басилевс распахнул перед ним двери зала, наполненного богатствами — дорогими одеяниями, золотом и серебром. Покоренный увиденным, Боэмунд воскликнул: «Если бы у меня было столько богатств, я бы давно овладел многими странами!»[272] Опасное признание насчет своих намерений… Тем не менее норманну пожаловали все эти сокровища, и он принял их, преисполнившись радости. Но когда чуть позже их доставили в его резиденцию, он, возмутившим таким «презрением» к нему со стороны императора, надменно отказался от них. Однако затем снова передумал и все же забрал подаренное. У принцессы, разумеется, есть готовое объяснение такого поведения: жадность и «непостоянство, отличавшее латинян», доведенные у Боэмунда до крайности. К тому же, продолжает она, целью его было не поклониться Гробу Господню, как он утверждал, а «добыть себе владения и, если удастся, даже захватить трон Ромейской державы — ведь он следовал заветам своего отца. Но пустив, как говорится, в ход все средства, он сильно нуждался в деньгах»[273].

Этот политический приговор более справедлив, но вынесен post factum, на основе прошлого и будущего поведения Боэмунда в отношении Алексея. В момент их соглашения Боэмунд не помышлял захватить империю: такая возможность была упущена после отказа Готфрида Бульонского составить коалицию против басилевса. Исходя из простого политического расчета, Боэмунд на этой стадии решил разыграть карту сотрудничества с Алексеем. Однако он не отбросил надежды на «социальное продвижение», на статус, превосходивший тот, коим он обладал в Апулии. Конечно, такое положение позволяли приобрести деньги, как подчеркивает Анна Комнина, и, что парадоксально, ее отец в изобилии предоставил их Боэмунду… Принцесса тут же добавляет, что басилевс, знавший об амбициях норманнского вождя, тщательнейшим образом позаботился о том, чтобы искусно устранить все, что могло бы содействовать его тайным замыслам.

«Поэтому, когда Боэмунд, думая перехитрить хитрого, хотел получить восточный доместикат, он его не получил. Император боялся, что, обретя власть и подчинив, таким образом, всех графов, он в будущем легко сможет склонять их ко всему, что задумает»,

— объясняет Анна[274].

Риск действительно был большим: высокая, почетная должность «великого доместика Востока» превратила бы Боэмунда в главнокомандующего армий в восточных регионах. В таком звании он мог руководить совместными операциями византийских и западных войск во время отвоевания земель. Сбылись бы все его надежды, окажись он во главе столь мощных военных сил: он вполне мог бы воспользоваться ими, чтобы заполучить какое-нибудь княжество и даже захватить империю, как поступали другие, начиная с самого Алексея. Опасность захвата власти была очевидна. Алексей не мог подвергнуть себя такому риску, но он не мог и прямо отказать своему новому союзнику, столь необходимому императору в тот критический момент, ибо в таком случае Боэмунд способен был перейти на сторону противников басилевса. Вот почему, согласно словам принцессы, хорошо осведомленной благодаря отцу, «не желая дать понять Боэмунду, что его замыслы уже раскрыты, император тешил его добрыми надеждами, говоря: “Еще не время, своей энергией и верностью ты достигнешь и этого”»[275].

Поверил ли Боэмунд такому обещанию? Узнать это невозможно. Тем не менее норманн не мог потребовать своего немедленного назначения на желанный пост, не обнаружив своих амбиций, о которых догадывался Алексей. Следовательно, чтобы получить эту должность, Боэмунду необходимо было завоевать доверие императора, быть терпеливым и казаться «вернейшим среди верных».

Разумеется, ни норманнский Аноним, ни хронисты, опиравшиеся на его рассказ, ни словом не обмолвились об этой просьбе, о которой, вероятно, поостерегся сообщать и сам Боэмунд: в противном случае он выглядел бы и «просителем», и «перебежчиком», добровольно пошедшим на службу имперской власти, с которой он не прекращал впоследствии сражаться. Такая просьба, однако, соответствовала его амбициям, равно как уклончивый ответ Алексея служил интересам последнего. Следовательно, у нас нет права ставить ее под сомнение. Правда, требование такой должности предполагает тесный союз, своего рода «договор с ограниченным доверием», который необходим обеим сторонам для осуществления их замыслов.

Зато норманнский Аноним и его эпигоны упоминают о другом обещании Алексея, в котором историки также сильно сомневались[276]. Речь идет об уступке земель, наподобие фьефа:

«Однако же храбрейшему мужу Боэмунду, которого император очень боялся, поскольку тот в былое время не раз прогонял его с войском с поля боя, император сказал, что если тот с готовностью и по доброй воле принесет ему присягу, он даст ему земли у Антиохии (ab Antiochia) на пятнадцать дней ходьбы в длину и на восемь в ширину. Император поклялся ему, что если Боэмунд будет верен своему обязательству, он никогда не нарушит своего»[277].

Гвиберт Ножанский видит в этом обещании основную причину союза, заключенного Боэмундом с Алексеем; по его словам, «этот славный и непоколебимый муж не устоял перед такими предложениями». Однако он добавляет, что Боэмунд обязался дать присягу только при условии отказаться от нее в том случае, если Алексей нарушит некоторые из условий их договора — это дополнение, как кажется, введено для того, чтобы оправдать будущий отказ Боэмунда вернуть Антиохию басилевсу. Обещанная земля, согласно Гвиберту, была расположена «по эту сторону Антиохии» (citra Antiochiam)[278].

Разумеется, Анна Комнина ничего не знает — или не хочет знать — об обещании императора, по поводу которого сомневаются многие историки, считая его позднейшим «измышлением», проскользнувшим в текст благодаря норманнскому Анониму, желавшему оправдать будущие притязания Боэмунда на «княжество» Антиохию[279]. Такой аргумент не кажется мне убедительным. Как и Давид Дуглас[280], я склонен думать, что Алексей вполне мог прельстить Боэмунда перспективой стать правителем, пусть даже под «сюзеренитетом» басилевса, в землях, завоеванных у мусульман, особенно «по ту сторону Антиохии», то есть в регионах, не считавшихся тогда частью Византийской империи. Такое добавление в текст «Деяний», возможно, и было сделано ради усиления пропаганды Боэмунда, как будет видно в дальнейшем, однако не стоит считать его чистым «измышлением».

Итак, Алексей требовал неукоснительной передачи ему завоеванных территорий, как подлежавших его юрисдикции: так обстояло дело с землями, расположенными перед Антиохией. Относительно земель, лежавших за ее пределами, басилевс мог показать себя более великодушным. Все бы от этого выиграли: Боэмунд был бы наконец вознагражден подходящим для него владением, а Алексей восстановил бы византийский сюзеренитет в регионах, которые ускользали от него с начала VII века. Территория, отошедшая Боэмунду, служила бы, к тому же, предохраняющим «буфером» для империи, восстановленной «grosso modo» в своих границах до 1070 года. Это было бы целесообразно ввиду угрозы, исходившей от мусульманских государств, которые, несомненно, в свою очередь захотели бы вернуть утраченные владения.

Приемлема ли такая гипотеза? Различные теории историков, как и споры между ними, связаны с одной строкой из текста норманнского Анонима. Как перевести «ab Antiochia retro daret…»? Джонатан Шепард, связывая «retro» с «ab Antiochia», утверждает, что речь может идти лишь о землях, расположенных «за Антиохией». Тщательно проанализировав произведения Анны Комниной, «Деяний» и Тудебода, он пришел к выводу, что это обещание не было «выдумано» норманнским Анонимом, иначе говоря Боэмундом в тот момент, когда они начали распространять антивизантийскую пропаганду. Будь оно выдумкой, подчеркивает английский историк, Боэмунд поступил бы хитрее, сославшись на территорию, соответствующую границам его княжества — то есть на земли «вокруг» Антиохии или в ее «окрестностях», но только не «за» ней. К тому же отголосок императорского «обещания» можно найти в хронике Рауля Канского, упоминавшего о дарении Боэмунду земли такого же размера, «в Романии», — очень расплывчатое выражение. На некое обещание ссылается и Тудебод, заимствуя сведения из общего для него и автора «Деяний» источника, который мог быть более ранней версией текста норманнского Анонима[281].

Итак, казалось бы, идею о «пропагандистском вымысле» Боэмунда можно оставить в стороне. Однако английский историк допускает, что в реальности император мог и не давать подобного обещания. Оно могло быть всего лишь слухом, ходившим в Антиохии среди крестоносцев. Эти слухи и воспроизвел в своей хронике Аноним, желая объяснить, но не оправдать ту ключевую роль, которую играл Боэмунд, принесший клятву Алексею и заставивший пойти на это других крестоносцев, что автор явно осуждает. Таким образом, перед читателями возникал бы образ Боэмунда, «одураченного» басилевсом.

Вся аргументация Джонатана Шепарда основывается на локализации обещанных Боэмунду земель. К несчастью, латинский текст не дает возможности однозначно перевести выражение «ab Antiochia retro daret…» как «за Антиохией». К тому же слово «retro» скорее относится к «daret», нежели к «ab Antiochia». В этом случае его следовало бы понимать так: в обмен на вассальную клятву или в награду за нее (retro daret) Алексей обязался отдать Боэмунду землю «длиной в пятнадцать дней похода и шириной в восемь дней» ab Antiochia, то есть «начиная от Антиохии» или окрестностей этого города[282]. Если это так, то утверждение, что земля эта должна находиться stricto sensu «за Антиохией», неверно, и главный аргумент Шепарда исчезает.

Со своей стороны, замечу, что Алексей вполне мог намекать на такую возможность в нарочито неточной манере, а Боэмунд мог в нее поверить[283]. Мы еще вернемся к этому вопросу, когда будем говорить о взятии Антиохии.

В конечном счете, такое обещание не было несовместимым с теми клятвами, которых добивался от рыцарей басилевс. Их интерпретация стала предметом ожесточенных научных споров среди историков, занимающихся крестовыми походами. Некоторые видят в них настоящие вассальные обязательства, какие были приняты на Западе в ту эпоху; давая такую клятву, все предводители, кроме отказавшегося от нее Раймунда Тулузского, действительно становились вассалами Алексея, обязанными выполнять все обязательства, которые она налагала[284]. Напротив, Джон Г. Приор проявил невероятную изобретательность, доказывая, что ничего подобного не было[285].

В защиту своей версии Джон Г. Приор выдвинул два основных аргумента: 1) византийцы и крестоносцы понимали эти клятвы по-разному; 2) крестоносцы приносили «клятву верности», а это иное обязательство, нежели «вассальный оммаж». По его мнению, большинство из тех, кто приносил такую клятву, не намеревались держать фьефы от Алексея и не могли этого сделать. Согласно автору, ни в одном из источников не упоминается об уступке земельного фьефа или его денежного эквивалента, который был бы предложен крестоносцам взамен оммажа (что сразу же исключает текст, рассмотренный выше). Основное требование Алексея, а именно, возвращение отвоеванных земель под власть императорской администрации, полностью противоречило вассальной составляющей клятв.

Подобная аргументация меня не убеждает. Действительно, греки и латиняне по-разному понимали слова «человек», «вассал», «служитель», «верность», «закон» и проч., однако Алексей отлично представлял, что значат эти термины и ритуалы на Западе. Это абсолютно точно, поскольку он знал о той принудительной силе, какой обладала в западном менталитете клятва верности, с одной стороны, и оммаж, с другой стороны. Недаром он так настойчиво стремился к тому, чтобы добиться от предводителей и того, и другого из этих обязательств, на чье различие не раз указывали предшествующие тексты.

Конечно, многие предводители крестоносцев не собирались обосноваться на Востоке, и «фьеф», такой, каким его понимал Алексей, не представлял для них особого интереса; в их отношении можно было бы говорить скорее о «вассальном» оммаже, чем об оммаже «феодальном», как это делает автор. Однако даже в этом случае обе стороны придавали большое значение тому, чтобы вассальные обязательства были соблюдены всеми участниками; это касалось материальной, финансовой и, в частности, военной помощи. Земли, отвоеванные армиями крестоносцев, бывших в некотором роде «вассалами», а не наемниками Алексея, отходили императору. Со своей стороны, он должен был выполнить часть обязательств, выпадавших на долю «сеньора», то есть оказать поддержку армиям, снабжая их провизией, воинским снаряжением и принимая участие в военных действиях. Таково было «западное понимание» оммажа, приносимого предводителями. И если Раймунд Тулузский упорно уклонялся от него, то это, вероятно, частично объясняется тем, что ритуал оммажа считался на юге Франции более унизительным, нежели в других областях, и еще не проник в менталитет южан[286]. К тому же не будем забывать, что Раймунд действительно намеревался остаться на Востоке и, возможно, не хотел связывать себя лишними обязательствами. Боэмунд желал того же, но считал, что сможет добиться этого, находясь в подчинении императора, сообразно обещаниям, которые он, возможно, получил от басилевса.

Мне кажется, не стоит сбрасывать с весов мысль о вассальном оммаже, о котором столь часто и настойчиво упоминают эти тексты, включающие в его описания характерные термины — например, замечание о «сложенных руках». В конце XI века материальная составляющая вассалитета еще не затмила личную связь. Другими словами, если правда то, что в XII веке, и особенно впоследствии, оммаж приносили, чтобы получить фьеф, становясь, таким образом, вассалом сеньора (и особенно Церкви), то в эпоху исследуемой нами дипломатии приоритеты были иными. Вассалами объявляли себя потому, что нуждались в поддержке более могущественного человека; от него получали помощь, которая могла выражаться не только в земельном даре, но и в иной форме благодеяния — например, в виде ренты, денег или военного контингента. Все зависело от причины, приводившей человека к тому, чтобы стать «вассалом». В нашем случае могущественные предводители крестоносцев, независимо от намерения обосноваться на Востоке или покинуть его, нуждались в материальной, технической, дипломатической и геополитической поддержке Алексея. Он же, со своей стороны, нуждался в их помощи, чтобы отвоевать земли, отнятые у него турками.

Вслед за Джонатаном Шепардом я полагаю, что в данном случае крестоносцы приносили и клятву верности, и вассальный оммаж, что, безусловно, предполагало взаимные обязательства. Речь шла о двустороннем пакте, который предводители крестоносцев заключили из-за необходимости: как подчеркивают все хронисты, они нуждались в Алексее, чтобы преуспеть в своем предприятии — пересечь Босфор, а затем Малую Азию, чтобы добраться до Иерусалима. Такое обязательство требовало большего возмещения, чем просто денежная помощь или почетные ритуалы усыновления. Императору нужно было выполнить свой собственный «долг», налагаемый этим соглашением: предоставить крестоносцам поддержку, которая им была необходима. Конечно, вероятно, Алексей не обещал встать во главе греческой армии, которая сразу же должна была сопровождать крестоносцев, как утверждали впоследствии западные источники, желая обвинить его в «вероломстве». По меньшей мере, он мог предоставить крестоносцам военный контингент (и с самого начала он это сделал) и впоследствии, когда положение в империи стабилизируется, увеличить его[287].

Заключил ли Боэмунд с Алексеем какой-либо особый пакт? Джонатан Шепард выдвигает предположение о «тесном оммаже» Боэмунда, однако ни в одном из текстов о нем не упоминается. Чтобы объяснить роль Боэмунда, особенно в этот период, я не считаю нужным прибегать к этой особой форме вассалитета. Вероятно, клятва верности и оммаж, принесенные Боэмундом, обретали для него глубокий смысл еще и потому, что они были подкреплены обещаниями императора, равно как и его богатыми дарами. Все это превращало норманна, невзирая на его прошлое, в особого союзника Алексея, в «его человека» в полном смысле этого слова; и именно в этом качестве он встал на сторону императора, угрожая начать войну против Раймунда Сен-Жильского. Несмотря на версию Анны Комниной, желавшей предоставить роль защитника и союзника басилевса графу Тулузскому, поскольку впоследствии он выступил против Боэмунда в Антиохии, все же нужно допустить, что в апреле 1097 года в Константинополе самой верной поддержкой Алексея был именно норманнский предводитель. И тот, и другой нуждались в соглашении и в какой-то степени были «обречены» рассчитывать на соблюдение их взаимных обязательств.

К тому же согласие между ними тогда казалось полным, на что указывает роль «миротворца», которую Боэмунд продолжил играть после переправы армий крестоносцев через Босфор и их продвижения к Никее.

8. Непрочный союз

Как могли отказаться от требований Алексея предводители крестоносного воинства, если норманн, этот символический «наследный враг» греков, полностью их принял? В то время Боэмунд казался «доверенным лицом» Алексея.

Доверие это, однако, было ограниченным. Возможно, что Стефан Блуаский, к примеру, лучше служил интересам империи, если судить об этом по его второму письму, преисполненному наивного восхищения басилевсом и признательности[288]. Однако Стефан и Роберт Нормандский прибыли в Константинополь, где они добровольно принесли оммаж Алексею, только 14 мая 1097 года. К этому времени основная часть христианских армий, включая войска Боэмунда, уже начала осаду Никеи. Сам Боэмунд остался в Константинополе, который он покинул лишь 7 мая[289]. Раймунд Сен-Жильский, в свою очередь, отправился на осаду спустя три дня после Боэмунда, после того как подготовил свою армию. Следовательно, с момента «пакта о ненападении» он провел в Константинополе две недели. Столь долгий срок побудил некоторых историков задаться вопросом, не было ли у Анны Комниной оснований представлять графа Тулузского с этого момента истинным защитником Алексея.

Альберт Ахенский, несмотря на лаконичность повествования (всем переговорам в Константинополе он посвящает всего одну страницу), на первый взгляд, признает такое толкование правомочным. Он замечает, что Раймунд, заключив договор (foedus) с Алексеем, завоевал привязанность императора и стал «его человеком», получив от него богатые подарки[290]. Слово «foedus» не означает, однако, какого-либо особого договора: Альберт Ахенский использует его несколькими строками ниже, говоря о клятвах верности и оммажах Роберта Нормандского, Стефана Блуаского и Евстахия Булонского[291]. Но Альберт не делает намека ни на конфликт между Раймундом и Алексеем, ни на роль примирителя, которую сыграл Боэмунд. В «договоре» графа Тулузского и басилевса он видит вассальный оммаж, ничем не отличавшийся от оммажа, принесенного другими предводителями. Напротив, Раймунд Ажильский, капеллан графа Тулузского (а значит, лучше осведомленный о его делах), поддерживает норманнского Анонима, настаивая на категорическом отказе своего господина от такого оммажа. Это противоречие привело некоторых историков к предположению о том, что Раймунд мог поменять свое отношение к императору, вплоть до заключения с ним настоящего тайного договора, который превратил его в надежного союзника басилевса[292].

Такого мнения придерживается Анна Комнина. По ее словам, когда все предводители переправились через Босфор, Алексей, «избавившись от хлопот, которые они ему доставляли», стал часто приглашать к себе графа Тулузского. Он ценил его «за выдающийся ум, за искренность суждений и за чистоту жизни», что побудило его удерживать графа при себе спустя еще некоторое время после отъезда других князей. В беседах с Раймундом Алексей «открывал врата души своей», рассказав ему, в частности, о своем недоверии к другим латинянам. Особенно он просил графа «неусыпно помнить о коварстве Боэмунда» и выступить против него, если тот нарушит клятву. По словам Анны, Раймунд ответил согласием на просьбу басилевса, поступив к нему на службу — попутно понося норманнов и, в частности, Боэмунда:

«От своих предков Боэмунд как некое наследство получил коварство и вероломство, и будет величайшим чудом, если он останется верен своей клятве. Но я сделаю все, чтобы выполнить твое поручение»[293].

Затем Раймунд, простившись с императором, присоединился к основным частям армии, о чем сообщает также Альберт Ахенский. Выйдя из Константинополя во главе своих войск примерно 10 мая, он через шесть дней присоединился к основной армии крестоносцев, которая вот уже два дня осаждала Никею.

Заключал ли Раймунд на самом деле подобное секретное соглашение с Алексеем? Не исключено, но маловероятно. Мы еще можем сомневаться в свидетельстве пристрастного норманнского хрониста, но у нас нет никаких причин для того, чтобы не доверять рассказу Раймунда Ажильского, который, подобно Анониму, настаивает на категорическом отказе Раймунда от оммажа и на его ограниченной клятве. Если после ее принесения Раймунд и оставался в Константинополе, то он не был там один — в городе находился и Боэмунд! К тому же в это время графу нужно было собрать свою армию и подготовиться к отправлению, что оставляло мало времени для частых встреч. Боэмунд, как видно, двинулся в путь лишь на три дня раньше него, а его армия примерно 26 апреля уже переправилась через Босфор под началом Танкреда. С 1 по 3 мая она находилась в Никомедии вместе с войсками Готфрида Бульонского и Петра Пустынника, после чего армии направились к Никее, чья осада началась 6 мая[294].

К тому же кажется, что Алексей предоставил Боэмунду полномочия по части снабжения армий. Так, по крайней мере, утверждает норманнский Аноним: «Боэмунд же остался с императором и с ним совещался, каким образом доставить продовольствие людям, которые были уже за городом Никеей»[295]. Тот же хронист, описывая начало осады, добавляет детали, подтверждающие, что Боэмунд действительно выполнял такую задачу. Он уточняет, что до прихода Боэмунда крестоносцы страдали от голода, заставившего взлететь цены на хлеб: «Пока к нам не пришел Боэмунд, у нас была такая нужда в хлебе, что одна лепешка продавалась за 20 или 30 денариев. Когда же прибыл рассудительный муж Боэмунд, он приказал стянуть через море как можно больше продовольствия. Оно приходило одинаково отовсюду, как с земли, так и с моря, и в Христовом воинстве настало великое изобилие»[296].

Таким образом, я полагаю, что рассказ Анны Комниной стоит поставить под сомнение[297]. Вероятно, он является результатом позднейшего восприятия, основанного на том, что считали «изменой» Боэмунда в греческом лагере; такой оценке способствовала также прогреческая позиция Раймунда после взятия Антиохии, как будет видно в дальнейшем. Перейдя в тот момент на сторону Алексея, Раймунд впоследствии действительно встречался с басилевсом, и эти встречи Анна Комнина, сознательно или нет, относит к 1097 году, в силу «идеологического анахронизма». Иными словами, принцесса, на мой взгляд, описывает свое восприятие отношений, установившихся не в 1097 году, а годом позже, после разрушения заключенных ранее союзов.

Сотрудничество между греками и латинянами, казалось, сохранялось вплоть до Никеи. Интерес басилевса, еще раз подчеркнем это, заключался в том, чтобы использовать военные силы крестоносцев, дабы установить свой контроль над утраченными византийцами землями. Крестоносцы же могли воспользоваться военной и логистической поддержкой греков. Только что мы увидели, как она была реализована: организованное Боэмундом снабжение, несмотря на некоторую задержку, связанную, возможно, с поспешным отправлением, достигло пункта назначения — Никеи. Норманн, таким образом, выступил своего рода связным между Алексеем и крестоносцами, а также благодетелем обездоленных. Другое условие сотрудничества — логистическая поддержка. Алексей действительно снабдил крестоносцев некоторыми военными приспособлениями и военными инженерами под предводительством Вутумита; он же предоставил латинянам корабли, которые его стараниями были доставлены по суше до озера Асканио, находившегося рядом с Никеей. Что касается военной поддержки, она была обеспечена отрядом под командованием военачальника Татикия.

Крестоносцы, со своей стороны, должны были вернуть Алексею отвоеванные города и земли. Но до какой границы действовало это соглашение? Историки, изучавшие этот вопрос, вероятно, попали под влияние анахронизма, о котором мы говорили в предыдущей главе. Гилберт Монский, Вильгельм Тирский включали в соглашение и Антиохию, что допустимо, если учесть стратегическую значимость этого города, потерянного Византией в 1085 году. Споры, вспыхнувшие в 1098 году после взятия Антиохии, подтверждают эту интерпретацию[298]. Правда, сложнее узнать, входили ли в соглашение земли, находившиеся за Антиохией.

О Никее вопрос не поднимался: город был греческим, и крестоносцы даже не думали захватить его для себя. Но они могли надеяться на богатую добычу. Вильгельм Тирский, создавший свое произведение уже тогда, когда напряженные отношения между греками и государствами крестоносцев стали хроническими, позволил себе процитировать «дополнение», которое, по его словам, было внесено в договор, заключенный Алексеем и латинянами: вплоть до Сирии крестоносцы должны были возвращать империи любой город, который принадлежал ей ранее. Зато «добыча, трофеи и все, что можно было в нем найти, без споров будут отданы сражавшимся в возмещение их расходов и в вознаграждение их трудов»[299].

В истинности такой приписки можно сомневаться: сам Вильгельм приводит ее с осторожной оговоркой («говорят, что…»). Однако «право на добычу и трофеи», то есть на разбой и грабеж, было обычным условием для того времени; воины рассчитывали на него, поскольку оно давало возможность прокормиться либо обогатиться за счет врага. Крестоносцы действовали как солдаты независимых армий, а не как наемники Алексея, и сложность в данном случае заключалась в том, что этот регион, ранее принадлежавший византийцам, был завоеван турками совсем недавно…

Алексей же, в отличие от крестоносцев, был исключительно заинтересован в том, чтобы город ему вернули в хорошем состоянии, а жители — тем более что они были по преимуществу греками — не стали бы его ненавидеть. Вот почему Алексей стремился управлять крестоносцами, как он поступил бы с наемниками. Такое расхождение перспектив и интересов способствовало тому, что между сторонами возникли разногласия, которые различие менталитета греков и латинян и их взаимное презрение в дальнейшем лишь усугубят.

Никея, влиятельный греческий город, ставший в 325 году местом проведения первого Вселенского собора, находился во власти Кылыч-Арслана, султана Рума, чьи войска шестью месяцами ранее уничтожили отряды Петра Пустынника[300]. Из-за легкой победы Кылыч-Арслан недооценил угрозу, исходившую от крестоносцев, начавших атаку в самое не подходящее для него время[301], когда он развязал войну на севере с Данишмендидами, правителями Сиваса, отстаивавшими контроль над Мелитеной (Малатьей). Султан полагал, что его жену, оставшуюся в Никее, защитят стены этого города и сильный гарнизон; вдобавок с одной из сторон Никею омывало озеро, создававшее препятствие войскам, у которых не было кораблей. Султан отправил в свой город — правда, слишком поздно — вспомогательную армию, чтобы нанести удар по слабой позиции осаждающих, в том месте, что было оставлено для Раймунда Сен-Жильского, еще не подошедшего к городу. Об этой уязвимой позиции султан мог узнать от осажденных, известивших его, вероятно, при помощи почтовых голубей, приема, еще не известного Европе, но уже знакомого лангобардам[302].

Столкновение произошло 16 мая, в тот самый момент, когда перед турками внезапно появились Раймунд и Адемар, епископ Пюи… Они обратили турок в бегство. Отношения между крестоносцами были в тот момент настолько хорошими, что норманнский Аноним изобразил графа Тулузского героем, «осененным божественным мужеством, равно блиставшим земным оружием со своим храбрейшим войском»[303]. Именно Раймунд впоследствии держал совет относительно способа, каким можно разрушить городские стены. Ни Боэмунд, ни Готфрид не принимали в этой битве личного участия, не имея возможности оставить город без присмотра. Анна Комнина, однако, указывает на то, что Боэмунд и другие графы отправили на помощь Раймунду по 200 человек из своих войск[304]. В их числе был Танкред.

Планомерная осада Никеи началась по прибытии всех предводителей крестоносцев; каждый из них занял определенный участок, позволявший блокировать город с суши. Боэмунд занимал там свое место, рядом с Танкредом, Готфридом, Робертом Фландрским, Робертом Нормандским, Раймундом Сен-Жильским и Адемаром Пюиским, который одновременно был главой армии и папским легатом. Аноним подчеркнул ту атмосферу согласия, что царила между ними: «И все они были единым целым»[305]. Однако он, в отличие от Альберта Ахенского, забыл упомянуть о греческом конном войске под управлением военачальника Татикия[306] и вовсе не нашел нужным сообщить о присутствии Вутумита, прибывшего на место событий еще до прихода Раймунда[307].

Зато норманнский Аноним подробно рассказал о решительной поддержке, оказанной Алексеем: в ответ на просьбу совета крестоносцев басилевс отправил им в подкрепление туркополов и предоставил корабли, которые, по мнению Альберта Ахенского, могли вместить 100 человек каждый[308]. Действительно, на тот момент корабли были только у гарнизона Никеи, что не способствовало успеху осады, поскольку осажденные могли получать снабжение по воде. К тому же все усилия крестоносцев, направленные на то, чтобы обрушить стены, оказались тщетными. Следовательно, нужно было брать город штурмом.

В этот момент Алексей и прибег к дипломатической хитрости — оружию эффективному, но опасному для того, кто его использует. Как он и рассчитывал, гарнизон Никеи, оказавшись под угрозой штурма «латинских варваров», «предпочел лучше обратиться к императору, чем попасть в руки кельтов»[309]. Анна Комнина без малейшего стеснения рассказывает о том, какую роль сыграл ее отец в переговорах. Когда никейцы вступили в контакт с Вутумитом, тот показал им заранее подготовленный хрисовул басилевса, суливший городу прощение, деньги и должности, а жене Кылыч-Арслана — освобождение. Вутумита приняли в крепости, и он добился сдачи города утром 19 июня. Византийский военачальник позаботился о том, чтобы отсрочить назначенный час штурма, дабы успеть водрузить свои знамена на стены города.

«К этой хитрости Вутумит прибег для того, чтобы кельтам казалось, будто город взят им с боя, и чтобы задуманный самодержцем план передачи города остался в тайне. Император не хотел, чтобы кельты узнали о действиях Вутумита»,

— точно определяет цель таких действий Анна Комнина[310].

Откровенное признание. Готовясь к штурму, крестоносцы обнаружили, что над городом развеваются знамена греков. Более того, Вутумит приказал закрыть городские ворота, не допуская массового входа войск, — крестоносцев впускали в Никею лишь группами по 10 человек[311].

Неудивительно, что они почувствовали себя обманутыми. Западные хронисты придерживаются того же рассказа, что и принцесса, но у них он проникнут горечью, разочарованием латинян. Раймунд Ажильский оправдывает эти чувства, говоря, что Алексей якобы дал предводителям и народу франков обещание насчет капитуляции города: он уступит им золото, серебро, лошадей и добычу, взятую в городе, и обязуется основать приют для обездоленных латинян. Сверх этого, он выделит из своих средств такие значительные суммы, какие соблазнят любого франкского воина всю жизнь сражаться на его стороне. Но обещания басилевс не сдержал:

«Как только Никея оказалась в его власти, он воздал благодарность армии, но такую, что народ будет проклинать его и обвинять в измене столь долго, сколь суждено ему прожить»[312].

Фульхерий Шартрский добавляет деталей: Алексей утаил от крестоносцев все сокровища, хранившиеся в городе, велев раздать предводителям крестоносцев золото, серебро и мантии из собственных запасов, в то время как пешие воины получили от него… бронзовые монеты[313]. Ни грабежа, ни дележа добычи! Это означало одно: к крестоносцам отнеслись как к дешевым наемникам, но не как к союзникам-завоевателям.

Норманнский Аноним идет еще дальше: по его словам, император, ободренный тем, что город вновь оказался в его власти, «приказал выплатить нашим беднякам щедрую милостыню» (выбор слов eleemosyna «подаяние» и «бедные» говорит само за себя). Обвиняя императора в измене, Аноним указывает на то, что Алексей пощадил турецких противников и «с усердием пекся о них, чтобы располагать ими во вред и для противодействия франкам»[314]. Это, безусловно, еще один пример антивизантийской пропаганды Анонима, впоследствии усиленной во время позднейшей редакции текста. Доказательством служит то, что Тудебод, во многом соглашавшийся с автором «Деяний» и использовавший один с ним источник, не выдвигает этого серьезного обвинения[315]. Следовательно, пересмотр взглядов произошел позднее.

Зато Стефан Блуаский поет хвалу щедрости императора[316]. Разочарование предводителей не было столь уж велико: они получили от басилевса предостаточно богатств, которыми они, вероятно, не поделились со своими войсками. Норманнский Аноним на этот счет ничего не сообщает. Однако рядовые рыцари и еще в большей степени пешие воины лишились добычи, на которую они рассчитывали, — несколько монет, выданных императором, не могли их устроить.

Боэмунд, казалось, не был огорчен таким поведением басилевса. Напротив, он, не думая протестовать, пошел навстречу желанию Алексея, потребовавшего клятвы верности от всех, кто ее еще не принес, а именно от норманнов Боэмунда, которые пересекли Босфор под предводительством Танкреда. Вутумит пообещал им от имени Алексея деньги и подарки, чего, по мнению Анны Комниной, было достаточно, чтобы Боэмунд немедленно начал действовать, «такова была его неудержимая страсть к наживе». Под давлением Боэмунда все отправились на остров Пелекан, на котором Алексей осмотрительно разбил свой лагерь.

Танкред, однако, все еще упорствовал. Он потребовал, чтобы ему дали императорский шатер, который вдобавок, в награду за его клятву, был бы полон золота. Возмущенный Георгий Палеолог накинулся на него, несмотря на вмешательство Алексея. Со своей стороны, Боэмунд, удержав племянника, сделал ему выговор: недостойно вести себя заносчиво с родственниками императора. «Тогда Танкред, устыдившись, что он точно пьяный бросился на Палеолога, уступил уговорам Боэмунда и тоже дал клятву», — пишет принцесса[317].

Норманнский Аноним воздержался от такого рассказа: давление, оказанное Боэмундом на Танкреда, означало бы, что предводитель норманнов стал порученцем Алексея. Рауль Канский, напротив, воздал хвалу гордости и благоразумию Танкреда, который, предвидя «вероломство» императора, хотел отказаться от клятвы, но был вынужден дать ее, уступив требованию Боэмунда. При этом Рауль утверждает, что еще в Константинополе Боэмунд пообещал Алексею добиться принесения оммажа от всех норманнов. Панегирист вложил в уста Танкреда длинную речь о том, что он сомневается в Алексее и презирает его, а потому хочет установить границы клятвы верности, которую его принуждают дать помимо воли. Он будет соблюдать эту клятву лишь в том случае, если басилевс выполнит свои собственные обещания; если император нарушит клятву, Танкред немедленно сделает то же самое. В завершении речи он подчеркивает необходимость обоюдного выполнения обязательств: «Подобно тому, как ты будешь предупредителен и верен франкам, так и я поведу себя с греками»[318]. Свидетельства Анны Комниной и Рауля Канского позволяют, если можно так выразиться, обойти неловкое молчание норманнского Анонима: в то время Боэмунд действительно был главным помощником Алексея.

Добившись клятвы от всех норманнов, император, добавляет Анна Комнина, «дал» им Татикия с его войсками, чтобы тот сопровождал их и помогал им, оберегая от всех опасностей, какие только могли встретить крестоносцев в незнакомой стране в лице противника, чьи приемы сражения им были неизвестны. Принцесса не забывает о главном: Татикий должен был также «принимать, если бог это пошлет, взятые города»[319].

Итак, крестоносцы покинули Никею и продолжили свой путь. В городе остались лишь раненые, получившие в нем надлежащий уход и перешедшие на службу басилевса. Осада длилась более семи недель и стоила жизни многим крестоносцам, умершим от ран или от голода, унесшего в могилу многих бедняков, как подчеркивает Аноним. По его словам, «торжествуя на небе, они приняли столу своего мученичества». Крестовый поход становится для автора священной войной: он дарует жизнь небесную тем, кто расстался с земной жизнью[320].

9. От союза к личным завоеваниям

Продвижение к Антиохии по землям недружественной Анатолии заняло четыре месяца, с 26 июня по 22 октября. В это время произошло множество событий, связанных с военными действиями крестоносцев. Они подробно описаны во множестве источников, однако нас интересуют лишь те из них, в которых Боэмунд играл важную роль, либо те, что могли изменить его образ действий.

Первое из таких событий произошло после нескольких дней перехода через горы — 1 июля, на равнине вблизи Дорилея (Эскишехира). Боэмунд вместе с норманнами, в сопровождении Танкреда, Роберта Нормандского, Стефана Блуаского и, вероятно, Роберта Фландрского и военачальника Татикия, вел авангард огромной христианской армии. Оставшиеся войска под командованием Раймунда Тулузского включали в себя воинов южной Франции и лотарингцев.

По непонятным причинам эта армия вскоре распалась на две части, оказавшиеся на приличном расстоянии друг от друга. По мнению Альберта Ахенского, такое решение приняли предводители крестового похода, желая обеспечить каждую из армий местом для лагеря; к тому же так войскам легче было добывать провизию и фураж[321]. Раймунд Ажильский, оказавшийся во второй части армии, приписал этот «раскол» безрассудной неосторожности Боэмунда и сопровождавших его предводителей; более он ничего об этом не сообщил. Рауль Канский, опираясь на сведения, полученные от Танкреда, тогда находившегося рядом с Боэмундом, опровергает предположение Альберта Ахенского. Разделение армии, пишет он, не было преднамеренным. Это дело случая: дорога, по которой продвигались крестоносцы, раздваивалась, поэтому авангард направился по одной дороге, а остаток армии двинулся по другой[322]. Но даже если принять эту версию, выходит все же, что авангард значительно опередил армию, а это было несколько необдуманно[323].

Аноним пытается снять с Боэмунда ответственность за такой поступок, напоминая об обстоятельствах. По его словам, накануне третьего дня, когда еще стояла глухая ночь, крестоносцы снялись с лагеря: в темноте они не разглядели, какого пути следует придерживаться, и распались на два отряда, оказавшиеся на большом расстоянии друг от друга[324]. Анна Комнина не слишком настаивает на ответственности Боэмунда, но замечает, что разделение армий произошло после назначения Боэмунда, по его настойчивому требованию, предводителем авангарда. Его армия двигалась слишком быстро — таким образом, две группы войск оказались оторванными друг от друга[325].

Несмотря на различие объяснений, нельзя не подумать о некоторой непоследовательности или, по меньшей мере, неосторожности главы норманнов. Она могла бы стать роковой для крестоносцев, но в конечном счете пошла им на пользу. Турки действительно, «решив, что они наткнулись на все кельтское войско, исполнились презрения и сразу же завязали бой»[326]. Битва началась утром 1 июля на дорилейской равнине и длилась весь день.

Аноним, разумеется, воспевает Боэмунда: чтобы отразить атаку турецкой конницы, использующей главным образом метательное оружие (дротики, луки), отказавшись от лобового натиска, любимого норманнами, Боэмунд велел рыцарям-крестоносцам спешиться и разбить лагерь, вслед за чем ободрил речами «доблестных рыцарей Христа», которым суждено было вот-вот вступить в жестокую битву. Действительно, норманнских рыцарей, которых застали врасплох, охватила паника. Бой был неравным, турки преобладали в численном отношении, поэтому «мудрый Боэмунд» отправил посланца, чтобы тот наказал «другим рыцарям Христа» поспешить принять участие в битве.

К полудню они наконец явились, и христианская армия перешла в наступление: Боэмунд и норманны — на левом фланге, Готфрид Бульонский и Гуго де Вермандуа — на правом, Раймунд Тулузский и Роберт Фландрский — в центре[327]. Когда турки поняли, что христианская армия гораздо сильнее, нежели они рассчитывали, они обратились в бегство. Крестоносцы преследовали и убивали бегущих; они захватили турецкий лагерь, унеся с собой много добычи, перечисленной автором «Деяний франков»: золото, серебро, кони, ослы, верблюды, овцы и быки. Альберт Ахенский попутно замечает, что Боэмунд и все другие князья, посовещавшись, решили передать в общее пользование крестоносцев все, что им было необходимо[328].

Сознавая, какой опасности подверглись крестоносцы, Аноним приписывает победу Богу: «Но если бы в сражении Бог не был с нами и не послал бы нам тогда другое войско, никто из наших не вернулся бы», — признает он[329]. Раймунд Ажильский превосходит его, говоря о чудесном вмешательстве двух небесных рыцарей в сверкающих доспехах — эти неуязвимые воины помешали туркам причинить зло христианам[330]. Потери, однако, были серьезными: норманны оплакивали гибель множества пеших воинов и ряда рыцарей, среди которых был и брат Танкреда Вильгельм[331].

Наученные горьким опытом, через два дня крестоносцы вновь отправились в путь, на этот раз объединившись. Турки тоже сделали вывод из своего унизительного поражения: крестоносцев много, и они более опасны, чем предполагалось, особенно в правильном сражении. Тогда турки перешли к другим методам борьбы: изматывающие набеги, стычки, западни, отравление источников, уничтожение припасов, политика «выжженной земли». Анатолийское плато, которое пересекали крестоносцы, как нельзя лучше подходило для таких действий. Латиняне сильно страдали без воды и выпасов в этих пустынных регионах, опустошенных во время предшествующих конфликтов. Из-за нехватки фуража большая часть лошадей пала, замечает Аноним, «потому многие из наших рыцарей остались пешими. Ввиду нехватки лошадей быки у нас были вместо кобыл, и ввиду крайней нужды мы использовали как вьючный скот козлов, кастрированных баранов и собак»[332]. Суровое испытание…

К 15 августа войска наконец достигли брошенного турками Икония (Коньи). В течение нескольких дней они восстанавливали силы в его плодородной долине: там они ухаживали за Готфридом Бульонским, которого на охоте поранил медведь, и за Раймундом Тулузским, серьезно заболевшим десятью днями ранее. Все были уверены, что он отойдет в мир иной, и епископ Оранжский даже соборовал его[333].

Отдохнув и приободрившись, крестоносцы вновь пустились в дорогу. Примерно 10 сентября они обратили в бегство военные силы турок в Гераклее. Захватив город, они оставались в нем четыре дня. Аноним посвящает этой победе всего несколько строк, приписывая ее «воинам всемогущего Бога», однако Анна Комнина, осведомленная на сей счет благодаря Татикию, делает упор на первостепенной роли Боэмунда, командовавшего правым флангом. «Как лев, могуществом гордый», он напал на Кылыч-Арслана и заставил турок бежать с поля боя[334].

14 сентября крестоносцы снова двинулись в путь, в то время как от основной части армии отделились два ее предводителя: брат Готфрида Балдуин Булонский и племянник Боэмунда Танкред. Они направились через Таврское ущелье к городу Тарсу, намереваясь взять под контроль стратегически важные земли Киликии и Северной Сирии. По мысли Ральфа Евдейла, экспедиция Танкреда в приграничные регионы будущего Антиохийского княжества является доказательством того, что Боэмунд уже продумывал план захвата этих земель. Следовательно, Танкред должен был действовать в интересах своего дяди[335]. В этом нет уверенности: безусловно, Боэмунд и норманны поддерживали Танкреда, как Готфрид — Балдуина, но оба этих предводителя действовали так ради себя самих[336]. Во всяком случае, эти инициативы доказывают, что у глав крестоносного воинства проявились собственные интересы. Разве вложили бы Танкред и Балдуин столько сил и пыла в завоевание армянских регионов, если бы речь шла только о непосредственном возврате этих земель императорской администрации? Возможно, что сами армяне, желавшие освободиться как от турецкой, так и от византийской опеки, подтолкнули вождей крестоносцев поддержать их в борьбе за независимость и указали им дорогу, чтобы те без затруднений пересекли столь сложный для прохождения и неизвестный им регион. Нет ничего удивительного в том, что местное население отдало предпочтение Танкреду, поскольку оно знало как о его сдержанном (если не сказать «враждебном») отношении к византийскому императору, так и о его родственных связях с Боэмундом, сыном Гвискарда, победившего Алексея.

Ряд армянских княжеств, находившихся, в частности, во власти князя Василия Гоха («Вора»), в течение нескольких лет сохранял автономию по отношению к Византии. С того времени, как турки вытеснили греков, армяне желали усилить ее, а потому они благосклонно отнеслись к приходу крестоносцев, возлагая на них надежды и считая их близкими себе по вере. Почти везде Танкреда и Балдуина принимали с радостью; многие примкнули к их походу; население помогало им, указывая дорогу либо снабжая пропитанием, что недавно показали некоторые историки[337].

Приключения Балдуина и Танкреда напрямую нас не касаются[338]. Заметим лишь, что Танкред, хорошо принятый жителями Тарса, желавшими выбрать его своим правителем, должен был, однако, уступить это место Балдуину, поскольку тот располагал более сильной армией[339]. Удалившись из города, Танкред подчинил себе города Адану и Мамистру (древнюю Мопсуэстию), которые передали ему армяне. Следом за ним явился и Балдуин. Танкред дал ему сражение, но был побежден и вынужден вновь уступить[340]. В Северной Сирии ему удалось захватить несколько крепостей, в том числе гавань Святого Симеона, Александретту, Арту и Баграс[341]. Со своей стороны, Балдуин, покинув регион позднее, направился в Эдессу, где его «усыновил» пожилой и бездетный армянский князь Торос. Восстание местного населения, которое, без сомнений, спровоцировал — или по меньшей мере поддержал — Балдуин, вскоре превратило крестоносца в единственного хозяина Эдессы, ставшей в апреле 1098 года его княжеством и первым из заморских латинских государств[342].

Один эпизод из этой двойной саги заслуживает внимания. Произошел он в Тарсе. Согласно Альберту Ахенскому, жители города сначала выбрали своим господином Танкреда. «Не стоит удивляться этому, ибо имя Боэмунда было известно в землях Греции, Романии (Малой Азии) и Сирии задолго до похода; его военная доблесть повергала в ужас», — дает объяснение хронист[343]. Однако Балдуин стал возражать, восхваляя заслуги Готфрида, которого он вдобавок, без надлежащего основания, назвал предводителем всей христианской армии, и это, в совокупности с его собственными войсками, изменило ситуацию в его пользу. Как видно, города с преимущественно армянским населением передавали себя главам крестоносцев прежде всего потому, что их соблазняла перспектива могущественного военного покровительства.

Нужно ли сделать из всего этого вывод, что оба крестоносца намеревались завоевать территории для самих себя, освободив их от византийского владычества, вопреки своим обязательствам? Вопрос вызвал жаркие научные споры, о которых здесь нет возможности подробно рассказывать — для этого пришлось бы потратить несколько страниц замечаний. В целом, по мнению исследователей, предводители оказались перед исключительной квазидуалистической перспективой, представшей в виде альтернативы: либо эти земли будут возвращены администрации византийского государства, и крестоносцы продолжат свой путь, не заботясь о них; либо эти земли будут изъяты крестоносцами у империи и станут «латинскими государствами».

Такой подход к делу не кажется мне уместным по нескольким причинам. Начнем с того, что понятие «государство», особенно у крестоносцев Запада, как и в армянских регионах, было довольно расплывчатым. Далее, нельзя отрицать значимость вассального оммажа, принесенного крестоносцами Алексею по его просьбе. Наконец, не стоит забывать, что крестоносцы были не воинами, состоявшими на жалованье империи, а союзниками, проводившими военную кампанию, целью которой являлся Иерусалим. На этом основании они, даже не имея каких-либо задних мыслей, все же не могли оставаться равнодушными к завоеванным ими городам и крепостям; иначе крестоносцам пришлось во всем, что касалось вопросов тыла, положиться на Византийскую империю, а ведь они прекрасно понимали, что именно они являются её основной силой. К тому же сама империя была представлена лишь немногочисленным отрядом во главе с военачальником Татикием. Крестоносцы, разумеется, желали быть в некотором роде причастны к «управлению» захваченными городами и стратегическими регионами. Такая общая сеньория, такое «совладение» вполне могли существовать в полном соответствии с договором, заключенным в Константинополе, в рамках вассалитета — пусть даже временного и недолговечного.

Именно так, на мой взгляд, нужно интерпретировать некоторые случаи, на которые указывают источники. Речь идет о городах, завоеванных основными силами воинства крестоносцев, в которое входили войска Боэмунда. В Каппадокии, вблизи Августополиса, 25 сентября армия остановилась перед крепостью, которою казалось невозможным захватить за короткий срок. Завладев другими замками в окрестных землях, предводители похода решили больше не задерживаться и продолжить путь, «отдав» эту землю некоему Симеону. Стефан Блуаский называет его «одним из наших князей», добавив, что крестоносцы отдали под командование Симеона и многих «воинов Христа», чтобы он смог удержать регион в своей власти[344]. Автор «Деяний франков» уточняет, что Симеон, уроженец тех мест, сам попросил эти земли у крестоносцев, чтобы вместе со своими людьми защитить их от турок[345].

Через несколько дней, проходя по тому же региону, армия оказалась перед Команой (Пластенцией), армянским городом, который турки-данишмендиды осаждали вот уже три недели. При виде крестоносцев они обратились в бегство. Город, «с великой радостью» перешедший в руки латинян, был передан крестоносцу-провансальцу, который участвовал в экспедиции Роберта Гвискарда против Алексея и впоследствии перешел на службу Византии: «Один воин, имя которому Петр Ольпский [д’Уп или д’Алифа], потребовал у сеньоров эту крепость для себя, чтобы защищать ее, оставаясь верным Богу, Святому Гробу, сеньорам и императору. Ему уступили ее безвозмездно и с великой любовью»[346].

На эту фразу стоит обратить внимание. В действительности она отражает представление, которое, вероятно, сложилось у крестоносцев и, быть может, у византийцев по поводу способа управления отвоеванными землями, особенно там, где суверенитет империи не был полным даже до недавнего вторжения турок. Речь идет о верности многополярной и одновременно комплексной — конечно, императору, но также предводителям «Божьего воинства», которое вскоре завоюет Гроб Господень. Поскольку сами крестоносцы являлись вассалами Алексея, это не наносило никакого ущерба империи и не вызывало протеста с какой бы то ни было стороны. К тому же Анна Комнина, как видно, хвалит Петра Алифу, «мужа, знаменитого своим воинским искусством, соблюдавшего непоколебимую верность самодержцу»[347].

Комана перешла в руки крестоносцев 3 октября. На следующий день Боэмунд бросился в погоню за турками, чтобы помешать им устраивать в дальнейшем любые ловушки. Таким образом, он оторвался от основных сил армии, которая, продолжив свой путь, достигла города Коксона, распахнувшего свои врата перед крестоносцами. В нем крестоносцы пробыли три дня. Узнав о том, что турки оставили Антиохию (что оказалось ложным слухом), и воспользовавшись, вероятно, отсутствием Боэмунда, все еще преследовавшего турок, Раймунд Сен-Жильский решил послать отряд своих собственных рыцарей, чтобы захватить город. Столкнувшись с сопротивлением, рыцари Раймунда повернули назад, но один из них, Петр де Роэ, захватил несколько крепостей в долине Руджи. Ему же сдались некоторые армянские города.

Каковы были намерения графа Тулузского? Хотел ли он захватить для себя город, который он позднее будет оспаривать у Боэмунда, или только добычу, причитавшуюся первому прибывшему, как предположил это Стивен Рансиман?[348] Можно усомниться, что цели самого богатого князя в войске крестоносцев, каким был Раймунд, были столь ограниченными. Стоит предположить, что он при помощи своих рыцарей-вассалов попытался установить контроль над укрепленным городом, который необходимо было захватить в силу его стратегической важности. Мы не можем предвидеть то, каким образом он им распорядился бы, как и не можем исключать возможность того, что Раймунд надеялся завладеть этой землей, чтобы управлять ею… Вот только на каком основании, если он наотрез отказался принести оммаж Алексею и не захотел быть чьим-либо вассалом, если только это не Иисус Христос?

Боэмунду, во всяком случае, вряд ли пришлась по душе такая личная инициатива графа, который уже не раз становился его соперником. Он узнал о произошедшем в Мараше, где армия, прибывшая туда 13 октября, дожидалась Боэмунда после чреватого опасностями перехода через горы Антитавра по узким, крутым дорогам, окаймленным пропастями. «Лошади там стремительно падали вниз, и одно вьючное животное сталкивало другое. Из-за этого воины стояли в великой печали и самоистязали себя в великой скорби и горе, не зная, что делать с самими собой и со своим оружием. Они продавали свои щиты, лучшую кольчугу со шлемами всего лишь за три или пять денариев или за столько, сколько кто мог дать. Те, кто не могли продать, бросали их даром подальше от себя и шли», — с ужасом описывает их путь Аноним[349].

В Мараше жители также приняли крестоносцев как освободителей. Последние назначили сеньором этого города некоего армянина по имени Татул, который уже управлял им от имени империи[350]. Крестоносцы отдыхали в Мараше три дня, ожидая Боэмунда и Балдуина, чья супруга скончалась 15 октября. На следующий день Боэмунд со всей армией двинулся к Антиохии. В тот же день правитель города Яги-Сиан изгнал из нее греков и армян — христиан, вплоть до сего времени сохранявших ему верность, но восставших при вести о приближении крестоносцев. Их роль во время осады Антиохии оказалась весьма противоречивой.

Осада, продлившаяся более восьми месяцев, была самым важным событием Первого крестового похода — и самым значимым моментом в карьере Боэмунда. Двадцатого октября 1097 года небольшой авангард, приблизившись к городу, обратил в бегство вспомогательную армию турок. Тем же вечером «мудрый Боэмунд», опередив других военачальников, занял позицию перед восточным входом города-крепости[351].

Для него, как и для других крестоносцев, все должно было решиться в Антиохии.

10. Осада Антиохии

Перед крестоносным воинством предстала Антиохия — «засов», который необходимо было выломать, чтобы открыть путь в Палестину. Город окружали мощные высокие стены, укрепленные башнями, коих насчитывалось более трехсот. На Стефана Блуаского город произвел неизгладимое впечатление. «Мы находимся у города Антиохии, гораздо более крупного, более мощного и более неприступного, чем можно было думать», — писал он супруге[352]. Раймунд Ажильский превзошел его, говоря, что город «настолько хорошо оснащен стенами, башнями и предстенными сооружениями, что не страшны ему ни осадные орудия, ни приступы, пусть даже против ополчится весь род человеческий»[353].

Над южной частью города, расположенной на возвышенности, нависала цитадель. Горная местность плюс дополнительная защита излучины Оронта, омывавшего часть городских стен в северо-западной его части, не давали окружить город полностью. Осажденные могли производить вылазки против христианского лагеря и получать снабжение, в силу чего осада грозила затянуться надолго[354]. Роль Боэмунда с первых же дней была весомой; к концу осады она стала решающей, поскольку именно он своей умелой дипломатией добился того, чтобы город сдался. Следовательно, стоит тщательно анализировать его поведение во время основных событий осады и попытаться предельно точно определить его мотивы, цели — одним словом, его военную и политическую стратегию.

Незадолго до прибытия в Антиохию крестоносцы держали совет, решая, каким способом захватить этот огромный город. Мнения разделились. Некоторые военачальники, пишет Раймунд Ажильский (увы, без каких-либо уточнений), утверждали, что было бы неразумным разбивать свой лагерь под стенами города ради близкой линии осады. Они приводили следующие аргументы: близится зима с ее ненастьем, армия ослаблена летними потерями, лишена многих рыцарей, оставшихся в гарнизонах крепостей, чтобы их удержать… Лучше было бы, говорили они, устроиться в крепостях по соседству, чтобы перезимовать, ожидая прихода подкрепления от Алексея и вспомогательных отрядов из Франции.

ОСАДА АНТИОХИИ

Другие предводители, среди которых был граф Тулузский (хронист называет лишь его имя), напротив, выступали против такого решения, возражая, что Бог до сего времени добывал крестоносцам победы — значит, христиане вновь должны положиться на него и не бояться ни короля, ни князей, ни пространств, ни времени. Такой «моральный нажим» повлиял на решение: осада была организована у самых стен города, настолько близко, что стрелы, пущенные осажденными с башен, настигали христиан даже внутри их шатров[355].

Но почему о расхождении мнений на совете рассказал только провансальский капеллан? Вероятно, он хотел подчеркнуть влияние своего сеньора на других предводителей, равно как и его несокрушимую веру в Бога, упование на единственного Господина, которому он намерен служить. Граф Тулузский здесь противопоставлен другой партии предводителей, «людей маловерных», боязливых и слишком склонных полагаться на человеческие силы, в частности, на помощь византийского императора. Другие предводители, умалчивая об этом эпизоде, должно быть, хотели избежать упреков в трусости.

Несмотря на молчание источников, историки попытались установить, к какому лагерю принадлежал тот или иной военачальник. Военачальника Татикия большинство из них относит к тем, кто советовал повременить с осадой, ожидая подхода греческой армии. Это логично. Действительно, если при счастливом стечении обстоятельств крестоносцам удалось бы захватить город без участия греков, они могли бы посягнуть на права басилевса, удержав город в своей власти, а не передав его Алексею, который до сего времени не особо усердствовал в военных действиях.

Боэмунд, как полагают некоторые исследователи, выступал на стороне Раймунда. Норманн, по их утверждению, уже тогда желал захватить город и был заинтересован в том, чтобы не дожидаться византийских подкреплений, которые помешали бы его планам[356]. Эти историки основывают свои доводы на его позднейшем враждебном отношении к басилевсу и даже, как они полагают, к Татикию, которого Боэмунд, как будет видно в дальнейшем, вынудил покинуть христианский лагерь. Напротив, такие ученые, как Рене Груссе или Стивен Рансиман, считают, что граф Тулузский был единственным сторонником немедленного штурма, но не сумел убедить остальных предводителей крестоносцев — они приняли сторону Боэмунда, который не хотел, чтобы осаждавшие во время приступа разграбили город, которым он надеялся завладеть при помощи дипломатии[357]. Наконец, некоторые исследователи, учитывая плохие отношения между Раймундом и Боэмундом, полагают, что Норманн выступал на стороне Татикия против графа Тулузского, чье мнение, однако, победило[358]. Последняя интерпретация кажется мне наиболее правдоподобной, поскольку учитывать следует предшествующие — а не последующие — позиции участвующих сторон.

Двадцатого октября 1097 года Боэмунд первым разбил свой лагерь вблизи ворот Святого Павла, на северо-востоке. Следом заняли позиции остальные вожди, готовясь к долгой осаде; они считали жизненно необходимым как можно скорее получить подкрепление. В конце октября Адемар, епископ Пюи, и патриарх Иерусалима Симеон отправили послание христианам «северных краев», торопя их выступить в поход[359]. Почти в это же время Яги-Сиан тоже попросил военной помощи у эмиров Алеппо, Дамаска и Иерусалима.

В начале осады жители Антиохии, возможно, перепуганные насмерть, не осмеливались покидать крепость. Край был богат, и крестоносцы нашли там провизию в изобилии; они часто рыскали по окрестностям, не думая о безопасности, кутили и растрачивали средства. «Каждый искал собственной выгоды, не думая об общем благе», — сетует Раймунд Ажильский[360]. Но вскоре осажденные поняли, что крестоносцы перекрыли далеко не все городские ворота; турки могли устраивать вылазки, поддерживать связь с внешним миром, организовывать налеты на продовольственные обозы христианского лагеря, в том числе из крепости Харенк (Харим), что находилась неподалеку, в нескольких километрах к северу от Антиохии, в направлении Алеппо. 18 ноября Боэмунд и Роберт Фландрский отправили к крепости отряд крестоносцев, которому удалось, изобразив бегство, заманить турок в ловушку. Как только противники очутились в виду крестоносцев, «Боэмунд, как храбрейший поборник Христов, выступил вместе со своими»[361]. Он одержал победу, обладая при этом, однако, незначительными военными силами. Пленники, приведенные в лагерь, были обезглавлены под стенами города, чтобы произвести впечатление на осажденных. Репутация норманна возросла как среди христиан, так и среди турок. Он все больше напоминал предводителя всего крестоносного воинства, тем более что другие главы похода заболевали один за другим.

Несмотря на эту победу, в окрестностях города по-прежнему было небезопасно, доставлять продовольствие становилось все сложнее. В декабре в стан крестоносцев пришел голод. Готфрида и графа Нормандского подкосила болезнь. Предводители, собравшись на совете, пытались поправить положение. Они решили послать часть армии на грабеж в долину Оронта, вплоть до Альбары (Аль-Бары), в то время как оставшимся войскам было поручено охранять лагерь. Боэмунд вместе с Робертом Фландрским взяли на себя руководство операцией. Они отправились в этот поход 28 декабря, после того как отпраздновали Рождество. Сначала им удалось разжиться добычей, но затем вблизи Альбары на них напали войска дамасского эмира Дукака и Шамс ад-Давла. Боэмунд и Роберт вынудили их бежать, нанеся им тяжелые потери и захватив их коней и трофеи[362].

Блестящая победа Боэмунда… Однако, несмотря на совершенные подвиги, он вернулся со скудной добычей. По словам Раймунда Ажильского, оставшегося в лагере с Раймундом Тулузским, экспедиция вернулась «с победой, но без провизии»[363]; голод заставил взлететь цены на продукты питания. Норманнский Аноним поведал об этих фактах крайне лаконично, но не умолчал об этой неудаче, приписывая Боэмунду речь, пересыпанную горячими упреками в адрес своих людей, виновных, по его мнению, в том, что они беспорядочно бродили в окрестностях и часто возвращались с пустыми руками. «И когда уже все было сказано, он возвратился к своему войску со своими людьми, скорее налегке, чем с добычей», — добавил автор[364]. Что это, литота? Открыто заявил о провале Боэмунда Альберт Ахенский: множество воинов норманнского предводителя были убиты или взяты в плен, а потому он должен был бежать вместе с другими, оставив туркам почти всю собранную добычу[365]. По возвращении, 1 января 1098 года, Боэмунд узнал, что христианский лагерь подвергся нападению со стороны осажденных и понес тяжелые потери. Раймонд Тулузский с трудом сумел отразить их атаку, но немногое время спустя заболел.

Положение лагеря вследствие этой неудачи оказалось худшим, чем когда-либо: воцарился голод, унесший жизни многих неимущих крестоносцев. Лагерь охватило уныние. Поиски продовольствия и фуража становились все труднее: предводители не осмеливались больше подвергать риску своих воинов из опасения потерять людей и, что особенно важно, лошадей. Боэмунд, извлекший из этого жестокий урок, угрожал отойти от дел, о чем свидетельствует Раймунд Ажильский:

«Другое беспокойство угнетало войско: Боэмунд, явившийся, чтобы покрыть себя славой[366], говорил, что он намерен удалиться, ибо он пришел во имя чести (propter honorem), а его люди и кони гибнут от голода. Он говорил, что он не богат и его личных средств оказалось недостаточно для столь долгой осады. Впоследствии мы поняли, почему он так говорил: из-за амбиций, ибо он горячо желал захватить город Антиохию»[367].

Раймунд Ажильский — единственный хронист, упомянувший об этом важном эпизоде. Тем не менее у нас нет причин сомневаться в нем — настолько хорошо это высказывание вписывается в стратегическую логику Боэмунда. Лучше было бы, впрочем, говорить о «стратегической логике» во множественном числе. В свете последующих событий Раймунд Ажильский рассматривает это заявление Боэмунда как первый прием из серии «шантажей», вынудивших предводителей крестового похода принять все требования Боэмунда, ставшего незаменимым в силу своих ратных подвигов и общеизвестности. Как можно было лишиться такого военачальника, когда все, казалось, пошло вкривь и вкось? Однако Раймунд не упоминает здесь о каких-либо требованиях Боэмунда. Следовательно, нельзя установить точной связи между угрозами забросить осаду[368] и «сдачей» Антиохии, которую тогда сложно было предвидеть.

Зато более легко и логично угрозу Боэмунда можно связать с тремя фактами, о которых упоминает, опять же, Раймунд Ажильский. Первый уже обозначен: речь идет о потерях, понесенных Боэмундом в экспедиции к Харенку, которые в скором времени могли бы привести к ослаблению его военной роли. К тому же Боэмунд был менее богат, чем Раймунд, и мог потерять множество своих рыцарей и по другой причине: они попытались бы примкнуть к более «прибыльному» сеньору.

Второй факт заключается в нежелании сеньоров — из опасения потерять людей и лошадей — отряжать рыцарей для сопровождения слуг, отправленных на поиск провизии, добывать которую становилось все более рискованно. Подобные колебания, и даже большие, наверняка испытывал Боэмунд, поскольку не мог позволить себе потери в тех операциях, что устраивались только ради снабжения войска.

Третий факт связан с возраставшими трудностями, явившимися следствием близкой осадной линии, длительности осады и ее неэффективности. После трех месяцев осады предводители могли с полным на то правом задаться вопросом: правильно ли они поступили, последовав плану Раймунда Сен-Жильского? Не было ли более мудрым и осмотрительным противоположное предложение, которое поддерживал Татикий (и, возможно, Боэмунд, в чем я уверен), ратовавший за «комфортабельное» ожидание подкрепления византийских и западных армий? Нельзя ли еще было к нему вернуться? Даже Раймунд Ажильский, поведав об угрозе Боэмунда, далее справедливо заметил, что в то время Татикий «все дни внушал князьям мысль удалиться в соседние крепости, чтобы оттуда проводить атаки и устраивать засады на людей Антиохии»[369]. Итак, речь зашла об «активизации плана Б», вплоть до сего времени отложенного в сторону.

Ответом на угрозу Боэмунда, которая в то же время являлась отказом от принятой стратегии, было предложение Раймунда Сен-Жильского создать «братство»[370]. Раймунд Ажильский однозначно связывает такое решение графа с очередным предложением Татикия, которому он намеревался помешать. Граф, напоминает хронист, был болен, когда ему сообщили о том, что произошло. Тогда он собрал совет со своими баронами — а не с другими предводителями, как о том иногда говорили:

«Он созвал своих князей (principes suos) и епископа Пюи; затем, после совета с ними, он дал им 500 марок серебра с тем, чтобы любой из их рыцарей (militum suorum) в случае потери коня мог заменить его, черпая из этих 500 марок и других сумм, предназначенных для этого братства»[371].

В тексте, как видно, речь идет о братстве, включавшем в себя только людей графа Тулузского. Его капеллан тотчас же отмечает благие последствия такого союза: отныне рыцари графа шли на риск потери коня без колебаний, зная, что если кто-либо из них потеряет бедную измученную лошадь, он получит новую. «Боэмунд и другие князья находились в таком же положении», — добавляет Раймунд Ажильский. Это замечание может навести на мысль, что, по примеру графа, идею братства поддержали и другие военачальники. Это не очевидно, но допустимо. Инициатива графа, укрепившая его авторитет и влияние, лишила Боэмунда и Татикия большей части их аргументов. Осада продолжилась[372].

Примерно 15 января патриарх Симеон, греческие и латинские епископы вновь обратились христианам Запада с просьбой поспешить к ним на помощь[373]. Выражая надежду на более или менее скорый приход подкрепления, они указывали на отступничество в рядах крестоносного воинства, сначала среди бедноты, а затем и в рядах воинов всех родов и положения, которые бесславно спасались бегством или под предлогом болезни отправлялись, чтобы поправить свое здоровье, в окрестные замки, откуда они уже не возвращались. В источниках особо отмечены два случая: первый, неоспоримый, — бегство Гийома Плотника, виконта Мелена; другой, более спорный, — бегство Петра Пустынника. Гийом, пойманный Танкредом, подвергся публичному унижению и был вынужден поклясться никогда более не повторять своего поступка, что не помешало Гийому через некоторое время сбежать снова.

Бегство Петра Пустынника вызывает множество вопросов и сомнений, о чем я говорил в другом произведении[374]. О том, что «об этом бегстве упоминают все источники», можно прочесть даже в современных исследованиях, что полностью неверно. Отвечают этому утверждению лишь семь из «всех источников»; однако и этот счет неточен, если учесть, что пять из них тесно связаны с норманнским Анонимом — порой их авторы довольствуются тем, что попросту повторяют его. Так, Ордерик Виталий использует произведение Бальдерика Бургейльского. Последний же копирует «Деяния франков», что делают также Роберт Монах, Гвиберт Ножанский и автор «Истории священной войны» («Historia belli sacri»). Следовательно, из семи упомянутых документов остаются лишь два подлинных источника: норманнский Аноним и Петр Тудебод. Но и эти два рассказа настолько похожи, что все полагают, что они черпали сведения из какого-то одного источника. Возможно даже, что «Тудебод» является простой переделкой предыдущей версии «Анонима», как будет видно в дальнейшем. В конечном счете, есть лишь один оригинальный источник, придавший Петру Пустыннику статус беглеца: это норманнский Аноним. Зато источники, не упоминающие о бегстве Петра Пустынника, многочисленны и, без сомнения, достойны доверия, поскольку многие не зависят друг от друга: это Фульхерий Шартрский, Раймунд Ажильский, Альберт Ахенский, Рауль Канский, Жилон Парижский, Эккехард и Вильгельм Тирский.

Тщательное изучение свидетельств позволяет выявить некоторые текстовые несоответствия и внутренние противоречия. Так, Тудебод и Аноним, первыми заявившие об этом двойном бегстве, утверждают, что Гийом Плотник и Петр Пустынник были пойманы Танкредом, который привел их в лагерь:

«Гийом Плотник и Петр Пустынник из-за великой беды и несчастья тайком ушли. Танкред, преследуя, схватил их и привел обратно с позором. Они дали ему обет, что своей волей возвратятся к войску и дадут удовлетворение сеньорам»[375].

Далее автор, не прерывая повествования, переходит к пространному рассказу, предназначенному подчеркнуть превосходство Боэмунда в стане крестоносцев: предводитель — он! Кроме того, в отрывке, приведенном ниже, можно отметить некоторую странность, а именно, внезапный переход от множественного числа к единственному, как если бы Гийом был, в конечном счете, один:

«Они дали ему обет, что своей волей возвратятся к войску и дадут удовлетворение сеньорам. Всю ночь он[376] пролежал, как презренная вещь в шатре господина Боэмунда. На следующий день на рассвете он, краснея от стыда, предстал пред очи господина Боэмунда. Боэмунд обратился к нему: “О, несчастье и бесчестье всей Франции, позор и стыд Галлий! О, ничтожнейший из всех, кого носит земля, по какой причине ты так постыдно бежал? Быть может, потому, что ты захотел предать этих воинов и войско Христово, так же, как ты предал других в Испании?” Тот же был совершенно безмолвен, не проронив ни слова. Почти все франки (Francigeni) единодушно и смиренно просили не позволять, чтобы ему было еще хуже. Боэмунд, просветлев взором, кивнул в знак согласия и сказал: “Я соглашусь с этим во имя вашей любви в том случае, если он мне всем сердцем и умом принесет клятву, что никогда не отступит с пути иерусалимского[377] добром или злом. И Танкред пусть поклянется, что ни сам, ни через своих людей не будет чинить им вражду”. Танкред, услышав эти слова Боэмунда, охотно согласился. Тот же немедленно отпустил его. Впоследствии же Гийом Плотник, покрытый величайшим позором, недолго медля, украдкой скрылся»[378].

Мимолетное появление на сцене Петра Пустынника словно бы и неуместно: дело касается только Гийома, несмотря на форму множественного числа «они» в начале текста. Автор, забывая о другом беглеце, рассказывает лишь о Гийоме, виконте Меленском, родственнике Гуго де Вермандуа и придворном сановнике. Подробно о его позднейшем бегстве говорится не в «Деяниях франков» (здесь оно лишь заявлено), а у Альберта Ахенского, утверждавшего, что Гийом Плотник бежал вместе с Вильгельмом Гранменилем во время осады города, которую организовал Кербога, атабек Мосула[379].

Этот странный переход от множественного числа к единственному становится понятным, если обратиться к капеллану Танкреда Раулю Канскому, в силу своего положения имевшему полную возможность узнать, что же произошло на самом деле, поскольку, согласно семи упомянутым источникам, поймал беглеца именно Танкред. Рауль Канский тоже пишет о двух беглецах — но не о Петре Пустыннике; по мнению хрониста, ими были два «знатных» франка, Гийом Плотник и Ги Рыжий. Узнав об их замыслах, Боэмунд обратился к ним с суровыми словами: почему они искали собственной выгоды, не заботясь об общем спасении? Рауль добавляет фразу, противоречивую в отношении Петра Пустынника, однако именно это высказывание породило легенду, приписавшую ему знатное происхождение:

«Вы — знатные люди, путь для вас открыт; но здесь останутся ваши шатры! Мы оставим их для всенародного обозрения, дабы вечный позор покрывал ваши имена и, более того, весь ваш род»[380].

Итак, подмена в тексте. Не совсем понятно, почему Танкред, то есть Рауль Канский, мог бы заменить Петра Пустынника Ги Рыжим. Зато понятно, почему позднее Боэмунд был заинтересован в том, чтобы исключить из своего рассказа упоминание о постыдном бегстве Ги Рыжего, графа Рошфора, влиятельной персоны при французском дворе, человека из окружения короля Филиппа I, чью дочь, как будет видно далее, Боэмунд взял в жены в 1106 году.

Со своей стороны, я считаю возможным то, что норманнский Аноним, следуя указанию самого Боэмунда, заменил одно действующее лицо другим — в силу политического интереса, если не сказать «лжи во имя государственных интересов».

11. Боэмунд и Татикий

Новое отступничество, на сей раз иной значимости, произошло в начале февраля: речь идет о породившей множество последствий измене Татикия и его греческого войска. Противоречивая интерпретация этого факта вызвала научные споры[381]; следует чуть задержаться на нем, поскольку от него зависит оценка осады Антиохии и роли в ней Боэмунда.

Альберт Ахенский немногословен: он приписывает эту измену трусости — традиционное обвинение греков, исходящее от латинян. По его словам, Татикий ушел под предлогом привести помощь из своей страны — и не вернулся[382]. Норманнский Аноним, благожелательно относившийся к Боэмунду, и Раймунд Ажильский, певец Раймунда Сен-Жильского, до странного схожи в рассказе об измене и двоедушии Татикия, но расходятся во мнении относительно мотивов такого поступка. По словам норманнского Анонима, «наш враг Татикий», зная о приближении турецких войск, заявил о себе как о последней надежде лагеря:

«Сеньоры и благоразумнейшие мужи, взгляните, мы здесь в большой нужде, и помощи нам нет ниоткуда. Но только позвольте мне возвратиться на родину в Романию, и я, безо всякого сомнения, позабочусь о том, чтобы пришло по морю множество кораблей, груженных зерном, вином, ячменем, мясом, мукой и сыром, а также всеми благами, которые нам необходимы. Я позабочусь также о том, чтобы собрать коней для продажи вам и доставить провизию по суше через землю, находящуюся во владении императора. Я с верностью клянусь вам все это сделать и проследить за всем. Кроме того, люди мои и шатер мой — в поле и будут вам верным ручательством того, что я возвращусь как можно скорее»[383]

Раймунд Ажильский тоже настаивает на трусости и двоедушии Татикия, но, помимо этого, наводит на мысль о его сговоре с Боэмундом. Долгое время, поясняет он, этот грек склонял князей к тому, чтобы оставить осаду Антиохии и удалиться в окрестные замки, дабы там организовать сопротивление. Позднее, чтобы оправдать свое отступничество, он пустил по лагерю разного рода слухи, заявив, например, о скором приходе императорской армии. Наконец, он бежал, предав христиан и нарушив свою клятву. И здесь Раймунд добавляет удивительное уточнение: перед уходом Татикий передал Боэмунду три города Киликии — Тарс, Мамистру и Адану[384]. В этом можно усмотреть своего рода «залог» его искренности и заявленного намерения вернуться, но почему Раймунд Ажильский был единственным, кто упомянул об этой уступке городов? Почему Татикий передал их именно Боэмунду? Можно объяснить это сознательным намерением автора навести на мысль о преступном соглашении Татикия и Боэмунда… Но в то же время это подтверждает тезис, согласно которому Боэмунд и Алексей были тогда очень близки и сходились во множестве вопросов, как можно было констатировать до этого момента, вопреки тому, что сам Боэмунд будет заявлять после захвата Антиохии. Короче, Татикий доверил эти города ему, потому что норманнский предводитель, как казалось ему, был лучшим защитником интересов империи. Очень вероятно, что византийский военачальник действовал таким образом, согласно указаниям Алексея.

Анна Комнина, возможно, на основе рассказа самого Татикия, выдвигает еще более точные обвинения против Боэмунда. Она добавляет детали, которые, несмотря хронологические неувязки, не противоречат вышеуказанным источникам, а, напротив, подтверждают их, нужно только принять во внимание различные побудительные причины каждой из сторон и их пристрастную оценку фактов[385]. По ее словам, норманнский предводитель уже вступил в переговоры с одним армянином из Антиохии, который и выдал ему впоследствии город (это утверждение по меньшей мере преждевременно). Боэмунд вовсе не хотел отдавать город императору, намереваясь удержать его в своей власти. Для этого ему необходимо было добиться отъезда его представителя Татикия, который, действуя от имени басилевса, потребовал бы вернуть город Византии. Вызвав к себе Татикия, Боэмунд, желавший его отъезда, убедил грека в том, что в самом лагере крестоносцев его жизнь находится под угрозой, поскольку все князья настроены против него и греков: они обвиняли их в сговоре с турками, как уже было когда-то, после истребления войска Петра Пустынника.

«Заботясь о твоей безопасности, я хочу открыть тебе тайну. До графов дошел слух, который смутил их души. Говорят, что войско из Хорасана султан послал против нас по просьбе императора. Графы поверили и покушаются на твою жизнь. Я исполнил свой долг и известил тебя об опасности. Теперь твое дело позаботиться о спасении своего войска». Татикий, видя, что начался сильный голод […], отчаялся взять Антиохию, снялся с лагеря, погрузил войско на ромейские корабли, стоявшие в порту Суди, и переправился на Кипр»,

— так известил Боэмунд Татикия о заговоре[386].

Эта версия перекрывает и дополняет другие, но не противоречит им, поэтому у нас есть почти все основания принять ее с теми нюансами, что касаются намерений Боэмунда к тому времени[387]. Действительно, она очень логично объясняет более чем вероятный ход Боэмунда, желавшего добиться отъезда Татикия; подтверждает то, что между князьями и представителем императора царила враждебность и подозрительность, и лишь слегка касается относительного малодушия Татикия и общего настроения, царившего среди норманнов, отчаявшихся захватить Антиохию в ближайшем будущем[388]. Попутно заметим, что поведение Татикия не вызвало неодобрения Алексея, продолжавшего доверять ему. Анна Комнина, впрочем, ничуть не порицает его образа действий.

Итак, Боэмунд сыграл роль в отъезде Татикия. Но какую? Отъезд этот, каковы бы ни были его последствия, прекрасно устроил дела Боэмунда, нисколько не ослабив сил крестоносцев, поскольку греческое войско было небольшим, примерно 2000 человек. Отсюда и возникла идея открыть императорскому военачальнику заговор, направленный против него. Заговор, без сомнения, вымышленный, но вполне допустимый в ту эпоху, учитывая злопамятность крестоносцев в отношении византийцев, от которых они так долго и тщетно ожидали помощи. Этой инициативой Боэмунд, как ловкий политик, играл, выигрывая по всем статьям.

Итак, Боэмунд выигрывал в любом случае. Если бы Татикий сдержал слово, добыв крестоносцам помощь и поддержку, Боэмунд еще больше, чем раньше, считался бы самой надежной опорой императорского дела, ибо он спас жизнь представителя императора, которой угрожали все другие «варвары», не доверять которым у Алексея были все основания. Таким образом, норманн мог надеяться на признательность басилевса сообразно с предоставленными услугами. Или же — что и произошло — Татикий не вернулся бы; и тогда Боэмунд мог бы открыто вести свою собственную игру среди крестоносцев, освободившись от императорской опеки и очистившись в глазах всех от обвинения в сговоре с Алексеем. Он даже мог открыто афишировать свои антивизантийские убеждения, превратившись в того, кем он стал в глазах всех после взятия Антиохии: наиболее яростного врага басилевса и греков. Рассказ норманнского Анонима был целиком и полностью посвящен этой задаче. Автор справился с ней с таким успехом, что и сегодня еще многие историки полностью принимают его по меньшей мере за пристрастную точку зрения.

После ухода греческого войска норманнский вождь также смог выдвинуть в качестве предлога несоблюдение обязательств императором, что освобождало его от вассальной клятвы если не сообразно строгой букве закона, то по крайней мере в глазах большей части крестоносцев. Те действительно были убеждены, что их предводители принесли клятву при условии, что император обеспечит им военную и логистическую поддержку вплоть до Иерусалима. Даже при отсутствии такого формального обязательства вассальная клятва подразумевала подобную военную помощь, поддержку вассалу, оказавшемуся в опасности. Однако в то время император все еще находился в Романии, усмиряя земли, отвоеванные для него крестоносцами, а его представитель покинул армию, когда она была в самом опасном положении! Из-за этого враждебное отношение к грекам и к Алексею могло лишь укрепиться и способствовать взлету популярности Боэмунда, что и произошло. Играя, таким образом, «на двух столах», ловкач Боэмунд был уверен в выигрыше.

Татикий был не единственным, кто покинул ряды воинства крестоносцев: почти в то же время, что и он, из лагеря ушел и Балдуин Булонский вместе с большей частью своих войск, ответив на призыв Тороса, правителя Эдессы, просившего защитить его город от турок. Вскоре Балдуин был им «усыновлен», а месяцем позже он захватил этот город для себя одного. С этого времени, как мы видим, князья-крестоносцы уже без колебаний выкраивали для себя владения из бывших земель Византийской империи. Боэмунд был не первым, кто поступил таким образом.

Собирался ли Боэмунд последовать примеру Балдуина? Во всяком случае, он не терял надежды захватить Антиохию и поддерживал свою популярность, возраставшую среди крестоносцев. Так, несколько дней спустя, 9 февраля 1098 года, христиане одержали победу над турками, которую прославляет норманнский Аноним, приписывая ее одному Боэмунду[389]. Узнав о приближении новой армии турок под предводительством эмира Алеппо Ридвана, идущего на помощь осажденному гарнизону, крестоносцы устроили совет во главе с Адемаром, епископом Пюи. Боэмунд вызвался командовать рыцарями, которые пойдут навстречу врагам, в то время как пешие воины останутся в лагере, чтобы продолжить осаду. Князья дали свое согласие, и рыцари отправились на бой во главе с норманном, который на рассвете послал разведчиков, чтобы выведать точное расположение врага. По их возвращении, получив нужные сведения, Боэмунд выстроил войска в боевом порядке. Норманнский Аноним пользуется этим обстоятельством, чтобы передать хвалебные слова, с которыми христианские воины обратились к норманнскому предводителю:

«Ты рассудителен и благоразумен, ты велик и знаменит, ты храбр и победоносен, ты законодатель битв и судья сражений — сделай это. Будет все, как ты велишь. Все, что тебе кажется полезным, соверши и сделай для себя и для нас»[390].

В соответствии со стратегией, которую некоторые историки считают новшеством, Боэмунд разбил свои войска на шесть корпусов и встал во главе шестого отряда, расположенного в арьергарде[391]. Увидев, что христиане дрогнули под напором турок, он, подозвав своего знаменосца, обратился к нему с воодушевляющей речью о священной войне, в которой угадывается и церковное происхождение автора, и его намерение пропагандировать крестовый поход:

«Спеши скорее, как только можешь, как подобает храброму мужу. И будь ревностной подмогой Богу и Святому Гробу. Ты поистине знаешь, что эта война не плоти, но духа. Итак, будь храбрейшим поборником Христа. Иди с миром. Да будет Господь с тобой везде»[392].

Вслед за чем Боэмунд ринулся на врагов, истребляя турок, «словно лев в овечьем стаде», и обратил их в бегство. При виде знамени норманна, реющего в первых рядах, другие отряды, прекратив отступление, превратили победу турок в их разгром. Крестоносцы доставили в лагерь сотню голов убитых врагов и множество коней.

Однако другие хронисты не приписывают Боэмунду столь яркого участия в битве. Рауль Каннский отнюдь не считает его руководителем или инициатором победы[393]. Раймунд Ажильский, как можно догадаться, еще менее настроен в пользу Боэмунда: по его словам, решение о походе приняли сообща на совете, в покоях Адемара Пюиского; рыцари, примерно 700 человек, выступив ночью, храбро атаковали турок и обратили их в бегство[394]. Боэмунд в его рассказе даже не упомянут[395]. Альберт Ахенский называет его среди участников битвы, но не предоставляет ему какой-либо особой роли. По его мнению, речь о священной войне произнес Адемар, а не Боэмунд: «Прославленный епископ призвал их не бояться смерти во имя любви к Тому, за кем пошли они, отмеченные знаком креста, к Тому, ради которого они покинули свою родину, семью и все блага; ведь тот, кто умрет за него сегодня, будет владеть небесами вместе с Богом Воинств. Тогда, воодушевленные этой вестью, благословляющей их, они все как один объявили себя готовыми скорее умереть, нежели позорно бежать от врага»[396].

Беспристрастный, как обычно, Альберт добавляет, что в бой ринулись все предводители, начиная с графа Раймунда Сен-Жильского, за которым последовал Готфрид Бульонский и другие князья (в том числе и Боэмунд), — вместе они одержали победу и привезли в лагерь головы побежденных.

В христианском лагере в то время находились послы египетского халифа из династии Фатимидов. Начались переговоры насчет союза крестоносцев с Фатимидами-шиитами против турок-суннитов. Фатимиды считали крестоносцев наемниками на службе Византийской империи, с которой они поддерживали хорошие отношения. Египтяне были готовы оставить латинянам территории на севере Антиохии, которые в любом случае они уже потеряли после 1071 года. Взамен Фатимиды прежде всего жаждали завладеть Иерусалимом, который турок Азиз уже дважды у них захватывал. Однако в лагере христиан, особенно для простых крестоносцев, Иерусалим оставался главной целью похода. Из-за этого согласие между сторонами было невозможным, и переговоры быстро свернули[397].

Итак, осада была возобновлена, без каких-либо положительных изменений или надежды на благоприятный исход дела в ближайшее время. Напротив, 15 февраля Яги-Сиан призвал на помощь эмира Кербогу — таким образом, крестоносцы вновь могли оказаться в крайне непригодном для обороны положении «осаждавших-осажденных». К тому же жители Антиохии продолжали вылазки; чтобы помешать им, предводители в начале марта решили соорудить укрепленную башню напротив городских ворот у моста — её назвали «Магомерия»[398]. Для постройки потребовались технические приспособления, дерево и специальные рабочие, которых крайне не хватало с момента отбытия греческого войска. Узнав, что английские корабли вот-вот войдут в гавань Святого Симеона, Раймунд Сен-Жильский предложил предводителям отправиться к ним с небольшим войском, чтобы привести из гавани необходимых людей. Боэмунд тотчас же вызвался ехать вместе с ним, тогда как люди, оставшиеся в лагере, начали работы по возведению башни.

Пятого марта, после того как оба предводителя уехали в гавань, лагерь подвергся нападению турок Антиохии, причинивших ему некоторый ущерб. На следующий день турки атаковали отряды Раймунда Сен-Жильского и Боэмунда, обратив их в бегство. Боэмунду удалось добраться до христиан, которые отправились им навстречу под предводительством Стефана Блуаского; те, в свою очередь, тоже были атакованы, но им удалось одержать победу в неистовой битве, в которой обе стороны понесли тяжелые потери[399]. Согласно норманнскому Анониму, этому певцу священной войны, «в тот день более тысячи из наших воинов и пеших претерпели мученичество. Мы верим, что они взошли на небеса, приняв белую столу мученичества»[400].

На рассвете следующего дня турки вышли из города, чтобы подобрать убитых и похоронить их вместе с оружием и одеждами. Узнав об этом, крестоносцы отправились откапывать тела врагов, чтобы снять с них оружие, украшения и золотые вещицы; они также отрезали им головы, принося их в лагерь в качестве трофеев. Такие варварские действия привели в ужас мусульман, которые, согласно Анониму, «очень печалились и скорбели чуть не до смерти. Проводя дни в скорби, они ничего не делали, а только плакали и завывали».

В неустановленное время, но перед описанной битвой, произошел эпизод, о котором рассказал Вильгельм Тирский; правда, другие хронисты, бывшие свидетелями описываемых событий, о нем не упомянули, поэтому можно усомниться в его подлинности. Тем не менее этот эпизод дает возможность, с одной стороны, понять умонастроения крестоносцев, а с другой — методы, которые молва приписывала Боэмунду. Чтобы покончить со шпионажем, которым занимались турки, смешавшись с изгнанными из Антиохии армянами и сирийцами, Боэмунд, с согласия предводителей, велел убить несколько пленников и приказал своим поварам… приготовить их, как если бы их мясо служило ему обедом. Известие об этом ошеломляющем решении, принятом на совете предводителей, он велел «пустить в массы»: отныне все схваченные лазутчики подвергнутся той же участи — они будут съедены! Соглядатаи, приняв эту хитрость за чистую монету, поспешили вернуться в город, распространив, в свою очередь, ложную информацию о каннибализме крестоносцев. Следствием этой «информационной войны» явилось то, что лазутчики из лагеря исчезли, а страх и ужас перед франками охватили весь регион. Однако такая стратегия не была изобретением Вильгельма Тирского или Боэмунда (правда, обычно такое приписывают тому, кто на это способен!). Так, Адемар Шабаннский упоминает тот же прием в связи с другим норманном, на сей раз из Нормандии: это был Рожер де Тони, применивший такую хитрость против сарацин в Испании примерно в 1018 году[401].

В апреле 1098 года прославил себя племянник Боэмунда. Крестоносцы только возвели укрепленную башню напротив последних ворот Антиохии, которые до того времени не находились под надзором. Танкред предложил усилить гарнизон башни при помощи своих воинов — и суммы в 400 марок, 100 из которых были выплачены ему одним Раймундом Тулузским. Спустя некоторое время он перехватил обоз, снабжавший город провизией, — с этого момента Антиохия действительно оказалась изолированной от мира[402].

Отныне часы Антиохии были сочтены. Спеша рассказать о взятии города, об этом шедевре дипломатии Боэмунда, автор «Деяний франков» пропускает около шести недель осады, во время которых, по его мнению, не происходило ничего важного[403]. Призыв Яги-Сиана о помощи был услышан: Кербога, объединив многих эмиров, собрал большую армию. Сначала, чтобы обеспечить себе тыл, он намеревался захватить Эдессу, оказавшуюся в руках Балдуина Булонского, и безуспешно осаждал ее вплоть до 25 мая, после чего он решился наконец отправиться к Антиохии. В тот же день, согласно «Деяниям франков», Боэмунд, вступивший тем временем в сговор с армянином из Антиохии, предложил совету крестоносцев следующее условие: пусть город отдадут тому, кто сумеет взять его каким бы то ни было способом, с оружием в руках или хитростью. Но совет отказался: осаждали город все, терпел нужду и лишения каждый — следовательно, им должны владеть все в равной части.

«Услышав эти слова, Боэмунд сразу же ушел, немного улыбаясь», — замечает Аноним[404]. Вероятно, норманнский предводитель уже был уверен в успехе своего предприятия. Спустя три дня крестоносцы узнали, что армия Кербоги приближается к Антиохии. Нужно было срочно принимать меры: на следующий день совет князей, несмотря на возражения Раймунда Сен-Жильского, принял повторное предложение Боэмунда, при этом сохранив права императора на случай, если тот выполнит условия своего «контракта». Это подчеркивает автор «Деяний франков»:

«Если Боэмунд сможет овладеть городом или сам, или с помощью других, мы охотно и по доброй воле подарим ему его. В случае же, если император придет к нам на помощь и выполнит условия того соглашения, исполнять которое он нам пообещал и в котором поклялся, мы возвратим ему город по праву. А если будет иначе, пусть им владеет»[405].

С этого момента Боэмунд втайне ускорил переговоры, проходившие в течение предшествующих недель. Тем временем мусульманская армия приближалась. Ни один из предводителей крестоносцев не был в курсе дипломатии Боэмунда, доказательством чего служит поведение Стефана Блуаского. Из-за трусости, согласно одним, или из-за болезни, согласно другим, он решил со своими людьми покинуть лагерь и отступить к побережью, в Александретту, чей климат был не столь вредным для здоровья. Норманнский Аноним, как и его эпигоны, предвосхищая события, замечает:

«Трусливый граф Стефан Шартрский, которого наши предводители сообща избрали своим главнокомандующим, притворился, что сражен болезнью, и еще до того, как Антиохия была взята, постыдным образом бежал в другую крепость, что называется Александретта»[406].

Действительно ли Стефан Блуаский выбрал бегство? Не был ли он, напротив, одним из тех, кто не поверил слухам о приходе Кербоги? Возможно ли, что после выздоровления он намеревался вернуться, как поступали до него многие другие? Последовавшие события, как будет видно в дальнейшем, способствовали тому, чтобы он заслужил репутацию дезертира[407].

Вечером того же дня, 2 июня, стражник Фируз сообщил норманнскому вождю, что он готов выдать ему город, передав своего сына в качестве заложника[408]. Дипломатия Боэмунда увенчалась успехом — 3 июня норманн стал хозяином Антиохии.

Вовремя: на следующий же день под стенами города появился авангард войск Кербоги. 5 июня его армия осадила стены Антиохии, за которыми теперь укрывались крестоносцы.

12. Хитрость Боэмунда против копья Раймунда

ПРЕСТИЖ БОЭМУНДА

Итак, Боэмунду Победоносному удалось захватить Антиохию почти безо всякого усилия. Его престиж достиг вершины. Норманнскому предводителю оставалось использовать его с выгодой для себя, но для этого нужно было победить мусульманскую армию, которая теперь осаждала город. Однако такая победа почти немыслима без вмешательства христианских вспомогательных сил с Запада (но они были еще так далеко!) или Византийской империи. Историки, приписывающие норманну умышленное намерение избавиться от участия Алексея, чтобы «сподручнее» захватить Антиохию, оставляют эту очевидность без внимания. Они знают, что Алексей не пришел на помощь крестоносцам и что осажденные христиане все же смогли одержать верх над Кербогой. Но хронисты, поведавшие об этой победе, приписывают ее божественному чуду. Как и все крестоносцы, Боэмунд мог, конечно, надеяться на такое чудо, но не мог предвидеть, когда оно произойдет и насколько сильно скажется на всех, как и на его личных амбициях.

Алексей не явился на помощь крестоносцам. Возможно, именно та тайна, в которой норманн держал свои дипломатические переговоры с Фирузом, и стоит у истоков этого катастрофического отсутствия.

Взятие города, как было сказано, произошло 3 июня. Аноним описывает его в деталях, стремясь подчеркнуть сноровку и ловкость своего героя; Альберт Ахенский не менее точен. Желая заставить турок Антиохии поверить в то, что христиане, сняв осаду, ночью выступили против Кербоги, крестоносцы во главе Боэмундом отошли от города на приличное расстояние, чтобы затем обойти его и вернуться под его стены с другого фланга[409]. Там люди Боэмунда заняли место под башней Двух Сестер, которую охранял Фируз. Тот велел сбросить им лестницу из кожи, закрепленную на башне[410].

Некоторые воины — скорее всего, норманны — поднялись по ней. Фируз, увидев, как их мало, выразил свои опасения на греческом языке: «У нас так мало франков! — вслед за чем он добавил (без сомнения, эти слова принадлежат самому Анониму): — Где пылкий Боэмунд? Где этот непобедимый?»[411] Некий сержант-лангобард, спустившись, поторопил норманнского вождя подняться наверх, поскольку уже три башни были захвачены: «Тогда началось чудесное восхождение». Крестоносцы, взобравшиеся на стены, хлынули в город, истребляя всех, с кем они сталкивались на соседних башнях (среди погибших был и брат Фируза). Кое-кто из них поспешил открыть ворота — и в город ворвались другие христиане. На заре над стенами Антиохии реяло пурпурное знамя Боэмунда[412]. Яги-Сиан, захваченный врасплох, бежал в окрестности; там его узнали и убили сирийцы и армяне, которые принесли его голову Боэмунду[413]. Итак, норманн тогда стал настоящим вождем крестоносцев и хозяином Антиохии.

И тем не менее он овладел не всем городом: сын Яги-Сиана Шамс ад-Давла укрылся со своими воинами в цитадели. В тот же день крестоносцы Боэмунда попытались взять ее штурмом, но безуспешно. Согласно Роберту Монаху и рейнскому Анониму, норманнский предводитель был ранен в бедро столь сильно, что его отвага начала ослабевать. Вероятно, из-за такого проявления слабости ни Тудебод, ни «Деяния франков» не сочли уместным рассказать об этой битве, о которой, впрочем, без каких-либо других уточнений сообщил сам Боэмунд в послании папе римскому[414]. На следующий день небольшой отряд, отправленный к гавани Святого Симеона, привез продовольствие. Теперь город мог продержаться некоторое время в ожидании помощи.

Помощи, которая не придет. Стефан Блуаский способствовал тому, что крестоносцы так её и не дождались. Отправившись 2 июня в Александретту, он, вероятно, прибыл в город в тот же или на следующий день. Тем не менее, согласно норманнскому Анониму и «Песни об Антиохии», он все же видел, как Антиохию осадили турки[415]. Затем до него дошли вести о критическом положении христиан, о чем поведали беглецы, в ночь с 10 на 11 июня спустившиеся с городских стен по веревкам, — в их числе были Гийом Плотник и Вильгельм де Гранмениль (между прочим, родственник Боэмунда, женатый на Мабилле, дочери Роберта Гвискарда). Беглецы подтвердили — вероятно, не вдаваясь в подробности, чтобы оправдать свое бегство, — отчаянное положение христиан. Мало склонный к бескорыстному героизму или мученичеству, Стефан отправился в Филомелиум (Аскегир), где находился Алексей со своим войском из греков и франков. Там он якобы настоятельно советовал басилевсу не предпринимать похода, чтобы избежать полной катастрофы. Норманнский Аноним не обременяет сверх меры свою память, приписывая Стефану то, что он, возможно, узнал от Гвидо, единокровного брата Боэмунда: «Узнай же правду, что Антиохия взята, но крепость еще не пала. Наши же все едва держат осаду и, я полагаю, уже истреблены турками. Возвращайся назад как можно скорее, дабы не разыскали они тебя и тот народ, который ведешь с собой»[416].

Зато Аноним, превознося Боэмунда и его священную миссию, не упустил возможности очернить репутацию Алексея. Он изобразил Гвидо, единокровного брата норманнского вождя, сначала побежденным и готовым проклинать Бога. Неутешный Гвидо восклицал, ломая пальцы: «Увы мне, о мой господин Боэмунд, честь и слава всего мира! Ты, которого весь мир боялся и любил! Увы мне несчастному! Не заслужил я, к горю моему, чести увидеть твой достойнейший лик, хотя ничего я не желал увидеть так сильно. Кто мне даст умереть за тебя, дражайший друг и господин? Отчего я не умер сразу, как вышел из утробы матери? Отчего я дожил до этого злосчастного дня? Отчего не утонул в море? Отчего я не упал с лошади и не умер тотчас же, сломав себе шею? О, если бы я принял вместе с тобой счастливое мученичество, дабы видеть твой славнейший конец!»[417] Правда, затем Гвидо усомнился в правдивости сообщения Стефана, этого «седеющего и трусливого рыцаря», и призвал своих товарищей идти на помощь Антиохии. Однако Алексей, отказавшись от этого предложения, велел опустошить земли, чтобы турки, если им вздумается преследовать их, не смогли бы найти никакого пропитания[418].

Анна Комнина подтверждает, что указанные события имели место, но возлагает вину на франков, точнее на их панические донесения. Встретив Алексея, который направлялся на помощь крестоносцам, беглецы из Антиохии отговорили его от похода, утверждая, что «кельты находятся в очень тяжелом положении, и клялись, что их ждет неминуемая гибель. Поэтому император решил еще быстрей двигаться на помощь кельтам, хотя все и удерживали его от этого»[419]. По словам Анны, Алексей уступил их уговорам, но против своего желания. В данном случае он, к тому же, проявил осмотрительность, ибо ему доложили о приближении к нему огромного войска султана: иными словами, тщетно оказывая помощь Антиохии, басилевс рисковал потерять Константинополь.

Отступничество Алексея, очевидно, подвергло крестоносцев, оказавшихся в двойном кольце осады, огромной опасности. Но оно же впоследствии оказалось одним из решающих аргументов Боэмунда, желавшего сохранить город в собственной власти. Бальдерик Бургейльский, создавший свое произведение позднее, без колебаний счел это действием божественного провидения. Его теология истории очернила Алексея, не освобождая от вины и Стефана. Как предательство Иуды привело к Спасению, так и измена Стефана была в некотором роде предопределена, чтобы, согласно божьему замыслу, восславить Бога и его воинство: «Если, действительно, император Алексей, явившись, одержал бы победу над турками, то победа была бы отдана его народу, а не воинству Бога; она была бы приписана грекам, сильным числом своим, а не франкам, сильным своей доблестью»[420]. Следовательно, необходимо было, чтобы все произошло именно таким образом.

Третьего июня Боэмунд стал хозяином Антиохии, но на какое время? Как можно было выстоять перед огромной армией турок? Ведь она осаждала крестоносцев под стенами города, над которым возвышалась цитадель, тоже принадлежавшая врагам; турки ввели в нее новые войска, тогда как «Христово воинство» оказалось без помощи, а продовольствие таяло на глазах. Провизия, находившаяся в городе или привезенная из гавани Святого Симеона, вскоре была израсходована, пущена по ветру в эйфории победы[421]. Помимо этих опасностей стану крестоносцев угрожал раскол из-за ссоры, вспыхнувшей между Боэмундом и Раймундом Сен-Жильским[422]. Случаи бегства участились, и все, казалось, было потеряно…

Двенадцатого июня на крестоносцев обрушилась новая беда, и причиной ее стал, согласно Анониму, «достопочтенный муж Боэмунд»[423]. Взбешенный тем, что он не смог найти воинов для штурма цитадели (кого-то подкосил страх, а кого-то голод), норманнский вождь решил поджечь эту часть города, неподалеку от дворца Яги-Сиана, который на тот час занимал Раймунд (случайность ли это была?). Однако огонь из-за поднявшегося штормового ветра перекинулся на город. Когда его остановили, пожар уже успел уничтожить тысячи домов. Чтобы уберечь себя от турок, засевших в цитадели, пришлось возводить стену в разрушенной огнем части города. Альберт Ахенский упомянул об одной из турецких атак на новое укрепление. Она оказалась роковой для людей Боэмунда, ибо другие предводители, в частности, Роберт Нормандский, Роберт Фландрский и Готфрид Бульонский, в нее не вмешались[424]. Аноним обходит эти бесславные для Боэмунда события молчанием.

ВИДЕНИЯ В СТАНЕ ПРОВАНСАЛЬЦЕВ

Уделом крестоносцев в городе, недавно захваченном хитроумным Боэмундом, стали опасности и голод. Вследствие несостоятельности предводителей? Простым людям, во всяком случае, оставалось надеяться только на Бога. И Бог, устами таких же обездоленных, ответил им, ободрив их видениями, предвещавшими победу крестоносцев — в том случае, если те согласятся исповедаться в грехах, очиститься от них и поклясться продолжить паломничество[425].

Такая поддержка, настаиваю, исходила не от магнатов, князей или епископов, а от простонародья, от «бедных», которые без задних мыслей, без какой-либо личной заинтересованности радели «о Боге и Гробе Господнем». К тому времени сплоченность крестоносного воинства дала трещины. Впоследствии трещины эти превратились в пропасть между предводителями и простонародьем. Первые в большинстве своем вели священную войну ради завоевания или отвоевания земель, как, например, Боэмунд, а также Танкред, Балдуин и Раймунд. Народ же отправился в это военное паломничество с единственной целью: освобождение Гроба Господня в надежде на спасение, даже на последнюю земную битву перед концом света. Парадоксально, но этот разрыв был использован Боэмундом, когда уже все, казалось бы, говорило в пользу партии Раймунда Тулузского, поскольку видения и чудеса происходили в рядах провансальского войска, и Раймунд был первым, кто поверил в них.

Сначала чудо предстало в форме четырех видений, явленных простому человеку из провансальского ополчения, Петру Бартелеми, когда крестоносцы осаждали Антиохию. Вопрос о том, истинны ли были видения и находки, последовавшие вслед за ними, не имеет особого значения для историков: их интересует лишь то, какое применение им было найдено. Петр Бартелеми находился на службе у некоего Гийома Петра, сеньора Кунла (Овернь), одного из ближайших вассалов графа Тулузского[426]. Его видения — сначала явление святого Андрея, а затем и самого Христа — возвестили всем о том, что Бог заступится за крестоносцев, если те покаются и очистятся от грехов. В залог этого был дан знак: когда крестоносцы окажутся в Антиохии, они должны будут произвести раскопки в указанном месте, у подножия колонны — там они найдут Священное Копье, точнее, его наконечник, пронзивший тело Христа.

Первое видение было Петру Бартелеми 30 декабря 1097 года, в день землетрясения. Христиане в то время осаждали Антиохию, страдая от грязи и холода, голода и смертельного страха; Петр, пришедший в ужас от всего происходившего, молил Бога о поддержке, но скрыл свое видение от всех из-за страха. Однако 10 февраля 1098 года последовало второе видение, 20 марта, в гавани Святого Симеона, — третье, а затем и четвертое, уже в Мамистре в период между мартом и маем, когда Петр, следуя за своим господином, готовился отправиться на Кипр за продовольствием. Корабль потерпел крушение, и Петр, подобно библейскому Ионе, выброшенному на берег, был, как и он, вынужден пророчествовать. Однако, заболев, он продолжал утаивать свои видения вплоть до ожесточенных боев 10 июня, когда отчаяние дошло до предела, а беглецы-«канатоходцы» устремились прочь из города, спустившись со стен по веревкам. После нового явления святого Андрея и самого Иисуса Христа Бартелеми наконец открылся графу, который тотчас же поверил ему, тогда как Адемар Пюиский, напротив, сначала решил, что это всего лишь «пустые слова»[427].

В тот же вечер видение посетило и священника по имени Стефан. Утром 11 июня он поспешил рассказать о нем князьям: Христос приказал ему найти Адемара, епископа Пюи, к которому все обращались за неимением единственного предводителя армии. От имени Спасителя Адемар должен был передать христианам его слова: «Обратитесь, придите ко мне, и я вернусь к вам. И если сделаете вы то, что велю я вам, от нынешнего дня до пятого буду сострадать вам»[428]. Обещанное подтвердила и Дева Мария, тоже явившаяся священнику.

Об этих видениях рассказал не только Раймунд Ажильский: за исключением Рауля Каннского, о нем упомянули все хронисты, не подвергая этот рассказ сомнению[429].

Так, видению Стефана норманнский Аноним посвятил целую страницу: крестоносцы, было сказано священнику свыше, подвергали себя крайней опасности — они предавались преступным любовным утехам с христианскими и языческими «грязными женщинами», и смрад этот достиг небес. Однако если народ вернется к Богу, то он поможет ему. Это утверждал сам Христос в присутствии своей матери и святого Петра: «Иди и скажи народу моему, чтобы он возвратился ко мне, и я тогда возвращусь к нему и в течение пяти дней окажу ему большую помощь […]»[430].

На сей раз, когда всякая надежда, казалось, была уже потеряна, князья заинтересовались посланием из иного мира. Оно пришло вовремя, ободрив предводителей похода и вернув им чувство собственного достоинства. Согласно Раймунду Ажильскому, князья поклялись не отступать перед угрозой гибели[431]. По словам Анонима, Боэмунд, «как говорили», был первым, кто дал эту клятву Раймунду Сен-Жильскому и другим предводителям. Танкред превзошел его, поклявшись не уклоняться ни от военных действий, ни от пути ко Гробу Господню, пока при нем будут сорок рыцарей[432]. Ни Боэмунд, ни Раймунд Сен-Жильский не заходили в своих обещаниях так далеко…

Норманнский Аноним поведал и о видении Петра Бартелеми, как и о точном указании на местонахождение Копья. В недавнем времени святой Андрей говорил ему: «Отчего не вынул ты копье из земли, как я тебе велел? Знаешь ли, что всякого, кто идет с этим копьем на битву, врагу никогда не превзойти?»[433] Столь точное указание на видение Петра вызывает удивление, поскольку оно играет на руку сопернику Боэмунда, Раймунду Тулузскому, ведь Бартелеми был человеком графа, и обрести Копье суждено было именно ему! Аноним, однако, настаивает на этом, ссылаясь на данное Петру обещание святого Андрея: «Вставай, иди и скажи народу Божьему, чтобы он не боялся, но напротив, неколебимо уверовал всем сердцем в единого истинного Бога. И они победят повсюду, и через пять дней Бог ниспошлет им то, что вселит в них радость и веселье. И если они захотят сражаться, то вскоре, как только выступят единодушно на бой, все враги их будут побеждены, и никто более не устоит против них»[434]. Все крестоносцы, уверовав в это божественное обещание, ободряли и утешали друг друга, укрепившись в надежде на скорейшую помощь Бога.

Раймунд Ажильский привел некоторые уточнения относительно того, каким образом Бог придет на помощь своему народу. Крестоносцам нужно будет дать бой, чтобы завоевать территорию Антиохии, принадлежащую святому Петру, а не язычникам, — и тогда на помощь живым устремятся небесные легионы их умерших товарищей: «Все ваши братья, умершие с начала этого похода, будут вместе с вами в этой битве. Одолейте десятую часть врагов ваших, и тогда братья ваши, посланные Богом и укрепленные его могуществом, одержат верх над оставшимися девятью частями»[435]. Этому обещанию норманнский Аноним не уделил внимания, но Тудебод сослался на него, слегка изменив форму: «Пусть они начнут битву, а я дам в помощь им блаженных Георгия, Феодора, Димитрия и всех паломников, ушедших из жизни во время этого похода»[436].

Итак, сакрализация битвы доведена в рассказах до предела: Бог со своим народом; небеса разверзлись, взаимосвязь между крестоносцами и святыми полная; в битве будут принимать участие как святые-воители, из числа самых почитаемых рыцарством, так и солдаты, ранее погибшие в бою и тут же ставшие святыми на небесах. Победа крестоносному воинству обеспечена в случае покаяния[437].

К тому времени в Антиохии царил страшный голод. Крестоносцы были вынуждены есть ослов, коней, листья винограда и фигового дерева, кожу и даже человеческую плоть[438]. Однако во искупление грехов, изобличенных Господом, Адемар Пюиский призвал народ к молитвам, организовал пост и крестный ход, сообразуясь с указаниями провидца. Подавленное воинство воспрянуло духом. Тем более что «знак», обещанный Богом, был явлен во плоти: в Антиохийском соборе, в месте, указанном в видении, на большой глубине было найдено Священное Копье. Его обнаружил Петр Бартелеми в присутствии дюжины свидетелей, среди которых были граф Тулузский, епископ Оранжский, Понс де Балазун, Ферран де Туар и Раймунд Ажильский, капеллан графа, рассказавший о его открытии с позиции очевидца:

«Наконец, Бог был тронут благодарственными молитвами и явил нам свое Копье. И сам я, пишущий эти слова, поцеловал его, как только из-под земли появилось его острие. Мне не описать радость и неистовство, что охватили тогда весь город. Это копье было обретено 14 июня»[439].

Итак, Бог придал силы крестоносцам, обратившись к ним через бедняка-провансальца из лагеря Раймунда Тулузского, являвшегося непосредственным соперником Боэмунда и вскоре ставшего его врагом! Невозможно отрицать факты: автор «Деяний франков» не помышлял об этом даже в 1105 году, во время создания своей хроники, — настолько эти чудеса были очевидны! О них единодушно сообщали все источники, добавляя к ним различные детали или уточнения. Чудо изменило положение дел. Крестоносцы, еще вчера пребывавшие в отчаянии, сегодня знали, что Бог с ними и что он сдержит свое слово, сумеет спасти их жизни ради продолжения и завершения крестового похода.

Письмо Ансельма де Рибемона представляет собой простой, четкий и ясный доклад об этом открытии:

«В то время как слуги его испытывали столь тяжкие муки, Бог протянул нам руку помощи: божьим откровением он велел нам отыскать Копье, которым было прободено тело Христа. Оно покоилось в церкви Святого Петра, под плитами, на глубине примерно в два человеческих роста. Обретение столь ценного сокровища вернуло нам мужество»[440].

Альберт Ахенский особо подчеркивает то почитание, каким тут же окружили эту драгоценную реликвию предводители, и тот прилив надежды, который вызвала эта находка: «При вести об этом открытии христианский народ возликовал и обрел великую надежду; люди почтили его торжественными богослужениями и неисчислимыми приношениями золота и серебра»[441]. Норманнский Аноним соглашается с этим, несмотря на свое враждебное отношение к Раймунду Сен-Жильскому, поддержавшему провидца с первых же минут. Боэмунд признал себя полностью убежденным в божественном происхождении этого открытия:

«Мы, услышав слова того, кто нам через слова апостола открыл Христово откровение, тут же спешно отправились к тому месту в церкви св. Петра, на которое нам было указано. И копали здесь тринадцать человек с утра до вечера. И Петр нашел копье, о котором говорил. Его извлекли они с великой радостью и трепетом. И поднялось безмерное ликование по всему городу»[442].

Однако если вчитаться в это признание, то можно заметить, что Аноним склонен к высказываниям общего характера, тогда как некоторые факты он обходит молчанием. Это хорошо заметно при сопоставлении его рассказа с повествованием Тудебода, в целом идентичного ему, но более подробного и цветистого:

«Мы же, находившиеся в Антиохии, услышали речи Петра Бартелеми и узнали, что он видел апостола Андрея, показавшего ему и Копье Иисуса Христа, и место, где оно находилось. Вслед за чем Петр, отыскав графа Сен-Жильского, сказал ему, что тот должен отправиться в церковь Святого Петра, где находится Копье. Услышав то, граф отправился в церковь с превеликой радостью, и Петр указал ему место, перед вратами хоров, на правой стороне. Когда двенадцать человек, трудившиеся с утра до вечера, наконец выкопали глубокую яму, тот самый Петр узрел Копье Иисуса Христа, как указал ему святой Андрей. Случилось это на четырнадцатый день июня. И обрели они Копье с великой радостью, и понесли его к алтарю, восхваляя Бога пением “Te Deum”, и наступило во всем городе ликование. Узнав об этой вести, франки с великой радостью потекли в церковь Святого Петра, чтобы узреть Копье, а вслед за ними греки, армяне, сирийцы, громко певшие “Kyrie eleison” и говорившие: “Страну франков поддерживает и укрепляет добрый Христос”»[443].

Как видно, Тудебод, в отличие от норманнского Анонима, воздержавшегося от подобного описания, выдвигает на первый план решительные действия Петра Бартелеми и предводителя его войска Раймунда Сен-Жильского. Речь в данном случае идет не о добавлениях Тудебода, а скорее об очередном умолчании автора «Деяний франков». Когда-то его текст называли «Tudebodus abbreviatus»; с тех пор этот тезис был исключен из рассмотрения. Возможно, пришло время предпринять исследование на новых основах, поскольку нам представляется очевидным, что во множестве случаев Аноним исключил или изменил в некоем общем для него и Тудебода источнике то, что не работало на пропаганду Боэмунда, которая была главной целью пересмотра текста, предпринятого автором в 1105 году[444].

В своей попытке умалить роль графа Тулузского автор «Деяний франков» не мог зайти слишком далеко, поскольку открытие Священного Копья считалось божественным чудом, залогом еще более чудесной победы, которая действительно пришла чуть позже. Сам Боэмунд свидетельствовал об этом чуде в письме, которое он составил от своего имени и от имени предводителей крестового похода в сентябре 1098 года, после победы над Кербогой. Однако он довольствовался тем, что приписал видение и открытие «некоему слуге Господа», не называя его имени и не указывая, какому господину он служит[445].

Изначально видения, как и открытие Священного Копья, не вызывали разногласий даже у яростных противников провансальского клана, то есть у Боэмунда с его норманнами[446]. Однако обретение Копья поменяло расстановку сил или, по крайней мере, авторитетов. Вплоть до сего времени героем, спасителем был Боэмунд, которому удалось заставить крестоносцев проникнуть в Антиохию до прихода турок. Но к чему привел этот дипломатический подвиг? Христово воинство — оголодавшее, лишившееся коней, уменьшившееся из-за беглецов, павшее духом — пребывало в упадке. Не сомневалось ли оно в тот момент в своей миссии и помощи Бога? Копье чудесным образом восстановило силы, но внесло в их расстановку свои коррективы: Бог, никогда не покидавший свой народ, выбрал бедняка из армии графа Тулузского, чтобы явить ему доказательство победы. Спасение стало зависеть от другого лагеря, как и от иных методов: от чисто человеческой хитрости Боэмунда перешли к божественному чуду, Священному Копью, которое обрел человек графа Сен-Жильского. Этот качественный сдвиг привел к тому, что перевес оказался на стороне провидца, провансальского клана и графа Тулузского.

13. Боэмунд и небесные легионы

Раймунд Тулузский, однако, не использовал свое преимущество полностью. Он действительно подготовился к бою, который Бог провозгласил победоносным, однако не он повел крестоносцев в битву. К тому времени Раймунд вновь заболел, как и Адемар Пюиский, поэтому все крестоносцы — даже по словам Раймунда Ажильского — пообещали подчиняться Боэмунду. Именно он должен был позаботиться об охране города и подготовить войско к битве[447]. Как подчеркивают некоторые историки, другие предводители могли остановить выбор на Боэмунде благодаря его способностям стратега[448]. Таким образом, в случае победы Боэмунд мог обернуть в свою пользу часть того престижа, который в недавнем времени закрепился за кланом графа Тулузского и угрожал затмить его собственный.

Дать бой было, однако, рискованно! Предводители решили сначала отправить к Кербоге посольство, чтобы вступить в переговоры. Главой посольства, от которого зависела участь крестоносцев, был назначен Петр Пустынник — все без исключений источники указывают на этот выбор. Я не настаиваю на том, что такой выбор со стороны князей является по меньшей мере абсурдным в том случае, если Петр Пустынник, как говорили, был беглецом[449]. Зато это назначение прекрасно объяснимо в том случае, если Петр беглецом не был, в чем я убежден. Психологический климат того времени был пропитан чудесами, верой в чудесное, а роль скромных бедняков в нем превозносилась. Возможно, никто не воплощал эти ценности лучше, чем Петр, чья популярность была большой в армии крестоносцев, в среде простонародья, которое в тот момент всем заправляло.

Двадцать пятого и двадцать седьмого июня, следуя указаниям Бога, крестоносцы очищали себя постом, разного рода покаяниями и подаяниями, в церквях разворачивались крестные ходы и звучали молитвы о заступничестве, а предводители готовились к битве[450]. При столкновении двух армий она казалась заранее проигранной, настолько несоразмерны были силы сторон. Рыцарство, основная сила крестоносцев, сократилось до ничтожного числа из-за нехватки коней[451], истощенные и больные пешие воины не стоили большего… Следовательно, целью посольства было позволить обещанному чуду свершиться, сражаясь как можно меньше. Идеалом было бы произвести впечатление на Кербогу и добиться — кто знает? Чудо так чудо! — его обращения в христианскую веру. Или по крайней мере настоять на поединке, который предоставил бы шанс нескольким отважным христианским ратникам, выступившим против равного количества турецких воинов…

Двадцать седьмого июня Петр Пустынник в сопровождении переводчика Херлуина передал Кербоге послание предводителей. Расхождения в изложении этого эпизода касаются не содержания послания, а только слов Петра Пустынника. Во втором своем письме Ансельм де Рибемон вкратце излагает их: «Вот что говорит тебе воинство Бога: удались от нас, отступись от наследства святого Петра, не то изгнан ты будешь силой оружия». Кербога ответил в том же духе: откажитесь от Христа, обратитесь в ислам, в противном случае за нас будет говорить наше оружие[452].

Раймунд Ажильский более точно передает содержание послания, подсказанного самим святым Андреем. Святой предвещал победу в битве, поскольку эти земли принадлежали святому Петру, а не язычникам, — следовательно, все права были на стороне крестоносцев. Кербога, разумеется, отказался[453]. Фульхерий Шартрский еще более точен: по его словам, Петр Пустынник предложил атабеку подчиниться или, в крайнем случае, принять поединок, выгодный для христиан[454].

Наконец, в рассказах норманнского Анонима и Тудебода, сходных между собой, Петр одновременно настаивал на правах христиан, требовал подчинения и призывал обратиться в христианство. На все эти предложения Кербога возразил в абсолютно симметричной манере:

«Они послали Петра Пустынника и толмача Херлуина, говоря им: «Идите к треклятой армии турок и говорите с ними просто и мудро; спросите их, почему они вторглись с дерзостью и надменностью в наши христианские земли. Знайте, что наши люди сильно удивляются причинам, по которым вы находитесь здесь. Мы верим, что вы, возможно, явились, потому что вы хотите стать христианами и верить в одного истинного Бога, рожденного Девой Марией, в которого все мы верим. Ежели не по этой причине пришли вы сюда, то все наши люди, сеньоры и простой народ, смиренно просят вас как можно скорее покинуть эту землю Бога и христиан, в которой когда-то апостол святой Петр проповедовал Евангелие. Он обратил эти земли в христову веру и был их первым избранным епископом. Если вы поступите так, наши люди позволят вам увезти с собой по вашему выбору все, что принадлежит вам — лошадей, ослов, мулов, верблюдов, баранов, быков и все остальное имущество»[455].

Альберт Ахенский, уделивший Петру Пустыннику большее внимание, приводит дополнительные детали. По его словам, Петр изложил два послания одно за другим. Первое не расходится с версиями, представленными в «Деяниях франков» и у Тудебода, однако включает в себя гораздо более «дипломатическое» предложение, о котором упоминает только Альберт Ахенский. Просьба обратиться в христианскую веру соединена у него с предложением вассального подчинения крестоносцев Кербоге в том случае, если он станет христианином: «Предводители христианской армии решили стать твоими вассалами, если ты примешь веру в сеньора Христа, который есть истинный Бог и Сын Божий, и отказаться от суеверий язычников. В таком случае они готовы отдать в твои руки город Антиохию и служить тебе, как своему сеньору и князю»[456]. Кербога отказался, ответив в том же духе: он предложил Петру Пустыннику стать мусульманином, от чего тот, в свою очередь, отказался, как и следовало ожидать. Жилон Парижский, создавший свое произведение до 1110 года, добавляет к этому рассказу лишь некоторые детали, не изменяя его смысла[457].

Мне не кажется разумным отрицать a priori возможность такого послания, которое действительно могло быть отправлено Кербоге. Это подтверждают совпадения в источниках, как и точность воспроизведения в них атмосферы того времени. Видения и находка Копья в самом деле убедили предводителей христиан в том, что Бог на их стороне. Однако они не знали, докуда простираются границы его милости. Разве всемогущий создатель, сотворивший столько чудес, не мог заодно обратить «язычников» в истинную веру? Подобное обращение оказалось бы более «реалистичным» чудом, нежели победа при столь неблагоприятных условиях…

Некоторые хронисты рассказывают о видении, якобы явленном матери Кербоги. В их числе и норманнский Аноним, который не упустил случая восславить Боэмунда, чья победа в данном случае оказалась предсказанной. Мать атабека, подобно жене Пилата, убеждала сына не идти наперекор божьей воле и пророчествам священных мусульманских писаний, говорящих о неизбежной победе христианского Бога. Кербога вволю посмеялся над ее слабостью, однако она настаивала:

«Дражайший сын, вот уже более сотни лет, как известно из нашей рукописи и языческих свитков, что народ христиан пойдет на нас войной, и что он победит нас повсюду и будет править над язычниками, а наш народ будет повсюду им подчинен. Но я не знаю, произойдет ли это сейчас или в будущем»[458].

Это замечание заслуживает внимания: оно подчеркивает пророческий и даже эсхатологический масштаб предприятия крестового похода, о котором я говорил в недавнем времени[459]. Для людей той эпохи окончательная победа крестоносцев над мусульманами предсказана и христианскими Писаниями, и писаниями самих мусульман. Она должна состояться в конце времен перед явлением Антихриста.

Христиане, продолжала мать Кербоги, победят ее сына. Но его это не убедило:

Он сказал ей: «Разве Боэмунд и Танкред не боги франков и не спасают их от врагов? И правда ли, что они за один завтрак съедают две тысячи коров и четыре тысячи свиней?». Мать ответила: «Дражайший сын, Боэмунд и Танкред — такие же смертные, как и остальные, но их бог отмечает их своей любовью перед другими и дает им в сражении мужество большее, чем прочим»[460].

Боэмунд и Танкред — равные друг другу герои, чуть ли не полубоги![461] Однако, несмотря на это, Кербога остался при своем мнении: он даст бой. То же самое он сообщил и Петру Пустыннику, который, согласно Альберту Ахенскому, предложил ему битву с равным числом предводителей, настоящий «Божий суд», способный решить участь и Антиохии, и веры, которая должна быть признана истинной. Письмо князей христианам Запада, составленное перед этой битвой, выражает те же умонастроения. Предводители сообщают, что они получили послание от «персидского царя», намеренного дать бой христианам; если он победит, то изгонит их; если победят его, то он обратится в христианскую веру со всеми своими людьми, если сумеет убедить их в этом[462].

Итак, крестоносцам предстояло решающее сражение. Оно описано во всех источниках (их более двадцати, причем три документа составлены тотчас же после битвы), поэтому его можно считать событием, засвидетельствованным в истории Средневековья наилучшим образом. Раймунд Сен-Жильский не принимал в нем участия: его капеллан сообщает нам, что он «был болен, почти умирал», и предводители оставили его в городе с двумя сотнями людей[463]. Это нанесло серьезный удар по его престижу, который дорого обойдется ему впоследствии.

Зато Боэмунд сыграл в битве основную роль: именно он был выбран ее предводителем и стратегом. В бою он применил ту же тактику, что и раньше: разделил армию на несколько отрядов, оставив себе командование последним корпусом, которому было поручено вступить в бой в надлежащий момент и в подходящем месте. Затем вся армия вышла из Антиохии, образовав своего рода процессию, во главе которой шествовали епископы, священники и монахи, облаченные в свои церковные одеяния, с крестами в руках. Священное Копье нес Раймунд Ажильский; тот факт, что во время этой процессии турки не отправили в ее сторону ни одной стрелы, он приписал божественной силе копья[464]. Норманнский Аноним, в свою очередь, вложил Священное Копье в руки Адемара Пюиского и приписал божье покровительство крестному знамению, которое творили со стен башни, расположенной у входа в город, оставшиеся в Антиохии христиане[465].

Битва началась только тогда, когда город покинули все христиане, поскольку Кербога хотел истребить их всех, не оставив им возможности вернуться в Антиохию. Он позволил им продвинуться вперед, а сам при этом отходил к горам. Первые же атаки христианских рыцарей обратили турецкие армии в бегство — это была быстрая, непредвиденная, воистину волшебная победа.

Мусульманские источники объясняют поражение Кербоги бегством эмиров: недовольные его тиранией, как и его стратегией в Эдессе, они предоставили атабеку самому справляться с бременем битвы. Тот же, видя, что дело гиблое, в свою очередь спасся бегством[466].

Христианские источники приписывают победу доблести франков и божьей помощи, проявленной в различной манере. Фульхерий Шартрский и Альберт Ахенский довольствуются утверждением, что Бог устрашил турецких рыцарей, которые обратились в беспорядочное бегство[467]. Ансельм де Рибемон и Даимберт Пизанский тоже приписывают победу божьему могуществу, не уточняя ничего более[468]. Раймунд Ажильский, как видно, прежде всего упоминает о покровительстве Священного Копья, которое помешало турецким лучникам, по их обычаю, изрешетить стрелами христиан в то время, когда те медленно выходили из города в процессии. Позднее, во время битвы, Бог увеличил число христианских войск: оно возросло от 8 до 13 отрядов[469].

Участие небесных легионов в битве, как мы видели, было заявлено провидцами. Раймунд Ажильский здесь лишь наводит на мысль об этом; больше подробностей содержит письмо Бруно из Лукки, составленное в октябре 1098 года. Его автор описывает выход христианских войск вслед за выносом Священного Копья и Креста; однако как только христиане вступили в битву, перед ними чудесным образом возник белый стяг, а за ним появилось множество воинов, которые обратили в бегство турок. Никто не знал, откуда они взялись[470]. Тудебод и норманнский Аноним, в свою очередь, открыто сослались на прямое вмешательство святых воителей. Тудебод уже сообщал о нем, указывая на видение провансальского клирика; Аноним же в тот момент «забыл» упомянуть о нем. Однако на сей раз он «вспомнил» о видении, повествуя о битве, которой управлял Боэмунд:

«И вот на горах появились бесчисленные войска с белыми лошадьми и белыми знаменами. Наши, увидев это войско, не знали точно, что это и кто это. Но затем они узнали, что это подмога, посланная Христом, и предводительствовали ей святые Георгий, Меркурий и Деметрий. Эти слова правдивы, ибо многие из наших видели это»[471].

Это настойчивое указание на вмешательство небесных легионов, несомненно, не лишено политического умысла. В нем можно усмотреть своего рода наивысший всплеск чудесного; это ответ Боэмунда «на поле» сверхъестественных явлений, до сего времени игравших на руку его сопернику. Эта настойчивость поможет ему в 1106 году при вербовке воинов во Франции для крестового похода. Помимо того, указание подчеркивает, что победа была добыта силами ангельского воинства, посланного Богом на помощь своим, а также доблестью рыцарей Христа, воодушевленных этим вмешательством и «защищенных прежде всего крестным знамением»: стремительно атаковав турок, они обратили их в бегство и тут же бросились в погоню за ними, не соблаговолив даже захватить добычу в лагере противника.

С другой стороны, указание на помощь небесного воинства приобретает новый смысл. Конечно, Копье, найденное провидцем графа Тулузского, было знамением, посланным Богом для того, чтобы ободрить верующих, возвестив им о будущей победе. Но тогда это была лишь весть о ней. Ныне же, на поле битвы, от знамения перешли к его претворению, от благой вести — к откровению. И воплотили его в жизнь воины Боэмунда при помощи небесных легионов — именно они победили в битве. Священное Копье играло в ней лишь скромную, второстепенную, побочную роль. Вскоре о нем перестали говорить. Его подлинность была даже оспорена, как будет видно далее, лагерем норманнов.

Милостью Божьей крестоносцы победили, однако все ставки, если можно так выразиться, оказались в руках Боэмунда. Свидетельством тому служит поступок эмира, оборонявшего цитадель: признав свое поражение, он пожелал сдаться и попросил, чтобы ему в качестве знака защиты принесли франкские знамена. Граф Сен-Жильский, остававшийся в городе, велел принести ему свой стяг. Норманны возмутились — ведь эмир должен сдаться Боэмунду и только ему. Эпизод, рассказанный Анонимом, не потерял ни остроты, ни значимости произошедшего:

«Граф Сен-Жильский, который стоял у цитадели, приказал принести ему графское знамя. Эмир принял его и с тщанием поднял на башне. Лангобарды, стоявшие там, тотчас сказали: «Это знамя не Боэмунда». Эмир спросил: «А чье же оно?» Они ответили: «Графа Сен-Жильского». Он подошел и, сняв знамя, вернул его графу. Но в тот самый час прибыл достопочтенный муж Боэмунд и дал ему свое знамя»[472].

Это была капитуляция в правильной и надлежащей форме. Далее Боэмунд, как главный предводитель армий, заключил с эмиром договор, закрепивший победу христианства: «язычники», желающие обратиться в христианскую веру, могут остаться на этой земле вместе с эмиром, который вскоре принял крещение. Другим придется вернуться в свои края. Что касается Боэмунда, он завладел цитаделью, разместив в ней свой гарнизон. Автор «Истории священной войны», хорошо знавший все, что касалось Южной Италии, добавил уточнение, которое не приведено ни в одном из источников: впоследствии Боэмунд велел доставить по морю в церковь Святого Николая в Бари добытый в битве шатер атабека[473].

Раймунд Сен-Жильский в тот момент оказался не просто тяжело болен: его оттеснили на второй план. В победе над Антиохией именно он оказался проигравшей стороной.

ОБРАЗОВАНИЕ АНТИОХИЙСКОГО КНЯЖЕСТВА

14. Борьба за Антиохию

Участь крестового похода решалась в Антиохии дважды — как и «карьера» Боэмунда, благодаря сыгранной им роли. То значимое место, которое занимают события, произошедшие в Антиохии, в источниках о крестовом походе, в целом, и в «Деяниях франков», в частности, лишь подтверждают подобное утверждение[474].

Боэмунд осознавал это в полной мере, а после победы, одержанной над армиями Кербоги, его точку зрения разделили и другие предводители. За исключением одного человека: Раймунда Сен-Жильского. Последний завидовал возрастающей репутации норманна. Он был крайне недоволен тем, что Боэмунду удалось захватить и город, и цитадель при помощи своей дипломатии, а также затмить своей победой в сражении славу, которую стяжал сам Раймунд благодаря открытию Священного Копья. Весь следующий год (с июня 1098 по май 1099 года) был отдан во власть двух конкурировавших между собой раздоров. С одной стороны, соперничали Боэмунд и Раймунд. С другой стороны, возникла напряженность между предводителями, которые стремились выиграть время и основать собственные сеньории, и «простонародьем», желавшим как можно скорее продолжить паломничество в Иерусалим.

Третьего июля 1098 года на совете в Антиохийском соборе предводители решили не отправляться в Иерусалим в самый разгар лета по бесплодным вражеским землям. Такое заключение одобрили все, включая руководителей более низкого уровня, почти лишенных сил. Все — но не «беднота», не паломники, которые, будучи привычными к невзгодам и лишениям, стремились к своей цели, Иерусалиму, движимые безотчетной верой и эсхатологическими ожиданиями, чью силу сегодня с трудом можно представить. Отправление было назначено на 1 ноября — время, остававшееся до похода, позволило бы, как полагали предводители, разрешить текущие конфликты и вопросы, возникшие по поводу Антиохии. В ожидании этой даты вожди удалились «каждый в свои пределы», то есть в завоеванные их людьми крепости[475].

В этом переплетении конфликтов и столкновении интересов успех все чаще сопутствовал Боэмунду, тогда как Раймунд, напротив, ужесточая свою позицию до крайности, совершал оплошность за оплошностью, понемногу лишаясь поддержки князей и особенно бедноты, в том числе и людей в своей армии. Даже его собственный «ясновидец» нанес ему урон, побудив Раймунда, ссылаясь на свои видения, отправиться в Иерусалим с риском оставить Антиохию своему сопернику.

Вопрос о передаче Антиохии подняли на следующий же день после победы над Кербогой. Раймунду Тулузскому, как видно, не удалось заставить передать ему цитадель, но он сохранил контроль над дворцом Яги-Сиана и воротами моста. Альберт Ахенский, наиболее беспристрастный из хронистов, касавшихся конфликта Боэмунда и Раймунда, признавал, что предводители крестоносцев и прелаты провозгласили норманна «владыкой и защитником города», поскольку он сыграл главную роль в его захвате и обороне[476]. «Боэмунд тотчас же взял в городе власть и управление, устроив свою резиденцию и покои для своих стражников в цитадели, на самом верху горы»[477]. Но Раймунд Тулузский, «вечно снедаемый жаждой стяжательства», захватил укрепленные ворота «Железного Моста», служившие выходом к гавани Святого Симеона, и расположил там свой гарнизон; он же потребовал, чтобы эта часть города была подчинена его власти. Тот же хронист подчеркивает, что другие предводители не требовали ни управления, ни власти над городом, так как они не внесли в его захват существенного вклада и, сверх того, не хотели нарушить присягу, данную Алексею. Присягу, которую, напомним, принес Боэмунд, но от которой старательно воздержался Раймунд. Напряженность между этими двумя людьми грозила перерасти в открытый конфликт.

В попытке их примирить предводители крестоносцев, собравшись на совете в начале июля, решили отправить посольство басилевсу. Тудебоду о нем ничего не известно. Норманнский Аноним упоминает о нем вкратце: по его словам, предводители «послали знатнейшего воина Гуго Великого к императору в Константинополь, с тем, чтобы тот явился принять город, выполнив договоренные обязательства в отношении их. Гуго отправился и больше не возвращался»[478]. Умысел понятен: Боэмунд, не нарушая своих клятв, отдал бы город Алексею, если бы тот явился и выполнил свои обязательства. Но басилевс не сделал ни того, ни другого. Следовательно, норманн является законным хозяином Антиохии. Любопытно, что Раймунд Ажильский тоже обходит молчанием эпизод о посольстве, которое, однако, могло быть отправлено по инициативе его «покровителя» Раймунда Тулузского, который с этого момента начал выступать в роли борца за права Алексея против Боэмунда.

Молчание хрониста, возможно, объясняется содержанием послания, доверенного Гуго Великому и Балдуину де Эно. Последний нашел свою смерть в дороге, убитый сарацинами в Вифинии. Гуго же прибыл в Константинополь 25 июля. Будучи принят басилевсом, он подтвердил, что город взят, а над войсками Кербоги одержана победа; впрочем, император уже был предупрежден греками[479]. Что могло заключать в себе послание предводителей? Согласно Альберту Ахенскому, князья разрывались между двумя исключавшими друг друга обязательствами, которые были даны, с одной стороны, Боэмунду, а с другой стороны, Алексею. Вот почему они отправили к басилевсу представителей — чтобы потребовать от него объяснения причин его отступничества:

«Вскоре после победы, которую даровал им Бог, князья, заботясь о том, чтобы соблюсти свое слово и присягу, отправили графа Эно и Гуго Великого, брата короля Франции, в качестве послов к греческому императору, чтобы обратиться с вопросом, почему он поступил столь недостойно с народом Бога; почему, когда грозила им великая опасность, он впал в заблуждение, не оказав обещанной им помощи, тогда как сам он не мог заподозрить их в измене или вероломстве. Посланцам приказано было также известить императора о том, что князья армии сочли себя освобожденными от любого слова и присяги, поскольку он сам нарушил все свои обещания, следуя советам беглецов и трусов»[480].

Здесь ясно указано на двойное контрактное обязательство: князья, включая Боэмунда, вплоть до сего времени соблюдали обязательства; Алексей же нарушил свое слово, не придя на помощь крестоносцам. Таким образом, они сочли себя свободными от своей клятвы.

Все ли крестоносцы к тому времени без колебаний придерживались такого мнения? В этом можно усомниться. В изложении Альберта Ахенского действительно есть намек на беглецов из Антиохии, которые склонили Алексея к тому, чтобы пойти назад. Могли ли крестоносцы в тот момент знать об этом? Маловероятно, вопреки тому, что утверждает Вильгельм Тирский[481]. Возможно, Альберт Ахенский предвосхитил события, придав посланию предводителей более радикальную форму, какую оно примет позднее, когда окажется, что Алексей действительно не явился получить Антиохию. В более подробном описании Вильгельма Тирского, возможно, лучше отражены сомнения, на тот момент еще владевшие некоторыми князьями. По его словам, речь шла только об одной угрозе: посольству было поручено поторопить Алексея с его обещанием прийти на помощь крестоносцам; в противном случае они не станут выполнять свои обязательства[482].

Однако, с другой стороны, у армии во всей ее совокупности уже сложилось мнение, к которому мало-помалу присоединились и князья: для простых крестоносцев Алексей был поистине трусом и изменником, нарушившим все свои клятвы; более благосклонно они относились к Боэмунду, с еще большим почтением — к Танкреду. Поскольку Гуго де Вермандуа из своего посольства не вернулся, а Алексей не спешил появляться, такое мнение лишь крепло в рядах воинства. Письмо, врученное послам, вероятно, было менее резким — следовательно, менее выгодным для положения Боэмунда. Возможно, поэтому Тудебод о нем умалчивает, а норманнский Аноним столь лаконичен.

Норманн, во всяком случае, с той поры вел себя как владыка Антиохии — но владыка, чьи права оспаривал соперник. 14 июля он подписал грамоту, в которой уступил генуэзцам, чьи позиции на море были сильны, тридцать домов, церковь и площадь в городе. Взамен они обязались снабжать город и приходить на помощь его людям против всех тех, кто на них нападет, «за исключением графа Сен-Жильского». В случае конфликта между Боэмундом и Раймундом они дали обещание сохранять нейтралитет и предлагать посредничество, дабы восстановить согласие между двумя этими правителями[483].

Все это доказывает, что Раймунд в тот момент не отказался от мысли выступить против Боэмунда ради обладания Антиохией. К тому же один из его людей, Раймунд Пиле, попытался завоевать для себя самого земли по соседству; ему удалось захватить Таламанию, но он потерпел поражение под Маарат-ан-Нуманом, городом, которым позднее, в свою очередь, заинтересовался Раймунд Тулузский. Раймунд Ажильский не упоминает об этих бесславных для графа событиях, в ходе которых нашел свою смерть Арно Тудебод, брат хрониста[484].

В самой Антиохии свирепствовала эпидемия — возможно, брюшной тиф. Первого августа 1098 года скончался Адемар Пюиский. Папский легат был, вероятно, единственным, кто своей властью прелата и военачальника мог восстановить согласие между предводителями и «понять» простой народ или по крайней мере сдержать его нетерпение и удержать от фанатичных бесчинств. Его смерть обострила внутренние конфликты. О нем скорбели все.

Или почти все… Петр Бартелеми, например, не забыл и не простил прелату тех сомнений, которые тот выразил насчет правдивости его видений. Спустя два дня после смерти легата, в ночь с 3 на 4 августа, Петру было новое видение: ему явились Христос, святой Андрей и сам Адемар Пюиский, который передал ему свое послание. «Епископ обратился к нему с такими словами: “Я благодарю Бога и всех моих братьев, а также Боэмунда, который избавил меня от преисподней, ибо сильно согрешил я после открытия Священного Копья. Вот почему я попал в ад, где меня жестоко бичевали, где лицо мое и голова сгорели, как ты можешь видеть. […] Мой сеньор Боэмунд сказал, что он перевез бы мое тело в Иерусалим; пусть милости ради он не велит мне переменить место…”»[485]. В доказательство своих слов Адемар предложил, чтобы Боэмунд вскрыл его гробницу и засвидетельствовал следы преисподней на лице усопшего. Далее Адемар побуждал графа Сен-Жильского выбрать епископа ему на замену.

Вслед за Адемаром взял слово святой Андрей: он призвал графа помириться со своим соперником Боэмундом и сообща с ним назначить латинского патриарха. Особо он добавил следующее предписание: если один из князей больше других захочет стать правителем Антиохии, то графу нужно лишь увериться, что он добрый христианин; если дело обстоит именно так, то пускай ему оставят город! Должно, чтобы между крестоносцами царило согласие, чтобы князья помогали бедному народу и обращались к Богу, дабы преуспеть в своем предприятии. «Иерусалим рядом с вами, лишь в десяти днях пути, — заключил святой. — Но если вы откажетесь соблюдать эти предписания, вы не доберетесь до Иерусалима и за десять лет»[486].

Другими словами, согласно видению, Христос и святые готовы отдать Антиохию тому, кто сумеет ею управлять по-христиански. Лишь при таком условии крестовый поход будет иметь успех. Об этом странном видении, более «выгодном» для Боэмунда, чем для Раймунда Сен-Жильского, рассказал, однако, лишь его капеллан — значит, в данном случае граф не «манипулировал» провидцем. Напротив, его слова в большей степени отражают надежды простого народа, который мало интересовался раздорами, вспыхнувшими между их предводителями из-за обладания Антиохией или другими землями. Он желает прежде всего, чтобы их главы помирились — условие, необходимое для успеха предприятия, которое застопорилось из-за их дрязг. Он хочет также, чтобы окончились сделки с совестью по отношению к грекам, считавшимся врагами после предательства Татикия и Алексея. Наконец, он одобряет учреждение латинских епископств. Латинские прелаты будут сопутствовать греческим епископам, а затем заменят их. Итак, намечается греко-латинский разрыв — и он тоже на руку Боэмунду.

Далее провансальский капеллан сожалеет о том, что указаниям святых не последовали. Предводители действительно рассеялись по всему региону, выкраивая себе сеньории. В то время как Боэмунд отправился в Киликию, а Готфрид Бульонский — в Эдессу, к своему брату, Раймунд Тулузский в конце сентября захватил мусульманскую Альбару, истребив всех ее жителей и поставив в нее латинского епископа, согласно указанию Петра Бартелеми. Впервые крестоносцы утвердили в завоеванных землях духовенство, подчинявшееся римско-католической Церкви. Это был первый знак разрыва с Византией. И, как это ни парадоксально, его инициатором оказался не кто иной, как поборник прав басилевса Раймунд Тулузский, выступивший, следуя велениям своего провидца, как непримиримый защитник обездоленных и «паломников»[487]. И это возымело успех, как подчеркивает Раймунд Ажильский: народ восхвалял решение графа и благодарил Бога, пожелавшего учредить в Восточной Церкви римское епископство, чтобы управлять своим народом[488]. «Интегристские», проримские и антивизантийские настроения пользовались благосклонностью простого народа. Князья были вынуждены считаться с этим, но еще больше — с заявленным желанием простых крестоносцев как можно скорее двинуться в путь.

Не потому ли 11 сентября Боэмунд и другие предводители, собравшись в Антиохии, отправили папе Урбану II письмо, извещавшее его о победе над Кербогой и о смерти папского легата? Главы просили понтифика о том, чтобы он лично прибыл завершить свое дело, в частности, борьбу против «еретиков», перечисленных в письме: греков, армян, сирийцев, яковитов. Для крестоносцев прибытие папы действительно закрепило бы юридически разрыв с Алексеем и Византией. Таким образом были бы решены религиозные и политические конфликты: все покорились бы папе, под его руководством можно было бы наконец завершить священную войну, которая была его войной:

«Итак, снова и снова взываем к тебе, дражайшему отцу нашему: приди как отец и глава в свое отечество, воссядь на кафедре блаженного Петра, чьим викарием ты состоишь; и да будешь иметь нас, сыновей своих, в полном повиновении… Искореняй же своей властью и нашей силой уничтожай всяческие ереси, каковы бы они ни были. И так, вместе с нами, завершишь ты поход по стезе Иисуса Христа, начатый нами и тобою предуказанный, и отворишь нам врата обоих Иерусалимов, и сделаешь Гроб Господень свободным, а имя христианское поставишь превыше всякого другого. Если ты прибудешь к нам и завершишь вкупе с нами поход, начатый твоим предначертанием, весь мир станет повиноваться тебе. Да внушит же тебе свершить это сам Бог, который живет и царствует во веки веков. Аминь!»[489]

Это письмо воспроизведено Фульхерием Шартрским. То послание, что издал Генрих Хагенмейер на основе двух (из трех) рукописей, содержит еще несколько строк, написанных от первого лица. В них Боэмунд торопит папу римского прийти на помощь тем, кто с помощью Бога и благодаря молитвам завоевал Романию, Киликию, Азию и Сирию, а также оградить тех, кто повинуется ему, от «неправедного императора, который наобещал нам много всякого, но сделал-то очень мало. Зато все беды и помехи, которые мог нам причинить, он причинил»[490]. Рудольф Гиестандт обоснованно замечает, что это добавление служит антивизантийской пропаганде Боэмунда 1105–1107 годов и не соответствует ситуации, сложившейся во время составления этого послания. Здесь, без сомнения, речь идет об интерполяции, которой мы обязаны Боэмунду и его клану, враждебному Византии[491]. Однако сложно отнести эту редакцию к более позднему времени, так как Урбан II умер в 1099 году.

Крестоносцы, впрочем, не получили от папы никакого ответа. Понтифик назначил собор в Бари — на нем выбрали другого легата, но тот вскоре умер[492]. В ожидании 1 ноября предводители удалились в окрестные города и крепости, чтобы отдохнуть в них, укрыться от эпидемии, бушующей в Антиохии, и упрочить в этих владениях свои позиции. Эти заботы задержали их еще больше, чем ожидание ответа от папы, византийского императора или всемогущего визиря фатимидского халифа. Двадцать шестого августа этот визирь, аль-Афдаль, вновь отнял у турок Иерусалим — следовательно, Фатимиды более не нуждались в услугах крестоносцев. Наоборот, отныне последние стали их главными противниками. Шесть месяцев спустя они уведомили об этом христиан, когда те наконец возобновили продвижение к Иерусалиму[493].

И вот наступило 1 ноября. Как и было условлено, предводители собрались в Антиохии, за исключением, однако, Боэмунда. Если верить Тудебоду и «Истории священной войны», чьи свидетельства у нас нет резона отбрасывать, Боэмунд, будучи в то время в Романии, заболел и прибыл в Антиохию только через три дня. Норманнский Аноним в своей известной версии стирает эту мелкую деталь — непобедимому Боэмунду, в отличие от других предводителей, неведомы хвори и недуги…[494]

С 3 по 18 ноября в соборе Святого Петра в Антиохии не раз происходили собрания. О них в разной манере нам поведали хронисты. Вопрос, занимавший умы крестоносцев, был таков: зачем дальше откладывать выступление в дорогу? Прежде всего, Антиохию необходимо доверить надежному человеку, который сумеет охранять ее. Все хронисты подчеркивают разногласия, возникшие в результате двух противоположных на этот счет мнений. Боэмунд напомнил об обязательстве предводителей отдать Антиохию тому, кто сумел ее захватить, но Раймунд отказался, заявив, что не намерен нарушать клятву, и напомнил, что все князья (но не он!) взяли на себя обязательство под присягой возвращать завоеванные города Алексею. Он подчеркнул также, что настаивал на этой присяге не кто иной, как Боэмунд.

Согласно «Деяниям» и Тудебоду, другие предводители удалились на церковные хоры, чтобы вынести решение по этому вопросу. К сожалению, источники не рассказывают об этих переговорах подробно, довольствуясь сообщением о том, что руководители похода не осмелились огласить свой приговор открыто, «боясь, как бы не расстроился путь ко Святому Гробу»[495]. Нужно ли заключить из этого, что соглашение между Боэмундом и Раймундом оказалось тогда невозможным, что суд лишь засвидетельствовал их спор, но не мог разрешить его? Это правдоподобно, поскольку только эта распря задерживала отправку, столь желаемую народом.

Раймунд Ажильский, однако, склоняется к другому объяснению, приводя уточнения, которые лучше выражают позицию двух лагерей и «арбитров». Согласно капеллану графа Тулузского, сторонники Боэмунда поставили вопрос о том, кто будет охранять Антиохию. Император? Нет, он не пришел на помощь и бежал; он не вернется. А мы — заявили они — не можем покинуть Антиохию, которую хотят отнять турки, из-за чего армия окажется в положении, непригодном для обороны. «Так пусть уступят город Боэмунду: он мудр, он сумеет уберечь город, ибо его известность и слава велики среди язычников». Но Раймунд выступил против, напомнив, что все поклялись на святых реликвиях не удерживать против воли басилевса ни один город его империи. Капеллан без колебаний говорит о том, что выбранные «арбитры» были не особо заинтересованы вопросом о том, кто будет владеть Антиохией, и склонялись скорее в пользу Боэмунда: «Они хотели, чтобы Боэмунд владел ею, но они не осмеливались огласить свое решение открыто из-за страха навлечь на себя позор клятвопреступления». Далее он повествует о бурном, решительном вмешательстве простого народа, который, будучи возмущен поведением предводителей и их промедлением, принялся угрожать тем, что он выберет себе другого предводителя, который, ведомый Христом, сумеет привести их в Иерусалим. Это простонародье проклинало тех, кто искал повода захватить власть, земли или золото басилевса; беднота была даже намерена разрушить стены Антиохии, чтобы восстановить наконец согласие, которое царило между их предводителями до захвата города. Тех, кто одобрял такие речи, было множество — люди заявляли о том, что они готовы покинуть армию и вернуться в родные края, если ничего так и не будет решено[496].

Эта угроза побудила предводителей прийти к согласию. Норманнский Аноним и Тудебод, что любопытно, сообщают, что инициатором соглашения оказался Раймунд: «Граф Сен-Жильский сказал: “Пока путь ко Святому Гробу еще не оставлен, если Боэмунд пожелает идти с нами, то я со своей стороны клятвенно обещаю согласиться со всем, что одобрят наши сверстники, а именно герцог Готфрид, граф Фландрский, Роберт Нормандский и другие сеньоры, при условии соблюдения обязательств в отношении императора”. Боэмунд все это одобрил, и оба они поклялись меж рук епископов, что путь ко Святому Гробу никоим образом не расстроится из-за них»[497].

Итак, Боэмунд обязался отправиться в Иерусалим, его хронист признает это. Со своей стороны, капеллан Раймунда Тулузского признается, что предводители придерживались того мнения, что город следует передать Боэмунду, и Раймунд присоединился к их точке зрения. Все уладилось? Ничего подобного, и будущее это доказало. Два князя решили разместить свои гарнизоны в занятых ими стратегических позициях: цитадель для Боэмунда, дворец Яги-Сиана и укрепленные ворота для Раймунда. Дата общего отправления еще не была назначена. Последующие операции происходили в регионе Джабал-ас-Сумак, который, возможно, считали необходимым для того, кто хотел удерживать Антиохию. Раймунд попытался его завоевать, вероятно, для себя самого, нежели для басилевса[498]. Вместе с Робертом Фландрским он отправился завоевывать укрепленный город Маарат-ан-Нуман, контроль над которым, вероятно, был нужен для того, чтобы подготовить поход на Иерусалим. Боэмунд присоединился к ним в воскресенье 28 ноября — штурм Маарата начался на следующий день. Окончился он провалом; христиане понесли тяжелые потери, и тогда решено было осаждать упорно защищавшийся город. «Но сила язычников была такова, что в тот день Раймунд и Боэмунд не смогли никак им навредить или причинить ущерб. Они видели, что ничего не могут поделать и труды их напрасны», — допускает норманнский Аноним[499]. Голод снова стал угрозой…

И вновь христиан поддержало и ободрило «божье» откровение, дарованное провансальскому лагерю: Петру Бартелеми явились святой Петр и святой Андрей. Раймунд Ажильский дает пространное описание их речей. Провансальцу, который сообщил святым об унынии в войсках крестоносцев, они ответили, что это божья кара: крестоносцы забыли о Боге, давшем им Священное Копье в залог победы; они погрязли в грехах, преступлениях, кражах, прелюбодеяниях, насилии по отношению к беднякам, удержании десятин и подаяний… Но если крестоносцы покаются, ежели они, как встарь иудеи при обретении Земли обетованной, согласятся отдать десятую часть от всей добычи, какой им удастся завладеть, Бог дарует им победу[500].

И все же, играл ли провидец Раймунда Тулузского на руку хозяину? Ничего подобного, ибо, побуждая Раймунда отправиться к Иерусалиму, он оставлял Боэмунда единственным хозяином Антиохии. Последующие события довершили падение графа.

15. Видения, цензура и пропаганда

Петр Тудебод осведомлен о новом видении Петра Бартелеми, но сообщает о нем в несколько иной манере. По его словам, во время осады Маарат-ан-Нумана святой Андрей (но не святой Петр, о нем хронист не упоминает) явился Петру Бартелеми и возвестил о том, что если христиане выплатят, как условлено, десятую часть от того, чем они владеют, он сам отдаст им город в ближайшее время. Десятина должна быть поделена на четыре части: одну следует отдать епископу, другую — священникам, третью — церквям, а последнюю — беднякам. Обо всем этом было рассказано на совете предводителей. Все, разумеется, дали согласие… Тудебод более не говорит ни об этом видении, ни о его последствиях. В довольно обрывочной манере он переходит к описанию приступа при помощи осадной башни, которую велел соорудить граф Сен-Жильский. В этой атаке, произведенной 11 декабря, отличился Эврар Зверолов, подавший сигнал трубы на верхушке осадной башни, и Гуфье де Латур, первым взобравшийся на укрепление[501]. Забывчивость автора?

В «Деяниях франков» эта «забывчивость», или, скорее, «цензура», заметна еще сильнее: о видении Петра хроника и вовсе умалчивает. Такое различие между «Деяниями франков» и рассказом Тудебода часто объясняют тем, что последний вставил этот фрагмент в свое повествование. Мы же, напротив, не раз замечали, что автор «Деяний франков», как кажется, изымает из текста Тудебода те эпизоды, которые он считает нежелательными главным образом потому, что в них слишком хорошо выглядит противоположный лагерь, сторонники Раймунда Тулузского, Алексея или Петра Пустынника, считавшихся союзниками. Так обстоит дело и здесь, по двум причинам. Прежде всего, потому, что предвестником победы, как здесь, так и в Антиохии, оказалось видение Петра Бартелеми, человека графа Тулузского; далее, потому, что видение это, как кажется, повлияло на поведение армии, что будет видно позднее, во время осады Арки. В окончательной версии хроники, направленной только на то, чтобы восславить Боэмунда как предводителя нового крестового похода против Алексея (похода рыцарей, а не бедноты), Аноним предпочитает сократить версию Тудебода. Исключено из повествования и само видение. Победа, одержанная над Маарат-ан-Нуманом, для норманнского Анонима является делом рук одних лишь рыцарей.

Рыцарей Раймунда Тулузского? Автор не в силах отрицать это, поскольку люди, прославившиеся во время того штурма, действительно были провансальцами. И все же норманнский Аноним и Тудебод почти в одной и той же манере завершают свой рассказ о приступе «подвигом» Боэмунда. Конечно, его нельзя назвать подвигом в соответствии с нашими современными представлениями, поскольку в нем нет ничего «рыцарского». «Через переводчика» (очевидно, норманн не владел местным языком в совершенстве) Боэмунд дал знать сарацинам, что убережет от смерти тех, кто укроется вместе с женщинами, детьми и имуществом во «дворце», расположенном выше укрепленных ворот, над которыми он установил контроль. Когда крестоносцы, ворвавшись в город, разграбили его, попутно истребляя жителей, норманн взял в плен тех, кто, по его совету, укрылся в башне. Там, согласно двум источникам, «Боэмунд захватил тех, кому ранее приказал отправиться во дворец, и отобрал у них все, что при них было, а именно золото, серебро и другие драгоценности. Из прочих одних он казнил, других приказал увести для продажи в Антиохию»[502]. Хронисты, опиравшиеся на этот рассказ, ничуть не смущаются таким поведением и воспроизводят его с легким сердцем[503].

Раймунда Ажильского ничуть не шокирует истребление населения, однако он выступает против незаконных притязаний Боэмунда на богатства города: роль норманна в штурме никоим образом их не оправдывает. Действительно, «перед взятием Маарата, когда мы излагали народу, как мы уже писали выше, предписания апостолов Петра и Андрея, Боэмунд и его соратники насмехались над нами. Так что ни он, ни его люди не были полезны в этой битве; они скорее мешали нам»[504].

К этому времени лагерь норманнов, как видно, уже не принимал на веру видения провансальского пророка. Тем не менее письмо Боэмунда понтифику свидетельствует о том, что глава норманнов еще рассматривал Священное Копье как залог победы. Впоследствии Петр Тудебод и особенно «Деяния франков» понемногу отказались от пророческого аспекта, чересчур выгодного для провансальского ополчения и «бедноты». Именно в нем заключается первое противоречие между двумя лагерями; при текстуальной критике данных источников следует это учитывать.

Был и второй спорный момент: более конкретный вопрос о передаче богатств. Нарушив обязательства, Боэмунд тем самым обеспечил себе чрезмерное количество трофеев, несоразмерное его реальному участию в штурме и осаде города: к великому возмущению провансальцев, его люди заполучили самую большую часть добычи. Ко всему прочему, Боэмунд захватил часть города. Согласно Раймунду Ажильскому, граф Тулузский, штурмовавший город вместе со своими отрядами, хотел доверить его епископу Альбары, священнику из своего клана. Но «Боэмунд не пожелал отдать некоторые башни, которые перешли к нему. “Пока граф не вернет мне башен Антиохии, так и я не соглашусь ни на что”, — говорил он»[505].

Итак, Боэмунд предложил обмен, который, в случае согласия со стороны графа, сделал бы норманна единственным, признанным всеми господином Антиохии. Раймунд Ажильский более ничего не сообщает об этом, но его молчание дает понять, что граф не принял такое соглашение. Конфликт продолжался.

Однако народ роптал. Споры между двумя лидерами, мешавшие продолжению похода, ожесточали его в крайней степени. В день Рождества делегация рыцарей и «людей из народа» потребовала от предводителей назначить дату выступления. Боэмунд хотел перенести ее к Пасхе. Пришедшие в уныние, обескураженные, многие рыцари тогда сбежали. Епископ Альбары и некоторые знатные люди, чувствуя, как вскипает ярость бедняков, отправились к графу Тулузскому, дабы умолять его возглавить армию и двинуться к Иерусалиму, поскольку именно ему Бог доверил Священное Копье. В противном случае пусть он передаст Копье народу: вместе с этой реликвией народ, ведомый Богом, и сам доберется до Иерусалима.

Раймунд колебался, опасаясь назначить дату отправления без согласия других предводителей. «Однако в конце концов граф, побежденный слезами бедняков, назначил 15-й день для отхода. Но Боэмунд, возмущенный этим, тотчас же приказал объявить в городе, что все отправятся в дорогу на 5-й или на 6-й день, после чего он вернулся в Антиохию»[506].

Демагогическое обещание? Возможно. Раймунд Тулузский, однако, понимал, что он не сможет более сдерживать напор народа, видевшего в нем препятствие для продолжения похода. Двадцать девятого декабря он созвал в Рудже последний совет, чтобы принять решение по вопросу о возобновлении марша на Иерусалим. Совет не имел успеха из-за отказа Боэмунда примкнуть к походу, пока Раймунд не вернет ему части Антиохии, остающиеся в его власти. Раймунд не согласился с таким требованием «из-за слова, данного императору», и князья вернулись в Антиохию, так ничего и не решив. Итак, Раймунд еще не отказался от Антиохии.

Тудебод и «Деяния франков» вкратце, почти одними и теми же словами повествуют об этом совете и последующих событиях, но они расходятся в некоторых значимых деталях. То, что происходило после неудавшегося совета вплоть до 13 января 1099 года, описано Тудебодом следующим образом:

«Раймунд, этот поборник Христа, вернулся в город Маарат, где находились паломники Гроба Господня. И послал он своих людей в Антиохию, чтобы те укрепили и охраняли дворец эмира Яги-Сиана, находившийся в его власти, и башню, возвышавшуюся над Вратами Моста, напротив «Магомерии». В этом самом городе скончался мудрый епископ Оранжа; паломники оставались в нем в течение месяца и трех дней. Боэмунд, желавший владеть городом Антиохией, велел своим людям выгнать из него всех людей Раймунда Сен-Жильского. Узнав об этом, Раймунд, поборник Христа, некоторое время колебался, а затем, как слуга господина нашего Иисуса Христа, отправился в путь ко Гробу Господню. 13 января, босой, он вышел из города, направившись в крепость Кафартаб в восьми милях от города. Он оставался там три дня, где к нему присоединился Роберт Нормандский»[507].

«Деяния франков» вновь представляют усеченную версию этого текста. Раймунд Тулузский уже не назван «поборником Христовым», отныне этот эпитет уготован Боэмунду. Ни одного упоминания ни о епископе Оранжском, входившем в лагерь Раймунда, ни о долгом вынужденном пребывании паломников в Антиохии[508]. Норманнский Аноним изымает из хроники и рассказ об изгнании по приказу Боэмунда людей графа Тулузского — этот эпизод засвидетельствован в других источниках, порой сурово порицающих такой поступок, как делает это, например, Альберт Ахенский[509]. Концовка рассказа тоже изменена, в результате чего граф Тулузский предстает в крайне невыгодном свете. Он более не благочестивый паломник, действующий по доброй воле как «слуга Бога Нашего», — теперь это отвергнутый всеми человек, как видно из сравнения текста Тудебода с «Деяниями франков»: «Раймунд, видя, что из-за него никто из сеньоров не захотел ступить на путь ко Святому Гробу, 13 января босиком вышел из Маарат-ан-Нумана и, достигнув Кафартаба, пробыл там три дня. Здесь к нему присоединился граф Норманнский»[510].

Намерение автора «Деяний» бросается в глаза: он хочет доказать, что Раймунд Сен-Жильский, и только он, мешал продолжению крестового похода. А значит, граф не заслуживает более звания «поборника Христова» (athleta Christi). Боэмунд же не допустил никакой ошибки. Именно он — истинный предводитель крестового похода!

Что побудило Раймунда Сен-Жильского возобновить паломничество? Ответ дает Раймунд Ажильский. Во время совета в Рудже Раймунд, встревоженный угрозами народа, поддерживаемого провидцами его армии, решил отправиться в поход с высоко поднятой головой и попытался собрать под свои знамена как можно больше предводителей с их отрядами. Ради этого он предложил по 10 000 су Готфриду Бульонскому и Роберту Нормандскому, 6000 — Роберту Фландрскому, 5000 — Танкреду и тем, кто пожелал бы пойти с ним, соответственно, со своими воинами[511]. Очевидно, к Боэмунду он с таким предложением не обращался — к тому же тот, безусловно, с презрением бы отказался от него. На призыв графа откликнулись далеко не все; впрочем, Роберт Нормандский и Танкред обязались последовать за ним.

Для Раймунда, надеявшегося на то, что его признают предводителем похода, это было полупоражением. Покидать Антиохию ему претило. Однако к тому времени оголодавший, доведенный до исступления и даже до каннибализма[512] народ в Маарат-ан-Нумане принялся рушить стены города. С ответными действиями нельзя было медлить, и Раймунд включился в дело: узнав, что ни один предводитель и даже епископ не сумели воспрепятствовать этому, он, узрев во всем произошедшем божью волю, принял сторону народа и сам отдал приказ снести все стены[513]. В паломничество он пустился 13 января.

Крестовый поход продолжился? Можно сказать и так, но все же это была лишь «экспедиция в периферийные области», в силу чего она нас мало интересует. О ней нам известно благодаря норманнскому Анониму, принявшему в ней участие; ограничимся перечислением основных фактов.

Вместе с Танкредом Раймунд атаковал и сжег Кафартаб. Крестоносцы подчинили себе несколько крепостей и заключили союз (или по крайней мере нейтралитет) с эмиром Шейзара; затем они заполучили город Кефалию, брошенный жителями, узнавшими о приближении воинства; в нем они пробыли три дня. Далее крестоносцы атаковали и разграбили укрепление Калаат аль-Хосн, будущий замок Крак де Шевалье. Раймунд, оказавшийся оторванным от других и будучи атакован, чуть было не потерял там жизнь[514]. А в это время в Антиохии волновался и роптал народ, возмущенный бездействием предводителей. Второго февраля вожди крестоносцев решили, что в поход на Иерусалим они отправятся из Лаодикеи (Латтакии) через месяц, 1 марта[515]. Еще один месяц ожидания…

Экспедиции крестоносцев сопутствовали то успех, то неудача: Раймунду Пиле удалось захватить порт Тортозу, тогда как Раймунд Тулузский 14 февраля осадил Арку. Осада тянулась долго и унесла множество жизней — так, в ходе ее нашел свою смерть Ансельм де Рибемон. В стан крестоносцев вновь пришел голод. Возобновились и видения. Раймунд Ажильский вновь оказался единственным хронистом, упомянувшим как о них, так и об их последствиях:

«В то время проповедовали, чтобы народ отдал десятую часть захваченного, поскольку в войске было множество бедняков и больных. Четверть богатств была предназначена их священникам, проводившим богослужения, а другая четверть — епископам. Две других части следовало доверить Петру Пустыннику, который распределил бы их между бедняками духовенства и народом»[516].

Автор рассказывает и о последствиях такого решения: оно обогатило воинов и вернуло к жизни бедняков… к великому возмущению князей, чья гордость была сильно задета. Как мы видим, здесь вновь подчеркнута роль провидцев, бедноты и Петра Пустынника, их «глашатая».

В конце февраля другие князья покинули Антиохию и собрались в Лаодикее, согласно принятому на совете решению, чтобы, наконец, сообща выступить в поход. Однако соглашение приняли далеко не все. Первого марта 1099 года Боэмунд решил вернуться в «свою» Антиохию, опасаясь, как бы ее не отняли у него хитростью[517]. На этот раз он остался в городе: священная война, эта христианская «реконкиста», оказалась для него важнее, чем паломничество в Иерусалим (и не в первый раз). В оправдание своих действий он мог сослаться на аргументы — и не преминул это сделать: по его мнению, удержание Антиохии, этой главной стратегической позиции, являлось жизненной необходимостью для всего крестового похода.

Другие князья отправились на осаду Джебайла. Осада Арки в тот момент застопорилась. Девятого марта Раймунд Сен-Жильский, оказавшийся в затруднительном положении, отправил к князьям епископа Альбары с просьбой явиться ему на помощь. Норманнский Аноним и Тудебод обосновывают эту просьбу: граф Тулузский узнал, что к Арке движется несметное войско «язычников» с намерением дать ему бой. Князья, объединившись, решили оставить осаду Джебайла и присоединиться к графу в Арке. Подойдя к городу 14 марта, они узнали, что войско мусульман, о котором было заявлено… отсутствует. Тудебод, как и Аноним с Раймундом Ажильским, лишь заметил в нейтральной манере: «Упомянутые язычники не явились сражаться с нами»[518]. Раймунд Ажильский, благожелательно относившийся к графу, приписал эту ложную весть туркам: «Узнали, однако, что была это ошибка: сарацины задумали такое, чтобы устрашить нас и дать небольшую передышку осажденным»[519]. Напротив, Альберт Ахенский, враждебно настроенный к Раймунду Тулузскому, счел, что граф, «по-прежнему охваченный неутолимой жаждой золота и серебра»[520], сам изобрел эту хитрость, чтобы помешать другим князьям (среди которых был Готфрид Бульонский) взять Джебайл. Действительно, эмир посылал к нему своих эмиссаров, предлагая ему денег, от которых отказались другие князья, настаивавшие на сдаче города[521]. Танкред, якобы первым заметивший эту «низость» графа, рассказал о ней другим князьям по их прибытии. Ошеломленные, возмущенные таким поступком, предводители отказались от любого союза с графом Сен-Жильским: разбив свой лагерь поодаль от его стана, они отказались участвовать вместе с ним в осаде Арки[522].

Норманнский Аноним, всегда очень критически относившийся к Раймунду Тулузскому, ничего не знал о такой версии событий. Безусловно, Боэмунд, зная о ней, не преминул бы пустить ее в ход, однако он ничего не проведал об этом деле, о котором сам Альберт Ахенский узнал от людей Готфрида или из ныне утраченного «лотарингского источника». По словам Альберта, Танкред, согласившийся служить графу за 5000 су, но раздраженный тем, что Раймунд так и не выплатил ему причитающегося, решил разорвать договоренность и перейти на службу к Готфриду. Итак, единство было сильно подорвано — Альберт говорит даже о «ненависти» к графу со стороны некоторых предводителей. Объединить их могла лишь общая выгода похода на Иерусалим. Раймунд добавил к ней несколько дорогих подарков…[523] Вместо того чтобы возглавить крестовый поход, граф Тулузский, казалось, лишился общего уважения.

Граф потерял его даже в собственном лагере: простой люд все чаще упрекал его за отсрочку похода. Осада Арки казалась беднякам столь же ненужной, как и осада Маарата. Их враждебные чувства усилились вдвойне, когда в начале апреля они узнали, что во время осады Арки крестоносцы принимали послов басилевса. Последние просили предводителей повременить с отходом в Иерусалим, чтобы дождаться императора, который, говорили они, присоединится к ним вместе с армией в день Святого Иоанна. Раймунд Ажильский относит приход послов ко времени перед Пасхой[524]. Посольство это сначала появилось в Антиохии, чтобы потребовать город у Боэмунда. Анна Комнина ссылается на письменный отказ норманна и на доводы, приведенные им в свою защиту[525].

Предложение басилевса, по свидетельству Раймунда Ажильского, внесло раздор между предводителями. Император дал князьям понять, что он предоставил бы им много золота и серебра, если бы они подождали его еще два месяца, вплоть до 15 июня. Некоторые князья (Раймунд Ажильский не приводит имен), среди которых был, разумеется, граф Тулузский, хотели согласиться на такое предложение ради даров, поддержки и снабжения со стороны императора. Они желали передать ему города, которые могли бы завоевать с его помощью. В ожидании Алексея крестоносцы имели бы время взять Арку, захватить ее богатства и избежать тем самым бесчестья поражения. Но другие князья настаивали на том, что император всегда их обманывал, — отныне они должны рассчитывать только на Христа. Народ в целом был согласен с этим мнением, выступая, таким образом, против клана графа[526].

Именно тогда в дело вновь вмешались провидцы. Раймунд Ажильский повествует о ряде видений, которые сложно точно датировать. Все они, тем не менее, происходили во время осады Арки, длившейся три месяца (14 февраля — 13 мая). И все они свидетельствовали о напряженном состоянии народа, выведенного из себя проволочками со стороны графа. Пятого апреля Петр Бартелеми передал Раймунду Тулузскому содержание своего видения: граф должен продолжать осаду Арки, не щадя жизней «неверующих», к которым Петр причислил и иудеев. Он возвестил о необходимости введения нравственной иерархии людей, в которой было бы пять категорий, по которым участников осады распределяли бы в зависимости от их поведения во время штурма Арки[527].

На сей раз видение, открыто поддерживающее позицию графа, не встретило понимания ни среди клириков, споривших насчет его содержания, ни в народе, желавшем покинуть Арку и не слишком верившем в это «указание свыше», побуждавшее продолжать осаду, что вновь уводило «воинство Христово» от истинной цели похода — Иерусалима. В реальности этого видения на сей раз засомневались многие, оспаривая пророческие способности Петра Бартелеми. Среди этих «неверующих» были и норманны — в частности, Арнульф де Шок, будущий патриарх Иерусалима.

Вскоре многие, словно подхватив вирус неверия, усомнились в предшествующих видениях Петра Бартелеми и принялись отрицать подлинность Священного Копья, несмотря на вмешательство других провидцев, таких как священники Петр Дидье, Эврар, Стефан и Бертран дю Пюи. Последние утверждали, что сначала и они, вслед за епископом Адемаром, сомневались в Священном Копье, но вскоре сами убедились в его подлинности — после того как им явился усопший Адемар. Их свидетельства подтвердил епископ Агды[528]. Под воздействием этих «провансальских» свидетельств Арнульф, казалось, поверил провидцам, но сказал, что полагается в этом вопросе на своих предводителей, сдержанно относившихся к видениям. Чтобы заставить неверующих умолкнуть, Петр Бартелеми предложил разрешить спор при помощи ордалии: он обязался пройти со Священным Копьем в руках, босым и в одной рубашке по узкому длинному проходу между двумя рядами полыхающих вязанок. Восьмого апреля, в страстную пятницу, его подвергли этому испытанию. Петр вышел из пекла живым, но умер через несколько дней: от ожогов, по словам его противников, в частности, норманнов Танкреда[529], либо, по словам его защитников, от ранений, которые ненароком нанесла ему толпа, накинувшаяся на «святого», чтобы прикоснуться к нему[530]. Итак, ордалия лишь укрепила позиции противоборствующих лагерей[531].

Беспристрастный Альберт Ахенский признается: мнения христиан на этот счет разделились. Люди графа Тулузского продолжали почитать Священное Копье, однако многие поверили в то, что его находкой все обязаны «алчности и изобретательности Раймунда, нежели правдивости Бога»[532]. Священное Копье с того времени стало исключительно «провансальским». Раймунд Сен-Жильский все еще цеплялся за него, но остальная армия искала другой талисман, способный оберегать их вплоть до Иерусалима. Им оказался крест. Согласно Раулю Канскому, Арнульф де Шок произвел поборы в армии, чтобы отлить статую Спасителя из чистейшего золота[533].

Осада Арки, однако, никак не могла закончиться, поскольку Раймунд упорствовал: он хотел взять город, чтобы не потерять лицо. Предводители в конце концов устали сопротивляться напору своих войск, желавших пуститься в дорогу. Наконец, чтобы ускорить отправление, люди Танкреда, Готфрида Бульонского и Роберта Фландрского подожгли собственный лагерь. За ними последовало множество провансальцев. Раймунд волей-неволей был вынужден уступить. Тринадцатого мая крестоносцы прекратили осаду[534].

Поход на Иерусалим начался. Раймунд окончательно потерял свою партию. Он стал лишь одним из предводителей крестоносного рыцарства — бесспорно, самым богатым, но не самым популярным, его слава закатилась. Боэмунд выиграл. Он остался de facto единственным хозяином Антиохии с благословения всех других князей-крестоносцев.

Ему оставалось преобразовать этот регион в княжество и заставить признать свои права на него: он хотел быть «князем Антиохийским». Отныне врагом его стала Византия — единственный союзник Раймунда Сен-Жильского.

16. От Антиохии до Иерусалима: перекрестные интерпретации

В то время как Боэмунд при помощи силы и дипломатии старался стать хозяином Антиохии, «паломники» шли к Иерусалиму. Среди них был и норманнский Аноним: следовательно, более он не расскажет нам о деяниях Боэмунда в Антиохии. Продолжил свое странствие и Танкред. В начале июня 1099 года он извлек из этого путешествия пользу, «освободив» и захватив Вифлеем, в котором жили исключительно христиане, прежде чем перейти к завоеванию Галилеи[535]. Согласно некоторым древним историкам, которых недавно поддержал Томас Эсбридж[536], в данном случае Танкред, как и ранее в Киликии, выступал в качестве заместителя своего дяди Боэмунда, подражая в этом Балдуину Булонскому, работавшему на своего брата Готфрида Бульонского. Ничто не позволяет нам утверждать это. Я же по-прежнему настаиваю на том, что Танкред, как и Балдуин, действовали, как «конкистадоры», в своих собственных интересах.

Все источники, к тому же, видят в Танкреде воина, дорожившего своей независимостью от Боэмунда, более непреклонного, чем его дядя, и критически относившегося к образу действий норманнского вождя, который казался ему слишком терпимым, слишком покладистым в отношении греков, — одним словом, слишком «политическим» и достаточно далеким от простых бедных паломников. Беднота обрела в Танкреде своего лидера, бесстрашного, пылкого и даже фанатичного «рыцаря веры Христовой»[537]. Его панегирист Рауль Канский вдобавок позаботился провести границу между его поведением и образом действий Боэмунда. Он, Танкред, дошел до конца, до цели: «Сын маркграфа, новый Цезарь, считавший, что с тех пор, как он остался здесь в ожидании дела, ничего так и не было сделано, напомнил, что целью странствия является Иерусалим; следовало пройти через Антиохию, чтобы завершить паломничество, но не оставаться там насовсем»[538]. Почти неприкрытая критика поведения Боэмунда…

Нет необходимости приводить здесь перечень событий, предшествующих взятию Иерусалима 15 июля 1099 года и окончательной победе христиан, одержанной над египетским войском в битве при Аскалоне 12 августа: они представлены во множестве описаний. На мой взгляд, стоит уделить внимание некоторым значительным расхождениям в средневековых источниках, близким к Боэмунду.

Не вызовет удивления, например, тот факт, что ни «Деяния», ни Тудебод не вспоминают об обращении к отшельнику на Масличной (Елеонской) горе, который в воскресенье 12 июня приказал (скорее, нежели посоветовал) крестоносцам штурмовать Иерусалим на следующий день. Это был провал, о котором тем не менее упоминается в некоторых манускриптах Раймунда Ажильского, а также у Роберта Канского, Альберта Ахенского и в «Истории священной войны», которая в данном случае, вероятно, основывается на текстах[539].

Более важны для нас расхождения, найденные в тексте Тудебода и «Деяний франков». Так, автор «Деяний» вкратце упоминает о решении, принятом епископами и священниками перед штурмом: армия должна совершить крестный ход вокруг стен Иерусалима. Тудебод пространно описывает его, замечая, что сарацины забавы ради тоже совершили «крестный ход» в пределах укрепления, понося крест. Раймунд Ажильский и Альберт Ахенский поведали об этом эпизоде в сходных выражениях, что еще не означает заимствования: каждый рассказал о нем в своей манере[540]. Раймунд подчеркивает, что к процессии призвал сам Адемар Пюиский, явившийся Петру Дидье и возвестивший, что город будет взят на девятый день, если все последуют его наставлениям. За это видение поручился брат Адемара, и предводители крестоносцев, посовещавшись, велели совершить крестный ход[541]. Автор «Деяний франков», бесспорно, счел, что этот эпизод слишком возвеличивает лагерь Раймунда Тулузского, а потому исказил его, сократив до простого упоминания.

Тудебод (но не норманнский Аноним) описал и процессию, отправившуюся вслед за Арнульфом на Масличную гору, в ходе которой скончался его брат Петр Тудебод. Затем следует короткий рассказ о пленении соглядатая-сарацина, которого крестоносцы, допросив через переводчика, захотели отправить обратно в город, перебросив через стены при помощи баллисты[542]. Эти детали мог добавить в текст «Деяний франков» (или в их общий источник) священник из Сивре, но возможно и то, что из «Деяний» они были изъяты в той мере, в какой Альберт Ахенский и Раймунд Ажильский их сохранили[543].

К тому же в других случаях исключение или искажение норманнским Анонимом фрагментов текста Тудебода (или их общего источника) кажется наиболее правдоподобной гипотезой. Так, согласно Тудебоду, во время победоносного штурма христиане взяли в плен в Храме множество народа, мужчин и женщин; «они убивали их или оставляли в живых, как им того хотелось». Затем, после разграбления города, «Танкред велел объявить, что все должны отправиться в Храм, чтобы уничтожить сарацин»[544]; последовала страшная резня. Автор «Деяний франков» представляет сходный рассказ, но снимает с Танкреда ответственность за это избиение. По его словам, «много язычников обоего пола пытались укрыться на кровле храма Соломонова; Танкред и Гастон Беарнский передавали им свои знамена». Затем он описывает резню, произошедшую на следующий день, в тех же выражениях, что и Тудебод, но добавляет: «Увидев это, Танкред был очень зол». Здесь Танкред представлен человеком терпимым, сокрушавшимся из-за того, что ему не удалось защитить сарацин[545].

Альберт Ахенский представляет еще одну версию этого эпизода, способную прояснить, что могло оказать влияние на интерпретации двух предшествующих источников. Как и Рауль Канский, Альберт уточняет, что Танкред был первым, кто проник в город и ворвался в мечеть на Храмовой горе. Далее он рассказывает, как Танкред, «ведомый своей алчностью», захватил хранившиеся в ней сокровища, золото и серебро, которыми были покрыты ее стены. Он пощадил лишь чашу, в которой хранилась драгоценная реликвия, золотой фиал, заключавший в себе кровь Христову (именно он воспламенит воображение тех, кто впоследствии увидит в нем Священный Грааль)[546]. В это время Раймунд Тулузский, тоже «ведомый своей алчностью», получил от сарацин, укрывшихся в захваченной им Башне Давида, огромные суммы серебра, которые они предложили ему в награду за покровительство. Другие сарацины, преследуя ту же цель, спрятались на крыше мечети Аль-Акса; в знак защиты Танкред передал им свое знамя. Однако крестоносцы, возмущенные такими обещаниями, перебили их.

Реакция Танкреда, по словам Альберта, была очень живой: «Танкред, этот славный рыцарь (miles gloriosus), был объят яростным гневом из-за нанесенного ему бесчестья (iniuria)». Он жаждал мести. Наконец князья и «мудрые мужи» усмирили его, объяснив «политическую обоснованность» такой резни. Иерусалим, говорили они, был завоеван с великим трудом, ценой многочисленных потерь; «позаботимся же о том, чтобы алчность, лень или жалость к врагам нашим не заставили нас потерять осторожность, щадя пленников и других неверных, еще остающихся в городе»[547]. Ибо город, утверждали они, вот-вот будет осажден египтянами; не следует рисковать, чтобы вновь не оказаться, как в Антиохии, во внешнем и внутреннем кольце вражеской осады. Значит, нужно убить всех пленников, независимо от того, обещали они выкуп или нет. Это мнение было одобрено на совете князей, огласивших свое решение. Приказ Танкреда уничтожить сарацин в Храме, упомянутый одним лишь Тудебодом, является логичным следствием этого постановления. Но слишком немногословный рассказ этого хрониста бессвязен и противоречив. Возможно, он просто был сокращен.

Повествование Альберта Ахенского, напротив, прекрасно объясняет поведение Танкреда и тот образ действий, что отражен в источниках. К тому времени, вероятно, Танкреда, как и Раймунда, подталкивала к действиям не пресловутая «толерантность», а обычная жадность: племянник Боэмунда хотел оказать покровительство (по крайней мере на время) сарацинам, взамен получив от них крупные суммы, как это было сделано в предыдущем случае. Возмущение Танкреда и его жажда мщения (кому?) вызваны и обидой, ударившей по его самолюбию, и невозможностью «заработать» вследствие массового избиения пленников[548]. В конечном счете, он принял сторону предводителей и даже отдал соответствующий приказ, о котором упоминает, что любопытно, Тудебод, но упоминание это, лишенное данного контекста, почти не имеет смысла.

Можно предположить, что Тудебод, используя некий общий источник, «отредактировал» изложенные в нем факты, удалив любые намеки на то, что причиной покровительства князя сарацинам была его алчность; норманнский Аноним позднее изменил текст еще сильнее, чтобы представить Танкреда, ставшего тем временем заместителем Боэмунда в Антиохии, в выгодном свете. Первая правка текста могла произойти после пленения Боэмунда сарацинами в августе 1100 года (или, что более достоверно, после его отправления на Запад в 1105 году), когда Танкред был призван на регентство в княжестве Антиохийском. Вторая правка, принадлежавшая автору «Деяний», была сделана позднее, в ходе «пропагандистского тура» Боэмунда. Целью его было, теоретически, победить Алексея, угрожавшего в ту пору Антиохийскому княжеству, которым в отсутствие Боэмунда правил Танкред. В это время более, чем когда-либо, следовало позаботиться о поддержании популярности нынешнего князя Антиохийского.

Битва при Аскалоне (12 августа), опять же, представлена в различных трактовках, и различие это не случайно. Автор «Деяний» вкратце упоминает о духовной подготовке воинов накануне сражения: новый патриарх, недавно избранный Арнульф де Шок, заблаговременно отлучил от церкви тех, кто осмелится обеспечить себя добычей и трофеями до полного окончания битвы. Бегло описав расположение боевых отрядов, норманнский Аноним приписывает победу божественной силе, сопутствовавшей крестоносцам, среди которых важную роль играл Танкред[549]. Тудебод, со своей стороны, не приписывает Танкреду никакой особенной роли, но подчеркивает роль найденного в Иерусалиме Священного Креста[550], который нес патриарх, и Священного Копья, доверенного капеллану Раймунда Сен-Жильского. С этими двумя реликвиями в руках они отлучали тех, кто на поле боя преждевременно кинется за добычей, «от имени Бога, Гроба Господня, драгоценного Копья и святейшего Креста».

Тудебод описал и роль этих реликвий в ходе самого боя. Крестоносцы, писал он, «тотчас же вступили в битву во имя Иисуса Христа и Гроба Господня. С ними были Копье Спасителя нашего и частица Креста Бога нашего, которые нес сам патриарх»[551]. Автор «Деяний франков», часто, как мы видели, преуменьшавший роль оберегающего христиан Священного Копья (или вообще о нем не упоминавший), связанного с лагерем Раймунда Тулузского, не отступил от своего правила и на этот раз: он удалил из повествования действия патриарха Арнульфа — возможно, в соответствии с позднейшими пожеланиями Боэмунда. Действительно, Арнульфа, как мы вскоре увидим, быстро освободили от обязанностей патриарха, заменив его Даимбертом Пизанским, который был тесно связан с Боэмундом. Таким образом, все убеждает нас в том, что изъятие фрагментов текста из «Деяний» было сделано с пропагандистской целью — расположить читателя к Боэмунду и его заместителю Танкреду, который навлек на себя ненависть Арнульфа из-за того, что разграбил Храм, заполучив его богатства, и вдобавок не пожелал вернуть их патриарху[552]. Арнульф, как мы увидим, также стал врагом и Боэмунда.

Вопрос об избрании латинского патриарха Иерусалимского был поднят задолго до взятия города. Это доказательство осознанного разрыва с Византией ради территорий, которые, правда, с VII века более не принадлежали империи. Вопрос о назначении короля отражает всё то же стремление учредить в Святой земле светские латинские, независимые от Византии государства. В начале июля, уже перед первым штурмом, этот вопрос вызвал споры на совете предводителей. Клирики выступали против назначения короля: по их мнению, никто не мог посягнуть на то, чтобы увенчать себя короной в том месте, где Иисус принял терновый венец[553]. Обсуждение этого вопроса было перенесено на время после взятия города.

К вопросу вернулись 17 июля, после штурма города, закончившегося победой. Необходимо было выбрать «кого-нибудь, кто пожелал бы мудро править другими и управлять городом»[554]. «Деяния» и Тудебод одними словами рассказывают о решении совета предводителей, состоявшегося 22 июля и закончившегося назначением Готфрида Бульонского: «На восьмой день, как город был взят, правителем города избрали герцога Готфрида, который должен был усмирять язычников и быть оградой для христиан. Тогда же выбрали патриархом разумнейшего и достойного мужа Арнульфа, в праздник оков св. Петра»[555]. Текст предельно лаконичен — автор ловко скрывает и цель двойного назначения, и скрытый эсхатологический масштаб такого события[556].

Зато другие хронисты раскрывают и значение этого совета, и то, что на нем происходило. Согласно Раймунду Ажильскому, сначала совет предложил корону Раймунду Сен-Жильскому, бывшему на тот момент гораздо более богатым, знатным и влиятельным князем, чем все остальные, тем более что Роберт Нормандский и Роберт Фландрский ясно выразили свое желание вернуться в родные края. Боэмунда и Балдуина на совете не было, к тому же они уже были обеспечены землями; Танкред не обладал ни военными силами, ни достаточным авторитетом. Оставались Раймунд и Готфрид. Но Раймунд по уже названным причинам был непопулярен среди других предводителей и, главное, среди основной массы крестоносцев, включая его собственных людей. Вдобавок к этому, ярко выраженная сдержанность клириков, не желавших назначать короля на территории Иерусалима, их стремление превратить ее в землю, зависимую от Церкви, то есть от патриарха и папы, вероятно, побудили Раймунда Сен-Жильского отказаться от такой чести: «Он заявил, что ему было бы противно носить имя короля в этом городе, добавив, однако, что он дал бы свое согласие на избрание всякого другого. Поэтому они избрали равным образом герцога, представив его перед Гробом Господина нашего»[557].

Готфрид же согласился управлять городом, не принимая королевского титула, что можно объяснить не только его истинным смирением и желанием уступить власть клирикам, но и существовавшей в тот момент эсхатологической напряженностью[558]. Разве пророки не возвестили, что перед явлением Антихриста и финальной битвой против неверных, перед концом света, который, как считали, был неминуем, пришедший с Запада король должен был победить мусульман и передать свою власть и корону Христу на горе Елеонской? Следовательно, королем Иерусалима не мог быть никто — кроме самого Христа[559].

Был ли Раймунд задет или обижен выбором Готфрида, который был облечен королевской властью (пусть даже без соответствующего титула), и тем самым «ушел, не попрощавшись»? Этого нельзя утверждать, но в категоричном отказе графа передать новому избраннику Башню Давида, которую он занимал, сквозит недоброжелательное отношение. Графу пришлось уступить — под давлением своих собственных войск и двух Робертов, Нормандского и Фландрского, спешивших вернуться в родные края. Они рассчитывали на его хорошие отношения с Алексеем, желая получить от последнего корабли и необходимое покровительство. Раймунд согласился только на то, чтобы доверить башню епископу Альбары… который, к великой ярости графа, в скором времени передал ее Готфриду.

Далее, 1 августа 1099 года, состоялось избрание патриарха. Князья уже получили подтверждение определенной независимости их власти. Однако после смерти патриарха Симеона, Адемара Пюиского и епископа Оранжского крупных кандидатур на этот пост оставалось не так уж много. Выбор клириков пал на Арнульфа де Шока, капеллана Роберта Нормандского[560]. В «Деяниях франков» он назван «досточтимым», однако отнюдь не все согласны с таким определением. Альберт Ахенский видит в нем мудрого и красноречивого священника, но добавляет, что Арнульф был избран «канцлером святой церкви Иерусалима» лишь на время, пока «не найдут патриарха, который будет приятен Богу»[561]. Провансальцы настроены еще более враждебно. Раймунд Ажильский описывает нового патриарха как человека продажного и развращенного, сына священника, даже не дьякона. Его избрание, соответственно, спорно, ибо оно противоречит церковным канонам. Сразу же после избрания Арнульф велел подвергнуть пыткам нескольких восточных христиан, утаивших часть Истинного Креста, чтобы вынудить их вернуть его. Именно с этим крестом в руках Арнульф, как мы видели, наставлял воинов перед битвой при Аскалоне, в то время как сам Раймунд Ажильский потрясал Священным Копьем[562]. И вновь перед нами конфликт на почве божьего покровительства.

После победы крестоносцев над египетской армией ничто, казалось, не должно было противостоять им. Многие города заявили о своей капитуляции, но память о резне в Иерусалиме крайне беспокоила население. Люди знали, что спаслись в ней лишь те, кто оказался под покровительством Раймунда Сен-Жильского. Вот почему жители Аскалона, если верить манускрипту Бальдерика Бургейльского, отправили к графу посольство, предложившее ему город. Раздраженный этим Готфрид Бульонский решил взять город силой, в компании графа; по этому поводу между ними вспыхнула распря, и Аскалон приготовился к обороне.

По словам Альберта Ахенского, Раймунд, «завидовавший славе герцога Готфрида с того времени, как тот отобрал у него Башню Давида», отправил жителям послание, в котором побуждал их сопротивляться атакам христиан, которых он отвел бы от города. С огромным трудом Роберт Нормандский и Роберт Фландрский предотвратили вооруженное столкновение между герцогом и графом. Осада Аскалона, как и Арсуфа, была прекращена — эти города не поддавались христианам вплоть до 1153 года[563].

Этот эпизод усилил неприязнь между Готфридом Бульонским и Раймундом Тулузским, который в конце августа 1099 года решил покинуть регион и захватить земли в другом месте, между Иерусалимом и Антиохией. «Конфликт границ» между ним и Боэмундом грозил возобновиться. Вместе с ним в направлении Северной Сирии отправились Роберт Нормандский и Роберт Фландрский. Следовательно, Готфрид в Иерусалиме мог рассчитывать только на свои скромные силы и воинство Танкреда в Галилее. На этом норманнский Аноним и Тудебод останавливают рассказ.

Именно в тот момент произошло еще одно событие, коренным образом изменившее параметры политико-религиозного конфликта: приход Даимберта Пизанского, вероятно, уроженца Южной Италии. Он был сторонником григорианской реформы и священной войны, а также человеком, близким к Боэмунду. Историки часто выносили ему крайне суровый приговор, считая, что этот тщеславный, продажный и непорядочный человек проводил личную политику, идущую наперекор желаниям Урбана II, который перед смертью отправил его в качестве легата в Святую землю, на замену Адемару Пюискому[564]. Недавно его, напротив, успешно реабилитировал Майкл Мацке, оправдав его действия в роли патриарха, как и его отношение к Боэмунду[565]. В свое время Даимберта обвиняли в желании добиться безусловного «вассалитета» от князей-мирян, поскольку Святая земля была в его глазах своего рода теократией, землей Церкви, сравнимой с «Вотчиной Святого Петра». По словам Майкла Мацке, его цель была менее радикальной: прежде всего он желал добиться объединения Церквей под управлением Римской Церкви в рамках строгой григорианской реформы, несмотря на сопротивление клириков Гроба Господня, не принимавших григорианский идеал. Следуя этой цели, Даимберт опирался на традиционных защитников Святого Престола — норманнов Южной Италии.

Вероятно, это и была первоначальная цель Арнульфа, но она привела его к решениям политического порядка, имевшим серьезные последствия, в том числе и для Боэмунда. Союз нового патриарха с Боэмундом в какой-то степени воссоздал, на сей раз на Востоке, альянс Роберта Гвискарда с папством, заключенный в Италии двадцатью годами ранее.

17. Даимберт и Боэмунд

В сентябре 1099 года, высадившись в Сирии во главе пизанского и генуэзского флота, Даимберт Пизанский узнал о взятии Иерусалима, положившем конец его роли «легата» рассеявшейся к тому времени армии. На место скончавшегося папы Урбана II был назначен Пасхалий II, что ставило под сомнение и миссию Даимберта, и саму его легитимность. В каком-то смысле он «повис в воздухе», не обладая какими-либо полномочиями, кроме управления флотом. С другой стороны, Боэмунд уже предпринял осаду Лаодикеи. Этот порт, находившийся в руках византийцев, являлся для Антиохии важным стратегическим и торговым пунктом. Но у Боэмунда не было флота! Его предоставил ему Даимберт: с его помощью, с поддержкой пизанцев и генуэзцев, Боэмунд вскоре захватил две башни Лаодикеи.

Как мог Даимберт оказать поддержку тем, кто атаковал город, находившийся в руках восточных христиан? Согласно Альберту Ахенскому, единственному, кто привел некоторые уточнения насчет этого эпизода, «хитрый и алчный князь» Боэмунд поспешил ему навстречу из Антиохии, сея клевету насчет жителей Лаодикеи[566]. Получается, Даимберт был обманут Боэмундом? Во всяком случае, он настаивал на этом, когда вести о нападении на Лаодикею дошли до Раймунда Сен-Жильского и двух Робертов, с которыми Даимберт встретился в Джебайле[567]. Три графа осыпали его горячими упреками: «[…] Почему совершил ты неправедное насилие над христианами, живущими в Лаодикее, захватил их башни и истребил стражников? И почему продолжаешь ты осаждать сей город?» Даимберт утверждал, что он невиновен, и обвинял в обмане Боэмунда:

«Боэмунд, явившийся из Антиохии к нам на встречу, клялся, что жители Лаодикеи не были истинными христианами — они всегда ненавидели своих братьев по вере и, что хуже, выдавали паломников туркам и сарацинам. Он настойчиво просил поддержки нашего воинства, чтобы отомстить им […]. Мы считали, что служим Богу, уничтожая их. Но теперь мы узнали правду из ваших уст: Боэмунд преследовал их не ради дела Божьего, а ради того, чтобы утолить свою ненависть и алчность. Он подло обманул нас, заставив осаждать и убивать христиан. А посему мы, вернувшись к своим людям и рассказав им, что же произошло, откажемся от атак и снимем осаду»[568].

Итак, нападение на христиан-«еретиков» было для Даимберта похвальным деянием. В сентябре 1098 года, с согласия других предводителей, Боэмунд в своем послании к Урбану II, чьим легатом являлся Даимберт, просил помощи папы, чтобы сражаться с этими «неистинными» христианами. Под ними, как мы видели, подразумевались «еретики греки, армяне, сирийцы и яковиты»[569]. Как поборник латинской священной войны, Боэмунд не счел грехом двинуть войска на город, который, будучи во власти его главных противников, византийцев, угрожал безопасности его владений. В послании годом ранее он (как и другие предводители) называл этих греков «еретиками», сегодня же они более чем когда-либо казались ему врагами, общими для него и крестоносцев, к которым не пришел на помощь Алексей, тем самым «выдавший» их сарацинам.

Мы не знаем, что говорил Боэмунд Даимберту, чтобы убедить его в обоснованности нападения на Лаодикею. Однако восстановить содержание их беседы не составит труда, если обратиться к посланию Боэмунда папе римскому и помнить об изворотливости нашего героя: Лаодикея угрожает Антиохии и крестоносцам; город попал в руки христиан-«еретиков», врагов римской веры и крестоносцев. Следовательно, их нужно атаковать, чтобы исключить эту угрозу и отомстить за паломников.

Значит, Даимберт, как и Боэмунд, заведомо принял византийцев Лаодикеи за еретиков? Положился на норманна, не пытаясь узнать больше? Обвиненный тремя графами в том, что он напал на христианский город, Даимберт, во всяком случае, покаялся в содеянном, переложив вину на «обманувшего его своими речами» Боэмунда. Он пошел на попятный, лишив Боэмунда своей помощи. Искренность или дипломатическое отступление?

В результате Боэмунд, оставшийся без поддержки Даимберта, был вынужден вслед за ним прекратить осаду города. На следующий день в Лаодикею вошли, развернув все знамена, три графа — жители открыли им ворота. Раймунд Тулузский тотчас же позаботился о том, чтобы водрузить свое знамя на вершину цитадели. Далее, согласно Альберту Ахенскому, состоялось примирение жителей и крестоносцев, вслед за чем стали искать посредников, которым поручено было «вразумить» Боэмунда. Это им удалось: норманн «раскаялся» в том, что действовал подобным образом (возможно, что два Роберта напомнили ему, насколько Алексей необходим им для благополучного возвращения в родные края). В конце концов, он примирился с графами, в том числе и с Раймундом Сен-Жильским. Однако последний, опасаясь новой атаки Боэмунда на столь легко «завоеванную» им Лаодикею, остался в городе с большей частью своих войск. Альберт Ахенский не сообщает, кто помирил Боэмунда и графов[570]. Даимберт Пизанский в своем послании приписывает эту заслугу себе, что вполне возможно[571].

Итак, Раймунду удалось захватить город, на который притязал Боэмунд. Распоряжался ли он там от «от имени басилевса»? Почему крестоносцы передали ему город? Потому что Раймунд намеревался остаться в Святой земле и поддерживал хорошие отношения с Алексеем, в котором еще нуждались? Никто не может ответить на эти вопросы. Впоследствии Алексей послал графу письмо, требуя вернуть, согласно предшествующим соглашениям, Лаодикею империи, что тот и сделал, вероятно, до лета 1100 года, когда отправился в Константинополь на встречу с басилевсом[572].

Боэмунд, должно быть, смирился с неизбежным. В то время как оба Роберта пустились в обратную дорогу через Константинополь, где им оказал добрый прием Алексей, Боэмунд решил сопровождать отправлявшегося в Иерусалим Даимберта, чтобы, говоря общими словами, «завершить свое паломничество». Действительно, приняв крест, Боэмунд перешел в категорию «паломников» и, следовательно, должен был достичь Гроба Господня. Как и Балдуин, исходивший из тех же соображений. Их отсутствие на финальном этапе похода, возможно, нанесло урон их «имиджу» в глазах некоторых крестоносцев, даже если не стоит преувеличивать масштаб этого урона[573].

Фульхерий Шартрский счел, однако, необходимым подчеркнуть достоинства и заслуги тех, кто, подобно Боэмунду и Балдуину, не захватил Иерусалим, но способствовал успеху похода, приходя ему на помощь, прикрывая его с тыла и оберегая от нападений. В угоду такой трактовке он выстраивает свой рассказ. Так, говоря о ликовании, охватившем людей Балдуина и Боэмунда при вести о взятии Иерусалима, он добавляет:

Те, кто шел впереди них, ускоряя шаг, творили, разумеется, благое и полезное дело. Однако нет сомнения и в том, что эти двое и их люди, пусть даже присоединившиеся ко всем позднее, тоже разделили эту победу[574].

Фульхерий даже утверждает, что Боэмунд и Балдуин, исполнили замысел Божий, когда не стали продолжать путь на Иерусалим: «Быть может, их поход отсрочило провидение Божье? Возможно, Бог рассудил, что они принесут больше пользы своими будущими деяниями, нежели теми, что только что были совершены?»[575]

Итак, Боэмунд и Балдуин — истинные крестоносцы! Однако, как бы то ни было, паломничество надо было завершить. Момент для него выбрали удачно: Боэмунд и Балдуин, объединенные этой благочестивой целью, тем самым могли предоставить Даимберту вооруженную защиту значительной части своих военных сил. Балдуин, приняв предложение Боэмунда, присоединился к ним в Баниясе[576].

У каждого из них были собственные цели. Даимберт знал, что избрание Арнульфа де Шока не имеет законной силы, согласно каноническому праву. Надеясь занять его место, он был заинтересован в том, чтобы заручиться поддержкой Балдуина и Боэмунда. Со своей стороны, Балдуин, брат Готфрида, избранного «защитником Гроба Господня», возможно, надеялся получить наследство своего брата, что и произошло впоследствии. Что касается Боэмунда, то взамен на поддержку, оказанную Даимберту, он мог рассчитывать на официальное признание латинской Церковью княжества Антиохийского, которое он как раз создавал.

Альберт Ахенский — который скорее благоволил Готфриду — безусловно, был несколько пристрастен в своем изложении фактов, когда настаивал на возможном сговоре Даимберта с двумя предводителями. Хронист приписал этот сговор коварству и алчности бывшего легата, который, завоевав дарами дружбу Боэмунда и Балдуина, сумел установить в Иерусалиме дружеские отношения с Готфридом[577]. На самом деле все трое в данном случае защищали свои собственные интересы.

Их вооруженное паломничество — на этот раз только оно — закончилось в Иерусалиме 21 декабря. Двадцать четвертого декабря Боэмунд, Балдуин и Даимберт направились в Вифлеем, чтобы встретить в нем Рождество[578]. На следующий день все они вернулись в Иерусалим, где Даимберт «был возведен в сан патриарха» вместо низложенного Арнульфа де Шока. Рауль Канский сообщает о том, что своим избранием Даимберт был обязан поддержке Боэмунда и что Арнульф добровольно согласился уступить свое место; кроме того, Рауль упоминает, что в сан посвятили четырех латинских епископов. Среди них были Рожер и Варфоломей, архиепископы Тарса и Мамистры, и Бернард де Валанс, который был назначен на новую епископскую кафедру Артаха, а затем, после отъезда греческого патриарха Иоанна, стал патриархом Антиохийским. Очевидно, что эти назначения ущемляли права Византии[579]. В данном случае сомнение вызывает лишь второе утверждение Рауля Канского, насчет Арнульфа де Шока, — два других неоспоримы. Враждебно настроенный к Даимберту Альберт Ахенский открыто обвиняет священника в симонии, заявляя, что он добился власти за счет подарков князьям[580].

Новый патриарх тотчас же принялся претворять в жизнь григорианскую реформу: «освобождение церквей от светской власти», главенство духовной власти над мирской, утверждение почитания (и даже повиновения!) князей-мирян в отношении Церкви[581]. В былые времена говорили о «теократии» — термин этот, возможно, неподходящий, но саму идею нельзя назвать ошибочной. Леопольд Женико предпочел неологизм «папократия»; действительно, речь в данном случае идет о латинской «патриархократии». Патриарх пожаловал вождям крестоносцев власть в завоеванных у сарацин землях, невзирая на то что тем самым нарушались права Византийской империи. Так власть предводителей обрела легитимность, освященную латинским патриархом. Готфрид, избранный «защитником Гроба Господня», тотчас же уступил Даимберту бывшие христианские кварталы, вплоть до сего времени находившиеся в ведении византийцев, что подтвердило, с одной стороны, разрыв отношений с Византией, а с другой стороны — стремление патриарха властвовать.

Боэмунду и Балдуину были пожалованы соответствующие княжества. Однако ни в одном из источников не упоминается об этих пожалованиях. Лишь позднее капеллан Балдуина (оспаривая каноны сомнительной подлинности)[582], чтобы обосновать главенство Иерусалима, чьим королем стал его господин, сослался на инвеституру 1099 года: «К тому же именно в Иерусалиме из милости Божьей герцог Готфрид и сеньор Боэмунд получили из рук патриарха инвеституру на их владения»[583].

Вильгельм Тирский повторяет это утверждение в письме, чья подлинность порой ставится под сомнение; он упоминает о том, что в праздник Пасхи 1100 года Готфрид якобы стал вассалом Гроба Господня и Даимберта[584]. В мои намерения не входит оспаривать подлинность этих документов (ни даже реальность самих «инвеститур»), но я желал бы обратить внимание на их поздний и своевременный характер. Молчание других источников на этот счет столь же красноречиво: оно выражает нежелание светских князей открыто принять и тем более заявить о своей зависимости от патриарха, в котором они, однако, нуждались, чтобы узаконить свое положение, особенно в отношении Византии[585].

Известно, к тому же, что Даимберт крайне серьезно отнесся к своей политической, духовной и светской роли патриарха. По сути, он пытался следовать в завоеванной Святой земле тем же принципам, что и папство — в Италии. А именно: принципам григорианской реформы, слегка измененной Урбаном II, к которой Даимберт добавил и собственный умелый штрих. Патриарх знал, что многим обязан Боэмунду, поддержавшему его кандидатуру. Со своей стороны, Боэмунд получил от него законные права, которыми он воспользовался лучше, чем кто-либо, чему немало способствовало его удаленное положение от Иерусалима («светские» конфликты с патриархом угрожали ему в меньшей степени, чем Готфриду или Танкреду) и особая позиция в княжестве Антиохийском, основанном наперекор Византии.

Вероятно, именно в этот момент Боэмунд задумал принять официальный титул «князя Антиохийского»[586]. После исследований Ральфа Евдейла стало известно, что Боэмунд никогда не был «князем Тарентским», хотя ему приписывали этот титул издавна; так до сих пор считает и Томас Эсбридж[587]. В те времена слово «князь», в основном употребляемое во множественном числе (principes), имело самый общий смысл, означая могущественных лиц, «главных» сеньоров из числа военной аристократии. Понятие «княжество» в политическом и географическом значении этого слова, тем не менее, уже существовало в Южной Италии в конце XI века; мы уже упоминали князей Капуанского или Салернского. Взяв эту идею на вооружение, Боэмунд развил ее после того, как завоевал регион Антиохию, в котором он основал «княжество», присвоив себе, как только это стало возможным, титул «princeps Antiochiae», обозначив тем самым независимость не только от византийского императора, но и патриарха.

Несмотря на эти частности, Даимберт полагал, что Боэмунд сознает свое обязательство оказывать ему помощь в случае необходимости. Отъезд большей части предводителей крестоносного воинства поставил нового патриарха в зависимость от войск Готфрида и Танкреда. Со своей стороны, Боэмунд и Балдуин, покинув Иерусалим 1 января 1100 года, отправились в паломничество к Иерихону, после чего вернулись в собственные владения. На обратном пути, примерно 26 января, они встретились в Лаодикее с графом Тулузским, который впоследствии, в середине мая, покинул город, отправившись в Константинополь. В конце января Боэмунд вступил в Антиохию, где его восторженно встретили жители. 10 января столь же теплый прием ждал и Балдуина в Эдессе[588].

В Палестине Даимберт всё чаще сталкивался с «сопротивлением» со стороны Готфрида, а порой и Танкреда. Второго февраля Готфрид безропотно передал Даимберту контроль над Иерусалимом и Яффой, но в день Пасхи, 1 апреля, он выдвинул свои условия. Ссылаясь на нехватку сил, не позволяющую ему отвоевать у сарацин другие крупные города, Готфрид пожелал сохранить свои владения вплоть до самой смерти. Если он умрет, не оставив наследника, его землями будет владеть Церковь. Об этом сообщил Вильгельм Тирский в упомянутом нами письме[589].

Проблема возникла быстрее, чем думали. Десятого июня Готфрид Бульонский и Даимберт находились в Яффе, куда только что прибыл венецианский флот. По пути Готфрид проехал через Акру и Цезарею, где эмир, ставший вассалом Готфрида, устроил в его честь пиршество. Согласно Альберту Ахенскому, герцог попробовал — из вежливости — лишь один плод, но тем не менее заболел; позднее говорили, разумеется, что он был отравлен. Вероятно, Готфрид стал жертвой чумы, свирепствовавшей в то лето в Палестине. В Яффе ему стало хуже; 12 июня Готфрид попросил, чтобы его перевезли в Иерусалим. Узнав о его недуге, Танкред направился в Яффу, где при посредничестве Даимберта и графа Гарнье де Грея провел переговоры с венецианцами, пообещав им уступить треть завоеванных городов в обмен на военную и морскую помощь[590]. Затем все двинулись в Иерусалим, чтобы посетить святые места.

Первым городом в списке завоеваний значилась Акра — Танкред надеялся забрать ее себе. Тринадцатого июля Танкред и Гарнье двинулись к Яффе, намереваясь присоединиться к венецианцам, чтобы сообща приступить к штурму Акры. Но Гарнье, в свою очередь, заболел и вернулся в Иерусалим, где скончался. Незадолго до него, 18 июля, испустил дух Готфрид. Его погребли в храме Гроба Господня, чьим официальным защитником он являлся. Все свое недолгое правление он отказывался носить королевский титул и корону[591].

Лотарингский клан мучительно переживал эту потерю. Отныне его влияние могло уменьшиться или вовсе сойти на нет. Возможно, приближенные Готфрида даже скрыли на первых порах смерть своего сеньора, решив сначала известить Балдуина и попросить его явиться как можно скорее, чтобы наследовать брату. Прибыв к нему, посольство во главе с Робертом, епископом Рамлы, и низложенным патриархом Арнульфом де Шоком поторопило Балдуина с решением, утверждая, что люди Готфрида не признают никого иного на троне Иерусалима. Балдуин дал обещание явиться в самом скором времени[592]. Если верить Раулю Канскому — чей рассказ в данном случае хронологически неточен, но заслуживает внимания из-за интересной идеологической позиции, — перед смертью Готфрид позвал к себе Даимберта, Арнульфа и «всех других князей» (каких?), чтобы посоветоваться по поводу наследования. Все положились на него в этом вопросе, и Готфрид назначил наследником своего брата Балдуина: решение было принято собравшимися единодушно. Рауль Канский, как известно, враждебно относился к Балдуину, а потому маловероятно, что он «придумал» этот эпизод, столь благоприятствующий его сопернику[593].

Однако Даимберт, считавший себя хранителем власти, не желал утратить свои прерогативы. Согласно Альберту Ахенскому, в Яффе он узнал от венецианцев о смерти Готфрида; тогда он договорился с Танкредом — который ненавидел Балдуина, своего вечного соперника — о будущем Иерусалимского королевства. В начале августа они послали «посольство в Антиохию к Боэмунду, дяде Танкреда, чтобы пригласить его отправиться в край Иерусалимский со всей его воинской силой и завладеть этим королевством, прежде чем какой-либо наследник герцога Готфрида не занял его трон»[594]. Безусловно, в данном случае перед нами предвзятая интерпретация событий, предложенная людьми Готфрида. Даимберт, как мы увидим дальше, мог просить помощи Боэмунда, но не мог предлагать ему корону Иерусалима… которой Боэмунд, к тому же, отнюдь не рвался обладать, поскольку Антиохия интересовала его куда больше.

Согласно Альберту Ахенскому и Вильгельму Тирскому, послание в Антиохию поручили доставить секретарю Даимберта, некоему Морелю. Вильгельм Тирский приводит даже полный его текст. Относительно достоверности этого источника можно сомневаться, однако у нас нет приемлемых оснований для того, чтобы оспорить его содержание; тем не менее к нему следует относиться с известной долей критики. Послание патриарха воспроизведено епископом, а потому не стоит удивляться его политико-церковной окраске: для Вильгельма Тирского Святая земля являлась территорией Церкви, и господином на ней был Даимберт. Он попросил Боэмунда прийти на помощь тому, кому тот должен был оказать поддержку.

По сути, Даимберт вовсе не предлагал Боэмунду захватить королевство. В своем послании прелат сначала напоминал о том, что он был возведен Боэмундом в сан патриарха и главы Церкви Иерусалимской, «матери всех других церквей и правительницы народов». Затем следовали жалобы на Готфрида Бульонского, обвиненного в желании отнять имущество и земли у Церкви, несмотря на то что сам был её вассалом. После смерти Готфрида Гарнье де Грей, посмевший укрепить Башню Давида в пику Даимберту, отправил послание Балдуину, пригласив его «явиться как можно скорее и обобрать Церковь Господина». За это он был наказан Богом, поскольку умер спустя четыре дня после смерти герцога! Но недостойные людишки Готфрида не оставили попыток восставать против Церкви. Отныне, писал прелат, он может рассчитывать лишь на своего «дражайшего сына Боэмунда», которому он напоминает об услугах, оказанных когда-то его отцом Робертом Гвискардом папе Григорию VII: тот явился в Рим, чтобы освободить понтифика. Даимберт, в свою очередь, поторопил Боэмунда прийти ему на помощь вместе со своими воинами, чтобы укрепить власть патриарха в тех землях, которые тот считал своими. Использованные при этом выражения заслуживают внимания:

«Поспеши явиться. Мудро доверь самым доблестным из твоих рыцарей управление землями, коими ты обременен, и милостиво явись на помощь Святой Церкви в ее мучениях. Ты и сам, несомненно, знаешь, что являешься добровольным должником Святой Церкви, как и моим должником; ты обещал мне помощь и совет (auxilium tuum consiliumque). Итак, напиши Балдуину письмо, запрещающее ему являться, без моего на то позволения или просьбы, разорять Святую Церковь Бога и захватывать ее имущество, даже несмотря на то что он, как и ты, избрал меня патриархом и главой Иерусалимской церкви […]. Ежели, однако, он, восставая против справедливости, не захочет согласиться с тем, что разумно, то во имя требуемого от тебя повиновения святому Петру я умоляю тебя воспользоваться всеми средствами, коими ты располагаешь, и даже столь необходимой силой, дабы противостоять его приходу»[595].

В письме, безусловно, отражена политическая идеология латинского духовенства Иерусалима — и в большей степени идеология самого Вильгельма Тирского. Однако послание так и не дошло до адресата. Пересекая земли Лаодикеи, Морель попал в руки людей графа Тулузского, двумя месяцами ранее отбывшего в Константинополь. Первый инцидент, повлекший серьезные последствия…

Получить послание помешал и второй, куда более важный инцидент: Боэмунд тоже покинул свои владения. В конце июля, по призыву армянского правителя Гавриила из Мелитены, он отправился помочь ему в борьбе против эмира Малика Гази Гюмюштекина и попал в устроенную тем ловушку. Пятнадцатого августа он вместе с Ричардом Салернским был взят в плен. В плену Боэмунду предстояло провести три года.

18. Плен

Боэмунда пленили в самый разгар политического кризиса. Чтобы понять, в чем заключался этот кризис, нужно вернуться немного назад и проанализировать события, произошедшие почти одновременно на Ближнем Востоке[596]. Их следствием явилось то, что за несколько недель была произведена странная «рокировка» князей и прелатов — точнее, это была своего рода крупномасштабная игра в политические «музыкальные стулья».

В июне 1100 года Боэмунд понял, что Лаодикея от него ускользнула: Раймунд Тулузский ловко захватил город и, разместив в нем свои войска, передал его Алексею, чей флот оказал графу поддержку с моря. Следовательно, расширение границ и упрочение княжества Антиохийского должно было происходить за счет мусульманских соседей, поэтому Боэмунд устроил набег на земли к юго-востоку от Антиохии, против короля Алеппо Ридвана, которого он разгромил под Келлой. Позднее весь регион между Кафартабом и Алеппо попал в руки латинян, в то время как норманнский предводитель отправился на север, чтобы напасть на Мараш, занимавший стратегическую позицию в таврских горах; городом управлял византийский наместник Татул[597].

Возможно, уже во время похода он получил призыв о помощи от Гавриила, армянского правителя Мелитены (Малатьи), которой угрожал Малик Гази Гюмюштекин ибн Данишмендид. Матфей Эдесский и Михаил Сириец утверждают, что Гавриил, желая заручиться помощью Боэмунда, предложил отдать ему свой город; Фульхерий Шартрский говорит только о союзе, который обеспечил бы Антиохии сторонника по ту сторону Мараша. Возможно, обе версии могут совпасть, если предположить, что Гавриил обещал Боэмунду владеть регионом в качестве его вассала[598].

Перед тем как покинуть Антиохию, Боэмунд усугубил разрыв с Византией, низложив и изгнав из города греческого патриарха Иоанна IV; на его место он назначил латинянина Бернарда де Валанса, которого при его содействии Даимберт Пизантий только что посвятил в сан епископа Артаха в Иерусалиме. Раскол восточной и латинской Церквей в Антиохии стал очевиден. По справедливому замечанию Стивена Рансимана, отныне к политической задаче возвращения Антиохии басилевс мог добавить еще одну цель — реставрацию законных наследников патриаршего престола[599]. Итак, Боэмунд в Антиохии следовал политике латинизации, которую проводили его предки в Южной Италии.

По пути к Мелитене Боэмунд со своим кузеном Ричардом Салернским и войском в 500 рыцарей вступил в опасный регион. Для столь рискованного и далекого похода такое войско было незначительным. Пятнадцатого августа 1100 года оно попало в ловушку: большинство воинов были убиты; многие, как Боэмунд и Ричард, оказались в плену[600]. Перед тем как попасть в руки врагов, Боэмунд успел отрезать прядь своей огненной шевелюры и велел одному сирийцу передать ее Балдуину Булонскому, чтобы известить его о своем пленении и попросить помощи — возможно, в соответствии с заранее оговоренным планом[601]. В то время Боэмунд ничего не знал о махинациях Даимберта и Танкреда; он рассчитывал на христианскую солидарность Балдуина.

Он не ошибся: 21 августа Балдуин, который тоже опасался того, что Мелитена попадет в руки его врагов, провел операцию по спасению этого города, который все еще осаждал Данишмендид. Но последнего предупредили дозорные. Не будучи готовым дать бой Балдуину, который уже приобрел репутацию доблестного воина, он оставил осаду и увез добычу вместе с пленниками вглубь Анатолии. Достигнув Мелитены 27 августа, Балдуин еще три дня преследовал врага; затем, отказавшись от погони, он вернулся в город, в то время как плененного Боэмунда и его людей доставили в Неокесарию (Никсар). 4 сентября Гавриил, объявивший себя вассалом Балдуина, передал ему город[602].

По возвращении в Эдессу, 12 сентября, Балдуин принял посольство, отправленное людьми Готфрида Бульонского с просьбой наследовать престол Иерусалима. Согласно его хронисту, «узнав об этой новости, он с легкой грустью воспринял потерю своего брата, но с большей радостью — весть о наследстве, которое ему достанется»[603]. Балдуин доверил управление Эдессой своему кузену Балдуину дю Бургу, находившемуся до сего времени в Антиохии при Боэмунде, и в начале октября 1100 года с частью своего войска[604] отправился в Иерусалим. Сначала он прошел через Антиохию, где, по свидетельству Альберта Ахенского, жители предложили ему править в городе вместо Боэмунда, но он отказался[605]. Пробыв в Антиохии три дня, он возобновил поход, окончившийся в Иерусалиме. Путь к нему был долог и чреват происшествиями, такими, как, в частности, сражение под Бейрутом, в ущелье Собачьей реки (Nahr Al-Kalb), в котором Балдуину не без труда удалось одержать верх над объединенными войсками малика Дукака из Дамаска и эмира Хомса[606].

Тридцатого октября Балдуин и его войско подошли к Яффе, принадлежавшей его сопернику Танкреду. Балдуин не стал входить в город, хотя Танкреда в это время там не было. Согласно Альберту Ахенскому, Балдуин еще «не ведал об измене Танкреда». Последний же не знал о прибытии Балдуина: 25 октября он, появившись вблизи Иерусалима, попытался, с согласия Даимберта, «подкупить князей и стражников Башни Давида, дабы заставить их признать королевство за своим дядей Боэмундом или добиться этого для себя самого»[607]. Ради своего дяди? Вряд ли! Но Танкред мог надеяться на то, что при поддержке Даимберта ему удастся совершить своего рода государственный переворот. Однако его не пропустили в город, и тогда взбешенный Танкред возвратился в Яффу; холодно принятый жителями, он предпочел удалиться из города до прибытия Балдуина, который триумфально вступил в Иерусалим 9 ноября.

Маневры Танкреда и причины его неудачи понятны: он еще мог примириться с тем, что был вассалом Готфрида, но боялся попасть в вассальную зависимость от своего вечного противника Балдуина. Последний, к тому же, заручился поддержкой нового папского легата, прибывшего тем временем Маврикия де Порто. Даимберту и Танкреду пришлось признать себя побежденными.

Одиннадцатого ноября Балдуин стал королем Иерусалима и принял клятву верности от своих подданных. Даимберт не присутствовал на этой церемонии: покинув епископский дворец, он удалился в монастырь на горе Сион, опасаясь гонений из-за обвинений Арнульфа де Шока, которого крайне пристрастный Вильгельм Тирский, не колеблясь, называет «первенцем Сатаны» и «Иудой»[608]. Желанного отмщения Арнульф, однако, не добился. Даимберт и Балдуин в конце концов помирились: не кто иной, как Даимберт короновал Балдуина в Вифлееме в Рождество 1100 года. На этот раз речь шла о торжественной коронации — королевским венцом и титулом. Однако Балдуин выбрал Вифлеем, уклонившись от проведения церемонии в Иерусалиме, в котором принял терновый венец Иисус Христос[609].

Позднее, ссылаясь на письмо, отправленное Боэмунду, но перехваченное вместе с Морелем, Балдуин вновь обвинил Даимберта в кощунственной измене, в желании оказать вместе с Танкредом силовое сопротивление его приходу в Иерусалим. Согласно Альберту Ахенскому, Балдуин при поддержке Маврикия из Порто, нового легата Пасхалия II, велел низложить Даимберта. Однако затем, отказавшись от этого решения, он договорился с Маврикием о том, чтобы оставить Даимберта в его епископских обязанностях — после того как получил от последнего 300 золотых безантов[610]. В конце концов в октябре 1102 года, после различных перипетий, Даимберт был осужден за симонию. Укрывшись в Антиохии, где его с почестями принял Танкред, он обратился к римской курии, которая восстановила его в правах, когда он вернулся во Францию вместе Боэмундом в 1105 году; затем Даимберт вернулся в Антиохию[611]. Как видно, ему всегда сопутствовала помощь норманнов.

Отношения между Балдуином и Танкредом грозили перейти в затяжную вражду. С момента прибытия Балдуина Танкред, не признавший его королем и судьей Иерусалима, трижды отказывался явиться по его вызову.

Пленение Боэмунда, если можно так выразиться, пришлось как нельзя кстати! Оно позволило найти решение нараставшего конфликта: действительно, спустя несколько дней жители Антиохии призвали Танкреда управлять городом в качестве регента, пока его дядя находится в плену. Танкред, согласившись, отдал Балдуину крепости, ставшие предметом спора между ними. В начале марта 1101 года он вверил королю Иерусалимскому свои владения в Галилее — правда, со спешной оговоркой, на которую обращает внимание Альберт Ахенский: «Если он вернется из Антиохии через год и три месяца, то получит от короля эти земли и города на правах фьефа; но если он не вернется в означенный срок, то он не сможет более потребовать у короля ни эти земли, ни эти города»[612]. Именно так впоследствии и произошло — и, возможно, Танкред потерял там, где он надеялся заполучить многое.

Танкред принял на себя обязанности регента в Антиохии. Все это время «Боэмунд бессильно прозябал в глубинах турецкой тюрьмы, а Раймунд [Сен-Жильский], по-прежнему не имевший земель, находился в Константинополе под покровительством императора»[613]. Отныне в центре будущих забот и интересов окажутся два вопроса: освобождение Боэмунда и политика правителей Антиохии в отношении мусульманских и особенно византийских соседей, чьим сторонником стал Раймунд Тулузский.

Но приняла ли Танкреда Антиохия? Автор «Истории священной войны» — правда, единственный из всех хронистов — дает повод в этом усомниться. По его словам, жители Антиохии закрыли перед Танкредом ворота, потребовав, чтобы он, прежде чем войти в город, принес клятву верности своему дяде[614]. Регентство ему доверили в присутствии нового папского легата Маврикия де Порто и генуэзских старшин, зимовавших в городе[615]. Чуть позже Танкред подтвердил привилегии, предоставленные Боэмундом генуэзцам еще в 1098 году, тем самым укрепив свой союз с генуэзским флотом, в котором он будет нуждаться во время конфликта с Византией[616].

Прозвучавшая в марте оговорка насчет земель в Галилее, очевидно, побуждала Танкреда добиваться скорейшего освобождения Боэмунда, который позволил бы ему вновь отстаивать права на свои земли… с риском неминуемого конфликта с Балдуином — либо, напротив, рассчитывать на то, что его дядю не освободят: в таком случае он унаследовал бы титул князя Антиохийского. В данном случае бесполезно плодить гипотезы спекулятивного характера, однако факт остается фактом: Танкред практически ничего не сделал ради того, чтобы добиться освобождения своего дяди, пребывавшего в заключении вплоть до 1103 года.

С другой стороны, Танкред показал себя умелым управленцем и хорошим военачальником: во время его правления Антиохия окрепла и упрочила свои позиции[617]. Без сомнения, он проявил больше терпимости в отношении религиозных расхождений, нежели Боэмунд, радикальный противник византийцев, ратовавший за главенство латинской Церкви[618]. Нет смысла рассказывать о том, что произошло в Антиохии в отсутствие Боэмунда. Однако следует обозначить те важные события, что существенно изменили политическую ситуацию в регионе во время пленения Боэмунда и привели последнего к новым решениям.

Одно из таких событий — разгром вспомогательного крестового похода 1101 года. Пусть даже численность[619] участвовавшего в нем воинства, вероятно, преувеличена (в основном это были отряды крестоносцев, еще не выполнивших обета или сбежавших по дороге, как, например, Стефан Блуаский, Гуго де Вермандуа и проч.), его разгром связан с историей Боэмунда и Антиохии. Действительно, исключительно ради освобождения Боэмунда лангобарды, вопреки мнению Раймунда Тулузского и Стефана Блуаского, проникли в глубокий тыл, захватили Анкару, которую они вернули басилевсу, но затем потерпели поражение от объединенных войск румского султана Кылыч-Арслана и Ридвана, правителя Алеппо. Раймунд Тулузский спасся бегством.

В конце сентября, после того как Танкреду удалось отнять у византийцев Мамистру, Адану и Тарс, корабль, перевозивший в Лаодикею Раймунда Тулузского, появился у берегов Киликии, вероятно, в Тарсе; его захватил Бернард Чужеземец, охранявший город для Танкреда. Он передал графа Танкреду, который удержал его в плену в Антиохии, но через несколько дней освободил, когда в дело вмешались другие уцелевшие крестоносцы. Тем не менее племянник Боэмунда не забыл добиться от Раймунда присяги, о которой нам известно лишь благодаря Альберту Ахенскому: «Вняв мольбе своих братьев-паломников, Танкред велел выпустить его из заключения при условии, что тот даст клятву никогда не вторгаться ни в одно из владений, расположенных за Акрой»[620].

Раймунд сдержал слово — по крайней мере в том, что касалось окрестных земель Антиохии и Киликии, на которые он притязал ранее[621]. Он отправился в Лаодикею за своей супругой и войсками, а затем проследовал на юг с уцелевшими крестоносцами, чтобы завоевать будущее графство Триполийское. Поражение, которое потерпели крестоносцы, укрепило народную молву о том, что их предал Алексей, ответственный за этот разгром, — об этом упоминает Матфей Эдесский. Безусловно, такую точку зрения разделяли и норманны Антиохии: именно это обвинение побудило Бернарда Чужеземца задержать Раймунда Тулузского, предполагаемого виновника сговора с басилевсом[622]. Едва Раймунд покинул Лаодикею, как Танкред напал на этот город, находившийся под защитой византийского гарнизона — малочисленного, но поддерживаемого флотом Алексея. Лаодикея пала после годовой осады[623].

Другой общеизвестный факт: осенью 1102 года египетские войска Фатимидов Египта нанесли королю Балдуину I Иерусалимскому серьезное поражение в битве при Рамле. Бароны королевства позвали на помощь Танкреда. Последний согласился, но настоял на том, чтобы Даимберт Пизанский, укрывавшийся в Антиохии, был восстановлен в правах. Известно, что Даимберт пробыл патриархом очень недолго. Тем не менее это значимый эпизод в истории двойственных и напряженных отношений, существовавших в то время между Балдуином и Танкредом[624].

Стоит упомянуть также о печальной участи Гавриила из Мелитены. Балдуин дю Бург, преемник Балдуина Булонского в Эдессе, сделал Гавриила своим вассалом и взял в жены его дочь Морфию. Вильгельм Тирский подчеркивает, что в качестве приданого она принесла ему значительную сумму денег, в которых он крайне нуждался[625]. Однако Балдуин дю Бург ничего не сделал для того, чтобы спасти своего тестя, когда тот подвергся нападению армии Данишмендидов, а население города, не любившее своего правителя, поскольку он был «ортодоксальной» византийской, а не армянской веры, восстало против него. Гавриила казнили под стенами города[626]. Считал ли Балдуин дю Бург, что ему не стоило выводить из себя Данишмендидов, от которых зависела участь Боэмунда? Крайне сомнительно.

К переговорам об участи Боэмунда долгое время не приступали. Тем не менее в мае 1103 года они завершились освобождением князя Антиохийского. По поводу этого освобождения были составлены самые разные повествования, которые красноречиво свидетельствуют о том, как оно было воспринято, и, вероятно, том, как о нем рассказывали. Исследование версий этого эпизода помогает нам не столько узнать о самом событии, сколько понять то идеологическое применение, какое ему нашли. В который раз в эволюции этих рассказов можно вновь увидеть следы умелой пропаганды Боэмунда.

19. «Романтическое» освобождение

Никто не мог рассказать о пленении и освобождении Боэмунда лучше, чем сам норманн. На его собственные свидетельства в большей или меньшей степени опираются все тексты, посвященные этому событию. «Приправив перцем» самые примечательные его эпизоды, Боэмунд сумел найти им применение, переложив их в рассказы и воспользовавшись ими уже с момента своего освобождения, а главное, во время своей пропагандистской поездки по Франции. Варианты этих изустных рассказов объясняют то, чем были вызваны расхождения в источниках, а потому все они представляют для нас огромный интерес. Разнообразие этих версий свидетельствует о «медийном гении» Боэмунда.

Гвиберт Ножанский дает оценку делу в нескольких словах: Боэмунд, пишет он, «сумел посредством договора откупиться, выплатив много денег»[627]. Фульхерий Шартрский, что не удивительно, столь же лаконичен: он посвятил лишь четыре строчки дошедшей до Иерусалима молве об освобождении Боэмунда, которого добились «милостью Божьей»; Боэмунд отправил посланца к королю Балдуину, чтобы сообщить ему эту новость[628]. Вновь став князем Антиохийским, «Боэмунд отдал приемлемую часть собственных земель Танкреду, чем снискал его дружбу, ибо тот был удовлетворен»[629], — что вовсе не бесспорно.

Вильгельм Тирский не более многословен: милостью Божьей «этот славный, достойный во всех отношениях муж» вернулся в Антиохию, добившись своего освобождения после «четырех» лет плена ценою денег[630]. Указанный хронистом срок неверен; к тому же Вильгельм ни словом не обмолвился ни о порядке освобождения, ни о сумме выкупа, ни о средствах, посредством которых произошла «милость Божья», упомянутая в данном случае лишь формально.

Матфей Эдесский, вероятно, был осведомлен лучше. По его словам, роль посредника взял на себя армянский князь Василий Гох («Вор»), который положил все свои силы, ловкость и власть на то, чтобы собрать требуемую сумму и передать ее получателю. Хронист подчеркивает, что Танкред не выплатил ни одного су требуемого выкупа, который составлял 100 000 тахеганов, эквивалент такой же суммы в византийских монетах. Василий «Вор», участвовавший в расходах, передал требуемую сумму Данишмендиду Гюмюштекину, после чего с радостью и почестями принял у себя Боэмунда, преподнеся ему дорогие дары и «усыновив» его. Три дня спустя Боэмунд возвратился в Антиохию и вновь принялся править ею[631].

Рауль Канский утверждает, не заявляя об этом открыто, что Танкред ничего не сделал для того, чтобы вызволить из плена своего дядю. Более того, он упрекал Балдуина дю Бурга, названного «главным врагом Танкреда», в том, что своими требованиями, просьбами и угрозами последний побудил население Антиохии потребовать освобождения Боэмунда из плена. Немало усилий приложил к этому и новый патриарх Бернард де Валанс. Рауль Канский завершает рассказ красноречивым свидетельством той досады, которую Танкред испытал по возвращении своего дяди: «Танкред не чинил препятствий этому плану, хотя возвращение Боэмунда, казалось, шло наперекор его процветанию». Хронист добавляет также, что Боэмунд, несмотря на сопротивление некоторых из своих людей, был все же выкуплен, с большим трудом, в обмен на 100 000 золотых монет.

Танкред вернул дяде княжество Антиохийское, увеличившееся, однако, благодаря его стараниям. Фульхерий Шартрский и в большей степени Вильгельм Тирский полагают, что Боэмунд в знак признательности вознаградил Танкреда, отдав ему в виде наследства большую часть земель, завоеванных последним в отсутствие дяди. Однако Рауль Канский придерживается иного мнения, уделяя особое внимание тому чувству горечи, какое испытал его хозяин, столкнувшись с не слишком великодушным поведением своего дяди:

«Танкред охотно отдал все, что было ему передано; но его вынудили отдать и то, что не было ему вверено. Под угрозой оков и заточения он был обязан вернуть Лаодикею, Мамистру, Адану и Тарс — города, которые он завоевал собственными силами, в поте лица своего. Лишенный всего, даже своего рыцарского достоинства, он с трудом, мольбами и прошениями, сумел добиться пожалования ему двух небольших крепостей»[632].

Оправданная горечь! Возвращение Боэмунда, очевидно, превратило надежды Танкреда в несбыточную мечту. Автор «Истории священной войны» более чем лаконично подтверждает, что за Боэмунда была отдана денежная сумма, и одной фразой освобождает Танкреда от любых подозрений, замечая, что выкуп был выплачен Антиохией, а верный Танкред безоговорочно передал город своему дяде[633].

Альберт Ахенский был единственным, кто предоставил более детальную информацию о переговорах, предшествующих освобождению Боэмунда. Он посвятил этому две главы. Приведенные им подробности мог передать ему лишь сам Боэмунд или человек из его ближайшего окружения. В этой версии именно Боэмунд (можно даже сказать, «и только он») является и главным актером постановки, и творцом собственного освобождения.

В «сценарии» этого спектакля прежде всего предъявлено обвинение басилевсу. Уже тогда, когда никто еще не был озабочен участью Боэмунда, Алексей добивался того, чтобы ему выдали норманна, которого он страшился. Ради этого он передал Данишмендидам 260 000 безантов, «желая, чтобы Боэмунд умер в изгнании или в вечном плену, дабы не мог он более наносить вред его королевству своими всевозможными кознями»[634]. Но Кылыч-Арслан, узнав, что Алексей предложил столь крупную сумму, потребовал от Гюмюштекина часть этого выкупа. Получив отказ, он объявил Данишмендиду войну и вторгся в его владения.

Именно в этот момент на сцене появился хитроумный Боэмунд. Он умел быть любезным со своими тюремщиками, а его репутация доблестного и мудрого воина была такова, что порой ему доверял и сам Гюмюштекин. Так, Данишмендид попросил у него совета относительно сложившейся ситуации, и Боэмунд дал ему понять, что к нему он питает больше симпатий, нежели к Кылыч-Арслану. Уверив правителя в том, что он найдет решение этой проблемы, Боэмунд предложил ему сделку: пусть Гюмюштекин освободит его посредством уплаты выкупа, равного половине суммы, обещанной Алексеем. Боэмунд, в свою очередь, обязуется стать его союзником в борьбе против их общего врага; он добьется также поддержки других христианских князей. Ежели, напротив, Данишмендид предпочтет остаться при своем и получить в два раза больше от Алексея — что ж, воля его, но… Гюмюштекин должен знать, что ничего от этого не выиграет, ибо деньги эти будут мгновенно растрачены в бесконечных конфликтах с Кылыч-Арсланом и с франками, поскольку родичи Боэмунда, его друзья и союзники объявят Гюмюштекину вечную войну.

Сбитый с толку столь уверенными речами, Гюмюштекин попросил время все это обдумать. Посовещавшись со своим окружением, он согласился с Боэмундом и даже пошел ему навстречу, поскольку сумма выкупа была уменьшена до 100 000 безантов. К Алексею отправили посольство, дабы отклонить его предложение. Итак, Боэмунда были готовы освободить — нужно лишь собрать выкуп.

«Боэмунд, пробывший два года в заключении, в оковах, ликовал: ведь благодаря Богу он оказался в милости у Данишмендида и, более того, добился большой уступки в освобождении. Он попросил всех своих родичей в Антиохии, в Эдессе и на Сицилии собрать требуемую сумму и отправить ее к назначенному дню в окрестные земли Мелитены, куда привели бы и его. Там его освободили бы из плена и подписали бы договор о мире и союзничестве с Данишмендидом»[635].

Конечно, в таком рассказе нет ничего невозможного, но его тональность — благожелательное отношение к Боэмунду, отнюдь не частое в повествовании Альберта Ахенского, — наводит на мысль, что перед нами отрывок из пропаганды, распространяемой близким окружением норманна. Мы не знаем точно, каким именно образом он попал в рассказ Альберта Ахенского.

Ибн аль-Асир, очевидно, сожалеет о том, что Боэмунд оказался на свободе, ибо это придало смелости христианам и нанесло большой урон мусульманам, поскольку Боэмунд, чтобы избавиться от долга, возникшего вследствие выкупа, пошел войной на соседние города. Этот союз, пишет он, свел на нет память об услугах, которые ранее Гюмюштекин оказывал исламскому миру. Попутно он подтверждает сумму выплаченного выкупа (100 000 золотых монет), добавляя одно уточнение: Боэмунд обещал вернуть свободу дочери Яги-Сиана, бывшего правителя Антиохии, — ее удерживали в плену с момента захвата города[636].

Альберт Ахенский отмечает политическую значимость освобождения норманна, которое дискредитировало Данишмендида в глазах большей части мусульманских правителей. Яги-Сиан из Сиваса сообщил о таком поведении Гюмюштекина персидскому султану и халифу Багдада, а также отправил Данишмендиду письмо, предлагая ему устроить Боэмунду ловушку и вновь захватить его, тем самым искупив «измену». Желаемого он не добился[637].

Ордерик Виталий, враждебно относившийся к византийскому императору и постоянно обвинявший его в измене крестоносцам, обращает внимание на ликование Алексея, а также на его намерение заполучить Боэмунда и никогда более не выпускать из заточения. По словам хрониста, Гюмюштекин, отказавшийся от предложения басилевса, желал вечно удерживать в плену Боэмунда, «которого турки называли равным христианскому богу»[638]. В очередной и не в последний раз за Боэмундом закрепилась репутация отчасти сверхчеловеческого существа. Возможно, что Ордерик Виталий в данном случае оказался под влиянием рассказов о его пленении, распространенных самим Боэмундом во время его французской поездки. Романтическая версия, описывающая обстоятельства его освобождения и переговоры, проходившие во время его заключения, очень характерна для пропагандистских приемов норманна. Он использовал покровительство как Бога, так и женщин, что способствовало, без сомнения, распространению на Западе литературного сюжета, известного Востоку с X века, — любви сарацинской княжны к доблестному франкскому воину[639].

Свидетельство Ордерика Виталия всецело заслуживает нашего внимания не столько из-за его исторической ценности (хотя она, разумеется, не нулевая[640], сколько, прежде всего, из-за исключительной разработки образа Боэмунда, настоящего героя романа, созданного хронистом, который посвятил ему целую главу. Эта объемная глава, занимающая дюжину страниц, завершает десятую книгу его «Церковной истории», составленной около 1135 года.

Свой рассказ Ордерик начинает с утверждения о злокозненности греков. Вероломным оказался не только Алексей, но и греческий патриарх Антиохии, дерзнувший заявить о неуместности латинизации антиохийского духовенства и стремившийся отдать город во власть басилевса. Узнав об этом в заключении, Боэмунд сам выбрал Бернарда де Валанса, который по его приказу был возведен духовенством и народом на престол Святого Петра в Антиохии. Переведем: даже находясь в плену, Боэмунд продолжал управлять городом, проявляя себя благочестивым защитником интересов римской Церкви. Затем автор повествует о том, сколько жалоб и сетований вызвало у христиан пленение Боэмунда, которого во время заточения почитали даже язычники. Но Господь сумел вызволить своих слуг и даже использовал своих врагов, чтобы прийти христианам на помощь, подобно тому, как чудеса, сотворенные им, помогали Аврааму, Иосифу, Даниилу, Неемии, Эсфири и апостолам, обратившим себе на пользу силы противника. На сей раз Бог внял мольбам своей супруги, Церкви: он освободил закованного в цепи Боэмунда, послав ему в помощь дочь его врага. Итак, Боэмунд занял место в потомственной линии библейских героев.

Боэмунд Ордерика Виталия — это рыцарь веры, но также герой, достойный рыцарских романов, начинавших завоевывать Запад, особенно англо-нормандские земли. У Данишмендида действительно была «прекраснейшая и мудрейшая» дочь по имени Мелац, имевшая огромное влияние на окружение своего отца. Услышав молву о воинской доблести франков и проникшись к ним пылкой любовью, она искала их общества и даже подкупила тюремщиков ради того, чтобы проникнуть в темницу и беседовать с пленниками о христианской вере и об истинной религии, глубоко им сочувствуя. В конце концов, это чувство оказалось превыше любви к родителям, и Мелац добыла христианским пленникам все то, в чем они нуждались, одежду и пропитание, без ведома отца.

К концу второго года вспыхнула война между Данишмендидом и Кылыч-Арсланом, который вторгся в его владения и бросил ему вызов. Накануне неминуемого сражения Мелац сочла нужным обратиться к христианам, томящимся в заключении. Ордерик описывает их диалог в куртуазных тонах:

«С давних пор слышала я столь много похвал, воздаваемых франкскому рыцарству, что ныне я желала бы узреть его величие в том отчаянном положении, в каком находится мой отец. Ибо явление вашей доблести стало бы свидетельством того, что о вас говорят». «Отраднейшая и достойная дама, если блаженство вашего величества дозволит нам вступить в битву вместе с нашим рыцарским оружием, то, будьте уверены, мы докажем копьем и мечом, насколько сильны удары, нанесенные рукой галлов, и явим свою доблесть перед вашими врагами»,

— отвечал ей Боэмунд»[641].

Мелац взяла с христиан обещание не совершать каких-либо действий без ее приказа, и Боэмунд, а вслед за ним и плененные товарищи, поклялся в том своей верой. Обещание успокоило юную деву, ибо она знала, что рыцари верны такой клятве и не способны ее нарушить (тема рыцарской чести). Вернув им оружие, она отправила их на битву с врагами ее отца, дав совет не преследовать врага после его отступления, а тотчас же вернуться в замок, где она будет ждать их вместе со стражниками, посвященными в эту тайну. Там Боэмунд и его товарищи должны будут притвориться, будто они вновь сдаются в плен (рыцарская тема пленников, освобожденных под честное слово). И только после этого они схватят стражников и запрут их в темнице, чтобы захватить крепость и ее богатства, тогда как Мелац сделает вид, будто сбежала от них, «словно от разъяренных волков». Если отец в гневе захочет покарать ее за такой проступок, пусть христиане поспешат к ней на помощь, умоляла она (тема помощи «беззащитной деве»).

План без помех был претворен в жизнь. Христиане появились на поле боя, когда битва уже началась. Они ринулись на врагов, испуская, согласно англо-нормандскому монаху, боевой клич рыцарей Нормандии: «Deus adiuua» («Dex aie», «Бог помогает»). Битва тотчас же приняла другой оборот, тем более что некоторые христианские воины в армии Кылыч-Арслана, признав «знаменитого герцога Боэмунда», перешли на его сторону (тема доблести). Величие героя…

Рассказ, доселе куртуазный и романтичный, теперь приобретает эпический характер — в силу того, что в него введен хорошо известный мотив вызова на поединок. У Кылыч-Арслана был сын-гордец, названный Маркибаном[642]. Он искал Боэмунда в сече, чтобы бросить ему вызов. Боэмунд откликнулся на его призыв. Два доблестных воина наносили друг другу жестокие удары, но Боэмунд одержал верх, повергнув турка и отрубив ему голову. Христиане, внеся свой основательный вклад в победу, вернулись, как было условлено, в замок, тогда как войска Данишмендида весь день преследовали врага. Рыцари-христиане, как и было предусмотрено, схватили ожидавших их стражников и заковали их в кандалы, после чего захватили цитадель, город и его сокровища; Мелац все это время была рядом с ними.

На другой день девушка радостно поспешила к победившему в бою отцу, но тот, придя в неистовую ярость, поклялся «божественным родством Магомета»[643], что велит сжечь ее заживо вместе с «ее возлюбленными» франкскими рыцарями, которым она, к ее великому позору, передала оружие. Он еще не знал, что франки завладели цитаделью. На следующий день, когда тиран приказал разыскать Мелац, чтобы привести приговор в исполнение, Боэмунд с товарищами, помня об обещании, вмешался в ход событий. Беззвучно сойдя вниз, его рыцари окружили зал и схватили Данишмендида со всем его двором. Они легко могли перебить всех, но, верные своей клятве, ждали распоряжений Мелац (тема служения Даме). Она же, окруженная франками, подобно их Даме[644], со спокойной улыбкой обратилась к отцу: он поступил несправедливо, поскольку одолеть своего врага сумел лишь благодаря ей и рыцарям. Похвала Мелац, обращенная к ее защитникам, не лишена интереса: в ней можно найти все шаблоны, использованные в рыцарских романах, включая призыв к щедрости правителей в отношении славных рыцарей:

«Узри же, сколь верны франки! Они преданно явились к тебе на помощь в битве, обратив наших врагов в бегство. Случай позволял им сбежать, и это очевидно для всех, даже для незрячих! Но они вернулись лишь потому, что не хотели уйти, не испросив у вас разрешения, и теперь, веря в твою щедрость, они испрашивают награды, какую заслуживает их подвиг»[645].

К тому же, добавила она, франки в состоянии применить силу, перед которой ничто не сможет устоять. Отец обдумывал решение вместе со своим советом, в то время как Мелац находилась среди христиан. Вскоре Гюмюштекин вернулся и попросил у дочери совета. Мелац, подобно настоящей Даме, являющейся рассудительной и умиротворяющей доброй советчицей, дала мудрый ответ:

«То, в чем вижу я пользу, не замедлю открыть и тебе: заключи мир с христианами и сделай так, чтобы, пока ты был жив, между вами царил нерушимый мир. Освободи всех тех, кто томится в плену во всех твоих землях. Взамен пусть и они отпустят всех ваших людей, находящихся в их власти. Боэмунду же и его товарищам, чья помощь принесла вам победу, даруйте достойную их славных трудов награду. Узнайте же и другое: отныне я христианка. Я желаю обрести новую жизнь, причастившись к таинствам христианского закона, и не могу более находиться здесь, подле вас. Ибо закон христианский — священный и достойный, тогда как ваш закон полон тщеты и осквернен всякого рода нечистотами»[646].

Итак, доблесть Боэмунда породила любовь и привела к обращению в истинную веру. Такое заявление юной обращенной, очевидно, вызвало ярость турок, но Бог лишил силы тех, кто желал ей зла. Тогда Мелац призвала рыцарей завершить начатое дело: поскольку они прекрасно справились со своей ролью, не нарушив слова, она освобождает их от клятвы. Но теперь, чтобы не дать прошлому вернуться, им следует заключить под стражу ее отца вместе с его вельможами, чтобы вынудить их, не проливая ничьей крови, подписать мирный договор. И вновь за дело взялся Боэмунд, обладавший всеми достоинствами:

«Именно тебе, господин Боэмунд, я доверяю осуществить этот замысел, ибо ты искусен во всех делах и весь мир восхваляет твою зрелость и мудрость. Отныне я буду неразлучной сестрой вам и разделю вместе с вами радости и тягости в вере в Нашего Господина Иисуса Христа»[647].

Став хозяином дворца, Боэмунд управлял им пятнадцать дней, тогда как Гюмюштекин, проклиная своего бога Магомета, согласно повторяющемуся мотиву эпопеи[648], наконец смирился с необходимостью заключить мирный договор. Он попросил встречи с Боэмундом, пообещав заключить с ним мир, освободить всех пленников и выдать свою дочь замуж за норманна. Но Мелац еще не верила обещаниям отца; она посоветовала Боэмунду отправить послов в Антиохию за отрядом вооруженных рыцарей. В Антиохию были посланы Ричард Салернский и некий человек по имени Сакрис — по их просьбе Танкред, находившийся в городе, собрал войско и отпустил, в свою очередь, своих пленников, в том числе и дочь Яги-Сиана. Последняя, однако, оплакивала свое освобождение… поскольку отныне она не могла больше угощаться изысканным мясом кабана, которым питались христиане (комический элемент, часто присутствующий в эпосе).

В это время Боэмунд вел беседы с Гюмюштекином: как мудрый и скромный муж, образец князя-христианина, он обращался к нему со всей учтивостью и даже беззастенчиво льстил ему, чтобы «очаровать» мусульманского правителя. Это ему удалось. Мусульманские князья научились признавать и ценить его. Боэмунд снискал всеобщую похвалу, все хотели нанять его на государственную или военную службу. Обдумав недавние события, вожди мусульман вынесли благосклонное заключение относительно христианской веры, напоминающее речь «жесты»: «Наш Бог, ненавистный Магомет, покинув нас, бессильно пал перед богом христиан»[649]. В самом деле, разве не был истинным Богом тот, кто одерживал блестящие победы в сражениях, ордалиях и «Божьих судах»? Этот Иисус Христос, заключили вожди, очевидно, по праву считается христианами всемогущим: «Он даровал им славную победу, окрасив их копья кровью наших братьев и родных…» А христианские рыцари, похоже, способны выступить против всего воинства великого персидского султана… Следовательно, лучше заключить с ними мир, нежели безрассудно навлекать на себя их смертоносную ярость. Чувствуется, что автору здесь пришлось выбирать между желанием показать турок, обратившихся в истинную веру, и необходимостью придерживаться истории, которая знала их еще сарацинами: противники Боэмунда не обратились в христианскую веру, но все же заключили мирный договор.

Гюмюштекин согласился с их мнением: он велел освободить пленников и отдал Боэмунду и его товарищам бесценные сокровища (мотив справедливого вознаграждения рыцарской доблести и возможного обогащения в сражении против неверных). Вернувшийся Ричард Салернский, в свою очередь, был тепло принят; Боэмунд и Гюмюштекин заключили вечный мир.

Мелац, покинув дворец отца вместе со своими евнухами и слугами, присоединилась к христианам (мотив обращения в истинную веру сарацинской княжны, уже представленный в «Песни о Роланде»). Наконец, всех радостно встретила Антиохия. Позднее, замечает норманнский монах, Ричард де Принципат (Салернский) был послан Боэмундом во Францию — ему поручили доставить оковы из серебра святому Леонарду, покровителю узников, чтобы возблагодарить его за освобождение. Тогда же Боэмунду представился удобный случай, как мы увидим далее, для того, чтобы распространить свою легенду еще больше — правда, на этот раз в ином ключе, в жанре агиографии.

Вскоре Мелац, согласно своему обету, была крещена, и Боэмунд обратил к юной влюбленной княжне возвышенную речь, которую можно подытожить следующим образом: будет справедливо, если благородная сарацинка, всегда готовая прийти на помощь, некогда язычница, а ныне христианка, выберет супруга по собственному желанию — и никто не сможет отказать ей. Конечно, Боэмунд прекрасно знает, что Гюмюштекин отдал ее ему в жены, но хорош ли для нее этот выбор? Он воевал сызмальства и должен заниматься этим ремеслом еще долгое время, поскольку сейчас ему нужно сражаться со своим главным врагом, греческим императором. К тому же, находясь в заключении, он дал обет отправиться в Аквитанию поклониться святому Леонарду, если его вызволят из плена. Движимый чувством искренней дружбы, он не может навязывать ей узы брака, ибо сразу же после брака он будет вынужден пуститься в долгое и опасное странствие. «Вот мой родич Рожер, сын князя Ричарда Салернского: он моложе меня и красив, он не уступает мне в знатности, богатстве и могуществе. Я восхваляю его ради того, чтобы вы вступили с ним в узы брака, и желаю вам прожить с ним долгую жизнь», — закончил свою речь Боэмунд[650].

Все одобрили совет «мудрого Боэмунда», и Мелац стала супругой Рожера Салернского. Боэмунду было тогда около пятидесяти лет. В безбрачии он оставался недолго: после своего путешествия в Сен-Леонар-де-Нобла он взял в жены Констанцию, дочь короля Франции Филиппа I. Ордерик Виталий хорошо об этом знал, а следовательно, не мог закончить рассказ свадьбой Боэмунда и Мелац. Со своей стороны, я не верю, что хронист его выдумал: он лишь переработал на свой лад рассказы и легенды, порожденные пропагандистскими речами самого Боэмунда, те, что можно было бы назвать «Деяниями Боэмунда».

Эта романтическая версия освобождения норманна кажется мне крайне назидательной. В большей степени, чем другие, она восхваляет Боэмунда, рыцаря без страха и упрека, мудрого и дальновидного князя-христианина, подвергшегося враждебным нападкам басилевса Алексея. Своими рыцарскими достоинствами, чьим воплощением он являлся, этот князь покорил сердце сарацинской княжны, которую хотели отдать ему в жены, и обратил ее в христианскую веру. Благодаря доблести, умению вести войну и Божьему покровительству он одержал блестящую победу на поле боя, добившись тем самым своего освобождения, свободы для всех узников, мира и прочного союза, направленного против самых своих опасных врагов, — и, сверх того, был вознагражден богатыми дарами.

Итак, Боэмунд представлен здесь и как эпический герой, и как куртуазный рыцарь, и как образцовый крестоносец. Как не последовать за таким предводителем, чтобы выполнить следующую программу: победить неправедного императора и одержать с Божьей помощью блистательную победу над нечестивыми неверными, дабы они признали истинного Бога, отказавшись от лжеца Магомета? Как нам кажется, это не что иное, как отголосок пропагандистских речей в защиту крестового похода, который спустя несколько лет Боэмунд проповедовал во Франции, включая Нормандию, где его могли в живую услышать информаторы Ордерика Виталия — или по крайней мере узнать содержание того, что услышали другие.

Итак, легенда о Боэмунде появилась на свет. Вскоре она окрепнет и разрастется.

20. Новые планы изворотливого норманна

По возвращении в Антиохию Боэмунд вновь взял княжество в свои руки, Танкред, хоть и был разочарован, предпочел смириться: ведь он внес столь небольшой вклад в освобождение своего дяди… Ради необходимого сотрудничества племянник и дядя без лишних слов предали прошлое забвению.

Боэмунд, не мешкая, начал военные действия против соседей, в первую очередь против правителя Алеппо Ридвана[651]. Вместе с войсками из Эдессы он устроил несколько набегов на регион Алеппо и захватил Мослимих, перебив часть его жителей и обложив выживших данью в 7000 золотых монет, которые пошли на выплату доли его выкупа. Взамен франки обязались отпустить мусульман, схваченных перед взятием города; жители окрестного региона тоже были обложены данью[652]. С Ридваном заключили перемирие, что позволило Боэмунду выступить против Византии.

Тщетно Алексей требовал вернуть империи киликийские города Адану, Мамистру и Тарс. На сей раз, чтобы завладеть ими, он послал полководца Вутумита. Последний отправился на помощь к армянину Татулу, управлявшему территорией Мараша, но был в спешном порядке отозван в Константинополь. Чуть позже, весной 1103 года, Боэмунд, Танкред, Балдуин и его кузен Жослен де Куртене, напав на Татула, вынудили его сдаться. Последний уступил Мараш Жослену и удалился в Константинополь[653], тогда как Боэмунд захватил город Эльбистан к северу от Мараша.

Эти завоевания, как и нейтралитет Данишмендида, защищали Боэмунда от любых нападений со стороны Анатолии. Норманн возобновил кампанию против Ридвана: в марте 1104 года он захватил город Бассарфут, между тем как Жослен перерезал дороги между Алеппо и Евфратом, откуда Ридван мог ожидать помощи. Чтобы успешно завершить операцию, нужно было взять крепость Харран между Эдессой и Евфратом. Момент казался подходящим из-за конфликта, вспыхнувшего после смерти атабека Кербоги (1102 год) между двумя кандидатами на власть, эмиром Мосула Джекермишем и эмиром Мардина Сукманом. Тем не менее, ввиду общего врага, они сумели позабыть про распри и объединить силы, планируя напасть на Эдессу в мае 1104 года. Балдуин дю Бург обратился за помощью к Боэмунду, который явился в сопровождении Танкреда, Бернарда де Валанса и Даимберта Пизанского, бывшего патриарха Иерусалима, укрывшегося в Антиохии. Его армии присоединились к воинству Балдуина дю Бурга и Жослена де Куртене.

Все эти объединенные войска составляли основную часть христианских сил Северной Сирии; все они двинулись на Харран. Уверенные в будущей победе, христиане отказались от штурма, не желая разрушать крепость, которую они намеревались использовать после захвата. Вильгельм Тирский упомянул даже о споре насчет обладания городом, который затеяли притязавшие на него Боэмунд и Балдуин[654]. Узнав о приближении мусульманской армии, они двинулись ей навстречу, на юг. Верный своей обычной тактике, Боэмунд должен был ворваться в схватку в самый последний момент. Но у турецкой армии тоже был план: изображая бегство, броситься врассыпную перед христианскими силами, которые, преследуя их, попадут в расставленную ловушку. В результате турки не только разгромили христиан, но и захватили Балдуина с Жосленом[655]. Боэмунд, едва избежав плена, отступил к Эдессе, чьим регентом на время отсутствия Балдуина стал Танкред. Затем Боэмунд возвратился в Антиохию[656].

Поражение под Харраном (7 мая 1104 года) едва не привело к краху. Фульхерий Шартрский счел эту битву самой катастрофичной из всех, в которых вплоть до сего времени участвовали христиане[657]. В военном плане франкское рыцарство понесло серьезные потери погибшими и пленными. Впервые западноевропейская конница потерпела жестокое поражение в бою на открытой местности, где её фронтальные атаки до сих пор считались неудержимыми. Миф о непобедимых франках начинал рассыпаться. Мусульмане, воспрянув духом, отважились атаковать противника. Алеппо, которому грозил натиск крестоносцев, окончательно избег франкского завоевания. Последствия поражения, однако, были не столь значительны из-за неспособности противников твердо договориться между собой. Стяжав победу над франками, Джекермиш и Сукман вновь увязли в ссоре, дав христианам возможность организовать защиту, в частности, в Эдессе, которую удерживал Танкред.

Племянник Боэмунда, однако, не мог надеяться на то, что ему удастся долгое время сопротивляться Джекермишу без поддержки своего дяди, который вскоре отправился к нему на помощь. Задержавшись из-за плохого состояния дорог, князь Антиохии прибыл слишком поздно: Танкреду тем временем удалось сделать удачную вылазку, окончившуюся победой. Боэмунд появился тогда, когда турки уже ударились в бегство: он довершил их разгром[658].

Согласно Альберту Ахенскому — лучшему в данном случае источнику, — Танкред по случаю взял в плен женщину знатного происхождения. Взамен на ее освобождение турки предложили отдать Балдуина дю Бурга — или выкуп в 15 000 золотых монет. Король Иерусалимский убеждал Боэмунда и Танкреда согласиться на обмен, но те предпочли взять выкуп, поскольку крайне нуждались в деньгах, чтобы платить своим войскам. Этот случай вновь продемонстрировал, каковы пределы солидарности франков. Альберт Ахенский осуждает решение двух норманнов, которое, по его словам, усиливало их собственную власть в ущерб Балдуину и позволяло им сохранить Эдессу с ее богатствами[659]. Танкред, вероятно, не хотел, чтобы история с Эдессой закончилась для него тем же опытом, что и его временное правление в Антиохии. Боэмунд, в свою очередь, плохо воспринял бы, если бы ради освобождения Балдуина приложили больше усилий, нежели раньше для него самого. К тому же, вне всякого сомнения, он предпочел бы, чтобы Танкред обосновался в Эдессе: тогда за ним не пришлось бы присматривать в Антиохии, где племянник мог оказаться потенциальным соперником. В результате Балдуин остался в плену, а Танкред укрепил оборонительные городские сооружения.

Вернувшись в Антиохию, Боэмунд приготовился отражать нападения одновременно Ридвана из Алеппо и византийских войск. Ободренный поражением, понесенным франками под Харраном, правитель Алеппо побуждал к восстанию жителей недавно завоеванных городов и крепостей в восточной части княжества. Ему сдались Артах, Мааррат-Масрин и Сармин; франкские гарнизоны отступили, оставив Мааратан-Нуман, Аль-Бару и Кафартаб. Спустя лишь год успехи пятилетних завоеваний в этом регионе были сведены к нулю. Более того, опустошив регион, Ридван подошел к Антиохии, вплоть до «Железного Моста» — под угрозой оказалось само существование княжества[660]. Спасти его в этот момент помогла внезапная кончина в июне 1104 года малика Дукака из Дамаска, чьи два сына вступили в борьбу за наследство[661].

Опасность возросла еще и потому, что в войну вступили и византийцы. Алексей завязал хорошие отношения с королем Балдуином Иерусалимским: он велел освободить многих его рыцарей, попавших в плен в Рамле, уплатив за них выкуп фатимидским властям Египта. Раймунд Сен-Жильский был на его стороне, и басилевс поддерживал завоевания графа в регионе Триполи. Летом 1104 года Алексей направил в Киликию византийскую армию под командованием военачальника Монастры, который отобрал у Боэмунда Тарс, Адану и Мамистру, в то время как греческий флот под предводительством флотоводца Кантакузина высадился в Лаодикее, захватив порт и нижний город, а затем и почти всю Лаодикею, кроме цитадели. Боэмунд, спешно подойдя со всеми имеющимися у него силами, ринулся на византийцев, отразивших его атаку. Князю удалось лишь сохранить цитадель, усилить ее гарнизон и сменить его начальника, которого Боэмунд заподозрил в измене. После этого он ушел в Антиохию[662].

Боэмунд понял, что его сил недостаточно, чтобы бороться одновременно против турок, византийцев и Раймунда Тулузского, который все более уверенно контролировал территории, расположенные к югу от Антиохии, что являлось для антиохийского князя дополнительной угрозой. С момента выплаты выкупа и сокрушительного поражения в Харране норманнскому предводителю не хватало ни денег, ни войск. В сентябре 1104 года он собрал совет в базилике Святого Петра, пригласив на него и Танкреда. Обрисовав положение, он предложил следующее решение: вновь доверить регентство Танкреду и отправиться на Запад за поддержкой, субсидиями и воинским подкреплением, «склонить народы Галлии на свою сторону». Танкред вызвался отправиться вместо него, но Боэмунд отклонил предложение: племянник был недостаточно известен и общепризнан, чтобы справиться с такой миссией. Более полезен он будет в Антиохийском княжестве, управляя им в качестве регента, — Боэмунд же тем временем наберет войска, необходимые для победы над их врагами. К тому же Боэмунд утверждал, что принес обет «на клинке своего меча» посетить гробницу святого Леонарда, покровителя узников[663].

Альберт Ахенский прозорливо высказался относительно цели этой миссии: «Боэмунд отправился в путь, желая добраться не только до Италии, но и до Галлии, чтобы набрать в ней воинов и поднять князей против греческого правителя Алексея»[664]. Действительно, норманнский предводитель рассчитывал отправиться на Запад, чтобы призвать к новому крестовому походу, что было единственным средством пробудить энтузиазм масс, которые, конечно, не двинулись бы в путь ради одного только спасения княжества Антиохийского. Но на этот раз новым крестоносцам предстояло сначала нанести поражение Алексею, которого Боэмунд изобразил главным врагом божьего воинства в Святой земле. Полностью отождествляя свое дело с крестовым походом, чьим поборником он стал, Боэмунд превратил своих противников, Алексея и Раймунда Тулузского, в главных виновников той угрозы, что нависла над всеми латинскими государствами, включая Иерусалим и Гроб Господень, ради освобождения которых многие отказались от всего, что имели.

В конце осени 1104 года Боэмунд отправился в Апулию. Стивен Рансиман справедливо полагал, что он взял с собой «копии “Деяний франков”, анонимной хроники Первого крестового похода глазами норманнов»[665]. На мой взгляд, именно в это время Боэмунд велел внести в нее первые поправки. По мнению английского историка — взявшего на вооружение гипотезу, предложенную в свое время Аланом Креем, — речь идет о добавлении в текст хроники проанализированного выше отрывка, согласно которому Алексей якобы обещал Боэмунду землю в «пятнадцать дней пути в длину и восемь дней пути в ширину ab Antiochia». Однако на самом деле поправок гораздо больше — это и добавления, возвеличивающие роль Боэмунда, и исключение, как уже говорилось выше, некоторых лестных замечаний относительно Алексея и Раймунда Сен-Жильского.

Можно предположить, что в первоначальной версии норманнского Анонима образ графа Тулузского не был столь негативным. Эта версия была близка к рассказу Раймунда Ажильского, чьи следы можно обнаружить в позднейших вариантах, например, в повествовании Тудебода и порой даже в самих «Деяниях». Чтобы объяснить некоторое сходство меж ними, вовсе не нужно, как это часто делали, выдвигать предположение о том, что норманнский Аноним опирался на текст Раймунда Ажильского. И тот, и другой, будучи свидетелями событий, могли описывать одни и те же факты, которые провансальский хронист, разумеется, интерпретировал в пользу Раймунда Сен-Жильского, чего не делал норманнский Аноним даже в первой версии хроники. Поправки, внесенные им в то время, вероятно, относились к рассказам, которые он счел слишком благожелательными по отношению к графу Тулузскому, — автор попросту убрал их. В версии, известной Тудебоду, они, как видно, еще существовали, но после новой «корректировки», выполненной в ходе пропагандистской поездки Боэмунда по Франции, эти эпизоды исчезли из повествования. Таким образом, существование разных версий «Деяний» можно объяснить возраставшей заботой Боэмунда представить Алексея и его союзников главными врагами «паломничества» в Святую землю.

Вероятно также, что в ходе первой правки из текста исчезло упоминание о сенешале короля Франции Ги Рыжем, сбежавшем в 1098 году с осады Антиохии, — его место в тексте занял Петр Пустынник. В версии Тудебода эта замена уже присутствует[666]. Каковы были ее причины? Не было ли это сделано потому, что Боэмунд уже тогда не желал настраивать против себя короля Франции? Вполне вероятно, ибо он нуждался в его поддержке как при наборе воинов, так и в проповедовании крестового похода, которые он намеревался начать в его королевстве.

Можно пойти еще дальше. Очень вероятно, что Боэмунд уже тогда планировал дипломатический демарш, чтобы добиться руки одной из дочерей короля. Прежде чем отправиться в пропагандистский «тур», Боэмунд, как мы помним, отправил во Францию своего родственника и бывшего собрата по темнице Ричарда де Принципата. Последнему было поручено подготовить его путешествие и доставить от его имени в монастырь Сен-Леонар-де-Нобла приношение по обету — серебряные оковы — в знак признательности за освобождение из тюремных застенков Данишмендида[667]. Гвиберт Ножанский утверждает, что был свидетелем того, как Ричард де Принципат, «красивейший муж», явился к королю Франции, чтобы просить руки его дочери Констанции[668]. Он не указывает точной даты этого первого посольства, но можно предположить, что оно состоялось до прибытия Боэмунда во Францию или сразу же после него.

Перед тем как отправиться на Запад, Боэмунд вновь поручил регентство Антиохии Танкреду. Последний сохранил также Эдессу, которую он обязался передать Балдуину дю Бургу, как только тот будет освобожден. Тем не менее он доверил правление Эдесским княжеством своему родственнику, чтобы полностью посвятить себя Антиохии. Вскоре он стал называть себя «герцогом и князем Антиохийским», чего не делал во время своего первого регентства, последовавшего за пленением Боэмунда. Формальное свидетельство этого титула относится к 1108 году, но ничто не мешает думать, что Танкред носил его уже с 1105 года[669].

Маловероятно, правда, что Танкред проявил в этом инициативу. К этому времени Боэмунд уже считался «князем Антиохийским» на законном основании. Ряд историков посвятил немало страниц данному вопросу, но нам нет необходимости задерживаться на нем. Известно, что в июле 1098 года в двух грамотах, предоставленных генуэзцам, норманн называл себя только «Боэмундом» и «Боэмундом, сыном герцога Апулийского Роберта Гвискарда»[670]. Однако в воспроизведенном Альбертом Ахенским письме с просьбой о помощи, которое Танкред отправил Боэмунду весной 1104 года, хронист именует его «славным князем Антиохии, назначенным Богом»[671]. Но Альберт написал эту часть своей книги после 1106 года — вероятно, в 1120 году. Слишком поздно для того, чтобы это упоминание имело значение.

Монеты и печати тоже не дают нам определенных указаний на этот счет. Густав Шлюмбергер, а вслед за ним и Ральф Евдейл, сослались на две медные монеты, одну из которых можно уверенно отнести ко времени Боэмунда[672]. Первая монета — византийского типа, с поясным портретом святого Петра на аверсе: правая рука святого поднята в благословляющем жесте, в левой руке — крест; на монете можно различить надпись на греческом «Петр» («o Petros»). На реверсе виден крест и буквы B-M-H-T — без сомнения, аббревиатура имени «Боэмунд» в греческой огласовке. Сходство аверсов позволяет сопоставить эту монету с теми, что были изготовлены Боэмундом в качестве сеньора Бари. На реверсе второй монеты, которая может быть отнесена к эпохе Боэмунда или его сына Боэмунда II, есть надпись: «Боэмунд, слуга Христов»[673].

Однако монеты не могут просветить нас относительно титула, принятого Боэмундом в Антиохии. С другой стороны, печать, которой он пользовался, вероятно, является той же печатью, что была у него в Италии, с надписью «Бог, спаси слугу твоего Боэмунда»[674]. Итак, у нас нет ни одного прямого свидетельства об официальном использовании Боэмундом до его отъезда титула «князь Антиохии». И все же можно полагать, что он признавал себя таковым с момента инвеституры, пожалованной ему патриархом Даимбертом.

Зато довольно частое использование этого титула Боэмундом наблюдается после его отъезда из Антиохии. В 1105 году, в Бари, в одной грамоте он назван «Боэмундом […] Антиохийским», правда, лакуна в тексте не дает возможности утверждать, что между его именем и названием его города было слово «князь» (princeps)[675]. В сентябре 1106 года Боэмунд составил послание папе Пасхалию II, прося его о поддержке против Алексея; он подписал его следующим образом — «князь Антиохии и слуга христианского воинства»[676]. Понтифик же не имел ничего против того, чтобы называть его в грамоте от 18 ноября «Боэмундом, князем Антиохийским»[677].

Боэмунд был крайне заинтересован в том, чтобы взять себе этот титул в то время, когда он призывал Запад к крестовому походу против Алексея, единственного, кто вместе с Раймундом Тулузским не признавал свершившегося факта: создания независимого латинского княжества Антиохии. Нет ничего удивительного в том, что между 1105 и 1111 годами в шести грамотах, выпущенных в Бари людьми, действующими от имени Боэмунда, его называли также «князем Антиохийским»[678].

Томас Эсбридж справедливо полагает, что Боэмунд унаследовал имевшееся у норманнов еще до эпохи крестовых походов понятие «князь», связанное с представлением о полноправной, независимой власти, обладающей юрисдикцией на определенной территории[679]. Однако аргументы, подобранные им для доказательства того, что Боэмунд пользовался титулом князя Тарентского перед своим уходом из Италии в 1096 году, не убедительны. Подтвердить его правоту может лишь одна грамота: в октябре 1093 года Боэмунд дважды подписал ее «Боэмунд, милостью божьей князь, сын Роберта Гвискарда»[680]. Но заметим, что слово «князь» используется в данном случае без указания княжества. Кроме того, это не оригинал грамоты, а ее копия, появившаяся либо в 1267, либо в 1272 году, что по меньшей мере оставляет вопрос о надежности источника открытым. Даже приняв его на веру, по нему можно заключить лишь то, что Боэмунд хранил в памяти представление о княжестве в определенном выше смысле, но не то, что в то время существовало княжество Тарентское[681].

Доверив Антиохию Танкреду — который позднее благодаря принудительному займу собрал необходимые войска и тем самым спас военное положение, — Боэмунд в сентябре 1104 года отправился в путь из гавани Святого Симеона в сопровождении своего верного союзника Даимберта Пизанского, который намеревался защищать себя перед папой Пасхалием II. Впоследствии Даимберт принял участие в первом призыве к крестовому походу Боэмунда в Южной Италии и был полностью восстановлен понтификом в правах.

Согласно «Истории священной войны», Боэмунд отправился по морю в сопровождении флота из тринадцати кораблей[682]. Вероятно, речь идет о торговых генуэзских судах, поскольку Антиохия, как и другие латинские государства Востока, сильно зависела от итальянского морского флота. Ранее мы указывали на льготы, которые Боэмунд предоставил не раз помогавшим ему генуэзцам. Ускользнув от греческого флота и императорских чиновников, Боэмунд в декабре 1104 года (или в январе 1105 года) высадился в Бари[683]. Тогда он не знал, что его давний недруг, Раймунд Тулузский, был тяжело ранен во время нападения на крепость Мон-Пелерен под Триполи в конце 1104 года; 28 февраля 1105 года граф скончался[684]. Вероятно, по этой причине последующие версии текста норманнского Анонима оказываются все более и более недоброжелательными по отношению к графу Тулузскому, союзнику «недостойного императора Алексея», которого Боэмунд хотел разгромить.

Анна Комнина добавляет к легенде о Боэмунде любопытный эпизод, касающийся его возвращения в Южную Италию; его нет ни в одном из латинских источников. Возможно, причиной его появления послужила традиционная репутация норманнов, признаваемых людьми хитрыми и изворотливыми[685]. По свидетельству дочери Алексея, чтобы усыпить бдительность византийской администрации, особенно в портах, где ему необходимо было остановиться, Боэмунд распустил в Антиохии слухи о своей кончине. Там же демонстративно изготовили его гроб, поместили его на диеру, чтобы доставить в Апулию, и спутники Боэмунда, чьи имена не названы, принялись разливаться в каждом порту в погребальном плаче и стенаниях. В море Боэмунд, разумеется, выбирался из гроба, чтобы подышать свежим воздухом, но как только корабль приближался к какой-либо гавани, предводитель вновь занимал «исходное положение». Чтобы избежать малейших подозрений, вместе с ним в гроб положили задушенного петуха, который испускал зловоние, якобы исходившее от тела норманнского предводителя. Принцесса, утонченная византийка, казалось, была поражена: как этот прославленный Боэмунд мог выносить подобную пытку — он, кто «больше всех наслаждался этим мерзким запахом»? Урок, извлеченный ею из всей этой истории: варвары обладают неимоверным упорством и способны на все, чтобы добиться поставленной цели, в данном случае, свержения византийской власти:

«Из этого случая я поняла, что все племя варваров не знает удержу в своих стремлениях и готово добровольно вытерпеть любые страдания. Вот и Боэмунд живой, умерший только для вида, не побоялся жить рядом с мертвечиной. В первый и единственный раз видела наша земля подобную хитрость варвара, целью которой было ниспровержение ромейского владычества. Никогда прежде ни варвар, ни эллин не придумывали против врагов ничего подобного, да и будущие поколения, я полагаю, такого не увидят»[686].

На Корфу Боэмунд, решив, что он в безопасности, наконец покинул смрадный гроб и дерзнул даже «вызвать» правителя города, чтобы беззастенчиво рассказать о своем «подвиге» и передать ему послание для его господина Алексея. Содержание послания было еще более дерзким: он объявлял басилевсу, что доверил Антиохию Танкреду («а он достойный противник для твоих военачальников»). Что касается самого Боэмунда, он возвращается на Запад, ведомый грозными намерениями относительно Алексея. Это не что иное, как объявление войны Византии, против которой Боэмунд пообещал двинуть всех воинов Запада:

«Живой, я умер, и мертвый, воскрес, чтобы поколебать подвластную тебе Романию. Если я переправлюсь на другой берег, увижу лонгивардов, латинян и германцев и моих франков, верных сынов Арея, я не перестану заливать потоками крови твои земли и города, пока не водружу свое копье в самой Византии». Вот до какой наглости дошел этот варвар![687].

Основывается ли версия Анны Комниной на достойных доверия документах, или же это плод ее воображения? Во всяком случае, верно одно: она не ошибается, говоря о неистовой решимости Боэмунда и цели, которой он отныне следовал — обрушить власть византийцев, подняв ради этого Запад на новый крестовый поход. Для ее достижения ему требовалась поддержка понтифика, короля Франции и правителей Западной Европы. Их Боэмунду обеспечило его дипломатическое мастерство.

21. Возвращение на Запад

«В то время как Танкред наращивал силы княжества Антиохийского, Боэмунду в Европе удалось организовать свой крестовый поход — отчасти благодаря тому ловкому умению, с которым он сумел распространить в Италии и во Франции истории, выставляющие в выгодном свете его, а в невыгодном — «ненавистных» греков, что нашло отражение во всей последующей западной историографии»[688].

Нельзя было лучше выразить в нескольких строках цели, неустанно преследуемые Боэмундом на Западе, и указать на использованные ради их достижения «средства массовой информации», на их успех и воздействие.

С момента возвращения в свои апулийские земли Боэмунд заботился о своей «рекламе». Он и раньше не забывал поддерживать контакты с Южной Италией, извещая о победах, одержанных благодаря ему «воинами Христа». Известно, что на следующий день после разгрома Кербоги под Антиохией он велел послать в церковь Святого Николая в Бари богатый шатер атабека, что попутно подчеркивало его роль военачальника победоносных армий[689]. На сей раз он сам доставил с богатого реликвиями, пышного Востока несколько драгоценных талисманов: так, церкви Святого Савина в Каносе он принес в дар две иглы из тернового венца Христа, на которых еще можно было различить следы крови Искупителя[690]. Его слава росла изо дня в день. Если верить автору «Истории священной войны», благоволившему норманну, с момента прибытия Боэмунда в Италию красноречивый Даимберт Пизанский представлял его во всех городах как «истинного рыцаря и мученика Христова». Популярность рыцаря граничила с преклонением: народ стекался толпами, «словно желая увидеть самого Иисуса Христа»[691].

Нам мало известно о деятельности Боэмунда в то время. Вероятно, вскоре он приступил к закладке флота, необходимого для осуществления его замыслов, о которых он поведал папе римскому Пасхалию II; его друг Даимберт вскоре тоже предстал перед папой, чтобы защитить свое дело, — очевидно, его победа лишь укрепила положение Боэмунда. О точной дате его встречи с папой римским ничего не известно[692]. Мы не можем утверждать, что их переговоры состоялись до этой даты, но это все же возможно.

Что произошло в ходе этой встречи, какие соображения руководили папой, когда он выносил решение в пользу предприятия норманна? Пасхалий II, безусловно, доверил Боэмунду vexillum sancti Petri (хоругвь святого Петра) в знак папского согласия на будущий крестовый поход и дал ему в помощники Бруно де Сеньи, чтобы проповедовать поход на Западе, особенно во французском королевстве. Мог ли папа римский отказаться от проекта, представленного блистательным героем Первого крестового похода, особенно после поражения вспомогательного похода в 1101 году?[693]

Однако знал ли понтифик о намерении Боэмунда напасть на Алексея, поддерживал ли он этот замысел? Историки придерживаются различных взглядов на этот счет. Большинство из них утверждает, что папа разделял предубеждение Боэмунда и с самого начала поддерживал его затею против Алексея, который, по его мнению, был склонен к союзу скорее с турками, нежели с крестоносцами[694]. Один лишь Джон Роу в волнующей защитной речи пытается снять с папы вину за эту «ошибку», представляя его жертвой, введенной в заблуждение хитростями Боэмунда; последний якобы говорил с папой лишь о крестовом походе на Восток[695].

Конечно, нельзя полностью исключить, что Боэмунд во время встречи с понтификом представил свой план в этой условной форме. Зато гораздо сложнее допустить, что Пасхалий II долгое время мог не знать об истинных намерениях Боэмунда, который повсюду, в компании легата Бруно де Сеньи, открыто призывал к походу «против неправедного византийского императора», ответственного за все беды крестоносцев, включая тех, кто в 1101 году был истреблен турками, как говорили тогда, с согласия басилевса. Кроме того, разве решился бы Боэмунд полностью скрыть от папы свой замысел так или иначе напасть на Византийскую империю, рискуя из-за этого во время своих дальнейших призывов к походу внезапно лишиться папского одобрения? Сложно поверить в то, что подобный вариант развития военных действий не был хотя бы раз упомянут во время их встречи.

Согласился ли Пасхалий II с идеей нападения на Византию? Не нашел ли в нем Боэмунд решительного противника такого проекта — и тогда не пришлось ли ему пойти на все дипломатические хитрости и уловки, на какие он был способен, чтобы убедить папу? Конечно, норманн сделал все, чтобы Запад воспринимал византийскую империю как порочную и продажную державу, враждебную христианам и сотрудничавшую с турками. Норманнский Аноним, как видно, не упустил возможности распространить эту идею, но в этом он не был ни единственным, ни даже первым. То время действительно было отмечено глухой и глубокой враждебностью к грекам.

Корни этой сильнейшей неприязни уходят во времена, предшествующие крестовому походу, — последний лишь укрепил взаимное предубеждение обоих лагерей. Для греков латиняне были грубыми и кровожадными, жаждущими золота и драгоценностей варварами, едва ли скрывающими свои помыслы, заключавшиеся в одном: награбить сокровища Византии и захватить ее земли под предлогом крестового похода. Боэмунд послужил яркой иллюстрацией этому убеждению, поскольку он нарушил присягу, присвоив себе Антиохию. А для большинства латинян Византия была пришедшей в упадок империей, которую изнутри подтачивали порок, взяточничество и страсть к роскоши; она оставалась на плаву лишь благодаря союзам с врагом «язычником» — настолько греки, по их мнению, были трусливы, изнежены, порочны и вероломны. Император Алексей представлял собой в большей степени врага, нежели союзника. Его часто называли ответственным за потери крестоносцев Петра Пустынника в 1096 году, за обман в Никее в 1097 году, за отступление от Антиохии в 1098 году, за препятствия, чинимые паломникам, идущим через земли империи, и за недавний разгром крестоносного воинства в 1101 году.

Эти обвинения, в свою очередь, выдвигал и Боэмунд. Если верить Альберту Ахенскому, в начале 1102 года подобные слухи дошли до Иерусалима. Молва, обвинявшая императора в том, что он вступил в сделку с врагом, принесла свои плоды: множество христиан обратилось к королю Балдуину с просьбой написать Алексею и потребовать от него «прекратить выдавать или предавать их и явиться на помощь Иерусалимской Церкви вместо того, чтобы благосклонно выслушивать турок и сарацин»[696]. Более того, люди открыто обвиняли Алексея и Раймунда Тулузского в сговоре против крестоносцев, которых они якобы намеревались выдать туркам:

«Действительно, в среде христианского люда прошел слух о том, что Раймунд и туркополы повели армию лангобардов через пустыни и безлюдные земли Пафлагонии [северное побережье Средней Азии] в согласии с тайными и коварными советами самого императора, чтобы армию, истощенную в пути голодом и жаждой, легко могли победить и уничтожить турки»[697].

Эти слухи не обязательно исходили от норманнов Антиохии во главе с Танкредом (Боэмунд был тогда в заточении), но, вероятно, последние стали их активно раздувать. Альберт Ахенский, упоминая об этой молве, не разделяет ее: по его мнению, ничто не позволяет обвинить Алексея в подобном преступлении, поскольку он, напротив, пытался убедить крестоносцев не следовать по выбранному ими пути. Балдуин I тем не менее отправил в Константинополь архиепископа и епископа. Алексей благосклонно принял послов и просьбу короля, подкрепив свою невиновность клятвой, и решил направить в Рим одного из них, епископа Манассию, чтобы тот в присутствии папы снял обвинения в измене, выдвинутые против императора.

На этот раз Альберт Ахенский менее благосклонен к Алексею. Согласно хронисту, в Константинополе Манассия оказал сопротивление императору, стремившемуся «избавить» епископа от его преданности «галлам». Алексей, без сомнения, полагал, что сможет рассчитывать на Манассию, чтобы защитить свое дело перед понтификом, который, по словам Альберта Ахенского, принял епископа в Беневенто. Там, в церкви, Манассия, напротив, обвинил Алексея и так убедительно заверил папу в вероломстве императора, что получил от него письма, призванные очернить Алексея в глазах князей Франции[698].

Несмотря на аргументы Джона Роу, у нас нет приемлемых доводов для того, чтобы отбросить свидетельство Альберта Ахенского, который к тому же, как мы видели, не верил слухам об измене басилевса, упорно ходившим на Востоке[699]. Конечно, мог Алексей рассчитывать на нескольких союзников в Италии[700], но что стоили их заверения против слова Боэмунда, «поборника Христова», подтвердившего эти слухи? Согласно Бартольфу из Нанжи, Боэмунд и Даимберт пожаловались папе на «обиды», чинимые их общими врагами; Боэмунд обвинял басилевса в том, что тот сделал все, чтобы помешать паломникам отправиться в Иерусалим. Жалобы возымели успех — взволнованный этими сообщениями, Пасхалий II восстановил в правах Даимберта. «И отправил он Боэмунда в лежащую за Альпами Галлию и в западные земли, чтобы обрести там поддержку против императора; он назначил его знаменосцем Христова воинства, вручив ему хоругвь святого Петра, и отпустил его с миром»[701].

Та легкость, с какой распространялись слухи — в том числе их распускал и сам Боэмунд, — свидетельствует и о силе убеждения норманна, и о том, как быстро восприняли их на Западе — настолько они соответствовали царившим там представлениям.

Каковы бы ни были истинные побуждения Пасхалия II, Боэмунд в сопровождении папского легата Бруно де Сеньи отправился во Францию проповедовать крестовый поход. Авторитет его вырос вдвойне — ведь теперь он выступал как истинный герой крестового похода, надлежащим образом уполномоченный властью понтифика и снабженный хоругвью святого Петра.

Согласно Ордерику Виталию, Боэмунд прибыл во Францию в феврале или марте 1106 года. Еще до своего прибытия в эту страну он отправил послание королю Англии Генриху I, предупредив о своем скором приезде и попросив принять его при дворе. Слегка встревоженный тем, что своим призывом к крестовому походу Боэмунд уведет из его королевства слишком много рыцарей, король ответил, что князю антиохийскому не стоит отправляться в путь зимой. Он предложил встретиться ближе к Пасхе, но в Нормандии, где он будет в это время находиться[702]. Сначала Боэмунд посетил монастырь Сен-Леонар-де-Нобла в Верхней Вьенне, чтобы выполнить данный им обет. Он посвятил святому серебряные оковы, которые Ричард де Принципат, возможно, уже принес от его имени монахам этого места[703]. Там же, или же в монастыре Сен-Марсьяль в Лиможе[704], была составлена одна из по меньшей мере трех версий «чуда святого Леонарда», свершенного ради освобождения Боэмунда.

Этот текст заслуживает нашего особого внимания[705], поскольку этот miraculum, впоследствии переписанный саксонским епископом Валераном (ум. в 1111 г.) и включенный в сборник чудес святого Леонарда, покровителя узников и, в частности, воинов, был составлен на основе устного рассказа Боэмунда, который любил рассказывать о своих приключениях публично.

Почитание святого Леонарда возросло в момент социального и идеологического подъема рыцарства, на заре XII века[706]. Текст постоянно превозносит ремесло рыцаря, в частности, его миссию служения Богу, нашедшую свой выход в том числе и в крестовом походе. А кто, как не Боэмунд, представлял собой идеал этого «божьего рыцарства»? «Итинерарий паломника», идущего в Сант-Яго-де-Компостелла», составленный спустя тридцать лет, не преминул сделать из него тип христианского героя, попавшего в руки врагов Бога и освобожденного благодаря вмешательству святого Леонарда, как можно видеть по множеству цепей и оков, преподнесенных по обету рыцарями, которых вызволил этот святой[707].

Повествование открывает рассказ о пленении Боэмунда. Норманн был схвачен неожиданно, вследствие своей доверчивости: из всех битв он неизменно выходил победителем, а потому не поостерегся, пустившись на помощь Гавриилу из Мелитены, который называл себя «королем», утверждая, что хочет стать христианином. В рассказе этому псевдокоролю уготована роль предателя: в то время как Боэмунд выступил против Данишмендида, он был атакован в ущелье языческими силами, численно превосходившими его войска. Тогда Боэмунд обратился к своим доблестным рыцарям с настоящим призывом к священной войне — задолго до выступления Бернарда Клервосского в Везеле, в 1146 году:

«Не число дает победу, а Бог. Если войну ведут за него, Бог всемогущ — тем, кто воюет за его дело, нечего бояться. Если мы живем, то живем для Бога; если мы умираем, то умираем ради Него. Я поступил бы лучше, сказав, что смерть ради владыки небесного означает жизнь, ибо те, кто умер ради Христа, продолжают жить — и они будут наслаждаться вечным блаженством»[708].

К тому же, добавил Боэмунд (ссылаясь, бесспорно, на сражение в Антиохии и вмешательство небесных легионов, описанных норманнским Анонимом), на помощь им явится святой архангел Михаил с легионами ангелов, как он уже делал это ранее, сражаясь на стороне крестоносцев против «персидского короля», врага Бога. Тех же, кто погибнет, святой Михаил приведет в рай. Здесь, как и в «Деяниях», причем гораздо четче, чем на Клермонском соборе, заявлена доктрина, лежащая в основе и священной войны, и джихада: те, кто умрут в битве, добудут себе мученический венец[709].

Затем Боэмунд выстроил свои войска в боевом порядке. Но язычников было неисчислимо больше. «Что делать столь малым числом против множества тысяч? Что может один против тысячи?»[710] На христиан обрушился ливень стрел; воинов-христиан перебили, а Боэмунда увели в плен.

В Антиохии Танкред (в тексте — двоюродный брат Боэмунда, обладающий всеми достоинствами) приложил все силы к тому, чтобы вызволить норманнского предводителя[711]. В этом литературная версия, как мы знаем, расходится с действительностью: она явно отражает желание Боэмунда возвысить того, кто управлял его княжеством, защищал Антиохию от врагов и, следовательно, должен был прийти на выручку.

Своим спасением Боэмунд, однако, был обязан отнюдь не Танкреду. Первым благим вмешательством в его судьбу была помощь женщины-сарацинки. В данном тексте это не дочь, а жена Данишмендида: будучи христианкой, но скрывая это от всех, она снабдила Боэмунда и его соратников тем, что было им необходимо из еды и одежды, и подкупила стражников, чтобы они не обращались с пленниками грубо.

Второе вмешательство — заступничество родичей и друзей Боэмунда, которые, в частности, «герцог Рожер», мобилизовали ради него свои силы в Апулии и Калабрии. Речь, без сомнения, идет о Рожере Борсе, единокровном брате Боэмунда, которого тот приобщил таким образом к своей судьбе. За помощью сторонники Боэмунда обратились к… молитвам, подаяниям, дарам: это была опосредованная помощь, добивающаяся через Церковь божественного вмешательства.

Тотчас же после этого произошло третье вмешательство, на сей раз небесного порядка. Ибо «после Бога Боэмунд уповал главным образом на святого Леонарда…», как и весь мир, добавляет текст[712]. Далее следует похвальное слово святому и перечисляются его добродетели: он приходит на помощь любому узнику; всякий, кто доверится ему, никогда не усомнится в своем спасении; помолимся же ему, чтобы он пришел на помощь христианам, плененным неверными. Так каждый день молились монахи Сен-Леонар-де-Нобла, часто приходя босыми к гробнице святого и простираясь перед ней[713].

Их заступничество оказалось действенным: прежде всего оно коснулось Ричарда де Принципата, товарища Боэмунда по плену, — того, кто даже опередил Боэмунда в его паломническом странствии и преподнес монахам серебряные оковы, о которых мы уже упоминали. Святой, явившись Ричарду, объявил о скором освобождении Боэмунда: пусть он как можно скорее известит его об этом. Ричард подчинился. Там, в темнице, Боэмунд явил свою веру долгой молитвой с сильным идеологическим подтекстом, к которому мы еще вернемся, поскольку в нем, возможно, заключена суть послания, которое Боэмунд старался донести до монахов, собиравших его речи.

Далее идет рассказ о том, каким образом святой Леонард достиг своей цели: он явился Боэмунду, возвестив тому о скором освобождении из плена, который, оказывается, был послан норманну в наказание за его грехи. Святой получил право освободить его, но Боэмунд не должен проявлять на этот счет никакой личной инициативы. Церковная мораль, таким образом, заявлена открыто: грех влечет за собой несчастье, но милосердие превыше всего, поэтому во власти святых прийти на помощь своим верующим, если те вверяют себя им. Боэмунд будет об этом помнить и покажет себя щедрым и великодушным в отношении Церкви, особенно в отношении храмов, посвященных святому Леонарду, которые он впоследствии достроит.

Затем святой явился жене Данишмендида, а потом и к нему самому. Он побудил Гюмюштекина попросить помощи у Боэмунда против своего врага Яги-Сиана. Но для этого ему нужно было освободить норманна, поскольку, утверждал святой, «Боэмунд есть и рыцарь Христа, и мой рыцарь»[714].

Тогда был заключен договор о союзе. Не без труда, поскольку Данишмендид сначала требовал выплаты огромного выкупа и возврата Антиохии. Речь, вероятно, шла об освобождении под честное слово, поскольку Боэмунд должен был каждый месяц вновь становиться пленником, — неприемлемое условие, от которого он отказался. Боэмунд предложил решение, устраивающее всех: союз с ним. Для героя это был случай подтвердить свое славное имя, показать свою общепризнанную воинскую доблесть и достоинства франков, к которым он относит и себя: «Ибо если я стану твоим другом, кто осмелится выступить против меня? Если ты станешь другом франков, твоя рука падет бременем на головы врагов»[715].

Убежденный его речами, Данишмендид согласился свести выкуп к меньшей сумме: 5000 безантов. Более того, собрать эти деньги взялась его жена; верхом, наравне с Боэмундом, она отправлялась на сбор пожертвований; именно она «проповедовала» среди воинов, подчеркивая добродетели норманна. Эти речи, которые Боэмунд повторит на Западе, должны были прозвучать призывом встать под его знамя: «Этот человек — величайший из франков, слава христиан, спасение всех тех, кто верит в него»[716]. С ним обеспечена победа — а значит, и добыча, то есть богатство.

Такие упования в некотором роде выступали гарантом развязывания кошельков: собранная сумма намного превосходила ту, что предназначалась для выкупа, который получил Данишмендид, тогда как Боэмунд обрел и свободу, и остаток денег. Освободившись, он, одержав верх над врагами, «расширил» земли своего союзника. Двойной урок: рыцари могут вверять себя святому Леонарду, который сумеет спасти своих верующих, и полагаться на Боэмунда, рыцаря Христа и святого, пользующегося такой репутацией, что под его командованием стремятся сражаться даже его враги — настолько сильна их уверенность в том, что с его помощью они одолеют противников и обогатятся. Лучшей рекламы для крестового похода Боэмунда нельзя было и придумать.

Крестового похода… против кого? Конечно, против «неверных», ибо если Боэмунд и стал союзником одного из них (чья жена была христианкой), то для того также, чтобы сражаться с турками, к тому времени гораздо более опасными, нежели Данишмендид. Однако главный враг — не турки. Чтобы найти его, нужно вернуться к сердцевине рассказа — к молитве, обращенной Боэмундом к святому Леонарду после вести Ричарда де Принципата о предстоящем освобождении. Узнав об этом, Боэмунд излился в речи, пересыпанной отсылками к библейскому прошлому. Возблагодарив Бога за то, что он пришел к своему народу и искупил его грехи, Боэмунд молил спасти его, чтобы он смог восславить его вместе с другими его слугами. Он просил «своего отца пресвятого Леонарда» вызволить его из плена, согласно обещанию, «не ради нас, господин, но ради славы твоего имени» и т. д. Затем его речь, обращенная к святому, приобретает более личный характер; ее пропагандистское предназначение очевидно:

«Вырви меня из рук врагов моих и тех, кто терзает меня… Я воздаю благодарность Богу, воздаю благодарение нашему беспримерному отцу Леонарду, кого мои уста никогда не забывали восхвалять, ибо над тобой, мой дорогой родич Ричард, не взял верх несправедливый император — тебя спасла доброта святого»[717].

Намек на византийского императора, обвиненного в том, что он желал причинить вред Ричарду, очевиден. Таким образом, басилевс причислен к упомянутым ранее «врагам». Далее в тексте этот обвинительный мотив становится еще более заметным, так как Боэмунд в своей молитве открыто упрекает басилевса, обвиняя его в том, что он был главным виновником поражений и гибели крестоносцев:

«О, жесточайший император, повинный в гибели стольких тысяч христиан: одних настигла постыдная измена, другие стали жертвами кораблекрушения, некоторые были отравлены или изгнаны, и несметное множество христиан по его наущению были убиты язычниками. Это не христианский император, но ярый еретик, это Юлиан Отступник и новый Иуда, равный иудеям. Притворяясь мирным правителем, он, подобно наемному убийце, ведет войну против своих братьев, войну куда более жестокую, чем та, которую вел Ирод против Христа, — Ирод, подвергавший гонениям Христа, обрушиваясь на его сторонников; Ирод, который истреблял невинных, проливал, как воду, кровь святых и оставлял их трупы на растерзание небесным птицам»[718].

Как мы видим, это уже лобовая атака — продуманная, в высшей степени уязвляющая противника. Истинный враг христиан — византийский император. Текст это уточняет: если такой человек может действовать как враг Христа, то пусть он по крайней мере объявит себя таковым, не притворяясь христианином!

Затем Боэмунд вновь обратился к Ричарду де Принципату, напомнив ему, как тот пострадал от действий басилевса. Ричард, вполне вероятно, присутствовал в момент, когда Боэмунд рассказывал об этом приключении, которое должно было прославить воплотивший себя в христианских деяниях норманнский клан: Танкреда, охраняющего Антиохию, Ричарда, товарища по плену, и особенно Боэмунда, истинного «воина Христова», освобожденного святым Леонардом и готового вновь сражаться за Христа против его врагов, начиная с самого вероломного среди них, басилевса Алексея[719].

Но присутствовал ли в Сен-Леонар-де-Нобла Бруно де Сеньи, которому понтифик поручил сопровождать Боэмунда в его странствии по Франции? Если он находился подле него, то мог ли он не знать о сильнейшей антивизантийской «начинке» речей Боэмунда? И если такая тональность была прямо противоположна той, что звучала в речах Боэмунда, обращенных к папе Пасхалию II, как объяснить то, что Бруно де Сеньи сразу же не предупредил папу о той новой направленности, которую Боэмунд намеревался придать своим призывам к крестовому походу?

Первая версия «чуда святого Леонарда», вновь переписанная епископом Валераном до 1111 года, была составлена спустя некоторое время после посещения Боэмундом обители Сен-Леонар-де-Нобла. Она прекрасно иллюстрирует метод пропаганды, который тот использовал, и является, возможно, самой ранней из известных ее вариаций, если исключить первую, подправленную незадолго до этого, версию норманнского Анонима. Устный рассказ Боэмунда, прозвучавший весной 1106 года и чуть позже переложенный в письменную форму, служил не только интересам монахов Сен-Леонар-де-Нобла (чьими молитвами заручился Боэмунд), но прежде всего его собственным, нацеленным на проповедь крестового похода. Цель рассказа — выставить Боэмунда в выгодном свете: поборник Христа на Востоке, обладающий покровительством Бога и святых; храбрый воин, снискавший всеобщее восхищение; неуязвимый победоносный предводитель, гарант будущей победы в битве за Бога, в которую он намерен вступить против его врагов, первым из которых является изменник и отъявленный еретик Алексей. Басилевс — препятствие, которое необходимо сломить, прежде чем выступить против язычников, чтобы стяжать материальные и духовные награды, обещанные тем, кто ведет «войну во имя Господа».

Другое «чудо святого Леонарда», предваряющее первое, рассказывает, как святой спас Ричарда де Принципата, попавшего в руки вероломного императора. Ричард тоже назван «рыцарем Христа и святых», защитником христиан; в видении святой объявил ему о том, что «неправедность императора не возьмет верх над ним»[720]. Затем святой явился самому Алексею, и император, устрашенный видением, повторявшимся трижды, был вынужден освободить Ричарда. Этот текст, гораздо более короткий, служит своего рода введением, вспомогательным элементом версии, которая только что была нами прокомментирована; он усиливает её содержание.

Бесполезно подчеркивать сходства и различия, существующие между этим рассказом и повествованием Ордерика Виталия, которое мы анализировали ранее[721]: святой Леонард, как видно, играет в повествовании хрониста роль второго плана. Такая версия, мало напоминающая церковную, вероятно, передает речи Боэмунда, которые он произносил в светских собраниях или при куртуазных дворах, таких, как, например, дворы Нормандии, в большей степени любившие потешить себя рассказами о воинских и рыцарских подвигах, нежели благочестивыми писаниями священников и чудесами святого, почитаемого монахами в далекой Аквитании.

Напротив, в другой, краткой версии чудес святого Леонарда мы не найдем ничего: ни прославления военных заслуг норманна, ни рассказа о его миссии крестоносца, ни тем более уничижительной пропаганды против Алексея. Есть лишь упоминание о пленении Боэмунда и Ричарда, которых Балдуин I не мог вызволить из плена из-за невозможности собрать требуемую сумму для выкупа. Паломник, посетивший Боэмунда в его темнице, посоветовал ему обратиться к святому Леонарду; последний явился ему на следующий же день, чудесным образом лишив его оков. Чуть позже Боэмунд отправился в монастырь святого и преподнес ему оковы из золота и серебра, подобные его узам[722]. Идеология этого «чуда» вновь становится чисто монашеской.

Не стоит говорить, что рассказы, прославлявшие Боэмунда, приобрели в те времена совершенно иное звучание. Все они обвиняли Алексея и призывали выступить против него рыцарей Запада.

22. Королевский брак

После Сен-Леонар-де-Нобла Боэмунд предпринял продолжительную пропагандистскую поездку, хронологию и этапы которого сумел восстановить Луиджи Руссо[723].

Неизвестно, сколько времени Боэмунд оставался в Лимузене, но известно, что 30 марта 1106 года он находился в Сент-Омере, более чем в 670 км от него[724]. Ранее он миновал Шартр, где оставил часть своей «свиты» и имущества. Между Лиможем и Шартром он и его спутники могли проехать рядом или даже через Сивре, где приходским священником был Петр Тудебод. Возможно, тогда Петр и получил от своего бывшего товарища из окружения Боэмунда (возможно даже, от самого норманнского Анонима, если тот входил в свиту норманна) экземпляр рассказа — точнее, его подправленную версию, очернявшую басилевса, Раймунда Тулузского и Петра Пустынника по уже указанным нами причинам. Впоследствии Тудебод лишь добавил к ней заметки личного характера, касающиеся кончины двух его братьев, и некоторые подробности тех событий, свидетелем которых он являлся. Если отложить в сторону эти добавления, текст, который мы приписываем Петру Тудебоду, оказывается не чем иным, как второй версией повествования норманнского Анонима. Итак, Тудебод — не хронист, но священник-крестоносец, спутник норманнского Анонима[725].

Судя по свидетельствам, Боэмунд находился в Сент-Омере в конце марта; несколькими днями позже Бруно де Сеньи появился в Берге (в 38 км от Сент-Омера), где он принял участие в посвящении нового аббата. Был ли он там вместе с Боэмундом, неизвестно. Затем оба они вернулись в Шартр, преодолев расстояние в 360 км; они могли оказаться в городе между 20 и 30 апреля, после встречи Боэмунда с королем Франции Филиппом I же обсуждался брак, о котором уже ходатайствовал Ричард де Принципат. Ордерик Виталий и Сугерий, между прочим, подробно информируют нас об этом событии, составляющем одну из двух важнейших причин прибытие во Францию князя Антиохийского[726].

В действительности речь шла о двух браках: для Танкреда Боэмунд добился руки Сесилии, незаконнорожденной дочери Филиппа I и Бертрады де Монфор, а для себя — руки Констанции, законной дочери Филиппа и Берты Голландской. Ранее Констанция была замужем за Гуго, графом Труа, но, вероятно, 25 декабря 1104 года по настоянию Ива Шартрского она была разведена с мужем по причине кровного родства[727].

Свадьба Боэмунда и Констанции состоялась в Шартре — точную ее дату установить не удается. Во всяком случае, произошло это событие «после Пасхи», которая в тот год приходилась на 25 марта, или, что более вероятно, в конце апреля и даже начале мая 1106 года[728]. Сугерий, поведавший об этой свадьбе, восхваляет «прославленного Боэмунда, князя Антиохии», который смог стать хозяином этого города лишь благодаря божьему вмешательству. Он воспевает его победы, как и победу его отца Гвискарда над византийским императором, подчеркивая роль легата Бруно де Сеньи, посланного Пасхалием II для того, чтобы «побуждать и поощрять к походу ко Гробу Господню»[729]; Сугерий не упоминает о каком-либо нападении на Византию, но все указывает на то, что такая возможность не казалась ему греховной.

Ордерик Виталий идет еще дальше. По его словам, даже в день своего бракосочетания Боэмунд проповедовал крестовый поход, не забывая превозносить свои деяния и обвинять басилевса: «Затем герцог… двинулся в церковь и, поднявшись на помост перед алтарем святой Девы и Матери, поведал собравшейся огромной толпе обо всех своих деяниях и приключениях, торопя всех, кто владеет оружием, отправиться вместе с ним на войну с императором и обещая тем, кто пойдет за ним, богатые города и крепости»[730].

Вот это оригинально: в день своей свадьбы мирянин, рыцарь проповедует в прославленном соборе, в сердце Нормандии, крестовый поход против императора-христианина! И призыв, очевидно, возымел действие, ибо многие тогда приняли крест. Бруно де Сеньи, безусловно, присутствовал на этой церемонии. Чтобы поддержать точку зрения Джон Роу, считавшего, что в присутствии легата Боэмунд призывал лишь к крестовому походу на Иерусалим, следовало бы отказаться от свидетельства Ордерика Виталия.

Брак Боэмунда и Констанции удовлетворял обе стороны, каждая из них видела в нем свою выгоду. Боэмунд, лишенный наследства сын авантюриста-норманна, вошел таким образом в королевскую семью и, добившись признания аристократии, обрел поддержку короля Франции ради повсеместной проповеди своего крестового похода. К этой поддержке следует добавить и поручительство понтифика, выразившееся в передаче Боэмунду хоругви и в присутствии рядом с ним папского легата. Филипп I, со своей стороны, тоже выиграл от этого брака, обернув себе на пользу популярность своего зятя-крестоносца. Вплоть до сего времени крестовый поход скорее повредил престижу королевской династии Франции, к тому же отношения Филиппа с папским престолом были испорчены из-за его отказа развестись с Бертрадой де Монфор, женой графа Анжуйского, которую король (по ее согласию, как кажется) похитил у ее мужа. По этой причине в ноябре 1095 года в Клермоне, где прозвучала первая проповедь Урбана II в защиту крестового похода, Филипп I был вновь отлучен от церкви в силу непримиримой позиции папы римского и еще более непреклонной установки Ива Шартрского. Шартр, город, в котором состоялось бракосочетание Боэмунда, стал символом примирения.

Из-за отлучения Филиппа Красивого от церкви призывы к Первому крестовому походу в домене Капетингов почти не звучали, а князья и рыцари королевского окружения мало в нем прославились. Многие бежали из Антиохии — например, Ги Труссо, его дядя Ги Рыжий или Гийом Плотник. Даже авторитет Гуго де Вермандуа, брата короля, был несколько подорван бедственным прибытием к византийским берегам и подобием плена в Константинополе; то, что Гуго, отправленный с посольством к Алексею после захвата Антиохии, остался у басилевса, не добавило ему славы. Когда в 1101 году, желая восстановить свое доброе имя, он вместе со Стефаном Блуаским и Гийомом IX Аквитанским (князем-трубадуром) вновь отправился в крестовый поход, его войска были обращены в бегство в Эрегли 26 августа. Раненому Гуго удалось бежать в Тарс, где 18 октября он скончался. В 1104 году Филипп I женил своего сына Филиппа, рожденного от Бертрады де Монфор, на Елизавете, дочери беглеца Ги Труссо, одного из антиохийских «канатобежцев[731].

«Пятно» крестового похода, оставшееся на королевском окружении, увеличилось спустя несколько месяцев. Действительно, по невыясненным причинам король Франции обязал своего сына, будущего Людовика VI, жениться на Люсьене, дочери своего сенешаля Ги Рыжего, графа Рошфора[732]. Брак, скрепивший союз короля и графа, положил конец жесточайшим «феодальным» конфликтам. Правда, чуть позже, на соборе в Труа в 1107 году, Пасхалий II по просьбе Филиппа I и Людовика аннулировал его, что может служить подтверждением примирения короля и папы, заключенного к этому времени[733]. Но когда Боэмунд прибыл во Францию, Ги Рыжий был еще крайне почитаем при дворе короля. Это важный персонаж, вновь ставший сенешалем в 1104 году, отец будущей королевы Франции![734] Именно в этом качестве он, безусловно, присутствовал на бракосочетании Констанции.

В таком случае становится понятной необходимость, которая вынуждала Боэмунда не упоминать в рассказах о своих подвигах, описанных норманнским Анонимом, о позорном бегстве Ги Рыжего вместе с Гийомом Плотником во время осады Антиохии. В силу этих обстоятельств его имя исчезло из повествования. Ги Рыжего заменили Петром, простым отшельником, чьи следы теряются после его возвращения из похода; вдобавок Петр больше подходил для того, чтобы разделить с Алексеем ответственность за гибель первых крестоносцев в Чивитате[735]. Эти поправки уже были внесены в текст, переданный Петру Тудебоду; они существуют и в следующих версиях, на которые опирались все «французские» хронисты крестового похода. Этому источнику все еще безоговорочно доверяет слишком много историков.

Брак Констанции и Боэмунда, символического героя крестового похода, таким образом, оказался вдвойне выгодным для дома Франции: он отводил королевской семье более почетное место в том, что касалось священной войны, и способствовал примирению короля и папы Пасхалия II[736]. Боэмунд тоже добился того, чего хотел: супруги из королевского рода, прочного союза для Антиохии, поддержки короля Франции в проповедовании крестового похода, чьим гарантом также являлось присутствие подле него папского легата, и «медийной популяризации» его роли героя священной войны. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что этот брачный союз дал толчок для составления «французских» хроник крестового похода, которые возвеличили роль франков (даже французов) и норманнов Боэмунда и, напротив, обесславили императора Алексея и его «союзников».

Эти французские хронисты пошли на поводу у норманнского Анонима, — а он не хотел этого, — однако они превзошли его. Их рассказы тоже стали широко известны. Так, например, обстояло дело с Робертом Монахом (умер в 1107 году), который составил хронику по требованию своего аббата Бернара. Его хвалебные речи в поддержку франков справедливо отмечены Марком Буллом, который увидел в них следы противостояния «провансальцам», то есть Раймунду Сен-Жильскому, и вкрапления капетингской монархической пропаганды[737]. Так обстояло дело и с Гвибертом Ножанским, завершившим свой труд в конце 1108 года[738]. Его название красноречиво: «Dei gesta per Francos», «Деяние Бога, совершенное франками». Гвиберт начал работу над своим произведением спустя некоторое время после свадьбы Боэмунда и Констанции. Он опирался, улучшая стиль, на переработанную версию «Деяний франков», хронику Фульхерия Шартрского и свидетельства различного происхождения. К этим рассказам он добавил своего рода «предысторию» крестового похода, поведав об истоках ислама и происхождении «лжепророка» Магомета, а также подвергнув сильнейшей критике «проникнутую ересями и восстающую против Рима» Восточную Церковь и греков — «продажных, трусливых и сластолюбивых». Гвиберт крайне враждебно настроен в отношении византийского императора, который, призывая на помощь франков, превозносил, дабы убедить их, красоту греческих женщин (они, дескать, были красивее франкских женщин, замечает автор!) и богатства своего края.

На этом Гвиберт Ножанский не останавливается: он создает отталкивающий образ басилевса, ненавистного тирана, который, желая пополнить казну, позорным законом принудил всех жителей империи, имевших несколько детей, отдавать одну из дочерей в проститутки, а одного из сыновей — в евнухи. Он добавляет, что Алексей этот был узурпатором, злейшим врагом крестоносцев и что его собственная мать перед началом крестового похода предсказала ему, что империю отнимет у него человек, пришедший с Запада.

Все это явно поддерживает пропаганду Боэмунда. К тому же Гвиберт Ножанский заканчивает свою речь такими словами:

«Боэмунд стремится исполнить это предсказание — тот, кто не прекращает одерживать верх над императором вплоть до того, что тот вынужден вновь и вновь спасаться бегством во время частых сражений; тот, кто берет под свое владычество многочисленные области его империи. А ведь его предки родом из Нормандии, региона Франции, а потому должно считать его французом; к тому же он сочетался узами брака с дочерью короля Франции»[739].

Вся эта глава Гвиберта Ножанского красноречиво свидетельствует о масштабе пропаганды Боэмунда и о том, каким образом она была проведена в жизнь, путем устных проповедей и письменных изложений его подвигов. Гвиберт Ножанский был верен делу Боэмунда, ставшего благодаря своему браку любимым рыцарем капетингской монархии. Глава подтверждает то, что он был в курсе побед, одержанных его героем, но еще ничего не знал об осложнениях его кампании в Византийской империи, закончившейся подписанием в 1108 году Деабольского договора. В то время, когда Гвиберт создавал первые книги, он мог лишь верить в то, что Боэмунд победит. Он видел в нем того, кто, согласно пророчеству, приписанному матери Алексея, одержит верх над басилевсом.

Можно ли пойти еще дальше и предположить, что Гвиберт Ножанский мог видеть в нем «короля греков и римлян»? Согласно пророчествам Апокалипсиса, Библии и апокрифов, вновь истолкованных в X веке Адсоном, аббатом Монтье-ан-Дер, этот король должен был объединить Восток и Запад единой властью и единым религиозным законом, обратить иудеев и еретиков в истинную веру и явиться в Иерусалим, чтобы передать корону Христу. Все это должно было произойти «в конце времен», перед последней битвой в Истории против Антихриста. Историки долгое время не знали или не принимали в расчет эти предания, которые, как я уже говорил[740], были широко распространены в ту эпоху. Ничто не позволяет с уверенностью утверждать, что Гвиберт был убежден в этом, но такое вполне возможно. Подобная интерпретация объяснила бы, почему Гвиберт был единственным из хронистов, кто отметил в клермонской проповеди Урбана II очень четкий намек на необходимость подготовительной роли крестоносцев в завоевании Святой земли: именно там христианам предстоит сразиться с Антихристом, поэтому крестоносцы должны завоевать эти земли до его пришествия[741].

С другой стороны, отголоски антивизантийской пропаганды Боэмунда можно обнаружить и во многих других рассказах, появившихся во Франции после его брака. Так, например, монах из Флери-сюр-Луар поведал о том, как Боэмунд, явившись в Галлию, женился на дочери короля и собрал великое множество воинов, конных и пеших, чтобы напасть на греческую империю, которая чинила препятствия паломникам, выдавая их пиратам[742]. Такими и были истинные цели Боэмунда, полностью им достигнутые.

Ордерик Виталий, хорошо осведомленный обо всем, что происходило в Нормандии и ее соседних территориях, подчеркивает, что в то время Боэмунда сопровождал сын бывшего греческого императора Романа IV Диогена, а также другие влиятельные люди империи, лишенные своих должностей Алексеем, который тем самым явно уподоблен узурпатору[743]. Следовательно, затеянная против него война вдвойне справедлива, поскольку речь идет о восстановлении прав и спасении латинских государств Востока, оказавшихся под угрозой. В первых числах мая эти люди отправились в составе эскорта Боэмунда в Нормандию и в сопровождении Бруно де Сеньи прибыли в Руан, чтобы встретиться с королем Англии, тогда как остальное окружение Боэмунда задержалось в Шартре[744].

О том, как Боэмунд вербовал воинов в Нормандии, ничего не известно, однако вряд ли он забыл упомянуть в своих речах о намерении пойти войной на Византийскую империю. Можно напомнить, что, без сомнения, именно в это время он распространял «рыцарскую» версию своего пленения и освобождения, преподнесенную Ордериком Виталием. Ее успех в народе был столь велик, что многие рыцари давали по такому случаю своим сыновьям новое «имя» — Боэмунд. В Руане он и Бруно беседовали о крестовом походе с архиепископом Ансельмом Кентерберийским; один из греческих крестоносцев в окружении Боэмунда, названный Аргирием, рассказал о происхождении многих реликвий, которые Боэмунд, к слову сказать, часто отдавал в дар церквям; в частности, Аргирий поведал о такой реликвии, как прядь волос Девы[745]. Эти греки, как можно догадаться, не восхваляли Алексея — они говорили о нем как о враге, с которым необходимо покончить!

В середине мая Боэмунд покинул Руан и вернулся в Шартр, находившийся в 138 км от него; найдя там свою «свиту», имущество и супругу Констанцию Французскую, он стал готовиться к возвращению в Апулию, намереваясь проповедовать крестовый поход по дороге. Из Шартра он, вероятно, направился в Манс в 140 километрах от него, где, как нам известно, последнюю неделю мая находился Бруно де Сеньи[746]. Далее он пересек Анжу, где его с готовностью принимали в городах и церквях; некоторые анжуйские хроники говорят о том, что спустя несколько дней после землетрясения, произошедшего 4 мая, он побывал в Анжере, а в середине июня — в Бурже, в 280 км от него[747]. Затем он, повернув на запад, отправился в Пуатье, где присутствовал на собрании синода, который возглавил 25 июня 1106 года Бруно де Сеньи, утвердивший крестовый поход. Там, согласно Сугерию, присутствовавшему на этом соборе, папский легат «сообща с Боэмундом побудил множество людей пуститься в дорогу»[748].

Неизвестно, какой дорогой отряд Боэмунда возвратился в Италию: он было замечен в Генуе, а затем, в августе 1106 года, прибыл в Апулию[749]. Однако известно, что Бруно де Сеньи во второй половине июля находился в Тулузе, где он разрешал церковный спор[750]. Возможно, его сопровождал Боэмунд. Если это действительно так, то, находясь во владениях графа Тулузского, он должен был воздерживаться от любого неблаговидного намека о Раймунде — но не об Алексее, чья репутация неправедного императора уже упрочилась. Таким его считал, к примеру, Раймунд Ажильский, поскольку он без колебаний поведал о том, что после битвы с египетской армией под Аскалоном победившие крестоносцы обнаружили в шатрах аль-Афдаля письма Алексея, подтверждавшие то, что басилевс был «смертельным врагом крестоносцев»[751]. Боэмунд мог даже утверждать, что Алексей — обманщик, которого не удалось победить ни ему, ни его отцу; но теперь он твердо намеревался лишить его византийского престола, чтобы восстановить греческого наследника, который, по слухам, его сопровождал.

Скорее можно предположить, что Боэмунд подумывал занять его место для большего блага крестового похода и Римской Церкви! Вернувшись в апулийские владения, Боэмунд стал готовиться к своей экспедиции. Конечным ее пунктом была Антиохия, но путь Боэмунда лежал через Константинополь.

23. Боэмунд против Алексея

После триумфальной поездки по Франции Боэмунд стал готовиться к вторжению в византийские земли — это была первая цель крестового похода, организованного им ради спасения Антиохийского княжества. Вернувшись в Апулию, он отправил папе Пасхалию II письмо, в котором указал на обоснованность такого шага. Дело в том, что Алексей, узнав о том, что его опорочили в глазах понтифика, сделал ответный ход: его союзники обвинили Боэмунда в несправедливой клевете. Анализ послания представляет немалый интерес, поскольку оно вкратце излагает, словно в этом была необходимость, основные положения антивизантийской пропаганды, использованной Боэмундом во время его поездки во Францию.

С первых же слов автор представляется «Боэмундом, князем Антиохийским, на службе сеньора папы Пасхалия II и христианского воинства». Он благодарит понтифика за то, что тот пожелал предоставить ему поддержку папского легата, одобрившего представленный в ходе поездки замысел, который Боэмунд только что осуществил «ради служения Богу» в различных регионах Галлии. Он сожалеет о том, что не смог поблагодарить папу лично; не может он это сделать и сейчас, поскольку всецело занят подготовкой своей большой армии к походу и не может оставить ее без присмотра[752].

Поэтому норманнский предводитель отправил к папе посланцев, чтобы изложить ему свои пожелания: он просил понтифика созвать церковный собор для обсуждения различных традиций, схизм и ересей, которые затрагивают (разумеется, в лоне Восточной Церкви) обряды крещения, евхаристии, а также вопросов о браке священников и о происхождении Святого Духа от Отца и Сына. Кроме того, собор должен вынести приговор по поводу спора между ним и Алексеем, поскольку Боэмунду хорошо известно, что некие люди, подкупленные императором, обвинили норманна в том, что он «напрасно» ополчился против басилевса. Боэмунд вызвался ответить на эти лживые обвинения перед участниками собора, но, не дожидаясь его созыва, представил в письме общие положения своей защитной речи, которая на деле являлась суровым обвинением, выдвинутым против Алексея.

Прежде всего, он не останавливается специально (но все же упоминает!) об обагренных кровью руках императора, о его вероломстве, о его ужасных преступлениях и отмежевании от всеобщей Церкви, то есть от римского престола. Но что говорить о его злодеяниях, совершенных против сыновей «нашей пресвятой матери римской Церкви», о делах того, кто «обирал, убивал, грабил, топил, изгонял паломников, идущих в Иерусалим»? Такие злодеяния Боэмунд не может оставить безнаказанными: с божьей помощью он хочет отомстить за них. Вот почему он призывает к немедленным действиям того, кто восседает на престоле святого Петра: ради вящей славы Святого престола он должен очистить Церковь от смутьянов и схизматиков[753].

Итак, Боэмунд позиционирует себя как вооруженную длань папы — человека, действующего в высших интересах вселенской, апостольской и, главным образом, римской Церкви. Он хочет наказать неправедного императора, виновного одновременно в том, что он является гонителем западных паломников, врагом латинских государств на Востоке, покровителем еретиков и схизматиков, верным союзником неверных[754]. Боэмунд действует как поборник святого престола, как «miles Christi» (воин Христов), но также как «miles Sancti Petri» (воин Св. Петра), каким ранее был его отец Роберт Гвискард.

Мы не знаем, ответил ли папа римский на это послание и было ли у этой истории продолжение, однако незнание вовсе не является аргументом в пользу гипотезы, выдвинутой Джоном Роу. Этот историк утверждал, что Пасхалий II, поддавшись заверениям Алексея, запретил нападать на Византийскую империю. Ничто не позволяет подтвердить такую интерпретацию. Письмо Боэмунда, во всяком случае, свидетельствует о том, что замыслы норманна не изменились, и демонстрирует размах его антивизантийской пропаганды, предназначенной для того, чтобы набрать воинов для крестового похода, а также окончательно дискредитировать Алексея в глазах западноевропейского общества. Обе эти цели, как мы видели, были успешно достигнуты.

Военная кампания Боэмунда против Алексея не представляет для нас особого интереса. В большей степени она относится к военной истории, нежели к истории менталитета и идеологии — той области, которую я исследую. К тому же военная сторона этого дела широко представлена в трудах многих историков, и читатель всегда может обратиться к ним, если захочет узнать больше[755]. Я же ограничусь лишь тем, что подчеркну роль Боэмунда, результаты кампании и их интерпретацию в хрониках обоих лагерей — западного и восточного.

Узнав о планах Боэмунда, Алексей не удовольствовался дипломатическим давлением на папу римского. Он отправил посольства в Пизу, Геную и Венецию, чтобы отговорить их от союза с норманнским предводителем; затем он перебросил с Востока часть своего флота, войск и военачальников, в частности, Кантакузина и Монастру[756]. К войне он готовился в сложных условиях, поскольку сначала ему нужно было подавить восстания, а также положить конец предательствам и заговорам группы знатных византийцев, желавших возвести на трон претендента Иоанна Соломона; тем не менее басилевс справился с трудностями и наказал виновных[757]. Затем, призвав к себе Исаака Контостефана, он назначил его «великим дукой флота», наказав ему стеречь пролив у «Лонгивардии», чтобы помешать Боэмунду начать переброску войск под Диррахий.

Однако Исаак, не обратив внимания на этот приказ, отправился осаждать Отранто. Этот город защищала женщина, которую Анна Комнина называет матерью Танкреда либо сестрой Боэмунда; в ожидании помощи она притворилась, будто намерена вести переговоры. Помощь подоспела вовремя: отбросив греков, норманны взяли в плен шестерых врагов и передали их Боэмунду, который, если верить Анне Комниной, привел их в Рим, чтобы доказать папе обоснованность своих обвинений против двуличных византийцев. Также он предъявил папе пленных скифов, дабы тот убедился, что империя взяла в союзники варваров. «Обманутый словами Боэмунда, папа согласился с ним и одобрил переправу в Иллирик», — заключает византийская принцесса[758].

Анна Комнина, чье произведение всецело посвящено тому, чтобы оправдать любые ошибки отца, допускает наличие у Боэмунда аргументов против Алексея, а также то, что папа римский был убежден: крестоносцы Боэмунда должны сначала разгромить басилевса.

Вернувшись в августе 1106 года вместе с супругой Констанцией и крупным отрядом рыцарей в свои апулийские земли, Боэмунд посвятил следующий год постройке собственного флота в Бриндизи. Приняв участие в сентябре 1107 года в торжественной мессе, состоявшейся в церкви Святого Николая в Бари, 9 октября он отплыл из Бриндизи вместе со своим флотом, который анонимный хронист из Бари оценивает в 200 небольших кораблей и 30 галер — с 34 000 рыцарями и пешими воинами на борту[759]. Рауль Тортер в своей эпической поэме о взятии Диррахия упоминает о 4000 кораблей и несметном множестве воинов, пришедших из всех регионов Запада, — разумеется, это были французы, но также фламандцы, норманны, пизанцы, генуэзцы[760]. Альберт Ахенский сообщает о 12 000 конных воинов и 60 000 пеших, прибывших главным образом из Франции и Италии, но монах из Флери также упоминает воинов из других областей Западной Европы. Свидетельство Анны Комниной совпадает с этими двумя утверждениями: по ее словам, Боэмунд пересек море с 12 биремами, сопровождавшими большие транспортные корабли, на которых плыли франкские и «кельтские» воины, а также германцы и кельтиберы[761].

Несмотря на расхождения, эти источники свидетельствуют и о количестве воинов, и о происхождении участников, — в поход отправились только бойцы, на этот раз среди них не было женщин, отмечает Фульхерий Шартрский[762]. Ральф Евдейл[763] был не так уж и неправ, когда увидел в этой экспедиции первый пример использования крестового похода в политических целях[764]. Однако его можно рассматривать и как настоящий крестовый поход — в силу того, что его целью была защита недавно созданных государств крестоносцев, то есть защита христиан Востока и Иерусалима, над которыми, по словам Боэмунда, нависла угроза со стороны как мусульман, так и византийцев. Что касается Ордерика Виталия, то он без колебаний называет его «третьим походом жителей Запада в Иерусалим», состоявшимся после походов 1096 и 1101 годов[765].

Флот Боэмунда не встретил на своем пути никаких препятствий. Высадившись в Авлоне 10 октября, его армия разграбила и опустошила прибрежный регион, а 13 октября появилась под стенами Диррахия. Эта новость достигла Константинополя, где при одном лишь имени Боэмунда ужас объял всех… кроме Алексея. Узнав о высадке норманнского предводителя, император (если верить его дочери) заявил: «Сейчас пойдем завтракать, а потом подумаем о Боэмунде»[766]. Почтительная дочерняя похвала…

Кампания Боэмунда началась удачно, однако успех ее был недолговечен. Крестоносцу не удалось взять штурмом Диррахий, осада которого затянулась до весны, в то время как флот византийцев, включивший в себя и венецианские корабли, перерезал сообщение с Италией, оставив крестоносцев без подкрепления и снабжения. Войска Алексея также заняли проходы в окрестных горах, а потому продовольствия стало не хватать. Над армией крестоносцев нависла угроза голода. Боэмунд чувствовал, как его воинов охватывает усталость. Подобно своему отцу, весной 1108 года норманнский предводитель решил сжечь свои корабли и бросить все силы на осаду: он пустил в ход огромный таран, осадные башни и начал подводить подкоп под крепостную стену. Все эти усилия, вызвавшие восхищение Анны Комниной, тем не менее ни к чему не привели: греки подвели встречный подкоп и подожгли осадные машины врага[767].

Тогда Алексей со своей армией решился действовать. Он, правда, уклонился от лобовой атаки и предпочел подорвать силы Боэмунда, переманив на свою сторону некоторых предводителей из его войска или по меньшей мере посеяв среди них раздоры. Это ему почти удалось. По словам Анны Комниной, басилевс отправил письма нескольким главным помощникам Боэмунда, в том числе его сводному брату Гвидо и верному соратнику Ричарду де Принципату; письма эти были составлены в виде ответов Алексея на предложения «сотрудничества» со стороны Гвидо и Ричарда. Басилевс сделал так, чтобы послания попали в руки Боэмунда, тем самым дискредитировав этих военачальников в глазах их лидера. Потрясенный Боэмунд шесть дней не выходил из своего шатра… пока не понял, что чуть было не угодил в ловушку Алексея. Его соратники, таким образом, не утратили его доверие[768]. Осечка, на этот раз…

Но не хотела ли Анна Комнина пощадить память об этих людях и возвеличить заслуги своего отца в этой истории? Права ли она, подчеркивая, что измены с их стороны не было? Ведь факт остается фактом: объясняя причины поражения Боэмунда, все западные хронисты, убежденные, вероятно, в том, что в военном отношении этот предводитель был непобедимым, намекали на предательство или по меньшей мере на отступничество его ближайших помощников в нужный момент.

Альберт Ахенский занимает в этом ряду самую умеренную позицию: по его словам, осада длилась более года, силы изголодавшихся и упавших духом воинов были на исходе, за изменой следовала измена. Подкупленный дарами императора, «Гвидо, сын сестры Боэмунда [sic; на самом деле это его сводный брат], Вильгельм Кларет и другие военачальники жестоко упрекали Боэмунда то за нехватку продовольствия, то за разброд людей в войске, то за уход флота, то за благополучие, царившее в осажденном городе благодаря императору. Они прилагали все силы к тому, чтобы заставить Боэмунда отказаться от осады и заключить договор с императором»[769].

Ордерик Виталий, напротив, открыто говорит об измене. Побуждаемые голодом, привлеченные предложениями императора перейти к нему на службу, некоторые соратники покинули Боэмунда, тем самым вынудив его подписать договор. Они обвиняли норманнского предводителя в том, что, осмелившись напасть на «священную империю», он вовлек их в отчаянную авантюру, которая оказалась им не по силам. И все это — из-за его алчности и властолюбия, тогда как ни один пророк и ни один небесный посланец не призывали этого делать. Гвидо входил в число тех, кто покинул его сводного брата. Заболев спустя некоторое время, он скончался, перед смертью признавшись в своем предательстве, но так и не добившись прощения Боэмунда[770].

Рассказ монаха из Флери хоть и походит на предшествующий, но преподносит еще одну деталь: перед смертью Гвидо велел позвать к себе Боэмунда, чтобы исповедаться ему в своем грехе. Раскаявшись в своем преступлении, он поведал и о причинах такого шага: император обещал дать ему в жены свою дочь, уступить ему Диррахий и осыпать его другими ценными дарами. Боэмунд, уязвленный таким поведением, отказался простить Гвидо и покинул сводного брата, осыпая его проклятиями[771].

Зато Анна Комнина ничего не говорит о предательстве Гвидо — она подолгу задерживается на рассказах о ловкости басилевса, о его успехах во время осады, а также подробно описывает изобретения и ходы Боэмунда, предпринимаемые им для штурма городских стен. Им она посвящает немало страниц, попутно обращая внимание на своеобразное вооружение западных рыцарей, на преимущество их кольчуг и щитов, на их особую технику атаки копьем, которая делала их почти неуязвимыми как в конном бою, так и в сражении на открытой местности[772]. Понимая это, Алексей приказывал своим лучникам целиться не в воинов, а в их лошадей — сбитого с коня «кельта» было легче взять в плен. По словам византийский принцессы, хотя ее отец — который часто рассказывал ей о Боэмунде — страстно желал дать ему сражение, он все же не забыл задолго до боя посоветовать своим воинам, чтобы они перекрыли все возможные пути сообщения, как на суше, так и на море, лишив тем самым «кельтских» воинов и их коней пропитания.

В этом, безусловно, и кроется главная причина отступничества, если не измены, о которой говорят западные источники, желающие объяснить немыслимое, по их мнению, поражение крестоносцев Боэмунда. То, что эти лишения привели к дезертирству, допускает и Анна Комнина. Она упоминает об одном из таких случаев — о переходе на сторону византийцев Вильгельма Кларета, но умалчивает об измене Гвидо, который в ее повествовании играет важную роль в переговорах[773].

С необходимостью вступить в переговоры Боэмунд действительно смирился, но пошел на них с высоко поднятой головой. Ни он, ни его армия не были побеждены — более того, басилевс не дал ни одного серьезного сражения. Таким образом, норманнский предводитель считал, что на переговорах следует обсуждать завершение конфликта, в котором равно были заинтересованы обе стороны; поэтому Боэмунд даже позволил себе продиктовать византийцам условия. Он отказался вести переговоры, пока император не выдаст ему нескольких византийских сановников в качестве заложников, и потребовал присутствия человека, хорошо знающего его язык, чтобы не допустить любого недопонимания. Более того, когда он отправится на встречу с императором, его должны будут встречать на значительном расстоянии от лагеря приближенные басилевса, которые с почетом проводят его к императорскому шатру. Там Алексей должен будет подняться с императорского трона, чтобы принять норманна, и воздержаться от любых упоминаний об обязательствах, данных ему ранее. «К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем», — добавил Боэмунд, по словам Анны Комниной[774].

Послы были задеты такими требованиями, совершенно несовместимыми с императорским саном и придворным этикетом: невозможно, говорили они, согласиться на то, чтобы басилевс поднялся со своего трона; нельзя не преклонять колен перед ним; невозможно уклониться от проскинеза, знака «императорского почитания». Остальное же показалось им приемлемым. Обсудив все условия, стороны достигли согласия: заложники были переданы Гвидо, сводному брату Боэмунда, который удерживал их вплоть до его возвращения. Перешел ли он к тому времени на сторону императора?

Совещание Алексея и Боэмунда, состоявшееся в сентябре 1108 года, началось неважно. Император счел нужным открыть встречу кратким намеком на прошлое, на расторгнутые соглашения 1097 года. Именно этого Боэмунд хотел избежать. «Я явился сюда не держать ответ — ведь и у меня есть что сказать», — с такими надменными словами, согласно византийской принцессе, он обратился к Алексею. Тогда было условлено забыть о прошлом и приступить к переговорам. Император представил свой план: чтобы добиться мира, Боэмунд должен стать «подданным» басилевса и уведомить об этом Танкреда, приказав ему передать Антиохию византийцам в соответствии с предшествующими соглашениями. Боэмунд категорически отказался от такого диктата, пригрозив прекратить переговоры и вернуться к войску. Разрыв был бы неминуем, если бы Никифор Вриенний, супруг Анны Комниной, не убедил Боэмунда отказаться от такого шага. На следующий день соглашение было заключено.

Договор, подписанный вблизи Диррахия и называемый «Деабольским» (или Девольским), целиком воспроизведен Анной Комниной по документу, предоставленному Боэмундом и подписанному участниками; взамен Боэмунд получил хрисовул того же содержания, подписанный императором. В книге принцессы договор занимает пятнадцать страниц; он не раз становился объектом анализа и дискуссий историков[775].

Зато западные хронисты крайне лаконичны. Согласно Фульхерию Шартрскому, Боэмунд «под присягой поклялся императору хранить мир и верность». Со своей стороны, Алексей «поклялся Боэмунду на ценнейших реликвиях, что, начиная с этого дня, он предоставит безопасный путь паломникам, с которыми будут обходиться достойным образом во всех уголках его империи…»[776].

Альберт Ахенский говорит лишь о примирении Боэмунда с императором, который по окончании церемонии щедро одарил норманнского предводителя. Тем не менее попутно он обвиняет Боэмунда в том, что тот спокойно удалился в Апулию, бросив на произвол судьбы набранных им воинов. По словам хрониста, эти воины, узнав о трусливом отъезде Боэмунда, воззвали к милосердию императора, чтобы добиться от него позволения уйти в Иерусалим[777]. Ордерик Виталий описывает «стыд», который испытывал норманнский князь перед теми, кто последовал за ним из далеких уголков Галлии, но уточняет, что именно Боэмунд позволил крестоносцам продолжить их «паломничество». Таким образом, он сделал это условие своего рода дополнением к договору[778].

На этом положении настаивает и флерийский монах: по его словам, император пообещал, что паломников, идущих через его земли, не будут притеснять; если же такое, несмотря ни на что, произойдет, им возместят ущерб, должным образом засвидетельствованный. Более того, Алексей обязался восполнить потери воинов Боэмунда и даже пообещал предоставить в распоряжение норманнского предводителя войска, чтобы он мог завоевать занятые турками земли в Романии, чья площадь, как в длину, так и в ширину, составляла «двенадцать дней пути». Это явное напоминание о том обещании Алексея, которое он когда-то дал Боэмунду — но достоверность его по меньшей мере вызывает сомнения[779]. Как видно, западных хронистов в большей степени волновала участь паломников.

Как уже упоминалось, Анна Комнина, со своей стороны, представляет полный текст договора. Можно ли считать, что речь идет о точной его копии? Недавно прокомментировавший текст Томас Эсбридж в этом сомневается[780]. Как бы то ни было, договор прежде всего зафиксировал, что Боэмунд отныне соглашается стать подданным Алексея и принести тесный оммаж за антиохийские земли, которые будут уступлены ему на правах пожизненного владения; границы земель указаны очень точно. После кончины норманнского предводителя вся эта территория — которой он до того времени должен управлять под византийским сюзеренитетом — полностью отойдет Византийской империи. Это соглашение отменяло предыдущий договор, заключенный в 1097 году. Боэмунд к тому же был назван не «князем Антиохийским», а «дукой Антиохии»: тем самым подчеркивалось, что Боэмунд не является независимым правителем и подчиняется византийской юрисдикции. Он будет править Антиохией только на протяжении своей жизни. В отношении церковной власти договор настаивал на том, что патриарх будет выходцем из греческого, а не латинского духовенства, и назначать его будет император[781].

Территория, переходившая Боэмунду на законных основаниях, была указана с некоторыми поправками: земли, возвращенные ему, были кропотливо перечислены; из них исключили Киликию, Латакию и южное побережье этого города — из-за которых с 1099 года так часто вспыхивали конфликты между Антиохией и Византией. Взамен (что по меньшей мере странно) Боэмунд получил также графство Эдессу; он мог даже передать ее своим потомкам с согласия на то императора, который «усыновил его, как своего сына»[782]. Эту странную уступку можно объяснить: Эдесса с давних пор избегала прямого управления со стороны империи. Быть может, Алексей надеялся, уступив ее Боэмунду, воспользоваться впоследствии его услугами и в будущем вернуть этот город в состав Византийского государства?

Боэмунд поклялся на Евангелии и реликвиях соблюдать этот договор и принудить Танкреда (в случае надобности — силой) сделать то же самое.

О важности и последствиях Девольского договора сказано многое. Как мы увидим дальше, для нашего исследования он не имеет особого значения. Однако договор этот ознаменовал собой поражение Боэмунда. Его византийская мечта потерпела крах: он никогда не вступит на императорский трон, никогда не объединит Восток и Запад и не подчинит греческую Церковь папскому престолу, чьим поборником и покровителем он намеревался стать.

Но у него еще оставались Апулия и Антиохия, которой правил от его имени Танкред.

24. Последняя хитрость

Что мог чувствовать, какие планы мог строить Боэмунд во время своего печального возвращения в Апулию? В 1096 году, в сопровождении крестоносцев Урбана II, он отправлялся в путь, полон надежд, движим амбициями, которые он осуществил, став князем Антиохийским. Одиннадцать лет спустя, на сей раз во главе армии крестоносцев, собранной по его инициативе и вдохновляемой совместными призывами папы Пасхалия II и его легата Бруно де Сеньи, а также, возможно, его собственными пропагандистскими речами, Боэмунд попытался победить Алексея Комнина, чтобы захватить его империю — по примеру своего отца. И, подобно отцу, он потерпел поражение, почти в том же месте и почти при тех же обстоятельствах.

Как и Роберт Гвискард, Боэмунд действительно мечтал разгромить этого богатого и прославленного соседа, которого он считал продажным, нерешительным, подточенным изнутри заговорами и интригами и неспособным, из-за присущей грекам вялости и мягкотелости, защититься собственными силами от внешних врагов, начиная с турок. Вследствие своей военной недееспособности этот сосед был обречен расточать золото всевозможным наемникам, набранным даже у своих врагов, включая все тех же турок! «Природа и необходимость» побуждали его вступать в сделки с «язычниками», сообразно с давними традициями извилистой дипломатии. Переговоры, тайные соглашения, противоестественные союзы, компрометации, многочисленные предательства — такой была, по мнению Боэмунда, сущность империи, называвшейся «ромейской». Однако эта империя отвергала Рим, склоняясь к схизме, о чем свидетельствовало существование в ее лоне множества «еретических» церквей, которые Боэмунд со своими соратниками когда-то требовал искоренить, тщетно призывая к этому папу Урбана II. Давняя репутация Византии, действительные факты, слухи и пропагандистские речи — все это, вероятно, переплелось в сознании Боэмунда, оправдывая его мечту: объединить свои земли в Апулии и Антиохии в единую латинскую империю под эгидой римской Церкви. Норманнская латинская империя. Империя, в которой он стал бы королем — он, первый в роду, положил бы начало княжеской фамилии, которая увековечила бы имя Боэмунд, которое до него не давали ни одному человеку[783].

В Апулии у Боэмунда и Констанции, дочери короля Франции, родились два сына: Жан, умерший вскоре после рождения, и Боэмунд, появившийся на свет в конце 1108 года[784]. Ему уже никогда не стать ромейским императором… но по крайней мере ему должно достаться то, что его отец, лишенный наследства сын Гвискарда, сумел добыть с мечом в руках в Италии и на Востоке. Следовательно, Боэмунду необходимо было упрочить свои позиции в Апулии, что не вызвало затруднений. Но как поступить с Антиохией? Договор признавал его власть над регионом от имени императора — но власть эта была пожизненной. Не придется ли новорожденному сыну Боэмунда, как и ему когда-то, начинать с нуля? Однако сам-то Боэмунд, находясь подле отца, смог пройти хорошую школу, обучаясь военному ремеслу, стратегии, хитростям и азам дипломатии на норманнский лад. А что будет с только что родившимся Боэмундом? Его отцу вскоре исполнится шестьдесят лет. Хватит ли у него времени и сил на то, чтобы обучить и наставить сына? Безусловно, все эти вопросы занимали ум Боэмунда во время возвращения в Апулию.

С этого времени нам ничего не известно о каких-либо значительных делах или поступках норманна. Маловероятно, чтобы он отказался от своего титула «князь Антиохии», который фигурирует в 1107 году в одной из трех грамот, упоминающих его имя[785]. В 1108 году он уступил виноградники и земли аббатству Святого Стефана в Монополи и аббатству Святого Николая в Бари[786]; в 1109 году в Бари, в его отсутствие, подписала грамоту его супруга Констанция[787]. Другие уступки, указанные Ральфом Евдейлом, невозможно датировать, а потому они не представляют интереса для нашего исследования[788]. Итак, у нас нет ни одного достойного доверия упоминания о его жизни после возвращения в Апулию.

А далее — молчание.

Был ли в 1109 году Боэмунд уже мертв, что объяснило бы его отсутствие во время подписания уже упомянутой нами грамоты, дарованной его женой в Бари? По этому поводу в текстах предоставлены противоречивые сведения. В частности, восточные источники коренным образом отличаются от западных хроник. Так, согласно Матфею Эдесскому, Боэмунд умер, «так и не увидев вновь Азию», спустя пять лет после того, как женился на овдовевшей французской графине. Он взял ее в плен, чтобы вынудить вступить в брак, от которого на свет появились двое сыновей, что произошло после его смерти в 1111 году[789]. Очевидно, здесь мы имеем дело со сплавом уже упомянутых нами легенд, свидетельствующим о том, что на Востоке почти ничего не знали о участи норманна. Михаил Сириец не более точен: по его словам, у Боэмунда родился сын, также названный Боэмундом; он явился править Антиохией «немногое время спустя», что по меньшей мере неточно, поскольку Боэмунд II прибыл в Антиохию не раньше 1126 года[790].

Вильгельм Тирский полагал, что Боэмунд после подписания Девольского договора вернулся в Апулию, но «следующим летом» тяжело заболел и спустя некоторое время скончался. Смерть, очевидно, не дала ему осуществить планы — ведь он успел подготовить флот, чтобы вернуться в Антиохию с оставшимися у него войсками, тогда как другие крестоносцы уже отправились в Иерусалим, согласно его договору с Алексеем[791]. Следовательно, Боэмунд должен был умереть летом или осенью 1109 года. Однако Вильгельм добавляет, что в тот же год скончался его тесть Филипп Французский, ушедший из жизни 29 июля 1108 года, что ставит сведения тирского прелата под сомнение. В данном случае большего доверия достойна Анна Комнина, ибо она лучше осведомлена об интересующих нас событиях. По словам принцессы, после Девольского договора Боэмунд вернулся в Апулию; «после этого он прожил не более шести месяцев и разделил общую участь»[792], что произошло в марте 1109 года.

Западные источники приписывают Боэмунду несколько большее число лет жизни. Большинство относит его смерть к 1111 году, не уточняя дня или месяца; согласно некоторым, произошло это в Бари. Но «Хроника Монте-Кассино» добавляет, что в том же году скончался его сводный брат Рожер Борса, а «Анналы Беневенто» уточняют, что умер он 22 февраля 1111 года[793]. В «Анонимной хронике Бари» указан лишь месяц: Рожер ушел из жизни в феврале, Боэмунд — в марте[794].

Это расхождение отмечено Ромуальдом Салернским. Он уточняет, что Боэмунд, чьи добродетели он восхваляет, умер спустя четырнадцать дней после своего сводного брата, герцога Рожера Борсы, и был погребен рядом с церковью Святого Савина в Каносе[795]. Данное уточнение позволило бы установить дату кончины Боэмунда — 7 марта 1111 года. Согласно церковной книге молемского аббатства, Боэмунд умер 6 марта, но год смерти не указан[796]. Другой перечень усопших, представленный в манускрипте Монте-Кассино, датированный XV веком и изданный Людовико Муратори[797], указывает дату смерти 7 марта, но, опять же, без года кончины. Упоминание о смерти Боэмунда следует за заметкой о кончине короля Карла Сицилийского в январе 1285 году и смерти короля Фердинанда (?) в феврале 1394 года. Другие не датированы вовсе. Значит, из упоминаний, касающихся года смерти Боэмунда, нельзя сделать какие-либо выводы. Гвиберт Ножанский, не сообщая какой-либо даты, выдвигает идею о том, что Боэмунд был отравлен[798], — безосновательное подозрение, которое ничто не позволяет взять на веру.

Современные историки в большинстве своем допускают, что Боэмунд умер 6 марта 1111 года. Напротив, Анита Р. Гадолен попыталась примирить указания хронистов Востока и Запада, предположив, что Боэмунд скончался в марте 1109 года; в данном случае она опиралась на свидетельство Анны Комниной, которая, по ее мнению, вряд ли могла не знать даты смерти злейшего врага ее отца. Возможно, сначала Боэмунд был временно погребен в Бари, пока в Каносе не возвели мавзолей, предназначенный для его гроба. 6 марта 1111 года, спустя четырнадцать дней после похорон его сводного брата, состоялось повторное погребение Боэмунда. Эта гипотеза — привлекательная, несмотря на свой предположительный характер, — не была, на мой взгляд, удостоена того внимания, какого она заслуживает[799]. Насколько мне известно, никто так и не смог представить убедительных аргументов против этой версии. Вопрос остается открытым, даже несмотря на то что дата «6 марта 1111 года» кажется наиболее вероятной. Если остановиться на ней, выходит, что Боэмунд по доброй воле отказался возвращаться в Антиохию — либо вследствие тяжелой болезни, либо не желая, чтобы его вынудили соблюдать условия Девольского договора. Впрочем, на решение Боэмунда могли повлиять одновременно оба этих обстоятельства.

Как бы то ни было, мавзолей Боэмунда, находящийся рядом с кафедральной церковью Святого Савина в Каносе, должно быть, возвели по приказу его вдовы, которая, возможно, выполняла распоряжения самого Боэмунда, как предполагал Эмиль Берто. Искусствоведы отмечают восточный характер постройки, не сходясь во мнении, однако, относительно истоков оказанного влияния. Сегодня ученые еще в большей степени, чем Берто, в свое время предлагавший эту идею, настаивают на византийском, а не мусульманском влиянии[800].

Купол, увенчивающий гробницу, и крестообразная форма мавзолея — это, очевидно, следы византийского влияния. Можно спросить себя, не пошел ли Боэмунд на такой шаг сознательно, желая превратить свой мавзолей (в более скромном масштабе) в символический мемориал своих имперских амбиций, отмежевавшись тем самым от погребальной традиции Готвилей, похороненных в церкви Святой Троицы в Венозе[801].

Каковы могли быть причины такого выбора? Со своей стороны я, как и Анна Вартон Эпштейн, полагаю, что Боэмунд таким образом хотел представить себя восточным правителем, а не просто норманнским рыцарем, сеньором Апулии и Калабрии. Когда он испытал необходимость изложить свои взгляды на собственное положение в такой «архитектурной идеологии»? Конечно, не перед его прибытием в Италию и Францию, ни даже в 1107 году, когда он надеялся победить Алексея и основать империю, о которой мы уже говорили. Скорее всего, к такому замыслу он пришел уже после Девольского договора. Согласно Вильяму Б. Маккуину, своим стилем мавзолей обязан человеку из окружения Боэмунда, который знал об устремлениях своего господина и пожелал символизировать их таким способом. Если Боэмунд скончался в 1109 году, понятно, что ему пришлось ждать два года, чтобы осуществить этот проект и воплотить этот символ в его последнем прибежище.

Впрочем, такая интерпретация не означает, что Боэмунд умер именно в 1109 году. Известно, что Констанция в это время пожаловала Бари грамоту, что могло указывать на то, что ее супруг был уже мертв или по крайней мере болен. В последнем случае очень вероятно, что он сам отдал распоряжения касательно будущей постройки своего мавзолея в Каносе. Обычно против этой гипотезы выдвигают сообщение Вильгельма Тирского о том, что Боэмунд вместе с флотом и армией готовился возвратиться в Антиохию. Со своей стороны, я сомневаюсь в правдивости этого свидетельства, поскольку Вильгельм Тирский был единственным, кто упомянул об этой подготовке, и к тому же имел слишком мало возможностей, чтобы разузнать что-либо о ней на Востоке спустя два поколения. В нем я скорее вижу поощрительное замечание со стороны Вильгельма, сделанное в тот самый момент, когда тирский архиепископ пытался добиться от Западной Европы военной помощи для латинского Востока.

Чтобы понять намерение Боэмунда, нам нужно принять во внимание его амбиции, прагматичность, политический гений и религиозность, которую напрасно было бы не учитывать. В Деволе он подписал договор с императором Алексеем и обязался соблюдать его, поклявшись на Евангелии и священных реликвиях, связанных со страстями Христовыми. Любой историк, знакомый со средневековым менталитетом, знает, что такие сакрализованные действия обладали высочайшей значимостью и люди относились к ним необычайно серьезно. Но так обстоит дело со средневековыми актами, которым, как и юридическим актам, в письменной культуре придан обрядовый характер: должна быть соблюдена форма — в гораздо большей степени, нежели содержание. Правосудие нашего времени порой признает недействительным и несуществующим столь значительный акт, как приговор присяжных заседателей, стоит лишь малейшему, но неопровержимому нарушению формы нанести удар по его юридической ценности. Люди средневековья были не менее сообразительными и ловкими в умении «повернуть закон, что дышло» или избежать взятых на себя обязательств. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить знаменитый пример Изольды, поклявшейся на священных реликвиях в том, что она никогда не принимала на своем ложе другого мужчину, кроме как своего супруга, короля Марка… и нищего прокаженного, который перенес ее через брод (и которым был, конечно, ее возлюбленный Тристан). Изольду нельзя считать клятвопреступницей, поскольку все, что она сказала под присягой, строго соответствует истине.

В Деволе Боэмунд согласился стать подданным Алексея и верно служить ему, то есть пожизненно управлять от его имени землями Антиохии, которые после его смерти должны были перейти в безраздельную власть Византии. Он обязался принудить силой своего племянника Танкреда принять этот договор — на тот случай, если у последнего, выполняющего обязанности регента в Антиохии, возникнет искушение ему воспротивиться. Судьба Антиохии находилась в руках Боэмунда на законном основании. Но на деле она была в руках Танкреда. Поскольку Танкред не считался с Девольским договором и не принимал его, а Боэмунд так и не вернулся в Антиохию, чтобы, согласно своим обещаниям, вынудить племянника соблюдать его условия, Девольскому соглашению суждено было остаться мертвой буквой закона.

Так и произошло на самом деле… Тщетно Алексей пытался отправить посольство к Танкреду, требуя от него выполнения условий договора. Разумеется, Танкред отказался: он ничего не обещал Алексею и не получал от Боэмунда никаких распоряжений. Антиохия для Танкреда оставалась франкским княжеством, которым он правил на законном основании, от имени Боэмунда. Более того, с 1105 года, еще до отъезда своего дяди, он расширил границы княжества в ущерб своим соседям-мусульманам. Вплоть до своей смерти в 1112 году он увеличивал владения княжества. Обязанности регента он передал сыну своей сестры и верного Ричарда де Принципата — Рожеру Салернскому, который правил княжеством до 1126 года. К этому времени Боэмунд II явился взять в свои руки княжество своего отца, что было бы невозможно, если бы ранее его отец вернулся в Антиохию с тем, чтобы открыто нарушить договор и присягу.

Я полагаю, что Боэмунд был в достаточной степени сообразителен, «по-норманнски» хитер и политически расчетлив, чтобы предусмотреть такой сценарий. Обстоятельства вынудили его подписать договор, который, однако, был далеко не катастрофическим. Конечно, он положил конец его мечтам о норманнской империи под властью Боэмунда и папского престола, в которую вошли бы земли Византии, Апулии и княжества Антиохийского. И все же ему оставили в пожизненное владение его любимую Антиохию, за которую он столько боролся. Однако постаревший и, возможно, больной Боэмунд уже не был «одиночкой». Он не был тем юным, лишенным наследства «рыцарем удачи», который скитался по миру в поисках славы. Он обзавелся женой и ребенком, близился конец его жизни… Он называл себя Боэмундом I, князем Антиохийским, и желал, чтобы его необычное имя стало «родовым»[802]. Он хотел передать по наследству свое княжество и имя, которое, будучи своего рода насмешливым прозвищем, превратилось бы в династическое на законном основании и было бы известно и почитаемо повсюду.

Как добиться этого? Боэмунд прибегнул к крайней уловке, к театральному пируэту, к поистине открытой издевке над превратностями судьбы и, в первую очередь, над Алексеем, мнившим его побежденным. Он решил не возвращаться в Антиохию. Вплоть до своей смерти он не покидал своих апулийских владений, когда-то завоеванных им на поле брани, уступив Танкреду управление княжеством Антиохиийским, которое формально оставалось во владении Боэмунда. Он не преступил клятвы, не солгал — он только исчез со сцены. Отказавшись и от своих имперских устремлений, и от личного правления Антиохией, он спас наследство своего сына: последняя, на сей раз альтруистическая хитрость политического гения, который столь умело использовал идеалы своего времени, заставляя их служить собственным интересам.

Его мавзолей, сооруженный в начале XII века, безусловно, по его указаниям, свидетельствует равным образом о его имперских амбициях, о его устремлениях крестоносца и о его славных деяниях. Он выражает то, что пожелал оставить после себя Боэмунд, этот старший сын, удерживаемый в правах младшего, этот набожный рыцарь и искушенный полководец, верный папскому престолу, этот воин священной войны и поборник Христа, стремившийся обрести как власть земную, так и почетное место в Божьем царстве. Этот рыцарь-завоеватель в вечном поиске недостижимого[803].

Эпилог. Мавзолей Боэмунда: новая интерпретация

Мать Боэмунда Альберада, разведенная супруга Роберта Гвискарда, была погребена, как и ее первый муж, в церкви Святой Троицы в Венозе, через десяток лет после Боэмунда. На ее гробнице сохранилась следующая надпись: «В этой могиле покоится Альберада, супруга Гвискарда. Если ты ищешь ее сына, ты найдешь его в Каносе»[804].

Действительно, Боэмунд хотел, чтобы его похоронили в Каносе, в мавзолее, выполненном в восточном стиле, который находился у внешней стены, по правую руку от трансепта. Создатель этого мавзолея, очевидно, взял за образец церковь Святых Апостолов в Константинополе (воспроизведена в Венеции), императорский некрополь, в котором покоятся многие византийские правители, и храм Гроба Господня в Иерусалиме, возведенный над гробницей Иисуса. Возможно, таким образом, посредством каменной символики, Боэмунд желал увековечить два идеала: завоевателя Востока и крестоносца, вдохновлявших его всю жизнь.

Стиль сооружения, подсказанный мусульманским и византийским Востоком, долгое время не давал покоя историкам искусства. Сегодня они сошлись во мнении, что этот памятник, целиком и полностью посвященный идее прославления героя крестового похода, выполнен в византийской технике под влиянием искусства ислама. Он был сооружен после кончины Боэмунда, между 1118 и 1120 годами[805]. Эмиль Берто сравнивал его с «погребальными мусульманскими “тюрбе”, возведенными перед мечетью». Такой памятник мог задумать лишь латинянин, вернувшийся из мусульманских земель. «Возможно, еще при жизни Боэмунд сам велел его изготовить», — добавляет ученый[806]. Действительно мавзолей, на мой взгляд, несет на себе отпечаток Боэмунда, особенно заметный в убранстве и надписях, сохранившихся на двух красивых бронзовых вратах начала XII века. Если верить надписи, расположенной в нижней части одной из недавно отреставрированных дверей, их автором был Рожер из Мельфи[807].

Бронзовые ворота мавзолея Боэмунда в Каносе

Мавзолей и его врата предоставили нам два текста в форме эпитафии, которые, в свою очередь, создают ощущение, что общая задумка принадлежала Боэмунду. Первая надпись, высеченная над пятью лицами, различимыми в восьмиугольном куполе мавзолея, составлена из шести стихотворных строк, воспевающих воинские доблести покойного, множество раз одержавшего верх над византийскими и турецкими армиями, завоевавшего Сирию, ставшего сеньором Антиохии. Вот их копия и перевод[808]:

Magnanimus Sirie iacet hoc sub tegmine princes Quo nullus melior nascetur in orbe deinceps. Grecia victa quarter, pars maxima Partia mundi Ingenium et vires sensere diu Boamundi Hic acie in dena vicit virtutis abena[809] Agmina millena, quod et urbs sapit Antiocena.

Перевод можно предложить следующий[810]

Под этим кровом покоится благородный князь Сирии. Земля эта после него не породила лучшего мужа. Греция, побежденная четыре раза, Парфия[811], большая часть мира Ощущали на себе могущество и гений Боэмунда. В десяти сражениях он подчинил гнету своей доблести Тысячу армий, о чем знает также город Антиохия.

На бронзовых вратах выгравирована еще одна эпитафия, еще более восхваляющая Боэмунда. Авторский почерк не одинаков, из чего можно заключить, что над вратами работали по меньшей мере два гравера[812]. Курсивом я выделил текст первого «автора», обычным шрифтом — текст второго.

Unde boat mundis, quanti fuerit Boamundus, Graecia testator, Syria dinumerat. Hanc expugnavit, illam protexit ab hoste; Hinc rident Graeci, Syria, damna tua. Quod Graecus ridet, quod Syrus luget, uterque Iuste, vera tibi sit, Boamunde[813], salus. Vicit opes regum Boamundus opusque potentum Et meruit did nominee iure suo: Intonuit terris. Cui cum succumberet orbis, Non hominem possum dicere, nolo deum. Qui vivens studuit, ut pro Christo moreretur, Promeruit, quod ei morienti vita daretur. Hoc ergo Christi dementia[814] conferat isti Militet ut coelis suus hic athleta fidelis. Intrans cerne fores; videas, quid scribitur; ores, Ut cello detur Boamundus ibique locetur.

Перевод;

Мир ревет[815] о том, кем был Боэмунд. Греция тому свидетель, Сирия то познала. Одну он победил, другую защитил от врага. Отныне греки радуются, Сирия, твоему горю! Если грек смеется и если сириец плачет, то с полным на то правом, Пусть это, Боэмунд, принесет тебе истинное спасение[816]. Боэмунд сокрушил армии королей и творение властителей, Он заслужил с полным правом называться своим именем[817]: Он прогремел во всей земле! Это тот, перед кем склонился весь мир, Я не могу назвать его человеком и не хочу называть его богом[818] Тот, кто всю свою жизнь стремился умереть ради Христа, Заслужил, умирая, того, чтобы ему была дарована Жизнь. Пусть ради этого согласится милосердный Христос, Пусть его верный поборник служит ему в небесах. Ты, кто вошел сюда и узрел эти врата, внемли тому, что здесь начертано, и молись, Чтобы небеса воздали Боэмунду своим вечным приютом.

Как видно, прежде всего здесь прославляются заслуги и достоинства Боэмунда-крестоносца: это доблестный воин, могучий рыцарь, талантливый военачальник, победитель турок и вероломных греков, восстающих против истинной веры и римско-католической Церкви. Это сверхчеловек, поборник Христа, положивший свою жизнь на службу крестовому походу, преимущественно священной войне, способной почитать как святых тех, кто, как и он, согласился потерять свою земную жизнь в битвах за Христа и обрести жизнь вечную подле Бога.

Эта эпитафия, не блещущая литературными достоинствами и усеянная игрой слов, является красноречивым памятником истории рыцарских менталитетов: она прославляет крестовый поход и особенно Боэмунда, законного князя Антиохии, победившего язычников и «еретиков» византийцев.

Резное оформление бронзовых ворот свидетельствует не только о восточном и византийском влиянии; оно раскрывает священный характер битвы Боэмунда и дело, которое он поддерживал, защищая свое княжество от тех, кто (греки или турки) хотел его захватить. На мой взгляд, два резных панно, в недавнем времени отреставрированных, до сих пор не получили должной интерпретации.

На верхнем панно правой двери изображены два персонажа, которые, преклонив колени, воздевают руки к третьему, помещенному над ними человеку, которого, к несчастью, уничтожило время. Нижнее панно представляет трех персонажей, одетых по моде латинского Востока начала XII века и очень похожих на предшествующих героев.

Ученые полагают, что два человека на верхнем панно — это Боэмунд и его сводный брат Рожер Борса, которые, будучи почти всю свою жизнь врагами, все же помирились и умерли в один год; они созерцают и молят человека, не сохранившегося на панно, — очевидно, это Иисус на троне[819]. Такая интерпретация кажется мне очень спорной. На мой взгляд, такому персонажу, как Рожер Борса, нечего делать в мавзолее, возведенном во славу одного Боэмунда, пусть даже он примирился со своим сводным братом и, возможно даже, помог ему освободиться из плена, выплатив часть выкупа. Сейчас мы в Каносе.

Два персонажа на нижнем панно — это, возможно, сын Боэмунда, родившийся между 1108 и 1109 годами, и Вильгельм, сын Рожера Борса; оба они изображены детьми, держащимися за руки. Третий персонаж — справа, чуть в стороне от них — вероятно, Танкред, который после ухода Боэмунда на Запад в 1105 году управлял Антиохией в качестве регента, ожидая совершеннолетия Боэмунда II.

В такой интерпретации тоже можно отметить кое-какие неточности. Если на этом панно изображен Танкред, то, конечно, можно допустить присутствие рядом с ним Боэмунда II. Однако не совсем понятно, что рядом с ними делает Вильгельм, сын Рожера Борса. Как он мог быть связан с Танкредом и Боэмундом II? С другой стороны, если правда то, что в средневековом искусстве детей часто изображали одного роста со взрослыми, то все же вызывает удивление и одеяние, и телосложение этих персонажей, и их сходство с теми, кого мы видим на другом панно. Можно также подчеркнуть сходство центральной фигуры (и, возможно, фигуры справа) на нижнем панно и персонажа, находящегося справа на верхнем панно. В обоих случаях, как мне кажется, изображен один и тот же герой — Боэмунд.

С другой стороны, сам памятник, его врата и надписи призваны восславить Боэмунда, князя Антиохийского, и его «миссию» крестоносца. На мой взгляд, композицию этих панно следует интерпретировать в свете жизненного пути Боэмунда и особенно в свете его пропагандистских рассказов. Раскрыть ее тайну поможет повествование о подвигах норманна и о божьем покровительстве, на которое он ссылается. Например, рассказ, который он оставил монахам из Сан-Леонар-де-Нобла; впоследствии на его основе появилось сочинение о двух чудесах, сотворенных этим святым[820]. Поэтому я предлагаю иное толкование тех сцен, которые мы видим на бронзовых вратах мавзолея в Каносе.

Верхнее панно, на мой взгляд, посвящено явлению святого Леонарда в темницу, в которой томятся Ричард де Принципат и Боэмунд, взятые в плен Данишмендидом в 1101 году и пребывавшие в нем вплоть до 1103 года. Едва уловимый жест Ричарда (слева) и Боэмунда (справа) в большей степени выражает восхищение, удивление и набожное почтение, нежели мольбу, обращенную к небесам. Согласно Боэмунду, лишь вмешательство святого спасло его и побудило отправиться во Францию выполнить данный ему обет, принести серебряные оковы в дар монастырю Сан-Леонар-де-Нобла. В ходе этого странствия, как видно, Боэмунд проповедовал крестовый поход с поддержкой и хоругвью папы, в сопровождении его легата Бруно де Сеньи; во Франции и в Италии он набрал несметное множество рыцарей и стал «крестным отцом» многих детей, получивших его славное имя, впервые ставшее на Западе именем для крещения. Там он взял в жены Констанцию, дочь короля Франции Филиппа I, обеспечив тем самым социальное продвижение себе и своему потомству. Чтобы сакрализовать свои деяния, Боэмунд напоминает здесь о явлении святого Леонарда в критический момент его существования, помещая его у истоков своей западной кампании, которая привела его в Европу, где он нашел свою смерть.

Сцена на нижнем панно является, на мой взгляд, логическим продолжением предшествующей сцены: освобожденный благодаря вмешательству Бога и сознающий необходимость отправиться на Запад за подкреплениями, чтобы отстоять Антиохию и крестовый поход, оказавшиеся под угрозой как турок, так и греков, Боэмунд решился покинуть свое княжество, доверив его племяннику Танкреду. Три персонажа — взрослые люди, одетые на восточный манер. Боэмунд, в центре, держит за руку Танкреда, чуть менее высокого и более хрупкого; жестом он объясняет своему племяннику, что доверяет ему княжество[821]. Справа — Ричард де Принципат, изображенный в движении, жестом руки дающий понять, что следует поторопиться с отъездом на Запад, чтобы набрать там силы, необходимые для спасения княжества и крестового похода. Возможно, он уже в пути и готовит приход Боэмунда… (как мы помним, он отправился во Францию раньше Боэмунда).

Если мое толкование верно, то композиция, расположенная в правой части бронзовых дверей, — это не что иное, как иносказательный образ миссии Боэмунда, которую поясняет эпитафия, выгравированная в левой части. В обоих случаях речь идет о восхвалении рыцаря Боэмунда, идеального воина-крестоносца, князя Антиохийского, защитника католической веры, поборника священной войны и в высшей степени «miles Christi».

Таким образом, своей жизнью он заслужил, чтобы его имя «с полным на то правом», как гласит эпитафия, было признано христианскими рыцарями именем для крещения, а также династическим именем будущих князей Антиохийских.

На его могильной плите в мавзолее высечено лишь одно слово — его отныне прославленное имя, которое «гремит во всем мире»[822]:

BOAUMUNDIS.

Библиография

А. Источники

Alexandre de Telese, De rebus gestis Rogerii Siciliae regis, éd. L.A. Muratori, RISS, V, p. 642; autre éd. Alexandre de Telese, De rebus gestis Rogerii Siciliae Regis (1127–1135), éd. L. De Nava in Instituto Storico Italiano per il Medio Evo, Fonti per la storia d’Italia, Rome, 1991, p. 1–92.

Andrea Dandolo, Chronicon Venetum, éd. Muratori, RISS, XII.

Annali critico-diplomatici del regno di Napoli délia Mezzana Età, éd. Di Meo, R.P. Alessandro, t. VIII, Naples, 1803.

Anselme de Ribemont, Epistolae 1 et 2, éd. H. Hagenmeyer, Epistulae et chartae ad historiam primi belli sacri spectantes: Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, Innsbruck, 1901, n° VIII, p. 144 sq. et XV, p. 156–160.

Aimé du Mont-Cassin, L’Ystoire de li Normant, éd. E. Bartholomaeis, Rome, 1935; éd. M. Champollion-Figeac, Paris, 1835.

Al-Azimi, La Chronique abrégé d’al−’Azimi, éd. Cl. Cahen, Journal Asiatique, 230, 1938, p. 353–448.

Albert d’Aix, Historia Hierosolymitana, RHC Hist. Occ. IV, p. 265–713; PL 166, col. 389–716.

Alexis au comte Robert Ier de Flandre (Fausse letter d’), éd. Riant, P., Genève, 1979; éd. H. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, Innsbruck, 1901, I, p. 129–136.

Anne Comnène, Alexiade, éd. et trad. B. Leib, Paris, 1967 (2).

Anonyme Rhénan, Historia et gesta ducis Godefridi, RHC Hist. Occ. V, p. 438–524.

Anonyme Normand, Gesta Francorum et aliorum Hierosolimitanorum, éd. et trad. L. Bréhier, Histoire anonyme de la première croisade, Paris, 1964 (1924); éd. H. Hagenmeyer, Anonymi Gesta Francorum…, Heidelberg, 1890; éd. et trad. R. Hill, The Deeds of the Franks and Other Pilgrims to Jerusalem, Londres, 1962; éd. et trad. L.. Russo, Le gesta dei Franchi et degli altri pellegrini gerosolimitani, Alessandria, 2003; trad. fr.: A. Matignon, La Geste des Francs, Paris, 1992.

Anonymi monachi Cassinensis… breve chronicon, Rerum Italicarum Scriptores (L. Muratori), V, p. 55–76.

Anonymi Vaticani Historia Sicula ab ingressu Normannorum in Apulia, RISS (L. Muratori), VIII, 745–780.

Anonymous Syriac Chronicle, «The First and Second Crusades Irom an Anonymous Syriac Chronicle», éd. et trad. A.S. Tritton and H.A.R. Gibb, Journal of the Royal Asiatic Society, vol. 92, 1933, p. 69–102 et p. 273–306.

Anselme de Ribemont, Epistolae, éd. H. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus denJahren 1088–1100, Innsbruck, 1901,1.

Aubri de Trois-Fontaine, Chronica Albrici monachi Trium Fontium a monacho Novi Monasterii Hoiensis interpolata, MGH SS 23.

Baudri de Bourgueil, Historia Hierosolymitana, RHC, Hist. Occ., IV, p. 10–110.

Berthold de Reichenau, Chronicon, éd. G.H. Pertz, MGH SS 5, p. 264–326.

Berthold de Nangis, Gesta Francorum Hierosolymam expugnantium, RHC Hist. Occ. III, p. 491–543.

Brevis chronica ab anno 1027 ad annum 1283 (Epistola Fratris Conradi…), éd. Muratori, RISS, 1, p. 277–279.

Caffaro, Annales lanuenses, éd. Belgrano, L. T., Annali Genovesi di Caflaro e de’ suoi continuatorix, Gênes, 1890.

Caffaro, Liberatio Orientis, éd. Belgrano, L. T., Annali Genovesi di Caffaro e de’ suoi continuatorix, Gênes, 1890.

«Canons du concile de Clermont», dans R. Somerville, The Councils of Urban II, vol. I: Décréta Claramontensia, Amsterdam, 1972, p. 71–81; cm. Taione R. Somerville, The Councils of Clermont and the First Crusade, Studia Gratiana 20, 1976 (Mélanges G. Fransen, t. II, p. 325–337).

Canso (chanson d’Antioche provençale), éd. P. Meyer, Fragment d’une chanson d’Antioche en provençale, Archives de la Société de l’Orient latin, t. II, 1883, p. 467–509.

Cartulaire de l’abbaye de Molesme, éd. J. Laurent, Paris, 1907.

Chanson d’Antioche (La), éd. S. Duparc-Quioc, Paris, 1976; trad. en fr. moderne par M. de Combarieu du Grès, dans Croisades et pèlerinages, récits, chroniques et voyages en Terre sainte, XIIe-XVIe siècle (dir. D. Régnier-Bohler), Paris, 1997.

Chartes de Bohémond aux Génois (14 juillet 1098) et engagement des Génois de défendre Antioche contre quiconque, sauf Raymond de Toulouse, éd. H. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, Innsbruck, 1901, n° 13–14.

Chartes de Terre sainte, publiée par H. F. Delaborde, Bibliothèque des Écoles françaises d’Athènes et de Rome, fasc. 19, Paris, 1880.

Chétifs (Les), éd. G.M. Myers (OFCC vol. V), Alabama.

Chronica Albrici monachi Trium Fontium a monacho Novi Monasterii Hoiensis interpolate, MGH SS 23.

Chronicon ignoti civis Barensis sive Lupi Protospatae, RISS, V, p. 147–156.

Chroniques arabes des croisades, trad. F. Gabrieli, Paris, 1977.

Chronique de Morigny (1095–1152), éd. L. Mirot, Paris, 1909.

Chronique de Saint-Pierre-Le-Vif de Sens, dite de Clarius, éd. R. H. Bautier et M. Gilles, Paris, 1979.

Chroniques des églises d’Anjou, éd. P. Marchegay et E. Mabille, Paris, 1869.

Codice diplomatico Barese, éd. G. B. Nitto de Rossi-F. Nitti di Vito, Bari, 1897–1907.

Crudo, Giuseppe, La SS. Trinità di Venosa, memorie storiche diplomatiche archeologiche, Trani, 1899.

Daimbert de Pise, Lettre à Pascal II, PL 163, col. 448–451, et éd. H. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, n° 18.

Daimbert de Pise, «Lettre du patriarche de Jerusalem Daimbert à tous les catholiques des régions teutoniques», dans H. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, Innsbruck, 1901, XXI, p. 176–177.

«Document arménien contemporain de la prise d’Antioche», éd. et trad. latin in Miscellanea historica…, A. de Meyer, 1946, p. 337 sq.

«Document inédit relatif à l’histoire des croisades», communiquée par A. van Hasselt, Annales de l’académie d’archéologie de Belgique, t. VI, 1849, p. 93–102 (texte, p. 99–101).

Eadmer de Canterbury, Historia novorum in Anglia et opuscula duo de vita sancti Anselmi et quibusdam miraculis ejus, éd. M. Rule (Rolls Sériés), Londres, 1884 (autre éd. MGH SS 13)/

Ebendorfer, Thomas, Historia Jerusaîemitana, dir. Harald Zimmerman, Hanovre, 2006 (MGH Scriptores rerum Germanicarum, nova series, 21).

Ekkehard d’Aura, Hierosolymitana, RHC Hist. occ. V, p. 10–40.

Ekkehard d’Aura, Chronicon universale, MGH SS VI et PL 154, col. 927–1062; éd. F. J. Schmale et I. Schmale-Ott, Frutolfs Chroniken und die anonyme Kaiserkronik, Darmstadt, 1972.

Eracles (Guillaume de Tyr et ses continuateurs), éd. P. Paris, Paris, 1879; autre éd. L’Estoire d’Eracles empereur, RHC Hist. occ. II.

Étienne de Blois, «Lettre à Adèle, sa femme», dans Lettres de croisade, éd. H.. Hagenmeyer, Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100, Innsbruck, 1901, p. 138–140 et 149–152.

Falcon de Bénévent, Chronicon Beneventanum, éd. E. d’Angelo, Florence, 1998.

Foucher de Chartres, Historia Hierosolymitana, RHC Hist. Occ. III, p. 311–485; autre éd. H. Hagenmeyer, Heidelberg, 1913; trad. angl., E. Peters, The First Crusade: The Chronicle of Fulcher of Chartresand other Sources Materials, University of Pennsylvania Press, Philadelphia, 1971; H. S. Fink, A History of the Expédition to Jerusalem, Knoxville, 1969.

Frutolf de Michelsberg, Chronica, éd. F. J. Schmale et I. Schmale-Ott, Frutolfs Chroniken und die anonyme Kaiserkronik, Darmstadt, 1972.

Gautier Le Chancelier, Bella Antiochena, éd. H. Hagenmeyer, Innsbruck, 1896; trad. T. Asbridge et S. Edgington, Walter the Chancellor’s The Antiochene Wars, Ashgate, Aldershot, 1999.

Geoffroy de Vendôme, Epistolae, PL 157, col. 55–211.

Geoffroy Malaterra, De rebus gestis Rogerii Calabriae et Siciliae comitis et Roberti Guiscardi ducis fratris eius, éd. E. Pontieri, Bologne, RIS, V, 1, 1924 (autre éd. PL 149, col. 1099–1210).

Geoffroy de Vigeois, Chronicon (extraits), H. F. 12; autre éd. Ph. Labbé, Chronica Gaufredi, Novae Bibliothecae manuscriptorum librorum…, t. II, Paris, 1657.

Gesta Adhemari, RHC Hist. Occ. V, p. 354–355.

Gilon de Paris et continuateur, Historia vie Hierosolimitane, éd. et trad. C. Grocock et E. Siberry, The Historia vie Hierosolimitane of Gilo of Paris, and a Second Anonymous Author, Oxford (Oxford Medieval Texts), 1997.

Grégoire VII, Registrum, éd. E. Caspar, Das Register Gregors VII, (Epistolae selectae in usum scholarum… I–II), Berlin-Dublin-Zurich, 1967 (2 vol.)

Guibert de Nogent, Dei gesta per Francos, éd. R. B. C. Huygens, CCCM 127A, Turnhout, 1996; précédentes éd., Gesta Dei per Francos, RHC Hist. Occ. IV, p. 115–263; PL 156, col. 680–834; Geste de Dieu par les Francs, trad., intro. et notes par M. C. Garand, Turnhout, 1998.

Guide du pèlerin à Saint-Jacques-de-Compostelle (Le), éd. et trad. J. Vielliard, Mâcon, 1950 (2).

Guillaume de Malmesbury, Gesta regum anglorum, The History of the English Kings, éd. R. A. B. Mynors, R. M. Thomson et M. Winterbottom, Oxford, 1998; éd. W. Stubbs, RS, Londres, 1877–1889, 2 vol.; autre éd., P.L. 179, col. 959–1389.

Guillaume de Nangis, Chronicon, éd. H. Géraud, Chronique latine de Guillaume de Nangis de 1113 à 1300, t. I, Paris, 1843.

Guillaume de Pouille, La Geste de Robert Guiscard, éd. M. Mathieu, Palerme, 1961; autre éd., PL 149, col. 1019–1082, reprenant Muratori, RISS, V.

Guillaume de Tyr, Historia rerum in patribus transmarinis gestarum, RHC Hist. Occ. I; nouvelle édition, Willelmi Tyrensis Archiepiscopi Chronicon, éd. RBC. Huygens, Turnhout, 1986.

Hiestand, R., Papsturkunden für Kirchen im Heiligen Landes, Gôttingen, 1985.

Historia belli sacri, Historia de via Hierosolymis vel Tudebodus continuatus et imitatus, RHC Hist. occ. III, p. 169–229.

Historia inventionis II s. Sabini épies. Canusini, auctore Joanne Archidica. Barensi, Acta Sanctorum februaris, 9 februaris, II, p. 330–331.

Historia peregrinorum euntium Jerusolymam ad liberandum sanctum sepulcrum, RHC Hist. Occ. III, p. 172–229 (sous le titre général Tudebodus imitatus).

Ibn al Qalanisi, Histoire de Damas, trad. R. le Tourneau, Damas de 1075 à 1154, Damas, 1952.

Ibn al-Athir, éd. Tornberg, Leyde, 1853–1864, trad. partielles in RHC Hist. Or., I et II, et dans Gabrieli, F. (éd), Chroniques arabes des croisades, Paris, 1977.

Italia Sacra, t. IV et t. VII, éd. F. Ughelli, Venise, 1719 (Kraus Reprint, 1790).

Jacques de Voragine, Chronicon Genuense, RISS, IX, Le pergamene di Putignano, éd. G. B. Nitto de Rossi-F. Nitti di Vito, Codice diplomatico Barese, 2, Bari, 1899.

Kamal ad-Din Ibn al-Adim, Chronique d’Alep, trad. fr. Silvestre de Sacy, dans Rôhricht, R., Beitrâge zur Geschichte der Kreuzzüge, Berlin, 1874, éd. S. Dahan, Zubda…, 3 vol., Damas, 1951–1968, éd. et trad. fr. Barnier de Meynard, RHC Hist. Or. III, p. 577 sq. (s’arrête à 1335).

Léon Marsicanus, Chronique du monastère de Mont-Cassin (Chronica Monasterii Casinensis), éd. H. Hoffmann, Hanovre, 1980 (MGH SS ou MGH 7).

«Lettre de Bohémond Ier d’Antioche au papa Pascal II», dans Holtzmann, W., Zur Geschichte des Investiturstreites 2. Bohemund von Antiochen und Alexios O, Neues Archivdes Geseilschaft fürâltere deutsche Geschichtskunde, I, 1935, p. 270–282 (texte p. 280–282).

«Lettres juives contemporaines de la capture de Jerusalem», éd. Goiten, D. S., «Contemporary letters on the capture of Jerusalem», Journal of Jewish Studies, 3, 1952, p. 162–177; (trad. fr. dans C. Cahen, Orient et Occident au temps des croisades, Paris, 1983, p. 224–225).

Liber privilegiorum ecclesiae Ianuensis, éd. Dino Puncuh, Gênes, 1962.

Lupus Protospatarius, Chronicon, éd. G. H. Pertz, MGH SS 5, p. 51–63, reprise in PL 155, col. 121–144.

Matthieu d’Édesse, Chronique, RHC Doc. arméniens 1, 1–150; trad. E.. Dulaurier, Bibliothèque historique arménienne, Paris, 1858; trad. A. D. Dostourian, Armenia and the Crusades. 10th to 12th Centuries. The Chronicle of Matthew of Edessa, Washington, Lanham, 1993.

Meyer, P. (éd.), Un récit en vers français de la première croisade fondé sur Baudri de Bourgueil, Romania, 5, 1876, p. 1–63.

Michael le Syrien, Chronique, éd. et trad. J.−B. Chabot, Paris, 1905.

Michael le Syrien, Chronique, RHC Doc. arméniens, 1, p. 327 sq.

Miracula Beati Leonardi confessons, Acta Sanctorum. 6 novembris, III, p. 160–168.

Morea, Il chartularium del monasterio di S. Benedetto di Conversano, vol. I, Mont-Cassin, 1892.

Narratio Floriacensis de captis Antiochia et Hierosolyma, RHC Hist. Occ. V, p. 356–362.

«Obituaire de Molème», dans Petit, Ernest, Histoire des ducs de Bourgogne de la face capétienne, Dijon, 1894, appendice II, t. V, p. 386 sq.

Obituaire du ms 47 de l’abbaye du Mont-Cassin, éd. Muratori, RISS, V, col. 75.

Orderic Vital, Histoire ecclésiastique, éd. et trad. M. Chibnall, The Ecclesiastical History of Orderic Vitalis, Oxford, 1965–1978.

Papsturkunden für Heiligen Landes, éd. R. Hiestand, Gôttingen, 1985.

Pascal II, Epistolae, PL 163.

Pierre Tudebode, éd. Hill, J. H. et L. L., Historia de Hierosolymitano itinere, Paris, 1977.

Pseudo-Urbain II, Lettre 212 à l’empereur Alexis, PL 151, col. 485.

Raoul de Caen, Gesta Tancredi, RCH Hist. Occ. III, p. 603–716; Bachrach, B. S. et Bachrach, D. S., The Gesta Tancredi of Ralph of Caen, Aldershot, Ashgate, 2005.

Raoul Tortaire, Epistula VII ad Gualonem, Poema de obsidione Dyrrachii, éd. Marbury B. Ogleet Dorothy M. Schullian, RodulfiTortarii Carmina, Rome, American Academy in Roma, 1933, p. 298–316.

Raymond d’Aguilers, éd. J. H. et L. L. Hill, Le «Liber» de Raymond d’Aguilers, Paris, 1969.

Recueil d’annales angevines et vendômoises, éd. Halphen, Louis, Paris, 1903.

Recueil des actes des ducs normands d’Itale (1046–1127), t. I: Les premiers ducs (1046–1087), éd. L.−R. Ménager, Bari, 1980.

Regesta pontificum Romanorum, éd. P. Jaffé et G. Wattembach, Leipzig, 1885.

Regesta regni Hierosolymitani, Innsbruk, 1893–1904 et Idem addimentum, éd. R. Rôhricht.

Richard de Poitiers (le Poitevin), Chronicon (extraits), HF 12, p. 411–413 (reprend Muratori, Antiquitatum Italiae, col. 1077–1108); addenda, p. 418–421.

Robert le Moine, Hierosolomytana expédition, RHC, Hist. Occ. III, p. 717–801; trad., intro. et notes par Carol Sweetenham, Robert the Monk’s History oî the First Crusade, Historia Iherosolimitana, Aldershot, Ashgate, 2005.

Romuald de Salerne, Chronicon, éd. C. A. Garufi, RIS, VII, 1, Città del Castello, 1935; éd. et trad. Cinzia Bonetti, Romualdo II Guarna, Chronicon, Cava de Tirreni, 2001; Romuald de Salerne, Chronicon, éd. Arndt, MGH SS 19, p. 384–461.

Suger, Vita Ludovici Grossi Regis, éd. et trad. H. Waquet, Paris, 1964.

Yves de Chartres, Epistolae, PL 162, col. 9–288 (Lettre 1–70, éd. et trad. J. Leclercq, Correspondance, t. I, Paris, 1949).

Б. Основная литература

(Сборники статей, акты коллоквиумов и коллективные труды авторов упомянуты под именем автора или издателя.)

Albu, E., «Probing the passion of a Norman on crusade; the Gesta Francorum et aliorum Hierosolimitanorum», Anglo-Norman Studies, 27, 2005, p. 1–15.

Alphandéry, P., et Dupront, Al., La chrétienté et l’idée de croisade: t. I et II, Paris, 1954 (1995).

Amouroux-Mourad, M. A., Le comté d’Édesse, 1098–1150, Paris, 1988.

Angold, M. A., The Byzantine Empire, 1025–1204: A Pontifical History, Londres, 1997.

Asbridge, Th. S., The Creation of the Principality of Antioche, 1098–1130, Woodbridge, 2000.

Asbridge, Th. S., The First Crusade, A New History, Londres, 2004.

Aubé, P., Les Empires normands d’Orient, Paris, 1983.

Aubé, P., Roger II de Sicile, Paris, 2001.

Bachrach, B. S., «The siege of Antioche: a study of military demography», War in History, 6, 1999, p. 127–149.

Balard, M., Gênes et l’Outremer, 2 vol., Paris-La Haye, 1973–1981.

Balard, M., Les Croisades, Paris, 1988.

Balard, M., (éd.), Autour de la première croisade [Actes du Colloque de la Society for the Study of the Crusades and and the Latin East (Clermont-Ferrand, 22–25 juin 1995)], Paris, 1996.

Balard, M., Kedar, B. Z. et Riley-Smith, J. (éd.), Dei gesta per Francos: études sur les croisades dédiées à Jean Richard, Aldershot, 2001.

Balard, M. et Ducellier, A. (dir.), Migrations et diasporas méditerranées (Xe-XVIe s.), Paris, 2002.

Balard, M., Les Latins en Orient (XIe-XVe siècle), Paris, 2006.

Balard, M. et Ducellier, A. (dir.), La Partage du Monde: échanges et colonization dans la Méditerranée médiévale, Paris, 1998.

Baldwin, B., «Bohemond’s Breathing», Byzantine and Modem Greek Studies, 15, 1991, p. 314–316.

Becker, A., Papst Urban 11 (1088–1099), Stuttgart, 1964 (t. I) et 1988 (t. II).

Beech, G. T., «A norman-italian adventurer in the East: Richard of Salerno, 1097–1112», Anglo-Norman Studies 15, Woodbridge, 1993, p. 25–40.

Beech, G. T., «The crusader lordship of Marash in Armenian Cilicia, 1104–1149», Viator, 27, 1996, p. 35–52.

Bertaux, É., L’Art dans l’Italie méridionale, Paris, 1903.

Blake, E. O., «The formation of the “crusading idea”», Journal of Ecclesiastical History, 21, 1970, p. 11–31.

Bliese, J. R. E., «The motives of the First Crusaders: A social psychological analysis», Journal of Psycho-History, 17, 1990, p. 393–411.

Bliese, J. R. E., «The just war as concept and motive in the central Middle Ages», Medievalia et Humanistica, n.s. 17, 1991, p. 1–26.

Bouet, P. et Neveux, F. (sous la dir. De), Les Normands en Méditerranée dans la sillage de Tancrède (Colloque de Cerisy-la Salle, 24–27 septembre 1992), Caen, 1994.

Brundage, J. A., «St. Anselm, Ivo of Chartres and the ideology of the first crusade», dans Les Mutations socio-culturelles au tournant des XIe−XIIe (colloque du CNRS, Le Bec-Hellouin, 11–16 juillet 1982), p. 175–187.

Brundage, J. A., The Crusades, Holy War and Canon Laws, Aldershot, 1991.

Bull, M., Knightly Piety and the Lay Response to the First Crusade (The Limousin and Gascony, c. 970-c. 1130), Oxford, 1993.

Bull, M., «The roots of lay enthusiasm for the first crusade», History, 78, 1993, p. 353–372.

Bull, M. et Housley, N. (éd.), The Experience of Crusading, Cambrigd, 2003.

Cahen, Cl., «La campagne de Mantzikert d’ après les sources musulmanes», Byzantion, 9, 1934, p. 628–642.

Cahen, Cl., La Syrie du Nord à l’époque des croisades et la principauté d’Antioche, Paris, 1940.

Cahen, Cl., «En quoi la conquête turque appelait-elle la croisade?», Bulletin de la faculté des lettres de Strasbourg, Strasbourg, 1950, p. 118–125.

Cahen, Cl., Orient et Occident au temps des croisades, Paris, 1983.

Cardini, F., La culture de la guerre, Xe-XVIIIe s., Paris, 1982.

Cardini, F.,Lozito, N., et Vetere, B. (éd.), Boemondo, storia di un principe normanno, Galatina, 2003.

Chalandon, F., Essai sur le règle d’Alexis Ier Comnène (1081–1118), Paris, 1900.

Chalandon, F., Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile, Paris, 1907.

Chalandon, F., Histoire de la première croisade jusqu’à l’ election de Godefroy de Bouillon, Paris, 1925.

Charanis, P., «A greek source on the origin of the First Crusade», Spéculum, 24, 1949, p. 93–94.

Charanis, P., «Byzantion, the west and the origin of the first crusade», Byzantion, 19, 1949, p. 17–36.

Chazan, R., European Jewry and the First Crusade, Berkeley-Londres, 1987.

Chazan, R., The first crusade as reflected in the earliest Hebrew narrative, Viator, 29, 1998, p. 25–38.

Chevedden, P. E., «Canon 2 of the Council of Clermont (1095) and the goal of the eastern Crusade: “To liberate Jerusalem” or “to liberate the Church of God”?», Annuarium Historiae Conciliorum, 37, 2005, p. 57–108.

Cheynet, J.−Cl., «Mantzikert, un désastre militaire?», Byzantion, 50, 1980, p. 412–438.

Cheynet, J.−Cl., Byzance. L’Empire romain d’Orient, Paris, 2001.

Cheynet, J.−Cl., Pouvoir et contestation à Byzance (963–1210), Paris, 1990. Cheynet, J.−CL, «Thathoul, Archonte des Archontes», Revue des études Byzantines, 48, 1990, p. 233–242.

Cote, P. J., «Christians, Muslims and the “libération” of the Holy Land», Catholic Historical Review, 84, 1998, p. 1–10.

Cote, P. J., The Preaching of the Crusades to the Holy Land, 1095–1270, Cambridge (Mass.), 1991.

Concile de Clermont de 1095 et la Croisade (Le) [Actes du colloque universitaire international de Clermont-Ferrand (23–25 juin 1995)], Rome, 1997.

Concilio di Piacenza e le crociate (il) [Actes du colloque international de Piacenza], Piacenza, 1996.

Constable, G., Monks, Hermits and Crusaders in Medieval Europe, Londres, 1988. Coppola, G., «Bohémond Ier: Prince d’Antioche», Les Dossiers d’archéologie, 299, 2005, p. 88–97.

Coppola, G., «Les Normands au Proche-Orient. Batailles et château de la première croisade», Les Dossiers d’archéologie, 299, 2005, p. 76–87.

Cowdrey, H. E. J., Pope Gregory VII, 1073–1085, Oxford, 1998.

Cowdrey, H. E. J., «Pope Urban II and Idea of Crusade», Studi Medievali, 36, 1995, 2, p. 721–742.

Cowdrey, H. E. J., Popes, Monks and Crusaders, Londres, 1984.

Cowdrey, H. E. J., «The Papacy and the origins of crusading», Medieval History, 1, 3, 1991, p. 48–60.

Crozet, R., «Le voyage d’Urbain II et ses négociations avec le clergé de la France», Revue historique, 179, 1937, p. 271–310.

Crudo, G., La SS. Trinita di Venosa, Trani, 1899.

Cuozzo, E. et Martin, J.−M. (sous la dir. de), Cavalieri alla conquista del Sud. Studi sull’Italia normanna in memoria di Léon-Robert Ménager, Rome-Bari, 1998.

Cuozzo, E., «Quei maledetti Normanni.» Cavalieri e organizazzione militare nel Mezzogiorno normanno, Naples, 1989.

Cuozzo, E., La Cavalleria nel regno normanno di Sicilia, Antripalda, 2002.

Cutler, A., «The First crusade and the idea of “conversion”», The Muslim Word, 58, 1968, p. 57–71 et 155–164.

De Mas Latrie, L., «Les patriarches latins d’Antioche», Revue de l’Orient latin, 2, 1894, p. 192–205.

De Saulcy, F., «Tancrède», Bibliothèque de l’École des Chartes, 1842–1843, 1er série, IV, p. 301–315.

Dédéyan, G., «L’Arménien Fîroûz: héros de la première croisade ou renégat et relaps?» dans Félonie, trahison, reniements au Moyen Âge, Les Cahiers du CRISIMA, n. 3, 1997, p. 511–522.

Dédéyan, G., «Le cavalier arménien», dans J.−P. Mahé et Robert W. Thomson (éd.), From Byzantium to Iran. Armenian Studies in Honour of Nina G. Garsoïan, Scholar Press (s.I), 1997, p. 197–228.

Dédéyan, G., Les Arméniens entre Grecs, musulmans et croisés. Études sur les pourvoirs arméniens dans le Proche-Orient méditerranéen (1068–1150), Lisbonne, 2003, 2 vol.

Delamelle, É., L’Idée de croisade au Moyen Âge, Turin, 1980.

Demurger, A., Chevaliers du Christ. Les ordres religieux-militaires au Moyen Âge (XIe-XVIe siècle), Paris, 2002.

Douglas, D. C.,The Norman Achievement, 1050–1100, Londres, 1969.

Douglas, D. C.,The Norman Fate, 1100–1154, Berkeley-Los Angeles, 1976.

Downey, G., A History of Antioch in Syria, Princeton, 1960.

Ducellier, A. et Micheau, F., Les Pays d’Islam, VIIe-XVe siècles, Paris, 2000.

Ducellier, A., Le Miroir de l’islam. Musulmans et chrétiens d’Orient au Moyen Âge (VIIe-XVe s.), Paris, 1971.

Ducellier, A., Chrétiens d’Orient et Islam au Moyen Âge, VIIe-XVe siècle, Paris, 1996.

Duparc-Quioc, S., La Chanson d’Antioche, Paris, 1976 (texte) et 1978 (étude).

Dupront, A., Du sacré, croisades et pèlerinages. Images et langages, Paris, 1987.

Dupront, A., Le Mythe de croisade, Paris, 1997 (4 vol.).

Edbury, P. W., Kingdoms of the Crusaders, from Jerusalem to Cyprus, Aldershot, 1999.

Eddé, A.−M., «Ridwan, prince d’Alep de 1095 à 1113», Revue des études islamiques, vol. 54, 1988 (pour 1986), p. 101–125.

Edgington, S. B., «From Aaachen: a New Perspective on Relations between the Crusaders and Byzantium, 1096–1120», Medieval History, 4, 1994, p. 156–169.

Edgington, S. B., «Romance and Reality in the sources for the Sieges of Antioch, 1097–1098», dans Dendrinos, C., Harris, J., Harvalia-Crook, E. et Herrin, J., Porphyrogenita, Essays… in Honour of Julian Chrysostomides, Ashgate, Aldershot, p.. 33–46.

Edgington, S. B. et Lambert, S. (éd.), Gendering the Crusades, Cardiff, 2001.

Epp, V., Fulcher von Chartres, Studien zur Geschichtsschreibung des ersten Kreuzzuges, Düsseldorf, 1990.

Erdmann, C., Die Entstehung des Kreuzzugsgedankens, Stuttgart, 1955 (1935); trad. angl. M.W. Baldwin et W. Goffart, The Origin of the Idea of Crusade, Oxford, 1977.

Falla Castelfranchi, M., «Il mausoleo di Boemondo a Canosa», dans I Normanni popolo d’Europa (1030–1200), Catalogo délia mostra (Roma, Palazzo Venezia, 28 gennaio — 30 aprile 1994), Venezia, 1994, p. 327–330.

Faureau-Lilie, M.−L., Die Italiener im Heiligen Land vom ersten Kreuzzug bis zum Tode Heinrichs von Champagne (1098–1197), Amsterdam, 1989.

Fedalto, G., La Chiesa latina in Oriente, Verone, 1973–1978 (3 vol.).

Fedalto, G., Le Chiese d’Oriente, t. I, Milan, 1984; t. II, Milan, 1993.

Fliche, A., Le règne de Philippe Ire, roi de France (1060–1108), Paris, 1912.

Flori, J., «Mort et martyre des guerriers vers 1100; l’exemple de la première croisade», Cahiers de civilisation médiévale, 34, 1991, 2, p. 121–139.

Flori, J., La première croisade. L’Occident Chrétien contre l’islam (aux origines des idéologies occidentales), coll. «La Mémoire des Siècles». Bruxelles, 1992 (3e éd. 2001).

Flori, J., «L’usage “épique” des nombres, des chroniques a chansons de geste; éléments de typologie», PRIS-MA, 8, 1992, p. 47–58.

Flori, J., «La caricature de l’islam dans l’Occident médiéval; origine et signification de quelques stéréotypes concernant l’islam», Aevum, 1992, 2, p. 245–256.

Flori, J., «De la chronique de croisade à l’épopée… ou bien l’inverse?», Perspectives médiévales, 1994, p. 36–44.

Flori, J., «Oriens Horribilis: Tares et défauts de l’Orient dans le sources relatives à la première croisade», dans Monde oriental monde occidental dans la culture médiévale, (= Wodan n° 68), Greifswald, 1997, p. 45–56.

Flori, J., «Réforme-reconquista-croisade. L’idée de reconquête dans la correspondance pontificale d’Alexandre II à Urbain II». Cahiers de civilisation médiévale, 40, 1997, p. 317–335.

Flori, J., Croisade et chevalerie XI–XII siècles, Paris-Bruxelles, 1998.

Flori, J., «La croix, la crosse et l’épée. La conversion des infidèle; dans La Chanson de Roland et les chroniques de croisade, dans “Plaist vos oïr bone cançon vallant?”», Mélanges de Langue et dt Littérature Médiévales offerts à François Suard, Lille, 1999, t. I. p. 261–272.

Flori, J., Pierre l’Ermite et la première croisade, Paris, 1999.

Flori, J., La guerre sainte. La formation de l’idée de croisade dans l’Occident chrétien, Paris, 2001.

Flori, J., «De Barbastro à Jerusalem: plaidoyer pour une redéfinition de la croisade», dans Aquitaine-Espagne (VIII–XIII siècle), textes réunis et présentés par Ph. Sénac, Poitiers, 2001 (Civilisation médiévale, XII), p. 129–146.

Flori, J., Guerre sainte, jihad, croisade. Violence et religion dans le christianisme et l’islam, Paris, 2002.

Flori, J., «De la paix de Dieu à la croisade? Un réexamen», Crusades, 2, 2003, p. 1–23.

Flori, J., «Pour une redéfinition de la croisade», Cahiers de civilisation médiévale, 47, 2004, p. 329–350.

Flori, J., «Quelques aspects de la propaganda antibyzantine dans les sources occidentales de la première croisade», b Chemins d’Outre-mer. Études d’histoire sur la Méditerranée médiévale offertes à Michel Balard, Paris, 2004 (Byzantina Sorbonensia, 20), p. 331–343.

Flori, J., L’Islam et la fin des temps, L’interprétation prophétique des invasions musulmanes dans la chrétienté médiévale, Paris, 2007.

Fonseca, C. D. (éd.), Roberto il Guiscardo tra Europa, Oriente e Mezzogiorno, Galatina, 1990.

Forse, J. H., «Armenians and the First Crusade», Journal of Medieval History, 17, 1991.

Fossier, R., Les Relations des pays d’Islam avec le monde latin du Xe siècle au milieu du XIII s., Paris, 2000.

France, J., «The Crisis of the First Crusade from the Defeat of Kerbogha to the Departure from Arqa», Byzantion, 40, 1970, p. 276–308.

France, «The Departure of Tatikios from the Crusader Army», Bulletin of the Institute of Historical Research, 44, 1971, p. 137–147.

France, J., «Anna Comnena, the Alexiad and the first crusade», Reading Medieval Studies, 10, 1984, p. 20–38.

France, J., «The occasion of the coming of the Normans to Southern Italy», Journal of Medieval History, 17, 1991, p. 185–205.

France, J., Victory in the East. A Military History of the First Crusade, Cambridge, 1994.

France, J., «The destruction of Jerusalem and the First Crusade», Journal of Ecclesiastical History, 47, 1996, p. 1–17.

France, J., et Zajac, W. G. (éd.), The Crusades and their Sources Essays presented to Bernard Hamilton, Aldershot, 1998.

France, J., «Two types of vision on the First Crusade: Stephen of Valence and Peter Bartholomew», Crusades, vol. 5, 2006, p. 21–38.

Frankopan, P., «Cooperation between Constantinople and Rome before the first crusade: a study of the convergence of interest in Croatia in the late eleventh century», Crusades, vol. 3, 2004, p. 1–13.

Ganshof, F. L., «Recherche sur le lien juridique qui unissait les chefs de la première croisade à l’empereur byzantin», Mélanges offerts à Paul-E Martin, Genève, 1961, p. 49–63.

Ganshof, F. L., «Robert le Frison et Alexis Comnène», Byzantion, 31, 1961.

Garcia-Guijarro Ramos, L. (éd.), La primera cruzada novecientos anos después: el concilio de Clermont y los origenes del movimiento cruzado, Castello d’Impressio, 1997.

Giese, W., «Die Lancea Domini von Antiochia (1098–1099)», Fâlschungen im Mittelalter, Hanovre, 1988, vol. 5, p. 485–504.

Giese, W., «Untersuchungen zur Historia Hierosolymitana des F cher von Chartres», Archiv fur Kulturgeschichte, 69, 1987, p. 62–115.

Gilchrist, J., «The papacy and war against the “Saracens”, 795–1216», The International History Review, X, 2, mai 1988, p. 173–197.

Girgensohn, D., «Boemondo I», dans Dizionario Biografico degli Italiani, 11, Rome, 1969, p. 117–124.

Glaesener, H., «La prise d’Antioche en 1098 dans la littérature épique française», Revue belge de philologie et d’histoire, 19, 1940, p. 65–85.

Glaesener, H., «Raoul de Caen historien et écrivain», Revue d’histoire ecclésiastique, 46, 1951.

Glaesener, H., «L’escalade de la tour d’Antioche», Revue du Moyen Âge latin, 2, 1946, p. 139–148.

M. Goodich, S. Menache et S. Schein (éd.), Crosse cultural convergences in the crusader period, New York, 1995.

Goos, V. P. et Bornstein, Ch. V., The Meeting of Two Worlds: cultural exchanges between East and West during the period of the crusades», Studies in Medieval Culture, 21, Kalamazoo, 1986.

Graboïs, A., «Anselme, l’Ancien Testament et l’idée de croisade. A la mémoire de Paul Rousset», dans Les Mutations socio-culturelles au tournant des XIe-XIIe siècles, colloque du CNRS, Le Bec-Hellouin, 11–16 juillet 1982, p. 161–174.

Graboïs, A., «Anglo-Norman England and the Holy Land», Anglo-Norman Studies, 7, 1984, p. 132–141.

Graboïs, A., «The First crusade and the Jews», dans Semann, Kh. I. (éd.), The Crusades. Other Expériences, Alternative Perspectives, Selected Proceedings from the 32nd Annual Cemers Conference, New York, 2003, p. 13–26.

Grégoire, R., Bruno de Segni, exégète médiéval et théologien monastique, Spolète, 1965.

Grousset, R., Histoire des croisades et du royaume franc de Jerusalem, Paris, 1934–1936(1991).

Hagenmeyer, H., «Chronologie de la première croisade», Revue de l’Orient latin, VI, 1898. p. 214–293; VI, 1898, p. 490–549; Vil, p. 275–339.

Hagenmeyer, H., Le Vrai et le faux sur Pierre l’Ermite (trad. fr. F. Raynaud), Paris, 1883.

Hamilton, B., Monastic Reform, Catharism and the Crusades (900–1300), Londres, 1979.

Harari, Y. N., «Eyewitnessing in account of the First crusade: the Gesta Francorum and other contemporary narratives», Crusades, vol. 3, 2004, p. 77–99.

Harris, J., Byzantium and the crusades, Londres, 2003.

Herde, P., «Christians and Saracens at the time of the crusades», Studia Gratiana, 12, 1967, p. 361–376.

Hiestand, R., «Il cronista medievale e il suo pubblico: alcune osservazioni in margine alla storiographia delle crociate», Annali della facoltà di lettere e filosofia dell’universita di Napoli, 27, 1984–1985, p. 207–227.

Hiestand, R., «Gott will es!» — Will Gott es wirklich? Stuttgart-Berlin-Cologne, 1998, (Beiträge zur Friedensethik 29)

Hiestand, R., «Boemondo I e la prima Crociata», dans Musca, G., Il Mezzogiomo normanno-svevo e le Crociate (Atti delle quattordicesime giomale normanno-sveve, Bari, 17–20 ottobre 2000), Bari, 2002, p. 65–94.

Hill, J. H. et L. L., «The Convention of Alexius Comnenus and Raymond of St-Gilles», American Historical Review, 53, 1947–48, p. 235–250.

Hill, J. H. et L. L., «Justification historique du titre de Raymond de Saint-Gilles: “christiane milicie excellentissimus princes”», Annales du Midi, 66,1954, p. 101–112.

Hill, J. H. et L. L., Raymond IV de Saint-Gilles, 1041 (ou 1042–1105), Toulouse, 1959.

Hill, R., «Crusading warfare: a camp follower’s view, 1097–1120», dans Brown, R. A. (éd.) Proceedings of the Battle Conference on Anglo-Norman Studies, I, 1978, p. 75–83.

Hillenbrand, C., The Crusades. Islamic Perspectives, Londres-Chicago, 1999.

Howard-Johnston J. D. (éd.), Byzantium and the west, c. 850–1200, Amsterdam, 1988.

Jamison, E., «Some notes on the Anonymi Gesta Francorum with special reference to the Norman contingent from South Italy and Sicily in the First Crusade», Studies in French Language and Medieval Literature presented to Professor Mildred K. Pope. Manchester, 1939, p. 183–208.

Joranson, E., «The spurious letter of the emperor Alexius to the count of Flanders», American Historical Review, 55, 1950, p. 3–43.

Kedar, B. Z., Crusade and mission, european approaches toward the muslims, Princeton, 1984.

Knoch, P., Studien zu Albert von Aachen, Stuttgart, 1966.

Konstantinou, E. (éd.), Byzanz und dos Abendland im 10. und 11. Jahrhundert, Cologne-Weimar-Vienne, 1997.

Krey, A. C., «Urban’s crusade, success or failure?», American Historical Review, 53, 1948, p. 235–250.

Kugler, B., Albert von Aachen, Stuttgart, 1885.

Laurent, J., «Des Grecs aux croisés. Étude sur l’histoire d’Édesse entre 1071 et 1098», Byzantion, 1, 1924, p. 367–449.

Lemerle, P., «Byzance et la croisade», Relazioni del Xo congresso intemazionale di scienze storische, III, Florence, 1955, p. 595–620.

Lilie, R.−J., Byzantium and the crusader States, 1096–1204, Oxford, 1993.

Lobrichon, G., 1099, Jerusalem conquise, Paris, 1998.

Loud, G. A., The Age of Robert Guiscard. Southern Italy and the Norman Conquest, Harlow, 2000.

Maalouf, A., Les Croisades vues par les Arabes, Paris, 1983.

Gouma-Perterson, Th. (éd.), Anna Komnene and her Times, New York & Londres, 2000.

Manselli, R., Italia e Italiani alla prima crociata, Rome, 1983.

Manselli, R., «Problemi politici e sentimenti religiosi sotto le mura di Antiochia», dans Bisanzio e lTtalia. Raccolta di studi in memoria di Agostino Pertusi, Milan, 1982, p.. 229–238.

Martin, J. M, «Une “histoire” peu connue de Robert Guiscard», Archivio Storico Pugliese, 31, 1978, p. 47–66.

Martin, J. M, Italies normandes, XIe−XIIe siècles, Paris, 1994.

Martin, J. M, La Pouille du VIe au XIIe siècle, Rome, 1993.

Mayer, H. E., Idee und Wirlichkeit der Kreuzzüge, Germering, 1965.

Mayer, H. E., The Crusades, Oxford (2e éd.), 1988.

Mayer, H. E., Mélanges sur l’histoire du royaume latin de Jerusalem, I: Études sur l’histoire de Baudouin le, roi de Jerusalem, Paris, 1988.

Mayer, H. E., Varia Antiochena: Studien zum Kreuzfahrerfiirstentum Antiochia im 12. und frühen 13. Jahrhundert, Hanovre, 1993.

Mayer, H. E. (éd.), Die Kreuzfahrerstaaten als multikulturelle Gesellschaît, Munich, 1997.

McGinn, B., «Iter sancti sepulchri: the piety of the first crusaders», dans Lackner, B. et Philp, K. R. (éd.), Esays on médiéval civilization (The Walter Prescott Webb Mémorial Lectures), Londres, 1978, p. 33–71.

McQueen, W. B., «Relation between the Normans and Byzantium 1071–1112», Byzantion, 56, 1986, p. 427–476.

Ménager, L.−R., Hommes et Institutions de l’Italie normande. Londres, Variorum Reprints, 1981.

Micheau, F., «Les itinéraires maritimes et continentaux des pèlerinages vers Jerusalem», dans Occident et Orient au Xe siècle, Paris, 1979, p. 79–104.

Micheau, F., «Croisades et croisés vus par les historiens arabes chrétiens d’Egypte», dans Itinéraires d’Orient: Hommages à Claude Cahen, Res Orientales, 6, 1994, p. 169–185.

Micheau, F., «Jerusalem entre pays d’Islam et monde latin (Xe−XIIIe siècle)», dans Islam et monde latin (milieu Xe-milieu XIIIe). Espaces et enjeux, Paris, 2000, p. 139–157.

Monod, B., Essai sur les rapports de Pascal II avec Philippe Ier (1099–1108), Paris, 1907.

Morris, C., «Martyrs on the field of battle before and during the first crusade», Studies in Church History, 30, 1993, p. 93–104.

Morris, C., «Policy and visions: the case of the Holy Lance at Antioch» b Gillingham, J. et Holt, J. C. (éd.), War and Government in the Middle Ages. Essays in honour of J. O. Prestwich, Cambridge, 1984, p. 33–45.

Morris, C., «The Aims and spirituality of the First Crusade as seen through the eyes of Albert ofAachen», Reading Medieval Studies, 16, 1990, p. 99–117.

Morris, C., «The Gesta Francorum as narrative history», Reading Medieval Studies, 19, 1993, p. 55–71.

Munro, D. C., «Did the emperor Alexius I ask for aid at the council of Piacenza», American Historical Review, 37, 1922, p. 731–733.

Munro, D. C., «The Speech of Pope Urban II at Clermont, 1095», American Historical Review, 2, 1906, p. 231–242.

Murray, A. V., «The origins of the frankish nobility of the kingdom of Jerusalem, 1100–1118», Mediterranean Historical Review, vol. 4, n° 2, décembre 1989, p. 281–300.

Murray, A. V., «The Title of Godfrey of Bouillon as Ruler of Jerusalem», Collegium Medievale, vol. 3, 1990, p. 163–178.

Murray, A. V., «The army of Godfrey of Bouillon, 1096–1099: structure and dynamics of a contingent on the First Crusade», Revue belge de philologie et d’histoire, 70:2, 1992, p. 301–329.

Murray, A. V., From Clermont to Jerusalem: the Crusades and Crusader societies, 1095–1400, Turnhout, 1998.

Murray, A. V., «The Crusader Kingdom of Jerusalem. A Dynastic History, 1099–1125», Proopographica et Genealogica, 2000.

Mutafian, C., La Cilicie au carrefour des empires, Paris, 1988 (2 vol.).

Nesbitt, J. W., «The rate of march of crusadingarmies in Europe», Traditio, 19, 1963, p. 167–178.

Neveux, F., L’Aventure des Normands, VIIIe−XIIIe siècle, Paris, 2006.

Nicholson, R. L., Tancred, Chicago, 1940.

Nicolle, D., Arms and Armours of the crusadingera, 1050–1350, White Plains, New York, 1988 (2 vol.).

Nicolle, D., Crusades, Londres, 1988.

Nicolle, D., The First Crusade, 1096–99: conquest of the Holy Land, Oxford, Osprey Publ., 2003.

Normanni (I) e la loro espansione in Europa nell’alto medioevo, 18–24 aprile 1968 (Settimane di studio del centro italiano di studi sull’alto medioevo), VI, Spolète, 1969.

Paetow, L. J. (éd.), The Crusades and other Historical Essays Presented to Dana C. Munro, New York, 1928.

Palese, S. et Locatelli, G. (éd.), Il concilio di Bari del 1098 Atti del Convegno Storico Intemazionale e celebrazioni del IX Centenario del Concilio, Bari, 1999.

Payen, J. Ch., «Une légende épique en formation: les Gesta Tancredi de Raoul de Caen», dans Mélanges René Louis, Saint-Père-sous-Vézelay, 1982, t. 2, p. 1051 sq.

Peters, E., «There and back again: Crusaders in motion 1096–1291», Crusades, vol. 5, 2006, p. 157–171.

Phillips, J. (éd.), The First Crusade, Origins and Impact, Manchester, 1997.

Phillips, J., «Who were the First Crusaders?», History Today, 47, 3 (mars 1997), p.. 16–22.

Picard, Ch., Le Monde musulman du XIe au XVe siècle, Paris, 2000.

Plank, P., «Patriarch Symeon IL von Jerusalem und der erste Kreuzzug: eine quellenkritische Untersuchung», Ostkirchliche Studien, 43, 1994, p. 275–327.

Poncelet, A., «Boémond et S. Léonard», Analecta Bollandiana, 31, 1912, p. 24–44.

Pontieri, E., «1 Normanni dell’Italia méridionale e la prima crociata», Archivio storico italiano, 114, 1956, p. 3–17.

Prawer, J., Histoire du royaume latin de Jerusalem, t. 1, Paris, 1969.

Prawer, J., The Crusader’s Kingdom: European Colonialism in the Middle Ages, Londres, 1972.

Pryor, J. H., «The oaths of the leaders of the first crusade to emperor Alexius I Comnenus: fealty, homage, pistis, douleia», Parergon, 2, 1984.

Racine, P. (sous la dir. de), Piacenza e la prima crociata, Reggio, 1995.

Regan, G., The First Crusader. Byzantium’s Holy Wars, Sutton Publishing Stroud, 2001.

Rey, E.−G., «Résumé chronologique de l’histoire des princes d’Antioche», Revue de l’Orient latin, t. 4, 1896, p. 321–407.

Rey-Delqué, M. (éd.), Les croisades. L’Orient et l’Occident d’Urbain II à Saint Louis, /1096–1270, Milan, 1997.

Riant, P., Inventaire critique des lettres historiques des croisades», Archives de l’Orient latin, 1.1, 1880, p. 1–224.

Rice, G., «A Note on the battle of Antioch, 28 june 1098: Bohemund as tactical innovator», Parergon, 25, 1979, p. 3–8.

Richard, J., Comté de Tripoli sous la dynastie toulousaine (1102–1187), Paris, 1945.

Richard, J., Le Royaume latin de Jerusalem, Paris, 1953.

Richard, J., «La papauté et la direction de la première croisade», Journal des Savants, avril-juin 1960, p. 49–58.

Richard, J., «La vogue de l’Orient dans la littérature occidentale du Moyen Âge», Mélanges R. Crozet, Poitiers, 1966, p. 557–561.

Richard, J., L’Esprit de la croisade, Paris, 1969.

Richard, J., Les Relations entre l’Occident et l’Orient au Moyen Âge, Londres, Collected Studies Series, 1977.

Richard, J., Croisades et Etats latins d’Orient, Variorum, 1992.

Richard, J., Histoire des croisades, Paris, 1996.

Richard, J., «Les mercenaires francs dans les armées musulmanes au temps des croisades», dans Regards croisés sur le Moyen Âge arabe, Mélanges à la mémoire de Louis Pouzet s.j. (1928–2002), Mélanges de l’université Saint-Joseph, 58, 2005, p. 227–235.

Riley-Smith, J., The First Crusade and the Idea of Crusading, Londres, 1986.

Riley-Smith, J., Les Croisades, Paris, 1990.

Riley-Smith, J., (éd.), The Oxford Illustrated History of the Crusades, Londres, 1995.

Riley-Smith, J., The First Crusaders, 1095–1131, Cambridge, 1997.

Riley-Smith, J., «Casualties and the number of knights on the First Crusade», Crusades, I, 2002, p. 12–28.

Ritchie, N., «Bohemund, Prince of Antioch; the career of a norman crusader in Italy, in Syria and in the wars with the byzantine emperor», History Today, 28, 1978, p. 293–303.

Roberto il Guiscardo e il suo tempo. Atti delle prime giornate normanno-sveve, Rome, 1975 (rééd. Bari, 1991).

Robinson, I. S., The Papacy 1073–1078, Continuity and Innovation, Cambridge, 1990.

Rogers, R., «Peter Bartholomew and the rôle of “the poor” in the First Crusade», dans Reuter, T., Warriors and Churchmen in the High Middle Ages; Essays presented to Karl Leyser, Londres, 1992, p. 109–122.

Rôhricht, R., Beitràge zur Geschichte der Kreuzzüge, Berlin, 1874–1878 (2 vol.).

Rôhricht, R., Geschichte des ersten Kreuzzuges, Innsbruck, 1901.

Rousset, P., Les Origines et les caractères de la première croisade, Neuchâtel, 1945.

Rousset, P., «L’idée de croisade chez les chroniqueurs d’Occident», Relazioni del X° Congresso Internazionale di Scienze Storische, Rome, 1955, vol. III, p. 547–563.

Rousset, P., «Etienne Blois, fuyard, croisé, martyr», Geneva, 9, 1963, p. 183–195.

Rousset, P., «La notion de chrétienté aux XIe et XIIe siècles», Le Moyen Âge, 69, 1963, p. 191–203.

Rousset, P., «Les laïcs dans la croisade», I Laici nella societas cristiana dei sec. XI–XIII, Milan, 1968, p. 428–447.

Rousset, P., Histoire des croisades, Paris, 1957 (2e éd. 1978).

Rousset, P., Histoire d’une idéologie: la croisade, Lausanne, 1983.

Rowe, J. G., «Paschal II and the relation between the spiritual and temporal powers in the kingdom of Jerusalem», Speculum, 32, 1957, p. 470–501.

Rowe, J. G., «Paschal II, Bohemund of Antioch and the Byzantine Empire», Bulletin of the John Rylands Library, 49, 1966, p. 165–202.

Rubenstein, J., Guibert of Nogent: Portrait of a Medieval Mind, 2001.

Rubenstein, J., «Putting history to use: three crusade chronicles in context», Viator, 35, 2004, p. 131–168.

Rubenstein, J., «What is the Gesta Francorum, and who was Peter Tudebode?», Revue Mabillon, nouv. série, 16, t. 77, 2005, p. 179–204.

Runciman, S., «The first crusaders’ journey across the balkan peninsula», Byzantion, 19, 1949, p. 207–221.

Runciman, S., «The Holy Lance found at Antioch», Analecta Bollandiana, 68, 1950, p. 197–209.

Runciman, S., A History of the crusades, Cambridge, 1951; trad. fr.: Histoire des croisades, Paris, 2006.

Russo, L., «Le fonti délia “prima crociata”», dans M. Meschim (éd.), Mediterraneo Medievale. Cristiani, musulmani ed eretici tra Europa e Oltremare (sec. IX–XIII), Milan, 2001, p. 51–65.

Russo, L., «Ricerche sull’ “Historia Iherosolimitana” di Roberto di Reims», Studi Medievali, décembre 2002, p. 651–691.

Russo, L., «Tancredi e i Bizantini. Sui Gesta Tancredi in expeditione Hierosolymitana di Rodolfo di Caen», MEG 2, 2002, p. 193–230.

Russo, L., «Oblio e memoria di Boemondo d’Altavilla nella storiograîia normanna», Bullettino dell’Istituto Storico Italiano per il Medio evo, 106, 1,2004, p. 137–165.

Russo, L., «Il viaggio di Boemondo d’Altavilla in Francia (1106): un riesame», Archivio Storico Italiano, 603, 2005, p. 3–42.

Russo, L., «Convergenze e scontri: per une riconsiderazione dei rapporti greco-normanni nei secoli XI–XII», dans Gensini, S. (éd.), Fedi a conjronto. Ebrei, christiani e Musulmani fra X e XIII secolo, Atti del Convegno di Studi, San Vivaldo-Montaione, 22–24 settembre 2004, Montaione, 2006, p. 263–278.

Russo, L., «Il Liber di Raimondo d’Aguilers e il ritravamento délia Sacra Lancia d’Antiochia», Studi Medievali, 3° serie, année 47, fasc. II, déc. 2006, p. 785–837.

Russo, L., «Il problematico carisma del crociato; Ademar di Puy e Pietro l’eremita», dans Il Carisma nel secolo XI; genesi, forme e dinamiche istituzionali, Atti del XXVII Convegno del Centro Studi Avellaniti, Fonte Avellana, 30–31 août 2005, Gabrielli editori, 2006, p. 103–125.

Schein, S., «Fideles crucis». The Papacy, the West and the Recovery of the Holy Land, Oxford, 1991.

Schein, S., «Die Kreuzzuge als volkstümlich-messianische Bewegungen», Deutsches Archiv für Erforschung des Mittelalters, 47, 1991, p. 119–137.

Schramm, P. E., Die «Heilige Lanze», Herrschaftzeichen und Staatsymbolik, MGH Schriften, 13, 2, 1955.

Serper, A., «La prise de Nicée d’après la Chanson d’Antioche de Richard le Pèlerin», Byzantion, 46, 1976, p. 411–421.

Settia, A. A., «Un “Lombardo” alla prima crociata. Tecnologie militari fra Occidente e Oriente», Società, Istitutioni, Spiritualità, Studi in onore di Cinzio Violante, Spolète, 1997, p. 844–855.

Setton, K. F., «A History of the Crusades, t. I: The First Hundred Tears (Baldyvin, M. W., éd.), Philadephia, 1955; t. 5; The Impact of the Crusades on the Near East, (éd. N. P. Zacour et H. W. Hazard), Madison, 1985; t. 6, The Impact of the Crusades on Europe, éd. Hazard H. W. et Zacour P., Madison, 1989.

Shatzmiller, M. (éd.), Crusaders and Muslims in the Twelfth-Century Syria, Leiden-New York-Cologne, 1993.

Shepard, J., «”Father” or “scorpion”? Style and substance in Alexio’s diplomacy», dans M. Mullet et D. Smythe (éd.), Alexios Komnenos, I: Papers, 1996, p. 68–132.

Shepard, J., «When Greek meets Greeks: Alexius Comnenus and Bohemond in 1097–1098», Byzantine and Modem Greek Studies, 12, 1988, p. 185–277, ici p. 203.

Shepard, J., «Byzantium and the Steppe-Nomads; the Hungarian Dimension», dans Byzanz und Ostamitteleuropa 950–1453, Hrsg G. Prinzing et M. Salamon, Wiesbaden, 1999, p. 55–83.

Siberry, E., Cristicism of Crusading, 1095–1274, Oxford, 1985.

Sivan, E., «La genèse de la contre-croisade: un traité damasquin du début du XII siècle», Journal Asiatique, 1966, p. 197–224.

Sivan, E., L’Islam et la croisade, Paris, 1968.

Smail, R. C., Crusading Warfare, 1097–1193, Cambridge, 1956 (2e éd. 1976).

Somerville, R., Papacy, Councils and Canon Law in the 11th−12th centuries, Aldershot, 1990.

Somerville, R., «The council of Clermont and the first crusade», Studia Gratiana, 20 (= Mélanges G. Fransen, 2), 1976, p. 325–339.

Sumberg, L. A., «The “Tafurs” and the first crusade», Medieval Studies, 21, 1959, p. 224–246.

Sybel, H. von, Geschichte des Ersten Kreuzzugs, Düsseldorf, 1841.

Tattersall, J., «Anthropophagi and eaters of raw flesh in frenc: literature of the crusade period: myth, tradition and reality», Medium Aevum, 57, 1988, p. 240–253.

Taviani-Carozzi, H., La Terreur du monde. Robert Guiscard et la conquête normande en Italie. Mythe et histoire, Paris, 1996.

Thurot, Ch., «Études critiques sur les historiens de la première croisade», Revue historique, 1, 1876.

Tolan, J. V., «Muslims as Pagan Idolators in Chronicles of the First Crusade», dans M. Frasetto et D. R. Blanks (éd.), Western Attitudes towards Islam, New York, 1999.

Tolan, J. V. et Josserand, P., Les Relations entre le monde arabo-musulman et le monde latin (milieu du Xe — milieu du XIIe siècle), Paris. 2000.

Tolan, J. V., Les Sarrasins: l’Islam dans l’imaginaire européen au Moyen Âge, Paris, 2002.

Tramontana, S., La monarchia normanna et sveva, Turin, 1986.

Tuilier, A., «Byzance et la féodalité occidentale. Les vertus guerrières des premiers croisés d’après l’Alexiade d’Anne Comnène». dans La Guerre et la paix au Moyen Âge, Actes du 101e congrès national des sociétés savantes, Lille, 1976, p. 35–50.

Tyerman, C. J., «Were there any crusades in the twelfth century?», The English Historical Review, 110, 1995, p. 553–577.

Tyerman, C., «Who went on crusades to the Holy Land?», dans Kedar, B. Z. (éd.), The Homs of Hattin, Jerusalem, 1992, p. 13–26.

Tyerman, C., Fighting for Christendom. Holy war and the Crusade. Oxford, 2004.

Waha, M. de, «La lettre d’Alexis I Comnène à Robert I le Frison: une révision», Byzantion, 47, 1977, p. 113–125.

Witzel, H.−J., «Le problème de l’auteur des Gesta Francorum et aliorum Hierosolymitanorum», Le Moyen Âge, 61, 1955. p. 319–328.

Wolf, K. B., «Crusade and narrative: Bohemond and the Gesta Francorum», Journal of Medieval History, 17, 1991, p. 207–216.

Yewdale, R. B., Bohemond I, Prince of Antioch, New York, 1980 (Princeton, 1924).

Zerner, M., «Le comte de Toulouse Raymond IV chef du peuple», dans Genèse de l’Etat moderne en Méditerranée, Collection de l’École française de Rome, n° 168, Rome, 1993, p. 45–60.

Средиземноморский бассейн (XI–XII вв.)

Этапы норманнского завоевания Южной Италии и Сицилии

Генеалогическая таблица № 1 Род Танкреда Готвильского

Генеалогическая таблица № 2 Династия Роберта Гвискарда

Указатель имен

А

Абелард, сын Онфруа де Готвиля 22, 23, 24, 29

Адемар Пюиский, папский легат 99, 100, 115, 125, 126, 136, 138, 141, 145, 152, 153, 167, 179, 175, 176

Адемар Шабаннский, хронист 128

Адсон, аббат Монтье-ан-Дер 231

Амат из Монте-Кассино, хронист 14

Аль-Афдаль, визирь 155, 233

Александр II, папа римский 23

Алексей, император Константинополя (басилевс) 25, 27, 29,30–33, 35–37, 39, 40, 52–54, 56, 61, 65–80, 82–93, 95–102, 107–110, 113, 114, 123–125, 131, 133, 134, 150–154, 156, 159–160, 166, 172, 175, 179–180, 187, 192, 196–198, 204, 205, 208–213, 216–218, 224, 225, 228–243, 245, 247–249

Алиенора Аквитанская, королева Франции, затем королева Англии 8

Альберада (Обре), мать Боэмунда 18, 30, 43, 251

Альберт Ахенский, хронист 53, 58, 59, 66, 67, 69, 71–73, 79, 80, 82, 87, 95, 96, 100, 104, 105, 108, 116, 119, 120, 122, 126, 127, 131, 134, 139, 143–145, 150, 151, 162, 165, 167, 170–172, 175, 176, 178, 180–182, 184, 185, 188–190, 192, 196, 197, 207, 208, 211, 217, 218, 237, 238, 241

Альфандери Поль, историк 60

Альфред де Готвиль 16

Ансельм, епископ Кентерберийский 232

Ансельм де Рибемон 138, 142, 145, 164

Арнульф де Шок, патриарх Иерусалима 166, 167, 170, 173–175, 177, 181, 182, 185, 189

Б

Балдуин I, король Иерусалима — см. Балдуин Булонский

Балдуин Булонский 79, 81,83, 107, 108, 111, 125, 129, 135, 169, 174, 180–186, 188–192, 194, 205–208, 217,218, 225

Балдуин де Эно 151

Балдуин дю Бург 192, 193, 195, 206, 207, 210

Бальдерик Бургейльский, аббат, епископ, хронист 56, 70, 73, 118, 134, 176

Бартольф из Нанжи, хронист 218

Бахрах Бернард С., историк 58

Бекер Альфонс, историк 269

Беренгарий, священник аббатства Святой Троицы в Венозе 43

Бернард де Валанс, патриарх Антиохи 182, 188, 195, 198, 206

Бернард Клервосский, аббат 220, 229

Бернард Чужеземец 192

Берта Голландская 227

Берто Эмиль, историк 246, 251

Бертрада де Монфор 227, 228

Бертран дю Пюи, священник 167

Бешен Петр, каноник, хронист 39

Бонвиль, норманнское семейство 15

Боэмунд II 211, 245, 249, 255

Брейе Луи, историк 72

Бруно из Лукки 145

Бруно де Сеньи, папский легат 216, 219, 224, 226, 227, 231, 232, 243, 256

Булл Марк, историк 229

В

Вальтер Голяк 66 Валеран, епископ 224

Вартон Эпштейн Анна, историк 247

Варфоломей, архиепископ Мамистры 182

Василий Гох (Василий «Вор») 107, 195

Виктор III, папа римский 17, 45

Вильгельм Апулийский, хронист 14, 18, 30, 38, 39, 41, 42

Вильгельм, брат Танкреда 16, 69, 106, 132

Вильгельм, граф Апулии и Калабрии 30, 32, 33, 35

Вильгельм де Гранмениль 47, 120, 132

Вильгельм де Принципат 33

Вильгельм Железная Рука, граф Апулийский 16

Вильгельм Жюмьежский, хронист 40

Вильгельм Завоеватель, герцог Нормандии и король Англии 13

Вильгельм, катепан Бари 47, 57

Вильгельм Мальмсберийский, хронист 53

Вильгельм, сын Рожера Борсы 255

Вильгельм Тирский, хронист 53, 75, 76, 98, 119, 128, 151, 182, 184–186, 189, 192, 194, 195, 206, 245, 247

Виталий Ордерик 18, 21, 27, 30, 56, 73, 118, 197–199, 203, 204, 219, 225–227, 231, 232, 237, 238, 241

Г

Гавриил, правитель Мелитены 186–188, 192, 193, 220

Гадолен Анита P., историк 246

Гаймар, князь Салерно 18

Гарнье де Грей, граф 184, 186

Гвиберт, архиепископ Равеннский, антипапа 25

Гвиберт Ножанский, хронист 89, 119, 194, 210, 229, 230, 231, 246

Гвидо, сын Роберта Гвискарда 38, 39, 133, 238–240

Генрих I, король Англии 219

Генрих IV, германский император 17, 24, 29, 33, 34, 39, 40, 53

Герард де Буональберго 18, 30

Герман Канский 70

Ги Рыжий, граф де Рошфор 120, 210, 228, 229

Гиестанд Рудольф, историк 53, 72, 155

Гийом IX Аквитанский 228

Гийом Маршал 9

Гийом Петр, сеньор Кунла 135

Гийом Плотник, виконт Мелена 118–120, 132, 228, 229

Готвили, норманнское семейство 15

Готфрид Бульонский 56, 66, 69–76, 79, 80–83, 87, 97, 99, 100, 105, 106–108, 115, 127, 135, 154, 157, 163, 165, 167, 169, 174–176, 181–186, 188, 189

Готшальк 65

Гранменили, норманнское семейство 15

Григорий VII, папа римский 23–25, 27, 29, 33, 34, 45, 186

Груссе Рене, историк 114

Гуго Великий 69, 150, 151

Гуго, граф Труа 227

Гуго де Вермандуа 68, 69, 71, 76, 79, 105, 120, 152, 191, 228

Гуго Кривой, граф Клэрмонский 42, 44

Гумберт де Готвиль 16

Гуфье де Латур 159

Гюмюштекин, эмир Данишмендид Малик Гази 186, 187, 195–198, 201–203, 222

Д

Даимберт Пизанский, патриарх Иерусалима 145, 173, 176, 177–186, 188–190, 192, 206, 211, 212, 215, 216, 218

Джекермиш, эмир Мосула 206, 207

Джемисон Эмили, историк 55, 69, 70

Дезидерий, аббат Монте-Кассино, см. Виктор III

Дидье Петр, священник 167, 170

Дуглас Давид, историк 89

Дукак, малик Дамаска 115, 189, 207

Дренго, норманнское семейство 15

Дрого, граф Апулийский 16, 17, 69, 71

Дюби Жорж, историк 7, 9, 11

Дюпрон Альфонс, историк 60

Е

Евдейл Ральф, историк 35, 37, 42, 54, 69, 107, 183, 211, 237, 244

Евстахий Булонский 95

Елена, дочь Роберта Гвискарда 26, 28

Ж

Жилон Парижский, хронист 119, 143

Жильбер, епископ Лизье 50

Гилберт де Монс, хронист 98

Иордан Капуанский 23, 34, 42, 45, 46

Жослен де Куртене 205, 206

И

Ибн аль-Асир, хронист 54, 197

Ив Шартрский 227, 228

Илия, архиепископ Бари 46

Иоанн IV, греческий патриарх Антиохии 188

К

Кантакузин, флотоводец 236

Карл III Простоватый, король Франции 12

Каспар Эрих, историк 23

Каудри Герберт Е. Л., историк 60

Каэн Клод, историк 287, 292

Кербога, атабек Мосула 120,127, 129,130, 131, 140–145, 149–151, 154, 206, 215

Кларет Вильгельм 238, 239

Клэрмон, норманнское семейство 15

Климент III, антипапа 34, 45

Комнин Иоанн, правитель Диррахия 69

Комнина Анна 15, 26, 30–33, 35–37, 39, 49, 52, 58, 60, 66–69, 73, 78, 79, 81, 82, 87, 88, 89, 90, 93, 95, 96, 97, 99, 100, 102, 105, 106, 110, 123, 124, 133, 166, 213, 214, 236–241, 245, 246

Констанция Французская 63, 203, 210, 227, 229, 230, 232, 236, 244, 247, 256

Константин Дука, сын Михаила VII 26

Константин Дука, брат Михаила VII 26

Контостефан Исаак, «великий дука флота» 236

Крей Алан, историк 209

Куоццо Эрик, историк 10, 55

Кылыч-Арслан, султан Рума 99, 100, 106, 191, 196, 199, 200

Л

Ландульф Беневентский 23

Ле Гофф Жак, историк 7

Лев IX, папа римский 17

Лев Остийский, хронист 14

Людовик VI, король Франции 228

М

Мабилла, дочь Роберта Гвискарда 47, 132

Маврикий де Порто, папский легат 189, 190, 191

Маккуин Вильям Б. 247

Малатерра Жоффруа, хронист 22, 26, 30, 31, 42–44, 46, 59, 60

Мальгерий де Готвиль 16

Манассия, епископ 218

Манзелли Рауль, историк 52, 53, 70

Мануил Вутумит 69, 98, 100, 102, 205

Маркибан, сын Кылыч-Арслана 200

Матфей Эдесский, хронист 187, 192, 195, 245

Мацке Майкл, историк 176

Мейер Ганс Эберхард, историк 60

Мелац, дочь Гюмюштекина 199–203

Мелиссин Никифор 36

Мелус, лангобардский князь 14

Менаже Леон-Робер, историк 14, 43

Михаил VII Дука, император Константинополя 26, 32

Михаил Сириец, хронист 187, 245

Михера, сеньор Катанцаро 44

Мономахат Георгий, правитель Диррахия 29, 32

Монтрей, норманнское семейство 15

Морель, секретарь Даимберта Пизанского 185, 186, 190

Маврикий де Порто, папский легат 189, 190, 191

Моррис Колин, историк 50

Муратори Людовико, историк 246

Мюссе Люсьен, историк 15

Н

Неве Франсуа, историк 16

Никифор Вриенний 240

Никифор III Вотаниат, император Константинополя 26

Николай II, папа римский 17, 23

Норманнский Аноним, хронист 9, 50, 51, 54, 67, 68, 71, 73–76, 80, 81, 83, 86, 88–90, 96, 97, 99–103, 105, 106, 111, 116, 118, 119, 121, 122, 125, 126, 128–137, 139, 140, 142, 143, 145, 146, 150, 152, 155, 157, 160, 162–165, 169–173, 176, 209, 212,217, 220, 224, 226, 229

О

Одо Добрый 70

Онфруа, граф Апулийский 16, 17, 22

Онфруа де Монтескальозо 70

Орсон, архиепископ Бари 43, 44, 46

П

Палеолог Георгий, правитель Диррахия 29, 32, 102

Пальграв, сэр Френсис, историк 54

Панарелли Франческо, историк 27

Пасхалий II, папа римский 53, 178, 190, 211, 212, 216–219, 224, 227, 228, 229, 234, 235, 243

Петр, аббат Ла Кава 43

Петр Бартелеми 135–140, 152–154, 157, 159, 166, 167

Петр Бешен, каноник собора Святого Мартина 39

Петр де Роэ 110

Петр Дидье, священник 167, 170

Петр Ольпский (д’Уп, д’Алифа) 37, 109, 110

Петр Пустынник 8, 48, 53, 54, 56, 65, 66–68, 97, 99, 118–120, 123, 141–144, 159, 164, 210, 217, 226, 229

Понс де Балазун 138

Понтьери Эрнест, историк 52

Приор Джон Г, историк 91

Протоспафарий Луп, хронист 50, 59

Р

Райли-Смит Джонатан, историк 58, 60

Раймунд Ажильский, хронист 78, 85–87, 96, 101, 104, 106, 112, 115–119, 122, 123, 126, 136–138, 141, 142, 145, 150, 152, 154, 156, 157, 160, 161, 163–166, 170, 171, 174, 175, 209, 232

Раймунд Пиле 152, 164

Раймунд Сен-Жильский, граф Тулузский 57, 70, 78, 84–86, 91–93, 95–97, 99, 100, 104–106, 110, 114, 116, 117, 122, 127–129, 134, 135, 137–141, 144, 147, 149–154, 156–168, 170–176, 178–180, 187, 190–192, 208, 209, 211, 212, 217, 226, 229, 232

Райнольд, граф де Россиньоло 67, 70

Рансиман, сэр Стивен, историк 110, 114, 188, 209

Рауль Канский, хронист 45, 53, 63, 74, 75, 80, 83, 90,102, 104, 119, 120, 126, 136, 167, 169–171, 181, 182, 185, 195

Рауль де Лорителло 44

Рауль из Понтуаза 36

Рейнский Аноним, хронист 132

Риан Поль, граф, историк 68

Ридван, правитель Алеппо 125, 187, 191, 205–207

Ричард, граф Аверсы, князь Капуанский 17, 18, 22, 23

Ричард Львиное Сердце, король Англии 8

Ричард Салернский, см. Ричард де Принципат

Ричард де Принципат 70, 84, 186, 188, 202, 203, 210, 219, 221, 223–226, 238, 249, 256, 257

Ричард Пуатевинец, хронист 27

Ричард Сенешаль, супруг Альберады 18

Ришар Жан, историк 7, 60

Роберт Ториньи, аббат Мон-Сен-Мишель 40

Роберт Великолепный, герцог Нормандский 13

Роберт Гвискард, герцог Апулии и Калабрии 11, 12, 16–18, 21–28, 30–35, 37–44, 54, 63, 70, 109, 115, 132, 177, 186, 210, 212, 235, 243, 251

Роберт II Гвискард 38, 43

Роберт де Лорителло 30

Роберт, епископ Рамлы 184

Роберт Монах, хронист 119, 132, 229

Роберт Нормандский 56, 87, 95, 100, 104, 134, 135, 157, 162, 163, 174–176, 178, 180

Роберт Реймский 62, 63

Роберт Фриз, граф Фландрский 46, 87, 100, 104, 105, 115, 135, 157, 163, 167, 174–176, 178, 180

Рожер, архиепископ Тарса 182

Рожер I, граф Сицилии и Калабрии 16, 17, 21,22, 29, 34, 37, 42, 44, 46–48, 50, 51, 54, 55, 59

Рожер II, король Сицилии 20, 38, 47

Рожер Борса, герцог Апулии и Калабрии 20, 21, 23, 25, 28, 30, 34, 38–48, 55, 59, 221, 245, 255

Рожер де Мельфи 47, 252

Рожер Помаред, супруг Обре (Альберады) 18

Рожер Салернский 203, 249

Рожер де Тони 128

Роман IV Диоген, император Константинополя 24–26, 231

Ромуальд Салернский, хронист 30, 42, 46, 245

Роу Джон, историк 216, 218, 227, 235

Роэ Петр де 110

Рудольф Рейнфельденский, «антикороль» 24

Руссе Поль, историк 9, 51, 60

Руссель де Байоль 25

Руссо Луиджи, историк 10, 16, 70, 226

С

Серлон де Готвиль 16

Сесилия, дочь Филиппа I 227

Симеон, патриарх Иерусалима 115, 118, 175

Сигельгаита, супруга Роберта Гвискарда 18, 20, 21, 23, 33, 39, 41, 43, 46, 48

Соломон Иоанн 236

Стефан (Этьен) Блуаский 78, 87, 95, 101, 104, 109, 112, 128, 130, 132–134, 191, 228

Стефан, священник 136, 167

Сугерий, аббат 226, 227, 232

Сукман, эмир Мардина 206, 207

Т

Тавиани-Кароцци Югетта, историк 27, 34

Танкред, князь Антиохийский 63, 69, 70, 74, 75, 76, 80, 82, 84, 97, 99, 100, 102, 104, 106–108, 118–120, 129, 135, 137, 144, 152, 163, 165, 167, 169, 171–174, 176, 183–185, 188–192, 194–196, 202, 205–208, 210–213, 215, 218, 220, 221, 224, 227, 236, 240, 242, 248, 249, 255, 256

Танкред де Готвиль 12, 16

Татикий, византийский военачальник 98, 100, 102–104, 106, 109, 114, 117, 118, 122–125, 153

Татул, правитель Мараша 111, 187, 205

Торос, правитель Эдессы 108, 125

Тортер Рауль 236

Труссо Ги 228

Туар Ферран де 138

Тудебод Арно 152

Тудебод Петр, рассматриваемый как хронист 86, 159, 160, 170, 226, 229

У

Урбан II, папа римский 27, 45–48, 52–56, 60–62, 154, 155, 176, 178, 179, 183, 228, 231, 243

Ф

Фаллука Рокка 44

Филипп I, король Франции 46, 63, 121, 203, 226–228, 245, 256

Фируз, стражник башни Антиохии 130–132

Флерийский монах, хронист 231, 237, 239, 241

Флонхайм Эмихо 65

Франс Джон, историк 58, 70

Фульхерий Шартрский, хронист 78, 101, 119, 142, 145, 155, 180, 181, 187, 194, 195, 206, 230, 237, 241

Х

Хагенмейер Генрих, историк 55, 68, 72, 155

Херлуин, переводчик 142

Ч

Чибнейл Марджори, историк 70

Ш

Шаландон Фердинанд, историк 42, 46, 69, 72

Шамс ад-Давла 115, 132

Шейне Жан-Клод, историк 52

Шепард Джонатан, историк 73–75, 90, 91, 93

Шлюмбергер Густав, историк 211

Э

Эврар Зверолов 159

Эврар, священник 167

Эккехард, хронист 119

Эрдманн Карл, историк 60

Эсбридж Томас, историк 70, 73, 169, 183, 212,241

Эшафур, норманнское семейство 15

Я

Яги-Сиан, правитель Антиохии 111, 115, 127, 129, 132, 134, 150, 157, 162, 197, 202, 222

Герой новой книги известного историка-медиевиста Жана Флори Боэмунд Антиохийский входил в число предводителей Первого крестового похода и был одним из самых прославленных крестоносцев той эпохи. Сама его бурная жизнь, полная взлетов и падений, может стать иллюстрацией эпохи крестовых походов и истории западноевропейского рыцарства. Старший сын нормандского рыцаря Роберта Гвискарда, прошедшего путь от простого рыцаря до владыки Южной Италии, Боэмунд ответил на призыв папы Урбана II отправиться отвоевывать Святую землю. Вместе с крестоносным воинством он участвовал во всех крупных баталиях Первого крестового похода: сражался с турками-сельджуками в битве при Дорилее, осаждал ключевой стратегический пункт в Северной Сирии, Антиохию. Благодаря своей отваге, дипломатическим талантам и ловкости он стал правителем первого христианского государства на Ближнем Востоке — Антиохийского княжества. Жан Флори не случайно написал биографию Боэмунда — в этом опытном военачальнике и блистательном рыцаре, как в зеркале, отражались все достоинства и пороки крестоносного воинства: истовое благочестие и жажда наживы, беспримерная отвага и свирепая жестокость. На примере Боэмунда Жан Флори показывает изнанку крестоносной эпопеи: распри и подковерную борьбу за власть и влияние в лагере крестоносцев, тайные переговоры с византийцами и мусульманами, подготовку военных операций и сражений. Биография Боэмунда Антиохийского, созданная Жаном Флори, — это не только захватывающая эпопея, но и неизвестная история Первого крестового похода.

Примечания

1

См., в частности, Flori J. Pierre l’Ermite et la première croisade. Paris, 1999; Ж. Флори. Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь. СПб., 2008; Ж. Флори. Алиенора Аквитанская. СПб., 2012.

(обратно)

2

Flori J. La guerre sainte. La formation de l’idée de croisade dans l’Occident chrétien. Paris, 2001; Guerre sainte — jihad — croisade, violence et religion dans le christianisme et l’islam. Paris, 2003; L’Islam et la fin des temps; interprétation prophétique des invasions musulmanes dans la chrétienté médiévale. Paris, 2007.

(обратно)

3

В этой книге будет представлено множество отсылок к этому вопросу и некоторые пути его решения. Он является предметом специального исследования в следующей статье: Flori J. Propagande et critique textuelle: les variantes successives du texte de l’Anonyme, de la source commune à Tudebode et aux Gesta Francorum // Revue d’histoire ecclesiastique, 3–4, 2007.

(обратно)

4

Название главы подсказано отличным исследованием Эрика Куоццо: Cuozz Е. «Quei maledetti Normanni». Cavalieri e organizazzione militare nel Mezzogiorno normanno. Naples, 1989.

(обратно)

5

Duby G. Au XIIe siècle: les jeunes dans la société aristocratique // Annales, ESC, 1964. P. 835–846; та же тема исследована на примере старофранцузской литературы, см.: Flori J. «Qu’est-ce qu’un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290–314.

(обратно)

6

О формировании рыцарства и его идеологии см.: Flori J. L’Essor de la chevalerie, XIe−XIIe s. Geneve, 1986.

(обратно)

7

Слово «драккар» — изобретение XIX века. Слово «drekar» (множ. dreki), возможно, означавшее «дракон», воскрешает в памяти головы драконов, украшавшие носовые части больших военных кораблей; см.: Neveux F. L’Aventure des Normands, VIIe−XIIe siècle. Paris, 2006. P. 36–37.

(обратно)

8

См. на этот счет аргументы защитников норманнов, например: D’Haenens А. Les Invasions normandes, une catastrophe? Paris, 1970; Boyer R. «Les Vikings: des guerriers ou commercants?» // R. Boyer (dir.). Les Vikings et leur civilization. Problèmes actuels. Paris, 1976. P. 211–240; Brown R. A. The Normans. Woodbridge, 1984, etc.

(обратно)

9

Aubé P. Les Empires normands d’Orient. Paris, 1983. P. 13–24; Neveux F. L’Aventure des Normands, VIIIe−XIIIe siècle. Paris, 2006. P. 35–144.

(обратно)

10

См.: Harper-Bill C. The piety of the anglo-norman knightly class // Brown R. A. (éd.). Anglo-Norman Studies, 2, 1979, Woodbridge, 1980. P. 63–77.

(обратно)

11

Micheau F. Les itinéraires maritimes et continentaux des pèlerinages vers Jerusalem // Occident et Orient au Xe siècle. Paris, 1979. P. 79–104; Cardini F. L’Italie et les croisades // Les croisades. L’Orient et l’Occident d’Urbain II à Saint Louis, 1096–1270 / Ed. Rey-Delque M. Milan, 1997. P. 85.

(обратно)

12

Bouet P., Otranto G., VauchezA. Culte et pèlerinage à saint Michel en Occident. Les trois monts dédiés à l’archange (Actes du Colloque de Cerisy-la-Salle). Rome, 2000; Pétrucci A. Aspetti del culto e pellegrinaggio di s. Michele Arcangelo sul Monte Gargano // Convegni del Centro di Studi sulla Spiritualita Medioevale, 4, 1963. P. 145–180.

(обратно)

13

О богатстве страны до прибытия Роберта Гвискарда, который сумел им воспользоваться, см.: Guillou A. Roberto il Guiscardo sfruttatore del catepanato bizantino d’Italia, в Roberto il Guiscardo e il suo tempo. Atti delle prime giornate normanno-sveve. Rome, 1975 (rééd. Bari, 1991). P. 159–164.

(обратно)

14

Aime du Mont-Cassin. L’Ystoire de li Normant, I, c. 17–18 / Ed. E. Bartholomaeis. Rome, 1935.

(В тексте бумажной книги ссылка на это примечание отсутствует. Прим. верстальщика.)

(обратно)

15

Guillaume de Pouille. La Geste de Robert Guiscard, I, v. 35–39 / Ed. et trad. M. Mathieu. Palerme, 1961.

(обратно)

16

Brown R. A. Les Normands. De la conquête de l’Angleterre à la première croisade. Paris, 1986. P. 72–77.

(обратно)

17

Ménager L.-R. Pesanteur et étiologie de la colonization normande de l’Italie // Roberto il Guiscardo e il suo tempo. P. 203–229 (цит. p. 228).

(обратно)

18

Анна Комнина. Алексиада. M.: Наука, 1965. C. 356.

(обратно)

19

Flori /. Encore l’usage de la lance… La technique du combat chevaleresque vers 1100 // Cahiers de civilization médiévale, 31, 1988, 3. P. 213–240.

(обратно)

20

Neveux F. Quelques aspects de l’impérialisme normand au XIe siècle en Italie et en Angleterre // Les Normands en Méditerranée dans sillage de Tancrède (Colloque de Cerisy-la Salle, 24–27 septembre 1992) / Sous la dir. Bouet P. et Neveux F. Caen, 1994. P. 51–62. Автор подчеркивает значимость такой техники боя, обеспечившей норманнам успех во время их военных операций в Южной Италии.

(обратно)

21

См., например, Brown R. A. Les Normands, passim; France J. The Occasion of the coming of the Normans to southern Italy // Journal of Medieval History, 17, 1991. P. 185–205; Tramontana S. Il Mezzogiorno medievale. Normanni, svevi, angioni, aragonesi nei secoli XI–XV. Rome, 2000. P. 15 sq.

(обратно)

22

Orderic Vital. Histoire ecclesiastique / Ed. et trad. M. Chibnall. The Ecclésiastical History of Orderic Vitalis. Oxford, 1965–1978, lib. III. P. 91, 115, 123, 127.

(обратно)

23

Musset L. Les circonstances de la pénétration normande en Italie du Sud et dans le monde méditerranéen // Les Normands en Méditerranée. P. 41–49 (цитировано по стр. 43).

(обратно)

24

Geoffroy Malaterra. De rebus gestis Rogerii Calabriae et Siciliae comitis et Roberti Guiscardi ducis fratris eius / Ed. E. Pontieri, Bologne, RIS, V, 1, 1924, Lib. I, c. 4–5. P. 9; Orderic Vital // HE, III. P. 99; Bouet P. Généalogie des descendants de Tancrède / Les Normands en Méditerranée. P. 37–38. Об именах норманнских семей, переселившихся в Южную Италию, см.: Ménager L.-R. Inventaire des familles normandes et franques emigrees en Italie méridionale et en Sicile (Xe−XIIe siècles) // Roberto il Guiscardo e il suo tempo. P. 281–409.

(обратно)

25

См. на этот счет, помимо других, Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. Paris, 1907; Aubé P. Les Empires normands d’Orient. P. 31 sq.; Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. Robert Guiscard et la conquete normande en Italie. Mythe et histoire. Paris, 1996. P. 27 sq.

(обратно)

26

Об окружении Роберта Гвискарда в момент его социального восхождения см.; Cuozzo E. La nobilita normanna nel Mezzogiorno all’epoca di Roberto il Guiscardo // Roberto il Guiscardo tra Europa, Oriente e Mezzogiorno / Ed. Fonseca C. D. Galatina, 1990. P. 105–114.

(обратно)

27

Russo L. Convergenze e scontri: per une riconsiderazione dei rapporti Greco-normanni nei secoli XI–XII // Fedi a confronto. Ebrei, christiani e Musulmani fra X e XIII secolo. Atti del Convegno di Studi, San Vivaldo-Montaione, 22–24 settembre 2004. / Ed. Gensini S. Montaione, 2006. P. 263–278.

(обратно)

28

Neveux F. L’Aventure des Normands. P. 151.

(обратно)

29

Malaterra, I, 14; об этой битве и ее последствиях см.; Taviani-Carozzi H. Une bataille franco-allemande en Italie: Civitate (1053) // Peuples au Moyen Âge: problèmes d’identification. Séminaire société, idéologies et croyances au Moyen Âge / Dir. C. Carozzi et H. Taviani-Carozzi. Aix-en-Provence, 1996. P. 181–211.

(обратно)

30

Malaterra, I, c. 18.

(обратно)

31

О значении этого титула см.: Mor C. G. Il valore giuridico del titolo «Dux Apuliae» // в Roberto il Guiscardo e il suo tempo. P. 231–239. О «вассальном» характере такой клятвы см.: Manselli R. Raoul di Caen storico di Tancredi // Italia e Italiani alla prima crociata. Rome, 1983. P. 137–161; «феодальное» значение в строгом смысле слова оспорено в Reynolds S. Fiefs and Vassals. Oxford U. P., 1994. P. 210–211. Более нюансированную позицию см.: Becker A. Politique féodale de la papauté à l'egard des rois et des princes (XIe−XIIe siècles) // Chiesa e mondo feudale nei secoli X–XII (Mendola, 24–28 août 1992). Milan, 1995. P. 411–445.

(обратно)

32

Анна Комнина. Указ. соч., с. 74; Orderic Vital, c. 3, p. 13; cf. Martin J. M. Une «histoire» peu connue de Robert Guiscard // Archivio Storico Pugliese, 31, 1978. P. 47–66 (ici p. 47).

(обратно)

33

Aimé du Mont-Cassin, c. 11. Автор подчеркивает, что этот брак был в истоках социального восхождения Роберта.

(обратно)

34

Учитывая строгие канонические правила (запрет на брак до седьмого колена), весьма вероятно, что этот предлог соответствовал действительности; это подтверждают Малатерра (I, 30, p. 22) и Амат из Монте-Кассино (IV, c. 18).

(обратно)

35

Guillaume de Pouille, II, v. 435–445. P. 156.

(обратно)

36

Crudo G. La SS. Trinità di Venosa, memorie storiche diplomatiche archeollogiche. Trani, 1899. P. 207–208.

(обратно)

37

Грамота опубликована в Dalena P. «Guiscardi coniux Alberada», Donne e potere nel clan del Guiscardo // Roberto il Guiscardo… Galatina, 1990. P. 179; см. также Ménager L.-R. Inventaire // Roberto il Guiscardo e il suo tempo. P. 302.

(обратно)

38

Ордерик Виталий — один из редких авторов, называющих его «Марком Боэмундом» (Marcus Buamundus); см.: Orderic Vital, VII. P. 17–19, IX, 4. P. 35; IX, 6. P. 47; X, 24. P. 355; XI, 25. P. 105.

(обратно)

39

Orderic Vital, XI, c. 12, p. 70.

(обратно)

40

См. на этот счет прекрасное исследование Aubé P. Roger II de Sicile. Paris, 2001.

(обратно)

41

Trinchera F. Syllabus graecarum membranarum. Naples, 1865. P. 65–66, цит. по: Manselli R. Raoul di Caen… // Italia e Italiani alla prima crociata. Rome, 1983. P. 46, n. 35; Yewdale. P. 27. (Я не смог ознакомиться с этой грамотой.)

(обратно)

42

Прозвище Борса (Кошелек) было дано Рожеру за его привычку считать и перебирать свои золотые монеты, если верить Вильгельму Мальмсберийскому, IV, § 387.

(обратно)

43

Orderic Vital, VII, c. 7, p. 29–33.

(обратно)

44

Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. P. 287. Автор подчеркивает, что версия отравления, организованного супругой Роберта, маловероятна, поскольку Сигельгаиты не было рядом с Гвискардом, когда тот заболел.

(обратно)

45

О долгой истории восточной торговли Амальфи см.: Cahen С. Le commerce d’Amalfi avant, pendant et apres la croisade // Compte rendus de l’Académie des inscriptions et belles-lettres. Paris, 1977. P. 291–301 и Abulafia D. Trade and crusade, 1050–1250 // Crosse cultural convergences in the crusader period / Ed. M. Goodich, S. Menache, S. Schein. New York, 1995. P. 1–20; автор уточняет, что словом «Амальфи» часто обозначали всех итальянцев.

(обратно)

46

Malaterra, II, c. 33. P. 43–45; см. также I, c. 14. P. 15.

(обратно)

47

Об этих операциях см.: Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. P. 130 sq.; Aubé P. Les Empires… P. 68 sq.; Brown R. A. Les Normands. Woodbridge, 1984. P. 79 sq.; Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 321 sq.

(обратно)

48

О том, как авторы источников упускают из виду или «забывают» некоторые факты в идеологической перспективе, см.: Russo L. Oblio e memoria di Boemondo d’Altavilla mella storiografia normanna // Bulletino dell’Instituto Storico Italiano per il Medio evo, 2004. P. 137–165.

(обратно)

49

Aimé du Mont-Cassin, VII, 8. P. 298. Здесь я воспользовался современным французским переводом из Taviani-Carozzi. H. La Terreur du monde. P. 319–320.

(обратно)

50

Grégoire VII, Registrum, II, 55a, p. 201–208.

(обратно)

51

Registrum, I, 46, p. 69–71.

(обратно)

52

Registrum, II, 31 (7 décembre 1074). P. 165–168.

(обратно)

53

Registrum, II, 49, p. 188–190.

(обратно)

54

In breve chronicon Nortmannicum, a. MLXXIX, в Muratori, RIS, V, p. 278.

(обратно)

55

Registrum, VIII, la et 1 b. P. 364–365. Ныне лучшим исследованием, посвященным этим событиям, является col1_0 Pope Gregory VII, 1073–1085. Oxford, 1998. P. 204.

(обратно)

56

См. на этот счет Fonseca С. D. // La prima generazione normanna e le instituzioni monastiche dell’Italia méridionale» // Roberto il Guiscardo e il suo tempo… P. 145–158; Brown R. A. Les Normands. Woodbridge, 1984. P. 106–109. В дополнение см.: Les Normands. P. 90.

(обратно)

57

О роли латинян в Антиохии до 1100 года см.: Cheynet J.-C. L’implantation des Latins en Asie Mineure avant la Première croisade // Migrations et diasporas méditerranées (Xe−XVIe s.) / Sous la dir. Balard M., Ducellier A. Paris, 2002. P. 115–124.

(обратно)

58

Эти письма переведены на французский язык, см.: Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. P. 260 sq. См. также исследование Charanis P. Byzantion, the west and the origin of the first crusade // Byzantion, 19, 1949. P. 17–36.

(обратно)

59

Анна Комнина. Указ. соч., книга 1.

(обратно)

60

Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 345, 483–484.

(обратно)

61

OV, VII, c. 7. P. 34. См. на этот счет Matthieu M. Normands et Byzantins // Archivio storico pugliese, 12, 1959. P. 39–40.

(обратно)

62

Richard de Poitiers, Chronica, MGH SS 26. P. 79: «…filium suum Boaumundum imperatorem feceret; se vero regem Persarum, ut saepe dicabat, constitueret».

(обратно)

63

Panarelli F. Il concilio di Bari: Boemondo e la prima crociata // Il concilio di Bari del 1098 / Ed. Palese S., Locatelli G. Bari, 1999. P. 148. Здесь следует поправить ссылку на Ричарда Пуатевинского (MGH SS 26, а не MGH SS 16).

(обратно)

64

Например, McQueen W. В. Relation between the Normans and Byzantium 1071–1112 // Byzantion, 56, 1986. P. 427–476, в частности, P. 442.

(обратно)

65

Cheynet J.-Cl. Mantzikert, un désastre militaire? // Byzantion, 50, 1980. P. 412–438; Charanis P. Byzantion, the west and the origin of the first crusade // Byzantion, 19, 1949. P. 17–36; Cahen Cl. La campagne de Mantzikert d’après les sources musulmanes // Byzantion, 9, 1934. P. 628–642.

(обратно)

66

См. на этот счет: Mathieu M. Une source negligee de la bataille de Mantzikert: les gesta Wiscardi de Guillaume d’Apulie // Byzantion, 20, 1950. P. 89–103.

(обратно)

67

Согласно Guilland R. Recherches sur les institutions byzantines. Berlin, 1967, Алексей был не «великим доместиком Востока и Запада», как часто говорят, а «доместиком Запада».

(обратно)

68

О положении империи в эпоху правления Алексея см.: Ostrogorsky G. Histoire de l’État byzantin. Paris. P. 377–396.

(В тексте бумажной книги ссылка на это примечание отсутствует. Прим. верстальщика.)

(обратно)

69

Анна Комнина воспроизводит письмо, посланное Генриху IV ее отцом: Указ. соч. С. 134–135.

(обратно)

70

Guillaume de Pouille, IV, v. 195–196; об идентификации этого персонажа см.: Chalandon F. Histoire de la domination. T. I. P. 268; Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 436.

(обратно)

71

Guillaume de Pouille, III, vv. 132 sq., IV, vv. 134. P. 172; IV, vv. 302. P. 220; Malaterra, III, c. 14. P. 66.

(обратно)

72

Анна Комнина. Указ. соч. С. 86; Orderic Vital, VII, c. 5. P. 16; Guillaume de Pouille, IV, v. 200 sq.; Malaterra, III, c. 24. P. 71; Romuald de Salerne. Annales… // MGH SS 19. P. 410.

(обратно)

73

Chronicon ignoti civis Barensis sive Lupi Protospatae, RISS, V. P. 153.

(обратно)

74

Malaterra, III, c. 24. P. 71; Анна Комнина. Указ. соч. С. 87.

(обратно)

75

Анна Комнина. Указ. соч. С. 84.

(обратно)

76

Guillaume de Pouille, IV, vv. 268 sq.; Анна Комнина. Указ. соч. С. 132.

(обратно)

77

Анна Комнина. Указ. соч. С. 142–143; насчет «греческого огня» см.: Malaterra, III, c. 26. P. 73.

(обратно)

78

Анна Комнина. Указ. соч. С. 154; Malaterra, III, c. 27. P. 73–74; Guillaume de Pouille, IV, vv. 335–435. P. 227.

(обратно)

79

P. Frankopan. Byzantine trade privileges to Venice in the eleventh century: the chrysobull of 1092 // Journal of Medieval History, 30. P. 135–160; Франкопан считает, что хрисовул был составлен десятью годами позднее; как мне кажется, его пожалование тесно связано с настойчивой необходимостью поддержки на море.

(обратно)

80

Malaterra, III, 33. P. 77–78; Grégoire VII, Registrum, IX, 17. P. 597–598.

(обратно)

81

Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 449; чтобы объяснить его возвращение в Италию, нет необходимости предполагать, как это делает Вильгельм Апулийский, что ранее папа римский обещал ему императорскую корону, которой владел Генрих IV. См.: Guillaume de Pouille, IV, vv. 30–31. P. 204.

(обратно)

82

Об этой кампании см.: Chalandon F. Histoire de la domination. P. 271–278; Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 459–468.

(обратно)

83

Об исторической значимости произведения Анны Комниной см. работы Frankopan P. Perception and Projection of Prejudice: Anna Comnena, the Alexiad and the First Crusade // Gendering the Crusades / Ed. Edgington S. B., Lambert, S. Cardiff, 2001. P. 59–76; Loud G. A. Anne Comnena and her sources for the Normans of southern Italy // Church and Chronicle in the Middle Ages: Essays presented to John Taylord / Wood, I., Loud G. A. Londres, 1991. P. 41–57.

(обратно)

84

Анна Комнина. Указ. соч. С. 161: «Отчаявшись в успехе самодержца, они безоговорочно перешли на сторону Боэмунда». Уточнения относительно масштаба и причин этих союзов см. в работе McQueen W. В. Relation between the Normans and Byzantium 1071–1112 // Byzantion, 56, 1986. P. 442.

(обратно)

85

Анна Комнина. Указ. соч. С. 161–164; Guillaume de Pouille, V, vv. 1–60. P. 236–238.

(обратно)

86

Анна Комнина. Указ. соч. С. 163; Шаландон (Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. T. I. P. 79, а также Essai… P. 86) и Евдейл (Yewdale. Bohemond… P. 18) полагают, не приводя доказательств, что Боэмунда известили об этом плане.

(обратно)

87

Анна Комнина. Указ. соч. С. 163.

(обратно)

88

Анна Комнина. Указ. соч., с. 165.

(обратно)

89

Анна Комнина. Указ. соч., с. 168; Guillaume de Pouille, V, vv. 30–60, p. 238–239.

(обратно)

90

Анна Комнина. Указ. соч. С. 167. См. на этот счет Abrahamse D. Byzantine Views of the West in the Early Crusade Periode: The Evidence of Hagiography // Goos V. P., Bornstein Ch. V. The Meeting of Two Worlds… Kalamazoo, 1986. P. 189–200; соображения насчет четвертого крестового похода см. у Magdalino P. Prophecies on the fall of Constantinople» // Urbs capta. La IVe croisade et ses consequences / Sous dir. A. Laiou. Paris, 2005. P. 41–53.

(обратно)

91

Yewdale. Op. cit. P. 21.

(обратно)

92

Guillaume de Pouille, V, vv. 130 sq. P. 242; Анна Комнина. Указ. соч. С. 181. По свидетельству Анны Комниной, Гвидо вступил в тайные переговоры с послами Алексея, будучи привлечен обещанием басилевса устроить его брак, предоставить высокую должность и щедро одарить деньгами. Евдейл (Op. cit. P. 23) с полным основанием полагает, что речь идет о неудачно помещенном отсыле к позднейшему предательству Гвидо во время похода 1107 года.

(обратно)

93

Анна Комнина. Указ. соч. С. 181–182; Guillaume de Pouille, V, vv. 156 sq. P. 246–248; Lupus Protospatarius. Chronicon // MGH SS 5. P. 61.

(обратно)

94

Анна Комнина. Указ. соч. С. 183.

(обратно)

95

Guillaume de Pouille, V, vv. 203–208. P. 247.

(обратно)

96

Guillaume de Pouille, V, vv. 223–228. P. 248. Речь, вероятно, шла о Салерно, славившемся своими медиками.

(обратно)

97

Анна Комнина. Указ. соч. С. 184.

(обратно)

98

Guillaume de Pouille, V, vv. 295–360. P. 254–256; Анна Комнина. Указ. соч. С. 184; Malaterra, III, c. 41. P. 82; In breve chronicon Nortmannicum // RIS, IV. P. 78. Относительно даты см.: Necrologium Casinense // Muratori, Riss, V, col. 75. B Chronicon ignoti civis Barensis sive Lupi Protospatae // RISS, V. P. 154 говорится о смерти Роберта Гвискарда в день Св. Алексея. Ромуальд Салернский (Chronicon // MGH SS 19. P. 411) указывает на то, что Гвискард скончался в Кассиопи, на острове Корфу; на его указание опирается Евдейл (Op. cit. P. 23).

(обратно)

99

Guillaume de Pouille, V, vv. 335–336. P. 254.

(обратно)

100

Pierre Bechin. Chronicon / Ed. A. Salmon // Recueil de chroniques de Touraine. Tours. 1854. P. 56 (хроника составлена к 1137 г.).

(обратно)

101

Guillaume de Malmesbury. Gesta regum anglorum, IV, § 262 / Ed. R. A. B. Mynors, R. M. Thomson, M. Winterbottom // The History of the English Kings. Oxford, 1998. P. 484. Здесь я привожу перевод Taviani-Carozzi. H. La Terreur du monde. P. 492.

(обратно)

102

Robert de Torignyto. Gesta Normannorum Ducum, t. II, Interpolations dans Guillaume de Jumieges, ed. J. Marx, Rouen, 1914. P. 262.

(обратно)

103

Guillaume de Pouille, V, vv. 566–570. P. 234.

(обратно)

104

Я не разделяю мнения Шаландона (Histoire de la domination normande. P. 286), считавшего, что такая паника могла быть вызвана лишь реальным нападением греков. О нем не упоминает ни один из источников. С другой стороны, смерть Гвискарда, отсутствие Боэмунда, нехватка кораблей, падение боевого духа войск, измены и отъезд наследника — все это привело норманнов в состояние заброшенности и беспомощности. Такая атмосфера вполне могла повергнуть воинов в панику при известии о возможном нападении греков, которое оказалось бы для них роковым.

(обратно)

105

Guillaume de Pouille, V, vv. 372 sq. P. 256; Анна Комнина. Указ. соч. С. 184.

(обратно)

106

Guillaume de Pouille, V, vv. 399–403. P. 258; Анна Комнина. Указ. соч. С. 184. Об этом некрополе см. также Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde. P. 340.

(обратно)

107

Malaterra, III, c. 41–42. P. 82.

(обратно)

108

Malaterra, III, c. 42; cm. Chalandon F. Histoire de la domination normande en Italie et en Sicile. T. I. P. 200, 287–288; Yewdale. Op. cit. P. 26.

(обратно)

109

Orderic Vital, VIII, c. 7. P. 169; Manselli R. Italia e Italiani alla prima crociata. Rome, 1983. P. 44.

(обратно)

110

Malaterra, IV, c. 4. P. 57.

(обратно)

111

Yewdale. Op. cit. P. 26; Chalandon F. Histoire de la domination normande. Op. cit. P. 298.

(обратно)

112

Romuald de Salerne, Chronicon, MGH SS 19. P. 412.

(обратно)

113

Menager L.-R. Inventaire… Op. cit. P. 302.

(обратно)

114

Malaterra, IV, c. 4, p. 87; Morea, D., Il chartularium del monasterio di S. Benedetto di Conversano, vol. I, Montecassino, 1892, p. XXXVII.

(обратно)

115

Грамота 1085 года приведена в Manselli R. Italia e Italiani… P. 46; грамота 1086 года издана в Codice diplomatico Barese. Bari, 1897–1907, I. P. 56–58.

(обратно)

116

Ibid. P. 58–59.

(обратно)

117

Грамота, проанализированная Шаландоном: Chalandon F. Histoire de la domination normande. P. 289.

(обратно)

118

Crudo G. La SS. Trinita di Venosa… P. 175.

(обратно)

119

Об этих государствах см.: Manselli R. Italia e Italiani. P. 48 sq.

(обратно)

120

Crudo G. Op. cit. P. 175. Дата не точна, но вероятна, как замечает издатель.

(обратно)

121

Codice diplomatico Barese, I. P. 59–61.

(обратно)

122

Malaterra, IV, c. 9, p. 90–91.

(обратно)

123

Lupus Protospatarius // MGH SS 5. P. 51–63; Romuald de Salerne. Chronicon // MGH SS 19. P. 411–412.

(обратно)

124

Yewdale. Op. cit. P. 27; Chalandon F. Histoire de la domination normande. P. 294.

(обратно)

125

Malaterra, IV, c. 10. P. 90–91.

(обратно)

126

Malaterra, IV, c. 10. P. 91; Di Meo. Op. cit. P. 302; AA SS 9, febr. T. II. P. 330–331.

(обратно)

127

Raoul de Caen. Gesta Tancredi // RCH Hist. Occ. III. P. 606.

(обратно)

128

Об этом персонаже см. замечательное исследование Cowdrey. H. E. J. The Age of Abbot Desiderius; Montecassino, the Papacy, and the Normans in the Eleventh and Early Twelfth Centuries. Oxford, 1983.

(обратно)

129

Bernold de Constance. Chronicon // MGH SS 5. P. 446.

(обратно)

130

Leon Marsicanus. Chronica Monasterii Casinensis // MGH SS 34. P. 476.

(обратно)

131

Mansi, XX, col. 721–728; Lupus Protospatarius… P. 62; Romuald de Salerne… P. 412. AA SS febr. 9. T. II. P. 331.

(обратно)

132

Codice diplomatico Barese, I. P. 61–63, 64–65; Chronicon ignoti civis Barensis // RISS, V. P. 154.

(обратно)

133

Lupus Protospatarius… P. 62.

(обратно)

134

Malaterra, IV, c. 17. P. 96.

(обратно)

135

Lupus Protospatarius… P. 62; Romuald de Salerne… P. 412.

(обратно)

136

Chalandon F. Histoire de la domination normande… P. 298.

(обратно)

137

Malaterra, IV, c. 20. P. 98–99; Romuald de Salerne… P. 412.

(обратно)

138

Codice diplomatico Barese, I. P. 65–67, Crudo G. La SS. Trinita di Venosa… P. 188.

(обратно)

139

Mansi, XX, col. 684; Lupus Protospatarius… P. 62.

(обратно)

140

Bernold de Constance. Chronicon // MGH SS 5. P. 456. Относительно даты см.: Chalandon F. Histoire de la domination normande… P. 299.

(обратно)

141

Chalandon F. Histoire de la domination normande… P. 300; о Роберте Гранмениле см.: Taviani-Carozzi H. La Terreur du monde… P. 79; Menager. L.-R. Inventaire… P. 336–337.

(обратно)

142

Malaterra, IV, c. 21–22. P. 99–100; Italia Sacra. T. IX / Éd. F. Ughelli. Venise, 1719. P. 482.

(обратно)

143

Codice diplomatico Barese, V. P. 35–40.

(обратно)

144

Malaterra, IV, c. 24. P. 102.

(обратно)

145

О его роли см.: Flori J. Pierre l’Ermite et la première croisade.

(обратно)

146

Деяния франков и прочих иерусалимцев. Новосибирск: Новосибирский государственный университет, 2010. С. 154.

(обратно)

147

Анна Комнина. Указ. соч. С. 361–362.

(обратно)

148

Morris С. The Gesta Francorum as narrative history // Reading Medieval Studies, 19, 1993. P. 55–71, в частности, P. 63. Wolf К. В. Crusade and narrative: Bohemond and the Gesta Francorum // Journal of Medieval History, 17, 1991. P. 207–216 (особенно P. 208). Как и P. Хилл, Вульф полагает, что норманнский Аноним был молодым человеком благородного происхождения, который, прежде чем вернуться в свет, получил церковное образование.

(обратно)

149

Об этих знаках см.: Riley-Smith J. The First Crusade and the Idea of Crusading. Londres, 1986. P. 33 sq.; Flori J. Pierre l’Ermite et la premiere croisade… P. 230 sq.

(обратно)

150

Orderic Vital, IX, c. 2. P. 10–12.

(обратно)

151

Lupus Protospatarius… P. 62. Курсив мой.

(обратно)

152

Rousset P. Recherches sur l’émotivité a l’époque romane // Cahiers de civilization médiévale, 1959. P. 65 sq.; Rousset P. Le sens du merveilleux a l’époque féodale // Le Moyen Age, 72, 1956. P. 25–37; Flori J. Paul Rousset, historien de la croisade et pionnier de l’histoire des mentalités // Medievalismo, 9, 1999. Madrid. P. 179–190.

(обратно)

153

Bernold de Constance. Chronicon // MGH SS 5. P. 462–463.

(обратно)

154

Cheynet J.-Cl. Byzance. L’Empire romain d’Orient. Paris, 2001. P. 312.

(обратно)

155

О соответствии интересов папы и басилевса, выразившихся в их демарше к королю Хорватии, см.: Frankopan P. Cooperation between Constantinople and Rome before the first crusade: a study of the convergence of interest in Croatia in the late eleventh century // Crusades. Vol. 3. 2004. P. 1–13. Автор справедливо замечает, что Иерусалим для Алексея был способом пропаганды, а не истинной целью.

(обратно)

156

Pontieri, Е. I Normanni dell’Italia meridionale е la prima crociata // Archivio storico italiano, 114, 1956. P. 3–17.

(обратно)

157

Yewdale… P. 31–32.

(обратно)

158

Manselli R. Italia e Italiani… P. 52 sq.

(обратно)

159

Pascal II. Ep. 25, 26, 44 // PL 163, col. 45, 64–65.

(обратно)

160

Hiestand. R. Boemondo I e la prima crociata // Musca G. Il Mezzogiorno normanno-svevo e le crociate. Bari, 2002. P. 65–94.

(обратно)

161

RC, c. 2, p. 604–605.

(обратно)

162

Becker A. Le voyage d’Urbain II en France // Le Concile de Clermont de 1095 et l’appel à la Croisade. Rome, 1997. P. 127–140, 138 sq.

(обратно)

163

Albert d’Aix. Historia Hierosolymitana // RHC Hist. Occ. IV. P. 273.

(обратно)

164

Blake E. O., Morris C. A hermit goes to war: Peter the Hermit and the origins of the first crusade // Studies in Church History, 22, 1985. P. 79–107. Автор допускает, что Петр мог совершить это паломничество, и настаивает на его роли primus actor, что, в свою очередь, отрицает М. Коуп: Coupe М. D. Peter the Hermit, a reassessment // Nottingham Medieval Studies. Vol. 31, 1987. P. 86 sq. et passim.

(обратно)

165

Guillaume de Malmesbury. Gesta regum anglorum, IV, § 344.

(обратно)

166

Palgrave F. The History of Normandy and England. Londres, 1851–1864. T. IV. P. 509–522; Yewdale… P. 34.

(обратно)

167

Ibn al-Athir, X, 185–188, trad, in Gabrieli, F. (éd), Chroniques arabes des croisades, Paris, 1977, p. 26–27.

(обратно)

168

В этом случае я полностью разделяю точку зрения Э. Джемисон: Jamison Е. Some notes on the Anonymi Gesta Francorum with special reference to the Norman contingent from South Italy and Sicily in the First Crusade // Studies in French Language and Medieval Literature presented to Professor Mildred K. Pope. Manchester, 1939. P. 183–208, в частности, P. 187–188.

(обратно)

169

Jamison E. Some notes…; Cuozzo E. La Partenza del crociato Boemondo, tra l’assedio di Amalfi e l’appello alia crociata // Boemondo, storia di un principe normanno / Ed. Cardini F., Lozito N.. Vetere B. Galatina, 2003. P. 9–18.

(обратно)

170

Но не на 30 июня, как ошибочно указано в тексте, выпущенном издателем Annales Cavenses, а. 1096 // MGH SS 3. P. 190.

(обратно)

171

Hagenmeyer H. Chronologie de la premiere croisade, n 68, R.O.L. VI, 1898. P. 249.

(обратно)

172

См. на этот счет Becker A. Le voyage d’Urbain II en France…

(обратно)

173

Деяния франков… С. 150.

(обратно)

174

Historia belli sacri, c. 7 // RHC Hist. occ. III. P. 177; Albert d’Aix, II, c. 18. P. 312.

(обратно)

175

Деяния франков… С. 155 — «Все они перешли к Боэмунду на службу»; Baudri de Bourgueil. Historia Hierosolymitana // RHC, Hist. Occ., IV. P. 21; Orderic Vital, IX, c. 4. P. 36.

(обратно)

176

A. Van Hasselt. Annales de l’académie d’archéologie de Belgique. T. VI. Anvers, 1849. P. 93–102 (текст, p. 99–101); Despy G. Godefroid de Bouillon, mythes et réalités // Académie royal de Belgique, Bulletin de la Classe des lettres et des sciences morales et politiques, sér. 5, 71, 1985. P. 249–275.

(обратно)

177

Orderic Vital, IX, c. 4. P. 32.

(обратно)

178

См. по этому поводу Constable G. The financing of the crusades in the twelfth century // Constable G. Monks, Hermits and Crusaders in Medieval Europe. Londres, Variorum, 1988, IX. P. 65–75; Richard J. Le financement des croisades // Richard J. Francs et Orientaux dans le monde des croisades. Ashgate (variorum), 2003; относительно Первого крестового похода см.: Cazel F. Financing the crusades // History of the crusades. T. 6: The Impact of the Crusades on Europe / Ed. H. W. Hazard, P. Zacour. Madison, 1989. Ch. 4. P. 116–149.

(обратно)

179

Сf. Riley-Smith J. Early crusaders to the East and costs of crusading, 1095–1130 // Crosse cultural convergences in the crusader period / M. Goodich, S. Menache, S. Schein… P. 237–257; Riley-Smith J. The motives of the earliest crusaders and the settlement of latin Palestine, 1095–1188 // English Historical Review, 98, 1983. P. 721–736.

(обратно)

180

См., в частности, Flori J. Ideology and motivations in the first crusade // The Crusades (Palgrave Advances) / Ed. de Nicholson H. Londres, 2005. P. 15–36.

(обратно)

181

Codice diplomatico Barese, V. P. 41–42; Yewdale… P. 36.

(обратно)

182

Анна Комнина. Указ. соч. С. 279.

(обратно)

183

См. на этот счет Flori J. Un problème de méthodologie: la valeur des nombres chez les chroniqueurs du Moyen Âge (à propos des effectifs de la première croisade) // Le Moyen Âge, 1993, 3/4. P. 399–422; Flori J. L’usage «épique» des nombres, des chroniques aux chansons de geste; éléments de typologie // PRIS-MA, 8, 1992. P. 47–58; Flori J. Des chroniques aux chansons de geste: l’usage des nombres comme éléments de typologie // Romania, 117, 1999, 3/4. P. 396–422.

(обратно)

184

Flori J. Pierre l’Ermite… P. 426–457, в частности, p. 453.

(обратно)

185

France J. Victory in the East. A Military of the First Crusade. Cambridge, 1994. P. 122 sq.

(обратно)

186

Riley-Smith J. Casualties and the number of knights on the First Crusade // Crusades, I, 2002. P. 12–28.

(обратно)

187

Bachrach B. S. The siege of Antioche: a study in military demography // War in History, 6, 1999. P. 127–146.

(обратно)

188

Lupus Protospatarius… P. 62.

(обратно)

189

Malaterra, IV, c. 24. P. 102.

(обратно)

190

Erdmann C. Die Entstehung des Kreuzzugsgedankens. Stuttgart, 1955 (1935).

(обратно)

191

Alphandéry P., Dupront Al. La chrétienté et l’idee de croisade. T. I. Paris, 1954 (1995).

(обратно)

192

Rousset P. Les Origines et les caractères de la première croisade. Neuchâtel, 1945; Mayer H. E. Geschichte der Kreuzzéüge. Stuttgart, 1965; col1_0 Pope Urban II’s preaching of the first crusade // History, 55, 1970. P. 177–188; Richard J. L’Esprit de la croisade. Paris, 1969; Richard J. Histoire des croisades. Paris, 1996.

(обратно)

193

Riley-Smith J. The First Crusade and the Idea of Crusading…

(обратно)

194

Riley-Smith J. Les Croisades. Paris, 1990.

(обратно)

195

Flori J. La guerre sainte. La formation de l’idée de croisade dans l’Occident chrétien…

(обратно)

196

Flori J. Guerre sainte, jihad, croisade. Violence et religion dans le christianisme et l’islam…

(обратно)

197

Flori J. La guerre sainte et rétribution spirituelles dans la seconde moitié du XIe siècle: lutte contre l’islam ou pour la papauté? // Revue d’histoire ecclésiastique, 85, 1990, 3/4. P. 617–649.

(обратно)

198

На этот счет я разделяю позицию Becker A. Urbain II et l’Orient // Il concilio di Bari del 1098 / Ed. Palese S., Locatelli, G. Bari. P. 123–144.

(обратно)

199

Concile de Clermont, Canon 2, текст в Somerville R. The Councils of Urban II. Vol. I: Décréta Claramontensia. Amsterdam, 1972. P. 71–81. Тщательное исследование этого текста и его интерпретации в Chevedden P. Е. Canon 2 of the Concile de Clermont (1095) and the goal of Church of eastern crusade: «To liberate Jerusalem» or «to liberate the Church of God?» // Annuarium Historiae Conciliorum, 37, 2005. P. 57–108.

(обратно)

200

Robert le Moine. Hierosolomytana expeditio, II, c. 4 // RHC Hist. Occ. T. III. P. 741.

(обратно)

201

Raoul de Caen. Gesta Tancredi, c. 1. P. 605–606. О родственных связях Боэмунда и Танкреда см. далее.

(обратно)

202

То, что Алексей был заинтересован в отправке наемников с Запада, долгое время оспаривалось. Сегодня это доказано А. Бекером и окончательно принято даже теми, кто более всего сомневался в этом; см. на этот счет Shepard J. Crossepurposes: Alexius Comnenus and the First Crusade // The First Crusade, Origins and Impact / Ed. Phillips J. Manchester, 1997. P. 107–129.

(обратно)

203

См. на этот счет Flori J. Pierre l’Ermite… P. 299 sq.

(обратно)

204

Анна Комнина. Указ. соч. С. 275–278; Albert d’Aix, I, c. 1–23. P. 272–289; реабилитация Альберта Ахенского см., в частности, в Knock P. Studien zu Albert von Aachen. Stuttgart, 1966; Edgington S. B. Albert of Aachen Teapraised // From Clermont to Jerusalem: The crusades and crusader societies 1095–1500 / Ed. Murray A. V. // International Medieval Research, 3. Turnhout, 1998. P. 55–67; Edgington S. P. Albert of Aachen and the Chanson de geste // The crusades and their Sources, Essays presented to Bernard Hamilton / Éd. France J., Zajac W. G. Albershot, 1998. P. 23–27, а также введение к прекрасному изданию Альберта Ахенского, подготовленному С. Эджингтона в коллекции «Oxford Medieval Texts». Благодаря любезности этого эрудированного историка мне посчастливилось использовать данное издание задолго до его публикации. Однако в ссылках я сохранил нумерацию страниц предшествующего издания, в R.H.C., Hist. Occ., IV. P. 265–713.

(обратно)

205

Анна Комнина. Указ. соч. С. 276.

(обратно)

206

Albert d’Aix, I, c. 22. P. 287. Туркополы были вспомогательными отрядами, в которые чаще всего входили как обращенные мусульмане, так и восточные христиане; см. по этому поводу Richard J. Les Turcopoles au service des royaumes de Jerusalem et le Chypre: musulmans convertis ou chretiens orientaux? // Croisades et Etats latins d’Orient. Variorum, 1992. P. 259–270.

(обратно)

207

Я склонен сомневаться в реальности этих грабежей в Константинополе перед их переправой. На мой взгляд, это навет, призванный опорочить Петра Пустынника. См. Flori J. Faut-il réhabiliter Pierre l’Ermite? // Cahiers de civilization médiévale, 38, 1995. P. 35–54, несмотря на противоположное мнение Russo L. Il problematico carisma del crociato: Ademar di Puy e Pietro l’eremita // Il Carisma nel secolo XI; genesi, forme e dinamiche istituzionali (Atti del XXVII Convegno del Centro Studi Avellaniti, Fonte Avellana, 30–31 agosto 2005). Gabrielli editori, 2006. P. 103–125, в частности, p. 115, n. 52.

(обратно)

208

Деяния франков… С. 150.

(обратно)

209

Деяния франков… С. 151.

(обратно)

210

Деяния франков… С. 152.

(обратно)

211

Анна Комнина. Указ. соч. С. 278.

(обратно)

212

Riant P. Inventaire…, p. n 56. P. 120; Hagenmeyer H., Chronologie…, n 66. P. 248; Chalandon F. Essai sur le règle d’Alexis Ier Comnène (1081–1118). Paris, 1900. P. 174.

(обратно)

213

Анна Комнина. Указ. соч. С. 278; Деяния франков… С. 153; Jamison Е. Some notes… P. 193.

(обратно)

214

Анна Комнина. Указ. соч. С. 279.

(обратно)

215

Деяния франков… С. 153; Фульхерий Шартрский (Foucher de Chartres, c. 6. P. 327)

(обратно)

216

Хагенмейер (Hagenmeyer H., Chronologie…, n 102. P. 162) полагает, что Готфрид находился в этом городе в период между 26 ноября и 3 декабря. В данном случае я опираюсь на датировку, предложенную Nesbitte J. W. The rate of march of crusading armies in Europe // Traditio, 19, 1963. P. 167–181.

(обратно)

217

Albert d’Aix, II, c. 7, p. 304. Речь идет о младшем брате Филиппа, Гуго «Mainsne» (mainsne в старофранцузском означало «младший»); «Mainsne» превратилось в «Maine» (в ст.−фр. «великий»). Дрого де Нель и Кларебольд де Вендей были участниками французских контингентов «народного» похода, которые после его разгрома вернул обратно Алексей. См. также Orderic Vital, c. 4. P. 36.

(обратно)

218

Cf. France J. Victory in the East… P. 103.

(обратно)

219

Manselli R. Italia e Italiani… P. 53 sq.

(обратно)

220

Historia belli sacri = Historia de via Hierosolymis vel Tudebodus continuatus et imitatus // RHC Hist. Occ. III. P. 198; о Ричарде Салернском, двоюродном брате Боэмунда, см. Beech G. Т. А norman-italian adventurer in the East: Richard of Salerno, 1097–1112 // Anglo-Norman Studies 15. Woodbridge, 1993. P. 25–40.

(обратно)

221

Деяния франков…, с. 152–153; Baudri de Bourgueil, I, c. 12. P. 21; Orderic Vital, c. 4. P. 36; сведения об этих персонажах см. в Jamison Е. Some notes… P. 192–193; Ménager L.-R. Inventaire… Passim.

(обратно)

222

О Танкреде и его роли см.: De Saulcy F. Tancrede // B.E.C. 1842–1843, Ire serie, IV. P. 301–315; Rey E.-G. Histoire des princes d’Antioche // ROL, 1896. P. 323 sq.; Nicholson R. L. Tancred. Chicago, 1940; Grabois A. Tancred // The Crusades / Murray A. V. An Encyclopedia T. IV. P. 1143 sq.

(обратно)

223

Albert d’Aix, II, c. 19. P. 313 et XI, 43; Baudri de Bourgueil, I, c. 8. P. 17; Анна Комнина. Указ. соч. С. 298; Robert le Moine, II, c. 11. P. 744; Guibert de Nogent, III, c. 2. P. 152 (éd. Huyghens, p. 138) — Гвиберт Ножанский менее категоричен: «[…] ex boemundi, nisi fallor, sorore filium […]»; Michael le Syrien. Chronique / Éd. et trad. J.-B. Chabot. Paris, 1901, XV, c. 8. P. 189: этот автор считает, что Танкред был сыном сестры Боэмунда.

(обратно)

224

Например, недавние исследования Schein S. Tancred von Tarent // Lexicon des Mittelalters, VIII. Munich, 1997, col. 475–458; A. Grabois… P. 1144; Edgington S. в издании Альберта Ахенского (II, с. 19), согласно которому Танкред был сыном сестры Боэмунда.

(обратно)

225

Jamison Е. Some notes… P. 195 sq.; M. Chibnall, в n. 1, p. 36 его издания Opдерика Виталия, IX, 5, p. 36; Russo L. Tancredi e i Bizantini. Sui Gesta Tancredi in expeditione Hierosolymitana di Rodolfo di Caen // Medio Evo Greco 2, 2002. P. 193–230 (в частности, p. 200).

(обратно)

226

Деяния франков… С. 157; Анна Комнина. Указ. соч. С. 288.

(обратно)

227

France J. Victory… P. 106–107; Asbridge Th. S. The First Crusade. A New History. London, 2004. P. 106 sq.

(обратно)

228

Деяния франков… C. 155.

(обратно)

229

Деяния франков… C. 155; Historia belli sacri, c. 9. P. 177.

(обратно)

230

Деяния франков… C. 155; Guibert de Nogent, III, c. 2. P. 153; Robert le Moine, II, c. 13. P. 745.

(обратно)

231

Albert d’Aix II, c. 14. P. 309.

(обратно)

232

Например, Richard. J. Histoire des croisades. P. 58.

(обратно)

233

Hiestand R. Boemondo I e la prima crociata. P. 77.

(обратно)

234

Albert d’Aix, II, c. 14, p. 309 et II, 22, p. 315.

(обратно)

235

Shepard J. When Greek meets Greeks: Alexius Comnenus and Bohemond in 1097–1098 // Byzantine and Modern Greek Studies, 12, 1988. P. 185–277, особенно P. 203.

(обратно)

236

Shepard J. «Father» or «scorpion»? Style and substance in Alexio’s diplomacy // Alexios Komnenos, I: Papers / Ed. M. Mullet et D. Smythe. 1996. P. 68–132 (здесь p. 68).

(обратно)

237

Asbridge Th. S, The First Crusade. A New History… P. 106; Анна Комнина отделяет паломников, желавших добраться до Иерусалима, от «порочных людей», которые, подобно Боэмунду, хотели захватить столицу империи (Анна Комнина. Указ. соч. С. 282). Альберт Ахенский утверждает, что Алексей знал о планах Боэмунда, что привело его к более тесному согласию с Готфридом (Albert d’Aix, II, c. 15. P. 309).

(обратно)

238

Skoulatos В. L’auteur anonyme des Gesta et le monde byzantin // Byzantion, 50, 1980. P. 504–532. Автор подчеркивает внимание, уделенное Анонимом этой не воинственной и примирительной позиции Боэмунда.

(обратно)

239

Деяния франков… С. 155.

(обратно)

240

Shepard J. «Father» or «scorpion»?.. P. 84.

(обратно)

241

Grousset R. Histoire des croisades et du royaume franc de Jerusalem. Paris, 1934–1936 (rééd. 1991). T. I. P. 22. Автор считает, что это был ответ на поджог укрепления «еретиков», учиненный задолго до этого. Евдейл (Yewdale. Op. cit. P. 41) делает намек на грабежи и хищения, о которых, возможно, умолчали западные источники.

(обратно)

242

Об аспектах антивизантийской пропаганды в «Деяниях франков» и связанных с ними источниках см.: Flori J. Quelques aspects de la propaganda antibyzantine dans les sources occidentales de la première croisade // Chemins d’Outre-mer. Etudes d’histoire sur la Méditerranée médiévale offertes à Michel Balard. Paris, 2004 (Byzantina Sorbonensia, 20). P. 331–343.

(обратно)

243

Деяния франков… С. 156; Albert d’Aix, II, c. 14. P. 308.

(обратно)

244

Деяния франков… С. 156; Historia belli sacri, c. 11. P. 178.

(обратно)

245

Raoul de Caen, c. 10. P. 611; Guillaume de Tyr, II, 14. P. 92.

(обратно)

246

Shepard J. «Father» or «scorpion»?.. P. 68–132.

(обратно)

247

О ее свидетельстве см.; Flori J. Anna Comnena, the Alexiad and the first crusade // Reading Medieval Studies, 10, 1984. P. 20–38.

(обратно)

248

См. на этот счет Epp. V. Fulcher von Chartres, Studien zur Geschichtsschreibungdes ersten Kreuzzuges. Dusseldorf, 1990. S. 191 sq.

(обратно)

249

Оппозиция, еще ощутимая в уже приведенных работах Ф. Шаландона и P. Евдейла.

(обратно)

250

В данном случае я полностью разделяю идеи Л. Руссо: Russo L. Convergenze e scontri… // Fedi a confronto… P. 263–278.

(обратно)

251

Об опасности такой коалиции упоминает, в частности, Анна Комнина (Указ. соч. С. 283). Алексей сделал все, чтобы помешать Готфриду отправить послов к Боэмунду или к другим следовавшим за ним графам.

(обратно)

252

Анна Комнина. Указ. соч. С. 285.

(обратно)

253

Анна Комнина. Указ. соч. С. 286.

(обратно)

254

Albert d’Aix, II, c. 16. P. 310: «…non solum se in filium, sicut mos est terre, sed etiam in uassallum iunctis minibus redditit».

(обратно)

255

Albert d’Aix, II, c. 17. P. 311. Шаландон (Essai. Op. cit. P. 179) справедливо обращает внимание на опасения Алексея по поводу возможного сговора между Боэмундом и Готфридом.

(обратно)

256

Albert d’Aix, II, c. 18. P. 312; Деяния франков… С. 157.

(обратно)

257

Albert d’Aix, II, c. 19. P. 313; Деяния франков… С. 157–158; Raoul de Caen, c. 12. P. 613 sq.

(обратно)

258

Деяния франков… C. 157.

(обратно)

259

Там же.

(обратно)

260

В противовес тому, что утверждает в своей превосходной статье Дж. Рубинштейн (Rubenstein J. What is the Gesta Francorum, and who was Peter Tudebode? // Revue Mabillon. Nouvelle serie, 16. T. 77, 2005. P. 179–204 (в частности, p. 185–187)), я полагаю, что вводные критические замечания в адрес Боэмунда служат, в конечном счете, пропаганде норманнского вождя, поскольку они подчеркивают, что он сделал все, чтобы договориться с Алексеем, с риском разочаровать даже самых своих горячих сторонников. Вина, таким образом, целиком и полностью возложена на басилевса. Именно по этой причине, на мой взгляд, Боэмунд оставил эту критику в тексте «Деяний франков», дошедшем до нас в несколько «ретушированном» виде.

(обратно)

261

Albert d’Aix, II, c. 18. P. 312: «Deinde, diuersis colloquiis et consiliis inter se habitis Boemundus homo imperatoris factus est cum iuramento et fide data pactus cum eo quod nihil de regno eius sibi retineret, nisi ex eius gratia et consensu». Условия, очевидно, вассальные.

(обратно)

262

Анна Комнина. Указ. соч. С. 288.

(обратно)

263

Анна Комнина. Указ. соч. С. 288–289.

(обратно)

264

Анна Комнина. Указ. Соч. С. 290.

(обратно)

265

Raymond d’Aguilers, ed. J. H. et L. L. Hill, Le «Liber» de Raymond d’Aguilers, Paris, 1969, p. 40; очень похожее обещание, данное на этот раз Алексеем, содержится в «Деяниях».

(обратно)

266

Raymond d’Aguilers. P. 41: «postulat imperator a comite hominum (hominium) et iuramenta, quae ceteri principes fecerant…»

(обратно)

267

Raymond d’Aguilers. P. 42; Tudebode. P. 46 sq.

(обратно)

268

В отличие от Шепарда (Shepard J. When Greek… P. 207), я не думаю, что Боэмунд, у которого было под рукой собственное войско, к тому времени находившееся далеко от Константинополя, обязался в данном случае принять командование греческими войсками и выступить против Раймунда: речь шла о «дипломатической» угрозе, а не о немедленном вмешательстве.

(обратно)

269

Raymond d’Aguilers… P. 42; Деяния франков… С. 158; Tudebode… P. 47. Foucher de Chartres. Historia Hierosolymitana, I, c. 9 // RHC Hist. Occ. III. P. 332.

(обратно)

270

Albert d’Aix, II, c. 19. P. 313: «…audita concordia ducis et Boemundi, cum imperatore, foedus iniit, homo illius factus».

(обратно)

271

В письме к своей супруге Адели Стефан Блуаский главным образом восхваляет богатство басилевса, а также проявленную к нему благосклонность Алексея и его щедрость, см.: Lettre n 4: Epistulae et chartae ad historiam preumi belli sacri spectantes… / H. Hagenmeyer. (Die Kreuzzugsbriefe aus den Jahren 1088–1100). Innsbruck, 1901. P. 138 sq.

(обратно)

272

Анна Комнина. Указ. соч. С. 290.

(обратно)

273

Анна Комнина. Там же.

(обратно)

274

Анна Комнина. Указ. соч. С. 291.

(обратно)

275

Анна Комнина. Там же.

(обратно)

276

Вплоть до того, что считают его комментарием к тексту. Его подлинность и стилистическое соответствие рассказу «Деяний» установлены Witzel J. La probléme de l’auteur des Gesta Francorum et aliorum Hierosolymitanorum // Le Moyen Âge, 61, 1955. P. 319–328, a также Oehler H. Studien zu den Gesta Francorum // Mittellateinisches Jahrbuch, 6, 1970. S. 74 sq.

(обратно)

277

Деяния франков… С. 157. Tudebode. P. 48.

(обратно)

278

Guibert de Nogent, III, c. 4. P. 154–155 (éd. Huygens. P. 142–143).

(обратно)

279

Такой позиции придерживается Krey А. С. A neglected passage in the Gesta and its bearing on the literature of the First Crusade // The Crusades and the other Historical Essays presented to Dana C. Munro / Ed. Paetow L. J. N.Y., 1928. P. 56–57; с того времени ее разделяют почти все историки, например, Lille R.-J. Byzantium and the Crusader States, 1096–1204. Oxford, 1993. P. 9–10; Asbridge Th. S. The Creation… P. 92, etc.

(обратно)

280

Douglas D. C. The Norman Fate, 1100–1154. Berkeley-Los Angeles, 1976.

(обратно)

281

Raoul de Caen, c. 10. P. 612; Shepard J. When Greek… P. 222–228.

(обратно)

282

С таким толкованием текста согласны все специалисты в области средневековой латыни, к которым я обращался. Хочу выразить здесь благодарность за вклад Жану-Иву Тильетту, профессору Женевского университета, и моим коллегам из Национального центра научных исследований — Бруно Бону, Франсуа Дольбо, Монике Гулле и Каролине Хайд.

(обратно)

283

Здесь я разделяю точку зрения Ф. Шаландона (Essai… P. 186), согласно которому Алексей сделал эту уступку Боэмунду «безусловно, против воли»… Шаландон подразумевает уступку территории «в регионе Антиохии».

(обратно)

284

См., например, Yewdale… P. 41 sq; Ganshof F.-L. Recherches sur le lien juridique qui unissait les chefs de la première croisade à l’empereur byzantin // Mélanges offerts a Paul-Edmond Martin. Genéve, 1961. P. 49–63; см. также Hill J. H. et L. L. The Convention of Alexius Comnenus and Raymond of St-Gilles // American Historical Review, 53, 1947–48. P. 235–250.

(обратно)

285

Pryor J. H. The oaths of the leaders of the first crusade to emperor Alexius I Comnenus: fealty, homage, pistis, douleia // Parergon, 2, 1984.

(обратно)

286

О норманнском «феодализме» в Южной Италии до 1100 года см.: Cahen С. Le Régime féodal de l’Italie normande. Paris, 1940. P. 41–45; J.-M. Salrach. Les féodalités méridionales // Bournazel E., Poly J.-P. Les Féodalités. Paris, 1998. P. 313–373. Здесь я присоединяюсь к France J. Victory… P. 112 sq. См. также Lilie. R.-J. Byzantium… P. 234–238.

(обратно)

287

Shepard J. When Greek… P. 234–238.

(обратно)

288

Epistulae n 4 / Ed. H. Hagenmeyer… P. 138–140. Стефан ссылается на предыдущее письмо, составленное спустя некоторое время после его прибытия, оно тоже хвалебное.

(обратно)

289

В данном случае я воспользовался хронологией Шепарда: Shepard J. When Greek… P. 210. Она почти совпадает с хронологией, приведенной Генрихом Хагенмейером: Hagenmeyer H. Chronologie… ad. loc.

(обратно)

290

Albert d’Aix, II, c. 20. P. 313: «…sub fide et sacramento factus homo illius».

(обратно)

291

Albert d’Aix, II, c. 20. P. 314: «Qui et ipsi cum imperatore foedus et amiciciam ineuntes, et hominess illius in fidei iuramento facti».

(обратно)

292

Одно время меня самого соблазняла такая интерпретация, когда я рассматривал тексты в совершенно иной перспективе, желая определить роль в крестовом походе Петра Пустынника. См. Flori J. Pierre l’Ermite… P. 310 sq.

(обратно)

293

Анна Комнина. Указ. соч. С. 291.

(обратно)

294

Epistuiae n 8. P. 144; Деяния франков… С. 158.

(обратно)

295

Деяния франков… Там же; Guibert de Nogent, III, c. 5. P. 155.

(обратно)

296

Деяния франков… Там же; Guibert de Nogent, III, c. 5. P. 155.

(обратно)

297

Здесь я согласен с Евдейлом и Шепардом: Yewdale… P. 45; Shepard J. When Greek… P. 210–212.

(обратно)

298

Gislebert de Mons. Chronicon // MGH SS 21. P. 504.

(обратно)

299

Guillaume de Tyr, III, 12. / RCH, Hist. Occ. I. P. 127. — В издании Гюйгенса III, с. 13.

(обратно)

300

Груды их не захороненных останков по дороге в Никею произвели сильное впечатление на Роберта Нормандского и Стефана Блуаского: Foucher de Chartres, I, c. 9. P. 332.

(обратно)

301

Hillenbrand C. The Crusades. Islamic Perspectives. Londres-Chicago, 1999. P. 33–35: автор подчеркивает особенно неблагоприятные на тот момент условия атаки крестоносцев на Востоке.

(обратно)

302

Edgington S. B. The doves of war; the part played by carrier pigeons in the crusades // Autour de la premiere croisade… P. 167–175.

(обратно)

303

Деяния франков… С. 159.

(обратно)

304

Анна Комнина. Указ. соч. С. 293.

(обратно)

305

Деяния франков… С. 160.

(обратно)

306

Albert d’Aix, II, c. 22. P. 315. Анна Комнина. Указ. соч. С. 295.

(обратно)

307

По словам Анны Комниной, в подчинении Вутумита находились 2000 воинов.

(обратно)

308

Деяния франков… С. 159–160; Albert d’Aix, II, c. 32. P. 323; Анна Комнина. Указ. соч. С. 294–295.

(обратно)

309

Анна Комнина. Указ. соч. С. 292.

(обратно)

310

Анна Комнина. Указ. соч. С. 295.

(обратно)

311

Анна Комнина. Указ. соч. С. 296.

(обратно)

312

Raymond d’Aguilers. P. 44.

(обратно)

313

Foucher de Chartres, I, c. 10. P. 333; в своем первом письме Ансельм де Рибемон тоже говорит о разочаровании некоторых крестоносцев. Epistuiae n 4. P. 145, а также Guibert de Nogent, III, c. 10. P. 159–160.

(обратно)

314

Деяния франков… С. 160.

(обратно)

315

Tudebode. P. 50.

(обратно)

316

Epistuiae…, n 4. P. 140.

(обратно)

317

Анна Комнина. Указ. соч. С. 298.

(обратно)

318

Raoul de Caen, c. 17. P. 618.

(обратно)

319

Анна Комнина. Указ. соч. С. 298.

(обратно)

320

Деяния франков… С. 160. См. на этот счет Flori J. Mort et martyre des guerriers vers 1100; l’exemple de la première croisade // CCM, 34, 1991, 2. P. 121–139.

(обратно)

321

Albert d’Aix, II, c. 38. P. 328.

(обратно)

322

Raoul de Caen, c. 20. P. 620–621.

(обратно)

323

Raymond d’Aguilers. P. 45. Можно удивляться тому, что поход целой армии не оставил на обеих дорогах никаких видимых следов…

(обратно)

324

Деяния франков… С. 160–161.

(обратно)

325

Анна Комнина. Указ. соч. С. 299.

(обратно)

326

Анна Комнина. Там же.

(обратно)

327

Runciman S. Histoire des croisades. Paris. P. 168; France J. Victory… P. 183; норманнский Аноним, напротив, помещает «храбрейшего воина графа Раймунда Сен-Жильского» на левый фланг, то есть под командование Боэмунда (Указ. соч. С. 162).

(обратно)

328

Albert d’Aix, II, c. 43. P. 332.

(обратно)

329

Деяния франков… С. 163.

(обратно)

330

Raymond d’Aguilers. P. 45–46.

(обратно)

331

Деяния франков… С. 163. Raoul de Caen, c. 26. P. 624–625.

(обратно)

332

Деяния франков… С. 164–165.

(обратно)

333

Albert d’Aix, II, c. 4, p. 341; Raymond d’Aguilers, p. 46.

(обратно)

334

Деяния франков… С. 165; Анна Комнина. Указ. соч. С. 298–299.

(обратно)

335

Yewdale, op. cit., p. 49.

(обратно)

336

Здесь я согласен с выводами Манзелли (Manselli R. Italia е Italian!.. P. 67) и Маккуина (McQueen W. В. Relation between… P. 453 sq.).

(обратно)

337

О положении армян, о помощи, оказанной ими крестоносцам, и об их несбывшихся надеждах см.: Laurent J. Des Grecs aux croisé. Étude sur l’Histoire d’Édesse entre 1071 et 1098 // Byzantion, I, 1924. P. 367–449; Forse J. H. Armenians and the First Crusade // Journal of Medieval History, 17,1991. P. 13–22; France J. La stratégie arménienne de la Première croisade // Les Lusignans et l’Outremer (Actes du Colloque Poitiers-Lusignans, 20–24 oct. 1993) / Éd. Arrignon J. P. Poitiers, 1995. P. 141–149; Dédéyan G. Les Arméniens et la croisade // Les Croisades… / Éd. Rey-Delquè M. Milan, 1997. P. 77–84; Dédéyan G. Les Arméniens entre Grecs, musulmans et croisés. Études sur les pourvoirs arméniens dans le Proche-Orient méditerranéen (1068–1150). Lisbonne, 2003. Vol. I. P. 392–453; Vol. II. P. 650–699.

(обратно)

338

Подробный анализ этих фактов см. в Flori J. Pierre l’Ermite… P. 328–339.

(обратно)

339

Деяния франков… С. 165–166; Raoul de Caen, c. 33–39. P. 630–639; Albert d’Aix, III, c. 6–8. P. 343 sq.

(обратно)

340

Raoul de Caen, c. 41–44. P. 635–639; Albert d’Aix, III, c. 15–16. P. 349–350 и III, c. 19. P. 352.

(обратно)

341

Raoul de Caen, c. 44. P. 639–641; Albert d’Aix, III, c. 26357; Kamal al-Din // RHC, Hist. Or. III. P. 578.

(обратно)

342

Raoul de Caen, c. 41–47. P. 636–641; Foucher de Chartres, I, c. 14. P. 337–338; Albert d’Aix, III, c. 23–24. P. 335–357.

(обратно)

343

Albert d’Aix, II, c. 8. P. 334.

(обратно)

344

Epistulae…, n 10. P. 150.

(обратно)

345

Деяния франков… C. 166.

(обратно)

346

Деяния франков…. Там же. Согласно Бальдерику Бургейльскому, это был город Пластенция: Baudri de Bourgueil, II, c. 7. P. 38. То же свидетельствует и Ордерик Виталий: Orderic Vital, IX, c. 8. P. 66.

(обратно)

347

Анна Комнина. Указ. соч. С. 348. Об этом персонаже и его семье см.: Menager L.-R. Inventaire… P. 382–383.

(обратно)

348

Runciman S. Histoire des croisades… P. 172.

(обратно)

349

Деяния франков… С. 167.

(обратно)

350

Об этом персонаже см.: Cheynet J.-Cl. Thathoul, Archonte des Archontes // Revue des études Byzantines, 48, 1990. P. 233–242.

(обратно)

351

Деяния франков… С. 168.

(обратно)

352

Étienne de Blois, Lettre n 10 // Epistulae… P. 150. Описание Антиохии y Раймунда Ажильского и других хронистов: Raymond d’Aguilers… P. 47–48; Foucher de Chartres, I, c. 15. P. 339 sq.; Raoul de Caen, c. 48. P. 641–642; Robert le Moine, IV, c. 1. P. 775–776; Деяния франков… C. 195.

(обратно)

353

Raymond d’Aguilers… P. 48.

(обратно)

354

О трудностях осады см.: France J. Victory… P. 136 sq.; Flori J. Pierre l’Ermite… P. 340–363.

(обратно)

355

Raymond d’Aguilers. P. 47. Деяния франков… C. 168: так, в лагере Боэмунда была убита стрелой женщина.

(обратно)

356

Так, например, полагает Евдейл: Yewdale… P. 50.

(обратно)

357

Grousset R. Histoire des croisades… T. I. P. 74; Runciman S. Histoire des croisades… P. 192. Такое предположение несколько расходится с текстом Раймунда Ажильского, который говорит не о штурме, а об осаде. К тому же текст, напротив, наводит на мысль о том, что мнение графа было охотно принято, поскольку осаду установили вблизи городских стен. С другой стороны, согласно такому предположению, Боэмунд уже тогда мог предвидеть, что он сумеет добиться сдачи города от жителя Антиохии, что значило бы вновь судить об интересующих нас фактах в свете позднейших событий, известных историкам, но не участникам действий.

(обратно)

358

Например, Shepard J. When Greek… P. 263 sq.

(обратно)

359

Lettre n° 10 // Epistulae… P. 150–151.

(обратно)

360

Raymond d’Aguilers… P. 49.

(обратно)

361

Деяния франков… C. 168.

(обратно)

362

Деяния франков… C. 168; Raymond d’Aguilers… P. 49; Anselme de Ribemont. Lettre n° 15 // Epistulae… P. 158; Albert d’Aix, III, c. 50. P. 37: Альберт Ахенский говорит также о присутствии Танкреда, о чем предшествующие источники не сообщают.

(обратно)

363

Raymond d’Aguilers, c.7. P. 53.

(обратно)

364

Деяния франков…, c. 170.

(обратно)

365

Albert d’Aix, III, c. 50–51. P. 374–375.

(обратно)

366

Здесь в тексте добавлено «in ispania» — слово, обозначающее регион, в котором несколькими днями ранее Боэмунд дал сражения (см. Raymond d’Aguilers… P. 51).

(обратно)

367

Raymond d’Aguilers… P. 53–54.

(обратно)

368

В тексте говорится: «Boimundus… discessurum se aiebat». Вероятно, речь в данном случае шла не о возвращении в родные края и не об оставлении осады, подобно тому, как позднее поступил Стефан Блуаский. Скорее всего, намерение Боэмунда можно было бы понять иначе: он хотел отделиться от лагеря крестоносцев, желавших продолжать небезопасную и безрезультатную осаду под самыми стенами города. Он хотел отступить, сообразуясь с иным, альтернативным выбором, который он отстаивал перед Раймундом.

(обратно)

369

Raymond d’Aguilers. P. 54.

(обратно)

370

Cf. Richard J. La confrérie de la croisade: à propos d'un épisode de la première croisade // Etudes de civilisation médiévale (IX–XII siècles). Mélanges E.-R. Labande. Poitiers, 1974. P. 617–622.

(обратно)

371

Raymond d’Aguilers… P. 55.

(обратно)

372

В данном случае я разделяю точку зрения Шепарда: Shepard J. When Greek… P. 264 et passim.

(обратно)

373

Lettre n° 9 // Epistulae… P. 146 sq.

(обратно)

374

См. Flori J. Faut-il réhabiliter Pierre l’Ermite? // CCM, 38, 1995. P. 35–54; дополнительные сведения в Flori J. Pierre l’Ermite… P. 459–492.

(обратно)

375

Деяния франков… С. 170. Идентичный текст у Тудебода: Tudebode… P. 68.

(обратно)

376

Tudebode… P. 68, — хронист использует только глагол «iacuit» в форме третьего лица единственного числа, без подлежащего. В «Деяниях франков» подлежащее добавлено: Willelmus.

(обратно)

377

В тексте «Деяний франков» стоит «de Jérusalem» вместо «du Saint-Sépulcre» у Тудебода.

(обратно)

378

Деяния франков…, с. 170–171; Tudebode… P. 68–69.

(обратно)

379

Albert d’Aix, IV, 37, p. 414 и IV, 39. P. 416.

(обратно)

380

Raoul de Caen, c. 60. P. 650.

(обратно)

381

Об этом эпизоде, помимо интерпретаций, предложенных исследователями первого крестового похода, см. также Hill J. H. et L. L. Raymond IV Count of Toulouse. Toulouse, 1962. P. 69 sq.; Manselli R. Italia e Italiani… P. 74 sq.; France J. The departure of Tatikios from the crusader army // Bulletin of the Institute of Historical Research, 44, 1971. P. 137–147; France J. Anna Comnena, the Alexiad and the first crusade // Reading Medieval Studies, 10, 1984. P. 20–38; Lilie R.-J. Op. cit. 1993; Shepard J. When Greek… P. 185–277; Flori J. Pierre l’Ermite… P. 349 sq.; Hiestand R. Boemondo I e la prima Crociata… Bari, 2002. P. 65–94 (в частности, p. 78 sq.).

(обратно)

382

Albert d’Aix, III, 38 и IV, 40. P. 365 et 417.

(обратно)

383

Деяния франков…, с. 171

(обратно)

384

Raymond d’Aguilers. P. 55–56.

(обратно)

385

О рассказе Анны Комниной см.: Thomas R. D. Anna Comena’s account of the first crusade // Byzantine and Modern Greek Studies, 15, 1991. P. 293 sq.; Shepard. When Greek… P. 195 sq. et 267 sq.

(обратно)

386

Анна Комнина. Указ. соч. С. 300. Я не разделяю мнения Евдейла, считавшего эту историю «наивной». Напротив, она крайне изощренная.

(обратно)

387

Намерение, которое Анна приписывает Боэмунду в то время, противоречит другому ее сообщению, приведенному чуть далее. Она говорит лишь о предложении, с которым Боэмунд обратился к предводителям: отдать Антиохию тому, кто сумел бы ее захватить; этот человек «станет командовать в городе до тех пор, пока не придет человек от самодержца и не примет от нас Антиохию». См.: Анна Комнина. Указ. соч. С. 300.

(обратно)

388

Lilie R.J. Op. Cit. 1993. P. 34–35, — автор категорически отрицает какую-либо «вину» Татикия, утверждая, что он покинул лагерь лишь для того, чтобы найти помощь и провизию. Но это не единственная причина его ухода, на что указывает и сама Анна Комнина: он также (или «главным образом»?) искал способ спасти свою жизнь, которой, как он полагал, грозила опасность.

(обратно)

389

О спорной исторической ценности «Деяний франков» и интерпретациях этого текста см.: Wolf K. B. Crusade and narrative… P. 207 sq., и France J. The use of the anonymous Gesta Francorum in the early twelfth-century sources for the first crusade // Murray A. V. From Clermont to Jerusalem; The Crusades and Crusader Societies 1095–1500: International Medieval Research, 3. Turnhout, 1998. P. 29–39.

(обратно)

390

Деяния франков… С. 172.

(обратно)

391

О значимости такой стратегии Боэмунда см. Rice G. A Note on the battle of Antioch, 28 june 1098: Bohemund as tactical innovator // Parergon, 25, 1979. P. 3–8.

(обратно)

392

Деяния франков… С. 172–173.

(обратно)

393

Raoul de Caen, c. 55. P. 645–646.

(обратно)

394

Lettre n° 15 // Epistulae… P. 158.

(В тексте бумажной книги ссылка на это примечание отсутствует. Прим. верстальщика.)

(обратно)

395

Raymond d’Aguilers, c. 7. P. 56–58.

(обратно)

396

Albert d’Aix, III, c. 62. P. 382.

(обратно)

397

О важности этих переговоров, часто остававшихся без внимания, см.: Dajar Shakeel H. Diplomatic relations between Muslim and Frankish rulers 1097–1153 A. D. // Crusaders and Muslim in Twelfth-Century Syria / Ed. Shatzmiller M. Leyde, 1993. P. 190–215 (особенно p. 64–65) и Flori J. Pierre l’Ermite… P. 352–355.

(обратно)

398

Lettre n° 17 / Epistulae… P. 166; Деяния франков… С. 173–174; Albert d’Aix, III, c. 63. P. 383 sq.; Raymond d’Aguilers, c. 7. P. 58.

(обратно)

399

Об этом эпизоде и оценке потерь см.: Flori J. Pierre l’Ermite… P. 446–448.

(обратно)

400

Деяния франков… С. 174.

(обратно)

401

Guillaume de Tyr, IV, c. 23. P. 189–190; Adémar de Chabannes, Chronikon, III, 55 / Éd. P. Bourgain, R. Landes, G. Pon. Turnhout, 1999, CCCM, 129. P. 174. Такую тактику, согласно мусульманским хроникам, применяли также некоторые вожди сарацин; cf. Defourneaux. Les Francais en Espagne aux XIe et XIIe siècles. Paris, 1949. P. 130. Гвиберт Ножанский (Guibert de Nogent, VII, c. 23. P. 242) приписывал этот прием «тафурам». О каннибализме во время Первого крестового похода см.: Chanson d’Antioche, vers 4045 sq.

(обратно)

402

Деяния франков… С. 176; Raymond d’Aguilers, c. 8. P. 63–64.

(обратно)

403

Об этих событиях см.: France J. The fall of Antioch during the First Crusade // Dei gesta per Francos: Études sur les croisades dédiées à Jean Richard / Éd. Balard M., Kedar B. Z., Riley-Smith J. Aldershot, 2001. P. 13–20.

(обратно)

404

Деяния франков… С. 177.

(обратно)

405

Деяния франков… С. 177: «[…] sin autem, Boamundus earn in sua habeat potestate».

(обратно)

406

Деяния франков… С. 188; более мягкое суждение у Альберта Ахенского: Albert d’Aix. I, c. 13. P. 398.

(обратно)

407

Brundage J. A. An errant crusader: Stephen of Blois // Traditio, 16, 1960. P. 380–395, — автор выносит Стефану суровую оценку. Позиция Руссе (Rousset P. Etienne Blois, fuyard, croise, martyr // Geneva, 9, 1963. P. 163–195) более сдержана.

(обратно)

408

Деяния франков… С. 177; Альберт Ахенский (AA, IV, c. 16. P. 400) упомянул о присутствии в лагере сына Фируза, правда, в качестве пленника крестоносцев. Тем самым он распространил вторую версию, подхваченную некоторыми из них: отец сдал город в обмен на жизнь своего сына. Согласно аль-Асиру, Фируз, вероятно, был армянином, обращенным в ислам; он изготавливал доспехи; ему была поручена охрана трех башен Антиохии. Его неприязнь к Яги-Сиану имела подоплеку: Фируза обвинили в растрате, а его жена вступила в связь с турком из окружения эмира. См. на этот счет Ibn al-Athir, X, trad. Gabrieli, F. P. 28; Runciman. Op. cit. P. 267; Maalouf A. Les Croisades vues par les Arabes. Paris, 1983. P. 47. Гвиберт (VI, 17 (= RHC. P. 212)) полагал, что во время осады Антиохии Фируз обратился в христианскую веру, принял имя Боэмунд и сопровождал крестоносцев вплоть до Иерусалима, но впоследствии вновь обратился в ислам. См. также la Chronique de Fleury // RHC, Hist. Occ. V. P. 357. Фульхерий (Foucher, I, 17. P. 342) приписал решение Фируза трем видениям Бога, который велел ему сдать город.

(обратно)

409

Деяния франков… С. 177. Альберт Ахенский (IV, 16. P. 400) описывает марш воинов-крестоносцев, которые, не зная об этой хитрости, думали, что движутся навстречу врагу; хронист дает уточнения относительно подъема на башню и битвы, развернувшейся в городе перед тем, как ворота были открыты.

(обратно)

410

Albert d’Aix, IV, 10. P. 402: как видно, речь идет о веревочной лестнице; те же сведения в «Chanson d’Antioche», v. 5760–5782, и у Фульхерия Шартрского (I, 17, p. 343). Раймунд Ажильский (p. 64) и норманнский Аноним (с. 178) сообщают о приставной, «поставленной к стене» лестнице; возможно, она была не одна, что объяснило бы расхождения относительно этого вопроса, а также того, кто первым осмелился по ним подняться.

(обратно)

411

Деяния франков… С. 178.

(обратно)

412

Деяния франков… С. 178; единственным, кто сообщил о «кровавом» цвете этого знамени, был Альберт Ахенский (IV, 23, p. 404).

(обратно)

413

Деяния франков… С. 178. Ансельм де Рибемон (Anselme de Ribemont. Epistulae, n° 15. P. 160) говорит лишь о «селянах»; Раймунд Ажильский (Raymond d’Aguilers… P. 66) — об «армянских местных жителях»; аль-Асир (Ibn al-Athir… P. 28) — об «армянах-дровосеках»; Альберт Ахенский (Albert d’Aix, IV, c. 26. P. 306) — о «трех сирийцах».

(обратно)

414

Robert le Moine, VI, c. 5. P. 807, Anonyme rhénan, c. 16 // MGH Hist. Occ. V. P. 477; Epistulae, n° 16. P. 162; Foucher de Chartres.. I, c. 23. P. 351.

(обратно)

415

Деяния франков… С. 188; Albert d’Aix, IV, c. 37. P. 414; Chanson d’Antioche, v. 5595–5645.

(обратно)

416

Деяния франков… С. 188; Долгая речь, приписанная Вильгельмом Тирским Стефану: Guillaume de Tyr, VI, c. 11. P. 251–252.

(обратно)

417

Деяния франков… С. 188–189.

(обратно)

418

Деяния франков… С. 188; Бальдерик Бургейльский (Baudri de Bourgueil… III, 12. P. 72) уточняет, что речь шла о том, чтобы турок и греков разделяли сожженные земли.

(обратно)

419

Анна Комнина. Указ. соч. С. 304.

(обратно)

420

Baudri de Bourgueil, III, c. 13. P. 73.

(обратно)

421

Raymond d’Aguilers… P. 66.

(обратно)

422

Raoul de Caen, c. 99–102. P. 675 sq.

(обратно)

423

Деяния франков… С. 187; Бальдерик Бургейльский (III, c. 10, p. 68) уменьшил ответственность норманна, приписав решение поджечь город «Боэмунду и предводителям». Рауль Канский превзошел его, возложив вину исключительно на графа Фландрского (Raoul de Caen, c. 76. P. 660).

(обратно)

424

Albert d’Aix, IV, c. 31. P. 410.

(обратно)

425

О важности этих видений и об открытии Священного Копья см.: Schramm P. E. Die «Heilige Lanze», Herrschaltzeichen und Staatsymbolik // MGH Schriften, 13, 2, 1955; Runciman S. The Holy Lance found at Antioch // Analecta Bollandiana, 68, 1950. P. 197–209; Morris C. Policy and visions: the case of the Holy Lance at Antioch // War and Government in the Middle Ages. Essays in honour of J.O. Prestwich / Éd. Gillingham J., Holt J.C. Cambridge, 1984. P. 33–45; Giese W. Die Lancea Domini von Antiochia (1098–1099) // Fülschungen im Mittelalter. Hanovre, 1988. Vol. 5. S. 485–504; Rogers R. Peter Bartholomew and the role of «the poor» in the First Crusade // Reuter T. Warriors and Churchmen in the High Middle Ages; Essays presented to Karl Leyser. London, 1992. P. 109–122; Flori J. Pierre l’Ermite… P. 366–386; Benvenuti A. La «Santa Lancia» d’Antiochia // Cardini, F., Lozito, N. et Vetere, B. (éd.). Op. cit. P. 75–93; Russo L. Il Liber di Raimondo d’Aguilers e il ritrovamento della Sacra Lancia d’Antiochia // Studi Medievali, 3e serie, 47, 2, 2006. P. 785–837.

(обратно)

426

Raymond d’Aguilers… 10. P. 71; Russo L. Il liber… P. 7.

(обратно)

427

Raymond d’Aguilers… P. 72.

(обратно)

428

Raymond d’Aguilers… P. 73.

(обратно)

429

Albert d’Aix, IV, c. 43. P. 79; Foucherde Chartres, I, c. 20. P. 346; Tudebode… P. 99–101; Historia belli sacri, c. 73. P. 201; Деяния франков… С. 186; Guibert de Nogent,V, c. 19. P. 196; Robert le Moine, VII, c. 1-2. P. 821–823, Baudri de Bourgueil, III, c. 7–9. P. 67–69; Guillaume de Tyr, VI, c. 14. P. 256–257; Orderic Vital, IX, c. 10. P. 100–102. Исключением является рассказ свидетеля армянина, изданный и проанализированный П. Петерсом: Peeters P. Un témoignage autographe sur le siège d’Antioche par les croisés en 1098 // Miscellanea Historica in honorem Alberti De Meyer. Louvain-Bruxelles, 1946. P. 373–390. На его основе исследователь заключил (p. 387), что открытие Священного Копья было «надувательством» и сопровождалось «всеобщим безразличием», что по меньшей мере необоснованно. Французский текст этого свидетельства см. в Cahen C. Orient et Occident au temps des croisades. Paris, 1983. P. 221–222. См. также Dédéyan G. Les colophons de manuscrits arméniens comme sources pour l’histoire des Croisades // The Crusades and their Sources Essays presented to Bernard Hamilton / France J., Zajac W. G. Aldershot, 1998. P. 94–95.

(обратно)

430

Деяния франков… С. 185.

(обратно)

431

Raymond d’Aguilers… P. 74.

(обратно)

432

Деяния франков… С. 185–186.

(обратно)

433

Деяния франков… С. 186.

(обратно)

434

Там же.

(обратно)

435

Raymond d’Aguilers… P. 78.

(обратно)

436

Tudebode… P. 100.

(обратно)

437

См. на этот счет Flori J. Les héros changés en saints… et les saints en héros. Sacralisation et béatification du guerrier dans l’épopée et les chroniques de la première croisade // PRIS-MA, 30, 1999. P. 255–272.

(обратно)

438

Деяния франков… С. 187; Epistulae…, n. 18. P. 169.

(обратно)

439

Raymond d’Aguilers… P. 75.

(обратно)

440

Epistulae, n° 15. P. 159. Еще более краткий рассказ представлен в Lettre du clergé et du peuple de Lucques. Op. cit. P. 166: «они копали и нашли», и у Матфея Эдесского, op. cit. P. 41: «Окончив молитвы, они принялись рыть в означенном месте и нашли там копье Христа». Narratio Floriacensis // RHC Hist. Occ. V. P. 357, — этот источник более точен и придает главную роль клирику Петру Бартелеми. По мнению Франса (France J. The Use of the Anonymous Gesta Francorum… P. 29–39, p. 35), монах из Флери не использовал «Деяния франков»: основой его рассказа служат письма крестоносцев и другие сведения, о которых могли знать также другие хронисты.

(обратно)

441

Albert d’Aix, IV, 43. P. 319.

(обратно)

442

Деяния франков… С. 189.

(обратно)

443

Tudebode… P. 107–108: «Kalo Francia fundari Christo exsi» — фраза составлена из искаженных греческих слов. Мой перевод не претендует на доскональную точность, но отражает попытку хрониста различить в том, что он слышал, латинские слова. В примечании издатель указывает, что эта фраза была, возможно, греческим тропом, который франки плохо понимали, пытаясь уловить в нем слова, что-либо для них смыслящие. Эта деталь, в совокупности с другими представленными у Тудебода сведениями, говорит в пользу достоверности его рассказа, сокращенного автором «Деяний франков».

(обратно)

444

Я вновь отсылаю читателя к Flori J. Propagande et critique textuelle… // Revue d'histoire ecclésiastique, 3–4, 2007.

(обратно)

445

Epistulae…, n. 16. P. 163.

(обратно)

446

Я не согласен с Евдейлом (Yewdale. Op. cit. P. 70), напротив, бездоказательно утверждавшим, что норманны относились с недоверием к добыче реликвии сомнительной подлинности, служившей исключительно тому, чтобы укрепить репутацию и повысить авторитет Раймунда Тулузского. В тот момент все желали в него верить, поскольку все нуждались в чуде. Сомнения относительно обладания Антиохией пришли позже, как будет видно далее. См.: Raoul de Caen, c. 100–101. P. 676 sq.; Foucher de Chartres, I, c. 18. P. 344; Ibn al-Athir // Gabrieli F. Op. cit. P. 30–31. Обо всем этом см.: Flori J. Pierre l’Ermite…. P. 373–376.

(обратно)

447

Raymond d’Aguilers… P. 77.

(обратно)

448

См.: Rice G. A note on the battle of Antioch, 28 june 1098: Bohemund as tactical innovator // Parergon, 25, 1979. P. 3–8.

(обратно)

449

См. аргументы в Flori J. Pierre l’Ermite… P. 376–386.

(обратно)

450

Lettre n. 17 // Epistulae. P. 167; Деяния франков… С. 190; Foucher de Chartres, I, c. 21. P. 346.

(обратно)

451

Daimbert de Pise, Lettre n. 18 // Epistulae. P. 172; Anselme de Ribemont, Lettre n. 15 // Epistulae… P. 157.

(обратно)

452

Anselme de Ribemont. Ibid. P. 159–160.

(обратно)

453

Raymond d’Aguilers… P. 79.

(обратно)

454

Foucher de Chartres, I, c. 21. P. 347.

(обратно)

455

Tudebode… P. 108. Деяния франков… С. 190; норманнский Аноним подробно развертывает тему — сначала это предложение излагают послам, а затем послы передают его Кербоге.

(обратно)

456

Albert d’Aix, IV, c. 44. P. 419.

(обратно)

457

Gilon de Paris, VII (III), v. 358–359. P. 184; Chanson d’Antioche, v. 7355 sq.; Caffaro. Op. cit.

(обратно)

458

Деяния франков… С. 183.

(обратно)

459

См. Flori J. L’Islam et la fin des temps… в частности, p. 266–281 относительно Первого крестового похода.

(обратно)

460

Деяния франков… С. 184.

(обратно)

461

Эпитафия, начертанная на бронзовых воротах мавзолея Боэмунда, на мой взгляд, перекликается с этим рассказом.

(обратно)

462

Lettre des princes aux fidèles, Epistulae…, n. 12. P. 155.

(обратно)

463

Raymond d’Aguilers… P. 79: «…dimiserunt ibi Raimundum comitem, qui usque ad mortem infirmabatur».

(обратно)

464

Raymond d’Aguilers. P. 81–82; именно он — тот самый «клирик», которого цитирует Альберт Ахенский: Albert d’Aix, IV, c. 47. P. 422.

(обратно)

465

Деяния франков… С. 190–191.

(обратно)

466

Ibn al-Athir // RHC Hist. Or. I. P. 194 et Gabrieli F. Op. cit. P. 31.

(обратно)

467

Foucher de Chartres, I, 23. P. 349; Albert d’Aix, IV, 52. P. 426.

(обратно)

468

Daimbert de Pise, Lettre n. 18 // Epistulae… P. 172. Anselme de Ribemont, Lettre n. 15 // Epistulae… P. 160, добавляет, однако, к Священному Копью обломок Священного Креста («…ligno Dominico»).

(обратно)

469

Raymond d’Aguilers. P. 82.

(обратно)

470

Lettre n° 17 // Epistulae… P. 167.

(обратно)

471

Деяния франков… С. 191.

(обратно)

472

Деяния франков… С. 192; см. также Robert le Moine, VII, c. 18. P. 355; Chanson d’Antioche, vers 9484 sq.

(обратно)

473

Historia belli sacri // RHC Hist. Occ. III, c. 84. P. 206.

(обратно)

474

Для этого нет нужды ссылаться на старания норманнского Анонима объяснить, почему Боэмунд не продолжил паломничество в Иерусалим, как это делает Wolf K. B. Crusade and narrative… P. 207–216.

(обратно)

475

Деяния франков… С. 193; Tudebode… P. 114–115; Раймунд Ажильский сожалеет о таком решении: Raymond d’Aguilers… P. 84.

(обратно)

476

Albert d’Aix, V, c. 2. P. 433: «Boemundum domnum et aduocatum urbis contulerunt, eo quod multum in traditione urbis expendisset laboris pertulisset ut custodias per turres et menia aduersus Turcorum insidias faceret».

(обратно)

477

Ibid.; Вильгельм Тирский (Guillaume de Tyr, VI, c. 23. P. 274) добавляет — «как они обещали ему»: «Urbis autem potestatem et dominium, sicut ab initio promiserant, omnes unanimiter domino Boamundo concesserunt, excepto comite Tolosano».

(обратно)

478

Деяния франков… С. 192–193. Согласно Фульхерию Шартрскому, Гуго, с согласия князей, вернулся во Францию: см. Foucher de Chartres, I, c. 23. P. 350, a также Bartolf de Nangis… P. 506. Роберт Монах, незаслуженно называя Гуго «изменником», сообщает, что он умер, не успев вернуться к крестоносцам (Robert le Moine, VII, c. 20. P. 837). Более точный и беспристрастный Гвиберт Ножанский рассказывает о смерти Гуго во время похода 1101 года (Guibert de Nogent, VI, c. 11. P. 208).

(обратно)

479

Hagenmeyer. Chronologie, n. 304 et 305.

(обратно)

480

Albert d’Aix, V, c. 3. P. 434.

(обратно)

481

Guillaume de Tyr, VI, c. 123. P. 256: «Rumor interea de recessu imperatoris multorum relationibus urbem repleverat».

(обратно)

482

Вильгельм Тирский (Guillaume de Tyr, VII, c. 1; p. 277) даже уточняет — «прийти лично»: «eis auxilium in propria persona non differat ministrare»; обещание, как мы видели, сомнительное.

(обратно)

483

Epistulae… n° 13 et n° 14. P. 155–156; Liber privilegiorum ecclesiae Ianuensis / Éd. D. Puncuh. Genes, 1962, nos 23 et 24. P. 40.

(обратно)

484

Деяния франков… С. 193; Tudebode… P. 116.

(обратно)

485

Raymond d’Aguilers… P 86–87.

(обратно)

486

Ibid. P. 87–88.

(обратно)

487

Деяния франков… С. 194.

(обратно)

488

Raymond d’Aguilers… P. 92.

(обратно)

489

Письмо предводителей крестоносного рыцарства Урбану II от 11 сентября 1098 года // История крестовых походов в документах и материалах / Пер. и прим. М. А. Заборова. М., 1977. С. 101–102. На этом Фульхерий Шартрский завершает послание: Foucherde Chartres, I, c. 23. P. 351.

(обратно)

490

Ibid., p. 165: «tu vero nos filios per omnia tibi oboedientes, pater piissime, debes separare ab ab iniusto imperatore, qui multa bona promisit nobis, sed minime fecit; omnia enim mala et impedimenta quaecumque facere potuit, nobis fecit».

(обратно)

491

Hiestand R. Boemondo le la prima Crociata… P. 84–85.

(обратно)

492

Lettre du clergé et du peuple de Lucques // Epistulae…, n° 17. P. 167.

(обратно)

493

Датировка, тексты и дискуссии на этот счет см. у Hagenmeyer H. Chronologie…, n° 312. О том, как расценивали эти переговоры сами крестоносцы, см.: Raymond d’Aguilers… P. 110.

(обратно)

494

Tudebode… P. 118; Historia belli sacri, c. 90. P. 207.

(обратно)

495

Деяния франков… С. 194: «timentes ne Sancti Sepulcri via perturbaretur». Tyдебод (Tudebode, p. 119) более точен: «timentes ne Santi Sepulcri via remaneret».

(обратно)

496

Raymond d’Aguilers… P. 93.

(обратно)

497

Деяния франков… С. 194–195; Tudebode, c. 12. P. 119.

(обратно)

498

Об этих операциях см.: Asbridge T. S. The principality of Antioch and the Jabal as-Summaq // Phillips J. The First Crusade, Origins and Impact. Manchester, 1997. P. 142–152. Asbridge T. S. The Creation of the Principality of Antioche, 1098–1130. Woodbridge, 2000. P. 38–41 — исследователь не уверен, что Раймунд тогда защищал византийские интересы.

(обратно)

499

Деяния франков… С. 196.

(обратно)

500

Raymond d’Aguilers… P. 96–97. Далее, на с. 111, автор замечает, что это повеление было исполнено и обернулось для крестоносцев благом: Петру Пустыннику было поручено распорядиться половиной этих сборов. Норманнский Аноним и Тудебод, враждебно настроенные к Петру, об этом не упоминают.

(обратно)

501

Tudebode… P. 122–123.

(обратно)

502

Деяния франков… С. 197. Tudebode… P. 124. См. также Foucherde Chartres, I, c. 24. P. 352. Cahen C. La Syrie du Nord a l’epoque croisades et la principaute d’Antioche. Paris, 1940. P. 220, 222, — несмотря на эти свидетельства, автор утверждает, что Боэмунд, следуя «толерантной» политике, противоречившей духу священной войны, пытался спасти жизнь неверных и обеспечить им достойную капитуляцию. Ни один текст не позволяет утверждать это.

(обратно)

503

Уменьшить ответственность Боэмунда пытается лишь Бальдерик Бургейльский (Baudri de Bourgueil, III, c. 26. P. 86), настаивая на том, что благодаря приказанию норманна некоторые избежали смерти — но не рабства.

(обратно)

504

Raymond d’Aguilers… P. 98.

(обратно)

505

Ibid. P. 99.

(обратно)

506

Ibid.

(обратно)

507

Tudebode… P. 125.

(обратно)

508

Зато это упоминание можно найти чуть выше, в другом контексте: Деяния франков… С. 198.

(обратно)

509

Albert d’Aix, V, c. 26. P. 448: «Boemundus igitur, cuius cor permaxima inuidia et indignatio aduersus comitem Reimundum mordebat, uidens oportunitatem Godefridi ducis discessione et Reimundi absentia, signo comicinum sociis suis ammonitis et conglobatis, turrim que ponti Feme imminebat in uirtute magna assilit»; см. также Historia belli sacri, c. 93. P. 209, — текст, сходный с Тудебодом, но не идентичный; Guillaume de Tyr, VII, c. 11. P. 292; Рауль Канский (Raoul de Caen, c. 98. P. 67) приписывает эти насильственные действия Танкреду, с радостью выполнившему задание для Боэмунда.

(обратно)

510

Деяния франков… С. 198. Расхождения подчеркнуты мной.

(обратно)

511

Raymond d’Aguilers. P. 100.

(обратно)

512

Raymond d’Aguilers. P. 101; Деяния франков… С. 197; Tudebode. P. 124; Epistulae, n° 18. P. 169–170. Речь идет о каннибализме ради выживания, а не о каких-либо ритуальных или магических действиях, как совершенно напрасно полагает Rouche М. Cannibalisme sacré chez les croisés populaires // La Religion populaire: Aspects du christianisme populaire à travers l'histoire / Éd. Y. M. Hilaire. Lille, 1981. P. 29–41.

(обратно)

513

Raymond d’Aguilers, p. 101.

(обратно)

514

Ibid. P. 106.

(обратно)

515

Ibid. P. 108.

(обратно)

516

Ibid. P. 110.

(обратно)

517

Деяния франков… С. 199; Tudebode… P. 129; Albert d’Aix, V, c. 33. P. 453.

(обратно)

518

Деяния франков… С. 199–200; Tudebode… P. 130.

(обратно)

519

Raymond d’Aguilers, c. 17. P. 111.

(обратно)

520

Albert d’Aix, V, c. 33. P. 453: «Semper auro et argento insaturatus […] dolos et ingenia uersat, qualiter eosdem prepotentes ab obsidione Gibel reuocaret».

(обратно)

521

Albert d’Aix, V, c. 34. P. 453. Указания на этот счет см. также в Raymond d’Aguilers… P. 112.

(обратно)

522

Albert d’Aix, V, c. 35. P. 454.

(обратно)

523

Ibid., V, c. 35. P. 454–455.

(обратно)

524

Raymond d’Aguilers. P. 125–126.

(обратно)

525

Анна Комнина. Указ. соч. С. 310–311.

(обратно)

526

Raymond d’Aguilers… P. 125–127.

(обратно)

527

Ibid., c. 18. P. 112–115.

(обратно)

528

Ibid., p. 117–120.

(обратно)

529

Raoul de Caen, c. 108, p. 682.

(обратно)

530

Raymond d’Aguilers… P. 120–124.

(обратно)

531

Эти видения, ордалия, их завершившая, и их идеологическое значение рассмотрены мной в другом произведении, в котором представлен тщательный анализ комплекса источников. См.: Flori J. Pierre l’Ermite… P. 366–376,388–392, 399–412. См. также Russo. Il Liber di Raimondo d’Aguilers… P. 785–837.

(обратно)

532

Albert d’Aix, V, c. 32. P. 452.

(обратно)

533

Raoul de Caen, c. 110. P. 683.

(обратно)

534

Tudebode… P. 131; Albert d’Aix, V, c. 37. P. 456; Raymond d’Aguilers… P. 131; Raoul de Caen, c. 111. P. 683; Guillaume de Tyr, VII, c. 21. P. 309.

(обратно)

535

Raoul de Caen, c. 111, p. 683; Albert d’Aix, V, c. 44–45. P. 461–462.

(обратно)

536

Asbridge T. S. The Creation… P. 16–26, 28.

(обратно)

537

Payen J. Ch. Une légende épique en formation: les Gesta Tancredi de Raoul de Caen // Mélanges René Louis. Saint-Père-sous-Vézelay, 1982. T. 2. P. 1051–1061.

(обратно)

538

Raoul de Caen, c. 96. P. 674.

(обратно)

539

Raymond d’Aguilers… P. 139; Raoul de Caen, c. 113. P. 685; Historia belli sacri, c. 111. P. 217; Albert d’Aix, VI, c. 7. P. 470.

(обратно)

540

Albert d’Aix, VI, c. 8. P. 470; Raymond d’Aguilers… P. 145. Раймунд упоминает также о решающем влиянии разного рода видений, в частности, явления Адемара.

(обратно)

541

Raymond d’Aguilers… P. 144–145.

(обратно)

542

Tudebode… P. 139.

(обратно)

543

Tudebode… P. 137; Деяния франков… C. 203–204.

(обратно)

544

Tudebode… P. 142.

(обратно)

545

Деяния франков… С. 204. Именно таким его представляет Клод Казн, см.: Cahen C. La Syrie du Nord… P. 220, 222.

(обратно)

546

Albert d’Aix, VI, c. 23–25. P. 479–481.

(обратно)

547

Albert d’Aix, VI, c. 29. P. 483: «Cauendum est ne auaricia aut pigricia uel misericordia habita erga inimicos hanc amittamus, captiuis et adhuc residuis in urbe gentilibus parcentes».

(обратно)

548

Я разделяю точку зрения Николсона, оспорившего прежние утверждения: Nicholson R. L. Tancred… P. 94–95 et n. 3.

(обратно)

549

Деяния франков… С. 206–207.

(обратно)

550

О роли Священного Креста в битвах см.: Murray A. V. «Mighty against the ennemies of Christ»: the relic of the True Cross in the armies of the Kingdom Jerusalem // The Crusades and their Sources… P. 217–238.

(обратно)

551

Tudebode… P. 146.

(обратно)

552

Raoul de Caen, c. 135–137. P. 699–702.

(обратно)

553

Raymond d’Aguilers… P. 143. Автор добавляет, что в тот момент, к тому же, всем было ясно, что настали «времена язычников», предшествующие концу света, поэтому назначение короля казалось бесполезным и богохульным делом.

(обратно)

554

Деяния франков… С. 204; Tudebode… P. 142.

(обратно)

555

Деяния франков… Там же; Tudebode. P. 142.

(обратно)

556

См.: Ferrier L. La couronne refusée de Godefroy de Bouillon: eschatologie et humiliation de la majesté aux premiers temps du royaume latin de Jérusalem // Le Concile de Clermont… P. 245–265; Flori J. Pierre l’Ermite… P. 419–423, 493–500.

(обратно)

557

Raymond d’Aguilers. P. 152. Автор сообщает, что клирики желали прежде всего выбрать патриарха, чья «духовная» власть должна была, по их мнению, взять верх над светской властью в лице избранного князя.

(обратно)

558

Albert d’Aix, VI, c. 33, p. 485, c. 36, p. 487.

(обратно)

559

См. на этот счет: Flori J. L’Islam et la fin des temps… P. 266–281.

(обратно)

560

Его имя в источниках пишется по-разному: Arnoul de Ghocques, Malecouronne ou Malecorne de Zokes; о его влиянии и о его распрях с Даимбертом см.: Foreville, R. Un chef de la première croisade: Arnoul Malecouronne // Bulletin philologique et historique, 1953–1954. P. 377–390.

(обратно)

561

Albert d’Aix, VI, c. 40, p. 490.

(обратно)

562

Raymond d’Aguilers… P. 154, 156; Albert d’Aix, VI, c. 43. P. 492.

(обратно)

563

Baudri de Bourgueil, IV. P. 110; Hagenmeyer. Chronologie, n° 425–426. Raoul de Caen, c. 138. P. 703.

(обратно)

564

См., например, Runciman S. Histoire des croisades… P. 259.

(обратно)

565

Matzke M. Daibert von Pisa — Zwischen Pisa, Papst und erstem Kreuzzug, Sigmaringen, 1998; Matzke, M. Daibert of Pisa (d. 1105) // The Crusades, an Encyclopedia // Murray A. ABC–Clio, 2006. T. II. P. 339–340. Matzke M. Boemondo et Daimberto di Pisa // Cardini F., Lozito, N., Vetere, B. (éd.). Op. cit. P. 95–106.

(обратно)

566

Albert d’Aix, VI, 55. P. 500.

(обратно)

567

Albert d’Aix, VI, c. 56. P. 500–501.

(обратно)

568

Albert d’Aix, VI, c. 57. P. 502.

(обратно)

569

Письмо предводителей крестоносного рыцарства Урбану II от 11 сентября 1098 года. См.: История крестовых походов в документах и материалах / Пер. и прим. М. А. Заборова. М., 1977. С. 102.

(обратно)

570

Albert d’Aix, VI, c. 60, p. 504. Orderic Vital, X, c. 12. P. 270.

(обратно)

571

Epistulae, n° 18. P. 173.

(обратно)

572

Albert d’Aix, XI, c. 7:4, t. III, p. 34. Orderic Vital, X, c. 12. P. 276.

(обратно)

573

Э. Эйлбю (Albu E. The Normans in their Histories: Propaganda, Myth and Subversion. Woodbridge, 2001. P. 145 sq.) преувеличивает ущерб имиджу Боэмунда, так же как и критические замечания, допущенные автором «Деяний франков». Они, как мы уже видели, незначительны, помимо замечаний Рауля Канского.

(обратно)

574

Foucher de Chartres, I, c. 33. P. 364.

(обратно)

575

Ibid.

(обратно)

576

Foucher de Chartres, I, c. 33. P. 365; Albert d’Aix, VII, c. 6. P. 511; хронология Рауля Канского пестрит неточностями: Raoul de Caen, c. 140. P. 704.

(обратно)

577

Albert d’Aix, VII, c. 7. P. 511.

(обратно)

578

Foucher de Chartres, I, c. 33. P. 366.

(обратно)

579

Raoul de Caen, c. 140. P. 704. De Mas Latrie L. Les patriarches latins d’Antioche // Revue de l’Orient latin, 2, 1894. P. 192–193.

(обратно)

580

Albert d’Aix, VII, c. 7. P. 511; Foucher de Chartres, I, c. 33. P. 366; Raoul de Caen, c. 140. P. 704; Bartolf de Nangis // RHC His; III. P. 366.

(обратно)

581

Matzke M. Boemondo et Daimberto… P. 102; Мацке отвергает формулировки «теократия» и «григорианский феодализм», считая их устаревшими; сам он предпочитает выражение «духовная зависимость». Его формулировка делает акцент на «духовном» (лучше было бы сказать «церковном») аспекте власти, но исключает политический, ставший его следствием. На самом деле речь идет об утверждении зависимости светской власти князей от церковной власти патриарха. Именно такое представление закреплено в данной инвеституре.

(обратно)

582

См. на этот счет Hiestand, R., «Les canons de Clermon: d’Antioche sur l’organisation ecclésiastique des États croisés, authentique ou faux?» в Balard, M. (éd.), Autour de la première croisade, op. cit., p. 29–37.

(обратно)

583

Foucher de Chartres, III, c. 34. P. 466.

(обратно)

584

Guillaume de Tyr, X, c. 4. P. 405: «Godefridus […] homo Sancti Sepulchri ac noster effectus fideliter deo et nobis se amodo militaturum spopondit». О значении этих вассальных обязательств см.: Robinson I. S. The papacy 1073–1078, Continuity and Innovation. Cambridge, 1990. P. 353.

(обратно)

585

Я уверен в такой позиции, однако из нее не следует, что Даимберт оказывал поддержку Боэмунду против Византии, чтобы содействовать интересам Пизы, как полагает Rowe J. G. Paschal II and the relation between the spiritual and temporal powers in the kingdom of Jerusalem // Speculum, 32, 1957. P. 470–501.

(обратно)

586

См. далее, глава 20.

(обратно)

587

Yewdale… P 29 sq., 90; Cahen C. La Syrie… P. 224–225; Panarelli F. Il concilio di Bari: Boemondo e la crociata… P. 149. За эту «ошибку», как и за «конфирмацию» Рожера II, датированную 1154 годом (Codice diplomatico Barese, II. P. 222), ответственен Вильгельм Тирский (GT, éd. Huyghens, I, c. 17 p. 139 et XIII, c. 21, p. 613). Asbridge T. The Creation of the Principality of Antioche… P. 129 sq., — рассмотрев этот вопрос со всех сторон, Эсбридж все же допускает эту маловероятную возможность.

(обратно)

588

Foucher de Chartres, I, c. 34. P. 367; Albert d’Aix, VII. P. 512.

(обратно)

589

Guillaume de Tyr, X, c. 4, p. 405.

(обратно)

590

Albert d’Aix, VII, c. 18–20. P. 519–520.

(обратно)

591

Ibid., VII, c. 20–22. P. 520–521; Guillaume de Tyr, IX. c. 23. P. 399.

(обратно)

592

Albert d’Aix, VII, c. 30. P. 526; Foucher de Chartres, I. c. P. 369. Raoul de Caen, c. 142. P. 705. Guillaume de Tyr, X, c. 1. P. 401.

(обратно)

593

Raoul de Caen, c. 152. P. 705. Обсуждение проблем этого наследия см. Murray A. V. Daimbert of Pisa, the «Domus Godefridi» and the accession of Baldwin I of Jerusalem // From Clermont to Jerusalem… P. 81–99.

(обратно)

594

Albert d’Aix, VII, c. 27. P. 524. За это Альберт обвиняет Даимберта и Танкреда в измене.

(обратно)

595

Guillaume de Tyr, X, c. 4. P. 405–406.

(обратно)

596

О событиях, ставших предметом анализа в этой главе, см.: Yewdale… P. 95 sq.; Grousset R. Histoire des croisades… P. 376 sq.; Cahen C. La Syrie… P. 228; Runciman S. Histoire des croisades… P. 276 sq.; Richard J. Histoire des croisades… P. 140 sq.; Asbridge T. The Creation… P. 51 sq.

(обратно)

597

Cheynet J.-C. Thathoul, archonte des archontes // Revue des études byzantines, 48, 1990. P. 233–242; Beech G. T. The crusader lordship of Marash in armenian Cilicia, 1104–1149 // Viator, 27, 1996, P. 35–52. Dédéyan G. Les Arméniens… T. 2. P. 936–946.

(обратно)

598

Здесь я присоединяюсь к мнению Эсбриджа: Asbridge T. The Creation… P. 51.

(обратно)

599

Runciman S. Histoire des croisades… P. 277.

(обратно)

600

Все источники, упоминающие об этом пленении, обозначены в Hagenmeyer. Chronologie, n° 495.

(обратно)

601

Albert d’Aix, VII, c. 29. P. 550; Foucherde Chartres, I, 35. P. 368.

(обратно)

602

Foucherde Chartres, I, 35. P. 368–369; Albert d’Aix, VII, c. 29. P. 525; Bartolf de Nangis // RHC Hist. Occ. III. P. 519.

(обратно)

603

Foucher de Chartres, I, c. 36. P. 369 et II. P. 273; Albert d’Aix, VII, c. 30. P. 326.

(обратно)

604

Фульхерий Шартрский (II c. 1. P. 373): 200 рыцарей и 700 пеших воинов. Альберт Ахенский (VII, c. 31. P. 527): 400 рыцарей и 1000 пеших. Эккехард (Hierosolymita, c. 21. P. 27–28): 300 человек.

(обратно)

605

Albert d’Aix, VII, c. 30. P. 527. В этом предложении можно усомниться… К тому же о нем упоминает только Альберт Ахенский.

(обратно)

606

Foucherde Chartres, II, c. 1–3. P. 373–377.

(обратно)

607

Albert d’Aix, VII, c. 35. P. 531.

(обратно)

608

Guillaume de Tyr, X, c. 7. P. 410. Понятно, почему Боэмунд и «Деяния франков» скупы на похвалы Арнульфу де Шоку, главному противнику Даимберта, связанного с Танкредом и Боэмундом.

(обратно)

609

Foucherde Chartres, II, c. 3. P. 378 et II, c. 6. P. 382; Guillaume de Tyr, X, c. 9. P. 413; Albert d’Aix, VII, c. 43. P. 536.

(обратно)

610

Albert d’Aix, VII, c. 45–51. P. 538–541.

(обратно)

611

См. далее, глава 20.

(обратно)

612

Albert d’Aix, VII, c. 45. P. 537–538. Рауль Канский (Raoul de Caen, c. 143. P. 706) подчеркивает симметричность положений Балдуина и Танкреда.

(обратно)

613

Runciman. Histoire des croisades… P. 282.

(обратно)

614

Historia belli sacri, c. 139. P. 228.

(обратно)

615

Caffaro de Caschifellone. Liberatio Orientis // Éd. Belgrano L. T. Annali genovesi di Caffaro e de’ suoi continuatori. Genes, 1890. P. 113.

(обратно)

616

На этот счет см.: Grousset. Op. cit. T. I. p. 385 sq.

(обратно)

617

Yewdale… P. 95 sq.; Asbridge. The Creation… P. 47–53 et 60–66.

(обратно)

618

См. на этот счет Albu Hanawalt. E. Norman views of eastern Christendom: from the First Crusade to the principality of Antioch // Goos, V.P., Bornstein, Ch. V… P. 115–121.

(обратно)

619

Richard J. Histoire des croisades… P. 85, — Ж. Ришар допускает, что лишь в одной из подразделений этого воинства насчитывалось от 50 000 до 160 000 погибших или попавших в плен воинов. Это слишком преувеличено.

(обратно)

620

Albert d’Aix, VIII, 40–42. P. 381–382. Raoul de Caen, c. 145. P. 708.

(обратно)

621

Впоследствии Раймунд напал на Тортозу и Триполи. Это позволяет предположить, что соглашение не учитывало совокупность территорий, находившихся перед Акрой; скорее всего, в него входили земли, на которые вплоть до того времени притязал Боэмунд, считая их зависимыми от Антиохии. По этому поводу см.: Cahen. La Syrie… P. 233, n. 12. Евдейл (Yewdale… P. 96) предпочитает думать, что Раймунд попросту не сдержал обещания.

(обратно)

622

Matthieu d’Édesse. Chronique // RHC Doc. Arm. I, c. 22. P. 55–60. Raoul de Caen, c. 145. P. 707–708; Albert d’Aix, VIII, 42. P. 382.

(обратно)

623

Raoul de Caen, c. 146. P. 708–709.

(обратно)

624

Albert d’Aix, IX, c. 14. P. 598–600.

(обратно)

625

Guillaume de Tyr, X, c. 24. P. 437; Grousset. Histoire des croisades… P. 389–392; Dédéyan G. Les Arméniens… T. 2. P. 977–981. Amouroux-Mourad. M. Le Comté d’Édesse, 1098–1150. Paris, 1988. P. 63–65, — автор указывает на богатство и «знаменитую скупость» Гавриила.

(обратно)

626

Michel le Syrien. Chronique / Ed. et trad. J.-B. Chabot, Paris, 1905. p. 185–186.

(обратно)

627

Guibert de Nogent, VII, c. 37. P. 254; éd. Huyghens, p. 337; «Tandem cum pacto tum pecuniaria redemptione resolvitur».

(обратно)

628

Foucher de Chartres, II, c. 23. P. 407.

(обратно)

629

Ibid.

(обратно)

630

Guillaume de Tyr, X, 25, p. 438, X, 24, строки 1–5 издании Huyghens: «Dominus Boamundus Antiochenorum princeps, vir magniîicus et per omnia commendabilis, divina eum respiciente gratia post annos quattuor, quibus vinculis hostium mancipatus fuerat, precio interveniente redemptus Antiochiam reversus est». Длительность плена указана неточно.

(обратно)

631

Matthieu d’Édesse. Chronique // RHC Doc. Armeniens I. P. 69–70. Матфей Эдесский добавил, что Ричарда де Принципата также освободили в обмен на выкуп — «из уважения к Алексею». Боэмунд вернулся в Антиохию, вероятно, в мае 1103 года.

(обратно)

632

Raoul de Caen, c. 197. P. 709.

(обратно)

633

Historia belli sacri… P. 228.

(обратно)

634

Albert d’Aix, IX, 33. P. 610.

(обратно)

635

Ibid., IX, 36. P. 612.

(обратно)

636

Ibn al-Athir // RHC Hist. Or., I. P. 212.

(обратно)

637

Albert d’Aix, X, 37. P. 612–613.

(обратно)

638

Orderic Vital, X, c. 24. P. 354–356: «…Buamundum quem Turci paruum deum Chrstianorum nuncupabant […] in vinculis hebere decrevit». См. эпилог.

(обратно)

639

Об этом эпизоде см.: Warren F. The enamoured saracen princess in Orderic Vital and the french epic // Publication of the Modem Language Association of America, 29, 1914. P. 341–358; о происхождении этой темы и ее развитии во французском героическом эпосе см.: Bancourt P. Les Musulmans dans les chansons de geste du cycle du roi. Aix-Marseille, 1982. P. 695–749. Поль Банкур полагает, что Ордерик Виталий в своем рассказе перемешал исторические данные, относившиеся к Боэмунду и к Балдуину дю Бургу (1122–1123 годы), попавшему в плен в Харране (см. p. 707). Исследователь не считает, что рассказ Ордерика Виталия оказал прямое влияние на эпос. Я в этом не столь уверен, по крайней мере в том, что касается рассказа, распространенного Боэмундом и дошедшего до хрониста.

(обратно)

640

Такой проницательный историк, как Клод Каэн, мог написать: «Не нужно слишком торопиться, отказывая этому рассказу в истинности…», cf. Cahen. La Syrie… P. 235, n. 23.

(обратно)

641

Orderic Vital, X, 24. P. 358.

(обратно)

642

Искусственно созданное имя, навеянное словом «marzban», обозначавшим правителя приграничного региона, согласно Cahen. La Syrie… P. 573.

(обратно)

643

«Perdiuinum stemma Machometis». В данном случае «stemma», на мой взгляд, означает понятие генеалогического родства, связанное с идеей, широко распространенной в эпосах и романах, согласно которой сарацины были политеистами и почитали Магомета как своего главного бога.

(обратно)

644

«[…] inter Francos quasi domina presidens», Orderic Vital, X, 24. P. 366.

(обратно)

645

«[…] militiaeque suae donatiua fiducialiter a liberalitate tua exigunt», ibid. P. 368.

(обратно)

646

«Lex enim Christianorum sancta est et honesta, lex autem uestra uanitatibus est plena, et omnibus spurciciis polluta», ibid.

(обратно)

647

Orderic Vital, X, 24. P. 370.

(обратно)

648

«Unde Machometem deum suum maledicebat fortiter», ibid. Об этой теме см.: Bancourt P. Les Musulmans dans les chansons de geste… P. 355 sq.; Flori J. La caricature de l’islam dans l’Occident médiéval // Aevum, 1992, 2. P. 245–256.

(обратно)

649

«En execrabilis Machomes deus noster nos prorsus deseruitet ante Deum Christianorum omni virtute amissa corruit», Orderic Vital… P. 372.

(обратно)

650

Ibid., X, 24, p. 376. После смерти Танкреда в 1112 году Рожер Салернский стал регентом Антиохийского княжества. В 1119 году он погиб в сражении. Никаких упоминаний о его браке с турецкой княжной в источниках не найдено, однако Рожер был известен тем, что владел богатым гаремом, что могло положить начало этой легенде.

(обратно)

651

О событиях, произошедших в этот период, см.: Yewdale… P. 99 sq.; Nicholson… P. 138 sq.; Cahen C. La Syrie… P. 236 sq.; Runciman. Histoire des croisades… P. 318 sq.; Cheynet J.-C. Thathoul… P. 233–242; Beech G. T. The crusader lordship… P. 35 sq.; Asbridge. The Creation… P. 55 sq., etc.

(обратно)

652

Kamal ad-Din ibn al-Adim. Chronique d’Alep / Trad. S. de Sacy // Rohricht R. Beitrage zur Geschichte der Kreuzzuge. Berlin, 1874. S. 230–231; Ibn al-Athir… P. 212.

(обратно)

653

Анна Комнина. Указ. соч. С. 312. Raoul de Caen, c. 148. P. 710.

(обратно)

654

Guillaume de Tyr, X, c. 30. P. 445.

(обратно)

655

Ibn al-Athir… P. 221–222.

(обратно)

656

Foucher de Chartres, II, c. 26; Raoul de Caen, c. 150–152. P. 710–712; Albert d’Aix, III, c. 39–40. P. 614–616; Guillaume de Tyr, X, c. 29–30. P. 443–449; Matthieu d’Édesse… P. 71–72; Ibn al-Athir… P. 221–222.

(обратно)

657

Foucher de Chartres, II, c. 27. P. 409.

(обратно)

658

Albert d’Aix, IX, c. 44–45. P. 617–619; Ibn al-Athir… P. 223.

(обратно)

659

Albert d’Aix, IX, c. 46. P. 619–620.

(обратно)

660

Kamal ad-Din… P. 232.

(обратно)

661

Runciman S. Histoire des croisades… P. 323–324.

(обратно)

662

Анна Комнина. Указ. соч. С. 316–317; Raoul de Caen, c. 151. P. 712.

(обратно)

663

Raoul de Caen, c. 152. P. 712–713; Анна Комнина. Указ. соч. С. 317; Historia belli sacri… P. 229; Foucher de Chartres, II, c. 26. P. 408 и II, c. 29. P. 409–410; Ibn al-Qalanisi. Histoire de Damas / Trad. R. Le Tourneau // Damas de 1075 à 1154. Damas, 1952. P. 57; Kamal ad-Din… P. 232.

(обратно)

664

Albert d’Aix, IX, c. 47. P. 620.

(обратно)

665

Runciman. Histoire des croisades… P. 324–325; Krey A. C. A neglected passage in the Gesta… 1928. P. 57–78.

(обратно)

666

О замене «Ги Рыжий / Петр Пустынник» см.; Flori J. Pierre l’Ermite… P. 482–492 и далее, p. 268.

(обратно)

667

Orderic Vital, X, c. 24. P. 376. О роли, приписываемой святому Леонарду в освобождении Боэмунда, см. далее, в главе 21.

(обратно)

668

Guibert de Nogent, III, c. 2. P. 152.

(обратно)

669

Asbridge. The Creation… P. 135 sq.

(обратно)

670

Об этой грамоте 1098 года см. главу 14.

(обратно)

671

Albert d’Aix, IX, c. 43: «Domno et auunculo suo Boemundo, magnifico principi Antiochie a Deo constituto…».

(обратно)

672

Schlumberger G. Numismatique de l’Orient latin. Paris, 1878, 1, p. 43 et pl. II, 4; Yewdale… P. 104–105.

(обратно)

673

Porteous J. Crusader coinage with greek or latin inscriptions // Setton K. A History of the Crusades. Vol. VI. Madison, 1985. P. 191.

(обратно)

674

Rheinheimer M. Tankred and das Siegel Boemunds: Zum historischen Hintergrund der antiochenischen Folles, Schweizerische numismatische Rundschau // Revue suisse de numismatique, 70, 1991. P. 75–93 (здесь p. 77–78); Asbridge. The Creation… P. 131: Эсбридж, следуя за Рейнхаймером, не задерживает внимания на свинцовой печати, о которой сообщает Евдейл (Yewdale… P. 105): на ее аверсе высечено «Boamund: Princeps: Antiogk: Comes: TRL» и изображен конный рыцарь с заостренным у основания щитом и знаменем в правой руке. Она не может принадлежать эпохе Боэмунда I.

(обратно)

675

Codice diplomatico Barese, V, p. 75–79, n° 43.

(обратно)

676

Hiestand R. Papsturkunden jur Kirchen im Heiligen Landes, Gôttingen, 1985, n° 7. P. 102: «Antioche princeps Christiane milicie seruus seipsum per omnia».

(обратно)

677

«Vel a praenominato fratre ejus nunc Antiocheno principe Boemundo…», Codice Diplomatico Barese, V, p. 79–80, n° 44; PL 63 col. 178.

(обратно)

678

Codice Diplomatico Barese, V, p. 83–102, nos 46, 47, 50, 52, 54 et 57.

(обратно)

679

Asbridge. The Creation… P. 133.

(обратно)

680

Codice Diplomatico Barese, I, p. 65–67, n° 35.

(обратно)

681

Russo L. Oblio e memoria di Boemondo d’Altavilla…» P. 137–165 (здесь прим. 51). Исследователь подвергает позицию Эсбриджа на этот счет еще более сильной критике. См. также Panarelli F. Il concilio di Bari: Boemondo e la prima crociata… P. 149–150.

(обратно)

682

Historia belli sacri… P. 228.

(обратно)

683

В январе 1105 года, согласно «Chronicon ignoti civis Barensis», RI SS V, p. 155; в декабре 1104 года, согласно Ромуальду Салернскому: Romuald de Salerne… P.413.

(обратно)

684

Albert d’Aix, IX, c. 32. P. 610; GT, XI, c. 2. P. 452; Caffaro. Liberatio Orientis… P. 122; Bartolf de Nangis… P. 539. Ibn al-Qalanisi. Histoire de Damas… P. 59, указывает более позднюю дату (22 июня 1105 года).

(обратно)

685

Об этом эпизоде см.: Albu E. Bohemond and the rooster: Byzantines, Normans and the artful ruse // Anna Komnene and her Times / Ed. Gouma-Peterson T. New York, 2000. P. 157–168.

(обратно)

686

Анна Комнина. Указ. соч. С. 317.

(обратно)

687

Анна Комнина. Указ. соч. С. 318.

(обратно)

688

Cahen. G. La Syrie… P. 251.

(обратно)

689

См. главу 10.

(обратно)

690

Yewdale… P. 106; Cahen C. La Syrie… P. 251. Каэн цитирует по этому поводу AA SS Aprilis III, p. 117, текст, в котором я не нашел упоминания о роли Боэмунда.

(обратно)

691

Historia belli sacri… P. 228: «[…] tanquam verus miles martyrque Christi […] suscipiebatur» (…] «ac si ipsum Christwn essent visuri».

(обратно)

692

Yewdale… P. 107; Евдейл, опираясь на «Chronicon ignoti civis Barensis» (p. 155), относит ее к сентябрю 1105 года. Однако в этом тексте говорится об отъезде Боэмунда в «западные края» для вербовки воинов, и отъезд этот, согласно источнику, состоялся в сентябре 1106, а не 1105 года. Следовательно, это заключение неверно, его нельзя извлечь из приведенных данных.

(обратно)

693

«Postulante filio nostro ejusdem ducis germano Boemundo, Barensis nunc civitatis domino…» PL 163, col. 178; Kehr P. F. Italia Pontificia, IX. Berlin, 1962. P. 327–328; Mansi… T. 20, col. 1057.

(В тексте бумажной книги ссылка на это примечание отсутствует. Прим. верстальщика.)

(обратно)

694

Так, например, обстоит дело у Шаландона: Chalandon. Essai… P. 236 sq. Yewdale… P. 107 sq.; Grousset. Histoire des croisades… P. 416 sq.; Runciman S. Histoire des croisades… P. 325 sq.; Angold M. A. The Byzantine Empire, 1025–1204: A Political History. Londres, 1997. P. 142 sq.; McQueen W. B. Relations… P. 427–476; Russo L. Il viaggio di Boemondo d’Altavilla in Francia (1106): un riesame // Archvio Storico Italiano, 603, 2005. P. 3–42 (в частности, p. 33 sq.), etc.

(обратно)

695

Rowe J. G. Paschal II, Bohemund of Antioch and the Byzantine Empire // Bulletin of the John Ryiands Library, 49, 1966. P. 165–202.

(обратно)

696

Albert d’Aix, VIII, c. 45.>. Более того, люди открыто обвиняли Алексея и Раймунда Тулузского в сговоре против крестоносцев, которых они якобы намеревались выдать туркам.

(обратно)

697

Ibid.

(обратно)

698

Ibid., VIII, c. 47. Согласно Крею (Krey A. C. A Neglected… P. 68), Альберт Ахенский перепутал миссию, доверенную Пасхалием II Манассии, с миссией Бруно де Сеньи 1105 года… Это приемлемо относительно последнего предложения, но не того, что относится к обвинению Манассии в Риме. В любом случае, это подтверждает тот факт, что Пасхалий II, согласно Альберту Ахенскому, с того момента был враждебно настроен к Алексею.

(обратно)

699

См., например, Матфея Эдесского (c. 22–23, p. 60), представившего Раймунда жертвой Алексея, и Сирийского анонима, обвинявшего Алексея в выражениях, очень схожих со «слухами» Альберта. Cf. Tritton A. S. The First and Second Crusades from an anonymous syriac chronicle // Journal of the Royal Asiatic Society, 1933. P. 74. Ekkehard. Hiersosolimitana, c. 23–24 // RHC Hist. Occ. T. V. P. 29–30; Bernold. Chronicon // MGH SS V, p. 466: Narratio Floriacensis // RHC Hist. occ. T. V. P. 302, etc.

(обратно)

700

Например, Одеризий, аббат монастыря Монте-Кассино, обменявшийся с Алексеем несколькими письмами, в которых он искал способ избежать конфликта между греками и латинянами, что подтверждает существовавшую между ними напряженность. Cf. Epistuiae…, n° 5 et n° 11; Riant P. Inventaire…, nos 94, 101, 111, 112.

(обратно)

701

Bartolf de Nangis. Gesta Francorum…, c. 65 // RHC Hist. Occ. T. III. P. 538.

(обратно)

702

Orderic Vital, V, c. 19. P. 182 (конец февраля); ibid., XI, c. 12. P. 68 (март).

(обратно)

703

Guillaume de Malmesbury. Gesta regnum… IV, § 387.

(обратно)

704

Geoffroy de Vigeois. Chronica…, c. 33 / Ed. Ph. Labbé, Novae Bibliothecae manuscriptorum librorum… T. II. Paris, 1657, c. 33; HF, 12. P. 430. Согласно Готфриду, Боэмунд явился воздать благодарность за свое освобождение святому Марциалу.

(обратно)

705

Scriptum Galeranni episcopi de miraculo Boimundi // Acta Sanctorum, 6 novembris, III. P. 160–168; Poncelet A. Boemond et S. Léonard // Analecta Bollandiana, 31. 1912. P. 24–44; Carpini C. La prigiona di Boemundo // Boemundo, storia di un principe normanno… P. 67–73; Russo L. Il viaggio di Boemondo… P. 3–42.

(обратно)

706

См.: Flori J. L’Essor de la chevalerie…, passim; Flori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Âge. Paris, 2004 (1998).

(обратно)

707

Guide du pèlerin à Saint-Jacques-de-Compostelle / Éd. et trad. J. Vielliard. Macon, 1950 (2). P. 56–58.

(обратно)

708

Scriptum…, § 3, AA SS 6 novembre, III… P. 162.

(обратно)

709

См. на этот счет Flori J. La Guerre sainte…, passim; Flori J. Guerre sainte-jihad-croisade…

(обратно)

710

Scriptum, § 4, p. 162 D: «Qui paucis in multis millibus? Quid unus in mille?» — выражения, присутствующие в эпитафии Боэмунда. См. далее, эпилог.

(обратно)

711

Scriptum…, § 5, p. 162: «Tancredus, vir acer et strenuus, providus consilio, promptissimus bello, quasi catulus leonis, ad nullos formidans hostium occursus […]. Hic consobrinus erat Boimundi…».

(обратно)

712

Scriptum, § 6. P. 163.

(обратно)

713

Russo L. Il viaggio… P. 11.

(обратно)

714

Scriptum, § 14. P. 166: «Christi et meus Boimundus miles est». Перевод слова «miles» как «рыцарь» традиционен, но двойствен. В данном случае он подчеркивает значение верности и службы, особенно военной. Как крестоносец, Боэмунд является «miles Christi», но он также верный слуга святого Леонарда, а потому он получает помощь своего заступника.

(обратно)

715

Scriptum, § 15. P. 167 F.

(обратно)

716

Ibid., § 16. P. 168.

(обратно)

717

Ibid., § 7. P. 164: «Care nepos Richarde…». В действительности Ричард де Принципат был кузеном Боэмунда. Переписчик, превративший Танкреда в двоюродного брата Боэмунда, возможно, поменял здесь роли. Но «nepos», в основном переводимое как «племянник», имеет несколько значений (внук, кузен, потомок и т. д.), поэтому я воспользовался словом «parent», родич.

(обратно)

718

Ibid., §. 7. P. 164. Как ни странно, эта антивизантийская вставка избежала внимания Понселе, однако ее значимость не ускользнула ни от Карпини (Carpini C. La prigiona di Boemundo… P. 72–73), ни от Руссо (Russo L. Il viaggio… P. 13 sq.)

(обратно)

719

По моему мнению, такая идеология отражена в иконографии мавзолея Боэмунда, в правой части бронзовых ворот. См. далее, эпилог.

(обратно)

720

AA SS Novembris 6, III. P. 160.

(обратно)

721

О «романе», написанном Ордериком Виталием, см. главу 19.

(обратно)

722

AA SS Novembris 6. P. 160–163.

(обратно)

723

Russo L. Il viaggio…, appendice, p. 39–42; Руссо оценил расстояние между городами, которые посетил Боэмунд, «с высоты птичьего полета», тем самым значительно сократив его. Со своей стороны, я рассчитал расстояние в соответствии с современными дорогами — многие из них повторяют старые пути, возобновляемые в течение веков. Значительных расхождений выявлено не было.

(обратно)

724

Я отсылаю читателя к статье Л. Руссо, где он найдет ссылки на тексты, позволяющие подтвердить этот путь и сравнить его с тем, что предложил Евдейл (Yewdale… P. 109): он представил похожий маршрут, но с другими датами, опережающими установленные более, чем на месяц.

(обратно)

725

Я полностью разделяю на этот счет мнение Рубинштейна: Rubenstein J. What is the Gesta Francorum, and who was Peter Tudebode? // Revue Mabillon, 16. T. 77, 2005. P. 179–204.

(обратно)

726

Помимо этих двух свидетельств присутствие Боэмунда во Франции и его брак в 1106 году отмечены в различных анжуйских анналах, изданных в Halphen L. Recueil d’annales angevines et vendomoises. Paris, 1903; см., например, Annales de Saint-Aubin… P. 7, 44; Annales de Vendome… P. 68–69, a. 1106, где Боэмунд назван «vir magnae opinionis et lamae, dux Antiochiae…».

(обратно)

727

Yves de Chartres. Epistula 158 // PL. T. 162, col. 163–164. Об этом браке, a также о «примирении» папы и французского короля см.: Monod B. Essai sur les rapports de Pascal II avec Philippe Ier (1099–1108). Paris, 1907. P. 42–47.

(обратно)

728

Относительно этой даты см. аргументы Russo. L. Il viaggio… P. 11–12, notes 65–69, et p. 24.

(обратно)

729

Suger. Vita Ludovici Grossi régis, c. 9 / Ed. et trad. H. Waquet. Paris. 1964. P. 46–48.

(обратно)

730

Orderic Vital…, XI, c. 12. P. 70.

(обратно)

731

Suger…, c. VIII. P. 36.

(обратно)

732

Orderic Vital…, XI, c. 35. P. 156; Suger…, c. 8. P. 38–42; Chronique de Saint-Pierre le Vif de Sens, dite de Clarius / Éd. et trad. R. H. Bautier. Paris, 1979. P. 146; см. на этот счет Luchaire A. Vie de Louis VI le Gros. Paris, 1890. P. 27 et p. XXIX–XXX; Fliche A. Le Regne de Philippe Ier, roi de France (1060–1108). Paris, 1912. P. 321–325; Lemarignier J. F. Le Gouvernement royal aux premiers temps capetiens (987–1108). Paris, 1965. P. 154.

(обратно)

733

См. Lewis A. W. Le Sang royal. La famille capétienne et l’Etat, France, Xe−XIVe s. Paris, 1986. P. 84. Брак Боэмунда и Констанции в присутствии Бруно скрепил это примирение.

(обратно)

734

Ги Рыжий был сенешалем с 1091 по 1095 год — и вновь стал им с 1104 года. Согласно Флишу (Fliche A. Le Règne de Philippe Ier… P. 322), он оставался сенешалем вплоть до 1101 года, то есть до отправления в крестовый поход. Но исследователь подчеркивает, что не существует ни одной грамоты, подписанной им между 1095 и 1104 годами, что можно легко объяснить принятой мною гипотезой о бесславном участии в Первом крестовом походе, rachetee en 1101.

(обратно)

735

Flori J. Pierre l’Ermite… P. 459–491.

(обратно)

736

Не обязательно верить Гвиберту Ножанскому (Guibert de Nogent… VII, c. 37. P. 254), когда он утверждает, что Боэмунд добился руки Констанции «ценой золота».

(обратно)

737

Bull M. Overlapping and competing identifies in the frankish first crusade // Le Concile de Clermont… P. 195–211; Bull M. The capetian Monarchy and the early crusade movement: Hugh of Vermandois and Louis VII // Nottingham Medieval Studies, 40, 1996. P. 25–46.

(обратно)

738

Эту дату подтверждает Рубинштейн: Rubenstein J. Guibert of Nogent: Portrait of a Medieval Mind. 2001. P. 158.

(обратно)

739

Guibert de Nogent, I, c. 3–4. P. 127–134, цит. p. 134 (éd. Huyghens, p. 106). О масштабе антивизантийской, как и «антитурецкой» пропаганды в данном тексте см.: Flori J. Oriens Horribilis: Tares et défauts de l’Orient dans les sources relatives à la premiere croisade // Monde oriental et monde occidental dans la culture médiévale (Wodan n° 68). Greifswald, 1997. P. 45–56.

(обратно)

740

Flori. J. L’Islam et la fin des temps…, в частности, p. 266 sq.

(обратно)

741

Guibert de Nogent…, I, c. 4. P. 138–139.

(обратно)

742

Narratio Floriacensis // RHC hist. Occ. T. V. P. 356–362; France J. The use of the anonymous Gesta Francorum… P. 35 — на мой взгляд, Франс заходит слишком далеко, говоря, что автор не использовал «Деяния франков».

(обратно)

743

Orderic Vital…, XI, c. 12. P. 70.

(обратно)

744

Eadmer… P. 179–180; Orderic Vital…, XI, c. 12. P. 68.

(обратно)

745

Eadmer… P. 179; Breve Chronicon… // HF, 12. P. 775.

(обратно)

746

HF 14. P. 119.

(обратно)

747

Chroniques des églises d’Anjou // Éd. Marchegay P., Mabille E. Paris, 1869. P. 31, 15.

(обратно)

748

Mansi, XX, col. 1205–1208; HF, XII, 562; Chronique de Saint-Maixent (751–1140) / Éd. et trad. J. Verdon. Paris, 1979. P. 178: «Bruno […] tenuit concilium et viam Sancti Sepulchri confirmavit»; Suger. Vita Ludovici… P. c. 9. P. 48. Об участии в этой поездке Бруно де Сеньи см.: Grégoire. R. Bruno de Segni, exégète médiéval et théologien monastique. Spolète, 1965. P. 37–48.

(обратно)

749

Caffaro. Annales Ianuenses. P. 14; Chronicon ignoti civis Barensis… P. 155.

(обратно)

750

HF, 15. P. 49–50.

(обратно)

751

Raymond d’Aguilers… P. 110: «Sciebat quod imperator Alexius usque ad mortem nobis inimicabatur».

(обратно)

752

Роу (Rowe J. G. Paschal II, Bohemund… P. 190) делает на основании этих строк ошибочный вывод о том, что если Боэмунд, по его же утверждению, не смог встретиться с понтификом до этой даты, то он не смог встретиться с ним и вовсе. Он не согласен также с датировкой послания — по его мнению, оно было написано в 1108 году.

(обратно)

753

Lettre de Bohémond à Pascal II // Hiestand R. Papsturkunden fur Kirchen im Heiligen Landes. Gôttingen, 1985, n° 7. S. 102–104; предшествующее издание в Holtzmann W. Zur Geschichte des Investiturstreites, 2. Bohemund von Antiochen und Alexis // Neues Archiv der Gesellschaft fur altere deutsche Geschichtskunde. Bd. 50, 1935. S. 280–283.

(обратно)

754

На этот счет Боэмунд воспроизводит некоторые из тем, представленных в его письме, которое было послано Урбану II после смерти Адемара Пюиского. См. главу 14.

(обратно)

755

См., например, Chalandon F. Essai… P. 243 sq.; Yewdale… P. 112; Rosch G. Der «Kreuzzug» Bohemunds gegen Dyrrachion 1107–8 in der latinischen Tradition des 12. Jahrhunderts // Römische Historische Mitteilungen, 26, 1984. S. 181–190; Lilie R.-J. Byzantium and the Crusader States, 1096–1204. Oxford, 1993. S. 72–83.

(обратно)

756

Анна Комнина. Указ. соч. С. 319.

(обратно)

757

Анна Комнина. Указ. соч. С. 329.

(обратно)

758

Анна Комнина. Указ. соч. С. 336. Пусть даже рассказ Анны Комниной о поездке Боэмунда с пленниками в Рим хронологически неточен и его нельзя признать абсолютно достоверным в том, что касается развития событий, он все же свидетельствует об обоснованности аргументов Боэмунда и о возможном согласии с ними папы римского.

(обратно)

759

Chronicon ignoti civis Barensis… P. 155; Foucher de Chartres…, II, c. 38. P. 418.

(обратно)

760

Raoul Tortaire. Epistula VII ad Gualonem (Poema de obsidione Dyrrachii) // Rodulfi Tortarii Carmina / Éd. Ogle M. B., Schullian D. M. Rome, American Academy in Roma, 1933. V. 45–90. P. 299–301. О пользе этой поэмы см. Sivo V. Il Mezzogiorno e le crociate in alcuni testi letterari Il Mezzogiorno normanno-svevo e le crociate (Atti delle quattordicesime giornate normanno-sveve, Bari, 17–20 octobre 2000) / Ed. G. Musca. Bari, 2002. P. 355–377.

(обратно)

761

Albert d’Aix…, X, c. 40. P. 650; Narratio Floriacensis… P. 361; Анна Комнина. Указ. соч. С. 337. Со своей стороны, Фульхерий Шартрский говорит о 5000 рыцарей и 60 000 пеших воинов: Foucher de Chartres…, II, c. 38. P. 418.

(обратно)

762

Foucher de Chartres…, II, c. 38. P. 418.

(обратно)

763

Orderic Vital…, XI, c. 12. P. 70; XI, c. 24. P. 100; ряд других участников указан у Евдейла: Yewdale… P. 117.

(В тексте бумажной книги ссылка на это примечание отсутствует. Прим. верстальщика.)

(обратно)

764

Yewdale… P. 115.

(обратно)

765

Orderic Vital…, V, c. 19. P. 182: «Tune tertia prolectio occidentalium in Jerusalem facta est».

(обратно)

766

Анна Комнина. Указ. соч. С. 339.

(обратно)

767

Albert d’Aix…, X, c. 40. P. 650.

(обратно)

768

Анна Комнина. Указ. соч. С. 348–350.

(обратно)

769

Albert d’Aix…, X, 44. P. 651–652.

(обратно)

770

Orderic Vital…, XI, c. 24. P. 102–104.

(обратно)

771

Narratio Floriacensis // RHC Hist. Occ. T. V. P. 362.

(обратно)

772

Анна Комнина. Указ. соч. С. 344–347 и 356; Tuilier A. Byzance et la féodalité occidentale. Les vertus guerrières des premiers croisés d’après l’Alexiade d’Anne Comnène // La Guerre et la paix au Moyen Âge (Actes du 101e congres national des sociétés savantes) Lille, 1976 P. 35–50. Об этой технике боя, возможно, норманнского происхождения, которую распространили латиняне во время крестового похода, см.: Ross D.J.A. L’originalité de Turoldus; le maniement de la lance… // Cahiers de civilisation médiévale, 6, 1963. P. 127–138; Flori J. Encore l’usage de la lance… La technique du combat chevaleresque vers 1100 // Cahiers de civilisation médiévale, 31, 1988, 3. P. 213–240; Flori J. Chevalerie chrétienne et cavalerie musulmane; deux conceptions du combat chevaleresque vers 1100 // Flori J. Croisade et chevalerie. Louvain, 1998. P. 389–405.

(обратно)

773

Анна Комнина. Указ. соч. С. 357; несмотря на это свидетельство, Евдейл (Yewdale… P. 121) не верит в измену Гвидо.

(обратно)

774

Анна Комнина. Указ. соч. С. 359.

(обратно)

775

Ibid., XIII, c. 12. P. 125–139; см. Chalandon F. Essai… P. 245–250; Yewdale… P. 125–132; Grousset R… T. I. P. 418–419; Runciman… P. 327–328; Rowe J. G. Paschal II… P. 165–202; Rosch. Der Kreuzzugs Bohemund… S. 181–190; Lille R.-J. Byzantium and the Crusaders States… P. 72–81; Asbridge T. The Creation… P. 195–103, etc.

(обратно)

776

Foucher de Chartres…, II, c. 39. P. 418 E: «…juravit imperatori pacem et fidelitatem omnimode tenendam».

(обратно)

777

Albert d’Aix…, X, c. 45. P. 652.

(обратно)

778

Orderic Vital…, XI, c. 34. P. 104.

(обратно)

779

Narratio Floriacensis, c. 14. P. 362. См. также Raoul Tortaire… V. 529 sq. P. 315–316.

(обратно)

780

Asbridge T. The Creation… P. 95 sq.

(обратно)

781

Анна Комнина. Указ. соч. С. 369.

(обратно)

782

Ibid., XIII, c. 12:25, p. 136; Historia belli sacri… P. 229. Попавший в плен вместе с Боэмундом Балдуин дю Бург был освобожден в 1108 году без какой-либо помощи со стороны Танкреда. Он вернул себе Эдессу лишь после затяжного, довольно ожесточенного конфликта с Танкредом и Ричардом де Принципатом. В 1110 году король Балдуин I заставил их примириться; в 1118 году Балдуин дю Бург унаследует от него трон Иерусалима.

(обратно)

783

Если верить Гвиберту Ножанскому (Guibert de Nogent…, VI, c. 17. P. 212), первым человеком, получившим это имя при крещении, был, что любопытно, мусульманин, обратившийся в христианство, — возможно, армянин Фируз, выдавший Боэмунду Антиохию.

(обратно)

784

Guillaume de Tyr…, XIII, c. 21. P. 589; Вильгельм Тирский сообщает, что осенью 1126 года, когда сын Боэмунда прибыл в Антиохию, ему было 18 лет. См. также Historia belli sacri… P. 229; Michel le Syrien. Chronique / Éd. et trad. J.-B. Chabot. Paris, 1901. P. 189.

(обратно)

785

Morea. Il chartularium del monasterio di S. Benedetto di Conversano. Vol. I. Mont-Cassin, 1892. P. 140–142.

(обратно)

786

Codice Diplomatico Barese. T. V, P. 93–95; T. II. P. 221–222.

(обратно)

787

Ibid. T. V. P. 97–98.

(обратно)

788

Yewdale… P. 132.

(обратно)

789

Matthieu d’Édesse… P. 73–74.

(обратно)

790

Michel le Syrien. Chronique…, XV, c. 8. Танкред исполнял обязанности регента вплоть до его смерти в 1112 году. Ему наследовал сын Ричарда де Принципата Рожер Салернский, правивший Антиохией с 1112 по 1126 год, после чего князем Антиохии стал Боэмунд II. Последний погиб в сражении в 1130 году.

(обратно)

791

Guillaume de Tyr…, XI, c. 6. P. 462.

(обратно)

792

Анна Комнина. Указ. соч. С. 372.

(обратно)

793

Albert d’Aix…, XI, c. 48. P. 686; Orderic Vital…, XI, c. 25. P. 104; Chronique de Saint-Maixent… P. 182; Chronique de Quimper // HF, 12. P. 562; Chronicon Fossae Novae / Éd. Muratori, VII, col. 867; Chronique du Mont-Cassin, IV, c. 40 // MGH SS 7. P. 781; Annales de Bénévent // MGH SS III. P. 184; Falcon de Bénévent. Chronicon Beneventanum / Éd. E. D’angelo. Florence, 1998. A. 1111.

(обратно)

794

Chronicon ignoti civis Barensis // RIS, V. P. 175.

(обратно)

795

Romuald de Salerne. Annales // MGH SS, 18. P. 415.

(обратно)

796

Rey E.-G. Résumé chronologique de l’histoire des princes d’Antioche // Revue de l’Orient latin. T. 4, 1896. P. 334. Чтобы подтвердить это, автор ссылается на манускрипт 1009 года (bibliothèque de l'Arsenal, catal. t. II. P. 376). Я не имел возможности ознакомиться с этим оригиналом, однако эта церковная книга существует в издании Petit, E. Histoire des ducs de Bourgogne de la race capétienne. Dijon, 1894. Appendice II. T. V. P. 380 sq.; в ней (p. 386) содержатся указания на день и месяц смерти, но год отсутствует: «II non. martii, obiit Boamundus, princeps Apulie, hujus anniversarium festine agatur sicut de uno abbate».

(обратно)

797

Ex. Emortuali MS Mon. Cassinensis num. 47 // Éd. Muratori, Riss V, col. 75: «Non. Martii (lettre Theta pour obiit) Boemundus Antiochiae princeps».

(обратно)

798

Guibert de Nogent…, VII, c. 37. P. 254 (éd. Huygens, p. 337).

(обратно)

799

Gadolin, Anitra R. Prince Bohemund’s death and apotheosis in the church of San Sabino, Canosa di Puglia // Byzantion, 52, 1982. P. 124–153.>.

(обратно)

800

Bertaux É. L’Art dans l’Italie médidionale. Paris, 1903. P. 312 sq., 352 sq., 386. Помимо указанных работ no этой тематике см.: Testi Cristiani. M. L. Sul mausoleo di Boemondo a Canosa // Boemondo, storia di un principe normanno… P. 107–116, который настаивает на влиянии Иерусалима. О художественном влиянии Апулии и Востока см.: Calo Mariani, Maria Stella. Sulle relazioni artistiche fra la Puglia e l’Oriente latino // Roberto il Guiscardo e il suo tempo… P. 41–76.>.

(обратно)

801

См. на этот счет Epstein A. W. The date and significance of the cathedral of Canosa in Apulia, South Italy // Dumbarton Oaks Papers, 37, 1983. P. 79–90, несмотря на возражения Маккуина: McQueen W. B. Relations between… P. 427–476 (здесь p. 472 sq.).>.

(обратно)

802

Что и произошло: это имя было дано семи антиохийским князьям, вплоть до Боэмунда VII, не оставившего наследника; в 1287 году ему наследовала его сестра Луция. Однако в 1268 году Антиохия пала, а после падения в 1291 году Акры латинские государства Востока прекратили свое существование.>.

(обратно)

803

Romuald de Salerne // MGH SS 19. P. 415: «fuit autem Boamundus miles strenuus, corpore deducto, honorabili, animo constans, cautus eloquio, ingenio astutus, bellicosus, inquietus, semper inpossibilia appetens, pericia atque virtute in bello prevalidus».>.

(обратно)

804

Dalena P. Guiscardi coniux Alberada… P. 157–178 (в частности, p. 168–169); Dosdat M. Les épitaphes et la littérature funéraire de langue latine dans l’Italie normande // Les Normands en Méditerranée… P. 262.

(обратно)

805

О мавзолее, его стилевых особенностях и времени возведения, помимо процитированных работ, см.: Falla Castelfranchi M. Il mausoleo di Boemondo a Canosa», в I Normanni popolo d’Europa (1030–1200), cat. expo (Rome, Palazzo Venezia, 28 janvier — 30 avril 1994). Venise, 1994. P. 327–330; Testi Cristiani M. L. Sul mausoleo di Boemondo a Canosa… P. 107–116. Я не смог обратиться за сведениями к Jurlaro R. La porta di bronzo del mausoleo di Boemondo a Canosa // Studi di storia pugliese in onore di Giuseppe Chiarelli, 1. Ed. Paone, Michele. Galatina, 1972. P. 439–462, и к Cilla M. Caratteri e restauri del mausoleo di Marco Boemondo d’Altavilla. Lavello, 1993.

(обратно)

806

Bertaux E. L’Art dans l’Italie… P. 314.

(обратно)

807

О манере выполнения врат мавзолея см.: Matthiae G. Le porte bronzee bizantine in Italia. Rome, 1971. P. 109–110.

(обратно)

808

Латинский текст, изданный Евдейлом (Yewdale… P. 133–134), содержит ошибки. Лучше отдать предпочтение тексту Baronius. Annales Ecclesiastici. Mogontiae, 1609. T. 12. P. 87–88, воспроизведенный в издании Dosdat M… P. 266–268. Берто (Bertaux. L’Art dans l’Italie… P. 314, n. 1 et n. 2) тоже воспроизводит его с ошибкой (см. следующее примечание). У меня была возможность сверить этот текст с перезаписью и фотокопиями, любезно переданными мне Дж. Рубинштейном, которому я выражаю здесь свою признательность.

(обратно)

809

На самом деле это «abena», а не «arena», как полагали Берто и Евдейл: Bertaux. É… P. 314; Yewdale… P. 133. Прочтение «abena», подтвержденное фотокопиями, которые предоставил мне Дж. Рубинштейн, уже было принято у Dalena P. Guiscardi coniux Alberada… P. 168, note 75, и Dosdat. Les epitaphes et la litterature funeraire… P. 266.

(обратно)

810

Я выражаю благодарность некоторым моим друзьям, которые помогли мне советом и поделились своим опытом латинского стихосложения, — Денни Ромену, Пьеру Обэ и, в первую очередь, моей коллеге Монике Гуле из Национального центра научных исследований. Несовершенства этого перевода следует полностью отнести на мой счет.

(обратно)

811

«Parthia» обычно означает Персию, которая в то время исчезла как государство, однако на персов, как на воинственный народ, еще ссылались, о чем свидетельствует и эпитафия на гробнице Роберта Гвискарда. Здесь, вероятно, кроется намек на победы Боэмунда над турецкими войсками атабека Мосула. Я сохранил это название, чтобы продемонстрировать игру слов, основанную на аллитерации.

(обратно)

812

Согласно Джею Рубинштейну, который в недавнем времени тщательно исследовал эти врата, различие в стиле написания таково, что, если бы речь шла о документе, можно было бы заключить, что его составляли два писца. Курсивом я выделил текст первого «автора», обычным шрифтом — текст второго.

(обратно)

813

Евдейл (Yewdale… P. 134) дает неверное прочтение «Boamundi»; из надписи на вратах явствует, что перед нами вокативая форма «Boamunde», обращение. К такому же заключению пришли Baronius, Bertaux, Dosdat, etc.

(обратно)

814

Yewdale… P. 134, Евдейл по непонятным причинам прочел это как «elementia» — вывод, вдвойне недопустимый. На вратах отчетливо видно «dementia». Тот же вывод сделали Baronius, Bertaux, Dosdat, Dalena etc.

(обратно)

815

Я выбрал слово «ревет» («beugle»), пытаясь передать игру слов Boat Mundus / Boamundus.

(обратно)

816

Вольный перевод. На мой взгляд, речь здесь идет не о простом «приветствии» и даже не о «справедливой дани уважения», как переведено у Dosdat (Op. cit. P. 267). Скорее всего, здесь скрыт намек на священную войну, которую Боэмунд вел во благо крестового похода и «римско-католического» христианства, будь то война против турок ради освобождения Сирии или против греков, когда Византия пыталась очернить крестоносцев и, в частности, Боэмунда, как мы видели. Автор, возможно, выразил желание, чтобы небесный судья счел войны Боэмунда, каковы бы ни были их последствия в этих землях, справедливым деянием.

(обратно)

817

Здесь я вижу намек на то, что благодаря победам покойного Боэмунда его имя прогремело во всем мире — по этой причине слово «Боэмунд» заслужило право стать именем, которое дается при крещении, и даже родовым именем династии князей Антиохийских.

(обратно)

818

Здесь заложена идея, выраженная во многих проанализированных нами источниках: Боэмунд старался представить себя как высшее существо среди смертных; Бог, благословив его доблесть, возвысил его над родом человеческим, с которым Боэмунд тем не менее делил земное существование.

(обратно)

819

Гипотеза, уже выдвинутая Берто (Bertaux É… P. 316) и разделяемая с того времени почти всеми историками.

(обратно)

820

Об этом рассказе и о формировании «Miracula s. Leonardi» см. главу 21.

(обратно)

821

Благодарю Джея Рубинштейна за его указания насчет этого жеста.

(обратно)

822

На могиле Гвискарда, как мы помним, были высечены слова: «Здесь покоится Гвискард, ужас мира». Одним лишь своим именем Боэмунд не «ввергал мир в ужас», а вырывал из него «вопль». Нельзя ли увидеть в эпитафии ироническую реплику Боэмунда, своего рода юмористическую дань уважения отцу?

(обратно)

Оглавление

Пролог

1. «Эти проклятые норманны…»[4]

2. По следам Роберта Гвискарда

3. Меж двух императоров

4. Два единокровных брата

5. Боэмунд — образцовый крестоносец?

6. Поход на Константинополь

7. На перепутье дипломатии

8. Непрочный союз

9. От союза к личным завоеваниям

10. Осада Антиохии

11. Боэмунд и Татикий

12. Хитрость Боэмунда против копья Раймунда

13. Боэмунд и небесные легионы

14. Борьба за Антиохию

15. Видения, цензура и пропаганда

16. От Антиохии до Иерусалима: перекрестные интерпретации

17. Даимберт и Боэмунд

18. Плен

19. «Романтическое» освобождение

20. Новые планы изворотливого норманна

21. Возвращение на Запад

22. Королевский брак

23. Боэмунд против Алексея

24. Последняя хитрость

Эпилог. Мавзолей Боэмунда: новая интерпретация

Библиография

Средиземноморский бассейн (XI–XII вв.)

Этапы норманнского завоевания Южной Италии и Сицилии

Генеалогическая таблица № 1 Род Танкреда Готвильского

Генеалогическая таблица № 2 Династия Роберта Гвискарда

Указатель имен Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg