«Хитроумные обманщики»

Хитроумные обманщики (fb2) - Хитроумные обманщики (Занимательная история) 2198K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роман Сергеевич Белоусов

Роман Белоусов ХИТРОУМНЫЕ ОБМАНЩИКИ Расследование частного детектива

Показания астролога, или опознание смуглой дамы

Твой стих несет лавины бурных чувств

И изливает образов поток,

И будит сердце тайна дивных строк.

Дж. Мильтон. «Шекспиру»

Достоверными свидетельствами о жизни

Шекспира являются его сонеты.

Генрих Гейне

Смущающий призрак

Никогда не перестанет восхищать величие Шекспира, поражать глубина его проникновения в действительность, правдивость и многогранность созданных им характеров. И чем сильнее восхищение, чем выше восторг перед гением, тем больше желание постичь глубину понимания им жизни, проникнуть в тайны могучего воображения художника и познать жизненные источники, питавшие его. Иначе говоря, приблизиться к разгадке рождения шекспировских шедевров. Ибо, как считал Гете (а вслед за ним, присоединяясь к мнению олимпийца, и Стефан Цвейг), чтобы понять великие творения, нужно рассматривать их не только в законченной форме, но и в становлении, то есть знать историю создания. И в психологическом плане, если говорить о лаборатории творчества, и в биографическом, поскольку события жизни, личный опыт, как известно, часто находят отражение в произведениях.

Однако проникнуть в святая святых художника, составить представление о работе мысли и воображения творца нелегко. Древним грекам было проще — они искренне полагали, что лиру поэта вдохновляют Музы — богини-покровительницы поэзии и искусств, наделяя поэтов своим «сладостным даром». Для нас же очевидно, что художника вдохновляет действительность, и великий Шекспир — не исключение.

Осененный священным даром, сам обладая «десятью тысячами душ», он охотился за многообразием типов человеческой души. Об этой склонности к проницательному наблюдению Гете говорит:

Что нам дают история и жизнь, Его душа воспринимает жадно.

И вот, продолжает он, результат: «Мы узнаем правду жизни и сами не знаем каким образом». Но если бы захотели проникнуть в механизм творческого процесса, постичь тайну создания шедевра, то в случае с Шекспиром это оказалось бы более трудным, чем, например, с другими авторами. Дело в том, что наши знания о жизни английского драматурга крайне скудны. Однако правильно сказано, что в поэзии самой верной магической палочкой для отгадывания скрытого является личный опыт. Познание его — лучший путеводитель для исследователей творчества художника. Но коль скоро биография творца нам недоступна, следует, по рецепту Г. Гейне, искать историю жизни поэта в его произведениях — только в них можно найти сокровеннейшие признания. Разве жизнь Боккаччо, к примеру, не восстанавливали в основном по сюжетам его творений?

Если это так, значит, и у Шекспира можно обнаружить то, что родилось из реального случая и основано на собственных переживаниях. Относится это и к «откровениям в области человеческого сердца», что так поражало в английском драматурге, скажем, Добролюбова. Но, поражаясь и восхищаясь глубиной душевных переживаний героев Шекспира, мы, естественно, хотим узнать и о личной жизни драматурга, о его сердечных увлечениях. Ведь сказано в поэтическом трактате Буало: «Чтобы высказать любовь, необходимо ее пережить». Другими словами, лишь тот, кто уже горел в мучениях, может описать пламя. Да и сам Шекспир признал, что

Поэт не смеет взяться за перо, Не разведя чернил тоской любовной.

Вот почему исследователи стремятся разыскать сведения о подлинных житейских драмах, пережитых создателем великих творений. В этом поиске, за неимением других сколько-нибудь достоверных источников, они обращаются к его творчеству. Нет сомнения, что пережитое чувство помогало Шекспиру столь правдиво изображать обольстительных и прекрасных женщин, наделенных теми же неотразимыми чертами, которыми обладали их прообразы. Честные и порочные, преданные и вероломные, чувствительные и жестокосердные — великолепная галерея женских образов!

В попытке разгадать реальные прототипы и тем самым проникнуть в тайну личной жизни драматурга исследователи обращаются прежде всего к его сонетам. Давно принято считать, что они едва ли не единственный источник, сохранивший достоверные свидетельства о жизни Шекспира.

Одним из тех, кто предпринял такую попытку, был профессор Альберт Роуз, известный английский историк и литературовед, знаток елизаветинской эпохи. Без разгадки тайны сонетов, составляющей, по его словам, одну из важнейших проблем шекспироведения, невозможно написать биографию величайшего драматурга и поэта. О нем и так мало что известно — до нас дошло всего несколько документов: о крещении, женитьбе и последней воле. Сохранилось всего шесть аутентичных его подписей (три на завещании и еще три на различных деловых бумагах). Причем почерк не всегда одинаков. Верно сказано, что биография Шекспира, та малая ее часть, которая нам известна, лишь намечена «редким крупным пунктиром».

Отсутствие сколько-нибудь достоверных и более или менее полных сведений о творце великих сочинений породило массу легенд, порой весьма анекдотического свойства. Разобраться в них, отсеять плевелы от злаков еще недавно было чрезвычайно трудно.

Между тем сонеты, судя по всему, автобиографичны. Как сказал в прошлом веке поэт Вордсворт, это «ключ, которым Шекспир отпер свое сердце».

Кто была Смуглая дама сонетов, эта женщина-мучительница, к которой обращены прекрасные любовные стихи? Какие отношения у поэта были с той, кто вдохновила его на создание столь страстных и горьких строк? И почему в них так много отчаяния, печали, ревности? Не выяснив всего этого, нельзя и думать о написании подлинной биографии Шекспира.

Эти мысли занимали профессора Роуза и в тот день, когда он, как всегда ранним утром, направлялся в Бодлинскую библиотеку. В залах этого старейшего книгохранилища он провел не один год и был здесь своим человеком.

Весна была уже на дворе, но погода стояла пасмурная. Ненастье настраивало на невеселый лад, и казалось, что и этот день пройдет впустую. В последнее время Роуз вновь обратился к документам елизаветинской эпохи, просматривал рукописные материалы, выискивая новые, необходимые для работы сведения и факты. Но дело двигалось медленно, и можно было ожидать, что и сегодня его поиски не принесут желанного успеха.

Он шел по хорошо знакомым улицам Оксфорда, где когда-то учился и прожил немало лет, а теперь состоял в Совете управляющих колледжа Поминовения усопших и одновременно — членом Британской академии. Семидесятилетний профессор надеялся; что в конце концов удастся приподнять вуаль на лице незнакомки, вот уже три с половиной века скрывающей свои черты. Бывали, правда, моменты, когда думалось, что тайна имени Смуглой дамы, которую многие до него пытались разгадать, никогда не будет раскрыта. Смуглая дама всего лишь «смущающий призрак», неуловимый и нераспознаваемый. Однажды в минуту отчаяния Роуз согласился было с пессимистами.

И все же надежда не оставляла его. Разгадать эту загадку тем более важно, что написанное им исследование о жизни и творчестве Шекспира, к сожалению, оставалось неполным. (Замечу, ему же принадлежат биографии современников Шекспира — Кристофера Марло, Саутгэмптона и Уолтера Рэли, а также двухтомная история семьи Черчилль и многие другие исследования по истории и литературе Англии.) Разгадка имени возлюбленной поэта позволила бы завершить работу над наиболее полной его биографией. Именно о такой книге, на страницах которой в полный рост предстал бы Шекспир-человек, и мечтал профессор Роуз.

В вестибюле библиотеки Роуз снимает пальто и мимо витрины постоянной книжной выставки направляется к своему столу. На нем старинные рукописные материалы, над которыми он работает. Это бумаги с записями некоего Саймона Формана, человека удивительного. Он был лечащим практиком и астрологом во времена Елизаветы I и отлично знал добрую половину обитателей Лондона той поры, как и многие события жизни английской столицы. Ему, в частности, принадлежит описание нескольких постановок шекспировских пьес в театре «Глобус». В записках такого человека наверняка удастся еще что-нибудь обнаружить. Большей частью это записи о посетителях, их гороскопах, что-то вроде приходно-расходной книги: был такой-то, просил о том-то, заплатил столько-то. Цифры, числа, фамилии… Скучный, видно, был этот Саймон Форман. Иногда, впрочем, он сообщает и кое-что стоящее.

Среди фамилий и цифр встречаются мимоходом сделанные замечания, характеристики посетителей, сведения о них. Например, о личных отношениях с некоторыми из своих клиентов, среди них бывали и женщины. Об одной даме астролог говорит особенно часто. Странно, но профессору кажется, что он знаком с этой леди. Откуда он ее знает, где читал о ней? Ну, конечно, это она — «очень смуглая», моложе Шекспира на шесть лет, известная безжалостная кокетка, сводившая с ума не только поэта. Вот вам и скучный Форман!

Естественно, после первой догадки записи Формана были самым тщательным образом изучены, проведен их исторический анализ и сопоставление с известными фактами биографии поэта, а главное — сведения астролога были спроецированы на текст сонетов. Впрочем, об этом в свое время.

«Мне никогда не забыть моего удивления, когда я обнаружил ту, которую искал так долго и настойчиво», — признается позже профессор Роуз.

Это случилось 3 марта 1972 года в Бодлинской библиотеке, спустя 375 лет после того, как Саймон Форман сделал первую запись о Смуглой даме в своем «реестре».

Кандидаты и претенденты

По подсчетам английского общества «Друзей Шекспира», во всем мире около 800 тысяч человек занимаются его творчеством: писатели, издатели, библиотекари, режиссеры, искусствоведы, художники, наборщики, агенты бюро путешествий, продавцы сувениров и т. д. Но, пожалуй, больше других с великим драматургом связаны литературоведы. Сколько написано исследований! Сколько положено труда, чтобы научно прокомментировать великие творения, создать своего рода подсобную библиотеку для пользования шекспировским наследием. Немало сил затратили они и на то, чтобы подобрать ключи к загадкам Шекспира. Верно заметил один английский критик, что каждое поколение заслуживает хорошей книги о Шекспире. Однако он же мрачно предостерег: «Много отпечатков разнообразных ног можно увидеть вокруг пещеры, хранящей тайну Шекспира, но все следы направляются внутрь, никто еще не вышел оттуда и не объяснил ничего миру». Тем не менее каждый, кто приблизился к этой теме, считал долгом написать книгу. Оттого алтарь Шекспира покрыт слоем запыленных увядших произведений.

Особенно много написано о шекспировских сонетах. Каждый автор, предлагая свою разгадку, считал, что ему удалось проникнуть в «пещеру» и благополучно выбраться на свет божий, доставив, наконец, человечеству ключи к великой загадке. Увы, все попытки такого рода оказывались несостоятельными. «Пещера» по-прежнему хранила свою тайну, побуждая упорных вновь проникать в ее молчаливое чрево. Но вот что интересно — многие ученые в своих исследованиях, посвященных шекспировским сонетам, отталкиваются от фактов или отсутствия оных, затем возвращаются к стихам и, ссылаясь на одни и те же слова и фразы, приходят к удивительно разноречивым заключениям. Впрочем, формулу эту в равной мере распространяют и на другие произведения Шекспира — на его комедии и трагедии. Дело в том, что загадку сонетов связывают с так называемой проблемой авторства Шекспира.

Вот уже полтора столетия идет ожесточенный спор, кто написал пьесы Шекспира. В нем принимают участие и профессионалы, и любители, — это «великий шекспировский спор». Видные советские шекспироведы, такие, как А. Аникст, М. Морозов, А. Смирнов, считают, что сомневаться в авторстве Шекспира нет оснований. Замечу, однако, что отмахнуться от мифов, творимых вокруг имени драматурга, непросто, да и нерезонно, поскольку, как верно сказал Ю. Домбровский в статье «Ретлендбэконсаутгемптоншекспир», «наше реальное познание Шекспира углубляется именно в результате столкновения легенд и мифов с настоящей наукой».

Какова суть антишекспировских гипотез?

В одном зарубежном фильме, демонстрировавшемся у нас несколько лет назад, есть такой эпизод. В гости к даме приходит молодой человек. Пока она хлопочет вокруг стола, он рассматривает картинки, фотографии кинозвезд. Внимание его привлекает статуэтка на серванте. Разглядывая ее, он спрашивает: «Из фарфора?» — «Нет, из Кракова», — не моргнув глазом, отвечает «образованная» хозяйка.

Подобное высмеивание обывателей, претендующих на светскость, можно встретить и в литературе. Мотив «мещанина во дворянстве» встречается у многих писателей — от Мольера до Чехова. Рядом с ними имя английского сочинителя Джеймса Таунли вряд ли заслуживает упоминания. О нем, возможно, и не вспоминали, если бы не его фарс «Великосветская жизнь под лестницей», шедший на подмостках одного из лондонских театров в 1759 году. Ныне об этом фарсе упоминают из-за одного небольшого эпизода. Некая дама спрашивает: «А кто написал Шекспира?» На что следует ответ: «Бен Джонсон». «О нет, — возражает другая леди, — Шекспира написал мистер Конец (Finish), я сама видела его фамилию на последней странице».

В то время эти слова воспринимались как обычная острота, но сегодня некоторые склонны считать, что это была первая тень сомнения, высказанного по поводу авторства Шекспира.

Неизвестно, читал ли американец Джозеф Харт упомянутый фарс, когда почти сто лет спустя сочинял свою книгу «Романтика плавания на яхте», но он был первым, кто исключительно красного словца ради выдвинул версию, будто Шекспир вовсе не был тем великим драматургом. Он-де лишь присвоил себе авторство пьес, которые труппа, где он служил, покупала у разных сочинителей.

С этого и начался тот самый «великий шекспировский спор». Так называемые «стратфордцы» высказывались в пользу Шекспира — уроженца Стратфорда-на-Эвоне. «Антистратфордцы» доказывали, что у произведений, якобы им сочиненных, был другой автор или даже несколько. И что мир, мол, чтит человека, которого звали Уильям Шекспир, исключительно из соображений удобства.

Скептики исходили в своих доводах прежде всего из того, что автор столь гениальных пьес и сонетов должен был получить редкое для своего времени образование и непременно занимать привилегированное положение в обществе. А что в этом смысле представлял собою Шекспир? Есть ли доказательства, что родившийся чуть ли не в деревне актер, чья фамилия писалась то «Шекспер», то «Шагспир», не считая иных написаний, обладал всеми этими качествами? Что, собственно, о нем известно? Не много. Из Стратфорда переселился в Лондон, числился здесь актером ведущей столичной труппы и был совладельцем театра. Судебные архивы свидетельствуют, что и в Лондоне, и в Стратфорде он вел тяжбы с должниками, был причастен к довольно крупным финансовым операциям, скупал земли в окрестностях Стратфорда. А когда скопил достаточно денег, приобрел «Нью-Плейс» — лучший дом в родном городке. Известно, что венчался он в восемнадцать лет и что у него было трое детей. По завещанию оставил своей вдове «кровать похуже» и ни словом не обмолвился про какие бы то ни было пьесы и сонеты. Если бы автором их был Шекспир, разве его удостоили бы такой надписи на могильной плите:

О добрый друг, во имя Бога, Ты прах под камнем сим не трогай; Сна не тревожь костей моих; Будь проклят тот, кто тронет их.

Примерно этим и исчерпываются конкретные фактические данные, если не считать скудных, но все же вполне определенных свидетельств современников, а главное — Полного собрания сочинений Уильяма Шекспира. Здесь он колосс, породивший подлинное идолопоклонство. Беда лишь в том, что, падая ниц перед своим божеством, иные тщатся разглядеть, не глиняные ли у него ноги.

«Антистратфордцы» исходят из того, что автор пьес должен был: соприкасаться с королевским двором, вращаться в кругах юриспруденции и литературы, превосходно знать театр, владеть различными языками и самое важное — иметь веские причины публиковать свои сочинения под чужим именем. Кто же из современников Шекспира отвечал этим требованиям? Если верить «антистратфордцам», то авторов у сочинений, подписанных именем Шекспира, было чуть ли не столько же, сколько и у Библии. В общем, «истинных Шекспиров» оказалось около шестидесяти. По поводу каждого претендента были написаны книги, в разные периоды спора тот или иной из них становился фаворитом.

Первым таким кандидатом стал знаменитый философ Фрэнсис Бэкон. В 1857 году американка Дели Бэкон (его однофамилица) выдвинула «теорию» о том, что настоящим автором шекспировских сочинений был видный государственный деятель, лорд Верулемский, виконт Сент-Олбенс. Он получил образование в Кембридже, изучал юриспруденцию, вращался в придворных кругах, жил некоторое время во Франции, и годы его жизни (1561–1626) полностью охватывают период появления шекспировских сочинений. Он вынужден был скрывать свое авторство — негоже сановному липу писать какие-то пьесы и стишки. Другое дело — научные и философские трактаты или труд по криптографии. «Бэконианцы» же утверждали, что в произведениях Шекспира можно обнаружить немало криптограмм, якобы оставленных Бэконом в тексте. Нашлись фантазеры, которым на портрете Шекспира, помещенном в Первом фолио — первом собрании сочинений Шекспира, выпущенном в 1623 году, мерещились буквы «F» и «В» — инициалы Фрэнсиса Бэкона.

Теория эта, пожалуй, самая живучая. И сегодня в Англии существует общество, образованное в 1885 году, которое отстаивает права своего кандидата.

Из видных современников Шекспира на его роль в разное время выдвигались и другие «претенденты». Одним из них стал Уильям Стенли, шестой граф Дерби (1561–1642), — придворный, изучавший право в Оксфорде, много путешествовавший, живший во Франции, знавший ее литературу лучше, чем большинство англичан его эпохи, и главное — «писавший комедии для простых актеров», которые Шекспир по сговору с ним выдавал за свои сочинения.

В числе «претендентов» фигурирует и Роджер Маннерс, пятый граф Рэтленд (1576–1612), — аристократ, учившийся в Италии; он был послом в Дании, посещал Эльсинор и, значит, единственный среди кандидатов в Шекспиры, кто своими глазами видел замок Гамлета. К тому же он был другом графа Саутгэмптона, которому, как известно, посвящены две поэмы Шекспира.

Права на роль Шекспира имел и Роберт Деверс, второй граф Эссекс (1566–1601), искушенный в тонкостях дворцовых интриг, фаворит королевы. Он был военным и вполне мог, как заявляют его сторонники, быть автором батальных сцен в исторических хрониках Шекспира.

Не менее серьезные притязания предъявляли и сторонники кандидатуры Эдуарда де Вера, семнадцатого графа Оксфорда (1550–1604). Представитель знати, покровитель поэтов и актеров, он к тому же пописывал стихи. На одном из его гербов был изображен лев, потрясающий копьем, и самого его за искусство, проявленное на турнирах, прозвали «Спиршекер» — «Копьепотрясатель» (Шекспир — буквально: «Потрясатель копья»). Блестяще образованный, знаток юриспруденции, он много странствовал по Европе, свободно владел несколькими языками, в том числе латынью и древнегреческим, переводил Овидия. Участвовал в придворных спектаклях и был любимцем королевы. Однако положение придворного не позволяло ему ставить свое имя под произведениями, и он использовал актера Шекспира в качестве ширмы. Но ведь граф умер в 1604 году, в то время как сочинения Шекспира появлялись в 1611 и 1612 годах! «Оксфордцы» объясняют это тем, будто некоторые пьесы нельзя было ставить при жизни графа Оксфорда, а одну-две могли дописать другие. Сторонники этой кандидатуры, впервые выдвинутой в 1920 году, утверждают также, что три известных портрета Шекспира якобы переделаны из более ранних изображений Оксфорда. Наиболее яро отстаивала его права американка Дороти Огберн, вместе с мужем и сыном написавшая книгу «Человек, скрывавшийся под именем „Потрясатель копья“».

Еще один кандидат — выдающийся драматург Кристофер Марло (1564–1593). Он учился в Кембридже и начал прежде Шекспира публиковать стихи и пьесы, в которых находят сходство поэтических образов и языка с шекспировскими, вплоть до совпадения отдельных фраз. Известно, что Кристофер Марло был убит в трактирной драке, подстроенной тайной полицией. Однако американский журналист Калвин Хоффман в книге «Человек, который был Шекспиром», изданной в 1955 году, взялся доказать, что убийство Марло было инсценировано его другом Томасом Уолсингемом (братом всесильного главы тогдашней английской разведки Фрэнсиса Уолсингема) ради спасения драматурга от преследований за атеизм. На самом же деле он будто бежал на континент, там писал произведения, тайно переправлял их в Англию, где они появлялись под именем Шекспира. Не случайно, мол, фамилия Шекспира возникла на книге-поэме «Венера и Адонис», которая вышла в свет четыре месяца спустя после «убийства» Марло. Мало того, К. Хоффман решил, что рукописи Марло должны сохраниться и искать их следует в склепе Уолсингема. Однако когда могилу вскрыли, то ничего не нашли: «ни гроба, ни бумаг — один песок», не оказалось даже бедного Йорика, как шутили журналисты. В связи с этим литературовед В. Архипов заметил, что и сама «гипотеза» построена на песке. (В свое время и упомянутая Д. Бэкон точно так же была уверена, что рукописи пьес скрыты либо в могиле Шекспира, либо в гробнице Бэкона. Одержимая навязчивой идеей, она пыталась, но безуспешно, вскрыть могилу Шекспира. Похоже, что неудача вконец расстроила ее нервы, и дни свои она закончила в доме для умалишенных.)

В числе кандидатов на роль создателей пьес Шекспира фигурируют и дамы.

Одна из них — ее величество Елизавета I. Женщина безусловно образованная, любительница театра, она не могла открыто заявить о своем авторстве и посему-де выбрала простого актера как подставное лицо. Другая — таинственная Энн Уэтели. Долгое время ее считали существовавшей во плоти женщиной, да и по сей день некоторые рьяные «антистратфордцы» отстаивают ее кандидатуру. На самом же деле она — порождение канцелярской описки. Вот как это произошло. В церковной книге сохранилась запись от 27 ноября 1582 года — разрешение на брак «Ума Шакспира и Энн Уэтели». Но известно, что Шекспир был женат на Энн Хетеуэй, о чем свидетельствует документ, где будущие супруги записаны как «Уиллм Шагспир и Энн Хетуэй». В данном случае искажение в написании обоих имен объясняется тем, что в те времена правописание нередко зависело от слуха и почерка писаря. Поэтому можно допустить, что он ошибся на одну букву в фамилии Хетеуей. Но «Уэтели» — совершенно иное имя, ничего общего с Хетеуэй не имеющее. Загадка разрешилась сравнительно недавно. Оказалось, что причетник до того, как оформить разрешение на брак Шекспира, занес в реестр длинную запись о каком-то Уэтели. Фамилия эта засела у него в памяти, и он механически повторил ее в следующем документе.

Замечу, что помимо теорий о единоличном авторстве шекспировских пьес, существуют так называемые «групповые теории». Здесь мы встречаемся с еще более необузданной фантазией. Кого только не объединяли: тот же Ф. Бэкон, работавший, оказывается, в содружестве с Уолтером Рэли — поэтом, воином и мореходом, которому должны были быть известны течения и ветры, описанные в «Буре». Он занимался якобы поэтической стороной произведения, а Бэкон — философской.

Гилберту Слейтеру двух соавторов показалось маловато, и в 1931 году он опубликовал книгу «Семь Шекспиров», где утверждал, что под руководством графа Оксфорда сочинением шекспировских пьес занимались Бэкон, Марло, Рэли, Дерби, Рэтленд и графиня Пембрук. Что до Шекспира, то он был чем-то вроде редактора и составителя, к чьей помощи прибегали потому, что он хорошо знал театральную специфику.

Еще один поборник «групповой теории» — А. Д. Эванс. Найдя у Шекспира заимствования чужих материалов, установив источники, откуда драматург черпал сюжеты и идеи (Гомер, Овидий, Плутарх, Чосер и т. д.), он пришел к мысли, что для создания пьес и сонетов Шекспира потребовался труд многих людей. Этому он и посвятил свою книгу «Шекспировский магический кружок», изданную в 1956 году в Лондоне.

Доказательства в поддержку той или иной кандидатуры искали различными способами, в том числе и при помощи стилистического анализа сочинений Шекспира. Немало сил и воображения потратили и любители-дешифровщики.

Дело в том, что в эпоху Шекспира особой популярностью пользовались криптограммы, иначе говоря, тайнопись. Казалось, что криптоанализ позволит проникнуть в тайну авторства пьес.

Всем, кто занимался с этой точки зрения дешифровкой шекспировских сочинений, удалось обнаружить в них то или другое указание, кто именно написал пьесы Шекспира. Так, «бэконианец» Эдвин Дернинг-Лоренс с помощью чрезвычайно сложного ключа превратил одно длинное слово из комедии «Бесплодные усилия любви» во фразу, которая по-латыни означает: «Эти пьесы, отпрыск Ф. Бэкона, сохраняются для мира». А некоему И. Донелли удалось, не без пылкого воображения, вычитать в шекспировском тексте целую зашифрованную историю, будто бы случившуюся с Бэконом и таким способом рассказанную им самим. Об этом автор поведал в своей книге «Великий криптограф», изданной в Лондоне в 1888 году.

Положение с криптограммами, якобы обнаруженными в шекспировских текстах, в конце концов настолько запуталось, что известные криптографы Уильям и Элизабет Фридмен сочли необходимым выпустить в 1957 году труд «Исследование шекспировских текстов». В нем они, в частности, пишут: «Бесчисленные и разнообразные усилия дешифровальщиков анаграмм не только не подкрепили их предположений, но сыграли обратную роль. Если анаграмма была сознательно помещена в текст, она должна бы иметь совершенно четкий и точный смысл, иначе ничему не послужила бы. В настоящее время имеется столько же различных „дешифровок“, сколько и „дешифровщиков“».

Точно так же обратную роль сыграло и обилие кандидатов на авторство шекспировских сочинений. Все они опирались на одни и те же факты, а доказывали прямо противоположное, тем самым нокаутировав друг друга, — столько Шекспиров быть все-таки не могло.

Волны спора, бушующего не одно десятилетие вокруг авторства пьес Шекспира, чуть было не поглотили в словесной пучине сами творения. Как заметил профессор А. Аникст в статье «Кто написал пьесы Шекспира», опубликованной в журнале «Вопросы литературы» (1962, № 4), «антишекспировские теории представляют собой попытки подставить вместо недостаточно ясной для нас личности Шекспира фигуру кого-нибудь из его современников, чья биография позволила бы установить более близкое соответствие между личностью художника и содержанием его творчества. Так как в наибольшей степени сохранились биографические данные о знатных людях, у которых были семейные архивы, то легче всего такие подстановки делать, используя биографии вельмож».

Привлекая в свидетели современников драматурга, А. Аникст приводит веские аргументы в пользу авторства Шекспира. Что касается проблемы сонетов, то, по его словам, среди оставленных нам Шекспиром загадок эта, пожалуй, самая трудная. Спор о сонетах, как бы побочный в «великом шекспировском споре», идет по поводу трех неизвестных: загадочной личности «мистера У. X.», которому они посвящены, «прекрасного юноши» и таинственной Смуглой дамы.

Кто вы, мистер У.X.?

Сегодня, видимо, невозможно сказать, сколько написано книг и статей об авторстве Шекспира. Только в одной вашингтонской Фолджеровской библиотеке насчитывается 25 тысяч томов «шекспирианы», включая работы и «антистратфордцев». Всего же в этой «крупнейшей из малых библиотек мира» хранится около 130 тысяч томов, в том числе все сколько-нибудь значительные и ценные издания, вышедшие до 1641 года, то есть более половины всех названий книг, опубликованных на английском языке до этого года. Среди них 79 экземпляров из 240 ныне известных Первого фолио (в библиотеке Британского музея хранится лишь пять таких экземпляров); широко представлены последующие фолио, изданные на протяжении XVII века, — второе (1632), третье (1663) и четвертое (1685); первое издание трагедии «Тит Андроник» 1594 года, опубликованное еще без имени автора; более 800 изданий «Гамлета», около 500 «Макбета» и 1300 различных изданий собраний сочинений Шекспира. Поэтому Фолджеровскую библиотеку называют шекспировской. В ее собрание, помимо «шекспирианы», входят всевозможные материалы, помогающие глубокому и всестороннему изучению шекспировской эпохи. Здесь масса редчайших документов, манускрипты и письма, памфлеты и журналы, картины и графика, три тысячи суфлерских экземпляров пьес и огромное число — 250 тысяч — театральных программок, скульптуры и предметы искусства, мебель и актерские костюмы, медали и монеты и т. д. и т. п. Началась же библиотека с факсимиле Первого фолио, приобретенного студентом Генри Фолджером в 1885 году за 1 доллар 25 центов. К концу жизни его собрание стало одним из редчайших в мире и с 1930 года располагается в специально построенном здании. Снаружи оно вполне современно, внутри же оформлено в елизаветинском стиле. Переступив порог этого книгохранилища, посетитель попадает из Вашингтона XX века в Англию XVII столетия.

Фолджеровская библиотека — крупный научный центр по изучению Шекспира и его эпохи. В этом смысле сравниться с ней может лишь библиотека Британского музея. Хантингтонская библиотека в Калифорнии и Бодлинская в Оксфорде уступают ей. Впрочем, каждая из них по-своему тоже уникальна.

Бодлинская библиотека славится собранием первых изданий пьес Шекспира и среди них единственным из дошедших до нас экземпляров «Короля Лира», напечатанным около 1606 года.

За столиками этой библиотеки вы увидите и студента-филолога, и молодого начинающего ученого-литературоведа, и маститого, известного шекспироведа. Склонившись над манускриптами и кодексами, они совершают путешествие в далекую елизаветинскую эпоху, делая подчас важные находки.

Итак, вернемся к спору Шекспира… Кому же адресованы слова на первом издании сонетов, опубликованных в 1609 году: «Тому единственному, кому обязаны своим появлением нижеследующие сонеты, мистеру У. X. всякого счастья и вечной жизни, обещанных ему нашим бессмертным поэтом, желает доброжелатель, рискнувший издать их. Т. Т.»?

Если два последних инициала не вызывали сомнения — они принадлежали издателю Томасу Торпу, то по поводу личности таинственного «мистера У. X.» были пролиты реки чернил и сломано изрядное количество копий. Каких только догадок не высказывали, чего только не сочиняли иные пылкие литературоведы.

Под загадочными инициалами видели (Д. Уильямс) «неопровержимое» доказательство, что автором сонетов был Кристофер Марло, — они, мол, посвящены его другу Томасу Уолсингему. На это, дескать, указывают буквы У. X. (W. Н.), которые легко вывести из фамилии «Уолсингем» (Walsingham). Другие (Д. Уилсон) настаивали на кандидатуре молодого Уильяма Херберта, впоследствии графа Пембрука. Его мать будто бы наняла Шекспира, чтобы тот написал сонеты, которые, по ее мысли, должны были образумить этого легкомысленного шалопая и побудить его жениться (с ним нам еще придется встречаться). Третьи (Р. Гиттингс) утверждали, что «У. X.» — интриган-рифмоплет Маркхем из окружения графа Эссекса, то есть поэт-соперник, упоминаемый в сонетах.

По меньшей мере один исследователь был убежден, что «У. X.» — не кто иной, как Уолтер Рэли (Walter Raleigh); другой приходил к выводу, что за этими буквами укрылся Генри Райотсли (Henru Wriothesly), граф Саутгэмптон, ставивший свои инициалы в обратном порядке, что было тогда принято. Графу Саутгэмптону, своему юному другу и покровителю, Шекспир посвятил, как известно, две поэмы: «Венера и Адонис» и «Лукреция». Отсюда, естественно, напрашивался вывод, что и сонеты посвящены ему. С этим не соглашался Л. Хотсон, считавший, что «У. X.» не принадлежал к сильным мира сего, а был простым юристом по имени Уильям Хэтклифф. Дошло до того, что родилась «теория», согласно которой Шекспир якобы воспел в сонетах самого себя и что инициалы «У. X.» следует расшифровывать как «мистеру Уильяму самому» — «to mr. William himself».

Существовали и другие версии: это-де актер шекспировской труппы Уильям Хьюз, которого, кстати говоря, не обнаружили в актерских списках того времени, и скорее всего он плод фантазии Оскара Уайльда, предложившего эту кандидатуру на страницах своего рассказа «Портрет мистера У. X.»; или же некий Уильям Холл, делец, будто «добывший» для издателя рукопись сонетов. Дело в том, что Шекспир не собирался печатать их, и в течение нескольких лет, по свидетельству Фрэнсиса Мереза — современника Шекспира, «его сладостные сонеты» были известны лишь узкому кругу друзей (оговорюсь, в мою задачу не входит изложение и анализ всех теорий и версий по этой проблеме, я привожу как иллюстрацию лишь некоторые, на мой взгляд, наиболее характерные).

Неизвестно, к чему привел бы этот затянувшийся спор, если бы не профессор Роуз. В своей книге «Уильям Шекспир», изданной в 1963 году, он категорически отклонил все версии и предложил собственное решение загадки. То же самое повторил и в следующей своей работе — в статье и комментариях к «Шекспировским сонетам», опубликованным в начале 1964 года.

Какую же гипотезу предложил профессор Роуз?

В «мистере У. X.» он опознал Уильяма Харви, третьего мужа матери графа Саутгэмптона. Именно он помог сонетам Шекспира впервые увидеть свет. Кто же был этот Уильям Харви, заслуживающий нашей искренней благодарности за то, что «добыл» бессмертные сонеты для издателя?

Потомок древнего знатного рода Харви Иквортских из Саффолка, он был младшим сыном и не имел права наследовать родовое владение, доставшееся старшему брату. Ему пришлось самому думать о своем будущем. Как и для многих младших сыновей дворян, выход был в женитьбе на богатой невесте. И когда представилась возможность стать мужем состоятельной вдовы графини Саутгэмптон, он недолго раздумывал. Препятствием на его пути стал ее сын, молодой граф Саутгэмптон. Его отнюдь не привлекала перспектива оказаться в положении приемного сына человека, по возрасту более подходящего ему в братья или друзья. Он пробовал протестовать. Но молодой Уильям в глазах графини обладал несомненным достоинством — был отличным воином, участником сражения с испанской армадой и знаменитой битвы при Кадисе, служил на кораблях королевского флота, контролировавшего морские пути у Азорских островов. В 1599 году он добился согласия на брак. Спустя несколько лет, в 1607 году, графиня внезапно умерла. Вместе с наследством к вдовцу перешел и семейный архив, где он нашел сонеты, которые отнес издателю. Мистер Торп, чрезвычайно благодарный сэру Уильяму Харви, пишет посвящение, называя его «единственным, которому обязаны своим появлением» сонеты, то есть считает его тем, кто содействовал их публикации.

Но как оказались сочиненные Шекспиром сонеты в архиве семьи Саутгэмптон? Ответ прост. Давно установлено, что в молодые годы Шекспир дружил с лордом Саутгэмптоном и пользовался его покровительством (ему посвящены две поэмы Шекспира). Известно также, что поэт во время создания сонетов, в начале 90-х годов XVI столетия, сблизился с кружком молодых аристократов, любителей театра, одним из которых и был граф Саутгэмптон. Можно представить, что в его дворце друзья развлекались, слушали итальянскую музыку, а возможно, и читали сонеты. Тем более что «прекрасный юноша», воспетый в них, и есть молодой хозяин дворца, друг поэта (в эпоху Возрождения такая дружба между мужчинами, основанная на духовном чувстве, была обычным явлением, в частности, у гуманистов, и культивировалась в их среде. Не случайно тема дружбы занимает такое большое место и в пьесах Шекспира: дружба Гамлета с Горацио, Ромео с Меркуцио, Валентина с Протеем и т. д.). И те, кто пытался разгадать тайну «У. X.», часто допускали ошибку, отождествляя героя сонетов с тем, кому они были посвящены.

Подводя итог, можно сказать, что род Харви, увековечивший себя в истории подвигами своих сыновей — адмиралов, дипломатов и писателей, тот род, о котором в шутку говорили: «Человечество состоит из мужчин, женщин и Харви», знаменит еще тем, что одному из них — Уильяму Харви — посвящены сонеты Шекспира.

Ложная версия

Но и после этого открытия Роуза спор вокруг сонетов отнюдь не утих. Ведь оставался неясным, можно сказать, главный вопрос: кто была Смуглая дама, которой посвящены двадцать пять сонетов второй группы — со 127 по 152.

Однако все попытки утвердить ту или иную кандидатуру на роль вдохновительницы поэта были пустой тратой времени. Пытавшиеся раскрыть имя таинственной незнакомки в большинстве случаев исходили из догадки, а затем уже подгоняли доказательства.

Раздавались голоса, будто адресат любовных стихов Шекспира вообще невозможно установить, поскольку поэт не имел-де в виду реальную женщину. В качестве аргумента приводили слова Д. Флетчера, драматурга и поэта, современника Шекспира: «…можно писать о любви, не будучи влюбленным, как можно писать о сельском хозяйстве и самому не ходить за плугом». Стало быть, Смуглой дамы нет, а все, что описано в сонетах, поэт якобы пережил лишь в воображении.

Иные литературоведы занимали как бы двойственную позицию. Признавали, что часть сонетов отражает эпизод биографии Шекспира, а остальные — исключительно дань времени и «литературным упражнениям», написанным в традициях сонетной любовной лирики (например, Дж. Б. Лейшман, автор книги «Темы и вариации в сонетах Шекспира»).

Толкователи не учитывали, что шекспировская героиня нарисована совершенно в иных тонах, чем это было принято в поэтической традиции, восходящей к Петрарке.

Прежде всего, у нее глаза и «цвет волос с крылом вороньим схожи», вопреки принятому у петраркистов идеалу женской красоты — светловолосая дама с золотым отливом кудрей и белоснежной кожей. Недаром Ронсар, следуя канону, превратил свою возлюбленную из шатенки в белокурую красавицу.

К тому же дама сердца Шекспира далека от всякого духовного совершенства, что было также обязательным в классических сонетах. Более того, возлюбленная поэта «как ад черна» — вероломна, жестока и порочна. Она разлучает поэта с другом, изменяет ему, заставляет ревновать — словом, дама сердца Шекспира весьма далека от совершенства. И весь цикл сонетов — своего рода поэтическая исповедь, по которой можно восстановить перипетии пережитого любовного романа, где, по справедливому замечанию Гёте, «выстрадано каждое слово». С великим немцем солидарны Вордсворт, Кольридж, Теннисон, Гюго, признававшие несомненную автобиографичность сонетов. В конце прошлого века Н. И. Стороженко — основоположник русского научного шекспироведения — в статье «Сонеты Шекспира в автобиографическом отношении» дал обзор накопившейся к тому моменту литературы, посвященной загадке, над которой столь долго билась наука. «Несмотря на то, что загадка до сих пор продолжает упорно хранить свою тайну, — писал он, — энергия ученых не ослабевает, может быть, оттого, что каждому из желающих разрешить ее по необходимости приходится заглянуть в бездонную, как море, душу Шекспира, пробыть некоторое время в общении с нею и подслушать биение одного из благороднейших сердец, которое когда-либо билось в груди человека».

В наши дни, в 1968 году, с книгой «Женщины в жизни Шекспира» выступил Айвор Браун. В главе «Черные глаза» он пишет: «Едва ли следует оспаривать тот факт, что Смуглая дама существовала в жизни Шекспира. Сонеты, появившиеся благодаря ее обаянию и ее изменчивой привязанности, полны жизни, любви, ненависти, поэтому нельзя считать их просто формальным упражнением в сочинительстве». В связи с этим остается важным, хотя и запутанным, вопрос, кто же была на самом деле Смуглая дама? Среди ученых по этому поводу нет единодушия, констатировал он и скептически заявлял, что никогда, наверное, и не будет. С тем, что юным другом поэта, воспетым в сонетах, был граф Саутгэмптон, он соглашался, считая убедительной обширную аргументацию Альберта Роуза и Джона Довера Уилсона. Что касается Смуглой дамы, то здесь, мол, все очень туманно. Между тем Айвор Браун не удержался от соблазна и поддержал ранее уже выдвигавшуюся кандидатуру на роль загадочной Смуглой дамы.

Долгое время считали, что это была Мери Фиттон, существовавшая в действительности и известная также как Молл Фиттон. Впервые о ней заговорил Т. Тейлер в 1890 году. С его мнением не все согласились. Возник спор, который, как тогда же заметил Н. И. Стороженко, грозил сделаться хроническим. Сведений о Мери Фиттон в самом деле довольно много, и могло показаться, что тайна Смуглой дамы близка к разгадке. В спор включился и Бернард Шоу: в его интерлюдии «Смуглая леди сонетов» говорится, как Шекспир, проникнув ночью во дворец для свидания с Мери Фиттон, встречается с королевой, блуждающей по дворцу в припадке сомнамбулизма.

Мери действительно была фрейлиной — ее назначили ко двору, когда ей исполнилось семнадцать лет, в 1595 году. Она должна была находиться при королеве, сопровождая ее на спектакли. Шекспир не мог ее не знать. Не раз он упоминает ее имя в «Двенадцатой ночи» — пьесе, написанной в то время. Однако вскоре ее репутация оказалась запятнанной: родила внебрачного сына от Уильяма Херберта, будущего графа Пембрука, того самого шалопая, мамаша которого так была обеспокоена женитьбой сынка. Много лет спустя, когда он остепенится и станет лордом-камергером, ему посвятят Первое фолио коллеги Шекспира — актеры Д. Хеминг и Г. Кондел, принимавшие участие в издании этого собрания сочинений драматурга.

«Если Молл была Смуглой дамой Шекспира, которая ушла от него к Херберту, — в сонетах говорится о страданиях поэта», — приходил к выводу Айвор Браун.

Имелись, впрочем, и другие доводы в пользу Мери. Есть основание думать, что имя Фиттон было известно актерам труппы Шекспира. Его, видимо, знал Уильям Кемп — ведущий комик шекспировской труппы. Так вот, этот Кемп написал книгу — «отчет о своих чудачествах» на дорогах страны во время девятидневного бродяжничества и посвятил ее «облагороженной леди и щедрой возлюбленной Анне Фиттон, фрейлине королевы Елизаветы». Здесь, как предполагают, ошибка. Анна, старшая сестра Мери, никогда не была фрейлиной, хотя и вращалась в высшем свете. Скорее всего, Кемп просто перепутал имена. Да это не столь уж важно, так как, судя по всему, обе сестры были известны актерам шекспировской труппы. Но именно карьера младшей сестры, как отмечает А. Браун, письма ее родителей, замужней сестры Анны, друзей семьи Фиттон дают так много для понимания жизни и положения женщин во времена Шекспира и поэтому заслуживают внимания. Если же Мери та самая Смуглая дама, то к ней следует присмотреться более пристально.

Анна и Мери были дочерьми сэра Эдварда Фиттона из Чешира и Элис Холкрофт — дочери ланкаширского помещика. Одна родилась в октябре 1574 года, другая — в начале 1578 года. Семья была зажиточная. Согласно обычаям того времени, Анну просватали еще ребенком — в двенадцать лет ее выдали замуж за шестнадцатилетнего Джона Ньюдигейта. По соглашению, невеста должна была покинуть дом и переехать к мужу, когда ей исполнится 20 или 21 год. В данном случае это привело к счастливому замужеству. В тот год, когда Мери назначили фрейлиной, Анна соединилась со своим мужем.

Представлял Мери королеве влиятельный друг семьи сэр Уильям Ноллис, первый кузен ее величества, к тому же дядя графа Эссекса — фаворита Елизаветы I (того самого, что вскоре, в 1601 году, сложил голову на плахе после неудачного заговора против королевы). Стареющий вельможа был очарован своей протеже, в чем признавался в письмах к ее сестре Анне. Он мечтал избавиться от жены с тем, чтобы Мери заняла ее место. Однако «в сверкающих, но и мутных водах Уайтхолла плавала более привлекательная рыба, чем эта противная щука» — Мери предпочла молодого Уильяма Херберта.

До нас дошло описание придворного празднества, на котором присутствовала королева. Среди восьми девушек, которые должны были исполнять «недавно придуманный» танец, находилась и Мери. Она была ведущей, за ней следовали все остальные, затем восемь леди предложили танцевать другим дамам. Мисс Фиттон подошла к королеве и пригласила ее на танец. Ее Величество спросила: «Кто ты?» — «Я — любовь», — отвечала она. «Любовь — лжива», — заметила Ее Величество, однако встала и пошла танцевать. Королеве было тогда 67 лет, и упоминание слова «любовь» прозвучало зловеще. Уильям Херберт был среди гостей, и, возможно, ему адресовала свое замечание чопорная королева, не допускавшая легкомысленных романов. Про него же было известно, что он «чрезмерно увлекался женщинами». Если Мери Фиттон — Смуглая дама сонетов, то и ей свойственны те же пороки. Неудивительно, что не терпевшая ничего подобного королева-девственница, узнав об их связи, удалила ее из дворца, а его отправила в тюрьму Флит, как за несколько лет до этого она не простила своему фавориту Уолтеру Рэли женитьбы на фрейлине Элизабет Трокмортон и упрятала его в Тауэр. Кстати говоря, та же участь постигла покровителя Шекспира — граф Саутгэмптон сошелся с фрейлиной Элизабет Вернон и тоже попал в опалу. Правда, Саутгэмптон сочетался с ней браком, в то время как Херберт, напротив, упрямо отказывался, видимо, считая Мери неподходящей парой. А это значит, что он соблазнил ее, не собираясь обременять себя супружескими узами. Лишь после смерти Елизаветы I его вновь приблизил ко двору Яков I, и он женился на богатой наследнице — дочери графа Шрусбери. «Этот человек, — пишет Айвор Браун, — как считают многие, выведен в сонетах в образе молодого повесы, который увел у Шекспира любовницу».

Что стало с Мери Фиттон потом?

Беременность спасла ее от наказания, но Мери вынуждена была покинуть Лондон и вернуться в родовое поместье в Чешире. Здесь Мери родила двух внебрачных детей, отцом которых был адмирал сэр Ричард Ливсон. Известно, что незадолго до рождения одного из них или вскоре после этого Мери поспешно вышла замуж. Прожила до 1647 года и умерла в возрасте 69 лет, пережив своего бывшего возлюбленного, ставшего лордом Пембруком, на 16 лет.

Неоспорим факт, что Шекспир в течение нескольких лет был увлечен смуглой красавицей, но являлась ли коварной соблазнительницей Мери Фиттон? Многое, как мы видели, говорило в ее пользу, в том числе и ее портрет. Полагали, что у нее, как и у шекспировской героини, были черные волосы и глаза, а кожа без какого-либо румянца на щеках.

В сонетах обращает на себя внимание мастерство портретной характеристики, умение в лаконичной форме нарисовать яркий облик героини. То и дело поэт вспоминает внешность своей дамы, как, впрочем, и других героев. Но в отличие от них, он более подробно рисует ее портрет. И это при том, что Шекспир почти никогда не давал определенного портрета своих героев. Его информация весьма скудная: герои — красивы, негодяи — уродливы, женщины, которыми восхищаются, — прекрасны. Между тем черные глаза смотрят на нас с такой страстью и силой в «Ромео и Джульетте», пьесе, написанной в 1595 году. О первой пассии Ромео, жестокосердной Розалине, которая ни разу не появляется на сцене, Меркуцио говорит, что бедный Ромео насмерть поражен черными глазами. Кстати, пьеса эта была, видимо, создана в тот год, когда мисс Мери Фиттон приехала в Лондон. Совпадение, как замечали исследователи, весьма любопытное.

С именем Розалины мы встречаемся и в «Бесплодных усилиях любви». Здесь она — придворная дама с острым языком, своенравным характером, непостоянным, ненадежным и капризным, а главное — «с шарами смоляными вместо глаз» и «лицом смолы чернее».

Но скоро черный цвет всем сладок станет. Она изменит моду наших дней: Румяна навсегда в забвенье канут И все, красою тщась сравниться с ней, Чернить, а не румянить щеки станут, —

говорит влюбленный в нее Бирон.

Представленная при дворе на рождество 1597 года пьеса имела успех. Тогдашнего зрителя занимали такие рассуждения о любви:

Из женских глаз доктрину вывожу я: Лишь в них сверкает пламя Прометея, Лишь в них — науки, книги и искусства, Которыми питается весь мир, Без них нельзя достигнуть совершенства…

Увлекала также зрителей возможность разгадать прототипы — исторические и современные, поскольку в пьесе явно просматривалась реальная ее основа. И, может быть, кому-то в «красивой, как чернила» Розалине виделись черты Мери Фиттон, к тому моменту уже более двух лет пребывавшей при дворе. Знакомый облик Смуглой дамы — черноволосая, черноглазая — встречается и в пьесе «Как вам это понравится», написанной как раз в период взлета карьеры Фиттон.

Некоторые шекспироведы настолько уверовали в прообраз Смуглой дамы, что доходили до абсурда, утверждая, будто «Шекспир обязан Мери Фиттон своей известностью», и полагая, что связь поэта с ней продолжалась до разрыва в 1608 году, и это якобы стало главной причиной его ранней смерти.

Как оказалось, опровергнуть такое мнение было нетрудно: ведь еще в 1601 году Мери покинула Лондон и жила до родов в деревне. Более того, на основании бумаг архива Фиттонов установлено, что у Мери были каштановые волосы и серые глаза и в ее письмах нет и намека на знакомство с Шекспиром. Если к тому же придерживаться принятой сегодня хронологии, согласно которой сонеты были написаны в начале 90-х годов XVI столетия, то Мери вообще следует вывести из числа претенденток. Дело в том, что Уильям Херберт родился в 1580 году и никак не мог быть ее любовником в то время, когда Шекспир создавал сонеты.

Не преминули высказаться насчет загадки Смуглой дамы и «антистратфордцы». По мнению сторонников графа Оксфорда, Смуглой дамой следует считать темноволосую Энн Вавасор, придворную леди, у которой был пылкий роман с графом Оксфордом. Б. Дарлоу предлагал на роль Смуглой дамы упоминавшуюся Элизабет Вернон.

Безосновательными оказались и притязания некоей Негритянки Люси, или Льюс Морган, на чем настаивал Б. Хэррисон. По его мнению, она была африканкой и вполне могла быть героиней сонетов. Поддержал эту версию и Л. Хотсон, опровергнув ее лишь в одном: «Черная Льюс была не больше эфиопка, чем Черный Принц», а Негритянка — ее прозвище. Он установил, что одно время (с 1579 по 1581 годы) она была фрейлиной королевы, прекрасно танцевала и музицировала, получала подарки из королевского гардероба. Но потом, по-видимому, совершила какой-то проступок, за что ее и выдворили. Со временем она стала содержательницей публичного дома и конкурировала со знаменитой Элизабет Холланд. В 1597 году ее судили и приговорили к позорному наказанию: провезти в телеге по городу с плакатом на груди, который призывал глумиться над ней и забрасывать камнями. Пришлось Льюс Морган побывать и в тюрьме Брайдуэлл, откуда ей помогли выбраться влиятельные друзья. Ее имя стало предметом насмешек и фигурирует в различных пьесах и других сочинениях того времени.

Свою версию Л. Хотсон пытался обосновать довольно странным образом: намеревался в сонетах отыскать упоминание имени Морган. Однако его попытка никого так и не убедила, да и как могло быть иначе, когда он усматривал связь между написанием такого употребительного слова, как «more» (больше) и фамилией Морган. По этому поводу А. Браун справедливо замечает: «Сонеты были написаны, чтобы отразить и выразить сильные и страстные чувства, а не как ключ к разгадке».

Общий же его вывод прозвучал весьма пессимистично: «Многие ученые и исследователи считают разгадку имени Смуглой дамы неразрешимой проблемой, пустой тратой времени и сил».

Смертельно раненый

Теперь вернемся в зал Бодлинской библиотеки, где мы оставили Роуза, и проследим за ходом его рассуждений.

Напомню, что к моменту встречи Роуза с записками лондонского астролога было точно установлено, что сонеты создавались с 1592 по 1594/95 годы; молодой вельможа, «прекрасный юноша» сонетов — это покровитель драматурга и его друг граф Саутгэмптон; поэт-соперник (о нем упоминается в стихах), конечно, Кристофер Марло, а не Джордж Чепмен, как некоторые полагали до этого; «мистер У. X.» — это Уильям Харви — «всего-навсего» тот, кто раздобыл рукопись и предоставил ее издателю, тем самым помог сонетам увидеть свет. И лишь имя Смуглой дамы — главная загадка сонетов — оставалось неразгаданным.

В наши дни, кажется, не осталось скептиков, которые бы сомневались, что в сонетах речь идет о подлинной женщине, принесшей поэту столько страданий, но, несмотря на это, обожаемой, страстно им любимой. Посвященные ей стихи обжигают огнем живого чувства, и нет сомнения, что они результат личной драмы, поэтическая исповедь о неразделенной любви. Отсюда вывод, что если существует какая-нибудь связь между произведениями Шекспира и его жизнью, то ее следует искать прежде всего в сонетах, лишь они позволяют заглянуть в его внутренний мир. Сонеты, писал Ю. Ф. Шведов, отражают «внутреннюю трагедию человека, который любит настолько сильно, что самые достоверные доводы рассудка, убеждающего поэта в неверности и порочности его возлюбленной, не могут примирить его с мыслью, что он должен расстаться с ветреной красавицей». Но и перенеся огромное духовное потрясение, убедившись в порочности своей возлюбленной, поэт, хотя и смертельно раненный, находит силы смеяться над собой. Иначе говоря, прибегает к стародавнему рецепту, которым издревле лечились влюбленные поэты, — думает, по совету Овидия, излечиться стихами — «вытоптать в сердце запавшее семя недуга».

Одни исследователи при помощи перестановки сонетов (давно подметили, что порядок их расположения не соответствует жизненной хронологии) извлекли из них целый роман с завязкой и развязкой: «страстной любовью Шекспира к бездушной кокетке, ее изменой и окончательным разрывом со стороны поэта». Другие делили сонетный цикл на несколько тематических групп.

Профессор Роуз считает, что в сонетах (1—126, 127–152) с предельной откровенностью затронута тема отношений треугольника: друг, Смуглая дама и поэт. В сонетах первой группы, распадающихся на ряд тем, речь главным образом идет об отношениях Шекспира с его другом Саутгэмптоном. В более поздних (не по времени, а по нумерации) — со 127-го и до конца — говорится об увлечении Шекспира неизвестной женщиной, которую традиция назвала Смуглой дамой. Эти сонеты наиболее ярко отражают его честную, открытую и свободную натуру.

О первой размолвке между стареющим поэтом и молодой женщиной говорится в сонете 34.

Однако в следующем сонете — утешение:

Грешны все люди, грешен я и сам: Я оправдал поэзией своей Твои поступки и твои грехи, Нашел отвод, самих грехов сильней. ……………………………… Меж ненавистью и любовью спор Кипит во мне. Но я пособник твой, Любимый вор, обидчик милый мой.[1]

В следующих сонетах речь идет о неизбежности судьбы, которая разведет их в разные стороны. Но поэт снисходителен, несмотря на то, что богатый покровитель увел его девушку:

Бери ее хоть всю, мою любовь! ……………………………… Я все тебе прощаю, милый вор, Хотя меня ты грабишь без стесненья: Ведь горше нам снести любви укор, Чем ненависти злые оскорбленья…

Поэт понимает, что утратил дружбу и любовь одновременно:

Вы с ней вдвоем — а я лишаюсь вдруг Обоих вас во имя вашей страсти…

Сонеты со 127-го посвящены отношениям Шекспира и Смуглой дамы. Они возникли до появления на сцене Саутгэмптона, хотя по нумерации расположены в конце цикла. Об этом судят прежде всего по тому, что Саутгэмптон познакомился с ней благодаря письму, которое он написал от имени Шекспира.

Ее нельзя было назвать красавицей — смуглая, с черными глазами и такими же бровями и ресницами; однако внешностью она, несомненно, привлекала внимание. Еще большую известность принесло ей искусство обольщения, которым она владела в совершенстве. Все, кому довелось испытать чары этой женщины, кто стал жертвой ее коварства, не могли остаться равнодушными. И хотя «как приманке ей никто не рад», но «как приманку все ее хватают». Это случилось и с поэтом: поначалу он увлекся молодостью, а потом был ослеплен страстью: «чувственность держала его в плену». Но каждый раз, испытав любовный порыв, поэт, словно отрезвев, болезненно переживает собственное падение, его охватывает чувство нравственного отвращения, как заметил в свое время Н. И. Стороженко в статье «Психология любви и ревности у Шекспира». Ему же принадлежит подстрочный перевод характерного в этом смысле сонета 129, где есть такие строки: «удовлетворение чувственности — это позор духа». Чувственная любовь «не могла удовлетворить его высоконравственную душу». И напрасно некоторые критики, полагая, что это бросает тень на нравственную личность поэта, отрицали автобиографичность любовных сонетов. Английская щепетильность в данном случае неуместна.

Безжалостная, надменная и вероломная Смуглая дама приворожила поэта. Он клянется, что на целый свет «ничего прекрасней в мире нет, чем смуглое лицо и черный волос». Он сознает, что беда не в черном лице, а «в поступках черных», но тем не менее, словно зачарованный, не в состоянии «покинуть рай, ведущий прямо в ад». И далее:

Безумен тот, кто гонится за ней, Безумен тот, кто обладает ею. За нею мчишься — счастья нет сильней, Ее догнал — нет горя тяжелее…

Однако, вопреки разуму, поэт все больше оказывается в плену бессердечной кокетки. Пытаясь удержать ее, идет на хитрости, скрывает свой возраст, — ведь «старость, полюбив, лета таит», тем более что друг и ее избранник моложе поэта на девять лет. Просит ее признаться открыто в новой страсти или хотя бы сделать вид, что дарит его своей любовью.

Чтоб избежать зловредной клеветы, Со мною будь, хоть не со мною ты.

Он грезит возлюбленной. Не в силах совладать с собой, унижается, умоляет о жалости, называет свою любовь болезнью, «тоскует по источнику страданья».

Но все пять чувств и разум заодно Спасти не могут сердце от неволи. Моя свобода — тень, а я давно Немой вассал твоей надменной воли.

Но вот, кажется, наступает момент примирения, и вновь для него — счастье повиноваться «глаз ее движению». Увы, скоро снова он убеждается в коварстве, понимает, что «нужно презирать, а не любить», корит себя за собственную бесчестность, когда «ослеплял глаза свои всечасно, чтоб не видеть порочности ее».

Давно подмечено, что язык комедии «Бесплодные усилия любви» приближается к языку сонетов. Многое в этой очень личной пьесе, написанной в ту же пору, перекликается с сонетами: несомненно, образ Розалины списан с определенного лица, и она стала похожа на Смуглую даму.

Итак, Шекспир поведал едва ли не все о себе и своей Смуглой даме — кроме ее имени. Оно бы так никогда и не стало известно, если бы Саймон Форман не привык делать записи о своих клиентах.

Обратимся к записям Саймона Формана — источнику сведений о Смуглой даме, как это изложено Роузом, и познакомимся с теми заключениями, к которым, изучая их, пришел профессор.

Астролог свидетельствует

Мы помним, что любовная связь поэта со Смуглой дамой относится к 1592–1594 годам. Спустя несколько лет, 13 мая 1597 года к астрологу Форману пришел на консультацию молодой человек по имени Уильям Ланье, сын известного придворного музыканта. Жил он в части Уайт-холла — пристанища вельмож. Ему было 24 года, и он собирался отправиться с герцогом Эссексом к Азорским островам. В экспедиции должен был участвовать и граф Саут гэмптон, он командовал одним из кораблей.

Четыре дня спустя к Форману явилась жена Ланье за советом. Она была дочерью придворного музыканта итальянца Батиста Бассано и Маргарет Джонсон, с которой он не был обвенчан. Звали ее Эмилия.

Эмилии Ланье, или Эмилии Бассани, как вначале на английский манер называет ее астролог, было в то время 27 лет. Форман осведомлен о ее прошлом: «В молодости ей пришлось несладко, — записывает он. — Отец умер, когда дочь была еще ребенком». Содержала ее мать до своей смерти в 1587 году. В 19 лет девушка стала любовницей стареющего Генри Кэри — лорда Чемберлена Хенсдона, лорда-камергера королевы. Когда она ждала ребенка, ее выдали замуж за «менестреля», то есть за Ланье.

Через двадцать дней Эмилия снова пришла к астрологу. Форман записывает: «она выросла в графстве Кент и была замужем четыре года». Эти сведения (необходимые для астрологических предсказаний) возвращают нас к 1593 году. «Старый лорд Чемберлен был связан с ней длительное время» — это уводит к еще более раннему времени — к 1589 году. По-видимому, родилась она около 1570 года, «имела по тому времени приличное приданое и была богата для того, кто женился на ней. У нее водились деньги и драгоценности. В молодости она была очень смуглой».

Последнее замечание Формана особенно важно. В своих записках астролог редко описывал чью-либо внешность. Очевидно, Эмилия Ланье была настолько смугла, что это поражало окружающих.

«У нее был сын Генри», названный в честь отца Генри Кэри, сообщает астролог.

Следующие записи говорят о том, что Эмилия продолжала бывать у Формана. Ей хотелось узнать, будет ли ее муж посвящен в рыцари до возвращения из экспедиции домой и когда она станет знатной дамой. «Ее величество и многие вельможи покровительствовали ей, — рассказывает астролог, — она часто получала подарки, для нее много сделал один знатный господин, который умер, он очень ее любил. Супруг обращался с ней плохо, растратил ее состояние. Теперь она весьма нуждается, у нее долги и она готова, в меркантильных целях, подчиняться».

Далее идет запись о ее гороскопе; согласно предсказанию, она станет знатной леди и «добьется высокого положения», однако муж ее «вряд ли будет посвящен в рыцари» и проживет не более двух лет после возвращения домой. Действительно, он исчезает из поля зрения, и ничего больше о нем не известно, кроме язвительного замечания астролога по поводу того, что у Ланье было слишком мало оснований быть посвященным в рыцари.

Как видно из дальнейших записей, Форман воспользовался отсутствием мужа Эмилии. Следуют строки, по-видимому, относящиеся к ней, — «Гороскоп показывает женщину, у которой на уме одно — удовлетворение желания». Вскоре астролог задает вопрос: «если я пойду к Ланье сегодня ночью или завтра, захочет ли она принять меня?» На другой день он гадает, написать ей или она сама предложит ему прийти. Свидание состоялось, и астролог провел с ней время, отметив ее любезное отношение, но не более того. Позже он записывает, что она была кокоткой и плохо обошлась с ним.

Из записей становится ясно, что астролог неоднократно бывал у Эмилии, всякий раз, впрочем, гадая по гороскопу, идти к ней или нет. В общем, связь с этой «вредной женщиной», строившей ему «всяческие козни», длилась несколько лет. Несмотря на ее «зловредный» характер и коварное поведение, астролог встречался с нею, судя по его записям, вплоть до 1600 года.

Есть любопытная запись, сделанная в конце этого года по-латыни (видимо, из предосторожности, чтобы кто-нибудь не прочел ее) о том, что Эмилия, как утверждают, способна вызывать духов, будто она колдунья, умеющая привораживать мужчин. В связи с этим Форман спрашивает себя, не расстаться ли с ней. Опасения вполне естественны — занятия черной магией не сулили ничего хорошего в ту эпоху.

На этом можно оборвать рассказ, ибо дальше в многочисленных бумагах Формана Эмилия Ланье не упоминается. Но совершенно очевидно, что знакомство со Смуглой дамой принесло лишь разочарование, стало мучительным, и в конце концов астролог порвал с ней.

Таковы обнаруженные профессором Роузом факты, положенные в основу его гипотезы.

Но добытые сведения об Эмилий Ланье необходимо было подтвердить другими данными и документами. Профессор Роуз обосновал свою гипотезу «вниманием к хронологии, взаимосвязью всего того, о чем писал Шекспир, ссылками на исторические условия и подтверждением внутренней информации внешней».

Разыскания Роуза подтвердили сведения, сообщенные Форманом.

В церковных книгах и завещании Бассано, «королевского музыканта», обнаружились дополнительные данные. Удалось установить, что семья Бассано приехала из Венеции, чтобы служить при дворе Генриха VIII. Эмилия была младшей дочерью. Отец умер в 1576 году, оставив ее шестилетней девочкой. Он завещает ей сто фунтов, которые она сможет получить не раньше 21 года или когда выйдет замуж. Кроме того, двум дочерям досталась рента с трех домов. Родителей похоронили в Бишопсгейте, по дороге в Шередит, где в старину жили многие актеры. После смерти матери в 1587 году Эмилии пришлось в семнадцать лет начать самостоятельную жизнь. Особых доходов у нее не было, все, чем она обладала, — необычайно смуглая внешность и несомненные музыкальные способности. В сонете 128 говорится, как музыкой своею она пленяла слушателей, как «мелодия под пальцами лилась» и как поэт ревновал «к клавишам летучим, срывавшим поцелуй с нежных рук…».

Вскоре юная итальянка стала любовницей лорда Хенсдона. С этого момента история неизвестной жизни приобретает более ясные очертания.

Несколько слов о лорде. Генри Кэри, первый лорд Хенсдон, являлся кузеном и фаворитом королевы. Его мать, Мария Болейн, была сестрой Анны Болейн, любовницы Генриха VIII, ставшей вспоследствии его женой, однако казненной за якобы супружескую измену. Марию Болейн выдали замуж за Уильяма Кэри, и их сына назвали в честь короля — Генри.

Семья Кэри жила припеваючи с тех пор, как дочь Анны Болейн вступила на престол под именем Елизаветы I. Генри Кэри стал лордом, получил поместье в графстве Кент, где, как мы помним, выросла Эмилия. Это был мужественный человек, неоднократно отличавшийся в сражениях. Когда испанцы в 1588 году двинули к берегам Англии свой флот — Великую армаду, угрожая высадкой войска, ему доверили командование королевской стражей.

Именно в тот год он и встретил смуглую итальянку. Это о нем упоминал Форман, когда записал, что «для нее много сделал один знатный господин, который умер» и который «очень любил ее» (лорд Хенсдон умер в 1596 году. У Эмилии от него был сын, ставший придворным музыкантом и скончавшийся в 1633 году).

И тут мы подходим к самому для нас важному. Задолго до того, как королева присвоила Хенсдону титул лорда Чемберлена, он создал труппу актеров для придворного театра. Было это в 1564 году, когда родился Шекспир. С 1585 года Хенсдона стали называть лордом-камергером — звание это он сохранил до своей смерти. А актеры его труппы именовались «слугами лорда-камергера» или «слугами достопочтенного лорда Хенсдона». Жил он в своей резиденции Сомерсет-хауз, арендовал и дома в районе, где позже Джемс Бербедж, отец Ричарда Бербеджа — актера и друга Шекспира — создал театр в здании старого доминиканского монастыря Блекфрайер.

Когда в 1594 году образовалось актерское товарищество «слуг лорда-камергера», Шекспир и Бербедж заняли в нем видное место. Естественно, что многие актеры были представлены лорду-камергеру. Скорее всего, тогда же Уильям Шекспир встретился со Смуглой дамой. К этому времени, благодаря заботам своего знатного покровителя, она уже год как была замужем за тезкой поэта — Уильямом Ланье. Ей исполнилось 24 года, мужу — 21, столько же Саутгэмптону; Шекспиру было 30 лет.

Теперь гораздо понятней стал смысл многих сонетов, в частности 135 и 136, которые построены на игре слова «Will» — сокращенное имя поэта и мужа Эмилии: пишется оно и произносится так же, как «will» — «желание», «воля». В ту эпоху у него был еще один смысл — влечение к женщине.

Желаньем безграничным обладая, Не примешь ли желанья моего? Неужто воля сладостна чужая, Моя же не достойна ничего? Как ни безмерны воды в океане, Он все же богатеет от дождей. И ты «желаньем» приумножь желанья, Моим «желаньем» сделай их полней…

Используя эту игру слов, Шекспир называет и желание, и женскую сущность своей возлюбленной, и ее супруга и просит добавить еще одно Уила — себя самого. В следующем, 136 сонете, поэт, закрывая глаза на Уила — мужа Смуглой дамы, молит ее найти место для него, еще одного Уила.

Ты только полюби мое названье, А с ним меня: ведь я — твое «желанье».

Таким образом, были восстановлены все звенья и едва ли стоит сомневаться в том, что Смуглая дама — вполне реальная женщина. Личная драма помогла поэту столь достоверно поведать о любви. «Правда отличает Шекспировскую любовь, в каком бы образе она ни являлась», — писал Г. Гейне в статье «Девушки и женщины Шекспира». От Клеопатры в трагедии и до Розалины в комедии — все они женщины «в самом очаровательном и в самом проклятом значении слова» и едва ли не все они напоминают Смуглую даму сонетов — героиню поэтической исповеди драматурга.

Разгадка имени вдохновительницы Шекспира подтвердила, что сонеты автобиографичны, они раскрывают тайну личной жизни поэта, его драму, и таким образом белого пятна в биографии Шекспира больше нет. Благодарить за это, считает Роуз, прежде всего следует Саймона Формана, из бесценных записей которого «мы узнаем о елизаветинской эпохе больше, чем из каких-либо других материалов». Без его помощи имя Смуглой дамы сонетов едва ли удалось бы раскрыть. Рассказ астролога полностью совпадает с тем, что писал о ней Шекспир. Как говорит Роуз, он «испытал чувство нежности к старому греховоднику за то, что тот поведал нам», и даже намеревался посвятить ему свою книгу «Шекспир-человек», изданную в 1973 году, где впервые наиболее полно воссоздана биография великого драматурга и поэта. В большом долгу считает себя Роуз и перед Бодлинской библиотекой, оказавшей всяческое содействие его работе. Но заслуга в решении загадки принадлежит и другим ученым, подтвердившим точное совпадение дат и фактов различными обстоятельствами и деталями. Так что никакой ошибки, как полагает профессор, здесь быть не может.

Большинство шекспироведов Англии высоко ценят работу Роуза. Как пишет Джеймс Олдридж, «наконец нам посчастливилось получить фрагмент биографии Шекспира, человека, который до сих пор был для нас только великим поэтом и драматургом. Всемирная известность его творчества всегда затмевала представление о нем как о смертном, то есть о человеке».

Чарлз П. Сноу и Ирвинг Стоун отметили, что Роузу впервые удалось создать полный портрет Шекспира-человека. Того же мнения и другой мастер биографического жанра — Андре Моруа: «Это великолепная книга, которая придает биографии Шекспира исторический масштаб. Это не биография викторианского типа: Шекспир и его время; это — Шекспир в своем времени, и никаким другим путем понять его нельзя… Абсолютно верно, что А. Роуз раз и навсегда решил вопрос шекспировских сонетов».

Обманутая монахиня, или поддельные письма

Готов биться об заклад,

что «Португальские письма»

написаны мужчиной.

Жан-Жак Руссо

Забытая судьба

Среди парижских печатников Клод Барбен слыл удачливым и преуспевающим. Собратья по ремеслу завидовали его успеху и умению вести дела, литераторы почитали за честь издаться у него. Известность этого книгопродавца (во второй половине XVII века было в обычае совмещать печатное и книготорговое дело) оказалась столь широкой, что о нем даже упомянул Буало в своем знаменитом трактате:

Как счастлив тот поэт, чей стих живой и гибкий Умеет воплотить и слезы и улыбки. Любовью окружен такой поэт у нас: Барбен его стихи распродает тотчас.

Книги, изготовленные в печатне Клода Барбена, по замечанию такого библиофила, как Анатоль Франс, были сработаны без особого изящества, ибо предназначались для чтения, а не для украшения стен — застарелой болезни, существующей с давних пор. Впрочем, продукция Клода Барбена была так популярна, что нередко изданные им книги попадали в салоны вельмож и даже в апартаменты короля. Во всяком случае, про одну небольшую книжку, отпечатанную у Барбена в начале 1669 года, точно можно сказать, что ею зачитывался весь Париж — от простолюдинов до аристократов. В лавочках Дворца правосудия — тогдашнего книжного центра французской столицы — тираж разобрали быстро, и оборотистый Барбен поспешил выпустить новое издание.

Называлась эта книжка «Португальские письма». Заглавие мало что говорило. Но, начав читать, невозможно уже было оторваться. Тем более что книжка небольшая — всего-навсего пять писем, написанных португальской монахиней и адресованных покинувшему ее возлюбленному, французскому офицеру. Это повесть о преданной любви, искренняя и пылкая исповедь женщины, вся жизнь которой отдана одной страсти. «Я предназначала вам свою жизнь, лишь только увидела вас, — писала она, — и я ощущаю почти радость, принося ее вам в жертву; тысячу раз ежедневно шлю вам свои вздохи, они ищут вас всюду, и они приносят мне обратно, в награду за столько тревог, лишь слишком правдивое предупреждение, подаваемое мне злою судьбою, — жестокая, она не позволяет мне обольщаться и твердит мне каждое мгновение: „Оставь, оставь, несчастная Мариана, тщетные терзания, не ищи более любовника, которого ты не увидишь никогда!“».

Отсутствие имени на обложке «Португальских писем» никого не удивляло. И до этого выходили книги, авторы которых по той или иной причине предпочитали остаться неизвестными, особенно если принадлежали к светскому обществу. Например, почти каждое произведение мадам де Лафайет — создательницы «Принцессы Монпансье», «Заиды» и «Принцессы Клевской» — появлялось либо анонимно, либо под подставным именем; скрыл свое авторство и Паскаль, когда вышли в свет его «Письма к провинциалу»; Ларошфуко пожелал остаться якобы непричастным к созданию гениальных «Максим».

Чем объяснить анонимный характер многих изданий того времени? Кроме опасения скомпрометировать себя в так называемом высшем обществе — по представлениям того времени для светского человека неприлично было заниматься профессиональным литературным трудом — молодые писатели боялись назвать себя, чтобы не повредить успеху своей книги, ведь предвзятое мнение могло сложиться заранее. Во вступлении к «Принцессе Клевской» анонимный автор откровенно признавался, что решил скрыть свое имя, «дабы позволить суждениям быть более независимыми и справедливыми», но что он, то есть автор, тем не менее обещает открыть свое имя, если рассказанная им история понравится читателям.

Но, может быть, из текста писем португальской монахини станет что-нибудь ясно о ней? И заинтригованные читатели внимательно изучали послания.

Память о минувших радостях приводила героиню в отчаяние: неужто она никогда не увидит возлюбленного вновь в своей келье? Но хотя он и сделал ее несчастной, лучше страдать, чем забыть его. «Я не раскаиваюсь в том, что обожала вас, я радуюсь, что вы обольстили меня; ваше жестокое отсутствие, вечное, может быть, ничуть не умаляет горячности моей любви… Я в восторге от всего, что сделала ради вас вопреки всем правилам благопристойности; я полагаю отныне всю свою честь и всю свою веру в том, чтобы любить вам самозабвенно всю жизнь, раз я уже начала любить вас…»

Тысячу раз в день покинутая монахиня произносит имя любимого — это ее единственная радость, непрестанно смотрит на его портрет, который ей «в тысячу раз дороже жизни», и умоляет сжалиться над ней, не оставлять навсегда. Временами ее мучают запоздалые подозрения в том, что возлюбленный никогда не питал искренного к ней чувства. Упрекая, она сознается, что убедилась в его лживости: «Вы обманывали меня каждый раз, когда говорили, что вас восхищает возможность видеться со мной наедине. Вы хладнокровно приняли решение воспламенять меня, вы видели в моей страсти лишь свою победу, и ваше сердце никогда не было глубоко затронуто ею. Разве это не великое несчастье для вас и не свидетельство малой вашей чувствительности, что вы не умели иным образом воспользоваться моим увлечением? И как могло случиться, что столь великой любовью я не могла принести вам полного счастья? Я сожалею, единственно из любви к вам, о тех безмерных наслаждениях, которые вы утратили; но почему же вы не пожелали испытать их? Ах, если бы вы знали их, вы согласились бы, наверное, что они более живительны, чем удовольствие обмануть мое доверие, вы ощутили бы, что мы много счастливее, что мы чувствуем нечто во много раз более трогательное, когда сами любим, нежели когда мы любимы».

Ее душа разрывается, она не решается даже желать, чтобы он пережил то же самое: «Я убила бы себя или умерла от горя, даже не прибегая к самоубийству, если бы уверилась в том, что вы никогда не имеете покоя, что жизнь ваша полна смятения…» Но и в сострадании она не нуждается, лишь возмущается сама собою, когда думает обо всех своих жертвах, — «утратила свое доброе имя и навлекла на себя гнев своих родственников, всю суровость законов этой страны против монахинь». Под этими словами надо разуметь специальный эдикт против любовных связей монахинь, ставших весьма частыми в ту эпоху, и сурово за это наказывавший как «провинившихся девушек, так и молодых людей, которые слишком усердно посещают монастыри».

Мариана безропотно принимает свою печальную судьбу, но тем не менее благодарна своему учителю за отчаяние, которому он причина, и за то, что с ним она испытала нежданные наслаждения, познала все восторги страсти. «Вы показались мне достойным любви еще до того, как вы сказали, что любите меня; вы поведали мне о своей великой страсти, я была восхищена этим признанием и отдалась во власть беззаветной любви…» И что же потом, после «столь приятного и счастливого начала» — «лишь слезы, лишь вздохи, лишь горестная смерть…». «Почему вы так сурово обращаетесь с сердцем, которое принадлежит вам?» — в отчаянии вопрошает она.

Как мог он, познав глубину ее чувства и ее нежности, решиться оставить ее навсегда? Зачем дал отплыть кораблю, который увез его во Францию? Не ждет ли его там другая женщина? «Как знать, очаровали ли вы лишь меня одну, или вы покажетесь привлекательны и для взора других?» Муки ревности терзают ее. Она желает, чтобы все женщины Франции признали его достойным любви, но ни одна не полюбила бы и ни одна не понравилась бы ему.

И снова ее «настигают жестокие воспоминания», когда вместе с донной Бритеш она оказалась на балконе, откуда открывается вид на Мертолу. На том самом балконе, откуда в тот роковой день увидела его и впервые «ощутила действие своей несчастной страсти».

Наконец, она пишет последнее, пятое письмо, где говорит, что порывает с ним навсегда; возвращает, плача, залоги его любви — портрет и браслеты, которые еще недавно были ей так дороги. Следует такое признание: «Я почувствовала, что вы были мне менее дороги, чем моя страсть, и мне было мучительно трудно побороть ее, даже после того, как ваше недостойное поведение сделало вас самих ненавистным мне». Но не гордость помогла ей отречься от возлюбленного. Она вынесла бы и пренебрежение и ревность, но не безразличие. И укоряет за «неуместные уверения в дружбе и смехотворные любезности» его последнего письма. Значит, ее письма не вызвали в его сердце никакого волнения. «Неблагодарный, я еще достаточно безумна, чтобы приходить в отчаяние от невозможности впредь обманывать себя мыслью, будто они не дошли до вас или не были вам переданы! Я ненавижу вас за вашу искренность, разве я просила вас сообщать мне правду с подобной откровенностью? Почему вы не оставили мне моей страсти?» — сетует она и, кажется, поддавшись здравому смыслу, обещает себе не думать о нем…

Все прочитавшие эти пылкие признания горели любопытством узнать, кто же был их автором. Но кроме того, что ее звали Мариана, нигде в тексте свое полное имя осторожная монахиня не сообщала. Ничего не проясняло и упоминание города Бежа. Впрочем, всем понятна была ее скрытность. Бедняжка слишком много выстрадала и, главное, так откровенно изливала свои чувства на бумаге, что было естественно ее желание остаться неизвестной.

Внимание к эпистолярной литературе возникло вскоре после того, как в 1627 году во Франции были учреждены специальные почтовые бюро и связь столицы с провинцией стала регулярной. Переписка растет со сказочной быстротой. И неудивительно — письмо заменяет газеты, выполняет особую роль: каждый спешит поделиться новостью, рассказать родственнику, другу или просто знакомому о последних событиях, происшедших в столице, либо, наоборот, в провинции. Письмо становится не только средством общения, но и развлечением. Нередко частную переписку читает целое общество. А это заставляет авторов писем быть особенно внимательными к слогу и стилю, и часто послания заранее пишутся в расчете на то, что их прочтут многие. Особенно увлекаются новым жанром «светские авторы». Появляются виртуозы в этой области. К примеру, писатель Гез де Бальзак, создатель жанра эпистолографии, госпожа де Севинье, оставившая несколько тысяч писем с описанием жизни и нравов французского высшего общества той эпохи; даже сама Франсуаза де Ментенон, всесильная фаворитка короля, впоследствии его жена.

Однако «Португальские письма» отличались от литературных произведений того времени. Всем давно наскучили претенциозные переживания героев книг Мадлен де Скюдери, ее десятитомные романы с запутанной и растянутой любовной интригой, жеманные чувства персонажей псевдоантичного мира.

Искренность «Писем» волновала гораздо больше, чем многословные описания «переживаний». Пять посланий молодой монахини стоили многих томов. Не было в Париже человека, который не сочувствовал бы Мариане, покинутой офицером.

Но кто соблазнитель? В обращении к читателю Клод Барбен заявил, что он с великим трудом раздобыл точную копию перевода пяти писем, «которые были написаны к одному знатному человеку, служившему в Португалии». Издатель уверял, что адресат ему неизвестен, как не знает он и переводчика. Однако вскоре имя героя открылось.

В том же году в Кельне появилась книжка писем с несколько иным названием: «Любовные письма португальской монахини, адресованные шевалье де Ш., французскому офицеру в Португалии». В издании уточнялось, что «имя того, кому эти письма были написаны, — господин шевалье де Шамильи». Публика моментально уверовала в эту версию. И Ноэля Бутона, графа де Сен-Леже, маркиза де Шамильи «возвели» в прототип героя повествования. В свое время это был человек известный, правда не носивший титула шевалье, который доставался младшим сыновьям знатных фамилий. Но в остальном многое совпадало. Выяснилось, например, что Шамильи в самом начале испанской кампании в 1661 году волонтером отправился в Португалию. В чине капитана участвовал в нескольких сражениях. Вскоре его назначили командиром полка, расквартированного в Бежа. По времени это могло быть до 1667 года. (Позже Шамильи отличится при защите крепости Грав-ан-Барбен и в 1703 году станет маршалом Франции.) Значит, он был в Бежа, вполне мог встретить здесь молодую хорошенькую монахиню и увлечься ею. Для него это было всего лишь очередным приключением, разнообразившим жизнь солдата в глухом городишке. Казалось, установили одно из действующих лиц этой подлинной истории. Тем более что сам шевалье никак не опровергал слухи.

Три года спустя автор одной книжонки утверждал, будто ему известно: однажды на корабле, перевозившем французские войска, находился некий аббат. В его руках оказались нечестивые письма, осквернившие стены святой обители. В гневе он бросил их в море, несмотря на протест молодого офицера Шамильи, пытавшегося спасти дорогую для него реликвию. Похоже, часть писем удалось сохранить, а может быть, с них сняли копии и Барбен их издал? Видимо, с ними и познакомились парижане. В некоторых справочниках до последнего времени эта версия приводилась как достоверная.

«Португальские письма» пользовались огромным успехом у современников. Об этом свидетельствуют не только переиздания, но и появившиеся вскоре продолжения. Тот же Клод Барбен вскоре выпустил вторую часть «Писем». Несколько новых посланий, уверял он читателей, публикуются по просьбе каких-то «знатных людей», пожелавших увидеть их напечатанными. Ничего общего эти письма с предыдущими не имели. В них нет ни страсти, ни боли, все сводится к светской игре в любовь, которую разыгрывают двое во время свиданий наедине или в свете.

Тогда же появляются и «Ответы на португальские письма». Сначала их выпустил парижский печатник Жан-Батист Луазон, затем они вышли в Гренобле у Робера Филиппа. Первый в обращении к читателю объяснял, будто бы письма были получены «от настоятельницы монастыря, которая задерживала и оставляла у себя эти письма, вместо того, чтобы отдавать их монахине, коей они предназначались».

Каждое письмо действительно представляло собой «ответ» на послание Марианы. Однако создал их явно ремесленник, к тому же в угоду чувствительной публике присочинивший счастливый конец, — «дворянин, написавший их, вернулся в Португалию». Иначе говоря, Мариана встретилась с любимым.

Что говорить, издатели напали на золотую жилу и получали, надо полагать, немалые барыши.

Автор «Ответов…», изданных в Гренобле, откровенно заявлял, что, несмотря на недосягаемую красоту «Португальских писем», он надеется на успех, «даже если его „Ответы…“ окажутся лишенными этого чудесного свойства». «Ежели они и не будут преисполнены пылкой и страстной любви, что из того? Лишь бы им была присуща некая живость», — откровенничал он, одновременно признавая, что «первые Письма написаны молодою девушкой и что в душе представительниц слабого пола страсть проявляется с большей силой и пылкостью, нежели в душе мужчины, где она всегда отличается большей сдержанностью». И далее, как бы вновь оправдываясь: «Эта девушка-монахиня, более склонная к сильной привязанности и любовным порывам, нежели светская женщина; и что я, не будучи ни молодой девушкой, ни монахиней, а может быть, и вовсе не склонный к нежностям, не смогу в своих „Ответах…“ придать выразительности тем чувствам, которыми справедливо восхищаются в „Письмах“.

Автор довольно трезво оценивает свой труд, явно уступающий шедевру, отмеченному подлинной искренностью и непритворной страстью.

Так 1669 год, начавшись выходом в свет „Португальских писем“, можно сказать, прошел под их знаком. Ни галантный роман Лафонтена „Любовь Психеи и Купидона“, ни издание мольеровского „Тартюфа“ и постановки „Британника“ Расина не могли сравниться по успеху с небольшой книжкой, выпущенной Клодом Барбеном.

Короткий эпистолярный монолог Марианы превзошел в популярности иные издания тем, что в нем отразились, как писал академик В. М. Жирмунский, „черты нового чувства жизни, которые делают португальскую монахиню первой в длинном ряде страстных и страдающих любовниц“. Горькие стоны Марианы, раздавшиеся из-за стен монастыря, „интимные признания наивной провинциалки-монахини, до конца потерявшей свою душу в любви“, затмили ее предшественниц: от древнегреческой сладкоголосой Сафо, бросившейся в море из-за неразделенной любви к красавцу Фаону, до венецианской поэтессы Стампа, за сто лет до португальской монахини прославившейся стихами, посвященными несчастной любви.

Полное имя монахини так и оставалось неизвестным, в каждом новом издании упоминался только адресат — Шамильи.

Правда, еще в год публикации писем один третьестепенный литератор высказал подозрение, что это „ловкая махинация находчивого издателя“. Но лукавый Клод Барбен клялся и божился, что это точный перевод имеющегося у него текста на португальском языке. Но слово издателя XVII столетия немногого стоило. Впрочем, называли даже имя переводчика: в том же кельнском издании, где упоминалась фамилия адресата писем, говорилось, что их перевел некий Кюйерак. Так что сомневаться в подлинности „Писем“, считать их плодом чьей-то фантазии не было никаких оснований. Написать их могла только женщина, испытавшая сильную любовь и пережившая больше горе.

Но вот девяносто лет спустя знаменитый писатель и философ Жан-Жак Руссо безапелляционно заявил, что „Португальские письма“ написал мужчина. Он готов был биться об заклад, что эти письма подделаны. Руссо был убежден, что женщины не могут „ни описывать, ни испытывать страсть“, не могут обладать столь высоким литературным дарованием, чтобы создать такие замечательные письма. Однако мнению Руссо противостояли восторженные отклики таких писателей, как Жан де Лабрюйер в XVII веке, Шодерло де Лакло в XVIII, Сент-Бев в XIX веке. О письмах не раз вспоминает Стендаль: „Надо любить так, — говорит он в „Жизни Россини“, — как „португальская монахиня“, всем жаром души, запечатлевшейся в ее бессмертных письмах“. В нашем веке страстным поклонником и пропагандистом „Писем“ стал поэт Райнер Мария Рильке, в 1908 году написавший о них статью, а в 1913 году переведший их на немецкий язык. „В этих письмах, — восклицал он, — точно в старых кружевах, тянутся нити боли и одиночества, чтобы сплестись в цветы“.

Имя монахини оставалось загадкой вплоть до 1810 года, когда ученый-эллинист и библиофил Ж.-Ф. Буассонад, выступавший обычно под псевдонимом Омега, сообщил об интересной находке. В опубликованной на страницах „Журналь де л’Ампир“ заметке он заявил, что на его экземпляре первого издания „Писем“ незнакомым почерком сделана примечательная надпись: „Монахиню, написавшую эти письма, звали Мариана Алькафорадо из монастыря в Бежа, расположенного между Эстрамадурой и Андалузией. Офицер, которому адресованы эти письма, был граф де Шамильи, тогда граф де Сен-Леже“.

Открытие Буассонада подтверждало догадки современников относительно адресата, но главное, укрепляло веру в подлинность писем и проливало свет на имя таинственной монахини.

В 1824 году книгу перевели на португальский язык и занесли в список выдающихся литературных памятников. К поискам подключились литературоведы Португалии. Они установили, что в XVII веке монахиня с таким именем действительно существовала. Она жила в монастыре св. Зачатия города Бежа. Обнаружили даже свидетельство о ее крещении, о чем сообщил Л. Кардейро в своей книге „Сестра Мариана — португальская монахиня“ (1888). Получалось, что она родилась в Бежа за двадцать девять лет до выхода в свет „Писем“. Умерла здесь же, в монастыре, в 1723 году, аббатиссой. Монахиней стала в 1660 году. Три года спустя в Португалии оказался граф де Шамильи и встретил прекрасную затворницу. Возможно, познакомились они через ее брата Балтазара, с которым Шамильи участвовал в одной кампании в 1666 году.

Все совпадало — время пребывания французского офицера в Бежа, возраст его и монахини. Правда, настораживали отдельные неточности. Например, в надписи, обнаруженной Буассонадом на книге и в записях о крещении и смерти монахини, имя ее написано по-разному. Теперь, когда стало известно имя автора писем и его биография, нельзя было не заметить искажения некоторых фактов в жизни монахини. Так, в „Письмах“ ее мать пребывала в добром здравии. На самом же деле в то время, когда они писались, ее уже не было в живых. Странным выглядело и другое. Монахиня писала, что с балкона ей виден город Мертола. Но как она могла разглядеть город, расположенный более чем в пятидесяти километрах от монастыря? Прожив всю жизнь в Бежа, она не могла этого не знать. Чем же объяснить эту „описку“? Видимо, подлинному автору „Писем“ не были известны такие подробности. Все чаще приходили на память слова Ж.-Ж. Руссо, предполагавшего ловкую подделку. Неопределенность сохранялась до 1926 года, пока англичанин Ф. К. Грин не обнаружил имя подлинного автора прославленных „Писем“. Им оказался Гийераг — тот, кто в кельнском издании выступал в скромной роли переводчика с португальского, где его фамилия была, правда, несколько искажена. Среди рукописей парижской Национальной библиотеки Грин нашел полный текст королевской привилегии, выданной 28 октября 1668 года Клоду Барбену на печатание книги Гийерага.

Но и после этого кое-кто не верил, что это литературный обман. Мнения разделились и среди литературоведов. Если Э. Сидаде и Ж. Коэльо склонны были полагать, что „Письма“ португальского происхождения, то Г. Родригеш присоединился к точке зрения Грина и опубликовал в середине 30-х годов исследование, заглавие которого говорит само за себя: „Мариана Алькофорадо. История и критика литературного подлога“. С ним был абсолютно не согласен француз К. Авлин. По его мнению, „Письма“ вне всякого сомнения подлинны; они написаны женщиной, монахиней и адресованы Шамильи. Причем нет оснований сомневаться, считал он, что автором посланий была португальская монахиня, а содержащиеся в них приметы эпохи совершенно достоверны. Что касается Гийерага, то он исполнил лишь скромную роль переводчика на французский.

В начале 50-х годов нынешнего века австрийский филолог Л. Шпитцер, мастер стилистического анализа, вроде бы доказал, что автор „Португальских писем“ — француз. В них, по его словам, „новая Элоиза изучает самою себя с помощью психологии и стиля французского театра XVII века“. Однако мнение авторитетного ученого не убедило тех, кто считал письма подлинными. И только сравнительно недавно, благодаря розыскам и исследованию французского ученого Ф. Делоффра, загадка была окончательно разрешена: португальская монахиня в действительности оказалась гасконским дворянином. Выпущенная парижским издательством „Гарнье“ в 1962 году книга Ф. Делоффра и И. Ружо „Португальские письма“, „Валентинки“ и другие произведения Гийерага» окончательно устранила все возражения относительно авторства. Профессор Делоффр и его соавтор нашли стихотворения Гийерага, поразительно похожие на прозу «Писем», и его переписку. Они тщательно сравнили другие сочинения Гийерага с «Португальскими письмами» и обнаружили между ними сходство стиля и самого духа. Кроме того, несомненно их родство с литературными вкусами модных салонов, где часто бывал Гийераг.

Теперь стало понятным, в каком «духовном климате» появились на свет «Письма». Во всяком случае, не в португальском монастыре. «Они возникли в той же атмосфере, — отмечает литературовед А. Адан, — в какой графиня де ла Сюз и г-жа де Вильде писали свои элегии, а героини Расина выражали безумную ревность и мучения поруганной любви в таких словах, каких люди не слышали с далеких времен древности». А это значит, что «Португальские письма» могли быть созданы, по его мнению, только в Париже и именно в 60-е годы XVII столетия — период небывалого интереса к документальности и достоверности. И автор их «не несчастная монахиня, а писатель, человек высокой культуры, мастерски владевший „риторикой“ страсти, той „риторикой“, которая уже вошла тогда в жизнь, а незадолго до этого была введена в литературный обиход новым поколением французских писателей, современников Гийерага».

Из обширного предисловия Делоффра не ясно только одно: подсказан сюжет «Писем» подлинной историей или нет. Некоторые литературоведы (в частности, А. Адан) и по сей день считают, что в их основе лежит истинное происшествие.

Остается добавить несколько слов о Гийераге. Лишь теперь полностью стало известно творческое лицо писателя, игравшего, как показали Делоффр и Ружо, далеко не последнюю роль в литературной жизни своего времени. Причем биография писателя, впервые изученная, стала едва ли не главным аргументом при доказательстве авторства Гийерага.

Впрочем, его жизнеописание не отличается какими-либо особыми событиями. Предки — зажиточные буржуа — жили в Бордо. Ровно за сто лет до рождения нашего героя его прапрадед, президент парламента — высшего судебного органа — купил дворянство, а с ним вместе и построенный в X веке замок Гийераг, присоединив его название к своей фамилии. Отец по семейной традиции был парламентарий. Умер он, видимо, от чумы, когда сыну, Габриэлю-Жозефу де Лаверню де Гийерагу, еще не исполнилось и трех лет. Молодой Гийераг рано приобщился к чтению, благо в его распоряжении осталась прекрасная библиотека. Из ее описания, которое занимает тридцать страниц, можно представить, что это было за собрание: богатый подбор древнегреческих классиков — книги по истории и географии, философии и риторике, поэзия и драматургия. Наряду с этим — литература по естественным наукам, алхимии, военному делу, архитектуре и т. д. Большой раздел занимали труды по юриспруденции. Хорошо были представлены и современные романы.

Свое образование молодой Гийераг продолжил в стенах знаменитого столичного Наваррского коллежа. Здесь он познакомился со своим земляком, предприимчивым Даниэлем де Коснаком, впоследствии оказавшим ему важную услугу.

В 1650 году Габриэль-Жозеф становится адвокатом при парламенте своего родного Бордо. Однако, не изжив привычки парижских школяров, продолжает вести разгульную жизнь, и расходы молодого повесы приводят в ужас его матушку.

Между тем де Коснак становится доверенным лицом принца Конти. Благодаря ему в числе приближенных принца оказывается и молодой адвокат. Наделенный живым умом, остроумный и неистощимый на выдумки Гийераг как нельзя лучше пришелся ко двору легкомысленного принца и его сестры герцогини де Лонгвиль. Здесь он свел знакомство с герцогом Ларошфуко — одним из блестящих умов эпохи, автором знаменитых «Максим», близко сошелся с Мольером, возглавлявшим труппу «собственных комедиантов принца Конти». Говорили, что это он подал комедиографу идею «Тартюфа» и указал на прототипа героя будущей комедии — святошу аббата Рокетта из свиты принца Конти.

При Конти он провел более десяти лет, со временем заменив умершего поэта Сарразена на посту секретаря принца. Вместе с ним будет участвовать в походах в Каталонию и Италию, не столько как сподвижник по ратным подвигам, сколько как организатор увеселений своего покровителя. По-прежнему он слыл вертопрахом и мотом. Это не помешало ему вдыхать воздух замка Рамбуйе, числиться другом г-жи де Ментенон, всесильной фаворитки короля, и пользоваться покровительством самого Кольбера. Его ценили как острослова, незаменимого в светских развлечениях, мастера на разного рода выдумки.

Наблюдательный Гийераг чутко уловил настроения времени. Он посвящен в галантные интриги придворных, в частности герцогини де Лонгвиль. Возможно, она доверяла ему свои сердечные тайны, он видел слезы и вспышки гнева обманутой любовницы, терзающейся при мысли о «невероятных наслаждениях», о которых с такой горечью будет вспоминать португальская монахиня. Через несколько лет гордая и властная г-жа де Лонгвиль превратится в чрезвычайно набожную святошу и, исповедуясь, пообещает оставшуюся жизнь посвятить Богу.

Далекий от религиозного экстаза, Гийераг, тем не менее, также приходит к мысли о необходимости упорядочить свою жизнь. Он женился на Марии-Анне де Понтак, то есть Мариане (не отсюда ли имя героини «Португальских писем», замечает в послесловии к их последнему научному русскому изданию А. Д. Михайлов). Видимо, на приданое жены покупает должность первого председателя высшего податного суда в Бордо. Затем — покупка поместья Монсегюр.

Вскоре, однако, он покинул жену и свои замки и отправился искать счастья в столицу.

Здесь он часто бывал в кабачке «Белый баран» на площади у кладбища св. Иоанна, где обычно собирались литераторы и актеры. Сюда частенько заглядывали Мольер и Лафонтен, Расин и Буало. Веселый и остроумный Гийераг снискал их уважение тонким умом и легким нравом, хорошими манерами, обходительностью, но главное — разносторонними познаниями. Одно время он руководит «Газетт де Франс».

С тех пор, как возник первый, ставший знаменитым салон маркизы де Рамбулье, прошло пятьдесят лет. За это время салонов в Париже стало значительно больше. Здесь развлекались, устраивали литературные игры, сочиняли мадригалы и максимы, учились искусству беседы, умению вести себя в обществе. Часто в салонах бывали писатели и поэты. Здесь обсуждали книжные новинки, события художественной жизни. Салоны становились своеобразными интеллектуальными центрами.

Гийераг частый посетитель известных салонов той поры — мадам де Сабле и мадам де Лафайет, где он совершенствует свои познания в «науке страсти нежной» и умении вести «любовную игру». Впрочем, если о его уме и образованности известно из мемуаров той эпохи, то о его галантных похождениях свидетельств нет. И можно лишь предполагать, что в письмах монахини отразился его личный опыт.

Но как бы то ни было, успех книги способствовал его придворной карьере. Буквально несколько месяцев спустя после выхода ее в свет Гийерагу разрешено купить должность «секретаря покоев и кабинета Его Величества». Место почетное и прибыльное. Отныне он доверенное лицо монарха, даже спит в его гардеробной.

Карьера при дворе вытесняет его литературные занятия. Правда, по совету короля он написал комедию на политическую тему, но успеха она ему не принесла. Он отдалился от литературного мира, от друзей-писателей и сблизился с королевским окружением. Вскоре таланты и преданность Гийерага оценили — он назначен послом в Константинополь. Случилось это в 1679 году, когда появился роман Мадлен де Лафайет «Принцесса Клевская» — эта, как говорят французы, «принаряженная и слишком рассудительная сестра португальской монахини», то есть ровно через десять лет после опубликования писем Марианы.

В сентябре новый посол покинул Тулон вместе с женой, ошеломленной этим запоздалым свадебным путешествием, и красавицей дочерью. Тогда же к берегам Порты отправился и Антуан Галлан — полиглот, будущий переводчик «Тысячи и одной ночи» — закупать рукописи и медали. Он будет давать послу и его дочери уроки современного греческого языка.

Талант дипломата и политика помог ему добиться выгодных для Франции соглашений. Его приглашают на аудиенцию в Адрианополь к великому визирю, допускают на заседание дивана — этого не был удостоен ни один из его предшественников. Однако не прошло и пяти лет, как 4 марта 1685 года Гийераг скончался от апоплексического удара.

Вдова и дочь остались без средств к существованию. Как записал герцог Сен-Симон в своих знаменитых мемуарах, Гийераг «промотал все свое состояние на фрикасе». По словам того же герцога, маркиз д’О, офицер корабля, который прибыл за вдовой посла, «начал ухаживать за мадемуазель де Гийераг и понравился ей». По пути на родину судно остановилось у берега, где когда-то находилась легендарная Троя. «Место было слишком романтичным, чтобы сопротивляться обаянию офицера, они сошли на землю и поженились». Благодаря покровительству госпожи де Ментенон, господин д’О стал управляющим графа Тулузского.

Когда А. Галлан перевел знаменитые арабские сказки на французский язык, сделав их достоянием европейского читателя, в посвящении к переводу он уделил несколько слов покойному Гийерагу, назвав его гением, «в высшей степени способным наслаждаться прекрасным и умеющим оценить его по достоинству». Еще одну характеристику мы встречаем у Буало, который сказал про него:

«Ум, рожденный для двора, властелин в искусстве нравиться, Гийераг, который умеет и говорить и молчать…»

Посмертная судьба была не милостива к Гийерагу: как литератора его забыли. И только в наши дни, спустя 300 лет, когда удалось наконец разгадать загадку «Португальских писем», имя Гийерага возвращено литературе. Отныне установлено, что «Португальские письма» написал он и родина их — Франция.

Впрочем, как писал Жан Патри в «Биографическом словаре авторов», «кто бы ни был создателем „Португальских писем“, они всегда будут исключительным, в некотором роде чудесным возгласом страсти, доведенной до крайности».

Ужин в замке, или таинственная Клотильда

…In oktavo

За столом в зале старинного замка сидела компания военных, в основном офицеры флота Его Величества короля Франции. Лишь один из гостей был в штатском — по виду англичанин. Выпито было уж изрядно, языки развязались, беседа становилась все более сумбурной. Среди офицеров выделялся молодой француз лет тридцати с небольшим. Его внешность — глаза и волосы, порывистые движения — выдавали в нем человека романтического, в то время как шрам на лбу свидетельствовал об отваге и выпавших на его долю опасных приключениях. Звали его Жозеф-Этьен де Сюрвиль. Он был маркизом, с шестнадцати лет служил королю, воевал на Корсике. Подхваченный порывом сочувствия американским повстанцам, вместе с Лафайетом пересек океан и сражался против англичан. С тех пор Сюрвиль проникся великой ненавистью к британцам. Неприязнь к ним он сохранил и после возвращения из-за океана, о чем любил упоминать при всяком удобном случае.

И сейчас он был настроен явно агрессивно: сосед по столу не давал ему покоя. В расчете на то, что англичанин его услышит, Сюрвиль начал громко рассказывать о том, каким образом английский адмирал Родней поднимал храбрость своих вояк. Он спаивал их перед боем до такой степени, что французы втаскивали пленных на борт фрегатов, как мешок с грязным бельем. Взрыв смеха потряс залу. Все уставились на англичанина. Удар не прошел мимо цели. По всему было видно, что милорд не оставит такого заявления без последствий.

Дуэль была примечательной. Решено было биться в доспехах и латах, благо те оказались тут же под рукой. Закованные в железо, они скрестили оружие. Бой был жестоким. То и дело противники обменивались мощными ударами. Временами казалось, что гибель одного из дерущихся неминуема — с такой силой они обрушивались друг на друга. Но все кончилось благополучно. Недавние враги — в помятых латах, покрытые синяками, но, тем не менее, невредимые, — прервали бой, чтобы отметить примирение веселой пирушкой.

Во время ужина Сюрвиль прочитал несколько стихов. На вопрос, кто их автор — уж не он ли сам! — маркиз загадочно промолчал. Друзья продолжали подшучивать над его тайной страстью к сочинительству. Впрочем, они и раньше знали о том, что за маркизом водится этот грешок. Но всерьез никто его вирши не принимал. Так же, как и критики — более опытные и изощренные судьи, — считавшие, что увлечение маркиза сочинением стихов всего лишь страсть графомана к рифмоплетству. Но то, что прочитал Сюрвиль в тот день в замке, было истинной поэзией.

Неужели автор прекрасных стихов — маркиз де Сюрвиль? Настойчивые вопросы друзей вынудили подвыпившего маркиза к чистосердечному признанию, правда, сделанному им под большим секретом. Он заявил, что владеет тайной бесценного клада. Собеседники готовы были выслушать необыкновенную историю о награбленных пиратами сокровищах, о пещере, где они хранятся. Однако их ждало разочарование. Оказалось, Сюрвиль владел тайной не простого клада, а поэтического. Точнее, в его руках находились рукописи его прабабки, труверессы XV века Клотильды де Сюрвиль. Как сообщил маркиз, он как раз и занимается расшифровкой и перепиской этих рукописей. По словам Сюрвиля, публикация наследия средневековой поэтессы станет огромным событием в литературной жизни.

Но планам Сюрвиля не суждено было сбыться. Помешала революция. Потомок поэтессы не стал ждать, когда «национальная бритва» — гильотина — отсечет его голову от туловища. В 1791 году он покинул Францию.

Побег можно бы было считать вполне благополучным, если бы не случай, произошедший с Сюрвилем по дороге. Когда карета, в которой он ехал, подъезжала к местечку Ардеш, из леска выскочили бандиты. Вместе с ценностями, оказавшимися при нем, а также документами, подтверждавшими его, маркиза, благородное происхождение, к бандитам в руки попали и бесценные рукописи его прародительницы. К счастью, предусмотрительный Сюрвиль успел заранее снять копии с творений поэтессы.

В Дюссельдорфе, где оказался Сюрвиль, собралось немало представителей французской аристократии. Среди беглецов находился и лейтенант морского флота виконт де Вандербург. Он и Сюрвиль, который тоже был морским офицером, подружились. Маркиз с горечью поведал товарищу по несчастью о своих злоключениях. Рассказал он ему и о поэтическом наследстве своей прабабки, заявив, что непременно издаст отдельным сборником ее стихи и поэмы «Ода Беранже де Сюрвилю», «Королевская песнь Карлу VIII» и другие.

Вандербург был взволнован и потрясен тем, что услышал и увидел. Рукописи XV столетия! Он понимал, какую ценность представляют эти листы. Но его восторг был чисто «платоническим» — из любви, как говорится, к искусству. Хотя другой на его месте мог бы попытаться извлечь пользу из всего этого, тем более что Сюрвиль разрешил снять копии Вандербургу с некоторых стихов.

Вскоре друзья расстались. Прощаясь, Сюрвиль вновь подтвердил свое намерение издать стихи, как только вернется на родину.

Случай не заставил себя долго ждать. Маркиз получил возможность вернуться во Францию. Но об издании рукописи думать было рано — он ехал с тайным поручением как «королевский эмиссар». Судьба Сюрвиля оказалась трагичной. Он был схвачен и расстрелян осенью 1798 года. Перед самым концом, находясь в камере смертников тюрьмы Пюи, он успел передать стихи прабабки в верные руки. В прощальном письме он писал жене, что не может сообщить, где оставил рукописи (переписанные его собственной рукой) бессмертных творений Клотильды, которые так мечтал увидеть опубликованными. «Их передадут тебе, — писал маркиз, — через несколько дней дружеские руки, которым я их доверил. Прошу тебя сообщить об этих рукописях литераторам, тем, кто сможет их оценить, а затем распорядись ими по своему усмотрению». В заключение Сюрвиль умолял сделать так, чтобы плоды его изысканий не были потеряны для грядущих поколений и, что самое главное, для его семьи.

Прошло немало времени после смерти маркиза, а «дружеские руки», о которых он писал в своем письме, все не появлялись. Мадам де Сюрвиль, несмотря на свое благоразумие, не в силах была что-либо предпринять. Не мог помочь ей в этом и Вандербург. К тому времени он не только вернулся в Париж, но и добился, чтобы его имя вычеркнули из списка эмигрантов. И хотя жил он бедно, зарабатывая литературным трудом, надежд на лучшее не терял. Вспомнив о Сюрвиле и его прабабке, он начал поиски. Они привели его в дом к вдове бывшего друга. Когда ему и вдове маркиза казалось, что надеяться уже не на что и рукописи исчезли навсегда, неожиданно появилась женщина, доставившая бумаги казненного маркиза. Среди них оказались и бесценные рукописи.

Теперь и Вандербург считает своим долгом познакомить свет с наследием Клотильды.

Ему удается заинтересовать издателя Анриша. И вот рукопись XV века уже печатается. Но когда казалось, что цель близка, что удастся, наконец, выполнить завет друга, все внезапно рухнуло. Осторожный издатель заколебался. Его смутили отдельные строки в «Оде Беранже де Сюрвиль». Он усмотрел в них явный намек на современность!

Гонимый своими подданными, самый благородный из принцев Блуждает, он изгнан со своих собственных земель, Бродит из замка в замок, из города в город Вынужденный бежать из тех мест, где ему бы царить, А люди ничтожные, изменники и раболепные подонки Осмеливаются, о преступление, требовать суда над ним! Нет, нет! Не может длиться преступное безумие. Французский народ ты вернешься к своему королю! (Подстрочный перевод)

Издатель Анриш не может напечатать такое. Ведь это явный намек на Людовика — законного короля. Он отказывается рисковать. И только благодаря мадам де Сюрвиль, которая использовала свои знакомства и достала официальное разрешение, стихи Клотильды увидели свет. Это произошло в середине мая 1803 года. На обложке томика, изданного in oktavo* (*in oktavo (лат.) — в восьмую долю бумажного листа), было оттиснуто: «Стихи Маргарит Элеоноры Клотильды дю Валлон-Шали, дамы де Сюрвиль, французской поэтессы XV века». В книге помещалось тридцать семь стихотворных произведений: эпистолы, рондо, триоле, героические сказания. Открывало сборник обширное предисловие. Автором его был Вандербург. В нем он писал, что Клотильда родилась около 1405 года в родовом замке своего отца, доблестного рыцаря Луи Фердинанда де Валлона. Мать ее была образованной женщиной. Воспитание Клотильда получила при дворе Гастона де Фуа, герцога Немурского. В одиннадцать лет она уже переводила Петрарку и поражала окружающих талантами. К тому же одаренное дитя росло среди избранных подруг, прелестный ум и изысканный вкус которых в немалой степени повлияли на формирование ее характера. В шестнадцать лет Клотильда вышла замуж за Беранже де Сюрвиля, который, однако, скоро ее покинул и, «вняв зову чести», пошел сражаться в рядах дофина Карла. Тогда-то любящая супруга и написала знаменитую героическую песнь в честь мужа, которого ей больше не суждено было увидеть. Овдовев, Клотильда одиноко жила в своем замке, где и умерла в возрасте девяноста лет.

Весь Париж был увлечен творчеством неизвестной до тех пор поэтессы. Маленькая книжка стихов труверессы Клотильды выдержала за полтора года три издания. Но больше всех, пожалуй, восторгались женщины. Им были особенно близки воспеваемые автором чувства «нежной матери», «супруги, сгорающей от огня чистой любви», всех волновали строчки стихотворения «Стихи моему первенцу», положенные тогда же на музыку Бертоном.

Расхождения во мнениях не было: большинство творений Клотильды проникнуты настоящим поэтическим вдохновением, язык их гибок, чист, гармоничен, а стиль — что было особенно редко в эпоху, когда якобы жил автор, — граничит с совершенством.

Однако вскоре раздаются, правда, пока еще немногочисленные, голоса сомнения. Но они тонут в общем хоре похвал и восторгов. Писатели и академики высказываются печатно за полную аутентичность стихов. Среди этого всеобщего восторга как гром среди ясного неба воспринимаются слова о том, что стихи написаны современником, человеком XIX столетия, в них явно чувствуется усилие подражать стилю XV века. Часто это подражание наивно и еще чаще неудачно. Зерно сомнения было брошено. И вот уже литературный Париж разделен на два лагеря. Одни с пеной у рта отстаивают подлинность творчества Клотильды де Сюрвиль, другие не менее пылко изобличают обман. Клотильда никогда не существовала, доказывает «Журналь де Пари», маркиз де Сюрвиль единственный автор стихов своей мнимой прабабки.

Домыслы ползут по городу. Один лишь Вандербург продолжает спорить, возмущаться, доказывать. Многим кажется странным, что современникам поэтессы не было ничего известно о ее творчестве. В этом нет ничего удивительного, заявляет Вандербург, что же касается отсутствия оригиналов рукописей, то сомневаться не приходится — они исчезли в вихре революции.

Постепенно происходит интересная метаморфоза. Автор предисловия Вандербург, столь рьяно защищавший подлинность творчества Клотильды, объявляется обманщиком — создателем стихов, подписанных ее именем. Поначалу это озадачило Вандербурга. Затем стало льстить. Всюду, где бы он ни появлялся, его встречают как скромного автора великолепных стихов, скрывшегося под псевдонимом. Нежданная слава обезоружила пылкого защитника Клотильды. Он уже не протестует ни против нападок на нее, ни против того, что его самого называют творцом стихов. Наконец, как апофеоз его восхождения на вершину славы, Академия раскрывает перед ним свои двери, он попадает в сонм «бессмертных».

Через несколько лет, в 1824 году, выходит новый сборник стихов Клотильды де Сюрвиль. Но в этот раз с установлением авторства было гораздо легче. Книжонку эту состряпали два литератора — неисправимый Шарль Нодье и барон Ружу. В стихах, якобы сочиненных поэтессой XV века, они писали о Копернике, спутниках Сатурна, открытых через двести лет после ее смерти, и многих других фактах и событиях, о которых бедная Клотильда понятия не могла иметь и знать не знала.

Но кто же был автором стихов, помещенных в первом сборнике Клотильды де Сюрвиль, изданном в 1803 году?

Одно из двух, как считают исследователи, либо автором этой ловкой подделки (а в этом почти уже никто не сомневался) — был маркиз де Сюрвиль, либо Вандербург.

Критик Сент-Беф написал целую обвинительную речь, в которой автором стихов Клотильды признавался Сюрвиль. И все же нельзя сказать, что в этой истории все было ясно, что «проблема Сюрвиля» перестала существовать. Напротив, об этом написано такое количество работ, что только перечисление их займет несколько страниц.

Однако Клотильда сохранила и верных ей защитников. Профессор Масэ доказал, что она существовала на самом деле. Он даже обнаружил брачное свидетельство Клотильды и запись о крещении ее сына. Правда, Масэ, человек осторожный, не утверждал, что все в литературном наследстве, которое дошло до нас, принадлежит самой поэтессе. Немало отсебятины, по его мнению, в ее рукописи, видимо, внес Сюрвиль, стремясь омолодить текст, сделать его современным.

Доказать существование Клотильды де Сюрвиль — это еще не значит доказать ее авторство, — справедливо замечали профессору его оппоненты. Ведь и поэт Гильом Кольте, напоминали Масэ, выдавал свою жену Клодину, бывшую служанку, за поэтессу, приписывая ей свои собственные стихи. Делал он это для того, чтобы оправдать в глазах друзей женитьбу на прислуге.

В ответ Масэ извлек из архива два десятка писем Вандербурга к вдове Сюрвиль, после чего подозрение в его авторстве отпало. Оставался Сюрвиль. Правда, его собственная поэтическая бездарность заставляет сомневаться в том, чтобы он мог быть способен на такую талантливую подделку. А, впрочем, почему бы и нет?

Кавалер в юбке, или шпион при царском дворе

Шутка с переодеванием

На одном из блестящих придворных маскарадов в Версале, которыми так славилось роскошное царствование Людовика XV, внимание короля привлекла молодая особа. Старый селадон с первого взгляда пленился девушкой, которую до этого никогда не встречал при дворе. У нее были прекрасные белокурые волосы, светло-голубые, томные с поволокой глаза, щеки цвета спелого персика, рост небольшой, фигура изящная и стройная с гибкой талией. Вокруг нее вился рой кавалеров.

— Очаровательное существо, — простодушно заметил король. — Кто она?

— Ваше Величество, — отвечала ему уязвленная маркиза Помпадур, многолетняя его фаворитка, — Вы, кажется, забыли, что сегодня здесь маскарад и каждый из его участников играет какую-нибудь роль.

— Но какую роль может исполнять эта прелестница? — удивился Людовик. — Она, мне кажется, сама естественность и так мила…

— Боюсь разочаровать вас, но это вовсе не то, что вам показалось, — не без удовольствия продолжала осведомленная фаворитка. — Это молодой шевалье, всего лишь наряженный женщиной.

— Не может быть, — снова изумился монарх. — Вот уж никогда бы не подумал. Но если это так, то сходство с женщиной поразительное. — И помолчав, приказал: — Пусть подойдет, я хочу с ней, то есть с ним, поговорить.

Кавалер, наряженный женщиной, был представлен. Из разговора выяснилось, что зовут его д’Эон де Бомон, на маскарад его привела графиня Рошфор, она же подала мысль нарядиться в женское платье.

Король, хотя и был несколько разочарован таким неожиданным пассажем, весело рассмеялся, заметив, что мистификация удалась на славу и находчивому шевалье полагается приз за самый оригинальный маскарадный костюм.

Осталось неизвестным, в чем состоял этот приз и как вообще был вознагражден за свою находчивость и смелость двадцатисемилетний дворянин. Известно лишь, что дальше произошло то, что изменило судьбу кавалера, превратило его на много лет в женщину и ввергло в политические игры эпохи.

Когда шевалье д’Эон раскланялся, мадам Помпадур, явно довольная тем, что сластолюбивый повелитель промахнулся и охота на очередную жертву не состоялась, подала мысль использовать кавалера на политическом поприще. Лукаво улыбнувшись, она предложила: «Почему бы не послать этого мастера переодевания под видом женщины в Россию в качестве тайного агента? Возможно, он будет более удачлив, чем другие».

Людовик неуверенно возразил:

— Сомневаюсь. Есть ли нужда посылать кого-либо под видом женщины? Что это даст?

— Не забывайте, что русская правительница — Елизавета, а кто как не женщина скорее найдет общий язык с женщиной же, — резонно заметила маркиза.

Подумав и оценив совет, король изрек:

— Пожалуй, вы правы, стоит рискнуть.

Здесь необходимо сделать пояснение. Дело в том, что в то время, к которому относится наш рассказ, то есть в 1755 году, отношения между Парижем и Петербургом в силу различных причин были сильно испорчены. Причем настолько, что обе державы отозвали своих послов. Влияние Франции при русском дворе было подорвано. Между тем французская дипломатия, обеспокоенная политикой Пруссии, ее союзом с Англией, с которой Франция вела многолетнюю борьбу за колонии и господство на море, приступила к созданию антипрусской коалиции. Без России такая коалиция была бы значительно ослабленной. В Париже это прекрасно понимали. Но, как говорится, напрашиваться в друзья не рисковали, опасаясь получить «от ворот поворот» и потерять престиж.

Но если нельзя действовать официально, то можно использовать другие каналы, чтобы прощупать настроения петербургского двора. Или, во всяком случае, хотя бы знать, что там происходит. С этой целью было послано несколько тайных агентов, но всех их задержали на границе и вернули обратно (на этот счет имелся приказ), а один, добравшийся до Петербурга и разоблаченный как шпион, угодил даже в Шлиссельбургскую крепость. Так что дело это было небезопасное.

Вот почему предложение послать агента в Петербург, прибегнув к столь ухищренному способу, показалось Людовику заманчивым. Он распорядился разработать план операции, поручив это дело принцу Конти, одному из руководителей «секрета короля», или, иначе говоря, личной разведки монарха, помимо существующей официальной дипломатии.

Возник, естественно, вопрос, достанет ли ловкости и сноровки у переодетого в женское платье кавалера выполнить такое ответственное поручение. Одно дело щеголять в роброне и фижмах на придворном маскараде, совсем другое — тайно проникнуть во враждебную среду и не один день выдавать себя за женщину. Но в беседе с Конти д’Эон уверил его, что справится с этой задачей.

Что двигало им, когда он соглашался? Видимо, жившая в нем склонность к авантюрам, что подтверждает вся его дальнейшая полная приключений жизнь.

Как бы то ни было, д’Эон принял поручение и стал под руководством Конти готовиться к отъезду. Принц имел и личную заинтересованность послать верного ему человека в Петербург. Честолюбивый и самонадеянный, он рассчитывал через него предложить свою руку сорокашестилетней Елизавете Петровне или с ее помощью стать во главе русской армии; на худой конец, заполучить вакантный тогда престол герцогства Курляндского. Был у этого наивного наглеца еще один сумасбродный план — он лелеял мечту о польской короне.

Всему этому и должен был способствовать д’Эон с его поразительным талантом изображать женщину.

То ли благодаря его природной женственности, то ли искусству, с которым он так блестяще исполнял роль девицы, впоследствии родилась легенда о том, что д’Эон и на самом деле был женского пола. В свое время, еще при его жизни, на этот счет ходила масса слухов, причем от самых нелепых до весьма экстравагантных и пикантных, о чем, впрочем, речь впереди. Но и спустя много лет некоторые биографы д’Эона станут утверждать, что у Луи д’Эона де Бомона, адвоката парламента бургундского города Топпера, в 1728 году родилась девочка. В детстве по странной прихоти отца ее одевали и воспитывали как мальчика. Объясняли эту причуду тем, что будто бы отец новорожденной страстно мечтал иметь сына и не мог смириться с капризом природы, вопреки его желанию подарившей ему дочку. Было еще одно более практическое объяснение, почему девочку наряжали мальчиком. С помощью такого подлога родители, мол, рассчитывали получить для сына какое-то наследство, которое иначе не досталось бы им.

Но почему бы не обратиться к записям в церковной книге о рождении и крещении ребенка? И когда это сделали, то установили, что ничего таинственного в его рождении не было. Трое свидетелей оставили свои подписи на свидетельстве о рождении, и по крайней мере два десятка человек присутствовали на крещении новорожденного, нареченного Шарль Женевьева Луиза Огюст Андре Тимоте д’Эон де Бомон. Никто из них не сомневался, что это был мальчик. Рос он и воспитывался на глазах у всех, учился в местной школе, был отчаянным проказником, за что частенько его награждали розгами. Так однажды он схлопотал очередную порцию, когда, шутки ради, нарядился в платье своей сестры и все приняли его за девочку. Это был, можно сказать, первый опыт с переодеванием, который позже получит столь блестящее продолжение.

После школы д’Эон учился в парижской коллегии Мазарини, где дети дворян, готовившиеся на судебные должности, завершали образование.

Уже в молодые годы д’Эон отличался многими талантами, что позволило ему вскоре стать адвокатом парламента, получить звание доктора гражданского и канонического права. Однако не адвокатские речи принесли ему довольно громкую известность, а умение, несмотря на хрупкое сложение, владеть шпагой. Он считался одним из самых опасных дуэлянтов.

Обнаружились у него и кое-какие литературные способности. Особенно ярко они проявятся позже при написании им воспоминаний. Пока же он успешно занимался сочинением надгробных речей, печатался в журнале и накропал два тома «Политических рассуждений об администрации у древних и новых народов». Труд этот не прошел незамеченным, автора стали приглашать в модные салоны, к нему проявили интерес знатные особы, одна из которых, графиня Рошфор, стала его любовницей. Связь с ней и привела его на придворный маскарад, где он, переодетый женщиной, ввел в заблуждение самого короля и подал мысль использовать его искусство перевоплощения для секретной работы в качестве тайного агента.

Итак, был разработан план проникновения в Россию. Но посылать агента, переодетого женщиной, в одиночку было бы рискованно. Надо подыскать ему попутчика или еще лучше отправить вместе с ним кого-нибудь под видом родственника. На эту роль находят шотландского дворянина Дугласа, якобита, живущего в изгнании, приверженца Чарлза Стюарта, неудачливого претендента на английскую корону.

Беглый шотландец выдаст себя за путешественника геолога-любителя, заодно интересующегося покупкой мехов. Вместе с ним в качестве племянницы и должен был ехать кавалер д’Эон под именем девицы Лии де Бомон. Обоих надлежащим образом тщательно подготовили, причем Дугласу также вменялось вести наблюдение и собирать информацию. Инструкция, данная ему и написанная мелким шрифтом с сокращением слов, была спрятана в табакерке. В ней, в частности, говорилось: «Уже с давних пор его величество не имеет в России ни посланника, ни министра, ни консула, поэтому королю почти ничего не известно о положении в этой стране, тем более что ревнивое и подозрительное правительство не дает возможности вести нормальную переписку». В то же время «положение Европы вообще, смуты, возникшие в прошлом году в Польше и готовые, по-видимому, возобновиться; участие, принятое в них петербургским двором, и опасение, что Англия, в скором времени, при посредстве своего посланника, кавалера Уильяма, заключит договор с Россией о субсидиях, — все это требует тщательного наблюдения за образом действий русского двора».

Дуглас и д’Эон должны были проведать о намерениях русских относительно Швеции, о видах на Польшу и готовности к войне с Германией, о политике в отношении Турции. Немалый интерес следовало также проявить к внутреннему положению России, собрать информацию о состоянии армии и флота, их численности, о торговле, словом, обо всем том, что полезно было знать Франции. Так, скажем, французов очень интересовала участь бывшего императора Иоанна Антоновича, содержащегося в заключении, и его отца принца Брауншвейгского: нет ли у четырнадцатилетнего свергнутого императора приверженцев и не поддерживает ли их тайно Англия? Если бы оказалось, что это так, то можно было бы нанести удар всей английской дипломатии в Петербурге.

Особую задачу поставили перед «племянницей», задачу, прямо скажем, не из легких: проникнуть ко двору и войти в контакт с самой императрицей; выяснить ее личное отношение к Франции — ведь когда-то, в годы молодости Елизаветы Петровны, существовал план выдать ее за Людовика XV. Возможно, у нее еще сохранились симпатии к нему (король был в этом уверен), и тогда на этом можно будет сыграть.

Девице де Бомон вменялось также собрать материал о лицах, пользующихся особым доверием императрицы, и о тех, кто ей тайно противостоит, то есть разведать о расстановке сил при русском дворе. Как видим, поручение было совсем не безопасным, включало обширную и разнообразную программу, выполнить которую в полном объеме казалось делом сверхтрудным. Посвящены в задуманный план были всего несколько человек — король, мадам Помпадур, принц Конти и его секретарь.

Помимо устных и письменных инструкций д’Эон получил лично от принца Конти богатый гардероб дамского платья. В корсете одного из них был зашит документ с полномочиями от короля, а в подошве туфли спрятан ключ к шифрованной переписке. Точно такой же шифр имел и Дуглас. Поскольку пользоваться пришлось бы обычной почтой, писать надо было условным языком, якобы речь идет о закупке мехов.

Если, скажем, упоминалось «чернобурая лисица», то имелся в виду английский посол — Уильям Хэмбри, действительно хитрый и коварный, как лисица; слова о том, что этот товар падает или поднимается в цене — соответственно означали степень влияния посла при дворе; выражение «горностай в ходу» — следовало читать как преобладание русской партии и недоверие к иностранцам; «волчьи шкуры также в цене» — берут верх проавстрийские настроения; «соболь падает» — уменьшается влияние русского канцлера Бестужева-Рюмина, а «рысь в цене» — его престиж растет. Число солдат в тысячах обозначалось количеством мехов в единицах; неудача зашифровывалась словами о плохом здоровье, а необходимость возвращения — уведомлением, что меха уже куплены.

Перед самым отъездом д’Эон получил от короля томик сочинения Монтескье «О духе законов». Книгу эту полагалось беречь особенно тщательно. В кожаном переплете были спрятаны секретные послания французского монарха российской императрице.

Оснащенные и экипированные таким образом «дядя» и «племянница» в начале июня 1755 года двинулись в путь.

«Чтица» императрицы

Путешественники поехали необычной дорогой. Чтобы избежать ненужного любопытства и не возбуждать лишних толков, их карета направилась в сторону Швабии, затем через Богемию. Здесь они осмотрели рудники — ведь по легенде один из них выдавал себя за геолога и его интересовало горное дело. Сделав крюк, заехали в Саксонию опять же лишь для того, чтобы осмотреть здешние копи, демонстрируя приверженность цели своего путешествия. Затем двинулись в Пруссию, отсюда через Курляндию недалеко было и до России.

За время путешествия д’Эон вполне освоился со своей ролью, ловко пользовался дамским туалетом, как будто в нем родился, даже научился кокетничать, что вызывало неудовольствие и тревогу у «дядюшки». Не хватало только, чтобы кто-нибудь начал ухаживать за его мнимой хорошенькой племянницей, беспокоился он. Все, однако, обошлось благополучно. Не вызвав ни малейшего подозрения на русской границе, они удачно миновали рубежи Российской империи и 6 августа оказались в столице.

Политическая ситуация здесь была сложная, преобладало, однако, влияние Англии, чему немало способствовала ловкость «чернобурой лисицы». Подозрительный посол Хэмбри ревниво следил, чтобы ни один из его соотечественников не мог проникнуть ко двору, не будучи представленным им самолично. Это обстоятельство осложнило действия Дугласа. Когда он явился к английскому послу, надеясь, что тот его не знает, Хэмбри обошелся с ним весьма сухо, наотрез отказав представить императрице. Возможно, посол почувствовал что-то неладное в этом шотландце или просто-напросто был каким-то образом осведомлен о его секретной миссии. Так или иначе, ситуация для тайного агента с самого начала сложилась неблагоприятная. Кончилось тем, что, не сумев ни с кем войти в контакт и наладить отношений, Дуглас вынужден был сообщить в Париж о значительных затруднениях. Вскоре он и вовсе оставил Петербург.

Его попутчица Лия де Бомон, назовем здесь д’Эона соответственно той женской роли, которую он играл, оказалась более удачливой. Хорошенькая и наивная, она не вызвала подозрений даже у прозорливого Хэмбри. Ей удалось познакомиться с одной из фрейлин, некоей Надеждой Штейн, и войти к ней в доверие. Этому помогло рекомендательное письмо от ее подруги Софьи-Шарлотты, дочери герцога Мекленбург-Стрелицкого. К чему приведет это знакомство переодетого кавалера с девушкой, мы узнаем ниже. Но главное достижение заключалось в том, что «племянница» добилась тайной встречи с вице-канцлером графом Воронцовым, сторонником сближения с Францией.

Во время этого свидания девица де Бомон представила свои полномочия и передала графу заветный томик Монтескье, пояснив, как следует им воспользоваться. Уже через два дня она была представлена вице-канцлером императрице. Больше того, то ли по его совету, то ли просто-напросто понравившись Елизавете Петровне, девица де Бомон стала «чтицей императрицы». Можно сказать, успех превзошел все ожидания и хитроумная «чернобурая лисица» осталась с носом.

Однако сделано было лишь полдела. Теперь предстояла задача, пожалуй, потруднее: попытаться убедить Елизавету Петровну восстановить былые отношения с Францией. И в этом, прямо скажем, чтица оказалась удачливой. Красноречиво обрисовав те выгоды, которые сулит такой союз, де Бомон продемонстрировала поразительную для девицы осведомленность в вопросах европейской политики и незаурядные дипломатические способности. Что же касается секретного поручения принца Конти — убедить Елизавету Петровну в том, что тот питает к императрице нежную страсть и рассчитывает если не разделить вместе с ней трон, то хотя бы на место главнокомандующего русской армией, — в этом девица не преуспела. Вернее сказать, ее услуги запоздали — к тому времени отношения Конти с королем настолько испортились, что он был отстранен от руководства «секретом короля» и впал в немилость.

Не следует, однако, преувеличивать заслуги «девицы де Бомон» в переориентации русской политики. Для этого у самого Петербурга возникли серьезные основания. К тому времени в Европе произошли чрезвычайные события. Франция, которая в течение двух с половиной веков вела с Австрией ожесточенную борьбу за политическое превосходство, неожиданно в мае 1856 года заключила с ней союз. Против кого? Да против Пруссии, которой еще недавно так покровительствовал версальский кабинет. Не вдаваясь в причины столь неожиданного поворота французской политики, скажу лишь, что это изменило всю расстановку сил в Европе и ускорило Семилетнюю войну.

Поэтому можно сказать, что красноречие девицы де Бомон упало на подготовленную почву. В Петербурге всерьез обдумывали возможность присоединения к франко-австрийскому союзу. Для этого, считали здесь, необходимо, чтобы версальский двор прислал своего дипломатического представителя. Об этом Елизавета Петровна собственноручно написала в дружеском послании Людовику XV. Доставить его взялась девица де Бомон, которой императрица вполне доверяла.

Похищение «Завещания Петра Великого»

Когда д’Эон, вновь, наконец-то, облачившийся в мужской наряд, рассказывал Людовику о своих похождениях, тот весело смеялся. И как бы поощряя молодого шевалье, сказал:

— Пожалуй, со времен Ахилла, жившего на острове Скирос среди женщин и носившего их одежду, никому не доводилось так ловко пользоваться женским нарядом.

— Смею заметить, — решился возразить д’Эон, обласканный приемом, — коль скоро Ваше Величество вспомнили греков, надо бы назвать еще одного — Геракла, который носил женскую одежду, когда жил у лидийской царицы Омфалы.

— Дорогой шевалье, — Людовик снисходительно улыбнулся, как бы прощая дерзость, — Геракла принудила к такому маскараду жестокая Омфала. Вы же, как доблестный Ахилл, сами облачились в дамское платье и пошли на опасное приключение по доброй воле. Не так ли, господин д’Эон? — пристально глядя на него, произнес монарх. Что оставалось сказать? «Конечно сам, конечно по доброй воле». Удовлетворенный ответом Людовик щедро вознаградил удачливого разведчика. И тут же дал ему новое поручение — отправиться обратно в Россию, но теперь уже не под видом девицы, а в нормальном мужском костюме в качестве секретаря поверенного в делах при русском дворе. На эту должность был назначен все тот же Дуглас.

Но мог ли д’Эон появиться в мужском наряде там, где только что изображал женщину? Его наверняка бы опознали, мог разразиться скандал, и неизвестно чем бы он кончился.

Поэтому, дабы не дразнить гусей и не разоблачать «Лию де Бомон», решено было представить д’Эона как родного ее брата, будто бы впервые оказавшегося в Петербурге. Русским оставалось только удивляться тому, что брат и сестра походили друг на друга как две капли воды.

Тем временем в Европе запахло порохом. Россия открыто приняла сторону Австрии и Франции против Пруссии. И восьмидесятитысячная русская армия, расположенная в Лифляндии и Курляндии, получила приказ начать совместные с войсками Марии-Терезии и Людовика XV действия против Фридриха II. Началась так называемая Семилетняя война, унесшая сотни тысяч солдатских жизней и принесшая огромный материальный урон воюющим державам.

В это трудное и тревожное время кавалер д’Эон вновь проявил себя умным и тонким политиком. Своими советами он немало содействовал укреплению русско-французских отношений, и Елизавета Петровна вполне могла быть довольна братом Лии де Бомон, оказавшимся столь же смышленым и, как ей казалось, столь же преданным. И когда потребовалось послать в Париж верного человека, который доставил бы туда подписанный императрицей договор, а также план военных действий против Пруссии, выбор пал на д’Эона. Поручение было ответственным и рискованным.

Перед отъездом русский канцлер пригласил д’Эона к себе, чтобы проститься с ним, выразить от имени ее императорского величества благодарность и вручить от нее триста червонцев на дорогу.

По пути в Париж д’Эон встретился в Белостоке с маркизом Л’Опиталем, назначенным французским послом в Петербург, заехал в Вену, где вручил Марии Терезии копию плана кампании против Пруссии, увиделся с французским послом при польском дворе графом Брольи. В Вене его застало известие о победе австрийцев над пруссаками в битве под Прагой… Не мешкая, д’Эон отправился в путь, рассчитывая опередить официальных гонцов с этим важным известием и доставить его в Париж первым. Он так спешил, что чуть было не загнал лошадей, и где-то на повороте вылетел из кареты и повредил себе ногу. Несмотря на эту непредвиденную задержку (пока ему делали перевязку), он все же успел на полутора суток раньше, чем доставили австрийскую депешу, известить Людовика о победе.

Мог ли король не оценить такого усердия? В награду он послал к д’Эону своего личного хирурга, солидное денежное вознаграждение, патент на чин драгунского поручика и как особый знак своего расположения — золотую табакерку со своим портретом, усыпанную бриллиантами.

Само собой разумеется, что вознагражден д’Эон был не только за быструю скачку, а за все услуги, оказанные французскому двору. В том числе и за похищение из самого секретного архива Петербурга копии «Завещания Петра Великого». Копию эту, вместе со своей запиской о состоянии дел в Российской империи, он передал самому Людовику XV. Король, как ни странно, не придал тогда значения этому документу, и бумагу преспокойно отправили в архив. Лишь полвека спустя «Завещание» извлекли на свет божий и поспешили его использовать для разжигания антирусских настроений, поскольку в нем речь шла о планах, якобы завещанных Петром I своим потомкам, точнее говоря, о тотальной русской агрессии в Европе и Азии. Некоторое время спустя, однако, установили, что «Завещание» — плод чьей-то фантазии, ловко сфабрикованный подлог. Был ли причастен к составлению мнимого документа д’Эон? На этот счет написано немало, высказывались различные версии. Но преобладала, пожалуй, все же одна: легко могло статься, что д’Эон желал доказать, что в Петербурге не терял времени даром, якобы с риском выкрал секретнейший документ, а на самом деле сфабриковал его. Тем более что проверить, существует ли вообще оригинал и насколько точна копия, не представлялось возможным. Не посылать же запрос по этому поводу в Петербург. Выходит, автором фальшивого «Завещания», скорее всего, был сам д’Эон, не чуждый, как мы помним, литературных способностей и приобретший некоторые познания в русской истории и политике.

Тем временем военные действия на фронте развивались с переменным успехом. Русские войска взяли Мемель, разбив пруссаков при Грос-Егерсдорфе, но неожиданно отступили на зимние квартиры, вызвав неудовольствие у своих партнеров по коалиции. В этот момент Елизавете Петровне пришла в голову мысль, чтобы крестным отцом ее будущего внука, готового вот-вот появиться на свет, стал вместе с нею Людовик XV. С этим предложением во Францию отправился Дуглас. Она и подумать не могла, что такое предложение не вызовет восторга. Между тем так и случилось. В Петербург был послан вежливый отказ, а чтобы смягчить такой ответ и на месте привести доводы, объясняющие его, решили снова послать д’Эона в Россию в качестве секретаря посольства.

Неожиданно этому назначению воспротивился канцлер Бестужев-Рюмин. Он прямо заявил французскому послу, что д’Эон личность опасная и что ему будет неприятно снова встретить этого человека, способного нарушить спокойствие империи.

Что конкретно имел в виду канцлер, осталось неизвестным, поскольку на Петербургской сцене произошла смена действующих лиц. Бестужев-Рюмин был смещен и арестован, а его место занял бывший вице-канцлер Воронцов, как известно, расположенный к д’Эону. Высказывали предположение, что будто бы последний способствовал падению Бестужева-Рюмина, представив бумаги, его компрометирующие.

Более двух лет в свой третий приезд провел д’Эон в Петербурге. Деятельность его протекала без каких-либо осложнений, более того, он получил предложение от самой императрицы навсегда остаться в России, перейдя на русскую службу. Какой последовал ответ, нетрудно представить.

В напыщенных фразах он объяснил, что, разумеется, польщен, но никак не может принять столь лестное для него предложение, хотя бы потому, что не мыслит жизни вне своей отчизны, которую любит и которой служит верой и правдой вот уже не один год. В своих письмах, тогда же отправленных в Париж, д’Эон откровенно признавался, что, останься он в России, недолго угодить и в Сибирь. Иначе говоря, боялся, что может всплыть его маскарад в женском платье и другие делишки в качестве тайного агента. От греха подальше решил он как можно скорее убраться восвояси. Чтобы ускорить отъезд, сослался на заключение врача о том, что расстроенное здоровье требует незамедлительного лечения у знающих докторов.

От пятилетнего пребывания д’Эона в России остались его работы по ее истории и торговле.

Поединок с послом

В Париже его снова ждала награда, которая на сей раз выразилась в присвоении чина капитана и ежегодной пенсии в 2400 ливров. Тут ему пришлось на время прервать свои похождения на дипломатическом поприще и отправиться в армию.

Капитан д’Эон храбро сражался и также ловко чувствовал себя в драгунском мундире, как и в женском платье. Под огнем неприятельских пушек два раза переплыл он Везер, с сотней драгун взял в плен целый батальон пруссаков, был дважды ранен. Но вот настал конец Семилетней войне, и он снова вернулся к карьере разведчика. Его назначили секретарем герцога Нивернэ, французского посла в Лондоне. Таково было, как говорится, официальное прикрытие. Наряду с этим он по-прежнему оставался в роли тайного агента Людовика и выполнял задания службы «секрета короля», пользуясь особым шифром.

Начал д’Эон с того, что во время приема во французском посольстве ловко выкрал из портфеля высокопоставленного английского дипломата текст ультиматума, который британский кабинет собирался направить Франции. Скопировав документ, незаметно подложил его на место. Также успешно осуществил еще целый ряд шпионских заданий: разработал план вторжения французов в Англию и восстановления на престоле Стюартов, в чем была заинтересована Франция, за что получил звание посланника и орден Людовика Святого.

В этот момент наивысшего, казалось бы, взлета (д’Эон исполнял обязанности временного поверенного) карьера авантюриста неожиданно забуксовала. Новый посол граф Клод-Луи де Герши привез приказ министра иностранных дел, предписывающий д’Эону покинуть Лондон, возвратиться в Париж и ждать решения своей дальнейшей судьбы. Этому предшествовал целый ряд событий, собственно, и вызвавших отзыв ставшего вновь секретарем посольства д’Эона.

В Париже произошли неблагоприятные для него перемены. В результате придворных интриг покровители его были отстранены от власти, чему способствовала мадам Помпадур. Да и сама она отказала ему в покровительстве после того, как обнаружила в секретной шкатулке Людовика депеши д’Эона, которые король скрывал от своей фаворитки. Ее гнев распространился и на его агента.

Не сложились с самого начала отношения между послом и секретарем. Дело дошло до открытой ссоры. Однако ни новые фигуры, пришедшие к власти в Париже, ни посол не подозревали, что секретарь является еще и личным агентом короля. Зато сам д’Эон прекрасно понимал, какое занимает положение, и наотрез отказался подчиниться приказу. В этом его утвердило и письмо, полученное от Людовика. В нем король призывал его продолжать так же верно служить ему в мужском наряде, как когда-то в женском. И признался, что хотя и подписал его отставку, но велит оставаться в Англии и пуще глаза беречь тайную с ним переписку, которой д’Эон располагает.

В этом-то и была вся загвоздка: король боялся, что, попади эти секретные бумаги в нежелательные руки, всплыли бы наружу многие неприглядные махинации и обнажились бы самые грязные стороны жизни версальского двора.

Сложилась, что и говорить, смехотворная ситуация: король открыто выражал немилость, приказывая покинуть Лондон, и он же тайно требовал оставаться там. Само собой разумеется, что д’Эон предпочел второе, а это означало открытую борьбу с послом. Между ними происходили шумные скандалы, о которых заговорила вся английская столица. Тогда посол решил действовать по-иному. Он предпринял попытку усыпить непокорного, выкрасть его бумаги, а его самого сонного доставить на корабль и отправить во Францию. Об этом д’Эон сообщил в своем письме королю.

Насколько все это соответствовало действительности, сказать трудно, он мог и сильно приукрасить картину. Однако Людовик не на шутку перепугался за свою тайную переписку и поспешил уведомить посла Герши, что поручает тому добиться от Англии выдачи д’Эона. Бумаги же, которые находятся при нем, следовало тотчас же изъять и лично доставить во Францию.

И здесь разыгрались события подстать самому захватывающему спектаклю.

Сначала Герши распустил слух, что кавалер д’Эон сошел с ума. Потом решил с помощью подкупленных негодяев втравить его в какой-нибудь скандал, снова пытался похитить. Д’Эон укрылся в доме одного своего друга, но и здесь настырный Герши предпринял неудачную попытку захватить его как-то ночью.

Тем временем из Парижа прибыло полдюжины полицейских агентов. С этим подкреплением Герши вновь попытался проникнуть в дом. Но и в этот раз драгун показал, что так просто он не дастся. Свой дом он укрепил, превратив в настоящую крепость, ее охраняли несколько бывших его однополчан, оказавшихся в Лондоне, и нанятые им французские дезертиры. Как сообщал д’Эон королю, он дрался, как драгун, за него, за его секретные бумаги. Впрочем, на самом деле до драки не дошло. Рассудив и взвесив шансы, Герши предпочел отступить, но не сдался. Не попробовать ли добить этого мерзавца словом? — подумал он. План состоял в том, чтобы опубликовать несколько памфлетов против него и тем самым заставить выступить в печати. Наверняка вспыльчивый д’Эон не удержится от резкой отповеди и тогда его можно будет привлечь к суду за клевету.

Такие памфлеты с помощью наемных писак были изготовлены. Как только ни клеймили в них д’Эона — называли и изменником, и мятежником, обвиняли в оскорблении королевского величества, упрекали в том, что он растратил казенные деньги, и даже утверждали, что он гермафродит.

Вначале д’Эон не поддался на уловку и отвечал довольно сдержанно. Словесная дуэль, однако, продолжалась и становилась все ожесточеннее. Причем в нее ввязался кое-кто со стороны — одни были за, другие — против д’Эона. Когда такого рода литературы накопилось достаточно, терпение д’Эона лопнуло. И весной 1764 года он выпустил свои записки, в которых зло высмеял посла. Особенно язвительно прозвучали приводимые им отрывки из писем министра иностранных дел и бывшего посла Нивернэи о никчемных способностях и недалеком уме Герши.

Хотя Герши и вызвал огонь на себя, но добился своего, так как теперь можно было начинать судебное преследование.

Однако д’Эон отказался явиться в суд из-за отсутствия четырех свидетелей, сотрудников посольства, которых заблаговременно отослали во Францию. Суд, однако, не учел эту претензию и осудил его за клевету.

Когда констебль с солдатами заявились к нему, чтобы арестовать, они не обнаружили в доме ни одного мужчины, нашли лишь трех женщин. И никому из стражей порядка не пришла в голову мысль, что одной из этих дам и был разыскиваемый ими кавалер.

Казалось, храбрый драгун, хотя его и не удалось арестовать, потерпел поражение. Но не таков был д’Эон, чтобы уступить и примириться с неудачей. Случай помог ему, сведя с неким Вержи. Это был один из подкупленных авторов тех самых памфлетов. Ему поручили за солидное вознаграждение отравить д’Эона. Но Вержи, хотя и был негодяем, не был убийцей. Он отказался. Его упрятали за решетку как несостоятельного должника. Здесь-то и отыскал его д’Эон и помог освободиться. В знак благодарности тот согласился дать показания, что был подкуплен послом Герши с целью убить д’Эона.

Обстоятельства круто изменились. Из истца Герши превратился в обвиняемого. Ему инкриминировали покушение на убийство. На его беду сбежал посольский буфетчик, всыпавший снотворное в бокал д’Эона. Дело принимало все более скандальный оборот. Общественное мнение было настроено против посла, со дня на день ожидали его ареста. Никто не сомневался, какой вердикт вынесут присяжные. Герши ничего не оставалось, как обратиться к самому королю Англии, чтобы тот своей властью прекратил судебное производство. Георг III внял мольбе, и дело замяли. После чего Герши спешно отозвали, и он навсегда покинул Лондон.

Драгун или драгуница?

Все эти события не на шутку встревожили Людовика XV, больше всего опасавшегося, что непокорный драгун придаст огласке письма короля, среди которых были и весьма пикантного содержания. Он решил умилостивить бунтаря и назначил ему 12 тысяч ливров ежегодной пенсии «в вознаграждение за услуги, оказанные кавалером д’Эоном как в России, так в армии, и при исполнении других данных ему поручений». Получать эту пенсию он имел право до тех пор, пока ему не предоставят новую должность, с более высоким содержанием. На самом деле такова была плата за согласие д’Эона обменять, а точнее, продать за эту сумму часть писем короля. Кое-что, однако, из переписки он сохранил, надо думать, наиболее компрометирующие Людовика послания.

Тогда же д’Эон по велению короля возобновил свою деятельность как разведчик, вновь стал информировать монарха лично о политическом положении северной соседки. Его шифрованные депеши содержали, как обычно, немало ценных сведений и гораздо лучше обрисовывали обстановку, чем донесения посла. Особенно в неприглядном виде выставлял он придворных и даже самого короля Георга III. Эти его беглые зарисовки, в чем-то и не вполне достоверные, соответствовали духу английского двора, где подкупы и распущенность нравов были ничуть не меньше, чем в Версале.

В этот момент произошло новое перерождение кавалера д’Эона в женщину. Что же случилось? Ответить однозначно довольно трудно, различные источники называют разные причины. Будто бы в условии о выплате пенсии говорилось, что получать ее д’Эон сможет лишь в том случае, если облачится и женское платье. Такую весьма странную прихоть Людовика объясняли якобы его желанием выставить кавалера в смешном свете. Можно ли испытывать доверие к шуту? Конечно же нет. Значит, все, что от него исходит, в том числе и сведения о короле, если он вздумает их публиковать, абсолютный бред неудачливого комедианта.

По другой версии, его заставили нарядиться женщиной, чтобы таким, довольно, впрочем, странным путем, предотвратить дуэль д’Эона с сыном бывшего посла Герши (к тому времени умершего), который хотел отомстить за отца. Мать молодого человека, зная, что д’Эон непревзойденный дуэлянт, и справедливо опасаясь за жизнь своего отпрыска, умолила короля предотвратить поединок. И якобы тот ничего лучше не придумал, как приказать д’Эону носить женское платье. Драться с женщиной наследнику славного рода Герши было непристойно.

Была еще одна догадка причины превращения д’Эона в женщину. Она вела в покои самого Георга III и касалась интимных отношений его супруги. Когда-то, задолго до того, как она стала английской королевой, д’Эон знал Софью-Шарлотту (дочь герцога Мекленбург-Стрелицкого).

В Лондоне будто бы он возобновил с ней знакомство. Отношения перешли в любовную связь, о чем стало известно королю. Тогда, чтобы предотвратить скандал и спасти честь королевы, а возможно, избежать и мести, д’Эон предпочел заявить, что он женщина, лишь маскировавшаяся мужчиной. Об этом, мол, хорошо известно французскому королю, у которого можно-де навести справки. Ревнивый Георг III не приминул запросить Людовика XV: кто же на самом деле д’Эон — мужчина или женщина? И получил ответ, который надеялся услышать. Теперь венценосный английский владыка мог не сомневаться, что он настоящий отец наследника короны.

А д’Эону ничего не оставалось, как щеголять в дамском наряде, хотя, по его словам, такой костюм доставлял ему теперь много неудобств. И когда однажды он взмолился, обратившись к Людовику за разрешением наряжаться женщиной хотя бы раз в неделю, ему категорически было отказано. Ведь сам король Франции подтвердил, что он женщина, — значит, приходится быть ею. Иначе подвергаешь сомнению авторитет монарха.

Все эти обстоятельства породили массу толков, любопытство публики достигло такого накала, что нашлись два джентльмена, которые вознамерились лично прояснить для себя этот вопрос, но заработали лишь по паре тумаков.

Спасаясь от слухов и преследовавших его газетчиков, д’Эон сбежал на несколько месяцев из Лондона. Из своего укрытия он снова взмолился, обращаясь к Людовику, о разрешении снять женское платье. Просил, наконец, позволить ему уехать в Швейцарию или в Польшу, куда его звал ставший королем Станислав Понятовский, знакомый ему еще по Петербургу.

Убеждая д’Эона оставаться в женском платье, новый французский министр иностранных дел герцог Эгийон, рассчитывая на тщеславие, приводил такой довод: никакие его заслуги и подвиги, будь то в дипломатии или на полях сражений, принадлежащие ему как мужчине, не прославят его. Зато ему представляется блестящая возможность стать знаменитой женщиной, войти в историю и обессмертить свое имя.

Как мы теперь видим, министр оказался прав, но для д’Эона это было слабым утешением.

Тем временем полемика по поводу его пола достигла своего апогея, возникли две партии — одна доказывала, что д’Эон — это кавалер, другая — что он дама. Спорили, заключали пари, приводя разные доводы в пользу той или иной догадки. Так те, кто доказывал, что д’Эон по рождению женщина, в частности, заявляли: если бы он был мужчиной, не остался бы в стороне от царившей в тогдашнем обществе, особенно французском, погоней за чувственными наслаждениями. В век всеобщего увлечения плотскими утехами его равнодушие к ним кое-кому казалось весьма подозрительным. Подобная бесчувственность, нежелание броситься за всеми в водоворот сатурналий, заявляли знатоки человеческой натуры, может быть присуща только женщине, по природе более целомудренной, чем мужчина. Впрочем, и сам д’Эон признавал, что никогда не был расположен к такого рода удовольствиям, хотя и не оставался анахоретом. Объяснял он это своим темпераментом и флегматичным характером.

Его влекли, как мы видели, иные наслаждения, он был искателем приключений и остроту ощущений находил в рискованных предприятиях, когда на карту поставлено все и только смелость и находчивость могут помочь выиграть партию. Его стихией были авантюры, но не любовные, а политические.

Впрочем, не обошлось в его жизни и без романтических историй. Еще в Петербурге он влюбился в фрейлину императрицы Надежду Штейн и хотел жениться. Должно быть, он открылся ей, поведав, кто он есть на самом деле. Но для женитьбы нужно было, чтобы девушку отпустили от двора. Д’Эон решил действовать через Софью-Шарлотту Макленбургскую-Стрелицкую. Она должна была вызвать Надежду к себе. Об этом та сама ее просила в письме, которое взялся доставить лично д’Эон. Чтобы не возбуждать подозрений, он явился в Нейстрелиц — главный город герцогства, — в женском платье. Софья-Шарлотта выполнила просьбу подруги и отписала русской императрице. Надеясь на положительное решение, она советовала Надежде ехать прямо в Париж, то есть в объятия д’Эона. Но все обернулось не так, как задумывалось.

Вскоре д’Эон получил из Петербурга известие от посольского доктора Пуасонье, что Надежда Штейн исчезла неизвестно куда. Тогда д’Эон решил вновь прибегнуть к помощи Софьи-Шарлотты, к тому времени ставшей английской королевой. Он умолил ее написать Елизавете Петровне с просьбой отпустить ее фрейлину. Ответ пришел уже за подписью Екатерины Алексеевны, супруги нового царя Петра III.

Она сообщала, что приказала отыскать Надежду Штейн, но все оказалось напрасным: особа эта исчезла бесследно. По некоторым данным, можно считать, что она, видимо, умерла по дороге в Сибирь, куда ее, вероятно, сослали.

Пройдет немало лет, прежде чем д’Эон узнает, что же все-таки произошло с его возлюбленной. Оказалось, как он расскажет в своих воспоминаниях, что ей пришлось пережить немало тяжелых испытаний и самых невероятных приключений. Будто бы она была заключена в крепость на реке Урал, где родила сына. Во время пугачевского бунта бежала, добралась до Парижа (сын по дороге умер) и наконец-то встретилась с д’Эоном. Но жениться ему так и не удалось. Ведь по воле короля он обязан был быть женщиной. Нарушить приказание означало оказаться в тюрьме и лишиться пенсии. Тогда Надежда поступила к нему в качестве служанки — сюжет, достойный мольеровской комедии.

В 1774 году умер Людовик XV. Новый король решил отобрать у д’Эона — этого странного человека, не то мужчины, не то женщины, — огромную пенсию, которую тот получал от его отца. Но тут вспомнили, что у него все еще находятся некоторые секретные бумаги умершего короля. В обмен на них пообещали восстановление пенсии. С чем не согласился Людовик XVI, так это с тем, чтобы вернуть д’Эону мужской пол, — только будучи женщиной он может рассчитывать на пенсию.

Тогда д’Эон, не желая продешевить, выдвинул встречное условие. Он согласен оставаться женщиной, но французское правительство должно выплатить ему за верную службу и многие лишения, которые он претерпел, целиком жалованье капитана за пятнадцать лет, что он провел в Лондоне. И вообще, возместить все расходы за время проживания в британской столице. Сумма, на которую он претендовал, составляла примерно 300 тысяч ливров.

В Париже было заупрямились, но, когда узнали, что к секретным бумагам, хранящимся у д’Эона, подбираются англичане, срочно направили к нему знаменитого Бомарше, известного своим искусством улаживать подобные щекотливые дела.

От имени правительства Бомарше торжественно обещал, что все долги будут признаны и выплачены д’Эону. В обмен тот возвратит известные бумаги, раз и навсегда признает себя женщиной и никогда не снимет дамского платья. Д’Эон снова решил поторговаться и выговорил себе возможность возвращения на родину, две тысячи экю на женские наряды и право носить на платье крест Людовика Святого (ему дозволили надевать награду, но лишь в провинции). Разрешили также оставить себе на память драгунский мундир, саблю, каску, пистолеты и ружье. Все остальные принадлежности мужского туалета, костюмы, обувь и прочее, следовало продать.

Д’Эон и Бомарше быстро нашли общий язык. Видно, оба авантюриста почувствовали друг в друге родственные души и прониклись взаимной симпатией. Злые языки даже утверждали, будто эта сумасбродная дама де Бомон влюбилась в автора «Свадьбы Фигаро», то ли он сам увлекся ею. На эти сплетни Бомарше с присущим ему юмором отвечал: «Какого дьявола я мог предполагать, что верная служба королю потребует от меня превратиться в галантного рыцаря драгунского капитана?» Надо думать, оба любителя авантюр здорово потешались над этими сплетнями. Тем не менее договор о передаче секретных документов они подписали так: «Мы, нижеподписавшиеся, Пьер Огюстен Карон де Бомарше, специальный посланец короля Франции, и барышня Женевьева-Луиза д’Эон де Бомон, старшая дочь и т. д.». Так драгунский капитан письменно признал свою принадлежность к женскому полу.

Так кто же он был? Много раз из Шарля превращался в Лию, затем в Женевьеву, и снова в Шарля, и опять в Женевьеву. То настаивал, чтобы разрешили носить драгунский мундир, требовал вернуть право называться мужчиной, то заявлял о себе, что он женщина, причем самая несчастнейшая, всерьез уверяя, что намерен стать монахиней и пополнить число непорочных дев ордена Святой Урсулы. Эти постоянные метаморфозы, необходимость играть поочередно две роли, в конце концов, привели к тому, что он и сам, должно быть, толком не смог ответить, кто же он — мужчина или женщина?

Последнюю попытку вернуть себе мужской пол д’Эон предпринял, когда ненадолго приехал во Францию. Он самовольно обрядился в парадный драгунский мундир и явился в нем ко двору. Такое нарушение обязательства до конца дней числиться женщиной кончилось тем, что его арестовали. Он попробовал было отговориться, мол, у него нет средств, чтобы приобрести необходимый дамский гардероб. Тогда сама королева велела за ее счет одеть бедную девицу и прислала личную модистку. Король же потребовал письменно подтвердить отказ д’Эона носить мундир и вообще какой-либо мужской костюм.

После этого он возвратился в Лондон, где продолжал, согласно данному им обязательству, одеваться в женское платье. Когда во Франции началась революция, ему перестали выплачивать пенсию — главное условие, по которому он обязан был изображать женщину. Казалось, д’Эон мог совершить еще одно последнее превращение. Но как ни странно, он пожелал оставаться в женском наряде.

Последние восемнадцать лет он прожил в Лондоне, зарабатывая себе на пропитание уроками фехтования. В учениках тем более не было отбоя, что уроки давала мадемуазель д’Эон, одинаково ловко владевшая и веером, и шпагой.

Умер д’Эон в 1810 году восьмидесяти двух лет. Сразу же была создана целая комиссия, чтобы освидетельствовать тело и раз и навсегда разрешить загадку — Шарль или Женевьева этот д’Эон. При сем присутствовали, помимо трех врачей, прокурор, священник, французский консул и еще человек двенадцать понятых.

В протоколе, подписанном врачами и всеми присутствующими, было сказано, что при обследовании тела шевалье д’Эона неопровержимо установлено, что «мужские органы у него нормальны во всех отношениях, без всякой примеси другого пола».

Тайны «девицы де Бомон» больше не существовало. Шутка с переодеванием, начавшись однажды на придворном маскараде, затянулась чуть ли не на полвека — именно столько времени в общей сложности побыл д’Эон в женском платье.

Опасная агентка, или прекрасный хамелеон

Око тайного надзора

Максим Яковлевич фон Фок был человеком неуемной энергии. По его виду, однако, этого нельзя было сказать. Плотный, пожалуй, даже грузный, с размеренными неспешными движениями и солидной походкой, он производил впечатление медлительного и ленивого. Черты лица под стать фигуре — крупные: большой прямой нос, сильный подбородок, тонкая полоска плотно сжатых губ, лоб высокий, массивный. Только в глазах, живых и проницательных, отражалась внутренняя энергия этого поистине неутомимого человека.

Не один год истово трудился он, создавая сложный механизм сыска и тайной агентуры. Денно и нощно пекся об охране тишины и спокойствия в империи, направлял и осуществлял надзор над неугодными и опасными элементами. Деятельность его была обширной, и надо признать, плодотворной, а созданная его трудом организация отличалась для своего времени довольно высоким уровнем.

Аккуратный и педантичный (он происходил из остзейских дворян), фон Фок сумел наладить четко действующий аппарат сыска. Поначалу он входил в Министерство полиции, а с его упразднением в 1819 году перешел в подчинение Министерства внутренних дел, где часть, возглавляемая фон Фоком, именовалась Особой канцелярией.

Сыскное дело фон Фок действительно сумел поставить так, как, пожалуй, никогда еще не бывало в истории России.

Политические противники, явные и тайные, всегда требовали внимательного наблюдения, а при необходимости и репрессий. Для этого в разные исторические времена существовали по-разному называемые карательные органы.

При тишайшем Алексее Михайловиче это был вездесущий Приказ тайных дел, одной из задач которого были выявление и расправа с неугодными царю лицами.

К помощи «тайных доносителей» широко прибегал Петр I, специально создав Преображенский приказ с целью разоблачения царских недругов.

В дальнейшем менялись лишь вывески, суть оставалась та же: тайная канцелярия при Екатерине I, канцелярия тайных розыскных дел при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, тайная канцелярия при Екатерине II.

Был, правда, момент, когда Петр III, решив, что надобность в такого рода придворном застенке отпала, упразднил розыскную канцелярию, а дела оной приказал взять в сенат и положить «за печатью к вечному забвению в архив». Но запрет этот длился недолго, как недолгим оказалось и правление Петра III.

Как правило, все эти приказы и канцелярии подчинялись непосредственно монарху. А те, кто когда-то возглавлял сыскное дело, например А. И. Ушаков, А. И. Шувалов, С. И. Шешковский и другие, оставили по себе печальную славу в народной памяти.

Успеху фон Фока на поприще политического сыска способствовал ряд обстоятельств, и прежде всего личные качества директора Особой полицейской канцелярии. С одержимостью, чуть ли не страстью отдавался фон Фок делу, работая буквально не покладая рук. Бисерным почерком писал он по разным поводам всевозможные справки и заметки, составлял бюллетени.

Начинал фон Фок как военный, затем перешел в полицию и выдвинулся при Я. И. Санглене, известном своими не столько литературными, сколько полицейскими способностями. У него прошел хорошую школу, став, в конце концов, главным оком тайного надзора.

С тех пор кто бы ни стоял во главе полицейского ведомства — деятельный А. Д. Балашов, безразличный В. П. Кочубей или престарелый В. С. Ланской, фон Фок по существу возглавлял всю практическую деятельность секретной части, хотя и подвизался как бы на вторых ролях. Это же положение сохранил он и тогда, когда было создано пресловутое Третье отделение — высшая тайная полиция при Николае I. Во главе нового рода полиции, призванной «открывать всякие дурные умыслы против правительства», был поставлен А. X. Бенкендорф, а пост его заместителя и фактического руководителя, или, как тогда говорили, управляющего, по-прежнему занял незаменимый фон Фок.

В этой должности дослужился он до тайного советника (чин немалый — третий класс из четырнадцати согласно табели о рангах), что соответствовало армейскому званию генерал-лейтенанта.

Глава высшей полиции, ее главноуправляющий А. X. Бенкендорф мало что смыслил в делах сыска, да и охоты к этому ремеслу, по правде говоря, не имел, как скажет его современник барон М. А. Корф. К тому же он отличался беспамятством и был так рассеян (этим же, кстати, славился и его отец), что нередко становился из-за этого мишенью острословов. Единственно, в чем он отличался, было волокитство.

Легко понять, что такой управляющий, как фон Фок, вполне устраивал «бестолкового царедворца». Больше того, как свидетельствует Н. И. Греч, Бенкендорф был «должен фон Фоку своею репутацией ума и знания дела».

Надо, однако, заметить, что нерадивость Бенкендорфа не делала его добрее и благороднее. Отсутствие у него, по словам А. И. Герцена, энергии, воли и сердца возмещалось ожесточением.

Если поведение шефа часто объяснялось его недомыслием и порочными чертами характера, то помощник, человек по общему мнению умный, образованный и вполне светский, сознательно надевал личину чуть ли не сторонника свободомыслия, в сущности, оставаясь при этом обычным провокатором.

Как и Бенкендорф, у которого, по замечанию того же А. И. Герцена, был обманчиво добрый взгляд, фон Фока отличало поразительное умение носить маску доброжелательного человека. Хорошо его знавший Ф. Ф. Вигель в своих известных воспоминаниях называет фон Фока «немецким мечтателем». Он действительно сумел создать о себе репутацию человека незлобивого, как будто и не расположенного «под кого-либо подыскиваться». И только когда гневался, лицо принимало строгий вид, огромная на правой брови бородавка, обросшая волосами, начинала дергаться, что приводило в страх собеседника, особенно во время допросов.

Вообще говоря, роль фон Фока еще не достаточно изучена. Можно, однако, полагать, что значение его как хранителя государственных устоев, организатора слежки и гонителя всех честных и передовых людей эпохи, была куда важнее, чем мы до сих пор представляем.

Все общество фон Фок делил на «благонамеренных» и «недовольных». Умонастроение последних было хорошо ему известно благодаря широкой политической разведке, которую осуществляло во всех слоях немалое число его информаторов.

Донесения фон Фока о настроениях в обществе с анализом умонастроения отдельных его слоев, причем анализом всегда вдумчивым и откровенным, через Бенкендорфа в рукописном виде попадали непосредственно к царю. Фон Фока ценили и его деятельность поощряли.

Агентурные сведения, получаемые им, аккуратно хранились в ящиках полицейского надзора. Иначе говоря, были заведены картотека и архив, что в известной степени являлось новшеством, введенным неутомимым главой сыска.

В числе осведомителей у него состояли, к примеру, Е. А. Хотяинцева, жена придворного актера; А. С. Лефебр и И. Локателли, оба писавшие свои донесения по-французски; некий Гуммель, докладывавший на немецком; О. В. Кобервейн и К. М. Фрейганг, И. А. Попов и какой-то Гофман, а также одна неизвестная по прозвищу «Сивилла» (предполагают, что это была гадалка, «работавшая» среди солдат). И многие другие, имена которых не удалось разгадать, — люди как образованные, так и совсем малограмотные.

Отличался начальник сыска и способностью «отыскивать и отличать скромных вернослужащих» среди литераторов. Проще говоря, вербовал агентов из числа тогдашних служителей муз.

Из известных можно назвать Ф. В. Булгарина, заклейменного кличками «патриотический предатель», «Видок-Фиглярин» и другими; усердно трудился на фон Фока столь же популярный, сколь и загадочный театральный критик и переводчик А. Л. Элькан (это его вывел Грибоедов в образе доносчика Загорецкого, а Лермонтов — в Шприхе). Тайными агентами являлись относительно известный поэт и драматург С. И. Висковатов; сомнительной репутации писатель, издатель, а прежде всего аферист Н. И. Тарасенко- Отрешков, прозванный Пушкиным двуличным и изображенный Лермонтовым под именем Горшенко в неоконченном романе «Княгиня Лиговская»; бездарная поэтесса Е. Н. Пучкова, сотрудничавшая в газете «Русский инвалид» (Пушкиным написаны на нее две эпиграммы). Есть сведения, что тайная полиция пыталась завербовать драматурга М. Н. Загоскина. Причем вербовать агентуру не гнушались сами руководители сыска. Известно, что фон Фок и Бенкендорф лично обращались с предложениями оказывать им услуги и сообщать секретно обо всем, что покажется достойным внимания.

Случалось фон Фоку заполучить рыбку и покрупнее. В числе его агентов попадались представители большого света, причем дамы и девицы, вращавшиеся в высших слоях общества. Многие из них шпионили исключительно ради того, чтобы служить, как им казалось, интересам отечества. Таковы были, скажем, князь А. Ф. Голицын, граф Л. И. Соллогуб, отец красавицы Надежды Львовны, за которой ухаживал Пушкин; его знакомая графиня Ю. П. Строганова по прозвищу «Португалка».

К разряду правительственных шпионов принадлежала и загадочная Т.С.К. Ее подослали к К. Ф. Рылееву, и она сумела войти к нему в доверие. Поэт даже увлекся ею и посвятил ей несколько стихотворений.

Действовала она, надо сказать, очень ловко, даже талантливо, мастерски разыграв целый спектакль. Все ее поведение, как позже вспоминал Рылеев, отличалось необыкновенной деликатностью и осторожностью, так что «самая бдительная щекотливость не могла тревожиться…». И лишь случайно друзья поэта узнали, что эта милая дама была подосланным агентом.

Имя ее так и осталось для нас полностью не расшифрованным. Известно, что она была полькой и звали ее Теофилией Станиславовной.

По ведомству фон Фока следует числить и тех, кто в пылу верноподданнических чувств писал доносы, причем часто заведомо ложные. Страх и подозрительность, охватившие царя и его окружение после 14 декабря, порождали благоприятную атмосферу для доносительства, достигшего в то время «степеней чрезвычайных». Нашлись откровенные циники, предлагавшие официально учредить систему доносов.

И люди без чести и совести, у которых было вытравлено чувство порядочности и которых ничто не останавливало, трудились не покладая рук.

Следует, однако, заметить, что до создания по проекту Бенкендорфа (написанного, надо думать, не без участия фон Фока) особой полиции, то есть Третьего отделения, политический надзор помогали осуществлять в стране различные учреждения.

Деятельность канцелярии фон Фока распространялась главным образом на столицы, а в провинции, особенно в войсках, имелись свои органы надзора. Так, при гвардейском корпусе действовала своя военная полиция, учрежденная в начале 1821 года. Существование этой «местной» полиции «покрыто было непроницаемою тайной».

По образцу гвардейского корпуса учредили секретную полицию и во 2-й армии, причем об этом просил непосредственно ее начальник штаба П. Д. Киселев.

К разведывательной деятельности имели отношение всесильный А. А. Аракчеев и начальник Главного штаба И. И. Дибич.

Широкую агентурную работу вел и И. О. Витт — начальник военных поселений на юге России. Ему вменялось по совместительству наблюдать за южными губерниями, и в особенности за городами Киевом и Одессой. Сведения, добытые через агентов, о настроениях и толках, о «злонамеренных людях» и прочих врагах отечества, Витт докладывал фон Фоку или Бенкендорфу.

Интриги — его стихия

В Одессе той поры — то есть начала двадцатых годов прошлого столетия — кипела торговая, светская и театральная жизнь, но шла и другая, скрытая от глаз деятельность. Местные власти с тревогой отмечали, что в городе «бродят сумасбродные и опасные идеи».

В столице не на шутку встревожились. Ни контрабанда, ни что другое не доставляли столько забот полиции, как всевозможные подпольные общества. К их числу относилась масонская ложа «Понт Эвксинский». Впрочем, как и все масонское движение в целом, вернее, его русская часть, одесский тайный масонский кружок не представлял серьезной опасности. Тем более что одесская ложа находилась под пристальным вниманием полиции — там у нее имелись свои люди.

Больше хлопот приносило подпольное общество греческих патриотов «Филики Этерия», обосновавшееся в Одессе. Но и оно заметно утратило активность после неудачного выступления против турок князя Ипсиланти в 1821 году.

Куда серьезнее и опаснее были польские смутьяны — представители польского национально-освободительного движения.

Но еще более опасными считались русские заговорщики. Агенты намекали на существование некоего тайного общества, цель которого, как можно было догадываться, свержение самодержавия.

Авторы этих донесений были недалеки от истины. Известно, что накануне выступления декабристов Одесса стала одним из центров политической деятельности Южного тайного общества. Здесь, на юге, происходили конспиративные встречи представителей русских заговорщиков с членами польского Патриотического общества. Сюда съехались многие из будущих декабристов.

Место и время для секретных встреч в самом деле были подходящими. Морские купания, итальянская опера, оживленная торговля привлекали летом многие русские, но особенно польские семьи. При скоплении народа легче было незаметно встречаться представителям русских и польских тайных организаций.

На след заговорщиков агентам сыска долго не удавалось напасть. Встревоженное высшее начальство отдавало распоряжения изловить, и фон Фок со свойственным ему рвением принимался за исполнение. Между тем сам император требовал исчерпывающих сведений о подпольных союзах и обществах.

Надзор за недовольными, по терминологии фон Фока, в Одессе осуществляли общая полиция, подчиненная градоначальнику графу А. Д. Гурьеву, а также наемные агенты сыска и добровольцы-осведомители. Особая миссия была возложена, как было сказано, на генерала Витта. Словом, без дела ни те, ни другие не сидели — здесь было за кем вести наблюдение. Однако все попытки нащупать и внедриться в среду заговорщиков оканчивались пока ничем.

Сегодня нам известна вероломная деятельность графа Витта. Мы знаем, что он был мастером провокации и клеветы, фигурой зловещей ничуть не менее, чем фон Фок. Даже люди его круга, знавшие о его деятельности, отзывались о нем как о негодяе, достойном писелицы.

Не подумайте, однако, что это был монстр, от которого все шарахались. Совсем наоборот, внешне Иван Осипович Витт отнюдь не производил отталкивающего впечатления. Ничего в его наружности не было такого, что выдавало бы внутреннюю его природу.

Небольшого роста, стройный, поджарый, он отличался необычайной подвижностью. Про него говорили, что «у него ртуть течет в жилах». Он действительно казался весьма активным человеком, «полным огня и предприимчивости». Собственно, так оно и было: «деятельность его умственная и телесная были чрезвычайные», — отмечал Ф. Ф. Вигель в своих воспоминаниях.

Как двуликий Янус, к людям он оборачивался всегда выгодной ему стороной. Вежливый, вкрадчивый, обходительный, особенно с дамами (слыл донжуаном), он умело скрывал свою истинную сущность. Эти свойства, а также живой ум и общительность создали ему репутацию светского и просвещенного человека. Однако и это не соответствовало его содержанию.

На самом деле он был малообразован, чуть ли не полуграмотен, ибо «ничему не учился». Это, правда, не помешало ему в двадцать лет стать полковником.

Военная его карьера претерпела многие перипетии. Служить начал в русской армии, сражался под Аустерлицем, был контужен и вышел в отставку. Но два года спустя, в 1809 году, добровольно пристал к Наполеону.

Оправдываясь, он объяснял измену своим польским происхождением — дед был комендантом польской крепости Каменец-Подольский в 1781 году, когда он родился. Много позже, напоминая о своих заслугах, он заявит нечто иное — мол, на него было тогда возложено лично царем поручение особой важности. Иначе говоря, намекал, что переход на сторону французов был предпринят с ведома русских.

С 1811 года Ян Витт (Иваном Осиповичем его называли в России) состоял на службе в Княжестве Варшавском. По одним данным, он находился здесь в качестве тайного наполеоновского агента, по другим — выполнял задание как русский шпион. Впрочем, с него могло статься, что он служил сразу двум хозяевам, ибо «всякого рода интриги были стихией этого человека».

Так или иначе, но с этого времени шпионская деятельность становится его второй профессией.

После возвращения в русскую армию, с 1812 года, ему нередко приходилось выполнять по совместительству различные секретные поручения агентурного характера. Видимо, он успешно с ними справлялся, иначе царь не доверил бы ему наблюдение за южными губерниями и не поручил использование агентов так, чтобы никому о них не было известно.

С присущей ему энергией Витт развернул бурную деятельность по выявлению злонамеренных, собирал через своих агентов сведения, вынюхивал, выслеживал, доносил по начальству. Надо с сожалением признать, что его усилия оказались не бесплодными, о чем речь впереди.

Пока же скажу, что прирожденный интриган Витт унаследовал склонность к авантюрам вместе со смуглым обликом от своей знаменитой матери Софьи Главони, родом гречанки. Под этим именем она начала свой путь служанкой в одной из кафеен в пригороде Стамбула, где ее, семнадцатилетнюю, в 1778 году увидел и купил польский дипломат Карол Боскамп-Лясопольский.

История этой женщины сама по себе заслуживает особого повествования. Ее жизнь привлекала многих исследователей и литераторов. Ее воспел в знаменитой поэме «Софиевка» С. Трембецкий, а в поэме «Вацлав» Ю. Словацкий.

Напомню здесь лишь основные моменты ее бурной биографии.

После того как в Стамбуле ее приметил польский дипломат, Прекрасная гречанка, как прозвали Софью, перебралась в Польшу. Здесь она вышла замуж за Юзефа Витта, сына упомянутого коменданта крепости Каменец-Подольский. Он хоть был и старше, но оказался, видимо, единственным, кто решился предложить ей свою руку. Вскоре молодожены укатили в Париж, по дороге заехав в Берлин и Вену.

Учитывая любвеобильный характер стамбульской гречанки, можно предположить, что и после замужества пани Виттова не отличалась особым постоянством. Известны, по крайней мере, имена двух ее любовников — тогда еще молодого графа Прованского, впоследствии ставшего королем Людовиком XVIII, и генерала Николая Салтыкова.

Трудно сказать, как долго и с кем продолжались бы ее похождения, если бы она не приглянулась князю Потемкину.

Всесильный фаворит русской царицы сделал так, что Прекрасная гречанка стала его наложницей. Он увез Софью в свою ставку главнокомандующего армией, а ее мужа принял на русскую службу с повышением в чине. В одно прекрасное утро майор Витт узнал, что произведен в генералы и назначен комендантом Херсона. А неразведенная жена его оказалась в Яссах, где Потемкин демонстрировал ее словно «великолепный трофей», язвил по этому поводу Ф. Ф. Вигель, а «она гордилась привязанностью человека, которого слушалась вся Россия».

Светлейший князь, не чуждый тщеславия, любил выставлять напоказ свою наложницу и даже брал ее с собой в Петербург, где «развозил ее с собою в открытом кабриолете по улицам и гуляньям», шокируя чопорных столичных обывателей.

Замечу, однако, что не только красотой своей любовницы пользовался «светлейший». Есть сведения, что она выполняла, и небезуспешно, тайные политические поручения всесильного покровителя.

Можно сказать, что сын ее Ян Витт впитал с молоком матери склонность не только к любовным авантюрам и политическим интригам, но и к шпионскому ремеслу.

После смерти «светлейшего» Софья Витт сошлась с польским коронным гетманом, впоследствии генералом русской службы Станиславом Щенсны Потоцким. Это был уже немолодой вельможа, один из богатейших в свое время магнатов, владелец многих поместий, в том числе в Крыму и на Подолии. Здесь, в Умани, в честь Софьи Витт-Потоцкой, как ее стали именовать, он построил знаменитую Софиевку — роскошное имение с уникальным парком, сохранившимся до наших дней.

От этой связи родилось несколько детей (молва утверждала, что истинным отцом их был старший сын Потоцкого от его жены Юзефины, урожденной Мнишек), в том числе две дочери Софья и Ольга — единоутробные сестры И. О. Витта. Обе уродились в мать красавицами, и обе, особенно младшая Ольга, славились своими амурными похождениями, по поводу чего тот же Ф. Ф. Вигель, встречавший этих сестер в Одессе, заметил, что «если сие скопление мерзостей дойдет до потомства, не знаю, поверит ли оно ему», и сравнил историю этой семьи со знаменитым итальянским семейством Борджиа, известным своим развратом.

Замуж обе сестры повыходили за крупных российских сановников — старшая за начальника штаба расквартированной на юге Второй армии генерала П. Д. Киселева; младшая стала женой генерал-майора Л. А. Нарышкина, двоюродного брата М. С. Воронцова, правителя юга России, и жила в Одессе как раз в то время, когда там находился А. С. Пушкин. Поэт виделся с Ольгой Нарышкиной в обществе, на званых обедах и балах, в доме М. С. Воронцова, с женой которого, Елизаветой Ксаверьевной, Ольга находилась в дружеских отношениях. Это не мешало ей, однако, быть с ее мужем в отношениях иного рода — «соблазнительной связи», как тогда говорили. Так же, как ее ничто не остановило завести многолетний роман с мужем сестры П. Д. Киселевым.

Со старшей, Софьей, русский поэт был хорошо знаком еще по Петербургу, где встречался с молодой полькой в 1819 году и был увлечен этой «похотливой Минервой», с ней связывают замысел «Бахчисарайского фонтана».

Штаб-квартира начальника южных военных поселений И. О. Витта находилась в Елисаветграде. Однако с некоторых пор он зачастил в Одессу, подолгу здесь жил. Его присутствия требовало чрезвычайное положение дел. Человеку с репутацией «весьма полезного в особенных обстоятельствах» самое время было находиться там, где по донесениям агентов плелись нити заговора и готовились к политическим выступлениям.

Была, правда, еще одна причина, которая неодолимо влекла Витта в Одессу, привязывала к ней — здесь жила его многолетняя любовница Каролина Собаньская.

Что касается заговора, то к тому времени пронырливый Витт уже имел на сей счет кое-какие серьезные данные. Острым чутьем ищейки он чувствовал, что дальнейшее наблюдение может привести к неожиданным открытиям. В его донесении говорится, что он «счел долгом поручить строгий надзор тайным агентам» за всеми подозрительными. В числе осведомителей состояли горничная его пассии Собаньской, аудитор лицея Суходольский и даже сам его директор И. И. Дудрович. В той же роли подвизались пресловутый И. В. Шервуд, провокатор и доносчик, впоследствии получивший за свою преданность прозвище «Верный», и политический осведомитель Ю.Грушецкий, метивший в адъютанты Витта.

Но главными помощниками Витта по части сыска были два агента. Долгое время они оставались неизвестными, особенно один из них — женщина. Лишь сто с лишним лет спустя, уже в наше время, в секретных архивах прошлого века были найдены документы, разоблачающие виттовскую агентку.

Прогулка на яхте

В тот год лето выдалось небывало жарким. Духота стояла нестерпимая, и пыльная Одесса превратилась в сплошное пекло.

Прекратились маскарады, благотворительные балы, отменились журфиксы, вечера и званые обеды — непременные приметы светских развлечений, словом, то, без чего немыслима была жизнь дворянского общества. Замерло, казалось, даже казино, где обычно собиралась пропасть народа. А если учесть, что бульвар, впоследствии столь знаменитый, был посажен лишь два года назад, в 1823 году, и деревья, естественно, не успели взять силу, а галереи для прогулок вовсе не существовало, то отсутствовало и место, где можно было бы после удушливого дня освежиться вечерней прохладой.

Поэтому все, кто мог, покидали город в надежде переждать зной под защитой тенистых парков в родовых поместьях, укрывались на дачах; иные предпочитали длительные морские прогулки с непременной остановкой в Крыму, где климат и сама природа помогали переносить жару.

В один из таких знойных дней в одесской гавани появилась ослепительно белая, словно невеста в подвенечном наряде, яхта. Рядом с торговыми судами она и впрямь походила на молодую красавицу, облаченную в белоснежную фату парусов.

На пристани возле причала собралось несколько мужчин. Судя по багажу, который прислуга и матросы переносили в шлюпки, и дорожному платью, можно было с уверенностью сказать, что компания собирается совершить морское путешествие.

Багаж был уже доставлен на борт белоснежной яхты, паруса полны ветра, а отплывающие все еще чего-то ожидали.

Завидев издали направляющийся в сторону порта экипаж, путешественники оживились. Миновав таможню, казармы и одноэтажные бараки, где обычно выдерживали карантин, лошади остановились почти у самого причала. Двое из мужчин — один из них был И. О. Витт, другой — И. Собаньский, — поспешили к экипажу. Третий, помоложе, тоже направился было вслед за ними, но вовремя остановился, поняв, что его помощь запоздает да и вряд ли будет уместна. Оба, бросившиеся навстречу даме, имели на то свои права. Один из них, более пожилой, был ее мужем, другой пользовался особой благосклонностью.

Опираясь на руки сразу двух кавалеров, она вышла из экипажа, улыбнулась и произнесла низким чарующим голосом: «Благодарю вас, друзья мои». Величавой походкой направилась к причалу, где стояли остальные. Роскошное платье из английского ситца подчеркивало линии ее великолепной фигуры, улыбка не покидала лица, глаза смотрели ласково, и вся она излучала, казалось, необыкновенную доброту и покой. Трудно было представить, что эта обольстительная женщина обладала сильным характером, отличалась незаурядной волей и умением подчинять себе.

Милостиво протянув руку молодому человеку для поцелуя, она обратилась к нему: «Надеюсь, вы не пожалеете, что я уговорила вас совершить вместе с нами этот вояж?»

Он что-то тихо ответил, но за общим шумом разговора присутствующих, оживленно обменивающихся репликами, слова его трудно было разобрать.

Так началась эта поездка по морю, одним из участников которой был польский поэт Мицкевич, отбывавший ссылку в Одессе. Он и оказался тем самым молодым человеком, к которому обратилась дама на пристани.

Следует назвать других основных участников этой поездки, состоявшейся в августе — октябре 1825 года.

Самым старшим среди них был граф Иероним Собаньский, престарелый помещик, успешно торговавший зерном, вложивший в это дело все свои капиталы. В Одессе, куда он перебрался в самом начале двадцатых годов, у него был богатый дом и склад зерна.

Незлобивый, можно сказать, даже радушный, он то и дело старался шутить, впрочем, часто неудачно. Да и что ему оставалось делать в роли отвергнутого мужа при неразведенной жене, которая находилась рядом на палубе. Это и была та самая дама, которая пользовалась таким вниманием плывших на яхте, звали ее на русский манер Каролиной Адамовной Собаньской.

В Одессе, Киеве, Петербурге, Варшаве — всюду, где приходилось ей жить и бывать, она слыла красавицей, ее называли в числе самых блестящих дам светского общества. Среди поклонников были люди незаурядные, в том числе поэты Пушкин и Мицкевич. В жизни и творчестве обоих она оставила след, вдохновив на создание прекрасных стихов, ей посвященных.

Родилась Каролина Собаньская в 1793 году в семидесяти верстах от Бердичева в поместье Погребище, принадлежавшем семье графов Ржевуских.

Название поместья происходило от подземных пещер — «погребов». Мрачные легенды рассказывали об этом, как считалось, заколдованном месте. Ходили слухи, что над родом владельцев поместья издавна тяготело проклятие. Случилось это, однако, давно, когда старая хозяйка замка, замурованная в башне своим сыном, прокляла все его потомство. Будто с тех пор по ночам ее призрак, гремя костями и цепями, наводя ужас, бродит по комнатам замка, где двери бесшумно сами отворяются перед ним. И еще говорили, что все, кто рождается в поместье, — рождается без сердца.

Юной девушкой Каролину выдали замуж за Иеронима Собаньского, который был на тридцать с лишним лет старше. Отныне ее называли «пани Иеронимова из Баланувки», где в имении мужа она прозябала некоторое время. Но скучная провинциальная жизнь и роль жены предводителя дворянства ее никак не устраивала. Она не желала похоронить себя в глуши на Подолии. Не для того получила Каролина прекрасное образование и воспитание в доме отца Адама Лаврентия Ржевуского, занимавшего, когда ей было шестнадцать лет, пост предводителя дворянства Киевской губернии, впоследствии ставшего сенатором.

Как и вся семья, Каролина кичилась своим происхождением и любила напоминать, что она правнучка королевы Франции Марии Лещинской. Мать ее Юстина происходила из старинного рода Ржултовских, а по отцу она была родственницей княгини Любомирской, которую гильотинировали на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой.

Если взглянуть еще дальше в родословную Каролины (близкие называли ее Лолиной или Лоли), то ветви генеалогического древа ее рода восходили и по отцовской, и по материнской линии к известным в истории гетманам, воеводам и фельдмаршалам и вели чуть ли не к королю Яну Собескому.

В воспитании Лолины немалую роль сыграла ее тетка графиня Розалия Ржевуская, дочь той самой княгини, которая погибла на эшафоте в Париже.

В детстве Лолина некоторое время жила у этой тетки в Вене. Тогда салон графини Розалии, вспоминал современник, «слыл первым в Европе по уму, любезности и просвещению его посетителей». Здесь Лолина научилась понимать живопись, играла для гостей на рояле или, как тогда говорили, на фортепьяно, постигала искусство красноречия, в чем потом не знала себе равных. Впрочем, это у нее скорее было наследственное. Ее отец, большой любитель поговорить, попал благодаря этому в поговорку: «С Радзивиллом пить, с Огиньским — есть, с Ржевуским — беседовать». От отца перешла к ней еще одна черта (пожалуй, в этом состоял главный его «талант»): мотовство, подобного которому не было в целой Польше. За несколько буквально лет он умудрился промотать огромные земельные владения плодороднейшей в Европе земли, повергнув в страх, что они кончат дни с протянутой рукой на ступенях костела, своих потомков.

В блестящем салоне графини Розалии, помимо искусства вести беседу, Каролина овладела умением слушать, ибо уши, внушала ей тетка, служат не только для того, чтобы выслушивать любовные клятвы. Так же, как уста женщины служат не только для поцелуев, а глаза не только чтобы смотреть в лицо любимому. «На свете есть много вещей, достойных того, чтобы их видеть, слышать, говорить о них», — нашептывала «страшная тетка» — так прозвали ее в семье за несносный характер и мрачные легенды, окружавшие ее имя. Подобные наставления быстро впитывал молодой, податливый ум, не придавая еще им истинного значения.

Между тем «страшная тетка» продолжала свою разрушительную работу.

Лолина была очень красива, но красота без разума, наставляла тетка племянницу, все равно что родиться без состояния. Красота только тогда имеет цену, если ее увенчивают две драгоценности: искусство жить и ловкость. Можно предположить, что, поучая девушку, графиня вспоминала, как однажды ее застали за портьерой в спальне царицы и как хитро она выкрутилась: никто не заподозрил, с какой целью она там оказалась.

Графиня Розалия действительно отличалась всем тем, чему учила племянницу, делясь с ней опытом. С ловкостью поистине необыкновенной она проникала не только в царские опочивальни, но и на секретные заседания государственных деятелей разных стран, выполняя, как можно предположить, задания сразу двух разведок — русской и австрийской.

Для этого и требовалось умение видеть, но еще больше — слышать и запоминать. Этой же цели — сбору интересующей ее информации — служил и знаменитый салон графини, владевшей еще одним необходимым в таких случаях искусством — развлекать гостей. Даже игру в карты (она была заядлая картежница) графиня использовала для того, чтобы выведать у партнеров нужные ей сведения.

Такова была теневая, как бы оборотная сторона жизни графини Розалии, о чем мало кто знал. Со временем Лолина часто будет вспоминать свою тетку, преподавшую ей первые уроки «искусства жить». Как увидим, племянница оказалась вполне достойной ученицей и продолжательницей своеобразного ее таланта.

Стоит, пожалуй, еще несколько слов сказать о внешности Каролины Собаньской, представить, так сказать, ее облик, тем более что портретов ее не сохранилось, во всяком случае до сего дня не известно ни одно достоверное ее изображение.

Она была высокого роста, с прекрасной фигурой, пышными плечами, увенчанными головой Дианы на божественной шее. А «какая стройность, что за голос и что за манеры», — восклицал Ф. Ф. Вигель, посещавший дом Собаньской в Одессе, где «находил большую отраду». Правда, поразив его, хозяйка отнюдь не проникла в его сердце. Но, признавал он, это было «существо особого рода».

О ее необыкновенных огненных глазах, которые, раз увидев, невозможно было забыть, вспоминали многие современники. Глаза эти обжигали каким-то затаенным пламенем и, казалось, тайно сулили неземные радости. С годами она, однако, перестала прятать чувственность за милыми улыбками и довольно открыто стала поклоняться Приапу — богу сладострастия. И скажем прямо, весьма преуспела в этом. Искусством обольщения, или, иначе говоря, умением распалять страсти в мужчинах, она владела как никто. Видимо, и здесь не обошлось без тетушкиных наставлений. Не потому ли все современники, рисуя и своих воспоминаниях портрет Каролины Собаньской, в один голос превозносят редкую ее привлекательность.

На яхте среди путешественников находился очень красивый, похожий на Каролину сравнительно молодой человек. Это был старший из ее братьев Генрих Ржевуский. Впоследствии он станет известным романистом, автором «Воспоминаний Соплицы» и других книг, воспевавших старосветскую шляхту былых времен.

Тогда же, во время плавания на яхте, Генрих Ржевуский развлекал всех своими устными рассказами, мастерски изображая колоритные типы старой Польши, чем приводил в восторг всю компанию, особенно Мицкевича, который убеждал его взяться за перо и предсказывал громадный успех.

Заодно скажу об остальных братьях и сестрах Собаньской. Братья Эрнест и Адам были военными. Последний дослужится до звания генерал-адъютанта при царском дворе. Сестра Алина выйдет замуж за брата композитора Монюшко и будет жить в Минске. Другая сестра Паулина не без помощи Каролины станет супругой Ивана Семеновича Ризнича, богатого одесского негоцианта, первая жена которого, рано умершая Амалия Ризнич, красавица, поразила сердце Пушкина и была им воспета.

Но наибольшую известность приобретет сестра Эвелина, в замужестве Ганская, впоследствии жена Бальзака.

На борту яхты находился еще один участник вояжа — если не очень приметный внешне, то игравший далеко не последнюю роль.

Держался он скромно и чаще хранил молчание, предпочитая слушать других. При этом чуть наклонял голову и, глядя в глаза, как бы поощрял: продолжайте, я весь внимание.

Человек явно неглупый, начитанный, владевший несколькими языками и умевший, когда надо, красно говорить, Александр Карлович Бошняк появился в одесских гостиных всего несколько месяцев назад. До этого он жил в своем херсонском имении близ Елисаветграда, незадолго перед тем полученном по наследству.

Что можно сказать о его жизни и деятельности? Каковы его «анкетные данные»? Они достаточно скупы. Обучался в московском Благородном университетском пансионе, служил, как и многие юноши из дворян, в московском архиве, участвовал в ополчении, снова служил, на этот раз в департаменте внутренних дел. Затем уволился и поселился в родовом имении в Костромской губернии, где имел около двухсот душ крестьян. Жил уединенно, проводя дни в занятиях сельским хозяйством и увлекаясь ботаникой и энтомологией.

Видимо, необходимая для натуралиста наблюдательность была развита у него в совершенстве. И надо полагать, он слыл знатоком. Иначе его не избрали бы членом Московского общества испытателей природы. К тому же он открыл растение, названное его именем. На сем ученом поприще и лелеял Александр Карлович надежду достичь еще большей известности. И он добьется ее — однако благодаря открытиям иного рода.

Переселение А. К. Бошняка в полуденный край России ознаменовало поворот в жизни этого тридцативосьмилетнего любителя бабочек и цветов. Сам он так отозвался об этой перемене: «судьба увлекла меня невидимо, и я с удивлением очутился на обширном поприще».

Что имел в виду автор этих слов? Какое поприще подразумевал?

— Кто этот господин? — поинтересовался Мицкевич, улучив момент, когда Бошняк не мог слышать его. — Говорят, он занимается ловлей мошек?

— О да, — отвечал Витт, к которому был обращен вопрос, — он большой мастер в ловле всякого рода тварей, — генерал хитро улыбнулся.

«Как понимать сей ответ?» — недоумевал Мицкевич. И словно угадывая его мысли, генерал поспешил исправить свою оплошность и рассеять недоумение, виновником которого стал он сам:

— Александр Карлович, в самом деле, редкий в этом смысле человек — настоящий охотник. Видели бы вы его коллекцию. Впрочем, поговорите с ним сами, и вы убедитесь, какой это интересный собеседник.

Приблизительно такой разговор состоялся между Виттом и Мицкевичем во время поездки в Крым. Об этом много лет спустя Мицкевич рассказал дочери, со слов которой, собственно, и узнали об этом эпизоде биографии польского поэта.

И еще известно, что Мицкевич не раз беседовал с Бошняком и тот расспрашивал, где поэт родился, каково положение у него на родине, что привело его в Одессу и чем он теперь занимается.

Вопросы казались обычными, и поначалу Мицкевич охотно отвечал, причем более пространно, чем этого требовала простая вежливость. Но потом, сопоставив все обстоятельства, насторожился. Поднадзорное его положение требовало быть более осмотрительным.

Какую роль играет этот любознательный энтомолог при генерале? Вспомнилась невольно вырвавшаяся у Витта и показавшаяся двусмысленной шутка о ловле им «всякого рода тварей». Нет, не отсюда надо начинать. Следует прежде всего помнить, кто такой сам Витт. Ведь предупреждали же друзья накануне отплытия насчет него: быть осторожным в разговорах с ним — он шпион императора. Если это так, то, наверняка, близкий к генералу человек принадлежит к тому же древнему племени сикофантов — профессиональных доносчиков.

Невеселые эти мысли заставили Мицкевича припомнить дотошные расспросы скромного Александра Карловича, его взгляд из-под очков, как бы поощряющий к откровенности. И он вдруг отчетливо осознал, что все, кто находится на этой яхте, собрались здесь совсем не случайно, как и сама поездка не является просто увеселительной прогулкой. Его охватило чувство тревоги. Он стал вспоминать, о чем говорил с Бошняком, какие позволил суждения. И вообще, чего хотят от него эти двое? Чтобы он рассказал им о поляках, членах Патриотического общества? Об их связях с русскими заговорщиками?

Если допустить, что оба, и Витт и Бошняк, были шпионами, то кто же в таком случае Каролина Собаньская? Не может быть, чтобы Джованна, как он ее называл и которой не на шутку увлекся, могла быть причастна к грязным делам этих ищеек. Нет, конечно. Если ее и использовали, то как приманку, лишь для того, чтобы уговорить его на поездку; знали, что он не откажет ее просьбе разделить с ними компанию.

Компания, прямо скажем, собралась своеобразная. Назовем вещи своими именами; рядом с поэтом находились двое — руководитель сыска и его ближайший помощник, агент номер один. Оба они могли предполагать, что поэт-вольнодумец, еще недавно находившийся под следствием и высланный под надзор полиции, поддерживал связь с теми, кто их особенно тогда интересовал.

Получалось, что его хитростью заманили в поездку, а Каролина, сама того не ведая, сыграла роль приманки, на которую он клюнул.

Если насчет Витта он был предупрежден, а о Бошняке возникли справедливые подозрения, то Каролина так же обманута, как и он сам.

Она и не подозревает, кто ее окружает, среди каких опасных людей находится. Тут же с тревогой подумалось: ведь Каролина любовница Витта, чего она не скрывает и чем иногда даже бравирует. Но она не любит генерала и говорила, что союз этот ей в тягость — ведь он женат и надеяться на развод не приходится. Однако и порвать с ним не решается — одной возвышенной любовью сыт не будешь…

В начале плавания погода благоприятствовала путешествию. Правда, на другой же день, как это бывает на юге, с утра небо затянуло тучами, внезапно налетел ветер, начался шторм. Оставаться на палубе было невозможно. Страдая от качки, все разошлись по каютам. Лишь к вечеру море угомонилось. И тогда словно обретшие свободу пассажиры ринулись на палубу. Свежий воздух быстро вернул бодрость, а великолепный вид заходящего над морем солнца привел всех в восторг, подняв настроение.

— Говорят, ваши импровизации производят изумительное впечатление? — обратилась к поэту Каролина.

Он промолчал. Ему действительно приходилось в Одессе выступать на заданную тему. Обычно он импровизировал у рояля, окруженный толпой гостей. Например, в доме Иоанны Залеской, которой, по его признанию, он был поначалу пленен и любил ее тайно, без надежд.

Во время этих выступлений, по словам очевидцев, Мицкевич весь преображался. Спокойный взгляд его черных глаз сменялся каким-то лихорадочным блеском, пышные кольца волос откидывались назад. «Все слушали с волнением и слезами», — отмечал современник, и все хотели стать свидетелями этого удивительного зрелища.

— Отчего ни разу вы не блеснули своим талантом перед моими гостями? — продолжала Лолина с выражением огорчения на лице. — Эта Залеская счастливее меня. — И, не дав ему возразить, продолжала: — Вы пели перед ней. Возможно ли предпочитать ее общество?! — губы капризно изогнулись, и огненные глаза обожгли его ревнивым взглядом.

— Для моей Джованны я готов петь когда угодно, только прикажите, — с галантностью менестреля отвечал поэт.

Яхта шла относительно близко от берега. Чайки подлетали к самому борту, некоторое время сопровождали судно и, отстав, исчезали.

Подошел Витт, и она поспешила переменить тему.

— Граф, вам должны быть знакомы предания вашей семьи, — обратилась она к нему. — Правда ли, что одна из Потоцких стала пленницей татарского хана?

— Так говорит легенда, — охотно отвечал тот. — Замечу, однако, что фамилия Потоцких, как вам известно, не столь уж редкая. Сомневаюсь, чтобы невольница хана принадлежала к знаменитому роду.

— Ваша сестра Софья полагает обратное, — как бы вступая в спор, заметила Каролина. — Я сама слышала, как она говорила, что Пушкин в своей поэме «Бахчисарайский фонтан» воспользовался преданием вашей семьи.

— Уж не сама ли Софья и поведала Пушкину это предание? Кстати, — обратился он к Мицкевичу, — этот юный сочинитель еще недавно разделял наше общество. — И как бы отвечая самому себе, заключил: — Весьма остер на язык. И строптив, строптив…

— Вам не нравится, когда думают не так, как вы, — показалось, что она раздражена и хочет его задеть.

— Отчего же. Полагаю, однако, что всяким вольностям должна быть мера. Этот Пушкин, — он снова обратился к Мицкевичу, — положительно вскружил головы нашим дамам. Вы с ним не знакомы?

— Не приходилось.

— Он очень милый и прекрасный собеседник, — продолжала она противоречить скорее из упрямства.

— О да, вам лучше знать, — произнес Витт с явной иронией. — Кажется, с ним вместе вы читали этого француза — Бенжамена Констана.

— Любезный граф ревнует? — с наигранным удивлением отметила Каролина, блеснув жемчугом зубов.

Обезоруженный улыбкой и словно оробев под лучистым взглядом, он примирительно пробормотал:

— Полно, при чем здесь ревность.

Мицкевичу показалось, что он присутствует при пикировке двух супругов. Теперь пришел его черед возревновать. Дело не только в ее многолетней связи с Виттом, о которой все знали, да и она сама не скрывала. А ее отношения с Антонием Яблоновским? Он слышал, как однажды она назвала его интимно Тосей. Рассказывали, правда, что еще до приезда Мицкевича князь Яблоновский был увлечен Амалией Ризнич. Будто бы он даже соперничал с Пушкиным в бытность того в Одессе и имел, кажется, больший успех. Во всяком случае, когда прекрасная, но смертельно больная Амалия отправилась на лечение в Италию, сопровождал ее Яблоновский.

Это было тогда, а сейчас? Князь Антоний — частый гость в салоне Собаньской. Бывает, она беседует с ним наедине. Но что здесь особенного, размышлял Мицкевич, желая быть благоразумным и стремясь погасить вспыхнувшее чувство ревности. Точно так же ей случается беседовать и с другими посетителями салона.

Рожденная без сердца

Когда-то, еще в Вене, желая во всем подражать тетке Розалии, Каролина мечтала иметь такой же, как у нее, салон. Теперь мечта ее осуществилась. В роскошно обставленном доме Собаньской можно было видеть заезжих примадонн из Неаполя и Рима, скрипачей из Вены, пианистов из Парижа. В ее салоне слышалась гортанная восточная речь, мелькали белые чалмы и шоколадные лица. Бывали здесь те, кого не шокировала хозяйка, открыто пренебрегающая законами света.

Она знала, что ее называют наложницей, конкубинаткой, но умела и в этом унизительном положении проявлять выдержку, не замечать осуждающего шепота за своей спиной.

Конечно, при таких пикантных обстоятельствах не все желали появляться на приемах у Собаньской. Прежде всего это относится к родным Лолины, осуждавшим ее. Некоторые из них настаивали на том, чтобы семья отреклась от нее до тех пор, пока она не станет венчаной женой генерала.

Семейный раздор усугублялся еще тем, что как раз в это время, окончательно порвав с Иеронимом Собаньским, Каролина затеяла с ним борьбу за свою одиннадцатилетнюю дочь.

Лишь смерть старого Адама Ржевуского в 1825 году на короткий миг примирила родственников. Братья и сестры съехались в Погребище. Отзвуки беспокойства за свою непутевую сестру слышатся в письме, написанном в ту пору Эвелиной Ганской. «Ее судьба чрезвычайно заботит меня, — писала она. — Вот страшный пример того, к чему приводит пренебрежение правилами хорошего тона! В раздоре с миром и сама с собой, она живет в горечи и печали; минуют годы, и она не сможет больше обольщать своим шармом, красотой…». (Заметим, что через несколько лет сама Эвелина вступит на тот же путь адюльтера, но в отличие от «непутевой сестры» будет вести себя куда более осторожно и не так вызывающе.)

Вопреки сетованиям сестры, Лолина отнюдь не чувствовала себя несчастной, тем более не думала отчаиваться, напротив, наслаждалась властью и поклонением. День начинался и заканчивался посещением ее дома почитателями и гостями. «Из военных поселений приезжали к ней на поклонение жены генералов и полковников, мужья же их были перед ней на коленях». Еще бы, как-никак начальник поселенных войск проводил в этом доме дни и ночи.

«Вообще из мужского общества собирала она у себя все отборное». Всякий раз, бывая у Собаньской, Мицкевич заставал там чуть ли не всю мужскую часть польской колонии города. Граф А. Потоцкий, граф Г. Олизар, наезжавший в Одессу, князь А. Яблоновский — всех не перечтешь — были завсегдатаями ее салона.

Поэту часто приходилось досадовать на то, что бесконечные визитеры, подолгу засиживавшиеся в гостях у Собаньской, мешали их интимным встречам. Для него было истинной мукой часами выжидать, когда, наконец, прервется нескончаемый поток поклонников и он окажется наедине с Джованной.

С досадой поэт признавался:

Едва я к ней войду, подсяду к ней — звонок! Стучится в дверь лакей, — неужто визитеры? Да, это гость, и вот — поклоны, разговоры… Ушел, но черт несет другого на порог!..

Что можно сказать об отношениях Мицкевича и Собаньской?

Польские исследователи в один голос заявляют, что поэт был страстно влюблен в Каролину. Точные данные на этот счет, однако, отсутствуют. Но есть прекрасные стихи, большей частью написанные в Одессе и поныне очаровывающие свежестью чувства. Они — лучшее свидетельство. В них и восторг любви, пылкие признания, и радость встреч, и наслаждение, и благодарность за то, что она «счастьем снизошла в печальный мир певца».

Попробуем рассмотреть это отношения с другой стороны. Какие чувства испытывала Каролина к молодому человеку, который был на пять лет моложе ее?

Ей, конечно, льстило, что модный поэт, желанный гость в одесских гостиных, пленился ею и сходит с ума. Почему бы, в самом деле, не позволить этому симпатичному и пылкому Алкею ухаживать за ней? Тем более что он так настойчив и так наивно неопытен. Говорят, зато он очень талантлив и его ждет в будущем слава олимпийца. В таком случае не мешает, чтобы он воспел ее в стихах. Ее женское тщеславие жаждало поэтического восхваления, она мечтала быть прославленной, как когда-то Лаура Петраркой. Каролина ждала хвалебных гимнов, лелея надежду предстать в роли сладкоголосой Эрато — музы любовной поэзии, вдохновительницы поэтов.

Никто, кажется, не прославил еще ее красоту. Впрочем, нет. Был такой случай. Провинциальный стихоплет Якса-Марцинковский сотворил целую поэму — «Корсет», ей посвященную. Тогда она жила еще в Погребище, а рядом, по соседству, служил сочинитель. В основу поэмы лег смешной эпизод, случившийся с Лолиной. Однажды, когда юную пани впервые затянули в корсет, она потеряла сознание.

Молодой герой решает выкрасть корсет и уничтожить его. Он проникает в гардеробную, но тут ему является призрак рода Ржевуских…

Нет, не такого прославления ожидала Каролина. Кому, как не Мицкевичу — восходящей звезде на Парнасе польской поэзии, воспеть ее в стихах и своей рукой вписать сей мадригал в ее альбом из зеленого сафьяна.

Была ли Каролина искренна в своих чувствах? Здесь мы оказываемся в сфере догадок и предположений. Но несомненно одно — опасная как в политике, так и в любви, Каролина Собаньская заставляла поэта ревновать, то и дело давала повод упрекать ее в притворстве и неверности. «Как от твоих измен мне было больно!» — жаловался поэт. Но тут же готов был прощать:

И пусть твои глаза лгать будут, лицемерить, Я буду в них добро читать и лжи их верить.

Так длилось до тех пор, пока он окончательно не убедился, что она «в жажде мадригала и сердцем любящим, и совестью играла». Тогда он дает клятву, что стих его отныне будет каменеть при ее имени. Кончился тяжелый сон, настало пробуждение.

Остается выяснить один щекотливый вопрос. Догадывался ли Мицкевич о подлинной роли своей возлюбленной? Знал ли о том, что Каролина Собаньская не первый год работала на Витта, с того самого момента, когда в 1819 году стала любовницей генерала? И что тот был вполне доволен ею: она оказалась великолепной помощницей, первоклассным агентом.

Судя по всему, Мицкевич пребывал в полном неведении о том, какую роль играла Каролина при генерале. Даже оказавшись на яхте в окружении двух шпионов и догадавшись об их миссии, поэт отвел от нее свои подозрения.

Впрочем, некоторые польские исследователи считают, что Мицкевич полностью разгадал двойную сущность Каролины Собаньской. Если бы это было так, возражают им оппоненты, поэт наверняка не промолчал бы об этом в более поздние годы, в эмиграции, когда ему нечего было опасаться. Говорил же он о подлой роли Витта и Бошняка. Эти высказывания относятся к лету 1842 года, когда Мицкевич читал в Париже курс лекций о славянских литературах. 7 июня с кафедры прозвучали его слова, едва ли не впервые публично разоблачающие Витта и Бошняка как тайных царских агентов, осуществлявших на юге слежку за членами Польского патриотического общества и будущими декабристами. Правда, обоих их уже не было тогда в живых. Витт умер года за два до этого. Что касается Бошняка, то его настигло возмездие — в 1831 году он был убит польскими патриотами.

Свидетельство Мицкевича показывает, что ему было известно о подлой роли Витта, возглавлявшего «в ту пору полицейские власти в южных губерниях». От одного из своих агентов, заявлял далее Мицкевич, Витт получал сведения о существовании заговора. Фамилия этого подручного не упоминается ни в одном официальном документе. Кто же это был? Мицкевич называет Бошняка — «предателя, шпиона, более ловкого, нежели все известные герои этого рода в романах Купера».

Этот Бошняк, продолжал Мицкевич, всюду сопровождал своего хозяина, графа Витта под видом натуралиста, сумел втереться в разные тайные общества и собрал секретные сведения о заговоре декабристов.

Что касается Собаньской, то тут Мицкевич абсолютно ничего не подозревал. И хотя о деятельности Витта догадывался, но был далек от того, чтобы связывать в одно его личные с Собаньской отношения и дела службы.

Точно так же и Пушкин на протяжении почти десяти лет, в течение которых общался с Собаньской, ни разу ничего не заподозрил. Нигде ни намеком не обмолвился он насчет нее критически, хотя у него есть прямые упоминания о ней, не говоря о письмах и стихах, ей посвященных.

Не случайно, надо думать, возник «Собаньский, шляхтич вольный» в «Борисе Годунове», а в набросках предисловия к этой трагедии, где польская тема одна из ведущих, русский поэт вспоминает «о кузине г-жи Любомирской», то есть о Каролине (как известно, слово «кузина» по-французски может означать не только двоюродную сестру, но и вообще родню, близкую родственницу).

Мицкевич все последующие годы относился к Каролине Собаньской хотя и сдержанно, но вполне уважительно, не однажды встречался с ней и в Риме, и в Париже.

Но, может быть, у Мицкевича вообще не было причин подозревать Собаньскую? И тогда, в Одессе, Каролина отказалась от своей двойственной роли в отношениях с ним? Вопреки заданию шефа, она лишь делала вид, что наблюдает за поэтом. В отчетах же выставляла его в благоприятном свете, как бы оберегая от опасного генерала.

Если допустить эту метаморфозу, то как ее объяснить? Неужели мы встречаемся здесь со старым, как мир, противоречием: борьбой между долгом и чувством? В таком случае можно предположить, что благосклонно настроенная к поэту Каролина сумела убедить генерала в том, что поведение Мицкевича вполне безупречно. И Витт под влиянием своей пассии написал благожелательный отзыв о Мицкевиче в своем рапорте перед отъездом того на службу в Москву.

Что ж, шпионы и соглядатаи тоже порой не чужды симпатий и антипатий, но эти извинительные человеческие слабости нисколько не мешают им заниматься своим гнусным ремеслом.

И все же не может быть, чтобы «рожденная без сердца» Каролина из Ржевуских уступила бы чувству, поддалась увлечению. Сожительница и помощница Витта легко переступала через свои личные привязанности и, когда надо было, не задумываясь, предавала друзей и знакомых. Ее рука не дрогнула, и она спокойно написала донос на своего молодого любовника Антония Яблоновского, когда в начале 1825 года выведала у него важные сведения об имевших место переговорах между польскими и русскими конспираторами. И таких, как Яблоновский, на ее счету, можно думать, было немало. Так что ни о какой загадочной снисходительности Собаньской к Мицкевичу речи идти не должно. Можно лишь говорить об умении и ловкости Каролины, не брезговавшей никакими средствами в своей агентурной работе.

По сценарию Витта

С тех пор как Витту стало известно, что у него под носом плетут нити заговора и зреет измена, всю свою энергию генерал-шпион направил на то, чтобы выявить и уничтожить крамолу. Верный себе, он замыслил крупную провокацию. Этого жаждало его сердце, здесь могло развернуться его стремление к сенсации и влечение к драматическим эффектам.

Осенью 1825 года намечалась поездка царя на юг в Таганрог. Витт рассчитывал быть вызванным для доклада лично Александру I, у которого пользовался абсолютным доверием. Чем этот хитрец пленил царя, точно сказать трудно, но факт остается фактом — император был к нему весьма расположен. Даже крупные финансовые злоупотребления, грозившие серьезными неприятностями, сошли ему с рук.

Одним словом, царь удостаивал его своим доверием и возлагал обязанности, признавался сам Витт, особенной важности, «большей частью никому, кроме Его Величества и меня, не известные». Раза два в год Витт встречался с царем, докладывал ему лично «о нужном», «принимал словесные государя приказания» и разного рода «изустные поручения».

Что это были за приказания и поручения? На это Витт туманно отвечал, что они касались «разнообразных предметов». Ответ, как видим, весьма неопределенный. Дело, вероятно, требовало соблюдения полной секретности. Впрочем, об одном таком задании известно: царь вменил Витту наблюдать за самим новороссийским генерал-губернатором М.С.Воронцовым, поскольку тот-де был «склонен к либерализму».

В этот раз при встрече с царем Витт рассчитывал преподнести ему дорогой подарок. Выложить на стол сведения о существующем антиправительственном заговоре. И сообщить свой план его ликвидации и захвата участников «с бумагами и архивом». Лучше всего, мыслил он, сделать это во время киевских «контрактов», когда по обычаю на ярмарку съезжалась масса народа. Здесь же встречались и конспираторы.

Точнее план задуманной провокации выглядел так: в январе будущего года во время контрактовой ярмарки Витт намеревался взять с поличным всех участников подпольного съезда руководителей Южного общества.

Оставалось довыяснить некоторые детали, чтобы представить масштабы замысла и размах деятельности смутьянов. Это позволило бы составить полную картину заговора со всеми его разветвлениями.

Все зависело от ловкости и умения виттовских агентов. Одному из них Витт поручил выдать себя за единомышленника заговорщиков и войти к ним в доверие. Этим агентом был Бошняк.

С этого момента скромный херсонский помещик становится главной фигурой на шахматной доске интриги, затеянной Виттом. Это и имел в виду он сам, когда говорил об «обширнейшем поприще», на котором очутился благодаря графу Витту, ставшему отныне его благодетелем и покровителем.

Понимал ли Бошняк, на какой путь предлагал ему вступить генерал Витт? Отдавал ли себе в этом отчет?

Судя по собственному его признанию, он согласился вполне добровольно и сознательно, взвесив свои способности и «польстившись успехом». Немного, правда, беспокоила мысль, не будет ли память о нем очернена презренным именем шпиона. Но он быстро убедил себя, что бывают случаи, когда приходится жертвовать доброй славой. И он пожертвовал ею, оказавшись в одном ряду с Азефом, Малиновским и другими пресловутыми провокаторами, известными в истории революционного движения России.

Перед свежеиспеченным шпионом Витт поставил задачу: проникнуть в «скопище врагов правительства». О том, что существует некое тайное общество, Витт догадывался давно. Как сообщил он царю, его агенты по счастливой случайности напали на след важного и серьезного дела, «могущего иметь самые печальные последствия». Однако точными данными Витт не располагал и все попытки войти в круг заговорщиков ни к чему не приводили. Между тем царь, видимо, поручил ему добыть подробные сведения. Как раз в это время Витт встретил Бошняка и завербовал его.

Опытный ловец душ, неплохо разбиравшийся в людях, Витт сразу понял, что Бошняк способен рассеять мрак, которым окружают себя «злодеи».

В апреле 1825 года началась активная деятельность Бошняка на поприще тайного сыска как агента и провокатора.

Среди знакомых Бошняка находился В. Н. Лихарев — офицер, член тайного Южного общества, не очень заботившийся о том, чтобы скрывать свои взгляды. С того момента, как Бошняк вышел на Лихарева, «операция» обрела реальность. Приняв «личину отчаянного и зверского бунтовщика», Бошняк довольно скоро втерся в доверие к Лихареву, и тот открылся перед ним.

Позже, на следствии, Лихарев показал, что Бошняк — «человек суровой наружности и в речах весьма осторожный» — со слезами открыл ему, что хотел бы «быть участником людей, которые думают и желают свободы». Поверив в его искренность, Лихарев рассказал о своей связи с В. Л. Давыдовым, одним из руководителей Южного тайного общества.

Тогда, войдя в роль, Бошняк от имени графа Витта предложил, если потребуется, содействие подчиненных тому войск. При этом он поступал по прямому указанию Витта — при случае предложить в члены общества самого начальника военных поселений.

Само собой, что агент тут же обо всем информировал своего шефа.

Успех превзошел все ожидания. Достоверно стало известно, что общество заговорщиков существует, притом немалое по численности. Узнали о его целях, организации, о нескольких причастных к нему лицах.

Судя по «Записке А. К. Бошняка», представленной им позже следственной комиссии по делу декабристов, видно, насколько удалась его подлая миссия. Не только о структуре тайного общества, но и о некоторых его руководителях знал теперь Витт. Его подручный сообщил, что «душой их скопища» является полковник П. И. Пестель, занимающийся сочинением конституции, причастны к заговору В. Л. Давыдов, С. Г. Волконский, некто Рылеев, Муравьев, Бестужев, полные имена которых пока еще не были известны (речь шла о С. И. Муравьеве-Апостоле и М. П. Бестужеве-Рюмине).

Это было равносильно провалу.

В первой половине мая Витт и Бошняк основательно проанализировали ситуацию и наметили способы «дальнейших действий в столь важных, сколь и необыкновенных, обстоятельствах».

Однако Витт не спешил. Было бы весьма эффектно, мыслил он, представить царю полный список членов организации. Но он понимал, что это невозможно — интерес к именам второстепенным мог возбудить подозрение. Впрочем, «открытие главных злоумышленников влечет за собою открытие и прочих». Посему надлежит выявить главных заговорщиков, узнать, когда и в какое время назначены открытые действия. Неплохо также разузнать, велика ли сумма, хранящаяся в кассе бунтовщиков, и в чьих руках она находится.

Бошняк получает приказ действовать решительно, но осторожно, чтобы не спугнуть дичь и до конца разоблачить «злодейскую шайку».

Тем временем заговорщики спохватились. Бошняку категорически запретили сообщать Витту о существовании заговора, поскольку были получены сведения, что тот является «агентом правительства». (Об этом по секрету предупредил будущего декабриста С. Г. Волконского начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселев с целью отговорить его от участия в заговоре, обреченном на неудачу, раз о нем знает царь.)

Больше того, сам Бошняк начал вызывать сильные подозрения — не шпион ли он, не агент или провокатор?

На всякий случай приняли решение объявить Бошняку, что общество будто бы распущено, а Лихареву (в чем он сам и признался Бошняку), «за излишнюю опрометчивость при открытии тайны приверженцу графа Витта» сделано порицание и воспрещались всякие действия.

Тем не менее Бошняку удалось вернуть доверие, для чего ему пришлось, как он цинично заявлял, прибегнуть «к якобинским беснованиям». Вновь почувствовав себя уверенно, он продолжал убеждать, что граф Витт может быть полезным и преданным членом тайного общества, что он даже «готов подвинуть весь свой корпус на помощь возмутителей». При этом добавлял, что ручается за него, ибо «судьба графа связана с его судьбою, и что связь их такого роду, что разорваться не может». Больше того, за погибелью одного, заявлял он, последует погибель другого.

Известно, что полуправда чаще опаснее откровенной лжи, ибо реже вызывает недоверие. Именно по этому рецепту действовал Бошняк. То, что он говорил, было, собственно, даже не полуправдой, а самой правдой, перевернутой и представленной в ином смысле. Он действительно был прочно связан с Виттом, впоследствии не один год неизменно находился при графе, служил ему до самой своей смерти.

Предполагаемая встреча Витта с царем, если бы об этом стало известно, несомненно, насторожила бы заговорщиков. Он это понимал и поначалу намерен был отправиться в Петербург якобы в отпуск. Когда же Витт узнал, что Александр I намерен посетить Таганрог, он попросил разрешения представиться царю в этом городе, расположенном в губернии, где находились военные поселения. Таким образом, встреча носила бы чисто служебный характер: вроде неожиданно вызвали для отчета. Чтобы это выглядело еще более правдоподобно и нельзя было ничего заподозрить, Витт придумал поездку на яхте. Мол, он не рассчитывал ни на какую встречу, не готовился к ней, а беспечно развлекался, путешествуя по Крыму, и был вызван к царю как бы случайно.

Иначе говоря, заговорщики не должны были догадаться, что свидание Витта с царем планировалось заранее и по его просьбе.

Между тем Витт действительно настоятельно просил о встрече, уверяя в письме к царю, что дело идет не о поселениях, то есть делах служебных, и того менее о личных интересах, а о спокойствии государя и его безопасности.

Надо сразу же сказать, что Витт в конце поездки в Крым был вызван по высочайшему соизволению в Таганрог, где увиделся с царем 18 октября и доложил о сделанных им открытиях. Витт представил также полученное им якобы анонимное письмо, помеченное третьим августа. Скорее всего оно было сфабриковано Бошняком по указанию Витта либо, что менее вероятно, кем-нибудь из других его агентов. Но кто бы ни писал этот документ, его содержание не могло остаться без внимания. Выставляя Витта верным слугой царя и отечества, зорким стражем своего владыки, автор письма рисовал далее «страшную картину заговора». Опасность близка, и она ужасающе хорошо обдумана, предупреждал анонимный осведомитель, сообщая, что ему удалось проникнуть «во все недоступные изгибы» этого «черного заговора», задуманного «с поразительной предусмотрительностью».

Как реагировали на все это царь и его окружение? Из донесения начальника Главного штаба барона И. И. Дибича известно, что план Витта получил одобрение. Пока же ему приказали «продолжать открытия свои» и, если возможно, «усилить оные».

Вернемся, однако, несколько назад, к тому моменту, когда Витт всячески пытался лично вступить в контакт с членами Южного общества.

Убедившись в том, что они колеблются и все еще не доверяют ему, мастер интриги решил действовать по-иному. От его имени Бошняк предупредил, что графу наскучила их недоверчивость и он полагает «предоставить их собственной судьбе». Такой оборот встревожил В. Л. Давыдова и его товарищей. На это, собственно, и рассчитывал хитрый Витт.

После сего «демарша» Бошняку, продолжавшему игру, нетрудно было уговорить Лихарева и Давыдова увидеться с Виттом на «контрактах» в Киеве в начале будущего года. Удостоверившись в верности графа Витта, убеждал Бошняк, они смогут обсудить «нужные меры в сообществе с главными начальниками заговора». Витт был близок к цели.

В этот момент и состоялось плавание на яхте — своего рода отвлекающий маневр Витта. Впрочем, генерал преследовал и вполне конкретные цели. Может быть, удастся разузнать о связях заговорщиков в военных поселениях, добыть данные о других ответвлениях заговора и иные сведения. Из-за «недовольной еще основательности оных» многое оставалось неясным в схеме заговора.

Витт имел данные, что между русскими и польскими революционерами существуют тайные сношения. Нащупать нити, которые связывали их, было одной из его задач. Нюх подсказывал ему, что Мицкевич вполне может быть связан с польскими смутьянами. Если так, то через него, возможно, удастся получить недостающую информацию.

Когда, как нс во время совместного путешествия, и попытаться сделать это. Витт полагался в этом на Собаньскую.

Кажется, поэт неравнодушен к Лолине. Тем лучше. С ее ловкостью ей нетрудно будет дознаться.

Выходит, Мицкевич не ошибался, когда осторожность подсказала ему, что неспроста он приглашен принять участие в крымском путешествии. Он не мог знать всех обстоятельств, однако догадки его шли в правильном направлении. В одном он глубоко заблуждался — в той роли, которая была предназначена Каролине Собаньской и которую она с успехом играла.

В противоположность Бошняку, ей надлежало действовать как бы с другой стороны. Получалось, что каждый из них двоих — Бошняк и Собаньская — имели свои сферы, где вели агентурную работу. Он — среди русских членов тайного общества; она — главным образом по выявлению замешанных в заговоре соотечественников.

Но если о Бошняке существуют материалы и сохранились документы, разоблачающие его провокаторскую деятельность, то об агентурной работе Собаньской данных пока еще недостаточно. Зато есть собственное ее признание, о чем речь впереди.

События тем временем развивались по задуманному Виттом сценарию. Начальника военных поселений вызвали для встречи с царем в Таганроге.

И вполне вероятно, не умри в тот год Александр I, не случись 14 декабря, коварный план Витта был бы осуществлен: задуманная им провокация была бы проведена в намеченный срок.

Но и без этого усердие Витта и его подручного Бошняка новый царь Николай I оценил по заслугам. Каждый из них заработал свои тридцать сребреников. Генерал-шпион — алмазные знаки ордена Александра Невского и полное доверие. Его агент — чин коллежского советника, на шею — орден Святой Анны второй степени с алмазами, а в карман — три тысячи рублей наградных. К тому же ему положили пять тысяч ежегодного жалованья. Он по-прежнему подчинялся Витту и отныне считался одним из опытнейших агентов. Не случайно тогда же, летом 1826 года, Витт (надо думать, по согласованию с фон Фоком) направил его в Псковскую губернию «для исследования поведения известного стихотворца Пушкина…», находившегося в Михайловской ссылке. Ему был даже выдан своего рода «леттр де каше» — незаполненный ордер на арест, который он мог предъявить, если того потребовали обстоятельства.

Спустя два года около Пушкина возникнет другой виттовский агент. На этот раз им окажется Каролина Собаньская.

Хоровод осведомителей

Красоты полуденной Тавриды сменялись в Одессе осенними дождями. Наступила унылая пора.

По-прежнему Мицкевич виделся с Каролиной. Однако теперь встречался с ней чаще всего лишь в свете, на вечерах и в театре, за столом у И. С. Ризнича на Херсонской улице, где будущий зять Каролины устраивал пышные обеды, чтобы угодить ей, и где она уже тогда распоряжалась, словно у себя в гостиной. Точно так же она вела себя и в доме Витта во время приемов.

После путешествия в Крым чувство самосохранения инстинктивно удерживало Мицкевича на расстоянии от «одесской Клеопатры», помогая освободиться от ее гнетущих чар.

Перед тем как покинуть Одессу и отправиться к новому месту службы в Москву, поэт пишет «Размышления в день отъезда». Он говорит о горестях, перенесенных в чужом городе, где, «лживый свет познав», он жил одиноким, опальным странником, теперь уезжающим без напутствий счастья. Как бы ободряя себя, он восклицает:

Летим же — ведь крылья целы для полета! Летим, не снижаясь, — все к новым высотам!

Словно по ветру, почтовые несли его на север. Через месяц, за два дня до 14 декабря, он прибыл в Первопрестольную, где ему надлежало служить в канцелярии генерал-губернатора.

Вскоре по городу поползли слухи, что по ночам идут аресты, хватают и вывозят в Петербург причастных к тем, кто вышел в декабре на Сенатскую площадь. Пришло известие, что взяты многие его русские друзья. Со дня на день мог ждать ареста и он сам. Неожиданно пахнуло ледяным сибирским холодом.

«Что-то творится в Одессе? — беспокоился Мицкевич. — За кем из наших захлопнулась дверь каземата? Кто пал жертвой Витта и его агентов?»

Как потом стало известно, одним из первых поляков, принадлежавших к тайному обществу, был арестован Антоний Яблоновский. За ним следили и взяли прежде других. Впрочем, его судьбу решили еще тогда, зимой, два слова Собаньской. На вопрос Витта об источнике добытой ею информации она небрежно бросила: «Князь Антоний проболтался». Беспечность и легковерность теперь дорого ему обошлись. Спустя годы Витт признал, что получил сведения «благодаря разоблачениям одной женщины», читай Собаньской.

После ареста Яблоновского клубок начал быстро разматываться. Взяли многих из поляков. Задача властей облегчалась тем, что в их руках находился список польских конспираторов, с которым в свое время неосторожно обошелся Яблоновский, да и его собственное поведение на следствии не отличалось сдержанностью.

В феврале Мицкевич начал ходить в присутствие. На душе было погано.

В тот год, осенью, состоялось знакомство польского поэта с Александром Пушкиным, недавно возвратившимся из михайловской ссылки.

Оба поэта, случайно уцелевшие при арестах, чувствовали себя словно виноватыми перед теми, кто томился в крепости и кого ждала каторга. А ведь совсем еще недавно, когда по ночам заседала Следственная Комиссия по делу декабристов и все с тревогой ожидали приговора, многие надеялись на царскую милость. Полагали, что «каторги вовсе никому не будет».

Теперь стало ясно, сколь наивно было ожидать пощады. Милосердия у нового российского правителя хватило лишь на то, чтобы заменить четвертование виселицей. 13 июля были повешены Рылеев и четверо его товарищей. Остальных царский Верховный уголовный суд приговорил к каторге и ссылке.

В те дни А. А. Воейкова, племянница В. А. Жуковского, с горечью отмечала, что никого знакомых не осталось, кого бы несчастье или смерть не посетили. «Страшно оглядываться вокруг себя», — писала она.

Со страхом оглядывался вокруг себя и коронованный палач. Но его боязнь была иного рода.

Чем глубже в ходе следствия над декабристами царь проникал в суть заговора, тем больше охватывали его страх за будущее, боязнь новых выступлений «недовольных». Он понимал, что только чудо спасло в тот декабрьский день русское самодержавие. Имелось основание быть недовольным действиями тайного сыска. Особенно секретной военной полицией. Можно сказать, у себя под носом прозевали целую армию тираноборцев! Но и фон Фок оплошал. Как ни умен он и опытен, как ни старались его агенты, но и они проморгали бунт, чуть было не сокрушивший трон.

Нужно навсегда устранить возможность подобного мятежа. Для этого необходимо, как предлагает Бенкендорф, централизовать усилия тайной полиции, поставить во главе ее людей «образованных, обладающих к тому же светским лоском».

Летом 1826 года был издан указ об учреждении жандармской полиции. Известие сие как подарок приурочили ко дню рождения царя — 25 июня. Новая полиция была тоже, что и древняя тайная канцелярия, лишь «припомаженная, завитая и вычищенная», как скажет историк М. Лемке. Фактическим руководителем сыска остался все тот же фон Фок. В его руках по-прежнему находилась секретная полиция и тайная агентура.

Вместе с руководителем, как бы по наследству, в число «клиентов» новой полиции перешли и старые подопечные фон Фока — все политически неблагонадежные. В их числе оказался и Мицкевич, но прежде всего Пушкин.

Русский поэт попал в списки лиц, официально находившихся под секретным надзором. «Образованный» Бенкендорф и «обладающий светским лоском» фон Фок постарались усугубить наблюдение за ним.

В агентурных сведениях за это время то и дело упоминается имя Пушкина.

Жандармский полковник И. П. Бибиков в начале ноября доносит, что его агенты следят за «сочинителем Пушкиным, насколько это возможно», он же сообщает, какие дома наиболее часто поэт посещает.

О том же докладывает на основе агентурных данных три месяца спустя сам генерал А. А. Волков, начальник 2-го округа корпуса жандармов. По его наблюдениям, Пушкин «не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой», и явно с осуждением передает чуть ли не как крамольный подслушанный разговор. На заявление поэта о том, что он желает вступить в службу, несколько дам вскричали сразу: «Зачем служить! Обогащайте нашу литературу вашими высокими произведениями, и разве к тому же вы уже не служите девяти сестрам?» (Автор этих слов имела в виду служение музам-каменам, которых, как известно, было девять.)

Стоило поэту объявиться в Петербурге, как и здесь вокруг него завертелся хоровод осведомителей.

По заданию фон Фока агент И.Локателли буквально ходит за ним по пятам, наблюдает и докладывает о каждом его шаге. Возле поэта увиваются пресловутый Ф. В. Булгарин и вездесущий А. Л. Элькан. Агент Е. А. Хотяинцева доносит, что Пушкин в числе других гостей посетил знаменитую, воспетую им «принцессу ноктюрн» — Е. И. Голицыну, проводившую ночи из суеверия в бодрствовании (ей предсказали ночную смерть).

Поэт появился на именинах у Н. И. Греча в числе прочих 62 гостей, у известного игрока графа А. П. Завадовского — об этом тотчас извещен глава сыска. В свою очередь фон Фок докладывает: Пушкин посещает графа, которому тайная полиция имеет «основания не доверять». Заодно фон Фок сообщает начальству (то есть Бенкендорфу, а тот и самому Николаю), где живет поэт и кто у него бывает.

Так изо дня в день поступают сведения, полученные агентурным путем. Даже самые невинные действия поэта принимаются во внимание: Пушкин с приятелем Соболевским ходит по трактирам; на собраниях литераторов читают стихи Пушкина; поэт ведет себя хорошо в политическом отношении.

Словом, после декабрьского восстания, на протяжении многих месяцев, а впоследствии и лет за поэтом неустанно следило «недреманное око» сыскной полиции.

В это время в столице возникает Каролина Собаньская.

Однажды она пригласила к себе на чай обоих поэтов — Мицкевича и Пушкина. В тот вечер русский поэт был явно неравнодушен к хозяйке, женщине действительно очаровательной. А Мицкевич? Как вел себя он, какие чувства испытывал?

Он давно изжил в себе роковую страсть к Джованне. Теперь он пел песни иным кумирам.

Что до Пушкина, то встреча с Собаньской всколыхнула в нем былое.

Мысленно перенесемся в Киев и Одессу начала двадцатых годов прошлого столетия.

В сетях Гимерота

Жизнь светского общества в Киеве протекала в губернаторском доме. На Левашевской улице по вечерам, особенно в дни праздников, собирался весь город. В толпе гостей оказался однажды и Александр Пушкин. Было это в мае 1820 года. По пути на юг к месту ссылки он проездом ненадолго задержался в Киеве. Вновь попадет он сюда в начале следующего года и проживет тут несколько недель.

Дом Раевских, где остановился поэт, сообщался с губернаторским домом общим садом. Естественно, соседи часто виделись, а Пушкин «проводил свою жизнь» в семье губернатора Ивана Яковлевича Бухарина и его супруги Елизаветы Федоровны. Но что привлекало сюда поэта? Радушные хозяева, веселье балов, умное общество блестящих офицеров? Не только.

В пестром хороводе местных красавиц он сразу же выделил двух элегантных, прелестных полек, дочерей графа Ржевуского. Обе были замужние, что не мешало им, кокетничая, обольщать многочисленных поклонников.

Младшей Эвелине исполнилось семнадцать, и была она, по словам знавших ее тогда, красивой, как ангел. Старшая Каролина отличалась не меньшей красотой, но это была красота сладострастной Пасифаи, она была на шесть лет старше Пушкина.

Величавая, словно римская матрона, с волшебным огненным взором валькирии и соблазнительными формами Венеры, она произвела на поэта неотразимое впечатление. И осталась в памяти женщиной упоительной красоты, обещающей блаженство тому, кого пожелает осчастливить. Пушкин мечтал попасть в число ее избранников.

Но тогда в Киеве она вспыхнула кометой на его горизонте и исчезла. Однако не навсегда. Вновь Каролина взошла на его небосклоне, когда поэт неожиданно встретил ее в Одессе.

Пушкин увидел ее на рауте у генерал-губернатора, куда скрепя сердце Собаньскую иногда приглашали из-за Витта. Он сразу заметил ее пунцовую без полей току со страусовыми перьями, которая так шла к ее высокой фигуре.

Радость встречи с Каролиной омрачил Ганский — муж Эвелины. Заметив, с каким нескрываемым обожанием поэт смотрит на Собаньскую, как робеет перед ней, он счел долгом предупредить юного друга насчет свояченицы. Разумеется, он имел в виду ее коварный нрав, жестокое, холодное кокетство и бесчувственность к тем, кто ей поклонялся, — ничего более.

Пушкин не очень был расположен прислушиваться к советам такого рода, тем более что ему казалось, будто он влюблен.

Однако и сам видел, что в присутствии Каролины делается каким-то удрученным, слова не идут с обычной резвостью на ум; где его непринужденность, остроумие, веселый смех? Почему он так скован, так неловок?

Досадуя на себя, он хочет преодолеть не свойственную ему робость, пытается ухаживать смелее. Она встречает его попытки насмешкой. И снова он в смятении. Это какой-то рок, а она — сама демоница, злой дух, его околдовавший.

Он ищет с Каролиной встреч, стремится бывать там, где может оказаться и она, ждет случая уединиться с ней во время морской прогулки, в театральной ложе, на балу. Иногда ему кажется, что он смеет рассчитывать на взаимность (кокетничая, Каролина давала повод к надежде). Ему даже показалось однажды, что он отмечен ее выбором. В день крещения сына графа Воронцова 11 ноября 1823 года в Кафедральном Преображенском соборе она опустила пальцы в купель, а затем, в шутку, коснулась ими его лба, словно обращая в свою веру.

Воистину он готов был сменить веру, если бы это помогло завоевать сердце обольстительной польки. В другой раз он почти было уверовал в свою близкую победу во время чтения романа, когда они вдвоем упивались «Адольфом», и она уже тогда казалась ему Элеонорой, походившей на героиню Бенжамена Констана не только пленительной красотой, но и своей бурной жизнью, исполненной порывов и страсти.

Через несколько лет он признается ей, что испытал всю ее власть над собой, более того, обязан ей тем, что «познал все содрогания и муки любви». Да и по сей день испытывает перед ней боязнь, которую не может преодолеть.

Не сумев растопить ее холодность, так ничего тогда в Одессе и не добившись, он отступил, смирившись с неуспехом и неутоленным чувством.

…И вот Пушкин вновь встретился с Каролиной Собаньской.

Старая болезнь острым рецидивом пронзила сердце. Ему показалось, что все время с того дня, как впервые увидел ее, он был верен былому чувству. Лихорадочно набрасывает он одно за другим два послания к ней. Но так и не решается их отправить. Поэт доверил сокровенное листу бумаги («мне легче писать Вам, чем говорить»). В них предстает еще один Пушкин — поклоняющийся Гимероту — богу страстной любви, сгорающий от охватившего его чувства.

В свой петербургский салон (где, кстати сказать, бывал фон Фок) Каролина привлекала таких поклонников, как Пушкин и Мицкевич, отнюдь не из честолюбия, а преследуя совсем иные цели — политического сыска. Как и в Одессе, ее столичный салон был своего рода полицейской западней, ловушкой. Потому и вела игру с Пушкиным, как когда-то с Яблоновским и Мицкевичем, распаляя его нетерпение и тем самым удерживая подле себя, чтобы облегчить задачу наблюдения за ним.

«Трудно предположить, — пишет А. А. Ахматова в своем исследовании о Пушкине, — что существо, занимавшееся предательством друзей и доносами в середине 20-х годов и в начале 20-х, именно в зиму 1829–1830 было далеко от этой деятельности». И далее: «Если она находилась в связи с Третьим отделением, невероятно, чтобы у нее не было каких-либо заданий, касавшихся Пушкина».

Как видим, Ахматова не сомневалась в том, что Каролина Собаньская была подослана к поэту. Недаром Собаньская никогда на протяжении всей своей долгой жизни не вспоминала о Пушкине. Возможно, у нее хранились и его письма, но и здесь она позаботилась, чтобы они не дошли до нас.

Чего опасалась Собаньская?

Страх разоблачения преследовал ее. И все же нашелся человек, который приподнял завесу над неприглядной, позорной стороной ее жизни. В своих записках Ф. Ф. Вигель заявил, что Собаньская была у Витта вроде секретаря и писала за него тайные доносы, а «потом поступила она в число жандармских агентов». Это свидетельство мемуариста. И как признает он сам, преступления, совершенные ею, так и не были доказаны.

Нельзя ли подтвердить эти обвинения каким-либо документом, свидетельствующим против Собаньской?

Под маской патриотки

После женитьбы Пушкина фон Фок, прекрасно понимавший огромное значение поэта для общественного мнения, несколько успокоился. Можно было надеяться, что опасный и строптивый сочинитель, наконец, остепенится не только в личной жизни, но и в своем творчестве станет посговорчивее.

Надобность в услугах Собаньской отпала. Она вернулась в распоряжение Витта, а Пушкину лицемерный Бенкендорф заявил, что никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за ним надзор.

Когда до Каролины дошли слухи о том, что Пушкин обвенчался, злая усмешка скривила ей губы. С досадой подумалось: лишь у нее ничего не меняется. Надежды на то, что Витт, наконец, овдовеет, мало. Хотя и больная, его жена Юзефина может протянуть еще не один год.

Остается прежний путь. Поздно сворачивать с наезженной колеи. Придется тащиться пристяжной в упряжке Витта.

Для него главное — слава отечества и государя. Значит, и ей надо быть полезной им — рассуждает она и все усерднее выполняет свои обязанности.

Одно из ее донесений Бенкендорфу, посланное из Одессы, перехватывают повстанцы Подолии. (В ноябре 1830 года началось восстание в Королевстве Польском, охватившее также некоторые другие прилегающие районы, в том числе Правобережной Украины.)

Содержание этого письма шефу жандармов нам неизвестно. Но, видимо, это был очередной донос, поскольку, по ее собственным словам, оно вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, «ненависть и месть» против нее.

В эти тревожные дни, когда восстание распространилось на Волынь, Подолию и докатилось до Киевской губернии, Каролина отважно отправилась навестить мать в Погребище.

На дорогах всюду сторожевые контрольные посты повстанцев. То и дело раздается: «Стой! Кто идет?» Услышав ответ: «Маршалкова ольгополевского повята», ее беспрепятственно пропускали. Тогда она убедилась, что фамилия Собаньских — лучший мандат для патриотов. Каролина улыбалась молодым полякам в свитках с барашковыми воротниками, в кунтушах навыпуск, а внутри ее душила ненависть к этим безродным ляхам. Лишь один-единственный раз ее подвергли досмотру на постоялом дворе между Балтой и Ольгополем. Но и то быстро отпустили, извинившись перед ясновельможной пани.

Вернувшись, она рассказала Витту о своих приключениях и пережитых чувствах. Даже называть теперь себя полькой ей омерзительно, призналась она.

Напротив, самое время изображать патриотку, мягко улыбаясь, возразил генерал. И, заметив удивленный взгляд, пояснил: его назначили в Варшаву военным губернатором. Она, конечно, едет с ним. Там ей придется стать той самой патриоткой, о чем сейчас ей так противно подумать.

— Вы, граф, хотите, чтобы я нацепила конфедератку с пером цапли?

— Ну зачем такие крайности, — успокоил он. — Будете, как всегда, при мне, но роль сыграете новую.

— Что за роль? — уже по-деловому осведомилась Каролина.

— Об этом мы поговорим в Варшаве.

Витт спешил в только что оставленную повстанцами польскую столицу, где ему предстояло в качестве военного губернатора и председателя уголовного суда вершить расправу над пленными патриотами. Те же, кто сумел перейти границу, — около ста тысяч офицеров и солдат — стали изгнанниками, превратились в скитальцев.

Больше всего эмигрантов скопилось в Дрездене. Город буквально был наводнен ими. Не все смирились с поражением, многие жили надеждой, вынашивали замыслы новых выступлений. В этом смысле Дрезден был с точки зрения царских властей опасным гнездом, откуда можно ожидать в любой момент перелета «журавлей» — эмиссаров эмигрантского центра для организации партизанских действий. Витт располагал на этот счет кое-какими данными, однако явно недостаточными. Самое лучшее опередить противника.

Настало время посвятить Каролину в его замысел, решил Витт.

— Операция будет состоять из двух частей, — начал он. — Выполнить первую сравнительно легко. Для этого потребуется разыграть из себя патриотку, хотя это ей и не по душе. Такую, чтобы ни у кого не осталось сомнения на сей счет. Даже у тех, кто знает о ее перехваченном письме.

Вторая часть посложнее: проникнуть в среду эмигрантов, выведать их планы, намеченные сроки выступлений и имена исполнителей.

Каролина поняла — придется ехать в Дрезден. Понимала и то, насколько это опасно. Участь Бошняка, казненного повстанцами, отнюдь не прельщала. Как и судьба тех царских шпионов, над которыми в августе учинила самосуд разъяренная варшавская толпа, ворвавшись в тюрьму и повесив их на фонарях.

— Меня там просто-напросто прихлопнут эти ваши патриоты, — поправляя кружева на платье, с деланным спокойствием произнесла Каролина.

В успехе она может не сомневаться, успокоил ее Витт, лишь бы удалась первая половина спектакля. Чем успешнее, вернее, чем убедительнее сыграет она в ней, тем легче и безопаснее сможет действовать во второй.

Ни один человек, заверил Витт, не будет посвящен в операцию, кроме него самого и наместника Паскевича.

Вскоре по Варшаве начали распространяться слухи о том, что за спиной царского сатрапа Витта действует чудо-женщина. Она спешит к каждому, кого генерал собирается покарать. Будто бы посещает казематы, присутствует на допросах. И часто одно ее слово смягчает участь несчастных. По секрету передавали, что она даже помогла кое-кому бежать, причем вывезла в собственной карете за заставу…

Склонная к романтическим преувеличениям Варшава быстро уверовала в блуждающие слухи и готова была молиться за избавительницу.

Нашлись и те, кто подтвердил, что им удалось избежать каторги благодаря вмешательству Каролины Собаньской. Витт освободил якобы по просьбе Собаньской двух-трех заключенных, а одному она помогла «бежать». Этого было достаточно, чтобы слух проник в среду эмигрантов.

В числе свидетелей оказался, например, Михаил Будзынский, связанный с голицийским подпольем. Где только было можно, он с восхищением рассказывал о Собаньской, которая помогла ему спастись и «избавила многих несчастных офицеров польского войска от Сибири и рудников».

Приведу еще одно свидетельство из воспоминаний Богуславы Маньковской, дочери знаменитого генерала Домбровского.

«Когда ни у кого не было надежд, писала она, — над несчастными жертвами кружил ангел спасения и утешения в лице Каролины Собаньской… Пользуясь влиянием, которое имела на генерала, она каждый час своего дня заполняла каким-либо христианским поступком, ходила по цитаделям и тюрьмам, чтобы освободить или выкрасть пленных…

По ее тайному указанию узников приводили в личный кабинет Витта, где в удобный момент пани Собаньская появлялась из-за скрытых портьерой дверей, и одного слова, а то и взгляда этой чародейки было достаточно, чтобы сменить приговор на более мягкий».

Как видим, авантюристка хорошо поработала на легенду. Витт, как обычно, направлял ее и усердно помогал. Теперь и самый недоверчивый поверил бы в метаморфозу Каролины. Все забыли, что она много лет связана с царским генералом и никогда не числилась в патриотках. А как же ее перехваченное донесение? Его объявили подложным и предали забвению.

Словом, первая половина спектакля прошла вполне успешно. Почва была подготовлена, можно отправляться в Дрезден. Тем более что был и повод для поездки.

Ее дочь, которую в свое время Каролина выкрала у бывшего мужа (причем так искусно, что даже его восхитила своей ловкостью), находилась в Дрездене и собиралась замуж за молодого князя Сапегу.

В Дрездене Каролину встретили чуть ли не как национальную героиню. Одни видели в ней вторую Клаудину Потоцкую, воплощенного ангела доброты, ниспосланного для утешения и поддержки изгнанных с родины соотечественников. Во время восстания графиня Потоцкая стала санитаркой, а после в Дрездене ею был основан комитет помощи польским эмигрантам. Другие сравнивали Собаньскую с не менее знаменитой Эмилией Платер — отважной кавалерист-девицей, воспетой Мицкевичем.

Всего несколько недель пробыла Каролина в Дрездене. За это время успела войти в среду эмигрантов, проникнуть на их собрания, где ее принимали за свою и где она, уподобясь тетке, многое услышала и запомнила.

С поразительным цинизмом говорит она о том, что исключительно ради намеченной цели общалась с поляками, внушавшими ей отвращение. Ей удалось приблизить тех, нагло повествовала она, общение с которыми вызывало у нее омерзение. Наиболее ценным знакомым стал Исидор Красинский, в прошлом командир уланского гвардейского полка, а ныне глава польского комитета в Дрездене, тесно связанный с князем Чарторыйским, одним из лидеров эмиграции. Этот Красинский, по ее словам, хотя и красавец, был ограниченным и честолюбивым, и ей ничего не стоило войти к нему в доверие.

«Я узнала заговоры, которые замышлялись, — признавалась она, — тесную связь, поддерживавшуюся с Россией, макиавеллистическую систему, которую хотели проводить». Ей открылся «мир ужасов», она увидела, «сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными».

Собаньская спешит переправить Витту несколько не терпящих отлагательства сообщений, которые «помогали ему делать важные разоблачения». В свою очередь, Витт докладывает о полученных им ценных агентурных сведениях наместнику и использует их в своих донесениях в Петербург.

Можно думать, что на совести Собаньской не одна человеческая жизнь. Она повинна в провале партизанской экспедиции полковника Заливского и гибели многих ее участников, в раскрытии подпольной сети патриотов в Кракове и Галиции, в захвате эмиссаров, перебрасываемых в Польшу для организации партизанских отрядов.

Так, действуя с холодным самообладанием авантюристки, Собаньской удавалось находиться по обе стороны баррикад.

Казалось, услуги, оказанные ею, должны быть щедро оплачены.

Ни прозорливый Витт, ни она сама не могли предугадать, а тем более знать, как будут реагировать в Петербурге, когда там узнают о похождениях Собаньской. Ведь ни одна душа, кроме двух лиц, не догадывалась о подлинных целях ее пребывания в Дрездене.

Между тем известие о превращении Собаньской произвело весьма неблагоприятное впечатление, пало тенью на Витта, вызвав недовольство в высших сферах.

Всем казалось, что опала Витта близка. Недруги генерала злорадствовали, подливая масла в огонь. Старый ловелас совсем-де подпал под башмак своей содержанки, во вред отечеству исполняет каждую ее прихоть, танцует под дудку этой обольстительницы, возомнившей себя новоявленной Юдифью.

Пока Каролина находилась в Дрездене, следуя, как сама она определила свою миссию, «по извилистым и темным тропинкам, образованным духом зла», между Варшавой и Петербургом шла по поводу нее переписка. Частью ее мы располагаем, она проливает свет на те интриги, которые вели между собой царские клевреты.

Началось все с того, что наместник И. Ф. Паскевич предложил царю назначить Витта вице-председателем временного правительства в Польше.

Николай неожиданно разразился резким ответом. Поясняя свой отказ, он писал, что связь Витта с Собаньской поставила его в самое невыгодное положение. Что касается отношения к ней, то Николай сформулировал его так: «Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни».

Характеристика, как видим, довольно злая и точная. Кто-то, надо полагать, постарался соответствующим образом настроить царя. Впрочем, не так уж трудно предположить, кто именно. Достаточно назвать одно имя, весьма могущественное, чтобы понять, откуда дул ветер. Брат царя Константин Павлович, в недавнем прошлом фактический наместник в Королевстве Польском, всегда относился к Витту неприязненно, называл его обманщиком и негодяем, «канальей, подобно которой свет не производил», и для которого не существуют ни религия, ни закон, ни честность. И хотя Константин незадолго перед тем почил в бозе, мнение его продолжало оказывать влияние на царя, а враги Витта умело этим пользовались.

К тому же была жива княгиня Лович, из-за которой, собственно, не состоялось восшествие Константина на российский престол. Морганатическая супруга великого князя, полька по рождению, переняла отношение к Витту от своего супруга и, надо думать, тоже не способствовала его преуспеянию. К тому же у нее могли быть и личные счеты с Виттом — когда-то он пытался ухаживать за ней.

Получив ответ Николая, Паскевич спешит успокоить его, уверяет, что пресловутая полька вполне преданна законному правительству и «дала в сем отношении много залогов». Что касается ее родственных связей с поляками, то они «по сие время были весьма полезны», — замечает наместник, далее почти открыто называя вещи своими именами: «Наблюдения ее, известия, которые она доставляет графу Витту, и даже самый пример целого польского семейства, совершенно законному правительству преданного, имеют здесь влияние». Веским аргументом был довод насчет преданности ее семьи. Не один год верой и правдой служил ее отец престолу, братья — Адам, в свое время адъютант Витта, делал блестящую военную карьеру, Генрих также был связан с Виттом, можно думать, интересами полицейского сыска.

Может быть, Николай и прислушался бы к словам наместника. Но в этот момент ему, видимо, стало известно еще одно донесение. Автором его был не кто иной, как управляющий Третьим отделением А. Н. Мордвинов, сменивший на этом посту покойного фон Фока. Новый шеф сыска считал: чтобы не было причин тревожиться насчет Польши, следует заменить всего лишь одно лицо на того, «кто смыслит в делах управления и умеет держать себя самостоятельно».

Намек слишком прозрачный, чтобы его не понять. Тем более что в донесении и прямо упомянута Собаньская, «продолжающая иметь большую силу над графом Виттом».

Однако чашу терпения царя переполнило другое сообщение по поводу Собаньской.

Из Дрездена поступил о ней отзыв посланника Шредера. Не зная истинную причину появления там польки, обманутый ее провокаторским общением с соотечественниками-эмигрантами, он поспешил об этом оповестить Петербург.

Разгневанный вконец Николай переслал депешу посла наместнику в Варшаву, сопроводив ее припиской о том, что его мнение насчет Собаньской подтверждается. «Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна Витту как любовница, как России, быв ее подданной».

Это было равносильно приговору. Впрочем, он прозвучал вполне конкретно: графу Витту открыть глаза насчет Собаньской, а «ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию».

Удар был неожиданный, а главное, несправедливый. Преданная служба Собаньской не прибавила ей любви тех, ради кого, собственно, она старалась — рисковала, подличала, доносила.

Для Каролины наступили трудные времена. Она оказалась на краю пропасти. Неужели у нее и у Витта есть враги на берегах Невы? Может быть, действует проклятие мстительной прабабки? Нет, скорее всего, она просто перестаралась тогда в Варшаве и Дрездене.

Поразмыслив, взвесив ситуацию и, конечно, обсудив ее с Виттом, она садится за стол и пишет своему главному шефу Бенкендорфу письмо. Прекрасным французским языком излагает Каролина свою обиду.

Ее письмо поразительно по своей откровенности. Видимо, на это и был расчет. Однако она невольно полностью выявила в нем свою безнравственную сущность. Этого-то как раз не хватало для вынесения окончательного приговора над Собаньской.

Своим посланием Бенкендорфу она разоблачила себя и представила суду Времени решающую против себя улику. (Отдельные места этого послания, где она говорит о том, что делала и узнала в Дрездене, уж здесь цитировались.) Впрочем, не будем спешить с воображаемым возмездием. Обратимся к документу.

Послание Собаньской к Бенкендорфу довольно обширное, поэтому сошлюсь лишь на те его места, где наиболее ярко она сама характеризует свою деятельность.

С полным смирением (конечно, ханжеским), безропотно Каролина готова принять уготованную ей участь. Но ее ужасает мысль, что она так жестоко судима, а ее преданная служба так недостойно искажена. Разве не была она откровенной в своих донесениях, которые поставляла еще задолго до польских событий. «Благоволите окинуть взором прошлое: это уже даст возможность меня оправдать», — намекает она на свои заслуги по части политического сыска. Никогда женщине не приходилось проявлять больше преданности, продолжает она, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные ею, часто с риском погубить себя.

По всему видно, что Бенкендорф посвящен в ее «успехи» и осведомлен о ее «заслугах» в прошлом, Поэтому она не особенно задерживается на том, что было, лишь вкратце напоминает об этом. Ей важно объясниться по поводу настоящего момента. Прежде всего о пребывании в Варшаве и Дрездене. Впрочем, о своих достижениях в Варшаве она говорит всего одной фразой: «Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях».

Главное для нее рассеять заблуждение о целях ее поездки в Дрезден. Не таясь (ей ли опасаться шефа жандармов, которому она не первый год служит), Каролина открыто заявляет, что отправилась в Дрезден по заданию Витта, который дал ей указания, какие сведения она должна была привезти оттуда. Задание было сверхсекретное, поэтому Витт не мог прямо сообщить о нем в своем рекомендательном письме русскому посланнику Шредеру. Единственное, что Витт сделал, намекнул, что он отвечает за убеждения подательницы его письма. К несчастью Каролины, дипломат не уловил смысла этой фразы. Иначе он не удивился бы тому, что увидел и узнал о поведении польки, прибывшей из Варшавы. Без особого труда эта самая полька вошла в среду эмигрантов, куда посол, несмотря на все старания, не мог проникнуть.

Уже говорилось о том, что удалось Собаньской в Дрездене: раскрыть планы эмигрантов, их тайные связи с родиной, выявить имена патриотов, готовившихся к действиям на территории Польши.

Все это она подтверждает в письме, сожалея лишь, что стала жертвой недоразумения, а может быть, и навета.

С подобострастием верной служанки она просит если не о справедливости, то о снисходительности, умоляет Бенкендорфа содействовать тому, чтобы монарх, преданность которому — ее вторая религия, сменил гнев на милость. «Я более чем несправедливо обвинена, — сетует она, — и это несчастие не в первый раз со мной случается».

Понимая, что они с Виттом повязаны одной веревочкой и что без него она ничто, Каролина уверяет, что дорожит в мире лишь им одним. «Мои привязанности, мое благополучие, мое существование, — все в нем, все зависит от него». Как всегда, у нее трудно понять, то ли она лицемерит, то ли говорит правду. Впрочем, этот пассаж в письме скорее всего рассчитан на то, чтобы продемонстрировать ее отношения с Виттом — мол, это не случайная связь, а чуть ли не сама любовь. Все дело будто лишь в том, что кем-то эти отношения были «недостойно искажены».

Таков этот документ, продиктованный отчаянием опальной агентки, и потому, должно быть, столь откровенный. В другое время Собаньская поостереглась бы так саморазоблачаться. В конце концов, она могла бы и промолчать, безропотно подчиниться воле монарха. Никто ее, как говорится, не тянул за язык. Но в том-то и дело, что она была уязвлена в своих лучших верноподданнических чувствах — несправедливость и побудила высказаться так искренне.

По всей видимости, Бенкендорф не внял просьбе Собаньской. Поздно было хлопотать об отмене решения монарха, да и опасно. Лучше потерять одного агента, чем испытывать самолюбие царя, уже принявшего решение.

Однако возникает вот какой вопрос. Мог ли Николай не знать о секретной работе Собаньской?

Агентурная деятельность Собаньской, в провокационных целях выдававшей себя за противницу самодержавия, велась настолько умело и тонко, была так законспирирована, что даже высшие сановники и сам Николай вполне могли подозревать ее в политической неблагонадежности.

Возможно и другое. Что, если фон Фок и Витт просто-напросто не спешили с раскрытием источника сведений, которыми они пользовались в целях собственной карьеры? Известно, что «в секретных сообщениях Витт не указывал имен своих агентов». Существовало положение, согласно которому даже перед высшими сановниками руководитель сыска имел право не называть имена своих агентов во избежание их деконспирации.

Но как бы ни было, Каролине пришлось подчиниться распоряжению Его Величества и покинуть Варшаву. Ей надлежало тотчас отправиться в свое имение Ронбаны-мост, заброшенную украинскую деревеньку.

По дороге туда Каролина остановилась у сестры в Минске, где надеялась дождаться ответа на свое письмо Бенкендорфу.

Более ста лет письмо это пролежало в секретной папке царского архива и только в начале тридцатых годов нашего столетия было извлечено оттуда на беду репутации Собаньской и к нашей радости — мы радуемся всякой находке, проливающей свет на отношения Пушкина с его современниками.

Что касается ответа на ее послание, то он до нас не дошел, хотя, возможно, и был написан (на обнаруженном ее письме есть пометка о том, что 4 декабря 1832 года Бенкендорф ей ответил).

Кающаяся грешница

В заброшенной где-то на Подолии и запорошенной снегом деревеньке Каролина размышляла над тем, сколь несправедливо обошлась с ней судьба. Не иначе как действует проклятие, на которое когда-то мстительная прабабка обрекла весь род Ржевуских. И она, Каролина, жертва этого проклятия. Ей кажется, что до конца своих дней не покинет она тишины и одиночества деревенских просторов. Лишь иногда навещает она Погребище да наездами бывает в шумном Киеве.

В уединении ее изредка посещают знакомые, соседи-помещики, к ней приезжает виттовский адъютант-капитан С. X. Чиркович, которого она знала еще по Одессе и Варшаве.

Родом серб, офицер австрийской армии, Степан Христофорович Чиркович перешел на русскую службу, где перед ним открылась возможность карьеры.

В проклятом одиночестве, оторванной от светской жизни Каролине начинает казаться, что этот офицер мог бы составить ее счастье. Она понимает, что теперь на Витта надежды нет совсем. Судьба их развела, и все реже она получает от него письма. Ей ясно, что, испугавшись лишиться карьеры, ее бывший обожатель спасовал, решил пожертвовать своей возлюбленной.

Что ж, пора ей всерьез подумать о своем будущем. Чем, в самом деле, не муж этот Чиркович, подумывает она, — представителен, удостоен золотой сабли самим государем, кавалер орденов и главное, по слухам, богат. За неимением лучшего и этот подойдет. Тем более что он без ума влюблен и обещает быть верной ей опорой и защитой. Есть, правда, у него недостаток — чересчур набожен. Черта эта была у него действительно столь развита, что даже ей, обычно не пропускавшей мессы и соблюдавшей все обряды веры, она кажется чрезмерно преувеличенной. Но зато это человек с рыцарским характером.

Словом, подумав, взвесив все «за» и «против», Каролина дала согласие быть женой отважного воина.

Наконец-то Лолина взялась за ум, — вздохнул с облегчением клан Ржевуских и поспешил снять затянувшийся бойкот. Одному только Бальзаку, узнавшему о перемене родных к Лолине, все это кажется крайне неестественным: «Ранее ты утверждала, — пишет он Эвелине, — что твоя сестра Каролина — самая опасная из всех женщин, а теперь ты считаешь ее настоящим ангелом. Дело, которое намеревается совершить этот ангел, я считаю отчаянной глупостью». И предсказывает, что брак с Чирковичем «будет очень несчастливым».

Как бы в ответ на эти слова, Каролина заявляет, что ее счастье будет зависеть только от нее, от ее рассудка, ее послушания воле, которая всегда будет стремиться к тому, что для нее хорошо. И, словно оправдываясь в своем браке, пишет впоследствии: «Я убеждена, что Бог в бесконечном милосердии к каждому из своих чад хотел для меня этого союза: он был необходим для моей натуры, которая не может обойтись без руководителя…».

«Недостаток» нового мужа сказался на другой день после свадьбы. Добродетельный супруг заявил, что намерен всерьез заняться спасением заблудшей души Каролины. Он потребовал перемены во всех ее привычках — только так она «обеспечит его уважение». Лолина должна начать упорную борьбу с двумя своими врагами. Одним является она сама, вторым — светская жизнь. Чтобы завоевать уважение Бога и людей, наставлял «проникнутый идеей долга» супруг, нужно пройти утомительный и долгий путь.

Под влиянием теософа Каролину охватывает желание откровенного и истинного покаяния. Как когда-то она подчинялась воле Витта, так теперь ее «податливое» сердце готово служить новому повелителю. Он берется ей помочь, если она действительно осознала такую необходимость, и рассказывает о мистической секте, основанной покойной баронессой Крюденер. Оказалось, что Чиркович — давний приверженец ее неохристианского учения (попросту говоря, она занималась мистически-экзальтированными пророчествами, что было в духе эпохи).

Так Каролина вместе с мужем, вышедшим к тому времени в отставку, попала в крымскую колонию женщин-мистиков, а вернее, полупомешанных фанатичек, обосновавшихся в Кореизе. Наследницы религиозной кликуши Крюденер — ее дочь баронесса Беркгейн и княгиня Голицына — приютили страждущую очищения и покаяния чету Чирковичей.

Вскоре, однако, княгиня переселилась в вечность, и во главе лагеря монахинь осталась баронесса Юлия Беркгейн.

Уверовав в сверхъестественную миссию баронессы и ее приверженцев, Чиркович продолжал убеждать Каролину, что только здесь она сможет спасти свою душу от вечного проклятия.

Кающаяся грешница получила имя Долороса, ей предписали строгое покаяние в полном одиночестве. Она поселилась в Розовом домике, где занялась изучением мистических текстов. И вскоре, как говорили, ее нельзя было узнать: она быстро овладела языком сектанток и изъяснялась на туманном мистическом жаргоне.

Столь же туманны и ее письма к родным, в которых новообращенная призывает их спасти свои души, убеждает познать подлинную Любовь — прозрения и просвещения.

Покаяние покаянием, а жить на что-то было нужно. Но тут выяснилось, что убежденный теософ, кроме как мистическим пылом, ничем не обладал. Во всяком случае, надежды Каролины на то, что муж обеспечит ее старость хлебом насущным не оправдались. Срочно надо было искать доходного места. Только четыре года спустя ее мужа, наконец, зачислили в штат новороссийского генерал-губернатора. А в 1845 году Чиркович занял должность бессарабского вице-губернатора. Но год спустя вынужден был «из-за характера» выйти в отставку, после чего вскоре умер.

Каролина снова оказалась без покровителя. Ее вновь преследует страх, что она кончит дни на паперти, вымаливая подаяние.

Сохраняя верность памяти покойного мужа и святошам из Кореиза, она ищет такое место для дальнейшего покаяния, которое было бы менее строго по распорядку и не столь далеко от светских развлечений. Поразмыслив, Каролина направляется в вечный город, где находит прибежище у отцов-иезуитов.

Но неужели ее страсть к покаянию — искреннее желание замолить старые грехи? Неужели раскаяние терзало ее совесть?

Бывшие ее партнеры, отыгравшие свои роли, — Витт и Бошняк — давно уже пребывали в ином мире, а Каролина все еще продолжала исполнять свою партию. Правда, амплуа с возрастом и временем пришлось сменить. Теперь она чаще всего выступает в роли кающейся грешницы. Но не угрызения совести преследовали ее, «она оплакивала грешную и бурную молодость», вспоминал М. Будзинский, встречавшийся с ней тогда в Риме. На этот раз она находит путь получить отпущение грехов, избегнув длительного покаяния и обратившись к силе кошелька взамен изнурительных молитв и постов.

Постепенно сестра Долороса превращалась в прежнюю Лолину. Ей было уже за пятьдесят, но ее красота, казалось, стала еще ослепительнее. Забыв о покаянии, она начала искать нового покровителя.

Каролина пускается в путь. Она едет в Париж, где теперь живет ее сестра, вдова Бальзака. С ее помощью Лолина рассчитывает проникнуть в литературный мир французской столицы и, если удастся, найти здесь себе господина.

Видимо, действовала она решительно, ибо скоро в Варшаве распространился слух, что Каролина обручена с известным критиком Сент-Бёвом. Утверждали также, что она имела виды на своего старого знакомого Адама Мицкевича, с которым снова встретилась в Париже. Однако поэт будто бы остался равнодушным к ней. Тогда молва передала пани Чиркович в объятия Эжена Скриба — фабриканта комедий. Но и этот слух вскоре был опровергнут новым.

Каролина из Ржевуских стала законной супругой малоизвестного писателя и драматурга Жюля Лакруа. Жених был на пятнадцать лет моложе невесты, но шел к алтарю, не ведая об этом.

Новый покровитель сам нуждался в поддержке. И Каролина энергично берется за дело ради карьеры своего господина. В салоне мадам Лакруа на улице Сент-Оноре стал собираться цвет парижского Парнаса. Привлекали неувядаемая красота и недюжинное красноречие хозяйки. В одном из писем в Варшаву сообщалось, что «мадам Лакруа сладчайшим голосом, изысканными выражениями, томными взглядами очаровывает, ласкает, пестует всех академиков, каких только может завлечь в свой салон».

Как тут не вспомнить тетку Розалию и ее знаменитый салон в Вене.

Однако теперь, спустя годы, можно было признать, что ученица превзошла свою наставницу. О салоне мадам Лакруа сохранились воспоминания, написанные на разных языках: на польском А. Кожмяна, по-французски П. Делароша, на английском К. Радзивилл.

Вспоминала ли Каролина прошлое?

Если и нет, то ей постоянно напоминали о нем: встречи с Владиславом Мицкевичем, сыном поэта, вопросы его польских биографов, специально приезжавших из-за нее в Париж, расспросы любопытных гостей.

Один только Жюль Лакруа никогда не интересовался ее прошлым, как, впрочем, и возрастом. Очарованный супруг посвятил Лолине сонет, который открывал сборник его стихов «Скверный год», изданный в 1872 году.

Это был последний гимн, пропетый в честь Каролины на восьмидесятом году ее жизни.

Мосье Лакруа не знал и того, что его жену когда-то воспели два великих поэта, которым она причинила немало зла. «Почему зла? — удивилась бы она, отвечая на наше суровое обвинение. — В своих поступках я руководствовалась прежде всего интересами власти придержащей и видела свою задачу как раз в том, чтобы помогать искоренять зло, которое тем опаснее, что его носителями выступают известные поэты».

Типичная позиция тех, чью совесть не беспокоили мысли о суде потомков.

Каролина из Ржевуских умерла 19 июля 1885 года.

Незадолго перед смертью она призналась мужу, к тому времени совершенно ослепшему, что обманула его — она на пятнадцать лет старше, ей девяносто один год и семь месяцев. Это была, может быть, самая безобидная ее ложь.

* * *

Загадка, говорит Стефан Цвейг, будит творческую мысль. Слова эти можно отнести и к Каролине Собаньской.

Почему ее образ и поныне тревожит нас? Не потому ли, что ее жизнь покрыта туманом таинственности. Порой даже кажется, не было ли в этом умысла: сделать так, чтобы поменьше осталось сведений о ней. И не потому ли до нас не дошло ни одного ее изображения. Словно она боялась, что ее опознают и не хотела быть узнанной даже на полотне или фотографии. Лишь мимолетный ее абрис запечатлел набросок Пушкина, впрочем, точной уверенности, что он принадлежит Собаньской, все же нет. Облик ее как бы растворился во времени, стал трудноуловимым, какой и была сама Собаньская при жизни. Имя ее, возможно, так и осталось бы в вечном забвении на листках агентурных донесений, хранящихся в пыльном архиве.

Мы вспоминаем сегодня о Собаньской, как вспоминаем о других недругах и гонителях Пушкина — жандарме-лицемере Бенкендорфе, «обходительном» сыщике фон Фоке, генерале-шпионе Витте, литераторе-фискале Булгарине. В этот ряд вполне уместно поставить и агента-провокатора Собаньскую, талантливо сочетавшую в себе многие ипостаси.

Но и этого, быть может, недостаточно, чтобы, не ограничиваясь петитом примечаний, посвящать ей специальные исследования и биографические очерки.

В нашей памяти Каролина Собаньская сохранилась еще и благодаря тому, что однажды поразила своей красотой, которой, как говорят в таких случаях, по ошибке наделила ее природа, — впечатлительного русского поэта и его польского друга, и оба они посвятили ей несколько восхитительных любовных гимнов. Увлеченные прежде всего внешней стороной облика Каролины, они не могли рассмотреть глубоко запрятанной подлинной ее сущности, увидеть, по характеристике Вигеля, «сколько мерзостей скрывалось под щеголеватыми ее формами».

Можно сказать, что Каролина Собаньская была типичной фигурой эпохи, когда самодержавие, испытав страх перед революционным взрывом, преследовало и подавляло все живое, следило за каждым шагом «недовольных», прибегая к провокациям и поощряя доносительство. В случае с Собаньской — перед нами своего рода историко-литературный парадокс. Трудно бывает представить, чтобы один и тот же человек был бы столь же красив внешне, сколь и омерзителен внутренне. Обольстительная лицом и телом, Собаньская была порочна душой и поступками. Но разве прекрасное и злое — «две вещи несовместимые»? Диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений.

Такова Каролина Собаньская — подручная фон Фока и Витта, имя которой заклеймила история.

Неопровержимые улики, или крушение химеры

Поездка в Двур-Кралове-на-Лабе

Горы чешские и долы,

Чешский луг и чешский гай,

Чешский край — его просторы —

Радость взору, сердцу — рай.

Карел Гинек Маха

Рано утром мы отправились в путь. От Праги нам предстояло проехать километров сто двадцать на север в сторону Крконошских гор — заповедного, как здесь говорят, края туризма и горного спорта.

Сами горы нам, правда, не пришлось увидеть, даже наиболее высокую вершину Снежку, высотой в 1602 метра, и то не удалось разглядеть. Впрочем, это и не входило в цель поездки. Наш маршрут должен был завершиться в предгорье Подкрконош, километров за двадцать до основных гор.

Миновав восточное предместье Праги, мы двигались по прекрасному шоссе, с юга на север разрезающему Полабскую низменность — плодородную долину, где собирают рекордные урожаи пшеницы и свеклы. Мелькают селения, городки Восточной Чехии: Подебрады, Новы Быджов, Горжице… Марта, переводчица Союза чешских писателей, поясняет: Восточночешская область — одна из богатейших в стране по числу исторических памятников и заповедников. Можно сказать, огромный музей под открытым небом. Многие места связаны с именами писателей, композиторов, ученых. Замок Липнице и его окрестности — с именем Ярослава Гашека, писавшего здесь свою знаменитую книгу про бравого солдата Швейка, город и замок Литомышль — с композитором Бедржихом Сметаной и историком Зденеком Неедлы.

Однако не седые камни древних твердынь заставили меня отправиться в это интересное само по себе путешествие. Мне нужно было попасть в небольшой городок Двур-Кралове-на-Лабе. Особых достопримечательностей в нем нет, если не считать известного на всю страну зоопарка, основанного в 1946 году. Но зоопарк, где всегда полно посетителей, в особенности, конечно, ребят, находится за городской чертой, а сам город живет тихой провинциальной жизнью. Из предприятий здесь есть только фабрика елочных украшений да несколько ткацких производств.

Не оставил город и особо яркого следа в отечественной истории. Впрочем, что значит «особый след»? Разве не достаточно того, что поселение, возникшее на этом месте — важном торговом пути в Силезию и Польшу, — известно с XII века? Тогда оно называлось Curia super Alba — Двор над Эльбой и являлось административно-хозяйственным центром. В XIII веке при Пшемысле Оттокаре II рядом вырос город, вокруг которого возвели стену с четырьмя башнями. С начала XIV века он упоминается в документах как удел вдовствующей королевы. Иначе говоря, вдова умершего короля получала с него определенный доход.

В эпоху гуситских войн[2] Двур-Кралове вошел в состав союза гуситских городов. Тут бывал Ян Жижка — великий предводитель таборитов, одного из направлений гуситского движения. Во времена Тридцатилетней войны (1618–1648) его стены видели закованных в латы наемников Католической лиги, а после поражения чехов у Белой горы в 1620 году на площади перед ратушей пылали костры, в которых жгли чешские книги. Впоследствии городской люд — ремесленники и торговцы — не раз поднимался против Габсбургов.

Обо всем этом рассказывает экспозиция местного музея. Немало сведений содержит и книга Антонина Витака «История Двур-Кралове», изданная в Праге в 1867 году. Но с музеем и книгой я познакомился позже. Тогда же стремился к другому — попасть в местный костел, он в городе один.

Мы ненадолго задержались на главной площади, чтобы рассмотреть так называемый «чумный столб», в стародавние времена возведенный на пожертвования суеверных жителей, тех, кого в очередную эпидемию миновала черная смерть. Как полагается, здесь и старая ратуша — здание 1576 года с обычными и солнечными часами и любопытной латинской надписью на фасаде: «Этот дом ненавидит лень, почитает мир, наказывает преступление, соблюдает закон и уважает благородных людей».

Отсюда, если идти по улице Палацкого, до костела совсем недалеко. Минуем круглую башню, единственную уцелевшую из четырех, и оказываемся у цели. Передо мной костел Иоанна Крестителя.

Двери открыты, но внутри ни души. На скамьях небольшие матрасики-подстилки, на пюпитрах книжки с текстами религиозных песнопений, много роз, березовых веток. Видно, только что закончилась воскресная служба. Храм небольшой. В центре четыре колонны, готические своды-нервюры и стрельчатые окна с витражами. Костел воздвигнут в XIII веке, но еще ранее здесь была романская часовня, остатки которой видны и поныне.

Во всем этом нетрудно разобраться и без местного провожатого — Марта дает самые необходимые пояснения. Однако мне нужен именно провожатый, кто-нибудь из церковных служащих. Но по-прежнему никого нет. Тишина.

Возвращаемся на улицу и обходим костел в надежде увидеть кого-нибудь. Но вокруг ни души, лишь безмолвные древние могильные плиты. Впрочем, кто-то зовет меня. Это Марта, она ушла вперед и, осматривая основание башни костела, увидела на ней мемориальную доску — герб города, а под ним текст. «В 1817 году в день Святой Людмилы в этой башне найдена господином Ганкой рукопись Краледворская». Вот оно! То, ради чего я сюда приехал! Своими глазами увидеть место, где Вацлав Ганка ровно 165 лет назад обнаружил знаменитую рукопись, получившую название города, где ее нашли.

Пока я списывал текст мемориальной доски, Марте удалось наконец разыскать церковного служащего — молодого улыбчивого блондина. Он любезно согласился быть нашим гидом и показать место, где была найдена рукопись.

Он ведет нас к низкой массивной двери у подножия 64-метровой башни-колокольни. Входим. Наш проводник по узкой и довольно крутой винтовой каменной лестнице поднимается вверх. Как так?! Вместо того, чтобы повести в подземелье, где, как сообщают источники, была найдена рукопись? Еще один поворот, и перед нами новая дверь; за ней — на хорах небольшой орган. К моему удивлению, прислужник опускается на колено и за кольцо в дощатом полу поднимает крышку люка. Несколько ступенек ведут вниз к еще одной двери.

Сначала — полное впечатление подземелья. Но сквозь два узких, в виде бойниц, оконца проникает свет. Привыкнув к слабому освещению, осматриваюсь. Небольшая комната. Стрельчатые своды потолка, простой дощатый пол. Видимо, нахожусь где-то между вторым и первым этажами, не то в тайнике, не то в подклети или в кладовке. Во всяком случае сегодня, как и сто с лишним лет назад, здесь хранят церковную утварь, предметы литургии, духовные книги. Взгляд скользит по светильникам, фонарям, подсвечникам, терновому венцу на стуле, небольшому деревянному распятию, прислоненному к стене, пюпитрам для нот, табурету, дощатому шкафу. Неужели тот самый, за которым была найдена знаменитая рукопись?! А вот и подтверждение этого — над шкафом по стене надпись, почти дословно повторяющая наружную: «В 1817 году в день Святой Людмилы на этом месте найдена господином Ганкой рукопись Краледворская». Теперь кладовка предстает в несколько ином свете — скорее как мемориальная комната. Иначе зачем здесь и стенд с репродукциями страниц знаменитой рукописи, и лист с перечислением заслуг Вацлава Ганки, и плакат в честь открывателя, повторяющий слова с его могильного памятника: «Народ не погибнет, пока жив его язык».

— Я вижу, вас интересует история находки, в таком случае обратите внимание на дом декана, около костела, — советует прислужник. — Номер 99 по улице Палацкого. И побывайте в городском музее, там целая комната посвящена рукописи.

Конечно, я внял совету и смог убедиться, что здесь царит своего рода культ рукописи. И это понятно, ведь благодаря ей город, можно сказать, прославился на всю страну, мало того, название его стало известно и за ее пределами. Краледворская рукопись!

Так, с того самого места, где она была найдена, началось мое путешествие в ее историю, оказавшуюся поистине драматической.

Пока на маленькой, точно игрушечной, станции мы ждали такого же игрушечного поезда, я любовался живописной долиной Лабы, раскинувшейся внизу. Последнее, что я успел разглядеть из окна вагона, была островерхая колокольня костела. И в тот же миг я живо представил себе такой же точно день 1817 года.

Находка в костеле

— Так у этих реликвий есть своя история?

— Больше того, они сами история.

Артур Конан Дойл

…Осень в тот год выдалась, как обычно в этих местах, сухая и теплая. Небольшая компания, собравшаяся за столом в доме декана местного костела, попивала холодное пиво.

Капеллан Панкратий Борч пригласил нескольких друзей отобедать с гостем из Праги. Накануне он познакомился с ним у своего приятеля судьи Скленички. Кроме них и гостя, за столом сидели брат декана Пуш и несколько местных чиновников.

Хотя гостю было всего двадцать шесть лет, он походил, вернее старался походить, на солидного профессора. Поначалу приезжий держался несколько напыщенно и вообще, казалось, старался произвести выгодное впечатление. Иногда на его лице проскальзывала добродушная улыбка, и тогда он становился как бы самим собой. Звали его Вацлав Ганка. Имя это было кое-кому уже известно. Во всяком случае тем, кто интересовался тогда отечественной поэзией. Ганка, еще недавно студент права, а ныне секретарь чешского литературного общества, был автором двенадцати стихотворений, вышедших в 1815 году отдельной книжкой, а затем переизданных. Стихи обратили на себя внимание, их читали публично и даже положили на музыку. Написаны они были в народном духе и пленяли своей простотой и изяществом. Но главное — молодой автор в своих стихах прославлял Отчизну. Поэт старался поддерживать в народе любовь к родному языку, поскольку уже много лет чешский язык был пасынком у себя на родине, а главенствовал немецкий.

Вопрос о языке в то время приобрел огромное, жизненно важное политическое значение.

За двести лет до этого, с момента битвы у Белой горы, когда чехи потерпели поражение от имперских войск Католической лиги, страна полностью утратила самостоятельность и оказалась на положении провинции в австрийской империи Габсбургов, для Чехии наступила «эпоха тьмы». Повсюду хозяйничали иноземцы, владычествовали иезуиты, всячески подавлялась национальная самобытность. Многие, в том числе ученые-гуманисты, покинули страну по религиозным соображениям. Сигналом к тотальному наступлению на чешскую культуру послужили пушечные выстрелы из Пражского замка, раздавшиеся ранним июньским утром 1621 года.

На покрытый черным сукном эшафот, сооруженный на Староместской площади перед ратушей (сегодня это место обозначено белой полосой), один за другим поднимались осужденные на смерть патриоты. В их числе и знаменитый врач, ректор университета Ян Есениус. Под грохот барабанов и звуки труб (чтобы заглушить его слова, обращенные к толпе) ему вырезали язык, затем отрубили голову и, наконец, четвертовали.

С этого момента, можно сказать, лишился языка и весь чешский народ. Как писали позже, «язык чешский дошел до великого уничижения». Чешские книги сжигали на кострах, школы были немецкими, без знания этого языка на службу не принимали. Позже неоднократно издавался «Индекс» запрещенных книг, куда вносились, главным образом, лучшие памятники старой чешской литературы. Покинутый высшим классом и городским населением, стесненный даже в деревнях и селах, чешский язык готов был исчезнуть окончательно. И когда началась многолетняя борьба чехов за национальное возрождение, все явственнее стали раздаваться голоса, напоминавшие соотечественникам о славном прошлом. Главная роль отводилась языку, который необходимо было восстановить в правах. Вызвать к жизни чешский язык означало дать верную точку опоры и новой литературе. Одним из тех, кто сделал первый шаг в этом направлении, был, как его тогда называли, «ученый аббат» Йозеф Добровский. Филолог и историк, он объединил вокруг себя патриотов, так называемых будителей, мечтавших создать новую отечественную литературу. В числе их оказался и Вацлав Ганка.

Горячие проповеди в защиту народности вскоре сделали Ганку душой группы молодых ратоборцев, решивших во что бы то ни стало создать новую чешскую словесность. Они писали и издавали книжки в защиту чешского языка, выпускали словари, занимались поэзией и историей, устраивали театральные представления и декламации на чешском языке, неустанно напоминали о славном прошлом, лелея мечту откопать его следы среди могил настоящего и доказать этим свое историческое право на самостоятельную жизнь.

Очень скоро Вацлав Ганка занял видное место в патриотически настроенных кругах, пользовался авторитетом, особенно у чешской молодежи. И если заслуга Й. Добровского состояла в том, что он стал выдающимся деятелем национального возрождения первого поколения, то В. Ганка представлял второе поколение. Он стал известен как преподаватель чешского языка, как пропагандист национальной культуры, переводчик сербских народных песен и автор лирических стихотворений.

Кроме того, Ганка прекрасно знал древнечешскую литературу, древнерусскую и южнославянскую письменность.

Вот почему собравшиеся в доме декана рады были случаю побеседовать с редким и необычным гостем.

В захолустный провинциальный городок, каким был тогда Двур-Кралове, пражские новости доходили не скоро и нередко в извращенном свете. Знать их первых рук о пражских настроениях и событиях горел желанием каждый из сидевших за столом.

Ганка рассказывал о новых чешских книгах, об университетской жизни. Он с удовольствием прочитал свои стихотворения, не преминув заметить, что необходимо изучать народное песенное творчество, особенно чешские старинные песни.

— Они говорят о нашем былом величии, — с горячностью произнес он. И тут же добавил, что лучше всего искать старинные сочинения в таких городках, как Двур-Кралове. — В самом деле, — искренне признался Ганка, — у русских, сербов, поляков есть чем гордиться. Возьмите песенные сборники Чулкова или Караджича. Разве это не гордость?! А что у нас, чехов? В прошлом было, а теперь? Ничего нет. — И воскликнул: — Почему же нет, когда было?!

— В местах вроде нашего Двур-Кралова древности скорее могут сохраниться, — согласился судья Скленичка, друг юности Ганки.

— Насчет старых песен и разных древностей не знаю, а вот старинного оружия в башне нашего костела столько, что вполне хватило бы на целую армию, — заметил в свою очередь капеллан Борч.

— Любопытно бы взглянуть, — откликнулся Ганка.

— Впрочем, кто знает, — продолжал капеллан, — возможно, среди разного хлама и найдется клочок какой-нибудь старой грамоты, уцелевшей после пожара 1450 года.

— Может быть, очень может быть, — поспешно согласился гость.

— Если вы не боитесь пыли и паутины, идемте туда хоть сейчас, — предложил Скленичка.

— Я готов, — живо откликнулся Ганка.

Возбужденная компания высыпала на улицу и двинулась к костелу поклониться реликвиям седой старины.

В полумраке подземелья сразу бросилось в глаза оружие. В углу под сводом лежали сваленные в кучу боевой цеп, молот, праща, булава и копья.

— Все это могло принадлежать воинам Яна Жижки, — предположил Ганка и пояснил: — Табориты ходили в сражение большей частью пешими и в отличие от своих противников — рыцарей — были легко вооружены. Кстати, когда Ян Жижка занял Двур-Кралове?

— Скорее всего до того, как потерял в бою второй глаз и окончательно ослеп. Значит, году в 1420, — уточнил капеллан.

— С тех пор, судя по всему, никто не интересовался этой коллекцией, — заметил Ганка.

— Похоже, что так, — согласились остальные.

У стены, за шкафом с церковной утварью, оказались дротики и небольшие копья. Ганка раздвинул их и увидел под ними какие-то листки.

Потом он рассказал, что принял их за вырванные страницы старого латинского молитвенника. Но в помещении стоял полумрак, трудно было определить, что это такое. Только когда Ганка вынес находку на свет и вгляделся, ему почудилось, что он держит пергамент с древнечешским текстом.

Это было поистине чудом. В самом деле буквально час назад мечтали найти старинные рукописи, и вот, пожалуйста, одна из них обнаружена. Но это была не единая целая рукопись, а какие-то ее части, двенадцать разрозненных пергаментных листков мелкого формата и два узких обрезанных лоскутка, исписанных, как вскоре подтвердится, старинными чешскими буквами.

Однако прочитать рукопись сразу не удалось. Текст требовал кропотливого изучения.

Едва дождавшись следующего утра, Ганка отправился в ратушу за разрешением оставить рукопись у себя. Ему охотно позволили, а это значило, что он стал владельцем находки. Впрочем, в тот момент никто еще не догадывался, какую ценность она представляет. Тем более нельзя было предположить, сколько из-за нее сломают копий и как драматически сложится ее дальнейшая судьба.

Но это будет потом. А пока ее предстояло изучить. Прежде всего Ганка поспешил к Йозефу Добровскому. Он вошел к нему в кабинет, почтительно поклонился и протянул пачку пергаментных листков, заметив при этом, что текст, как ему кажется, состоит из каких-то старинных легенд.

Добровский внимательно посмотрел на листки, пахнущие аммиаком, и с радостью произнес: «Это же на древнечешском».

В этот миг Ганке припомнилась другая старая рукопись, по которой он выучился читать. От нее исходил такой же запах, как и от его находки. И еще он вспомнил песни матери, их дом в Горжиневеси, на севере Богемии, неподалеку от Двур-Кралове, и он сам, мальчонка-пастушок, в ветхом гусарском плаще, доставшемся ему по наследству от старого солдата. Зимой плащ этот согревал его, летом, сооружая из него палатку, он спасался под ним от солнца…

«Какая радость наполнила мое сердце, — признается он позже, — когда я увидел, что это писано по-чешски, и как возрастала эта радость, когда я чем долее читал, тем более находил там красоты и приятности».

Чем же, собственно, так восхитил Ганку найденный текст? Каков возраст рукописи? Кто ее автор?

Первым дал ее описание тот же Добровский в 1818 году. В одной из своих заметок, перечисляя чешские памятники XIII века, он заявил, что к ним следует отныне добавить и Краледворскую рукопись.

Из досье по делу о рукописях. Й. Добровский: «Это собрание лирико-эпических нерифмованных национальных песен, превосходящее по своим достоинствам все доселе найденные древние стихотворения, но от которых осталось только двенадцать листиков и два узких лоскутка… Судя по письму, они относятся к 1290–1310 годам. Некоторые стихотворения еще древнее. Все собрание состояло из трех книг, как можно с достоверностью заключить из надписей над оставшимися главами третьей книги, где названы главы 26, 27 и 28. Первая книга могла быть посвящена рифмованным песням духовного содержания, вторая — более длинным стихотворениям, а вся третья — более коротким нерифмованным народным песням. Если каждая из недостающих 25 глав состояла лишь из двух стихотворений, то только из третьей не дошло до нас пятьдесят стихотворений… Объяснение темных или совершенно непонятных слов предоставляем мы издателю, а сами заметим только, что здесь встречаются отдельные слова, которые нельзя найти в старинных чешских памятниках».

В 1819 году в Праге появилось отдельное издание КР (дальше этими двумя прописными буквами я буду обозначать Краледворскую рукопись, что, впрочем, давно уже принято).

Текст эпических поэм и лирических песен XIII–XIV столетий был напечатан по-чешски с объяснением непонятных слов и предисловием, а также с немецким переводом, сделанным В. Свободой, начинающим поэтом и другом Ганки, и предисловием на немецком языке.

В чешском предисловии Ганка, рассказав историю находки и изложив точку зрения на нее Й. Добровского, сожалел, что «перевод на новый чешский язык уступает в достоинстве подлиннику». Но и так все признали опубликованные песни, в древности исполнявшиеся под аккомпанемент «варито», прекрасными и возвышенными. Особо выделяли пять героических песен, которые «основывались на весьма важных исторических событиях и геройских подвигах». В них видели не только памятник древнего языка и поэзии, но источник знания об обычаях, быте древних чехов и т. п., одним словом, «ключ ко всей их истории».

Более тысячи строк эпических стихов и 96 лирических воспевали седую старину, славные подвиги героев, междоусобицы князей, кровавые битвы, наслаждения и страдания любви, рисовали картины природы.

В героических песнях-поэмах говорилось об изгнании поляков из Праги, о походе саксов на Чехию, о вторжении татар в Моравию, о чешских героях Забое и Славое, обративших в бегство войска чужеземного короля.

Повсюду с гордостью рассказывали о сенсационной находке, об открытии «чешских Нибелунгов». Таким образом, археологическая романтика, казалось бы, обрела твердую почву фактов. КР свидетельствовала о высоком поэтическом развитии, которого достигли чехи в старину, и являлась историческим памятником их борьбы за независимость.

Возникал, однако, естественный вопрос — был ли автор у этих песен? И если был, то один или несколько? В своем предисловии Ганка попытался ответить на этот вопрос. Сделать это, по его словам, конечно, не просто: «Кто нам теперь поведает имена поэтов? Как было имя составившего с таким вкусом этот сборник?» Тем не менее ему кажется, что рукопись принадлежала известному в истории рыцарю Завишу из Фалькенштейна. Ведь слагали песни не только простолюдины, но и вельможи, когда их «меч и шлем отдыхали в углу».

Однако почему именно Завиш? И чем вообще был знаменит этот чешский рыцарь?

Завиш происходил из знаменитого рода витковцев и, несмотря на бедность, одно время был их предводителем. Его имя впервые встречается в документах 1269 года, когда он еще служил управляющим замка Фалькенштейн, принадлежащего баварскому рыцарскому роду. Звезда его взошла после смерти Пшемысла Оттокара II в 1278 году. Два года спустя он встретился в замке Градец с вдовой покойного короля Кунгутой, матерью молодого Вацлава II (дочь галицкого князя Ростислава Михайловича из рода черниговских Ольговичей).

Завиш был красивый и обходительный мужчина. Кунгута, полюбив его, назначила кастеляном своего замка. Вскоре у них родился сын. Молодой король приблизил Завиша ко двору, сделал гофмейстером, всячески благоволил ему, а королева-мать обожала. Постепенно Завиш получал все большую власть. Это настраивало против него шляхту и германского короля Рудольфа I Габсбургского, поскольку Завиш «был страстно возбужден против немцев». Когда же Завиш решился жениться на Кунгуте, терпению феодалов пришел конец. Час их настал в 1285 году, после неожиданной смерти Кунгуты. Завиша оговорили, король поверил навету.

Предчувствуя недоброе, Завиш успел покинуть двор и укрылся в своем замке Своянов — хорошо укрепленной по тому времени крепости.

Чтобы заручиться поддержкой венгерского короля Ладислава, он женился на его дочери Эльжбете. У них родился сын, и счастливый Завиш, под предлогом крестин, пригласил Вацлава II, рассчитывая на примирение. Однако королю представили это так, будто Завиш собирается взять его в плен. Поверив новому навету, Вацлав II решил отомстить. Он ответил, что согласен прибыть на крестины, но хочет, чтобы Завиш сам за ним приехал. Ничего не подозревая, тот отправился в Прагу, где был схвачен и заключен в башню.

Сторонники Завиша поднялись на его защиту. Тогда Вацлав II по совету Рудольфа приказал возить Завиша от замка к замку, где укрывались его сподвижники, и угрожать казнью их предводителя, если они не сдадутся. Так удалось захватить несколько оплотов витковцев. И только защитники замка Глубока не поверили страшной угрозе. Тогда на их глазах, в августе 1290 года, Завиша казнили.

Завиша современники считали поэтом. Произведения его, правда, не сохранились, но было известно, что они пользовались успехом. «В тяжелом заключении, — говорится в историческом труде, — он сокращал себе время сочинением чешских песен, которые долго помнили в народе».

Позже гипотезу Ганки о Завише как возможном авторе КР поддержал и подкрепил некоторыми своими доводами такой авторитет, как историк Ф. Палацкий. По его мнению, Завиш собрал песни и составил их них сборник для своей возлюбленной Кунгуты. За то, что рукопись предназначалась для дамы, говорил «необыкновенно в то время малый формат рукописи, мелкий и красивый почерк с золотыми заглавными буквами глав». Вполне можно допустить: Завиш пленил сердце королевы-вдовы своим поэтическим даром. Не случайно рукопись найдена в городе, который был «уделом чешской королевы-вдовы».

Однако предположения Ганки и Палацкого остались недоказанными. К тому же новая сенсационная находка на время отвлекла внимание от КР.

Открытия продолжаются

Я, собственно, еще ничего не понимаю.

История очень запуганная.

Артур Конан Дойл

Находка КР положила начало восхождению Ганки по ступеням славы, имя его становится все более известным. Сам он, по замечанию некоторых современников, был неравнодушен к успеху. Преисполнившись мечтою о возрождении гения своего народа, горячо поддерживал идею о создании Национального музея, где были бы собраны памятники чешской старины. Мысль была не нова, но Ганка стал активно воплощать ее в жизнь.

Наконец, в апреле 1818 года музей открыть разрешили и объявили денежную подписку в его пользу. Пражский бургграф Франтишек Коловрат обратился с призывом к любителям старины. К концу мая удалось собрать более 60 000 флоринов — сумма по тому времени немалая. Кроме того, жертвовали богатые книжные собрания, рукописи, коллекции предметов по естественной истории и т. п.

Ганка подарил музею Краледворскую рукопись. Это был, пожалуй, самый дорогой экспонат музейного собрания.

Впрочем, среди пожертвований оказалась еще одна рукопись.

Преподнес ее музею сам бургграф. Как и КР, это были фрагменты большой рукописи. Состояла она из двух листков пергамента, сшитых посредине. Видимо, когда-то они служили так называемыми передними листами в книжном переплете и были повреждены (обрезаны) переплетчиком. На пергаменте помещались два сравнительно небольших стихотворных фрагмента, написанных древним, весьма неудобочитаемым письмом, нанесенным каламом — тростниковой палочкой. Отныне они получат название «Сейм» (всего девять стихотворных строк) и «Суд Либуше» — 120 строк.

Появление новой рукописи означало еще одну сенсацию. Дело в том, что, судя по письму (непрерывному или связному — scriptio continua) и частому употреблению уставных букв, это был древнейший памятник чешской письменности, созданный на рубеже IX и X веков.

В стихотворных отрывках речь шла о полулегендарной Либуше, упоминаемой в летописи княжне-прорицательнице. Согласно древнему источнику чешской летописи Козьмы Пражского, созданной в первой четверти XII века на латинском языке, Либуше — одна из трех дочерей первого чешского князя Крока. Сестры славились мудростью, а младшая Либуше — знанием законов и обычаев народного права, что помогало ей творить справедливый суд. Начиналась рукопись такими словами:

Что ты, Влтава, воду замутила, Сребропенную покрыла мутью? И зачем вздымаешь к небу волны, Небо ясное сокрыла тучей, Плачешь средь вершин зеленоглавых, Золотой песок со дна взметаешь? — Как же мне не замутить водицы, Если ссорятся два кровных брата, Если из-за отчего наследья Лютый спор ведут между собою. (Перевод В. Луговского)

Кроме того, Либуше прославилась тем, что возвела укрепления Праги, сделав ее резиденцией чешских князей. От нее и ее мужа Пшемысла будто бы пошел княжеский род, который правил около пятисот лет.

Где была найдена рукопись «Суд Либуше» и как попала бургграфу? На этот вопрос он толком ответить не мог. Рассказал лишь, что в ноябре получил по почте конверт с письмом и листами пергамента. В написанном небрежно по-немецки анонимном послании говорилось, что пергамент нашли в каком-то «хаусархиве» (домашнем архиве), где он столетия провалялся в пыли. «Поскольку мне хорошо известны взгляды моего господина, этого упрямого немецкого Михеля, — писал таинственный адресат, — известно его предубеждение против Национального музея, и он охотнее разрешил бы листы сжечь или оставить плесневеть там, нежели передать их музею, то мне пришло в голову послать их Вашей милости анонимно. Если бы я назвал свое имя, меня бы выгнали со службы… Пишу карандашом, чтобы нельзя было установить почерк».

Так и осталось тогда неизвестным имя отправителя, где находится «хаусархив» и кто тот Михель, которого опасался автор письма.

Забегая вперед, скажу, что сорок лет пытались узнать имя человека, приславшего рукопись. Лишь в 1859 году, благодаря розыскам профессора пражского университета В. Томека, стало, наконец, известно, как была найдена рукопись «Суд Либуше». Дело было так.

Года за три до того, как бургграф получил по почте загадочное письмо, в замке Зелена Гора служил некто Йозеф Коварж. Замок находился близ города Непомука в Западной Чехии и принадлежал австрийскому фельдмаршалу графу Коллоредо-Мансфельду.

Разбирая однажды замковый архив в темной сводчатой комнате нижнего этажа, Коварж наткнулся на два согнутых пополам пергаментных листа. Прочесть написанное он не сумел, но понял, что рукопись очень древняя.

Тайком захватив эту рукопись с собой, он отправился в Непомук к сведущему и образованному человеку, декану местного собора Бубелю. Однако и тот не смог разгадать рукописный текст, поняв лишь, что он написан на древнечешском и что речь идет о суде Либуше.

Именно тогда и было опубликовано то самое обращение «к отечественным друзьям наук». Коварж рассудил так: если вернуть рукопись хозяину, тот наверняка ее уничтожит, ибо ненавидит все чешское, не говоря о том, что прогонит его с работы. Вот почему он счел за благо переслать ее в музей.

Оказавшись как-то по делам в Праге, он вложил найденные рукописные листы вместе с анонимным письмом в пакет и отправил по почте на имя бург-графа.

К тому времени, когда выяснили, как и где была найдена рукопись «Суд Либуше», виновника открытия уже не было в живых. Коварж умер в 1848 году. Установить подробности удалось благодаря очевидцам. В частности, объявился свидетель в лице жившего близ замка Зелена Гора деревенского священника, который и поведал об истории находки.

С тех пор «Суд Либуше» стали называть по месту находки Зеленогорской рукописью (ЗР).

Вернемся, однако, назад, в 1818 год.

Присланную в музей столь таинственным способом ЗР действительно прочесть было трудно. И даже Добровский не смог одолеть текст, хотя обладал большим опытом чтения старых манускриптов.

Тогда свои услуги предложили два молодых филолога — Вацлав Ганка и его друг Йозеф Юнгман. Последний был известен как переводчик Д. Мильтона и Ф. Шатобриана. Впоследствии он станет автором многих трудов по литературе и языку.

К удивлению Добровского, эти двое его учеников разобрались в сложном тексте, прочитав его и установив порядок листов.

И вот перед старым ученым лежал переложенный на современный чешский язык текст поэмы «Суд Либуше». «Поразительно, — думал он. — Впрочем, скорее странно. Здесь что-то не так. Слишком много загадочного: неизвестно кем и где найдена, легкость, с которой ее прочли ученики…» Закравшееся сомнение перешло в уверенность: рукопись поддельная!

В частном письме он намекает: «То, что составители старого фрагмента легко его разделяют (на слова), легко читают и понимают лучше, чем вы или я, вполне понятно…» Месяц спустя, в феврале 1819 года, он высказывается еще определеннее: «Эта рукопись, которую ее защитники сами создали, безусловно, подделка и наново на старом пергаменте зелеными чернилами написана, как я сразу, едва увидев текст, определил…» И далее: «…одного из них или даже обоих я считаю составителями, а господина Линду — переписчиком».

Мнение свое Добровский тогда не обнародовал, и ЗР преспокойно лежала в фондах музея, ожидая решения своей судьбы.

Что касается его учеников, обвиненных в подделке, то пока они лишь заявили, будто их учитель под старость стал страшно подозрительным и нестерпимо капризным.

Но кто был господин Линда, упомянутый Добровским как переписчик?

Фигура Йозефа Линды достаточно колоритна и заслуживает того, чтобы сказать несколько слов. Тем более что его роль в истории появления рукописей, как выяснится, будет не последней.

Как и его товарищи, Йозеф Линда принадлежал к молодым чехам, мечтавшим о воскрешении славного прошлого своего народа. Подобно им, он находил в романтической любви к древности утешение от горькой действительности. Несомненно, Линда обладал поэтическим даром, он изучал старинные чешские хроники, прекрасно знал мировую литературу. Его исторический роман «Заря над язычеством, или Вацлав и Болеслав. Картина из отечественной старины», созданный в 1816 году и опубликованный два года спустя, стал заметным явлением на литературном горизонте той поры — первым чешским историческим повествованием. В нем он пытался приблизиться к языку древних славян эпохи дохристианской Чехии. Писал он и пьесы, в частности «Ярослав из Штернберка в борьбе против татар». Кроме того, Линда был другом Ганки, они жили в одной квартире и даже ухаживали за одной девушкой, Барбарой, которая, однако, предпочла Ганку, став позже его женой.

Важно заметить, что еще в 1816 году Линда, тогда двадцатитрехлетний студент, нашел в переплете старой книги пергамент с рукописным отрывком старинной чешской песни XI–XII веков, получившей название «Вышеградская песня».

Свидетелями этой находки были все тот же Ганка и семейство Мадлей, у которого квартировали друзья.

Но если хозяев дома легко было убедить в подлинности рукописи, то с таким знатоком и строгим критиком, как Добровский, дело обстояло сложнее. Так и не поверив в подлинность «Вышеградской песни», он объявил ее подделкой, хотя поначалу она его «самого ввела было в обман».

Видимо, тогда же Добровский стал настороженно относиться ко всему, что выходило из-под пера Линды. Вполне понятно, почему он заподозрил Линду в создании ЗР.

Между тем список ЗР попал к польскому археологу И. Раковецкому, и тот издал ее в 1820 году (замечу, что этот список оказался у Раковецкого благодаря брату Й. Юнгмана, переславшему его в Польшу).

Следом за Раковецким ЗР перевел на русский язык адмирал А. С. Шишков, тогдашний президент Российской академии. К прозаическому переводу был приложен текст оригинала, заимствованный у Раковецкого, — до этого, в том же 1820 году, А. С. Шишков перевел также прозой и издал КР со своим предисловием и примечаниями. Позже, в 1846 году, появился русский поэтический перевод Н. В. Берга; ему же принадлежат подражания КР.

И только в 1823 году ЗР была напечатана на чешском языке в журнале «Крок» братьями Й. и А. Юнгманами. После этого появилось ее отдельное издание. Надо сказать, что братья были убеждены в научной ценности обеих рукописей и принимали самое деятельное участие в их судьбе. К изданию ЗР один из них написал предисловие, другой — послесловие, и вообще они всячески пропагандировали находки.

Однако усилия братьев, как, впрочем, и других, не погасили возникших подозрений насчет ЗР. Назревал спор. И он разразился, приняв форму общественного скандала после того, как Й. Добровский опубликовал в 1824 году заметку «Литературный обман».

В ней маститый ученый назвал найденный памятник «поддельным мараньем», созданием плута, который «решил надуть своих легковерных земляков». Но ничем серьезным свое подозрение не подкрепил. Скажу лишь, что он усмотрел различие в языке ЗР и КР, которую продолжал считать древним подлинным памятником. К мнению Добровского присоединился другой известный ученый того времени, словенец по происхождению Е. Копитар, служивший в венской библиотеке. (Зная хорошо Ганку, он считал, что тот в состоянии «открыть, то есть сфабриковать какой-нибудь фрагмент и из эпохи Александра Великого». Невысокого мнения был он и о личных качествах Ганки, называл его ненадежным человеком, готовым и покривить душою, если бы это потребовалось.)

С ними вступили в полемику представители молодого поколения чешских ученых — Й. Юнгман, В. Ганка, В. Свобода.

На заметку Добровского первым откликнулся В. Свобода. Он приводил доводы в защиту подлинности ЗР, впрочем, довольно поверхностные, подчас прибегая к общим фразам вроде такой: «Каждый, конечно, признает, что даже в языке этого памятника совершенно ясно обнаруживается древность».

Патриарх чешской славистики вновь опубликовал две статьи подряд. В одной из них он писал, что «некоторые ученые из чрезмерного патриотизма приняли эти поддельные листы (ЗР) за подлинные», в то время как они — творение какого-нибудь «находящегося еще в живых чеха, который и бросил их в почтовый ящик, чтобы таким образом тайно подарить чешскому Национальному музею».

И на этот раз Добровский повторил свое мнение, что ЗР явно подражает КР — «в тоне, в повторениях, в отдельных словах и кратких выражениях, а также в десятисложном размере, который прежде не употреблялся». Из этого он снова делал вывод, что «автор, руководимый патриотическим желанием открыть еще более древний памятник чешской поэзии, предпочел при некотором знании древнеславянского и русского языков самостоятельно составить такой памятник по разным источникам».

Затем следовал вывод: «ЗР не существовала до появления КР».

После этого некоторое время вопрос оставался открытым. Но Й. Добровский до самой смерти в 1829 году был убежден в своей правоте и Й. Линду называл не иначе как «чешским Макферсоном»[3].

Следует сказать еще об одной рукописи, четвертой по счету, найденной вскоре после ЗР, в 1819 году. На этот раз древний пергамент был обнаружен в переплете старой книги, всего один лист, на котором кто-то записал «Любовную песню короля Вацлава» (ЛПКВ). Нашел пергамент скриптор университетской библиотеки Й. Циммерман. Как и Коварж, он отослал рукопись бургграфу. Но в отличие от него не скрыл своего имени. Напротив, в сопроводительном письме подчеркивал причастность к находке, которую счел древнейшим отрывком чешской поэзии XII века.

Теперь найденные редчайшие памятники старочешской поэзии наглядно свидетельствовали, что у чехов, так же, как у болгар, сербов, русских, был свой эпос, своя древняя поэзия.

Один Й. Добровский и на сей раз отказался, правда не сразу, признать найденный пергамент. «Это явное и тяжелое подражание рыцарской любовной поэзии», а не подлинный текст древнечешской песни, заявил он.

К тому же рядом с Циммерманом возникала подозрительная тень Линды. Они были друзьями и вместе служили в университетской библиотеке. Странным выглядел и рассказ Циммермана о том, как была найдена ЛПКВ, записанная на поврежденном обрезке пергамента. Таких обрезков, по его словам, в переплете книги было больше. Он увлажнил обрезки пергамента, чтобы извлечь их из переплета, а затем разложил просушиться на окне. К несчастью, налетел сильный ветер, и все листки, за исключением одного, улетели. Найти их не удалось.

Зато сохранившийся листок оказался ценным вдвойне. На обратной его стороне кто-то записал стихотворение «Олень» — то самое, которое было и в КР и повествовало о коварном убийстве доблестного юноши, сильного и красивого, как молодой олень.

Ганка поспешил заявить, что письмо ЛПКВ ему кажется «на столетие старше КР» и что это — небольшая часть какого-то погибшего сборника. Это означало, что неожиданно подтвердились древность и подлинность КР. К Ганке присоединились его единомышленники и друзья. С тех пор мнение их взяло верх, все вроде бы признали найденный пергаментный листок древнейшим.

На доводы скептиков, пытавшихся робко высказывать сомнения в подлинности ЛПВК, никто не обращал внимания. Кроме них, никому не казалось странным, что текст двух стихотворений — памятников различных эпох («Олень» на обороте ЛПКВ — первая половина XIII в. и «Олень» в КР — начало XIV в.) — абсолютно идентичен в правописании, в то время как правописание в ЛПКВ и в обнаруженном на ее оборотной стороне стихотворении «Олень» различно, хотя оба эти текста написаны одной рукой.

Но усомниться в подлинности ЛПКВ значило бросить тень и на КР. Вера же в подлинность КР была тогда незыблемой, а сама рукопись — святыней, о которой говорили лишь в хвалебном и торжественном тоне.

Забыв доводы Добровского, ЛПКВ по-прежнему признавали шедевром древней поэзии, как шутили скептики, «хотя бы из одной вежливости к королю», то есть Вацлаву I, которому приписывали авторство.

Разрешить недоумения и подозрения мог только всесторонний анализ этой рукописи — палеографический, лингвистический, исторический, но прежде всего химический. Впрочем, это касалось всех обнаруженных шедевров. Однако пройдет без малого сорок лет, прежде чем создадут особую комиссию по исследованию пергамента и чернил ЛПКВ.

Пан библиотекарь

С этой стороны тайна темнее, чем прежде.

Уилки Коллинз

Между тем Ганка и Свобода издали КР на двух языках — чешском и немецком. Это случилось в год, когда умер Й. Добровский. Будь он жив, выступил бы с критикой, поскольку издатели поместили, кроме КР, под той же обложкой и три другие найденные рукописи — Вышеградскую песню, ЗР и ЛПКВ, в подлинности которых, как мы знаем, Й. Добровский сильно сомневался.

К новому изданию Ганка написал небольшое предисловие (вернее, исправил старое). Свобода — историко-критическое введение и предисловие от переводчика. В нем он рассказал об истории открытия КР, о ее значении. И как бы между прочим заметил, что кроме КР он предлагает кое-что еще из древнечешской поэзии: два отрывка о Либуше и две любовные песни, найденные в старых переплетах.

Далее он писал: «Если бы удалось найти гораздо больший остаток этих древних народных песен, этих великолепных цветов настоящей поэзии! Какая бы это была ценная находка для нашего народа! Ведь его действительно постигла в этом отношении тяжелая судьба! Сколь многие звуки этих песен потерялись в шуме битв и раздоров! Как много сокровищ погибло в пепле, в пожаре городов, замков и монастырей! Сколь многое раздробил медный кулак фанатизма, сколь многое расхитили завоеватели и бесполезно истлело на чужбине, а это незаменимая потеря! Сколь многое погибло здесь, на родной почве, оставленное без внимания выродившимся поколением внуков!»

По его подсчетам, из песен КР дошла малая часть, а «погибло более 168 стихотворений». Возможно, когда-нибудь они отыщутся, мечтал Свобода. Много говорил он и о событиях, лежащих в основе исторических песен КР. Его поддержал историк Ф. Палацкий в статье о новом издании КР. Исследуя тексты рукописи, он пытался установить, какие события прошлого в них отражены, где они происходили и жили ли герои, воспетые в песнях. Чуть ли не каждому факту удалось найти историческое подтверждение, упоминание о нем в древних летописях либо в других источниках. Вообще в огромной литературе по изучению КР даны ответы на многие вопросы, связанные с ее исторической основой. Исследователи проявляли поистине необузданную фантазию и изобретательность, доказывая историчность содержания песен. Доходили до того, будто летописец Козьма Пражский, живший в начале XII века, «черпал из поэтического источника», то есть знал древние песни, собранные в КР, и пользовался ими при создании своего знаменитого труда.

В той же статье Ф. Палацкий разбирает КР с художественной точки зрения, восторгается поэтическим языком, оригинальными образами. Эти же суждения о КР и других памятниках Ф. Палацкий повторил и в первом томе своего известного пятитомного труда «История чешского народа в Чехии и Моравии».

В 1835 году появилось третье издание КР. К этому времени ее перевели на несколько языков, и Ганка напечатал образцы этих переводов.

Таким образом, древний памятник признали во всем мире. Однако тогда же раздался голос, требовавший немедленно допросить свидетелей, имевших отношение к найденным рукописям. Это был Е. Копитар, ранее, как и Й. Добровский, сомневавшийся в подлинности ЗР и ЛПКВ. Теперь он во всеуслышание заявил, что считает подделкой и КР.

Его выступление прозвучало дерзким вызовом — большинство ученых уверовало не только в КР, но и в ЗР.

Скептики пребывали в абсолютном меньшинстве.

Тем не менее Ф. Палацкий и П. Шафарик задумали исследование, которое положило бы конец недоверию, подозрениям и спорам. Первый считался единственным знатоком латинской и чешской палеографии, второй — автор нескольких капитальных трудов по филологии, этнографии, истории культуры, принесших ему европейскую известность.

Труд Ф. Палацкого и П. Шафарика «Древнейшие памятники чешского языка» вышел в свет в 1840 году и сразу стал как бы классическим образцом подлинно научного издания своего времени.

Кроме самих памятников, в нем читатель находил обширные комментарии и примечания. Авторы всесторонне описывали памятники, анализировали их тематику, вели полемику с противниками их подлинности. В связи с этим немало места уделяли они опровержению доводов покойного Й. Добровского, прежде всего его выводов относительно ЗР.

Как мог такой ученый муж, писали они, утверждать, что эта поэма — плод шутника-сочинителя? Если бы это было так, то следует признать, что в 1818 году в Чехии незаметно для современников появился человек, палеографические, исторические и филологические знания которого намного превосходили познания всеми уважаемого Добровского, и это чудо учености осенило мир своим необыкновенным светом, таинственно, просто ради шутки. «Нет, — восклицали авторы, — для этого нужна поистине слепая вера при неверии!».

Они указывали на ошибочные с их точки зрения выводы Й. Добровского, упрекали его в неточности исторического и лингвистического анализа (в основном это относилось к ЗР), опровергали его предположение о возможных авторах, доказывая, что Линда, Ганка и Юнгман не могли сочинить поэму «Суд Либуше».

Заслуженные ученые, мнение которых казалось непререкаемым, вполне авторитетно заявляли, что после самого тщательного исследования пергамента и способа писания у них нет оснований признать ЗР подделкой новейшего времени. И последнее доказательство — данные химического анализа, проведенного хранителем музея химиком Й. Кордой. Еще в 1835 году он исследовал чернила и пришел к заключению, что «рукопись эта в высшей степени древняя».

Одним словом, отныне надолго возобладает мнение, что подлинность рукописей вне всякого сомнения. Нападать на эти древние памятники — драгоценные сокровища народного чешского духа — считалось поступком нравственно предосудительным.

Теперь, когда КР и ЗР, казалось, укрепились в своих «гражданских правах», культ рукописей достиг апогея. Художники создавали на темы песен картины и иллюстрации, поэты посвящали им стихи, композиторы сочиняли к ним музыку, герои их ожили на сцене, а одному из них — Забою — перед костелом, где когда-то нашли КР, воздвигли памятник (ныне он перенесен в другое место). Песнями восторгались многие европейцы, справедливо усмотрев в них богатые поэтические возможности чешского языка. Мицкевич упоминал их в лекциях, посвященных славянским литературам. Пушкин, по словам Ганки, намеревался будто переводить их — у него в библиотеке имелся текст КР. (Хотя это и так, однако, как полагает Л. С. Кишкин, зная Ганку, нельзя поручиться, что желаемое не выдавалось за действительное.) Гете восхищался художественной выразительностью КР и перевел некоторые песни, а Люциан Семеньский, переводчик КР на польский язык, пытался даже по ее образцу создать польский эпос и написал поэму «Трубы в Днепре». Словом, как потом шутили, «не было, по-видимому, никого, кроме Ганки, кто сомневался бы в подлинности рукописей».

Между тем неутомимый Ганка, верный девизу «Вперед», начертанному на его печатке, продолжал выпускать одно за другим новые издания своего детища. Им буквально овладел, по словам современников, «бодрый дух предпринимательства».

В 1843 году вышло пятитомное полиглотное (восьмиязычное) издание, так называемая Малая Полиглотта. Затем последовали новые издания. В большинстве их принимали участие Ф. Палацкий и П. Шафарик как авторы комментариев или примечаний (перевод на современный чешский язык был выполнен графом Туном). Своим авторитетом они как бы осеняли КР, защищая от посягательства скептиков.

К 1847 году в Праге вышло уже девять изданий КР. В 1851 году появилось десятое, а через год так называемая Большая Полиглотта — двенадцатиязычное издание, где каждому переводу было предпослано предисловие переводчиков.

Популярность Ганки отныне можно было сравнить разве что со славой какого-нибудь национального героя. Его называли не иначе, как человеком, который вернул чехам былое величие. И каждый пражанин узнавал его по сутуловатой фигуре, облаченной в длинный сюртук, и странной широкополой шляпе в виде усеченного конуса.

Сам он вел весьма скромный образ жизни труженика науки и с 1823 года являлся хранителем библиотеки Чешского музея, где, собственно, и проводил все дни. Музейные и рукописные фонды знал прекрасно и не переставал радеть об их пополнении. Уже тогда это было самое богатое собрание книг и рукописей на славянских языках, и в этом немалая заслуга неутомимого Ганки.

Жил он тут же, при музее, в маленькой квартирке на первом этаже. Жилище его было обставлено довольно скромно, и бережливость доходила до того, что нередко хозяина заставали сидящим в полутьме — свечи зажигались, когда совсем темнело.

Ежедневно, в течение сорока лет, рано утром «пан библиотекарь» поднимался в музей, проходил в свой кабинет, садился за стол, заваленный книгами и старыми рукописями, и погружался в их таинственный мир.

Ганка был удивительно гостеприимен, радушен и внимателен. С удовольствием знакомил гостей с коллекциями музея, был счастлив показать пражские «замечательности», сводить приезжего в Чешский национальный театр.

Русские связи Ганки (его называли на российский манер — Вячеслав Вячеславович) — это особая тема.

Каждый русский, кому случалось оказаться в Праге, считал долгом посетить Ганку. У него бывали ученые, литераторы, врачи, чиновники. С ним переписывались профессора петербургского и московского, харьковского и виленского университетов. И всякий, кто посещал его скромный дом, должен был оставить запись в знаменитых альбомах Ганки.

Мне довелось увидеть эти альбомы, которые сам он называл «памятными книжками». Их выдали мне для работы в научном читальном зале библиотеки Национального музея. Альбомами в прямом смысле их назвать трудно. Семь книжек под номерами, в переплетах красного цвета, размером с карманные блокнотики. Однако это не записные книжки, а различные малоформатные издания, использованные для записей, в которых в изобилии представлены автографы русских гостей Ганки. Здесь встречаются самые разные фамилии, прежде всего писательские: И. Тургенев, А. Майков, И. Аксаков, Н. Надеждин, П. Вяземский, А. Хомяков, А. Кошелев, Н. Гоголь и др.

Интересно отметить вот что: если автограф был подписан только фамилией и именем, педантичный Ганка своей рукой вписывает в скобках отчество, в другом месте уточняет год написания текста или, скажем, воинское звание подписавшегося, родственные отношения — жена, дочь такого-то. Есть женские автографы: Настасьи Баратынской, Авдотьи Бакуниной, Каролины Павловой. Встречаются целые стихотворения, например, пушкинское «Ангел», вписанное в 1828 году рукой Я. И. Сабурова (знакомого с русским поэтом) и пометкой Ганки: «родился в 1798 г.»; нотный автограф Шопена; силуэт Ганки на папиросной бумаге, набросанный неизвестным художником, и другие рисунки, стихотворные экспромты, вклеенные гравюрки. В одной из книжечек с надписью «Сувенир» оказался пригласительный билет с виньеткой, программка танцевального бала, шелковая трехцветная кокарда из сшитых вручную ленточек и прочие мелочи.

В России Ганка нашел покровителей, приверженцев и апологетов не только в лице некоторых ученых, но и среди высших царских чиновников. А. С. Шишков и С. С. Уваров, М. М. Сперанский и А. С. Норов в один голос отмечали заслуги Ганки.

И не было ничего странного в том, что в торжественных случаях грудь Ганки украшали русские ордена, полученные за заслуги «в славянских древностях и литературе». Он был награжден серебряной медалью за открытие КР, а позже получил большую золотую медаль Российской академии, членом которой был впоследствии избран. Его приглашали работать в Россию, где обещали чин надворного советника, потомственное дворянство и академическое жалованье (пособия на издание своих трудов он получал неоднократно). Ганка предпочел остаться в Праге и занимать скромное место библиотекаря. Он, конечно, не хотел расстаться с музеем и его сокровищами. Впрочем, существует более простое объяснение его отказа: переезду воспротивилась жена Ганки.

Всю свою жизнь Ганка издавал древние памятники, которые счастливо отыскивал в музейной коллекции старых рукописей. «Судьба предназначила именно вам все древнейшие памятники славяно-чешские», — писал Ганке в январе 1840 года М. П. Погодин. Помимо КР, Ганка выпустил в разное время ряд других изданий, в том числе хрестоматии, словари, чешскую грамматику, произведения древнечешской литературы, исторические хроники, народные книги. Он написал и издал «Начала священного языка славян» и «Начала русского языка» (который он успешно преподавал), напечатал в 1821 году «Слово о полку Игореве». В этом издании наряду с русским текстом приводился чешский перевод с предисловием на чешском, сербском, польском и русском языках. Ему же принадлежала и «честь» издания так называемого «Реймского евангелия», писанного будто бы святым Прокопом, «открытия» небольшой песни «Пророчество Либуше», «найденной» в 1849 году. Правда, современники скоро убедились, что песня лишь плод поэтических упражнений самого Ганки. Посему опус сей поспешили исключить из числа счастливых находок, признав его шуткой «пана библиотекаря».

Нечто подобное произошло и со средневековым латинским словарем «Mater Verborum». Его рукописный список XIII века преспокойно лежал в библиотеке чешского музея, пока однажды, в 1827 году, профессор Э. Г. Графф из Кенигсберга не наткнулся на этот уникальный текст. По свидетельству самого Ганки, он предложил список словаря ученому, ибо знал, что тот его заинтересует. И не ошибся. Старинный словарь в ветхом переплете из белой кожи, покрывавшей буковые доски, с оловянными застежками, буквально поразил профессора из Кенигсберга своими замечательными миниатюрами, а главное — чешскими глоссами[4]. Но вот беда, многие из этих глосс (более восьмисот), как позже установят, вписала неизвестная рука в новейшее время, когда рукописный список находился уже в музее. И еще заметили, что некоторые слова ЗР и КР вошли в число новейших чешских глосс в «Mater Verborum». Скептики, противники подлинности ЗР и КР, поспешили заявить, что подложные глоссы изобличают КЗР (защитники и комментаторы этих памятников не раз в своих научных сочинениях использовали те глоссы, которые, как потом выяснилось, были сфальсифицированы).

Из досье по делу о рукописях. В. И. Ламанский: «Если верно, что эти подделки и подлоги в „Mater Verborum“ не могли быть сделаны раньше поступления рукописи в музей, следовательно, были совершены в самом музее, в Праге, с 1818 по 1827 год. Подделанных и подложных глосс много, с лишком восемьсот (848). На эти подчистки, выскабливания, подделки и вписки новейших надписей и глосс требовалось много времени… Очевидно, у фальсификатора его было много. Он работал не торопясь, ничем не смущаясь, часто забывая о первоначальной цели и просто увлекаясь своим облыжным делом. Он часто от себя вписывал слова, которые уже встречаются в подлинных глоссах. Положим, тут могла быть известная цель: отстранение подозрений и придание достоверности подлогам. Но он иногда скоблил, подчищал и подделывал такие слова, за которые, даже с его точки зрения, не стоило бы брать на свою душу лишний грех. Сколько же подчисток и подделок, выполненных из любви к искусству, из страсти к подлогам, из какого-то чисто палеографического и фальсификаторского самоуслаждения!..»

Никакой посторонний посетитель и ученый, не принадлежащий к личному составу общественной библиотеки, никогда не решился бы, да и не имел бы возможности делать такие подлоги в учреждении, недавно основанном, в первые восемь лет его существования. И начальству библиотеки, и всему ученому кругу в Праге скоро стало бы известно что NN занимается рукописью «Mater Verborum».

Сторонники подлинности КР упорно не желали верить в причастность Ганки к ее созданию, так же как и к другим найденным рукописям, и готовы были признать его научную некомпетентность, недостаток у него знаний и эрудиции, лишь бы доказать, что он не может иметь отношения к созданию таких шедевров. Но ведь Ганка не был неучем, никчемным древностелюбцем, как называли тогда тех, кто занимался старинными манускриптами. Напротив, господствовало мнение, что, развиваясь под благотворным влиянием Добровского, Ганка приобрел весьма полезные познания в славянской филологии и археографии. И еще долгое время после смерти своего учителя пользовался репутацией его последователя, с успехом подвизаясь на ниве чешской словесности.

В свое время академик А. Н. Пыпин, двоюродный брат Н. Г. Чернышевского, знаток истории славянских литератур, в том числе и чешской, задавался вопросом об историко-литературных условиях появления какой-либо подделки. Занимала его и психология мистификатора. Отсутствие подлинных фактов или недостаточное знание их, считал он, ведет к доверчивости, придает большую смелость в обращении с предметами старины: «была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать, и другие верили таким выдумкам».

Случается, конечно, что мистификатор работает ради денег. У иных страсть к подделкам существует сама по себе, как болезненная потребность фантазии. Но бывает и так, что мистификатор попадает в плен к своей мечте — воссоздать древние отечественные памятники, об отсутствии которых сожалеют историки и археографы, и доказать тем самым национальную самобытность, издревле присущее народу величие духа. В своих изделиях такой фальсификатор гонится за мечтой, ставшей его idee fixe, и ради нее и во имя нее создает ложные шедевры.

Был ли Ганка пленником своей мечты?

За внешне сдержанной оболочкой трудно было заподозрить кипение в нем страстей. Еще труднее догадаться, что погруженный в науку, преданный ей ученый снедаем честолюбием.

Трагедия непризнания терзала его всю жизнь, с того самого момента, когда он открыл и опубликовал КР. Стоило ему отыскать древний фолиант, как находку объявили подложной, затем его обвинили в подделке ЗР и ЛПКВ. С тех пор ему казалось, что на нем лежит печать вечной отверженности. Хотя все говорили, что «фортуна ему покровительствовала в такой степени, в какой доводилось немногим», сам же он изо дня в день, из года в год с тревогой ожидал очередной статьи против КР.

Суд

Страшное сомнение во всем, тревога…

Уолт Уитмен

К концу 1856 года атмосфера вокруг КР и других рукописей вновь накалилась. В воздухе запахло грозой, и она грянула, обрушившись прежде всего на ЛПКВ.

Скептики настоятельно требовали создать особую комиссию для внимательного рассмотрения и обсуждения подлинности ЛПКВ, и совет Национального музея решается на экспертизу.

В середине декабря на двух заседаниях Чешского ученого общества молодой ученый Ю. Фейфалик — один из активных скептиков — выступает с докладом и блестяще доказывает подложность ЛПКВ.

Совет музея вынужден в январе следующего года созвать особую комиссию. Месяц спустя, после исследования пергамента и чернил ЛПКВ, комиссия соглашается с аргументами Ю. Фейфалика и признает злосчастный отрывок, найденный Циммерманом, новейшим подлогом. Установили, что нижний текст на пергаменте, то есть подлинный, был записан в XV веке, тогда как верхний, собственно ЛПКВ, по типу письма можно отнести к XII или XIII веку. В подлинном памятнике нижний текст всегда должен быть старше верхнего. Отсюда сделали вывод: нынешний чешский текст написан в данном случае на стертом латинском письме, то есть на палимпсесте* (*Палимпсест — писчий материал, чаще всего пергамент, использованный вторично. Для этого ранее написанный текст соскабливают или смывают и наносят новый).

Выбор был сделан правильно: начинать надо было с ЛПКВ (напомню, что написанное на обороте ЛПКВ стихотворение «Олень» подтверждало древность и подлинность другого «Оленя», а вместе с ним и всей КР).

Так был нанесен первый удар.

Едва была развенчана ЛПКВ, как за ней низвели и Вышеградскую песню. В ней перестали видеть памятник по трем причинам: из-за грамматического, орфографического и палеографического анахронизма. Доказать ее подложность можно было с помощью палимпсеста: подобно ЛПКВ, обнаружили письмо более древнее, чем следы сохранившегося под ним первого текста. Не потребовался даже химический анализ, и злополучную песню просто-напросто тихо изъяли из числа древнечешских сокровищ.

Ободренные успехом скептики ринулись в новое наступление. Полемика о подлинности древних памятников чешской литературы приобретала все более острый характер. Причем уже тогда борьба велась, прямо надо сказать, далеко не лучшим образом. Например, в этот момент припомнили слова, выбитые на медали, подаренной Ганке друзьями в 1835 году, — «честь, слава, польза» и расшифровали их по-своему: честью пренебрег, к славе стремился, пользу извлек немалую.

В октябре 1858 года в пражской газете «Богемский вестник», издававшейся на немецком языке, появилась анонимная статья «Рукописные подделки и палеографические истины».

Автор статьи коснулся «подлинности» КР и прямо указал на ее творца — Вацлава Ганку. Пришла пора, считает он, наконец сказать об этом во всеуслышание. Более того, автор заявлял, что «большая часть древних памятников чешской литературы изобретена Ганкой». Да, писал он, памятники древности отвечают национальному чувству, но для того, чтобы «очистить духовную атмосферу» чехов, надо открыть публике глаза, открыть имена фальсификаторов.

Месяц спустя Ф. Палацкий опубликовал статью, обвинив газету в невежестве и недобросовестности, в раздувании национальной ненависти между чехами и немцами, в том, что она помышляет «отнять у нас наши драгоценные сокровища». Однако, решив не втягиваться дальше в разгоравшуюся полемику, Ф. Палацкий сообщил, что отныне не участвует в распре.

Тем временем в «Богемском вестнике» одна за другой появились пять статей о подложных рукописях. Спор вышел за границы литературной полемики.

Всех занимал вопрос; кто осмелился посягнуть на национальные святыни? И так как статьи печатались без подписи и узнать автора было невозможно, то все обвинили редактора газеты д-ра Д. Куга. На него и обрушили критику защитники рукописей. Дошло, наконец, до того, что оскорбленный и разобиженный Ганка по наущению друзей подал в суд на редактора за клевету.

Началось следствие, которое тянулось несколько месяцев. Общественность напряженно следила за ходом дела, ожидая решения почтенного пражского суда: уступит ли он общественному мнению или оправдает того, кто посмел оскорбить всеми уважаемого «пана библиотекаря».

Суд внимательно изучал данные экспертизы, заслушивал показания свидетелей. Отыскали и пригласили в суд даже очевидца, некоего Ф. Стовичека, счетовода приходской церкви из Двур-Кралове. Он показал, что еще мальчиком рассматривал в костеле старинную рукопись. Через несколько лет, в 1817 году, Ганка нашел рукопись, и счетовод узнал ее. И вот опять, спустя сорок два года, взглянув на КР, он вновь подтвердил, что это и есть та самая рукопись. Памятливый счетовод брался даже указать, какие внешние изменения претерпели пергаментные листки за пятьдесят с лишним лет.

Опираясь на эти, прямо скажем, весьма сомнительные показания, суд установил лишь, что Ганка нашел КР в Двур-Кралове. Дальше этого дело не пошло.

Чем же закончился этот знаменательный и редчайший в своем роде процесс?

Редактора «Богемского вестника» приговорили к двум месяцам заключения, штрафу в сто флоринов и возмещению судебных издержек. Он подал апелляцию самому императору. В Вене вняли его жалобе, и исполнение решения суда было приостановлено.

Тем не менее защитники рукописей и самого Ганки сочли, что процесс «кончился не только положительным оправданием Ганки, но и блистательным доказательством подлинности памятников».

Впрочем, Ганка не был открыто оправдан решением суда. Несмотря на это ликование было всеобщим, повсюду приветствовали «пана библиотекаря», в театре организовали патриотические представления — показывали живые картины на темы песен КР. Власти опасались такого рода спектаклей — ведь они могли вылиться в демонстрацию политического протеста против Вены. Здесь прекрасно понимали значение рукописей, справедливо усматривая в их защите проявление борьбы за суверенность чешского народа против австрийского господства. Это действительно было так. Надо лишь добавить, что историко-литературный спор приобрел, как заметил в свое время А. Н. Пыпин, характер «столкновения» между чехами и немцами. И те и другие в споре о рукописях смешивали археографию как науку с политикой, и многим чехам рукописи казались тогда такими китами, на которых стоит земля чешская: отымите этих китов, и погибнет чешская народность. Вот почему и судебный процесс был процессом, в сущности, политическим.

В наши дни, когда стали доступны архивы того времени, установили, что пражский полицейский комиссар стремился дискредитировать рукописи, понимая, что они поднимают у чехов антинемецкий дух. Если бы удалось доказать, что рукописи возникли в XIX веке, то есть поддельны, цензуре ничего не стоило их запретить.

Хотя Ганка и не был официально признан непричастным к созданию рукописей, он мог торжествовать. Как-никак одержал победу, формально выиграл процесс, «вышел из него, — по словам профессора Харьковского университета П. А. Лавровского, хорошо знавшего Ганку, — подобно золоту, очищенному в огне, еще светлее». Однако для самого Ганки испытание это оказалось роковым. Слишком много пришлось ему пережить в эти тревожные дни, ведь на карту было поставлено все: научное имя, авторитет и репутация ученого, наконец, вся жизнь. Страх разоблачения преследовал Ганку. И несмотря на сочувствие многих и даже публичные демонстрации протеста против нападок на него, он испытывал всевозрастающую нравственную тревогу. Семидесятилетнему старику это оказалось не под силу и, проболев двенадцать дней, 12 января 1861 года он скончался.

Никто не сомневался, что причиной смерти стал злосчастный процесс, который он сам, впрочем, и затеял (замечу, что и Макферсон умер в тот момент, когда создали комиссию для расследования подлинности стихотворений Оссиана, не дожив до разоблачения своей подделки).

Мы же, зная сегодня всю подоплеку открытия КР и других рукописей, говорим, что Ганка пал жертвой собственного честолюбия, стал первой, но, увы, не последней жертвой в этой драме.

Впрочем, умер он чуть ли не героем, и похороны его вылились в грандиозную манифестацию.

Из досье по делу о рукописях. Известие о погребении Ганки: «Похороны его происходили с необычайной торжественностью. Впереди шли факельщики реальных школ и гимназий и множество певчих. Затем духовенство, а прежде всего монахи орденов капуцинского и францисканского, воспитанники духовных училищ, все пасторы Праги и за ними епископ. Затем следовала печальная колесница. Кисти покрова несли: народный историк д-р Палацкий, д-р прав Ригер, профессор Томек, князь д-р Рудольф Турн-Таксис, д-р прав Фрич и член училищного совета Венциг. По обеим сторонам колесницы шли шестеро молодых поляков и шестеро юных славян, в национальных костюмах, в конфедератках и фесках; за ними — виднейшие писатели и граждане Праги с зажженными факелами и восковыми свечами. Сразу же за колесницей несли на бархатной подушке экземпляр Краледворской рукописи, увенчанной лаврами <…> Четыреста зажженных факелов и двести восковых свечей были несены по обеим сторонам печального шествия писателями, художниками, учеными и гражданами. Процессию сопровождало более тридцати тысяч народа. В кладбищенской церкви Вышеграда — древнейшей части Праги, где Ганка завещал похоронить себя, гроб, ордена, лавровый венок и Краледворскую рукопись водрузили на высокий катафалк. Огромный хор пропел погребальные гимны, каноник сказал трогательную речь. Лавровый венок и экземпляр Краледворской рукописи положены были вместе с усопшим в могилу… Во время шествия звонили во все колокола пражских церквей. В процессии принимали участие не только пражане, но и многочисленные обыватели из окрестностей. Город Двур-Кралове, в котором отыскана покойным Ганкою знаменитая рукопись, прислал от себя четырех представителей для присутствия при погребении».

На вышеградском кладбище (точнее сказать, в некрополе деятелей чешской культуры) я пытался отыскать могилу Ганки. День выдался пасмурный, дождливый, на Вышеграде и самом кладбище было безлюдно. Напрасно бродил я меж надгробий со знакомыми именами: Ян Неруда, Божена Немцова, Миколаш Алеш, Карел Чапек, Сватоплук Чех, Бедржих Сметана… Памятника Ганке как не бывало. А между тем я хорошо его себе представлял по фотографии: довольно высокая мраморная стела над такой же мраморной плитой с высеченным на ней крестом. Такое сооружение нельзя не заметить. И тем не менее его не было, оно словно исчезло. Впрочем, загадка скоро разъяснилась. Появилась женщина — пришла навестить чью-то могилу. Я поспешил к ней. «Вот он, здесь рядом», — указала она рукой, отвечая на мой вопрос. И действительно, невдалеке высился обшитый досками памятник. Теперь стало ясно, почему его так трудно было найти: видимо, он требовал реставрации.

Памятник расположен недалеко от стены готического костела Св. Петра и Павла, почти рядом с входом на кладбище. Тут же покоится прах жены Ганки.

Подозрения множатся

Закипела жаркая война на перьях.

А. С. Пушкин

Суд отнюдь не охладил пыла сражающихся сторон. Напротив, полемика принимала все более яростный характер. Еще во время процесса появилась статья с вызывающим названием «Краледворская рукопись и ее сестры».

Определяя подлинность какой-либо рукописи, заявлял ее автор Бюдингер, следует иметь в виду лицо ее открывателя. А так как КР нашел человек, не заслуживающий доверия, то и к рукописи нужно относиться с подозрением. Доверия же Ганка не заслуживает потому, что не кто иной, как он, подделал «Пророчество Либуше», и это неопровержимо установлено. Подозрительным казалось автору статьи и то, как была найдена КР. Всего он выдвинул семнадцать пунктов против подлинности КР.

Ответ на статью не заставил себя ждать.

Бюдингер реагировал моментально и привел новые аргументы в пользу своей позиции.

Ему тотчас ответили.

Вопреки своему обещанию, на сцене вновь появился Ф. Палацкий, к этому времени уже депутат австрийского рейхстага и чешского сейма.

Почему «историко-литературный спор» о подлинности рукописей возбудил такое внимание и почему все приняли в нем столь живое участие, спрашивал он. И отвечал: некоторые авторы — он намекал на немецких ученых — стремились не столько доказать поддельность древнечешских памятников, сколько подчеркнуть, что события чешской истории, о которых рассказано в них, — небылица и рассказы эти основаны отчасти на «непроизвольном обольщении», а отчасти на «преднамеренной лжи».

Сомнительность обстоятельств, при которых были найдены КЗР, не может быть аргументом, заслуживающим научного опровержения. «Что, однако, хотят сказать, строя свои подозрения на том, каким образом были обнаружены рукописи?» — спрашивает Ф. Палацкий. Не думают ли, будто дело было так: какой-то неизвестный друг чехов до 1817 года тайком проник в подвал замка Зелена Гора и подложил сокровище, которое случайно нашел Коварж; а Ганка, словно ловкий фокусник, сначала спрятал свою рукопись в краледворском костеле, а потом сам же и обнаружил ее там? (Если бы Ф. Палацкий знал, как недалек он был от истины!)

Вызвало возражение у него и название статьи. Что значит «Краледворская рукопись и ее сестры»? «Эта рукопись, — писал он, — не имеет сестер: тщетно ищем мы в чешской литературе памятник, который мог бы быть поставлен рядом с нею; отрывок о суде Либуше — единственный памятник, который можно принять во внимание в этом отношении, но он не может быть обозначен именем „сестры“».

Ясно, заключал он, что означает заглавие: все новонайденные древнечешские рукописи-подделки, как и сама КР.

Не стану подробно пересказывать, как дальше шла в тот период полемика между защитниками и противниками рукописей. Скажу лишь, что она напоминала поединок: стороны ожесточенно обменивались выпадами, поочередно отбиваясь от атак.

Но главная причина, по которой Ганку многие годы не считали мистификатором, — нравственная. Невозможно было заподозрить его в подлогах.

«Разве мог быть сочинителем песен КР Вацлав Ганка?» — восклицал д-р Легис-Глюкзелинг. И утверждал, что он «не принимал даже и отдаленнейшего участия в ее составлении».

Ведь не может быть, чтобы подлинная рукопись вдруг обратилась в подделку. И как вывод: «подделать КР было и остается делом совершенно невозможным».

Несмотря на такого рода общие заключения, скорее чисто эмоциональные, чем научно аргументированные, многое оставалось странным в истории с рукописями.

Не странно ли, что всякий раз, когда таинственным способом извлекалась на свет божий очередная древняя рукопись, будь то ЗР, ЛПКВ или КР, где-то поблизости оказывался сам Ганка или кто-нибудь из его друзей?..

Вспомним Й. Линду и В. Свободу. Похоже, что друзья Ганки действовали согласованно. Едва разнесся слух о находке КР, как В. Свобода спешит напечатать предварительные сведения о ней. В свою очередь Й. Линда рассказывает в печати историю находки. Идет как бы подготовка общественного мнения.

Впрочем, участвовал ли В. Свобода в тайных работах Ганки и Линды, можно лишь гадать. Некоторые, правда, считали, что В. Свобода был автором эпических песен в КР, Ганка — лирических, а писцом — Линда. Другие полагали, что Ганка и Линда обошлись без участия Свободы. Линда, мол, изложил вольным стихом все эпические песни КР, а Ганка переработал их в стихотворную форму.

Но кто был техническим исполнителем подделки?

То, что Ганке и Линде помогал (а возможно, технически изготовил рукописи) некто третий, предполагали и ранее. Но так ли это? Ответ нашли уже в наши дни, но об этом в свое время.

О причастности Й. Линды к подделкам говорили и совпадения текстов рукописей с его романом «Заря над язычеством». Созданный до 1816 года, то есть за несколько лет до находок, он впитал в себя многое из старинной латинской хроники В. Гаека (XVI в.), которую Й. Линда тщательно изучал. В этой же хронике черпал вдохновение и создатель КР. Не отсюда ли многие идентичные выражения в КР и в линдовой «Заре»? Кроме того, в двух местах встречаются почти текстуальные повторения строк песни о Забое (КР) в драме Линды «Ярослав из Штернберка в борьбе против татар». Немало и других подозрительных совпадений: употребление крайне редких или вообще не существующих в чешском языке слов, одинаково ошибочное толкование древних обычаев и праздников и т. п. А многочисленные русизмы в КР и романе?! По этому поводу русский славист прошлого века А. А. Кочубинский заметил, что «друг Ганки, злополучный Линда, ломаным русским языком, перебитым языком церковным — настоящее столпотворение — заставляет говорить своих богов и жрецов».

Вступив однажды на путь мистификаций, Ганка всю жизнь вынужден был спасать свою репутацию. То он утверждает, что Й. Добровский будто бы не однажды являлся к нему в музей, рассматривал рукописи и говорил об их подлинности. То, отвечая на вопросы экспертизы, признается суду, что вместе с тем же Й. Добровским подправил в некоторых местах буквы в КР, так как они якобы были очень стерты и почти не поддавались прочтению.

Проверить эти подтверждения было невозможно, поскольку свидетель, на которого ссылался Ганка, давно умер. Как нельзя было вызвать в суд Линду, Юнгмана, Свободу, Шафарика, к тому времени тоже умерших.

Все считали Ганку заботливым, усердным стражем библиотеки и рукописного отдела музея, который благодаря его заботам и стараниям обогащался новыми поступлениями. Так оно и было. Но было и другое. По существу являясь бесконтрольным его хозяином, он и там «натворил чудес», как говорит профессор В. Грубы, изучавший рукописный фонд музея. «В библиотеке музея нет ни одной рукописи, к которой Ганка не приложил бы своей руки», — свидетельствует этот чешский ученый.

В одной рукописи Ганка переделывает стихи на восьмисложные, в другой — обводит отдельные буквы зелеными или красными чернилами, в третьей — изменяет текст, вставляет слова, вписывает комментарии.

Случалось, на пустые пергаментные листы в конце какой-либо рукописи он наносил выдуманный им «старочешский текст».

Позже установили, что и в других своих стихах Ганка пользовался приемами компиляции: «сшивал из чужих частей свое целое», причем неточно указывал источники: помеченный как перевод «с русского» на самом деле был сербским оригиналом, стихи «с польского» оказывались переведенными с немецкого.

Постепенно становилось ясно, что Ганка, сильно в свое время влиявший на умы и внушавший к себе уважение, был далеко не прост и бездарен. К такому выводу пришел русский академик В. И. Ламанский, знаток памятников славянской письменности, видевший в подлогах, совершенных Ганкою, осознанные действия.

По мнению русского ученого, Ганка мало походил на фантазера, который обманывает сам себя. Его поступки вполне осознанны. Вот отчего В. И Ламанский считал себя вправе и даже нравственно обязанным «не скрывать правды, не молчать об обнаруженной и столь долго царившей в науке лжи, но утверждать прямо и решительно, что эти подчистки, подделки и подлоги принадлежат без всякого сомнения бывшему библиотекарю музея В. Ганке». Автор видел в спорных рукописных памятниках «вполне закономерное историческое явление, возникшее на раннем этапе национального возрождения и нетерпимое в пору зрелости чешского общества».

«Эти подделки и подлоги, — писал В. И. Ламанский, — были подлогом национальных, даже, можно сказать, революционных мечтаний ускорить во что бы то ни стало подъем народности» и вместе с тем «дилетантских воззрений на палеографию, археологию и филологию чешскую и даже славянскую, плодом усвоения некоторых научных приемов для целей ненаучных и даже антинаучных». Настало время сказать об этом во весь голос и «отбросить ложное понятие о патриотизме», писал В. И. Ламанский, ибо дальнейшее «непризнание вольной или вынужденной неискренности в образе действий тех, кто несет ответственность перед историей, придает ситуации комический характер и искажает смысл истории чешской образованности».

Новый виток спора о подлинности КЗР пришелся на конец 70-х — начало 80-х годов. Характер полемики начал меняться. Теперь, когда противники открытий появились и среди ученых других славянских стран, назрела необходимость трезво взглянуть на факты, освободиться из иллюзий, классическим воплощением которых были подложные рукописи. Научная очевидность, казалось, брала верх, и нашлись чешские ученые, которые решили положить конец затянувшемуся обману.

Защитникам КЗР предстояло испить горькую чашу. Надежды их на то, что КР, предоставленная собственной судьбе, сама себя отстоит, не оправдались.

Но это не снимало с повестки дня вопрос о подлинности КЗР, борьба вокруг рукописей не угасла. Напротив, временами она обострялась настолько, что принимала формы настоящего сражения — с человеческими жертвами.

Так, когда профессор гимназии А.Вашек, широко образованный филолог, опубликовал сообщение против подлинности КЗР, его обвинили чуть ли не в национальном предательстве. Пророческими в этом смысле оказались его собственные слова о том, что есть люди, которые «переносят этот спор из научной сферы на национальное и политическое поле: кто не ездит по давно наезженным удобным колеям, на того несправедливо обрушиваются, провозглашая врагом чешского народа, предателем…».

Не выдержав травли буржуазных критиков, А. Вашек скончался.

Это была еще одна, следующая жертва драмы рукописей.

Чудо химии?

Сего исследования без химии

предпринять отнюдь не возможно.

М. В. Ломоносов

Представителями нового подхода к рукописям стали в 1886 году так называемые «чешские реалисты».

Чтобы поставить окончательную точку в этой затянувшейся драме рукописей, необходимо было провести новый, более точный и обстоятельный химический анализ. Только высказывание специалистов-химиков могло сокрушить позиции защитников КЗР.

И такая химическая экспертиза состоялась. Началась она в мае 1886 года. В Комиссию вошли видные химики В. Шафарик (сын упоминавшегося ранее П. Шафарика) и А. Белогоубек, профессора университета В. Томек, Я. Гебауэр, М. Гаттала, Й. Эмлеер.

Спустя несколько месяцев, в конце года, химики представили свои выводы.

«Письмо КР очень плотно связано с пленкой (пергамента — Р. Б.) и ничем не смывается: ни водой, ни реагентами…», — заключал В. Шафарик, отмечая, что подобное прочное соединение «письма с пленкой не может сделать никакой фальсификатор, а только столетия». Исследуя заглавные буквы, он пришел к выводу, что они в некоторых местах подправлены неосторожною рукою и покрыты краской в несколько слоев. Голубая краска, самая верхняя, — старая, золото — тоже старое.

Отсюда его окончательное заключение: КР древнего происхождения.

В. Шафарик, исследовавший рукопись лишь микроскопическим способом, представил выводы на десяти страницах. А. Белогоубек изложил свои соображения на девяноста страницах. Он провел тщательное исследование пергамента, линовку КР, цвета линеек, проверил рубрикацию, просчитал все микрографы[5], которые обнаружил. Специальный раздел отвел заглавным буквам, придя к заключению, что они средневекового происхождения. Наконец, он скрупулезно описал способы, с помощью которых определял возраст чернил и реакции пергаментов различных веков на химикалии.

В конце своего исследования А. Белогоубек подытожил: «Зрело и непредвзято обдумав результаты исследования КР, я в заключение этой справки прихожу к выводу: КР с точки зрения микроскопического и микрохимического анализов, безусловно, древняя рукопись».

Столь неожиданные результаты химической экспертизы повергли противников КЗР в состояние шока. Последняя их надежда рухнула. Химики единодушны в своих выводах: рукописи древние…

И никто не придал значения одной детали в заключениях А. Белогоубека. При химическом исследовании голубой краски заглавной буквы N он установил, что это так называемая берлинская лазурь, известная лишь с 1704 года!

Положительно, рукописи вели себя словно заколдованные. Всякий раз, когда думалось, разгадка тайны близка, возникали новые обстоятельства, казалось бы, говорящие в пользу их подлинности.

На какое-то время страсти вокруг КЗР приутихли. Защитники рукописей торжествовали, противники пребывали в растерянности. Выйти из этого состояния помогло новое открытие, неопровержимо подтверждающее, что ЗР — подделка.

В 1899 году на одном из листков этой рукописи обнаружили криптограмму[6] Ганки, ранее не замеченную. Значит, сотворивший памятник и выдавший его за древний как бы специально оставил свою подпись на нем: «V. Hanka fecit», то есть — «В. Ганка сделал».

Все, кто хотел доказать подложность рукописи, тотчас уверовали в эту криптограмму, хотя для того, чтобы прочитать ее, требовалась немалая фантазия. Но известно, загадка будит воображение и часто в таких случаях желаемое выдают за действительное.

Впрочем, то, что Ганка рискнул оставить свой след в тексте рукописи, отвечало его тщеславному характеру. Не потому ли он не мог расстаться и с самими рукописями и, скажем, уничтожить их, чтобы тем самым окончательно замести след? Нет, ему искренне было жаль утратить созданные им шедевры, лишиться возможности ежедневно любоваться творениями своих рук. Ведь, в сущности, ничего иного он так и не создал. Он оставался всего лишь мистификатором, но мистификатором гениальным, если только эти слова могут быть поставлены рядом.

Итак, наконец, было найдено доказательство — и какое — признание самого автора! — что ЗР изготовил Ганка. А это значило, что и КР — дело его рук.

Химическая экспертиза была забыта. В книгах по истории литературы, в учебниках и словарях стали ссылаться на криптограмму как на неопровержимое доказательство подделки, причем в пылу разоблачения, случалось, переносили это доказательство с ЗР на КР.

Отныне слова «В. Ганка сделал» значили больше, чем все предыдущие аргументы противников подлинности КЗР.

Что оставалось защитникам рукописей? Во всяком случае, так просто сдаваться они не собирались. Им требовалось лишь время, чтобы оправиться от удара. И когда майор М. Жункович, этот, как его характеризуют, «ура-патриот», выпустил в 1911 году «исследование», где приводил новые доказательства подлинности КР, бой вокруг рукописи вспыхнул вновь.

Газета «Чешское слово» ввела на своих страницах специальную рубрику «Спор о рукописях», выступая в защиту КЗР. Ее поддержала газета «Нашинец» — рупор христианских социалистов. Против этих газет выступил орган младочехов «Народни листы».

Захваченный спором, профессор Я. Пич задумал одним ударом восстановить доброе мнение о КЗР. Для этого он решил провести новую химическую экспертизу, памятуя, что уже однажды химики авторитетно высказались в поддержку рукописей. Причем экспертизу он надумал осуществить не на родине, а в Париже и Милане, так сказать, на нейтральной почве и руками беспристрастных авторитетов. Вернувшись из-за границы, Я. Пич опубликовал в газете «Народни политика» данные новой химической экспертизы, будто бы подтвердившей подлинность рукописей.

Словно ответные выстрелы, прозвучали выступления журнала «Час» и газеты «Народни листы». В одной из статей Я. Пич подвергся оскорблениям, научная ценность его собственных работ была поставлена под сомнение.

На другой день после появления роковой статьи профессор Я. Пич покончил жизнь самоубийством.

В третий раз рукописи послужили причиной гибели человека.

Пять дней спустя все крупные пражские газеты опубликовали «манифест», написанный от имени группы специалистов — университетских профессоров и работников Национального музея. В этом «манифесте» категорически утверждалось, что рукописи являются, безусловно, поддельными. Однако ситуацию это не разрядило и мало что дало для обуздания страстей.

Так, склоняясь то в одну, то в другую сторону, подобно маятнику, переходила инициатива от защитников рукописей к их противникам и наоборот.

Суеверным — они хорошо помнили, как кончили Ганка, Вашек, Пич, — могло показаться, что иметь дело с рукописями опасно для жизни. Тем не менее борьба продолжалась. И только мировая война внесла вынужденную паузу и охладила пыл сторон.

Надо, однако, заметить, что еще перед самой войной были опубликованы результаты палеографического исследования рукописей, предпринятого профессором Г.Фридрихом. Его вывод: обе рукописи писаны различным почерком и разными чернилами, но, несомненно, могут быть приписаны одному лицу по характеру выполнения целого ряда букв, начертание которых противоречит средневековой манере письма.

Но главное, на что обратил он впервые внимание, — это две страницы двух других старинных рукописей, найденных Ганкой вместе с КР, подлинность которых никем не оспаривалась. Эти рукописи хранились в Национальном музее в папке с надписью «К материалам КР». На обоих листах почерком Ганки, зелеными чернилами — такими же, какими написана ЗР и выполнены некоторые завитки на КР, значилось: «Найдено при Краледворской рукописи в 1817 году».

Свой анализ профессор Г.Фридрих заключил следующим выводом: с помощью нового химического исследования надо «установить тождественность чернил, которыми написана указанная выше подпись Ганки, с чернилами его украшений на заглавных буквах и с чернилами, которыми написана ЗР. Тогда бы, разумеется, окончательно прекратились попытки защищать подлинность рукописей — попытки, которые нельзя назвать иным словом, как напрасной и пустой тратой времени и сил».

Приблизительно в то же время, в 1913 году, Чешская академия решила к столетию открытия КЗР выпустить их точное факсимильное издание. Для проведения объективного фотографического исследования пригласили противника КЗР профессора Пражского университета В. Войтеха. Однако его работу прервала война. Лишь после ее окончания были опубликованы результаты. И снова публику, да и самого ученого ждал сюрприз.

Из досье по делу о рукописях. В. Войтех: «Всего было проведено более 400 исследований. Они были направлены на выявление различных разур* (*Разура — подчистка в рукописном тексте), главным образом в КР, и на обнаружение какого-либо старого письма, возможно, соскобленного, на основании чего можно было бы судить о возрасте ЗР. Кроме того, меня чрезвычайно занимало то таинственное место, на котором должна была быть криптограмма „В. Ганка сделал“ <…>.

Результаты моего фотографического исследования кратко можно представить следующим образом:

1. ЗР не является палимпсестом (т. е. рукописью подчищенной и вновь написанной), и нигде, даже на полях, нет другого письма, которое относилось бы к более новому времени.

2. Криптограмма „В.Ганка сделал“ — это решительно не то, что в ней усматривалось. Это загадочная мазня, состоящая из нескольких слоев краски разного состава, так что она не поддается разгадке.

3. Доказательство о полосках, связанных с КР, теряет силу. (Об этом речь пойдет позже. — Р.Б.)

4. Подтверждена чрезвычайная надежность предыдущих исследований, проведенных Кордою, Белогоубеком, Стокласом, Шафариком…

5. Не были обнаружены никакие признаки, которые свидетельствовали бы о том, что КЗР — это современная подделка».

На этом, однако, профессор В.Войтех не успокоился, он продолжал исследования вплоть до 1940 года, безуспешно пытаясь создать чернила, которые «давали бы письмо, внешне и с химической точки зрения проявляющее себя как старое», то есть «ржавое». Кроме того, он старался установить, можно ли старение красочного слоя текста ускорить каким-либо химическим или физическим способом.

И вновь заключение: «КЗР не могли быть изготовлены в новое время, это не современные подделки…».

По мнению В.Войтеха, в начале XIX века в Чехии не было никого, кто смог бы изготовить КЗР. «Как можно предполагать, — писал он, — что тогдашняя химическая наука имела столь точные знания о чернилах, их составе и их коллоидных свойствах? Как мог все это сделать один Ганка, который не имел химических знаний? Создать КЗР в 1817 году — это было бы чудом химии, а в чудеса наука не верит».

Когда профессор В.Войтех писал эти строки, ему и в голову не приходила мысль, что мог быть некто, кто помог выполнить технологическую часть работы по изготовлению поддельных рукописей. Иначе говоря, существовал, возможно, помощник или, вернее, соучастник, о котором пока что ничего не известно, но который обладал необыкновенными для того времени познаниями в области химии.

Тем не менее в тот момент вопрос о новой химической экспертизе, к чему еще недавно призывал профессор Г.Фридрих, казался отпавшим. Когда в 1967 году в Пражской социалистической академии начали читать курс лекций о КЗР в связи со 150-летием их открытия, с докладами выступили литературовед, палеограф, историк, лингвист, однако химик отсутствовал…

Здесь, как говорится в театральных ремарках, действие переносится в наши дни.

Мирослав Иванов приступает к поиску

Загадха будит творческую мысль.

Стефан Цвейг

Гостиная в помещении Союза чешских писателей. Мой собеседник Мирослав Иванов — известный чешский литератор, автор более двадцати книг — выглядит довольно молодо. Да он и на самом деле не стар — ему немногим больше пятидесяти.

— Чем привлекает вас историческая тема?

— Разысканиями в архивах, возможностью открытий. Писатель-документалист должен обладать талантом искателя и следопыта, но и терпением, чтобы найти ту ариаднову нить, которая приведет его к открытию. Необходимы ему и знания, и способность увидеть проблему как бы сквозь новую призму, под иным, непривычным углом зрения, как это произошло с моей гипотезой о КЗР.

Впрочем, замечает он, когда однажды решил заняться разгадкой тайны КЗР, то не предполагал, что его ожидает. Он понятия не имел, сколько людей пытались проникнуть в эту загадку. Если бы заранее знал, что библиотека по КЗР насчитывает более тысячи работ, которые ему предстояло все до одной изучить, как говорится, еще подумал бы. А если было бы известно, что полный библиографический список содержит пять тысяч названий книг, статей, полемических заметок и сообщений, то, можно сказать наверняка, не отважился бы вступить в многолетний спор.

— Но в тогдашнем моем неведении, — продолжал М. Иванов, — было, по-видимому, определенное преимущество — я не задумывался о трудностях, а желал одного: с помощью новейших методов разрешить наконец затянувшуюся историю с рукописями.

— Скажите, что пробудило в вас интерес к проблеме КЗР?

— Любая неправда вызывает у меня протест. Вот я и решил установить истину, показать, что так называемая pia fraus (святая ложь), пусть даже ради возвышенных идеалов, не может служить оправданием для их достижения.

Из досье по делу о рукописях Зд. Неедлы: «В нашей национальной жизни было и есть много легенд, как и у многих, особенно угнетенных народов, что вполне объяснимо. У нас не было ничего, в чем мы нуждались, и этот недостаток мы заменили легендой. Мы просто сказали, что у нас все есть, и так как мы, собственно, нисколько не жили истинной реальностью, а скорее лишь иллюзиями и фантазиями, этого нам было, по крайней мере на первых порах, достаточно. Так, мы сказали, что рукописи являются древнейшими документами славянской культуры в Чехии, что Пухмайер[7] равен Гете, Клицпера[8] — Шекспиру и т. д. Что из того, что это не было правдой? Пока мы это говорили сами себе, все сходило с рук. Но как только захотели подышать свежим европейским воздухом и стать европейским народом в действительности, по крайней мере в области культуры, все было как в сказке: рукописей не стало, нашего Гете не стало, Шекспир тоже исчез, и нагая действительность стояла перед нами. И лишь тогда начался реальный труд, лишь тогда возникла наша настоящая культура, которая делала нас действительным народом не только в собственных глазах, но и в глазах иных народов».

О самих рукописях Мирослав Иванов впервые подробно узнал из учебника «Краткая история чехословацкой литературы», который студенты сокращенно называли по фамилиям его авторов: Котрч-Коталик. В нем был целый раздел «Рукописи КЗР», где излагались история их открытия, мотивы, побудившие изготовить фальшивые шедевры, перипетии многолетнего спора вокруг них. Хотя авторы учебника и не сомневались в том, что рукописи подделаны, все же чего-то недоставало в их аргументации, не хватало последнего научно обоснованного вывода.

К тому же необходимо было объяснить противоречие между заключением палеографов, историков, лингвистов, литературоведов, с одной стороны, и химиков — с другой. Пока такое противоречие существовало, проблему КЗР решенной считать нельзя. Вот М. Иванов и решил раскрыть технологию создания КЗР.

Подобно многим, Мирослав Иванов не сомневался, что Ганка и Линда — авторы поэтического текста рукописей. Не было у него сомнений и в том, что им помогал кто-то третий, разработавший технологию исполнения подделок. Но третьего этого предстояло найти.

Некто третий

Каждого к ответу!

Кто спит — разбудите.

Чтобы никто не посмел улизнуть.

Уолт Уитмен

Итак, выдвинута гипотеза о том, что в изготовлении рукописей участвовал кто-то третий. Что ж, вполне возможно. Но как это доказать, как найти этого таинственного соучастника?

Казалось, за долгое время, пока длился спор о рукописях, установили всех участников драмы, всех, кто так или иначе мог оказаться причастным к подделкам, и тщетно было надеяться на то, что, как говорят юристы, доследование даст новые результаты.

Тем не менее, когда его провели, выявились новые обстоятельства. Никто ранее не проверил, например, запись в церковной книге о бракосочетании Ганки, которое состоялось в феврале 1822 года. Довольствовались тем, что сообщил сам Ганка своему биографу. По его словам, у него на свадьбе свидетелями были двое — известный нам Й. Добровский и приятель Ф. Горчичка.

Мирослав Иванов решил сам заглянуть в церковную книгу. И обнаружил нечто неожиданное. Имя Добровского там отсутствовало. Вместо него стояла другая фамилия — Иоганн Миних. Это был печатник, работавший с будущим тестем Ганки в типографии. Находилась она в том же доме, где снимали квартиру Ганка и Линда. Важное открытие! Утаенный печатник!

Нетрудно предположить, что он являлся одним из тех, кто поставлял необходимые краски, растворы и кислоты, а возможно, и помог изготовить «средневековый» переплет или его остатки.

Однако главное внимание следовало обратить на другого свидетеля на свадьбе Ганки — его друга Франтишека Горчичку.

Кем он был? И если принимал участие в изготовлении рукописей, то какое?

Найти ответ на первый вопрос особого труда не составляло.

Франтишек Горчичка был художником и первым автором иллюстраций к КР и ко всем остальным находкам. Всего на темы рукописей он создал 49 миниатюр.

Но чтобы узнать о его жизни какие-нибудь подробности, пришлось немало потрудиться. Лишь спустя некоторое время об этом загадочном художнике кое-что стало известно. Окончил пражскую Академию живописи, получил первую премию на выпускных экзаменах, был удостоен серебряной медали Общества патриотических друзей искусства. Женился на дочери известного историка Франтишека Пельцля. Патриотизм тестя, несомненно, повлиял на Горчичку, привел его в среду молодых пражан, среди которых оказался и Ганка.

С 1808 года Ф.Горчичка — инспектор картинной галереи графа Рудольфа Коллоредо-Мансфельда. Одно из помещений дворца, где находится галерея, художник отвел для работ по изготовлению живописных копий.

В картинной галерее друг Ганки трудился более двадцати лет. Ему здесь хорошо работалось, он изучал полотна старых мастеров, реставрировал средневековые шедевры, пытался раскрыть состав старых красок, секрет так называемой энкаустики, или восковой живописи.

Однажды, в 1817 году, Горчичка (ему тогда было около сорока лет) по просьбе брата своего хозяина — Иеронима Коллоредо-Мансфельда — прибыл в замок Зелена Гора, чтобы отреставрировать некоторые картины.

Много лет спустя, в преклонном возрасте, Горчичка поведал своему другу, священнику и археологу-любителю Крольмусу, что во время реставрации картин тамошний священник Бубель раскрыл ему один секрет: таинственную рукопись (то есть ЗР), анонимно присланную в Национальный музей, нашел здесь, в Зелена Горе, Йозеф Коварж в 1817 году. Крольмус записал то, что слышал от Горчички, в свою тетрадь (что-то вроде дневника) якобы «по желанию самого Горчички, который на склоне лет хотел таким способом оставить потомкам память о своей тайне». Было это в 1850 году.

Прошло восемь лет, и начался суд между Ганкой и газетой «Богемский вестник». Ганка стремился снять с себя подозрения в изготовлении ЗР и КР. Священник Крольмус написал ему о записи воспоминаний Горчички. Поскольку Горчичка незадолго до того — в 1856 году — умер, Крольмус предложил Ганке прислать эту запись и тем самым подтвердить непричастность его к подделке ЗР.

Что же предпринимает Ганка? Упорно молчит, делая вид, что не нуждается в подобной помощи. На самом деле его охватывает паника. Ведь он доказывает, будто не имеет ни малейшего отношения к ЗР. Бедняга Крольмус, не ведающий, что Горчичка был другом Ганки, думает: исповедь художника поможет Ганке. Но Крольмус не догадывается, что упоминание о Горчичке способно навлечь лишь новые, более серьезные подозрения на Ганку. Еще бы, ведь в то время, когда была обнаружена ЗР, в замке находился друг Ганки — художник-реставратор! Эта ниточка может привести к полному разоблачению. Нет, лучше промолчать, не отвечать.

И Ганка молчит. Он молчит и тогда, когда чуть позже профессор В. Томек предлагает ему использовать на процессе запись Крольмуса с признанием Горчички. Но любое упоминание о нем тревожит Ганку, его охватывает страх.

Чего, собственно, опасался Ганка?

Задумав сфабриковать несколько поддельных рукописей, друзья — Ганка, Линда и Горчичка — решили славу «открытий» поделить так, чтобы каждому досталось свое. На долю Горчички — слава от рукописи, обнаруженной в замке Зелена Гора.

Но произошло непредвиденное. Подброшенную в замок рукопись случайно находит Коварж, опередив Горчичку и спутав весь сценарий. Скрыв досаду, Горчичка волей-неволей вынужден молчать.

Тем временем известность его друга Ганки растет с каждым днем, он пожинает плоды славы от находки КР.

Что говорить, обидно наблюдать со стороны за чужим успехом. Не может компенсировать неудачу и работа по иллюстрированию рукописей, к которым Ганка привлекает неудачника Горчичку.

Между тем постепенно меняется и отношение Ганки к Горчичке: чем известнее он становится, тем больше избегает своего обделенного друга.

Тот, верный слову чести, хранит тайну многие годы. Лишь в старости в нем заговорило неудовлетворенное тщеславие, и он частично раскрыл тайну Крольмусу. Возможно, Ганка ничего и не знал, пока этот доброхот не заявил о себе и имеющемся у него признании Горчички.

Выходит, что Горчичка отнюдь не был простым свидетелем на свадьбе Ганки. Больше того, удалось установить некоторые моменты биографии художника-реставратора — свидетельства его участия в подделках.

Как реставратор картин (у графа их было около двух тысяч) Горчичка изучал технику и технологию старых мастеров, исследовал воздействие времени на средневековую живопись. Он посещал лекции по химии в техническом училище, хотя это и не входило в круг его обязанностей. Пытался и сам создать краски, о чем известно из его неопубликованных записей. Ходили даже слухи (еще при жизни), что он будто бы перекупил у одного голландского художника кое-какие секреты, которыми пользовались Рубенс и представители его школы.

Сам же он признавал, что в 1817 году якобы открыл тайну загадочного энкаустического метода, с помощью которого в старину писали картины. Прямой связи с созданием КЗР эта живопись не имела, но, несомненно, изучая ее, Горчичка проводил химические опыты, исследовал составы красок. И подобно средневековому алхимику, колдовавшему над ретортами и тиглем, в мечтах превращая металл в золото и отыскивая философский камень, он смешивал различные растворы и составы, стремясь постичь секреты технологии старых мастеров. При этом ему удалось создать новые краски или раскрыть состав старых. «В своем многостороннем стремлении найти утраченную греческую энкаустику, — писал он, — я не оставался бездеятельным». История химии и живописной практики ему весьма пригодилась. После многих попыток он был наконец вознагражден. «В одном старом произведении, хранящемся в известном собрании, я нашел рецепт по изготовлению энкаустики», — сообщал он, добавляя, что это была запись одного из византийских художников IX века. Находка, что и говорить, счастливая, если помнить, сколь тщетны были все попытки раскрыть секрет древней энкаустики. Может быть, так оно и было, хотя не исключено, что и в этом случае склонный к мистификациям художник выдавал желаемое за сущее. А возможно, ему был известен труд француза Кейлюса и сделанный им в свое время доклад в Академии живописи «Заметки о живописи энкаустикой» — четыре рецепта с применением восковых красок. Тогда же появилась брошюра «История и секрет воскового письма», и некоторые художники, в частности Жозеф Мари Вьен, в середине XVIII столетия пытались применить новые технологические принципы на практике. Позже, в XIX веке, стало ясно, что открытая Кейлюсом якобы новая техника письма, его «фантастические рецепты» непригодны и не имеют никакого отношения к энкаустике.

И еще один факт. В музее под опекой Ганки, как мы знаем, находились многие средневековые рукописи, украшенные миниатюрами. На этих старинных рисунках позже обнаружили поддельные подписи якобы старых чешских художников. Этим фальсификатор хотел показать, что у чехов в те отдаленные времена были свои выдающиеся мастера.

Наиболее убедительной уликой послужила фальшивая надпись на миниатюре в подлинной рукописи «Laus, Maria»: на ленте, которую держит ангел, по законам средневековой иконографии должно быть написано «Ave, Maria». Вместо этих слов вписано вымышленное имя художника «Сбиск из Тротины».

Впоследствии Горчичка открыто заявлял, что ему приходилось реставрировать работы Сбиска из Тротины, написанные на досках. Но умалчивал о книжных миниатюрах. Этим, сам того не желая, он косвенно подтверждал, что имел отношение к фальшивым вписываниям в музейные рукописи, охрана которых была доверена Ганке — его «доброму и искреннему приятелю».

Но, может быть, Ганка вообще не имел отношения к подделкам Горчички? Напротив, все указывает на их общие интересы. Подтверждением того, что Ганка имел отношение к подделкам друга, служит имя мнимого художника Сбиска из Тротины. На самом деле Тротина — это название ручья и деревни неподалеку от места рождения Ганки. К этому можно добавить известный теперь факт: в костеле замка Зелена Гора Горчичка реставрировал потолочную роспись XVII века, изображавшую воеводу Ярослава (в наши дни с помощью ультрафиолетовых лучей под росписью обнаружили инициалы Ф.Г. — Франтишек Горчичка). Напрашивается вопрос: не подсказал ли героический образ Ярослава тему соответствующей песни в КР?

Выводе ясен: имя некоего третьего лица, обеспечившего технологическую сторону поддельных памятников, расшифровывается как Франтишек Горчичка.

Экспертиза началась

Ура позитивным наукам!

Да здравствуют точные опыты!

Уолт Уитмен

Криминалисты считают, что не может быть безупречно совершенного злодеяния. Преступник непременно допускает ту или иную, большую или меньшую ошибку. Вспомним пушкинские слова о том, что «счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока».

Мирослав Иванов не сомневался, что Ганка не мог один сотворить «химическое чудо». Однако если предположить, что соавтором выступил Горчичка — реставратор, химик и знаток старинных рецептов красок, то «чудо» вполне могло произойти. Но несомненно и то, что этот «маг и чародей» не мог в чем-то не ошибиться. Такая уверенность и побудила начать новые исследования КЗР.

Сознавал ли М. Иванов всю сложность задуманного? Возможно, его поддерживала вера в современные методы и достижения науки. Кроме того, к работе по исследованию рукописей привлекли профессионалов-криминалистов — подполковника Доброслава Срнеца и майора Индржиха Ситту. Им предоставили оборудование Института криминалистики, где и проводилась экспертиза. Помимо них и самого Мирослава Иванова, в группу вошли еще двое: Иржи Йозефик, художник-реставратор (специалист такого рода никогда ранее не участвовал в исследованиях КЗР) и д-р Ярослав Шонка, переводчик с греческого и латинского, привлеченный потому, что считал рукописи подлинными памятниками. «Доктор Шонка стал, как говорили в старину, адвокатом дьявола, — шутит по его поводу Мирослав. И продолжает: — Работали все мы вечерами, после основной службы. Замечу, что никогда еще в Европе не проводились подобные исследования».

Начали с наиболее легкого — ЛПКВ.

Ранее было установлено, что текст ЛПКВ представляет собой двойное письмо: сверху буквы написаны светло-зеленой краской, снизу — темно-зеленой с коричневым. В свое время это объясняли тем, что Линда обвел нечеткие буквы какими-то чернилами.

Теперь же сразу стало ясно: весь текст песни написан двойными линиями — первоначальный текст потом обводили. Одна линия написана оливково-коричневой краской, другая — светло-зеленой. Подлинный шрифт оливково-коричневый, а повторный — светло-зеленый. Причем выяснилось, что Линда обвел весь текст, а не только нечеткие буквы. И сделал это не чернилами, а зеленым раствором или суспензией, в состав которой входила медь и которая была светлее, чем оливково-коричневый подлинный текст! «Если бы он вправду стремился лишь сделать более четкими отдельные буквы, то воспользовался бы обычными чернилами», — замечает Мирослав. Значит, обвели подлинный текст не потому, что он был неудобочитаем. Для чего достаточно четкий основной текст был обведен более светлой суспензией с медью, которую надо было изготовлять специально? Ради большей четкости? Нет, этот довод отпадал. Скорее всего объяснить это можно так: Линда, живший вместе с Ганкой, знал от него, что некоторые средневековые чернила имеют позеленевший вид. Поэтому кто-то изготовил для него раствор или суспензию с медью, которой Линда обвел текст, чтобы придать ему более древний вид.

Получалось, что Белогоубек ошибся и неправильно установил порядок красок. Но ошибочна и более ранняя экспертиза 1858 года. Хотя вывод о том, что под сегодняшним текстом ЛПКВ есть текст XV века (тогда как сама рукопись должна датироваться XIII веком), мог бы служить основанием объявить памятник фальшивкой.

— В первый же вечер, — продолжает свой рассказ Мирослав Иванов, — мы установили, что стихотворный текст на обеих сторонах, — то есть текст ЛПКВ и стихотворения «Олень», написанного на другой стороне пергамента, — нанесен не составом из смеси железного купороса с отваром так называемого чернильного орешка, каким обычно пользовались в древности, а какой-то суспензией, скорее всего из сажи и камеди. Вместе с тем под обоими стихотворениями — ЛПКВ и «Олень» — четко проявился какой-то текст, штрихи которого местами не совпадали со штрихами письма обоих стихов. И последнее — самое важное, что обнаружили химики: нижний текст, то есть ранний, подлинный, был написан чернилами из смеси железного купороса с отваром чернильного орешка.

А далее выяснилось главное: под ЛПКВ на первой странице и под «Оленем» на второй есть иной текст, не имеющий ничего общего с тем, что сегодня написано на верхнем… Что же это за текст?

Палеографическое исследование установило, что это — латинское письмо, относящееся приблизительно к концу XIII — началу XIV века.

Оппонент доктор Шонка не видел в этом ничего страшного. Этот латинский текст еще не является доказательством фальсификации, убежденно твердил он. Что если было так: средневековый переписчик стер латинский текст и на освободившемся месте на одной стороне пергамента написал ЛПКВ, а на другой «Оленя» — стихотворение, которое тогда уже существовало. И все это произошло самое позднее в начале XIV столетия.

Поначалу аргументы «адвоката дьявола» могли показаться убедительными. Однако его доводы нетрудно было опровергнуть.

Каким образом?

Приведу ход рассуждений Мирослава Иванова. Важно, во-первых, отметить, говорит он, что когда-то на использованном пергаменте было три столбца текста: А, В, С, причем столбцы А и С кто-то отрезал, так что от них остались лишь края с одной или двумя буквами. В столбец В позднее был вписан «Олень» с другой стороны пергамента ЛПКВ. Во-вторых, первоначальный латинский текст был написан чернилами из смеси железного купороса с отваром чернильного орешка, верхний — скорее всего суспензией из сажи и камеди. Это важно, поскольку при определенных химических реакциях нижний текст проявляется, верхний — ни в коем случае.

Позднее, когда латинский текст был выявлен на обеих сторонах пергамента, стало очевидным, что отрезанные остатки левых и правых столбцов А и С — это всего лишь полоски в несколько миллиметров с одной или двумя буквами, аналогичными в верхнем и нижнем текстах.

Из этого вытекает, что второй, верхний текст в столбце В был фальсифицирован.

По всей видимости, поступали следующим образом: брали подходящий средневековый пергамент с тремя столбцами латинского текста на каждой стороне. Столбцы А и С отрезали так, чтобы остались узкие полоски с остатками букв, которые, однако, не имели смысла. Поскольку они содержали всего лишь одну или две буквы, нельзя было узнать, что это латинский текст, и их не стали уничтожать целиком. Сделали так лишь в столбце В, где нужно было место для вписывания текста. Однако края А и С сохранили у памятника умышленно, чтобы создать впечатление, будто речь идет об остатке большого сборника старочешской поэзии. Для того, чтобы подлинный латинский текст в остатках столбцов А и С имел ту же окраску, что и в новом столбце В, его обвели суспензией из сажи и камеди. Теперь все стало одного цвета.

В этом и состояла главная ошибка мистификатора.

При исследованиях обеих сторон пергамента в столбце В всегда проступал подлинный латинский текст, тогда как в остатках обрезанных столбцов, где была лишь обведена суспензией первоначальная латынь, проступали те же буквы того же текста. Если бы произведение было подлинно, писец устранил бы письмо со всех трех столбцов, а потом написал бы новый текст.

Неопровержимой уликой, таким образом, стало то, что остатки латинского текста на обрезанных полосках обвели суспензией — той же самой, что и текст в столбце В. Однако старые чернила из железного купороса и отвара чернильного орешка при исследовании реагировали иначе, чем суспензия из сажи и камеди.

В этом и заключался просчет. Если бы текст столбцов А и С обрезали полностью, уличить автора подделки было бы значительно труднее. Желание обеспечить впечатление подлинности своего творения подвело мистификатора, а точнее — мистификаторов.

С ЛПКВ все стало ясно — это, безусловно, подделка. Но удастся ли обнаружить какую-либо оплошность «изготовителя» ЗР и КР?

Прежде всего решили исследовать в тексте ЗР загадочную криптограмму «В. Ганка сделал» («V. Hanka fecit»). Художник-реставратор Йозефик принялся за дело. Довольно быстро он установил, что криптограмма состоит из двух слоев красной краски — оранжевокрасной (сурик) и киновари. Каждой краской написано что-то иное. Йозефик нарисовал то, что написано суриком, затем текст, сделанный киноварью. Когда этот текст сфотографировали и показали специалистам — лингвистам, археологам, палеографам, — они единодушно признали: похоже на готический шрифт, в котором угадываются три буквы mus (латинское окончание глагола первого лица множественного числа). Значит, предполагаемая криптограмма «V.Hanka fecit» — остаток латинской готической надписи.

Затем пришли к выводу, что оранжево-красная краска (сурик) не имеет с текстом ЗР ничего общего, возможно, она была на пергаменте задолго до того, как был написан текст ЗР. Поскольку обнаружили трещины с проникшим в них зеленым веществом, которым написан текст ЗР, возникло предположение: когда-то на пергаменте был средневековый текст. Заглавные его буквы были украшены суриком (во всех инициалах нашли его остатки). Что если фальсификатор устранил подлинную запись, но сохранил старые заглавные буквы, включив их в текст ЗР?

Что ж, может, так оно и было. Но тогда нетрудно представить, какую сложную работу проделал тот, кто изготовил рукопись, — написать новый текст таким образом, чтобы заглавные буквы старого подлинного текста оказались на определенном месте. Если же принять эту гипотезу, То как конкретно объяснить ее?

— Мне пришла в голову мысль, — разъясняет Мирослав Иванов, — просчитать количество строк на каждой стороне страницы, где имелись заглавные буквы. И тут я обнаружил, что они иногда стоят не на том месте, где должны бы: чтобы «подогнать» их к тексту, создатель его был вынужден подчас «растягивать» шрифт, иногда «теснить» его, в некоторых случаях даже писать какую-либо букву сверху строки. Случается, в начале строки буквы тесно лепятся одна к другой, затем следует растянутый конец этой же строки, буквы пишутся за линией, ограничивающей текст. Так или иначе, цель достигается — используется старая заглавная буква.

Наиболее интересен в этом отношении инициал Д. С него начиналась строчка с непонятным сплетением линий, образующих так называемую криптограмму. Создатель рукописи мог бы легко устранить заглавную Д. Тем более что она не имела ничего общего с текстом. Однако он этого не сделал. Почему?

Убрав Д, автор нарушил бы ритмику текста, так как там, где была эта буква и следующая за ней «криптограмма», образовалось бы пустое место. Нет, решает автор ЗР и оставляет Д и «криптограмму», что еще больше придает рукописи вид таинственности, а значит, и древности.

Подтвердить эту гипотезу можно было лишь с помощью рентгеновского анализа. Его провели и обнаружили, что перед всеми заглавными буквами что-то было написано зеленым веществом, которым выполнен шрифт ЗР. В некоторых случаях, как установили, просто переписывали первоначальную букву на другую.

Рентгенограммы показали, что всюду, где в ЗР стоят заглавные буквы, когда-то были буквы первоначального текста. Теперь на их месте разместили инициалы, выписанные киноварью. При увеличении рентгенограмм выяснили также, что из-под букв, сделанных киноварью, проступают штрихи оранжево-красной краски (сурика). Палеографы по поводу этих «штрихов» вынесли единодушное суждение: это остатки каллиграфического письма готического алфавита, так называемая textualis formata, использовавшаяся в XIII веке. Таким образом, абсолютно исключалось, что ЗР написана в X веке.

Но мы знаем, что ЗР выдавали за памятник X–XI веков. Однако текст, написанный суриком, относится к XIII веку. Иначе говоря, создатель ЗР написал текст, претендующий на древность, на пергаменте с устраненным готическим письмом XIII века, оставив лишь заглавные буквы А, С, V, D.

— Выходит, ЗР — одна из самых тонких и продуманных подделок в мировой литературе, — убежденно произносит Мирослав Иванов и не спеша складывает в папку рисунки и схемы, которые показывал мне во время рассказа.

— А как же с таинственной «криптограммой», где обнаружили остатки трех латинских букв mus? — спрашиваю я. — Удалось ли решить и эту загадку?

— В конце концов нашли ответ и на это. Тщательно изучая рентгенограммы с остатками штрихов (то есть удаленных букв), Йозефик увидел, что ранее здесь была буква р и, вероятно, l.

В свою очередь, д-р Шонка предположил, что, возможно, была еще и буква s. Вот уже поистине «ум хорошо, а два лучше!» Ну, конечно, ранее на этом месте было слово «Psalmus» — «Псалом» в переводе с латинского.

А дальше помог, можно сказать, случай.

Дома, поздно вечером, д-р Шонка принялся листать Библию. И вдруг обнаружил в одном месте Псалтыри череду заглавных букв, которые всегда означают начало нового псалма — D, С, V, D. Когда на другой день он рассказал об этом, Й.Йозефик тут же вспомнил, что при исследовании инициала А у него создалось впечатление, будто когда-то на его месте была другая буква «с брюшком» (в том, что С, V, D подлинные, сомнения никогда не возникало). Дальше не составляло труда определить, что под сегодняшним А раньше была D, как в Библии.

Одновременно обнаружили следы первоначального графления и — что очень важно — остатки клея под зеленым шрифтом ЗР. Это означало, что текст ЗР нанесли на пергамент после его изъятия из переплета книги, куда он был когда-то вплетен. Другими словами, листы Псалтыри XIII века были использованы при переплетении какой-то книги, а потом, вынув их оттуда, мистификатор «обработал» пергамент.

— Нет сомнения, что сделать это мог только тот, кто знает технологическую сторону дела — то есть Франтишек Горчичка, близкий друг Ганки, — заключил М. Иванов.

Из досье по делу о рукописях. Протокол исследования ЗР:

«1. Первоначально на пергаменте сегодняшней ЗР была в XIII веке написана Псалтырь, к ней же относятся и заглавные буквы и маюскулы[9].

2. Когда Псалтырью перестали пользоваться, пергамент, на котором она была написана, использовали для переплета другой книги.

3. После того, как этот пергамент вынули из переплета и очистили, с него устранили письмо, сделанное чернилами. Для снятия взяли, вероятнее всего, слабую кислоту, которой, однако, связующее вещество букв, сделанных суриком, не поддавалось, а потому возникла необходимость либо использовать эти буквы, либо дополнительно их соскрести. Промыв пергамент, его обрезали с одной стороны. В таком виде он сохранился до нынешнего времени.

4. Текст ЗР был написан письмом (шрифтом, имитирующим еще более древнее письмо, нежели устраненное) поверх почти незаметных остатков подлинного текста Псалтыри, сделанного чернилами. Текст наносился либо на те же строки с использованием неустраненных заглавных букв и маюскул, либо путем ретуширования их подлинного вида. Иногда старая буква менялась на новую. Ретушь сделана киноварью.

5. Сохранившийся пергамент с текстом ЗР не является памятником того века, к которому мистификатор стремился его отнести».

Неопровержимые улики

— Это палимпсест, — вскричал

Вурст, схватывая пергамент и

поднося его близко к глазам. — Боже мой,

это не простой пергамент.

Вениамин Каверин

В один из дней моего пребывания в Праге я отправился в Национальный музей. Нынешнее его здание находится на Вацлавской площади.

— Сегодня наш музей — одно из крупнейших хранилищ страны. Широко представлены здесь и старопечатные чешские книги начиная с 1501 года. В главном книгохранилище, занимающем четыре этажа, около миллиона томов. Богатый отдел русской книги прошлого века, периодики — музей получал все научные журналы из славянских земель, — рассказывает мой собеседник д-р Ярослав Врхотка, заместитель директора музея и директор библиотеки. — Особо следует выделить десять тысяч инкунабул, — продолжает он, — это наша гордость. Но вас, как я понял, интересует нечто конкретное. Что ж, прошу, идемте.

По длинным коридорам и лестницам проходим из одного помещения в другое, минуем несколько дверей, пока, наконец, не оказываемся перед обитой железом дверью под номером 86. Внутри стеллажи (успеваю заметить редчайшие издания — эльзевировские — сочинений Яна Амоса Коменского), аппарат для поддержания постоянной температуры, в углу большой сейф.

— Хранилище, где мы находимся, расположено под землей, — поясняет мой провожатый, снимая с сейфа печати и торжественно извлекая небольшую шкатулку. — В этом сейфе хранятся особо ценные раритеты. А вот и то, что вас интересует.

Шкатулка кофейного цвета, по краям крышки — сверху и снизу — по три лепестка, тисненных золотом; между ними, по центру, тоже золотом буквы. «КР» — то есть Краледворская Рукопись. Шкатулка недавнего происхождения — 1975 года. Щелкает замок, и первое, что вижу — муаровую ленточку цветов национального флага. Под ней, одна на другой, пачкой, лежат страницы знаменитой рукописи. Осторожно беру в руки небольшие листы (для сохранности они остеклены), и как-то не верится, что держу те самые уникальные странички, чья драматическая судьба перипетиями превосходит иной роман.

Небольшие листки (10 х 8 см) исписаны мелкими, словно пожухлыми, бледно-коричневого цвета буквами без разделения на слова, характер письма готический.

— Не часто доводится показывать этот уникум, — говорит д-р Врхотка. — Стараемся не тревожить покой рукописи. Последний раз, если не ошибаюсь, пришлось ее потревожить несколько лет назад, когда проводилась экспертиза.

Когда я рассказал Мирославу Иванову о впечатлении, произведенном на меня рукописью, он согласился:

— Да, внешний вид у КР обычный. Трудно представить, что из-за нее шли газетные баталии, совершались самоубийства и даже убийства (непреднамеренные, конечно). Спора нет, далеко не все однозначно в этой драме рукописей. Впрочем, еще древние знали: quidquid latet apparebit — тайное становится явным! Рано или поздно, не я, так другой, раскрыл бы, наконец, тайну КЗР. Убедительные аргументы привел, например, в 1968 году профессор Юлиус Доланский в своем исследовании, посвященном источникам КЗР.

Из досье по делу о рукописях. Ю. Доланский: «Предшествующие исследования убедительно указали источники, по которым были созданы мнимые старочешские произведения. Авторы КЗР использовали главным образом древнюю чешскую литературу. „Слово о полку Игореве“, русские „песенники“ и первые сборники сербских народных песен, изданные в 1814 и 1815 годах Вуком Караджичем… В качестве еще одного источника следует назвать книгу хорватского поэта А. Качича „Разговор“, которая имелась в пражских библиотеках издания 1759 года и других, более поздних лет. Об этой книге писали и Добровский, и Копитар. Поэтому исключено, что Ганка никогда ничего не слышал о „Разговоре“ Качича. Восторженный любитель славянских литератур должен был знать книгу Качича уже по пражским библиотекам. Если же Ганка никогда не упоминал о Качиче, то делал это, по-видимому, из серьезных соображений… Большинство эпических стихотворений КЗР сложено таким образом, что не может быть сомнения в их зависимости от „Разговора“ Качича. Уже давно было неопровержимо доказано, что Ганка складывал свои собственные стихотворения путем монтажа, т. е. новое стихотворное целое собирал из элементов чешских, русских и южнославянских. Если мы исследуем отдельные стихотворения КЗР и проведем их „демонтаж“, то отчетливо увидим, что именно и откуда в них проникло, в том числе, что из южнославянских источников… Главным автором песен, которые содержат в большом количестве южнославянские элементы, был с максимальной правдоподобностью Ганка. Ему принадлежат: „Вышеградская песня“, „Сейм“, „Суд Либуше“, многие эпические стихотворения КР, все лирические песни в ней. Линда, как было доказано ранее, являлся автором двух больших песен в КР, сложенных по образцу „Слова о полку Игореве“ и макферсоновских песен Оссиана…».

История разоблачения ЛПКВ и ЗР известна, поэтому при новой встрече с Мирославом Ивановым мой интерес сосредоточился на КР. Мирослав поясняет, что сначала в Институте криминалистики исследовали два стекла, затем провели экспертизу пяти остальных стекол с листами КР.

— Лично я, — говорит он, — исходил из той гипотезы, что всё три находки — ЛПКВ, ЗР и КР — в технологическом отношении являются творением одного мистификатора и, значит, должны быть изготовлены по одному методу.

В отличие от прежних исследователей, единодушных в том, что КР написана на чистом пергаменте, Мирослав Иванов считал, что она тоже палимпсест. Мистификатор всегда поступал одинаково: брал средневековый пергамент с каким-либо текстом, устранял его, оставляя лишь что-нибудь, подтверждающее характер нового поддельного текста, с осторожностью написанного им на уже использованном пергаменте. В случае с ЛПКВ он оставил концы столбцов А и С, в ЗР — подлинные средневековые заглавные буквы и некоторые маюскулы, блестяще использовав их для своего нового поддельного текста. В случае с КР тоже должны быть какие-то остатки от подлинного текста.

Однако сначала решено было проверить выводы экспертизы Белогоубека 1886 года. И прежде всего обращала на себя внимание в заглавной букве берлинская лазурь, известная лишь с 1704 года. Никто не придал тогда этому значения, считая, что берлинская лазурь была нанесена позже на два слоя краски — красную, а затем зеленую. Это значило, как считали защитники КР, что при реставрации в N добавили берлинскую лазурь и вновь позолотили ее. Но в таком случае золото должно быть сверху лазури. Однако криминалисты, проведя анализ, его там не обнаружили. Зато под золотом в темно-синей краске нашли железо. Как известно, оно присутствует только в берлинской лазури. Проверка, проведенная с помощью лазера, подтвердила: «При микроскопическом анализе мест, на которых краска с помощью лазера была выпарена, установлено, что выпаривания краски не произошло, но голубая изменилась в коричневую. Отсюда сделали вывод, что речь действительно идет о краске, содержащей в качестве основного элемента железо, что дополнительно подтверждается опытом с применением окисленного раствора желтой кровяной соли, в результате чего коричневая краска быстро изменилась в темносинюю. Реакция была проведена на местах действия лазера внутри N».

На основании результатов проведенных исследований пришли к однозначному выводу о том, что голубая краска под золотом в N — это железистосинеродистая соль трехвалентного железа, известная как берлинская лазурь, открытая, мы знаем, в первой половине XVIII века.

Но приключения с N на этом не закончились. Однажды вечером — 13 октября 1969 года — произошло нечто, драматически определившее направление всего дальнейшего поиска.

В тот вечер в Институте криминалистики Мирослав просматривал страницу КР с инициалами N. Он сидел за столом. Перед ним была лампа с приглушенным светом. Проглядывая строку за строкой текст против света, он неожиданно заметил в конце строки место, где когда-то был инициал подлинного текста.

«Создатель КР его устранил, — говорит М. Иванов, — так как инициал мешал новому тексту, в который его нельзя было включить.

Маленький кусочек пергамента в непрямом свете лампы имел иную окраску, нежели вся страница. Это была разура. Старую заглавную букву удалили механическим путем. Странно, что под микроскопом эта подчистка незаметна. А под непрямым светом лампы отчетливо виден небольшой квадратик, по размерам точно такой же, как и другие квадратики с сохранившимися заглавными буквами».

Не окажись Мирослав Иванов в тот вечер за этим столом, не будь перед ним лампы с приглушенным, непрямым светом, он ничего бы и не заметил.

Вскоре Йозефик обнаружил еще одно место с устраненной заглавной буквой. Теперь наибольшее внимание привлекали три заглавные буквы: на 6 странице А, на 14 — устраненная заглавная буква, назовем ее X, и на 20 — S.

Все они расположены одинаково — влево от середины страницы. Все находятся на тех же местах, где когда-то были заглавные буквы предыдущего текста. С той лишь разницей, что А и S мистификатор использовал для своего нового текста, а X ему мешала, и он ее устранил. Что давало основание так думать?

На страницах до заглавной А мистификатор вынужден был растягивать текст. В этом убеждал простой подсчет: до А на 13 строках написано 443 буквы; после А на тех же 13 строках — 502 буквы.

В случае с S наоборот: до S текст сжат — на 12 строках 480 букв. То же и с другими инициалами. Один раз, когда не хватало своего собственного текста, как бы по ошибке был повторен текст от 13 до 17 строки. Таким образом, умышленно допустив ошибку, автор подделки смог «натянуть» до инициала 146 букв.

Какой же из этого вывод?

Мистификатор использовал средневековые пергаментные листы с заглавными буквами, устранил на них старый текст и заменил новым — текстом КР. Это значило, что КР написана на палимпсесте.

Тот же метод, что и при создании ЛПКВ и ЗР.

Однако по поводу палимпсеста возник спор.

Если М. Иванову казалось весьма подозрительным то, что КР написана на палимпсесте, то д-р Шонка не видел в этом ничего странного. Но в XIV веке, убеждал М. Иванов, палимпсесты в большинстве случаев уже не изготовлялись, ими широко пользовались в XI и XII веках, когда пергамент был слишком дорог. Тем более не могло быть, чтобы целый сборник был написан на палимпсесте.

Включившийся в спор И. Ситта считал, что речь, возможно, идет о каком-то редком случае.

Исключено, отвечал ему М. Иванов. Ведь КР — это торжественный сборник, состоящий из трех частей, отсюда и золочение заглавных букв. В обычных средневековых рукописях заглавные буквы такого размера, как в КР, не золотились. Не могло быть, чтобы для такого сборника использовали бы палимпсест!

Но д-р Шонка не сдавался. Согласившись, что КР — это палимпсест, пытался доказать, будто изготовлен он другим методом, нежели ЗР, то есть не имеет ничего общего с подделкой.

Его мнение: заглавные буквы, как и вся КР, средневекового происхождения, со временем их только реставрировали. Что касается устраненных заглавных букв, то они будто относятся к подлинному, устраненному тексту.

Пришлось исследовать все заглавные буквы КР. Постепенно стало ясно, что сначала с пергамента устранили подлинный текст, затем провели графление, потом написали текст стихов КР, наконец, изготовили заглавные буквы.

Но были ли заглавные буквы реставрированы или для текста КР использовали готовые старые? По этому поводу также шли бесконечные споры.

Всматриваясь в текст на одной из страниц, в левой ее части Мирослав Иванов обнаружил «укол», не имеющий связи с «уколами» (вдавливаниями), сделанными для графления КР. Над ним были неясные следы чего-то, что могло бы быть вертикальной чертой и отходящими от нее горизонтальными линиями.

В средние века поступали так: делали вмятины («уколы») по обеим сторонам пергамента, а затем их соединяли линией. Если мистификатор хотел создать впечатление, что речь идет о древнем памятнике, он должен был копировать и древний способ графления. Но новый обнаруженный «укол» существовал помимо вмятин и линеек КР. Это выглядело так, будто подлинный текст КР имел несколько столбцов, и сейчас был обнаружен край следующего столбца, позднее отрезанного.

Чтобы разрешить спор, обратились к специалисту по средневековым текстам д-ру Урбанковой из университетской библиотеки.

По просьбе М. Иванова она показала хранящиеся в библиотеке палимпсесты. И пояснила, что древние писцы никогда не стремились бесследно уничтожить предыдущий текст, они лишь счищали его настолько, чтобы можно было написать новый. Если же кто-то стремился исключить всякое подозрение в палимпсесте, то это наводит на мысль о подделке, особенно при обширном тексте.

Когда же Урбанковой рассказали (не называя КР) о памятнике, количестве страниц в нем и наличии золотых заглавных букв, она заявила: «В таком случае абсолютно исключено, что это подлинная рукопись. Палимпсест XIV века, столь обширный, более того, с позолотой — это исключается».

К тому же она разъяснила, что такие маленькие заглавные буквы — 0,8 х 0,8 см — в чешских рукописях не употреблялись вообще. Они характерны для латинских и французских древних памятников. И в качестве иллюстрации показала латинскую и французскую рукописи — последняя была найдена в Осецком монастыре (М. Иванов вспомнил, что в этом монастыре одно время работал Ф. Горчичка!). Кроме того, сказала д-р Урбанкова, в чешских памятниках заглавные буквы писались на свободном поле, а не в квадратиках, как, скажем, во Франции.

Наконец, пришли к окончательному мнению. В тех местах, где в КР сегодня стоят заглавные буквы, когда-то тоже были инициалы, но другого, подлинного текста. Возможно, они тождественны инициалам КР, но это могли быть и совсем иные буквы.

Так или иначе, изготовитель текста КР использовал места, где когда-то стояли заглавные буквы предыдущего текста, и поместил на них инициалы КР. И. Йозефик тщательно изучал слои красок в заглавных буквах, пытался понять систему красок. Во всех инициалах одинаковый порядок: охра-золото, под ней другая краска, то есть подлинной заглавной буквы от предыдущего текста. На золоте лежит красочный слой, создающий сегодняшний внешний вид заглавных букв в КР.

Из досье по делу о рукописи. Протокол исследования КР: «М. Иванов: Берлинская лазурь (известная с 1704 года) лежит под золотом.

И. Йозефик: Да, золото положено на нее. И поскольку на золоте опять зеленая краска, то это означает, что сегодняшний вид заглавных букв возник в XVIII веке.

М. Иванов: Защитники КР станут утверждать, что подлинный текст был установлен до XIV века и что тогда же устранили заглавные буквы первоначального текста. Они скажут, что стихи КР написаны тогда же, в XIV веке, а квадратики с инициалами писец оставил пустыми, лишь после 1704 года их выписали в нынешнем виде. Если так, что это означает, что в промежутке между XIV и XVIII веками в тексте КР не было заглавных букв…

И. Йозефик: Это немыслимо. Заглавные буквы возникли одновременно с текстом КР.

М. Иванов: Во-первых, откуда это известно? А во-вторых, защитники возразят, заявив, что заглавные буквы, возникшие в XIV веке, затем несколько раз реставрировались.

И. Йозефик: Считаю это невозможным, потому что анализ инициалов показывает, что когда-то здесь находились другие заглавные буквы (остатки их следов и штрихов от них обнаружены под микроскопом). Устранил мистификатор и подлинное украшение, нарисовав свое, новое, правда, не слишком удачное.

М. Иванов: Однако и тут защитники могут возразить — мол, украшения дело рук какого-то дилетанта XIV века.

И. Йозефик: Этого не может быть потому, что благодаря берлинской лазури, золоту и слоям красок мы знаем: нынешние заглавные буквы могли возникнуть только в XVIII веке.

М. Иванов: Значит, наш прежний вывод о том, что нынешние заглавные буквы в КР служили и предыдущему тексту, требует уточнения.

И. Йозефик: В некотором смысле — да. От подлинных инициалов мистификатор использовал лишь части букв и места, где находились относящиеся к ним квадратики, создавая из этих остатков нужные для своего нового текста заглавные буквы.

И еще одно уточнение. Графили КР после удаления ненужных букв. А это значит, что разуры и изменение первоначального вида заглавных букв и украшений произошли перед графлением КР. Текст же был написан после того, как изменили внешний вид заглавных букв. Следовательно, о реставрации их не может быть и речи. Поскольку же изменяли инициалы красками, лежащими ныне на золоте, а оно — на берлинской лазури, то можно сделать однозначный вывод: стихи КР могли быть написаны только после 1704 года!»

Настало время сопоставить стихотворение «Олень» в КР и тот же текст на оборотной стороне ЛПКВ.

В тексте этого стихотворения, включенном в КР, в четырех местах допущена неправильная грамматическая форма, а в тексте того же стиха в ЛПКВ в этих же местах она правильная. Как это объяснить?

Считалось, что «Олень» в ЛПКВ — оригинал, относящийся к XIII веку, а писец КР в XIV веке лишь переписал из ЛПКВ текст, допустив при этом четыре ошибки.

И никому никогда не приходило в голову, что все могло быть наоборот. Когда фальсификатор создавал КР, он допустил в тексте стихотворения «Олень» четыре ошибки. Было это в 1817 году. Потом он о них узнал или, точнее говоря, осознал их, и в другом поддельном памятнике — ЛПКВ, найденном, а значит, и созданном позже — в 1819 году, написал это стихотворение без ошибок.

Если так, круг замыкался: все три рукописи — дело одних и тех же ловких рук.

Нашли ответ и на другие вопросы, которые прежде не могли объяснить. Так, например, раньше не понимали, почему несколько раз меняется «калибр» письма КР.

Теперь, когда известно, что КР — это палимпсест, все стало ясно, автору подделки нужно было дописывать слова до заглавной буквы предыдущего текста, чтобы использовать ее. Поэтому он и писал либо крупным «калибром», когда было мало текста, либо мелким, если его было много.

Не могли раньше объяснить, почему многие строчки КР написаны на влажном пергаменте.

Ответ простой: старый текст не только соскребали, но и смывали. Поэтому пергамент стал влажным.

Отсюда объяснение еще одного ранее неясного момента. Удивляла бесспорная равномерность цвета как бы разбавленных чернил. Речь, однако, должна идти не о влажности, вызванной атмосферными изменениями. В этом случае следы ее не были бы одинаковыми — в одном месте больше, в другом — меньше. Ясно, что здесь технологические манипуляции мистификатора.

Казалось, материала было собрано достаточно, чтобы сделать научно обоснованный вывод: КР, как и другие рукописи — ЛПКВ и ЗР, — самая настоящая подделка, мистификация.

Но Мирослав Иванов и его группа не успокоилась на этом. Они продолжили исследование КР, продолжили поиски новых доказательств, новых улик.

Разоблачение

— Ваши рассуждения прекрасны! —

воскликнул я в непритворном

восторге. — Вы создали такую

длинную цепь, и каждое звено в

ней безупречно.

Артур Конан Дойл

Итак, следствие по делу рукописей продолжалось. Его вели опытные специалисты, широко пользуясь современными научными методами, имея в своем распоряжении новейшее техническое оборудование.

Все пятеро были буквально одержимы желанием во что бы то ни стало раз и навсегда покончить с этой загадкой и, не опровергая поэтической ценности КР как таковой, доказать ее позднее происхождение.

Вне сомнения, мистификатор был умным человеком, в своем роде даже гениальным. Разгадать ход его мыслей было нелегко. Например, что он должен был предпринять после окончания подделки? Если уж он решился не уничтожать ее, то ему прежде всего следовало бы обезопасить себя. В таком случае надлежало создать так называемые кроющие фальсификаты. Он это и сделал: стихотворение «Олень» на обороте пергамента ЛПКВ — как бы прототип кроющего фальсификата. К их числу относится и «Реймское Евангелие», «случайно» обнаруженное Ганкой в 1828 году. Воспользовавшись тем, что расстояние между строчками латинского текста было большим, он вписал туда чешский его перевод. Для чего ему это понадобилось? Чтобы показать, что уже в X или XI веках (когда был написан латинский текст) существовал чешский перевод Библии. А коль скоро это так, то вполне закономерно появление других древнечешских памятников, в том числе и КР.

Правда, Й. Добровский с негодованием тогда же заявил, что это лишь «незрелое усердие, которое подделкой хочет прославить чешскую древность». Поэтому при жизни Й. Добровского Ганка не осмеливался широко объявить об этом своем «открытии». Позже, после смерти Й. Добровского, Ганка демонстрировал средневековые книжные доски, в которых, дескать, был найден пергамент с текстом Евангелия. Но вот беда, пергамент был использован в переплете, и латинский текст, сделанный чернилами, отпечатался на досках. Но только латинский текст, поскольку иного в подлиннике не было. Что делает Ганка? Берет и дополнительно подрисовывает туда «оттиск» чешского текста (который вписал между строк латинского). Однако он спешит и допускает ошибки. При изготовлении «оттисков» помещает их левой стороной — на передней доске оттиск слова из столбца текста на стороне, обращенной к задней доске. Если бы он эту доску с ошибочным оттиском уничтожил, никто бы не догадался о подделке.

Но Ганка хранит доски. Мало того, охотно показывает посетителям, разумеется, не подозревая о своей ошибке. Это его выдало — подделка была разоблачена, кроющий фальсификат не сработал.

Мирослав Иванов рассказывает, как в свое время в одной из больших коробок, хранящихся в архиве Ганки, он обнаружил эти самые доски. Тогда же он подумал — не сохранилось ли каких-либо других вещей Ганки? Следовало еще тщательнее просмотреть весь его архив, картотека которого состоит из сорока ящиков. И вот здесь, среди прочего, он обнаружил несколько стекол с пергаментными листами — теми самыми, на которые в свое время обратил внимание профессор Г. Фридрих. На большинстве из них зеленой краской почерком Ганки было написано: «Найдено при Краледворской рукописи в 1817 году».

Что же это за листы? Остатки средневекового календаря, отрывок из рукописи по астрономии, латинский текст Библии, сантиметровые кусочки пергамента со следами ниток (когда-то они служили креплениями при переплетении книг).

Но главная находка — фрагмент старого листа с латинским текстом в два столбца, рядом и под ними комментарий. И что важнее всего — заглавная буква: на золотом поле готическое S!

Размер почти такой же, как у заглавных букв в КР. Пометка Ганки говорит о том, что лист найден вместе с КР.

А если это остаток материала, который мистификатор использовал при изготовлении КР?

В Институте криминалистики исследуют золотой инициал. По мнению Йозефика, золочение выглядит подозрительно. Такое впечатление, что кто-то золотил старую заглавную букву, нарисованную до этого голубой краской на белом поле. Причем сделал это тем же способом, что и в КР.

Но мистификатор не думал о том, что его способ отличается от средневекового. Он лишь хотел показать, что КР — не единственная рукопись, найденная в костеле, что там хранились и другие пергаментные листы с точно такими же золочеными буквами, как в КР.

Но и этот своего рода кроющий фальсификат не сработал. Попытка найти для КР своеобразное алиби не удалась и была разоблачена. Дело в том, что автор подделки не учел одной мелочи: в средневековых кодексах церковных законов — Decretum Gratiani, откуда, как установили, был извлечен пергаментный лист с заглавной буквой, инициалы никогда не золотили.

Любопытную подробность выявила и рукопись по астрономии, сохранившаяся в архиве Ганки. Стало ясно, что на ней кто-то старательно счистил следы прежнего текста, желая, видимо, подготовить пергамент для других целей. Каких же? Возможно, хотел попробовать — легко ли устранить с пергамента старый текст?

Кроме того, страница астрономической рукописи была сначала разрезана, а затем склеена. Измерения показали, что отрезанная часть (потом приклеенная) по площади равна странице КР. Более того, одна страница КР имеет двойной сгиб (словно в этом месте пергамент когда-то был сломан), и сгиб этот абсолютно совпадает с двойным сгибом в астрономической рукописи, причем нижний край КР продолжает простой сгиб в астрономической рукописи.

Создавалось впечатление, что тот, кто пробовал золотить инициал на листе кодекса и манипулировал с астрономической рукописью, был и автором мнимого текста КР.

Одна из самых странных загадок КР заключалась в так называемых полосках. Что, собственно, такое — эти полоски?

Напомню, что КР состоит из семи двойных листов, из них два листа попорчены и часть отрезана так, что остались лишь полоски в 2 см шириной. Иначе говоря, в КР 7 двойных листов равны 14 листам, равны 28 страницам, из них 2 листа обрезаны, целых страниц 24 плюс 4 страницы полосок (остатки бывших страниц).

Откуда взялись эти полоски?

Ганка в свое время заявлял, что к ним приложили руку церковные сторожа в Двур-Кралове. Согласно его версии, пергаментные листы с текстом КР покоились в «подземелье» не один год. Церковные сторожа, которым нужно было укреплять свечи в подставках, время от времени обрезали для этого полоски от пергаментных листов.

Наличие этих полосок служило аргументом защитников подлинности КР: если бы Ганка был фальсификатором, он не стал бы умышленно портить рукопись. В свою очередь, противники подлинности КР считали, что именно в этом кроется особая хитрость Ганки. Кто из них был прав?

Отвечая на этот вопрос, Мирослав Иванов напоминает, что полоски вызывали интерес у всех, кто когда-нибудь занимался проблемой КР. Еще Я. Гебауэр в 1886 году утверждал, что именно полоски и служат доказательством подделки. Что он имел в виду?

Тщательно исследовав полоски, он обнаружил, что они отрезаны не от целиком исписанных страниц — писали на уже отрезанных полосках. Если это так, то КР — безусловно, подделка.

Д-ру Шонке, как и многим до него, это кажется странным, и он резонно замечает: зачем бы автору КР писать на заранее отрезанных полосках?

— Вот именно, зачем? Тайна полосок не давала мне покоя, — признается Мирослав Иванов. — Мы упорно пытались ее разгадать. И вот однажды… — он делает многозначительную паузу, словно собирается сообщить мне известие чрезвычайной важности, — мы обнаружили, что в некоторых местах пишущее вещество перелилось за край полоски.

Подумайте сами! Если бы писали на нормальной странице, на грани полоски никогда не возникли бы такие затеки краски…

Когда эти места сфотографировали, то стало совершенно очевидно, что дописывание и графление, необходимое для этого, производилось на заранее отрезанных полосках.

И снова мучительный вопрос: почему, что заставило так поступать? Должны же эти полоски иметь какой-то смысл?

Пока же выяснили одно: мистификатор, опасаясь, что могут заметить свежий срез, протер края (грани) полосок клеящим веществом. Оно было резко обмежевано, так что ни в коем случае не могло идти речи о загрязнении края среза.

Замысел очевиден: скрыть рубец среза, протерев его клеем (кстати говоря, вещество, похожее на клей, обнаружили и в углу одной из целых страниц с заглавной буквой Z. Похоже, что и это загрязнение правого нижнего угла было преднамеренным. Здесь была слишком явная разура, и мистификатор старался ее скрыть, залив клеем).

Криминалист подполковник Д. Срнец справедливо считал, что в решении проблемы полосок — ключ к тайне КР. Он то и дело повторял: «Если КР фальшифка, то прежде всего ее изготовитель должен был допустить ошибки именно здесь, на полосках».

Что же удалось установить?

1. Некоторые слова не дописаны до края полосок: мистификатор опасался, чтобы пишущее вещество не перелилось через границу разрезанного пергамента.

2. Края полосок или их грани и поверхность среза кто-то старательно протер клеящим веществом — хотел скрыть свежесть среза и то, что некоторые буквы не дописаны до конца полоски.

Но все это не объясняло, как появились полоски.

По словам Мирослава Иванова, ему пришла в голову счастливая мысль измерить ширину полосок сверху и снизу и все вертикальные и горизонтальные сгибы на пергаменте КР. Подобных измерений никогда никто не производил. И что же выяснилось?

Ширина полосок и вертикальных сгибов на пергаментных листах КР почти одинаковая! Точнее говоря, вертикальные сгибы на КР являются первой стадией при возникновении полосок!

И снова вопрос. Откуда взялись вертикальные сгибы?

Церковные сторожа тут абсолютно ни при чем. Еще Й. Добровский установил, что сначала пергамент был перегнут и лишь потом нанесен текст (вертикальные и горизонтальные сгибы на пергаментных страницах КР имеют свою закономерность — они всегда одной ширины: вертикальные — 2 см, горизонтальные — 4 см).

Спустя некоторое время пришли к совершенно четкому выводу: сгибы были сделаны до нанесения текста КР.

Спрашивается, для чего? Три недели ушло на то, чтобы ответить на этот вопрос. Наконец, сделали заключение: когда пергаментные листы попали в руки мистификатора, вертикальные сгибы на 1-м и 2-м сдвоенных листах уже существовали, причем находились в таком состоянии (почти отрывались), что необходимо было их просто отрезать. Так появились загадочные полоски. А хитроумный Ганка распустил слух о церковных сторожах, которые иногда действительно обращались варварски с пергаментами.

Сами же сгибы образовались из-за того, что когда-то пергамент старой книги использовали при изготовлении переплетов новых книг — для этого мастер перегибал пергаментный лист через доску переплета. Когда Ганка готовил материал для будущей подделки, он вынул из переплета средневековой книги пергаментные листы, оказавшиеся, к сожалению, со сгибами, ширина которых равнялась толщине доски. Это его, однако, не смутило. Сгибы, возникшие в результате переплетных работ, мистификатор постарался разгладить, но два из них — особенно ветхие — пришлось отрезать. На этих двух полосках он писал очень осторожно, но не смог избежать недописанных слов. Чтобы скрыть это, протер край разреза клеем, из-за этого иногда трудно понять, что некоторые буквы не дописаны до конца полоски. Только стереомикроскоп и ультрафиолетовая лампа, в лучах которой клей имеет другую окраску, вскрыли подделку.

Так, шаг за шагом проникали в лабораторию мистификатора, раскрывая один за другим его секреты, разоблачая приемы и уловки.

Но открытиям, казалось, не будет конца. Поистине тот, кто изготовил КР, был неистощим на выдумку.

С успехом использовал он, например, маюскулы подлинного латинского текста: либо ретушировал их так же, как и неустраненные заглавные буквы, либо имитировал, создавая фальшивые маюскулы. Прием этот повторяется и в ЗР, и в КР. Однако в обеих рукописях одинаково непоследовательны маюскулы. При их подсчете установили, что в КР на первых страницах они встречаются довольно часто (на первых трех страницах двенадцать маюскул), а дальше по одной или вообще отсутствуют. Что это значит?

Только то, разъясняет М. Иванов, что чем дальше продвигался мистификатор, создавая свой текст, тем меньше ему хотелось «вырисовывать» маюскулы — он спешил, а это его задерживало. Отсюда немаловажный вывод: КР не является остатком третьей книги стихов, как стремился представить мистификатор, говоря, будто речь идет о 26 или 27 главах других частей (книг) КР. Текст КР всегда начинался там, где и сегодня.

Подтвердило это и открытие Йозефика, не обнаружившего в трещинах маюскул, написанных киноварью, следов пыли. В маюскулы, созданные в средние века, наверняка попала бы пыль. Ее там нет — значит, «возраст» маюскул более молодой.

Автор использовал и еще один прием, тот же самый, что и в ЗР. Все семь заглавных букв КР занимают по размеру три строчки, из них шесть соединяются с верхним рядом и лишь А — со вторым. И снова вопрос: почему? Нашли объяснение и этому. Как и в ЗР (случай с С), автор сначала думал, что ему не хватит текста, и растягивал его, нагромоздив перед А сорок одну букву (!). Однако у него оставалось еще одиннадцать букв, которые надо было уложить в строку. В древних рукописях всегда соблюдался нормальный ритм количества букв в строке. Вопреки этому мистификатор стремился разместить весь текст на предшествующей строке и тем самым допустил отклонение.

Он, правда, мог избежать этого, стоило лишь опустить номер главы — это помогло бы ему сэкономить строку. Но он этого не сделал. Это была первая поэма в КР, и ему важно было доказать, что речь идет о 26 главе третьего сборника старочешской поэзии. Номер главы имел свою важную функцию. Теперь же эта надпись его выдала.

Все места, вызывающие интерес, сфотографировали на цветные диапозитивы, а затем спроецировали их в большом, почти метровом, увеличении на экран. Так возникло «кино» КР. Оно помогло обнаружить много мест с незаметными для глаз остатками предыдущего текста, скорее даже следами старого письма, различные штрихи, которые не имели ничего общего с нынешней КР.

Несколько вечеров было посвящено исследованию «шитья» КР.

Имитировал ли изготовитель рукописей старинный способ сшивания, брошюровки листов либо использовал пергамент с остатками подлинного сшивания?

Вопрос осложнялся тем, что в свое время Ганка переплел свою находку и теперь каждый лист имел следы сшивания — пять-шесть крупных отверстий. Но помимо них на отдельных листах КР встречаются и другие дырки, которые в большинстве случаев совпадают в сдвоенных листах. Однако средневековое шитье невозможно реконструировать у всех листов КР!

Исследовали и те пергаментные листы, которые Ганка использовал при переплетении своей находки в качестве вкладышей, предохраняющих рукопись от порчи.

Вначале предполагали, что это был чистый, никогда не использовавшийся пергамент. Но уже вскоре стало ясно: листами этими когда-то уже пользовались. Об этом говорили обнаруженные остатки графления, вмятинки, тщательно уничтоженная линия, остатки красной и голубой красок. Более того, в углу одного из листов нашли следы квадратика с устраненной заглавной буквой.

Нетрудно было сделать вывод, что в качестве вкладышей использовали уже употреблявшийся пергамент. Причем анализ структуры этих пергаментных листов и страниц КР показал, что жилки в пергаменте как бы переходили с листа на страницу, а местами полностью совпадали.

Занимавшийся этим исследованием подполковник Д. Срнец уверенно заявил, что пергаментные листы, хранящиеся среди вещей, оставшихся от Ганки, «с полным основанием можно идентифицировать как материал, из которого сделаны двойные листы, вложенные между страницами КР при переплетении».

… Расследование подошло к концу. Сколь ни был предусмотрителен мистификатор, как ни старался с помощью всевозможных уловок и хитростей ввести в заблуждение, — оплошностей и ошибок или, говоря иначе, улик в КЗР набралось предостаточно. Тайны рукописей больше не существовало.

Мирослав Иванов и его коллеги, участвовавшие в следствии по делу о рукописях, привели достаточно аргументов, неопровержимых доказательств, убедительных для всех, чтобы, наконец, спустя более 150 лет поставить окончательную точку в этой удивительной истории — одной из самых знаменитых литературных мистификаций всех времен!

Пятеро энтузиастов, пятеро упорных литературных детективов разошлись по домам с чувством выполненного долга.

Встреча в Страговском монастыре

Подделка — это такой же

памятник, как и всякий другой, но

сделанный с особыми целями.

Д. С. Лихачев

Если смотреть на Градчаны со стороны Карлова моста, легко заметить слева две одинаковых башни в барочном стиле — это старинный Страговский монастырь. Когда-то он считался самой крупной в Европе постройкой в романском стиле. Монастырь неоднократно перестраивался, пока, наконец, в XVIII веке не обрел нынешний свой облик.

Сейчас в зданиях монастыря расположен Музей национальной письменности. Его экспозиция знакомит с историей чешской литературы с древних времен. В богатейшем архиве хранится большая коллекция рукописей и писем чешских писателей. Составной частью музея, как бы его историческим ядром является всемирно известная Страговская библиотека.

В этом же здании находится и Институт чешской и мировой литературы — крупный современный научный центр, с ведущими сотрудниками которого мне удалось побеседовать.

Хотя это и мистификация, признавали ученые, но роль, которую она сыграла в культурном развитии страны, в особенности в первый период национального возрождения, отрицать не приходится. Получился своего рода историко-литературный парадокс: мистификация, в сущности подделка, способствовала благородной идее.

Как это могло случиться?

В первый период национального возрождения отсутствие в чешской литературе древних произведений, которые бы свидетельствовали о самобытности народа, воспринималось как подлинное национальное несчастье. Неудивительно, что в этих условиях нашлись «энтузиасты», которые пожелали восполнить этот пробел любыми средствами. Эти люди были молоды, но, несмотря на возраст, обладали первоклассной для того времени филологической подготовкой. Преисполненные романтического порыва, они отважились на подлог во имя, как им казалось, «святой идеи». Подражая древнеславянским поэтическим произведениям, авторы рукописей архаизировали стиль, создали тексты на старочешском языке, с большим искусством переписали их на палимпсесте и придумали легенду о том, как были найдены эти «шедевры». То, что произошло позже, они не могли предвидеть, а именно — травлю буржуазными националистами всякого объективного исследователя, пытавшегося раскрыть истинный характер рукописей, когда стало невозможным «терпеть ложь и попустительство ей», когда уже было ясно, что «рукописи дезориентируют историческую и лингвистическую науку».

Как заметил академик Д. С. Лихачев, искусственное воспроизведение старинной литературы и фольклора делалось из «желания поднять значение своей национальной старины». Одни подделки приносят серьезный ущерб исторической науке, другие, ставящие перед собой художественные задачи мистификации, и сегодня всесторонне изучаются историками литературы.

Если М. Иванов поставил точку в истории с рукописями, так сказать, расшифровав технологию их изготовления, то профессор Ю. Доланский в своих трудах — трех книгах, изданных в 1968, 1969 и 1975 годах, — проанализировал механизм написания самих стихов, созданных по принципу заимствований, на основе широкого использования различных источников. В научной трилогии, посвященной главным образом источникам рукописей, Ю. Доланский убедительно показал, что творцами эпических произведений в КР и ЗР, художественная ценность которых и сегодня остается незыблемой, были Ганка и Линда, работавшие в содружестве и удачно дополнявшие один другого в творчестве.

Что касается лично Ганки, то он, как никто, был подготовлен к избранной роли — прошел школу Й. Добровского, общался с другими видными филологами, знал старочешскую письменность, владел русским и сербохорватским языками, переводил, писал стихи. Он был первым из чехов, кто обратился к народной песне, увидев в ней источник обогащения литературы.

— Этот период начала возрождения чешской культуры, патриотического движения будителей хорошо представлен в экспозиции нашего Музея национальной письменности, — говорит в заключение д-р Форст и предлагает мне осмотреть ее. Советует также, помимо книг Ю. Доланского, познакомиться с двухтомным исследованием «Рукописи Краледворская и Зеленогорская», выпущенным их институтом в 1969 году.

Я не преминул воспользоваться советом. Побывал и в залах, посвященных Й. Добровскому, Ф. Палацкому и П. Шафарику, Й. Юнгману и Ф. Челаковскому. Отдельный зал отведен истории Национального музея, а также рукописям Краледворской и Зеленогорской. Фотографии, письма, документы, издания тех лет помогают проникнуть в атмосферу эпохи, как бы ощутить накал борьбы защитников и противников КЗР, в конце концов — борьбы за честь чешской науки.

Но, повторяю, оттого, что КЗР перестали существовать как подлинные памятники, чешская литература нисколько не пострадала. Напротив, они сыграли глубоко положительную роль в возрождении отечественной культуры, и прежде всего словесности, обогатили патриотическими идеями и образами национальное искусство.

Остается сказать, что протоколы исследований, проведенных группой Мирослава Иванова, были изданы в специальном сборнике вместе с другими документами. А из книг самого Мирослава Иванова, посвященных разгадке, — «Тайна КЗР» и «Загадка Краледворской рукописи» — мы узнаем об увлекательном разыскании, о приключениях мысли и поиске истины, о драме рукописей, про которые, используя парадокс древнеримского историка Саллюстия, можно сказать: «Это то, чего никогда не было, но зато всегда есть».

Разыскивается некто «М», или фальшивый блеск латуни

Собиратели — счастливейшие из людей.

Гёте

Вам известен мой метод. Он базируется на

сопоставлении всех незначительных улик.

Артур Конан Дойл

«Дива дивные»

История, о которой пойдет речь, случилась с польским поэтом Юлианом Тувимом лет тридцать назад и не менее интересна, чем иной детектив. Собственно, это и есть детектив, только, как мы теперь говорим, — книговедческий.

Началось это детективное приключение, как скажет один из «привлеченных по делу», со случайно обнаруженного преступления, покатилось по его следам, вызвало долгое и сложное следствие, потребовавшее участия многих специалистов-исследователей, втянуло в свою орбиту известных представителей литературного мира.

В каждом детективе немаловажное значение имеет предыстория события. Поэтому и рассказ придется начать издалека. Без уяснения целого ряда обстоятельств и прежде всего характера самого сыщика — в данном случае в его роли выступает сам Юлиан Тувим — нельзя понять причину, побудившую его к расследованию.

С чего начинается библиотека, рождается страсть к коллекционированию? С подаренной в детстве книги, со случайно найденного редкого издания или со знакомства с библиофилом, который заражает вас на всю жизнь вирусом собирательства. Ю. Тувим признавался, что с ним это произошло в десятилетнем возрасте. Его библиотека началась с двух изданий. Первое — копеечная брошюра «Даниил, прославленный разбойник, и другие популярные песни», приобретенная еще в Лодзи в начале столетия; второе — руководство для исповедников Каэтани на латинском языке, издано в Венеции в 1565 году и куплено в одном из варшавских букинистических магазинов на Электоральной улице. Ярмарочная книжонка и загадочное руководство для исповедников — произведения необычные, если их поставить рядом. Но в этом сопоставлении ключ к разгадке библиофильских увлечений Тувима — обе книжки положили начало двум огромным разделам его библиотеки, изобилующей всякого рода книжными редкостями.

Какие книги окружали Тувима? Почему его библиотеку называли удивительной? А так о ней отзывались все, кто побывал у поэта и видел тесно заставленные полки. Здесь трудно было найти богатое издание, из современной литературы — самое необходимое. «Моя книжная коллекция, ныне не существующая, — писал Тувим о своей довоенной библиотеке, — состояла, конечно, не целиком, но в доброй своей половине, из необычных, редких, странных произведений». Но ведь еще Гёте говорил, что нет книги, из которой человек не мог бы научиться чему-нибудь хорошему. Все то, что в каталогах помещалось в разделах «курьезы», все то, в чем обостренный нюх Тувима-библиофила угадывал нечто примечательное, — все это, как он сам говорил, стекалось из Лондона и Лейпцига, Парижа и Москвы, Рима и Варшавы в квартиру на Мазовецкой.

На полках красовались труды о благовониях, брошюры о табаке и кофе, устрашающе выглядели книги о чудовищах, книжки о ядах и наркотиках, учебники «черной магии». Здесь широко была представлена история медицины и естественных наук. Рядом с поваренными книгами хранились старые календари, сборники анекдотов, либретто старинных опер и водевилей, забытые поэты, произведения графоманов, старая юмористика, провинциальные и бульварные романы, описания путешествий и карты — все это можно было видеть в его необычной библиотеке, вернее в ее разделе, начало которому положил «Даниил, прославленный разбойник».

В другом разделе к услугам любопытных была литература по демонологии — «все про шайтана» и тератологии (науке об уродствах и пороках), о пытках, истории чудаков и фантазеров, программы и афиши странствующих зверинцев, цирков, шарлатанов и хиромантов, учебники для парикмахеров, каллиграфов, часовщиков, учителей танцев. Среди этих «див дивных» нельзя не перечислить — ибо сам хозяин библиотеки никогда не забывал о них — самое крупное в Польше собрание книг о крысах, которые были для него символом «страшных мещан», книги на цыганском языке, иллюстрированный альманах времен Французской революции величиной с почтовую марку, малайская рукопись на листьях какого-то заморского растения, польский молитвенник, который можно было читать только при помощи лупы, брошюра львовского чудака, изданная в прошлом веке в одном экземпляре, библиографический перечень книг о блохах и сотни других роскошных безделушек. В шутку иногда поэт называл все это «великолепным мусорным ящиком», но только в шутку, ибо гордился своим редчайшим собранием.

Существовал еще один раздел, пожалуй, наиболее близкий и интересный сердцу поэта, — лингвистический. В нем были собраны грамматики и словари экзотических и искусственных языков (эсперанто, волапюк и т. п.), не говоря о словарях всех европейских языков, а также специальных охотничьих, морских, военных, тайных языков (например, воровского арго). Кроме того, здесь широко были представлены сборники пословиц, поговорок, пародий, шарад, считалок и т. п. В этом разделе поэт черпал материал для своих опытов в области «языковой алхимии», недаром его называли словотворцем.

Поздно за полночь, когда заканчивался трудовой день поэта, он усаживался в кресло, и не было для него большего удовольствия и лучшего отдыха, чем перелистывать, как он говорил, «словарей пленительные листья», копаться в старинных изданиях и каталогах, отыскивая в них новые пополнения для своего собрания. В эти вечерние минуты он походил на волшебника из сказки, склонившегося над древними фолиантами. Таким и изобразили его художники Колыбинские: чародей в своей лаборатории среди манускриптов, или книгочей, под стать цвейговскому Якобу Менделю, а может быть, влюбленный библиофил, которому Тувим посвятил одноименную «трагическую балладу», написанную в 1950 году. На русский язык эта баллада никогда не переводилась.

Влюбленный библиофил Трагическая баллада

Ну чем тебе поклясться, дивная химера, Что, опьянясь тобою, гибну от желанья? Эстрайхера[10] комплектом? Или Гулливера[11] М. Глюксберговым томом? «Песнью подаянья»? Розбицкого[12] «Цветами»? (греза обладанья!), «Бандитом по любови» — редкостным предельно И столь же недоступным, как ты для свиданья? Что ж! Поклянусь любою! Каждою отдельно! Богиня! Чувства эти — страсть не лицемера; Порукой Кольберг[13] полный с Кирхером[14] (достань я «Mundus Subterraneus»!), или адюльтера Шедевр полупристойный «Графиня Меланья» И ветхие изданья «Путешествий Франя»[15], И гимн «Свадьба и траур — муза безраздельно Взываний звонно-званных, сиречь воркованья»! Да! Поклянусь любою! Каждою отдельно! Ни Сенник[16], ни Сырений[17] коллекционера В томленье не утешат! Даже «Назиданья И мысли Брадобрея» — редкость без примера! И «Молот ведьм»[18] с трактатом ученым «De mania Scribendi in latrinis»[19]! Чахну от страданья! Забыть вас? Невозможно! Верный неподдельно В том, ежели угодно, в миги расставанья Вам поклянусь любовью! Вместе и отдельно! Посылка: Мадам, молю! Постойте! Боже, ноль вниманья!.. Отвергнуть книголюба! К снобу лезть в постель! Но… Знай — я таких десяток впредь без колебанья Отдам в обмен за книжку каждую отдельно! (Перевел Acap Эппель)

Однако, полагаю, что ни Даниил-разбойник, ни преподобный Каэтани сами по себе не могли привить вирус библиофильства. Надо было, чтобы он попал на благоприятную почву, иначе говоря, соответствовал бы склонности, заложенной, возможно, в самом характере собирателя.

У Тувима эта особая черта характера выражалась в умении удивляться. Этот драгоценный дар, присущий обычно детям, был неотъемлемой частицей таланта поэта.

Столь редкое качество он сумел пронести через всю жизнь, оно сопутствовало ему во всем, что бы он ни делал, чем бы он ни занимался.

Раскройте сборники его стихов, и вы убедитесь в необычайной свежести его поэзии. В особенности это заметно в стихах для детей — чистых и мудрых, открывающих мир глазами ребенка. Об этом же говорят и его увлечения математикой — «таинственной незнакомкой», как называл ее поэт.

А работа над переводами (он много переводил, главным образом из русской поэзии)! Его увлекала «алхимия слова». Тувим любил побороться со стихом, поиграть с ним, разбить на кубики, разрезать как картонную головоломку. И лишь потом, говорил поэт, постепенно, старательно складывать разъединенные части, добиваясь того, чтобы перевод стал близнецом подлинника.

Две комнаты были битком набиты книгами, папками, коробками и конвертами с вырезками. Это сокровища распирали стены квартиры к отчаянию и ужасу хозяйки дома, а поэт продолжал копить свои «дивы дивные».

В своей памяти Тувим держал неисчислимое множество «никому не нужных знаний» и полушутя признавался, что если бы существовала кафедра дивологии, он мог бы с чистой совестью преподавать этот предмет. Одно время, еще в двадцатых годах, Тувим намеревался создать журнал «Дилижанс». В первом номере газеты «Вядомости литерацке» за 1926 год он так писал о профиле задуманного им издания: «Этот журнал, предназначенный для литературных гурманов, библиофилов, любителей редкостей и исторических диковин, будет посвящен всевозможным необычным явлениям из разных областей знаний, курьезам, чудам и дивам, старой фантастике и романтике, тайным наукам, воспоминаниям о добром старом времени, истории чудесной наивности и суеверий, сегодня называемых глупостью».

Словом, он рассчитывал, что каждый номер этого богато иллюстрированного журнала будет подлинным кладезем премудростей и курьезов.

К мысли о подобном издании Юлиан Тувим вернулся и после войны, возвратившись из эмиграции. А когда он узнал, что ежемесячник «Проблемы» уже отчасти осуществляет его замысел, он с готовностью согласился сотрудничать в нем.

С этих пор до самой смерти Тувим был бессменным редактором отдела «Горох с капустой», ставшего его любимым детищем. Со временем материалы, опубликованные в этом отделе, составили три тома.

На полках своей библиотеки Юлиан Тувим черпал литературное сырье, вдохновение и помощь при написании других книг, в которых сказалась его страсть ко всему редкому и экзотическому. Его собрание стало своего рода «хлебом насущным», источником для таких изданий, как «Черная месса», «Тайна амулетов и талисманов», «Польские чары и черти», «Польский словарь пьяниц и вакхическая антология», к сожалению, незаконченного словаря «Лингвистическое путешествие вокруг света».

Тридцать пять лет ушло на то, чтобы собрать эту уникальную библиотеку, отражавшую интересы и увлечения поэта. Пять тысяч книг — произведений редких и необычных — составляли гордость Тувима, удовлетворяли его чувство красоты, страсть к приключениям, потребность в развлечении и непрерывное влечение ко всему таинственному и необычному.

Надо ли говорить, что расстаться с такой в муках и радостях собранной библиотекой было нелегко. А расстаться пришлось.

Гибель библиотеки

Когда в начале сентября 1939 года гитлеровцы подходили к Варшаве, среди тех, кто спешно покидал город, был и Юлиан Тувим. Он уезжал в переполненном автомобиле, где не то что для багажа, но и для людей не хватало места.

Перед отъездом, еще накануне, поэт сложил свои рукописи в фибровый чемодан, надеясь, если удастся, захватить с собой. Сделать это оказалось невозможно и пришлось закопать чемодан в погребе на улице Злотой. Во время долгих месяцев эмиграции «не было дня на чужбине, — признавался поэт, — чтобы мысль моя не устремлялась к этому чемодану». С грустью вспоминал Юлиан Тувим и свою библиотеку, любовно собранные за многие годы книги: «Тоскуя по родной стране, я тосковал по своей любимой библиотеке и своим библиофильским увлечениям».

Глаза начинали блуждать по полкам из красного дерева, целиком заполнившим одну большую комнату и одну комнату поменьше. И представьте, рассказывает поэт, без труда находил любую книгу на полках, тот том, который облюбовал. «Ночью глаза превращались в мощные прожекторы, их яркие лучи освещали тьму моей варшавской квартиры и безошибочно застывали на корешке какой-нибудь желанной книги. Я снимал ее с полки — и с любовью, страница за страницей, перелистывал. За океаном моя приснопамятная библиотека стала живым, призрачно-реальным миражом или той же самой верной и неразлучной подругой, какой долгие годы была для меня в Варшаве, но только трагически бесплотной. Как, собственно, все, что осталось на родине и что без конца снилось нам — нам, беженцам, вроде живым и живущим, а в действительности лишь полуживым и едва живущим, раздвоенным, расщепленным на два жутких полусуществования».

Путешествуя по книжным полкам своей библиотеки, Тувим едва ли предполагал, что тогда, в сентябре, видел ее в последний раз.

Его библиотека разделила судьбу польской столицы. В трагические дни варшавского восстания в огне погибли редчайшие издания и уникальные экземпляры. От пяти тысяч томов уцелело немногое, а из того, что было в чемодане, сохранилось только два пакета, «все остальное вылетело в трубу», печалился Тувим.

В чем-то схожа с судьбой тувимовской библиотеки и судьба собрания Стефана Цвейга.

Как известно, он коллекционировал рукописи писателей и музыкантов. Кроме того, собрал, по его собственным словам, все книги, когда-либо написанные об автографах. В зальцбургском доме писателя бережно сохранялись оригиналы произведений, подаренные друзьями-литераторами — Роменом Ролланом, Максимом Горьким и многими другими. Хозяин с гордостью показывал свои реликвии гостям и уверял, что не всякому дано вступить в загадочное царство рукописей. Ключ к этому царству — благоговение перед авторами драгоценных рукописных строк, преклонение перед ними. Рукописи, считал С. Цвейг, — следы жизни, следы творчества — «одной из глубочайших тайн природы», они обладают, говорил писатель, магической силой — «способностью вызывать в настоящее давно исчезнувшие образы людей». Утверждают, например, что самому С. Цвейгу большую помощь в работе над книгой о Бальзаке оказали рукописи французского писателя.

И вот это бесценное собрание Стефана Цвейга распалось на части. Он, конечно, тяжело переживал это, но сделать ничего не мог — на его родине, в Австрии, хозяйничали фашисты, а судьба гнала писателя из одной страны в другую.

И после трагической смерти писателя еще долго в западной печати попадались сообщения о распродаже остатков его коллекции. Собрание литературы по автографам приобрел торговец рукописями из Марбурга. А славившаяся в кругах специалистов коллекция каталогов по автографам была продана в Англию. Так распалось, разбрелось по свету еще одно уникальное собрание.

Если говорить о Тувиме, то, несмотря на потерю библиотеки, давняя любовь к собирательству у него не прошла. Конечно, время изменилось, послевоенная жизнь только входила в свою колею, не было еще настоящих букинистических магазинов, меньше стало знатоков и одержимых, но старое увлечение осталось.

После возвращения на родину с удесятеренной энергией Тувим принялся создавать новую библиотеку. Она как бы продолжила традиции погибшего довоенного собрания. Ее назначение и теперь заключалось в том же: быть мастерской для поэта, где он черпал необходимый «строительный материал». И по-прежнему больше всего он любил перелистывать страницы, «погрузиться в петит примечаний». Он любил пускаться в странствия по обширной стране, которую называл «страной исканий», любил неожиданные находки. За это друзья в шутку называли его присяжным членом тайной Ложи Вечных Собирателей, Искателей, Вынюхивателей и Следопытов. Ему не давала покоя чудесная «страна исканий», владения которой, как он часто говорил, разбросаны по всему свету. Но страсть библиофила сочеталась у Тувима с пытливой мыслью ученого, литературного исследователя. Недаром на родине, в Польше, его считают не только выдающимся поэтом, но и крупным ученым, литературоведом. Его поиск носил всегда конкретный характер. Многие годы он, например, стремился вернуть польской литературе имена незаслуженно забытых писателей. Для этого он и просматривал груды комплектов старинных журналов. Таким путем Тувим извлек из старых и редких изданий на дневной свет и напечатал не одно забытое произведение отечественной литературы.

Попутно Тувим находил в старых журналах интересные заметки, главным образом всевозможные литературные курьезы, материалы из истории нравов, культуры и изобретений, рекламы и фольклора, лингвистики, что было ему особенно близко — «рожден ловцом я слов», разного рода головоломки, которые с азартом принимался разгадывать, самые неожиданные «чудачества и фокусы версификации» (с особо сложными акростихами и анаграммами), логогрифы, криптограммы, действовавшие на его воображение.

Кроме «Книги польских стихотворений XIX века», в результате «раскопок» родились сборники «Польская фантастическая новелла», «Пегас дыбом», «Антология пародий», «Четыре века польской фрашки». Так появилась на свет и его детективная, как он говорил, новелла — «Стихотворение неизвестного поэта».

История, рассказанная Ю. Тувимом на страницах этой книги, знакомит нас с еще одной стороной многогранного таланта поэта, показывает его как литературного «следопыта», как человека увлекающегося, немного фантазера, упорного в достижении цели. Однако не только это — отличительная особенность рассказа Ю. Тувима о литературных разысканиях. Не менее ценны и интересны его наблюдения, сведения из истории литературы, журналистики, библиографии и даже психологии поэтического творчества. Вот почему эта работа польского поэта, впервые изданная уже после его смерти, заслуживает, как отмечает автор предисловия Юлиуш Гомулицкий, самого горячего приема.

Чем труднее, тем интереснее

Это было подлинным литературным приключением, одним из самых увлекательных и трудных странствий по «стране исканий». Оно началось весной 1952 года и длилось в течении почти двух лет до последних дней жизни поэта, так, увы, и не получив тогда завершения.

Три страсти вовлекли его в эту историю, говорил Тувим, — беспокойное любопытство поэта, страсть литературного искателя-следопыта и честолюбие составителя большой «Книги польских стихотворений XIX века», в которую должны были войти, в первую очередь, несправедливо забытые поэты. Выискивая материалы для этого издания, Тувим натолкнулся на сообщение о том, что в 1830 году продавалась рукопись неопубликованных стихотворений Адама Мицкевича, дальнейшая судьба которой была неизвестна. Заметка лишила Тувима покоя. Еще бы — неизвестные рукописи Гениального Старика! — так Тувим называл обычно Адама Мицкевича, большим поклонником которого был.

Если соединить это поклонение с тремя страстями Тувима: литературного детектива, любителя поэзии и искателя затерянных поэтических жемчужин, то станет понятно, почему он обращал столь пристальное внимание на часто встречающиеся в романтической поэзии «мицкевичизмы» (термин Тувима), свидетельствующие об огромном влиянии автора «Дзядов» на польских поэтов. Тувима интересовало, как отозвались в отечественной поэзии интонации и ритмы Мицкевича. Как и в какой степени его поэтика — от словаря и синтаксиса до архитектоники строф и целых стихотворений — повлияла на стотридцатилетнюю историю польской поэзии после Мицкевича?

Роясь в комплектах старых журналов XIX века, Тувим всегда тщательно отмечал все интересные и малоизвестные «мицкевичизмы», намереваясь со временем собрать их в специальном томе. Первые записи Тувима о Мицкевиче появились еще в тридцатые годы. После войны поэт вновь публикует несколько материалов, связанных с Мицкевичем.

И неудивительно, что обнаруженное в «Курьере Варшавском» сообщение заставило Тувима поверить, что неизвестные рукописные творения Мицкевича существуют!

А если даже рукопись и пропала, то, возможно, кое-что из нее просочилось в печать того времени, может быть, под псевдонимом или анонимно. Вдруг ему повезет и он отыщет незамеченную драгоценность!

Тувим обладал большими и разносторонними знаниями, поразительным упорством, настойчивостью и необыкновенным терпением в своих поисках, умел логикой сопоставлений и размышлений направлять их. Однако знал, что иногда приходится перерыть все известные библиотеки, собрания и архивы — и не найти ровным счетом ничего. Но может так случиться, что искомое, желанное обнаружится самым неожиданным образом в соседней лавочке под прилавком, либо в дальнем городке, в каком-то сундуке или в связке пожелтевших хозяйственных счетов помещика прошлого века. «Как оно туда попало? Бог искателей ведет. Владения таинственной „стены исканий“ не обозначены на картах, и никакой компас или бусоль не укажет направления странствий. Но это не значит, что исследователь-следопыт должен всецело довериться капризу случая. Прекрасная книга И. Андроникова о Лермонтове доказывает, что логикой, упорством и научно-исследовательскими методами можно по нитке размотать весь клубок. И это самый первый путь».

Юлиан Тувим любил повторять: чем труднее, тем интереснее. Таков был его рабочий девиз. Им он руководствовался во всем своем творчестве — будь то создание собственных стихов, перевод «Евгения Онегина», «Горе от ума» или решение литературных загадок.

На волне Мицкевича

И на этот раз его упорство после нескольких недель труда было вознаграждено.

В поисках произведений забытых польских авторов для антологии «Польская фантастическая новелла» Ю. Тувим просматривал комплект журнала «Магазин мод» за 1836 год.

Ему сказали, что в журнале за этот год была опубликована какая-то фантастическая новелла. К сожалению, для антологии она оказалась непригодной. Но, начав листать комплект, Тувим решил просмотреть его до конца.

Главное содержание этого издания для женщин составлял случайный набор всевозможных литературных пустяков.

Просмотр «Магазина мод» шел к концу, а удалось «выловить» всего лишь один стишок. Видимо, ничего интересного больше не найти. С этим чувством Тувим приступил к просмотру 51-го номера журнала. «И вдруг — чудо! Человек не верит собственным глазам. Как алмаз, обнаруженный в мусорной яме, как уникальное издание среди груды плохих и скучных книг, как райская птица, выпорхнувшая из курятника», так перед Тувимом на одной из страниц «Журнала приятных сведений» (такой был подзаголовок у «Магазина мод») возникло прекрасное стихотворение. Этим алмазом оказались лирические стихи, коротко озаглавленные «К ***». Но не заглавие и не само даже стихотворение заставило Тувима вздрогнуть, замереть от радости. Под стихами стояла подпись, всего лишь одна буква — М.

К ***

О сколь безмерно счастлив тот из сонма смертных, Кто мысль твою узнает, чувству порадеет, Кто, черпая без меры от щедрот несметных, И сердцем и рукою дивной завладеет! О сколь и тот счастливый, кто избран судьбою В твои глядеться очи и тобой плениться, Внимать волшебный голос сердцем и душою Или руки пожатьем сладостно упиться! И даже тот счастливый, с кем полслова скажешь, К кому оборотишься взором безмятежно, С кем в танце покружишься, просьбою обяжешь Или пустой безделкой подаришь небрежно! Счастливый, кто каким-то чудодейством сможет На миг твое вниманье удивить собою; Счастливый, кто заботой сердце не изгложет, Кто сможет, не влюбляясь, рядом быть с тобою! Но знать и быть влюбленным! Знаться — не любимым! И нелюдимым взором взгляд ловить желанный, И мыслью неотвязной быть всегда томимым, И бередить напрасно горестные раны; И на мгновенье даже не утешить сердца, Одним словечком добрым не утроить силы, Зреть небо совершенным в муке страстотерпца, Жить пламенно и жаждать холода могилы; Ловить угрюмым слухом дивной речи звуки, И пустяковой фразы даже не добиться, И воздвигать и рушить замки сладкой муки, И, позабыть желая, не уметь забыться — Танталовы мученья! Как страданья эти Избуду? Чья вина в том? Кто тут кем одолжен? Одно лишь твердо знаю — ты на этом свете Любить меня не можешь, я тебя — не должен. (Перевел Acap Эппель)

Перечитывая скорбные жалобы неизвестного автора, Тувим, кажется, слышит подлинный голос. Вот оно, затерянное наследие Гениального Старика!

Прочитав стихотворение «на волне Мицкевича», Тувим почти не сомневался, что под криптонимом М скрыта фамилия автора «Пана Тадеуша».

Снова и снова по нескольку раз в день он вчитывается в строки стихотворения, находит все новые и новые отголоски великой поэзии. В четверостишиях ему слышится «голос подлинный, не пропущенный сквозь фильтр другой индивидуальности. Это его лексика, его синтаксис, мелодика, интонация подъема и падения конструктивной линии, и контуры целого, и материал, заполняющий это целое».

И все же Тувим понимал: без доказательств он не вправе утверждать, что это подлинный Мицкевич.

Нужно провести литературное расследование, которое поможет превратить гипотезу в неоспоримый факт. Сделать это нелегко, но ведь «чем труднее, тем интереснее».

«Зеленая папка»

Начинает Тувим с психологического эксперимента — анкеты среди друзей и знакомых. Не раскрывая заранее своих целей, он читает им стихотворение. Его интересует, какое впечатление производит оно на слушателей. К радости Тувима, почти все, не сговариваясь, заявляют, что это Мицкевич. Однако настороженное отношение знатоков творчества поэта, хотя и видевших в стихотворении сходство с Мицкевичем, заставило Тувима отнестись к находке более осторожно, тщательнее искать доказательства своего предположения.

Таким образом, Тувиму предстояло решить — Мицкевич или его подражатель?

Он погружается в тома Мицкевича, ищет совпадения и сходства в других его произведениях, буквально не расстается с монографиями о нем. Снова и снова сопоставляет, анализирует, делает сотни выписок. В пользу того, что это подлинный Мицкевич, говорит прежде всего стилистика стихотворения «К ***», совпадающая с оригинальными произведениями Мицкевича. Но не только это. Известно, что многие стихи Мицкевича, которые печатались после 1831 года, были подписаны буквой М. Кроме того, Тувим устанавливает, что в том же журнале «Магазин мод» несколько лет спустя были напечатаны два подлинных стихотворения Мицкевича вообще без какой-либо подписи, то есть анонимно. Что если, рассуждает Тувим, и загадочное стихотворение, «красноречиво» подписанное одним лишь М., и эти два — из одного и того же источника, ведущего к рукописям Мицкевича, о которых сообщал «Курьер Варшавский»?

Полагая, что напал на правильной след, Тувим то оживлялся, ободренный каким-либо новым аргументом в пользу своей гипотезы, проникался уверенностью и энергией, то вдруг впадал в уныние.

Все, что было связано с поиском, — карточки с выписками, листки и записки с замечаниями и мыслями по поводу мучившей его загадки, — Тувим собирал и хранил в «зеленой папке». Ее содержание послужило основным материалом для детективной новеллы, когда поэт начал работу над ней.

В «зеленой папке» можно было увидеть тексты злосчастного стихотворения «К***» с пометками и замечаниями, другие стихи для сравнения. Множество всякого рода библиографических, биографических, стилеметрических данных, сведений по истории варшавской печати, псевдонимов и шляхетских прозвищ. Здесь находилась редкая книжка «О влияниях и зависимости в литературе», краковское издание 1921 года.

Каждая группа этих материалов была связана с одним из направлений поисков, каждая отдельная записка — с какой-нибудь уликой. Выписки на карточках, беглые записки на клочках бумаги были сделаны четким почерком, преимущественно черным карандашом, иногда красным или зеленым. «Сколько терпения, сколько дотошности искателя-детектива, сколько страсти поэта потребовал этот единственный в своем роде логографическо-литературный труд!» — восклицал Ю. Гомулицкий — свидетель рассуждений Тувима и его поиска. Можно представить себе, как сам поэт наслаждался, просиживая часами над своей поэтической головоломкой.

Литературное расследование, которое вел Тувим, шло в двух направлениях: первое состояло в отождествлении таинственного поэта М. с Мицкевичем. Согласно второму, М. — это либо другой писатель, подражающий Мицкевичу, либо до такой степени «вслушавшийся» в творчество своего великого современника, что его собственные произведения, помимо воли и желания, приобрели форму, тональность и окраску произведений Мицкевича.

Это явление, говорил Тувим, знакомо каждому поэту. Бывает, совершенно неожиданно он сам или кто-то другой находит в его стихах такой мнимый плагиат, а точнее говоря, мнимые подражания. «Чей-то чужой ритм, мелодия, образ или состав слова по неизвестным причинам проникает в память поэта, засыпает там, спит долго, пока вдруг, ни с того ни с сего, без участия воли и творческого сознания, просыпается, как нечто якобы свое. Только тот, кто никогда не подчинялся сложным процессам художественного творчества, может сказать, что сходство, даже разительное сходство двух поэтических произведений или их фрагментов всегда „списано“, что это плагиат или сознательное подражание». Это происходит, заключал Тувим, без злого умысла «похитителя».

Однако первая версия казалась более правдоподобной. Она основывалась не только на подписи, часто фигурировавшей под стихами Мицкевича, но и на многих стилистических, лексических, структурных совпадениях между стихотворением «К***» и оригинальными произведениями великого польского поэта. Немаловажно, конечно, и то, каким образом лирическое стихотворение попало в «Магазин мод». Тувим предполагал, что, как и два другие подлинные стихотворения Мицкевича, опубликованные анонимно в «Магазине мод» спустя несколько лет, так и таинственное послание «К ***» — из исчезнувшей рукописи Мицкевича.

Вторая версия требовала тщательного расследования криптонима М. Надо было проверить всех авторов, допуская, что М. — первая буква фамилии или имени, а возможно, и псевдонима, за которым скрывается тот, кто часто публиковался в «Магазине мод». По словам Ю. Гомулицкого, Тувим провел все это расследование, но результат его был отрицательным. Таким образом, отпало одно из основных препятствий на пути первой авторской версии.

Фальшивый блеск латуни

Однажды в сентябре 1952 года Тувим встретился с литературоведом Юлиушем Гомулицким в своем кабинете на Новом Святе.

Обычно беседа между ними начиналась с обсуждения новых книжных приобретений хозяина. «Но в этот раз, — рассказывает Гомулицкий, — я сразу догадался, что разговор пойдет о Мицкевиче».

И действительно, не прошло и пяти минут, как Тувим начал декламировать стихотворение, столь занимавшее его все это время.

Он читал, как истинный актер, с подлинным волнением.

«В вашем исполнении стихи звучат прекрасно, — заметил Гомулицкий. — В самом деле, они похожи на стихи Мицкевича. Пожалуй, даже в большей мере, чем многие подлинные его произведения».

Но не талантливое ли оно подражание, откровенно выразил сомнение Гомулицкий.

Конечно, он не утверждает, что это стихи Мицкевича, отвечает ему Тувим, хотя был бы счастлив, если бы ему удалось найти неизвестное произведение великого поэта. «Я прекрасно понимаю, что вам трудно поверить в такое счастье скромного искателя, — продолжал он. — Как теперь, спустя почти сто лет после смерти Старика, после всех Калленбахов и Пигоней (исследователи Мицкевича, видные литературоведы. — Р. Б.), обнаружить его неизвестное произведение? Да это просто в голове не умещается!»

А сколько раз исследователи ошибались, приписывая авторство неизвестных стихов Мицкевичу, напоминает Гомулицкий. Разве видный литературовед Антони Потоцкий не был введен в заблуждение той же лаконичной подписью М. под стихотворением «Думы осенней ночью», обнаруженном им в 1901 году в петербургском «Литературном новогоднике» за 1838 год?! А ведь его поддержали многие знатоки Мицкевича. Через год выяснилось, что стихи принадлежат другому поэту, точно так же, как и стихотворение «К польской сосне на чужбине», ошибочно подписанное в свое время именем Мицкевича.

Вовлеченный в орбиту поисков автора злополучного стихотворения, Гомулицкий через некоторое время излагает Тувиму свои соображения. Он установил, что рукопись неопубликованных стихотворений Мицкевича — злостная мистификация. В нее в свое время уверовали многие, в том числе и такой известный библиограф, как Ян Мушковский. Ошибка Мушковского наделала много шума, тем более что его статья об этой «находке» печаталась в популярном издании «Вядомости литерацке». Во всей той рукописи оказалось всего одно стихотворение Мицкевича, да и то по тексту оно сильно отличалось от подлинника. Все остальные стихи принадлежали другим поэтам, известным и неизвестным. Не было среди них и стихотворения, начинающегося со слов «О сколь безмерно счастлив тот из сонма смертных…».

Кроме того, Гомулицкому удалось отыскать несколько стихов, подписанных буквой М. либо сочетанием А. М. К. и принадлежащих, видимо, одному автору, но отнюдь не Мицкевичу.

Сомнительным кажется Гомулицкому и метод поисков сходства между поэзией Мицкевича и поэтикой загадочного стихотворения. Спора нет, Тувим проделал здесь гигантскую работу, дав несколько десятков сопоставлений и несколько сот цитат из Мицкевича!

И все же, говорит Гомулицкий, эти цифры неубедительны, ибо сам метод, как ему кажется, неправильный. Таким образом можно найти совпадения стилистики и лексики у любого поэта того времени.

Эти и другие выводы Гомулицкого убеждают Тувима в том, что аргументы против его гипотезы слишком веские.

«Кто же такой, в конце концов, этот загадочный господин М.?» — в отчаянии восклицает Тувим. Гомулицкий отвечает, что ему известно его шляхетское прозвище — Монтгирд, что родился он до 1814 года, происходил из обедневшего литовского рода, но пока неизвестна его фамилия.

«Несмотря на серьезные сомнения, колебания, взлеты и падения, я в течение нескольких месяцев питал иллюзии, что… слепой курице попалось зерно, — признается Тувим. — Причем какое — золотое! Я по сто раз вчитывался в каждую строчку этого „подозрительного“ стихотворения, сто раз сравнивал каждое слово с так давно и хорошо известными мне. Как в детской игре, было то „тепло, тепло“, то опять „холодно, холодно“! Я метался, как в жару, между двумя температурами, между огоньком слабой надежды л тенью растущего сомнения. Такие чувства переживает, наверное, детектив, напавший на след преступника (боже мой, „преступника“!), или путешественник, вбивший себе в голову, что он непременно откроет в океане неизвестный остров. Я признался в своих робких подозрениях нескольким друзьям. Одни гасили огонек надежды холодной водой своих знаний, другие поддерживали его теплым, благословенным маслом „возможности“. Золотое зерно то сияло блеском подлинности, то блекло, серело, в лучшем случае светилось фальшивым блеском латуни. Наконец, сомнения (повторяю — очень, очень серьезные с самого начала) взяли верх, слепая курица махнула лапой на дальнейшие труды, отказалась от рассуждений, сравнений и поисков, — сказала себе: Нет! Наверное, нет!».

Как видим, и у самого Тувима временами возникали сомнения: что если перед ним всего лишь талантливый подражатель или того хуже — просто графоман? Этот вопрос занимал поэта и дал повод выразить свои мысли о подлинном таланте и графомании.

«Для подлинного поэта стихи, — пояснял Тувим, — почти математическое решение какого-нибудь чувства, впечатления, порыва… Графоман ничего не решает. Наоборот, он осложняет, путается, погрязает в творческой антилогике, антиматематике. Пусть никто не думает, что, прибегая к терминам „логика“ и „математика“, я противоречу своим предыдущим замечаниям о загадочности или таинственности явления, называемого поэтическим талантом. Загадка лежит у самого основания, но на нем покоится труд, работа, усилие, борьба… Тему (чувство, впечатление, порыв и т. д.) необходимо одолеть. Теме надо дать мат — по мере сил самым коротким и простым путем. Графоман никогда на даст мат, его фигуры пьяны, а клеток на шахматной доске несметное количество. Графоман играет на скатерти…»

Новый скрупулезный поиск позволил Гомулицкому, уже после смерти поэта, поставить точку в этой загадочной истории. Но раскрывать тайну Анонимного Мистификатора тогда, в 1955 году, в послесловии к первому изданию тувимовского рассказа «Стихотворение неизвестного поэта», Гомулицкий не стал, написав лишь, что сообщит об этом позже, в другом месте и пояснит причину, почему он так поступил.

Гомулицкий понимал: Тувим обвинил бы его в том, что он лишь разжег любопытство читателей. Поэтому в своем послесловии он все же дает разгадку и приводит фамилию неизвестного поэта, но в зашифрованном виде, прибегнув для этой цели к популярному в старину методу авторской загадки. Этот метод — его часто применяли старопольские поэты — составлял предмет внимания Тувима, думавшего в будущем посвятить таким литературным загадкам отдельную работу.

Так, незнакомый читатель, пишет Гомулицкий, если ты хочешь узнать, наконец, имя и фамилию Неизвестного поэта, то

С Азией — яблоко, с Африкой соедини молнию, И глазами Сатурна взгляни на Рацлавицы.

Этими словами заканчивается книга «Стихотворение неизвестного поэта». Предложенная Гомулицким шарада доставила немало хлопот тем, кто пытался ее разгадать, в том числе и автору этих строк. Двум профессорам, любителям такого рода забав, удалось расшифровать шараду. Ю. Гомулицкий любезно прислал мне 12 номер журнала «Проблемы» за 1963 год, где был напечатан его рассказ о разгадке. «Мне неизвестен ход их рассуждений, приведший к правильному решению, — пишет исследователь, — но, как видно, оба профессора догадались, что трем элементам загадки должны соответствовать три элемента искомой фамилии, владелец которой подписывался двумя именами». Последующий анализ, по-видимому, начался со второго элемента из трех, так как характерное соединение «молнии» и «Африки» должно было вызвать в памяти образ великого вождя Карфагена — Гамилькара, обычно называемого «Громом Африки». От его имени произошли в XIX веке многочисленные «Амилькары» Отгадка этого имени способствовала расшифровке первого: «яблоко» — символический райский плод, а по преданию, библейский рай находился на территории Азии, в долине Тигра и Ефрата. Это, естественно, привело к двум именам — Адама и Евы, из которых в расчет можно было принять только первое, мужское: отсюда — Адам Амилькар.

Его фамилия была зашифрована во второй строке двустишия, которую тоже можно было отгадать, если вспомнить, что мифологическим атрибутом Сатурна (греческого Хроноса), бога времени, была простая коса. Поэтому именно коса, несомненно, бросилась бы в глаза Сатурну, если бы он был свидетелем героической борьбы краковских косиньеров против царской армии в сражении под Рацлавицами, которое произошло в 1794 году. Дело в том, что значительная часть повстанцев — их предводителем был Тадеуш Костюшко — была вооружена косами; их называли косиньерами.

Итак, Адама Амилькара Косу можно отождествить с Адамом Амилькаром Косинским (1814–1893), данные о котором нетрудно обнаружить в «Истории польской литературы» Габриэля Корбута и в «Библиографии польской» Кароля Эстрайхера.

Таким образом, таинственным автором стихотворения, подписанного буковой М, оказался Адам Амилькар Косинский — третьестепенный варшавский литератор и перворазрядный мистификатор. Гомулицкий писал, что это был ловкий литературный обманщик и фальсификатор, бесцеремонно обкрадывавший других авторов, включая в свои стихи их образы, метафоры и готовые поэтические фразы. Опасаясь разоблачения, он пользовался многими псевдонимами и криптонимами. «Тувим неоднократно называл его в своей работе, — продолжал Гомулицкий, — и не подозревал, что, приводя несколько псевдонимов и инициалов, пишет об одном и том же лице».

Расследование Комлоша, или Золушка, покинутая отцом

Это шутка? Или тайна?

О. Бальзак

Стиль далекой эпохи

Началось все со случайного разговора. Однажды, лет двадцать назад, гостем редакции «Литературной газеты», где я тогда работал, был известный венгерский переводчик Янош Эльберт. Русским он владел прекрасно, так что разговор шел без посредника. Янош Эльберт рассказал о своих переводах, о творческих планах. Узнав, что я собираю материал для книги о литературных загадках и мистификациях, он сказал: «Могу подсказать одну тему. Приходилось ли вам слышать о загадке, связанной с повестью Анатоля Франса „Мебель розового дерева“?»

Вот уже несколько десятилетий повесть А. Франса не дает покоя венгерским литературоведам. Дело в том, что впервые она была опубликована в Венгрии, а не во Франции. Больше того — на родине писателя оригинал ее неизвестен, и вообще авторство А. Франса весьма сомнительно. Один их тех, кто пытается отыскать следы таинственной повести, — венгерский писатель Аладар Комлош. «Попробуйте написать ему», — посоветовал Эльберт.

Я отправил Аладару Комлошу письмо, и между нами завязалась переписка. А еще через некоторое время я приехал в Будапешт. Созвонившись с Аладаром Комлошем, иду к нему на улицу Лайоша.

К этому моменту я уже знал, что Аладар Комлош старейший литератор — ему было тогда за восемьдесят. Однако, как писал о нем еженедельник «Элет эш иродалом», это «человек с вечно молодой душой», «одна из самых оригинальных и интересных фигур», тонкий знаток поэзии, автор нескольких романов. Начинал он как поэт. С 1912 по 1943 год писал стихи. Но в 1944 году Комлош-поэт умер, как сообщил он сам о себе в предисловии к сборнику избранных стихов, опубликованному в 1963 году. Поэт, современник тех, кого принесли в жертву на алтарь бесчеловечности, «безвременно погиб», лишился голоса, замолчал. «Произошло это тогда, — писал критик Геза Хегедюш, — когда внутреннее возмущение фашизмом усугубилось внешним принуждением».

После освобождения Комлош вернулся к творческой жизни, однако предстал в новом качестве — боевого критика, историка литературы.

Его исследования «Символизм и венгерская лира», «Венгерская поэзия от Петефи до Ади» и другие работы принесли ему заслуженный успех. Этот новый Комлош-литературовед разительно отличался от прежнего Комлоша-поэта.

В то время, когда состоялась наша встреча, Комлош работал в Институте литературы, много печатался, без устали трудился. Он, конечно, догадывался о цели моего посещения и без лишних слов приступил к теме. Мне хотелось, чтобы он подробно рассказал о своих поисках автора таинственной повести «Мебель розового дерева».

— Теперь я уже точно не могу сказать, как зашел об этом разговор, — начал Комлош. — Помню только, что однажды, в начале тридцатых годов, за столиком кафе Марцелл Бенедек (писатель, литературовед — Р. Б.) завел речь о литературных мистификациях. В числе других упомянул и повесть «Мебель розового дерева», заявив, что французский ее текст якобы не существует. Иначе говоря, причислил повесть к разряду литературных подделок. На мой вопрос, кто ее перевел на венгерский, с таинственной улыбкой отвечал: «Ф. Р.», очевидно, Фридьеш Ридл…

— В ту ночь, — продолжал он, — я долго ворочался в постели, вспоминая разговор за столиком кафе. В самом деле, мировая литература достаточно богата всякого рода мистификациями. Что, если «Мебель розового дерева» написал Фридьеш Ридл?..

Повесть «Мебель розового дерева» впервые была напечатана в 1896 году в издании «Дешевой библиотечки», выходившей в Будапеште. В этом не было ничего странного, если бы на обложке книги не стояло имя Анатоля Франса. Но что здесь необычного? Разве мало произведений французского писателя переводилось на другие языки? Но с этой повестью произошел особый случай. Когда в 1920 году в Венгрии задумали выпустить собрание сочинений Анатоля Франса, неожиданно выяснилось, что подлинника повести «Мебель розового дерева» не существует. Более того, такое произведение не известно ни во Франции, ни в других странах.

С тех пор рукопись А. Франса считалась пропавшей. Впрочем, пропавшей ли? Здесь вполне мог быть замешан один из тех фальсификаторов, о которых сам Анатоль Франс говорил, что их «жульничество обогатило светскую литературу столькими поддельными книгами». Но кто же автор повести?

Задав себе этот вопрос, Аладар Комлош вскоре уверовал, что Ф. Р. не переводчик, а за этими инициалами скрылся истинный автор повести академик Фридьеш Рида. «Тем, кто был знаком с этим превосходным литературоведом, нетрудно было поверить в это», — заметил Комлош. Артистичность натуры сочеталась в нем с любовью покрывать свою деятельность завесой тайны, склонностью к шутке. Именно эти качества необходимы для создателя литературной загадки.

Тонкий мастер пера, Фридьеш Ридл задумал грандиозную шутку и выдал повесть за сочинение Анатоля Франса. Причем вполне возможно, что сам французский писатель подал к этому мысль своим персонажем профессором Бержере, одержимым манией мистифицирования. И хотя профессор ненавидел фальсификаторов, однако снисходительно считал, что подобный грех позволителен филологу. Видимо, потому, что и сам любил удивлять своих друзей «случайно» обнаруженными древними греческими текстами или выписками из редких книг, названий которых почему-то нет в библиографических справочниках. В руках профессора каким-то странным образом оказывался то греческий текст, якобы найденный в одной из гробниц города Филы, который он переводил на французский, то эта была уникальная рукопись XVI столетия, откуда он будто бы списывал одну из «весьма любопытных глав». Друзья, ученики знали об этой его особенности. Прослушав очередной перевод «неизвестного» текста, они лишь понимающе улыбались…

Было еще обстоятельство, побудившее Комлоша верить в свою гипотезу. Дело в том, что именно Фридьеш Ридл установил автора знаменитых, якобы народных куруцких баллад. Точнее говоря, разоблачил Калмана Тали* (*Калман Тали (1839–1909) — историк, поэт) как их сочинителя.

Песенная поэзия куруцев — борцов за свободу, солдат Ракоци, выступавших против гнета иноземцев, — сохранилась главным образом в немногочисленных рукописных сборниках. Время от времени их удавалось разыскать в старых библиотеках, в архивах. Отдельные песни находили в частных письмах, на полях книг, где они были вписаны от руки, словом, собирали по крупицам.

Еще в прошлом веке было известно, что на протяжении трех предшествовавших столетий по всей Венгрии ходили рукописные списки героических песен и баллад. Однако уцелело из этого ничтожно мало, большинство считалось безвозвратно пропавшим. Так, по крайней мере, думали до середины прошлого века, а точнее, до 1864 года. В этот именно год, к радости всех любителей и почитателей венгерской поэзии, были изданы два тома «Старинных венгерских героических и народных песен». Составитель сборника поэт и историк Калман Тали собрал эти песни после долгих и упорных поисков из неизвестных рукописей прошлых веков. Появление двухтомника Калмана Тали стало сенсацией. Наконец-то обнаружены настоящие куруцкие песни! И в каком количестве! Теперь творчество безвестных народных поэтов предстало перед потомками во всей своей прелести.

Успех сборника вдохновил неутомимого Калмана Тали на продолжение поисков. И снова ему повезло. Вскоре были опубликованы новые замечательные народные песни, найденные в библиотеках и хранилищах среди старинных манускриптов. И опять находка упорного исследователя привела в восторг читателей и поразила знатоков. А скоро песенное народное творчество, ставшее благодаря розыскам Тали достоянием его соотечественников, вошло в хрестоматии и учебники. Песни исследовали филологи и историки.

Когда совершивший подвиг во славу отчизны, как считали современники, умер, не было человека, который не славил бы Калмана Тали, его заслуги в изучении венгерской народной поэзии. А несколько лет спустя после его смерти и ровно через пятьдесят лет после опубликования первого сборника куруцких песен разразился скандал. Причиной его стала статья, в которой утверждалось, что народные песни и баллады куруцев не что иное, как талантливая мистификация. И это заявил сам Ридл, знаток венгерской литературы. Он неопровержимо доказал, что куруцкие песни, с таким якобы трудом разысканные, принадлежат перу самого Калмана Тали.

Неудивительно, что такое утверждение вызвало бурю негодования. Многие пытались защищать «честь» Тали. А между тем Ридл, установив авторство Калмана Тали, не только не оскорбил его, а напротив, принес ему еще большую славу. Да, считал Ридл, Тали совершил «подлог», но движим он был благородными побуждениями. Его вдохновляли дела и подвиги куруцев. Сначала он и не помышлял о мистификации, а просто писал стихи о справедливой борьбе куруцев и подписывал их своим именем. Но потом настолько увлекся стилем старинных песен и баллад, что стал и свои собственные стихи писать в том же духе. Тогда-то он и перестал их подписывать.

Калман Тали с большим мастерством воспроизводил в стихах стиль той далекой эпохи. Однако эти песни и баллады звучали вполне современно, и «может быть, — писал Ридл, — в этом и кроется причина их огромной популярности у нас». Тали писал баллады и песни и утаил свое авторство только ради прославления героев-куруцев. Ридл считал добровольное отречение Тали от авторства бескорыстным поступком.

Когда думаешь о том, писал Ридл, что Тапи свои чудесные стихи выдавал за народные, то вспоминаешь слова одной из его баллад. В ней автор спрашивает, кто написал эту балладу, и отвечает: «Настоящий сын Венгрии, уж этому-то каждый может поверить».

Ридл разоблачил Калмана Тали в истории со стихами куруцев. А что если в случае с повестью «Мебель розового дерева» он сам пошел по его пути? Может, и он совершил литературный обман, полагая, как и профессор Бержере — герой А. Франса, что этот грех простителен филологу?

Больше того, Комлош предположил, что Рида мог быть автором и других мистификаций, под маской переводов зарубежных авторов.

«Однако есть вещи, в которые веришь только по ночам. При дневном свете они становятся куда более сомнительными», — улыбнулся Комлош.

Утром, едва встав с постели, он перечитал «Мебель розового дерева» — историю старого педанта-холостяка, преподавателя провинциального лицея, который получил неожиданное наследство и тут же купил себе новую мебель, принадлежавшую до него легкомысленной танцовщице. С этого момента учителя нельзя было узнать. Он стал франтом, запустил работу в лицее, его начали обуревать любовные желания, он зажил жизнью бывшей хозяйки мебели — ленивой, пустой, сонливой, — пока его не постигло разочарование, и, очнувшись от наваждения, учитель вернулся к своей прежней жизни.

Рассказ показался Комлошу настолько хорошим, что трудно было признать его автором Ридла. Уже сама идея, что мебель танцовщицы, манящая к роскоши и сладострастию, вселяет в аскета-учителя ветреную душу своей бывшей хозяйки, — оригинальна и комична.

Легкий и острый рисунок характеров, тонкие и точные наблюдения, искусное сплетение нитей повествования и конец повести, по мнению Комлоша, свидетельствуют о большом мастерстве автора.

Нет, венгерский писатель вряд ли мог быть автором этого шедевра. Тогда с удесятеренной энергией Комлош пускается на розыски фактов, которые подтвердили бы авторство А. Франса. Однако и здесь его ждало разочарование. В двадцатипятитомном собрании сочинений А. Франса, выпущенном издательством Кальмана-Леви, нет и следа «Мебели розового дерева». Знатоки творчества французского писателя, его биографы ни словом нигде не обмолвились о таком произведении.

По просьбе Комлоша один из его друзей занялся поисками упоминаний о повести в парижской Национальной библиотеке. Увы, французский оригинал как сквозь землю провалился. А ведь не могло же так просто затеряться произведение в несколько десятков страниц. В те годы, когда повесть была опубликована в Венгрии, слава Анатоля Франса перешагнула границы Франции. Модного писателя просят прислать что-нибудь из своих произведений. Анатоль Франс вынимает из стола единственный рукописный экземпляр незавершенной повести и отсылает ее в Будапешт. Он никогда не вел учета своих рукописей.

И все же трудно поверить, чтобы о повести не осталось каких-либо следов в записях А. Франса, в его переписке. Не могли и издатели, охотившиеся за каждым произведением А. Франса, «прозевать» такую замечательную повесть. «Здесь что-то не так», — говорил себе А. Комлош. Он писал письма в Париж издателям А. Франса, разыскал его бывшего секретаря и всем задавал один и тот же вопрос: известно ли им что-либо о такой повести.

Ему пришла в голову мысль просмотреть архивы издательства, выпускавшего книги «Дешевой библиотечки». Возможно, сохранились гонорарные ведомости. По ним легко будет установить автора, которому были выплачены деньги за повесть, и расшифровать имя переводчика. Но и тут неудача: писателям-иностранцам в конце прошлого века гонорар вообще не платили, к тому же все издательские счета давно были уничтожены.

В разгар этих поисков пришло письмо из Франции от знатока творчества А. Франса, сотрудника издательства Кальмана-Леви Леона Кариаса. «Я сделал все возможное, — писал он, — чтобы отыскать в жизни и трудах А. Франса хотя бы какой-нибудь след повести, о которой вы меня спрашиваете. Все мои усилия ни к чему не привели. Я почти уверен, что речь идет о литературной мистификации и французского оригинала этого произведения вообще не существует».

Вывод был достаточно категоричен, чтобы охладить пыл следопыта-литературоведа. Видимо, ничего не оставалось, как сложить оружие и отказаться от мысли, что «Мебель розового дерева» написал А. Франс.

Значит — мистификация. И автор ее, если судить по инициалам, которыми подписан мнимый венгерский перевод, — все-таки Фридьеш Ридл. Вновь всплыла мысль о том, что, возможно, существует целое «тайное» творчество Ф. Ридла — разбросанные по журналам произведения якобы иностранных авторов, переведенные неким Ф. Р. на венгерский язык.

Начался розыск этих произведений. Прежде всего следовало просмотреть комплекты журнала «Будапешти семле», постоянным сотрудником которого был Ф. Рида. И вот тут-то Комлош встретился с тем, что изменило все направление его поисков. В оглавлении нескольких номеров за 1896 год значилось: «Мебель розового дерева», повесть А. Франса, перевод с французского Й. Р.

Во-первых, из этого вытекало, что повесть была опубликована в журнале раньше, чем она вышла отдельным изданием. В этом, впрочем, не было ничего удивительного: и журнал, и «Дешевую библиотечку» издавал один и тот же редактор Пал Дюлаи. Комлоша заинтересовало другое: почему в журнале переводчик подписался другими инициалами? Возможно, это опечатка? Но тогда она не повторялась бы в нескольких номерах. Значит, опечатка в инициалах была допущена не в журнале, а при отдельном издании повести. Версия об авторстве Ф. Ридла, таким образом, отпадала. Кто же тогда скрывался под буквами Й. Р.?

В клубе Комлош поговорил с литературоведом и переводчиком Ласло Вайто, который вспомнил, что когда-то он часто бывал в семье покойного профессора Дюлы Харасти, преподавателя французского языка и литературы в университете, и помнил, что повесть перевела его жена.

Звали ее Йолан Речи.

Узнать, кто она такая и чем занималась, было нетрудно. Родилась в 1863 году в семье Эмиля Речи — юриста, издателя и переводчика. Была образованна, переводила с французского. В четвертом томе энциклопедии Иожефа Синеи «Жизнь и творчество венгерских писателей» о ней сказано, что в ее переводах вышли три второстепенных французских романа. Причем переводы ее печатались в журнале «Будапешти семле». Едва ли, однако, можно было ожидать с ее стороны такой блестящей литературной подделки. Обман исключался и из-за ее дорожившего своей репутацией мужа-профессора. Ведь в случае разоблачения подделки вся карьера его была бы под угрозой. Но то, что венгерский перевод повести А. Франса вышел из дома супругов Харасти, не вызывало сомнений. В этом все больше убеждался Комлош. Подтверждение он нашел и в переписке Дюлы Харасти, опубликованной в 1910 году. Среди его эпистолярного наследия оказалось письмо редактора журнала «Будапешта семле», в котором тот просил у Харасти переводной рассказ «по возможности того самого французского писателя, рассказы которого я уже печатал, а вы мне с большой похвалой отзывались еще об одном его произведении — „Столе розового дерева“». Автор письма признавался, что запамятовал имя французского писателя.

В ответ на это письмо Дюла Харасти пишет ему 30 декабря 1896 года: «Посылаю вам перевод одного из самых известных итальянских рассказов Стендаля». А дальше следуют слова, которые в какой-то мере объясняют происхождение венгерского перевода повести А. Франса. «Я трижды писал, чтобы получить какой-нибудь рассказ Анатоля Франса, — сообщает Дюла Харасти, — возможно, когда-нибудь и пришлют, и я переведу его».

Слова эти Комлош счел ключом к разгадке тайны повести, оставалось только найти замок, который бы им отпирался.

Между тем переписка продолжалась. В январе следующего года редактор журнала в очередном письме выражает радость по поводу того, что рассказ А. Франса наконец получен и переводится. «Прошу вас, — пишет он, — пришлите мне как можно скорее перевод». А в марте «Будапешта семле» уже начинает печатать «Мебель розового дерева». Из всего этого следует, что повесть была переведена действительно супругами Харасти, от которых и получил ее редактор «Будапешта семле», и что профессор Харасти считал ее принадлежащей перу А. Франса и несколько раз писал во Францию, чтобы получить повесть. Оставалось выяснить, кому писал Дюла Харасти и от кого была получена повесть — от самого А. Франса, от его издателя или от друзей писателя?

Хотя тайна все еще не была разгадана, некоторые обстоятельства казались бесспорными:

1. Повесть «Мебель розового дерева» во Франции не известна.

2. Венгерский текст повести — не оригинальное произведение Фридьеша Ридла, а перевод Йолан Речи. Конечно, заметил Комлош, версия о том, будто повесть написал Ридл, гораздо интереснее того факта, что ее перевела Й. Речи.

3. Йолан Речи перевела повесть в полной уверенности, что это произведение Анатоля Франса. (Нельзя, однако, умолчать о такой подробности: Й. Речи подписывала все свои переводы полным именем и только под «Мебелью розового дерева» поставила инициалы, а в издании «Дешевой библиотечки» была даже допущена опечатка — Й. превращена в Ф.)

На этом, признался Комлош, его расследование зашло в тупик.

Аладар Комлош в поисках таинственного автора «Мебели розового дерева» исходил немало литературных дорог. Бывали моменты, когда он готов был поверить, что повесть подлинная и автор ее А. Франс. Но стоило ему так подумать, как в памяти всплывал профессор Бержере.

О своих поисках, открытиях и сомнениях он рассказал еще в 1934 году в статье, опубликованной в журнале «Пешти напло». В прессе развернулась дискуссия. Один из ее участников поэт и переводчик Артур Келети в журнале «Эшт» высказался в пользу авторства Фридьеша Ридла. Он полагал, что, проникнувшись стилем Франса, тот «создал литературное произведение в его духе, полное настоящей французской иронии». Во время спора произошел курьезный эпизод, который стоит изложить подробнее. Писатель Бела Ревес заявил на страницах «Эшт», что у него есть бесспорное доказательство авторства А. Франса: его автограф на венгерском издании повести «Мебель розового дерева»: «Дорогому другу Ревесу. Анатоль Франс». Книгу якобы послал Ревесу сам А. Франс через секретаря Бёлёни. Газета публиковала факсимиле подписи французского писателя. Казалось, спор был разрешен. Сам А. Франс подтверждал подписью на венгерском издании свое авторство. Но уже через три дня в газете было помещено опровержение. Сообщалось, что подпись А. Франса подделана. Как оказалось, над Ревесом подшутили его венгерские друзья, по поводу чего один критик заметил: «Фальшивая подпись на фальшивой повести».

Уже после войны Комлош снова попытался разгадать занимавшую его много лет литературную загадку.

Через газету «Леттр франсез» он обратился в 1950 году к французским читателям в надежде, что соотечественники А. Франса помогут найти оригинал таинственной повести. Отклики на статью публиковались в течение года, но, увы, были неубедительными. Некоторые прямо заявляли, что считают все это обманом. Другие удивлялись, что об истории с венгерским изданием «Мебели розового дерева» ничего не знала секретарь А. Франса венгерка Бёлёни, иначе она непременно рассказала бы об этом в одной из своих книг, посвященных А. Франсу.

С именем Бёлёни, известной в венгерской литературе под псевдонимом Шандор Кёмёри, связана судьба другого рассказа А. Франса. Интересно, что эта история в какой-то степени перекликается с историей повести «Мебель розового дерева».

До первой мировой войны Бёлёни жила в Париже и работала несколько лет секретарем у А. Франса. Однажды она попросила дать ей какое-либо неизданное его произведение для перевода на венгерский язык. А. Франс передал ей рукопись своего рассказа «Одно из величайших открытий нашего времени». Однако на венгерском языке рассказ так и не появился, и только в 1935 году он впервые был опубликован в 25 томе французского полного собрания сочинений А. Франса. В комментариях значилось, что рассказ публикуется по рукописному экземпляру, сохранившемуся у Шандора Кёмёри.

Возвращаясь к повести «Мебель розового дерева», Комлош убежденно признает: «Теперь я твердо уверен, что ее автор Анатоль Франс. Мне возражают — если бы это было так, ее следы во Франции не могут не отыскаться. Ответить на это нетрудно: вспомните историю с публикацией „Племянника Рамо“. Разве этот шедевр Дидро не появился впервые на немецком языке в 1805 году в переводе Гёте?»

Сделав перевод со случайно оказавшейся у него французской рукописной копии, Гёте осознавал, что при этом вещь должна была «потерять по крайней мере половину своей прелести». Однако он надеялся, что найдется владелец еще одной копии, который и опубликует ее во Франции. Лишь в 1823 году вышло французское издание «Племянника Рамо», напечатанное по тексту одной из копий Д. Бриером — первым издателем полного собрания сочинений Дидро.

Но еще за два года до этого, в 1821 году, в Париже был опубликован «Племянник Рамо» в обратном переводе с немецкого как «посмертное и неизданное произведение Дидро». Впрочем, о том, что это перевод с немецкого, никто не догадывался. Авторы — некий де Сор и его приятель — осуществили подлог, наделав при этом множество ошибок, и, естественно, предпочитали помалкивать.

Спустя два года Бриер изобличил мошенников. Они, однако, не думали сдаваться и в свою очередь обвинили его в том, что и он сам, якобы без подлинника, перевел «Племянника Рамо» с немецкого издания Гете. В ответ Бриер заявил, что получил от маркизы де Вандель, дочери Дидро, весь архив ее отца — рукописи, книги и т. д., в том числе и копию «Племянника Рамо».

Тем не менее газетная полемика продолжалась почти полгода, причем де Сор настаивал на своем.

Тогда Бриер обратился к самому Гёте с просьбой разрешить спор. Вместе с письмом он послал ему свое издание «Племянника Рамо» и просил великого поэта вмешаться и сказать свое авторитетное слово.

Гёте сравнил свой переводной текст с присланным французским и убедился, что последний — более точная копия подлинного текста Дидро. О чем и написал Бриеру, разрешив использовать письмо в деле восстановления исторической и литературной правды.

Письмо Гёте было опубликовано и положило конец затянувшейся полемике.

«Разве история, аналогичная истории с шедевром Дидро, не могла повториться в наше время? — заключил Комлош. — Конечно, могла».

Как же сложилась дальнейшая судьба повести А. Франса?

В 1955 году она была в переводе с венгерского опубликована на немецком языке в литературном еженедельнике «Зоннтаг». Затем вышло ее отдельное немецкое издание с рисунками Макса Швиммера. В мае 1957 года парижская газета «Монд» поместила о повести статью, а в июле того же года «Мебель розового дерева» появилась на страницах нашего журнала «Иностранная литература». А в 1959 году венгерское издательство «Эуропа» выпустило повесть с предисловием А. Комлоша. Одним словом, загадка ее получила широкую огласку.

«С появлением за пределами Венгрии этой неизвестной Золушки, вероломно покинутой отцом, интерес к творчеству великого писателя снова вспыхнул ярким пламенем», — заметил Комлош. Так, летом 1962 года французская «Фигаро литтерер» поместила большую статью «Об одной литературной загадке. Неизданный или подделанный Анатоль Франс?» Ее автор Андре Ланг — драматург и театральный критик — подробно изложил историю таинственной повести. Его мнение: по сюжету она вполне франсовская, однако стиль вызывает подозрения. Впрочем, ведь пока что повесть известна в переводе с перевода — отсюда несовершенство стиля. С одной стороны — слабый эпилог, неровность повествования, с другой — поразительное знание провинциальной жизни Франции. Не говорит ли все это о том, что А. Франс отослал Харасти рукопись еще не законченного произведения? Возможно, писатель предоставил венгерским переводчикам право распоряжаться рукописью, а они поняли это слишком буквально и внесли в текст свои поправки и переделки, особенно в финале.

В заключение Андре Ланг сообщил, что во Франции готовится новое издание «Мебели розового дерева», причем в переводе с венгерского «оригинала» (до этого ее перевели с немецкого и русского).

На выступление «Фигаро литтерер» откликнулся венгерский еженедельник «Элет эш иродалом» статьей «Новые хитросплетения вокруг старой литературной тайны». В поиски включились ученые всего мира, и это позволяло надеяться, как считал Комлош, что будут найдены неопровержимые доказательства в пользу авторства Анатоля Франса.

Однако мнения специалистов разделились. Вопрос обсуждался в Обществе имени Анатоля Франса. Участвовали племянник писателя, хранитель части его архива и библиотеки Люсьен Псикари, исследователь творчества А. Франса Клод Авлин, один из его биографов Жак Суффель и председатель Общества Грюнебаум-Баллин. Было установлено, что во Франции нет ни оригинала повести «Мебель розового дерева», ни вообще каких-либо следов существования рукописи.

Результаты обсуждения были опубликованы. Среди откликов неожиданно оказалось письмо из Филадельфии от некоей Катарины Полгар. Она сообщила, что ее родители были хорошо знакомы с супругами Харасти, и заявила, что они сами сочинили эту повесть. Придумали литературную шутку, чтобы посмеяться над будапештскими снобами. А гарнитур мебели розового дерева, точно такой же, как в повести, украшал гостиную самих супругов Харасти.

По этому поводу Комлош заявил, что продолжает считать (как и некоторые французские исследователи) свою гипотезу об авторстве Анатоля Франса неопровергнутой.

«Супруги Харасти, — сказал тогда Комлош, — не были столь талантливы, чтобы создать такую превосходную новеллу, даже если у них и была мебель розового дерева». Что касается свидетельства госпожи Полгар, которую он знал лично, то оно, по его словам, «не заслуживает серьезного доверия».

Литературное наследие А. Франса все еще не собрано воедино, кое-что разбросано по частным коллекциям, возможны открытия и в архивах. Жак Суффель, автор монографии о творчестве Анатоля Франса, утверждает, что 25-томное собрание сочинений писателя отнюдь не является полным и окончательным. Это и дает основание надеяться, что поиски оригинала «Мебели розового дерева» приведут в конце концов к желанной находке, благодаря которой будет поставлена точка в этой загадочной истории. «Хотя я хорошо знаю, как неожиданно возникающие, неизвестные до сих пор данные могут опрокинуть самые, казалось бы, неопровержимые выводы», — не преминул оговориться Комлош. И уже в шутку добавил: «Раскрытие тайны повести не утешит меня и не убедит, что моя мечта отыскать скрытое литературное наследство Фридьеша Ридла полностью развеяна».

Так что же такое эта повесть? Творение Анатоля Франса или подделка? В мировой литературе немало анонимных изданий и загадочных псевдонимов, талантливых мистификаций и ловких литературных подделок. Современники часто и не подозревают о литературном обмане. Только много лет спустя благодаря неожиданной находке или случайному открытию выясняется поражающая всех истина. Так было с опубликованными в XVI веке гуманистом Сигониусом неизвестными отрывками из Цицерона. Двести лет верили, что это действительно произведения знаменитого римлянина. Обман был раскрыт два века спустя благодаря найденному в архиве письму Сигониуса, в котором он признавался в мистификации. А разве творчество легендарного Оссиана не оказалось плодом воображения поэта Джона Макферсона?

Наиболее талантливые из этих произведений, вышедшие из-под пера мастера, остаются и после разоблачения в большой литературе. Другие оказываются низвергнутыми с пьедестала, куда их незаконно вознесла ловкость авторов.

Однако поспешные, скороспелые выводы очень опасны. Прежде чем произнести приговор, необходимо взвесить все факты, тщательно изучить обстоятельства «дела», провести, если требуется, дополнительное расследование. Сделать это бывает тем более нелегко, что приходится идти не по горячим следам произведения, а иметь дело с давними случаями. Поэтому «дознание» иногда длится не один год, что и произошло с Комлошем.

…Прошло несколько лет. Я вновь приехал в Будапешт. Конечно, хотел услышать, что нового в розыске таинственной повести? Как идут дела у французских коллег? Но, увы, узнал, что старый писатель недавно скончался. Впрочем, возможно, его вдове кое-что известно.

Эржи Палотаи, в прошлом актриса, а ныне писательница, отвечает на мои вопросы.

Последнее время Аладар, несмотря на болезнь, работал особенно много, даже в больнице продолжал трудиться. Готовил к переизданию свои труды, перерабатывал их. На это уходили все силы, которых оставалось немного, и все то время, в которое врачи разрешали ему работать.

Когда он умер, многие венгерские и зарубежные газеты и журналы поместили статьи о его жизни и творчестве.

Верил он по-прежнему в авторство Анатоля Франса?

Но в том, что повесть принадлежит перу французского писателя, был убежден до последней минуты…

Незнакомец в джунглях, или следственное дело Травена

Жизнь Травена скрывается во тьме.

Из справочника по немецкой литературе

Загадочный швед

Много дней экспедиция доктора Сильвануса Морли пробивалась сквозь мексиканские джунгли. На ее пути к городам древних майя, давно обезлюдевшим и окруженным тропическими лесами, возникали непроходимые заросли краснодревной свителии, ящеры и тапиры, низвергались бурные потоки и громоздились скалистые белые утесы. Когда-то здесь, в лесах нынешнего штата Чьапас, существовала высокоразвитая цивилизация. Ее следы и пытался отыскать доктор Морли, исследователь культуры майя. В случае удачи — открытия древней пирамиды или храма — фотограф экспедиции Торсван должен был заснять находку. Молчаливый швед в Мексике появился недавно. Казалось, больше всех его интересовал молодой индеец-носильщик Фелипэ Амадор Паниагуа. Подолгу швед просиживал у его костра, не спеша беседовал и что-то записывал. Они были знакомы еще по предыдущему походу в Чьапас, летом 1926 года, в составе экспедиции Альфонса Дампфа. Как сообщает А. Дампф в своем дневнике, среди ее участников находился фотограф Торсван, у него были рекомендации и удостоверение, выданные министерством сельского хозяйства. Из второй части дневника явствует, что «г-н Торсван, поставляющий корреспонденции в газеты США, живет в Мехико-сити…». Тогда Торсван прошел с экспедицией только до Сан-Кристобала де лас Казас, где с ней расстался. Отделившись от основной группы, он вместе с Паниагуа совершил многодневный переход, пройдя 350 километров по джунглям. Позднее, в 1928 г., он описал это путешествие в книге «Земля весны». Многое в ней навеяно рассказами его попутчика — простого индейского парня, суеверного, смекалистого и доброго. Паниагуа любил петь песни своего народа, знал древние его обычаи и старинные легенды. Для Торсвана, который питал самый живой интерес к настоящему и прошлому родины Паниагуа, юноша-индеец был просто находкой. Не всем, однако, пришлась по нраву дружба белого с цветным. Это выглядело странным, да и сам белый, выдающий себя за шведа, казался загадочным. Откуда он пожаловал? Зачем прибыл в Мексику? Что заставляет его скитаться по дремучим зарослям?

На первые два вопроса он предпочитал не отвечать. Что касается последнего, пояснял: тот, кто хочет познать душу джунглей, их жизнь и песни, их любовь и ненависть, не должен отсиживаться в «Реджис-отеле» в Мехико — он должен обручиться с ними.

И Торсван познавал душу страны, ее народ. Он гнул спину на плантациях, бывал у лесорубов, сплавщиков, работал на нефтепромыслах, жил среди лакандонов — индейского племени, которое, спасаясь от полного истребления, укрылось в джунглях. Всюду, где бы он ни был, делал записи, зарисовки мексиканского быта, в особенности индейцев. Эти рукописные листы Торсван хранил в небольшом ящике-сундуке. С годами записей становилось все больше. Они служили материалом для тех книг, которые втайне писал владелец сундука. Свои сочинения, как потом признавался автор, он создавал в периоды длительной безработицы, чтобы не ощущать непрерывных мук голода.

Кем же в действительности был создатель этих книг, на обложке которых стояла фамилия: Б. Травен? Прошло почти полвека, прежде чем удалось ответить на этот вопрос, а заодно и раскрыть тайну псевдонима. Никто никогда не встречался с писателем Б. Травеном. И еще недавно на вопрос, кто такой Травен, можно было услышать: всемирно известный «неизвестный». Называли его еще и Многоликим, потому что у него были 22 «достоверные» биографии. Стремясь раскрыть загадку Травена, расшифровать буквы «Б.Т.» — так иногда подписывался этот человек, — литературный мир создал много легенд. Одни утверждали, что под псевдонимом скрывается американский моряк, другие заявляли, что Травен — это бывший русский князь, по мнению третьих, он — потомок династии Гогенцоллернов. Появились слухи, что популярные романы написаны целым писательским концерном — дело даже дошло до оглашения имен. Наконец, находились фантазеры, доказывавшие, что Травен — не кто иной, как сам Джек Лондон, который симулировал самоубийство и, спасаясь от кредиторов, где-то скрывается.

Бегство от славы

Загадка писателя-невидимки Травена стала одной из удивительных мистификаций нашего времени. Усердные литературоведы, дотошные репортеры и частные детективы не раз пытались проникнуть в тайну Травена и охотились за каждым «подозрительным», в ком виделся автор популярных книг.

Он создал полтора десятка романов. Лучшие из них — «Сборщики хлопка», «Восстание повешенных», «Корабль смерти», «Сокровища Сьерра-Мадре», «Мексиканская арба», «Проклятье золота», «Поход в страну Каоба», «Генерал выходит из джунглей», «Белая роза». Читателей в книгах Травена привлекало правдивое изображение жизни мексиканских индейцев, сезонных рабочих, крестьян. Писатель рассказывал о нечеловеческих условиях, в которых трудятся рабочие-лесорубы, осуждал тиранию, расизм, показывал, как героически мексиканские индейцы борются за свое освобождение. «Я считаю мексиканских индейцев и весь мексиканский пролетариат, который на 95 процентов состоит из индейцев, моими братьями, — говорил он, — мое родство с ними ближе, чем родство по крови. Потому что я знаю, какая смелость и стойкость, какое самопожертвование (не сравнимое ни с чем в Европе и США) нужны мексиканским индейцам, чтобы бороться за свою свободу, за свое место под солнцем». И недаром пресса отмечала, что «ни один мексиканец, ни один иностранец еще не изобразил мексиканскую действительность с такой правдивостью».

В тридцатые годы Травена широко издавали во многих странах. Критика отмечала социальную направленность его книг. Почти все его творчество так или иначе связано с Мексикой, исключение составляет, пожалуй, лишь роман «Корабль смерти».

В книгах Травена резко противопоставлены «любовь автора к простому народу и отвращение к колонизаторам», его сочинения — «эпопея жизни простых мексиканцев». Известный публицист Джозеф Линкольн Стеффенс — «величайший репортер Америки», в свое время посетивший революционную Мексику, не раз приезжавший и в нашу страну, заявил о Травене незадолго до своей кончины: «Этот человек выразил подлинную душу Мексики».

Некоторые романы и рассказы Травена переведены на русский язык.

Когда же впервые появилось имя Б. Травена? Это произошло весной 1925 года на страницах берлинской газеты «Форвертс», тогда центрального органа социал-демократической партии. Получив из Мексики рукопись романа «Сборщики хлопка», подписанного неизвестным именем Травен, редакция решила ее опубликовать. Для него самого это было полной неожиданностью. «Деловой характер письма, в котором мне сообщали о том, что рукопись принята, — признавался он через несколько лет, — не наполнил меня великими надеждами. Я считал продажу романа простой случайностью, которая вряд ли когда-нибудь повторится. Мне казалось, что я совершаю очень удачную экскурсию в область немецкой литературы, но что более длительные поездки уже, вероятно, не последуют».

Однако он ошибался. Книги Травена издавались неоднократно, пока фашисты не запретили их. И сегодня произведения Травена по-прежнему пользуются успехом у читателей. Высоко оценивает его творчество и критика.

И вот несмотря на успех и популярность, подлинную биографию Травена скрывал туман загадочности.

Время от времени в печати вспыхивали эпидемии статей, посвященных Травену. Страницы солидных изданий пестрели броскими заголовками: «Жизнь Травена скрывается во тьме», «Известный прозаик играет в кошки-мышки со своими читателями», «Писатель, книги которого изданы миллионными тиражами, остается неизвестным». Его пути-дороги действительно оставались неведомыми. Место, где он жил в Мексике, сохранялось в тайне. Он бежал от славы так же рьяно, как иные писатели рвутся к ней.

Нередко через печать с ним пытались вступить в диалог, задавали вопросы — кто он, где скрывается? Травен отвечал на страницах газет, чтобы его оставили в покое, прекратили охотиться за ним.

Почему же Б. Травен бежал от славы, отчего так долго хранил загадочное молчание? Однажды, отвечая на этот вопрос, заданный ему в газете, сказал, что биография творческой личности не имеет никакого значения, если автора нельзя узнать по его книгам. «У писателя, — заявил он, — не должно быть иной биографии, кроме его произведений». А еще через несколько лет на такой же вопрос ответил: «Каждый человек обязан служить человечеству в меру своих сил и способностей, облегчать бремя жизни другим людям, нести им радость и направлять их мысли к великой цели. Я выполняю свой долг перед людьми, как я всегда делал, когда был рабочим, моряком, хлопкоробом, и теперь, когда стал писателем. Я не ощущаю себя человеком, который стремится стать в центре внимания».

Было и такое мнение: его странное нежелание быть узнанным объясняется не «публикофобией», а тем, что он развивает социальные идеи, не очень импонирующие мексиканским промышленникам, хозяевам страны. Когда же один издатель попросил у Травена его фотографию, в ответ писатель послал снимки нескольких сот людей: мол, он — среди них, такой же обыкновенный, как и все трудовые люди. И как бы уточняя, продолжал: «Я не хочу расставаться со своей жизнью обыкновенного человека, который просто и незаметно живет среди людей, и я хочу по мере сил помочь тому, чтобы в каждом окрепло собственное сознание, чтобы он был столь же важным и необходимым для общества, как всякий другой, независимо от того, что он делает, независимо от того, что им уже совершено».

Ловкие газетчики пользовались этой атмосферой тайны вокруг имени Травена. То и дело следовали сенсационные «открытия», публиковались якобы подлинные фото загадочного писателя. От имени американского журнала «Лайф» была обещана премия в несколько тысяч долларов за раскрытие тайны Травена. На поиски устремились журналисты и сыщики. Они выслеживали писателя на улицах Мехико, прочесывали целые области. Но розыск ни к чему так и не привел. Как потом выяснилось, трюк с премией придумал мексиканский издатель Р. А. Рамирес, чтобы поправить свои дела.

Ключ к тайне?

Однажды, весенним днем 1930 года, по холмистой равнине Чьапас ехал на муле невысокий «гринго». Следом за ним шел юноша-индеец, ведя на поводу вьючного мула. Путешественник остановился на ранчо Эль Реаль, за которым начинаются дремучие леса Сьерры. Незнакомец спешился, снял с шеи мула фотоаппарат и протянул свою визитную карточку: Торсван, инженер.

— Хочу заняться изучением живущего в лесах племени индейцев-лакандонов и познакомиться с лесоразработками.

Не одну неделю прожил «инженер» на ранчо, потом перебрался на лесоразработки в монтерию. Он попал сюда накануне великих сентябрьских ливней, после чего обычно начинался сплав заготовленного леса.

«В просторах прерий сезон дождей — самое прекрасное и бодрящее время года, — записывает он. — Но в джунглях, чем больше длятся дожди и чем ближе короткий период в три-четыре недели, когда ливни, покрывающие землю водой на два фута, разражаются шесть раз в течение суток, жизнь людей и животных, привыкших к общению с людьми, превращается в адскую пытку…

Земля, густо покрытая мягким слоем сгнивших растений и листьев, не в состоянии уже пропускать и впитывать воду. Она остается на поверхности и может только испаряться.

Но палящие солнечные лучи, которые тотчас же после дождя мощно пробиваются сквозь тучи и удивительно быстро рассеивают их, не достигают почвы джунглей, где в глубоких лужах стоит вода. Кроны древних деревьев так срослись и переплелись между собой в вышине, что только случайно, если проносится легкий ветер, один-другой заблудившийся солнечный луч, дрожа, прокрадется сквозь них».

Работа в таких условиях невыносима. «От этой палящей влаги под густым лиственным навесом, да еще от стояния по пояс в мокрой траве голова у человека делается мутной и тяжелой, — свидетельствует он. — Все это само по себе в состоянии обессилить, лишить разума и способности мыслить. Каждый удар тяжелого топора, который лесоруб врезает в твердый, как железо, ствол каобы, он ощущает как последний, доступный его силам, и ему кажется, что прежде чем сделать следующий, он упадет — чем бы это ему ни грозило».

Этим мученья людей не исчерпаны. Ведь чем дольше длится период дождей, тем плодовитее становятся звери, гады и насекомые. «Для них сезон дождей — праздник воскресения. Москиты жалят и носятся роем по джунглям круглый год. Кажется, они никогда не умирают и не исчезают. Не успевает закончиться жизненный путь одних, как нарождаются новые. Но теперь, в сезон дождей, они носятся уже не роем, а полчищами».

Но самое страшное в монтерии — это капатасы — надсмотрщики, которые хуже зверей, насекомых и гадов, они травят и истязают лесорубов-индейцев, принуждая выполнять нечеловеческие нормы. Не случайно на этих лесоразработках в 1910 году во время мексиканской революции вспыхнул яростный бунт.

О событиях в монтерии Травен повествует в своем цикле романов о стране каоба. Прототипами трех братьев Монтельяно — главных действующих лиц — послужили братья Бульнас, владельцы ранчо Эль Реаль, имевшие неограниченную власть над всем краем.

Давно было подмечено, что книги Б. Травена носят явно автобиографический характер, ибо в них «есть моменты, которые невозможно описать, не пережив их». Эсперанца Лопес Матеос, которая переводила Травена на испанский язык, подтверждала, что писатель «ограничивается в своих книгах рассказом о том, что он сам видел и пережил». Да и сам автор признавался: «Я ничего не могу придумать, я должен знать людей, тех, о ком пишу, должен знать их в жизни, прежде чем изображу в книгах».

Такой принцип — подлинные факты и реальные люди, положенные в основу произведений, — подсказывал и метод поисков их автора. Только произведения Травена дадут сведения о его личности и жизни.

И охотники за писателем-невидимкой вновь и вновь перечитывали его сочинения, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку, которая позволила бы найти путь к разгадке.

Кое-что таким способом удалось установить.

Похоже было, что в романе «Сборщики хлопка» под именем бродяги-американца Гэйла автор вывел самого себя. Это он работал сборщиком хлопка на затерянной в дебрях тропического леса ферме, был бурильщиком на нефтепромыслах, погонщиком скота, пекарем в маленьком городишке и даже акушером.

Еще в 1922 году автора заподозрили в том, что он член объединения профсоюзов — стоило ему объявиться где-нибудь, как там вспыхивала забастовка. Полиция обратила на него внимание. Пришлось менять работу. Так, кочуя с места на место, он забрался в глушь, поселился возле затерянной в джунглях индейской деревушки. Благодаря ящику с лекарствами он прослыл среди местного населения «лекарем». В радиусе тридцати миль его, единственного белого на весь обширный край, знали все индейцы. Каких только больных не приходилось ему врачевать, иногда и бандитов, а однажды даже «воскресил покойника».

Кстати сказать, с бандитами ему приходилось встречаться и в другой обстановке, когда он решил стать старателем. Чуть было не заразился распространенным недугом — манией золотоискательства. Пораженные этой болезнью, говорит он, становятся вечными искателями, они носятся с планами и картами, рассказывают слышанные от индейцев и метисов басни о местах, где будто бы лежат груды золота, рыщут повсюду; и чем неприступнее горы, чем больше опасностей, тем сильнее убеждение, что цель близка. Умирают они обычно от голода и жажды, становятся жертвой змей или хищников. Нередко их убивают индейцы или нападают бандиты.

Подвергся однажды такому нападению и Травен. К счастью, ему удалось выбраться из переделки живым, после чего он навсегда оставил мысль о поисках своего Эльдорадо.

В небольшой, написанной в традициях Джека Лондона повести «Проклятье золота» отражены подлинные события, случившиеся с автором.

Выздоровев от «золотой лихорадки», он вновь изнемогал на хлопковых плантациях, охотился на аллигаторов где-то на границе штатов Сан Луис Потоси и Тамаулипас и стал участником событий, описанных в романе «Мост в джунглях». Затем он попадает в Тампико, трудится на нефтяных промыслах «Кондор ойл компани». Об этом нещадном эксплуататоре земли и народа Мексики рассказано в романе «Белая роза».

После нефтепромыслов его снова потянуло в джунгли. Он поселился в пустовавшем бунгало, где писал рассказы, в том числе «Ночной гость в зарослях». О своем жилище говорил, что, увидев его, европеец воскликнет: «Какое идеальное прибежище для поэта!» На самом деле, «живя в этом бунгало и создавая свой рассказ, я переносил ужасающие физические мучения. Москиты терзали меня так беспощадно, что я был вынужден обертывать руки и голову платками, стараясь хоть как-то уберечься от укусов сотен тысяч жужжащих насекомых. Хищники подходили иногда вплотную к жилью. И сам дом буквально кишел крупными скорпионами и красными пауками длиной с палец. Позади дома под грудой камней гнездились полчища тарантулов величиной с руку… Да, идеальное прибежище для поэта!»

Книги Травена позволяли проследить пути-дороги писателя. Долгое время у него не было постоянного адреса. «Я не могу просиживать штаны, — говорил он. — Я должен бродить». Но бродяге чаще всего приходится иметь дело с полицией.

Удостоверение личности № 30666. Имя: Беррик Торсван. Место рождения: США. Национальность: североамериканец. Дата рождения: 5 марта 1890 года, Чикаго. Рост: 1,68 м. Семейное положение: холост. Родители: Бартон Торсван и Дороти Торсван (шведские эмигранты). Профессия: инженер. Религия: протестант. Родной язык: английский. Какими языками владеет: испанским. Дата въезда в Мексику: июнь 1914 года.

Далеко не все данные этого удостоверения соответствовали действительности.

Впрочем, был период, когда у него вообще не было ни паспорта, ни какого-либо удостоверения личности. И каково оказаться на чужом берегу без документов, он узнал на собственной шкуре. Возможно, его так же, как и героя романа «Корабль смерти», полицейские чиновники перебрасывали из страны в страну, не желая иметь дело с бродягой, — из Бельгии в Голландию, из Голландии обратно в Бельгию, оттуда во Францию, пока наконец он не оказался в Испании.

Человек беспомощен перед тупой и жестокой государственной системой, говорит Травен в этом романе. И только на корабле, обреченном на гибель ради того, чтобы дельцы получили страховку, он находит пристанище. Но судно терпит аварию, и чудом уцелевший герой, пережив своеобразную робинзонаду на полузатонувшем корабле, в конце концов тоже погибает в пучине: «Вошедший сюда избавлен от всех страданий».

Журнал «Нью мэссиз» назвал этот роман Травена своего рода «Моби Диком», «мастерским сочинением, которым может гордиться Америка».

Книга написана истинным моряком, а не верхоглядом, «побывавшим десяток раз в каюте океанского парохода и воображающим, что знает толк в морях и кораблях». Ведь пассажир, как говорит сам автор, не в состоянии изучить не только море и корабль, но и жизнь экипажа. И действительно, каждая страница этой правдивой книги словно пропитана морской солью и полна яростного ветра. Она не оставляет сомнений, что в юности Травен служил на торговом флоте, был юнгой и стюартом на судне, курсирующем вдоль тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки, затем плавал в качестве простого палубного матроса, угольщика и кочегара. Доставлял груз хлопка из Нью-Орлеана в Антверпен, ходил на каботажных судах вдоль берегов Европы, имел дело с контрабандистами и, рискуя, перевозил под видом ящиков с повидлом самое настоящее оружие с клеймом «made in USA».

Однако и книги не помогли раскрыть тайну Б.Т.

По-прежнему загадки громоздились одна на другую, сбивали с толку. Но именно к этому и стремился тот, кто называл себя Б. Травеном. Ему удавалось сохранять свою тайну благодаря множеству хитроумных предосторожностей; он ловко надувал любопытных с помощью разработанной им сложной системы общения с внешнем миром, в частности с издателями: пользовался несколькими почтовыми ящиками, из которых корреспонденцию доставали другие, прибегая к услугам подставных лиц, на чье имя переводились его гонорары из разных стран. Нередко в анонсах на книги Б. Травена указывалось, что мексиканское издательство принимает оплату за его романы только почтовым переводом по адресу: Мехико, почтовый ящик 2520. Корреспонденцию из ящика с этим номером вынимала Эсперанца Лопес Матеос — не только переводчица его книг, но и доверенное лицо. Денежные переводы через банк одно время поступали на текущий счет хозяйки гостиницы и парка в Акапулько.

Отшельник из Акапулько

Так называемых «генеральных уполномоченных» у Травена было несколько. Они вели все его дела, переписку с издателями. Одним из них считался Хол Кровс.

Впервые это имя появляется после войны, когда Травен согласился на экранизацию своих романов. Автором сценариев был Хол Кровс. С ним имели дело и кинопродюсеры. Имя Хола Кровса встречается и на титульных листах книг Травена, где оговорены его права на переиздания.

Кто же такой Хол Кровс?

Человек этот часто путешествовал, появлялся обычно в темных очках и избегал фотографов. Лишь однажды удалось его сфотографировать.

Было известно, что Травен имеет свой сейф в «Банко де Мехико». Проследить за владельцем сейфа взялся мексиканский журналист Луис Спота. След привел его на модный курорт Акапулько, авенида Коста Гранде, 901. Здесь, вблизи ведущей в Мехико дороги, стояла гостиница с парком. В глубине его журналист увидел скромный домик с черепичной крышей. В нем под охраной двух собак жил странный отшельник. Не сразу удалось поговорить с чрезмерно подозрительным и осторожным обитателем дома. Но именно этот человек и оказался владельцем личного сейфа в банке. Более того, сюда поступала вся корреспонденция на имя Травена, до этого прошедшая через несколько промежуточных адресов.

В доме стоял простой стол, стулья, полки с книгами. Обитатель его, назвавшийся Торсваном, заявил журналисту, что его двоюродный брат Травен сейчас болен и живет в Швейцарии. Он же, Торсван, является чем-то вроде его секретаря.

Во время этой беседы удалось тайком сделать несколько снимков Торсвана. Они появились на страницах мексиканского журнала «Маньяна» в 1948 году вместе с сенсационной статьей.

После этого случая Торсван вернул банку ключ от сейфа и скрылся. В то же время в одной из газет мексиканской столицы появилась его статья, как бы в ответ на разоблачение Л. Споты. «Автор книг, о которых пишет Спота, — говорилось в ней, — покинул Мехико в 1930 году из-за серьезных недоразумений с властями и некоторыми частными лицами». Далее объяснено, почему большая часть корреспонденции писателя Б. Травена пересылается через Мехико. Делалось это будто бы для того, «чтобы зарубежные издатели думали, что Травен живет еще в Мексике. Таким образом, его произведения покажутся им более достоверными». С некоторых пор, писал Торсван, писатель ведет чрезвычайно замкнутый образ жизни. «Я не имею права раскрыть, что побуждает его к этому, ибо это может нанести ущерб его интересам». А в заключение неожиданно заявил: «Есть основания думать, что писателя, может быть, уже нет в живых».

Второй раз Торсвана удалось застать врасплох и сфотографировать в Гамбурге в октябре 1959 года, куда он приехал под именем Хола Кровса на премьеру снятого по роману Травена фильма.

Надо заметить, что романы Травена снова созданы для экранизации. Еще в 1930 году кинофирма УФА решила снять фильм по книге «Корабль смерти». Тогда автор отклонил предложение. Он заявил через издательство «Бюхергильде», что «пишет не для того, чтобы зарабатывать деньги, а для того, чтобы выразить свое мировоззрение и помочь рабочим всех стран дать отпор любителям легкой наживы, вроде дельцов из УФА».

Много лет Травен оставался верен своему решению. Никому не уступал право на переиздание своих произведений, никому не позволял их инсценировать и экранизировать. Однако с некоторых пор он изменил этому правилу. Произошло это после появления Хола Кровса. Так были созданы фильмы «Восстание повешенных», «Сокровища Сьерра-Мадра», «Белая роза», «Корабль смерти» и др.

Мексиканский продюсер Хосе Кан — постановщик некоторых из этих кинокартин, установил контакт с «генеральным уполномоченным». «Хол Кровс, — рассказывал он, — невысокий седой человек лет шестидесяти, с пронизывающим взглядом голубых глаз, принадлежит к узкому кругу интеллигентов Мехико-сити». Таким предстал он и в Гамбурге во время премьеры фильма. Сопровождала его элегантная темноволосая дама. В отеле «Атлантик» они зарегистрировались как Беррик Торсван, он же Хол Кровс, и Роса Элен Лухан, его жена.

Так, к старой загадке прибавилась новая: кто в конце концов этот Ход Кровс, он же Торсван? И кто такая Роса Элен Лухан?

Но прежде посмотрим, какую роль играла во всей этой истории Эсперанца Лопес Матеос, младшая сестра будущего президента Мексики.

Как упоминалось, Э. Л. Матеос означилась переводчицей на обложках восьми книг Б. Травена. Она же числилась издателем журнальчика «Б. Т. Бюллетень», начавшего выходить с 1950 года в Цюрихе, где находился представитель Б. Травена по Европе. Одно время подозревали даже, как сообщал журнал «Лайф», не является ли сама Э. Л. Матеос тем, кто выдает себя за Травена. На это она вполне резонно заметила, что книги Травена написаны 20 лет назад, когда она была еще девочкой, да и по существу они совсем «не женские».

Однако было ясно, что Э. Л. Матеос имела непосредственное отношение к Травену и часто встречалась с ним. Через нее до 1951 года шла его деловая переписка. Она же пользовалась сейфом в банке, куда стекались денежные документы на имя Травена. Установили, что у нее была двоюродная сестра Роса Элен Лухан, вдова умершего промышленника Карлоса Монтес де Оса. В числе родственников оказались кинооператор Габриель Фигуероа, связанный с Холом Кровсом, жена сеньора Родригеса, мексиканского издателя произведений Травеса, а также некая Мария Мартинес де ла Люс, владелица парка с гостиницей в Акапулько, где жил Торсван-Хол Кровс.

Несомненно, это был узкий круг лиц, близких тогда к Травену, каждый из них мог бы кое-что рассказать о нем. Но, к сожалению, никто из этих людей не хотел говорить. К тому же Э. Л. Матеос неожиданно в 1951 году покончила жизнь самоубийством.

С этих пор и появилось имя Р. Э. Лухан на книгах Травена как имеющей право на переиздание его произведений.

Мозаика из камушков

Пока журналисты пытались напасть на след Травена в мексиканской сельве, литературовед Рольф Рекнагель из Лейпцига отправился в не менее трудное, но увлекательное путешествие. Свой поиск он вел в библиотеках и архивах, за столом своего кабинета, изучая произведения Травена, сведения о нем и его редкие выступления в печати. Проанализировав множество данных, он проследил путь Торсвана в Мексике. И оказалось, что маршрут скитаний по этой стране фотографа совпал с описанием мест и событий, встречающихся в книгах Травена.

Чем глубже вникал исследователь в книги и документы, тем больше убеждался в том, что Хол Кровс, Торсван и Травен — одно и то же лицо. Однако считать такой вывод окончательным и поставить на этом точку было бы преждевременно. Дело в том, что след писателя вел через океан в Европу. И Рекнагель решил отправиться по нему в надежде докопаться до истины. Однако почему же он заподозрил, что разгадку тайны Травена надо искать в Европе?

По мере того, как Рекнагель изучал стиль книг Травена, все явственнее становилось их поразительное сходство, подчас идентичность мыслей и творческого почерка с забытым немецким литератором Ретом Марутом. Сопоставление это возникло чисто случайно.

Рекнагель заинтересовался загадкой Травена лет двадцать назад. С тех пор, преподавая литературу в лейпцигском библиотечном институте, он из года в год читал своим ученикам лекции о творчестве Травена. «Он стал моим добрым старым знакомым, — заметил Рекнагель, — и, как сказал бы Травен, „слова его горят в моем мозгу“. Однажды мне пришлось заняться более глубоко историей литературы периода ноябрьской революции 1918 года. В центре внимания оказался Мюнхен, писатели Оскар Мария Граф, Лион Фейхтвангер, Леонгард Франк, Бернгард Ротман, Франк Ведекинд, Макс Левьен… Круг становился все уже: Эрнст Толлер, Эрих Мюзам, Курт Эйснер, Густав Ландауэр… Внезапно я натолкнулся на творчество литератора, имя которого мне было совершенно неизвестно, зато стиль, как показалось, хорошо знаком — он удивительно напоминал стиль Травена.

Так это и началось: со сравнения стиля и анализа текстов, с сопоставления и регистрации множества фактов, с собирания разбросанных в разных изданиях работ этого человека, который выступал в печати под именем Рет Марут. Впрочем, как вскоре выяснилось, у него были и другие псевдонимы. Об этом поведали не столько страницы старых изданий, сколько протоколы полицейских архивов. Я складывал камушек за камушком, пока из этой мозаики не возник портрет…».

Многочисленные публикации лейпцигского литературоведа убеждают, какой скрупулезный труд он проделал, пытаясь разгадать загадку Б. Т., каких усилий это стоило. И как итог поиска — книга-исследование «Б. Травен. Материалы к одной биографии», выпущенная дважды: в 1966 и 1970 годах лейпцигским издательством «Филипп Реклам».

Мне довелось заглянуть в лабораторию литературоведа-разыскателя. Это случилось осенью 1977 года, когда я оказался в Лейпциге, и было тем более интересно, что я сам не один год занимался Травеном, писал о нем с 1963 года. Я припомнил, что Рекнагеля называют «Шерлоком Холмсом литературоведения», — он, подобно детективу, использует в своем розыске методы криминалистов. Кстати, кроме работы о Травене ему принадлежит исследование «Баварец в Америке» — о жизни и творчестве Оскара Марии Графа и большая биография Джека Лондона. Эти книги доказывают, как писала газета «Лейпцигер фольксцайтунг», что литературоведение «может быть захватывающим и понятным каждому». Азарт, с которым он ведет свои поиски, по словам газеты, передается читателям. И не случайно д-р Рекнагель удостоен премии имени Генриха Гейне и премии города Лейпцига в области искусства за свою «самоотверженную работу на поприще литературы». (Кстати говоря, во время Всемирного фестиваля молодежи в Москве в 1957 году Рекнагелю была вручена премия журнала «Всемирные студенческие новости» за новеллу «Встреча с Леоном К.».)

Во время беседы Рекнагель показал мне архив документов, тщательно подобранную картотеку, составленные им карты маршрутов Травена, его книги на разных языках, работы о нем зарубежных авторов и т. п. Можно сказать, передо мной находилось обширное досье «следственного» дела по розыску некоего Травена. Или, иначе говоря, ценное собрание материалов по «травениаде».

Каков же результат разысканий Рекнагеля?

Впрочем, не будем спешить с ответом. Интереснее проследить за тем, как проходил сам поиск, за ходом расследования. Для этого оставим на некоторое время Мексику и отправимся в Германию по следам Рета Марута. Доказать, что Марут и Травен — одно лицо, и означало поставить точку в истории с загадкой Б. Т.

Розыск продолжается

Тот, кто называл себя Ретом Марутом, еще до первой мировой войны выступал в немецкой печати, иногда публиковал рассказы и статьи. Затем в течение нескольких лет — с сентября 1917 года по декабрь 1921 года — издавал журнал «Цигельбреннер», что в переводе с немецкого означает «обжигающий кирпичи».

Разрабатывая свою версию, Рекнагель стал изучать содержание «Цигельбреннера». И ему открылось многое.

Под огненно-оранжевыми обложками, имеющими формат кирпича, Рет Марут публиковал исполненные яростного гнева статьи против «тягостных условий жизни», с негодованием бичевал милитаризм, государство, буржуазную печать и религию.

В одном лице Рет Марут совмещал автора, редактора и издателя, выступая на страницах своего журнала под различными псевдонимами. Мало того, журнал извещал своих читателей, что ни телефона, ни адреса у редакции нет. И откровенно предупреждал: «Не трудитесь посещать нас — вы никого никогда не застанете».

Объясняя свое стремление к анонимности, Рет Марут заявлял: «У меня нет ни малейшего литературного честолюбия. Я только порождение времени, которое всей душой стремится исчезнуть безымянным в великой вселенной…».

Рассказы Рет Марут печатал без имени или под разными псевдонимами в своем же издательстве «Цигельбреннер ферлаг», которое, однако, как и журнал, не было зарегистрировано. Так, в 1919 году вышел без указания имени автора сборник его рассказов, очерков и рецензий «Синекрапчатый воробей». Но еще до того, как появился журнал «Цигельбреннер», Рет Марут создал тоже незарегистрированное издательство «Ферлаг И. Мермет», где в 1916 году напечатал свою новеллу «Письма к фройляйн С…». В ней, как и в других его рассказах того периода, отчетливо проступают автобиографические моменты. Так, «Индивидуальность» — это сатира на буржуазную прессу, которую Рет Марут презирал, считал, что «журнализм, служащий капитализму, — это чума» и «покуда печать находится в руках людей, заботящихся прежде всего о своем обогащении, невозможно достичь подлинной демократии». В этом рассказе, как и в новелле «Находчивый писатель», показана зависимость художника от воли антрепренера и издателя. Совсем не обязательно быть талантливым, чтобы стать знаменитостью. Для этого достаточно, изменив подлинному искусству и вопреки здравому смыслу, потрафлять вкусам снобов или обывателей.

По мере изучения журнала все отчетливее возникал портрет его редактора и издателя, все явственнее становился образ его мыслей.

Нельзя было не заметить, что в публицистике Рета Марута нашли отражение социал-демократические идеи. Однако довольно скоро он разочаровался в них и даже предсказывал задолго до ноябрьской революции 1918 года, что почтенные правые социал-демократы, если только придут к власти, предадут дело рабочего класса.

Сам он об этом позже скажет так: «Я предугадывал тогда, что социал-демократия выпестует свое папство, еще более ужасное, чем католическое».

К началу первой мировой войны Рет Марут превратился в матежника, в анархиста, сокрушителя всех и вся, протестующего и против социал-демократии и против церкви. Когда-то он изучал теологию, теперь в его статьях и рассказах были чрезвычайно сильны антиклерикальные настроения.

Когда началась война, мало кто отваживался бросить «нет» мировой бойне, шовинистическому угару, охватившему отечество. Рета Марута возмущает бесчеловечность происходящей бойни. Этому, в частности, посвящен небольшой рассказ «Неизвестный солдат». В нем автор «подкладывает мину под милитаризм», хотя и делает это, как отмечает Рекнагель, в завуалированной форме. Во время войны написана и упомянутая уже новелла «Письма к фройляйн С…», также отразившая тогдашние антивоенные настроения автора.

В сентябре 1914 года Рет Марут рассылает в газеты статью, в которой протестует по поводу того, что немецкое командование заставляет военнопленных подносить боеприпасы в разгар боя под навесным огнем. О том, что ни одна газета, даже социал-демократическая «Форвертс», естественно, не напечатала эту статью, он расскажет потом на страницах «Цигельбреннера».

Когда в ноябре 1918 года в Киле началось восстание матросов, ставшее «искрой, зажегшей революционный пожар в стране», а вслед за тем произошли выступления рабочих и солдат в других городах, Рет Марут объявил себя сторонником диктатуры пролетариата, которая является, по его мнению, единственной предпосылкой свободы.

Пресса обрушилась на Рета Марута с нападками, обвинила в приверженности большевизму.

Социал-демократы, пришедшие к власти в итоге ноябрьской революции во главе с тогдашним премьером Эбертом, потерпели поражение. Республика пала весной 1919 года.

Как и многие другие, был арестован и Рет Марут.

Вместе с другими участниками Баварской Советской Республики его обвинили в государственной измене и приговорили к смертной казни. Но ему удается бежать. Было разослано уведомление государственной прокуратуры и командования 4-й баварской группы войск о его розыске. Скрывшись, он продолжает издавать «Цигельбреннер» (хотя и не регулярно, журнал выходил вплоть до конца 1921 года). Полиция сбилась с ног, выслеживая его. Три месяца ожидала засада в доме на Клеменсштрассе, где он жил до ареста. Потеряв надежду, полицейские вывезли горы рукописей, книги и даже пишущую машинку.

Где скрывался Рет Марут и как выпускал журнал, неизвестно. Видимо, находился в Мюнхене в подполье.

Постепенно, однако, тон «Цигельбреннера» меняется, все чаще звучат в журнале нотки отчаяния и пессимизма. Разочарованный, охваченный желанием спастись от «европейской цивилизации», Рет Марут говорит о лживости эпохи, о желании уйти от нее, скрыться где-нибудь в глуши.

В начале 1920 года он писал: «Свободу нельзя принять в подарок. Мы сами берем ее. И, вероятно, мы употребим эту свободу на то, чтобы оставить Мюнхен и Баварию». Затем, словно прощание, прозвучали его слова со страниц «Цигельбреннера»: «Избавление придет, мы обретем его в неустанных вопросах, поисках, путешествиях! Итак, поднимайтесь! Пойдем в неизвестность; только там — правда, мудрость, избавление, жизнь…».

Вскоре Рет Марут бесследно исчез. Есть, правда, сведения, что он скрывался сначала в Кельне. Затем он нашел пристанище в Берлине у своего товарища, который дал ему свой паспорт и деньги на дорогу. На другой день после отъезда Рета Марута нагрянула полиция — она шла за ним буквально по пятам. Вскоре товарищ Рета Марута получил известие из Бельгии, что паспорт украли. Больше никаких вестей о нем не поступило.

Кто вы, Цигельбреннер?

Поиски издателя и автора «Цигельбреннера» привели Р. Рекнагеля в Мюнхен на Клеменсштрассе. Здесь в старом доме № 84 некогда жил тот, кто называл себя Ретом Марутом.

Тогдашний домовладелец все хорошо помнит. Невысокий господин был приятным жильцом, всегда ровным и приветливым. Приехал он из Франкфурта-на-Майне, кажется, в 1915 году. В комнате на столе высились горы бумаги, до поздней ночи стрекотала пишущая машинка. Часто с ним приходила одна фройляйн.

Здесь, на третьем этаже, Рет Марут изготовлял свои «кирпичи». Отсюда Рекнагель и начал свой поиск.

Шаг за шагом шел исследователь по пути к разгадке. Он проследил жизнь Рета Марута в Германии, и постепенно из пестрой мозаики отрывочных биографических данных возникал портрет человека, его жизненный путь.

Удалось установить, что впервые имя Рета Марута упоминалось в документах в 1908 году. Именно тогда он появился в Эссене как актер без ангажемента и член Товарищества немецких работников сцены, членский билет № 8228.

В следующем году он гастролирует с разъездной труппой в Гримитшау, где у него завязывается тесная дружба с актрисой Эльфридой Цильке. Раз в неделю, по ее словам, Рет Марут обязан был являться в полицию. Чем объяснить этот приказ? Не было необходимых документов, и в полиции он числился иностранцем? А может быть, причину внимания к нему полицейских властей следует искать в другом? Не случайно товарищи по сцене часто величали Рета Марута анархистом и бомбистом.

Из Гримитшау Рет Марут переезжает в Зуль, где подвизается до 1910 года в качестве режиссера, заведующего труппой и первого героя-любовника. Затем он в Берлине, на Ветераненштрассе, 47. На вопрос анкеты «цель пребывания» отвечает: «учеба». А год спустя он и Эльфрида числятся в труппе берлинского «Нойе бюне», гастролируют по стране.

С сентября 1911 до мая 1912 года он играет в городском театре Данцига, исполняет роли Второго могильщика в «Гамлете» и епископа Бамбергского в гётевском «Геце фон Берлихингене». Эльфрида в этот период не выступает на сцене, ибо в марте у них рождается дочь Ирена, которую удалось спустя много лет разыскать в Берлине.

Летом 1913 года Рет Марут и Эльфрида проводят свой отпуск на взморье. Это их последняя совместная поездка. Вскоре они расстались.

Рет Марут переезжает в Дюссельдорф, где вплоть до ноября 1915 года служит актером в театре, которым руководит Луиза Дюмон-Линдеман. И здесь Рет Марут играет в основном лакеев и кельнеров. Его коллега тех лет вспоминает: «Он был небольшого роста — 1 м 60 см, очень худой, но крепкий, напоминал выправкой жокея. Глаза водянистоголубые. Взгляд всегда настороженный. У него был острый, большой, хорошо сформированный нос, нос ищейки».

Как стало ясно из просмотра театральных рецензий того времени, Рет Марут, видимо, не обладал актерским талантом. Неудивительно, что в конце концов он оставил сцену, решив полностью посвятить себя публицистической деятельности. Тогда и появился он в Мюнхене на Клеменсштрассе, сменив огни рампы на одинокий свет настольной лампы.

Вместе с ним часто видели ту самую молодую фройляйн, о которой упомянул домовладелец. Звали ее Иреной Альда. Позднее она станет именовать себя Иреной Мермет (отсюда и название ретмарутовского издательства «Ферлаг И. Мермет» и один из его псевдонимов).

Пожалуй, она была единственным помощником издателя «Цигельбреннера». И так же, как и он, исчезла, оставив неоплаченные долги, которые были в конце концов списаны с примечанием: «Несмотря на розыски, адрес узнать не удалось». Ни Рет Марут, ни Ирена Альда не зарегистрировали своего пребывания в Мюнхене.

Но кто же был Рет Марут до того, как стал артистом и публицистом? Откуда он пришел, где родился? Сохранились ли какие-либо документы?

Единственное, что удалось разыскать, — это удостоверение личности за 1912 год, какое выдавалось иностранцам. В нем написано: Рет Марут — англичанин, британский подданный. Когда началась война с Англией, слово англичанин в графе «гражданство» по просьбе владельца перечеркнули и заменили словом «американец».

Открытие это, хотя и было неожиданным, но вполне соответствовало привычке Рета Марута заметать следы. Других документов не нашлось. Тогда Рекнагель решил искать ключ к загадке о происхождении Рета Марута в его псевдонимах. В «Цигельбреннере» он заявлял: «Историю моей семьи можно проследить на протяжении многих столетий».

Еще Рет Марут называл себя Рихард Маурхут, Хьотамаре фон Кирена, Артур Терлен, И. Мермет. Из анализа псевдонимов родилась такая гипотеза.

В мексиканском удостоверении личности за № 30666, как мы помним, сказано, что имя отца владельца документа — Бартон. Себя он называл — Хол. Бартон-Хол — это название родового поместья английского аристократического семейства Сомерсет.

Погрузившись в анналы генеалогии, Рекнагель установил, что когда-то это семейство носило имя Сент Маур. В 1513 году представители его именовали себя Сеймур, но к концу XIX века снова приняли имя Сент Маур. Псевдоним «Мермет» возник путем преобразования фамилии Сомерсет; «Сент Маур» превратился в «Маурхут». Иногда он пользовался и псевдонимом Джон Сеймур. Семья Сомерсетов находилась в родстве с некоторыми немецкими дворянскими фамилиями. И многие члены семейства Сомерсет постоянно жили в Германии, в частности в Ганновере, Дрездене, Мерклине.

Изучение лексики произведений Травена показало, что 30 % характерных разговорных выражений и речевых оборотов, встречающихся в них, типичны для языка Нижней Саксонии, и прежде всего для Ганновера.

«Изучая генеалогию рода Сеймуров, — говорит Р. Рекнагель, — мы видим союзы с двумя семьями, не принадлежащими к дворянству: это Кундарты из Мерклина и Оттаринты. Именно это имя значится как девичья фамилия матери Рета Марута на одном из ордеров, выданном на его розыск мюнхенской полицией.

На линии Оттаринтов появляется имя внебрачного потомка рода Сеймуров — Рихарда (Маурхут). В адресе-календаре дворянских фамилий оно не значится…».

Таково было предположение Рекнагеля о происхождении Рета Марута. Если оно звучало и не очень убедительно, то вполне, однако, оригинально.

— Впрочем, — замечает Рекнагель, — свое происхождение он не открыл ни одному человеку, даже своей возлюбленной. И, стремясь скрыть его, придумал, что родился он в море на океанском корабле. Свидетельство о рождении хранилось в Сан-Франциско, но оно погибло во время землетрясения в 1906 году…

Доказательство тождества

Не один год продолжал свою кропотливую работу Рекнагель. На его столе пухли папки с документами, увеличивалось число выписок, «свидетельских» показаний, росла переписка.

— Зная биографию писателя и внимательно читая его романы, встречаешь на каждом шагу воспоминания о пережитом, образы и события, навеянные минувшим, — говорит Рекнагель. И напоминает признание Травена о том, что он «должен сам пережить всю печаль и все страдания, прежде чем выстрадать образы, которые вызывает к жизни». Точно так же и ландшафты. Травен пишет о Мексике и сравнивает описываемую местность с Руром, нефтяные скважины Тампико с угольными шахтами в Герне.

Во всех «мексиканских» книгах Травена можно найти эпизоды из жизни писателя, связанные с его пребыванием в Германии, навеянные воспоминаниями о ноябрьской революции и т. д.

Рекнагель провел тщательный текстологический и даже звуковой анализ произведений Рета Марута и романов Травена. И пришел к заключению, что у обоих характерные особенности повествования и языка совпадают.

По словам знавших Рета Марута, он свободно, хотя и с легким акцентом, говорил по-английски. Представляясь кому-нибудь или подписывая письма, он часто употреблял приставку Мак, что обычно указывает на ирландско-шотландское происхождение. Тем не менее считалось, что автор популярных романов Травен — немец. В июле 1938 года «Нью-Йорк таймс» писала, что «по-видимому, Травен — немец, эмигрировавший в Америку после мировой войны и теперь живущий в Мексике».

Но вот что писал «Б. Т. Бюллетень» по поводу якобы немецкого происхождения Травена: «Много раз писатель сообщал через немецкие газеты, что он отнюдь не является немцем… Родной язык его английский». Почему же книги Травена впервые появились в Германии на немецком языке? «Это объясняется тем, что Травену удалось найти хорошего переводчика на немецкий язык…». Дальше приводились такие сведения: «Родители писателя скандинавы по происхождению, но сам он родился в США и является потомком многих поколений моряков. С шести лет ему пришлось зарабатывать хлеб насущный, в школу он никогда не ходил. В Мексику впервые попал в десять лет, когда плавал юнгой на голландском траулере и побывал во многих гаванях Тихого океана». Вот уже сорок лет, говорилось в биографии, как Травен живет в Мексике.

Как обычно, у него здесь все перемешано: правда с выдумкой, подлинные факты с придуманными. В одном был, безусловно, прав писатель Травен, когда в 1929 году заявил в письме издательству «Бюхергильде», что его «жизненный путь не принес бы никому разочарования».

Справедливости ради следует, однако, сказать вот о чем. Еще до Рекнагеля высказывалось предположение, что Травен и Рет Марут — одно лицо. Впрочем, когда Рекнагель начинал свой поиск, он об этом не знал.

В 1926 году, после того, как на немецком языке вышел роман «Корабль смерти», писатель-антифашист Эрих Мюзам заподозрил в авторстве этой книги Рета Марута, которого знал по Мюнхену.

В первом номере журнала «Фаналь» за тот же год Эрих Мюзам напечатал статью под заголовком «Где Цигельбреннер?». В ней он вспоминал о своем боевом товарище Рете Маруте, с которым вместе был арестован в 1919 году, и призывал его выступить с воспоминаниями о тех днях. Статья заканчивалась словами: «Ты нужен нам. Кто знает Цигельбреннера?» Неожиданно из Мексики пришел косвенный ответ — в редакцию поступила статья без подписи, но написанная в манере Травена.

Подозрение Эриха Мюзама о том, что под именем Травена скрывается Рет Марут, подтверждает Вальтер Штоле, соратник этого немецкого антифашиста, погибшего в гитлеровском концлагере в 1934 году.

В своем письме к Рекнагелю в сентябре 1960 года он сообщал: «С октября по декабрь 1933 года я сидел вместе с Эрихом Мюзамом в старой Бранденбургской тюрьме. Камера под самой крышей была битком набита — в ней находилось человек тридцать. Я сделал так, чтобы мой мешок с соломой лежал рядом с мешком Эриха. Он страдал гораздо больше, чем я, и мне удавалось хоть сколько-нибудь ухаживать за ним. Чтобы окончательно не потерять себя в этих нечеловеческих условиях, мы беседовали о литературе и истории. Вспоминали мы и о Травене. Эрих сказал, что он хорошо знает его. Травен — участник Баварской Советской Республики, был арестован и отправлен вместе с многими другими революционерами на расстрел. Но, видимо, ему удалось бежать…».

Помнил Рета Марута и такой известный писатель, как Оскар Мария Граф, живший со времен антифашистской эмиграции в США. Правда, сообщить он смог немногое: «Марут был среднего роста, у него были густые черные волосы». И еще: «он вообще нигде не показывался. Его всегда окружал нимб таинственности».

Как видим, и это немногословное свидетельство подтвердило догадку Рекнагеля. Разве не создавал и Травен вокруг себя атмосферу загадочности?

Вслед за Мюзамом аналогичное предположение высказал журналист и писатель Манфред Георг. В 1929 году, обменявшись с Травеном несколькими письмами и одним из первых оценив талант писателя, он заявил на страницах берлинской «Вельтбюне», что Травен «принадлежит к немецкому поколению послевоенных революционеров». Тогда же он рассказал о том, как возник загадочный псевдоним «Марут» — из анаграммы от слова «траум» (Traum — мечта, сон). Стоит лишь переставить буквы в этом слове, и получится «марут» (marut).

Имелось, правда, и другое объяснение: псевдоним этот заимствован из древнеиндийской литературы, где «маруты» — некие существа, обладающие способностью зачаровывать. Маруты сражаются с демонами, но их происхождение для всех тайна. Что касается имени Травен, то это, мол, тоже псевдоним, образованный от того же слова «траум». Было, однако, ещё одно объяснение: якобы Адой Травен звали актрису, которую любил Рет Марут.

Со временем в руках Рекнагеля оказалось столько фактов, скопилось столько документов, подтверждающих тождество Рета Марута и Травена, что сомнений больше не оставалось. Наконец, он сличил и опубликовал фотографии Рета Марута и Торсвана. И мы можем убедиться, что перед нами снимки одного и того же человека, называвшего себя разными именами: писателя Б. Травена, его «уполномоченного» Б. Торсвана Хола Кровса и исчезнувшего публициста двадцатых годов Рета Марута.

Творцы новых легенд

Исследование немецкого литературоведа, скрупулезно и тщательно проведшего «следствие» по делу Травена, вызвало живой интерес у многих. Рек- нагель получал письма из различных стран, в которых косвенно подтверждалась правильность его вывода.

Однако и после опубликования материалов Рекнагеля находились лица, продолжающие создавать вокруг имени Травена новые загадки, творить новые легенды.

Например, западногерманский журнал «Штерн» заявил, что удалось разгадать загадку Б. Т. В одном из его номеров в 1962 году был помещен сенсационный анонс, где сообщалось, что репортер «Штерна» Герд Хайдеман проник в тайну Б. Т. и может сообщить, как именно были созданы романы Травена.

В обычной для этого журнала рекламной манере говорилось о том, сколько биографий пришлось изучить репортеру, прежде чем он напал на след малоизвестного литератора — некоего Августа Бибелие, уроженца Мекленбурга. Его жизненный путь, по словам журнала, якобы во многом совпадал с путем Травена. В начале века А. Бибелие покинул Германию. Был надсмотрщиком на сахарных плантациях в Бразилии, кочегаром на пароходе. Накануне первой мировой войны вернулся на родину, женился. Потом снова скрылся, уже навсегда. Жене Бибелие в романах Травена многое будто бы напоминало об исчезнувшем муже. Но ее показания тем не менее не убедили репортера. Он опросил свыше трехсот человек, так или иначе знавших Бибелие. Все, казалось, говорило в пользу гипотезы Хайдемана. Оставалось самое последнее звено — Мексика. Сюда и отправился репортер «Штерна». Но здесь произошло неожиданное. В игру включился еще один человек, который всегда выступал как уполномоченный Травена — Торсван.

Тогда появляется новая версия — под именем Б. Травена скрывается не одно лицо. Намекают на таинственные обстоятельства из прошлой жизни Травена-Торсвана, говорится, что А. Бибелие — автор первых книг, подписанных именем Травена, и что в последующих публикациях журнал подробно расскажет об открытии своего репортера.

Но сенсация, обещанная «Штерном», так и не появилась. Почему журнал счел необходимым замолчать и оставить своих читателей в недоумении?

Версия о том, что опустившийся сын фабриканта Август Бибелие и есть писатель Травен, существовала и раньше в числе прочих легенд, блуждавших вокруг его имени. Еще в 1957 году один гамбургский страховой агент, скрывшийся под криптонимом О. О., пытался шантажировать Травена. Он потребовал от писателя «права издания», в противном случае-де «разоблачит его до 15 марта 1957 года в мировой прессе как Августа Бибелие».

Г. Хайдеману не удалось сколько-нибудь убедительно доказать старую легенду. Наоборот, все его поиски подтверждали, что Травен и Рет Марут одно и то же лицо. Вот почему в журнале «Штерн» не был напечатан рассказ о том, как репортер Г. Хайдеман разгадал загадку Травена.

Затем последовало очередное сенсационное «открытие». Оно появилось уже после неоднократных выступлений Рекнагеля в печати с материалами о Травене. Кельнская газета «Форвертс» в погоне за шумихой поместила статью под заголовком «Капитан Бильбо — это Травен». В ней утверждалось, что владелец «матросской таверны» в Западном Берлине, некто Бильбо, настоящее имя которого Гуго Барух, и есть Травен.

С новым вариантом легенды о Травене выступили в 1964 году чехословацкие газеты. На их страницах было высказано предположение, что чешский литератор Артур Брейский, эмигрировавший в Америку накануне первой мировой войны и якобы умерший там при загадочных обстоятельствах, на самом деле, возможно, воскрес под именем Б. Травен. Доказательством в данном случае служил псевдоним В. Traven. Это будто бы анаграмма, которая расшифровывается как «nev art В», то есть «новое искусство Б.» (Брейского).

Такое «доказательство», пишет по этому поводу Рекнагель, подобно аргументу о том, что короткие толстые пальцы бесследно исчезнувшего в 1917 году словенца Франца Травена якобы похожи, если судить по фотографии, на пальцы Хола Кровса — Травена.

Однако на этом страсти не утихли. Спустя несколько месяцев после опубликования очередного материала Рекнагеля о его поисках и открытиях появилось сообщение о том, что Иоганнес Шенгерр разгадал загадку Травена и идентифицировал его с Ретом Марутом. В связи с этим еженедельник «Вохенпост» напомнил, что впервые Рольф Рекнагель попытался установить тождество Травена с Ретом Марутом еще в 1957 году. Затем он опубликовал ряд статей исследовательского характера, нашедших признание и за рубежом.

Неожиданно, уже после публикации Рекнагеля, на страницах гамбургского журнала «Штерн» наконец появилась долгожданная сенсация «Загадка века разгадана».

Что же открыл на этот раз репортер «Штерна»? Оказывается, он изложил всего лишь известную уже версию о том, что Травен и публицист Рет Марут, исчезнувший из Германии после падения Баварской Советской Республики, — один и тот же человек. Но ведь об этом задолго до «Штерна» уже писалось. Однако журнал предпочел не давать ссылок. Иначе ему пришлось бы признать, что еще до его выступления в Лейпциге вышла книга «Б. Травен. Материалы к одной биографии». Эта работа Рекнагеля — итог его многолетних поисков — стала одной из интересных попыток приподнять покров тайны над личностью писателя. «В этой книге, — писала западногерманская газета „Вельт“, — по сути дела, помещен весь тот материал, который опубликован в гамбургском журнале „Штерн“. Исследование Рекнагеля не только состоит из жизнеописания, но и включает в себя сравнительный текстологический анализ произведений Рета Марута и Травена, к книге приложен библиографический список». Словом, это солидная работа, отнюдь не претендующая на поверхностный сенсационный успех, то есть на то, к чему стремился «Штерн». Открытие западногерманского журнала оказалось вторичным. Стоило ли выдавать уже известное за новое? Репортеры из «Штерна», видимо, считали, что стоило. Особенно, если учесть, что бизнес с Травеном сулил приличный заработок. Расширенный вариант репортажа, появившегося в «Штерне», публиковался в журнале «Конкрет». По телевидению был показан многосерийный фильм: «В зарослях Мексики. Загадка Б. Травена». Высмеявшая эту затею «Вельт» писала, что в фильме не было «ничего путного о Травене». А между тем и Хайдеман, и создатели телефильма не могли не знать, что незадолго до того, как был опубликован репортаж в «Штерне», Травен нарушил свое многолетнее молчание.

Конец мифа

С 1920 по 1921 год Рет Марут писал обзоры для мексиканского журнала «Гейлз интернешнл мансли фор революшионери комьюнизм». Издателем его был американец А. Г. Гейл. Это же имя носит персонаж, от имени которого ведется повествование во многих книгах Б. Травена.

Из номера в номер журнал публиковал статьи «Что тебя ждет, если ты приедешь в Мексику?» и предлагал «радикалам» всех стран прибыть в страну, которая, как писала тогда «Нью-Йорк таймс», может стать «американской Советской Россией».

Если вспомнить, что в своем «Цигельбреннере» Рет Марут уделял много внимания проблемам мексиканской революции, публиковал статьи о Мексике, то станет понятнее его выбор.

В 1966 году прозвучал голос самого писателя, выразившего признательность давшей ему приют стране.

В мексиканском журнале «Сьемпре» появилось первое и, как он сам сказал, последнее интервью Травена. Корреспондент этого журнала встретился с писателем в его домашней библиотеке в городе Мехико. На вопрос, как он относится к тем небылицам, которые писали о нем, 76-летний писатель заявил, что это журналисты сделали его мифической личностью. Он же, избегая встречи с ними, оберегал лишь свой покой и уединение, ибо ненавидит рекламную шумиху вокруг его книг. С любовью и уважением относится к Мексике, стране, гражданином которой является, любит ее народ.

Доволен ли он своей работой? Нет, не доволен. Хотел бы сделать больше, вечно жить и писать, ответил Травен. Почему некоторые из его книг не опубликованы в США? Возможно потому, что он на все смотрит только с мексиканской точки зрения. Многое, что пишется в США о Мексике, неправда.

На вопрос, жил ли он в Германии, Травен ответил утвердительно, подчеркнув, что родители его были выходцами из Скандинавии.

Корреспондент «Сьемпре» сфотографировал Травена. Однако по его просьбе снимки не были напечатаны. Вместо них писатель разрешил воспроизвести скульптурный портрет работы его друга Федерико Канесси.

Завеса тайны над именем Б. Травена начала приподниматься.

Вскоре, однако, из Мексики пришла весть — Травен скончался. На похоронах присутствовали многие выдающиеся представители творческой интеллигенции. По завещанию писателя, тело его было сожжено, а прах развеян с самолета над тропическим лесом в штате Чьапас, над местами, где он прожил много лет.

В мексиканской прессе появились статьи о Травене. Они начали проливать свет на таинственную жизнь писателя. И, наконец, самое важное — в печати выступила его вдова Роса Элен Лухан. Она рассказала, что подлинное имя писателя Травен Торсван Кровс, родился он в 1890 году в Чикаго, в семье эмигрантов — выходцев из Скандинавии. Отца его звали Бартон Торсван, мать — Дороти Кровс. Травен рано остался сиротой. С юных лет бродяжничал, был грузчиком, юнгой, кочегаром на судах, курсировавших между США и Европой. Во время первой мировой войны оказался в Германии. Здесь впервые проявился его талант публициста. Под псевдонимом «Рет Марут» он выступает в печати, издает журнал «Цигельбреннер».

«Всю свою жизнь, — заявила вдова писателя, — он был революционером и антифашистом. Он всегда боролся против несправедливости, за переустройство мира».

Роса Элен Лухан привела много фактов из жизни Травена и его деятельности, подтвердивших выводы Рекнагеля. Травен бежал из Германии и вскоре появился под именем Торсван в городе Тампико, на восточном побережье Мексики.

В этой стране, ставшей его второй родиной, Травен затерялся в девственных лесах Чьапас, жил среди индейцев, был сборщиком хлопка и золотоискателем, работал на нефтепромыслах и на лесоразработках, был погонщиком скота в горах Сьерра-Мадре.

И всюду он изучал народ, его историю, наблюдал жизнь, о которой потом рассказывал в своих книгах. В столице Мексики он жил под фамилией Торсван, числился фотографом, изучал археологию в Мексиканском университете. Он увлекался древней цивилизацией майя.

На деньги, полученные за издание своих книг, совершил несколько путешествий в джунгли Юкатана и Чьапаса, столь же увлекательных, сколь и опасных. Собранные здесь материалы и легли в основу его романов.

С тех пор до конца своих дней писатель работал над историей доиспанской цивилизации в Мексике.

Таков путь Травена Торсвана, автора многих книг, которого мексиканский народ считает своим национальным писателем. Слушая рассказ Рекнагеля, я думал о том, какой надо было обладать верой, сколько отдать сил поиску, казалось, мало что сулившему и скорее обреченному на неудачу, чтобы верить в успех.

Настойчивость, увлеченность Рекнагеля помогли проделать долгий путь не только по архивам и бесчисленным книжным страницам, но и по городам, где он встречался с теми, кто знал и еще помнил Травена — Рета Марута. И наконец, как завершение этого трудного пути, Рекнагель оказался в доме своего героя в Мехико, увы, уже после его смерти. Одним из первых он перешагнул через порог жилища, где в уединении жил писатель, увидел его кабинет, старый «Ремингтон», верой и правдой много лет служивший хозяину. Довелось ему заглянуть и в архив Травена. Сегодня дом этот открыт для посетителей.

Улыбка Психеи, или признание цыганки

Древний миф

Несколько лет назад венгерские читатели познакомились с поэтессой, их соотечественницей, жившей в прошлом веке. Именно познакомились, поскольку до этого никто никогда не слышал ее имени и не читал ее стихов. А между тем перу забытого автора, как оказалось, принадлежали далеко не заурядные произведения. Мало того, открылись целое эпистолярное наследие и дневниковые записи, рассказывавшие о перипетиях ее непростой судьбы.

В Будапеште, куда я приехал по делам, литературовед и писатель Дёрдь Бакчи, зная о моем интересе ко всякого рода литературным находкам, посоветовал приобрести книгу стихов доселе неизвестной поэтессы. Из послесловия можно было узнать краткую историю находки.

Десять стихотворений неизвестной поэтессы, подписанные псевдонимом Психея (так называлась и вся книга), были обнаружены в пачке старых рукописей в 1964 году. Дальнейшие поиски оказались еще более плодотворными — в 1970 году разыскали остальную, значительную часть ее творческого наследия. Стали известны имя и необычная биография автора стихотворений, вошедших в книгу «Психея».

Настоящее ее имя было Эржебет Лоньаи, родилась она 27 января 1795 года в Надьлоньаи. Отец ее был знатного происхождения, одним из самых богатых вельмож бывшей венгерской области Парциум. В его роду значились кастеляны и гетманы, однако Габсбурги, после присоединения Трансильвании, признали за семьей Лоньаи лишь право на графский титул.

Мать, Борча Нири — дочь цыганки, происходила, по-видимому, от цыганского короля Синдела и называлась королевной. После того, как ее удочерил один из графов Маилат, ее стали звать Борбалой Маилат.

В 1789 году венгерский вельможа женился на цыганской королевне. Жили они не только на доходы воображаемых владений: Янош Лоньаи был астрономом и астрологом, а Ворча музыкантшей, игравшей на цим- бале, рояле и органе. Неудивительно, что старшую дочь они назвали. Анна Урания Эрато, а вторую — Эржебет Мария Психея. «Причудливая мать нарекла меня Психеей в качестве третьего имени», — скажет позже поэтесса.

Супруги Лоньаи какое-то время были счастливы с двумя смуглыми дочками, увлекались искусством и науками, и дни текли незаметно и беззаботно.

Случилось, что знаменитый скрипач цыган Янош Бихари остановился как-то погостить на пару дней у православного священника в Надьлоньаи. С тех пор стал сюда наведываться. Вместе с Борчой они часто музицировали. В семье начались ссоры, радость ушла из дома. Наконец в 1798 году произошел разрыв — скрипач увез Борчу с младшей трехлетней дочкой в Мишкольц, где у него был дом. Жить, однако, было не на что. Бихари приходилось непрерывно разъезжать, выступать в Пеште, в провинции и за границей. Домой он наведывался все реже, а потом и вовсе перестал приезжать. Лишь изредка и весьма неаккуратно присылал деньги. В 1801 году мать Психеи внезапно умерла в возрасте 32 лет. Шестилетнюю осиротевшую девочку взял к себе старый цыган Тодор Мишкоци, родственник Бихари. Между тем ее отец женился на графине Шарлотте Некипперг-Монтенцово, родившей ему двух сыновей Пала и Габора. Психея называла их Палчо и Габо.

Неизвестно, что бы с ней стало, если бы не родственник граф Йожеф Дешефу, поэт и политический деятель из Кошице, знавший Психею с раннего детства и считавший себя в некотором роде ответственным за ее судьбу. Он решил поместить девочку в баварский монастырь Св. Екатерины в Регенсбурге, существовавший главным образом на средства венгерских аристократов и одним из основателей которого являлась семья Лоньаи.

Но до того как попасть туда, Психее пришлось жить в семье сапожника Дёрдя Надя. В это время она встретилась с Ласло Тоотом, будущим поэтом, впоследствии незаслуженно забытым. Он учил Психею читать и писать, стал другом ее детства и первой любовью. Каждый из них позже опишет то время в стихах и прозе.

После жизни в монастыре, где она провела три года (с 1804 по 1807), познав все строгости затворничества, Психея вновь оказалась у отца в родовом имении. Но пробыла она здесь всего несколько месяцев. Отец, разбитый параличом, превратился в жестокого домашнего тирана. Тогда Психея бежала к старшей сестре, ставшей к тому времени женой графа Агаштона Халлера. В имении, где они жили, Психея написала свое первое стихотворение — колыбельную песню, посвященную братику Габо. Ей было тогда тринадцать лет.

Из стихов и воспоминаний, написанных впоследствии, известно, что Психея училась в частной школе и была влюблена в студента. Признается она и в том, что стала любовницей мужа сестры.

В стихотворении «Неразумный» она расскажет, что сошлась с Агаштоном в тот момент, когда тот думал, что жена его умрет при родах. Горько сожалеет она о своем собственном ребенке, «который никогда не родится». «Плачет бутон розы…» В дневнике она прямо обвиняет в этом мужа сестры, заставившего ее избавиться от ребенка.

Любопытно стихотворение «Акростих», где она напоминает, что Иаков после Лии взял себе Рахиль и была она красивее и добрее. Первые буквы каждой строки этого стихотворения, если читать их сверху вниз, дают имя Агаштон, после чего следуют две буквы «п» и «с» — возможно, намек на тайну или первые буквы ее имени.

Любила ли она Агаштона, завидовала ли судьбе сестры, получившей все, чего у нее самой никогда не было?

Тем временем девушка превратилась в красивую женщину, стала поэтессой. Первые похвалы она получила от своего благодетеля Йожефа Дешафи и даже от самого Ференца Казинци, выдающегося писателя и реформатора языка, который для современников был вроде «духовного идеала». Он посвятил ей два стихотворения. Вряд ли ее покровители и наставники подозревали, с какой насмешкой воспринимала молодая кокетка их комплименты и ухаживания. Впрочем, так же ловко она водила за нос и молодых кавалеров. Когда Агаштон узнал, что «был не единственным», то постарался избавиться от нее, да и жена его не прочь была отослать подальше сестру, вносившую столько беспокойства в семейную жизнь.

Психее предстояло отправиться в тот же самый монастырь. По дороге туда, в венском доме у родителей мачехи, восемнадцатилетняя красавица-смуглянка покорила сердце своего будущего мужа, силезского помещика барона фон Зедлица, ставшего на всю жизнь ее рабом. Ему было сорок два года, он слегка хромал, слыл оригиналом, ученым-дилетантом и напоминал ей чем-то отца.

В монастыре она вновь погрузилась в атмосферу тишины и молитв. А за стенами святой обители совершалась история: катилась к закату звезда Наполеона, унижали трон Габсбургов, исчезали в водовороте событий идеалы и царства.

Пылкую смуглянку тяготила роль затворницы. Она мечтает о вольной цыганской жизни, выступает за женскую эмансипацию, отказывается от религии, в чем признается в стихотворении «Тарантелла»:

Монастырке весен нет: Душно в келье, Скорбь, моленье, Благости обет. Меркнет Божий свет. Плат мой — низко, И епископ: Руку целовать. Молодца — не ждать! Прочь семья, свеча, стихи! Солнце ярко, Жить цыганкой, Юбки разметав По дурману трав. Сердце любит, Мучит, губит. Хмель свободы пью. Ночью слезы лью.

Наконец, Психея решается и пишет письмо Зедлицу с просьбой освободить ее из каменного плена, где она живет, «как кошка в мешке».

Влюбленный барон добивается ее освобождения. Шумно отпраздновав избавление прекрасной послушницы в кругу молодых повес — друзей барона, вместе с ним она пускается в путь. Посетив Гёте и Гёльдерлина (встречи, приведшие ее в трепет и восхищение), в конце лета они прибыли в Вену. Барон отправился в деревню просить разрешения на брак у главы семьи, а свою суженую поместил в Терезиану, где воспитывались девицы из знатных семей. Здесь не было таких строгостей, как в монастыре, и воспитанница ежедневно могла посещать родственницу — герцогиню Розу Лихтенштейн-Неипперг, мать второй жены ее отца, бабушку Палчо и Габо. Старой барыне, сохранившей, однако, жизнерадостность, пришлись по душе веселый нрав и остроумие Психеи. И когда вокруг Психеи поднялся шум из-за ее побед, родственники барона не пожелали больше заниматься ее судьбой, и она переехала к «бабушке». Но и тут ей не удалось задержаться. После того, как молодой эрцгерцог пожелал на ней жениться, ее выслали из Вены как женщину легкого поведения.

На время она укрылась у графа Бруншвик, который, не посчитавшись с мнением света, приютил гонимую.

Из стихотворения «Письмо к моему кузену в Уйхей» известно, что Психея в это время стала возлюбленной своего двоюродного брата и, видимо, ждала от него ребенка. По этой причине ее поспешили отправить в глухое местечко, затерянное в лесах. Она даже не узнала, кого родила — девочку или мальчика… Воспоминание об этом ужасе сохранилось в ее стихотворении «Послание к себе самой».

Пережив потрясение, Психея, казалось, утратила былое жизнелюбие, стихи ее мрачнеют. Но уже вскоре она признается: «Боюсь, что снова затанцую». Так и случилось. Последовали новые любовные интриги, развлечения, скандалы. И тут она снова встретилась с бывшим женихом бароном Зедлицем. В июле 1816 года они обвенчались и поселились в резиденции мужа в Крамове, в чешской Силезии, благо родители мужа уже отошли в мир иной.

Для поэтессы впервые в жизни настали спокойные годы. Она родила мужу двух наследников — Макса и Мари. Однако мирные будни не вдохновляли ее, сочинять стихи она перестала. С 1816 по 1824 год ею было написано одно лишь стихотворение на смерть товарища детских игр Ласло Тоота.

В эти годы она часто наезжала в Венгрию, неоднократно бывала в Пеште, сочувствовала и даже материально помогала движению реформ, лозунгом которого было «Родина и прогресс». Писала теперь она главным образом четверостишия, и, хотя ей не было и тридцати, казалось, что их автору гораздо больше.

Однажды Психея решилась отослать две дюжины стихов на суд тогда молодого, но уже известного и авторитетного критика Ференца Толди, впоследствии прозванного «отцом венгерского литературоведения». Он быстро ответил, прислав свое мнение о ее сочинениях.

Суд его был беспристрастный и строгий. Так, по поводу ее «Этюда для кавалера» он писал, что стихи несколько грубоваты, как голландская живопись, нужно больше изящества в итальянском духе.

Что касается «Послания к себе самой», то и оно могло бы быть хорошим стихотворением, если его переделать: «Пусть оно будет не вашим личным признанием, — советовал Ф. Толди, — в таком виде оно грубо и жестоко. Речь должна идти о простой крестьянской девушке, обесчещенной и брошенной. И писать о ней надо с участием, а не так жестоко». И как бы предвидя возражения о том, что описанное ею случилось на самом деле, и уж не призывает ли он ее лгать, Ф. Толди советовал в стихах не лгать, а «исправлять реальность гармонией идеала».

Само же письмо, написанное красным карандашом, было помечено: Пешт, 7 января 1829 года. Вот его текст:

«Милая и уважаемая Баронесса!

О Вашей поэзии я написал больше плохого, чем хорошего. Поверьте, если б я счел ее такой недоброкачественной, то не стал бы о ней так долго говорить, а сделал бы Вам комплимент, добавив, что Ваша лирика приятное домашнее развлечение, но не годится для опубликования, или что-нибудь в этом роде. Но это не так: Ваши стихи потрясли меня. В них, безусловно, я увидел не искру, а огонь. Такой пожар, который уничтожает все вокруг, оставляя после себя лишь пепел. Ваш огонь не согревает дом, семью, человечество. О, постарайтесь укротить его! Сделайте более кроткой свою гениальность, и я буду Вашим самым счастливым читателем. Если Вы создадите произведения, достойные Вашего таланта, я буду рад выпустить их в свет. А то, что Вы дали мне прочитать, я не могу опубликовать — уважаемая Баронесса, безусловно, поймет — это повредило бы и Вам и мне.

Такая открытая исповедь (так считаю не я один) для женщины-поэтессы беспримерна и бесстыдна. Воспитанные дамы таким языком не изъясняются…

Простите меня, поэтесса искренних стихов, что и я, хотя и перешагнул границы приличия, но был также искренен.

Предлагаю Вам обратить больше внимания и на орфографию.

Уважающий Вас Ференц Толди».

На критические замечания Психея ответила стихотворным посланием. Она не возмущалась, не протестовала, не оправдывалась, как это можно было бы ожидать. Ответ ее был вежлив, но безжалостен и к себе, и к Толди.

Позже Психея намеревалась, очевидно, издать свои сочинения за свой счет в Германии, опасаясь, что австро-венгерская цензура их не пропустит. Об этом свидетельствует найденный среди ее бумаг конверт с письмом германской типографии и указанием расценок, помеченный 1830 годом. Среди этих бумаг обнаружили и сделанный ею набросок предисловия к сборнику:

«Читатель! Если ты снизойдешь к ознакомлению с моими стихами и заметками, готовься к тому, что после чтения станешь не тем, кем был до этого. Ты увидишь другую сторону жизни за пределами всем известного мужского мира, в том числе известного и женщинам; ты познакомишься со скрывающимся в полутьме женским миром, которого не знают даже живущие в нем женщины. И еще я прошу тебя, Читатель, пусть не скандализуют тебя некоторые слова и предложения, это не бесстыдство, а единственно возможный способ изложения для данного случая.

Психея. Пешт. 1831, в день Нового года».

За несколько недель перед смертью Психея отослала свои последние стихи известному в то время литератору и общественному деятелю Андрашу Файо. Было это 28 февраля 1831 года. А 25 марта поэтесса трагически погибла под колесами кареты мужа. Ей было 36 лет.

О несчастном случае (поговаривали, впрочем, что это было преднамеренное убийство) рассказал Мартон Ахац, инженер-мелиоратор и писатель-любитель, друг известного прозаика Мора Йокаи. Не верить ему нет оснований.

Я потому так детально пересказал биографию забытой поэтессы, что ее полная приключений жизнь любопытна, как мне кажется, сама по себе. Но есть еще одна, пожалуй, главная причина, побудившая меня быть столь подробным. Дело в том, что познакомил читателя с ее биографией современный венгерский поэт Шандор Вёреш. А все, что выходит из-под пера этого мастера, заслуживает внимания и пользуется успехом у читателей вот уже более полувека.

Что касается Психеи, то Шандор Вёреш не только автор ее жизнеописания, но и тот, кто открыл эту поэтессу, познакомив, как он сам пишет, с «записками в стихах и прозе одной бывшей поэтессы».

Поэтому меня не удивило, что на обложке книги «Психея» стояло имя Шандора Вёреша. К тому же я знал, что поэт считается знатоком старовенгерской поэзии и является одним из авторов антологии стихов забытых венгерских поэтов от XIV до начала XX столетия с необычным названием «Три воробья с шестью глазами».

Ничего удивительного нет и в том, думал я, что поэт причастен к изданию творческого наследия забытой поэтессы. Видимо, в процессе работы над антологией, во время поисков материала для этой книги и были обнаружены стихи и записки той, которая в прошлом веке писала под псевдонимом Психея.

Мне захотелось встретиться с Шандором Вёрешем и услышать лично от него подробности истории столь редкой находки. Как раз в то время я готовил книгу о литературных открытиях и, признаюсь, у меня родилась мысль рассказать в ней и о венгерской поэтессе.

Не скрою, прельщало и другое — возможность встречи с выдающимся художником. (Должно быть, сказался не изжитый еще азарт бывшего газетчика, интервьюера, «ловца писательских душ».)

Пока столь же деловитый, сколь и любезный Иван Фельдеак из Союза венгерских писателей созванивался и договаривался о встрече, у меня было время подробней познакомиться с биографией Шандора Вёреша, его творчеством, посвященными ему монографиями. Для этого далеко ходить не пришлось — на улице Байза в здании Союза писателей, этажом ниже, располагается прекрасная библиотека, принадлежащая Союзу. С помощью ее сотрудников я обложился нужной литературой: Венгерская литературная энциклопедия, тома сочинений поэта, книги о нем. Из них можно было узнать, что поэт родился в 1913 году в маленьком культурном городке Сомбатхее близ западной границы Венгрии. Отец его был военным, из аристократической семьи. В грозный и жестокий 1919 год история вторглась в их дом. Отец встал на сторону восставшего пролетариата, за что и поплатился. Контрреволюция лишила его офицерского звания, семья оказалась в бедственном положении. Будущему поэту тогда исполнилось всего лишь шесть лет, и он мало что понимал в происходящем, но трагические события бессознательно отложились в памяти, навсегда сделав его непримиримым противником всякой бесчеловечности.

С той поры в его жизни было мало примечательного. Мирно и тихо проходили дни юности, учеба в частной гимназии, философский факультет в городе Пече, работа библиотекарем.

Слагать стихи он начал еще не научившись читать. И надо заметить, в отличие от многих других поэтов, предпочитающих не вспоминать о первых опусах, Шандор Вёреш свои ранние поэтические сочинения позже неоднократно включал в детские рубрики выпускаемых им сборников.

Первое его опубликованное стихотворение появилось в журнале «Нюгат» (с той поры многие годы он будет сотрудничать в нем и со временем станет выдающейся фигурой так называемого третьего поколения «Нюгата»), Молодого поэта заметили — когда в 1934 году вышел первый сборник «Холодно», критика встретила его благосклонно. С этого момента, поощренный критикой и старшими коллегами, Шандор Вёреш выпускает одну за другой новые книги, ему присуждают премию Баумгартена.

Неоднократно ветер дальних странствий врывается в размеренную жизнь скромного библиотекаря. Зимой 1937 года поэт отправляется в путешествие по Индии и Китаю, посещает Цейлон. Вернувшись, продолжает жить и работать в Пече, затем в Секешфехерваре, выпускает том лирических стихов «Медуза». В 1947 году переезжает в Будапешт, женится, получает стипендию для поездки в Рим.

После возвращения для Шандора Вёреша наступили трудные времена. В течение целых семи лет он пишет только детские стихи и вынужденно занимается переводами. Но нет худа без добра, на этом поприще он завоевывает истинное признание. Диапазон его переводческой деятельности простирается от древней индийской и китайской классики, английских и немецких авторов XVIII века до современной поэзии.

В 1957 году вновь выходит сборник его стихов, и отныне каждый год поэт выпускает по книге. Издаются и его переводы, публикуются также отрывки из старой венгерской литературы, разысканиям которых поэт уделяет много времени. Настает день, и поэта удостаивают премии имени Кошута, издают собрание его сочинений.

О нем говорят как о великолепном стихотворце, замечательном мастере формы, создавшем новую ритмику.

И вот я отправляюсь к Шандору Вёрешу на улице Муракози, где поэт поселился несколько лет назад. Мы с переводчиком приехали чуть раньше назначенного срока, так что пришлось немного побродить около дома, разглядывая соседние виллы. Ровно в шесть часов позвонили у калитки и назвали себя в переговорное устройство. Дверь механически раскрылась, и мы оказались в саду, по которому шли, чуть пригнувшись под ветвями деревьев. Когда подошли к дому, я заметил сквозь окно во всю стену холла, как хозяин спускается по лестнице навстречу гостям. Среднего роста, слегка взъерошенные волосы, добрая улыбка — таким увидел я его в первый момент. Некоторая сдержанность, пожалуй даже суховатость, в обращении не мешала ему быть любезным и внимательным. В просторном кабинете, расположенном на втором этаже, нас ожидала хозяйка дома Ами Кораи — известная поэтесса. Хотя они и предупреждены о моем посещении, вручаю свою визитную карточку. На этом заканчивается, так сказать, официальная часть, завязывается беседа.

Шандор Вёреш на мои вопросы отвечает сдержанно, немногословно. Откинувшись на спинку дивана, он пребывает как бы в раздумье. Прежде чем начать говорить, смотрит на тлеющий пепельный столбик сигареты, словно сосредотачивается. Моментами кажется отчужденным, ушедшим в себя. Но я знаю, что это от характера, а отнюдь не от желания избежать многословного ответа. Накануне утром меня предупредил об этом профессор Йожеф Векерди, которого я посетил в библиотеке имени Сечени. Оказалось, что профессор давно знаком с поэтом, в свое время готовил ему подстрочники с санскрита. Узнав, что вечером у меня встреча с Шандором Вёрешем, которого любит как человека и поэта, он и предупредил насчет его немногословности.

— Мне было пятнадцать лет, — рассказывает Шандор Вёреш, — я жил в Пече и учился в гимназии, когда сочинил стихотворение «Старики». С него, можно сказать, все и началось. Так случилось, что стихи заметил сам Золтан Кодай и сочинил к ним музыку. Позже он признался, что стихотворение захватило его, ибо редко приходилось слышать из уст молодого человека выражение, как он сказал, такого искреннего чувства сострадания и жалости к старикам. С тех пор нас связывала долгая дружба, вплоть до его кончины в 1967 году. И я многим ему обязан.

— Ваше собрание сочинений состоит из шести томов. Три из них — переводы, в том числе «Эпос о Гильгамеше» и «Витязь в тигровой шкуре», переводы из Лао-цзы, Цюй Юаня, Шекспира, Шелли, Шевченко, Малларме и др. Немало места занимают переводы с русского. Кого из наших поэтов Вы переводили и кто Вам ближе из них?

— Серьезно занимался Пушкиным и Лермонтовым, Маяковским и Заболоцким. Но с особым удовольствием переводил Есенина и Хлебникова, последний, пожалуй, мне особенно близок, хотя для перевода, как Вы понимаете, он наиболее труден.

— Вы считаетесь знатоком старой венгерской поэзии, не один год изучали ее, собирали утраченные стихи, многие из них вошли в антологии «Три воробья с шестью глазами». Объясните, пожалуйста, что значит этот заголовок?

— Название восходит к словам венгерской народной песни. А по другому говоря, у книги было трое авторов — Ковач, Имре Бата и я — словно воробьи, по зернышку, зорко выклевывавшие забытые перлы поэзии.

— В том числе и стихи Ласло Тоста (1788–1820)?

— Совершенно верно.

— Критика писала, что существует предположение, будто и «Психею» Вы опубликовали «в интересах реабилитации Ласло Тоста»?

— Отчасти это так. Еще в молодости я заинтересовался этим полузабытым поэтом. Одно время думал написать о нем роман, но материал сопротивлялся. Тогда решил дополнить его биографию и ввести в его жизнь женщину — как бы противоположность ему, но и его продолжение, неотъемлемую часть. Так родилась Психея.

— Как?! Значит, Психея — персонаж вымышленный? И она, как и поэт из Вашей поэмы «Гибель Махруха», никогда не существовала?

— Да, с той лишь разницей, что в поэме действие происходит до сотворения мира, а Психея вписана в реальную эпоху.

— Выходит, Ваша Психея — родная сестра Билитис, древнегреческой поэтессы, созданной воображением Пьера Луиса и Анжелики Сафьяновой, порождения фантазии Льва Никулина?

— Если угодно, то да.

— Ставили ли Вы целью мистифицировать читателя?

— Отнюдь нет. Скорее я предложил ему литературную игру. Меня занимала в какой-то мере филологическая проблема: создать стихи в стиле той эпохи, с присущим ей языком, архаизмами, то есть стилистическими средствами того времени убедить в реальности своей героини. Не скажу, что это было легко. Над книгой я работал долгих семь лет.

— Можно ли сказать, что наряду с вымышленными персонажами в книге выведены и реальные люди?

— Конечно, в ней присутствуют известные венгерские литераторы прошлого века. Существовала и семья Лоньаи, к которой принадлежит моя героиня. Это ясно из биографии Психеи, написанной мною от лица ее вымышленного современника.

— Миф о Психее как олицетворении человеческой души известен в литературе со времен Апулея. Вы дали свое толкование древнему мифу, создав, по словам Атиллы Тамаша, автора книги, посвященной Вашему творчеству, своего рода шедевр, одно из самых удачных Ваших произведений.

— Что ж, критикам, как говорится, виднее, — улыбается Шандор Вёреш.

На прощанье поэт дарит мне изящный томик с портретом поэтессы, которой никогда не существовало, — Эржебет Лоньаи — Психеи, но которая теперь будет всегда.

Под маской, или одураченные простаки

Дело о великом подлоге

Астье-Рею, один из сорока пожизненных членов Французской академии, готовил к печати монографию «Новое о Галилее» — исследование, основанное на весьма любопытных и ранее не публиковавшихся документах. Это должна была быть не простая книга. Дело в том, что академик обладал тайной, с помощью которой разгадывал загадки прошлых веков. Вот и теперь он собирался перевернуть все представления о Галилее — жертве инквизиции. Ждать осталось недолго — работа была почти завершена. Какой же тайной владел академик? Дело в том, что свои необыкновенные познания он черпал из сокровищ, хранящихся в высоком бюро его кабинета. Здесь собраны драгоценные реликвии: почти пятнадцать тысяч редчайших документов. Чего только тут не было: письма за подписью Ришелье, Кольбера, Ньютона, Галилея, Паскаля… Они стоили ему целого состояния!

Но Астье-Рею не только скупой собиратель, он еще и великодушный даритель! Время от времени он решается расстаться с какой-нибудь из своих реликвий и преподносит ее в дар Академии, например, письма поэта Ротру к кардиналу Ришелье или собственноручное послание Екатерины II к Дидро. За каждый щедрый дар газеты в обычной для них погоне за шумихой прославляют его имя, его труды, его коллекцию. Что ж, это приятно.

Но откуда у него эти бесценные листки, которым позавидовали бы любой музей и библиотека? Например, письма Карла Пятого и Франсуа Рабле, — знаменитого императора и великого писателя? Правда, кое-кто оспаривает их подлинность. Но это просто завистники.

Источник, из которого он черпал и продолжает пополнять свое собрание, расходуя на это все свои деньги, — переплетчик дядюшка Фаж — большой мечтатель, как и все люди со страстями. Он неглуп, начитан, обладает редкой памятью.

Однажды он имел счастье познакомиться с Астье-Рею. С тех пор и зачастил к нему в гости. Приходил обычно не с пустыми руками, приносил, к великой радости академика-коллекционера, редчайшие документы, получая за них немалое вознаграждение. Так за два года Астье-Рею расстался со 160 тысячами франков наличными. Не все конечно же доставалось дядюшке Фажу. Он только был посредником между покупателем и владелицей кладезя автографов — некоей Мениль-Каз, престарелой девицы, вынужденной за неимением средств к существованию по частям распродавать богатую коллекцию — достояние ее родни еще со времен Людовика XIV.

Страстный собиратель, Астье-Рею верил всему, что под строжайшим секретом рассказывал ему переплетчик. Верил в несметные рукописные свидетельства минувших веков, являвших прошлое в новом свете, ниспровергавших сложившиеся представления об исторических фактах и деятелях. Верил в то, что все это валяется в пыли на чердаке старого особняка. Сколько сенсационных открытий сулило изучение этих бумаг! Поистине Астье-Рею мог бы прославиться на весь мир. Если бы не одно обстоятельство — из-за которого мечта академика рухнула, словно карточный домик.

Это случилось в тот день, когда специалисты установили, что все исторические документы, приобретенные им у прикидывавшегося простачком переплетчика, написаны на бумаге Ангулемской фабрики 1836 года. И, как водится, подлог стал сразу очевиден всем. Выплыли наружу грамматические несоответствия, неправильные речевые обороты. Подделка! Грубая подделка!

Экспертизой Национальной библиотеки было установлено, что 15 тысяч автографов, составлявших коллекцию, все до одного оказались подложными. Академик Астье-Рею вынужден был официально сообщить коллегам эту чрезвычайно неприятную новость. Он стал жертвой чудовищного обмана, был одурачен, в сущности, неучем. Но мало того, что сам проявил непростительную для историка наивность, он поставил в глупейшее положение и Академию.

История эта, рассказанная Альфонсом Доде в романе «Бессмертный», кончается трагически…

Образ маститого ученого, а по существу дутой фигуры, не выдуман писателем. Доде поведал о событии, имевшем место в действительности.

Это было так называемое «дело Врэн-Люка», материалы которого пестрят именами фальсификаторов всех времен, прославленных обманщиков и непревзойденных мастеров фальшивок, чье «почетное жульничество», как писал Анатоль Франс, обогатило литературу многими увлекательными книгами.

Надо было обладать поистине незаурядными способностями, чтобы в течение нескольких лет водить за нос целую академию. Не говоря уже об одном из ее членов — самом «императоре геометрии» Мишеле Шале. Ему-то и сбывал свою продукцию в 60-х годах прошлого столетия «сам себя образовавший» (слова эти, доподлинно фигурировавшие в деле, А.Доде повторил в своем романе) сын поденщика Врэн-Люка.

Окончательно все прояснилось лишь после того, как ловкий пройдоха оказался за решеткой. Но он успел сфабриковать и всучить доверчивому Шалю 27 тысяч поддельных автографов, за что тот уплатил ему 150 тысяч франков.

Ситуация сложилась поистине трагикомическая. Как выяснилось на суде, подробности дела были таковы.

Коллегам академика Шаля с некоторых пор стало известно, что он работает над исследованием, которое опровергнет всем известную истину. Оказывается, честь и слава открытия закона всемирного тяготения принадлежит не англичанину Ньютону, а французу Паскалю. Не раз Шаль зачитывал на заседаниях Академии неизвестные письма Паскаля и Ньютона.

По мере того как становилось известно о сокровищах, собранных Шалем, росло удивление и возмущение этим неутомимым коллекционером. Шутка сказать — собрать 27 тысяч автографов! Одних только писем Рабле — до 2 тысяч. А неизвестные сонеты и письма Шекспира! И это в то время, когда официально известен один-единственный документ, написанный рукой великого драматурга, — расписка, хранящаяся в Британском музее. Да что там Рабле и Шекспир! В собрании Шаля имелись документы и подревнее. Подумать только — автографы Овидия и Апулея, Сафо и Данте, Ариосто и Петрарки, Сервантеса и Расина. Щедро были представлены записки, письма, научные трактаты великих ученых, философов и художников: Платона, Сократа, Пифагора, Спинозы, Коперника, Декарта, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, Рубенса. Огромное число писем императоров всех эпох, в том числе Александра Македонского, Нерона, Юлия Цезаря, Августа, Клеопатры, нескольких Карлов и Людовиков, Петра Великого и Екатерины II. Можно представить себе волнение доверчивого Шаля, когда его пальцы касались листков посланий Аттилы к военачальнику галлов, Магомета — к французскому королю, Жанны д’Арк и Ричарда Львиное Сердце, Лютера и Лайолы, Колумба и Эразма Роттердамского. И совсем уж неправдоподобными выглядели письма проповедников к Иисусу Христу, царя Ирода к Лазарю, воскресшему из мертвых, Иуды Искариота к Марии Магдалине…

Словом, не было в истории сколько-нибудь известной фигуры, которую бы обошел своим вниманием Врэн-Люка. Все присутствовавшие на суде от души смеялись, когда зачитали этот нескончаемый список, однако они не могли не отдать должное выдумке и работоспособности этого невзрачного 52-летнего человека. За день, по его собственному признанию, удавалось иногда сфабриковать до тридцати автографов. Для этого требовалось обладать не только упорством и настойчивостью, но и большими знаниями. Врэн-Люка немало часов проводил в библиотеках, изучая материалы, в которых черпал столь необходимые в его «работе» сведения и подробности, позволявшие придать его творениям видимость подлинных.

При аресте у него были найдены факсимиле старинных документов и подписей (он пользовался ими как образцами), обнаружили чистую бумагу, на которой без труда можно было разглядеть водяные знаки Ангулемской фабрики, и особые, изобретенные им самим чернила, с помощью которых подделки воспринимались как старинные манускрипты.

Но, несмотря на все эти уловки, Мишель Шаль не мог не знать, что древние документы писались на пергаменте. Академик-коллекционер не обращал внимания и на другое, казалось, более существенное несоответствие.

Как объяснить, что все автографы, приобретенные им через Врэн-Люка, были на старофранцузском языке, в то время как многие из них должны были быть написаны по-латыни. Видимо, и сам автор подделок, не знавший латыни, предусматривал возможность такого вопроса. На этот случай им был пущен в ход рассказ о весьма романтической истории. Некий граф Буажурдэн, владелец богатой коллекции рукописей, спасаясь от французской революции, бежал в 1791 году в Америку. Корабль, на котором он плыл, затонул. Граф погиб. Коллекцию удалось чудом спасти. По словам Врэн-Люка, она попала в руки одного из потомков графа, который по частям и сбывал ее с помощью переплетчика. Но и эта версия не давала все же ответа на вопрос, почему часть рукописей написана на бумаге и не по-латыни. Нашлось объяснение и этому. Оказывается, коллекция графа Буажурдэна состояла не из подлинников. Это были копии, подлинники же, хранившиеся в IX веке в Турском аббатстве, погибли.

Только страстью к коллекционированию можно было объяснить невнимание и доверчивость Шаля.

Суд по делу Врэн-Люка вынес ему сравнительно легкое наказание: два года тюрьмы. Считают, что на решение суда повлияло яркое выступление адвоката. В своей речи он старался доказать, что его подзащитный действовал из патриотических побуждений, ведь в большинстве сфабрикованных автографов превозносились древние галлы, восхвалялись их деяния, говорилось о величии французской науки. Подсудимым, по словам адвоката, руководила благородная идея — вернуть Франции ее былую славу.

Реликвии с Норфолк-стрит

Есть в Британском музее зал манускриптов. Здесь в столиках-витринах, под стеклом, задернутом зеленым репсом, хранятся уникальные документы, рукописи корифеев английской литературы — Свифта и Мильтона, Байрона и Диккенса, Теккерея и Шоу. Тут же — первые издания произведений Шекспира, на некоторых из них — пометки, сделанные рукой великого драматурга.

Попадая в этот зал, где собраны бесценные рукописные листы, хранящие следы жизни и творчества великих мастеров слова, вы, как заметил в свое время Гёте, словно по волшебству становитесь их современником.

Но вот перед вами рукопись пьесы с незнакомым названием «Вортижерн», рядом — ее печатное издание, помеченное 1832 годом. Вы озадачены тем, что никогда не слышали о такой пьесе, более того, вы поражены — на титульном листе значится: Уильям Шекспир. Не может быть, говорите вы себе, у Шекспира нет такого произведения.

…Старый Лондон славился своими лавками. Лавки перекупщиков, букинистов, ростовщиков, антикваров во множестве таились по темным закоулкам английской столицы. За счастливой или горестной судьбой некоторых домов, особенно тех, где были расположены лавки, любил следить Чарльз Диккенс. Это доставляло ему не меньшее удовольствие, чем наблюдать жизнь улицы, ее обитателей. Писатель, по его собственным словам, облюбовал себе несколько таких лавок в разных концах города и обстоятельно знакомился с их историей. Одну из них Диккенс описал в своем романе «Лавка древностей». Говорят, она помещалась в доме, построенном в 1567 году, который и сегодня еще стоит на Портс мут-стрит…

Лет за двадцать до рождения Диккенса, в конце восемнадцатого столетия, на другой лондонской улице — Норфолк-стрит — жил старый антиквар и букинист Сэмюэл Айрлэнд. В прошлом художник-гравер, он с карандашом и альбомом объездил многие страны. Но кроме призвания художника в нем жила неуемная страсть собирателя и любителя древностей. Со временем его интересы сосредоточились на антикварной торговле. В доме номер восемь по Норфолк-стрит он открыл что-то вроде букинистической лавочки «одно из хранилищ всяческого любопытного и редкостного добра».

В лавке Айрлэнда собирались любители старины и редких книг, велись долгие беседы о старинных фолиантах, разгорались горячие споры о литературе.

Чего только не было в лавке старого антиквара: древние рукописи, редкие издания, гравюры, старинные вазы и картины…

Но особенно дорожил коллекционер теми реликвиями, которые хоть в какой-то мере были связаны с именем Шекспира — Сэмюэл Айрлэнд был страстным поклонником великого драматурга.

Хозяин лавки пользовался репутацией вполне добропорядочного человека, у него было двое детей — сын и дочь. Уильяму, так звали молодого человека, не было еще и двадцати, но он уже успел побывать во Франции, где несколько лет совершенствовался в науках. На родину юноша вернулся поклонником литературы. Особую любовь, к радости отца, он проявлял к старинным книгам. Айрлэнд надеялся, что сын, унаследовав его страсть библиофила, продолжит дело отца, и всячески старался поддерживать и развивать эту склонность сына. Вместе они проводили вечера за чтением книг, изучали старинные фолианты, вместе посетили Стратфорд-на-Эвоне — родину Шекспира.

Когда пришло время определять Уильяма на службу, отец устроил его клерком в контору нотариуса.

Особого интереса к работе в конторе Уильям не испытывал. Переписка скучных бумаг, подбор документов, тяжбы, завещания… Однажды юноша наткнулся на ящики с какими-то бумагами. Это оказался архив конторы, содержащий множество старых документов, относящихся к XVII веку — эпохе царствования королевы Елизаветы.

После трудового дня Уильям оставался еще на некоторое время в конторе, с увлечением разбирая архив. Может быть, в глубине души он лелеял надежду, что ему удастся найти среди большого числа бумаг что-нибудь ценное.

Однажды, это было 16 декабря 1794 года, юный Айрлэнд вернулся из конторы очень возбужденным и торжественно вручил отцу кипу редчайших документов, обнаруженных им якобы в архиве.

Удивлению и восторгу Сэмюэла Айрлэнда не было предела: перед ним на столе лежал оригинал договора, заключенного между Шекспиром и неким Фразером, домовладельцем в Стратфорде-на-Эвоне. Ничто не вызывало сомнений — подпись Шекспира, стиль, качество бумаги, чернила. Видные ученые поспешили подтвердить подлинность документа.

Не успел старик Айрлэнд прийти в себя от первой находки сына, как новые сокровища так и посыпались в лавку на Норфолк-стрит. Менее чем через три месяца поиски Уильяма увенчались новым успехом. На этот раз ему посчастливилось отыскать целую коллекцию шекспировских документов: контракты с актерами, издания с собственноручными пометками Шекспира на полях, переписанный экземпляр «Короля Лира», неизвестные отрывки из «Гамлета» и, наконец, два «любовных» письма драматурга к знаменитой Анне Хетеуэй. Старый букинист был ошеломлен внезапно свалившимися на него сокровищами. Когда же из одного письма выпал локон Шекспира, он чуть было не лишился дара речи. Что и говорить, такая находка могла взволновать любого, даже самого равнодушного.

И все же Айрлэнд чувствовал некоторое беспокойство, ему казалось невероятным, что он неожиданно стал обладателем таких богатств. Но подробный и, как казалось, искренний рассказ сына об истории находки несколько успокоил старика. По словам Уильяма, он познакомился у своего друга с таинственным незнакомцем. Узнав о его страсти к старинным документам, незнакомец буквально разорил для него семейный архив. Любезность и бескорыстие этого джентльмена были поистине безграничными. Передавая материалы, он действовал абсолютно бескорыстно, поставил лишь одно условие: чтобы его имя нигде не фигурировало. Единственное, что он разрешил — упоминать инициалы — М. X.

Айрлэнд считал себя не вправе хранить реликвии для себя одного и решил организовать их публичную выставку.

Когда лондонцы в феврале 1795 года узнали о том, что на Норфолк-стрит выставлены уникальные автографы Шекспира, в лавке букиниста от посетителей не стало отбоя. А вскоре не только Лондон, но и вся Англия заговорила о чудесных находках и их счастливом обладателе Сэмюэле Айрлэнде.

Знатоки в один голос заявляли о том, что неизвестные автографы Шекспира — находка века, во многом восполняющая скудные сведения о драматурге. Шестнадцать писателей и ученых поставили свои подписи под свидетельством подлинности автографов. Другие в благоговении преклонили колени перед «святыми реликвиями». Слух о необыкновенной находке достиг королевского дворца. Отец и сын Айрлэнды были приглашены на аудиенцию с членами королевской семьи, где продемонстрировали свои богатства. Словом, все было бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство, вносившее досадный оттенок в общее настроение. Видный шекспировед Эдмунд Мэлоун наотрез отказался посетить лавку на Норфолк-стрит, заявив, что все это не что иное, как самый настоящий обман. Вскоре среди общего хора похвал и восторгов начали раздаваться и голоса, становившиеся все настойчивее и требовавшие более критического отношения к найденным реликвиям. И вот уже в газете «Монинг геральд» появляется язвительная статья о «пожирателях чепухи», а критик Д.Босуэлл, ранее уверовавший в подлинность документов, начал сильно сомневаться в этом и предоставил страницы своей газеты «Орэкл» в распоряжение скептиков.

Страсти вокруг находки Уильяма разгорались все больше, общественное мнение разделилось. Причем лагерь скептиков все увеличивался. Так прошел год. В декабре Айрлэнд-старший выпустил по подписке сборник найденных материалов. Это вызвало новый яростный шквал нападок и злых шуток со стороны его противников. Появилось стихотворение, якобы, фрагмент из Софокла, и злой памфлет, с приложенной к нему псевдодрамой Шекспира «Королева Дева» — явно намекающие на то, что Айрлэнд оказался доверчивым простаком, обладателем литературной подделки.

В ответ были опубликованы негодующие выступления защитников подлинности шекспировских документов, в свою очередь обрушившихся на недоверчивых и сомневающихся.

Один только Уильям загадочно молчал, когда отец с возмущением рассказывал ему о происках врагов. Главный виновник разыгравшихся страстей, творец «шедевров», он не намерен был прекращать игру. Напротив, он даже решил подлить масла в огонь.

Следующей оказалась рукопись неизвестной трагедии Шекспира «Вортижерн», написанной белыми стихами. В пьесе рассказывалось о борьбе бриттов во главе с королем Вортижерном, которую они вели в пятом веке нашей эры против пиктов и шотландцев.

Находка этой драмы на национальный сюжет, написанной в стиле шекспировских хроник, стала подлинной сенсацией. Ажиотаж вокруг шекспировских рукописей достиг высшей точки. Пьесой тотчас же заинтересовались два самые крупные театра Англии: Ковентгарденский и Друрилейнский. Руководителем последнего был в то время известный драматург Б.Шеридан. Видимо, это и определило выбор Самуэла Айрлэнда, какому из театров передать пьесу для постановки. Причем Айрлэнд отнюдь не желал играть роль бескорыстного мецената. В нем проснулся коммерсант. Он потребовал вознаграждения за право постановки и определенную сумму со сборов за спектакли. Дирекция решила не торговаться и приняла условия.

Роли распределили между лучшими актерами: Джоном Кембелом, Салли Сиддонс и другими. Был написан пролог, музыку сочинил известный тогда композитор Линли, в эпилоге воздавалась честь и хвала Сэмюэлу Айрлэнду.

Старому букинисту казалось, что триумф близок и публика скажет свое последнее слово. Неожиданно за несколько дней до премьеры Сиддонс, сославшись на ухудшившееся здоровье, отказалась от роли: видимо, почувствовав недоброе, она решила не участвовать в столь опасном предприятии.

Не дремали и противники Сэмюэла Айрлэнда. Мэлоун опубликовал «Анкету о подлинности документов, приписываемых Шекспиру».

Наконец была объявлена премьера. 2 апреля 1796 года любителям сенсаций и скандалов было чем потешиться. Еще у входа в театр газетчики, размахивая листками, горланили о манифесте Мэлоуна, в котором маститый критик иронизировал над доверчивостью театра и вновь протестовал против «отвратительного подлога».

Театр был набит битком, зрители волновались, спорили, шумели. Одни были взволнованы тем, что присутствуют, как им казалось, на исторической премьере, другие пришли, чтобы быть свидетелями разрешения спора о находке, третьи открыто выражали свое неверие в подлинность текста, вызывая яростные реплики противников.

Начался спектакль. Все шло как будто бы гладко. Однако вскоре отдельные эпизоды и фразы заставили публику насторожиться. В зале складывалась явно недоброжелательная атмосфера. Время от времени раздавались смешки. Могло показаться, вспоминают очевидцы, что Кембел-Вортижерн во время игры издевался над текстом, патетические сцены превращал в бурлеск. Когда же он по ходу действия произнес положенную фразу: «Мне бы хотелось, чтобы этот мрачный фарс поскорей окончился», — взрыв смеха потряс зал. Аналогия была слишком очевидной. Занавес опустился под свист и улюлюканье зрителей. Трагедия в самом деле кончилась фарсом. Объявление о вторичном представлении было встречено возгласами негодования.

Казалось, спор был разрешен в честном состязании. Однако Айрлэнд-старший не пожелал признать себя побежденным, провал пьесы не подорвал его веры в подлинность рукописи трагедии. Для остальных же, в том числе и для недавних его единомышленников и защитников, вопрос был ясен. Все они оказались доверчивыми жертвами ловкой мистификации.

Некоторое время Уильям пытался было отрицать свою причастность к подделке, но в конце концов после серьезного расследования и сурового допроса во всем признался.

У старого Айрлэнда была еще возможность спасти свое положение — надо было лишь согласиться, что он, как и все остальные, был обманут. Но старик не пожелал внять голосу разума и упрямо продолжал настаивать на подлинности шекспировских документов. О сыне же он заявлял, что он «слишком ограничен, чтобы написать хотя бы десять рифмованных строк».

Вскоре в печати появился рассказ Уильяма «Подлинная история рукописей Шекспира». Отец счел это предательством, публично отрекся от сына, заявив, что он продался «врагам», и выгнал его из дома.

С этих пор жизнь старого букиниста сильно изменилась. Друзья и клиенты от него отвернулись, газеты издевались над ним, он даже стал персонажем комедии — на сцене театра Конвент-гарден была поставлена пьеса «Любимец фортуны», где автор высмеял Айрлэнда под именем Бэмбера Блеклеттера.

Несмотря на все это, Айрлэнд продолжал стоять на своем, писал «оправдания», отвечал своим противникам, спорил, даже судился, расходуя на бесконечные тяжбы остатки своего состояния.

Позор и общее презрение ускорили его смерть, он умер четыре года спустя, полностью разорившись. Его лечащий врач рассказывал, что и на смертном одре старик настаивал на своей правоте и поносил недругов.

Незавидно сложилась судьба и младшего Айрлэнда. Скитаясь, он познал нужду и голод, не раз писал отцу, умолял о помощи, просил простить, но тот оставался глух к мольбам сына.

Сменив несколько профессий, он, наконец, взялся снова за перо. Ему удалось выпустить несколько посредственных романов и пьес, а также памфлет на библиофилов.

Умер он во Франции спустя 39 лет после появления подделки. Она принесла ему славу великого обманщика, имя его можно встретить на страницах Британской энциклопедии.

Вымышленный доктор

Осенью 1658 года, после многолетних скитаний по провинции, труппа Мольера прибыла в Париж. Ей предстояло завоевать столицу Франции.

Первое представление было назначено на 24 октября. В огромном зале старого Лувра мольеровская труппа давала трагедию Корнеля «Никомед» перед самим Людовиком XIV и его придворными. В этот день решалась судьба комедиантов. Но уже по тому, как реагировали зрители во время представления, и особенно после того, как опустился занавес и раздались жидкие хлопки, можно было сказать, что спектакль не пришелся по душе пресыщенной столичной публике.

И тогда, чтобы спасти положение, Мольер вышел к рампе и попросил у короля разрешения «представить ему один из тех маленьких дивертисментов, которые стяжали ему некоторую известность и увлекли провинцию». Молодой король любил развлечения и в знак согласия кивнул головой.

Актеры показали «Влюбленного доктора» — комедию-фарс, сочиненную Мольером. Смеялся король, смеялись придворные, смеялись даже мушкетеры, стоявшие у дверей.

Остроумный спектакль, с таким задором и заразительным весельем разыгранный в тот вечер, решил судьбу труппы. Король предоставил Мольеру старый театр в Малом Бурбоне и назначил пенсию — полторы тысячи ливров в год. Отныне труппа называлась именем брата короля — герцога Филиппа Орлеанского.

Это едва ли не все, что нам известно о комедии «Влюбленный доктор». Фарс, проложивший Мольеру дорогу на столичные подмостки, до нас не дошел. К досаде поклонников таланта драматурга и к огорчению исследователей его творчества текст комедии оставался неизвестным, она считалась утраченной. Так, по крайней мере, считалось в течение почти двухсот лет. До тех пор, пока в январе 1845 года во французском театральном журнале «Антракт» не появилось сенсационное сообщение о находке рукописи «Влюбленного доктора». Неизвестная комедия великого Мольера, да к тому же в рукописи! И это в то время, когда было известно, что ни одна рукопись драматурга, ни одно его письмо, за исключением двух клочков — денежных расписок, не сохранились! Было отчего взволноваться любителям театра.

Кто же был тем счастливцем, которому довелось найти текст утраченной комедии Мольера?

В письме, опубликованном на страницах журнала «Антракт», некий М. Геро-Лагранж, адвокат из Руана, сообщал, что, разбирая бумаги семейного архива, он случайно обнаружил среди них рукопись «Влюбленного доктора». Немаловажное значение приобретал тот факт, что М. Геро-Лагранж, как он заявил, был потомком соратника и друга Мольера актера Лагранжа. Вполне возможно, что последний в свое время приобрел мольеровскую рукопись и сохранил ее. Никому не показалось это странным. Многие помнили о находке, случившейся несколькими годами раньше, когда были обнаружены тексты двух комедий Мольера «Ревность Барбулье» и «Летающий доктор».

Сам адвокат Геро-Лагранж не мог прибыть в Париж. Он был тяжело болен, и врачи категорически запретили ему вставать с постели. Все дела относительно постановки найденной комедии он поручил своему молодому другу Эрнесту де Калону. Юноше едва исполнилось двадцать два года, он только что окончил Сорбонну. Как и все, в ту пору немного пописывал стишки, был большим театралом и даже автором двух пьес: трагедии «Вирджиния» и водевиля «Под маской». Правда, ни одно из этих произведений почему-то не привело в восторг дирекцию театра «Одеон», куда начинающий драматург обратился.

Теперь Калон не был скромным просителем. Гордый от сознания того, что в его кармане лежит творение бессмертного Мольера, он переступил порог театра «Одеон» и предстал перед его директором господином Лирэ. Его ждал самый радушный прием, директор рассыпался в любезностях. Условия, предъявленные Калоном от своего имени и от имени М. Геро-Лагранжа, оказались не столько обременительными, сколько, скорее, оригинальными. Получив текст комедии Мольера, директор театра «Одеон» обязан был поставить пьесу самого Калона «Под маской».

Вскоре состоялась первая читка. В каждой сцене присутствующие узнавали манеру Мольера, темы, которые позже французский драматург развил в своих пьесах. Во время читки Калон, казалось, как и все, был взволнован. Никто не обратил внимания на то, что молодой человек, сидевший напротив бюста Мольера, то и дело поглядывал на него. Видимо, скульптурный портрет немного смущал его. В конце концов он даже переменил место и сел к нему спиной.

Лучшие актеры театра «Одеон» удостоились чести участвовать в спектакле. Начались репетиции.

А тем временем на страницах газет развернулась полемика вокруг пьесы, найденной таким чудесным образом. Начали раздаваться голоса сомневающихся в подлинности рукописи. Вдобавок ко всему выяснилось, что актер Лагранж умер, не оставив потомства.

Во главе критиков выступал известный поэт Теофиль Готье. Он откровенно заявлял, что не верит ничему в этой истории с находкой комедии «Влюбленного доктора».

Под напором неверующих несколько остыл восторг и директора Лирэ. Копия с рукописи комедии, представленная Калоном, стала казаться ему подозрительной. Он потребовал оригинал. Калон горячо доказывал, что это невозможно, так как его руанский друг ни за что не желает расставаться с ценной находкой. И только после того, как Лирэ пригрозил остановить репетиции, Калон выехал в Руан.

Спустя некоторое время он вернулся и торжественно вручил директору оригинал находки: восемьдесят страниц густо исписанных поблекшими от времени чернилами. Теперь рукопись хранилась в секретере господина Лирэ, который извлекал ее оттуда лишь для того, чтобы с гордостью продемонстрировать друзьям.

Через два месяца после находки комедии афиши возвестили о ее премьере. Первого марта 1845 года, ровно в шесть часов вечера, сообщали афиши, на сцене второго театра Франции начнется комедия «Скупой», затем будет показан «Влюбленный доктор», «…только что найденная комедия Мольера, в последний раз представленная 24 октября 1658 года Мольером и его труппой, игравшими перед Единственным братом короля в зале Гвардии старого Лувра, после чего пьеса была утеряна». В конце афиши извещалось, что рукопись будет выставлена в фойе театра, а из пролога, сочиненного Калоном в стихах, станет известна история находки.

В день премьеры театр «Одеон» был переполнен. С нетерпением ожидали антракта, чтобы осмотреть столь редкую находку. Едва наступил перерыв, публика ринулась в фойе. Рукопись Мольера лежала на столе, около нее стояли два жандарма. Это не смутило любопытных. Каждый стремился дотронуться до реликвии. В суматохе и толчее исчезли два листа, взятые «на память». Все были удовлетворены. Один лишь Теофиль Готье настаивал на своем, утверждая, что рукопись «выглядит слишком старой, что доказывает ее молодость».

Успех комедии был небывалый. Критика в один голос признала пьесу творением Мольера. Как и другие, с восторгом отзывался о ней известный критик Ипполит Люка: «Авторство Мольера не вызывает сомнений, — писал он в журнале „Сьекль“. — Пьеса интересна, написана с большим юмором и несравненно достойнее, чем „Ревность Барбулье“ и „Летающий доктор“».

Вопреки общему мнению литературно-театральных кругов, безоговорочно принявших пьесу как комедию Мольера, Теофиль Готье упрямо твердил о подделке. «Чернила от времени выцветают неравномерно, — заявлял он. — А эта рукопись написана просто разбавленными чернилами».

Но высказывания поэта тонули в общем хоре похвал и восторгов. Комедия продолжала идти при переполненном зале.

Кто знает, может быть, ей и суждено было бы остаться в списке произведений Мольера, если бы не случайность.

Молодой человек Эрнест де Калон был, видимо, слишком тщеславен. Однажды он похвастал перед одним из своих друзей о том, что история с находкой неизвестной комедии Мольера — плод его фантазии и творчества.

Слух о подделке молниеносно распространился по Парижу. И только тут, наконец, решили проверить, существует ли в Руане адвокат Геро-Лагранж. Такого не оказалось.

Теофиль Готье ликовал, директор Лирэ стал общим посмешищем, а Эрнест де Калон, вспыхнув яркой кометой, снова ушел в забвение.

Пять лет спустя его имя можно было встретить среди преподавателей Алжирского колледжа. Здесь же, в Алжире, была сыграна его пьеса в стихах «Берта и Сюзанна». Ставили его пьесы и в Париже, но успеха они не имели, так же как и сборник стихов, вышедший тридцать лет спустя.

Калон оказался всего лишь талантливым автором литературного обмана.

Украденная слава

Немецкий поэт и переводчик Фридрих Боденштедт скончался на семьдесят четвертом году жизни, удостоенный звания потомственного дворянина с титулом «фон», оставив после себя двенадцать томов сочинений. Как бы закрепляя его прижизненную славу, в Висбадене, где он умер, ему установили памятник работы скульптора Бервальда; на страницах энциклопедий и справочников появились о нем статьи.

Сын ганноверского купца Фридрих Боденштедт изучал литературу в университетских аудиториях Геттингена, Мюнхена, Берлина. Когда ему было двадцать два года, произошло событие, круто повернувшее всю его жизнь. Русский богач Михаил Голицын в декабре 1841 года пригласил Боденштедта в Москву наставником своих сыновей.

Любознательный и настойчивый немец даром времени не терял. И вскоре из-под его пера выходят первые опусы переводов с русского на немецкий стихов Пушкина и Лермонтова.

На третий год пребывания в России Фридрих Боденштедт попадает в Тифлис. Здесь судьба свела его с бедным тифлисским учителем Мирза-Шафи Вазехом.

«Мудрец из Ганджи», как называли Мирза-Шафи, был образованнейшим человеком своего времени, поэтом и ученым, просветителем и знатоком восточной поэзии. Говоря словами его стихов, «в царстве глупости и тьмы он был носителем ума и света».

Во время занятий восточными языками Мирза-Шафи знакомил своего ученика-немца с творчеством великих поэтов Востока. А когда был в настроении, начинал импровизировать, подолгу читал собственные стихи. Часто после занятий и бесед Мирза-Шафи, обращаясь к Боденштедту, восклицал: «Теперь пиши, я буду петь». И ученик с немецкой аккуратностью фиксировал на бумаге плоды вдохновения своего учителя.

Постепенно в руках лингвиста собралось подлинное богатство — нигде никогда не опубликованных и никем до него не записанных прекрасных песен ашуга.

А поэт Мирза-Шафи продолжал щедро одаривать иностранца, рассыпая перед ним богатства своего дара.

Талант Мирза-Шафи восхищает и удивляет Боденштедта. «Разве можно так быстро и так легко создавать такие прекрасные стихи?» — спросил он однажды поэта во время прогулки по саду. В ответ Мирза-Шафи нарвал цветов и протянул их Боденштедту со словами: «Видишь, этот букет я собрал в один миг, однако цветы его не выросли в одно мгновенье! Так же и мои песни!..»

В 1845 году Боденштедт неожиданно подал прошение об отставке, покинул Тифлис и вернулся в Германию, увезя драгоценные записи стихов своего учителя Мирза-Шафи.

Отныне не только лингвистика увлекает его. Он издает несколько книг, посвященных путешествию по России, главным образом — Кавказу. Одна из них, появившаяся в 1850 году во Франкфурте, обратила на себя внимание. Называлась она «Тысяча и один день на Востоке». В основном это были воспоминания, написанные довольно живо и правдиво. Но не только описание нравов и обычаев экзотического края вызвали интерес к этой книге. Читателей привлекли помещенные в ней переводы стихотворений Мирза-Шафи.

Успех книги оказался неожиданным сюрпризом для Боденштедта. Он понимал, что интерес к его труду вызван прежде всего переводами песен восточного поэта. В 1851 году в берлинском издательстве Роберта фон Деккера вышла книжка под названием «Песни Мирза-Шафи». Критика и читатели встретили ее восторженно. Имя доселе неизвестного немецкого филолога становится популярным. В то же время вызывает всеобщее восхищение и автор великолепных стихов. Переводчика забрасывают вопросами о нем. Неужели действительно существует такой поэт! В стихотворном прологе к книжке стихов Мирза-Шафи он отводит себе скромную роль, признаваясь, что записал «как слышал, лишь в родные звуки я песни те одел».

Популярность книги продолжала расти, одно за другим выходят новые ее издания. Переводчик Боденштедт пожинает плоды этого успеха — его учитель и автор «Песен» далеко в Тифлисе. Вскоре приходит весть о его смерти. Теперь на вопросы любознательных читателей о Мирза-Шафи переводчик Боденштедт загадочно молчит.

И вот уже поползли слухи о том, что Мирза-Шафи лицо вымышленное, что это всего лишь литературный псевдоним не кого иного, как Фридриха Боденштедта. Слухи эти вполне устраивали переводчика. Он не только не стремится их опровергнуть, наоборот, своим молчанием как бы поощряет их. Вопросы, которые задают ему на страницах газет с требованием дать разъяснение об авторе «Песен», остаются без ответа.

Между тем молва делает свое дело. Перевод «с тюркского» превращается в оригинальные произведения, якобы творения самого Боденштедта. И вот уже «Песни Мирза-Шафи» читают в Англии и Испании, Франции и Венгрии. Одним из первых в России их переводит с немецкого поэт-демократ М. Л. Михайлов. Лиричность, неповторимая напевность этих песен вдохновили Антона Рубинштейна, и он создал свой знаменитый вокальный цикл «Персидские напевы». И наконец, «Песни Мирза-Шафи» оказались переведенными на тот язык, на котором они прозвучали впервые из уст их подлинного автора.

А тем временем в немецкой печати появилось выступление знатока Востока Адольфа Берже. Не отрицая того, что в Тифлисе действительно жил некий Мирза-Шафи, Берже заявил, что, якобы по собранным сведениям, Мирза-Шафи никогда не был поэтом и никогда не выдавал себя за такого. Он прямо писал в своей статье, что автором песен является не Мирза- Шафи, а Фридрих Боденштедт.

Боденштедту оставалось только скромно признаться в «мистификации», что он с большой охотой и сделал.

Так возникает и окончательно оформляется миф о том, что «Песни Мирза-Шафи» — сочинение немца из Ганновера. Мнение это будет господствовать еще много лет, пока исследователи не докажут, что Фридрих Боденштедт совершил плагиат, похитив славу азербайджанского поэта. С разоблачением Боденштедта выступят литературоведы Салман Мумтаз, А.А.Сеид-заде, которым удастся обнаружить рукописи некоторых неизвестных стихотворений Мирза-Шафи, а также М.Рафили и другие исследователи.

Ныне Мирза-Шафи Вазех с полным основанием занимает почетное место среди великих азербайджанских поэтов прошлого столетия.

Однако несомненно, что знакомство с творчеством Мирза-Шафи могло бы стать более полным, если бы удалось получить рукописи от наследников Ф.Боденштедта. Те самые рукописи Мирза-Шафи, которые Боденштедт вывез из России и о которых неоднократно в свое время упоминал.

Такова история одного из драматических эпизодов о похищенной и возвращенной славе выдающегося азербайджанского поэта, мыслителя и педагога Мирза-Шафи Вазеха.

Иллюстрации

Граф Саутгемптон

Надгробие лорда Чемберлена Хансдона в Вестминстерском аббатстве

Представление в театре «Глобус»

Иллюстрация к книге «Португальские письма»

Кавалер д'Эон де Бомон

Каролина Собаньская. Рисунок А.С. Пушкина

Иван Осипович Витт

Вацлав Ганка

Франтишек Горчичка

Костел, где была найдена Краледворская рукопись

Юлиан Тувим

Обложка первого венгерского издания повести «Мебель розового цвета»

Рет Марут

Хол Кровс

Бруно Травен

Эржебет Лоньаи-Психея

Мери Фиттон

Примечания

1

(Здесь и далее перевод А. Финкеля.)

(обратно)

2

Борьба чехов, последователей национального героя, идеолога чешской Реформации Яна Гуса против католической церкви, феодального гнета и немецкого засилья в 1419–1437 гг.

(обратно)

3

Дж. Макферсон в 1762 г. опубликовал поэмы легендарного барда Оссиана, якобы собранные им во время странствий по горной Шотландии. Полемика по поводу подлинности «Поэм Оссиана» растянулась более чем на столетие, но уже современники догадывались, что это мистификация.).

(обратно)

4

Глосса — толкование или перевод архаизма, иностранного слова либо словосочетания на полях или между строчками рукописной, старопечатной книги.

(обратно)

5

Микрография — письмо мелкими буквами.

(обратно)

6

Криптограмма — тайнопись, замена одних букв другими по их месту в алфавите, написание букв в обратном порядке и т. п.

(обратно)

7

А. Пухмайер (1769–1820) — видный поэт и филолог эпохи чешского национального возрождения.

(обратно)

8

В. Клицпера (1792–1859) — выдающийся чешский драматург, основоположник чешской комедии.

(обратно)

9

Маюскула — прописная буква.

(обратно)

10

Эстрайхер — Кароль Юзеф Эстрайхер (1827–1908) — библиограф, автор первой «Библиографии польской».

(обратно)

11

Гулливер в издании М. Глюксберга — редкий экземпляр польского перевода «Путешествий Гулливера» Дж. Свифта в издании Михала Глюксберга (книготорговец и издатель середины XIX в.).

(обратно)

12

Розбицкий — Сотер Розмяр Розбицкий — «король графоманов», о котором Тувим готовил книгу, для чего разыскивал его сборник «Цветы. Стихотворения фантастические» (1846).

(обратно)

13

Кольберг — Оскар Кольберг (1814–1890) — этнограф, собиратель народных песен и композитор.

(обратно)

14

Кирхер — Атаназий Кирхер (1601–1680) — иезуит, немецкий ученый. Считался одним из образованнейших людей своего времени, хотя в его трактатах по самым разнообразным предметам рядом с точными сведениями сообщались всевозможные небылицы и басни. Автор произведения о чудесах «Mundus Subterraneus» (1678).

(обратно)

15

«Путешествия Франя» — книга первой половины XIX в. для детей.

(обратно)

16

Сенник — Мартин Сенник, лекарь и ботаник при Зигмунте Августе, издал книгу под названием «Гербариум, или Трав тутошних, чужих и заморских описание <…>» Краков, 1568.

(обратно)

17

Сырений — или Сыренский Шимон (1541–1611) — профессор медицинской академии в Кракове, автор знаменитого «Травника» (Краков, 1613), включающего множество магических рецептов, в действенность которых сам автор не верил.

(обратно)

18

«Молот ведьм» — польский перевод написанной по-латыни книги Я. Шпренгера и Г. Инститориса «Malleus maleficarum <…>» (Кельн, 1489). У Тувима был польский перевод Станислава Зомбковица (Краков, 1614). Книгой этой, равно как и вышеназванным «Травником», Тувим интересовался в связи со своими демонологическими штудиями, подготавливая антологию «Чары и черти польские, а также Извлечения чернокнижные» (1924).

(обратно)

19

«De mania scribendi in latrinis» — «О мании оставлять надписи в уборных».

(обратно)

Оглавление

Показания астролога, или опознание смуглой дамы

  Смущающий призрак

  Кандидаты и претенденты Кто вы, мистер У.X.? Ложная версия Смертельно раненый Астролог свидетельствует

Обманутая монахиня, или поддельные письма

Ужин в замке, или таинственная Клотильда

Кавалер в юбке, или шпион при царском дворе

  Шутка с переодеванием

  «Чтица» императрицы

  Похищение «Завещания Петра Великого» Поединок с послом Драгун или драгуница?

Опасная агентка, или прекрасный хамелеон

  Око тайного надзора

  Интриги — его стихия

  Прогулка на яхте

  Рожденная без сердца По сценарию Витта

  Хоровод осведомителей

  В сетях Гимерота

  Под маской патриотки

  Кающаяся грешница

Неопровержимые улики, или крушение химеры

  Поездка в Двур-Кралове-на-Лабе

  Находка в костеле

  Открытия продолжаются Пан библиотекарь

  Суд

  Подозрения множатся

  Чудо химии?

  Мирослав Иванов приступает к поиску

  Некто третий

  Экспертиза началась Неопровержимые улики Разоблачение

  Встреча в Страговском монастыре

Разыскивается некто «М», или фальшивый блеск латуни

  «Дива дивные» Гибель библиотеки

  Чем труднее, тем интереснее На волне Мицкевича

  «Зеленая папка»

  Фальшивый блеск латуни

Расследование Комлоша, или Золушка, покинутая отцом

Незнакомец в джунглях, или следственное дело Травена

  Загадочный швед

  Бегство от славы

  Ключ к тайне?

  Отшельник из Акапулько

  Мозаика из камушков

  Розыск продолжается

  Кто вы, Цигельбреннер?

  Доказательство тождества

  Творцы новых легенд

  Конец мифа

Улыбка Психеи, или признание цыганки

Под маской, или одураченные простаки

  Дело о великом подлоге

  Реликвии с Норфолк-стрит

  Вымышленный доктор Украденная слава

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg