«Королевский двор в Англии XV–XVII веков»

Королевский двор в Англии XV–XVII веков (fb2) - Королевский двор в Англии XV–XVII веков [litres] 3460K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Егорович Фёдоров - Анастасия Андреевна Паламарчук - Елена Вячеславовна Бакалдина - Виталий Сергеевич Ковин - Наталия Анатольевна Журавель

Королевский двор в Англии XV–XVII веков Под редакцией С. Е. Фёдорова

Посвящается Нине Александровне Хачатурян

Предисловие

Идея опубликовать эту монографию была неслучайной. С одной стороны, среди выпускников кафедры истории средних веков Санкт-Петербургского университета сформировалась группа молодых, талантливых ученых-англоведов, сохранивших в неизменном виде свой аспирантский интерес к придворным исследованиям. Каждый из них, движимый уже самостоятельными изысканиями, тем не менее, остался верен своим исходным начинаниям. Это означало, что намеченный еще на исходе прошлого столетия план придворных изысканий в СПбГУ продолжает реализовываться. В его основе по-прежнему лежит вполне объяснимое желание исследовать сложившийся к началу эпохи раннего Нового времени феномен английского королевского двора и оформившегося в его рамках придворного сообщества. При этом на плечи каждого из аспирантов ложилась вполне определенная задача. Понятно, что в рамках сжатой по срокам кандидатской диссертации сама проблематика работы ограничивалась не только кругом доступных, как правило, опубликованных источников, но и уровнем разработанности тематики в современной западной историографии.

Тогда в конце 1990-х годов среди наших западных коллег уже бытовало мнение, что раннестюартовский двор был результатом длительных трансформаций, начавшихся в политической организации английского общества конца XV в. Значительная часть ученых поддерживала известный тезис Т. Таута о том, что в результате своеобразной «демилитаризации» ближайшего окружения монарха началось формирование сугубо «гражданских» форм его внутренней организации. Означавшие, помимо прочего, институциональную «оседлость» двора, строгое разделение его хозяйственных и церемониальных служб, такие формы определяли самое существо уже протекавших в раннее Новое время процессов. Так или иначе, но под влиянием Таута сложились наши представления о временных рамках намеченного проекта исследований, в котором дворы Эдуарда IV и Якова I Стюарта должны были составить своеобразные временные пределы.

С другой стороны, продвигаясь по пути реализации самой цели этого проекта, мы неизменно нуждались и по счастливому стечению обстоятельств получали весомую поддержку. Стремясь сохранить свое собственное лицо и критический взгляд на работы коллег и предшественников, мы испытывали потребность не только в апробации полученных результатов, но и продуктивной научной дискуссии. Открытость диалога с медиевистами и специалистами по раннему Новому времени воспринималась как жизненно необходимое условие для успешной работы. Было бы трудно предположить, кто, если бы ни Нина Александровна Хачатурян, мог организовать такую сложную работу. На протяжении последних без малого пятнадцати лет Нина Александровна возглавляет исследовательскую группу «Общество и власть», которая регулярно на базе Московского университета проводит научные конференции, так или иначе, отталкивающиеся от проблематики королевского двора. Объединяя таким образом само сообщество отечественных «придворных» историков, она заметно активизирует и направляет их работу.

Посвящая написанную нами монографию доктору исторических наук профессору Нине Александровне Хачатурян, мы хотели бы выразить тем самым признательность за создание и организацию принципиально важного для нас и очень комфортного пространства для научного диалога.

Концептуализация власти: королевский двор в исторической перспективе

А. А. Паламарчук «Светило, сияющее лишь отраженным светом»: стереотипы современников и исследования по истории английского королевского двора

О восхитительная жизнь при дворе, где возможности для удовольствий столь велики, как если бы это был рай на земле. Величие государя, мудрость советников, достоинство господ, красота дам, предупредительность служителей, воспитанность джентльменов, богослужение утром и вечером, остроумные, ученые, благородные и приятные беседы целый день, разнообразие шуток и глубина суждений, меню из яств, изысканно приготовленных и изящно сервированных, тонкие вина и редкостные фрукты, превосходная музыка и восхитительные голоса, маски и пьесы, танцы и верховая езда, всевозможные игры и загадки, вопросы и ответы, поэмы, истории и поразительные изобретения, богатые одежды, драгоценные украшения, гармоничные пропорции и возвышенные устремления, роскошные экипажи, породистые лошади, королевские дворцы и удивительные здания, обворожительные создания и достойные манеры. И все эти прелести, окруженные атмосферой любви, погружают дух в пучину удовольствия.

Николас Бретон. Придворный и провинциал [1]

Мы при дворе найдем мздоимство и вражду,

Гордыню, похоть, зависть и божбу,

Банальность и чужим грехам потворство,

Пустую ложь и низкое притворство[2].

Джордж Уизер. Britains Remembrancer

Приведенные выше цитаты иллюстрируют две противоположные оценки двора современниками: первая представляет монарший двор без преувеличения раем на земле; вторая если и не приравнивает двор к аду, то указывает на придворную жизнь как на верный путь, ведущий к погибели.

Разумеется, для любого исследователя, осознающего важность реконструкции суждений современников для создания полноценной картины изучаемого им периода или явления, ничто не было бы столь ценным материалом, как рассуждения англичан тюдоро-стюартовской эпохи – периода, когда королевский двор не только становится исключительным центром политической и культурной жизни страны, но и претерпевает целый ряд внутренних трансформаций.

Однако в этих ожиданиях историки британской монархии раннего Нового времени вынуждены жестоко разочаровываться: вплоть до правления первых Стюартов рефлексия современников по поводу королевского двора как социального и административного феномена ограничивалась, как правило, или сугубо этическими оценками придворной жизни, или приобретала форму трактатов-наставлений, следующих традиции, заложенной «Книгой о придворном» Бальдассаре Кастильоне[3]. Ситуация меняется с развитием конституционного конфликта 1640-х годов и, парадоксальным образом, именно с последствиями произошедших изменений в оценке роли двора историкам приходится иметь дело по сей день.

Представляется, что именно политический конфликт, перешедший затем в вооруженное противостояние внутри страны, повлиял на то, что в глазах большинства современников королевский двор перестал быть органичным «продолжением» или «развертыванием» персоны монарха, пользуясь популярной метафорой – перестал быть «светилом, сияющим лишь отраженным светом».

Раскол политической элиты на группировки, получившие у современников названия «партия двора» и «партия страны» (весьма условно применимые к реальному разнообразию политических и конфессиональных альянсов), побуждал непосредственных участников конфликта, а также первое поколение историографов Гражданской войны мыслить о дворе иначе, чем прежде. Если ранее слово «придворный» указывало либо в строгом смысле на обладателя придворной должности, либо в более широком – на человека, следующего определенной поведенческой модели и близкого монаршему окружению, то конец 1630-х годов вносит в эту картину еще один элемент. Разумеется, принадлежность к «партии двора» подразумевала (особенно в глазах оппонентов) узнаваемый этос, однако, прежде всего, вызывала ассоциации со столь же легко узнаваемыми политическими и властными приоритетами и моделями.

В контексте изучения эволюции «придворных» исследований важно следующее: с развитием конституционного конфликта конца 1630-х – начала 1640-х годов «двор» начинает восприниматься как отдельная политическая группа, которая не просто стремится к удовлетворению собственных амбиций, но претендует на то, чтобы оказывать влияние на развитие всего общества. Меняется и представление о неразрывном единстве монарха и его двора. Спектр возможных трактовок, предлагаемых современниками, был весьма обширен, однако оппозицией весьма широко тиражировалась следующая картина: «партия двора», стремящаяся к изменению устоев английской конституции и не скрывающая своих прокатолических симпатий, воздействует на политические устремления короля, которому отводится весьма пассивная роль. При этом речь шла уже не о средневековом «влиянии дурных советников», но о влиянии враждебной и чуждой остальному обществу политической и конфессиональной среды. В устах оппозиции с «партией двора» прочно ассоциировались как высшие административные органы – прежде всего Тайный совет монарха, так и совершенно, казалось бы, «непридворные» институты, такие как, например, прерогативные суды – Звездная палата и Высокая комиссия, то есть та сфера, где вырабатывались неприемлемые для будущих сторонников Парламента решения.

В подобной перспективе уже не монарх являлся творцом своего окружения и «двора», а наоборот – «партия двора» создавала и развивала политическую и идеологическую программу, к которой в итоге примыкал король.

Пагубность влияния этой среды как на монарха, так и на общество не сводилась для современников лишь к распространению порочных нравов. Еще в яковитский период сатира (далеко не всегда рождавшаяся в ультра-пуританских кругах) подвергала двор критике не только за то, что в глазах современников он оказывается центром потребления средств и ресурсов, получаемых за счет «страны», тем самым лишая необходимых средств и возможностей тех, кто непричастен «придворной» среде. Наиболее весомым упреком, озвученным, скажем, в произведениях Майкла Драйтона или Томаса Миддлтона было то, что двор виделся им особой, самостоятельной группой, разрушавшей «подлинно английскую» патерналистскую модель отношений внутри общества. (Можно было при этом делать акцент на отношениях между монархом и общиной его подданных, между монархом и парламентом, между монархом – главой Церкви Англии и верующими или же, на другом уровне, на отношения между главой семейства и остальными его членами. В любом из этих случаев придворная среда, зиждившаяся на нестабильных и изменчивых связях личного патроната, требовавших для их поддержания постоянного личного присутствия, вложения немалых средств и приложения усилий, заслуживала порицание со стороны тех, кому не посчастливилось к ней принадлежать)[4]. Парадоксальным образом, на конструируемой оппозиционной пропагандой политической сцене именно «партия двора» оказывалась активной действующей стороной, провоцировавшей конфликт, в то время как «страна» с ее постулируемой стабильностью и здоровым консерватизмом должна была олицетворять приверженность древним основам английской конституции.

Вопрос о том, насколько обозначения «партия двора» и «партия страны» соответствовали политическим реалиям, а также в какой степени возможно говорить о действительном противостоянии этих двух группировок, все еще является темой для историографической дискуссии. Воспринятая у современников-полемистов идея противоборства двух лагерей до середины XX в. занимала прочные позиции в работах исследователей Гражданской войны[5] и была подвергнута критике ревизионистской школой[6]. В развернувшемся в Англии конфликте К. Рассел и его последователи усматривали не столько противостояние двух «партий»-антагонистов, сколько гораздо более сложный клубок персональных и групповых конфликтов. При анализе ситуации первостепенное значение для ревизионистов приобретал структурный и инструментальный анализ событий и источников, в то время как субъективные оценки и концепции, пусть и восходящие к современникам событий, отходили на второй план и подвергались переосмыслению. Действительно, продемонстрированная ревизионистами неустойчивость группировок (как парламентских, так и придворных), эволюция политических приоритетов участников конфликта в зависимости от конкретных ситуаций побуждала исследователей отказаться от использования двухчастной модели и восприятия «двора» и «страны» как противостоящих констант. Тем не менее, оба понятия широко использовались современниками и, несомненно, являли собой вербализацию представлений о складывании внутри элиты политических альянсов, скрепленных чем-то большим, нежели династические, конфессиональные, национальные или корпоративные узы.

Обрисованную выше картину обогащают наблюдения над феноменом королевского двора, принадлежащие перу Д. Юма. Разумеется, на страницах его «Англии под властью дома Стюартов» собственно «придворная» тематика ни в коей мере не является самостоятельным предметом описания, анализа или последовательной рефлексии. Но, тем не менее, шотландский философ делает несколько важных наблюдений, к которым историки вновь обратятся лишь во второй половине XIX в. и позднее, уже в XX столетии.

Как и большинство своих предшественников, прежде всего, подобно лорду Кларендону, Юм сохраняет представление о дворе как «политической среде», а также и традиционное противопоставление «двора» и «страны», «провинции». Однако Юм открывает, что эта среда не однородна внутренне: двор подвержен исторической динамике. Речь идет не только о «лучших» или «худших» нравах его обитателей.

Разнообразные факторы, такие как личность монарха и его пристрастия, внутри– и внешнеполитические условия, конфессиональная ситуация, личное и административное влияние тех или иных придворных – все это, в глазах Юма, делало двор Елизаветы Тюдор непохожим на двор Якова I, а двор Карла I – на двор его сына Карла II. Юм, разумеется, не сосредоточивается на динамике изменений придворных институтов или должностей – этого придется ожидать еще почти полтора столетия, но демонстрирует изменчивость и подвижность придворной среды (ее большую или меньшую политизированность, большую или меньшую зависимость происходящего при дворе от монарха и т. д.).

Следующее наблюдение, которое Юм делает как бы мимоходом, касается роли двора в развитии общества, и прежде всего – нобилитета. Реконструируя и сравнивая политику Елизаветы Тюдор и Якова Стюарта в отношении знати, Юм, предвосхищая в некотором отношении мысль Норберта Элиаса, отмечает, что двор может использоваться государями как эффективный политический и социальный инструмент, средство управления и даже манипулирования знатью. «Приманить знать ко двору монарха, вовлечь дворян в дорогие удовольствия или занятия, губительные для их состояния, усилить их зависимость от министров через присутствие в столице, ослабить их влияние в провинции через жизнь вдали от собственных поместий – таковы обычные прием деспотических правительств»[7]. Юм отмечает также, что для самих монархов взаимозависимость между ситуацией при дворе и состоянием дел в стране была очевидной, а то, как пользоваться возможностями этой взаимосвязи, зависело от политической воли каждого государя.

Наконец, Юм косвенным образом отмечает соединение в жизни двора двух «измерений» – сферы политической и публичной, с одной стороны, и «приватной» сферы жизни монарха – с другой. Он полностью отходит от средневекового представления о сакральном теле короля, любые действия которого публичны с необходимостью. В то же время эта «приватная» сфера не приравнивается к происходящему в королевском хаусхолде, домовом хозяйстве; Юм видит возможность сосуществования в рамках одного и того же двора монарха-правителя и монарха – частного лица, наделенного собственными уникальными личностными характеристиками.

Масштабный нарратив Юма и созданные им трактовки событий долгое время оставались непревзойденным явлением британской исторической мысли. Кажется, что именно в силу насыщенности и оригинальности юмовского труда многие сюжеты и наблюдения (в частности, относительно двора), рассеянные по его тексту, если и были замечены, то не были развиты или переосмыслены.

Следующий этап в эволюции придворных исследований приходится уже на середину XIX столетия, когда историческая наука Британии переживает подлинный взлет, связанный с направлением, которое впоследствии получит название «вигской историографии». Употребление этого термина в отношении направления в исторической науке середины XIX-рубежа XX столетий стало общепринятым после выхода в свет книги сэра Герберта Баттерфилда «Вигская интерпретация истории» (1931). Говоря о «вигской историографии»[8] Баттерфилд, разумеется, не имел в виду некие «заказные» сочинения, написанные по инициативе политической партии вигов, находившейся на политической арене Британии с конца XVII до середины XIX в. Речь, скорее, шла о том, как принципы и убеждения, общие для нескольких поколений вигов и симпатизировавших им англичан, нашли свое выражение в исторических трудах и во взглядах их авторов на исторический процесс в целом. В немалой степени вигская историография была связана с рождением и развитием политического либерализма, позитивистской философией, классическим англиканским богословием и протестантской этикой. Характерно для вигского направления было видение истории как направленного прогрессивного процесса, стремление выделять в нем «прогрессивные явления», восприятие переломных моментов истории как революций, внимание к теме политических и гражданских прав и свобод, а также – что было немаловажно для концептуализации истории Англии – отождествление протестантизма с либеральными ценностями, несущими благо всему обществу[9].

Наконец, всему вигскому направлению был свойственен очевидный презентизм: подлинные критерии «прогресса», мера свобод и прав обнаруживались в современном авторам обществе, равно как и нормативные модели политической и социальной организации. События, явления и структуры прошлого, таким образом, поучали оценку, лишь подвергнувшись сравнению с современными образцами. С другой стороны, характерное для XIX столетия восприятие феноменов (прежде всего, связанных с политической сферой, например, политические партии, роль Парламента, ограниченная монархия и т. д.) транспонировалось на гораздо более ранние периоды Средневековья и раннего Нового времени: повествование о прошлом велось в категориях настоящего, притом в категориях политических.

Нетрудно догадаться, что для историков вигской школы – Маколея, Карлайла, Актона и Тревельяна (завершившего маколеевскую традицию) и др. – тема королевского двора и придворной жизни не могла оказаться сколь-нибудь серьезно значимой. Поскольку двор XIX столетия не являлся важным административным или политическим институтом, продолжая выполнять свои репрезентативные функции и функции королевского дома, хаусхолда, сюжеты, связанные с его существованием в Средние века не слишком занимали историков-вигов.

Если открытием авторов XVII в. стала политическая наполненность жизни двора, то вигская историография, продолжая традицию своих пропарламентски настроенных интеллектуальных предшественников, дала этой политической среде однозначную оценку, которая на протяжении долгого времени не подвергалась сомнению и отчасти продолжает тиражироваться и сегодня. Практически все, связанное с двором, оценивалось критически; более того, нечастые упоминания о придворной среде становились поводом для яркой негативно окрашенной риторики. Подобное отношение к придворной теме формировалось у историков-вигов благодаря рефлексии о двух эпохальных событиях: Гражданской войне в Англии и революции 1789 г. во Франции. В обоих случаях прологом, если не непосредственной причиной гражданского конфликта виделся произвол монарха, его приближенных и фаворитов, их чрезмерные запросы и траты, беспринципность в действиях, безразличие к судьбам страны и т. д.; местом же творившихся непотребств был, разумеется, королевский двор. События, разворачивавшиеся при дворе, в характеристиках вигов оказывались не «политикой» или «управлением» и даже не допустимой борьбой за власть, а их извращенной до неузнаваемости версией. При дворе, в отличие от общества, существующего за его пределами, не было места фундаментальным ценностям, правам и свободам – двор существовал по своим собственным законам, антиподам нормы.

Первым среди вигской школы такой образ двора представил Томас Маколей в его «Истории Англии с восшествия на престол Якова II»; (1848); Томас Карлайл реализовал опыт Маколея на французском материале во «Французской революции», а наиболее подробно его подытожил внучатый племянник Маколея Джордж Тревельян в «Англии при Стюартах» (1904) и «Истории Англии» (1923).

Рассуждая о средневековой монархии[10], Маколей предлагает читателю следующую двухчастную схему: в средневековом английском государстве власть принадлежит, с одной стороны, монарху, наделенному рядом прерогатив и феодальных прав; он, кроме того, создает и поддерживает сеть светского и церковного патроната. Параллельно существует английская «конституция» – система прав, законов и обычаев, порождаемая самим духом английской нации и делающая английскую монархию «ограниченной» или «конституционной» с незапамятных времен. В этой модели при ее нормальном функционировании, с точки зрения Маколея, и скорее по умолчанию двору отводится скромная роль хаусхолда – домашнего хозяйства короля, призванного обеспечивать его умеренные, очень «конституционные» нужды. Как политический локус двор выходит на первый план только в те моменты, когда нарушается равновесие в государственной жизни.

Джордж Тревельян приводит еще более обстоятельный анализ событий, разворачивавшихся при елизаветинском, яковитском и каролинском дворах. Он развивает мысль Маколея о том, что разрастание и возвышение двора являлось ярким симптомом неизбежного кризиса в стране. Деспотизм Тюдоров нарушил равномерное развитие средневекового государства, низведя роль представительства, то есть Парламента, традиционного защитника интересов английского народа и инициатора перемен, к минимуму. За время правления такого сильного монарха, как Елизавета Тюдор, Парламент перестал расцениваться современниками как трибуна для отстаивания собственных интересов или интересов страны, а политическую дискуссию стало невозможно вести обычным способом. Поэтому общество начало искать иное место и иные способы осуществления своих целей – таким местом и оказывался двор. Если в «нормальной» ситуации Парламент служил ареной для урегулирования отношений между обществом и властью, «public affairs», то двор был местом, где преследовались лишь частные интересы, а политическую дискуссию подменяла частная интрига.

Правление Якова I – по мнению Тревельяна, бездарного и слабого монарха – было для Англии началом быстрого скатывания в революционный кризис, а средоточие власти при дворе знаменовало крах прочих административных институтов. «Английская политика, – писал Тревельян, – основывалась в тот момент на персональных связях более, чем когда-либо прежде и в будущем»[11]. Двор был полон выскочек и нуворишей, которым король щедро раздавал титулы за деньги. Впоследствии именно они станут «профессиональными придворными», а с началом войны превратятся в закоренелых роялистов. Такое положение вещей виделось историкам-вигам гораздо более порочным, чем если бы управление осуществлялось теми, кто обладал этим правом по наследству (средневековая знать) или же бюрократией, как бы ни были велики недостатки системы в обоих случаях. Настоящим бедствием двора представали всесильные фавориты монарха, вроде Карра и Бэкингема, в то время как люди, наделенные талантом и совестью (среди таковых Тревельян называет Бэкона, Сесила, архиепископа Эббота и даже, скрепя сердце, Кока) либо терпели крах, либо были вынуждены идти на компромисс с совестью. Двор, таким образом, был средством отдалить от управления страной всех мало-мальски «совестливых и способных людей».

Период доминирования вигской историографии так и остался бы почти непродуктивным для изучения двора, если бы не возникшая в конце XIX столетия критическая реакция на выдвигаемые вигами идеи и методы работы с историческим материалом. Речь идет о развитии направления административной истории, у истоков которого стояли епископ Уильям Стаббс (с 1889 г. – епископ Оксфорда) и Томас Фредерик Таут[12].

В определенном смысле и вигские нарративы, и «административные» истории исходили из одного и того же интереса к государственно-правовым аспектам жизни общества, однако именно Стаббсу и Тауту удалось – вполне осознанно – отойти от явного презентизма, столь характерного для вигской школы. В 1920 г. Таут так охарактеризовал ситуацию в исторической науке середины – конца XIX столетия: «Естественная для человека погруженность в настоящее привела к тому, что мы начали изучать прошлое с мыслями, полными современных стереотипов. В Средневековье мы искали то, что было важно для нас, а не то, что было важно для людей того времени»[13]. Путем преодоления презентизма и модернизаций для административной истории было детальное изучение механизмов управления, а следовательно – пристальное внимание ко всему комплексу сведений, которые могли предоставить имеющиеся в распоряжении источники, восходящие к центральным и локальным административным институтам, в том числе и к придворным департаментам. Не ставя под сомнение важность собственно политической, «парламентской» истории вигов, первооткрыватели истории административной обращали внимание на то, что история взаимоотношений монарха и представительства – лишь один из сегментов исторического спектра, а вот «механизмы управления работают всегда и везде»[14], и при этом они многообразны и многолики. Политическая жизнь изменчива, она может принести революции и катастрофы; структуры управления устойчивы и консервативны.

Неоценимой заслугой административной истории было открытие значения средневекового королевского хаусхолда. Особая роль в этом открытии именно средневекового двора принадлежит Стаббсу. В разделе его «Конституционной истории Англии», посвященном правлению нормандской династии, он показывает, что ближайший круг домашних короля одновременно представлял собой «первоначальный элемент управления государством»[15]. Стаббс анализирует номенклатуру и пытается реконструировать обязанности известных ему должностей, связанных с королевским домохозяйством, но, что более важно, указывает на то, что одна и та же персона – юстициарий, констебль, чемберлен – сочетала в себе две ипостаси: королевского слуги и администратора. Стаббс не только проводит аналогии между хаусхолдом нормандцев в Англии XI–XII вв. и более ранними аналогами в каролингской империи, германских землях и в самой Нормандии, но и прослеживает дальнейшее развитие (или отсутствие таковой) административной составляющей должностей хаусхолда. Однако Стаббса все же гораздо сильнее привлекала история более масштабных административных учреждений.

Т. Ф. Таут в полной мере компенсировал лаконичность своего учителя в отношении придворных структур, представив в масштабном труде «Очерки административной истории средневековой Англии: гардероб, королевская палата, малые печати» (1929) детальнейшую картину развития названных придворных служб. Таут демонстрирует, что хаусхолд средневекового монарха – это, прежде всего, инструмент реализации его персональной власти; придворные службы – особенно пространственно и физически близкие к королю, такие как гардероб и службы малых печатей – наиболее гибкий и контролируемый монархом административный инструмент[16].

Именно через такого рода службы явственнее всего реализуется персональная воля монарха, становясь своеобразным «противовесом» более публичным и официальным службам казначейства и канцелярии. Таут также ставит вопрос о том, насколько очевидным и политически обусловленным было размежевание между монархом и контролируемым им хаусхолдом (hospicium) и публичными государственными структурами (regnum), датируя это разделение правлением Эдуарда II.

В отличие от Стаббса и Таута, А. П. Ньютон применил идею развития придворных служб и должностей, прежде всего королевской палаты, к материалу раннетюдоровской эпохи. При этом елизаветинский и тем более раннестюартовский двор оставались практически без внимания.

Итак, благодаря административному направлению двор перестает быть «средой» – он становится административным институтом, обретает структуру и функции, он наполнен уже не обобщенной массой «придворных», но носителями должностей. Более того, двор на страницах «административных» историй – если, разумеется, воспринимать двор как место средоточия и распределения власти и влияния – рождается задолго до появления двора как политической или культурной среды; оказанное им влияние на формирование административных институтов средневековой Англии гораздо шире, чем представлялось историкам когда-либо прежде, а придворные институты и должности – гораздо более устойчивы. Наконец, именно изучение структуры придворных служб помогает оценить процессы эволюции королевской власти в системе средневековой государственности и многообразие путей реализации монаршего авторитета.

Перспективы дальнейшего изучения феномена королевского двора невозможно представить вне контекста работ Норберта Элиаса. Несмотря на то что его исследования касались, главным образом, континентального материала, а книга «Придворное общество» (1969) посвящена французскому двору в Версале и французскому же нобилитету в период раннего Нового времени, значимость предложенного Элиасом метода для британских (и не только) «придворных» историков трудно переоценить. Существовавшие ранее возможности – изучение политической и административной истории двора – обогатились обращением к социологии придворного социума и применением к анализу исторических явлений социологической проблематики и социологического инструментария.

Как поясняет сам Элиас, изучение придворного микрокосма наиболее эффективным образом позволяет достичь необходимого историко-социологического синтеза, то есть применительно к феномену двора соединить «эмпирику» исторической науки и теоретические построения социологов[17]. Уже в более ранней работе «Процесс цивилизации» (1939) Элиас ставит вопрос о социальной детерминированности поступков индивида и границах автономии личности; тема заданности действий конкретной социальной средой, а также тезис о взаимоопределяемости явлений внутри этой среды получает развитие и на страницах «Придворного общества»[18]. Элиас воспринимает двор прежде всего как социальное поле; следовательно, задача исследователя – выявить структуру этого поля, что, в свою очередь, послужит ключом к пониманию конкретных событий и действий, разворачивающихся при дворе. Кроме того, верное понимание того, как организована и выстроена придворная социальная и культурная реальность, подводит историка к более глобальным выводам. Согласно Элиасу, двор выполняет в государстве Средневековья и раннего Нового времени репрезентативную функцию. Но репрезентацией чего служит двор? Во-первых, двор является моделью, уменьшенной копией общества, а точнее – форм организации этого общества; изучение придворной жизни дает возможность выделить те критерии, которые можно назвать организующими для более широкой социальной среды данного государства в данный исторический период; поняв способ управления и манипуляции придворным обществом, исследователь получает возможность наблюдать использование аналогичных механизмов в иных сферах и институтах. В числе подобных детерминирующих механизмов Элиас называет структуры и пространственную организацию жилища, этикет и церемониал, групповые этические и социальные установки и в этом смысле вновь поднимает вопрос, ставившийся еще публицистами XVII столетия, а именно – насколько сам монарх является творцом придворной среды, и в какой мере он сам вынужден действовать согласно нормам, вырабатываемым без его непосредственной воли. Тем не менее, двор выполняет еще одну репрезентативную миссию: именно при дворе монарх являет миру себя, а также – в самых разнообразных формах (церемониальных и драматических действах, изобразительном искусстве, литературе, проповедях и речах) – являет нобилитету те идеи о себе самом и собственной власти, которые должны быть восприняты и усвоены не только придворной верхушкой, но и обществом в целом.

Итак, к 1960-м годам XX столетия в британской историографии утвердились три основных направления в изучении английского двора: история политическая, история административно-институциональная и история социальная. К этому моменту за двором прочно закрепилась репутация явления, без которого исторический «портрет» любой эпохи в истории западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени был бы неполным. Дальнейшее развитие изучения придворной тематики неизбежно предполагало синтез всех трех перечисленных направлений, а также, впоследствии, использование элементов истории повседневности, истории ментальности, гендерной истории и микроанализа. В отличие от установок вигской историографии, история двора, как и любых других явлений, уже никогда не будет сводиться к истории исключительно политической.

Однако достигнутая в целом методологическая определенность вскоре повлекла за собой ревизию концептуального наполнения истории английского двора, которая потребовала детализированного, пристального и многопланового анализа событий и источников. Кроме того, исследователи вновь обратились к сюжетам, не связанным с периодом классического средневековья, а именно – к тюдоровскому и раннестюартовскому двору. Развернувшаяся в 1950-1960-х годах в британском историческом сообществе дискуссия своим началом была обязана публикации Джеффри Элтона «Тюдоровская революция в управлении» (1953) и продолжена благодаря его последующим многочисленным публикациям[19].

Бесспорно, и восшествие на английский трон династии Тюдоров, и развернутая ими впоследствии Реформация традиционно воспринимались англичанами как переломные моменты истории. Однако из всех масштабных изменений, произошедших в Англии начиная с 1530-х годов Элтон выдвинул на первый план тезис о совершенной Тюдорами революции в управлении[20].

Нужно отметить, что в своих историко-философских воззрениях Элтон отводил важное место индивидуальной воле участников исторического процесса – и в этом отношении именно тюдоровская эпоха была невероятно благодатным полем для его исследований, – в то время как социальные категории, структуры и дискурсы, с его точки зрения, могли претендовать лишь на роль вспомогательных инструментов, объясняющих, как и почему были приняты те или иные решения, способных выявить «ситуационные» и «непосредственные» причины событий[21]. Поэтому вполне объясним тот факт, что в видении Элтона тюдоровская революция в управлении свою «непосредственную» причину обретает в действиях Томаса Кромвеля, «величайшего революционера в английской истории», который, используя ситуацию с разводом Генриха VIII, сумел превратить Англию в единое, независимое суверенное государство, которым монарх правил, используя общенациональные бюрократические институты. Опираясь на парламентское статутное законодательство, Кромвелю удалось разрешить многие правовые и конституционные проблемы, а кроме того, пользуясь предоставленными ему Генрихом полномочия, – совершить реорганизацию центрального управления, превратив спонтанно формировавшиеся структуры королевского хаусхолда в четко организованные государственные «департаменты»[22]. За десять лет своей реформаторской деятельности Кромвель сумел создать бюрократическую систему управления королевскими финансами, превратить функционировавший согласно средневековым принципам королевский Совет в регулярный правительственный орган, превратить палату общин и палату лордов в две необходимо связанные между собой палаты одного парламента, стоящего в основе нового понимания суверенитета – суверенитета короля-в-парламенте. В контексте изучения двора Элтон вполне закономерно сосредоточивал внимание именно на тех его департаментах, которые претерпели преобразования, направленные на «бюрократизацию» и построение стройной системы общегосударственного управления, в то время как вопросы, связанные с хаусхолдом, освещались им в гораздо меньшей степени. Для Элтона бюрократизация управления неизбежно означала резкое снижение роли «hospicium» в окружавшей монарха среде. Позднее, однако, сам Элтон признал, что переоценил успехи Томаса Кромвеля в искоренении «домовых» форм управления, а также степень целенаправленности его усилий в реорганизации двора и изначальной продуманности реформаторской программы.

Публикации Элтона несколько десятилетий оставались господствующими в литературе, что, однако это не означало отсутствие критики: в 1960-х годах в журнале «Past and Present» состоялась дискуссия, в ходе которой не остался незатронутым почти ни один из выдвинутых Элтоном тезисов[23]. Первое и едва ли не самое серьезное возражение касалось хронологических рамок «тюдоровской революции»: при отказе от «персонифицирующего» фактора, увязывавшего начало реформ с деятельностью Генриха VIII и Томаса Кромвеля, обнаруживалось, что радикальные изменения, на которых настаивал Элтон, берут свое начало гораздо ранее. В частности, Дж. Л. Харрисс и П. Виллиамс продемонстрировали, что уже в правление последних Ланкастеров администрация не была тождественна структурам хаусхолда, а его департаменты отнюдь не являлись ведущими органами управления[24]. Но в этой связи подвергался сомнению и другой тезис Элтона, касавшийся степени бюрократизации правительства: оппоненты настаивали на том, что и при Ланкастерах, и в большой мере при Тюдорах и Стюартах монархическое правление сохраняло персональный характер, при котором решения принимались монархом-в-совете. Таким образом, концепция резкого скачка в развитии двора и всей системы управления должна была уступить место концепции постепенной трансформации средневекового наследия, трансформации, осуществившейся не за пару десятков лет, а растянувшейся с XIV до начала XVII столетия.

Вторая, более поздняя, волна критики Элтона была связана с именами Д. Старки, К. Коулмана, М. Сматса, Р. Аша[25] и Д. Лоудза[26] и пришлась на 1980-1990-е годы. В 1986 г. под редакцией Коулмана и Старки была опубликована коллективная монография «Переосмысление революции»[27]. Целью ее авторов было не прямое опровержение взглядов предшественника, а, в контексте придворной тематики, их детальная корректировка, освещение тех особенностей функционирования придворных и управленческих структур, которые ускользали от внимания Элтона. Как и в полемике 1960-х годов, оппонирующей стороной проводится мысль о том, что восприятие середины XVI столетия как переломной эпохи определяется недостаточной изученностью предшествующего периода, эпохи войны Роз. Как полагает Д. Старки, именно в ходе политического конфликта и в условиях соперничества йоркистской и ланкастерской группировок не только происходило реформирование двора и хаусхолда, но сама необходимость изменений являлась предметом рефлексии и нашла выражение в политической терминологии, которой впоследствии воспользовались уже тюдоровские реформаторы (что демонстрирует, например, история рецепции взглядов Дж. Фортескью в XVI и XVII столетиях).

Другой важной темой критики становится переоценка роли и вклада двора в государственное управление при первых Тюдорах. Старки, оспаривая положение Элтона о низведении роли хаусхолда до исключительно хозяйственной функции, демонстрирует, как относительно второстепенная при Генрихе VII придворная служба – Королевская палата – в правление Генриха VIII отказывается третьим по важности департаментом и активно действует до конца его правления, а ее функции передаются не бюрократам или бюрократическим департаментам, а Ближней палате короля.

Наконец, предметом полемики становится оценка Тайного совета, который, по мнению Элтона, в 1534–1536 гг. был создан Томасом Кромвелем как часть задуманной им последовательной административной реформы, призванной освободить королевских советников от груза судебных дел, передав последние в Звездную палату и палату Прошений. Дж. Гай, напротив, демонстрирует, что новая структура Тайного совета существует уже при кардинале Уолси и создается как спонтанный ответ на кризис Благодатного паломничества, а не как продуманный акт государственного строительства. Именно Уолси, а не Кромвель при таком подходе оказывается творцом тюдоровской Звездной палаты и палаты Прошений, процедура и судопроизводство в которых почти не затрагиваются реформами 1530-х годов[28].

Помимо ревизии концепций функционирования тюдоровского двора и уточнения границы начала изменений роли двора в администрации, британская историография последних десятилетий активно включает в исследовательское поле яковитский и каролинский двор. Здесь также уместно говорить о ревизии неовигских (а точнее, заложенных еще в пропаганде середины XVII в.) взглядов, представленных работами Л. Стоуна, согласно которому двор первых Стюартов развивался как все более и более изолирующаяся «аристократическая» среда, противостоящая как социальным и религиозным ценностям «нового дворянства», так и первостепенным политическим нуждам английского государства. Р. М. Сматс полагает, что концепция Стоуна чрезмерно упрощает истинное положение вещей. Сматс указывает, прежде всего, на отсутствие в начале XVII в. как двух разнящихся между собой культур – аристократической и культуры джентри, столичной и провинциальной, так и двух изолированных друг от друга социальных групп, то есть придворных и всей остальной части знатного общества. Королевский двор при Стюартах, бесспорно, являлся культурно-политическим центром, в сжатом пространстве которого исследователю гораздо проще выявить и пронаблюдать всевозможные тенденции и конфликты; однако периферия влияния этого центра была невероятно широка и, по большому счету, не имела определимой границы[29].

Изучение яковитского двора, динамики его состава, определяемой как необходимостью утверждения новой династией своих позиций, так и объединением под скипетром Стюартов четырех национальных композитов, осмысление процессов распределения придворных и административных должностей и пэрских титулов, а также политика распределения монаршего патроната в последние десятилетия – начиная с работ Дж. Эйлмера и К. Гивен-Вилсона – становится необходимой составляющей исследований, ориентированных на социальную историю предреволюционной Англии[30]. В рамках раннестюартовской «придворной» тематики были заново открыты темы, которые ранее не воспринимались как дискуссионные: прежде всего это касается открытия каролинского двора как самостоятельного и специфического феномена, характеризующего эпоху персонального правления Карла I.

С. Е. Федоров «Domus regis» и «familia regis» в раннее Новое время

Традиционно вторая половина XV в. считается периодом существенных перемен в истории английского королевского двора. Под влиянием целого комплекса причин прежняя военно-административная организация королевского хаусхолда[31] утрачивает конституирующую этот институт функцию, уступая место сугубо «гражданским» принципам его внутренней консолидации. Подобные сдвиги в организации королевского двора максимально формализируются в первом «стационарном» регламенте – «Черной книге Эдуарда IV», определяющем иерархию королевских слуг в рамках двух его основных подразделений – «domus providencie» и «domus magnificencie», соответственно обеспечивавших хозяйственные и представительские функции. При этом механизмы, определявшие отношения монарха и его слуг как верхнего, так и низшего звена, сохраняя свои прежние ресурсы, инициируют новые формы взаимной компенсации. Сам государь, оставаясь в идеале основным и наиболее надежным источником милости, продолжает «стягивать» на себе все линии теперь уже придворного патроната, расточая среди постоянно растущих придворных клиентел не столько материальные блага, сколько право на их получение, а те воспринимают новизну приобретаемого как одно из преимуществ, определяемых исключительно «гражданской», а не военной службой своему суверену. Вся последующая эволюция придворных служб связана с последовательным совершенствованием именно такой формы взаимоотношений с государем, обусловившей, в конечном счете, их корпоративную, а затем и групповую идентификацию. В обновляющихся таким образом условиях королевский двор не только не потеряет былого значения в управлении принадлежавшими английской короне территориями, но и становится своеобразным центром, где вершилась «высокая» политика.

Оформление организационной структуры «нового» хаусхолда отражало результаты двух взаимосвязанных процессов, протекавших внутри и за пределами придворного пространства. С одной стороны, речь идет о разрастании традиционных служб королевского домохозяйства, известного с конца XII в. под термином «domus regis»[32]. С другой стороны, сказываются последствия постепенного размывания наиболее привилегированной части королевской свиты, так называемых «familiares», инфильтрированных в состав периферийных территориальных сообществ и обязанных своей инфеодацией исключительно военной службе государю[33]. Под влиянием этого процесса исчезает ранее независимое в административном плане подразделение королевского двора, обозначавшееся по аналогии с входившими в его состав членами королевской свиты термином «familia regis».

Укрупнение различных служб и ведомств, структурно объединявшихся в пределах королевского домохозяйства, сопровождалось их закономерным «исходом», способствовавшим образованию системы центрального исполнительного аппарата. Формировавшиеся в результате этого автономные от «дворцовой» администрации органы, обеспечивавшие в первую очередь финансовый, фискальный и судебный контроль на территории всего королевства, тем не менее, сохраняли свои исходные «матричные» формы, продолжавшие регулировать соответствующие сферы жизнедеятельности королевского хаусхолда, указывая на наличие пусть обратной, но генетически опосредованной связи с системой «государственного» управления[34]. Подобная связь, поддерживая институциональное единство придворных и «государственных» ведомств, способствовала распространению практики межведомственного совмещения должностей, сохраняя тем самым известное «кадровое» единство всего центрального исполнительного аппарата. В расширяющемся и совершенствующемся таким образом властном пространстве английской монархии так или иначе просматривалась его изначально значимая придворная доминанта, и в этом смысле каждый причастный этому пространству индивид оставался королевским слугой.

Практика совмещения придворных и «государственных» должностей[35]указывала на весьма характерную уже для правления Нормандской династии закономерность, отражавшую определенную зависимость сначала военной, а затем и любой другой службы государю от доступных материальных благ старого и нового королевского доменов. На протяжении XI–XII вв. королевская власть активно перераспределяла «реальные» ресурсы старого и нового доменов среди наиболее лояльной части своей придворной свиты, используя распространенные к тому времени формы инфеодации[36]. Вплоть до конца XIII в. среди всех возможных комбинаций преобладающим типом компенсации за военную службу правящему дому оставались традиционные земельные фьефы. Так называемые денежные фьефы, подразумевавшие различные формы выплат из королевской казны или право на получение дохода от развивавшихся в пределах новых домениальных земель короны промыслов («dona», «vadia» или «liberaciones»), носили до начала XIV в. лишь вспомогательный характер и, как правило, использовались для привлечения иностранцев в состав королевской свиты[37]. По мере постепенного истощения земельных ресурсов старого королевского домена – его практически полной инфеодации – денежная форма фьефа приобретает доминирующий характер и начинает активно использоваться для поощрения той части ближайшего окружения короля, которая формировалась из слуг, совмещающих придворные посты с должностями в центральном исполнительном аппарате. Поскольку источником выплачиваемых или извлекаемых сумм по-прежнему остаются принадлежащие правящей династии наследственные и конфискованные у мятежной знати земельные комплексы, верховная власть, сохраняя свою патримониальную природу, распространяет свои домениальные интересы на все территориальные владения монархии.

Исчезновение постоянной королевской свиты, определившее «демилитаризацию» хаусхолда, являлось результатом глубоких процессов, протекавших в английском обществе на протяжении XI–XIII вв.[38] Известно, что еще короли Нормандской династии инфеодировали значительную часть своей придворной свиты, используя для этого принадлежавшие короне домениальные земли. Инфеодация сопровождалась форсированной инфильтрацией придворных слуг в состав элиты территориальных сообществ, располагавшихся в непосредственной близости, но за пределами старого королевского домена[39]. Уже в начале правления Плантагенетов просматривались очертания субструктуры, уравновешивавшей характерный для таких сообществ политический сепаратизм. Несмотря на то что процесс внедрения королевских слуг протекал волнообразно, меняя по воле монархов свои конечные объекты и сферу внедрения (от создания военно-охранных до административно-судебных структур на уровне отдельных графств и сотен), его позитивные результаты были очевидны.

Инфеодация ближайших сподвижников династии и связанная с ней инфильтрация, в известной мере консолидируя центр и периферию в пределах старого и нового королевского доменов, тем не менее, не избавили верховную власть от неминуемых негативных последствий именно такого вмешательства во внутреннюю жизнь локальных сообществ, лежавших за границами непосредственных владений английской монархии. Не столько королевские выдвиженцы, сколько их потомки, включавшиеся в систему местных поземельных связей, со временем перенимали или же были вынуждены перенимать сложившуюся на местах практику. Значительная часть принадлежавших им реальных владений (старый королевский домен) из-за их небольших размеров и как следствие – хозяйственной нерентабельности подвергалась дроблению и отторгалась, как правило, изменяя свою владельческую структуру не по вертикали, а по горизонтали[40].

Инфеодация внушительной доли земель старого королевского домена в пользу ближайшего окружения монарха, таким образом, оставаясь экономически выгодной верховной власти, с течением времени лишала королевскую свиту необходимых источников к существованию и теряла свою политическую составляющую, лишая монархию желаемой опоры на местах. После издания знаменитого статута Quia Emptores, как известно, узаконившего земельную субституцию[41], преемники получивших земельные лены королевских слуг, оставаясь лояльными короне, вынужденно искали поддержки среди более обеспеченных и влиятельных местных лордов и подчас становились активными участниками их свит, благо такие связи вполне допускались.

Первоначально эти связи, хотя и основанные на личных контрактах, носили вторичный характер. Отношения с короной для большинства преемников продолжали оставаться приоритетными: по мере необходимости они несли военную службу государю. Однако со временем и по мере распространения практики коммутации рыцарской службы они постепенно становились доминирующими. Такие отношения оказывались более гибкими как с точки зрения предполагаемой за них компенсации, варьировавшейся от разовых выплат до пропорционально поступавших в течение определенного срока сумм, так и с точки зрения их возможного прекращения, означавшего либо возврат еще некомпенсированной службой суммы, либо обычную терминацию последующих выплат. При этом полагавшееся за такую службу вознаграждение с легкостью обеспечивало им уплату щитовых денег, разрушая тем самым надежду монарха на персональное присутствие преемника в составе королевской свиты[42].

В свою очередь местные лорды, объединяя вокруг себя, помимо прочего, потомков инфеодированных в свое время королевских слуг, именно таким образом подчиняли своим интересам не только создававшуюся с тенденцией к независимости от территориального сообщества местную администрацию, но и значительные элементы выстраиваемой короной земельной субструктуры. При этом людские ресурсы подобных свит, во многом превосходя возможности титульного домена самого лорда, создавали дополнительные условия для еще более глубокого размывания создаваемой короной владельческой структуры. Так или иначе, но уже на исходе XIII в. создававшаяся на протяжении столетий опора монархии на местах заметно переместилась в направлении самих локальных сообществ, а сама система наследственного рекрутирования королевских свит перестала быть достаточно эффективной[43]. Монархия все чаще и чаще использовала для своих военных походов профессиональных наемников, а институт традиционной королевской свиты закономерно распадался.

Процесс разрастания и последующего исхода различных служб королевского домохозяйства сопровождался структурными сдвигами в составе его отдельных ведомств и в первую очередь Королевской курии. В конце XIII в. значительная часть слуг, занятых обеспечением широкого круга потребностей традиционной королевской свиты, вливается в состав уже достаточно дифференцированных к этому времени хозяйственно-административных служб двора, оккупируя внутреннее и внешнее пространство Королевской курии и вытесняя тем самым внушительную по размерам группу слуг-клириков за архитектурные пределы дворцового пространства. Став частью «гражданской» придворной организации, она сохраняет за собой определенные должностные преимущества, связанные с предшествующим родом деятельности.

Оформившаяся таким образом группа придворных слуг составит «кадровую» основу для Королевской палаты, которая не позднее начала XIV в. окончательно обособится от Королевской курии, а затем и поглотит значительную часть ее основных функций. Обретя независимость, штат Палаты сохранит определенные административно-хозяйственные обязанности, но в его деятельности будут преобладать особые представительские полномочия, наглядно демонстрирующие отличия королевского окружения и собственно монаршего двора от свит и дворов английской знати. Последующая ритуализация этих отличий, по всей видимости, определит не только их дальнейшую специализацию, но и эволюцию этого подразделения в направлении, финальная стадия которого и была зафиксирована в «Черной книге Эдуарда IV»[44].

Несмотря на появление уже в конце XV в. пока еще полуавтономного подразделения – Королевской конюшни, сложившаяся при Йорках бинарная структура распределения полномочий внутри придворного пространства продолжает доминировать и при Тюдорах, подчеркивая изначальное архитектурное единство «дворцовой» администрации. Ведомство шталмейстера, располагавшееся в стороне от резиденции монарха, пока лишь только «физически» объединялось с другими службами двора, когда, передвигаясь по стране или за ее пределами, король нуждался в особых инструментах, способных визуализировать в доступных формах величие принадлежавшей ему власти. Но в повседневном, ограниченном дворцовыми стенами пребывании он довольствовался ресурсами Королевской палаты.

Помимо репрезентативных полномочий, Палата объединяла все функции «матричного» управления и контроля, унаследованные от Королевской курии. Она оставалась основным депозитарием королевских драгоценностей, в ее ларцах хранились многочисленные малые печати; она была местом, где король держал совет, куда стягивались все нити придворных клиентел. Казначей Палаты был по-прежнему главным лицом в королевстве, на которого ложилось бремя управления домениальными финансами; ее секретарь не только выполнял функции связующего звена с Канцелярией и Хранилищем свитков (позднее – архивом), но и во многом инициировал центральное делопроизводство. Кроме того, Палата продолжала играть заметную роль в назначении местной администрации и сохраняла доступные к тому времени формы юстиционного контроля над прерогативными судами короны[45]. Объем функций мог с течением времени расти или сокращаться, но при этом Палата продолжала оставаться важнейшим звеном в системе центрального управления.

Судя по всему, с момента своего возникновения Camera regis так и никогда не была замкнутым пространством, способным сохранить известную приватность в жизни государя, и оставалась вплоть до начала XIV в. единым лишенным каких-либо, пусть даже временных, перегородок помещением.

Позднее при Ланкастерах и Йорках в строительстве или перепланировке королевских резиденций заметным становится стремление заказчиков делить обычно отводимое под Палату пространство сначала на две, а затем и на три составляющие. В конце XV – начале XVI века в «номенклатуре» придворных помещений уже заметно выделяется комплекс из трех смежных комнат, по традиции именуемый все той же Королевской палатой, но на деле представляющий собой архитектурно связанные Большую (из-за размеров), Присутственную и Личную палаты.

В ранний период правления Тюдоров начнется растянувшийся почти на столетие процесс сознательного разграничения планировки этих помещений, который будет сопровождаться не только попытками их более частного дробления (сначала от трех к пяти, а затем от пяти назад к четырем), но и обособления приписанного к ним корпуса слуг. Лежавшие в основе этих изменений мотивы могли варьироваться с учетом, к примеру, особенностей женского правления, но в их конечных результатах всегда присутствовала политическая составляющая.

Наиболее существенным решением, окончательно реорганизовавшим внутреннее камеральное устройство, стало учреждение, а затем и значительное преобразование особого штата личных королевских слуг[46]. Появление такой придворной службы свидетельствовало и о начале своеобразной «приватизации» монархом внутреннего пространства одного из пределов Палаты, и о попытках материализации, пусть еще примитивных спекуляций о «физическом» и «политическом» теле короля, и о возможных перспективах или «сценариях» придворного театра власти. Закреплявшееся учреждением должности особого ответственного за их деятельность лица – грума мантии[47], само возникновение института личных слуг короля предполагало их последующее обособление и постепенное превращение в наиболее влиятельный сегмент служилого придворного штата. При этом сама палата обретала если не самостоятельный, то, по меньшей мере, автономный статус, расширяя и преобразуя круг обычно связываемых с нею полномочий, но неизменно и целенаправленно ограничивая возможный доступ к персоне короля.

По своему исходному предназначению личные слуги короля во многом напоминали появившиеся значительно ранее континентальные аналоги. Французский «valet de chamber» и бургундский «valet de corps», очевидно, служили исходными образцами для «groom of the body», но в своем окончательном варианте английский грум, скорее, напоминал известный тип личного слуги государя, описанный Б. Кастильоне. Оставаясь человеком простым, но наделенным от природы способностями безупречно удовлетворять ежедневные потребности своего господина, он сначала по мере своих возможностей дистанцировал, а затем и поддерживал в неизменном виде всю лишенную необходимой в других случаях театральности повседневную жизнь монарха[48].

Ее обыденность служила ограничительным механизмом для всего того, что было наполнено излишней церемониальностью и требовало уже специфических навыков. Так или иначе, но штат оставшихся за пределами личного пространства монарха камеральных ведомств, насчитывавший несколько сотен рыцарей и эсквайров, не подходил для исполнения простых, лишенных в общем-то нежелательных в таких случаях условностей, и как следствие предполагал необремененных социальными предрассудками исполнителей. Группа в шесть человек[49], успешно справлявшаяся с подобными обязанностями, с трудом соперничала с находившимися в попечении лорд-камергера слугами, но, тем не менее, могла рассчитывать на и не снившиеся им снисхождение и преимущества.

Со временем институциональная обособленность Личной палаты могла перерастать отведенные для нее границы. Плотно закрытая и охраняемая с двух сторон массивная дверь, продолжая символизировать наличие особой черты, разграничивавшей приватное и публичное в дворцовом пространстве, ограничивала непосредственное влияние придворных на короля, способствуя своеобразной «камерализации» принимаемых решений. В зависимости от доминирующего стиля правления она могла определять их полную приватизацию или же провоцировать появление особо приближенных личных советников, так или иначе нарушая изначально присущие «высокой» политике куриальные черты. В этом смысле любые формы королевского совета обретали второстепенное значение, превращая самих ординарных советников в послушных исполнителей монаршей воли.

Сам факт появления приватных советников, так называемых «privado» (термин Д. Моргана), не только нарушал, но и создавал связанные исключительно с Личной палатой формы камерального фаворитизма. Противопоставляя их традиционно претендующей на политическую роль социальной элите, верховная власть могла рассчитывать на своеобразное «смягчение» традиционных аспектов политической борьбы, определявшейся противостоянием различных придворных фракций и – как следствие– на известную «централизацию» наиболее значимой части основанных на связях этих группировок придворных клиентел[50].

Насколько можно судить, изначально круг таких советников, как правило, замыкался или ограничивался фигурой грума мантии[51]. Ситуация начинает заметно меняться с появлением королевских миньонов[52], которые небольшими группами по 2–3 человека последовательно вводятся в состав палаты. При этом для большинства из них придворная карьера обычно скоротечна: лишь только часть из них добивается серьезных результатов[53]. В растущем такими темпами составе Личной палаты их позиционируют сначала как грумов, затем под влиянием достаточно курьезных обстоятельств – как джентльменов[54]. Не позднее 1526 г. наступает известный перелом[55], и должностное пространство палаты обретает законченные черты. Значительно превышающий начальные размеры штат палаты по-прежнему выстраивается вокруг грума мантии, но его служебная структура упорядочивается с общими требованиями всего камерального пространства[56]. Джентльмены, рыцари и эсквайры Личной палаты, сохраняя за собой право на исключительный доступ в приватные покои короля, теперь свободно перемещаются по всему придворному комплексу, составляя своеобразный передвижной механизм, обеспечивающий регулярное и неизменно «персональное» обслуживание монарха. Не трудно предположить, что оттесняя в этом свободном передвижении известную часть других камеральных ведомств, личные слуги короля интегрировались в ранее закрытое для них публичное пространство, закономерно перенимая характерные для него формы театрализованной игры, привносившие элементы придворного церемониала в личные покои монарха. При этом не менее типичная для такого пространства тенденция к институциональному превосходству образующих его подразделений усложняла основные объекты не только сугубо придворного, но и в целом внутрисистемного противостояния, обеспечивая известный динамизм в становлении «государственного» управления[57].

Вплоть до конца XIII в. вся система королевских финансов сохраняла куриальный характер. По мере образования Казначейства значительная часть ее патримониальной инфраструктуры обособляется и унифицируется, составляя основу для формирования публичных финансов короны. Камеральная администрация продолжает контролировать, помимо личных расходов короля, домениальные[58] и связанные с так называемыми прерогативными правами верховной власти денежные поступления. Не исчезают также известные со времен нормандских королей «замковые» депозитарии, хранившие персональные «сбережения» монархов. Управляемые обычно личными казначеями-кассирами такие депозитарии составляли наиболее подвижную часть в механизме финансового сопровождения различных «приватных» потребностей и начинаний государя. Сохраняющаяся на протяжение XIV–XV вв. система частных королевских финансов не только способствовала сохранению известной свободы верховной власти в условиях ужесточения парламентских методов вотирования налогов, но и во многом определяла содержание одной из составляющих приходящихся на следующее столетие камеральных реформ[59].

Регулярно увеличивавшийся в первой половине XV в. объем прямых финансовых операций, связанных с обслуживанием королевского двора, привел к их централизации и образованию так называемого вестминстерского депозитария. Уже к середине этого столетия казначей Королевской палаты, продолжая формально совмещать свою основную должность с обязанностями хранителя королевского кошелька, передает функции обеспечения личных потребностей короля йомену мантии[60].

В таком частичном разделении двух расходных статей камерального бюджета пока еще не было намека на предстоящее обособление Личной палаты, но тенденция к известному разобщению камеральных казначеев и самого монарха уже намечалась. Если Эдуард IV все еще рассматривал палатных казначеев в качестве основной отвечающей за его личные расходы инстанции, именно при их непосредственной помощи осуществляя необходимые перемещения «депозитных» средств для текущего использования, то Ричард III уже всецело уповал на помощь йомена мантии в мобилизации своих денежных запасов. При этом установившаяся в свое время субординация, подчинявшая все общие камеральные финансовые службы Казначейству, а личных казначеев главе соответствующего палатного ведомства, сохранялась – нарушались лишь необходимые в финансовых операциях короны многочисленные формальности.

Пренебрежение тонкостями необходимой процедуры лишь в большей мере дистанцировало верховную власть и придворного казначея, оставляя саму структуру королевских финансов неизменной. Только в условиях институционального отделения Личной палаты от прочих ведомств нарушаемая формальность приобретала черты более серьезного системного сдвига, определяя соответствующее позиционирование финансовых органов короны. В таких условиях финансовая служба Личной палаты монарха могла противопоставляться или же уподобляться другим финансовым инстанциям, контролировавшим доходную и расходную составляющие всей «экономики» королевского двора. Независимо от форм возникающего на этой почве противоборства грум/джентльмен мантии неизбежно обретал определенные связанные с этой сферой полномочия и нередко становился финансовым экспертом короля.

Механизмы такого противоборства пока еще недостаточно известны, но ранние Тюдоры, судя по всему, предпочитали вариант административного укрепления обособленной Личной палаты. В таком случае ее вновь образуемые службы выстраивались по аналогии и, следовательно, уподоблялись иным финансовым инстанциям двора[61]. Такие предпочтения могли определять структурное перераспределение и частичную автономизацию уже известных полномочий[62] и лишь затем – усовершенствование уже существовавших к тому времени альтернативных органов финансового управления и контроля. Вариант перераспределения – так называемая «реформа Комптона» – не дала результата, поскольку нарушила желательную в таких случаях субординацию финансовых служб и характерную для Тюдоров тенденцию к централизации основных доходов короны. Вариант усовершенствования – «реформа Норриза»[63], мобилизуя финансовый потенциал свободных от камеральной опеки королевских депозитариев, способствовала их последующей деавтономизации[64]. Это означало, что контролируемые личными казначеями «депозиты» английских государей не только встраивались в существовавшую к тому времени систему королевских финансов, но и становились важнейшим источником ее внутреннего кредитования. Сохранявшаяся при этом автономия платежных средств Личной палаты не исключала их последующей централизации[65].

Финансовому усилению Личной палаты во многом сопутствовали административные преобразования, связанные главным образом с центральным делопроизводством[66]. Известно, что уже во второй половине XV в. с развитием практики использования королевской печатки (signet), заменившей многочисленные к тому времени малые печати, основным «рабочим» местом королевского секретаря становится Личная палата монарха. Начиная с Эдуарда IV английские государи весьма неохотно носили ее, как требовал того обычай, на указательном пальце и предпочитали держать ее среди прочих драгоценностей в специально отведенном для этого сундуке. Как правило, ключ от небольшого ларца, в котором в бархатном мешочке лежал сам перстень с эмблемой монарха, хранился сначала у йомена, а затем и у грума мантии. Судя по всему, именно он извлекал печатку из ларца и передавал ее секретарю, а тот с согласия короля скреплял ею необходимые документы[67].

Уже в начале XVI в. подобная практика санкционирования государственных бумаг вытесняется использованием личной подписи монарха (sign manual)[68]. Первоначально в новых условиях секретарь по-прежнему отвечал за их подготовку и сам, возможно, при помощи клерков доставлял их в Личную палату, переправляя затем подлежащие скреплению Большой королевской печатью бумаги обратно в Канцелярию. При этом грум мантии не только сортировал доставленные документы, но и в определенной последовательности подносил их на подпись монарху.

Значительный рост объемов официального делопроизводства при Генрихе VIII способствовал перераспределению полномочий между секретарем и грумом мантии. Из-за известной неприязни короля к «бумажной работе»[69] значительная часть государственных документов стала визироваться без его непосредственного участия. Для этого был учрежден пост специального клерка палаты, который, владея навыками каллиграфии, воспроизводил на официальных бумагах образцы подписи монарха, которые хранил на отдельных листах грум мантии. При этом отбор соответствующих бумаг и предназначавшихся для них вариантов подписи осуществлялся совместно секретарем и грумом. При Кромвеле такие клише были заменены факсимильной печатью (dry stamp). Оставшаяся на хранении у грума мантии, она оперативно использовалась одним из двух деливших должностные обязанности секретаря клерком (chef de chamber)[70]. Тот не только визировал ею предназначавшиеся для этого бумаги, но и вносил подтверждающую такое действие краткую запись в учрежденный для этих целей регистр Личной палаты (docket book)[71]. Наличие такой записи считалось необходимым условием для их передачи в Канцелярию и, следовательно, являлось обязательной формальностью для инициирования любого центрального делопроизводства.

Развитие различных форм внутрикамерального администрирования в системе центрального управления не только мобилизовало оставшийся нерастраченным потенциал придворных «матричных» институтов, но и свидетельствовало о сохранении патримониальных основ верховной власти и о известных недостатках ее публично-правовых проявлений[72]. Солидарные механизмы использования внутрикамеральных методов администрирования, как правило, могли переплетаться с ограничивающими и персонифицирующими их инструментальную базу стратегиями. При этом реанимировались характерные для куриальной стадии развития королевского двора варианты прямого делегирования полномочий, заменявшие или оттеснявшие любые опосредованные самой системой центрального управления должностные назначения. Содержание таких стратегий усложнялось формирующимися представлениями о «физическом» и «политическом» теле короля, определяя оттенки складывавшихся таким образом предпочтений верховной власти.

Отношение к титулам знати как частицам корпоративного титула короны[73] позиционировало отличавшихся благородным происхождением джентльменов Личной палаты как «жемчужин», украшавших «естественное» тело короля. В повсеместно присутствующем акценте на их почти «интимной» пространственно-физической близости к государю угадывались черты, определявшие особую форму доверительных связей с монархом. При таком подходе занимаемые джентльменами должности могли восприниматься как атрибуты, а с учетом популярных в то время неоплатонических спекуляций и как акциденции «политического» государева тела, выражавшие полноту и непосредственный характер связанных с ними полномочий. Оставаясь одновременно необходимым и достаточным условием, подобные близость и полнота определяли отношение к джентльменам палаты как особому королевскому «manrede»[74]– особому сообществу верных слуг и единомышленников.

Возрождение ушедших в прошлое традиций королевской свиты накладывало известный отпечаток на всю систему должностных назначений джентльменов за пределами придворного пространства. Очевидно, можно говорить о существовании некой градации, влиявшей на характер большинства «первичных» некамеральных продвижений. Наиболее частым было использование джентльменов в качестве стюардов домениальных владений короны, а затем и конфискованных церковных земель[75]. При этом, как правило, особая привлекательность таких должностей определялась потенциальными возможностями формировать за счет местных ресурсов ливрейные свиты короля и обеспечивать тем самым любые формы прямого военного или «полицейского» контроля[76]. Генрих VIII активно использовал таких стюардов для активизации различных звеньев крайне не развитой местной администрации, назначая их мировыми судьями и шерифами в графства[77], развивал характерные для ренессансных дворов Европы формы «камеральной» дипломатии[78].

При всем многообразии известных вариантов привлечения джентльменов для службы вне двора начальная и конечная ступень их политической карьеры заведомо ограничивались внутренним пространством Личной палаты короля, составлявшей социальное ядро раннетюдоровской придворной организации. Тенденция к укрупнению социальных и административных функций палаты будет сохраняться вплоть до кончины Эдуарда VI[79], затем в условиях женского правления она заметно ослабеет[80], но уже при Якове I Стюарте обретет ранее неизвестные, но не менее выразительные формы[81].

Морфология власти: королевский двор в институциональном пространстве английской монархии

Е. В. Бакалдина Департаменты, службы и должности в хаусхолде Эдуарда IV

Оформление четких представлений о функциональной значимости королевского двора в его английском варианте совпадает со временем правления Эдуарда IV и материализуется в первом сохранившемся до наших дней регламенте двора, широко известном под названием «Черная книга Эдуарда IV». Данный регламент служит источником для реконструкции структуры королевского хаусхолда, его департаментов и обязанностей слуг.

Регламент «Черная книга Эдуарда IV»

Несмотря на то что регламент «Черная книга Эдуарда IV» дважды издавался (в 1790 и 1959 гг.), он практически не изучен; до сих пор не выяснено, кто является его автором или составителем, а также точная дата его написания. Главная трудность для ответов на эти вопросы– это отсутствие протографа[82], которое частично компенсируется наличием двенадцати более поздних списков, среди которых на данный момент историками не выявлено четкой преемственности. Общепринято считать, что протограф регламента исчез еще в 1610-х гг.[83]

Большая часть списков (из изученных нами семи[84] – пять) имеет название «Черная книга», написанное либо в английском варианте—«Black Book», либо в латинском – «Liber Niger»[85]. Термин «Liber» имел два значения: интеллектуальное (liber = работа, труд) и кодикологическое (liber=кодекс, переплет)[86]. Скорее всего, в данном случае речь идет о втором значении, так как прилагательное «черный» указывает на материал, из которого сделан переплет. Очевидно, придворный регламент получил свое название от черного цвета переплета, что было достаточно распространенным явлением в средние века (известно о «Черной книге Казначейства», «Черной книге Ордена Подвязки» и др.)[87].

Скорее всего, такое название было дано одному из последующих списков рукописи, а не протографу. Одним из доказательств этого может служить отсутствие какого-либо названия в ряде списков, которые нам удалось изучить. Так, в одном из них текст регламента сразу начинается словами «Domus Le magni…»[88], а в другом текст называется «Domus Regis Angliae 1 Е 4.»[89]. Сомнительно, что переписчик просто пропустил слова «Черная книга» по невнимательности или специально, и, вероятнее, само название появилось позже. Косвенным свидетельством этого является рукопись British Library. Harley Manuscripts. 293, имеющая фразы, в которых фигурирует название «Liber niger domus Regis in custodia…» в начале текста и «Hactenus exLibro nigro domus Regis» – в конце, вписанные другим почерком и другими чернилами[90]. Речь идет не о рубриках, а именно о вписанных позднее словах. Места под эти вписывания не было, и они были сделаны мелким убористым почерком. Схожая ситуация наблюдается с более поздним дописыванием названия в рукописях British Library. Harley Manuscripts. 369 и British Library. Harley Manuscripts. 610. Как представляется, название «Черная книга» появилось позже, когда один из списков был переплетен черным материалом. Более того, этот кодекс содержал не только список текста регламента, но и другие документы, относящиеся к хаусхолду, среди которых – провизии 1471 и ордонанс 1478, а также ордонанс Генриха VII. Тот факт, что в списке British Library. Harley Manuscripts. 610 рядом с добавленным названием стоит дата «1623», написанная тем же почерком, позволяет предположить, что название «Черная книга» для текста регламента двора Эдуарда IV уже с этого времени стало распространенным, и именно под этим названием регламент известен сейчас.

Все из изученных нами семи списков являются не единственными текстами в переплетенных кодексах. В четырех случаях[91] в кодексы вместе со списками регламента включены другие документы, связанные с деятельностью хаусхолда, – ордонансы Эдуарда IV 1478 г. и Генриха VII. Данная подборка текстов говорит о заинтересованности заказчика в сохранении собрания придворных текстов для последующего использования. Один из кодексов[92] содержит очень разные по своему содержанию тексты – регламент, описания процедур парламента и пр.

Значимым вопросом является выяснение того, что собой представляет «Черная книга Эдуарда IV». Некоторые историки полагают, что это трактат. В Англии XV в. слово «treaty» еще не употреблялось, но использовались несколько однокоренных слов. Во-первых, «trete», происходящее от французского слова «traite» – «трактат, научное сочинение», употреблялось с XIII в.[93] Во-вторых, «tretis» – тоже известное с XIII столетия слово, означавшее либо трактат, либо короткую поэму[94]. В-третьих, «tretyng» – «трактат», получило распространение в течение XV в.[95]Все перечисленные термины берут начало от латинского слова «tractatum», «дидактическое произведение, в котором автор рассматривает предмет или группу предметов в систематической манере»[96]. В русской традиции «tractatum» имеет несколько другое значение – «это научное сочинение в форме рассуждения, часто полемически заостренного, ставящего своей целью определить подход к предмету»[97].

Необходимо отметить, что регламент состоит из рассказов о двух департаментах—Domus Regie Magnificencie и Domus Providencie[98]. При публикации А. Р. Майерсом текст был разделен на 92 параграфа, содержащие каждый отдельный сюжет: историю становления английского королевского хаусхолда (§ 2–1), теорию предпочтения титулов и их иерархию (§ 11–28), а далее перечень должностей с пояснениями к ним (§ 29–92). Однако речь идет не о сплошном повествовании, поскольку включены целые фрагменты старых ордонансов хаусхолда и расчеты довольствий. Именно последнее и заставляет историков сомневаться в правомерности именования «Черной книги» трактатом.

То же самое обстоятельство позволило французской исследовательнице С. Кассань-Броке предложить называть «Черную книгу» «компиляцией ордонансов английского королевского хаусхолда»[99]. «Ордонансом – от латинского слова ordonation—называется акт власти, имеющий общий и торжественный характер»[100]. В самом тексте «Черной книги» то, что называется сейчас ордонансами, именуется статутами: «by the statute of noble Edward» или «old statutez or new of Inglond»[101]. Редакторы одного из современных словарей предлагают такое толкование этого понятия: «статут – это письменный акт, определяющий общество, ассоциации, имеющий определяющий характер, средства и правила функционирования»[102], а в русской традиции – «название закона в Англии и ряде других стран»[103]. Таким образом, термины «статут» и «ордонанс» были близки по своему значению, по крайней мере, не для специалистов, а для простых обывателей XV столетия. Тем не менее, как бы ни было заманчиво называть книгу «компиляцией ордонансов» (статутов), это не вполне корректно, так как в нее включены еще и другие фрагменты, не имеющие отношения к законодательным актам. Речь идет о цитатах из различных трудов авторов античности или из произведений Отцов Церкви. При этом иногда эти цитаты достигают нескольких станиц, как в случае с Фомой Аквинским и его определением термина «domus» в параграфе 68. Вследствие этого зачастую историки предпочитают не говорить о «Черной книге» как о цельном произведении, а характеризуют ее как «документы и наброски с предложениями по обустройству хаусхолда, скомпилированные в 1471–1472 годах»[104].

Другие историки, такие как К. Мертес, вообще предпочитают не давать конкретное определение жанра «Черной книги». Она предлагает подразделять все документы, касающиеся хаусхолда, на три группы: расчеты, ордонансы и описания, в результате «Черная книга» попадает в последнюю категорию[105].

Что касается более ранней традиции, то там использовались несколько терминов для определения статуса «Черной книги». Издатели XVII в. предпочитали говорить о «Правилах и порядке для управления хаусхолдом»[106]. Оба эти термина отсутствуют в средневековых словарях. Однако известно, что термин «ordre» означает норму, соответствие закону, а английское слово «rule»[107] соотноситься с французским «regle», и именно этот корень используют в XVIII в. издатели «Черной книги», называя ее «regulation»[108]. Так появился корень «regl-», от которого впоследствии вывели производное «reglement», означающее «свод правил, который определяет круг вопросов, относящихся к какой-либо группе и уточняет функционирование ее организации»[109]. Этот термин достаточно широкий и включает в себя не только описание чего-либо, но и фрагменты других произведений. В основном, данное понятие используется в отечественной историографии, в английской для XV в. его не применяют, во французской лишь у Ж. Геро, главного хранителя Национального архива, встречается замечание о том, что документы двора подразделяются на ордонансы, регламенты и счета[110], а так как «Черная книга» не является ни ордонансом, ни счетом, то она автоматически относится к категории регламентов.

Кроме термина «регламент», отечественные историки говорят также о «служебных инструкциях для обладателей придворных должностей, о всевозможных “правилах” придворной жизни, “журналах”, куда заносили имена принятых ко двору лиц с указанием положенных им окладов»[111]. М. А. Бойцов предпочитает называть такого рода документы «придворными распорядками» (оставляя словосочетание в кавычках), переводя с немецкого принятое в историографии понятие «Hofordnungen»[112]. Нам кажется, что термин «распорядок» также хорошо подходит для характеристики «Черной книги Эдуарда IV», как и понятие «регламент».

Одним из самых существенных вопросов при изучении регламента является его целостность. Очевидна незавершенность текста регламента: наиболее полная версия содержится в списке Society of antiquaries. Manuscripts. 211, которая, тем не менее, обрывается на параграфе о службе прачечной. Другие списки обрываются на параграфах о пекарне[113], о Счетной палате[114]. Кроме того, переписчики порою меняли последовательность параграфов: так, в рукописи British Library. Harley. Manuscripts. 293 параграф о прачечной записан ранее параграфов о кладовой свеч и кондитерской, которые в других рукописях расположены до него. В-третьих, копиисты могли, очевидно, по своему желанию или же по велению заказчика опускать параграфы или их части. Так, в списке Cambridge County Record Office. at Huntingdon. Manuscripts. DDM 64 начальные строки параграфа о королевском враче и параграфа о пекарне опущены. Возможно, в каждом конкретном случае переписывались только те части, которые считались необходимыми на тот момент. В связи с подобной выборочностью возникает вопрос: существовали ли параграфы о других службах, которых на данный момент нет в найденных списках. Например, рассказы о службах Холла или кухни: на протяжении всего текста они достаточно часто упоминаются[115], что дает возможность предположить, что далее им были посвящены отдельные части. Вследствие этого остается нерешенным вопрос о том, была ли «Черная книга» не закончена или же некоторые ее части и само окончание были утеряны со временем.

Вопрос об авторстве регламента также остается нерешенным, поскольку отсутствует информация об авторе (авторах) или составителе (составителях). Нет достоверных сведений и о том, кто являлся инициатором составления книги – монарх и высшие придворные чины с целью регламентации порядков в хаусхолде или кто-нибудь из ординарных слуг хаусхолда, чтобы обозначить или оговорить свое место в придворных структурах и очертить круг обязанностей и полагающееся довольствие.

В самом регламенте есть строчки, где перечислены люди, названные советниками при составлении регламента: «По совету лордов церковных и светских, кардинала и архиепископа Кентербери, Джорджа, герцога Кларенса, Ричарда, герцога Глостера, мудрых и честных судей, и других знающих, разумных и образованных людей Англии»[116]. Названные поименно лица входили в родственный круг короля. Пост архиепископа Кентербери в это время занимал Томас Бушье (1411–1486), младший брат Генри Бушье, графа Эссекса, дяди короля, благодаря своему браку с Изабеллой Йоркской. Таким образом, с одной стороны, кардинал входил в йоркскую королевскую семью, а с другой – долгое время был советником предшественника Эдуарда Генриха VI, занимая должность канцлера Англии с 1454 г. Томас Бушье сделал многое для возвращения Эдуарда после кратковременного восстановления династии Ланкастеров на английском престоле, чем, несомненно, заслужил как доверие короля, так и честь быть занесенным в список ближайших советников. Появление фигуры Джорджа (1449–1478), герцога Кларенса, в списке советников тоже легко объяснимо: он был не только братом короля, но и человеком, который разбирался сам или имел советников, сведущих в вопросах придворной жизни: в 1469 г. были составлены ордонансы его герцогского двора[117]. Третий персонаж, Ричард (1452–1485), герцог Глостер, младший брат короля, являлся все время верным сторонником Эдуарда, сопровождал его в изгнании и считался одним из самых талантливых полководцев.

Можно предположить, что все трое могли принимать участие в подготовке составления «Черной книги». Тем не менее, нельзя отвергать возможность того, что указание их имен было просто данью традиции, согласно которой родственники короля априори должны были привлекаться к королевским делам. Примером подобного служит хартия 1461 г., дарованную Лондону Эдуард IV и его «советниками» Кларенсом и Глостером, которым было в то время по 13 и 8 лет соответственно[118].

Поэтому есть основания предположить, что именно «другие знающие, разумные и образованные люди Англии» писали сам текст. Говоря о них, необходимо отметить два момента: во-первых, вероятно, они не занимали высокого положения, а, во-вторых, их можно скорее назвать не авторами, а составителями текста, так как «Черная книга» была скомпилирована из различных более ранних источников. Не вызывает сомнения тот факт, что эти люди принадлежали к королевскому двору, поскольку они знали во всех подробностях функционирование хаусхолда. Кроме того, как правило, подобные вещи составлялись слугами двора, например, церемониймейстер герцога Бургундского Оливье де ла Марш стал автором трактата по функционированию двора. Конкретные имена нам не известны, поэтому историки могут лишь строить предположения.

Так, А. Р. Майерс полагал, что эти должностные лица были связаны с областью финансов королевского двора, поскольку в тексте затронуто слишком много финансовых вопросов. В качестве возможных составителей Майерс называет слуг Счетной палаты – Ричарда Биндвина, Ричарда Дженни, Питера Бопье и Джона Элрингтона[119]. Ричард Биндвин, служивший сначала клерком кухни, стал гофмаршалом в 1463–1468 гг.[120]Ричард Дженни был долгое время сержантом кладовой мяса[121]. Питер Бопье (? —1480) числился при дворе с 1463 г., будучи клерком Гофмаршальской конторы, а затем клерком Счетной палаты. Джон Элрингтон (? —1483), известный как верный соратник Эдуарда IV и его брата Ричарда Глостера, занимал последовательно посты секретаря кухни, кассира и казначея королевского хаусхолда[122].

Э. Кроуфорд считает, что регламент совместно составили уже упомянутый Джон Элрингтон и Джон Говард, причем работу они начали еще в конце 1460-х годов, и «это сотрудничество кассира-казначея и одного из ведущих должностных лиц могло вылиться в составление регламента»[123]. Отметим, что в это время Говард был казначеем хаусхолда, а Элрингтон стал кассиром-казначеем в 1471 г. Кроме того, историкам известны «Книги хаусхолда Джона Говарда» за 1462—1471 и 1481–1483 гг.[124], что говорит об интересе Говарда к вопросам функционирования хаусхолда.

Французская исследовательница С. Кассань-Броке предложила другую кандидатуру на роль автора «Черной книги»[125]. По ее мнению, составил книгу помощник герольда, занимавший пост персеванта Голубого плаща. Информации об этой должности немного. Она была создана Генрихом V и входила в штат ордена Подвязки, герольд носил одежду голубого цвета, откуда и произошло название – bleau monteau (голубой плащ). Обладатель этой должности упомянут в названии манускрипта «Записи персеванта Голубого плаща» (Record of Bluemantale Pursuivant)[126]. За время правления Эдуарда IV персевантами Голубого плаща были Томас Холлингзуэрт, Ричард Чампниз, Генри Франк, Рожер Бромли, Джон Брайс, однако неизвестны точные даты, когда они занимали этот пост, поэтому не только нельзя назвать конкретного имени, но и нет уверенности, что текст писал именно кто-то из персевантов, так как Кассань-Броке не приводит никакого доказательства своего предположения. Не зная, кто конкретно был составителем регламента слуги Счетной палаты или герольды, можно с достаточной долей уверенности сказать, что они не являлись профессиональными переписчиками из-за обилия орфографических ошибок и помарок.

Точная дата создания «Черной книги» Эдуарда IV также неизвестна, и этот вопрос породил дискуссии в историографии, хотя историки и сошлись во мнении, что речь все же идет о второй половине правления короля—1471–1483 гг. Это связано с тем, что нет ни одного упоминания о регламенте в период 1461–1470 гг. Есть лишь факт заявления, сделанного в 1467 г. перед палатой общин, в котором король пообещал при финансировании двора рассчитывать только на «свои собственные средства»[127]. В качестве дополнительного доказательства А. Р. Майерс указывает на то, что при упоминании должности кардинала Кентербери имелся в виду Томас Бушье, бывший советником при составлении книги; а он, как известно, стал кардиналом только в 1467 г.[128], а в первый раз упомянут в качестве такового в английских источниках лишь в 1469 г.[129]Что касается 1469–1471 гг., времени смуты и отстранения Эдуарда от английского престола, то кажется маловероятным, что регламент был составлен в этот период.

В то же время после возвращения Эдуарда из изгнания вопрос об устройстве двора стал актуальным. Во-первых, возникли финансовые проблемы, поскольку после войны у короля не было необходимых финансов для содержания большого количества придворных слуг. Во– вторых, выявилась и стала особенно актуальной во время гражданской войны проблема лояльности. Оба вопроса проходят лейтмотивом через весь текст «Черной книги». В-третьих, во время изгнания Эдуард посетил двор своего шурина, герцога Бургундского, и, несомненно, находился под впечатлением от его великолепия и организационной системы, вследствие чего король обратился к бургундской стороне с просьбой предоставить возможность изучить их опыт. Эта миссия была возложена в 1471 г. на Ричарда Уэтехилла, бывшего контролером в Кале, который скопировал ордонансы[130], посвященные двору, и на Оливье де ла Марша, который по просьбе Эдуарда IV написал трактат о функционировании двора герцога Карла Бургундского[131].

Верхним пределом для составления книги считается 1478 год, при этом историки ссылаются на два обстоятельства. С одной стороны, ордонанс хаусхолда, опубликованный в 1478 г., содержит многое из текста «Черной книги», а, с другой стороны, после мая 1477 г. имя герцога Кларенса вряд ли могло войти в список советников[132], так как с этого времени он был в опале, а в 1478 г. казнен. А. Р. Майерс еще больше сужает временные границы возможного создания книги – до 1473 г., говоря об октябре 1472 г. Он объясняет это отношением короля к тому же Кларенсу, считая, что их взаимоотношения стали портиться с 1473 г.[133]Однако, скорее всего, говорить об исключении герцога Кларенса из числа советников Эдуарда IV можно лишь с момента полного разрыва их отношений, а до этого сохранялась видимость братских родственных связей.

«Черная книга» состоит из множества параграфов, в издании А. Р. Маейрса их 92. Этот историк соединил в один текст все параграфы, найденные в различных списках, ни один из которых не является полным.

В изданном Майерсом тексте проставлены номера параграфов, но в рукописях их нет; в них параграфы разделяются по-разному значками «./.»[134] и «/»[135] в конце фразы. Кроме того, возможны и отступления на две или три строчки перед следующим абзацем, и, наконец, в некоторых иллюминированных списках, каждый блок текста начинается на новой странице, и, даже если он занимает всего четыре-пять строк, новый параграф помещается на следующей странице[136], а в других списках несколько коротких параграфов размещены на одной странице[137]. Зачастую первые буквы слов в параграфах выделены цветом и жирным шрифтом[138]. Только в одной рукописи есть нумерация параграфов, но она не совпадает с нумерацией, введенной Майерсом. В данном случае номера записаны на полях тем же почерком, что и весь текст[139].

Параграфы могут состоять как из нескольких строк, так и из нескольких страниц, как, например, параграф о лорд-камергере. Кроме подразделения на небольшие параграфы, «Черная книга» разделена на две основные части: «Domus Regie Magnificencie» и «Domus Providencie». В данном случае ситуация такая же, как и с параграфами: либо переписчик отделял новую часть с помощью знака «/», либо начинал ее с новой страницы[140]. Этому может быть множество объяснений: отсутствие или наличие большого количества бумаги, а также предназначение рукописи.

В текст «Черной книги» вставлено множество фрагментов из других разнообразных источников, которые можно разделить на две подгруппы – надписи на полях и вставки в тексте. Из-за того что оригинал «Черной книги» утрачен, перед историками возникает вопрос об уместности собственных комментариев переписчиков на полях страниц. В том, что это именно их надписи, а не последующих читателей, нет никаких сомнений, так как они написаны одним и тем же почерком. Встречаются три вида подобных записей: объяснения, своеобразные резюме параграфов, а также дополнения. Так, иногда переписчик объяснял то или иное слово или выражение: «Edwardes houshold pages were none officers, nor yet long sene» и на полях «Pages noe officiers but ayde»[141] или же «whan as often as them nedith till the king hath youen or sold their lands», при этом на полях «this fale must bee understood to bee, noe other butt a merge grant of ther bodies & lands in warde during ther nomage»[142]. Случаи резюмирования параграфа встречаются чаще. Также копиист иногда уточнял количество слуг определенной службы или условия пользования транспортными средствами[143]. Были случаи, когда переписчик цитировал какие-либо сведения из другого источника: «euery man stuffed and renned at the kinges costes of suche defence as he coude best deale with all. This noble Liandex reigned thus in England 32 years», добавляя при этом сноску на полях: «This last claufe is not in the black booke, but I found it in a copie of it written in an hunde of about H.7th. time»[144].

Более того, можно предположить, что некоторые из подобных записей на полях впоследствии теряли статус ссылки на полях и включались в состав основного текста, и лишь изредка переписчик в самом тексте уточнял происхождение данной цитаты «what grete astate ellez that be present; as for his cupe, cupbourde, and disshes with doubell seruise, but none assaye» и на полях «all this is to bee added and was part of the booke»[145].

Итак, кроме множества записей на полях, имеются и вставки в тексте, при этом иногда они занимают несколько строчек и состоят из нескольких предложений. В тех случаях, когда вставлялась лишь небольшая фраза на латинском или французском языках, переписчик выделял ее[146].

Можно разделить подобные фрагменты на две категории. Во-первых, речь идет о цитатах с точным указанием источника и автора. Например, в тексте «Черной книги» есть много вставок из различных более ранних текстов, фразы подобно этой «…called by the noble king Edward the iijd. statutez ‘clerkpurueour…’»[147]. При этом необходимо отметить, что вставки на французском языке обозначались знаками «[…]», в то время как латинский текст выделялся жирным шрифтом. Впрочем, далеко не всегда переписчики склонны были указывать точно место, откуда была взята цитата, или имя автора, иногда такое указание отсутствовало вовсе, в редких случаях приводятся неточные или даже фальшивые сведения.

Вставки и цитаты заимствованы из различных ранних текстов, начиная с эпохи античности и до работ XV в.; они взяты как из официальных документов, так и из литературных трудов, написанных и языческими авторами, и христианскими теологами. Однако в первую очередь необходимо обратить внимание на использование в «Черной книге» ордонансов предшествующих королей. Некоторые из них имеют отсылки к оригинальному источнику, другие же идентифицируются как вставки и цитаты по своей структуре и схожести с другими ордонансами, но не имеющие определенной отсылки к эпохе их составления.

Первая группа включает в себя ордонансы («statutes» согласно тексту) королей Эдуарда II и Эдуарда III. Эдуард II «сделал многое для утверждения добрых традиций хаусхолда»[148], в его время было издано два ордонанса в 1318 и 1323 гг. Что касается Эдуарда III, то его хаусхолд служил моделью королевского двора для авторов «Черной книги», ибо его двор был «домом церемониальным и цветущим»[149]. Следует упомянуть, что при цитировании того или иного ордонанса Эдуарда III составители регламента не указывали дату его опубликования, но историки считают, что речь все время идет преимущественно об одном документе – ордонансе 1338 г.[150] Кроме того, в тексте есть множество вставок из ордонансов без указания даже имени короля, их издавшего, а также представлены счета об оплате, использованные в более ранних документах о хаусхолдах (§ 9-10, 16–20, 25–26, 28–29, 50), также без указания даты.

Вторую группу цитированных источников составляют нарративные материалы, такие как хроники, например, Матвея Парижского (?-1259), написавшего хронику Англии за 1167–1253 гг. и Великую хронику (Chronica Majora). Другой отрывок повествует о секретарях службы торговли эпохи Иоанна Безземельного[151]. Еще один фрагмент представляет собой пятнадцать строчек поэмы[152] XII в., считающейся поэмой Генриха де Блуа, клюнийского монаха, историка и автора, достаточно часто цитируемого в XIV и XV столетиях[153]. Параграф 6 о великолепии двора заимствован из произведения Эгидия Коломны «Книга о принципах управления»[154].

Цитаты из произведений авторов античности также включены в текст «Черной книги», однако ее составители не всегда точно указывают авторов и не точно воспроизводят цитаты. Так, фраза Публия Теренция Афра[155] «vt homo est, ita morem geras»[156] была несколько изменена по сравнению с оригиналом в пьесе «Братья» (Adelphoe), в которой она звучит как «vt homost est, ita morem geras»[157].

В данном случае, скорее всего, невнимательность одного из переписчиков повлекла за собой эту ошибку, закравшуюся во многие списки рукописи. Зачастую автор цитаты назван не правильно, например, в случае со словами «Minor est quam seruus dominus qui seruos timet»[158]автором назван Сенека, а не Публий Сирий (Publii Syri) (I в. н. э.)[159], что является верным в действительности. Подобное можно объяснить как невнимательностью, так и невежеством составителей или последующих переписчиков «Черной книги».

В то же время авторы регламента старались использовать в тексте и произведения богословов, самое большое внимание привлекают выдержки из трудов Фомы Аквинского, например, его размышления о понятии Domus Providencie[160]. Помимо этого его труд «Сумма теологии» цитируется многократно. Однако в «Черной книге» представлены только те цитаты из произведений Фомы Аквинского, которые подкрепляют основную линию повествования; в то же время как другие его рассуждения, например, рекомендации не использовать инструментальную музыку в литургии[161] (что было распространено в Королевской капелле), полностью игнорировались.

Произведения менее известных авторов также привлекаются составителями «Черной книги», например, некого Бернарда, написавшего Epistola de cura et modo rei familiaris utilius gubernandae[162], фраза из сочинения которого «Famulum alti cordis repelle vt inicum»[163] встречается в тексте.

Такое большое количество цитат закономерно вызывает вопрос, каким критериям следовали составители «Черной книги», выбирая и цитируя те или иные фрагменты древних текстов, которые не всегда были уместны. С одной стороны, возможно, что они желали показать свою образованность, например, не было никакой необходимости использовать латинскую вставку в английской фразе «laborers takyth hit precio vesture»[164] вместо перевода ее на английский. Хотя, не исключено, что составители просто переписали источник, из которого и взяли такое словосочетание.

С другой стороны, доподлинно неизвестно, знали ли авторы регламента все цитируемые ими произведения. Это представляется сомнительным, учитывая путаницу в именах авторов и ошибки в цитатах; подобная ситуация, как правило, говорит о некомпетентности, незнании того или иного предмета, а также об использовании часто цитированных в средневековье фраз по поводу и без повода, фраз, возможно, взятых из специальных сборников цитат.

Еще одним моментом, объясняющим наличие в тексте большого количества разнообразных цитат, может быть желание составителей придать определенный вес и значимость тексту регламента в глазах читателей, которые воспринимали такого рода вещи как доказательства правильности тех или иных утверждений и позиций авторов и составителей.

После подробного анализа регламента хаусхолда видно, что это достаточно сложный и многогранный источник, позволяющий изучить огромное количество вопросов, касающихся не только видения функционирования королевского хаусхолда, но и менталитета людей XV столетия, а также терминологические вопросы.

Понятия, употреблявшиеся для обозначения королевского окружения в XV веке

Основополагающими для данного анализа являются термины «двор» и «хаусхолд», а также различные наименования придворных слуг. Для того чтобы избежать неясностей в исходном толковании терминов, обратимся к тому, как употребляли эти понятия люди XV столетия.

В «Черной книге Эдуарда IV» встречается большое количество слов, обозначающих окружение короля – «curia», «domus», «court», «housellyng», «house», «household», «familia», «hostiel»[165]. Такое обилие терминов было связано, в первую очередь, с тем, что текст регламента включал в себя фрагменты на нескольких языках: английском, французском и латинском. Выбор английских и латинских терминов обусловлен исходным следованием традиции раннего средневековья, которая основана на употреблении латинских терминов для характеристики придворных институтов и двора в целом. С помощью переводов значений основных латинских терминов, содержащихся в толкованиях словарей Promptorium Patvulorum и Catholicon Anglicum, возможно определить различные латинские и английские понятия, которые потенциально могли использоваться для описания институциональной природы английского двора. Ниже в таблице 1 обобщены зафиксированные в словарях XV столетия латинские термины и их английские эквиваленты, не только соответствующие, но и отличные от понятийных реалий «Черной книги»[166].

Из латинских терминов в регламенте хаусхолда Эдуарда IV были использованы только три – «domus», «curia» и «familia»; большая вариативность наблюдалась в употреблении понятий на английском языке. Анализ словарей XV в. показал, что латинское значение «curia» переводится на английский язык в обоих словарях как «cowrt[e]», а понятие «domus» как «house», а также как «house» и «menze» в другом словаре. Кроме вышеперечисленных понятий, в словаре Catholicon Anglicum упоминается термин «cowrtehouse», однако без перевода на латинский язык[167].

Таким образом, выясняется, что составители регламента употребляют два варианта терминов «curia» и «domus» с их переводами на английский язык «court» и «house».

Таблица 1. Данные словарей Promptorium Patvulorum и Catholicon Anglicum[168]

В то же время один раз составители регламента используют выражение «familiam et domum suam»[169], говоря о дворе Генриха IV. Исходя из данных словаря Promptorium patvulorum, термин «familia» означает «household», а термин «domus» – «house». Таким образом, зримым становится дистанцирование понятий «дом» и «хаусхолд». Как видно из анализа истории употребления этих двух терминов, проведенного Д. Херлихи, на протяжении античности и средневековья понятия то становились синонимами, то их разделяли как сказано выше[170], вследствие чего в историографии эти понятия смешались. Так, например, Л. Стоун считает, что «familia» – это «представители одной семьи, которые живут под одной крышей», а «household»—«люди, живущие под одной крышей»[171]. То есть понятие «семьи» уже, чем «хаусхолд», так как исключает не связанных родственными узами людей из своего круга. Однако, скорее всего, авторы «Черной книги» употребляли их как синонимы и, говоря о «rex cum familia»[172], имели в виду короля и его хаусхолд, а не только семью.

От практики, зафиксированной словарями XV в., переходим к анализу частоты употребления этих понятий – «curia», «domus», «court», «houselling», «house», «household», «familia», «hostiel» – в тексте самой «Черной книги». Наиболее употребляемыми понятиями являются «household» и «court» (363 и 332 раза соответственно). Остальные – «curia», «domus, «house», «housellyng», «familia», «hostiel» – упомянуты 11, 59, 50, 1, 2 и 1 раз соответственно. Латинские термины «curia» и «domus» встречаются либо в латинских фрагментах, что легко объяснимо, а также в названиях некоторых англоязычных параграфов – «Domus regis Edwardi tercij» или «Domus regis Salamonis»[173], в которых с помощью латинского языка подчеркивается значимость названия и дальнейшего текста. Стоит заметить, что понятие «curia» ориентируется на пространственные очертания («infra et extra curiam»[174]) и человеческие отношения («Pro 1 personis suis infra curiam regis»[175]), а «domus» – на институциональные («domus Regis anglie»)[176].

Из английских понятий термин «housellyng» в одном из списков «Черной книги» использован в сочетании «for the kinges housellyng», при этом в некоторых других списках он был заменен словом «household»[177]. Неизвестно, по какой причине один из переписчиков решил заменить один термин на другой, однако возможно, что слово «housellyng» просто вышло из употребления.

Что касается достаточно часто употребляемого термина «house», то обратимся к подсчетам, основанным на данных текста регламента, и проанализируем, какие слова употреблялись в сочетании с этим понятием. В данном случае были упущены союзы и предлоги, а полученные данные обобщены в таблице 2.

Таблица 2. Слова, употребляемые в сочетании со словом «house»[178]

Как видно из приведенных данных, в большинстве случаев речь идет об использовании устойчивых выражений наподобие «counting-house»[179] или «jewel house»[180]—данные словосочетания писались очень часто раздельно. Таким способом подчеркивалась обособленность, в том числе и архитектурная, служб Счетной палаты и сокровищницы Королевской палаты.

Кроме того, составители регламента употребляют понятие «house» в значении «household»: например, «new house of houses principall of Inglond.»[181]. Достаточно распространены такие выражения, как «king’s house», «prince s house» или «queen s house» – «королевский дом», «дом принца», «дом королевы». Французский эквивалент термина для определения окружения короля или принца «house» – «maison» часто использовался и на континенте; наиболее ярким примером такого употребления может служить название трактата Оливье де ла Марша L’Etat de la Maison du duc Charles de Bourgogne dit le Hardi[182]. Таким образом, стоит обратить внимание на формирование двух тенденций в употреблении понятия «house». С одной стороны, это определение всего института двора (king’s house), а с другой – указание на отдельную, архитектурно обособленную часть двора (counting house, jewel house).

Кратко проанализировав использование менее распространенных терминов для определения окружения короля, перейдем к часто встречающимся понятиям, использованным в регламенте, то есть к понятиям «двор» и «хаусхолд». Сразу же надо отметить, что в тексте «Черной книги» нет единого общепризнанного графического написания этих слов, поэтому для упрощения дальнейшего анализа сначала обратим внимание на встречающиеся различия. Речь идет о наличие или отсутствие буквы «е» на конце слова, использовании буквы «w» вместо «и» и других незначительных графических разночтениях. Слово «двор» имеет три графических начертания в тексте «Черной книги»: «corte» (72 раза), «court» (203) и «courte» (55). Что касается термина «хаусхолд», то здесь наблюдается большая вариативность: по одному разу встречаются написания «householdes», «housholdez», «householding», «housholding», «howsold», по два раза—«howsolde» и «housolde», по три раза—«howsholde», «housold», «housholdes», 25 раз—«householde», 54 – «household», 83—«housholde» и, наконец, 183 раза «houshold». Скорее всего, такое разнообразие графических написаний каждого термина является следствием того, что переписчик или составитель записывали слова так, как они их слышали. Очевидно, они не задумывались над какими-либо нормами орфографии, поскольку даже в одном предложении можно встретить различные написания одного и того же слова[183].

Для понимания использования слов «двор» и «хаусхолд» были проанализированы фразы регламента, содержащих эти два понятия. В данном случае применим тот же метод, что и в случае со словом «house», с той лишь разницей, что параллельно в таблице 3 были приведены данные о словосочетаниях как с термином «хаусхолд», так и со словом «двор». В данном случае можно выделить три группы возможных вариантов – с преобладанием какого-либо из этих двух терминов, а также равного употребления. Вторым отличием этого анализа стала более тщательная выборка словосочетаний, так как эти термины слишком часто употреблялись – 363 и 332 раза соответственно, были опущены артикли и предлоги, а также использованы лишь те слова, которые встречались больше двадцати раз.

Исходя из полученных данных, обобщенных в таблице 3, можно сделать вывод, что все вышеперечисленные слова в равной мере используются составителями регламента как в сочетании с термином «двор», так и со словом «хаусхолд». Тем не менее, отметим две особенности. С одной стороны, это доминирование фраз, содержащих слово «хаусхолд», в словосочетаниях, касающихся либо сферы финансирования придворных служб («Счетная палата», «казначей»), либо администрирования («часть» или «делить», «назначать»). С другой стороны, термин «двор» больше связан с сюжетами, включающими человеческий фактор («человек», «честный», «слуга», «грум»). В то же время оба термина одинаково часто используются с различными прилагательными.

Таблица 3. Слова, употребляемые в сочетании с терминами «хаусхолд» и «двор»

Полученные результаты уточняет график 1, в котором содержится информация о преобладании того или иного термина в различных частях «Черной книги», которую мы поделили на семь смысловых фрагментов, в соответствие с их значением, то есть на части, посвященные рассказам 1) о Королевской палате, 2) о Королевской капелле, 3) о Королевском гардеробе, 4) о финансировании, 5) о Холле, а также 6) прологу и 7) параграфам об английской титулатуре.

Рис. 1. Использование терминов «court» и «household» в различных частях «Черной книги»

При рассмотрении данного графика обращает на себя внимание то обстоятельство, что линии, отражающие использование обоих терминов, практически совпадают, за исключением лишь двух небольших отклонений. В первом случае это относится к прологу регламента, в котором отдается предпочтение слову «хаусхолд». Это отклонение объясняется тем, что в прологе излагаются история и традиции придворной жизни, преемственность в развитии этого института в историческом контексте. При этом именно слово «хаусхолд» употребляется во всех более ранних источниках, воспроизводимых в регламенте, за одним известным нам исключением, когда цитируется ордонанс Эдуарда I, в котором встречается слово «hostiel» «Senesshall tenez la baton du nostre hostiel»[184].

Второе отклонение связано с доминированием термина «хаусхолд» в параграфах, повествующих о финансировании двора. Таким образом, приведенные на рисунке 1 и в таблице 3 результаты дают основание утверждать, что авторы регламента не дистанцировали кардинально два термина («двор» и «хаусхолд»), а использовали их как синонимы с небольшим уклоном в институциональную сферу при использовании понятия «хаусхолд» или в сферу человеческих отношений, если речь шла о термине «двор».

По отношению к придворным слугам авторы регламента «Черная книга» употребляли семь терминов, обозначавших различные категории людей, так или иначе связанных со службой в королевском хаусхолде (domestici officarius, minister, laborers, officer, seruantes – 9,1,9, 2, 107 и 61 раз соответственно). Частота употребления этих понятий в тексте «Черной книги Эдуарда IV» зафиксирована на рисунке 2.

Puc. 2. Наименование служивших людей

Приведенные данные свидетельствуют об употреблении как латинских (domestici, minister, officarius), так и английских терминов (laborers, officer, seruantes). Корреляция этих понятий со значениями, встречающимися в англо-латинских словарях XV в., дает следующие результаты, представленные в таблице 4.

Таблица 4. Данные словарей Promptorium Patvulorum и Catholicon Anglicum[185]

Следует отметить, что в имеющихся в нашем распоряжении словарях XV в. нет только термина «laborer», который употребляется в тексте регламента два раза, а однокоренное ему слово «labor» встречается лишь один раз. Остальные термины достаточно распространены.

Исходя из предположения, что «Черная книга» была скомпилирована из многих источников, попытаемся рассмотреть, в каких частях и параграфах употреблялись зафиксированные нами термины (рисунок 3).

Рис. 3. Распределение терминов по частям книги

Вполне объяснимо, что латинские термины (domestici[186], officarius[187]) употребляются в первой части источника, которая скомпилирована из латинских источников. Наличие термина «minister»[188] в первой части источника объяснить сложнее. Возможно, оно определялось его сходным написанием как в латинском, так и в английском языках. Другим объяснением употребления термина «minister» в регламенте может служить следование традиции – в документах об англо-саксонских хаусхолдах часто встречается именно это понятие, где оно означает человека, принадлежащего ко двору, владеющего землей и проводящего там политику короля[189]. Кроме того, очевидно, что английское значение «minister» дистанцируется в тексте от термина «servaunt» и окрашивается дополнительным значением, связанным с особыми судебными полномочиями власти.

В отличие от «minister», термин «servaunt»[190] применялся для обозначения всех категорий королевских слуг и слуг вообще – в самом широком смысле. Этот термин вошел в употребление в Англии в XIV столетии и часто встречается в текстах завещаний[191]. Что касается «Черной книги», то в ней «servaunt» больше используется в параграфах о Королевской палате, в отличие от термина «officier», который употреблялся чаще в разделе о департаменте Domus Providencie.

Слово «должность» (office) применялось тогда, когда подразумевалась какая-либо функция или обязанности, которыми господин наделял определенного человека[192]. Во французской традиции термином «officier» называли того, кто «действовал от имени короля и осуществлял часть его функций»[193]. Более того, с нашей точки зрения, термин «officier»[194]используется в том случае, когда речь идет о своеобразном контракте между господином и слугой, связанным с выполнением того или иного поручения. В отношении слуг хаусхолда это выражалось в принесении клятвы, так, например, лорд-камергер должен был «принести клятву королю и его совету»[195]. Впрочем, королю приносили клятву также некоторые государственные служащие и советники.

Среди королевских слуг, служивших при дворе Эдуарда IV, нами найдены в различных источниках, в основном в Календарях патентов и «закрытых писем»[196], 65 человек, должности которых никак не обозначены в документах. В этих случаях авторы документов использовали выражения на подобии «of household», «officer of household» и «servant of household», встречающиеся по 36, 25 и 4 раза соответственно. Таким образом, видно, что составители текстов патентов предпочитали избегать использования «servant of household» и употреблять термин «officer».

Кроме вышеупомянутых терминов, в тексте «Черной книги» два раза встречается слово «laborer.» в параграфах об одном из подразделений департамента Domus Providencie – пекарне. Уже в XV в. попытки определить значение этого термина сводились к указанию на определенную близость по значению с «servant», поскольку каждый человек, который служит, по определению может называться «servant»[197]. Отметим, что близость «laborer» с «servant» не была буквальной, так как «laborer» мог, помимо обычного смысла, означать еще и того, «кто работает на земле, то есть крестьянина»[198]. Очевидно, употребленный в регламенте только дважды, этот термин мог означать королевского слугу низшего ранга. Подтверждением этого может служить фраза из регламента – «другие семь грумов, именующихся “laborers”, должны были быть назначены для уборки, ношения воды, поддержания огня и других необходимых вещей»[199]. Известно, что грумы в XV в. занимали низшую ступень в придворной иерархии, то есть стояли после клерков, секретарей и йоменов. Предположение, близкое к вышеизложенному, было выдвинуто П. У. Флемингом, согласно которому все слуги подразделялись на две категории: в одну входили камергеры, йомены, привратники, в другую – грумы и работники (laborers)[200].

Департаменты и службы королевского хаусхолда

Благодаря регламенту «Черная книга Эдуарда IV» известно о делении королевского хаусхолда на два департамента—Domus Regie Magnificencie[201] и Domus Providencie[202]. Слова «magnificencie» и «providencie» в англо-латинских словарях XV в. имеют несколько переводов, представленных в таблице 5.

Таблица 5. Данные словарей Promptorium Patvulorum и Catholicon Anglicum[203]

Исходя из употребления слов в XV в., словосочетание Domus Regie Magnificencie означало «лучший, великолепный, бывший предметом гордости королевский дом», а Domus Providencie – «дом, отвечающий за снабжение и поставки [продовольствия]». В современном нам словаре «magnifentia» означает «великолепие», «пышность»[204]. В. С. Ковин в своей диссертации «Королевские слуги и яковитский двор в Англии 1603–1625» термин Domus Regie Magnificencie переводит как «Департамент Королевской Палаты», а Domus Providencie—как «Департамент Дворцового Хозяйства». Если второе понятие, в целом, отражает действительность XV в., то Domus Regie Magnificencie при Эдуарде IV включал в себя наравне с Королевской палатой большое количество других придворных служб, которые, согласно регламенту «Черная книга», не входили непосредственно в состав палаты[205]. Из-за этого несоответствия и громоздкости вышеуказанного перевода мы предлагаем использовать в дальнейшем латинские варианты для названия обоих департаментов.

Таким образом, департамент Domus Regie Magnificencie, и, в особенности, одна из его служб – Королевская палата, служил средством демонстрации великолепия королевского окружения, а департамент Domus Providencie (и его центр – Холл) отвечал за хозяйственные вопросы[206]. Как показывает Т. Ф. Таут, первоначально Domus Providencie и Domus Regie Magnificencie были известны как «aula regia» (Холл) «camera regia» (Королевская палата) еще в эпоху Меровингов, но не были кардинально дистанцированы до начала XIV в.[207] Историки отмечают, что такое деление основывалось на архитектурных особенностях жилищ, так как средневековые дома имели два основных помещения – палату и холл. К. Гивен-Уилсон так описывает эту структуру: «каждая резиденция лорда в Средние века имела два помещения, в которых были построены камины, – палату и холл». Они символизировали собой «высшие» и «низшие ступени» хаусхолда, то есть слуг, которые находились либо в холле, на первом этаже, либо в палате – на втором[208]. Такое деление отвечало представлениям об иерархии: должности департамента Domus Regie Magnificencie были более привилегированными по сравнению с постами в департаменте Domus Providencie.

Однако далеко не все историки согласны с подобным делением хаусхолда на две части. Так, например, Д. Морган, тоже следуя архитектурно-пространственной теории, выделяет еще и третью часть двора – конюшню, которая, как правило, имела отдельное помещение. Служба конюшни занимала важное положение при хаусхолде, так как, с одной стороны, двор оставался кочевым, а с другой, конюшня была связана с устроением охоты, одного из самых распространенных развлечений знати[209]. Кроме трехчастного деления пространства дома, можно встретить и деление помещений на пять групп. Так, в трактате Александра Некама (1157–1227) De Utensilibus (около 1190 г.) разграничивается пять частей хаусхолда: холл (corpus aule, cors le sale), палата (camera, la chaumbre), погреб (celarium, celer), кладовая (dispensa, dispensatorium) и кухня (coquina, quisine)[210]. В «Черной книге Эдуарда IV» все вышеперечисленные службы, за исключением палаты, относятся к департаменту Domus Providencie.

Королевская палата (Kinges chamber) при Эдуарде IV возглавлялась лорд-камергером (Lord chamberlain). Его многочисленные обязанности можно разделить на группы: с одной стороны, он был главой всех слуг департамента Domus Regie Magnificencie, назначал, судил и снимал их с должностей[211], а с другой – обладал государственными обязанностями– был членом Королевского совета, с третьей – имел церемониальные обязанности, например, при встрече послов. В непосредственном подчинении у лорд-камергера находились королевские рыцари (knight of the body), королевские оруженосцы (squire of the body), камергер-привратники (gentleman usher), оруженосцы хаусхолда (squire of household), йомены короны (yeoman of crown), врач (doctoure of physyque), хирург (surgeoune), цирюльник (barber), камергеры (gentlemen), грумы-привратники (groom porter). При этом многие должности Королевской палаты были привилегированными, предназначенными только для церемоний: так например тафельдекер (king’s sewer) и форшнейдер (king’s carver) прислуживали только королю, а остальную работу выполняли должностные лица из службы Холла.

В Королевской палате существовала своя иерархия должностей: на вершине служебной лестницы располагались королевские рыцари и королевские оруженосцы, далее йомены, грумы и пажи, а на низших ступенях– слуги вышеперечисленных должностных лиц. Каждой из этих должностей в «Черной книге» посвящено по параграфу, абзацу или его части, в которых четко регламентированы обязанности слуг, приводятся сведения о довольствиях как денежных, так и вещественных (топливо– russhes, tallwood и еда – messe, gallon [of ale]).

Кроме Королевской палаты, под руководством лорд-камергера находились службы Королевского гардероба (Kinges Wardrobe) и Королевской капеллы (Kinges Chapell). Ранее они обособились из структуры Королевской палаты. Этот процесс был назван Т. Ф. Таутом «go out of court»[212]и подразумевал, что каждая из служб, ставших впоследствии государственными, выделилась из хаусхолда; в самом хаусхолде таким же образом происходило образование новых подразделений.

Гардероб выделился из Королевской палаты лишь в начале XIV столетия, что нашло свое отражение в ордонансе 1324 г.[213] Это было связано тем, что с того момента гардероб был разделен на две части. Основная часть вещей, постоянно остававшаяся в помещениях Тауэра, которую не брали во все разъезды все еще кочевого королевского двора, называлась «privy wardrobe within the Tower of London»[214]; в то время как меньшую часть, необходимую королю в обозримом будущем, перевозили вместе с переезжающим с места на место двором. Возможно, что служащие гардероба в Тауэре рассматривали свои должности как номинальные, так как они зачастую имели еще и другие посты в хаусхолде, обязывающие их переезжать вместе с королем, а не оставаться на месте своей службы. Так, Роберт Аллертон, привратник королевской палаты, начиная с 1476 г. был также смотрителем гардероба в Тауэре[215]. Кроме этого деления существовало еще одно разделение внутри гардероба – гардероб одежды (warderobe of robis) и гардероб постельного белья (warderobe ofbeddes). Среди должностных лиц Королевского гардероба числились хранитель гардероба (keeper of the great wardrobe), портные (tailor of the great wardrobe), скорняк (skinner of the great wardrobe), а также грумы и пажи.

Функции слуг Королевского гардероба не объяснены детально в регламенте «Черная книга Эдуарда IV», но есть информация об их оплате и о довольствиях, выраженных в раздаче ливрейной одежды. По цвету ливреи можно было определить хозяина хаусхолда, а из одного пункта ордонанса 1478 г. видно, что «каждый рыцарь, оруженосец, в том числе и королевские оруженосцы, а также и другие слуги хаусхолда должны были носить ливреи тех цветов, которые им распределили от имени короля. Те же слуги, кто нарушал это правило, должны были заплатить штраф»[216]. Ливреи выдавались секретарями-контролерами Счетной палаты[217] или слугами гардероба[218]. Некоторым категориям слуг наряду с ливреями выдавалась и другая одежда. Так, пажи Королевской палаты могли рассчитывать на получение рубашек и дуплетов[219]. Вполне вероятно, что подобного рода дополнительная одежда предоставлялась наименее имущим слоям слуг. Распределение одежды происходило два раза в год – зимой, в канун Рождества, и летом[220], скорее всего, в его начале, и ее хватало для ношения в течение полугода. Однако иногда осуществлялись и внеплановые раздачи одежды, считавшиеся подарками и приуроченные к каким-либо знаменательным событиям, вроде приезда в Англию в 1480 г. Маргариты, герцогини Бургундской, сестры Эдуарда IV, когда многочисленные придворные слуги короля, обязанные ее встречать и сопровождать в королевский хаусхолд, премировались новыми одеждами[221]. Впрочем, служащие при дворе клирики, в силу своего церковного послушания, не нуждались в светской одежде, и поэтому им вместо выдачи ливрей выплачивались суммы компенсирующие стоимость одежды[222].

Клирики занимали посты как в штате Королевской палаты в качестве капелланов, так и в Королевской капелле. В Королевской палате числились капелланы «в количестве четырех человек или более, если пожелает король, двое из которых всегда должны были присутствовать в палате, а остальные – в Холле»[223]. Однако эти капелланы входили в штат Королевской палаты, в отличие от служащих Королевской капеллы.

Королевская капелла, как и Королевский гардероб, выделилась из Королевской палаты за счет разрастания ее штата. Первое упоминание о Королевской капелле датировано правлением Генриха I, окончательное выделение капеллы в отдельную службу произошло при Эдуарде III[224], а при предшественнике Эдуарда IV Генрихе VI за Королевской капеллой закрепилось значение центра английской музыкальной культуры.

Главой Королевской капеллы считался назначаемый епископом декан (dean), в подчинении у которого находились двадцать шесть капелланов (chaplain), два йомена, девять мальчиков-хористов (children of chapel) и два секретаря[225]. Королевская капелла, так же как и сам хаусхолд, постоянно переезжала вместе с королем. В этом смысле состав капеллы не следует ассоциировать только с капеллами Святого Георга в Виндзоре или Святого Стефана в Вестминстере, которые являлись лишь одними среди множества церквей, в которых происходили службы, совершаемые капелланами Королевской капеллы при переездах двора.

Кроме того встречались случаи, когда слуги Королевской капеллы обладали еще и другими постами. Так, например, Уильям Дадли, декан Королевской капеллы, в 1471 г. получил в дополнение пребенды капеллы Святого Стефана в Виндзоре и капеллы Девы Марии в Бригнорте[226]. Тем не менее, далеко не всегда была такая взаимосвязь: так, декан капеллы Святого Стефана в Вестминстере, Роберт Киркхем, не получил одновременно должность декана Королевской капеллы[227].

Кроме того, в изученных нами источниках много раз упоминается термин «свободные королевские капеллы» («royal free chapel of the household»[228]), то есть церкви, которые предоставляли на время место для церковного служения капелле кочевого королевского двора. Большинство «свободных капелл» располагалось в центральных графствах Англии, в которых, главным образом, и кочевал королевский двор; самыми известными из них во времена Эдуарда IV были капеллы Святого Георга в Виндзоре, Святого Стефана в Вестминстере и Святого Петра в Тауэре. Такие церкви имели особый статус, так как их главами являлись, в большинстве своем, королевские клирики, и они не подчинялись напрямую местным епископам, поскольку король имел право производить в этих капеллах все назначения[229]. Как замечает Т. Ф. Таут, говоря о начале XIV в., существовала тенденция назначения клириков-слуг хаусхолда на должности в такие «свободные капеллы». Подобная политика наблюдается и век спустя при Эдуарде IV: Питер Кортни, королевский секретарь, стал деканом капеллы Святого Стефана в Вестминстере[230]; Эдмунд Элбон, королевский врач, получил пребенду в капелле Солворп в Вустершире[231], а Джон Ганторп, распределитель милостыни, – в капелле Святого Стефана в Вестминстере[232].

К департаменту Domus Regie Magnificencie примыкали службы, отвечающие за репрезентативные функции. Положение менестрелей при дворе было двояким. С одной стороны, они числились должностными лицами хаусхолда Эдуарда IV[233], а с другой, образовывали собственную организацию и назывались королевскими менестрелями[234], впоследствии, при Ричарде III, оформившись в гильдию. Вероятно, таким способом разграничивалась их оплата: когда они присутствовали непосредственно при дворе, их довольствие выплачивалось из казны хаусхолда, если же они были заняты другой работой, то хаусхолд уже не оплачивал эту работу. Как правило, менестрели присутствовали на всех торжествах[235], происходящих в хаусхолде, сопровождали короля в его торжественных выездах. В штат менестрелей входили глава менестрелей (marshal of minstrels), сержант менестрелей (sergeant of ministrels), менестрели (ministrel), трубачи (trumpeter).

Кроме менестрелей за репрезентацию королевской власти отвечали герольды (herolds) и их помощники – персеванты (pursevants), а также верховные герольды, получившие звание гербовых королей (kings of arms). Герольдов можно было узнать по одеянию – далматике, украшенном гербом господина[236]. Изначально в задачи герольдов входили функции, связанные с ведением войны (узнавания гербов противников, переговоры о мире, декларирования решений), потом к ним добавились участие в дипломатических миссиях и ведение публичных церемоний, таких как посвящение в рыцари, а также коронации и похороны монархов и знати[237]. Герольды и персеванты традиционно входили в королевский хаусхолд. В регламенте Эдуарда IV один из параграфов посвящен этим должностным лицам с подробной информацией об их довольствиях[238]. Из других источников известны названия этих должностей: гербовые короли Норрой (Norroy King ofArms), Глостер (Gloucester King ofArms), Подвязка (Garter King of Armes), Марш (March King of Arms), Ирландия (Ireland King of Arms), Йорк (York King of Arms) и Кларенсо (Clarenceux King of Arms); персеванты Красного креста (Rougecroix pursuivant), Сокола (Faucon pursuivant) и Голубой мантии (Blumantele pursuivant); герольды Ланкастера (Lancaster Herald), Лейстера (Leicester Herald), Йорка (York Herald), Леопарда (Leopard herald), Честера (Chester Herald), Ричмонда (Richmond Herald), Сокола (Faucon Herald), Кларенсо (Clarenceaux Herald), Виндзора (Windsor Herald).

В департаменте Domus Regie Magnificencie также числились посыльные (messagers), аптекарь (apotycary), личный духовник короля (clerk of the king’s closet), воспитатель почетных пажей (maister of henchmen), учитель грамматики (master of gramer) и многие другие службы, такие как служба по организации браков (At the Wardes Maryages), служба по раздачи милостыни (Office of king’s alms), ризница (Office of Vestuary).

Второй департамент Domus Providencie во главе с лорд-гофмаршалом (Lord Steward)[239] отвечал за хозяйственные нужды короля и его окружения; центром этого департамента считался Холл (Hall). В его штате числились сержанты (sergeant), секретари-контролеры (clerk), йомены. Кроме Холла было множество других служб – пекарня (panetrie), погреб (seller), кухня (kechyn) и др. К департаменту Domus Providencie примыкала также финансовая служба. К сожалению, дошедшие сведения о Холле достаточно ограничены, так как основной источник «Черная книга Эдуарда IV» неожиданно обрывается на параграфе, посвященном прачечной. В силу этого обстоятельства можно говорить с определенностью только о части его служб.

Необходимо отметить то, что все службы департамента Domus Providencie были очень специализированы. Например, существовало разделение на хозяйственные[240] и продовольственные службы, и последние, в свою очередь, подразделялись на различные службы напитков и продуктов (office of buttery)[241], мяса (office of lardere)[242], специй (office of spicery)[243], винный погреб (office of cellar)[244]. Каждое из перечисленных отделений обслуживалось назначенными для этого слугами, воспроизводившими ту же унифицированную регламентом иерархию, что и в Королевской палате, – сержанты, секретари, йомены, грумы и пажи.

Кухня (Kechyn) также была разделена на несколько специализированных служб: сама кухня[245] с разделением на две части – для короля (for the kings mouth) и для всех остальных, хлебопекарня (office of bakehouse)[246], кондитерская по выпеканию вафли (office of wafers)[247], кондитерская по изготовлению конфет (office of confeccionarye)[248], кухня для приготовления соусов (office of salserye)[249] и буфетная эля (office of butelary of ale)[250]. Такая же детальная специализация наблюдается и у других служб департамента Domus Providencie: прачечная (office of lauendrye)[251], посудомоечная (office of squillery)[252], комната для кипячения (office of scaldinghouse)[253], котельная (office of boylers)[254], кастелянская (office of ewery and napery)[255].

За порядком в хаусхолде следили слуги, занимавшие посты в Холле; в штат входили церемониймейстеры (marshal of the hall), сержант (sergeant), секретарь-контролер (clerk), привратник (usher), йомены (yeoman) и грумы (groom)[256], а также коронеры (coroner). При Холле была тюрьма (Marshalsea), куда помещались арестованные, в том числе и слуги хаусхолда, в основном – за нанесения увечий и за кровопролитие. Приговор выносился главой департамента Domus Providencie лорд-гофмаршалом[257].

Не только хозяйственные службы относились к департаменту Domus Providencie: к XV столетию в королевском хаусхолде обосабливаются службы, ведающие финансами – Счетная палата (Comptinghous) и Гофмаршальская контора (Greenclothes). Официально главой всех этих служб является один человек, лорд-гофмаршал, а казначей остается лишь его помощником и исполнителем обязанностей в случае отсутствия первого[258].

Счетная палата при Эдуарде IV приобрела исключительные полномочия. Для того чтобы понять это, необходимо отметить, что до этого времени все доходы поступали в казначейство, которое выделяло средства для содержания королевского двора. Однако при Эдуарде IV произошли кардинальные изменения: с одной стороны, основной службой, ведающей финансированием двора, стала Счетная палата хаусхолда, хотя нижняя палата казначейства продолжала проверять расходы. С другой стороны, верхняя палата казначейства потеряла право контролировать доходы с королевских земель, полностью поступавшие на личные нужды короля[259]. Подобные изменения являлись только относительными новшествами, так как до правления династии Йорков при дворе существовали другие службы, отвечающие за финансирование хаусхолда. Например, при Эдуарде I финансовые вопросы решали должностные лица службы Королевского гардероба[260].

В целом, несмотря на то что за казначейством оставались некоторые функции, все финансовые поступления переходили к Счетной палате хаусхолда, при этом между двумя финансовыми службами заключается контракт[261]. Значение Счетной палаты можно оценить по данному ей в регламенте названию Domus Compoti Consilii et Judicii[262]. Также, наряду со Счетной палатой, словом «domus» составители «Черной книги» определяли два основных департамента двора Domus Regie Magnificencie и Domus Providencie. Штат Счетной палаты был достаточно многочисленным, его составляли казначей (treasurer of household), гофмаршал (comptroller of household), кассир-казначей (cofferer), секретари (secretary), секретари гофмаршала (clerk of controlment), секретари Гофмаршальской конторы (clerk of greencloth), придворные стражи (wait), грумы и пажи[263].

В обязанности персонала Счетной палаты входило ведение трех книг отчетности. Во-первых, книга счетов, в которую ежедневно заносились все расходы двора (данные предоставлялись привратниками разных служб[264]) и которая ежедневно проверялась сержантом и главой секретарей[265], а также подвергалась ежегодной генеральной проверке[266]. Во-вторых, велась книга остатков (book of remanentes), составляемая секретарем гофмаршала[267]. В эту книгу заносили ранее выданные слугам, но неизрасходованные хозяйственные предметы, такие как свечи, солома и прочие, подлежавшие возврату в Счетную палату. В-третьих, секретарь гофмаршала и секретари гофмаршальской конторы вели книгу (book of remembrance), в которую записывали расходы на все виды снабжения (еду, освещение, отопление)[268]. Таким образом, все тщательно фиксировалось, а если выявлялись недоимки, виновный помещался под арест в тюрьму хаусхолда[269], а далее его судили должностные лица Счетной палаты[270]. Кроме этого из Счетной палаты выплачивались все виды довольствия слугам хаусхолда обоих департаментов (суммы на одежду для некоторых категорий слуг, денежные выплаты)[271].

По установленным регламентом правилам должности казначея, следившего за доходами, и кассира-казначея, отвечавшего за расходы, не должны были совмещаться[272]—таким способом надеялись избежать подтасовок счетов.

Кроме Счетной палаты, финансовые вопросы были в ведении казначея Королевской палаты (treasurer of chamber), который числился в штате департамента Domus Regie Magnificencie. Этот пост до 1483 г. совмещался с должностью хранителя королевских ювелирных изделий. Казначеем Королевской палаты обычно назначался близкий к королю человек. За все время правления Эдуарда IV эту должность занимали лишь два человека: Уильям Порт в 1461–1465 гг. и сэр Томас Воэм с 1465 по 1483 г. Об Уильяме Порте почти ничего неизвестно, а сэр Томас Воэм до того, как стать казначеем, был некоторое время королевским оруженосцем. Помимо казначея, в штат сокровищницы Королевской палаты входили секретарь, йомен, грум и два стража[273]. Деятельность сокровищницы, в том числе и все доходы, должна была фиксироваться и впоследствии проверяться либо лорд-камергером, либо же самим королем[274].

Из сокровищницы Королевской палаты выплачивались суммы, необходимые для экстраординарных случаев. Во-первых, это деньги для организации срочных миссий[275]. Во-вторых, оттуда возмещались расходы слуг, сделанные ими вне двора[276]. В-третьих, из сокровищницы Королевской палаты совершалась оплата закупок вещей, необходимых для слуг департамента Domus Regie Magnificencie, например, медикаментов для врачей[277], приборов для цирюльника[278]. В-четвертых, во время торжественных церемоний, когда ко двору приглашались герольды, они снабжались всем необходимым – украшениями и дорогой одеждой, находящимися в ведении казначея Королевской палаты[279], так как он являлся одновременно хранителем королевских драгоценностей.

Таким образом, регламент выстраивал четкую систему финансирования двора, в центре внимания которой был жесткий контроль над доходами и расходами. Это отвечало желанию Эдуарда IV сократить расходы. Введенная при нем система финансирования королевского двора применялась и Тюдорами. Известно, что Генрих VII восстановил ее в 1491 г., после того как в первые годы его правления финансирование снова осуществлялось через Казначейство[280].

Ни в регламенте «Черная книга», ни в провизиях 1471 г., ни в ордонансе 1478 г. нет информации о структуре Королевской конюшни. Однако благодаря другим источникам сохранились некоторые сведения. В частности, в Calendar of the Close Roll есть упоминания о должностях шталмейстера (master of the horses), секретаре-контролере конюшни, йомене-шорнике (yeoman saddler), что позволяет говорить о самостоятельном характере этого подразделения в составе королевского хаусхолда.

Исходя из вышесказанного, можно отметить, что при Эдуарде IV в королевском хаусхолде наметился и реализовывался процесс обособления и детализации различных служб двора. В данном случае речь идет не только о значительных службах, подобно Королевскому гардеробу или Королевской капелле, так и о более мелких, сугубо хозяйственных подразделениях, например, о кладовых тех или иных продуктов и предметов. Подобное вычленение отдельных придворных служб приводило к конкретизации должностных обязанностей, к определению точного числа необходимых постов, что, в свою очередь, открывало возможность для внедрения четкой системы функционирования королевского хаусхолда.

Должности королевского двора

При королевском дворе существовала своя иерархия должностей, основанная на принципе наличия определенных обязанностей, которые должен был выполнять каждый нанятый слуга. Согласно этому принципу, все посты можно разделить на три основные категории. Во-первых, это должности, которые не требовали исполнения каждодневной работы и выполнялись лишь изредка. Во-вторых, должности для слуг, у которых не было необходимости постоянно присутствовать в хаусхолде и которые назначались только на определенный срок. В-третьих, существовали придворные посты с каждодневными обязанностями.

Согласно данным регламента, главы двух департаментов английского королевского двора—Domus Regie Magnificencie и Domus Providencie—лорд-камергер и лорд-гофмаршал должны были постоянно присутствовать при дворе. Однако оба должностных лица имели помощников, выполнявших их обязанности, если они отсутствовали: в случае с лорд-камергером это был специально прикрепленный к нему один из королевских оруженосцев[281], а с лорд-гофмаршалом – казначей хаусхолда[282]. Эти обстоятельства дают возможность говорить, что такие должностные лица, как лорд-камергер и лорд-гофмаршал, находились в привилегированном положении по отношению к остальным придворным постам. Однако назвать эти должности только почетными невозможно, поскольку ни в регламенте, ни в ордонансах нет упоминаний о том, что эти должностные лица могли бы избегать своих обязанностей постоянно, а также передавать их по наследству. Эдуард IV намеренно исключал саму вероятность использования практики почетных должностей, хотя подобное существовало при его предшественниках: пост лорд-камергера королевского хаусхолда был закреплен за семьей де Веров[283], и даже в случае малолетства какого-либо из представителей этой семьи, он все же считался придворным слугой и получал все виды довольствий, а его обязанности выполнялись другим человеком[284]. Таким образом, должность стала восприниматься как почетная, то есть ее обладатель не должен был выполнять предписанные обязанности, разве что во время пышных церемоний. При Эдуарде IV такой ситуации просто не могло возникнуть, так как монарх с целью не допустить уклонения слуг от выполнения своих обязанностей приказал в регламенте четко все прописать. Поэтому, даже если учитывать, что многие должностные лица имели в своем распоряжении личных помощников, они не могли уклониться от выполнения большинства возложенных на них функций. Следовательно, речь идет о соединении обязательных функций и тех заданий, которые могли быть переданы помощникам. В связи с этим можно говорить лишь о привилегированном положении лиц, занимающих высшие придворные должности.

Обязанности, которые нельзя было передать заместителю, относились в первую очередь к участию в различных церемониях. Все высшие должностные лица должны были присутствовать на торжественных приемах, таких как коронации, мессы по большим религиозным праздникам[285], приемы почетных гостей. Поэтому неудивителен тот факт, что в воспоминаниях многих посетивших хаусхолд гостей воспевалось великолепие английского королевского двора. Одно из подобных прославлений двора Эдуарда IV было написано спутником Людовика Буржского, сеньора Грютоза и графа Уинчестера, во время его пребывания в Англии. Автор рассказывает, что именно лорд-камергер прислуживал королю (а не только присутствовал) при обеде и во время переодевания[286]. Ежедневно же эти процедуры совершали слуги, занимавшие более низкие посты. Таким образом, можно считать подобные действия лорд-камергера показательным спектаклем для иностранных очевидцев, разыгрываемым с целью создания общественного мнения о великолепии двора и особом преклонении перед персоной монарха. В другом источнике, повествующем о церемонии приготовления постели для короля, рассказывается, что «все стадии этой церемонии не совершались постоянно, а только в случае, когда король приказал сделать это»[287].

Описываемые выше должности можно разделить на две категории. Во-первых, посты, получившие статус привилегированных благодаря тому, что они принадлежали к верхней части иерархии должностей. В департаменте Domus Providencie к таким постам относится должность лорд-гофмаршала, поскольку его обязанности, согласно регламенту, могли выполняться и казначеем хаусхолда[288], и кассиром-казначеем[289]. В департаменте Domus Regie Magnificencie почетных должностей было сравнительно больше. Можно предположить, что это было связано с более привилегированным положением слуг этой части хаусхолда. Кроме того, обязанности слуг департамента Domus Regie Magnificencie могли выполняться как слугами этого же департамента[290], так и второго[291], в противоположность департаменту Domus Providencie, в котором функции слуг не могли исполняться должностными лицами из департамента Domus Regie Magnificencie[292], так как это не соответствовало их более высокому статусу и принижало бы их положение.

В то же время среди должностей королевского хаусхолда были и другие, которые также можно считать привилегированными. Держатели этих должностей назначались только на время торжественных церемоний, таких как коронации, свадьбы или похороны. Так, например, сэр Роберт Финнз был назначен церемониймейстером Холла только на время коронации Елизаветы Вудвилл (в мае 1465 г.), а сэр Томас Монтгомери, сэр Уильям Парр, Уильям Миддлетон, Томас Тирелл, Джон Сапкот, Джон Рислей стали участниками похоронной процессии Эдуарда IV[293]. Большинство из перечисленных лиц и так занимали должности хаусхолда Эдуарда, но на время его похорон они получили дополнительные почетные посты. Однако необходимо отметить, что подобные привилегированные обязанности поручались только наиболее близким к королю лицам, что, несомненно, было связано с особым признанием таких добродетелей, как лояльность и верность в эпоху войны Роз с ее постоянными войнами и сменами королей.

С понятием и признанием верности связана и другая возможностью получения привилегированной должности. Речь идет о людях, отдавших многие годы служению династии Йорков, в частности, еще отцу короля Эдуарда IV, герцогу Ричарду Йоркскому. Так, Джону Кендалу, который «дни своей юности провел на службе у отца короля и самого короля, но сейчас стал старым и немощным», была дарована номинальная должность смотрителя за королевскими работами с соответствующим довольствием[294].

Между тем, должностей только с «синекурными» обязанностями было при Эдуарде IV не так уж и много, скорее это были исключения из правил. Основная же масса должностей имела целью исполнение реальных обязанностей. Однако и такие посты не были однородны, так как ими приписывались либо каждодневные обязанности, либо лишь периодическое присутствие при дворе.

Эдуард IV стремился уменьшить количество постов хаусхолда, и одной из мер стало лишь редкое привлечение дополнительной рабочей силы, которую не было необходимости оплачивать регулярно. Такие временные посты можно разделить на две группы: с фиксированным сроком найма и с нефиксированным сроком, рассчитанным на выполнение поставленной задачи. В большинстве своем дополнительные посты с фиксированными сроками были связаны со сферой церемониала и развлечений. Более того, некоторые ученые, такие как К. Мертес считают, что артисты вообще не включались в число слуг хаусхолдов[295], но эти выводы основаны на ее исследовании дворов лордов, а не королевского двора, в котором, согласно регламенту двора «Черная книга Эдуарда IV», менестрели числились на постах хаусхолда, хотя они и приглашались туда лишь изредка. Кроме менестрелей, в эту категорию слуг входили и близкие к ним по призванию герольды, персеванты и гербовые короли. Они призывались ко двору во время больших экстраординарных событий и пяти самых чтимых религиозных праздников – в День всех святых, в Рождество, в Пасху, в день Святого Георга и в Троицу[296]. Таким способом король значительно экономил свои расходы, поскольку оплачивались только проведенные при дворе дни[297]. Схожее расписание службы было и у менестрелей, созываемых на время пиров и праздников[298] и получавших оплату только за эти дни[299]. По данным регламента, лишь двое из тринадцати менестрелей постоянно присутствовали в хаусхолде[300], однако историки сомневаются в том, что подобное предписание выполнялось, и Дж. Марш утверждает, что одновременно при дворе находилось большее число менестрелей[301]. Также для пиров временно пополнялся и штат поваров: в регламенте встречается упоминание о том, что персонал кондитерской по выпеканию вафель на время праздников увеличивался[302].

Другим примером должностей с фиксированными сроками является найм лиц для поставки тех или иных предметов и продуктов в хаусхолд. Практически всегда эти задания давались на шесть месяцев. Так, Генри Форт получил приказ от 12 марта 1464 г. «доставлять рогатый скот, соленную и свежую рыбу, а также другие необходимые продукты для хаусхолда до 12 сентября 1464 года»[303]. Или Роберт Грегори должен был в течение шесть месяцев «взять и доставить сено, овес, солому и другие необходимые вещи…»[304].

Кроме дополнительных постов с фиксированными сроками найма, существовали также должности с неопределенными временными рамками для случаев, когда все зависело от решения поставленной перед должностным лицом задачи. Наиболее симптоматичным примером могут служить посты секретарей службы королевских работ. Эти должности были несколько обособлены от основной массы придворных постов благодаря тому, что занимающие их слуги получали оплату из казначейства Англии [305]. Второй особенностью был тот факт, что этот пост, как правило, совмещался с другими должностями как государственными, так и придворными. В связи с этим такие посты могли считаться синекурами, но данное утверждение было бы верно для более ранней эпохи, ибо при Эдуарде III они были достаточно прибыльными[306] и не требовали выполнения большого объема работы, однако Эдуард IV ограничил оплату и увеличил обязанности таких слуг.

В то же время большинству придворных должностей приписывались каждодневные обязанности, которые следовало тщательно выполнять. Как отмечается в регламенте, «король желает, чтобы старинные и современные правила, статуты, обычаи и предписания выполнялись»[307]. В случае же невыполнения накладывались санкции: «при первом нарушении слугу предупреждали, при втором – удерживали часть оплаты, при третьем – помещали в тюрьму, при четвертом – лишали поста без возможности когда-либо занимать должности в хаусхолде»[308]. С помощью таких мер Эдуард IV надеялся установить жесткую дисциплину при выполнении слугами своих обязанностей.

Между слугами департаментов Domus Regie Magnificencie и Domus Providencie было существенное различие в расписании должностных обязанностей. Более конкретные инструкции были прописаны для постов департамента Domus Providencie, для которых устанавливалось четкое расписание службы, которое, главным образом, касалось обязательного присутствия слуг при дворе. «Все слуги обязаны находиться в Холле», – говорилось в ордонансе, – «а, если кто-либо отсутствовал, то он наказывался в размере его оплаты за шесть дней»[309]. Тем не менее, существовали и исключения: во-первых, слуги, командированные куда-либо королем[310]; во-вторых, заболевшие, которые были обязаны покинуть пределы двора в целях предотвращения эпидемий (при этом им сохранялись довольствия)[311]; в-третьих, получившие специальное разрешение на отъезд из хаусхолда от лорд-камергера или лорд-гофмаршала[312].

Присутствующие при дворе слуги департамента Domus Providencie должны были начинать работать в восемь часов утра[313]. Что касается точного времени окончания работы, то об этом нет конкретных сведений, однако, возможно предположить, что одна из фраз регламента касательно закрытия королевского хаусхолда в семнадцать часов[314], когда никто уже не мог ни войти, ни выйти за пределы двора без специального разрешения, может служить свидетельством того, что это время (или немного позднее для обслуги) было временем завершение работы для подавляющего большинства слуг. Скорее всего, столь раннее окончание рабочего дня было связано с коротким световым днем и имело целью экономию средств, в частности, на приобретение свеч и факелов. Однако некоторые категории слуг не отправлялись на покой в семнадцать-восемнадцать часов. Так секретарь гофмаршала хаусхолда не отдыхал ночью, а должен был подготавливать на следующий день сметы и планы[315], в которые входили сведения о том, сколько человек будут находиться при дворе, сколько порций нужно готовить для них, и другую информацию.

Представители департамента Domus Regie Magnificencie имели более свободное рабочее расписание, чем слуги другого департамента, – у них не было точно фиксированного рабочего дня. Так, каждый из числа должностных лиц был обязан находиться в Королевской палате лишь до тринадцати часов[316], а после они дежурили по очереди. Как говорится в тексте «Черной книги», «король желает, чтобы лорд-камергер присутствовал во время приема пищи короля один раз в день, королевские рыцари и оруженосцы – по два раза в день»[317]. Таким образом, видно, что хотя бы от присутствия на одном приеме пищи королем некоторые должностные лица могли быть освобождены. Так как ни в регламенте, ни в ордонансах не уточнялось точное время присутствия для каждого слуги, то вероятнее всего оно согласовывалось особо между королем, лорд-камергером и слугами. Между тем, отсутствие какого– либо слуги департамента Domus Regie Magnificencie при приеме пищи королем не означало его отсутствие в хаусхолде, ибо в случае такового он был бы наказан по той же схеме, которая приводилась при рассказе о слугах департамента Domus Providencie[318].

Время окончания ежедневной службы для держателей постов департамента Domus Regie Magnificencie, скорее всего, было тем же, что и для слуг департамента Domus Providencie[319]– пять-шесть часов после полудня. При этом многие не покидали своих мест и позже. Так, стражи (waits) отвечали за безопасность двора в течение всех суток – они подразделялись на три смены в летнее время и на четыре в зимнее[320]. Кроме стражей, королевские рыцари и королевские оруженосцы охраняли персону короля по ночам[321]. Королевские рыцари и оруженосцы были подразделены на две «смены»: пока одни присутствовали непосредственно при короле, другие выполняли поручения короля за пределами двора. Каждая смена длилась шесть месяцев: по данным провизий 1471 г., в первую группу королевских рыцарей входило шесть человек, во вторую– пять[322].

Таким образом, хаусхолд включал в себя как привилегированные должности, так и посты с обязательным выполнением каждодневных обязанностей. Однако для обеих категорий было две общие тенденции: во-первых, Эдуард IV установил четкие обязанности, и, во-вторых, король старался уменьшить число синекур и стремился как можно больше нагрузить работой слуг хаусхолда. Последнее находит подтверждение в практике поощрения совместительства нескольких постов в хаусхолде.

Совмещение должностей для слуг хаусхолда Эдуарда IV было характерно не только для внутридворового пространства, но и за его пределами. Можно выделить возможные варианты совмещения в одном и том же учреждении, то есть в королевском дворе, а также совмещения функций придворных слуг с экстраординарными поручениями и с государственными постами.

Увеличение числа совмещений обязанностей объясняется выгодой, получаемой обеими сторонами – как хозяином хаусхолда, так и слугами. Так, Эдуард IV позволял и даже поощрял совмещения, но за небольшим исключением: не могли совмещаться посты лорд-камергера и лорд-гофмаршала, так как король боялся сосредоточения слишком большой власти в одних руках. Другим примером невозможности совмещения должностей служит запрет на занятие одним лицом постов в службе финансов, таких как кассир-казначей и казначей[323]. С помощью подобного запрета надеялись избежать подтасовки счетов, ибо казначей следил за доходами хаусхолда[324], а кассир-казначей был ответственен за расходы[325]. В то же время менее значимые должности могли совмещаться, чтобы, главным образом, сократить общее количество слуг хаусхолда. Именно поэтому король даже настаивал на совмещении некоторых постов, например, глава секретарей был зачастую оруженосцем хаусхолда[326], а королевский врач был одним из йоменов Королевской палаты[327]: вероятно, считалось, что у врача могло быть немного работы. Вторым стимулом поощрения совместительства для королевской власти была уверенность в лояльности слуг хаусхолда, чувство доверия. Поэтому, если совмещение не слишком усиливало власть какого-либо конкретного слуги, то оно позволялось монархом.

Придворные слуги также ратовали за практику совмещения должностей, так как это существенно увеличивало их доходы, поскольку каждый пост имел свои довольствия. Кроме материальной выгоды, слуги получали также возможность значительно усилить свое влияние, что, в свою очередь, порождало непотизм и увеличение дополнительных материальных доходов от тех, кто использовал придворных слуг как инструмент для получения доступа к персоне монарха.

Существовало несколько категорий придворных постов, которые можно было совмещать. В первую очередь речь идет о совмещении постоянных должностей с временными. Наиболее типичным примером может служить совместительство какого-либо поста с должностью секретаря королевских работ. Так, Жервас Клифтон наряду с постом королевского оруженосца был секретарем королевских работ, а сэр Джон Кендал совмещал этот пост с должностью кассира-казначея хаусхолда в 1462, 1475 и 1481 гг. Не было противодействия и совмещению постов, которые подчинялись одному и тому же главе: снова обратимся к примеру совместительства постов королевского врача и йомена Королевской палаты, подчинявшихся лорд-камергеру[328], который и решал, какую именно службу должен был выполнять в тот или иной момент слуга, занимавший эти два поста. Тем не менее, иногда совмещались должности, подчинявшиеся разным начальникам: Джон Чейни был в одно и тоже время воспитателем королевских воспитанников, то есть почетных пажей, и подчинялся лорд-камергеру, а также главой Королевской конюшни, находившейся в ведении лорд-гофмаршала. Кто из этих двух начальников решал, что должен делать в какой-нибудь момент (день) Чейни, неизвестно. Вероятно, данный слуга имел заместителей и помощников, которые за него выполняли основную работу. Однако, несмотря на приведенные примеры, совмещение должностей в самом хаусхолде было реже, чем совмещение придворных постов с дополнительными непридворными. Таковых насчитывалось множество, однако можно выделить несколько категорий.

Одним из важнейших моментов является использование королем придворных слуг как проводников своей политики в графствах. Такой подход к использованию приближенных уже встречался с англо-саксонской эпохи; также известно, что нормандские короли назначали придворных слуг на должности шерифов[329]. Есть сведения о том, что Ричард II ввел новые функции для королевских рыцарей; он постарался установить традицию, согласно которой его приближенные занимали посты на местах в графствах в качестве своеобразного противовеса местным магнатам[330] для проведения политики, необходимой королю. В то же время нет сведений о порядке службы придворных при дворе и вне его. Лишь известно из биографии Альфреда Великого, что после истечения своего срока службы, а служили они месяц через три, придворные разъезжались по домам[331]. Пять веков спустя схема служения королевских рыцарей и оруженосцев оставалась той же, лишь изменилось количество смен (при Альфреде – три, при Эдуарде IV – две) и срок дежурства (месяц и два месяца соответственно)[332].

Таким образом, при Эдуарде в свободное от придворной службы время рыцари были нагружены также дополнительными обязательствами. Следовательно, он продолжил выгодную для королевской власти политику своих предшественников, чем заслужил похвалу одного из современников, так как «ни одна попытка восстания не была совершена его подданными в графствах королевства, ибо он [Эдуард] был хитрым, он назначил повсеместно своих верных людей на места, где когда-то были волнения»[333]. Речь идет о втором периоде правления Эдуарда IV.

Вышеупомянутые должности можно подразделить на три категории. Во-первых, это посты хранителей замков, лесов и парков. В одной их хроник встречается фраза: «Он [Эдуард] распределил наиболее верных ему людей во все края королевства, он назначил их на должности хранителей замков, маноров, парков»[334]. Все вышеперечисленные домены можно отнести к хаусхолду, ибо словосочетание «королевский хаусхолд»[335] подразумевало место, где живет король, а так как двор был кочевой, он останавливался (или мог остановиться) в любом из своих замков. Обычно королевское пребывание в одном месте длилось от двух недель до двух месяцев[336]; среди любимых резиденций Эдуарда IV наиболее известен Элтем и Шин, часто упоминаемый в рассказах герольда Томаса Уайта[337]. Каждая резиденция управлялась наместником, которого называли стюардом, однако к XIV-XV вв. эта должность постепенно превратилась в синекурную, что, тем не менее, не означает, что стюарды не были в курсе основных насущных проблем во вверенных им владениях[338]. Многие придворные слуги получали должности смотрителей и хранителей королевских лесов, при этом в понятие «королевский лес» включались не только лесные массивы, но и пустоши, луга и заболоченные территории. Эти лесные территории охранялись Лесными хартиями; таким образом, хранители и смотрители парков и лесов должны были контролировать их выполнение: они должны были следить, чтобы никто не рыбачил и не охотился на королевских территориях без специального разрешения короля, а браконьеров должны были ловить и штрафовать[339]. Если бы эти функции выполнялись непосредственно слугой хаусхолда, то у него бы не оставалось времени на присутствие при дворе, поэтому идеальным выходом, по мнению короля, были назначения королевских рыцарей и королевских оруженосцев на эти посты на время после окончания их смены при дворе.

Другой возможностью для использования придворных слуг на локальных должностях являлись должности шерифов и судей. При этом как люди уже имевшие посты в графствах могли стать придворными слугами, так и наоборот. Так, Гилберт Даубени, королевский оруженосец и рыцарь[340], стал шерифом в графствах Сомерсет и Дорсет в 1480 г. и Девоншир в 1481 г., а сэр Джон Фогг, занявший пост казначей хаусхолда, был уже на тот момент мировым судьей и шерифом Кента[341]. На основании имеющейся у нас информации из 350 найденных патентов о назначениях придворных слуг Эдуарда IV на должности в различных графствах и городах были подсчитаны случаи совмещения постов в хаусхолде и локальных должностей в различных графствах Англии и сведены на рисунке 4.

На графике видно, что в 21 % случаев не представляется возможным идентифицировать регион Англии по названию манора или парка. В остальном, за исключением этого недостаточно ясного момента, видно почти полное отсутствие предпочтения какого-либо региона для назначения придворных слуг, и только в район Лондона было назначено более 5 % придворных слуг. Последнее можно объяснить двумя разными обстоятельствами. С одной стороны, тем фактом, что король старался навязать свою политику в Лондоне. С другой, широко известно, что лондонцы, в том числе и городские должностные лица, которые итак поддерживали Эдуарда в его борьбе с Генрихом VI, могли в награду за это получить придворные должности.

Рис. 4. Регионы, в которых получали назначения слуги хаусхолда

Что касается других графств, то гипотеза о желании Эдуарда IV укрепить свою власть с помощью назначения верных ему слуг полностью подтверждается, при этом он не выделяет так называемые ненадежные области, графства, в которых преобладали сторонники Ланкастеров, а потом Невиллов. Подобные данные немного удивительны, поскольку до сих пор историки придерживались мнения, что короли (в том числе и Эдуард IV) предпочитали назначать наиболее преданных слуг в графства, во главе которых находились их потенциальные или реальные противники, либо же в графства, где освобождались должности после смерти и ухода в отставку или же появлялись новые должности в связи с конфискациями, частыми в эпоху войны Роз. Как правило, виновным в измене признавали главу семейства, и не лишали его наследников прав[342], но все владения малолетних подпадали под опеку тех или иных сторонников Йорков, в том числе слуг королевского хаусхолда, и последние получали назначения в данные владения.

Представленная на рисунке 5 карта дает наиболее полное представление о географическом расположении графств, в которые назначались слуги хаусхолда. Во-первых, отметим, что не было найдено ни одного упоминания о назначениях в Нортумберленд, Уэстморленд, Ланкастершир и Дарем. Первые два региона контролировались верными Эдуарду IV людьми на протяжении всего его правления: сначала семьей Невилл, потом Перси. Что касается двух последних графств, то они имели особый статус «королевских земель». Скорее всего, по этим двум причинам не было необходимости дополнительно направлять в них слуг хаусхолда. В остальные графства назначалось примерно равное количество придворных слуг.

Рис. 5. Процентное соотношение назначений слуг хаусхолда в разных графствах

Отдельно необходимо обратить внимание на назначения придворных слуг на должности, связанные с финансовой сферой. Так, Уильям Хатклифф, королевский врач и секретарь, был назначен на пост контролера таможни в Ипсвиче[343], что давало последнему дополнительный приработок и обеспечивало контроль за работой таможни со стороны королевской власти.

Таким способом Эдуард IV установил своеобразную систему контроля за региональными властями с помощью слуг хаусхолда: сэры Джон Фогг и Джон Скотт играли важную роль в графстве Кент[344], семья Стенли и Гастингсы доминировали в Чешире и Мидланде[345]. При этом зачастую семьи слуг получали владения и должности в «неродных» для них графствах и, как следствие, не обладали там безоговорочным влиянием. Благодаря этому королю частично удалось разрушить традиционные связи знати и установить равновесие между наиболее влиятельными семьями регионов. Вторым важным моментом было установление новых региональных коалиций, которые в то же время не были достаточно сильны, чтобы считаться независимыми от королевской власти[346].

Кроме назначения на локальные должности, слуги хаусхолда также могли рассчитывать на занятие некоторых государственных постов. Однако заметим, что такая возможность предоставлялась только придворным слугам высших уровней, и нередко служба в королевском хаусхолде воспринималась лишь как ступень для занятия государственных постов. Генри Бушье, бывший некоторое время лорд-гофмаршалом, стал впоследствии казначеем Англии; сэр Джон Говард получил тот же пост казначея после того как несколько лет числился форшнейдером Эдуарда IV. Обратная тенденция также встречается: лорд Джон Типтофт, числившийся в 1452–1454 гг. казначеем Англии, был назначен в хаусхолд Эдуарда IV на пост лорд-гофмаршала; кроме того, он одновременно находился и на государственной должности канцлера Ирландии. Часть придворных слуг входила в состав Королевского совета. Так, в Королевском совете были представлены слуги высших эшелонов хаусхолда – главы департаментов (лорд-камергер и лорд-гофмаршал), казначей и гофмаршал, секретари короля и королевские рыцари[347].

Кроме совмещения нескольких должностей, слуги хаусхолда имели и военные обязанности. Все служащие хаусхолда короля без исключения были мужского пола, так как официально при дворе короля не служили женщины. Последние нанимались только на время пребывания при дворе королевы для ее обслуживания[348]. Таким образом, мужчины и готовили, и убирали, и мыли посуду. Этот феномен был связан с одной из ролей хаусхолда как военного объединения. Английские историки даже используют термин «вооруженный хаусхолд»[349], так как он хорошо характеризует тот институт, который выкристаллизовался во время постоянных войн XIV–XV столетий, когда военные действия велись небольшими отрядами, и одним из них являлся королевский хаусхолд. Не только хаусхолд английского короля имел вид военного отряда или нескольких отрядов, это была общеевропейская традиция. В трактате Оливье де ла Марша часто встречается упоминание о герцоге-полководце: «когда принц собирался на войну, все, кто составлял его дом, собирались вместе с ним»[350]. При этом речь идет не только о рыцарях и оруженосцах, но и «секретари, йомены, грумы… с самых верхних слоев до низших отправлялись в военные походы»[351]. На время правление Эдуарда IV пришлось сразу несколько военных конфликтов. С одной стороны, шла междоусобная война с Ланкастерами, с другой – король продолжал политику своих предшественников в отношении королевств Франции и Шотландии, целью которой было их ослабление. Так, Эдуард считал себя законным наследником престола Франции и именовался «Божьей милостью королем Англии и Франции»[352], следствием чего стал поход во Францию 1475 г.

Таким образом, Эдуард IV был королем, постоянно ведущим войны, и, конечно, его хаусхолд (или его часть) постоянно сопровождал короля в походах. Такая военная активность слуг щедро вознаграждалась: из рассказа Филиппа Комина известно о том, что в тексте договора в Пикиньи 1475 г. король Франции Людовик XI обязывался выплачивать пансион не только английскому королю, но и его слугам, в числе которых «монсеньор Гастингс (лорд-камергер—Е.Б.) получал две тысячи экю в год…; монсеньор Монтгомери (королевский рыцарь– Е.Б.) и другие также получали соответствующие суммы серебром…»[353]. Желая еще подзаработать, некоторые придворные слуги после 1475 г. остались на военной службе у шурина Эдуарда герцога Карла Бургундского[354]. Среди них наиболее известен уже упомянутый выше Томас Монтгомери, который при этом сумел не потерять место королевского рыцаря хаусхолда Эдуарда IV.

В условиях продолжавшейся гражданской войны королевский хаусхолд участвовал и в военных кампаниях на острове. Однако король не всегда являлся непосредственным главой этого отряда. Так, Эдуард IV «отправил группу людей из своего хаусхолда для взятия города Ньюкасла»[355] в 1463–1464 гг., при этом отряд возглавил человек, не состоящий на службе при дворе, лорд Скроп. Еще один пример касается Джона Старжеона, королевского оруженосца, и Джона Элрингтона, казначея хаусхолда, принявших участие в шотландской кампании 1481–1482 гг., которую возглавлял Ричард, герцог Глостер. Слуги хаусхолда были обязаны королю не только личным присутствием в войске, они должны были возглавлять собственные отряды нанятых ими же людей. Зачастую эти нанятые люди не являлись слугами королевского хаусхолда и имели только личные контракты с главой отряда. Благодаря такой схеме придворные слуги играли роль вассалов, собиравших под свои знамена арьер-вассалов. Возникновение этой практики было вызвано несколькими причинами: 1) уменьшение с XIII в. числа вассалов, так как большое количество англичан не желали становиться рыцарями и иметь соответствующие обязанности[356]; 2) вассалы служили лишь сорок дней в году, в то время как слуги хаусхолда обязаны были быть при короле постоянно; 3) вассалы нуждались в вознаграждении землями или деньгами, а слуги уже имели оплату и довольствие; 4) вассалы не всегда были лояльны к королю, а слуги хаусхолда набирались из вернейших королю людей, которые впоследствии зависели только от его милости, что являлось немаловажным фактором в эпоху гражданской войны.

За исключением вышеперечисленных функций, не включавших в себя хозяйственные обязанности, король назначал придворных слуг посыльными; хотя, по данным регламента, такая должность в хаусхолде существовала[357]. Первоначально пост посыльного появился в 1252 г.; число занимавших его лиц варьировалось в зависимости от необходимости[358], но во время Эдуарда IV оно было четко ограничено четырьмя вакансиями[359]. Однако этого количества оказалось недостаточно, вследствие чего привлекались и другие слуги хаусхолда. Так, в письме Джона Пастона говорится, что «одиннадцатого октября король сказал, что отправит два приказа, которые должны были доставить два йомена Королевской палаты»[360]. Скорее всего, король назначал в качестве посланников примерно один и тот же круг людей, что, вероятно, зависело от их личностных качеств и способностей. Кроме простых миссий с посланиями или приказами, король использовал придворных слуг и в дипломатических миссиях. Например, Эдуард IV отправил Александра Ли, распределителя милостыни, в Шотландию[361], Уильяма Хатклиффа, королевского врача и секретаря, в Бретань[362] и к императору Священной Римской империи[363] с дипломатическими миссиями; подобные задания были и у Джона Гантропа, декана Королевской капеллы, в Кастилии[364]. Однако в большинстве случаев слуги хаусхолда составляли лишь часть дипломатического корпуса, направленного на переговоры: Уильям Гастингс входил в свиту графа Уорвика во время миссии к герцогу Люксембурга[365]. Более того, иногда под прикрытием дипломатических миссий слуги хаусхолда становились шпионами короля. Известно о Джоне Фрислее, секретаре службы конюшни, который был отправлен в Шотландию, чтобы «узнать правду о ситуации вокруг шотландского короля»[366]. Дополнительно отметим, что подобные задачи могли быть поручены только близким королю людям, к которым, несомненно, относились слуги хаусхолда.

Таким образом, Эдуард IV все больше и больше нагружал обязанностями слуг своего хаусхолда, используя все свои возможности и их таланты, чтобы создать группу наиболее преданных и вознаграждаемых за это людей. Именно поэтому встречаются совмещения не только должностей хаусхолда с постами местной администрации и государственными постами, но и дополнительные функции, такие как военные.

Подводя общий итог, можно утверждать, что хаусхолд Эдуарда IV не выделяется из череды ему подобных. В данном случае речь идет не о новшествах и реформах, а о новом представлении о функциях придворных служб, их регламентации, соблюдении всех тех норм, которые уже выполнялись или предписывались ранее. Новым представляется лишь более четкое оформление тех служб, которые раньше оставались в тени. Данная тенденция со временем превращалась в доминирующую.

Что же касается самого придворного регламента «Черная книга Эдуарда IV», то он сохранял свою актуальность на протяжении XVI–XVII столетий, многократно переписывался, использовался всеми английскими монархами вплоть до XVII в., когда они утверждали штат своего двора и определяли должностные обязанности королевских слуг. Можно говорить о том, что на достаточно долгую историческую перспективу этот памятник определил структуру английского королевского двора и его основные отличия от европейских аналогов.

Приложение Департаменты и службы двора Эдуарда IV и прикрепленные к ним должности[367]

Таблица 1. Domus Regie Magnificencie[368]

Продолжение таблицы 1

Продолжение таблицы 1

Окончание таблицы 1

Таблица 2. Domus Providencie

Продолжение таблицы 2

Продолжение таблицы 2

Продолжение таблицы 2

Окончание таблицы 2

В. С. Ковин Королевский двор Якова I Стюарта: королевская спальня, ее слуги и все остальные

Шотландский король Яков VI Стюарт вступил на английский престол под именем Якова I весной 1603 г. Считается, что его воцарение придало новый импульс развитию абсолютистских тенденций в Англии. Хотя вначале, после смерти Елизаветы Тюдор, расстановка политических сил была такова, что Яков I не смог установить контроль ни над Тайным советом, ни парламентом, ни над другими государственными институтами. Основная масса государственных постов осталась в руках елизаветинской знати. На это, видимо, и рассчитывал государственный секретарь Англии Роберт Сесил, лоббируя приглашение короля Шотландии на английский престол. Первоначально современникам даже показалось, что Сесилу и его сторонникам удалось достичь желаемого. Летом 1603 г. наблюдатели считали, что советники «были в большей власти, чем прежде», им удалось победить шотландцев, которые «главным образом, охотились за деньгами». Говорили, что «король в настоящее время совершенно в руках Совета: (он) оставил советникам такую абсолютную власть, что они сделались сильнее, чем прежде»[369]. В данной ситуации королевский двор стал фактически первой и во многих отношениях единственной опорой власти нового монарха. На практике усиление власти Совета оказалось временным и весьма ограниченным явлением, ибо вне контроля советников оказалась деятельность ближайших королевских слуг. Якову I и его приближенным потребовалось некоторое время на адаптацию к новым условиям. Уже осенью 1603 г. Совет признал свою неспособность ограничить королевскую щедрость и возросшую активность ближайших королевских слуг. Неудачу в установлении контроля над правительственными структурами Яков I компенсировал убедительной победой при дворе.

Королевский двор раннего Нового времени можно рассматривать в трех аспектах: пространственном, институциональном и социальном. Понятие «королевский двор» включает в себя три подсистемы: королевская резиденция, или «дом» (house, palace); «хаусхолд» (household), то есть совокупность придворных служб; а также придворное сообщество или «двор» в узком смысле (court), то есть королевское окружение в целом.

Королевская резиденция создает архитектурно-пространственную основу двора, составляет и организует пространство, на котором разворачивается частная и публичная жизнь монарха и его окружения, определяет его границы, формирует внутреннюю административно-хозяйственную структуру королевского хаусхолда. Королевская резиденция представляет собой комплекс апартаментов (chambers), многие из которых имели статус отдельных королевских служб (offices), формировали собственный церемониал и штат должностных лиц и слуг со специфическим набором функций и полномочий.

Королевский «хаусхолд» представляет собой институциональный аспект феномена двора как совокупности почетных, церемониальных, хозяйственных, охранных, увеселительных, религиозных служб и должностей. Именно в этом смысле двор можно рассматривать в качестве одного из государственных органов, служащие и подразделения которого (департаменты и субдепартаменты) были наделены определенными функциями, обязанностями, полномочиями, действовали на основе установленных норм, правил и традиций. Различные службы «хаусхолда», обеспечивали реализацию повседневных потребностей монарха, придворных и слуг двора, организовывали деятельность всего придворного сообщества.

Само придворное сообщество (то есть высшая и низшая знать, имевшая доступ ко двору, а также высокопоставленные иностранные гости и дипломаты) не было аморфным образованием уже только потому, что, помимо прочих, к нему принадлежала значительная часть королевских слуг и должностных лиц, которых официальный статус обязывал регулярно присутствовать при дворе. Кроме того, при «дворе» складывались различные социальные и политические группы и группировки (так называемые придворные фракции).

Можно предположить, что королевский «хаусхолд» и был «ядром», первоосновой «двора». Яков I со слугами и придворными часто путешествовал по стране и на продолжительное время покидал главную резиденцию – Уайтхолл, но при этом не оставался без «двора». Были периоды, когда почти вся придворная знать и другие присутствующие по каким-либо причинам оставляли монарха (например, Яков I остался «один» на новогодние торжества 1606–1607 гг., что вызвало его крайнее недовольство), но и в этом случае нельзя говорить о том, что «двор» на какое-то время прекращал свое существование. И только тогда, когда Яков I с небольшим количеством самых ближних слуг из королевской спальни отправлялся на охоту в один из загородных дворцов, современники сообщали о том, что король оставил свой «двор» (то есть «хаусхолд») и отбыл без остальных слуг и придворных служб.

Вступившему на престол после английской королевы Елизаветы Тюдор, шотландцу Якову I Стюарту пришлось решать несколько непростых задач относительно организации королевского двора. Ему предстояло вновь превратить двор из «женского» в «мужской», из чисто английского по своему составу – в смешанный англо-шотландский, а также укрепить политические позиции и социальный статус своих ближайших шотландских слуг. Благодаря его усилиям, направленным на утверждение персонального правления, в условиях исторически сложившегося и достаточно сложного английского государственно-бюрократического механизма ключевую роль приобрело именно ближайшее придворное окружение нового монарха – королевские слуги.

С восшествием на престол Яков I притягательность двора значительно возросла. После долгих лет елизаветинской экономии и сдержанности в расходах, специфического стиля государственного управления самой Елизаветы ожидалось, что новый король будет более щедр к своим новым подданным. Королевский двор мгновенно наполнился знатью, преуспевающими джентри и амбициозной молодежью, ищущими королевской милости, щедрости и доходных мест. Каждый из претендентов приводил ко двору собственных слуг и клиентов. Сам же Яков I проявил чрезвычайную разборчивость в распределении королевской щедрости, отдавая явное предпочтение приближенным шотландцам и избранным представителям английской знати.

Общая структура английского хаусхолда в основе своей сложилась при Тюдорах. Поэтому некоторые исследователи отвергают значимость нововведений Якова I, считая их формальными и незначительными[370]. В действительности эти новшества привели к существенному смещению акцентов в расстановке политических сил при яковитском дворе.

Выделение новых служб хаусхолда и изменение сферы деятельности старых департаментов, учреждение новых должностей и восстановление прав, а также более четкое определение обязанностей уже существующих должностных лиц, усовершенствование и усложнение церемониала– все это было направлено на то, чтобы вывести короля и его хаусхолд из-под политико-административного и финансового контроля Тайного совета, государственных ведомств и отчасти Парламента.

Политика Якова I повлияла на персональный и социальный состав двора. Ему удалось сохранить в Англии своих ближайших шотландских слуг[371]. Тюдоровская аристократия постепенно была почти полностью вытеснена из ближайшего королевского окружения и смещена с постов, дающих прямой доступ к монарху. Елизаветинцы, сохранившие места в придворной администрации, испытывали постоянное давление[372]. Так, например, Яков I настойчиво требовал от лорда Джона Стенхопа передать свой пост вице-камергера королевской палаты одному из шотландцев. Роберту Сесилу стоило больших усилий уговорить Якова I сохранить за лордом Говардом, графом Суффолком, пост лорд-камергера двора[373]. Обманулись в своих ожиданиях также и те представители английской аристократии, которые находились в опале при Елизавете Тюдор и, поддерживая кандидатуру Якова Стюарта на английский престол, надеялись на продвижение по службе.

Английский хаусхолд в начале XVII в. имел традиционную для европейских дворов трехчастную структуру. Он состоял из придворных департаментов «королевской палаты» (King’s Chamber or Household upper stairs), дворцового хозяйства, или «королевского хаусхолда» (King’s Household or Household below stairs), и «королевской конюшни», или службы шталмейстера двора (King’s Stables or Office of the Master of the Horse). Каждый из департаментов состоял из различных служб, которые выполняли строго определенные функции по обслуживанию лично монарха или двора в целом. Высшими должностными лицами королевского двора были руководители этих трех главных придворных департаментов: лорд-стюард (Lord Steward) возглавлял «королевский хаусхолд», лорд-камергер – «королевскую палату» и шталмейстер – «королевскую конюшню». Лица, занимающие эти должности, относились к числу высших государственных деятелей и входили в состав Тайного совета.

Претенденты на эти должности назначались лично королем и, как правило, из числа пэров Англии. Они были главным управляющими королевского двора, возглавляли так называемый «белый штат» хаусхолда (White staves) – группу высших придворных слуг, наделенных административной властью на территории двора и соответствующими привилегиями.

Слуги королевской палаты (King’s Chamber) – высшего придворного департамента («хаусхолд высших ступеней» – Household upper stairs) были призваны регулировать сложившийся при дворе порядок жизни монарха и церемониал. Именно они обеспечивали выполнение представительских функций монарха как символа государства и нации. Слуги, входившие в состав этого департамента, выполняли важные организационные, церемониальные, повседневные и иные функции и были, безусловно, более приближены к государю, чем слуги других придворных служб. К Службе в королевской палате привлекались лица более высокого положения, чем в других придворных ведомствах. Слуги палаты составляли почетное окружение государя. В силу особой близости к монарху члены королевской палаты могли оказывать влияние на политическую жизнь.

К началу XVII в. внутренняя организация королевской палаты прошла многовековую эволюцию и имела достаточно сложную внутреннюю структуру. Изначально «высший хаусхолд» формировался вокруг архитектурно-пространственного центра двора – собственно королевской палаты (сатera regis), центрального и самого безопасного помещения в резиденции монарха. В период правления Якова I королевская палата состояла из нескольких пространств, имевших статус придворных служб (offices) или субдепартаментов: «королевская спальня» (Bedchamber), «приемная палата» (Presence Chamber), «ближняя или рабочая палата короля» (Privy Chamber) и ряд других. Каждая из них имела свой штат придворных слуг. Существенное внутреннее разделение королевской палаты произошло еще при первых Тюдорах. В ней выделился закрытый для посторонних мир «личных королевских покоев» (privy lodgings) c центром в так называемой «ближней палате» (Privy chamber). Оставшиеся «внешние комнаты» (outer chambers) стали служить лишь для официальных церемоний, выходов короля к подданным. С выделением «личных королевских покоев» внутри двора фактически была проведена граница между публичной и частной жизнью монарха. Однако при Елизавете штат «королевских покоев» был заполнен фрейлинами и служанками, которые не имели какого-либо значительного политико-административного влияния.

В правление Якова I Стюарта конфигурация служб королевской палаты постепенно трансформируется. На ведущее место в придворных и политических кругах выдвигаются слуги «королевской спальни» (King’s bedchamber). Как самостоятельный субдепартамент двора «королевская спальня» получила значительную независимость от высших чинов двора, а обязанности ее слуг постепенно вышли далеко за рамки личного обслуживания короля. Спальня стала центром не только личной, но и политической жизни монарха, церемониальным центром двора. Эта часть пространства двора оказалась как бы «вырезана из остальной палаты[374]».

Как уже отмечалось, главой королевской палаты являлся лорд-камергер королевского двора (Lord Chamberlain). В отечественной литературе конца XIX – начала XX в. он нередко именовался, по аналогии с российским императорским двором, министром двора[375]. Формально это была вторая по своему положению придворная должность после главы «нижнего хаусхолда» – лорд-стюарда. В действительности это был важнейший и влиятельнейший пост в масштабах всего королевства. В качестве главы департамента лорд-камергер выполнял важные административные и церемониальные обязанности. Он осуществлял общее руководство деятельностью служб королевской палаты и контролировал назначение на многие придворные должности. Своим авторитетом лорд-камергер гарантировал права и привилегии королевских слуг. Например, в 1604 г. депутаты сомневались в том, имеют ли они право самостоятельно наказать провинившегося во время церемонии открытия первого стюартовского парламента королевского стражника, или это находится исключительно в полномочии лорд-камергера. Видимо, было признано последнее, поскольку депутаты ограничилась лишь устным внушением незадачливому стражнику[376].

Кроме того, глава королевской палаты выполнял ряд представительских и церемониальных функций. Лорд-камергер отвечал за проведение особо важных государственных церемоний, таких как коронация, крестины, свадьбы, похороны королевских особ. Он руководил торжественными обедами в присутствии монарха, контролировал соблюдение порядка следования (расположения участников церемоний в соответствии с их рангом) и разбирал возникавшие в связи с этим споры[377]. Он также руководил организацией приема иностранных представителей, выдавал предписания (orders) на осуществление соответствующих мероприятий службам двора. Кроме того, он мог потребовать от лондонских горожан предоставления жилья иностранным гостям[378].

При дворе Якова I основным пространством владений лорд-камергера стала так называемая «приемная палата». Именно здесь лорд-камергер как глава королевской палаты встречал иностранных послов или членов королевской семьи во время разнообразных церемоний, в то время как слуги хаусхолда располагались в различных помещениях дворца согласно «их месту службы» (office)[379]. Специальной обязанностью лорд-камергера был контроль над деятельностью лондонских театров, их лицензирование и цензура спектаклей, для чего в его подчинении находился небольшой штат цензоров.

Как правило, на должность лорд-камергера назначался один из фаворитов монарха[380]. В основном это были представители влиятельнейших английских фамилий и придворных фракций (например, Говарды и Хандзоны при Елизавете).

В начале мая 1603 г. Яков I Стюарт, прибыв в дворец Теобальдс, где он принял английский двор и государственное управление, под влиянием Сесила назначил на должность лорд-камергера Томаса Говарда, впоследствии графа Саффолка. Это было одним из ключевых назначений нового двора. Томас Говард был католиком, сыном герцога Норфолка[381]. Говард занимал пост лорд-камергера с 1603 по 1614 гг. В первые годы яковитского правления уже в качестве графа Суффолка он был одним из лидеров происпанской и прокатолической фракции Говардов при дворе. Он принял активное участие в переговорах о заключении мира с Испанией в 1604 г. Являясь руководителем королевской палаты, Саффолк был членом большого количества правительственных комиссий и комитетов, в том числе и по расследованию «Порохового заговора».

В интересах семьи Говардов Саффолк поддержал развод своей дочери с графом Эссексом ради ее брака с шотландским фаворитом Якова I Робертом Карром. В интересах шотландских слуг нового короля Саффолк стал своего рода разменной монетой в отношениях между Яковом I и тюдоровской аристократией. Возглавив королевскую палату, он, тем не менее, был лишен возможности вмешиваться в деятельность шотландских слуг королевской спальни. Ему пришлось играть роль их покровителя при дворе, а позже уступить свою должность тому же Роберту Карру.

Роберт Карр, граф Сомерсет, занимал пост лорд-камергера с 1614 по 1615 гг. Еще в 1603 г. в качестве пажа Карр сопровождал Якова Стюарта в Англию, но быстро потерял место при дворе. Некоторое время Карр находился во Франции, а после возвращения был принят в свиту ведущего тогда королевского фаворита и советника Джорджа Хоума. В 1607 г. Карру удалось обратить на себя внимание короля. Король включил его в состав королевской спальни. В 1609 г. Яков I обеспечил Карра землей, конфисковав имение у Уолтера Рэли. В 1611 г. Карр получил титул виконта Рочестера и кавалера Ордена Подвязки. В 1613 г. он стал графом Сомерсетом и, наконец, в 1614–1615 гг. занимал должность лорд-камергера двора.

Третьим лорд-камергером Якова I – с 1615 по 1625 гг. – был Уильям Герберт, граф Пемброк, лидер «протестантской» фракции при дворе. В первую половину правления Якова I Пемброк активно поддерживал политику государственного секретаря Роберта Сесила. В 1611 г. Герберт был включен в Тайный совет. Таким образом, ему удалось закрепиться при яковитском дворе, где его ярыми соперниками стали члены клана Говардов. Один из Говардов, лорд-адмирал граф Нортгемптон, после смерти Р. Сесила в 1612 г. злорадствовал по поводу того, что кроме Пемброка почти «никто не проронил слезы о смерти Сесила»[382]. Католики Говарды еще при Сесиле видели своих главных оппонентов не в профранцузски настронных шотландцах, а в политическом пуританизме, который олицетворял Пемброк и его союзники. Пемброк пытался установить отношения с лидером шотландцев – королевским фаворитом Робертом Карром, но вскоре они стали соперниками из-за должности шталмейстера. Пемброк рассматривал пост королевского конюшего как возвращение части семейной собственности: ранее пост принадлежал его родственникам графам Лейстеру и Эссексу. К тому же Карр вступил в брак с представительницей католического клана Говардов. Обстановка при дворе накалилась, но Пемброк был весьма прагматичным политиком. Он осознал, что в данный момент (1612–1613) открытая конфронтация была бессмысленна, и решил отойти в тень. Это несколько успокоило Якова I и создало видимость согласия при дворе. Король стал подумывать о том, чтобы передать пост лорд-камергера Пемброку, но его опять обошел Карр. Только после падения фаворита и краха семьи Говардов Пемброк получил долгожданный пост. Это была своеобразная уступка со стороны короля. Яков I никогда не оказывал ему особенного покровительства, но считался с графом и уважал.

Возглавив королевскую палату, Пемброк не изменил политические взгляды. Граф попытался восстановить авторитет поста лорд-камергера. В частности, он старался ограничить внешнеполитическую активность слуг королевской спальни, препятствуя их контактам с иностранными послами[383]. Кстати, по свидетельству герцога Ньюкасла, Пемброк сам всю жизнь стремился «войти в спальню»[384]. Вскоре у него возникли трения с новым королевским фаворитом Джорджем Вилльерсом, герцогом Бэкингемом, из-за прав лорд-камергера на контроль над младшими и средними слугами двора. В последующие годы граф Пемброк вел активную парламентскую деятельность, критикуя внешнюю политику Бэкингема. В последующие годы Пемброк был вынужден примириться с Бэкингемом в интересах своего наследника – племянника Филиппа Герберта, который был женат на дочери фаворита.

Поскольку лорд-камергер принимал активное участие в политической и придворной жизни, он перекладывал значительную часть своих придворных обязанностей на подчиненных, оставляя за собой общее руководство департаментом и церемониальные функции.

Ближайшим помощником лорд-камергера и его заместителем был вице-камергер (vice-chamberlain) хаусхолда. Должность вице-камергера считалась одним из высших постов при дворе. Лица, занимавшие пост вице-камергера, также нередко входили в состав Тайного совета. При Тюдорах вице-камергер осуществлял ревизии штата королевской палаты, чтобы выявлять среди ее слуг тех, кто по болезни, некомпетентности или из-за отсутствия определенных качеств не должен был служить в высшем департаменте двора[385]. Кроме того, вице-камергер был хранителем ключей королевского дворца. На практике когда при дворе находился лорд-камергер, то формально не было необходимости в присутствии вице-камергера. Но в случае длительного отсутствия главы королевской палаты при дворе его заместитель должен был быть призван в хаусхолд. Например, так произошло в 1619 г., когда лорд-камергер хаусхолда граф Пемброк вместе с другими высшими королевскими слугами был послан Яковом I в Шотландию, а вице-камергер Джон Дигби прибыл ко двору, чтобы «заменить [его] и представлять эту должность»[386].

При Якове I Стюарте должность вице-камергера часто совмещалась с постом казначея королевской палаты (Treasurer of the Chamber). Он отвечал за расходы департамента, его казну, рассчитывал годовой бюджет палаты и выплачивал жалование ее слугам. В его распоряжение казначейство передавало средства, предназначенные для содержания всего королевского двора[387].

С вступлением на престол Якова I Стюарта королевская палата стала постоянно испытывать нехватку средств. Суммы, поступавшие из казначейства, с трудом покрывали растущие расходы департамента и его слуг. Большая их часть уходила на устройство придворных церемоний, развлечений (маскарады, спектакли, игры, рыцарские турниры) и выплату жалования слугам. Пытаясь преодолеть первоначальную стесненность в средствах, новый монарх выделил часть поступавших в королевскую палату ассигнований в распоряжение личного королевского казначея (keeper of the privy purse, буквально – хранитель «личного кошелька»). Личный казначей короля хранил наличные деньги для оплаты повседневных расходов монарха.

Должность личного королевского казначея была учреждена Генрихом VII, но до начала XVII в. она объединялась с постом королевского постельничего. При Якове личный казначей – самостоятельная фигура в составе «королевской спальни». Как правило, этот пост занимал один из королевских фаворитов. Личный королевский казначей, единственный из всех финансово-ответственных лиц двора, не отчитывался ни перед кем, кроме самого короля. Отчеты о его расходах прекратили поступать в казначейство именно при Якове I (с 1605 г.), когда пост занял Джордж Хоум – один из ближайших королевских слуг из числа шотландцев[388]. В 1611 г. хранителем «личного кошелька» Якова I также стал один из шотландских королевских слуг Джон Марри[389]. Он сохранил его до конца яковитского правления. Марри, позднее шотландский граф Аннандейл, занимал одно из ключевых мест в системе патронатно-клиентных и политических отношений раннестюартовского двора. Вскоре к нему перешел контроль за личной королевской печатью.

Показательно, что расходы «личного королевского кошелька» за первые пять лет правления Якова I возросли в 5 раз по сравнению расходами за тот же период в последние годы правления Елизаветы. Это один из самых высоких показателей роста королевских расходов[390]. С приходом к власти Якова I роль «личного королевского кошелька» резко изменилась. Теперь это были не только расходы на повседневные нужды монарха. Главное место в расходах личного королевского казначея заняли денежные награды, подарки, пожалования ближайшим слугам Якова I. «Личный кошелек» превратился в своего рода личную финансовую службу монарха по обеспечению важных услуг и неотложных дел в интересах короля[391].

Произошло изменение и источников пополнения личной королевской казны. Казначейство не было способно на регулярной основе обеспечить непостоянные и чрезвычайные по своему объему потребности нового короля. Возросло количество экстраординарных средств, поступавших в обход государственного казначейства[392]. Например, в июле 1614 г. 5400 фунтов поступило от новых барристеров (serjeants-at-law) в качестве их должностных вступительных взносов, а в 1619 г. – 6000 фунтов поступило от города Лондона за подтверждение хартий. В 1620-е годы значительные средства поступали через герцога Бэкингема от продажи титулов и должностей.

Личный королевский казначей числился в составе «королевской спальни» (Bedchamber), которая стала социально-политическим и пространственным центром раннестюартовского двора, ведущей придворной службой с момента восшествия на престол Якова I.

Выделение «спальни» как отдельного субдепартамента королевской палаты началось еще при Генрихе VIII с ограничением доступа в опочивальню короля и выделением так называемой «ближней палаты». При Марии и Елизавете Тюдор это разделение не имело большого значения, поскольку штат личных апартаментов был заполнен фрейлинами и служанками. Политическое влияние елизаветинских фаворитов в большей степени зависело от личного расположения королевы, чем от их места в придворных структурах.

При Якове I слуги «королевской спальни» взяли на себя всю заботу о повседневной деятельности монарха. Они составили его постоянное окружение. Королевская спальня была предметом личной юрисдикции монарха. Яков I сам определял численность и персональный состав ее штата. Ее слуги лишь формально подчинялись лорд-камергеру двора.

В первые годы правления штат спальни был строго ограничен. Там служили только шотландцы, политически и лично преданные королю. Они ограничили влияние на короля английской аристократии и старых елизаветинских придворных слуг. В то же время придворная жизнь Якова I стала более открытой по сравнению с елизаветинской эпохой. Ограничив доступ в спальню, Яков достаточно часто покидал ее пределы, чтобы принять участие в очередном придворном празднестве или ином действии. Более того, отношение короля со своим окружением было гораздо более близким, чем у его предшественников. Выделение «спальни» как обособленного внутри королевской палаты субдепартамента сочеталось с большей открытостью нового монарха перед своими подданными. Таким способом он надеялся завоевать симпатии остального английского придворного сообщества.

Первоначально в состав «королевской спальни» входило четыре камергера-спальника (Gentlemen of the Bedchamber), шесть камер-юнкеров (грумов) (Groom of the Bedchamber), шесть камер-пажей (Page of the Bedchamber). Они участвовали в процессе облачения короля, готовили королевскую постель, сопровождали суверена во время торжественных церемоний и загородных прогулок. Члены спальни всегда были деятельными участниками королевских охот, забав и развлечений.

Действительным руководителем «королевской спальни» стал оберкамергер двора (First Gentleman of the Bedchamber), или «постельничий» (Groom of the Stole). Формально старший камергер – следующая должность после вице-камергера двора, но в действительности она имела гораздо более высокое политическое значение. По одной из версий, название должности произошло от королевской мантии (stole), которую монарх надевал по особо торжественным случаям и за которую оберкамергер нес ответственность. По другой версии, и более реальной, название происходило от королевской ночной вазы (stoole – стул, стульчак), за которую также отвечал «королевский постельничий». Последняя обязанность делала его самым близким слугой короля, что создавало своего рода интимную основу для его влияния.

Обер-камергер должен был прислуживать монарху, куда бы тот ни направлялся и где бы он ни находился. Только обер-камергер сопровождал государя в карете во время поездок. Каждое утро постельничий возглавлял ритуальное облачение короля. Он также наблюдал за качеством королевского белья. Как первый слуга короля он имел право проживать в ближайшей к королевской спальне комнате, а по указанию своего господина – спать на тюфяке в ногах королевской постели. Кроме того, он прислуживал королю во время обеда. Именно постельничий представлял монарху тех, кто получил право на личную аудиенцию в спальне, и, естественно, сам мог устроить подобную встречу. Через обер-камергера двора проходила значительная доля документов и прошений, требовавших персональной подписи короля. В силу особой близости к монарху обер-камергер обладал значительной автономией от лорд-камергера. Постельничий часто выполнял конфиденциальные миссии вне двора, но его административные полномочия никогда не выходили за границы «королевской спальни».

Почти с самого начала и до конца правления на должности обер-камергера двора находился Томас Эрскин, с 1606 г. виконт Фентон, а с 1619 г. граф Келли. Он воспитывался вместе с Яковом в Шотландии. Еще в 1585 г. Эрскин стал камергером королевской спальни. Он пользовался огромным доверием короля после того, как в 1600 г. был ранен при подавлении заговора лидера шотландских ультра-протестантов Джона Рутвена, 3-го графа Гоури, за что получил треть земель заговорщика. За время службы Якову I Эрскин получил от него большое количество земельных пожалований. Должность обер-камергера позволила ему сохранить свое влияние как на короля, так и на политику на протяжении всего правления Якова I. И это несмотря на частую смену фаворитов, которые претендовали на неформальное лидерство при дворе. Особо острым было его противостояние с Бэкингемом в последние годы правления первого Стюарта. Как и многие из шотландцев, Эрскин был настроен профранцузски.

Эрскина вряд ли можно назвать королевским фаворитом в том смысле, в каком фаворитами были Карр или Бэкингем. Его отношения с Яковом I были ровными и доверительными, но не более того. Он не обладал особо выдающимися способностями и не проявлял самостоятельной политической активности, не был инициатором создания политических группировок и союзов. Но должность, которую занимал виконт Фентон, придавала ему общественно-политический вес. Поэтому с ним приходилось считаться всем придворным «партиям». Эрскин был действительно преданным слугой короля, всегда верно исполнял королевскую волю, хотя мог иметь отличное от своего господина мнение. И этим, безусловно, он устраивал Якова I. Не случайно Яков I, очень заботившийся о своей безопасности, назначил Фентона капитаном королевской стражи. Неоднократно именно через своего постельничего Яков I реализовывал те или иные изменения во внешней и внутренней политике. В первые годы Эрскин был связующим звеном между королем и Сесилом. Он сообщал государственному секретарю о намерениях короля и передавал королевские распоряжения, при этом и сам пытался добиться через министра улучшения своего материального положения[393]. Позднее он сблизился с лорд-казначеем Нортгемптоном.

Другая причина политического долголетия Эрскина, возможно, кроется в том, что он напоминал Якову I о его шотландских корнях. Фентон всегда представлял и отстаивал интересы шотландцев при дворе. Он не желал ассимилироваться и превратиться в англичанина, в отличие от других шотландцев. Символом антианглийской позиции стала церемония возведения Фентона в рыцари Ордена Подвязки в 1615 г. Яков I стремился представить парное возведение шотландца Эрскина и англичанина Ноуллза как проявление паритетной придворной политики. На деле церемония вылилась в персонифицированное соперничество между нациями, между старой тюдоровской аристократией и новой яковитской знатью, между королевской спальней и остальным двором. В церемониальную свиту Фентона вошли только шотландцы и только слуги спальни.

Фентон как бы символизировал стабильность яковитской придворной модели, в отличие от часто сменяющих друг друга королевских фаворитов. Он нередко испытывал чувства ревности и зависти по отношению к ним, поскольку и Монтгомери, и Хей, и Хоум, и Карр, и Бэкингем претендовали на неформальное первенство в спальне и получали от Якова I несравнимо большие пожалования. С утверждением в качестве фаворита Роберта Карра Фентон на некоторое время потерял контроль над спальней.

Как уже отмечалось, Эрскин в качестве обер-камергера первоначально способствовал вхождению Бэкингема в состав слуг спальни, но впоследствии, напротив, стал одним из его самых серьезных противников. Так, используя свое служебное положение, в апреле 1624 г. в разгар возглавлявшейся фаворитом и принцем Карлом антииспанской кампании, Фентон устроил в королевской спальне несколько встреч Якова I с испанскими послами. В противовес Бэкингему, Эрскин совместно с другим шотландцем из спальни – лордом Хаддингтоном пытался предотвратить импичмент лорд-казначея Кранфилда. Видимо, Эрскин тяготился ситуацией, когда он постоянно находился подле «фонтана чести», а все самое ценное доставалось другим. Неоднократно Фентон пытался интриговать с возможностью оставления поста оберкамергера[394], но всякий раз менял свое решение.

Для англичан Эрскин являлся типичным шотландцем, воплощением этнического стереотипа: от слепого следования французской моде до бытовой нечистоплотности. По мнению леди Клиффорд, Томас Эрскин, в комнате которого было слишком много вшей, олицетворял новый стиль королевского двора[395].

Постельничий был старшим среди всех камергеров двора. Он руководил штатом слуг королевской спальни. Среди слуг спальни существовало определенное распределение обязанностей. Камергеры-спальники выполняли, в основном, представительские и церемониальные функции, составляя постоянную свиту короля. Они были помощниками обер-камергера, могли замещать его. Камергеры попеременно дежурили в спальне короля, обязательно сопровождали его во время поездок, участвовали в церемониальном облачении государя. Когда король обедал в спальне, камергеры выполняли функции стольников. Обычно они назначались из числа знатной молодежи рыцарского достоинства. Многие из них были друзьями и компаньонами Якова I и получили свои посты за прежние заслуги и (или) ввиду высокого социального положения среди шотландской знати.

В первые годы правления один из камергеров спальни Джордж Хоум, с 1605 г. граф Данбар, был главным «политическим фаворитом» короля, его ведущим советником. Через Хоума, который одновременно был казначеем Шотландии, Яков I контролировал шотландские дела и продвигал программу англо-шотландской унии. В 1607 г. после ее провала в парламенте Хоум возглавил комиссию по управлению пограничными территориями с юрисдикцией в том числе и над английским землями. В 1608 г. он стал кавалером Ордена Подвязки. Хоум внезапно умер в Уайтхолле в начале 1612 г. Позднее распространялись слухи о его отравлении Сесилом, с которым у него были напряженные отношения.

Камер-юнкеры, или грумы «королевской спальни» (Grooms of the Bedchamber), во время дежурства готовили королевскую постель, следили за сохранностью и качеством постельного белья, участвовали в церемонии королевского облачения. Ночью двое из них должны были спать на тюфяке в комнате, соседней с королевской спальней (withdrawing chamber). В знак королевского расположения к гостю и подтверждения его высокого достоинства камер-юнкеры могли сопровождать при дворе знатных персон во время проведения торжественных церемоний, театральных представлений, балов и маскарадов. Несмотря на то что камер– юнкеры по статусу были ниже, чем камергеры, они имели не меньше, а возможно больше возможностей для участия в системе придворного патроната, так как их лакейские обязанности требовали постоянного присутствия при короле, в отличие от старших членов спальни. Камергеры выполняли более значимые и ответственные, но единоразовые королевские задания, а камер-юнкеры – повседневные и рядовые, но более частые и регулярные. Почти все грумы спальни Якова I неоднократно упоминаются в календарях государственных бумаг в качестве посредников в прохождении различных прошений на имя короля и министров. Их близость к монарху позволяла получать хотя и не столь впечатляющие, но многочисленные земельные и денежные пожалования, а также различные привилегии вне двора.

Камер-пажи «королевской спальни» выполняли в основном хозяйственные обязанности, прибирая и обслуживая королевскую опочивальню, поддерживая в ней порядок. Например, они разводили и поддерживали огонь в королевских покоях, отвечали за стирку постельного белья. Кроме того, они обслуживали постельничего и камергеров спальни, нередко спавших в спальне короля или поблизости с ней. Камер-пажи в качестве королевской свиты также участвовали в церемониях и празднествах, сопровождая членов королевской семьи и знатных дам.

Интересно, что грумы и пажи – это не обязательно юноши, некоторые из них служили королю по 10–15 лет и больше. Например, шотландец Джон Карс служил камер-пажом в 1603–1616 гг., притом, что еще в 1591 г. он упоминается как один из слуг королевской палаты Якова в Шотландии[396]. Статус камер-пажа был менее престижным и более неоднозначным, чем положение других членов «спальни». С одной стороны, они выполняли обязанности обыкновенной прислуги, ими могли быть обыкновенные личные слуги высших придворных[397]. С другой стороны, в силу своей близости к монарху они рассматривались как важные придворные персоны. Когда в 1617 г. Александр Фостер получил должность бейлифа в Гламорганшире, король и Совет обратились к местному шерифу с письменным предписанием обеспечить выполнение этого пожалования, поскольку «этот джентльмен являлся настолько близким слугой его величества, одним из пажей спальни, что (он) достоин пользоваться преимуществом от королевского расположения»[398]. Характерен разрыв в жаловании между слугами «спальни»: в 1605–1606 гг. камергеры получали 200 фунтов в год, камер-юнкеры 100 фунтов, а пажи только 13 фунтов, 6 шиллингов и 8 пенсов[399]. Только близость к монарху и право свободного доступа в спальню не давали камер-пажам опуститься до положения рядовых слуг.

Одним из способов контроля слуг спальни над государственными и придворными структурами стала практика совмещения постов. Многие камергеры и камер-юнкеры спальни получали прибыльные должности и нередко руководили другими субдепартаментами. Через своих слуг Яков I получал доступ к различным финансовым источникам и административным рычагам королевства и проводил выгодную ему политику. Например, тот же Джордж Хоум был хранителем личной королевской казны, заместителем лорд-казначея и возглавлял большой и малый королевские гардеробы, то есть контролировал средства, отпускаемые на снаряжение (livery) почти всех придворных слуг и чиновников центральных ведомств.

Таким образом, на штате «королевской спальни» лежала основная часть забот о повседневном обслуживании короля, он составлял его ближайшее окружение и постоянную свиту. Королевские спальники одновременно являлись и слугами, и друзьями, и охранниками, и фаворитами государя. В начале XVII в. им удалось отодвинуть на второй план членов других субдепартаментов королевской палаты, стать личной опорой власти короля.

По сравнению с елизаветинским периодом резко снизилось значение слуг «ближней палаты» (Privy Chamber). В тюдоровский период это была ведущая служба двора. В 1632 г. камергеры «ближней палаты» короля подали Карлу I петицию, в которой жаловались на то, что после 1603 г. их положение сильно изменилось, в то время как до этого момента они имели самый близкий доступ к королеве[400]. При Якове I Стюарте эти слуги были фактически лишены того исключительного положения при дворе и той близости к монарху, которым они обладали при Тюдорах. Они перешли под контроль и юрисдикцию лорд-камергера палаты, а их обязанности по обслуживанию повседневной жизни монарха были переданы слугам «королевской спальни». Естественно, что вместе с этим они потеряли былое политико-административное влияние. За слугами «ближней палаты» остались почти исключительно церемониальные функции[401]. Особенно это стало заметно при Карле I, когда джентри отказывались занимать должности в «ближней палате», мотивируя это тем, что они не обеспечивали доступ к монарху[402]. Нередко слуг «ближней палаты» использовали в качестве дипломатических курьеров, отправляемых на континент[403].

Первоначально слуги «ближней палаты» встретили Якова I с надеждами сохранить то высокое положение, которым они обладали при елизаветинском дворе. Многие из них последовали в Шотландию, чтобы присягнуть Стюарту еще на его пути в Лондон и закрепиться в его свите. Поначалу Яков I поддерживал надежды елизаветинских слуг, благосклонно принимал их клятвы верности и возводил их в рыцарское достоинство[404]. Но вскоре Яков I обнаружил свои истинные намерения в отношении слуг елизаветинской «ближней палаты»: по прибытии в Тауэр 11–13 мая 1603 г. он резко увеличил ее штат и ввел в нее всех исключенных из «спальни» англичан и двадцать маловлиятельных шотландцев.

Реорганизованная яковитская «ближняя палата» была устроена на паритетной основе как символ будущей англо-шотландской унии. В ее состав в качестве камергеров входили 24 шотландца и 24 англичанина. Они дежурили по 12 человек в течение трех месяцев, по шесть человек от каждой нации. Помимо них в штат вошли 4 камергера-привратника и 12 камер-юнкеров. В июне 1610 г., чтобы продемонстрировать Парламенту желание короля сократить расходы двора, штат камергеров «ближней палаты» был сокращен до 32 человек, но вскоре снова увеличен. В 1625 г. на похоронах Якова I присутствовало 70 камергеров «ближней палаты».

Обычно в ближней палате дворца проходили аудиенции с министрами, послами и другими официальными лицами, а также полуофициальные обеды, которые любил устраивать Яков I. Ее пространство стало промежуточным звеном между закрытой королевской спальней и остальным двором, «внешними» палатами, где монарх представал перед подданными.

В штат «ближней палаты» входили камергеры-привратники (gentlemen ushers of the Privy Chamber), камер-юнкеры (grooms of the Privy Chamber) и действительные камергеры, или камердинеры (gentlemens in ordinary). Всего в разное время насчитывалось от 18 до 40 штатных и около 200 внештатных, или экстраординарных, камергеров (extraordinary gentlemen). Все вышеперечисленные слуги выполняли свои обязанности поквартально, то есть в течение трех месяцев в году. Их обязанности не были четко определены и не являлись обременительными. Во время своей смены они должны были присутствовать в палате и прислуживать находящимся в ней персонам. В штат «ближней комнаты» также входил королевский цирюльник (king’s barber).

Камергеры-привратники имели некоторые распорядительные полномочия на территории дворца, поскольку распределяли комнаты среди придворных слуг и присутствующих. Они следили за тем, чтобы имущество, находящееся в этих комнатах, не разворовывалось и не портилось. Судя еще по ордонансу 1526 г., это было серьезной проблемой для двора[405]. Комнаты разрешалось предоставлять только постоянным слугам двора, которые не могли самовольно покинуть двор, прихватив что-либо с собой, а также тем, кто получал придворное содержание, из которого можно было бы возместить нанесенный «материальный ущерб» помещениям королевского дворца. Привратники отвечали за размещение придворных во время королевских путешествий. Они помогали местным властям правильно организовать встречу короля. Им предписывалось исследовать все дома и имения, в которых предполагалось остановиться, известить об этом их хозяев и убедиться, что эти помещения пригодны для приема короля и его свиты. Если намеченные места остановок не соответствовали определенным требованиям, камергеры– привратники даже могли изменить маршрут следования королевского кортежа. О результатах исследования они докладывали лорд-камергеру[406].

Тем не менее, статус камергеров-привратников был недостаточно высок, чтобы осуществлять властные полномочия за пределами двора[407]. Шотландца Джона Драммонда летом 1609 г. во время очередного королевского путешествия послали в Саутгемптон с предписанием набрать 24 человека для охраны короля на несколько дней, пока он будет пребывать в резиденции неподалеку от города. Но горожане засомневались в подлинности этого распоряжения, так как его принес всего лишь «обычный камергер-привратник двора». Только после того как выданное ему предписание подтвердили высшие слуги двора, охрана для короля была выделена[408].

Остальные должности «ближней палаты» носили, скорее всего, почетный и формальный характер, без выполнения каких-либо определенных обязанностей. Единственная привилегия, связанная с этими должностями, – это право присутствовать на территории дворца и участвовать во встречах иностранных послов и придворных развлечениях. Например, об одном из камер-юнкеров, шотландце Аберкромми, современники отзывались как о «dancing courtier»[409]. Лидеры придворных группировок, королевские фавориты (например, Сесил и Бэкингем), хоть и в меньшей степени, чем в «королевскую спальню», но стремились продвинуть в «ближнюю палату» своих клиентов[410].

Таким образом, во время правления Якова I Стюарта субдепартамент «ближней палаты» утратил существенные социальные и политические функции не только как политико-административный, но и как придворный институт. Одним из показателей этого процесса стал рост числа штатных и внештатных слуг. Их деятельность строго ограничивалась пределами ближней палаты дворца.

По сравнению со слугами «ближней палаты» в раннестюартовскую эпоху слуги «приемной палаты» (Present Chamber) или «королевской столовой» (Dyning Chamber или просто Chamber) получили более привилегированное положение.

В штат «приемной палаты» входили виночерпии (cupbearers), разливавшие вино и разносившие кубки. Гостям за столом прислуживали стольники (sewers of the Chamber). Они накрывали на столы, рассаживали присутствующих, ставили и убирали блюда во время трапезы. Обычно каждый стольник заведовал подачей определенных блюд. Среди стольников выделялись форшнейдеры (carvers), которые должны были разделывать мясо (to carve – резать) и подавать его присутствующим. Во время обеда стольниками руководили кравчие, или тафельдеккеры (sewers). Они также следили за приготовлением блюд и сервировкой стола, чтобы предотвратить расхищение продуктов[411]. Как правило, посты стольников занимали выходцы из джентри.

Выгодное положение стольников заключалось в том, что Яков I часто использовал приемную палату для проведения полуофициальных обедов «в шотландско-французском стиле, от которых он получал большое удовольствие»[412]. Более того, Яков I привлекал слуг к застольным беседам, давая им возможность высказать «свое мнение». Неудивительно, что некоторые из стольников и виночерпиев смогли обратить на себя внимание короля, а впоследствии и завоевать его расположение. Из числа слуг «приемной палаты» вышли очень влиятельные придворные и государственные лица. Например, Джордж Вилльерс, будущий герцог Бэкингем, был королевским виночерпием. Королевским форшнейдером начинал свою карьеру Джон Дигби, позднее граф Бристол и вице-камергер двора.

У дверей королевской столовой дежурили камергеры-привратники (gentlemen ushers). Многие из них сохранили свои места при новом дворе и присягнули Якову I еще 17 апреля 1603 г. в Йорке[413]. В обязанности некоторых джентльменов-ашеров входило составление ежедневных отчетов о количестве потребленного во время придворных обедов хлеба, вина, эля. Эти отчеты предоставлялись в счетную палату королевского хаусхолда.

В целом, приемная палата использовалась для проведения официальных придворных обедов и была местом явления монарха своим подданным. Доступ в нее был разрешен практически всем приглашенным ко двору. Толпа придворных заполняла приемный зал в ожидании выхода монарха. Поэтому приемная палата являлась одним из ключевых мест королевской резиденции. Она всегда планировалась при строительстве тюдоровских, а впоследствии стюартовских дворцов. Тем не менее, ее роль была несравненно ниже роли королевской спальни. Для Якова I безусловными центрами придворной жизни были королевская спальня и загородные охотничьи дворцы. В 1605 г. один из придворных заметил, что приемная палата является «просто проходом, который используют в государственных делах немногим более, чем дорогу между двором и Ройстоном» (охотничьей резиденцией короля)[414]. При Якове I ближняя и приемная палаты двора стали своеобразной границей для английской знати. В 1621 г. король заявил английским лордам, что «для них существует [только] приемная и ближняя палата»[415].

Во дворце существовала также «большая палата» (Great Chamber). Она использовалась для проведения театральных представлений, маскарадов и других придворных увеселений. В ее штат входил королевский придворный распорядитель (groom porter). Он руководил организацией игр и других развлечений при дворе. Для этого он носил при себе карты и игральные кости. Придворный распорядитель был авторитетом в разрешении спорных вопросов, возникавших во время игр. Кроме того, он следил за приготовлением большой палаты к подобным мероприятиям и к церемониям[416].

В состав субдепартамента входили камер-юнкеры и камер-пажи «большой палаты» (grooms and pages of the great chamber). Они не имели определенных обязанностей, лишь присутствовали в палате и принимали участие в играх и развлечениях. В дверях большой палаты находились привратники в ранге йоменов, чей статус не позволял прислуживать в более близких к королю апартаментах дворца.

Слуги в ранге йоменов остались в периферийных службах королевской палаты, а также в хозяйственных службах двора. На протяжении XVI в. йомены были постепенно вытеснены из королевского окружения более почетными рангами джентльменов-грумов. Как и в социальной иерархии, йоменом считался человек, самостоятельно ведущий личное хозяйство, так и на придворной лестнице йомен занимал пограничное положение среди королевских слуг, поскольку ему не разрешалось иметь собственную прислугу и заместителей, в отличие от джентльменов и других вышестоящих придворных рангов[417].

К концу XVI-началу XVII в. требование соответствия наименования должности и социального статуса лица, ее занимавшего, почти исчезло. Должностная номенклатура хаусхолда лишь устанавливала административную иерархию, ранжирование внутри департаментов. В XVII в. на первое место выходит не социальное обозначение, а реальное положение должности в придворной структуре. Выходцы из знати, дворянства, джентри стремились занять «неблагородные» должности йоменов, грумов, и наоборот: джентльменами двора оказывались отнюдь не титулованные дворяне, а представители средних слоев, которые, получив титул, не всегда стремились освободиться от «лакейской» должности.

Традиционно одной из важнейших функций двора являлось обеспечение безопасности монарха. Эта задача актуализировалась во время конфликтов между королем и знатью, приводивших иногда к военным столкновениям, а также во время войн. В эти моменты двор превращался в полувоенную организацию, члены которой были обязаны носить оружие и быть готовыми в любой момент отразить нападение неприятеля и защитить короля. Во время военных кампаний двор становился ядром королевского войска[418]. Военные службы двора прошли длительную эволюцию на протяжении средневековья и раннего Нового времени. В XVI-начале XVII в. функция по обеспечению безопасности двора несколько трансформировалась. Основной задачей его военных служб стало не активное участие в военных действиях и защита короля на поле боя, а охрана короля от возможных посягательств на его жизнь со стороны заговорщиков и ограничение доступа подданных к монарху. Военные слуги двора должны были охранять границы двора и поддерживать мир и порядок внутри него.

Наиболее престижной военной службой двора была королевская гвардия (The Band оf Gentlemen Pensioners). Она была создана Тюдорами по образцу гвардейцев Франциска I. Великолепие последних восхитило в свое время английского короля, который решил создать собственную охрану из знати. Впервые chambellans pensionnares из высшей знати появились при бургундском дворе[419].

В состав английской королевской гвардии входило 50 человек. Ее возглавляли капитан и лейтенант. Особое место занимали знаменосец (standardbearer), секретарь (clerk of the Chequer), который хранил список всех допущенных ко двору (chequer), и квартирмейстер гвардейцев (gentleman harbinger). Многие знатные фамилии стремились получить места гвардейцев для своих отпрысков, так что даже пришлось создать своего рода дополнительную группу из Gentlemenat-Arms[420]. Места в королевской гвардии предоставлялись пожизненными патентами и иногда, по королевскому соизволению, передавались по наследству. При этом королевская гвардия как охранная структура двора едва ли могла реально обеспечить безопасность монарха.

Популярность гвардейской службы среди английской знати объясняется несколькими моментами. Во-первых, королевские гвардейцы входили в постоянный штат (ordinary) королевской палаты и получали таким образом свободный доступ ко двору и лично к монарху. Во-вторых, их служба была необременительна. Они не были обязаны постоянно находиться при дворе, а только по специальным случаям или во время квартального дежурства по 10–12 человек в смену, выполняя при этом чисто церемониальные функции. В основном их использовали в качестве почетного эскорта и торжественной столовой прислуги[421]. В-третьих, гвардейцы получали стабильное жалование, содержание и размещение при дворе. Средства на содержание королевской гвардии всегда выделялись особой строкой в королевских расходах. Наконец, это было чрезвычайно почетное и престижное место, которое давало возможность аристократической молодежи успешно начать или продолжить придворную и государственную карьеру. Последнее обстоятельство особенно подчеркивал лорд Ханздон, капитан королевской гвардии Елизаветы, в своем письме к новому королю. Ханздон просил сохранить за ним руководство гвардейцами и информировал Якова I об этом придворном институте[422].

В письме лорд Хадсон подчеркивает, что все гвардейцы выбирались из самых лучших и древних английских фамилий. Главными основаниями для включения в королевскую гвардию ее капитан называет достоинство, достаток, честь и чистоту крови. Ханздон обращает внимание нового монарха на то, что его предшественники рассматривали гвардейцев не только как охрану, но и как «питомник» для воспитания «наместников Ирландии, послов… военачальников…», поэтому они часто использовались «как в гражданских, так и в военных» делах[423]. В глазах тюдоровской знати королевская гвардия являлась гарантом сохранения и преемственности аристократических традиций и ценностей при королевском дворе, одним из механизмов привлечения выходцев из благородного сословия к государственному управлению.

Пользуясь своими привилегиями, гвардейцы пытались играть достаточно активную роль в политической и придворной борьбе. Гвардия стала тем местом, куда лидеры придворных группировок стремились протолкнуть своих сторонников, родственников и клиентов. В силу этого состав гвардии всегда был неоднороден. Она никогда не выступала как единое целое.

Придворное положение гвардейцев заметно изменилось с восшествием на престол Якова I Стюарта. Возможно, Яков I быстро осознал социальное значение королевской гвардии. Отношение короля к гвардии было тесно связано с его общей политикой по отношению к английской аристократии. Яков I Стюарт стремился ослабить влияние тюдоровской аристократии на государственное управление за счет лишения ее властных привилегий, размывая социальный состав английского дворянства.

Подобным же образом Яков I старался сократить значение королевской гвардии. Гвардия окончательно потеряла контроль над доступом ко двору, когда из ее штата был выведен секретарь, ведущий список всех лиц, допущенных ко двору. Также в состав гвардии были включены представители незнатных английских семей, стремившихся к аноблированию и вряд ли соответствовавших требованиям, которые предъявлял лорд Ханздон[424].

Джон Хоулз, бывший гвардеец и неудачливый претендент на многие придворные посты, сокрушался, что во время правления Якова I королевские гвардейцы потеряли «многое из прежнего достоинства». Прежде всего, по мнению Хоулза, это связано с их имущественным измельчанием. Когда он был гвардейцем Елизаветы, то «считался самым бедным из них, хотя все знали, что он унаследовал 4000 фунтов»[425]. Если при Тюдорах благосостояние большинства гвардейцев не зависело от их придворного жалования, то при Якове I многие из них уже мало чем отличались от слуг, находившихся на придворном содержании и зависевших от финансового благополучия двора[426]. Кроме того, половину штата королевской гвардии постепенно по мере возникновения вакансий стали составлять шотландцы, хотя капитаном гвардии продолжал оставаться англичанин. Скорее всего, это была просто уступка нового короля в соответствии с принципом равного представительства наций, поскольку во главе[427] другой военной службы – королевской стражи был поставлен шотландец.

Несмотря на просьбу Ханздона, Яков I не сохранил за ним поста капитана королевской гвардии. Им был назначен Генри Перси, лорд Нортумберленд, который получил приказ взять у гвардейцев клятву о супрематии[428]. Нортумберленд был католиком и надеялся на смягчение антикатолических законов с приходом к власти Якова I. Первоначально новый король своими действиями подпитывал эти надежды, включив опального при Елизавете Нортумберленда в Тайный совет и назначив его на почетный пост капитана гвардии. Некоторые другие знатные католики также получили придворные и государственные посты. Но, скорее всего, это диктовалось не религиозными предпочтениями нового короля, а политической стратегией, направленной на ослабление влияния елизаветинцев. Надежды католиков на нового короля не сбылись, что вызвало «Пороховой заговор», активным участником которого стал граф Нортумберленд. Одним из пунктов обвинения стал тот факт, что Нортумберленд принял в штат гвардии своего родственника католика Томаса Перси без принесения им присяги о супрематии. Именно его Нортумберленд посылал весной 1603 г. на встречу с Яковом I, чтобы заручиться обещанием короля проявлять толерантность по отношению к католикам. По мнению следствия, Томас Перси еще до включения в королевскую гвардию начал составлять заговор, впоследствии сделав из своего поста прикрытие для заговорщиков, что не могло не сказаться на общем снижении авторитета королевской гвардии.

В 1605 г. должность капитана была передана Томасу Говарду, графу Саффолку, лорд-камергеру палаты (занимал пост до 1614 г.). Поскольку Саффолк возглавлял королевскую палату и вел активную общественно-политическую деятельность, он не уделял руководству гвардии достаточного внимания.

Действительную безопасность двора должна была обеспечивать королевская стража (the king’s guard или the Guard of the Body of our Lord the King’s).

Обычно каждый новый монарх назначал новую охрану из своих сторонников, которые выполняли функции королевских телохранителей. Только при Генрихе VII королевская стража стала постоянной военной службой двора. В момент коронации Генриха VIII в ней насчитывалось 126 стражников, а при Елизавете Тюдор уже 200. При Стюартах сохранилась численность в 200 стражников.

Возглавляли королевскую стражу капитан и несколько лейтенантов. Пост капитана королевской стражи считался одним из ключевых при дворе. При Стюартах пост капитана был совмещен с должностью оберкамергера королевской спальни (постельничего). Как правило, капитаном стражи назначался один из королевских фаворитов. Например, знаменитый Уолтер Рэли был капитаном стражи при дворе Елизаветы, а Томас Эрскин – при Якове I.

В 1617 г. пост капитана стражи стал причиной конфликта между одним из королевских фаворитов Генри Ричем и графом Солсбери, сыном Роберта Сесила. К тому времени внутреннее напряжение при дворе спало. Эрскин хотел перевести должность капитана в денежный капитал. По слухам, Рич предлагал Фентону за данный пост 2500 или 5000 фунтов, а граф Солсбери—6000[429]. Решить спор должен был король. Наблюдатели считали, что должность достанется Солсбери, поскольку на его стороне был Бэкингем, но на стороне Рича была традиция, согласно которой пост капитана стражи принадлежал лицу с достоинством не выше рыцаря. Именно поэтому, как уверял Фентон, он отказывается от должности, так как она «не соответствует его достоинству»[430]. Друзья Солсбери пытались отговорить его от претензий на пост капитана, но желание графа закрепиться при дворе было весьма велико. Яков I все же решил спор в пользу Рича.

Генри Рич был младшим сыном Роберта Рича, первого графа Уорика. Его прекрасные манеры и приятный внешний вид привлекли внимание Якова I. Расположение короля было выражено как в деньгах, так и в организации успешной служебной карьеры Рича. Он был назначен камергером спальни принца Карла, а в ноябре 1617 г. стал капитаном королевской стражи. В 1623 г. Рич получил титул барона Кенсингтона. В 1624 г. он участвовал в переговорах во Франции о браке Карла и Генриетты Марии, а в сентябре 1624 г. при помощи Бэкингема получил титул графа Холленда. В это время функции капитана стражи были вновь переданы шотландцу Эрскину, поскольку обстановка при дворе вновь обострилась.

Стражники имели широкий круг обязанностей. Они постоянно сопровождали короля и должны были обеспечить его безопасность всюду. Главная обязанность королевской стражи – охрана территории двора. Стражники дежурили в воротах при въезде на территорию королевского дворца, в его комнатах, дверях и переходах и вокруг него. После «Порохового заговора» 1605 г. в их обязанности вошел осмотр подвалов парламента во время его заседаний. Они должны были задерживать всех подозрительных и выпроваживать всех непрошеных гостей. Кроме офицеров и стражников, в состав королевской стражи входили знаменосец и хранитель списка всех придворных слуг и допущенных ко двору (clerk of the cheque or chequer roll). Своим присутствием стражники обозначали внешние границы двора, охраняя его ворота и двенадцатимильную зону, а также открывая и замыкая церемониальные шествия, отделяя, таким образом, придворное сообщество и пространство от окружающего мира. Во дворце королевская стража имела свою дежурную комнату (guard chamber).

200 королевских стражников едва ли могли отразить нападение отряда восставших. Их задача состояла в другом – предотвратить возможные индивидуальные акты насилия или действия небольших групп заговорщиков, направленные против государя, и, прежде всего, не допускать проникновения во дворец посторонних. Судя по тому, что в тюдоровских и стюартовских придворных ордонансах и регламентах многократно высказывалось недовольство большим количеством попрошаек, нищих и просто посторонних лиц при дворе, с последней задачей королевская стража справлялась недостаточно хорошо.

Еще одной военной структурой двора являлась небольшая группа королевских жандармов (Sergeant-at-arms). Она включала около 20 человек рыцарского звания. Они составляли старейшую военизированную службу двора. Королевские жандармы упоминаются еще в ордонансе 1279 г. С конца средневековья они выполняли чисто полицейские функции. Королевские жандармы должны присутствовать при дворе во время приемов[431], балов, спектаклей и т. п. для того, чтобы в любой момент быть готовыми арестовать возможных изменников и других благородных преступников, чего не позволял сделать статус королевских стражников. Символом их власти была булава. Они участвовали в арестах и сопровождении обвиняемых ко двору и на Суд Звездной Палаты. Интересно, что они получали плату с арестантов за конвоирование.

Кроме самих военных ведомств, в состав хаусхолда входили специальные службы и мастера по изготовлению, ремонту и хранению вооружения. Например, королевский оружейник (gunmaker) хранил королевские мушкеты. Был также хранитель луков (bowbearer).

Наряду с выделением «королевской спальни» в отдельный субдепартамент, важным структурным новшеством, введенным Яковом I при дворе, стало создание экспедиции церемониальных дел. Ее создание ограничило влияние Сесила на осуществление внешнеполитической деятельности.

Экспедиция церемониальных дел (Ceremonies) была создана для регулирования придворного церемониала, а также для организации контактов английского двора с иностранными представителями и гостями. Начало организации ведомства было положено учреждением 25 мая 1603 г. должности обер-церемониймейстера двора (Master of the Ceremonies), на которую был назначен Льюис Льюкнер. Чуть позже были назначены два помощника (assistant master), которые выполняли поручения главы экспедиции и были его заместителями. Также в штат входил маршал-церемоний двора (marshal of the Ceremonies), который непосредственно отвечал за порядок во время церемоний.

Пост обер-церемониймейстера стал одним из ключевых при стюартовском дворе, о чем в частности свидетельствует его достаточно высокое по придворным меркам жалование в 200 фунтов в год[432]. С этого момента все официальные контакты иностранных представителей с королем, его министрами и Тайным советом должны были осуществляться через обер-церемониймейстера и его помощников.

Должность была заимствована из дипломатической практики континентальной Европы. Пост magistri ceremoniarium впервые появился при папском дворе в XV в. Во Франции должность церемониймейстера двора была введена в 1585 г. Генрихом III, откуда и была заимствована Яковом I. До этого времени при Елизавете для встречи и сопровождения иностранных гостей высокого ранга отряжался один из королевских гвардейцев или кто-то из высших придворных слуг. Яков I оттеснил гвардейцев и советников от участия в приеме дипломатических представителей, оставив за лорд-камергером координационные функции. В добавление к этому Яков I принес с собой некоторые элементы французского церемониала, действовавшего в Шотландии, изменил прохладное отношение к дипломатам, свойственное Елизавете, заметно оживил всю придворную жизнь в целом. Все это и обусловило учреждение особой церемониальной службы двора, которая была призвана своей деятельностью фактически выстраивать «новый», стюартовский церемониал. Решение, принятое церемониймейстерами по каждому спорному случаю, рассматривалось как прецедент, образец для будущего. Отсюда возникла потребность в письменной фиксации действий, совершаемых слугами экспедиции. Один из помощников обер-церемониймейстера двора Джона Финета с практической целью стал вести записи, чтобы зафиксировать складывающуюся церемониальную практику. Видимо он вел их с ведома обер-церемониймейстера, лорд-камергера и самого Якова I, поскольку они не раз просили Финета обратиться к записям, чтобы отыскать обычай или прецедент для разрешения возникшей коллизии[433].

Обер-церемониймейстеру была поручена забота о «посетителях высокого достоинства» (strangers of qualitie), приехавших в Англию, которых надлежало принять «со всеми должными им почестями», развлекать их как во время пребывания в королевском дворце, так и путешествий по стране, «как это происходит во Франции и других странах»[434]. Позднее в более подробном описании обязанностей обер-церемониймейстера говорилось, что он должен «всегда присутствовать при дворе со всеми своими слугами и лошадьми, себя и их надлежащим образом экипируя… чтобы развлекать и принимать тех иностранных послов, которые будут приезжать в королевство…»[435].

Для успешного выполнения своих обязанностей обер-церемониймейстеру надлежало быть всецело осведомленным о «различных рангах, достоинствах и званиях» дипломатов и в целом быть «джентльменом, хорошо владеющим языком и благоразумным»[436]. В качестве символа своей власти обер-церемониймейстер носил золотую цепь с медалью, на которой были начертаны эмблемы и девизы войны и мира. Иностранцев нередко восхищал прием, который им оказывали в Англии, особенно компетентность слуг и их внешность[437].

Среди историков утвердилось ошибочное мнение о яковитском дворе как о беспорядочном и неорганизованном, куда чуть ли не любой мог свободно получить доступ. В действительности доступ ко двору, даже в королевскую палату, не означал доступа лично к королю. Те, кто не был членом «королевской спальни», получали возможность встретиться с королем только на специальной аудиенции. Для иностранцев аудиенции устраивались экспедицией церемониальных дел, а для подданных Якова I – прежде всего при посредничестве слуг «спальни».

Придворные церемонии были способом выражения важных политических и социальных приоритетов и взаимоотношений. Тончайшие детали церемонии имели огромное значение для ее участников, так как они выражали степень почета и королевского расположения среди остро конкурирующей придворной элиты. Церемонии утверждали и демонстрировали социально-административную дифференциацию придворного общества, создавая видимую иерархию социального порядка.

Как уже было сказано, церемониальная служба была призвана поддерживать и регулировать сложившийся при английском дворе порядок следования, который устанавливал строгую иерархию различных титулов, рангов и должностей, а также регулировала взаиморасположение конкретных персон внутри них. Порядок следования закреплял социально-должностной статус отдельных представителей английской аристократии и целых групп. Кроме того, в английский порядок следования при проведении различных приемов и церемоний включались и иностранные представители, что устанавливало своего рода политическую иерархию среди европейских государств и выражало внешнеполитические приоритеты английской монархии. Этот придворный порядок базировался на принципах неравенства в соответствии со степенью доступа к монарху. Огромное значение придавалось порядку следования участников церемоний.

Яков Стюарт активно вмешивался в традиционный порядок следования, своей волей давал преимущества одним и принижал других, что также вызывало недовольство английской аристократии и иностранных послов. Учитывая то, что Яков I рассматривал порядок следования исключительно как объект королевской прерогативы, он стал в его руках эффективным инструментом как внутренней так, и внешней политики. В то же время санкционированный традицией порядок давал возможность придворным отстаивать собственное место в церемониале. Спорам из-за порядка следования посвящены многие страницы в дневнике Дж. Финета[438].

Несмотря на то что внешняя политика оставалась под контролем Сесила, все официальные контакты иностранных представителей с королем и его министрами должны были осуществляться через церемониальную службу. Церемониал санкционировал и ведомственную организацию двора. Именно в церемониях возросший статус слуг «королевской спальни» получил внешнее выражение. Ее слуги во время проведения церемоний, как правило, располагались или шествовали либо непосредственно перед королем, либо сразу после него, оттесняя государственных министров, пэров Англии и слуг других департаментов двора[439]. Каждая комната королевского дворца включалась в церемонию приема посла. Пространство каждой комнаты имело собственный ритуал и процедуру нахождения присутствующих. Когда французский агент и советники не могли договориться, как вести переговоры в палате Тайного совета из-за споров по процедуре заседания, то в конце концов просто решили перейти в другую комнату, где было возможно «обсудить дело путем приватной дискуссии без соблюдения формальностей»[440].

Дневники Джона Финета показывают, что при дворе сложился неофициальный канал для доступа к королю. Этим каналом стали слуги королевской спальни, к которым, по мнению не только Финета, но и лорд– камергера Пемброка, и надлежало обращаться иностранным послам в поисках неофициальных аудиенций[441]. Участие английских лордов и придворных слуг в дипломатическом церемониале нередко отражало их внешнеполитические пристрастия[442]. Большинство шотландских слуг «спальни» придерживались профранцузской ориентации и оказывали определенное давление на Якова I в связи с его планами испанского брака. Накануне креации Карла принцем Уэльским в ответ на просьбу испанского посла присутствовать на церемонии Яков I заявил, что некоторые из «слуг, близких ему», ранее уже попросили его пригласить французского посла[443]. Яков I тяготился частыми спорами между послами из-за порядка следования и расположения во время приемов, поэтому предпочитал приглашать на придворные церемонии тех из них, между которыми не возникало разногласий.

Отклонение от установленного церемониального порядка рассматривалось как политически значимое действие, характеризующее изменение отношения к принимаемой стороне. Если в первые годы правления Якова Стюарта в соответствии с елизаветинской традицией церемониальное преимущество предоставлялось французскому послу, то в последующий период в связи с развитием происпанской ориентации Якова I и его окружения король настаивал на приоритете испанского посла. Испанский посол Гондомар получил почти свободный доступ к Якову I. По мнению Финета, это противоречило уже сложившемуся церемониалу и вело к беспорядку и раздорам при дворе[444].

В вопросе об организации дипломатического и придворного церемониала, как и во многих других, Яков I проявлял присущую ему непоследовательность. Отдавая предпочтение неформальным взаимоотношениям с подданными и послами, Яков I предпочитал действовать в обход им же заведенного порядка, устраивая встречи через слуг «спальни» (например, через слуг спальни Хея, Монтгомери, позже – Бэкингема).

Одним из придворных ведомств был королевский гардероб. К началу XVII в. гардероб разделился на несколько независимых друг от друга служб. «Большой гардероб» (great wardrobe) практически отделился от двора, так как он обеспечивал ливреями и парадными одеждами большую часть государственных служащих. В структуру департамента королевской палаты был включен «малый», или «личный гардероб короля» (privy wardrobe of the robes). Его возглавлял хранитель мантий (gentleman of the robes). Кроме секретаря, йомена и нескольких камер– юнкеров в штат входили портные (tailors) и чистильщики (brashers).

В состав «верхнего хаухолда» также входил спальный гардероб (removing wardrobe of the beds), который обеспечивал изготовление, хранение, чистку и стирку белья для королевской постели. Его возглавлял хранитель в звании клерка (clerk of the wardrobe). Ему подчинялись заместитель в ранге йомена, камер-юнкеры, камер-пажи и секретари. Интересно, что до известного придворного реформатора, купца Кранфилда, и после него королевским гардеробом руководили исключительно слуги королевской спальни, и именно на гардероб приходится значительный процент роста королевских расходов. Большая часть этих средств тратилась на облачение короля, его семьи и ближайших слуг в соответствии с новыми придворными стандартами роскоши[445].

Важной придворной службой было ведомство строительных работ (works). Оно отвечало за строительство и содержание королевских дворцов и разного рода придворных построек. Субдепартамент обладал определенной финансовой самостоятельностью, имея собственную строку в бюджете двора. Средства на содержание королевских дворцов и строительство требовались немалые. Субдепартамент отвечал за реставрацию фресок, скульптур, картин и декора королевских дворцов. Яков I увеличил расходы ведомства с 4 до 20 тыс. фунтов в год, не включая дополнительные расходы на строительство новых дворцов[446]. Большая часть этих средств уходила на текущий ремонт.

Возглавлял ведомство руководитель (инспектор) строительных работ (surveyor). С 1615 до 1643 г. этот пост занимал талантливый архитектор и театральный постановщик Иниго Джонс. Он стремился развивать в Англии классический стиль (примером может служить построенный под его руководством Банкетхаус). Ему удалось провести относительную модернизацию королевских дворцов. Иниго Джонс также фактически взял в свои руки постановку театральных представлений и маскарадов при стюартовском дворе. Вверенный ему субдепартамент выделял на эти мероприятия значительную часть средств и материалов, например на обустройство театральной сцены. Покровителями Джонса при дворе были графы Пемброк и Эрандел.

В целом штат субдепартамента строительных работ был достаточно велик, чтобы обеспечить выполнение возложенных на него обязанностей. Главным помощником руководителя ведомства был ревизор (контроллер) строительных работ (сomptroller of the works), который надзирал за выполнением работ, их качеством и расходами придворного ведомства. Казначей ведомства (paymaster) оплачивал расходы по строительству и выплачивал жалование слугам субдепартамента. Секретарь (clerk) также надзирал за проведением работ и отвечал за качество поставляемых для них материалов. Проектированием построек и непосредственным руководством строительства занимались придворный мастер– строитель (master mason), старший плотник (master carpenter) и старший водопроводчик (sergeant plumber). Они руководили штатом ремесленников (craftsmen) и рабочих (laboriers)[447].

Повседневная жизнь яковитского двора была разнообразна и расточительна. Частые праздники, театральные представления, игры, маскарады, балы, рыцарские турниры, королевские пиры и т. п. требовали должной организации и значительных расходов.

Организацией придворных празднеств и их материально-техническим обеспечением заведовала служба королевских развлечений (увеселений) (office of the revels; revel – пирушка, веселье). Штат придворной службы увеселений был невелик и состоял из главного секретаря, клерка– контролера, йомена – заместителя руководителя субдепартамента и камер-юнкера. Его слуги обеспечивали костюмы, реквизит, декорации, нанимали для постановок лондонские труппы[448].

Определенную роль в организации королевских развлечений играл придворная служба по установке летних палаток (tents). При Якове I в него входили: распорядитель (master of the tents), несколько секретарей, инспектор, 4 йомена и камер-юнкер. В обязанности этой группы королевских слуг входило попечение над палатками, павильонами и другим реквизитом, который использовался во время королевских путешествий, загородных прогулок, охоты, фестивалей. Субдепартамент был одним из старейших при дворе, поскольку походы, путешествия являлись неотъемлемой частью функционирования средневекового хаусхолда[449]. В XVI–XVII вв. слуги субдепартамента также заботились о палатках, находившихся близ Уайтхолла или других королевских резиденций, когда в них располагался двор. В этих палатках проживали низшие слуги хаусхолда, а также те, кто приезжал ко двору.

Тюдоры и Стюарты были известными любителями музыки и неплохими музыкантами. Для королевских развлечений при дворе существовал большой штат музыкантов: трубачи, волынщики, менестрели и пр.[450]Кроме того, при дворе находились специальные мастера для производства и хранения музыкальных инструментов (instrument makers, organ keeper). Всего на содержание музыкантов расходовалось более 1000 фунтов в год[451].

Английские монархи были ценителями театральных представлений. Почти все члены королевской семьи содержали собственные театральные труппы (king’s players). 19 марта 1603 г. была подписана королевская лицензия для труппы актеров, в числе которых находился Уильям Шекспир. Им предоставлялось право ставить пьесы для королевской семьи, а также давать представления в театре Глобус. Ранее эта труппа именовалась «слугами лорд-камергера». После получения королевского покровительства они приняли звание «королевских слуг», под которым они выступали до 1613 г., до тех пор, пока пожар не уничтожил театр[452]. Эта труппа участвовала в большом количестве придворных театральных представлений, фестивалей, маскарадов, особенно организованных королевой.

Другим любимым развлечением монархов традиционно была охота. Организацией охоты занимались специальные распорядители (master of the games или game’s keeper). Часто эти почетные должности раздавались знатным придворным, которые заведовали охотой в королевских парках, лесах и имениях. Естественно, что в структуре английского двора существовали охотничьи службы. Королевской псарней (kennels), которая формально входила в состав департамента королевской конюшни (king’s stables), заведовал королевский ловчий (master of hounds; hound – гончая). Сокольничий (master of falconer) руководил соколиной охотой и службой двора, которая ее организовывала (toils – сети, ловушки).

Яков I увлекался охотой. Значительную часть времени он проводил в охотничьей резиденции в Ройстоне в окружении своих ближайших слуг. В январе 1609 г. была создана новая должность marshall of the field[453], который должен был следить, чтобы короля во время его путешествий и охоты сопровождали только ближайшие друзья, а посторонние не мешали и не препятствовали его развлечениям. Во время охоты Яков I как бы изолировался от окружающего его мира. Естественно, руководители охотничьих служб и их помощники получали большое количество подарков и пожалований. Расходы отдельных охотничьих служб были сопоставимы с расходами некоторых субдепартаментов[454].

В XVI в. двор становится культурным центром страны, законодателем мод и стилей в искусстве. Учреждаются должности королевского художника (painter), королевского миниатюриста (limner), хранителя королевской галереи картин (picture keeper), хранителя королевской библиотеки (library keeper).

Но более чем произведения искусства и книги, при дворе ценились драгоценности. Королевская ювелирная мастерская или сокровищница (jewel house) всегда имела много заказов. Она считалась частью департамента королевской палаты, но пользовалась значительной автономией по отношению к власти лорд-камергера. Ее возглавлял распорядитель, главный ювелир королевства (master of the jewels). Ему помогали секретарь и заместитель в ранге йомена. В мастерской работали ювелиры (jewellers) и золотых дел мастера (goldsmiths). С приходом к власти Якова I расходы на драгоценности заметно возросли[455]. Иногда ювелирная служба двора использовалась в качестве резервной казны, неподконтрольной казначейству. В июне 1614 г., после роспуска парламента, который отказался субсидировать короля, на хранение в jewel house были переданы добровольные пожертвования лордов в виде денег и драгоценностей[456].

Королевская домовая церковь (chapel royal) со своим штатом также считалась частью департамента королевской палаты. Вместе с тем она имела некоторую независимость от лорд-камергера и финансировалась прямо из казначейства. Она была центром религиозной жизни двора. При этом она воспринималась как личная собственность монарха, то есть была неподотчетна епископальной юрисдикции и находилась под прямым королевским управлением. Возглавляли королевскую капеллу декан (например, Джеймс Монтагю, позднее епископ Виндзора) и его викарий. Штат священнослужителей (vestry staff) состоял из капелланов, священников, проповедников (gospeller). Хором из 30 взрослых хористов (gentlemen of chapel royal) и 10–12 мальчиков руководил капельмейстер (master of choristers). Он также должен был ездить по стране, разыскивая талантливых мальчиков для королевского хора[457].

Штат королевской капеллы был своего рода гарантом сохранения протестантского духа двора. Особое место среди них занимал личный духовник короля (clerk of closet). Согласно прокламации 1616 г., он отвечал за организацию ритуала излечения золотушных[458]. Некоторое время королевским духовником был Ричард Нил. На этот пост его продвинул архиепископ англиканской церкви Бэнкрофт, чтобы Нил, «находясь постоянно подле (короля), был готов оказывать услуги церкви и священникам». Нил оправдал оказанное доверие, хотя и потерял любовь некоторых придворных, тех, кто явно склонялся к пуританизму[459]. Известно, что служители королевской капеллы активно выступали против испанского брака. В частности, декан капеллы Ланселот Эндрюс в своей неопубликованной поэме резко возражал против этого[460].

При дворе Якова I сложился весьма своеобразный религиозный календарь. Помимо традиционных религиозных праздников, церковный штат двора принимал активное участие в целом ряде дополнительных празднествах: день восшествия на престол, годовщина заговора графа Гоури, годовщина «Порохового заговора». В эти дни были обязательны проповеди королевских капелланов. Многие из королевских священников пользовались большим доверием Якова I и впоследствии занимали епископские кафедры. В целом как часть структуры двора к началу XVII в. королевская часовня почти ничем не отличалась от других, светских, служб.

Кроме вышеперечисленных субдепартаментов, в состав королевской палаты входило большое количество придворных слуг, которые не были включены ни в один из них и подчинялись непосредственно лорд-камергеру: крысолов (ratcatcher), сапожник (shoemaker), шпорник (spurrier), сундучник (coffermaker), часовщик (clock keeper), водопроводчик (plumber), парфюмер (perfumer), посыльные (messengers), швеи (sempstresses), вышивальщицы (embroiderers) и т. д. Посыльные, как правило, возглавляли церемониальные процессии, то есть формально считались низшими представительными слугами двора[461]. Формально в штат палаты входили королевские лодочники (watermen), управлявшие королевской баржей, курсировавшей по Темзе, во главе со своим капитаном (master of barges).

Особое положение при дворе занимали представители медицинских профессий (в 1605 г. – 12 человек): аптекари, хирурги, врачи, дантисты. Кроме заботы о здоровье короля, они должны были принимать жаждущих исцеления от золотухи от рук короля, чтобы удостовериться, что они больны именно этим недугом[462]. Г. Тревор-Роупер считал, что большая открытость двора Якова I отразилась на развитии медицины в целом[463].

На короткий период двор стал центром распространения новой, химической медицины (Paracelsianism). Социально значимым эффектом деятельности медиков того времени стало распространение химических лекарств и, как следствие, выделение аптекарей в 1618 г. в отдельную от бакалейщиков компанию. При дворе было много иностранных врачей. Среди них особо выделялся Теодор де Мейерн. Он стал эмиссаром гугенотов и швейцарских кальвинистов в Лондоне.

В общей сложности штат департамента королевской палаты с его службами достигал порядка 750–800 человек[464]. В силу своей близости к монарху палата привлекала лиц более высокого социального статуса, чем «нижний хаусхолд». Места в департаменте были хотя и не очень прибыльными, но обеспечивали постоянный стол и проживание при дворе и предоставляли возможность для включения в систему придворного покровительства и патронажа. Из-за наплыва ко двору провинциальной знати в конце XVI-начале XVII в. и ограниченности числа достойных ее положения постов, в том числе и в королевской палате, наметилась тенденция, когда выходцы из благородных семейств, стремясь закрепиться при дворе, стали занимать должности, ранее предназначенные для средних сословий.

Как уже отмечалось, департамент королевской палаты в основном обслуживал повседневную жизнь монарха, а также выполнял церемониальные и увеселительные функции. С одной стороны, он был призван обеспечить личные потребности государя и уход за ним, а с другой – выполнение им функций как главы государства. Высшие слуги палаты составляли ближайшее окружение короля и являлись естественным каналом реализации его воли. Все попытки правительства ограничить расходы королевской палаты[465] наталкивались на произвол со стороны Якова I и сопротивление его слуг. Яков щедро даровал новые должности и увеличивал содержание старым. Большое количество должностей было передано инкорпорированным в английскую придворную среду шотландцам.

В сравнении с департаментом королевской палаты структура департамента дворцового хозяйства (Household below stairs), или просто хаусхолда (Household), была еще более разветвленной. Внутренняя организация хаусхолда соответствовала его трем основным функциям: хозяйственное и продовольственное снабжение двора; финансовое обеспечение хаусхолда; надзор за поведением слуг и придворных.

Службы департамента формировались вокруг одного из двух архитектурно-пространственных центров королевского дворца – королевского холла (Hall).

Еще при Елизавете холл являлся лишь приемной, где приглашенные ко двору томились в ожидании разрешения пройти в королевскую палату. Пытаясь возродить древнюю традицию, Яков I Стюарт время от времени распоряжался об организации в холле совместных придворных обедов. Отчасти это соответствовало шотландской практике, где холл оставался важной архитектурно-пространственной единицей королевского двора, местом, где проходили официальные торжественные мероприятия. Однако попытки Якова I возродить традицию совместных трапез не возымели должного эффекта и оказались недолговечными. Единство, которое они должны были символизировать, было искусственным. В начале XVII в. королевский холл был окончательно обращен не «вверх», а «вниз», то есть ориентирован не на короля, а на его слуг.

В штат холла как одной из придворных служб входили: церемониймейстеры холла, цалмейстеры – оформители дворца (surveyor of dresser), прислужники (servers of the hall), подносчики дров (woodbeares), звонарь (bellinger), смотрители холла (surveyors of the hall) и др. Общая численность слуг холла в начале XVII в. превышала 40 человек[466].

Высшим должностным лицом Хаусхолда и всего двора был лорд– стюард (Lord Steward), или лорд-гофмаршал двора. Он был главным управляющим королевского двора и входил в состав Тайного совета. Лорд-стюард назначался лично королем из числа пэров Англии. Он был первым по своему статусу слугой королевского двора и одной из самых политически влиятельных фигур королевства. В качестве символа своей власти лорд-стюард носил белый жезл. Он возглавлял «белый штат» двора, имел право назначать и снимать слуг хаусхолда, а также право суда на всей территории королевского двора и над всеми королевскими слугами.

Гофмаршальский суд был призван охранять тишину и спокойствие «в резиденции короля и ближайших окрестностях»[467], разбирать жалобы на слуг хаусхолда и поставщиков двора. Он был независим от других королевских судов. Апелляции на его приговоры могли направляться только на имя самого короля. Суд рассматривал все уголовные и гражданские дела, возникавшие внутри границ королевского двора. Границей двора (verge) считалась двенадцатимильная зона вокруг резиденции монарха. Она имела статус liberty, то есть территории, изъятой из системы английского общего права[468]. Для решения особо важных дел назначались присяжные из числа королевских слуг, а остальные дела рассматривались обыкновенным жюри во главе с лорд-гофмаршалом.

Для рассмотрения смертельных случаев назначался специальный следователь – королевский коронер (coroner)[469]. Осужденного присяжными заседателями в присутствии лорд-стюарда надлежало лишить правой руки и посадить в тюрьму, либо, по выбору, крупно оштрафовать. На церемонии ампутации должны были присутствовать все главные сановники двора и руководители придворных субдепартаментов. Для ее проведения каждый из них должен был принести определенный предмет (веревки, чтобы связывать приговоренного; ткань, чтобы перевязать культю и т. д.)[470].

Во время путешествия короля по провинциальным резиденциям полномочия суда переносились на их территорию, что часто было причиной недовольства и жалоб местных жителей в парламент, поскольку гофмаршальский суд первенствовал над всеми другими судами[471]. Особое недовольство вызывали штрафы и другие наказания за несоблюдение местными жителями твердых, так называемых «королевских цен» на продовольствие, устанавливаемых на местных рынках во время нахождения поблизости двора.

Яков I еще более расширил судебные полномочия лорд-стюарда. В 1612 г. им был создан Palace court, или «Curia virgae palatii domini regis». Его полномочия распространялись на все частные дела, возникавшие внутри двенадцатимильной зоны Уайтхолла. При этом участники конфликта не обязательно должны быть членами королевского двора. Это вызывало протесты жителей Лондона, попавших под его юрисдикцию. Ввиду частого отсутствия Якова I вне Уайтхолла возникал вопрос: как отсчитывать двенадцатимильную зону, от места пребывания короля или от места нахождения его двора, то есть служб хаусхолда. На последнем активно настаивал лорд-канцлер Англии Эллисмер[472]. Слуги хаусхолда были материально заинтересованы в расширении полномочий гофмаршальского суда, поскольку определенная часть штрафов и конфискованного судом имущества поступали в их распоряжение. Яков I также был в этом заинтересован, поскольку получал дополнительную возможность для поощрения собственных слуг в условиях постоянной нехватки средств.

Поскольку лорд-стюард считался судьей ex officio, то есть по праву занимаемой должности и без судебного патента (without commision), и был обременен другими обязанностями, то нередко судебные заседания проводил его специальный заместитель (lieutenant). Приговоры гофмаршальского суда и дисциплинарные распоряжения лорд-стюарда приводили в исполнение королевский пристав (knight marshall) и его помощник пристав королевского холла (knight marshall of the hall). Отчасти его функции пересекались с обязанностями королевских привратников и королевской стражи, но именно королевский пристав должен был задерживать нарушителей и преступников благородного происхождения[473]. Например, именно королевскому приставу было поручено конвоировать лорда Кобэма ко двору в Винчестер, где должен был состояться суд по делу Уолтера Рэли и других «заговорщиков»[474].

На долю королевского пристава приходилась основная забота по очищению двора от разного рода «лишних» людей: бродяг, прихлебателей, попрошаек, проституток, прислуги королевских слуг. Уже в мае 1603 г. во время переезда в Англию Яков I был вынужден выпустить прокламацию, приказывающую отослать от двора всех праздных персон. Очевидно, что она не возымела должного действия, поскольку в конце июля была выпущена новая прокламация против «праздных персон, как англичан, так и шотландцев», которые не могли дать отчет о цели их пребывания при дворе[475].

Всем штатным слугам двора и присутствующим знатным персонам предписывалось предоставить высшим слугам хаусхолда, в том числе и королевскому приставу, списки своих постоянных слуг. Королевский пристав должен был ежедневно объезжать границы двора, задерживать и наказывать тех, кто не числился в этих списках. Те, кто считал для себя необходимым остаться при дворе, должны были подать специальное прошение, а всех остальных слуг надлежало отправить по домам. В дальнейшем Якову Стюарту еще не раз приходилось выпускать специальные прокламации против присутствия при дворе бродяг и излишней прислуги[476].

Пост лорд-стюарда в годы правления Елизаветы и Якова I долгое время не был занят или совмещался с постом лорд-камергера, который находился в большей зависимости от монарха. Отчасти это происходило из-за нежелания предоставить его возможному обладателю значительную власть и влияние при дворе, чтобы не дать укрепиться одной из противоборствующих придворных группировок. Пост был вакантным до 1616 г., несмотря на то что обязанности и полномочия лорд– стюарда подробно описывались в ордонансе 1604 г. Яков I прекрасно понимал потенциал, скрытый в этой должности, и дал возможность ему реализоваться только тогда, когда потребовалось уравновесить сложившийся при дворе расклад сил. В противовес лорду Пемброку, получившему пост лорд-камергера, и Бэкингему, ставшему королевским шталмейстером и фактически контролировавшему штат королевской спальни, в 1615 г. лорд-стюардом был назначен близкий родственник короля камергер королевской спальни шотландец герцог Леннокс.

Должность дала Ленноксу не только формальное первенство над всеми пэрами королевства, но и возможность административно-финансового и судебно-юридического контроля и над хаусхолдом и над королевским двором в целом. Леннокс, чей статус первого аристократа королевства сознательно поддерживал Яков I, попытался воспользоваться административными и политическими полномочиями, которые он имел, занимая эту должность, и восстановить ее авторитет. Например, стремясь утвердить контроль над распределением постов внутри хаусхолда, он выступил против передачи без его согласия должности казначея департамента от лорда Уоттона к Томасу Эдмондсу, а на освобождавшийся пост инспектора двора предложил Джеральда Сесила[477]. Но поскольку эти должности относились к разряду высших постов не только двора, но и всего государства, то назначение на них в значительной мере было предметом политических и фракционных спекуляций. Решающую роль в данной ситуации играли намерения самого Якова I. Кроме того, в структуре департамента дворцового хозяйства к началу XVII в. начал утверждаться иерархический принцип замещения должностей, который и нарушали предложения Леннокса. По этим и ряду других причин ему не удалось в полной мере установить контроль над распределением должностей в департаменте. К тому же, Леннокс не имел собственной обширной клиентелы в отличие от других лидеров двора, что резко ограничивало его возможности. В гораздо большей степени это удалось преемникам Леннокса на посту лорд-стюарда, лордам Пемброку и Гамильтону в период правления Карла I.

Согласно положениям ордонанса 1604 г., лорд-стюард должен был ежедневно осуществлять финансовый и административный контроль над деятельностью служб и слуг Хаусхолда[478]. Но выполнение подобных контрольных обязанностей должно было отнимать много времени, поэтому ордонанс специально оговаривал возможность его отсутствия для осуществления более важных дел[479] – имеются в виду заседания Тайного совета или выполнение королевских поручений, то есть провозглашался приоритет политических полномочий лорд-стюарда двора перед его административными обязанностями. К тому же, у лорд-стюарда всегда оставалась возможность следить за работой собственного департамента и контролировать назначение на придворные должности.

Тем не менее, необходимо признать, что должность лорд-стюарда более предрасполагала к тому, чтобы играть активную политическую роль, чем выполнять повседневные, рутинные обязанности по управлению департаментом. Эти обязанности были переданы специальной группе королевских слуг, подчиненных руководителю департамента дворцового хозяйства и составлявших гофмаршальскую контору.

Гофмаршальская контора (Board of Greencloth) получила свое название от стола, покрытого зеленым сукном, который находился в счетной палате (coompting house) королевского двора[480]. За этим столом ежедневно проходили заседания группы высших королевских слуг департамента дворцового хозяйства. В состав гофмаршальской конторы входили казначей хаусхолда, инспектор двора с двумя секретарями, казначей-кассир департамента и два клерка-секретаря конторы. Они составляли «белый штат» хаусхолда, то есть обладали административной и судебной властью в границах двора. Все они имели свои специфические обязанности, контролировали определенные направления финансово-хозяйственной деятельности хозяйственного департамента двора. Вместе с гофмейстером они составляли администрацию хозяйственного департамента двора.

Гофмаршальская контора была контрольно-ревизионным органом двора. Она контролировала вопросы снабжения двора, его доходы и расходы, имела юридическую и дисциплинарную власть на территории дворца. Контора имела право наказывать нарушителей порядка, указывать им на несоответствие их поведения принятым нормам. Ее члены с взаимного согласия могли вынести решение о наказании королевских слуг, как рядовых, так и руководителей отдельных субдепартаментов, плохо выполнявших свои обязанности, вплоть до отстранения от должности[481]. Апелляции на решения конторы отправлялись только на имя короля[482].

Ордонанс 1604 г. уточнял процедуру заседаний гофмаршальской конторы и обязанности ее членов. Возможно, что Яков I попытался восстановить практику ежедневного присутствия всех членов гофмаршальской конторы на ее заседаниях с целью более строгого контроля расходов королевского хаусхолда.

После лорд-стюарда второй по своему статусу в хаусхолде считалась должность казначея хаусхолда (treasurer of the Household). Казначей нес официальную ответственность за казну департамента, а также контролировал годовой бюджет всего двора. Согласно ордонансу 1604 г., казначей должен был проверять бухгалтерские книги и счета всех служб хаусхолда за прошедший день. В случае обнаружения чрезмерных растрат в каком-либо ведомстве он принимал участие в вынесении решения о наказании руководителя этой придворной службы[483]. В течение шести месяцев после окончания года он должен предоставить в распоряжение казначейства годовой финансовый отчет. Как правило, должность казначея хаусхолда занимали рыцари или сыновья пэров. Существовала семейная преемственность при назначении на пост.

С 1601 по 1616 гг. должность занимал сэр Уилиям Ноллис, отец которого сэр Френсис также был членом гофмаршальской конторы во времена Елизаветы[484]. Ноллис был заметной фигурой как при елизаветинском, так и при яковитском дворе. В молодости он участвовал в военных кампаниях на континенте, был связан с любимцем королевы, графом Лейстером. Ноллис не был последователен в своих политических пристрастиях и был связан с различными аристократическими группировками двора. При Якове I Ноллис сохранил свои посты и положение как сторонник Сесила. Более того, 13 мая 1603 г. он получил титул барона. Затем он сблизился с той частью тюдоровской аристократии, которая была отвергнута Яковом I и примкнула ко двору принца Генри. В то же время Ноллис постепенно сближается с кланом Говардов, женившись в 1605 г. на дочери Томаса Говарда, графа Саффолка и лорд-камергера двора. В 1615 г. за свое усердие в организации «добровольных пожертвований» знати в пользу короля Ноллис был удостоен чести стать кавалером Ордена Подвязки и назначен руководителем Суда Опеки. Церемония возведения Ноллиса в члены Ордена Подвязки стала символом противостояния при дворе англичан и шотландцев. Его «оппонентом» в роскоши, богатстве одеяния и свиты во время церемонии был шотландец Томас Эрскин, обер-камергер королевской спальни. Но вскоре из-за падения клана Говардов и конфликта с Бэкингемом Ноллис был вынужден оставить свои посты. Его жена обвинила королевского фаворита в падении семьи Говардов, на что Яков I объявил, что он не желает, чтобы ему служил муж такой женщины. Только в 1621 г. Ноллису удалось частично восстановить свое положение благодаря тому, что он стал одним из лидеров в палате лордов в деле против обвиненного в коррупции лорд-канцлера Бэкона. В следующем году состоялось примирение Ноллиса с Бэкингемом, которому он продал свой дом в Лондоне.

Карьера Ноллиса является типичной для выходца из тюдоровской придворной аристократии, представители которой столкнулись в начале XVII в. с новыми серьезными противниками в лице шотландских слуг и королевских фаворитов. Втянутый во фракционную борьбу, Ноллис был вынужден заботиться об установлении контактов с лидерами придворных группировок, чтобы сохранить свое положение при дворе. В данной системе служение монарху осуществлялось через служение его приближенным слугам и фаворитам.

Третью ступень в иерархии департамента дворцового хозяйства занимал инспектор хаусхолда, или просто контролер (comptroller). Его статус и функции были близки к полномочиям казначея хаусхолда. Контролер должен был ежедневно проверять расходы департамента за прошедший день. Именно инспектор отвечал за введение в действие приказов и распоряжений лорд-стюарда по департаменту и контроль за их исполнением. Он контролировал ход выполнения хозяйственных работ, например, следил за приготовлением блюд. Инспектор должен был проверять запасы всех субдепартаментов, количество и качество поставляемых продуктов, докладывать о нарушениях лорд-стюарду и казначею департамента. Каждый понедельник он должен был инспектировать все хозяйственные службы, сравнивая остатки провизии и материалов с тем, что поступило, и с тем, что было израсходовано. Это делалось для пресечения воровства слуг. Кроме этого, он должен был контролировать цены, по которым закупалась провизия для двора[485]. Таким образом, должность инспектора двора вместе с подчиненными ему секретарями рассматривалась как своеобразный контрольно-ревизионный орган департамента дворцового хозяйства. Поэтому пост был достаточно привлекателен для знати, и часто его занимали сыновья пэров. Он рассматривался как ступень на пути к более важным должностям королевского двора.

Первую половину правления Якова I должность инспектора занимал Эдуард Уоттон (1602–1615), выходец из состоятельной кентской семьи. Уоттон слыл очень влиятельной фигурой при дворе, выделяясь своим пристрастием к моде. Елизавета использовала его в качестве посла в Шотландии, где он близко познакомился с Яковом Стюартом. Сохранились его воспоминания о шотландском дворе. В них он обращает внимание на скромность стиля шотландского двора и простоту короля в обращении со своими слугами. С 1602 г. он стал инспектором двора и членом Совета. С приходом Якова I к власти Уоттон сохранил пост и получил баронский титул. Он также был одним из судей по делу Уолтера Рэли. Яков I не особенно жаловал Уоттона, возможно из-за его католицизма. В 1605 г. он получил единственное крупное пожалование от короля – аренду нескольких маноров в графстве Денби[486]. В 1610 г. Яков I вспомнил о дипломатическом опыте Уоттона и отправил его в почетное посольство во Францию, чтобы поздравить Людовика XIII со вступлением на престол. К тому времени Уоттону было уже 62 года. В ноябре 1616 г. в возрасте 68 лет он стал казначеем хаусхолда в соответствии со сложившимся в департаменте порядком замещения должностей, но уже через месяц ему предложили оставить пост за 5000 фунтов.

Непосредственно финансовую и контрольную деятельность в гофмаршальской конторе выполнял штат клерков гофмаршальской конторы во главе с казначеем-кассиром хаусхолда.

Казначей-кассир департамента дворцового хозяйства (cofferer) с середины XVI в. стал действительным руководителем гофмаршальской конторы и счетной палаты. Он являлся хранителем наличных сумм, отпускаемых на содержание департамента из казначейства, и выплачивал из этих средств жалование королевским слугам. Это была четвертая по своему статусу должность хозяйственного департамента двора. Обязанности казначея-кассира были подтверждены в ордонансах Якова I[487]. Казначей-кассир нес ответственность за ежедневные расходы хозяйственных субдепартаментов – хранил средства, поступающие на содержание департамента от казначейства[488], выделял средства на содержание послов при английском дворе[489]. Другой важной функцией казначея-кассира являлся контроль над деятельностью королевских поставщиков продовольствия и других товаров (purveyors) и реквизиторов транспорта (cart takers) для нужд королевского двора.

Помогал казначею-кассиру штат клерков гофмаршальской конторы. Его составляли два секретаря конторы (derks of the greencloth) и два помощника королевского придворного инспектора, или просто клерки– контролеры. Они вели все ее дела, протоколы заседаний, передавали распоряжения вышестоящих слуг. Именно клеркам Гофмаршальской конторы руководители хозяйственных служб должны были представлять ежедневные отчеты о своих расходах (breivements). Клерки обрабатывали их: переписывали, корректировали, подсчитывали и заносили в общий свод расходов департамента за прошедший день (maindoggett), который хранился в счетной палате[490]. Кроме того, они должны были ежемесячно составлять отчет об общем потреблении продовольствия на основе сведений обо всех партиях товаров, поставляемых в субдепартаменты двора. Отчет вносился в специальную бухгалтерскую книгу (foot of the parcells)[491]. В конце каждого года секретарям конторы приходилось проделывать большие и сложные бухгалтерскую операции по составлению годового отчета о расходах двора. В случае невыполнения этой задачи им грозила потеря всего квартального жалования. Только к ним могли применяться суровые санкции в случае задержки финансовых отчетов. Как члены высшего ревизионного органа двора секретари должны были участвовать в еженедельных инспекторских проверках помещений дворца, офисов отдельных субдепартаментов на предмет выявления посторонних лиц, а также тех, «кто обедает здесь».

Из тех, кто являлся секретарем гофмаршальской конторы, следует отметить Энтони Уэлдона (1609–1617). Он был автором известного антистюартовского сочинения «Двор и характер короля Якова I», изданного в Лондоне в 1650 г., а также ряда других антишотландских произведений. Возможно, что за одно из них он был уволен с поста секретаря в 1617 г. Уэлдоны олицетворяли тот средний слой слуг тюдоровского двора, чье благополучие во многом зависело от доходов с занимаемой ими должности. Они болезненно воспринимали любые реформы и новации, призванные ограничить расходы двора, а значит, сокращавшие источники их доходов. Нового короля с его «бедными» шотландцами этот средний слой придворного истэблишмента встретил без особого восторга, хотя и получил от него рыцарские титулы.

Особенно возросла конкуренция среди претендентов на должности среднего уровня, которые ранее распределялись среди определенных семейств придворных слуг. Сейчас на эти должности стали претендовать отпрыски провинциальной и столичной знати, лондонские торговцы, клиенты королевских фаворитов и лидеров придворных фракций. Таким образом нарушался традиционный порядок замещения должностей, нарушалась былая стабильность и корпоративная целостность существования придворных слуг. Именно из-за чрезмерной расточительности нового короля по отношению к шотландцам и избранным английским аристократам возникла необходимость в сокращении придворных расходов и экономии, которая на практике затрагивала в большей степени именно среднее звено королевских слуг. В этой связи произведения Уэлдона представляют образец мысли представителя тюдоровского среднего слоя придворных, почувствовавшего угрозу своему положению при новом дворе. Главной причиной всех бед, по мнению Уэлдона, является расточительность короля и его ближайшего окружения из шотландцев. К ним он питает нескрываемое отвращение, которое накопилось у англичан за долгие годы исторического противостояния и отложилось на уровне ментальных установок и которое было актуализировано не слишком привлекательным поведением шотландцев на их новой родине.

Особенно ярко это отношение Уэлдона проявилось в записях («А Description of Scotland»), появившихся в отчете гофмаршальской конторы после возвращения из путешествия в Шотландию в 1617 г. вместе с яковитским двором. Особенно Уэлдона возмутил прием, который оказали шотландцы рядовым слугам двора: стражникам, лакеям, квартирьерам, конюшим и другим. Несмотря на то что после смещения по королевскому распоряжению ему была выплачена компенсация и назначена пенсия, чтобы обеспечить его лояльность, он сохранил критическое отношение к раннестюартовскому режиму в целом, что демонстрируют его произведения и переписка с оставшимися при дворе друзьями[492]. Во время гражданской войны Уэлдон стал сторонником парламента и активным проводником его политики в Кенте. Судьба секретаря гофмаршальской конторы Уэлдона подтверждает, что стюартовский двор не смог как в этническом, так и в социальном плане выполнить ту объединительную функцию, которая ему первоначально предназначалась Яковом I. После того как обнаружилось авторство записок, Уэлдона лишили должности «как человека, недостойного есть хлеб того, чье происхождение он так подло поносил»[493].

Помимо собственно секретарей гофмаршальской конторы в ее состав входили два клерка-контроллера (derks of the comptroller, или clerk– comptrollers). Они были помощниками инспектора департамента дворцового хозяйства. Прежде всего, клерки-контролеры должны были контролировать деятельность казначея-кассира хаусхолда и его секретарей. Они проверяли, присутствуют ли слуги на своих местах в положенное время. В случае отсутствия кого-либо или уклонения от выполнения своих обязанностей клерки-контролеры могли распорядиться об отмене суточного жалования. Проверки устраивались в соответствии с квартальным штатным расписанием всех департаментов двора, где также указывалось жалование королевских слуг. Это так называемый контрольный список (check roll), который хранился у клерков-контролеров. Под их наблюдение подпадали не только слуги хаусхолда, но и слуги королевской палаты, а также слуги двора королевы. Клерки-контролеры могли наказывать не только тех, кто отсутствовал при дворе без разрешения, но и тех, кто просто обедал или ужинал в «другом месте, противоположном предписанию королевских ордонансов»[494]. Это дополнение находилось в русле попыток в 1604 г. ограничить расходы двора путем сокращения числа так называемых «столов» придворных слуг и их стоимости. Кроме того, клерки-контролеры должны были изгонять из двора лишнюю собственную прислугу королевских слуг (servant’s servants), для чего также вводились материальные санкции[495]. В случае, если лишнего слугу обнаруживали впервые, его хозяин или глава субдепартамента получали выговор. При повторных нарушениях они лишались двухдневного жалования за каждый случай.

Деятельности инспектора двора и его секретарей отводилась ключевая роль в рамках департамента дворцового хозяйства. Один из ордонансов 1604 г. заканчивался тем, что предписывал контролеру двора и его клеркам «хорошо управлять» своими делами, «чтобы дать другим пример для того, чтобы управлять ими еще лучше»[496].

Одним из управляющих дворцовым хозяйством был гофмейстер двора (master of the Household), или дворецкий. Гофмейстер был призван осуществлять связь между гофмаршальской конторой и королевской палатой, придавать вес и авторитет проверкам и инспекциям, которые проводили клерки конторы. В ордонансах 1604 г. гофмейстер выступает в качестве заместителя всех высших слуг хаусхолда в одном лице. В их отсутствие он должен совершать ежедневные утренние проверки расходов хозяйственных служб двора и принимать соответствующие меры. В отличие от лорд-стюарда, казначея и инспектора департамента, отсутствие гофмейстера в данный момент ордонансом не предусматривалась[497]. Отчасти на него перекладывался контроль за придворными поставками и запасами. Под наблюдением дворецкого необходимые продукты передавались в «руки королевских поваров», а готовые блюда– на столы[498].

Но все-таки главной обязанностью гофмейстера было следить за дисциплиной и порядком при дворе. В 1615 г. сэр Томас Вэвэйсор как гофмейстер двора получил предписание помочь в проверке, проводившейся с целью арестовать и отправить в Шотландию «праздных лиц этой нации»[499]. Гофмейстер осуществлял административный контроль при дворе. На него перекладывалась значительная часть обязанностей лорд– стюарда. Как символ своих полномочий дворецкий носил белый жезл, хотя формально он не был членом «белого штата» двора.

Счетная палата хаусхолда (compting house) занималась хранением дел, бухгалтерских книг, отчетов, их перепиской и составлением, то есть действовала как архив гофмаршальской конторы. В состав счетной палаты входили йомены, гоф-юнкеры, личные секретари казначея-кассира, посыльные. Возглавлял их королевский слуга в ранге сержанта[500].

К числу слуг департамента дворцового хозяйства, наделенных определенными властными полномочиями, следует отнести, с некоторыми оговорками, королевского торгового надсмотрщика (clerk of the market). Он должен был контролировать торговую деятельность вокруг королевского двора, следить за качеством товаров и поддерживать низкие цены на прилегающих рынках. В осуществлении этих функций ему помогали несколько заместителей и специальное жюри. Особенно большое значение деятельность торгового надсмотрщика приобретала во время королевских путешествий по стране. Королевский торговый надсмотрщик инспектировал рынки вокруг резиденции короля, особенно те из них, на которых делались закупки для двора. Он хранил эталоны мер и весов и при их помощи контролировал проведение торговых операций, а также рассматривал споры между английскими и иностранными купцами. Через него фактически реализовывалось старинное королевское право реквизиций продовольствия для королевских нужд[501].

Яков I стремился распространить полномочия придворного надсмотрщика на территорию всей страны вне зависимости от местопребывания короля. Деятельность королевского надсмотрщика вызывала резкое недовольство английских купцов. Нередки были обвинения в злоупотреблениях: перепродажа по рыночным ценам поставляемых ко двору товаров, искусственное занижение цен, вымогательство.

Уже во время переезда из Шотландии в Англию весной 1603 г. Яков I распорядился, чтобы королевский торговый надсмотрщик взял под свой контроль все цены и не допустил их роста. Причем эти меры подавались как «забота о его любимых подданных»[502] и как законное историческое право всех английских монархов, а не как произвол нового короля[503]. Естественно, от подобных ограничений выигрывали королевские слуги, придворные и лица, сопровождающие двор, а отнюдь не местные жители.

В последующих королевских прокламациях торговому надсмотрщику предписывалось всеми доступными ему средствами не допускать роста цен, удерживать их в тех границах, которые существовали до прибытия двора[504]. Цены, которые устанавливал королевский торговый надсмотрщик, заверялись в счетной палате хаусхолда и вывешивались с его личной печатью для всеобщего ознакомления на воротах двора. Он также был обязан контролировать насыщение рынка, поскольку торговцы и горожане припрятывали товар, не желая продавать его по заниженным «королевским ценам». Это явление было настолько массовым, что иногда реально возникала угроза голода и слуги были вынуждены покупать продовольствие по высоким ценам. При этом виновными признавались обе стороны– и продавец, и покупатель, и оба подлежали наказанию[505].

Парламент неоднократно пытался ограничить королевские реквизиции и власть королевского торгового надсмотрщика, но каждый раз билли застревали в комитетах или палате лордов. По мнению депутатов палаты общин, торгового надсмотрщика следовало лишить права регулировать цены. Парламентарии также требовали ограничить привилегию королевских слуг, состоявшую в преимущественном праве покупки[506].

Только в 30-40-е годы XVII в. под давлением парламента полномочия королевского торгового надсмотрщика были ограничены территорией, прилегающей непосредственно к королевскому дворцу.

К началу XVII в. департамент дворцового хозяйства объединял около двадцати хозяйственных служб, или субдепартаментов. Каждый из них выполнял строго определенные функции и имел собственный штат слуг. Ведущие субдепартаменты возглавлялись слугами в ранге королевских сержантов, а «младшие» управлялись клерками или йоменами.

Под руководством слуг благородного ранга находились только две хозяйственные службы двора – группа королевских квартирьеров и служба раздачи королевской милостыни.

С приходом Якова I двор, по выражению английских историков, «стал оседлым», а Уайтхолл – единственной постоянной резиденцией. Но дело в том, что не перешел к оседлой жизни сам король. Двор нередко оставался в Лондоне, в то время как Яков I с небольшой группой приближенных перемещался от одного охотничьего дворца к другому. Наиболее любимыми из них были Ройстон и Ньюмаркет. Причем иногда, по мнению современников, он делал это в самые неподходящие моменты, например, во время заседания парламента.

За время своего правления Яков I предпринял несколько длительных путешествий по стране, самое значительное из которых состоялось в 1617 г. в Шотландию. Многие считали, что частые поездки отвлекали короля от государственных дел, а те, кому приходилось принимать короля, втайне роптали, подсчитывая убытки. Во время королевских вояжей возрастало значение специальных служб, ответственных за их организацию.

Службой королевских квартирьеров (harbingers) руководил старший квартирьер двора, или квартирмейстер (knight harbinger), который входил в штат королевской палаты. Ему подчинялись два квартирьера в ранге джентльменов и шесть квартирьеров-йоменов. Квартирьеры выполняли две функции: сообщали о приближении короля и его двора местным жителям по пути следования королевской процессии и заботились об организации их приема и постоя. Лица, играющие роль королевских предвестников, должны были обладать высоким статусом, чтобы соответствовать важности и исключительности события. Подготовка квартир и комнат для участников процессии, организация постоя для их лошадей требовали наличие определенных властных полномочий, поскольку местные жители предоставляли то и другое без особого удовольствия. Подобное гостеприимство всегда было сопряжено для них с большими расходами. Квартирьеры не только распределяли реквизированные помещения между слугами, но следили за тем, чтобы они вели себя пристойно, не шумели и не грабили местное население, не пользовались вещами, продуктами, кормом для лошадей без разрешения хозяев и соответствующей компенсации[507].

Королевской службой по раздаче милостыни (almonry) руководил милостынник (sub-almoner). Обычно это было духовное лицо[508]. Раздача милостыни должна была производиться за дворцовыми воротами. На практике большинство попрошаек просачивались во дворец. Там они сами добывали остатки еды, а то, что попадало в распоряжение милостынника, либо передавалось различным благотворительным учреждениям, либо продавалось. В штат субдепартамента входили два йомена и два гоф-юнкера.

Из хозяйственных субдепартаментов, которые группировались вокруг королевского холла, ведущее место занимали королевская кухня и гофинтендантская контора.

Кухня (kitchen) – центральный и самый большой хозяйственный субдепартамент двора. Вокруг него разворачивалась деятельность всех остальных хозяйственных служб. Ее штат включал около 40 человек, причем из них примерно треть (поварята, кухонная прислуга) не получали жалования, а перебивались разовыми выплатами, подачками и приработками. Во главе субдепартамента стоял первый секретарь королевской кухни (chief clerk). Он проверял качество продуктов, поступающих из кладовых, представлял ежедневные и ежемесячные отчеты в гофмаршальскую контору, отвечал за качество и количество приготовленных блюд. В руководстве кухней ему помогали два клерка.

Приготовлением блюд занимались трое или четверо шеф-поваров (mаster cooks). Им подчинялись шесть-семь йоменов и столько же гоф-юнкеров, восемь-десять поварят и другая прислуга. Королевская кухня делилась на две части: личная королевская кухня (privy kitchen), которая готовила для стола монарха, и «большая кухня» (great kitchen), которая готовила для королевских слуг, обедающих в холле[509]. Как и в большинстве хозяйственных субдепартаментов, с приходом Якова I расходы на королевскую кухню значительно возросли (с 12 000 до 20 000 фунтов в год)[510].

Формально от кухни зависели королевская кондитерская по изготовлению вафлей и тонких кексов (wafery) и котельная (boiling house), возглавляемые йоменами и включающие в свой штат несколько гоф-юнкеров и гоф-пажей. Кроме вышеуказанных кондитерских служб, существовала кондитерская по изготовлению пирожных и печенья (pastry).

К числу главных хозяйственных служб Хаусхолда, помимо кухни относились: кладовая для пряностей и соли (spicery)[511], от которой формально зависела кондитерская по производству конфет и других сладостей (confectionery); служба, занимавшаяся снабжением королевской конюшни сеном, овсом и соломой, которой ранее устилали пол в холле (avery). Такое же двойное разделение, как и кухня, имела королевская хлебопекарня (bakehouse). Личная королевская пекарня выпекала хлеб исключительно из муки мелкого помола и только для королевского стола. Ее штат состоял из двадцати человек и возглавлялся сержантом.

Одним из важнейших хозяйственных субдепартаментов двора являлась гофинтендантская контора (acatry, фр. achatour – закупщик, покупатель). Она ведала закупкой продовольствия на рынке и его хранением до распределения по специальным кладовым. Во главе конторы стояли два сержанта и клерк. Им подчинялись поставщики и десять– двенадцать младших слуг.

Во дворе существовал ряд кладовых помещений, которые составляли отдельные субдепартаменты. Особо следует выделить винный погреб (cellar). На сержанта этой придворной службы возлагался контроль над потреблением вина при дворе, дело отнюдь не простое: во-первых, большинство вин завозилось с континента и, следовательно, их запасы были ограничены и требовали постоянного пополнения. Во-вторых, качество вина должно было соответствовать положению слуг, то есть «благородные вина» – для «благородных придворных и королевских слуг», а «низкие» сорта – для рядовых слуг двора. Ордонанс 1604 г. инструктировал руководителя «винного» субдепартамента двора ограничить потребление белого испанского вина двенадцатью галлонами в день, и только для благородных леди и джентльменов двора «ради улучшения их здоровья». Гасконские вина разрешалось подавать только по праздникам[512]. Для пополнения запасов вина сержант винного погреба регулярно ездил во Францию, где проводил закупки[513].

Другими кладовыми службами хаусхолда были: кладовая для мясных продуктов, дичи (larder); погреб для хранения пива и эля (buttery), административно зависимый от винного погреба[514]; склад свечей, воска и других предметов для освещения (chandlery) кастелянская для хранения умывальных принадлежностей (ewery). Кроме того, имелись такие специальные службы, как королевский птичий двор (poultry)[515] и королевская скотобойня (pither house).

Также при дворе существовали такие хозяйственные службы, как посудомоечная (scullery), ее штат также заботился о заготовке топлива и посуды для кухни и оплачивал услуги медников, сундучников и корзинщиков[516]; кладовая для посуды (pantry); комната для кипячения (scalding house) посуды, утвари, столовых приборов и туш животных в целях гигиены.

Гардероб департамента дворцового хозяйства (wardrobe of the Household или livery) обеспечивал слуг департамента постельным бельем, а также служебным и парадным облачением[517]. Гардеробу административно и финансово подчинялась королевская прачечная (lander).

Во главе большинства субдепартаментов стояли слуги в ранге сержантов. Как правило, они следили за порядком и дисциплиной во вверенном им субдепартаменте, за его функционированием, обеспечением необходимыми продуктами и материалами, правильным распределением жалования, чаевых и продовольственного содержания среди подчиненных слуг. Службы, требующие составление сложных финансово-хозяйственных отчетов, имели в своем штате клерков. Они предоставляли отчеты в гофмаршальскую контору и поддерживали связь с королевскими поставщиками. Именно вокруг них группировались другие субдепартаменты, сержанты которых предоставляли клеркам старших служб собственные отчеты.

Как уже отмечалось, после воцарения Якова I усиливается давление на двор со стороны знати и представителей джентри с целью получить придворные должности, поэтому в ряде департаментов (buttery, cellar) возникают новые должности, которые носили почетный характер и, скорее всего, являлись синекурами. Но включение в штат позволяло их обладателям постоянно находиться при дворе, вмешиваться в сложившийся порядок замещения должностей и участвовать в распределении доходов, получаемых действительными слугами, вызывая тем самым их недовольство.

Общий штат департамента дворцового хозяйства колебался в пределах 250–300 человек[518]. В 1618 г. в соответствии с общим планом по реформированию хаусхолда было проведено сокращение числа хозяйственных слуг. Формально поводом для сокращения стал предстоящий отъезд короля в путешествие и, следовательно, невозможность и отсутствие необходимости взять с собой всех слуг хаусхолда. В результате на своих постах осталось «только» 294 человека[519].

В целом, хозяйственные службы обеспечивали практически все жизненные потребности монарха и двора. Двор был своего рода огромным механизмом по получению, переработке, хранению, использованию продовольственных и иных товаров и даже по избавлению от их излишков с выгодой для королевских слуг.

Слуги хозяйственного департамента имели гораздо более низкий статус, чем слуги королевской палаты. Должности занимали в основном выходцы из средних слоев. Но благодаря близости к финансовым потокам внутри двора, продовольственному снабжению, относительной удаленности от контроля высших сановников положение слуг департамента было по-своему привлекательным.

Третьим департаментом королевского двора был Департамент королевской конюшни (Stable). Формально к сфере его ответственности относилось все, что находилось «за дверьми королевского дворца», то есть во дворе королевской резиденции (out-of-doors). В действительности он отвечал, главным образом, за содержание придворной конюшни и псарни.

Возглавлял департамент шталмейстер двора (Master of the Horse). По своему статусу он считался третьим должностным лицом королевского хаусхолда[520]. Пост был почетным и не очень обременительным. Шталмейстер, как и другие высшие слуги двора, входил в состав Тайного совета и держал собственный стол при дворе.

Шталмейстер отвечал за все дела, связанные с содержанием королевских лошадей и собак. Он руководил работой королевской конюшни, каретного двора, королевского конезавода и псарни. В отличие от лорд– камергера и лорда-стюарда, шталмейстер назначался на должность королевским патентом, который давал ему право пожизненно занимать свой пост. В XVI–XVII вв. шталмейстер – очень почетная и в большей степени церемониальная должность. Часто она предоставлялась королевским фаворитам. Например, при Елизавете пост занимали граф Лейстер (1559–1587) и граф Эссекс (1587–1597), ближайшие из ее фаворитов.

Шталмейстер был непременным участником всех торжественных церемоний, во время которых он следовал непосредственно за монархом, поддерживая его шлейф или ведя в поводу его лошадь[521]. Пост давал возможность всюду сопровождать монарха, в том числе и во время королевских охот и загородных прогулок верхом, что, в частности, было выгодно Бэкингему, который стал шталмейстером в 1616 г. При Якове I расходы королевской конюшни выросли почти в три раза[522].

Действительными управляющими департамента были старший королевский конюший (chief avenor или gentleman of the horse) и клерк– маршал (clerk marshal). Старший конюший должен был постоянно находиться на службе и руководить работой департамента, а секретарь ведал расходами королевской конюшни. В штат департамента входили королевские слуги в ранге эсквайров (esquires), конюшие (grooms), наездники (rider), пажи, лакеи, каретники (carter), седельный мастер со своими слугами. Они заботились о лошадях двора и его посетителей. Кроме того, слуги конюшни принимали активное участие в придворных церемониях в составе свиты королевской семьи или какой-либо знатной особы, сопровождали королевскую карету, дежурили в приемной палате в постоянной готовности предоставить экипаж для короля, членов его семьи, почетных гостей и высших сановников.

Общая численность служащих королевской конюшни составляла около 140 человек[523]. В конюшне насчитывалось около ста лошадей. Во время больших церемоний, приемов иностранных гостей, путешествий по стране использовали дополнительно личные экипажи придворных и высших слуг, а также нанимали или реквизировали кареты у населения.

Шталмейстер Елизаветы, а затем и Якова I, Эдуард Сомерсет, четвертый граф Вустер, был членом различных парламентских, правительственных, придворных комиссий, но не забывал о делах собственного департамента. Он был прекрасно воспитанным и преуспевающим придворным из древнего рода. О доверии к нему первого Стюарта говорит назначение католика Вустера в следственные комиссии по изгнанию иезуитов и по расследованию «Порохового заговора». Вустер неоднократно предлагал перестроить королевские конюшни в различных дворцах, ходатайствовал об оплате расходов департамента[524]. Через него проходили средства, выдаваемые казначейством на покупку лошадей для королевского двора[525]. Он выступал в качестве патрона для слуг собственного департамента, когда рекомендовал некоторых из них для получения грантов и должностей[526]. Должность позволяла Вустеру быть в центре придворной жизни. Он был одной из ключевых фигур в системе придворных связей и патроната. Финет свидетельствует о том, что через него осуществлялись контакты между королевой и французским послом[527].

С 1608 г. королевской прокламацией предписывалось, что продажа лошадей за границу разрешается только с письменного согласия короля или шталмейстера. Мотивировалось это тем, что экспортировалось много лошадей, а это приводило к росту цен и угрозе нехватки лошадей для королевской службы[528]. Скорее всего, это распоряжение было очередной попыткой Якова I посредством придворных структур установить собственный контроль над одним из секторов экономики.

Постепенно доверие к Вустеру со стороны Якова I стало ослабевать. С 1612 г. король хотел передать пост своему фавориту Роберту Карру, чтобы официально закрепить его высокое положение при дворе. В 1614 г. это считали уже свершившимся фактом, поскольку Карр занимал место «больного» Вустера во время проведения придворных церемоний[529], но его соперником неожиданно выступил граф Пемброк. Последний рассматривал пост как часть семейной собственности, поскольку ранее пост шталмейстера принадлежал его родственникам – графам Лейстеру и Эссексу. Этот спор стал одной из причин развала наметившегося было союза Карра с «протестантской» придворной фракцией. Вустер упорствовал. В результате был предложен компромисс: должность шталмейстера оставалась в руках Вустера, а Карру гарантировалось, что ему достанется первый из освободившихся в будущем высших государственных постов. Таким постом стала должность лорд-камергера двора. Вустер оставался шталмейстером до 1616 г., когда под давлением Якова I уступил его новому королевскому фаворит Бэкингему.

Пост шталмейстера позволил Бэкингему закрепиться в придворной и социальной иерархии. В качестве шталмейстера он стал официально участвовать в придворных церемониях, находясь непосредственно около короля. Неформальное лидерство перешло в формальное. Это подтвердил факт включения его в шотландский совет, причем Бэкингем получил первенство среди всех советников на том основании, что он является шталмейстером[530].

Естественно, что Бэкингем как ближайший королевский фаворит и ведущий государственный деятель во второй половине яковитского правления не уделял должного внимания деятельности королевской конюшни. Финет в своих дневниках несколько раз упоминает, что по вине Бэкингема-шталмейстера были сорваны приемы иностранных послов, поскольку он во время не обеспечил их свиту экипажами[531].

Общий постоянный штат (ordinary) королевского двора в начале XVII в. насчитывал более 1800 человек[532]. Около половины из них присутствовали при дворе ежедневно или несли дежурство во время своей квартальной смены. К ним необходимо добавить большое количество временных и внештатных слуг (extraordinary), которые получали разовое содержание, а также целую армию личной прислуги королевских слуг. Чрезмерная численность присутствующих была одной из главных проблем королевского двора[533].

Большая часть расходов департамента шла на продовольственное снабжение двора для обеспечения столов короля и его слуг. Епископ Гудмен писал, что огромные расходы двора происходят от большого количества «дармоедов, целых семейств бедных людей, особенно шотландцев», которые стекаются сюда только ради еды[534]. Эта проблема чрезвычайно беспокоила современников и вскоре пробрела острый политический характер в связи с требованиями палаты общин, чтобы король жил за счет собственных средств («live of his own») и ограничил щедрость к своим слугам.

Уже отмечалось, что Яков I разделил свой двор на две неравные части. К первой относились избранные высшие слуги, прежде всего шотландцы королевской спальни, которым доставалась львиная доля королевской милости, ко второй – все остальные слуги, за счет которых зачастую и достигалась экономия.

Формально королевскую спальню возглавил герцог Леннокс (Людовик Стюарт), двоюродный брат Якова I, получивший звание первого дворянина спальни (First Nobleman of the Bedchamber). Он пользовался большим доверием короля. В Шотландии Леннокс одновременно возглавлял Совет, королевскую палату и спальню. Яков I рассматривал его в качестве лидера социальной иерархии королевства и административной иерархии двора. В 1615 г. Леннокс получил высшую придворную должность лорд-стюарда, а в 1623 г. – титул герцога Ричмонда, сохранив таким образом первенство над Бэкингемом. Во внешних делах придерживался традиционной для шотландцев профранцузской ориентации.

С приходом к власти Якова I Стюарта современники отмечали, что стиль жизни английского двора резко изменился. Яков I фактически запретил вспоминать Елизавету и ее правление, ограничил траур по ней. Примечателен следующий эпизод: французскому послу настойчиво советовали не появляться при дворе в траурных одеждах под угрозой возможного недовольства короля и его ближайших слуг, на которых он вряд ли сможет впоследствии рассчитывать. Ничто не должно было напоминать Якову I о его предшественнице[535].

Если в публичной сфере Яков I был вынужден придерживаться достаточно строгого английского церемониала, то в личном общении король проявлял известную фамильярность, свойственную шотландскому придворному стилю. Это позволяло ему по собственному усмотрению выделять из общей массы круг привилегированных лиц и наделять их особым доверием[536]. Опора на традиционный для Шотландии клановый корпоративизм являлась характерным методом управления Якова I. Представители преданных короне группировок включались в ближайшее королевское окружение[537].

Первоначально состав спальни формировался верными Якову I шотландцами, однако вскоре после приезда в Англию Яков I продемонстрировал готовность к сотрудничеству с тюдоровской аристократией на вполне определенных условиях англо-шотландской унии и паритетного представительства наций во властных структурах. В июле 1603 г. камергерами спальни были назначены шотландец Джеймс Хей и англичанин Филипп Герберт, будущий граф Монтгомери. Войдя в состав спальни, молодой Герберт быстро превратился в одного из королевских любимчиков. Он был постоянным участником придворных маскарадов и других развлечений, пожиная плоды королевской щедрости. Монтгомери был популярен в обществе как защитник традиционных английских аристократических ценностей и протестантской религии. Повзрослев, он стал проявлять политическую и экономическую активность. После смерти Сесила граф стал одним из лидеров новой фракции при дворе, состоявшей из сторонников бывшего министра. Неслучайно в 1615 г. он был избран почетным управляющим Оксфорда – интеллектуального центра английского протестантизма. Монтгомери получал от Якова I многочисленные земельные и денежные пожалования, неоднократные прощения долгов. В начале 1625 г., предчувствуя смерть, Яков I рекомендовал его как верного слугу своему наследнику принцу Карлу.

Но все же Монтгомери долгое время был исключением из заведенных королем правил. Этническая замкнутость спальни сохранялась и далее. До 1617 г. все восемь камер-юнкеров спальни были шотландцами, выходцами из известных семейств. Камергеров спальни к тому времени было девять человек, восемь из них были шотландцами.

Стабильность системы и замкнутость спальни была нарушена лишь в 1614 г. включением в ее состав Джорджа Виллерса, будущего герцога Бэкингема. К 1622 г. он продвинул в спальню восемь англичан. Бэкингему удалось практически уравнять соотношение шотландских и английских слуг спальни, и в конце правления Якова I этническое противостояние внутри двора было почти снято. Более того, именно от англичан исходила угроза смещения Бэкингема с позиции фаворита. Например, Бэкингему пришлось отправить одного из таких конкурентов – Артура Бретта в заграничное путешествие, подальше от двора[538]. К тому времени политическая ситуация при дворе несколько изменилась. Консерватизм Якова I в отношении состава слуг спальни сменился прагматизмом Бэкингема. Возможно, поэтому фаворит не поддержал идею о замене на посту обер-камергера спальни шотландца виконта Фентона на кого– либо из англичан.

В англо-американской историографии долгое время доминировало представление о том, что раннестюартовский хаусхолд и придворные шотландцы не играли какой-либо значительной политико-административной роли. Они лишь «тратили деньги» и придерживались профранцузской ориентации, хотя некоторые из них и занимали высокие посты[539].

Это утверждение справедливо по отношению к шотландцам, не вошедшим в королевскую спальню, которые заняли средние и низшие посты в королевской палате и государственных департаментах, а также к тем, кто остался в Шотландии. Напротив, королевская спальня, заполненная шотландцами, приобрела ключевое значение в раннестюартовских патронатно-клиентных отношениях.

Тенденция к этническому замыканию спальни проявилась после того, как Яков I принял английский двор и провел переговоры с лидерами тюдоровской администрации. Первоначально он принял ко двору практически всех советников и слуг елизаветинского двора, все они «были учтиво приняты к собственному удовлетворению»[540]. Щедрой раздачей рыцарских титулов Яков I стремился заручиться поддержкой провинциального джентри и горожан, а провозгласив сохранение всех постов за прежними владельцами, надеялся на содействие елизаветинской бюрократии.

Только встретив сопротивление елизаветинской элиты своим планам продвижения шотландцев в Совет и на государственные посты, Яков I обратился к двору и к спальне как к средствам утвердить свой авторитет и инкорпорировать своих соотечественников в английскую административную и социальную системы. Возможно, определенную роль в изначальном этническом замыкании спальни сыграли общее противостояние английской и шотландской знати и конкретно заговор Рэли, лорда Кобэма и Фортескью, которых обвинили в оппозиции королю и шотландцам. Некоторые из ведущих шотландских лордов, вернувшиеся в октябре 1603 г. в Шотландию, были недовольны тем, что англичане выказали им очень мало уважения, особенно когда отказались включить их в Совет[541].

Отделение спальни от остального двора произошло во время прибытия ЯковаI в Тауэр (11–13 мая) накануне коронации. Яков I решил оставить в штате спальни лишь преданных и испытанных слуг, исполнителей его воли. Члены спальни стали своего рода закрытой элитой стюартовского двора, которую монарх рассматривал как собственную семью. Они получали львиную долю королевских щедрот. Из 29 придворных, получивших 75 % всех пожалований за вторую половину XVI – начало XVII в., десять являлись членами яковитской спальни, а из девяти получивших 45 % пожалований, шестеро были королевскими камергерами[542].

Исключительное положение слуг королевской спальни было закреплено церемониально. Во время придворных процессий королевские спальники следовали либо непосредственно перед королем, либо сразу после него, в отличие от слуг ближней палаты, которые располагались в первых рядах шествия[543].

Яков I использовал включение в штат спальни как проявление одной из высших форм королевского расположения[544]. Он относился к этому вопросу очень избирательно, продвигая кого-либо в ее штат либо с целью приблизить тех, кому он полностью доверял, либо для того, чтобы более тесно привязать к себе тех, кто стоял за предлагаемыми кандидатурами. Например, Джордж Вилльерс, будущий герцог Бэкингем, был включен в спальню по настоянию королевы Анны и первоначально считался ставленником графа Пемброка и епископа Эббота, лидеров «протестантской» партии при дворе.

Вхождение в состав спальни давало возможность приглянувшимся Якову I персонам закрепиться в придворном сообществе. Они переходили под личное покровительство короля, их статус резко повышался. Наиболее характерными примерами в этом отношении являются Роберт Карр и Джордж Вилльерс.

Даже Бэкингем, самый влиятельный из всех королевских фаворитов, не смог полностью сломить влияние шотландцев, так как последнее слово оставалось за королем, чей личный и социальный базис был ограничен, прежде всего, его соотечественниками. Именно они на протяжении всего правления получали львиную долю пожалований[545], а Бэкингем, несмотря на все свое огромное влияние, так никогда и не стал официально главой спальни, как не возглавил и социальную иерархию двора (как уже упоминалось, Леннокс получил титул герцога Ричмонда, чтобы сохранить первенство на социальной лестнице перед герцогом Бэкингемом). В 1620 г. шотландец маркиз Гамильтон стал камергером спальни «без соучастия лорда Бэкингема»[546]. Д. Лоудз несколько преувеличивает влияние последнего, считая, что с приходом Бэкингема произошла изоляция двора от провинции и аристократии посредством выталкивания соперников фаворита на периферию патронатно-клиентных отношений, а политический разрыв наслаивался на разрыв в морали, манерах, культурных и религиозных ценностях[547]. Во-первых, собственная клиентела Бэкингема была чрезвычайно широка и разнообразна, а во-вторых, по-прежнему сохраняли свое определенное влияние и патронатные связи лидеры различных придворных группировок.

Как уже отмечалось, в первые годы яковитского правления королевская спальня фактически узурпировала доступ к монарху, ограничивая даже королевских советников и высших должностных лиц государства.

При Стюартах постепенно выделяются три категории лиц, присутствовавших при дворе: те, кто автоматически имел доступ в королевскую спальню (слуги субдепартамента и высшие чины королевства); вторую категорию составляли те, кто мог от себя лично искать аудиенции короля через слуг спальни (к ним относились советники, епископы, различные должностные лица); и третью – те, кого вызывал сам король, а также те, кто, пусть и состоял в штате королевской палаты, тем не менее, не имел доступа в ряд комнат, составлявших королевские апартаменты (например, слуги ближней комнаты)[548].

Постепенно через слуг спальни стало проходить значительное количество документов на королевскую подпись. Так, например, о Хэмфри Мэе, одном из немногих англичан, которым удалось в середине правления Якова I проникнуть в спальню, говорили, что он может сделать любую просьбу и любого просителя, каким бы уважением он ни пользовался, неугодными королю[549]. Спальня стала своего рода барьером между королем и его министрами и подданными. Яков I часто использовал слуг спальни как первых советников, прежде чем обращаться за советом к лордам Англии[550].

Пристрастие Якова I к охоте и конным прогулкам, в которых его сопровождали только слуги спальни, укрепляло особое положение слуг субдепартамента.

Благодаря особой близости к монарху и доверию с его стороны слуги спальни часто выступали в качестве специальных королевских порученцев. Иногда даже самые влиятельные из королевских советников не были информированы об их действиях. Так произошло в случае с одним из камергеров спальни Джоном Гиббом, который был послан Яковом I с распоряжением об отсрочке приведения в исполнение приговора над Уолтером Рэли[551].

Поскольку Яков I большое количество времени проводил вне Лондона, то государственное управление в значительной мере осуществлялось через корреспонденцию. Например, Роберт Карр самостоятельно отбирал сообщения и отсеивал просьбы, направляемые к королю.

Шотландские слуги королевских покоев играли активную роль в системе придворного патроната. К ним обращалось большое количество охотников до королевских должностей и пожалований[552]. По подсчетам Н. Кадди, через спальню проходило около 20 % документов на королевскую подпись. При Бэкингеме их доля возросла до 50 %[553].

В 1613 г. испанский посол, оценивая ситуацию при английском дворе, сообщал, что главными фаворитами короля стали шотландцы во главе с Робертом Карром, к тому времени – виконтом Рочестером. С ним единственным, по мнению испанца, король решает все свои дела, а «совет состоит из плохо осведомленных людей»[554].

Государственный секретарь и лорд-казначей государства Роберт Сесил постепенно потерял те административно-финансовые привилегии, которыми он обладал в конце елизаветинского правления. Тогда он имел почти неограниченную монополию на получение королевской подписи, строгий контроль над расходами королевы, ее двора и всего государства, свободный доступ к монарху. Инспектор хаусхолда Томас Эдмондс писал, что Сесилу пришлось заключить своего рода паритетное соглашение с Джорджем Хоумом, неформальным лидером спальни, о разделе сфер влияния вокруг короля. За Сесилом сохранялись вопросы управления государством, а Хоум, о котором говорили, что он пользовался любовью короля и знал обо всех его склонностях и о большинстве королевских тайн, контролировал распределение придворных должностей, королевских пожалований, особенно предназначенных лично для него и шотландцев[555].

Отношение Якова I к своему окружению исключило для Сесила возможность установить прямой контроль над королевской спальней. Сесилу пришлось использовать особые методы опосредованного влияния, через продвижение в штат спальни «своих» людей. К ним с известными оговорками можно отнести шотландца Джеймса Хея, англичанина Филиппа Герберта, племянника Сесила Роджера Эстона, который, хотя и был англичанином по происхождению, уже давно обосновался в Шотландии. С Эстоном Сесил вел переписку еще до вступления шотландского короля на английский престол. Что касается Хея, то Яков Стюарт также рассматривал его в качестве связующего звена в отношениях с министром и, видя стремление своего слуги добиться признания у английской аристократии, всячески способствовал ему в этом[556].

Эстон и Хей, которые были королевскими советниками, играли довольно заметную роль как во внутренней, так и во внешней политике, чего не скажешь о Филиппе Герберте, который был одним из первых любимчиков Якова I, известного своими необычными пристрастиями. Его главная заслуга была в том, что он разбирался в собаках. К тому же, главным патроном и покровителем для всех троих всегда оставался король.

Поэтому государственный секретарь был вынужден использовать прямой подкуп некоторых камергеров (Леннокс, Эрскин) и камер-юнкеров (Джон Марри), чтобы заручиться их поддержкой при решении тех или иных вопросов. Для этого Сесил первое время закрывал глаза на чрезмерную королевскую расточительность в пользу шотландцев, а защищая в парламенте право короля на благосклонность к своим соотечественникам, демонстрировал им свою необходимость. Он стремился привязать к себе как можно больше шотландцев, для чего покровительствовал родственникам слуг королевской спальни[557].

В 1610 г. спальня окончательно вышла из-под контроля Сесила, когда при активном участии ее слуг был провален Великий контракт – соглашение об обмене некоторых феодальных прав короны (опеки, реквизиций и др.) на постоянные субсидии. Это была последняя попытка Сесила сохранить старую, тюдоровскую, систему управления. Слуги шотландской спальни и других придворных служб были объективно заинтересованы в сохранении королевских прав и прерогатив в качестве источников своих доходов. Среди слуг спальни идею Великого контракта поддерживали только англичане граф Монтгомери и Эстон, который был к тому же членом палаты общин. Среди высших слуг двора за Контракт выступали союзники Сесила в Совете – лорд-камергер Саффолк и шталмейстер двора граф Вустер.

Сам Яков I в парламентской речи в 1610 г. в ответ на обвинение в чрезвычайной расточительности расценивал щедрость к шотландцам как должное проявление собственного достоинства и как естественную благодарность тем, рядом с кем он рос, воспитывался и сформировался как правитель. Согласно королевской логике, без должной щедрости по отношению к его ближайшим (старым) слугам невозможна какая– либо благосклонность к его новым подданным[558]. Щедрость к шотландцам рассматривалась им в духе средневековой традиции королевской справедливости, иначе король мог прослыть «неблагодарным». Таким образом, щедро награждая шотландцев, Яков I в действительности подпитывал надежды его английских подданных. Чем не средневековая схоластика?

Вместе с тем король уверял, что в настоящее время он более умерен, и его щедрость в равной мере распределяется на обе нации, и если не будет субсидий, то не будет и его щедрости к англичанам. Это уже больше походило на шантаж. Новые подданные короля должны были снискать королевскую щедрость своей сговорчивостью. Сесил разделял мнение Якова I о том, что заставить короля отказаться от чрезмерной щедрости к шотландцам означает заставить его изменить свою судьбу, ибо «он был рожден среди них»[559].

Парламент 1610 г. фактически вылился в противостояние английской провинции и шотландской спальни. В октябре французский посол сообщал, что от критики больше всех страдают шотландцы[560]. Парламентарии считали, что именно они «пожирают все». Депутат Хоскинс открыто заявил в нижней палате, что они должны освободить Якова из того плена, в котором он находится эти 7 лет, причем это проблема «не личная, а национальная», иначе невозможно наполнить королевскую бочку, которая дала течь[561].

Некоторые парламентарии понимали, что причина королевской щедрости именно к шотландцам кроется в особенностях организации королевской палаты. Джон Хоулз обвинял шотландцев спальни в том, что они стоят, подобно горам между лучами света, исходящими от Его Величества и остальными подданными, и предлагал поделить штат спальни поровну между нациями в обмен на субсидии[562].

Яков I отреагировал на это предложение несколько иначе. Он установил паритет не в спальне, а в ближней палате, при этом сократив 14 англичан и всего 3 шотландцев[563]. Этим король продемонстрировал, что он не намерен идти на уступки в вопросе формирования собственного окружения, тем более допускать в него англичан.

В том же 1610 г. Совет также пытался урезонить шотландцев, а те в ответ предприняли атаку на Сесила и его проект. У них было большое преимущество перед всеми остальными политическими противниками– свободный и постоянный доступ к королю. Томас Лейк обвинял Карра в том, что он убедил короля в том, что палата общин якобы стремилась выслать шотландцев домой. Это стало поводом для роспуска парламента.

Несмотря на жесткую критику Совета и Парламента, Яков I продолжал раздачу пожалований в пользу шотландцев и процесс их натурализации. В том же 1610 г. были натурализованы Карр, Джон Марри, Окмьюти, Левингстон – все слуги королевской спальни.

В 1616 г. был составлен отчет о пожалованиях, выданных шотландцам. Оказалось, что 133 100 фунтов было пожаловано им в долгах короне, 88 000 фунтов наличными и 10 614 фунтов – ежегодным пенсиями[564]. Сесил предпринимал неоднократные попытки бюрократическими методами, а также действуя через Тайный совет, ограничить королевские расходы и пожалования. В результате просители начали действовать в обход Сесила и его помощников и обращаться либо лично к королю, либо к слугам спальни.

Различие позиций проявилось и в выделении приоритетов парламентской политики короны. Для Якова I и его окружения главной задачей являлось достижение англо-шотландской унии, для Сесила и Совета – решение финансовых проблем короны.

Как и в случае с государственными ведомствами, Яков Стюарт так и не смог установить контроль над английским парламентом. Точнее, в первые годы правления он не видел в этом необходимости, опираясь на свою шотландскую практику. Яков I не использовал, а наоборот, самостоятельно отбросил те средства, при помощи которых Елизавете удавалось контролировать парламент.

Выборы 1604 г. оказались самыми «свободными» за весь тюдоро– стюартовский период. Они были свободными от королевского надзора и от попыток продвинуть придворных кандидатов. В 1612 г. Джон Чемберлен сообщал, что король был недоволен тем, что «ему плохо служили в парламенте по причине малочисленности в нем советников и слуг хаусхолда»[565]. Американский историк Уилсон оценивал провал парламентского контроля как неудачу всей системы тюдоровского управления, которую символизировал Сесил[566]. Деятельность большинства королевских слуг, выбранных в последующие парламенты, демонстрирует, что в их поведении все же доминировали не корпоративные, а личные интересы.

Парламентарии стремились избавиться от присутствия в палате общин королевских слуг и советников, поскольку, по мнению отечественного исследователя К. Кузнецова, «они (слуги. – В.К.) подкапывались под саму идею представительства»[567]. В то же время Яков I никогда не допускал ко двору лидеров парламентской оппозиции, например, Джона Хоулза, о котором Бэкон писал королю, что тот «хотел вслед за парламентом склонить на свою сторону и двор»[568]. Интересно, что некоторые активные парламентские оппозиционеры являлись бывшими неудачными придворными.

Напротив, придворные высоко ценили депутатские места. На выборах они демонстрировали свое преимущество перед другими кандидатами, подчеркивая право доступа ко двору и возможность добиться определенных льгот.

По мнению Н. Кадди, значительную роль в определении направленности придворной политики Якова I играла именно проблема англошотландской унии[569]. По замыслу монарха, двор должен был стать моделью для заключения союза на основе паритетного представительства обеих наций. Яков I активно использовал репрезентативные и художественные возможности двора для пропаганды объединительных настроений и продвижения планов союза в парламенте.

Придворные маскарады являлись не только средством пропаганды союза, но и представляли собой серию попыток ответить на критику унии[570]. Например, маскарад на свадьбе влиятельного шотландца Хея был выстроен как диалог между англичанином-елизаветинцем и британцем-яковитом.

Новый двор стал своего рода политической сделкой, попыткой соединить английскую и шотландскую придворные и властные традиции. Яков I стремился вписать новый хаусхолд в английскую административную систему, но именно двор и королевская спальня стали камнем преткновения на этом пути и поводом для оппозиции объединительным планам.

Идея равного представительства во властных структурах встретила сопротивление английской знати и бюрократии. Компромисс был найден в том, что высшие государственные посты оставались за елизаветинцами, а Яков сохранял шотландское окружение в королевской спальне, которое и составило ядро нового двора.

В дальнейшем Яков I пытался демонстрировать паритет через парные назначения при дворе. Но это не принесло должного результата. Англичане были по-прежнему недовольны ограничением доступа к королю в пользу шотландцев из спальни. При дворе периодически вспыхивали конфликты между представителями наций, и ходили слухи о заговорах против шотландцев[571].

С самого начала объединения дворов стали возникать споры и конфликты между англичанами и шотландцами, нередко они вспыхивали, казалось бы, на чисто «бытовой» почве. В июле 1603 г. Карлтон писал из Виндзора, где остановился двор, о ссорах между английскими и шотландскими лордами из-за расквартирования во дворце[572]. 8 июля Яков I был вынужден выпустить прокламацию о примирении наций[573]. Дело было не только в соперничестве за преобладание в ближайшем окружении короля, но и в противостоянии двух культур, двух стилей жизни.

Шотландские слуги спальни болезненно реагировали на любые, даже самые незначительные выпады в свой адрес. В сентябре 1605 г. Джон Марри доложил королю, что шотландцы спальни осудили один пассаж в пьесе «Estward Ное» и требовали наказать ее автора. Подобные петиции были также направлены Сесилу и лорд-камергеру. Смысл пассажа заключался в том, что, по мнению одного из героев пьесы, шотландцы, хотя и являются самыми лучшими друзьями англичан во всем мире, но лучше всего держать их подальше от Англии[574].

Особое возмущение шотландцев вызвала речь Кристофера Пиггота в парламенте 1607 г. с обвинениями в их адрес. Один из королевских спальников, Джон Рамзи, доложил об этом королю и потребовал арестовать оратора, что и было сделано[575]. Бэкон выступил с ответом, утверждая, что шотландцев, за исключением королевского окружения, было не столь много при дворе[576]. Но проблема была не в количестве, а в том, что они пользовались непропорционально большим преимуществом в аккумулировании королевской щедрости и реализации королевской воли.

Особое неприятие по отношению к шотландцам проявляли те англичане, кто либо был вынужден оставить свои должности в их пользу, либо те, кому они преградили продвижение ко двору. Джон Хоулз, один из таких англичан, считал, что именно с приходом «бедных и голодных шотландцев… начала угасать слава английского двора». Из-за шотландцев, по мнению Хоулза, двор покинули лучшие из джентри, «презирая их соседство», что привело к ослаблению той связи между двором и графствами, которая существовала во времена Елизаветы[577].

Чрезмерная щедрость короля по отношению к шотландцам и их привилегии стали поводом для провала унии в парламенте. Тот же Джон Хоулз, один из наиболее активных ораторов парламента 1610 г., объявил королевский двор «причиной всего». Он особенно нападал на шотландцев, которые монополизировали спальню и придворный патронаж. Хоулз предложил разделить штат спальни поровну между нациями[578].

Сам Хоулз являлся представителем того поколения джентри и горожан, которое было отторгнуто Яковом I ради сохранения положения шотландцев. В рамках тюдоровской традиции они рассматривали государственную и придворную службу как высшую форму гражданского призвания, в которой совмещались личные выгоды и государственные интересы[579]. Апеллирование к своему служебному опыту и достойному происхождению не помогло Хоулзу закрепиться при новом дворе.

Причина разрыва между «двором» и «страной» кроется не столько лично в Якове I и его предпочтении своим соотечественникам, сколько в специфической консервативности придворной машины, ограниченности ее ресурсов, ее корпоративной замкнутости. Ограниченное предложение придворных и государственных постов рождало ажиотажный спрос, а решающими факторами в выборе из нескольких кандидатов являлись патронатно-клиентные связи, подкрепленные соответствующими средствами. Включение нового шотландского элемента еще более сократило предложение, а замкнутость спальни ориентировала потоки, питающие фонтан королевской щедрости и исходящие от него, в одном направлении.

В этой связи выдвижение на первые роли в системе придворных патронатно-клиентных отношений камергера спальни Роберта Карра и его назначение на пост лорд-камергера двора (июль 1614 г.) может рассматриваться как негативное персонифицированное решение проблемы унии: шотландский фаворит, формальный и неформальный лидер королевской палаты должен был стать при дворе покровителем и англичан, и шотландцев. К тому же Яков I сознательно подталкивал его к союзу с кланом Говардов. Назначение Роберта Карра лорд-камергером хаусхолда ставило его в один ряд с ведущими министрами государства. Формальный придворный должностной статус наполнялся реальным политическим содержанием.

Яков I заявил, что он передал этот пост Карру как самому близкому другу, которого «он любит больше всех живущих» на земле. Яков I сознавал значение должности и то, какую роль был призван играть его фаворит, когда писал о том, что «все придворные милости и должности проходят через него как лорд-камергера»[580].

Кроме того, после смерти Р. Сесила Р. Карр фактически стал выполнять обязанности госсекретаря, распоряжаться личной королевской печатью. Карру была переадресована вся иностранная корреспонденция. Он также контролировал деятельность комиссии, которая ведала функциями лорд-казначея[581].

Известно, что Карр появился при дворе в 1607 г. и быстро завоевал расположение короля, присягнул сначала камер-юнкером, а вскоре был назначен камергером королевской спальни. Он заменил в качестве королевского фаворита англичанина графа Монтгомери. Возможно, это была своеобразная реакция Якова I на провал унии в парламенте[582]. Весной 1611 г. Карр принял титул виконта Рочестера и стал первым из шотландцев, получившим право заседать в английском парламенте. Некоторые современники считали, что уже осенью 1611 г. он имел больше влияния, чем лорд-казначей. Это проявлялось в его большей популярности у просителей королевской милости, чем Сесила[583]. Ему же принадлежит ведущая роль в срыве политики Сесила по заключению Великого контракта.

Кроме того, как известно, Карр внес серьезный разлад в королевскую семью, противостоя королеве и принцу Генри. Не случайно временные примирения между ними воспринимались как события, значимые для внутренней политической стабильности[584].

Карр, чьи возможности при жизни Сесила (до 1612 г.) были ограничены, стал своего рода «козырной картой» в придворной партии, или, как выразился немецкий историк Гебауэр, «прагматической партии», состоящей из одного человека[585]. Не обремененный политическими установками, он создал ситуацию, когда тактическая победа фракций зависела от того, кто переманит фаворита на свою сторону. Карр мог предоставить своим союзникам больше преимуществ. Показательной стала борьба фракций за освободившийся пост государственного секретаря. Первоначально Карр склонялся в пользу парламентского оппозиционера Невила, за которым стояли протестантские лидеры графы Пемброк и Саутгемптон. При данном раскладе Карру отводилась роль посредника между королем и парламентом. Это давало бы фавориту возможность проявлять политическую активность, стать самостоятельной политической фигурой. К тому же, в этот период его стали воспринимать в обществе как защитника протестантов при дворе короля[586]. Но подобный расклад не устраивал, прежде всего, Якова I, которому нужен был верный слуга и исполнитель его воли, а не новый политический лидер. Яков I стал активно подталкивать Карра к союзу с Говардами, чему способствовала любовная связь фаворита с леди Эссекс, дочерью графа Саффолка, и спор с Пемброком за пост шталмейстера.

Конец 1613–1614 год – период бесспорного господства Карра в придворной системе[587]. Его поддержкой стремились заручиться лидеры придворных фракций, прежде всего, из клана Говардов, в частности, Нортгемптон, который претендовал на пост лорд-казначея после смерти Сесила.

Поддержка фаворита стала решающим фактором в борьбе за эту должность. Нортгемптон открыто льстил Карру, называя его «перводвигателем нашего двора». Впоследствии Нортгемптон через Карра направлял Якову I отчеты и получал королевские инструкции, продвигал на ответственные посты своих клиентов. Их отношения были взаимовыгодными. Нортгемптон, в свою очередь, гарантировал королевскому фавориту поддержку в назначении на пост лорд-камергера и продвижение шотландцев на различные должности. Автор одного из историко-публицистических произведений первой половины XVII в. видел отличие Карра от других фаворитов в том, что он стал им «только благодаря собственным стараниям, а не обману» и без помощи разного рода петиций и просьб. Но его недостаток заключался в том, что он слишком поддавался просьбам и влиянию других.

Несмотря на тесные связи, сложившиеся с некоторыми лидерами аристократических группировок, Карр всегда оставался человеком Якова I. На протяжении 1614 г. Карр фактически являлся главой слуг спальни, поскольку обер-камергер Т. Эрскин часто болел и отсутствовал при дворе. Подобное стратегическое расположение позволяло ему контролировать назначение на должности и распределение пожалований. Лидеры оппозиции в палате лордов Пемброк и Саутгемптон так и не смогли получить обещанных продвижений соответственно на пост лорда-камергера и в Совет.

Карру была уготована роль связующего звена между королем и английской аристократией, чтобы король мог заручиться ее поддержкой в парламенте. Но еще менее успешный для короля парламент 1614 г. показал несостоятельность данной политики. Слишком серьезны были разногласия внутри английской аристократии, и существовала принципиальная невозможность решить подобным образом проблему унии. Поэтому скорое восхождение Дж. Виллерса, будущего герцога Бэкингема, ознаменовало новое направление стюартовской политики.

Бэкингем брал под свое крыло бывших клиентов Карра. Была проведена своего рода кампания по восстановлению политического равновесия при дворе: граф Эрандел, новый лидер изрядно ослабленного клана Говардов, был включен в Совет, а Джон Дигби назначен вице-камергером двора, в заместители своему главному на тот момент оппоненту в продвижении идеи испанского брака графу Пемброку.

В королевской спальне равновесие было отчасти восстановлено возвышением нового шотландского фаворита маркиза Гамильтона и назначением в 1616 г. герцога Леннокса, родственника Якова I и члена королевской спальни, на возрожденный пост лорд-стюарда, в противовес графу Пемброку, который получил пост лорд-камергера. При дворе была создана разветвленная система политико-административных противовесов, в которой решающим факторами оставались личная инициатива Якова I и контроль над королевской спальней.

Таким образом, проблема унии в конце правления была сведена к созданию системы дуального фаворитивизма[588]: Бэкингем осуществлял контроль над английским, а Гамильтон над шотландским направлениями стюартовской политики. Пемброк и Леннокс поделили административно-финансовый контроль над придворными структурами.

Не случайно, что обвинения против шотландцев и, соответственно, против королевской спальни практически исчезли к началу 1620-х годов. Если две трети яковитского правления спальня была одной из причин провала унионистской политики короля, то в последней трети именно королевская спальня, состоящая из представителей обеих наций и имевшая формального главу в лице шотландца Эрскина и неформального лидера в лице англичанина герцога Бэкингема, стала символом и единственным воплощением унии.

Таким образом, в период правления Якова I происходит институциональное выделение субдепартамента королевской спальни как относительно самостоятельной и ближайшей к королю придворной структуры. Спальня становится наиболее значимой службой двора и одним из политических и церемониальных центров стюартовской системы. Первоначально среди слуг спальни доминирующее положение занимала шотландская придворная элита. Являясь собственной клиентелой короля, она стремилась ограничить доступ к монарху, выступала в качестве проводника королевской политики, посредника между Яковом I и английской социальной элитой.

Возможно, что Яков Стюарт рассматривал спальню как часть общей политики, направленной на расширение елизаветинского истэблишмента, которая также осуществлялась через натурализацию шотландцев и создание прочной системы англо-шотландских брачных связей. Камергеры спальни как бы представляли новую яковитскую модель аристократа: как правило, низкое происхождение, привязанность ко двору и к королю лично, активное вовлечение в патронатно-клиентные связи, акцент не на военной, а гражданской службе, культурное покровительство, тесная зависимость материального положения от королевской щедрости и должностных привилегий.

С течением времени двор был отдан в руки королевских фаворитов вне зависимости от их национальной принадлежности, решающую роль стала играть их политическая и социальная значимость. За счет ставленников последних штат спальни заметно увеличился, утратив свою однородность.

Противоречие раннестюартовской придворной политики заключалось в том, что, с одной стороны, Яков I стремился укрепить двор в качестве политико-административного, социального и культурного центра, что привлекло ко двору представителей различных общественных слоев, надеявшихся на обогащение и продвижение по социальной лестнице. С другой стороны, он отдавал явное предпочтение узкому кругу лиц, ближайшим слугам и фаворитам, что ограничивало интегрирующую роль двора, выталкивая на периферию всех остальных. Джон Хоулз считал, что именно власть королевских фаворитов, которые продвигали на придворные должности «незначительных персон», привела к разрыву прежних связей между двором и графствами[589].

Богатый и щедрый стюартовский двор одновременно восхищал современников и был одной из главных причин недовольства новой династией. Он требовал внушительных затрат, а финансовые возможности короны в раннее Новое время были весьма ограничены из-за отсутствия регулярных налогов. Финансовые запросы хаусхолда превращались в общенациональную проблему, когда их удельный вес в государственных расходах угрожал стабильности всей финансовой системы государства.

Расходы двора стали предметом политического торга между королем и парламентом. Отвечая на критику депутатов, Сесил в 1610 г. утверждал на сессии обеих палат парламента, что «щедрость неотделима от короля… и если он не жалует, то… его подданные пребывают в дурном настроении»[590]. Яков I нашел выход из данной ситуации в направлении потоков королевской милости прежде всего на избранный круг королевских слуг.

Одной из причин возвышения слуг спальни при Якове I Стюарте было то, что она являлась частью общей стратегии короны по расширению границ английской аристократии, которая в елизаветинский период состояла из нескольких семей. В плане присутствия титулованной знати королевская спальня стала весьма представительным местом. До 1615 г. в ее состав входили 1 герцог, 2 графа, 2 виконта, не говоря о баронах. К концу правления Якова I к ним добавились еще 2 маркиза, 6 графов и 2 герцога. Первоначально утвердившиеся как ближайшие советники короля, слуги королевской спальни постепенно поднялись на верхние ступени социальной иерархии.

Английская аристократия, осознав возросшую роль двора в политических и административных вопросах, стремилась занять придворные посты или продвинуть «своих» протеже в персонал спальни. Постепенно при дворе была создана внушительная система политико-административных противовесов, частично удовлетворившая амбиции лидеров почти всех придворных группировок. Должности в государственных ведомствах, посты в Тайном совете потеряли былую значимость, а деятельность Совета к концу правления Якова I была парализована. Тенденция к бюрократизации государственного управления, наметившаяся при Елизавете Тюдор, была временно приостановлена. Двор вновь стал политическим и, в значительной степени, административным центром государства.

Инструменты власти: королевский двор в политическом пространстве английской монархии

Н. А. Журавель Католическая фракция и политическая борьба при дворе Елизаветы I Тюдор (1579–1583)

В ноябре 1558 г. на английский престол взошла последняя представительница династии Тюдоров, дочь Генриха VIII и Анны Болейн Елизавета I. Она продолжила политику своих предшественников, реформируя придворные институты и органы государственного управления. Учитывая стоящие перед ней внутренние и внешнеполитические задачи, Елизавета Тюдор привнесла в этот процесс свои особенные черты, которые, оказали влияние на формирование блестящего ренессансного двора и нового по своему составу и функциям Тайного совета.

Сначала никто не рассматривал Елизавету I как самостоятельную правительницу. Предполагалось, что она выйдет замуж и обеспечит страну наследником и мужем-государем. Даже Уильям Сесил, лучше других знавший способности Елизаветы I к управлению государством, молил, чтобы Бог «послал нашей королеве мужа, а со временем и сына, тогда мы могли бы надеяться, что наше следующее поколение будет жить при правителе-мужчине»[591]. В целях поддержания общественного мнения королева готова была признать, что должна выйти замуж, «…если к этому будет вынуждать политическая необходимость и забота о благе государства»[592].

Однако, особенно после первого десятилетия правления, можно было говорить о том, что Елизавета Тюдор не стремилась к браку. Это можно объяснить причинами политического и личного характера. Выбор мужа из числа иностранных принцев мог привести к недовольству внутри страны, как в случае с ее сестрой, а в Англии подходящей кандидатуры не было. Кроме этого, будучи умной, образованной, амбициозной, она не желала появления человека, который бы ограничивал ее власть и распоряжался ее судьбой. Трагедия матери послужила ей хорошим уроком. Наличие необходимых для правителя качеств и осознание Елизаветой I своего божественного предназначения давало ей силы противостоять системе, в которой власть принадлежала мужчинам. Положение осложнялось тем, что католики во главе с Римским папой не считали ее право на престол законным[593].

В такой ситуации королева стремилась создать у своих подданных образ монарха, который бы подходил женщине и предполагал повиновение. С этой целью использовались все средства тюдоровской пропаганды – от печатания портретов Елизаветы I до публичных выступлений. Так появилась мать своего народа и английской церкви, неприкосновенная дева, равная самой деве Марии, – королева Елизавета Тюдор. В поэзии и на портретах она всегда представала в образе обожаемой богини или королевы-девственницы, непокорного горностая или уникального феникса[594].

На практике для столь масштабного лицедейства необходимы были советники, «актеры», «благодарные зрители» и место, где можно было его разворачивать и совершенствовать изо дня в день. Этим местом стали королевский двор и Тайный совет, черты и функции которых становились все более оформленными.

Обитатели двора – и обладающие официальными должностями, и лишенные их – лицезрели королеву, контактировали с ней в непринужденной обстановке и могли оказывать воздействие на ее решения. Таким образом, двор был неформальным местом выработки различных направлений политики страны. Те же, кто не находился при дворе лично или не имел там своего представителя, были лишены прямого доступа к монарху, а значит, и политического влияния на него[595].

Борьба за влияние на королеву с целью лоббирования собственных (в том числе и политических) интересов приводила к тому, что двор делился на различные фракции и группировки. Их возвышение зависело от возможностей лидера стать как можно ближе к монарху, завоевать его доверие или даже любовь. Большое значение имела способность расставить на государственные и придворные должности своих людей. Благосклонность королевы по отношению к лидеру фракции оборачивалась усилением могущества и богатства не только для него лично, но и для поддерживающих его клиентов.

Борьба между фракциями, спровоцированная разногласиями по тем или иным вопросам, а порой просто эмоциональными отношениями королевы с некоторыми политиками, обретала острые формы. Иногда она грозила катастрофой.

Наиболее примечательными и сильно дестабилизировавшими английскую политику были конфликты 1560-х и конца 1570-х годов между группировками Дадли и Говардов. В разгар этой борьбы, пожалуй, только Уильям Сесил мог позволить себе, по крайней мере открыто, не выступать на стороне одной из фракций. Остальные придворные (в том числе и члены фракции Сесила), иногда из-за оказывавшегося на них прямого давления, вынуждены были принимать чью-либо сторону. Елизавета Тюдор стремилась контролировать фракции и использовать их соперничество для того, чтобы самой оставаться над ними и иметь возможность добиваться нужных для себя результатов и решений проблем[596].

Прежде чем приступить к непосредственной характеристике придворной католической фракции, необходимо подробнее остановиться на самом термине «фракция», дать его толкование, характерное для елизаветинцев, и проанализировать основные позиции исследователей по этому вопросу.

Впервые в Англии слово «фракции» было произнесено в 1509 г. в проповеди епископа Рочестера Джона Фишера. Несколько десятилетий спустя слово «faction» («фракция») и его производная «factious» («фракционный») стали одними из наиболее употребляемых понятий в елизаветинском политическом словаре. Их можно встретить и в трактовке сэром Генри Сидни ирландских событий 1572 г., и в обращении графа Лестера к Совету Оксфордского университета в 1577 г. и т. д.[597]

Правомерность использования исследователями термина «фракция» для описания истории политической борьбы во второй половине XVI в. до сих пор остается открытым вопросом как в зарубежной, так и в отечественной историографии. Во-первых, представление людей XX в. о фракции «как о группе членов определенной политической партии в парламенте, общественной организации или обособленной группировке внутри политической партии»[598] не соответствует смыслу, который, как представляется, вкладывали в него современники. Фактически на всем протяжении правления династии Тюдоров фракция воспринималась как группа людей, стремящихся получить для себя максимум выгоды. В этой связи ее основное толкование всегда приобретало отрицательный оттенок. Слово несло в себе не столько политическую, сколько этическую нагрузку.

Развитие государственных и придворных институтов в середине XVI в. и реформационные процессы стимулировали изменения задач и состава фракций, приведшие в исторической перспективе к появлению современных политических образований. Но даже тогда, считает С. Адамс, «как немногие радикально настроенные протестанты принимали на свой счет образ пуританина, так, должно быть, и немногие елизаветинские политики считали себя лидерами фракций»[599]. Отголоски «меркантильного» восприятия фракции встречаются и в содержании одного из самых распространенных полемических произведений – трактате «Государство Лестера» (1584 г.). Авторы обвиняют графа Лестера и его сторонников в том, что их фракция перетягивает на себя все милости, оказываемые королевой своим подданным[600].

Кроме того, среди исследователей нет единого мнения относительно того, как и в каком смысле применять этот термин к елизаветинской эпохе. Понимание значения фракций считалось важным для интерпретации государственной политики еще в конце XVI-начале VII в. Уильям Кемден и Роберт Наунтон, вспоминая правление последней из Тюдоров, превозносили ее за великолепное умение «манипулировать фракциями». Хотя такой вывод возникал из сопоставления событий, происходивших на их глазах при елизаветинском и стюартовском дворах, он не был лишен оснований и значительно повлиял на взгляды последующих историков[601].

Ясно, что термин «фракция» содержит в себе указание на определенный тип совместного политического поведения или тактики действия, в которых на первый план выступает «личная выгода». В современной зарубежной историографии распространены две точки зрения относительно фракций. Первая восходит к работам Джона Нила. Его сторонники исходят из того, что фракционализм – это широко распространенное и свойственное второй половине XVI в. явление. Фракции, по их мнению, представляют собой союзы патронов и их клиентов, которые конкурировали между собой за получение максимальной доли королевских пожалований. Таким образом, подчеркивается значение патронатных связей как механизма формирования фракций[602].

Основы второго понимания проблемы были заложены в начале XX в. английским историком Конрадом Ридом. Рассматривая этот вопрос, он указывал на то, что внешняя политика времен правления Елизаветы I может быть осознана лишь как результат длительной борьбы между соперничающими группировками в Тайном совете, то есть фракциями. Современные последователи этой теории во главе с Саймоном Адамсом также ратуют за изучение природы фракций в рамках елизаветинской политической жизни. Им присущ более осторожный подход: они предостерегают от возможной подмены «обычных политических споров» фракционной борьбой. Не исключая тесной взаимосвязи между фракциями и патронатно-клиентными отношениями, С. Адамс и Э. Хэммер не признают тезис о том, что фракция является персонифицированным проявлением патронажных связей.

При характеристике католической фракции мы будем придерживаться трактовки термина «фракция», которая характерна для С. Адамса, а именно – рассматривать ее как союз личных последователей, действующий в прямой оппозиции к другому (другим) союзу (союзам) личных последователей[603].

Сведения, содержащиеся в произведениях У. Кемдена, Дж. Страйпа и Дж. Стоу, в мемуарной литературе тех лет, позволяют говорить о наличии в 1560-1570-х годах устойчивой придворной группировки, в состав которой входили католики (речь идет о постоянных стычках между последователями герцога Норфолка и графа Лестера в начале правления Елизаветы Тюдор, выступлениях в поддержку брака с французским принцем). Тщательное изучение опросных листов, эпистолярных источников и других документов, представленных в Календарях государственных бумаг, дает возможность выявить персональный состав фракции и связывающие его отношения.

В основу характеристики католической фракции был положен просопографический анализ. В качестве его основных критериев избраны такие показатели, как происхождение, образование, социальная и политическая карьеры, родственные связи. На наш взгляд, на их базе можно выделить основные черты, присущие фракции. Персональный состав фракции выглядит следующим образом.

1.Томас Говард, герцог Норфолк (Thomas Howard, duke of Norfolk).

1536–1572.

Наследник Генри Говарда, графа Сарри и Френсис, дочери Джона де Вера, графа Оксфорда.

Образование: магистр искусств (Кембридж и Оксфорд), член Грейз Инна.

Рыцарь орденов Бани и Подвязки, французского ордена Святого Михаила, Граф-Маршал Англии с 1554 по 1572 гг.

Карьера: в 1553 г. служил в хаусхолде епископа Линкольнского Джона Уайта; в 1554 г. получил должность джентльмена спальни Филиппа Испанского; в 1559 г. назначен лорд-лейтенантом Норфолка и Саффолка, в 1559–1560 гг. генерал-лейтенантом Севера; в 1563 г. членом Тайного совета (некоторое время был его вице-президентом); заседал в палате лордов; в 1572 г. казнен за государственную измену.

Брак: 1) в 1556 г. женился на леди Мэри Фицалан, наследнице Генри Фицалана, графа Эрандела; 2) в 1558 г. на Маргарет, дочери лорда Томаса Одли; 3) в 1567 г. на Елизавете, дочери сэра Лейборна, вдове Томаса, лорда Дакра[604].

2. Гарри Говард, граф Норгемптон (Harry Howard, earl of Northampton).

1540–1614.

Младший брат вышеупомянутого герцога Норфолка.

Образование: Кингз колледж в Кембридже, магистр искусств (Кембридж и Оксфорд).

Рыцарь Ордена Подвязки, один из уполномоченных службы графамаршала (при Якове I).

Карьера: в 1553–1558 гг. служил пажом в хаусхолде епископа Линкольнского Джона Уайта; с 1564 г. стал членом университетской корпорации (Тринити-холл, Кембридж); в 1569 г. поступил на придворную службу; в 1603 г. назначен членом Тайного совета, в 1604 г. лорд-смотрителем портов Дувра, Сандвича, Ромни, Гастингса и Хиза, в 1605 г. лорд-лейтенантом Норфолка и Хертфордшира, в 1612 г. канцлером Кембриджского университета; находился при дворе; в 1612–1614 гг. был Главным среди уполномоченных по казначейству; заседал в палате лордов.

Брак: информация отсутствует[605].

3. Филип Говард, граф Эрандел (Philip Howard, earl of Arundel).

1557–1595.

Старший сын Томаса Говарда, герцога Норфолка и Марии, дочери и наследницы Генри Фицалана, графа Эрандела.

Образование: Кембридж.

Карьера: с 1576 г. активно пытался добиться успеха при дворе; в 1578 г. организует прием королевы в Кеннингхолле; заседал в палате лордов; в 1588 г. обвинен в государственной измене.

Брак: женат на Анне, дочери и сонаследнице Томаса, лорда Дакра[606].

4. Томас Рэдклиф, граф Сассекс (Thomas Radcliffe, earl of Sussex).

1526(?) —1583.

Наследник Генри Рэдклифа, графа Сассекса и его первой жены Элизабет, дочери Томаса Говарда, 2-го герцога Норфолка.

Образование: Кембридж, магистр искусств, почетный член Грейз Инна.

Рыцарь Ордена Подвязки, в 1578 г. назначен его лейтенантом.

Карьера: в 1544 г. участвовал в военной экспедиции против Франции, в 1549 г. в подавлении восстания Уайта, в 1551 г. в дипломатической миссии во Францию; в 1554 г. назначен одним из послов в Испанию; в 1554 и 1557 гг. направлялся с дипломатической миссией в Брюссель; в 1556 г. назначен джентльменом спальни Филиппа Испанского, в 1556 г. назначен лорд-представителем в Ирландию, в 1557 г. главным судьей на выездной сессии суда южнее Трента, лорд-лейтенантом Норфолка и Саффолка; один из душеприказчиков Марии Тюдор; в 1559 г. лорд– мажордом на коронации Елизаветы I; в 1560–1565 гг. назначен лорд-наместником Ирландии, в 1568 г. послом к императору Максимилиану, в 1568–1570 гг. лорд-президентом Северного совета, в 1570 г. членом Тайного совета, в 1572–1583 гг. лорд-камергером двора; в середине 1570-х годов направлялся с дипломатическими миссиями во Францию; участвовал в суде над герцогом Норфолком; заседал в палате лордов.

Брак: 1) до сентября 1553 г. женат на Елизавете, дочери Томаса Риотесли, графа Саугемптона; 2) в 1555 г. на Френсис, дочери сэра Уиильяма Сидни, сестре сэра Генри Сидни[607].

5. Эджремонт Рэдклиф (Egremont Radcliffe).

Умер в 1578 г.

Младший брат вышеупомянутого Томаса Рэдклифа.

Образование: информация отсутствует.

Карьера: активный участник восстания 1569 г., после разгрома бежал за границу; побывал в Испании, Нидерландах, Франции; получил денежное содержание от испанского короля; в 1575 г. вернулся в Лондон, посажен в Тауэр; в 1578 г. тайно вывезен за границу; участвовал в отравлении дона Джона Остриа, агента английского правительства; в 1578 г. казнен.

Брак: информация отсутствует[608].

6. Джон, лорд Ламли (John, lord Lumley).

1534(?)-1609.

Наследник Джорджа Ламли и Джейн, дочери и сонаследницы Ричарда Найтли.

Образование: при дворе Эдуарда VI, Кингз колледж (Кембридж).

Рыцарь ордена Бани.

Карьера: в 1554 г. участвовал в суде над герцогом Саффолком, в 1557 г. над лордом Стоуртоном; в 1558 г. назначен членом комиссии по наследованию и принимал участие в организации коронации Елизаветы I; в 1566 г. участвовал в переговорах с герцогом Флоренции; в 1557 г. за соучастие в заговорах Норфолка и Ридольфи посажен в Тауэр и обвинен в государственной измене; в 1586–1587 гг. участвовал в суде над Марией Стюарт и У. Девисоном; в 1603 г. назначен членом комиссии по наследованию; заседал в палате лордов; член елизаветинского общества антиквариев, подарил 84 тома в библиотеку Кембриджа и 40 в Бодлеянскую библиотеку Оксфорда, основал библиотеку в Колчестере, занимался обширной патронатной деятельностью.

Брак: 1) до 1552 г. женат на Элизабет, дочери и сонаследнице Генри Фицалана, графа Эрандела; 2) на Джоан, дочери Томаса Дарси, барона Дарси[609].

7. Эдвард де Вер, граф Оксфорд (Edward de Vere, earl of Oxford).

1550–1604.

Единственный сын графа Оксфорда и его второй жены Маргарет, дочери Джона Голдинга.

Образование: Кингз колледж в Кембридже, колледж Святого Иоанна, магистр искусств (Кембридж и Оксфорд).

Карьера: в начале 1560-х годов поступил на придворную службу; в 1571 г. сопровождал французского посланника де Фойкса; в 1575 г. предпринял путешествие по Италии; в 1588 г. в качестве добровольца присоединился к английскому флоту; участвовал в суде над Марией Стюарт и графом Эранделом; заседал в палате лордов; оказывал покровительство литераторам.

Брак: 1)в 1571 г. женился на Анне, старшей дочери Уильяма, лорда Берли; 2) в начале 90-х годов на Элизабет, дочери Томаса Трензема, королевской фрейлине[610].

8. Томас, лорд Пэджит (Thomas, lord Paget).

Умер в 1590 г.

Сын Уильяма, лорда Пэджита и Анны, дочери сэра У. Престона.

Образование: информация отсутствует.

Карьера: известно, что до ноября 1583 г. находился при дворе; после участия в заговоре Фр. Трогмортона бежал в Париж; посетил английскую семинарию в Риме, получил пенсию от испанского короля; в 1587 г. обвинен в государственной измене.

Брак: женился на Назарет, дочери сэра Джона Ньютона, вдове сэра Томаса Саузвела[611].

9. Чарльз Пэджит (Charles Paget).

Умер в 1612 г.

Младший брат вышеуказанного лорда Томаса.

Образование: Кембридж.

Карьера: около 1572 г. покинул Англию и поселился в Париже, где стал секретарем Джеймса Битона, епископа Глазго, посла Марии Стюарт при французском дворе; с середины 1580-х до весны 1587 г. находился на службе у испанского короля, все это время осуществлял шпионаж в пользу королевы Елизаветы Тюдор; активный участник сообщества католиков-эмигрантов; в 1583 г. тайно посетил Англию; в 1587 г. обвинен в государственной измене.

Брак: информация отсутствует[612].

10. Генри Фицалан, граф Эрандел (Henry Fitzalan, earl of Arundel).

1512–1580.

Наследник Уильяма Фицалана, графа Эрандела и его второй жены Энн, дочери Генри Перси, графа Нортумберленда.

Образование: информация отсутствует.

Рыцарь ордена Подвязки.

Карьера: в 1536 г. назначен Наместником Кале, в 1544 г. полевым маршалом в борьбе против Франции, в 1554 г. лорд-камергером двора, в 1547 г. одним из членов «Совета 12»; исполнял обязанности лорда главного констебля на коронациях Эдуарда VI и Марии Тюдор; в 1557 г. участвовал в войне с Францией; в 1559 г. назначен членом Тайного совета и канцлером Оксфордского университета; участвовал в суде над Марией Стюарт; заседал в палате лордов.

Брак: 1) Катерина, дочь Томаса Грея, маркиза Дорсета; 2) Мэри, дочь сэра Джона Эрандела, вдова графа Сассекса[613].

11. Сэр Эдвард Стаффорд (Sir Edward Stafford).

1552(?)-1605.

Старший сын сэра Уильяма Стаффорда и второй жены Дороти, дочери барона Генри Стаффорда.

Образование: магистр искусств (Оксфорд), Грейз Инн.

Рыцарь.

Карьера: в 1578 г. направлен с миссией протеста против действий герцога Анжуйского в Нидерландах к Екатерине Медичи; в 1579-1580-х годах нанес несколько визитов во Францию для переговоров о браке между Елизаветой I и герцогом Анжуйским; с 1583 по 1590 гг. назначен послом во Францию; в 1588 г. издал небольшой памфлет в честь победы Англии над испанской Армадой; в начале 1590-х годов назначен канцлером герцогства Ланкастерского; в 1592–1593, 1597, 1601, 1604 гг. избирался членом парламента.

Брак: 1) женился на Робсарте, дочери торговца; 2) в 1578 г. на Дуглас Говард, вдове лорда Шеффилда[614].

12. Чарльз Эранделл (Charles Arundell).

1540–1587.

Сын сэра Томаса Эранделла и Маргарет, дочери Эдмунда, лорда Говарда.

Образование: информация отсутствует.

Карьера: в 1572 г. сопровождал посольство графа Линкольна во Францию, назначен капитаном Портлендского замка; в 1574 г. ему пожалована должность управляющего королевскими землями в Глостершире, Саугемптоншире, Уилтшире; в 1578 г. сопровождал посольство Уолсингема в Нидерланды; в 1583 г. бежал в Париж.

Брак: информация отсутствует[615].

13. Генри Перси, граф Нортумберленд (Henry Percy, earl of Nortumberland).

1532(?)– 1585.

Сын сэра Томаса Перси и Элеоноры, дочери и сонаследницы Джорджа Харботтла.

Образование: информация отсутствует.

Рыцарь.

Карьера: в 1562 г. назначен шерифом Нортумберленда; заседал в палате общин в 1554–1555 гг. от Морпета, в 1571–1572 гг. от Нортумберленда, с 1576 г. занял место в палате лордов.

Брак: сведения отсутствуют[616].

14. Генри, лорд Уинздор (Henry, lord Winsdor).

1562–1605.

Сын Эдварда, лорда Уинздора и Катерины, дочери Джона де Вера, графа Оксфорда.

Образование: сведения отсутствуют.

Карьера: с 1576 г. поступил на придворную службу; заседал в палате лордов; участвовал в суде над графами Эссексом и Саугемптоном.

Брак: около 1590 г. женился на Анне, дочери и сонаследнице сэра Томаса Риветта[617].

15. Генри, лорд Комптон (Henry, lord Compton).

1537/8-1589.

Наследник лорда Питера Комптона и Анны, дочери Джорджа Талбота, графа Шресбери.

Образование: сведения отсутствуют.

Рыцарь.

Карьера: член суда над Марией Стюарт, один из главных сопровождающих на ее похоронах; заседал в палате лордов.

Брак: 1) женился на Френсис, дочери Френсиса Гастингса, графа Хантингтона; 2) на Анне, дочери сэра Джона Спенсера, вдове Уильяма Стенли, лорда Монтагю[618].

Изучение вышеозначенных источников позволяет отнести к членам фракции также Уильяма Шелли, Джорджа Джиффорда, Френсиса Саузвелла, Генри Ноэля, Артура Джорджеса, Уильяма Трешема и Уильяма Корнуоллиса[619].

Становление придворной католической фракции началось в 1560-е годы. Персональный состав фракции позволяет говорить о том, что основой для ее объединения в первую очередь стал семейно-клановый, а не религиозный принцип. Фактически все личности, представленные в просопографии, были связаны близкими родственными узами, являлись представителями клана Говардов и Фицаланов. Приверженность к старой вере носила скорее традиционный характер. В отличие от пуританской, большинство членов католической фракции имели знатное происхождение. Клановость обеспечивала наличие близких интересов и поддержку тех родственников, которые редко бывали при дворе (могущественные северные графы Нортумберленд и Уэстморленд). С другой стороны, в случае неудачи в опалу попадали многие члены семьи. Это негативно сказывалось на положении фракции в целом. Примером может служить утрата лидирующих позиций кланом Говардов при дворе Генриха VIII после казни Анны Болейн и Екатерины Говард или многочисленные аресты после заговора герцога Норфолка.

Определенную роль играли не только общие семейные интересы, но и разногласия. Спор между Томасом Говардом и Леонардом Дакром из-за земельных владений серьезно повлиял на раскол среди заговорщиков в 1569 г., в результате чего многие участники погибли.

Другой важной чертой католической фракции и одновременно проблемой было несоответствие между социальным статусом католиков (представители родовитой аристократии) и их действительным положением в придворной иерархии, степенью влияния на жизнь государства. Исследование биографий членов фракции показывает, что при Елизавете I только графы Сассекс и Оксфорд, лорд Ламли и Стаффорд добились определенного успеха в карьере. Остальные довольствовались в основном незначительными должностями и разовыми поручениями.

Сложившуюся ситуацию можно объяснить двумя причинами. Наличие при дворе аристократии обеспечивало правлению Елизаветы I необходимое достоинство. «Древние роды по долгу чести должны больше остальных заботиться о сохранении этого государства», – заметила королева на своей первой встрече с советом[620]. Однако, опасаясь влияния лендлордов в графствах, королева всегда стремилась удерживать знать под контролем. Значительными властными полномочиями она наделяла только тех людей, которым доверяла лично. При дворе находилась группа так называемых «полезных» католиков в лице графов Шресбери и Ратленда, лорда Клинтона и других, в лояльности и профессиональных качествах которых королева не сомневалась.

Младшее поколение членов католической фракции столкнулось с еще большей трудностью. Ведущие роли при дворе были уже распределены, а смена поколений еще не намечалась. Попытки потеснить Сесила, Дадли, Хаттона, Гастингса и им подобных были заранее обречены на провал. Образовался замкнутый круг. Для того чтобы получить возможность проявить свои способности необходимо было королевское доверие. После заговоров 1569–1572 гг., в которых Говарды и Эранделы приняли непосредственное участие, Елизавета Тюдор такового не питала. В результате, даже обладая политическими, административными талантами, молодые католики не могли приобрести репутацию полезных государственных деятелей, которая могла бы помочь им конкурировать с другими придворными. Особенно показателен в этом плане пример наследника герцога Норфолка, Филипа Говарда, графа Эрандела. Прибыв ко двору, он потратил много энергии и денег для того, чтобы привлечь внимание и снискать расположение королевы. Жестом отчаяния был праздник, организованный Эранделом в Кеннингхолле в честь Елизаветы I. Попытка затмить прием Лестера в Кенилворте не удалась. Королеве требовалась лишь лояльность к ней и проводимой ею государственной политике, ничего более.

Кроме того, многие из членов католической фракции, например, Гарри Говард, Чарльз Пэджит, Уильям Трешем были младшими сыновьями. Они не располагали финансовыми средствами для устройства карьеры. Составить им влиятельную протекцию было либо некому, либо опасно.

Свои амбиции члены католической фракции попытались реализовать, поддержав брачные переговоры между Елизаветой I и эрцгерцогом, а затем французским принцем. Этим объясняется и защита придворными католиками интересов Марии Стюарт, о чем будет сказано ниже.

Фактически все члены католической группы проявляли конформизм, граничащий у Томаса Рэдклифа, Томаса Говарда, Эдварда де Вера, Эдварда Стаффорда с умеренным протестантизмом. Возврат к католической вере происходил, как правило, в кризисные моменты, когда рушились очередные планы добиться придворного влияния, и после путешествий по континенту, где молодые дворяне встречались с эмигрантами и членами иезуитских миссий.

Анализ основных положений религиозно-политической доктрины английского католицизма второй половины XVI в. позволяет говорить о преобладании идеи политического непротивления. Это сыграло большую роль в укреплении власти Елизаветы I и не позволило идее папской супрематии одержать верх над идеей подчинения светскому суверену в мировоззрении католических подданных. Выработанная концепция оказалась неспособной сплотить католиков в Англии и составить эффективную оппозицию политике королевы.

Проанализировав взгляды придворной католической фракции, можно сделать вывод о том, что в целом они соответствуют тематике католической публицистики. Однако многие проблемы находят у них несвойственное для общей католической доктрины разрешение.

Отличаются своеобразием взгляды членов придворной католической фракции на проблему веротерпимости. Они считают ее необходимой со стороны правительства не только по отношению к католикам (как было принято в полемике), но и любому религиозному меньшинству. Всеобщая веротерпимость представлялася гарантом процветания Англии. Доказательствами им служили события во Франции, Фландрии, Польше и особенно Германии. «…Если мы в Англии теперь станем жить в мире и согласии так, как это делают в Германии, несмотря на существующие там религиозные различия, то одному человеку не нужно будет охотиться за другим… Если бы среди нас была принята малейшая терпимость, то, несомненно, дела в нашем королевстве пошли бы с большим спокойствием, чем это происходит в течение долгого времени. Люди смогли бы свободно объединиться для защиты своей страны от разрушения, кровопролития и иностранного гнета, причиной которых часто является безрассудство фракций»[621].

Концепция придворных католиков носит ярко выраженный светский характер. Их идея восстановления главенствующего влияния знати на государственную политику более разнопланова и глубока, чем решение этого вопроса у современных им религиозных авторов. Последние в основном связывают утрату власти родовитого дворянства с отходом Англии от католической церкви. Для представителей католической фракции это и невозможность вписаться в новую систему патроната, и активное включение неродовитого дворянства в распределение сословных привилегий. Главную причину своего ухудшающегося положения придворные католики усматривают в деятельности пуританской фракции во главе с графом Лестером.

Большое влияние на формирование мировоззрения придворных полемистов оказали идеи Джона Лесли. Это и аргументы при отстаивании прав Марии Стюарт на английский трон, и возложение ответственности за государственную политику не на королеву, а на ее советников. Таким образом, позиция католической фракции одновременно сочетала в себе лояльность и критицизм[622].

В отличие от пуританской фракции, католики испытывали недостаток в лидерах. По своим профессиональным качествам и влиянию на королеву эту роль мог играть граф Сассекс. Однако он не имел большого числа последователей в графствах и часто отсутствовал при дворе из-за своих обязанностей в Ирландии. Генри Фицалан, граф Эрандел занимал при елизаветинском дворе незначительное положение, несмотря на свое членство в Тайном совете, и не был заметным политиком. Главные надежды придворных католиков, эмигрантов, послов Испании и Франции возлагались на Томаса Говарда, имеющего достаточное влияние, широкие связи и последователей. Амбициозность единственного английского герцога не была дополнена компетентностью. Более того, укрепление собственного влияния в графствах часто ставилось им выше государственной политической деятельности. Все вышеуказанные кандидатуры вряд ли могли претендовать на роль идеологического лидера[623]. Сассекс для этого был слишком предан королеве, а Норфолк и Эрандел были к этому не готовы. Томас Говард вполне удобно чувствовал себя в роли конформиста. Его завещание детям убедительно показывает желание удержать свою семью от влияния католической церкви[624].

В 1570-е годы такие члены фракции, как Чарльз Эранделл, лорд Томас Пэджит и Гарри Говард, заметно отличались своими католическими симпатиями и интересом к теологии, поддерживали тесные связи с католическими священниками внутри страны, в Шотландии и во Франции, но не обладали ни территориальным, ни придворным влиянием.

Еще одной отличительной чертой католической фракции была ее тесная связь с послами Испании и Франции и континентальной эмиграцией. Дипломаты католических государств рассматривали эту придворную группу в качестве своих непосредственных политических союзников. Для католиков послы были источником информации и посредниками в переговорах с европейскими государями о финансовой поддержке (получение различных пенсий). Связь с эмигрантами была особенно хорошо налажена младшим поколением фракции. Это было обусловлено их личными поездками на континент (граф Оксфорд, Джордж Джиффорд, Уильям Трешем), а также тем, что в числе изгнанников было много родственников. Особенно показателен в этом отношении Ч. Пэджет. Он не только вел активную переписку, но и тайно посещал Англию. Большую роль в установлении связей сыграл сэр Э. Стаффорд, часто исполнявший дипломатические миссии во Франции, а затем будучи там послом[625].

Большую заинтересованность в придворных католиках вообще и представителях фракции в частности выказали руководители английской католической миссии У. Аллен и Р. Парсонс. Они нуждались в покровителях, которые бы предоставляли прибывающим в Англию священникам и иезуитам убежище, пропитание и помощь в проповеднической деятельности. Вообще, эмигрантские богословы в своих произведениях, прежде всего, ориентировались на лидеров, людей, обладающих более высоким социальным статусом.

Католики не были тесно сплочены, а представление о целях фракции было весьма размыто. Так, в 1560-х годах граф Сассекс вел серьезную борьбу с графом Лестером и его сторонниками по ирландскому вопросу, но это не стало делом всей католической фракции. Хотя отстаивание своего взгляда, учитывая сильные позиции Сассекса в Ирландии, могло придать католической оппозиции конструктивный характер. Граф Генри Эрандел был известен постоянным лавированием между различными придворными группировками. Во время брачных переговоров граф Оксфорд и Артур Джорджес весьма легко переменили свою позицию и покинули фракцию. Причем Эдвард де Вер стал активно сотрудничать с Робертом Дадли в борьбе с французами. После этого в 1581 г. Ч. Эранделл, Г. Говард и Саузвелл дали подробные показания по обвинению Оксфорда в исповедании католицизма и покушении на убийство сэра Ф. Сидни. Более того, они засвидетельствовали сексуальные отношения графа с мальчиками. Эти показания, придворные рассказы и дальнейшая карьера Гарри Говарда при Якове I позволили Л. Ровси сделать вывод о том, что одной из причин объединения придворных католиков в конце 1570-х-начале 1580-х годов была их гомосексуальная ориентация[626].

Рассматривая политическую деятельность придворной католической фракции, необходимо остановиться на характеристике двух проблем и направлений борьбы. Во-первых, католическая фракция пыталась поддержать претензии на престол Марии Стюарт. На протяжении всего XVI в. вопрос престолонаследия оставался одной из важных и сложных проблем для Англии. Особенно остро он стоял при Елизавете I как последней правительнице династии Тюдоров. Чем очевиднее становился тот факт, что королева не выйдет замуж, тем решительнее от нее требовали объявить кандидатуру наследника. В этом желании были солидарны и Тайный совет, и парламент, и придворные группировки. Такая настойчивость может объясняться следующими причинами. Благодаря самим Тюдорам был создан образ монарха, олицетворявшего оплот политической и социальной стабильности. Нерешенный вопрос о преемнике грозил в будущем обернуться новой гражданской войной и вызывал в обществе панику и ужас. Окружение Елизаветы I, которое принимало участие в поддержании такого образа, само стало его жертвой. Опасения за здоровье королевы, особенно после ее болезни в 1562 г., были очевидными: ее преждевременная смерть рассматривалась как катастрофа. От выбора наследника зависела судьба государственной церкви и придворных.

Елизавета I заняла весьма жесткую позицию и отказывалась назвать имя единственного преемника вплоть до своей кончины. Королева настаивала на исключительности своих прав в решении данной проблемы. Она очень четко продемонстрировала это перед парламентом в ноябре 1566 г., когда фактически воспрепятствовала обсуждению депутатами возможных кандидатур на трон. Тогда же многие придворные оказались в опале. В ответ на очередную петицию Елизавета I заявила, что «…относительно престолонаследия, она велит им (членам парламента) не думать, что она будет нуждаться в их указаниях, если почувствует подходящее время и готовность для предречения. Значимость дела дает ей основание говорить, что длительная отсрочка в решении избрана для их же блага»[627]. В качестве «…утешения депутатам и для собственной уверенности»[628] королева предложила обсудить список замечаний, который ограничивал претензии различных кандидатов и гарантировал Елизавете I безопасность и преданность подданных. В 1581 г. королева добилась издания статута, один из пунктов которого запрещал любые пророчества и астрологические предсказания об отпущенных ей годах жизни и человеке, который будет править после нее[629].

На самом деле неопределенность в отношении наследника укрепляла собственные позиции королевы, придавала ее жизни особую важность. Прекрасно осведомленная об истории придворных заговоров, Елизавета I опасалась их повторения в стенах собственного дворца. Она сравнивала наследников с погребальным саваном, который невозможно полюбить. К тому же королева сомневалась в том, что официальное оглашение кандидатуры преемника будет способствовать миру среди ее подданных.

Так или иначе, объявленный запрет на обсуждение вопроса престолонаследия не решал проблему государственной стабильности. Каждая фракция пыталась продвинуть своего ставленника и тем самым обеспечить себе перспективы в будущем.

По завещанию Генриха VIII, в случае бездетности его сына Эдуарда, а также дочерей Марии и Елизаветы, первоочередность в праве наследования закреплялась за «…детьми леди Френсис, нашей племянницы, старшей дочери нашей сестры, королевы Франции»[630]. Это означало, что главными претендентками объявлялись дочери герцога Саффолка – Джейн, Катерина и Мэри Грей. Однако судьба этих женщин, в конечном счете, лишила их всяких надежд на трон. Джейн была казнена в 1553 г. Катерина, бывшая ставленница умеренных протестантов, без разрешения королевы вышла замуж за Эдварда Сеймура, графа Гертфорда. В наказание за этот поступок она провела многие месяцы в тюремном заключении и в 1568 г. скончалась. Мэри, в свою очередь, была обвинена в незаконной связи с Томасом Кейзом и, следовательно, дискредитирована.

Другими претендентами, согласно завещанию, значились потомки Элеоноры Брендон, дочери сестры Генриха VIII Марии Тюдор. Однако законность рождения единственной наследницы Маргарет, графини Дерби, вызывала сомнение. Известно, что ее сын, лорд Стрендж, в 1590-е годы благоразумно откажется от всяческих претензий на престол.

В результате реально на трон могли претендовать кандидаты, которые не указывались в последней воле Генриха VIII поименно, а значились как «…следующие законные наследники»[631]. Под ними подразумевались представители правящего дома Шотландии: Мария Стюарт, ее сын Яков и племянница Арабелла, связанные с Генрихом VIII по линии его старшей сестры Маргариты. Кроме них необходимо назвать Генри Гастингса, графа Хантингтона, который являлся потомком Джорджа Йорка, герцога Кларенса, и наследовал титул этого дома.

Яков и Арабелла постоянно находились под пристальным вниманием всех фракций, но из-за своего юного возраста пока не рассматривались в качестве главных претендентов. Тем более что доступ к ним, а значит, и возможность влияния были затруднены. Мария Стюарт и Генри Гастингс были уже известными политиками, которые в силу своих религиозных убеждений стали символами католиков и пуритан соответственно[632].

После ареста в Англии Марии Стюарт, большинство представителей католической фракции стали связывать свои интересы с освобождением шотландской королевы и причисляли себя к ее верным агентам. Однако, судя по переписке между королевой Шотландии и этими людьми, почти все они действовали самостоятельно, не придавая своей деятельности характера фракционного взаимодействия. Поддержка претензий шотландской королевы на английский престол, даже в случае благоприятного исхода, влияла на решение проблем католического общества только в будущем[633]. Участники придворной группировки осознавали, что дело Марии Стюарт должно стать их главной задачей, но предпочитали тратить силы на мелкие интриги, приносящие сколь быстрые, столь и незначительные результаты.

После своего разгрома придворная католическая фракция утратила малейшую возможность влиять на формирование политики в Англии. Надежда на наследника, исповедующего католицизм, была единственной перспективой для уцелевших членов группировки. Можно выделить два аспекта, определяющих суть трактовки проблемы: стремление отстоять права Марии Стюарт на английский престол и выдвижение аргументов против других возможных кандидатов.

В трактате «Государство Лестера» подводится итог негласной дискуссии между епископом Росским Джоном Лесли и английскими властями (их мнение представлено в «Предложении к обсуждению в парламенте престолонаследия согласно завещанию Генриха VIII»[634]). Эти документы независимы друг друга, но анализ их содержания четко указывает на тесную взаимосвязь. Данная дискуссия позволяет восстановить взгляды католической фракции по вопросу престолонаследия. Д. Пек, являющийся, на наш взгляд, самым большим знатоком трактата «Государство Лестера» делает вывод о том, что трактат был написан группой католиков, принадлежавших к парижскому кругу светских эмигрантов-папистов. Главным из них он считает Ч. Эранделла, определившего, по его мнению, стилистическую концепцию текста. Несомненная помощь в создании была оказана лордом Пэджетом, Т. Фитцгебертом, У. Трэшемом и Т. Трогмортоном. Р. Парсонс и Э. Стаффорд, несомненно, знали о происхождении трактата и поэтому приняли живейшее участие в его распространении. Конкретизируя точку зрения Пека, следует отметить, что в «Государстве Лестера» нашли отражение взгляды консервативных кругов светской знати, объединенных в придворную фракцию во время брачных переговоров Елизаветы и герцога Анжуйского[635].

Авторы «Государства» разделяют точку зрения Джона Лесли, секретаря шотландской королевы, относительно престолонаследия и придерживаются системы его доказательств. Обоснование прав Марии Стюарт строится в трактате на опровержении так называемых «трех препятствий»[636], которые, по мнению англичан, лишали шотландскую королеву и ее наследника прав на корону. В указанном парламентском документе утверждалось, что «Мария Стюарт не является ни дочерью английского короля, ни полноправным гражданином Англии»[637], а признается иностранкой. Определение нового наследника престола может осуществляться только согласно завещанию Генриха VIII, а шотландская линия в нем не упоминается. Последний аргумент состоял в том, что Мария Стюарт является католичкой, в то время как в Англии установлена протестантская церковь[638].

Первое «препятствие» являлось для наследников Маргариты Тюдор наиболее серьезным и было связано с массой правовых вопросов. Судя по всему, авторы «Государства» рассчитывали на то, что большинство читателей, в руки которых попадет трактат, не разбираются в юридических тонкостях и будут удовлетворены логикой представленных доказательств. Все приводимые полемистами аргументы были подчинены двум главным выводам. Мария Шотландская и ее сын родились на территории, которая располагается на одном острове с Англией. Шотландская земля была независимым государством, но ее правители приносили вассальную клятву английским королям. Следовательно, Стюарты не являются иностранцами для англичан. Тем более что бабушка и муж шотландской королевы были англичанами[639].

Толкуя последнюю волю Генриха VIII, авторы трактата, с одной стороны, рассматривают ее как важный юридический документ. Указанное в завещании положение об отсутствии шотландской линии католики предлагают рассматривать не как полное исключение ее из порядка престолонаследия, а как «смещение с должного места младшей линией наследников»[640]. С другой стороны, подлинность завещания ставилась под сомнение. Значительная часть аргументов по этому поводу носит в «Государстве» исключительно спекулятивный характер: «Невероятно, чтобы король Генрих пошел против закона и разума, лишая наследства линию своей старшей сестры без видимой выгоды для себя, давая тем самым повод для гражданской войны и раздора в государстве… Слишком много неуместного в завещании такого умудренного опытом государя, каким был король Генрих» и т. п.[641]

Отмечая, что «…не сохранилось подлинника или заверенной копии, а лишь упоминание в описях в канцелярии»[642], авторы трактата предполагают, что «…король не приложил собственной руки к документу. Его печать была поставлена кем-то другим либо после его смерти, либо когда государь уже находился в беспамятстве»[643]. Политиком, способным совершить такой подлог в интересах «бастардов» Саффолков, безусловно, был герцог Нортумберленд[644]. Поскольку документ признается католиками фальшивым, то его содержание рассматриваться в качестве «препятствия» для шотландской линии не может.

Различие между католической верой Марии Стюарт и существующей в Англии протестантской церковью авторы трактата считают самым незначительным из названных препятствий. Обращаясь к наследникам Генриха VIII, католики подчеркивают, что и Мария, и Елизавета Тюдоры, исповедуя отличную от государственной религию, «…в различное время были приняты всеми подданными как законные наследницы, исключая немногих изменников, которые отвергали их права на престол. Однако заговорщиками руководили не религиозные разногласия, а тщеславие и желание властвовать самим…»[645]. Подтверждение своему мнению авторы «Государства» находят и в континентальных странах. «Монсеньор, брат короля и наследник Франции, как известно всему миру, благосклонно принимается и поддерживается в качестве наследника короны всеми протестантами этой страны, несмотря на то, что его религиозные склонности отличны от их собственных. Я сомневаюсь, что король Наварры или принц Конде будут исключены из порядка престолонаследия французского королевства, которое сейчас отличается от них своей религией, если нынешний государь и его брат умрут без потомства»[646]. Наконец, католики очень тонко подметили, что их основной соперник, граф Хантингтон, исповедует протестантизм, но иной формы, чем англиканство. Следовательно, по мнению католиков, потомство Маргариты Тюдор и шотландского короля имеет все основания претендовать на английскую корону.[647]

Таким образом, несмотря на попытку создать у читателей впечатление о беспристрастном обсуждении прав всех возможных кандидатов на трон, авторы «Государства» не могут скрыть своих симпатий. Отстаивая права Марии Стюарт и ее сына, католическая оппозиция рассчитывала на закрепление в общественном мнении восприятия шотландской королевы как будущей английской государыни. Это, в свою очередь, должно было гарантировать безопасность Марии Стюарт, содержащейся под стражей. Постоянное упоминание малолетнего Якова также преследовало свои цели. «Что касается молодого короля Шотландии, то, со своей стороны, я возлагаю на него большую надежду… Его образование великолепно осуществляется добродетельными людьми через упражнения и наставления в истинной религии. Поэтому со временем он может стать для нас не только благородным и полезным соседом, но и (если Бог оставит Ее Величество без наследника) объединить в согласии управление двумя государствами вместе»[648]. Защищая интересы Якова, католики пытались заручиться его поддержкой в будущем. Кроме того, на наш взгляд, желание иметь на троне мужчину-суверена также оказывало воздействие на идеи авторов трактата. Несмотря на ореол мученицы за католическую веру, Мария Шотландская имела весьма печальный опыт государственной деятельности. Поддержка женского правления была необходимым маневром в борьбе за признание прав шотландской линии в наследовании. Однако, как и в случае с Елизаветой I, подданные видели своим идеалом государя, а не государыню.

Упоминая дочерей герцога Саффолка, авторы называют их незаконнорожденными, что само по себе должно снимать любые притязания. Более того, являясь потомками младшей сестры Генриха VII, они уступают первоочередность прав шотландской линии при опровержении католиками достоверности завещания[649].

Логика характеристики других кандидатур в «Государстве» заметно отличается от логики Джона Лесли и является плодом творчества авторов трактата. Перспективы других претендентов на английский престол, кроме шотландской королевы и ее сына, связываются ими исключительно с интригами графа Лестера, стремившегося к не выполнению завещания Генриха VIII. Так как сам Дадли не смог добиться заключения брака с Елизаветой I и с его помощью «…возложить корону на собственную голову…»[650], то теперь он использовал любую возможность получить наследственный титул для своей семьи.

В связи с этим беспокойство авторов вызывала третья представительница дома Стюартов. «Что вы думаете о новом триумвирате, недавно возникшем вокруг Арабеллы? Я имею в виду брак юного Денби (сына Лестера и леди Эссекс) и малолетней дочери Леннокса, с помощью которого свекор, бабушка (Бесс Хардвик) и дядя (Талбот) собирались провозгласить новую королеву и мнили свое триумфальное правление?»[651]Графиня Шресбери и граф Лестер надеялись, что если девочка будет выдана замуж за наследника фаворита, то Елизавета I, выбирая себе преемника, предпочтет ее католичке Марии Стюарт. Тем более что в отличие от тети и кузена, Арабелла родилась в Англии. Интрига распалась после смерти сына Дадли[652]. Однако на момент написания трактата такая перспектива рассматривалась и не могла быть проигнорирована католической оппозицией. Авторы «Государства» высказали мнение о невозможности в принципе рассматривать Арабеллу в качестве наследницы из-за сомнений в ее законном рождении. «…Дочь Генриха VII, Маргарет, была замужем за Яковом, королем Шотландии, а затем за Арчибальдом Дугласом, графом Ангусом. Дочь от второго брака, тоже названная Маргарет, состояла в браке с Мэтью Стюартом, графом Ленноксом, чей сын Чарльз женился на Элизабет Кавендиш. Единственной наследницей по этой линии остается их дочь Арабелла… Однако Арчибальд, вступая в союз с Маргарет Тюдор, имел здравствующую первую супругу, поэтому данный брак и потомство не могут считаться законными»[653].

Более сложная ситуация складывалась вокруг зятя Лестера, графа Хантингтона. Титул наследника герцога Кларенса из дома Йорков давал ему самые минимальные надежды на английский трон. Тем не менее, количество и характер высказываний в трактате о Гастингсе позволяют сделать вывод о том, что придворная католическая фракция рассматривала его в качестве главного конкурента Марии Стюарт. «Сейчас дом Гастингсов стал настолько уверенным в силе и помощи своих покровителей и приверженцев, что они осмеливаются на заговоры и интриги, притворяются все до одного и не боятся выставлять напоказ свой титул в каждом месте, куда бы ни прибывали…»[654]. Нет сомнений, что под главным покровителем подразумевается граф Лестер, глава противостоящей католикам фракции.

О серьезном отношении к графу Хантингтону говорят и аргументы, избранные авторами трактата для его дискредитации. Ориентируясь на страх общества перед гражданской войной, католики заявили, что претензии человека, ведущего родословную только от одного дома Йорков, создают опасный прецедент. Поскольку дальние наследники рода Ланкастеров среди иностранных принцев тоже могут заявить о своих правах. Тогда равновесие английского королевского титула будет нарушено и страна окажется в состоянии войны[655].

Другой аргумент напрямую был обращен к чувствам Елизаветы I. «Как солдаты в надежде на добычу в богатом городе становятся более свирепыми и яростными, достигая и ломая его бастионы; как жадный ночной грабитель, преодолевающий множество препятствий, чтобы добраться до сокровищ, не допускающий ни одной остановки, вдруг медлит, когда добрался до цели и ощущает лишь последнюю преграду между своими пальцами и казной, так поступают и эти люди (Лестер и Хантингтон), видя уничтоженным право шотландской линии на престол и только жизнь, и персону Ее Величества между ними и их пламенной мечтой (ибо других наследников по линии короля Генриха они не принимают всерьез). Не стоит сомневаться, что это будет для них сильным раздражителем и стимулом убить Ее Величество. Нужно принять во внимание нрав обоих графов. Один, убил свою жену только из-за маленькой надежды на брак с королевой, а другой настолько ослеплен непреодолимой склонностью к честолюбию, что его собственная мать опасалась за свою жизнь, если окажется на его пути»[656].

Таким образом, приводимые авторами трактата аргументы полностью дискредитируют в глазах читателей всех претендентов на корону, кроме Марии Стюарт и ее сына. Поскольку сам факт рассмотрения проблемы престолонаследия был незаконным, католики использовали максимум тактических усилий для того, чтобы смягчить реакцию Елизаветы I и в то же время оказать воздействие на ее взгляды. На протяжении всего обсуждения авторы многократно обращались к Богу с молитвами о продлении правления королевы. Свой интерес к будущему наследнику Елизаветы I они объясняли исключительно страхом перед возможной гражданской войной, вызванной отсутствием у королевы собственных детей и узурпацией власти со стороны Дадли. Более того, именно кандидатуры, поддерживаемые пуританской фракцией, в представлениях авторов трактата представляли собой угрозу как для жизни Елизаветы I, так и законов государства. Исключение же шотландской линии в лице Марии и Якова Стюарта подавалось ими как нарушение права и дополнительная помощь графу Лестеру и его сподвижникам в осуществлении преступных замыслов.

Единственные по-настоящему серьезные усилия католической фракции усилить свое влияние при дворе и смягчить религиозную политику правительства вылились в попытку устроить брак Елизаветы Тюдор и герцога Анжуйского.

Брачные переговоры английской королевы с домом Валуа имели длительную историю. Все три сына Екатерины Медичи в разное время были предложены Елизавете I в качестве возможных супругов. Наиболее близок к достижению этой цели был младший, Франсуа. В 1570-е годы Англия и Франция нуждались в политическом союзе против Испании для борьбы за влияние в Нидерландах. Сложная обстановка заставила стареющую Елизавету I в очередной раз прибегнуть к брачной дипломатии. Тем более что герцог Анжуйский, имевший призрачные надежды на трон отца, был заинтересован в положительном решении дела.

«Роман» в письмах между Елизаветой I и французским принцем начался еще в 1572 г., но события Варфоломеевской ночи, потрясшие протестантский мир, временно оборвали их отношения. Новый виток «ухаживаний» стал развиваться с приездом в Лондон в январе 1579 г. посла герцога мистера Симьера. Переговоры оказались сложными и очень запутанными. Самой противоречивой была позиция королевы. Не желая собственного брака и осознавая его возможные отрицательные последствия для стабильности в стране, Елизавета I должна была выдержать баланс между поддержанием интереса у французов и сдерживанием протестантской оппозиции. В итоге королева постоянно колебалась между союзом с Францией и браком с герцогом Анжуйским, испытывая терпение своих министров. Уолсингем писал по этому поводу: «Когда Ее Величеству советуют заключить брак, то кажется, что она предпочитает союз. Когда возникает согласие о союзе, она склоняется к замужеству»[657].

Активные действия Симьера и непредсказуемость Елизаветы I вызывали серьезные опасения у пуританской фракции, которая безоговорочно выступала против брака. В 1579 г. лорд Дадли писал лорду Берли: «Уверяю Вас, Ваша Светлость, что со времен Королевы Марии паписты не испытывали в нашей стране такой радости, как теперь. Я имею свидетельства о том, что эта затея (брак) пользуется дурной славой даже за пределами столицы… Бог в своей милости защитит Ее Величество от всех ее заблуждений, которые крадутся за ней везде. Я пишу об этом Вашей Светлости прямо и откровенно, так как очевидная причина для беспокойства все более усиливается»[658]. В итоге к графу Лестеру присоединилась и часть умеренных протестантов, сторонников Сесила. Например, сэр Томас Смит видел во французском браке ущерб для протестантского дела; сэр Кристофер Хаттон не был заинтересован в появлении персоны, уменьшавшей его влияние как фаворита. Сам лорд Берли, на наш взгляд, в данной интриге предпочел роль статиста. Если раньше он активно поддерживал идею брака королевы, то теперь весьма формально исполнял волю Елизаветы I. Скорее всего, это объяснялось опасением, что теперь замужество королевы не достигнет основной цели – рождения наследника. Вероятность неудачной беременности или смерти сорокашестилетней Елизаветы I при родах была пугающей перспективой.

Игнорируя недовольство королевы, последователи Лестера во главе с самим графом Уолсингемом и Хаттоном развернули активную антибрачную кампанию[659]. Главным средством борьбы стало создание отрицательного отношения в обществе к союзу с французским принцем. На улицах Лондона появились пасквили и плакаты. Не без участия Лестера и Уолсингема был опубликован трактат Джона Стаббза «Открытие зияющей пропасти, в которую может низвергнуться Англия из-за нового французского брака, если Господь не снимет проклятия, открыв Ее Величеству глаза на этот грех и грядущую за ним расплату»[660]. Автор утверждал, что брак с порочным герцогом поставит под угрозу протестантскую религию и независимость Англии. Более того, Елизавета Тюдор называлась слишком старой, чтобы родить наследника.

В ноябре-декабре 1579 г. обращение к королеве написал сэр Филипп Сидни. Указав на различные пагубные последствия союза с тщеславным Алансоном, Сидни призывал Елизавету I вспомнить о своем долге перед Англией и отказаться от порочащих ее планов. «Я со смирением в сердце говорю Вашему Величеству, что оставаясь одна Вы сохраните исключительную честь, данную Вам Богом – быть единственной защитницей его церкви»[661].

Анализируя многочисленные документы, содержащие обсуждение королевского брака в 1579 г., можно сделать вывод о том, что единомышленники Лестера, разбирая суть дела до мельчайших подробностей, выступили против заключения данного союза и обеспечили себе большинство[662]. Однако, понимая, что Елизавета I не пожелает услышать отказ, в своей резолюции Тайный совет не дал рекомендации ни в пользу, ни против брака, тем самым лишив королеву своей поддержки.

Кроме этого, Лестер и Хаттон убедили фрейлин Елизаветы I рассказывать ей ужасы о замужней жизни и просить не подвергать себя такой опасности. А летом 1579 г., когда французский принц прибыл на смотрины, граф, сославшись на болезнь, не выписывал ему въездных документов, пока не вмешалась сама королева.

Единственной придворной группой, открыто поддержавшей королеву, была католическая фракция. Ее члены действовали в Тайном совете через графа Сассекса, опекали прибывавшие французские делегации, демонстрировали свою поддержку Елизавете I. Кульминацией борьбы стал выпад католиков непосредственно против Лестера. Используя Симьера, они сообщили королеве о браке Дадли с вдовой графа Эссекса. Елизавета I была шокирована. Графа заключили под домашний арест. Летиция Ноллиз была названа «волчицей» и удалена от двора. В какой-то степени желание отомстить Дадли руководило королевой, когда она с неутомимым артистизмом флиртовала с приехавшим принцем. Католики предвкушали свою победу, видя, как члены лестеровской фракции попадают в немилость за свое сопротивление[663]. С 1572 г. в Англии начала распространяться поэма некоего Л. Рамси «Дело дьявола». В ней критиковались надежды католиков на скорый, благодаря предполагаемому браку, приход «золотого дня», который вернет им былое могущество и папскую церковь.

…Однако ныне, увы! Их (католиков) пресыщение становится настолько заметным, Что им нет иного пути, кроме как уехать за моря. Евангелие невольно выдает темные делишки, даже тех немногих из них, Которые остались в Англии и пользуются здесь уважением. Но все же некоторые избегают разоблачения, прибегая к лицемерию и вознося ему хвалу. Сказано будет мало, но лучше бы и вовсе ничего: Они надеются на День. И те, кто хлынет потоком из-за моря, часто водят дружбу с пороком. Они наблюдают, как вызревает урожай, Приветствуя людей зашифрованными посланиями, Которые, по своей сути, являются намеком всем, Что остальные тоже должны присоединиться к их надежде на то, что День грядет, они снова обретут Римского папу[664].

Куртуазные игры Елизаветы Тюдор на деле оказались прикрытием, необходимым для сохранения дружеских отношений с Францией. Натолкнувшись на мощную оппозицию, королева окончательно отбросила любые мысли о замужестве. В итоге герцогу Анжуйскому были заплачены десять тысяч фунтов, устроены пышные проводы и даны ни к чему не обязывающие обещания. Католики упустили «шанс реальной дворцовой революции». Так считает Патрик Коллинсон[665]. На наш взгляд, такая оценка событий несколько преувеличена. Влияние протестантов в комиссии, занимающейся рассмотрением вопроса о браке между Елизаветой I и французским принцем, было доминирующим. Каждое условие рассматривалось самым тщательным образом. Разрабатывалась система гарантий, которые не позволили бы иностранному католическому принцу сформировать вокруг себя оппозиционную фракцию.

После отъезда герцога придворные католики во главе с лордом Пэджитом и графом Нортумберлендом попытались еще раз использовать свою тактику и сообщили Елизавете I о «злостных» действиях графа Лестера и его последователей. Одновременно братья Пэджиты, граф Нортумберленд и Уильям Шелли попытались заручиться поддержкой французской Лиги в лице герцога Гиза. Об этом свидетельствует изложение судебного разбирательства по делу графа Нортумберленда летом 1585 г. «…Герцог Гиз требовал от Филиппа II 14 000 или 15 000 человек, которые должны были быть обеспечены провизией и оружием. Под предводительством герцога, на кораблях они должны были добраться до Англии и высадиться на побережье Сассекса»[666]. Помощь с континента не прибыла, а информация о проведении тайных конференций в графском парке в Петворте была доведена до сведения правительства.

Пуританская фракция вновь заняла свои ведущие позиции и предприняла контрмеры, приведшие к разгрому католической группировки при дворе. В итоге, Саутгемптон умер в октябре 1581 г. Эранделл и лорд Пэджит бежали в Париж в ноябре 1583 г., где примкнули к эмигрировавшему в январе 1582 г. У. Трешему. Лорд Гарри Говард, У. Шелли и граф Нортумберленд были арестованы. Последний, как и Филип Говард, умер в Тауэре в 1585 г. Лишь Артур Джорджес и граф Оксфорд, ранее вышедшие из фракции и заявившие о своем конформизме, избежали наказания и смогли продолжить свои карьеры.

Подводя итоги, следует отметить, что члены католической группировки так и не смогли составить конструктивную религиозно-политическую оппозицию правительственному курсу. Успех фракции при елизаветинском дворе, на наш взгляд, во многом зависел от таких факторов, как наличие лидера, способного эффективно отстаивать интересы своих последователей; концентрация у членов группировки значительной реальной власти, благодаря должностям и влиянию в графствах; лояльность к королеве.

Елизавета I не испытывала доверия к большинству членам католической фракции, особенно после заговоров герцога Норфолка и Ридольфи. Руководители придворных католиков, как отмечалось выше, оказались непригодными или неготовыми исполнять роль лидеров. Свое главное преимущество, заключавшееся в фамильном влиянии в графствах, а также широком привлечении к дипломатической службе, они не использовали.

Придворная борьба конца 1570-х – начала 1580-х годов убедительно показала слабость католической фракции, неспособность ее руководителей учесть политические последствия замужества Марии Тюдор, потребности английского общества. Пуританская и умеренно-протестантская фракции, напротив, продемонстрировали свою готовность объединиться и противостоять католическому влиянию.

С. В. Буров Фракции и политическая борьба при дворе Карла I Стюарта

Вторая четверть XVII в. Является одним из наиболее сложных и противоречивых периодов в социально-политической истории Англии, временем, которое во многом определило дальнейшую череду событий, приведших к крушению государственной системы, установившейся в эпоху первых Стюартов. Несмотря на большое количество работ, освещающих различные аспекты политической истории Англии накануне гражданских войн, данный период продолжает вызывать интерес у исследователей. При этом в общеисторической перспективе гражданских войн середины столетия каролинский двор долгое время воспринимался в качестве неприоритетной темы специальных исследований, а его история оставалась одной из малоизученных тем. Современная историография в своем стремлении выявить предпосылки последующих социально-политических катаклизмов, с одной стороны, обращалась к изучению противостояния монарха и его ближайшего окружения, стремившихся установить абсолютистский режим, и лидеров оппозиции, представлявших властную вертикаль английской государственности (главным образом, парламент). С другой стороны, для специалистов определенное значение имел религиозный вопрос, связанный с противоборством католиков, криптокатоликов и пуритан.

В период единоличного правления Карла I двор, институционально объединявший титулованную знать, королевских фаворитов и высшие государственные чины, стал не только важнейшим элементом государственного управления, но и главным плацдармом многоуровневого противостояния политической элиты – криптокатоликов и пуритан, «кавалеров» и сторонников парламента, галломанов и испанофилов.

Вопреки распространенному мнению, каролинский двор не был един в своих абсолютистских устремлениях и его отделение от оппозиции не было полностью завершено до самого кануна гражданских войн. Разделение двора на противоборствующие стороны во многом зависело не только от симпатий фракционеров к монархии или парламенту, но и от внешнеполитических устремлений или конфессиональных предпочтений: многие из придерживавшихся протестантских или католических взглядов были готовы забыть о религии, когда вставал вопрос о политических или экономических привилегиях.

Другой особенностью двора стала его тесная связь с внешнеполитическими силами: внутренняя обстановка была достаточно благоприятной, поэтому приоритетной для Карла I стала именно внешняя политика. Вследствие брака дочери Якова I Елизаветы и Фридриха Пфальцского и последовавшей после неудачи проекта «испанского брака» свадьбы Карла I и французской принцессы Генриетты-Марии Англия оказалась втянутой в сложную систему дипломатических отношений с рядом континентальных держав, принимавших участие в общеевропейском религиозно-политическом конфликте, Тридцатилетней войне.

Каролинский двор характеризовало наличие двух типов объединений придворных. Как и при поздних Тюдорах, в разные периоды времени в рамках двора Карла I действовали отдельные группировки придворных, которые представляли собой кратковременные, нестабильные объединения придворных, которые создавались для решения сиюминутных и конъюнктурных задач. Ярким примером такого объединения придворных является антибекингемовская группировка, существовавшая в 1625–1628 гг.

Более организованной формой придворных объединений являлись фракции, которые характеризовались наличием яркого лидера, стабильного состава и четко очерченных целей, задач, а также ориентацией на долгосрочную перспективу. Оформление фракций путем институциализации придворных группировок произошло в конце 1620-х годов в условиях отсутствия фаворитизма и стало определяющим системным признаком своеобразной биполярной организации королевского двора.

Вследствие вовлечения Англии в события на континенте английские придворные фракции 1630-х годов, в отличие от политических группировок тюдоровского и яковитского дворов, которые обычно назывались по имени их политических лидеров, оказались связанными с теми или иными иностранными государствами, интересы которых выражали возникавшие на этой основе объединения придворных[667]. Профранцузская фракция была представлена королевой Генриеттой-Марией и ее сторонниками, происпанская – целой группой лиц из числа ближайшего окружения короля. Данное обстоятельство стало причиной того, что главными участниками придворной борьбы наряду с английскими придворными оказались дипломатические представители Испании и Франции.

* * *

На протяжении XVI в. Испания традиционно считалась для Англии наиболее могущественным и опасным внешним врагом. Столкновение интересов в сфере морской торговли и борьба за золото Нового Света усугублялись конфессиональным противостоянием: испанские Габсбурги представляли потенциальную угрозу английскому протестантизму. Ситуация изменилась при Якове I Стюарте, который постарался наладить партнерские отношения с Мадридом.

Во второй половине 1610-х-начале 1620-х годов политические и религиозные противоречия в Европе вылились в единый общеевропейский конфликт – Тридцатилетнюю войну. Одним из главных действующих лиц первого этапа Тридцатилетней войны оказался курфюрст Пфальца Фридрих, за которого еще в 1613 г. была выдана дочь Якова I Елизавета. Главной целью внешней политики Испании наряду с возвращением Нидерландов стало стремление удержать Англию от заключения союза с протестантским альянсом, действовавшим против сил Габсбургов.

Для осуществления этой задачи испанский посол в Англии Диего Сармьенто де Акунья, граф Гондомар, начал разрабатывать проект брака испанской инфанты Анны-Марии, дочери Филиппа III, и Карла, принца Уэльского[668]. Предложение испанской стороны было благосклонно принято Яковом I, рассчитывавшим на мирное урегулирование вопроса о возвращении его зятю Пфальца, к тому времени занятого императорскими войсками. Переговоры продвигались плохо, и в феврале 1623 г. принц Карл в сопровождении королевского фаворита Джорджа Вильерса, маркиза Бекингема, отправился в Мадрид для заключения брака[669]. Однако вызывающее поведение Бекингема и неуступчивость испанцев, не дававших никаких гарантий возвращения Пфальца, положили конец планам Якова I. Оливарес, фаворит Филиппа III, объявил Бекингема противником испанского брака, после чего нахождение Карла в Мадриде стало бесполезным[670].

После возвращения в Лондон Бекингем выступил за войну с Испанией[671]. Собранный в феврале 1624 г. новый парламент предоставил королю субсидии на ведение военных действий против Габсбургов. Оливарес еще предпринимал попытки наладить контакт с Яковом I и Карлом, однако его усилия упирались в непреклонность Бекингема[672].

В марте 1625 г. королем Англии стал Карл I Стюарт. Как и в последние годы правления Якова I, приоритетным направлением деятельности нового короля стала внешняя политика, а главной целью – восстановление в правах его сестры Елизаветы и ее супруга Фридриха Пфальцского. Со смертью Якова I, до самого последнего момента не решавшегося пойти на разрыв с Испанией, произошел решительный переход от дипломатических переговоров к военным действиям[673].

При новом короле происпански настроенные придворные быстро утратили свое влияние. Джон Дигби, граф Бристол, бывший главным сторонником испанского брака, оказался под угрозой суда. Томас Говард, граф Эрандел, несколько раз выступавший против Бекингема на заседаниях палаты лордов, также попал в немилость при Карле I[674]. Со смертью Гондомара в октябре 1626 г. положение сторонников Испании стало еще более незавидным.

Начавшаяся война против Испании оказалась неудачной. Экспедиция в Кадис, предпринятая в октябре 1625 г. под руководством Бекингема, завершилась полным провалом, после чего военные действия против Испании были фактически прекращены. Карл I, ведомый Бекингемом, оказался занят идеей подписания союзного договора с Францией, а затем и войной с ней.

К моменту убийства летом 1628 г. Бекингема Карл I попал в крайне тяжелое положение: внутриполитические противоречия в отношениях с парламентом и финансовая нестабильность королевского двора оказались отягощенными фактом военного противостояния с двумя сильнейшими континентальными державами. Со смертью Бекингема был завершен ранний период правления Карла I, характеризовавшийся сосредоточением всей полноты власти в руках королевского фаворита, лихорадочные действия которого поставили королевский двор на грань банкротства и способствовали росту недовольства среди населения[675]. Могущество Бекингема и отсутствие четкого курса во внешней политике герцога, с одной стороны, и аморфность оппозиции фавориту в среде высшей аристократии – с другой, были главными причинами того, что в 1625–1628 гг. королевский двор не знал деления на фракции, а сторонники Испании, поддерживавшие Гондомара при Якове I, не играли большой роли.

Реакция двора на смерть Бекингема, человека, определявшего всю политику королевства последних лет, была неоднозначной. Король в лице Бекингема потерял не только друга, но и наставника, советника и фактически соправителя. С момента восшествия на престол в 1625 г. Карл I полностью полагался на своего наделенного огромными полномочиями фаворита, которому было позволено делать все, что он считал нужным. Всю вину за промашки герцога Карл I брал на себя[676]. Граф Пемброк говорил, что в Англии никогда не было такой ситуации, чтобы приходилось воевать со всеми вокруг, и так, чтобы польза от этих война была только Испании[677]. Если сторонники парламента ликовали, называя убийцу Бекингема, Фелтона, своим спасителем, то Карл I был безутешен[678].

После смерти Бекингема в Англии началась постепенная стабилизация ситуации. Лидирующие позиции при дворе перешли к Ричарду Уэстону, назначенному в июле 1628 г. лорд-казначеем и очень быстро возвысившемуся настолько, что, по словам венецианского посла, никто не решался открыто ему противоречить[679]. При дворе началось постепенное оформление двух противостоявших друг другу фракций. Главой французской фракции стала королева Генриетта-Мария, тогда как группа, выступавшая за сближение с Испанией, оказалась представленной Уэстоном и его сторонниками. В состав испанской фракции Уэстона вошли представители новой знати, королевские министры, достигшие своего положения благодаря успешной службе Карлу I и его отцу.

Лидером испанской фракции стал сам Ричард Уэстон. При Якове I Уэстон служил в английском посольстве в Испании, Испанских Нидерландах и Богемии; в 1621–1628 гг. он занимал пост канцлера казначейства и лорд-казначея в 1628–1635 гг. В 1628 г. Уэстон стал бароном, а в 1633 г. ему был дарован титул графа Портленда[680]. Уэстон, ставший после смерти Бекингема фактически вторым лицом в Англии, выступал за сохранение мира внутри королевства и против проведения дорогостоящих военных предприятий на континенте, мешавших сохранению финансовой и политической независимости короны от парламента[681]. Именно поэтому Уэстон выступал против войн с Испанией в 1623 и с Францией в 1626 г., а после начала военных действия с этими странами – за восстановление мира[682]. Являясь человеком абсолютно другого склада характера, нежели Бекингем, не демонстрируя склонности к публичной деятельности и не претендуя на роль друга короля, лорд-казначей, тем не менее, смог сосредоточить в своих руках практически всю полноту власти и распоряжался ею намного эффективнее прежнего фаворита[683]. Венецианский посол Джованни Соранцо писал, что Карл I никогда не принимал важных решений самостоятельно и во всем полностью полагался на Уэстона. При этом король относился к своему министру не без ревности, и ничто не могло оскорбить его больше, чем предположение, что он был полностью зависим от Уэстона[684]. Деятельный и умелый министр, Уэстон долгие годы занимался разработкой и реализацией новых способов пополнения казны – сбором таможенных пошлин, продажей должностей, торговлей монопольными патентами, сбором штрафов за уклонение от получения рыцарского звания и за нарушение лесных законов, возрождением корабельной пошлины[685].

Лорд-казначей, происходивший из почтенной католической семьи, неоднократно подозревался в склонности к католицизму, а его методы пополнения казны вызывали возмущение оппозиции[686]. Однако, несмотря на то что в 1629 г. лишь роспуск парламента спас Уэстона от импичмента, он никогда не являлся для англичан столь же ненавистной фигурой, как Бекингем[687]. В отличие от Бекингема, Уэстон, не производивший впечатления всемогущей личности, которой дозволено все, предпочитал держаться в тени, что нисколько не мешало ему управлять королевством, умело склоняя короля к своей точке зрения. Венецианский посол Альвизе Контарини утверждал, что «казначею даже не нужно место в совете, поскольку теперь все проходит через его руки»[688]. Карл I, в свою очередь, высоко ценил Уэстона, и одним из проявлений этой оценки стало деятельное участие короля в организации брака сына Уэстона и особы королевской крови, сестры Джеймса Стюарта, герцога Леннокса[689].

Тесно связанным с Уэстоном был Фрэнсис Коттингтон, барон Коттингтон, канцлер казначейства в 1629–1642 гг. и член Тайного совета. Как и Уэстон, Коттингтон отличался теми же политическими и религиозными симпатиями. В 1623 г. Коттингтон провозгласил себя католиком и вновь заявил о своей принадлежности к католической церкви в 1636 г.[690] Еще в 1609–1611 гг. Коттингтон был членом английской миссии в Испании и английским послом в 1616–1618 гг. В 1613 г. Коттингтон был назначен клерком Тайного совета, после чего сблизился с Гондомаром. Коттингтон был сторонником испанского брака и принимал участие в поездке Карла в Мадрид, хотя и выступал против этой поездки[691]. С этого же времени Коттингтон фигурировал в депешах иностранных дипломатов в качестве сторонника Испании[692]. Сохранение Коттингтоном происпанских взглядов после провала брака вызвало крайнюю антипатию Бекингема, что привело к отстранению Коттингтона от двора. После смерти королевского фаворита карьера Коттингтона стремительно пошла вверх: в ноябре 1628 г. благодаря протекции Уэстона он вошел в состав Тайного совета, а в марте 1629 г. был назначен канцлером казначейства, став наряду с лорд-казначеем одним из наиболее влиятельных лиц в королевстве[693]. В июле 1631 г., после того как Коттингтон вернулся в Англию, ему был пожалован титул барона[694]. Кларендон описывал Коттингтона как человека очень умного, с твердым характером, действия которого вызывали у современников больше уважения к его способностям, чем любви или дружеского расположения. Отличительной чертой характера Коттингтона был его холодный юмор, который «вызывал веселья больше, чем шутки людей более живого нрава»[695]. При этом Коттингтон был очень скрытен, что отмечали все, кому довелось с ним общаться, а все его действия, как утверждает Кларендон, были направлены на обретение богатства: благодаря службе и уверенном ведению своих дел Коттингтон сумел оставить своему племяннику немалое состояние[696].

К Уэстону и Коттингтону примыкал сэр Фрэнсис Уиндебэнк, государственный секретарь в 1632–1640 гг. Уиндебэнк в течение двадцати лет занимал при Якове I должность клерка канцелярии, поэтому назначение его в июне 1632 г. государственным секретарем стало для двора своего рода неожиданностью[697]. Тогда же Уиндебэнк был возведен в рыцари и назначен членом Тайного совета. Своим возвышением Уиндебэнк был обязан связям с Уэстоном и Коттингтоном, чьи происпанские и католические взгляды он полностью разделял. Вместе с Уэстоном и Коттингтоном Уиндебэнк составил группу людей, долгие годы определявших внутреннюю и внешнюю политику Англии.

Помимо Уэстона, Коттингтона и Уиндебэнка в качестве члена испанской фракции современниками часто упоминался Артур Хоптон, секретарь Коттингтона. Также к фракции примыкали и другие фигуры, отличавшиеся меньшей активностью. В их числе был Томас Уэнтворт, член Тайного совета, наместник Ирландии в 1633–1640 гг.[698] Один из лидеров парламента 1628 г., Уэнтворт присоединился к сторонникам короля в июле 1628 г., незадолго до убийства Бекингема[699]. В ноябре того же года он стал членом Тайного совета, а в декабре ему был пожалован титул виконта[700]. Смерть Бекингема открыла Уэнтворту дорогу ко двору и дала возможность выйти на первые роли в королевстве периода беспарламентского правления Карла I. В ноябре 1629 г. Уэнтворт стал членом Тайного совета, а в 1632 г. был назначен наместником короля в Ирландии, где он установил жесткий тип правления, реорганизовав армию и администрацию и сделав Ирландию покорной власти короля.

Уэстон и Коттингтон также пользовались поддержкой Уильяма Монсона, вице-адмирала, и Роберта Берти, графа Линдси, лорда обер-гофмейстера в 1626–1642 гг. и лорд-адмирала в 1635–1636 гг.[701] С конца 1633 г. по начало 1636 г. на умеренно происпанских позициях стоял Томас Говард, граф Эрандел, граф-маршал в 1622–1646 гг. и член Тайного совета[702]. Кроме того, сын Уэстона был женат на Франсез Стюарт, которая приходилась родной сестрой леди Мальтраверс, супруге сына Эрандела[703].

Умеренным сторонником Испании был также Дадли Карлтон, виконт Дорчестер, государственный секретарь в 1628–1632 гг.[704] Кроме перечисленных персон в свидетельствах современников иногда встречаются имена и других людей, обладавших меньшим политическим весом. При этом нет сомнений, что испанская фракция никогда не была многочисленной.

Лишившись главного противника мирной политики, Бекингема, Уэстон начал постепенную реализацию своей программы. Летом 1629 г. был заключен мирный договор с Францией, весной того же года были начаты переговоры с Мадридом. Испанцы с самого начала были против войны с Англией и никогда не теряли надежды на восстановление отношений, хотя и не демонстрировали намерения удовлетворить интересы Карла I. Оливарес предполагал предоставить Англии некоторые незначительные уступки в сфере торговли и не давал никаких гарантий в отношении Пфальца. Хотя Карл I во время своего пребывания в Испании, по всей видимости, в полной мере изучил характер и особенности испанской дипломатии и теперь был настроен крайне негативно по отношению к Мадриду, Оливарес предполагал, что финансовые трудности и проблемы с парламентом сделают английского короля более сговорчивым[705].

После заключения англо-французского мира Испания активизировалась, поскольку появились опасения насчет возобновления англичанами военных действий на море и нападения на Галисию и Португалию.

В Испании были приняты меры по укреплению прибрежной линии обороны, и одновременно были сделаны первые шаги на пути к достижению компромисса с Англией[706].

Летом 1629 г. в Лондон для переговоров с Карлом I в качестве частного лица прибыл Петер Пауль Рубенс. Послам Франции, Голландии и Венеции не составило труда сделать вывод о настоящей цели визита Рубенса. Гуссони, посол Венеции в Голландии, сообщает об упорно циркулировавшем на континенте слухе, что Рубенс приехал не с пустыми руками: при себе он имел 200 тыс. флоринов для подкупа английских министров[707]. Задачей Рубенса было убедить Карла I обменяться с испанской стороной дипломатическими представителями.

В июле 1629 г. на собрании Тайного совета Уэстон объявил о скором прибытии в Англию испанского посла дона Франческо Саппаты. Карл I выразил согласие с предложением Рубенса и решил послать в Испанию Фрэнсиса Коттингтона, канцлера казначейства[708]. Карл I утверждал, что не собирается начинать переговоры, пока испанцы не предоставят гарантий возвращения Пфальца, и если вопрос не будет решен в течение месяца, Коттингтон должен будет вернуться в Англию[709].

Испанцы старались использовать любую возможность для того, чтобы улучшить свои позиции на предстоявших переговорах. Вместо Саппаты было решено послать дона Карлоса Колому, который в 1623–1624 гг. уже был в Англии и, по словам венецианского посла Соранцо, был известен как друг Уэстона. Прибытие Коломы в Лондон было задержано под предлогом того, что он не успел получить от Филиппа IV необходимых инструкций, тогда как Коттингтон уже был в пути. Прибыв в Лондон в январе 1630 г., Колома постарался завоевать доверие Карла I, заявив, что испанский король не имеет намерения обманывать англичан[710]. Неприятной новостью для Уэстона и Карла I стало то, что Колома, как выяснилось, не был уполномочен Филиппом IV вести переговоры о заключении мира. В ответ англичанами было сказано, что Коттингтон также не был наделен соответствующими полномочиями, а его задача заключалась лишь в том, чтобы ознакомиться с предложением испанской стороны[711].

В это же время в Испании Коттингтон был очень тепло принят Оливаресом. Хотя Карл I утверждал, что отзовет посла, если через месяц не будет прояснена ситуация с Пфальцем, в течение нескольких месяцев в переговорах не было никакого сдвига. Испанцы стремились добиться от Англии предоставления военной помощи, обещая сделать все возможное, чтобы убедить герцога Баварского и императора восстановить Елизавету в ее правах[712]. После того как Коттингтон выяснил, что испанцы не собирались делать какие-либо уступки, он выразил желание вернуться в Англию. Хотя Уэстон постарался уговорить Карла I согласиться на предложение Испании, король продолжать утверждать, что без возвращения Пфальца мир не будет заключен. В свою очередь, Оливарес настаивал на том, что вопрос о Пфальце не мог быть рассмотрен до подписания мирного договора, поскольку Испании была необходима помощь Англии в борьбе против голландцев. Кроме того, Испания была крайне заинтересована в восстановлении торговли с Англией и привлечении английских торговцев в испанские колонии в Новом Свете[713].

Несмотря на неопределенность ситуации с Пфальцем, к сентябрю 1630 г. стало ясно, что договор будет подписан. Сам Карл I не желал этого, но Уэстон и общая политико-экономическая ситуация в Англии требовали обратного[714]. Видя склонность Карла I к уступкам, Оливарес потребовал не только свободного нахождения своих судов в английских портах, но и их защиты английским конвоем от голландских пиратов[715]. Хотя уже в октябре 1630 г. Соранцо сообщил в Венецию об англоиспанском договоре, официально о заключении мира было объявлено лишь 15 декабря. В этот же день Колома вручил Карлу I письмо от Филиппа IV, в котором тот обещал восстановить в правах Елизавету Пфальцскую и ее детей, а до тех пор предлагал им полный пансион[716].

Ход и итог переговоров, закончившихся заключением Мадридского договора, в полной мере раскрывает расстановку сил при английском дворе. За два года, прошедших со смерти Бекингема, место главного советника короля уверенно занял Уэстон. Лорд-казначей, который был обеспокоен в первую очередь состоянием своей страны, сумел убедить Карла I принять свою точку зрения, внушив королю надежду, что в скором времени вопрос с Пфальцем будет решен[717]. По сути, Пфальц стал разменной монетой в переговорах между Уэстоном и Оливаресом. Подписание договора с Испанией, ставшее возможным после фактического отказа Карла I от требований немедленного возврата владений его сестры, стало демонстрацией силы и влияния Уэстона и группы его происпански настроенных сподвижников. После заключения мира с Испанией положение испанской фракции при английском дворе стало практически незыблемым[718].

В отличие от раннего периода правления Карла I, когда вся полнота государственной власти была сосредоточена в руках Бекингема, после 1628 г. король оказался в сильной зависимости от Тайного совета, без совещания с которым не решался ни один вопрос[719]. Посол Венеции Виченцо Гуссони, давая в 1635 г. подробное описание английского королевства, сообщал, что в Тайный совет входили Уэстон, Коттингтон, Эрандел, Холланд, Карлайл, Уэйн, государственные секретари Коук и Уиндебэнк и, изредка, Лод и Ковентри. Из них наибольшим авторитетом и влиянием обладал Уэстон. Состав совета Гуссони делит на несколько частей: Коттингтон, Уиндебэнк и Эрандел были единомышленниками Уэстона, составляя с ним группу наиболее близких к королю людей; Холланд, Карлайл, Уэйн и Коук являлись противниками Уэстона, зачастую не решавшимися открыто бороться с ним; Лод и Ковентри не относились к сторонникам Уэстона и старались придерживаться нейтралитета в спорах Уэстона и его противников[720].

После ратификации мирного договора Оливарес продолжал оказывать знаки внимания Коттингтону, который после возвращения в Лондон вручил Карлу I ценные подарки[721]. В течение последующих нескольких лет стремление подтолкнуть Англию к военному сотрудничеству с Испанией и возможность использования английского флота для обеспечения испанских войск во Фландрии деньгами и провиантом стали главными целями испанской дипломатии в Лондоне. В то же время исключение Голландии из сферы испанской торговли предоставляло английским коммерсантам великолепный шанс увеличить свое экономическое присутствие на территории самой Испании и ее многочисленных колоний.

В июне 1631 г. в Лондон прибыл испанский посол Хуан де Неколалде, сменивший Колому и вручивший Уэстону ценные подарки в честь подписания мирного договора[722]. В марте 1632 г. появились слухи о договоре Неколалде с Коттингтоном, согласно которому планировалось, что Англия разорвет отношения с Голландией, примет участие в военной кампании по свержению повстанческого режима Республики Соединенных Провинций и в последующем разделе ее территорий. Коттингтон с самого начала не отрицал факта существования соглашения, но настаивал на том, что его реализация на деле была возможна лишь после возвращения Пфальца племяннику короля[723].

Тем не менее, после голландских побед у Масстрихта и Лимбурга летом 1632 г. были начаты секретные переговоры между Уэстоном, Коттингтоном и Неколалде. В сентябре испанский посол докладывал Оливаресу, что Коттингтон подготовил план, одобренный английским Советом, по которому Англия получала субсидию от Испании взамен на согласие послать свои войска во Фландрию и разместить их по испанским крепостям. Оливарес мог предполагать, что этого военного присутствия Англии будет достаточно, чтобы вынудить голландское правительство начать переговоры[724].

В самой Испании возможность подобного соглашения с Англией была воспринята со скепсисом. Испанцы могли заподозрить, что Коттингтон собирался заполучить надежного союзника и укрепить позиции Англии на материке, не давая никаких обязательств насчет участия в возможном военном конфликте с Голландией. Испанский совет счел присутствие английских гарнизонов во Фландрии неоправданно рискованным и отказался рассматривать какие-либо уступки в пфальцском вопросе до тех пор, пока германский император и Бавария не изменят своей позиции по этому вопросу[725].

В июне 1633 г. Неколалде получил из Испании сумму в 2000 фунтов, что позволило ему расплатиться с долгами и преподнести подарки Уэстону, Коттингтону и Уиндебэнку, который после получения должности государственного секретаря запретил Голландии набирать пополнение для английских подразделений, входивших в состав голландской армии[726]. Это решение выглядело особенно обидным для голландской стороны на фоне позволения тому же Неколалде производить набор добровольцев в Ирландии, где за этим процессом наблюдал Томас Уэнтворт[727].

Воодушевленный поддержкой со стороны английских сановников, в январе 1634 г. Неколалде начал новую серию переговоров с Уэстоном, Коттингтоном и Уиндебэнком, которые стремились действовать в соответствии с желанием Карла I, требовавшего от них «делать все полезное для короны и христианства»[728]. Посол Венеции в Мадриде сообщал, что испанцы были крайне заинтересованы в сближении с Англией, а в Брюсселе при дворе кардинала-инфанта Фердинанда Австрийского особой благосклонностью пользовался английский агент Балтазар Гербьер, сподвижник Уэстона. В Лондоне переговоры велись несколько месяцев: по ночам Неколалде регулярно посещал резиденцию Уиндебэнка, тогда так днем испанский посол никогда не покидал своего дома[729].

Уэстон предлагал Оливаресу два возможных варианта политического сотрудничества. Первый представлял собой альянс Англии с Габсбургами, Филиппом IV и Фердинандом II, для противодействия агрессивной политике Франции, Швеции и Голландии. Условием создания этого альянса было восстановление в правах пфальцграфа Рейнского, племянника Карла I, и предоставление Англии права беспошлинной торговли в испанских колониях, на что Испания не могла согласиться. Неколалде не обладал достаточными полномочиями для решения этого вопроса, но обещал донести информацию до своего сюзерена[730]. Другой вариант Уэстона являлся более продуманной версией военной помощи Испании, впервые озвученной еще в сентябре 1632 г. Теперь Уэстон ждал от испанцев субсидии в обмен на обещание снарядить эскадру военных кораблей, которые, по замыслу испанского правительства, должны были заставить голландцев осознать необходимость перехода к мирным переговорам. Хотя Оливарес полагал, что одного факта присутствия английского флота на стороне Испании будет вполне достаточно, чтобы запугать голландцев, однако ему было необходимо знать, насколько решительно настроен Карл I и готов ли он в случае, если голландцы откажутся от перемирия, пойти на разрыв отношений с Соединенными Провинциями. Уэстон отвечал, что король не собирается рисковать, поскольку в Голландии проживает большое количество английских подданных, часть которых служит в голландских войсках[731].

Таким образом, Оливарес мог понять, что план Уэстона заключался лишь в том, чтобы получить от Испании большую денежную сумму, предоставив взамен флот, главной задачей которого будет патрулирование побережья Фландрии[732].

Оливарес был разочарован, однако Испания была не в том положении, чтобы диктовать условия: поступали сведения о военных планах Ришелье, а финансовые возможности испанской казны были на исходе. Тем временем Неколалде продолжал щедро одаривать своих английских партнеров. В марте 1634 г. в Лондон прибыл Йохан Оксеншерна, сын канцлера Швеции, с целью получения от Карла I разрешения на вербовку 10 тыс. добровольцев для военной службы в войсках Гейлброннской лиги, деятельность которой была направлена также и на возвращения владений пфальцграфу Рейнскому. Оксеншерне был оказан теплый прием и дано разрешение на набор добровольцев в Шотландии, однако в финансовой помощи было отказано. Более того, набор волонтеров оказался на грани срыва из-за чинимых англичанами препятствий[733]. За тот срок, на которой распространялось действие полученного от Карла I разрешения, Оксеншерна практически ничего не добился. Шведский посол постоянно сталкивался с противодействием английских чиновников, под разными предлогами мешавших его деятельности: сомнению подвергались даже его верительные грамоты, из-за чего шведу пришлось обращаться домой за новыми инструкциями[734]. В итоге же в добровольцах Оксеншерне было отказано под тем предлогом, что население и так истощено постоянными наборами. Оксеншерна был настолько разочарован, что даже отказался принять от Карла I традиционный прощальный дар[735]. Было очевидно, что деньги Неколалде делали свое дело. Позднее, летом 1634 г., с помощью Уиндебэнка Неколалде снова успешно выступил против набора добровольцев, который тайно готовил французский посланник Пуньи[736].

Несмотря на эти локальные успехи испанской миссии в Лондоне, вопрос о военном сотрудничестве Англии и Испании зашел в тупик. Англия была готова снарядить эскадру из 20 кораблей, но выдвигала тяжелые для Филиппа IV условия: действуя по распоряжению Карла I, Уэстон требовал компенсации для пфальцграфа Рейнского. Англичане настаивали на том, что первая испанская субсидия в 50 000 фунтов должна быть выплачена до выхода эскадры в море. В свою очередь Оливарес дал Неколалде задание как можно подробнее расписать каждую статью договора, касавшуюся обязательств Карла I. В частности, Оливарес требовал, чтобы в договоре были учтены обстоятельства, при которых испанские корабли в Ла-Манше должны будут защищаться английской эскадрой от голландцев[737].

Затягивание и безрезультативность переговоров объясняются тем, что, по-видимому, ни одна из сторон не была в полной мере искренней. Вероятно, и Англия, и Испания осознавали, что от этих переговоров не стоит ждать многого, и главной целью обеих сторон было не допустить сближения второй стороны с Францией[738]. Англия изначально не была заинтересована в войне с кем-либо. Стремление Уэстона строго ограничить расходы короны и не допустить созыва парламента диктовало сохранение Англией нейтралитета в противостоянии континентальных государств: расходы на военные операции с большой долей вероятности могли привести к краху Карла I и его правительства. Уэстон прекрасно помнил, какие ошибки были допущены Бекингемом, и потому предпочитал дипломатические действия военным. Англия не должна была вмешиваться в борьбу Франции и Испании, сохраняя по возможности дружеские отношения с каждой из сторон: англичане не хотели усиления ни Габсбургов, ни Франции, и этой цели были подчинены все действия английской дипломатии[739]. И очевидно, что тактика Уэстона работала.

Весной 1634 г. Уэстон был обвинен в присвоении денег, вырученных от продажи королевского леса, который был предназначен для отправки на верфи. Называлась сумма в 100 тыс. крон. Инициаторами обвинения были архиепископ Лод и Томас Ковентри, барон Ковентри, лорд-хранитель Большой государственной печати в 1625–1640 гг.[740] В течение первой половины 1630-х годов Лод и Ковентри оставались в стороне от противостояния испанской и французской фракций, поскольку, по словам венецианца Гуссони, «осознавали, что лорд-казначей пользуется полным расположением короля, но не упускали случая оспорить его мнение»[741].

Однако теперь им представилась хорошая возможность нанести Уэстону болезненный удар.

Уэстон не смог доказать свою невиновность, он сказался больным и покинул на время двор, дав своим подручным распоряжение отчитаться перед королем в его действиях. Благодаря заступничеству герцога Леннокса и вдовы Бекингема (ее племянник, лорд Филдинг, был женат на дочери Уэстона) лорд-казначей вскоре был прощен королем и смог вернуться ко двору[742]. Хотя Уэстон продолжал пользоваться прежней благосклонностью Карла I, практически все остальные придворные оказались настроенными против него. Однако, по словам венецианского посла, Уэстон обращал на это мало внимания, продолжая увеличивать свое состояние. Несколько месяцев спустя Холланд, занимавший в 1631–1649 гг. должность судьи выездных сессий, предпринял новую атаку на Уэстона, однако Уэстон вновь остался безнаказанным[743].

В марте 1635 г. Уэстон неожиданно скончался. Карл I был крайне опечален потерей верного слуги, финансовые предприятия которого в значительной мере способствовали увеличению дохода короны[744]. Как и в 1628 г., Карл I испытывал определенные сомнения при поиске человека, способного стать для него верным сподвижником, которому король мог бы полностью доверять. Ключевым стал вопрос о назначении нового лорд-казначея. Однако Карл I предпочел отложить на время решение этого вопроса, созвав комиссию казначейства в составе пяти человек, которым стали Лод, Монтагю, Коук, Коттингтон и Уиндебэнк. После смерти Уэстона наибольшие шансы стать ближайшим советником короля оказались у Лода, которого Карл I, по словам венецианского посла Анцоло Коррера, ценил больше других людей в королевстве[745].

Однако Коттингтон не терял надежды заполучить должность лорд– казначея. Коррер сообщает о постоянных конфликтах между членами комиссии казначейства, в особенности между Коттингтоном и Лодом. Карл I наблюдал за происходящим без всякого удовольствия, но не предпринимал никаких действий. Король склонялся к кандидатуре Уэнтворта, но не хотел отрывать его от управления Ирландией, с которым барон справлялся очень успешно[746]. Хотя, по общему мнению, шансы Коттингтона занять пост были выше, в конечном итоге победу одержал Лод: в марте 1636 г. лорд-казначеем был назначен его протеже Джаксон, епископ Лондонский[747].

Несмотря на потерю в лице Уэстона и выдвижение на первые роли архиепископа Лода, испанские силы продолжали пользоваться благосклонностью Карла I. Испании все так же разрешалось набирать добровольцев в Ирландии, в то время как попытки французского посланника Пуньи получить подобную лицензию не увенчались успехом[748]. Однако смерть Уэстона, наиболее влиятельного лица в королевстве, бывшего гарантом стабильности отношений с Мадридом, не могла не сказаться на перспективах подписания англо-испанского соглашения.

В начале мая 1635 г. Франция объявила войну Испании. На первых порах это обстоятельство никак не сказалось на англо-испанских отношениях: испанские корабли с солдатами и золотом продолжали беспрепятственно следовать в Дюнкерк. Когда французский посол маркиз Сенетер прибыл с предложением заключить альянс между Англией, Францией и Голландией, в Уайтхолле его ожидал довольно холодный прием. Вскоре было издано специальное распоряжение для английских летних патрулей, требовавшее от капитанов кораблей повышенного внимания к французам и голландцам, игнорировавшим интересы английских купцов. В поддержку антиголландской стратегии Неколалде Монсон подготовил трактат, осуждающий франко-голландский союз как угрозу английским интересам, а именно – «древнему и безусловному праву первенства в морских водах»[749]. Несмотря на все эти признаки успеха испанской миссии, тайное соглашение между Англией и Испанией так и не было подписано. Особые опасения Неколалде внушил торжественный прием в ноябре 1635 г. племянников Карла I. Испанский посол должен был понимать, что отсутствие каких-либо успехов английской миссии, пребывавшей в Мадриде и Вене с целью добиться компенсации для Пфальца, не способствовало улучшению англо-испанских отношений. С другой стороны, и Генриетта-Мария была крайне рассержена неудачей Сенетера и Пуньи в деле набора добровольцев.

После смерти Уэстона оставшимся членам испанской фракции все больше приходилось считаться с фигурой архиепископа Лода, никогда не питавшего симпатии к Уэстону и его сторонникам[750]. Еще больше ухудшила отношения между Лодом и Коттингтоном неудачная для последнего борьба за должность лорд-казначея. Лод постепенно выдвинулся на первые роли при дворе, став первым советником Карла I. Своим заявлением о пользе разрыва с Испанией Лод довольно быстро завоевал симпатию и расположение королевы и ее профранцузски настроенных сторонников, графов Холланда и Карлайла[751]. Инициатором сближения, по всей видимости, была королева, искавшая поддержки нового советника Карла I. Испанцы подозревали, что за враждебными действиями стояли фигуры Лода и Генриетты-Марии, сблизившихся на почве борьбы с испанской фракцией[752].

В конце 1635 г., когда перед Филиппом IV встала острая необходимость выплаты жалования войскам во Фландрии, Неколалде было приказано добиться от Карла I гарантии свободного прохода испанских судов через Дувр в Дюнкерк. В течение пяти месяцев, как свидетельствует вице-адмирал Пеннингтон, испанцы беспрепятственно переправили сотни тысяч фунтов во Фландрию[753].

Однако теперь у Неколалде, отчаявшегося переубедить Карла I и Коттингтона, не было прежней уверенности в своих силах[754]. Еще одним ударом для испанской стороны стало известие о запрете дальнейшего набора добровольцев в Ирландии. Инициатором принятия этого решения была королева, разозленная тем, что французы, в течение долгого времени добивавшиеся подобного разрешения, так и не смогли получить его у Карла I[755].

В то же самое время в стане англичан также было неспокойно. Королева, Лод и Коук решительно выступили против решения Карла I продолжать помогать Испании в обеспечении ее армии во Фландрии средствами и людьми. Советники настаивали на необходимости пригрозить Испании разрывом отношений, чтобы сделать Филиппа IV более уступчивым в переговорах о судьбе Пфальца. Кроме того, Уиндебэнк и Коттингтон оказались под подозрением в измене[756]. Им было приказано оставить занимаемые ими должности и удалиться в свои загородные имения, где они должны были оставаться до новых указаний[757].

Было ясно, что по престижу и авторитету Коттингтона и Уиндебэнка нанесен серьезный удар.

Большой неприятностью для испанской фракции закончилась поездка Эрандела в Вену в апреле 1636 г., где он должен был вести переговоры о возвращении Пфальца[758]. По словам Карла I, миссия Эрандела являлась последней попыткой Англии вернуть Пфальц мирным путем. В случае неудачи Эрандела король обещал своей сестре предпринять более решительные действия. Хотя назначение Эрандела вызвало негодование Елизаветы, опасавшейся его происпанских настроений, Эрандел, тем не менее, отнесся к своему заданию со всей серьезностью[759]. Как стало известно Корреру, Эрандел получил от Карла I полномочия не только вести переговоры, но и заключать любое соглашение, которое он сочтет полезным для Пфальца и короля.

Переговоры Эрандела с императором насчет возвращения Пфальца продолжались до середины ноября 1636 г., когда англичанин осознал тщетность всех попыток прийти к какому-либо компромиссу и принял решение вернуться домой[760]. Впоследствии Коррер писал: «Он вернулся с пустыми руками. Единственное, что вынес Эрандел из своей поездки, это убеждение, что император просто играл с ним все это время»[761]. В Лондоне на собрании Тайного совета Эрандел сделал отчет о своей поездке, заключив, что Габсбурги, вопреки своим обещаниям, не собирались рассматривать вопрос о возвращении Пфальца. Карл I выразил свое возмущение действиями австрийцев и выступил за прекращение любых переговоров с Империей и Испанией, отметив при этом, что открытый разрыв с Веной был бы крайне нежелателен ввиду своей бесперспективности[762].

Итогом миссии Эрандела стал не только отход самого графа от происпанских позиций, ослабивший фракцию Коттингтона, но и общее разочарование Карла I сотрудничеством с испанскими и австрийскими Габсбургами. Следствием этого разочарования короля стало изменение настроений при английском дворе в пользу Франции: был проведен ряд переговоров с представителями Ришелье о военно-экономическом сотрудничестве.

Общая запутанность англо-испанской политики не могла не сказаться на взаимоотношениях нового испанского посла Иньиго Велеса де Гевары, графа Оньяте, с английским двором. Оньяте, прибывший в июле 1636 г. в Лондон, был человеком несколько другого склада характера, нежели его предшественник, и считался современниками «очень галантным джентльменом и очень честным человеком, несколько вспыльчивым и способным принести как много пользы, так и много вреда»[763].

В отличие от Неколалде, у Оньяте уже не было в Лондоне группы активных происпански настроенных придворных, которые могли поддерживать начинания испанского посла и влиять на решения, принимаемые королем. Если во времена Уэстона в Тайный совет короля входили сам Уэстон, Коттингтон, Эрандел, Холланд, Карлайл, Уэйн и государственные секретари Коук и Уиндебэнк, то в 1637 г. Коррер пишет о шести членах Тайного совета. Поскольку Уэстона и Карлайла к этому времени уже не было в живых, очевидно, что этими людьми были Коттингтон, Эрандел, Холланд, государственные секретари Коук и Уиндебэнк, а также заменивший Уэйна Лод[764]. В феврале 1637 г. Коттингтон говорил, что он «уже больше не лидер и имеет дело только со своими прямыми обязанностями»[765]. Уиндебэнк был обеспокоен сохранением должности государственного секретаря, попав в немилость за помощь испанцам в транспортировке золота во Фландрию[766]. Эрандел вернулся из дипломатической поездки в Германию крайне разочарованным и более склонялся теперь к французской стороне, а Уэнтворт был занят делами в Ирландии[767].

В начале 1637 г. Нортумберлендом и некоторыми другими сторонниками Генриетты-Марии было высказано предположение, что в скором времени будет создан флот под флагом и командованием пфальцграфа Рейнского для каперских действий против флота Испании с целью подтолкнуть Филиппа IV к уступкам по отношению к Пфальцу. Это известие побудило Оньяте заявить, что подобный шаг будет расценен как начало войны[768]. Испанский посол начал критиковать переговоры Англии с Францией, утверждая, что Франция крайне слаба и потому не сможет помочь Карлу I вернуть Пфальц. Оньяте намекал, что гораздо больше Англия может получить от сотрудничества с Австрией и Испанией: в случае заключения союза против Голландии Карлу I было гарантировано немедленное возвращение Нижнего Пфальца и обещание о восстановлении статуса курфюрста для Карла-Людвига[769].

Карл I, несклонный после неудачной миссии Эрандела к взаимодействию с Габсбургами, также не был удовлетворен и ходом шедших на протяжении всего 1637 г. переговоров с Францией и Голландией. Недоверие Ришелье вынудило его вновь обратиться к предложению Мадрида. Начиная с весны 1637 г. было проведено несколько раундов переговоров с участием Оньяте, Уиндебэнка и Карла I[770]. Как и прежде, испанская сторона стремилась получить английский флот в обмен на крупную субсидию, тогда как главным требованием англичан было возвращение Пфальца. Однако неуступчивость Австрии и Баварии в этом вопросе и данное Карлом I шведам разрешение набрать 4000 добровольцев вызвали раздражение Оньяте, выразившего желание вернуться в Испанию. В свою очередь, Карл I заметил, что, если испанский посол хочет покинуть страну, никто не будет его удерживать[771].В то время как англичане продолжали выяснять отношения с Оньяте, французский посол Сенетер, по всей видимости, уже праздновал успех во франко-испанском противостоянии: в июле 1637 г. по Лондону начали распространяться слухи о подписании соглашения между Англией и Францией. Оньяте был не на шутку встревожен этим известием и даже сказался больным, однако Уиндебэнк дал испанскому послу понять, что поводов для беспокойства нет. Франция требовала от Карла I военной помощи, тогда как англичане были не в состоянии ее предоставить[772]. Слова Уиндебэнка нашли подтверждение во внезапном отъезде из Лондона Сенетера, напоследок заявившего, что «этот король ничего не хочет делать»[773]. Теперь Оньяте пребывал в отличном настроении, смеясь над англо-французскими переговорами и намекая, что Испания способна спровоцировать такое волнение в Англии, что Карлу I потребуются все его корабли и солдаты, которые он собирался послать французам[774]. По всей видимости, испанцы намеревались в случае начала войны с Англией поддержать восстание шотландцев, выступивших против введения нового молитвенника. Однако до этого дело не дошло: Карл I, разочарованный отношением Франции, все больше склонялся к переговорам с Габсбургами.

Возможно, если бы переговоры продолжал вести Неколалде, то у испанцев был бы шанс добиться подписания договора, однако Оньяте своим эксцентричным поведением и резкими высказываниями сумел обратить против себя весь двор. В течение того недолгого времени, что Оньяте находился в Лондоне, он оставил довольно неприятное впечатление о себе[775]. В отличие от своего предшественника, Оньяте не пытался даже имитировать дружелюбие во время переговоров с английской стороной, в частности, утверждая, что нет ни одной школы в мире, в которой можно было бы научиться вести переговоры с англичанами[776].

В мае 1638 г. на смену Оньяте прибыл новый посол, дон Алонсо Карденас, сопровождаемый герцогиней де Шеврез. Герцогиня была любимицей Генриетты-Марии, и Оливарес связывал с ней надежды на улучшение позиций Испании при английском дворе[777]. Де Шеврез предприняла попытку обратить Холланда в католичество с тем, чтобы перетянуть его на сторону испанской фракции, а также с энтузиазмом взялась за продвижение проекта брака испанского инфанта и принцессы Марии. Карденас оставался в тени герцогини, действуя по ее инструкциям[778]. Его пребывание в Лондоне запомнилось современникам лишь благодаря допущенной им в конце 1638 г. чудовищной ошибке. Было перехвачено письмо Карденаса министру императора, в котором испанский посол советовал австрийцам прекратить переговоры о возвращении Пфальца. Карл был в бешенстве, отказавшись иметь какие-либо дела с Карденасом, которого он публично назвал обманщиком[779].

Хотя еще в середине 1639 г. Карденас «продолжал вести переговоры с Уиндебэнком, часто встречаясь с ним по ночам в условиях строгой секретности», и Карл I, казалось, был заинтересован очередным предложением испанцев о возвращении Пфальца, европейской общественности уже было ясно, что все эти переговоры закончатся ничем[780]. Тем не менее, затянувшийся религиозный конфликт в Шотландии должен был послужить для испанцев гарантией того, что Англия, как и раньше, будет сохранять нейтралитет в континентальном противостоянии держав. Таким образом, Оньяте, говоривший, что Испания «добилась невмешательства этого короля… не сделав никаких уступок относительно Пфальца», оказался прав. К моменту отъезда Оньяте Карл I был более склонен к сотрудничеству с Испанией, чем с Францией[781].

В начале 1640 г. англичане еще помогали Испании в транспортировке золота в Дюнкерк, и ирландские добровольцы продолжали поступать во Фландрию. Хотя в мае 1640 г. испанцы еще выражали надежду, что англо-испанский альянс будет заключен, было ясно, что это этим планам уже не осуществиться. Уиндебэнк говорил, что единственной целью Испании является извлечение пользы из трудностей, которые испытывает Англия. Карл I порицал испанцев за затягивание переговоров и утверждал, что Мадрид стремится любыми силами удержать Англию от соглашения с другими державами[782]. В то же время в мае 1640 г. начались переговоры с Голландией. Карл I опасался, что продолжение сотрудничества с Испанией усилит недовольство народа. Король надеялся, что заключение союза с Голландией положит конец помощи, которую она оказывала шотландцам. К сентябрю 1640 г. все надежды на договор с Испанией оказались разрушены. В конце 1640 г. Джованни Юстиниан, посол Венеции в Мадриде, сообщил о полном разгроме испанской фракции[783].

Как и в случае со сторонниками Генриетты-Марии, к концу 1630-х годов испанская фракция английского двора практически утратила свое влияние. Окончание переговоров с испанской стороной положило конец надеждам Коттингтона и Уиндебэнка на продолжение происпанского политического курса, а нестабильная внутриполитическая ситуация в Англии привела к фактическому прекращению существования испанской фракции. В условиях роста напряжения в Англии и Шотландии Карл I уже был озабочен не проблемами Пфальца и вопросами внешнеполитического сотрудничества, а стабилизацией обстановки в собственном королевстве. Противостояние французской и испанской фракций двора потеряло свою актуальность. Симпатизирующие абсолютизму и католичеству члены обеих фракций начали группироваться возле королевской четы. В их числе оказались Коттингтон, Уиндебэнк и Эрандел, в июле 1638 г. активно выступавшие за начало войны с шотландцами[784].

Уэнтворт, на протяжении 1630-х годов находившийся фактически вне придворной борьбы, осенью 1639 г. прибыл из Ирландии в Лондон и быстро стал вторым лицом в королевстве и главной надеждой короля[785]. В январе 1640 г. ему был пожалован титул графа Страффорда[786]. После этого Уэнтворт вернулся в Ирландию, где быстро добился от местного парламента согласия на выделение субсидий королю. По возвращению в Англию Уэнтворт постарался убедить Карла I использовать ирландскую армию для подавления шотландцев, но все его планы были перечеркнуты в ноябре 1640 г., когда Долгий парламент выдвинул против Уэнтворта обвинение в государственной измене[787]. Поскольку осуждение Уэнтворта в соответствии с действовавшими нормами английского права было невозможно и попытка импичмента Уэнтворта провалилась, палата общин выдвинула против него обвинение на основании билля об опале, допускавшего признание обвиняемого виновным в преступлении без суда. После того как билль был принят палатой лордов и утвержден королем, 12 мая 1641 г. Уэнтворт был казнен[788].

Начало гражданской войны, удаление королевского двора из Лондона, смерть или изгнание лидеров фракции стали причиной ее практически полного исчезновения, и в 1646 г. в письмах испанских дипломатов фигурировали уже другие лица, готовые отстаивать интересы Филиппа IV[789].

В декабре 1640 г. Уиндебэнк был вынужден бежать во Францию, после того как парламент решил добиться его заключения в тюрьму. В 1646 г. он скончался в Париже, приняв перед смертью католичество[790].

Коттингтон под давлением оппозиции к началу 1642 г. был вынужден покинуть все занимаемые им государственные должности, в том числе должность канцлера казначейства. В дальнейшем он снова присоединился к королю, став в октябре 1643 г. лорд-казначеем, но в июле 1646 г., после капитуляции Оксфорда, эмигрировал из Англии[791]. В 1648 г. Коттингтон был приближен к Генриетте-Марии и в 1649 г. был послан в Испанию, чтобы постараться выискать денежные средства для помощи Карлу I. В Мадриде он был принят очень холодно, и его миссия закончилась ничем[792]. Коттингтон принял решение остаться в Испании. Благодаря помощи английских иезуитов он получил разрешение испанского правительства и поселился в Вальядолиде в том же доме, где он проживал в 1610-х годах, когда входил в состав английского посольства. В 1651 г. Коттингтон принял католичество и умер в 1652 г[793].

* * *

Хотя в целом правление Якова I Стюарта может рассматриваться как период доминирования происпанских взглядов при английском дворе, в его последние годы началось сближение Англии с Францией. После краха в 1623 г. идеи «испанского брака», несмотря на данное парламенту обещанию не заключать без его ведома соглашений с иностранными государствами, в начале 1624 г. Яков I повел переговоры с Францией касательно брака принца Уэльского Карла с принцессой Генриеттой– Марией, дочерью Генриха IV. Инициатором брака был Бекингем, который после возвращения из Мадрида был занят поиском средств и союзников для начала войны с Испанией. Во Франции главным сторонником брака стала королева-мать, Мария Медичи[794].

Трудности в ведении переговоров были обусловлены различием в целях, которые преследовали английская и французская стороны: Англия требовала от Франции союзного договора, направленного против Испании, тогда как французы настаивали на возвращении прав английским католикам[795]. После подписания брачного договора Англия, для которой главной целью стало возвращение на законный трон сестры короля Елизаветы и ее мужа Фридриха, изгнанных из Пфальца имперскими войсками, могла рассчитывать на помощь французов в борьбе против Габсбургов.

В мае-июне 1625 г. был заключен брак Карла I и Генриетты-Марии. Отношения молодых супругов с самой первой встречи были далеки от идеала. Пятнадцатилетняя принцесса, оторванная от родного очага и заброшенная в абсолютно незнакомую для нее среду, в силу возраста и нехватки жизненного опыта довольно долго и трудно адаптировалась к обстоятельствам ее новой жизни. Долгое время королева была замкнута и грустна, огорчая этим своего супруга. В свою очередь, Карл вначале также не делал серьезных попыток расположить к себе королеву и не скрывал негативного отношения к ее свите, главным образом к мадам де Шеврез[796].

Высокомерие королевы, ее французские манеры, темперамент и ревностная приверженность католицизму не находили понимания при дворе и только мешали всяким попыткам королевы найти общий язык с англичанами[797]. После множества мелких ссор, связанных с окружением и обустройством двора Генриетты-Марии, и нескольких дерзких поступков, самым ярким из которых был отказ молодой королевы участвовать в церемонии коронации Карла I, король был вынужден пойти на крайние меры. Летом 1625 г. свита королевы, членов которой Карл I считал ответственными за разлад в отношениях с супругой, была выдворена из страны. С Генриеттой-Марией остались лишь ее няня и несколько слуг, а места французских фавориток королевы заняли английские леди[798].

Взаимоотношения супругов были усугублены позицией, занятой герцогом Бекингемом. Бекингем, бывший фаворитом Якова I, сохранил свое положение и при новом короле, на которого имел огромное влияние. Что касается Генриетты-Марии, то ее герцог изначально рассматривал как своего главного конкурента при дворе, делая все возможное, чтобы расстроить отношения королевской четы[799].

Первые годы Генриетта-Мария, чувствовавшая себя в Англии чужой, абсолютно не интересовалась политикой. Даже начавшийся в 1627 г. конфликт между Англией и Францией оставил ее равнодушной. По свидетельствам очевидцев, все свое время королева проводила в компании нескольких очарованных ею английских леди[800]. Ухудшение отношений между Англией и Францией, обусловленное фактическим отказом последней вмешиваться в англо-испанское противостояние, поставило обе стороны на грань войны. Бекингем также крайне болезненно воспринял отказ французской стороны принять его в качестве посла во Франции. В конце февраля 1627 г. дипломатические отношения между странами были прерваны[801].

Хотя французский двор был настроен против Бекингема, Франция не желала войны, которая должна была навредить развитию морской торговли и была бы только на руку Испании[802]. Столкновение с Францией не отвечало и потребностям англичан, однако война все-таки была развязана благодаря настойчивости Бекингема, стремившегося наказать французского короля. Успешная война против французских католиков могла также способствовать возвращению Бекингемом популярности в среде английских протестантов[803]. Летом 1627 г. Бекингем предпринял опрометчивую попытку оказать помощь французским гугенотам, осажденным в крепости Ла-Рошель, но потерпел сокрушительную неудачу. Данное обстоятельство самым плачевным образом сказалось на отношении англичан к королевскому фавориту[804]. Парламент, созванный Карлом I в 1628 г., обвинил герцога в предательстве интересов страны и провальной внешней политике, результатом которой стали войны с Испанией и Францией, и потребовал суда над Бекингемом[805].

Кардинальным образом ситуация изменилась после смерти Бекингема. Генриетта-Мария получила возможность сблизиться с супругом, лишившимся лучшего друга и главного советника. Маловероятно, что Бекингем уступил бы королеве свое место в окружении короля, но теперь она не имела соперников. С этого времени король и королева стали по-настоящему близки и счастливы[806].

Тесное общение с Карлом I помогло Генриетте-Марии наладить связи с самыми значимыми лицами королевства. Французский посол Шарль де л’Обепин, маркиз Шатонеф, прибывший летом 1629 г. в Англию с целью заключения мира и достижения возможного сотрудничества с англичанами против Мадрида, нашел королеву окруженной самым пристальным вниманием короля и придворных[807].

Ведение мирных переговоров с Францией упиралось в требование Карла I амнистии и свободы вероисповедания для гугенотов Ла-Рошели. В ответ Ришелье справедливо указывал английскому послу Уолтеру Монтагю, что ему было странно наблюдать вмешательство Англии во внутрифранцузские дела, тогда как Франция не требовала никаких уступок для английских католиков[808]. Согласно мирному договору, заключенному в августе 1629 г., Карл1 отказывался от вмешательства во внутренние дела Франции, касавшиеся ее протестантских подданных, тогда как Людовик XIII, в свою очередь, снимал свои претензии к Карлу I, касавшиеся обязательства по содержанию свиты королевы и возращению прав английским католикам, как это подразумевалось статьями брачного договора. Как утверждает венецианский посол Контарини, Карл I был очень разочарован требованиями Ришелье и говорил, что французы, по его мнению, своим упорством сами толкали Англию в объятия испанцев[809].

Шатонеф находился в Англии чуть менее года и за это время развил завидную активность, заведя множество знакомств и став желанным гостем при дворе. Главной целью пребывания маркиза в Англии после заключения мирного договора было ведение переговоров об оборонительном и наступательном союзе и противодействие подобным переговорам Англии и Испании[810]. Однако Шатонеф быстро оценил обстановку, отметив отсутствие каких бы то ни было перспектив для французской стороны. Наблюдая за ростом происпанских взглядов при дворе Карла I, Шатонеф предпочел не предпринимать активных действий из опасения, что его тщетные попытки склонить на свою сторону англичан могут только ухудшить общую ситуацию[811]. Тем не менее, Шатонеф приложил все усилия, чтобы стать своим человеком при дворе: французский посол добился расположения короля и королевы, которую он посещал каждый день[812].

Подписание договора с Францией имело и другое важное последствие помимо собственно прекращения войны. С этого момента началась политическая активность Генриетты-Марии, воодушевленной наконец-то достигнутым компромиссом между Карлом I и ее братом Людовиком XIII[813].

Любовь Карла I и дружба с придворными стала для королевы потенциальным источником огромной силы и влияния. Однако в первое время Генриетта-Мария не обнаруживала ни умения, ни желания использовать выгоды своего нового положения. С французской точки зрения состояние дела едва ли можно было назвать удовлетворительным. С мастерством грамотного придворного Шатонеф взялся за выведение отношений королевской четы на новый, более высокий уровень, став политическим наставником королевы.

Вряд ли Шатонеф мог выбрать более подходящее время для вмешательства во внутренние дела английского двора. Смерть Бекингема привела к борьбе за власть, усложненной отношениями короны с парламентом, растущими долгами и очевидной бесполезностью военного противостояния с Францией и Испанией. Ричард Уэстон, лорд-казначей, за короткий срок ставший одним из первых лиц королевства, начал подготовку программы заключения мира, сокращения финансовых расходов и беспарламентского правления, ставшего известным как «одиннадцатилетняя тирания». Действия Уэстона вызвали недовольство некоторых видных придворных: Уэстон урезал пенсион, от которого они зависели, его происпанская политика оскорбляла их протестантские чувства и угрожала потерей средств, вложенных в развитие каперского дела, его влияние на короля оставляло неудовлетворенными их собственные политические амбиции. Недовольные действиями Уэстона создали свой тайный союз, во главе которого встали Уильям Герберт, граф Пемброк, и Генри Рич, граф Холланд[814]. Целью их деятельности стало заключение союзного договора с Францией и восстановление отношений с парламентом. В 1628 г. Соранцо называет Холланда и Джеймса Хея, графа Карлайла, лидерами сторонников Франции при дворе. Пемброк до самой своей смерти в 1629 г. был главным оппонентом Испании[815].

Шатонеф начал сотрудничать с этой группой. В сентябре 1629 г. венецианский посол пишет, что Шатонеф предложил свои услуги Карлайлу и Холланду, стремившимся остановить выдвижение Уэстона на первые роли в королевстве и добиться сближения с Францией. Поскольку король не собирался прислушиваться к их мнению, Карлайл и Холланд попытались опереться на французского посла, пользовавшегося благосклонностью короля[816]. Генриетта-Мария, по-видимому, должна была казаться им идеальным инструментом в их борьбе против Уэстона.

Кроме того, сама Генриетта-Мария также имела причины не любить Уэстона, постоянно раздражавшего ее своими резкими манерами и неоднократными попытками ограничить ее расходы[817]. Шатонефу не составило больших трудностей заручиться поддержкой королевы. В октябре 1629 г. Соранцо пишет, что королева сблизилась с «пуританской группой», возглавляемой Холландом и Пемброком, для того, чтобы совместными усилиями попытаться предотвратить переговоры Уэстона с Испанией[818].

Выступая посредником между Генриеттой-Марией и англичанами, Шатонеф в то же время начал думать о создании фракции во главе с самой королевой. Им было сделано предложение Карлайлу, на тот момент английскому послу в Мадриде, известному своей симпатией к Франции. Карлайл в течение долгого времени являлся послом во Франции и в частности участвовал в 1624 г. в переговорах о браке Карла с Генриеттой-Марией[819]. Однако по ходу войны с Францией Карлайл постепенно перешел на антифранцузские позиции, а в 1629 г. полностью отдалился от политики. На предложение Шатонефа Карлайл ответил отказом[820].

Шатонеф приблизил к себе француза Франсуа Рошешуара, шевалье де Жара, партнера короля по игре в теннис и бывшего компаньона Бекингема, находящегося при английском дворе со времени своего участия в заговоре против Ришелье в 1626 г[821]. Два француза, ставшие «близкими друзьями», вместе планировали создание придворной фракции, «состоящей из графа Холланда, Монтагю и прочих, при поддержке королевы»[822]. С конца 1629 г. шевалье де Жар, Холланд и Монтагю начали фигурировать в дипломатических депешах в качестве сторонников Генриетты-Марии.

Шевалье де Жар оставался фаворитом королевы до своего отъезда в 1633 г., Холланд, Монтагю и Джермин – до конца 1630-х годов. Вместе с шотландцем Робертом Филипом, духовником королевы с 1625 г., они сформировали основу ее фракции. Примерно в 1635 г. к ним примкнули Генри Перси и его старший брат Элжернон Перси, граф Нортумберленд. Умеренными и менее значимыми сторонниками Генриетты-Марии были ее камергер Эдвард Саквилл, граф Дорсет и еще один член двора королевы, Джордж Горинг, граф Норич, который в 1624–1625 гг. участвовал в заключении в Париже брачного договора[823].

Генри Рич, барон Кенсингтон, 1-й граф Холланд, являлся сыном Роберта Рича, 1-го графа Уорвика, и младшим братом Роберта Рича, 2-го графа Уорвика. Генри Рич был отмечен Яковом I в 1610 г. и был джентльменом спальни Карла в бытность его принцем Уэльским. Медленное продвижение Рича по карьерной лестнице было обусловлено настороженным отношением к нему со стороны Бекингема. Однако Рич демонстрировал полное нежелание конкурировать с герцогом, и в 1623 г. ему был пожалован титул барона Кенсингтона, а в 1624 г. Рич был удостоен титула графа Холланда[824]. До 1628 г. Холланд находился на службе Бекингема. В 1624 и 1625 гг. Холланд несколько раз направлялся во Францию в качестве посла и участвовал в ведении переговоров с французской стороной о браке принцессы Генриетты-Марии и Карла[825]. В 1628 г. Холланд в течение некоторого времени являлся главным шталмейстером. С 1629 г. он занимал должность гофмаршала двора королевы, а с 1636 г. – должность обер-камергера, главы департамента королевской спальни[826].

Уолтер Монтагю происходил из клана Монтагю, представители которого заявили о себе в период правления Якова I. Отец Уолтера Монтагю, Генри, в 1620 г. приобрел титул виконта Мандвилла. В 1626 г. Генри Монтагю был дарован титул графа Манчестера. В 1621–1628 гг. он занимал должность лорда председателя Совета, а в 1628–1642 гг. – должность хранителя Тайной печати[827]. Его брат Эдвард в 1621 г. купил баронский титул. И Генри, и Эдвард Монтагю входили в состав клиентов Бекингема до 1621 г. Хорошие отношения с Бекингемом до самой своей смерти в 1618 г. сохранял другой дядя Уолтера Монтагю, Джеймс Монтагю, бывший епископом Уинчестера[828]. Сам Уолтер Монтагю, как и Холланд, с 1624 г. входил в свиту Бекингема, в 1625 и 1627 гг. он являлся послом во Франции, где принимал участие в организации брака Карла с Генриеттой-Марией[829].

Генри Джермин был сыном провинциального дворянина, сэра Томаса Джермина. До 1628 г. патроном Генри Джермина также являлся Бекингем. В 1624 г. Джермин, как Монтагю (бывший его близким другом) и Холланд, входил в состав английского посольства во Франции[830]. Джермин быстро завоевал расположение Генриетты-Марии, став в 1629 г. вице-камергером двора королевы, а в 1639 г. – ее шталмейстером[831].

Элжернон Перси принадлежал к знатной семье и был сыном Генри Перси, 9-го графа Нортумберленда. В 1632 г. он унаследовал после смерти отца титул графа Нортумберленда. Сестра Нортумберленда в 1617 г. вышла замуж за Карлайла[832]. Нортумберленд и его младший брат Генри Перси были членами двора королевы. Нортумберленд занимал должность шталмейстера двора Генриетты-Марии[833]. Младший брат Нортумберленда, Генри Перси, также был членом двора Генриетты-Марии, а в 1639 г. он был назначен шталмейстером принца Уэльского[834].

Холланд, Монтагю и Джермин, равно как и Горинг с Дорсетом, были приближены ко двору Генриетты-Марии Бекингемом после выдворения в 1625 г. из Англии французской свиты королевы[835]. Кроме принадлежности к группировке Бекингема, лидеров французской фракции также объединяли родственные связи. Племянница Холланда и дочь графа Уорвика, Анна Рич, была замужем за старшим братом Уолтера Монтагю, Эдвардом, виконтом Мандвиллом, унаследовавшим в 1642 г. титул графа Манчестера[836]. Нортумберленд и Генри Перси приходились Холланду кузенами: их матери Доротея и Пенелопа соответственно были родными сестрами и дочерьми Уолтера Девере, 1-го графа Эссекса[837].

В 1636 г. Коррер описывает четырех фаворитов королевы, Холланда, Джермина, Генри Перси и Нортумберленда (Монтагю тогда был за пределами страны), как «веселых молодых людей», доставляющих массу удовольствия королеве, любительнице розыгрышей и остроумных высказываний[838]. Шевалье де Жар и Монтагю, вне всякого сомнения, также были в числе «веселых молодых людей». Сорокалетний Холланд описывается Кларендоном как «очень красивый мужчина с изящными манерами и выразительным голосом» и неисправимый дамский угодник[839]. В 1630 г. королева оставалась молодой двадцатилетней женщиной. О дружеской атмосфере, царившей при дворе Генриетты-Марии, свидетельствует тот факт, что французы неоднократно выражали неудовольствие «фамильярностью», с которой молодые фавориты обращались с королевой[840].

Современники часто упоминают о предпочтении, отдаваемом королевой привлекательным молодым людям в выборе политических союзников[841]. Вырвавшись из тяжелой обстановки одинокой юности, Генриетта-Мария оказалась теперь в центре внимания красивых и умных подданных, и вполне естественно, что молодая женщина подпала под влияние таких проницательных придворных, как Холланд и Монтагю.

При этом нельзя игнорировать политические симпатии фаворитов королевы и их связь с виднейшими оппонентами короля. После вступления Карла I на престол Холланд был одним из группы профранцузски настроенных придворных, с симпатией относившихся к пуританству и являвшихся союзниками Бекингема в борьбе против испанофилов, оставшихся со времени правления Якова I. Большинство сторонников Франции – Джон Престон, Роберт Рич, 2-й граф Уорвик, Роберт Девере, 3-й граф Эссекс, и Фрэнсис Расселл, 4-й граф Бедфорд (равно как Генри и Джеймс Монтагю) – покинули двор в начале 1620-х годов из-за разногласий с герцогом Бекингемом[842]. Холланд, находившийся на службе Бекингема, постарался установить теплые отношения с пэрами, ушедшими в оппозицию. В 1629 г. Холланд основал совместно с Мандвиллом компанию острова Провиденс, целью деятельности которой было содействие развитию каперства на пути следования испанских судов из Вест-Индии в Европу, что являлось одной из главных внешнеполитических целей английских пуритан[843]. Холланд стал первым губернатором компании. Список его компаньонов практически полностью повторяет список лидеров Долгого парламента: Уильям Финнз, лорд Сэй, Роберт Грэвилл, лорд Брук, Джон Пим, Джон Хэмпден и Оливер Сент-Джон. Вполне резонно предположение, что собрания глав компании служили для маскировки координации политических действий оппозиции[844].

Если принять во внимание эти связи, а также неприязнь Холланда и других лидеров оппозиции к Уэстону, Лоду и Уэнтворту, возникает другой вопрос: координировались ли действия протестантов при дворе с деятельностью за его пределами. Маркиз де Фонтенуа-Марей перечисляет англичан, целью которых, по его утверждению, было уничтожение Уэстона как политической фигуры с помощью влияния королевы: Холланд и Монтагю действовали при дворе, Уорвик, Бедфорд и Эссекс– на местах[845]. Первые были сподвижниками королевы, последние, вне всякого сомнения, членами того кружка, который де Фонтенуа-Марей описал как «группу, объединенную убеждениями, семейными и дружественными связями, собранную для направления тактики и действий оппозиции»[846]. И хотя этого свидетельства недостаточно для составления ясной картины, его не следует оставлять без внимания в свете предположения, что королева координировала свои действия с политической активностью Уорвика, Бедфорда и других.

При рассмотрении сподвижников королевы с точки зрения их политических взглядов, оказывается, что Генриетта-Мария благоволила группировке блестящих придворных и богатых аристократов, обладавших огромным влиянием за пределами двора и гордившихся родственными связями с самыми выдающимися семьями королевства. Старший брат Холланда, граф Уорвик, являлся крупнейшим землевладельцем Эссекса, обладателем собственного флота и самым влиятельным человеком Восточной Англии[847]. Нортумберленд был близким родственником по крови или по свойству с графами Карлайлом, Солсбери и Лестером и главой одной из старейших английских семей. Так же как и граф Дорсет, он был глубоко заинтересован в колонизации заокеанских земель и развитии каперства[848]. Их антииспанские взгляды основывались как на желании лишить Испанию доходов в свою пользу, так и на личной антипатии к Уэстону и его сподвижникам, являвшейся, по сути, завистью по отношению к выскочкам, захватившим власть в обход людей высшего круга.

В то же время многие из противников королевы, включая Уэстона и Уиндебэнка, были сравнительно бесцветными фигурами, королевскими слугами зачастую незнатного происхождения, пробившими себе путь наверх своей энергией и безусловной преданностью королю. По большому счету, для Генриетты-Марии яркая индивидуальность и великолепные манеры ее друзей значили ничуть не меньше, чем их политические взгляды. Практически все люди, занятые важной, но скучной задачей предотвращения финансового краха короны и создания эффективной модели государственной церкви, оказались в стане врагов королевы.

Уэстон, вызывавший возмущение Генриетты-Марии постоянным ограничением ее в денежных средствах и не слишком почтительной манерой общения с ней, до самой смерти оставался одним из принципиальнейших противников королевы[849]. Столь же напряженными были и отношения Генриетты-Марии с двумя другими ближайшими сподвижниками короля – архиепископом Лодом и Томасом Уэнтвортом. Подозреваемый в симпатиях к Риму, Лод, тем не менее, не демонстрировал поддержки религиозным манифестациям Генриетты-Марии. Уэнтворт, так же как и Уэстон с Лодом, не обладавший качествами куртуазного придворного, не пользовался расположением Генриетты-Марии, вызывая ее раздражение резкими суждениями о ее окружении[850]. Так, летом 1636 г. Уэнтворт, вернувшийся в Лондон из Ирландии, потребовал предать Холланда смертной казни за переговоры с французами за спиной короля, участие в заговоре против Уэстона и дуэль с его сыном[851].

Несмотря на все успехи Шатонефа при английском дворе, во Франции результаты его действий были признаны неудовлетворительными. Шатонеф нисколько не продвинулся в вопросе о союзном договоре. Хотя маркиз пытался убедить Карла I в том, что Англия должна признать право Франции торговать с Испанией, несмотря на продолжавшуюся англо-испанскую войну, он потерпел неудачу. Поскольку Шатонеф оказался вовлечен в придворные интриги гораздо сильнее, чем это полагалось официальному представителю другой страны, в итоге Ришелье принял решение отозвать маркиза домой[852].

Таким образом, главным итогом почти годичного пребывания Шатонефа в Англии стало налаживание отношений с Генриеттой-Марией, приобщение ее к сфере политики и нахождение для королевы группы союзников, результатом чего стало рождение придворной фракции, противостоящей группе Уэстона. Прямых оценок из Франции этим действиям маркиза не было. Но возвращение Шатонефа во Францию позволяет предположить, что и придворная деятельность маркиза не была оценена Ришелье по заслугам. Вероятно, на данном этапе кардинал не рассматривал Генриетту-Марию как серьезную политическую фигуру и не придавал значения факту создания придворной фракции королевы.

В апреле 1630 г. Шатонеф вернулся во Францию, замещенный Франсуа дю Валем, маркизом де Фонтенуа-Марей, отношения с которым у Генриетты-Марии не сложились с самого начала[853]. В отличие от своего предшественника, де Фонтенуа-Марей предпочел поддержку Уэстона борьбе с ним, так как отдавал себе отчет, что в противном случае он имел крайне мало шансов добиться чего-либо от англичан. Сложилась неприятная для французской стороны обстановка, которую иронично охарактеризовал Соранцо: «что построил один, разрушает второй»[854].

Де Фонтенуа-Марей оказался в несколько более сложном положении, нежели его предшественник. После урегулирования англо-испанских отношений во внешней политике Карла I наметился еще больший крен в сторону Мадрида. Франция вызывала недоверие англичан своими действиями на Апеннинах. После заключения в 1631 г. мира в Кераско, положившего конец войне за Мантуанское наследство, в Англии появилось подозрение, что теперь французы могли обратить свою агрессию в сторону Британских островов. Карл I опасался, что успешные действия шведского короля Густава-Адольфа в Центральной Германии могут привести к сближению Франции и имперских сил для защиты католицизма. Соранцо писал, что, по неподтвержденным данным, якобы полученным от Уэстона, планировалось создание англо-испанского альянса, направленного против Франции[855].

Еще более осложнили положение де Фонтенуа-Марея действия Шатонефа на родине. По прибытии во Францию в 1630 г. Шатонеф оказался вовлеченным в заговор против Ришелье, в котором также приняли участие Анна Австрийская, Мария Медичи и брат Людовика XIII, герцог Орлеанский, и попытался вовлечь в него своих английский сторонников. Второй мишенью заговорщиков стал Уэстон, который воспринимался французами как главное препятствие на пути сближения Англии и Франции[856].

Вся затея закончились катастрофическим провалом. Планы заговорщиков были раскрыты в конце 1632 г. благодаря энергичным действиям де Фонтенуа-Марея. Нанятые им грабители вскрыли дом шевалье де Жара и добыли секретную переписку шевалье с Шатонефом. Несколько позднее сыну лорд-казначея, Джерому Уэстону, удалось перехватить послание Холланда французским партнерам, после чего Холланд попал под домашний арест за вызов сына Уэстона на дуэль. Джермину, его секунданту, также было запрещено появляться при дворе[857]. Холланда во время его пребывания под домашним арестом посетило такое огромное количество людей, что Карл I даже запретил ему принимать посетителей. Через несколько дней Тайный совет опросил двух баронов-пуритан, навещавших Холланда, возможно, «для того чтобы посоветоваться с ним»[858]. Есть основания полагать, что эти лица, имена которых остались неизвестными, были членами правления компании острова Провиденс, пытавшимися согласовать со своим лидером план дальнейших действий оппозиции[859].

Окончательный удар заговорщикам был нанесен кардиналом Ришелье, который великодушно передал Уэстону бумаги, полученные подручными де Фонтенуа-Марея в доме шевалье де Жара и подтверждающие участие Генриетты-Марии в интригах Шатонефа и ее связи с деятельностью Уорвика, Бедфорда и Эссекса против лорд-казначея[860]. К марту 1633 г. во Франции действия оппозиции во главе с Марией Медичи были умело подавлены Ришелье. Шатонеф и шевалье де Жар были заключены в Бастилию, а доверие Карла к Генриетте-Марии оказалось серьезно подорванным. В течение года фракция королевы оставалась не у дел. При дворе роль главного оппонента Уэстона перешла к Лоду, хотя Холланд продолжал делать попытки ослабить лорд-казначея[861].

После раскрытия заговора обе враждующие фракции английского двора – французская и испанская – оказались на время по одну сторону баррикады: в то время как группа Уэстона продолжала придерживаться своего прежнего курса, Генриетта-Мария также демонстрировала крайнюю неприязнь к Ришелье, морально поддерживая Марию Медичи. В этих условиях Ришелье принял в мае 1633 г. решение о возвращении де Фонтенуа-Марея во Францию. Более того, ему не было назначено преемника, поскольку кардинал, очевидно, не видел смысла в присутствии своего агента при дворе, настроенном категорически против Франции[862]. Лишь спустя год, в июле 1634 г., в Англию был направлен в качестве посла Жак д’Анжен, маркиз де Пуньи[863].

В марте 1635 г. Уэстон умер, и двор опять стал ареной борьбы за власть и влияние. В этом положении каждый пытался добиться расположения королевы, сохранявшей свою власть над неослабевающими чувствами к ней Карла I. В условиях борьбы Лода и Коттингтона за казначейство началось ухаживание за Генриеттой-Марией представителей обеих сторон, и впервые за долгое время ее фракция начала постепенно поднимать голову[864].

Эти события совпали по времени с предпринятыми Ришелье попытками закончить ссору с Генриеттой-Марией в надежде заручиться поддержкой Англии в предстоявшей войне Франции с Испанией. Еще осенью 1634 г. Ришелье дал Пуньи инструкции провести с Карлом I переговоры о возможном подписании союзного договора. Краткосрочные переговоры закончились ничем. Карл I не проявил никакого интереса к предложению Ришелье, но и для Франции союз с Англией не был жизненно необходим. В гораздо большей степени в помощи англичан была заинтересована Голландия: в тексте франко-голландского союзного договора была статья, предполагавшая присоединение Англии к альянсу двух держав в случае ее согласия[865]. Отсутствие настойчивости в действиях Пуньи объясняется пониманием французами того факта, что у них практически не было шансов прийти к какому-либо соглашению. Ришелье был доволен уже тем, что Карл I не решался сблизиться с Испанией, оставаясь, таким образом, в стороне от борьбы на континенте[866].

Ситуация изменилась после смерти Уэстона. Своим инструментом в процессе восстановления отношений с Генриеттой-Марией Ришелье выбрал Монтагю, который оказался на континенте после раскрытия заговора Шатонефа и пробыл в Париже достаточное время, чтобы быть принятым и обласканным кардиналом. В феврале 1635 г. перешедший в католичество Монтагю вернулся в Англию и сразу же постарался смягчить отношение королевы с Ришелье[867]. Немалую роль здесь сыграл и новый французский посол Анри де ля Ферте-Набер, маркиз де Сенетер, «идеальный дамский угодник», прибывший в Лондон в апреле 1635 г. Генриетта-Мария, всегда бывшая очень восприимчивой к галантности и влиянию нравившихся ей людей, очень скоро обнаружила «расположение к Франции» и снова начала активно участвовать в политической деятельности[868].

Важным этапом придворной политической борьбы стала кампания 1635–1637 гг. за подписание союзного договора с Францией. Сведений о ней практически нет. Известно лишь, что в 1638 г. Карл I был так же происпански настроен, как и в 1634 г.[869] Сторонниками Сенетера в этой борьбе стали члены фракции королевы, тесно связанные с лидерами парламентского движения, и последователи сестры Карла I Елизаветы. Сторонник Елизаветы, сэр Томас Рой, несколько раз писал Холланду, предлагая союз, и весной 1635 г. две группы решили объединить свои усилия, чтобы склонить на свою сторону Лода и прочих сподвижников короля[870]. Хотя Лод не демонстрировал стремления сближаться с фракцией королевы, к августу появились первые результаты: на заседании Тайного совета был поднят вопрос о проблеме Пфальца. Немногим позднее королева предприняла попытки договориться с членами Тайного совета[871]. Письма Лода Уэнтворту этого же времени подтверждают, что Генриетта-Мария была близка к тому, чтобы убедить Карла I изменить его отношение к Испании[872].

В сентябре 1635 г., в то время как королева уговаривала Карла I решиться на сближение с Францией, Сенетер покинул Лондон, уехав в загородный дом, подаренный ему графом Бедфордом. Коррер писал, что француз живет по соседству с графом, они часто видятся и проводят много времени на охоте[873]. Сенетер тесно общался с пуританами и королевой, постоянно выдвигая новые предложения и пытаясь донести до Карла I необходимость созыва парламента, с помощью чего король вернул бы себе расположение своих подданных и получил бы необходимую ему субсидию[874]. Стремление к созыву парламента, помощи Пфальцу, заключению союза с Францией и разрыву с Испанией стали лейтмотивом деятельности большинства английских политических деятелей середины 1630-х годов.

В течение осени 1635 г. разговоры о созыве парламента становились все более громкими. В октябре Коррер докладывает, что в Лондоне собралось огромное количество аристократов, которые постоянно затевали политические дискуссии[875]. В течение следующих полутора лет требования войны становились все более настойчивыми. Генриетта-Мария продолжала выступать против Габсбургов, демонстрируя свою неприязнь к испанофилу Уиндебэнку[876]. Крупным событием, всколыхнувшим религиозные чувства англичан, стал неожиданный приезд в конце 1635 г. племянников короля – принцев Карла-Людвига и Руперта[877]. Лестер, английский посол во Франции, занимавшийся переговорами с Ришелье, был проинформирован о том, что Карл I хочет предложить французам оборонительный и наступательный союз[878]. Добившийся аудиенции у Карла I Сенетер произнес длинную речь, в которой отметил необходимость противостояния мощи Габсбургов. Француз утверждал, что лучшим способом борьбы с империей стал бы альянс между Англией, Францией и Голландией, без которого возвращение Пфальца было невозможно. Сенетер намекал, что в случае отказа Англии от союза Франция могла пойти на заключение сепаратного мира с Габсбургами. Однако в первое время Карл I не обнаруживал большой склонности к войне, утверждая, что его желание – «жить в мире со всеми соседями»[879].

После возвращения Эрандела из Вены король стал более дружелюбным по отношению к Франции. Уже в октябре 1636 г. Контарини, посол Венеции во Франции, сообщает о «большой склонности двора к войне» и о собрании королем шотландских военачальников, служивших под командованием Густава Адольфа[880]. Всю зиму 1636/37 г. англичане готовили флот, который должен был возглавить сын Елизаветы[881]. В феврале Лод писал: «Теперь я верю, что со временем это выльется в войну»[882]. Также сам Карл I информировал Уэнтворта о близости войны и о необходимости обезопасить Ирландию на случай атаки: «После возвращения Эрандела я понял, что то, чего я так боялся, стало реальностью: восстановление моей сестры и племянника в правах и владениях невозможно без военного вмешательства. Это толкает меня к союзу с Францией и объявлению Испании нашим врагом»[883]. В марте 1637 г. новый флот был уже практически полностью готов. Нортумберленд, назначенный благодаря стараниям Генриетты-Марии лорд-адмиралом, уже получил приказ быть наготове. Сам Карл I говорил, что нет ничего хорошего в росте силы и влияния Габсбургов, но, тем не менее, еще не решался на открытый разрыв с Империей[884].

В стремлении заключить союз с Францией и добиться возвращения Пфальца военным путем Карл I пользовался полной поддержкой как Генриетты-Марии, так и Лода, в то время как Уэнтворт придерживался диаметрально противоположной точки зрения. Очевидно, Уэнтворт понимал, что новые значительные траты могут подорвать финансовую независимость короля, тогда как введение в Англии авторитарного типа правления (как в случае с Ирландией), с учетом настроения английского народа, было невозможно[885].

Главным препятствием к началу войны оказалась позиция Франции. Чем больше Англия хотела союза с Францией, тем менее сговорчивой оказывалась последняя. С другой стороны, по словам Контарини, в Англии тоже хотели избежать каких-либо обязательств: «англичане упорно твердят лишь о том, что должна делать Франция, и молчат о том, что они собираются делать сами»[886]. Со стороны Франции условиями соглашения было предоставление Карлом I 30 кораблей и 6 тыс. солдат, а также отказ от притеснения голландских рыбаков. В Англии эти условия были признаны неприемлемыми: Карл I не был готов к прекращению выгодной торговли с Испанией, а противостояние английских и голландских рыболовов, по мнению Карла I, абсолютно не касалось Франции. Однако переговоры продолжались, и в итоге Карл I был вынужден согласиться на предоставление военной помощи Франции. В свою очередь, Франция обязалась не заключать мира с Габсбургами до восстановления Пфальца. Но перед заключением договор должен был быть одобрен Голландией и Швецией[887]. В конце июня 1637 г. даже появились слухи, что англо-французский договор уже подписан, которым, впрочем, никто из дипломатов не придал никакого значения[888].

Переговоры сторон в Гамбурге проходили тяжело. Голландцы отказывались предпринимать какие-либо действия в помощь Пфальцу до тех пор, пока английский флот занимался преследованием их торговых судов, тогда как шведы уже не демонстрировали прежнего желания продолжать войну. И те и другие не доверяли Англии. По мнению французской стороны, англичанам было выгодно наблюдать за борьбой на континенте, направляя действия других стран на поддержку Пфальца, тогда как сами они не делали ровным счетом ничего[889]. Было ясно, что договор не будет подписан, пока Англия не докажет серьезность своих намерений и не объявит войну Габсбургам. Карл I был оскорблен таким недоверием, и его интерес к альянсу, от которого немногого приходилось ожидать, быстро угасал. Подозрение, что Франция параллельно пыталась договориться с Австрией, сделало Карла I более склонным к возобновлению переговоров с Испанией[890].

В июле 1637 г. Сенетер покинул Англию. Прибытие через три месяца, в ноябре 1637 г., нового посла Помпонна де Белльевра возродило некоторую надежду на решение вопроса об альянсе. Однако француз не предпринял никаких действий. Лестер в это же время отмечал, что шансов на подписание союзного договора практически не осталось[891]. К началу 1638 г. стало окончательно ясно, что альянс заключен не будет: Ришелье осознал, что волнения в Шотландии поставят крест на вероятности получения от Англии военной помощи. Перед лицом внутренней угрозы все мысли Карла I о войне с Испанией отошли на второй план: король был заинтересован в сохранении спокойствия внутри королевства, а оппозиция получила эффективное оружие в борьбе против двора[892].

С отъездом Сенетера фракция Генриетты-Марии претерпела определенные изменения. Несколько человек из ближайшего окружения королевы начали работу по преобразованию идеологической направленности фракции, что впоследствии привело и к изменениям в составе. В первую очередь, это был папский посланник Джордж Конн, прибывший в Лондон в конце 1636 г. Конн никогда не выражал одобрения сотрудничеству королевы с протестантами, несмотря на все доводы ее духовника, Роберта Филипа. Поддерживаемый Уиндебэнком, главным сторонником папы при дворе, Конн начал формирование новой фракции, состоявшей из католиков и криптокатоликов – очевидно, рассматривая эти действия как шаг к возвращению Англии в лоно Римской церкви[893].

На фоне общих английских проблем деятельность Генриетты-Марии и ее сторонников уже практически не привлекала внимания общественности. Противостояние профранцузской и происпанской придворных фракций потеряло свою остроту: в мае 1638 г. испанский посол Оньяте покинул Англию, не добивших никаких результатов, тогда как всякие попытки подписания союза с Францией были прерваны еще за год до этого.

В новой политической ситуации для английского двора наиболее актуальной стала борьба роялистов и сторонников парламента, которая органично наложилась на противостояние католиков и протестантов. В этих условиях в рамках двора постепенно произошло перераспределение сил: отдаление Генриетты-Марии от протестантов Холланда и Нортумберленда, тесно связанных с оппозицией королю, и сближение проабсолютистски настроенных членов французской и испанской фракций[894]. Для самой Генриетты-Марии вопросом первой важности стало не отстаивание французских интересов, а поддержка короля и его сторонников.

Весной 1638 г. английский двор пополнился еще одной деятельной фигурой. В течение 1630-х годов герцогиня де Шеврез, подруга детства Генриетты-Марии, бывшая одним из самых бескомпромиссных и коварных врагов Ришелье, продолжала активную деятельность против кардинала. Когда очередной заговор, в который она была вовлечена, оказался в 1637 г. на грани разоблачения, герцогиня, опасавшаяся возмездия, решилась бежать на Пиренеи. В феврале 1638 г. она получила теплый прием при испанском дворе, стала другом Оливареса и, если верить слухам, министром Филиппа IV[895]. Весной 1638 г. герцогиня прибыла в Англию, вооружившись огромным количеством подарков для Генриетты-Марии и новыми планами интриг против Ришелье. В мае 1638 г. венецианец Франческо Дзонка докладывал, что «она возобновила все старые знакомства и заводит множество новых»[896].

Де Шеврез не скрывала своего пренебрежения к Монтагю, с насмешкой указывая англичанину, что фавориты Генриетты-Марии не дают ему возможности хоть как-то влиять на королеву. Нортумберленд сразу невзлюбил герцогиню и даже жаловался на то, что она пыталась убедить Холланда присоединиться к испанской фракции[897].

Осенью 1638 г. в сопровождении 600 человек прибыл еще один влиятельный враг Ришелье – Мария Медичи, мать королевы. Это событие не вызвало воодушевления при дворе. Генриетта-Мария оказалась одинока в своем проявлении радости. Старая королева оставалась в Англии в течение трех лет. В декабре 1638 г. графиня Карлайл, сестра графа Нортумберленда, писала, что «королева всеми силами старается воздействовать на короля, грозя ухудшением отношений с Францией, от которой много сейчас зависит»[898].

К 1640 г. изменение политической позиции Генриетты-Марии было практически завершено. Прибывший из Ирландии в сентябре 1639 г. Томас Уэнтворт (а с января 1640 г. – граф Страффорд), теперь первый советник короля, был с радостью встречен роялистским крылом фракции королевы. В феврале 1640 г. свое почтение Уэнтворту выразили Монтагю, Джермин и Генри Перси[899], а в следующем месяце его удостоила визита и неоднократно восхваляла при дворе его достоинства герцогиня де Шеврез. В мае и сама королева продемонстрировала свою расположенность к Уэнтворту[900].

Уэнтворт, в свою очередь, уважал королеву как супругу своего сюзерена, однако без всякой симпатии относился к ее фаворитам, которые должны были выглядеть в его глазах как праздные щеголи. Особенно негативно Уэнтворт относился к Холланду, и Холланд отвечал ему взаимностью[901]. Сравнительно дружелюбен был Уэнтворт лишь по отношению к Нортумберленду, наименее «светской» фигуре из числа окружения королевы[902]. Нортумберленд, в свою очередь, считал Уэнтворта своим другом, но был недоволен тем, что тот был слишком склонен к союзу с Испанией[903]. К началу 1640-х годов неприятная ситуация сложилась и в отношениях Уэнтворта и Генри Уэйна, известного своими антииспанскими взглядами и назначенного в феврале 1640 г. благодаря влиянию Генриетты-Марии государственным секретарем вместо Джона Коука[904].

Уэйн, занимавший на протяжении 1630-х годов различные административные и придворные должности (в том числе должность гофмаршала королевского хаусхолда в 1629–1639 гг. и должность казначея двора с 1639 г.) и бывший с 1630 г. членом Тайного совета, высоко ценился Карлом I[905]. Однако при этом Уэйн не отличался выдающимися способностями, а его недочеты и ошибки в ходе первой войны с шотландцами восстановили против него Уэнтворта[906]. Сложно понять, какие цели преследовала королева, поддерживая человека, который был непримиримым врагом Уэнтворта, советника и главной надежды Карла I (кроме того, сын Уэйна, Генри Уэйн-младший, был известен тесными связями с лидерами оппозиции). Возможно, Генриетта-Мария опасалась возросшего влияния Уэнтворта и стремилась назначением Уэйна несколько уравновесить положение сил при дворе. Результатом этого назначения стало очередное размежевание двора, которому в тот момент как никогда требовалось единение его членов[907].

В это время в окружении королевы появились новые лица, молодые роялисты Генри Уилмот и Джордж Горинг-младший, а сама Генриетта-Мария все более охладевала к своим бывшим «пуританским» фаворитам. Королева способствовала назначению Холланда главнокомандующим в первой Епископской войне, но затем перестала его поддерживать[908]. Фракция королевы приобрела религиозный характер: на первые роли вышли Монтагю и Джермин, не скрывавшие своего презрительного отношения к парламенту и протестантам вообще[909].

После приезда в Англию Уэнтворт попытался склонить на свою сторону Нортумберленда, известного дружескими отношениями с Уэйном[910]. К несчастью для роялистов, Нортумберленд имел веские причины затаить обиду на короля. Одной из главных причин его недовольства было то обстоятельство, что вся деятельность королевского военно-морского флота, который он возглавлял с 1636 г., ограничивалась «скучной борьбой с голландскими рыболовами и мелкими контрабандистами». Его попытки реформировать флот также были расстроены Коттингтоном[911]. Нортумберленд выражал неудовольствие невнимательным отношением пэров к шотландской кампании, а также всей церковной политикой Лода и выступал (хотя и безуспешно) против войны с Шотландией[912]. Наконец, особое раздражение Нортумберленда вызвало назначение Уилмота командующим несколькими королевскими отрядами в Шотландии. По словам Нортумберленда, выдвижение королем «такого посредственного человека, который берет на себя ответственность называться английским пэром», было крайне несправедливо[913]. Таким образом, Нортумберленд, которого Уорвик называл верным слугой короля, был вынужден пересмотреть свои взгляды[914]. Хотя в начале 1640 г. Нортумберленд был назначен главнокомандующим английской армией, однако еще до начала Второй Епископской войны сказался больным и покинул свой пост, присоединившись к противостоявшим Уэнтворту Уэйну и Холланду[915].

К началу гражданских войн фракция королевы фактически перестала существовать. Уэнтворту Долгим парламентом было предъявлено обвинение в государственной измене, во многом благодаря аргументам, озвученным Уэйном. И Холланд, и Нортумберленд своими заявлениями способствовали дискредитации Уэнтворта и вынесению ему смертного приговора в мае 1641 г. (хотя стоить отметить, что и Холланд, и Нортумберленд требовали только отставки Уэнтворта, но не его смерти)[916]. Участие Уэйна в судебном процессе над Уэнтвортом положило конец его многолетней службе королю, и в ноябре 1641 г. он был освобожден от всех занимаемых им должностей, после чего присоединился к сторонникам Долгого парламента[917].

С конца 1640 г. Джермин и Генри Перси участвовали в заговоре роялистов по освобождению Уэнтворта, но их планы были раскрыты[918].

В начале 1642 г. попытка Карла I арестовать лидеров палаты общин окончилась неудачей из-за того, что Генриетта-Мария неосторожно поделилась планами короля с графиней Карлайл, которая в свою очередь оповестила Джона Пима[919]. Летом 1642 г. Генриетта-Мария была обвинена в государственном преступлении и была вынуждена бежать во Францию, сопровождаемая Монтагю и Джермином.

Во Франции Монтагю принял постриг в бенедиктинском монастыре. Его приблизила к себе Мария Медичи, благодаря протекции которой он вскоре стал аббатом. В 1647 г. Монтагю стал духовником Генриетты-Марии и находился в окружении королевы до ее смерти в 1669 г., после чего он вернулся в Париж, где и скончался в 1677 г.[920]

После прибытия во Францию в 1642 г. Джермин также продолжал поддерживать Генриетту-Марию. В 1643 г. он стал бароном, а после восстановления Карла II на троне получил титул графа Сент-Олбанса. В 1671–1674 гг. Джермин занимал должность лорд-камергера королевского двора. Умер Джермин в 1684 г.[921]

Генри Перси после начала гражданской войны остался на стороне короля. В 1643 г. он был удостоен титула барона. Через два года Перси был вынужден бежать во Францию. Так же как Монтагю и Джермин, он до своей смерти в 1659 г. оставался сторонником королевы[922].

Нортумберленд и Холланд придерживались нейтралитета по отношению к растущему кризису в стране так долго, как то позволяли обстоятельства. Нортумберленд присоединился в 1642 г. к лагерю парламента, сделав выбор в пользу своей религии и старой знати, к которой принадлежал он сам, и оставался одним из наиболее умеренных противников короля. В годы протектората Нортумберленд оставался вне политики. После реставрации Стюартов он быстро завоевал расположение Карла II, став членом Тайного совета. Нортумберленд умер в 1668 г.[923].

Холланд в течение войны лавировал между парламентариями и роялистами, не оставляя попыток добиться соглашения между обеими сторонами. В итоге в 1649 г. он был обвинен в шпионаже в пользу короля и казнен по приговору парламента, несмотря на заступничество его брата, графа Уорвика[924].

Тщательное изучение королевского двора 1625–1640 гг. позволяет сделать вывод о политической неоднородности его состава и о сложности взаимоотношений между фракциями и группировками придворных. В отдельные временные периоды придворная борьба принимала разные формы. Противостояние королевского фаворита и оппозиции сменилось затяжной борьбой крупных придворных фракций, ориентированных на внешние силы, а последние годы единоличного правления Карла I оказались отмечены религиозным конфликтом и ростом напряжения в отношениях роялистов и сторонников парламента.

После смерти Бекингема новыми советниками короля было осуществлено изменение общего вектора внутренней и внешней политики: произошел отход от активной военной политики, ставшей причиной опустошения казны, и выработана детальная программа стабилизации внутреннего положения в стране. Вследствие того что на долгие годы для Карла I приоритетной стала не внутренняя, а внешняя политика, ориентирами придворных фракций оказались внешнеполитические силы – правительства Испании и Франции.

С конца 1620-х годов началось постепенное оформление происпанской и профранцузской придворных группировок во фракции, представлявшие собой организованные объединения, предназначенные для решения масштабных задач. В отличие от придворных группировок предшествующего периода, создававшихся для достижения сиюминутных конкретных целей, фракции характеризовались наличием фигуры лидера, стабильным составом и долгосрочной программой деятельности. Связь с внешнеполитическими силами являлась обязательным атрибутом для фракций каролинского двора 1630-х годов. Фракции, действовавшие в тесной связи с иностранными дипломатами, отличались от придворных группировок не только большей организованностью, но и более широким профилем деятельности. Основные цели деятельности фракций оказались обусловленными стремлением их лидеров получить возможность влияния на внешнеполитический курс Карла I. Создание фракций стало возможным лишь в условиях внутреннего спокойствия в королевстве и отсутствия фигуры всесильного фаворита, каким раньше был Бекингем, и явилось реализацией стремления английской знати получить возможность участвовать в решении политических вопросов.

Оформление испанской и французской фракций английского двора стало главной причиной того, что двор оказался разделенным на две части. С одной стороны находились королевские министры, преданные политике умиротворения, административных реформ и финансовых нововведений, которые должны были создать эффективную модель платежеспособного государства, независимого от парламента. По другую сторону баррикады стояла группа аристократов, выступавших за агрессивную внешнюю политику.

Испанская фракция, стремившаяся способствовать развитию англо-испанских отношений, снискала у современников самую дурную славу из всех английских придворных объединений второй половины 20-х и 30-х годов XVII в.[925] Несмотря на явно происпанский характер политики Якова I и значимость фигуры Гондомара для последних лет правления этого короля, испанская фракция двора Карла I не была напрямую связана с группой сторонников Гондомара и являлась, по сути, новообразованием. После смерти Бекингема началось выдвижение лорд– казначея Ричарда Уэстона. С конца 1620-х годов фракция Уэстона вышла на лидирующие позиции при дворе, определяя внутреннюю и внешнюю политику королевства. Членами фракции являлись люди, так или иначе связанные с Испанией и известные своей симпатией к католицизму.

Основными целями деятельности испанской фракции было сохранение условий, которые должны были обеспечить нейтралитет в европейской политике, стабильность, экономическое сотрудничество с Испанией и беспарламентский тип правления. В течение десятилетия – с конца 1620-х годов и до начала гражданской войны – испанская фракция пользовались полной поддержкой Карла I, и ее доминирование при дворе было серьезно поставлено под вопрос лишь на короткий период в начале 1637 г.

Рост влияния фракции был наиболее интенсивным после ратификации Мадридского мирного договора 1630 г., когда увеличение числа сторонников Испании заметно взволновало в Уайтхолле противников Габсбургов, тогда как само заключение мира было обусловлено авторитетом Уэстона, сумевшего убедить Карла I в необходимости данного шага. В течение нескольких лет члены фракции содействовали перевозкам испанского серебра во Фландрию и набору добровольцев для фламандской армии. Тем не менее, безрезультатными были все попытки испанской фракции обеспечить заключение военного союза между Англией и Испанией: переговоры 1632, 1634 и 1637 гг. о возобновлении секретного договора закончились ничем.

После смерти Уэстона в 1635 г. влияние испанской фракции на Карла I уменьшилось. Однако Коттингтон и Уиндебэнк продолжали сотрудничество с испанской стороной, не теряя надежды на подписание в итоге союзного договора. И лишь отъезд Оньяте из Англии в мае 1638 г. ознаменовал неспособность английской и испанской дипломатии достичь соглашения между государствами о военном сотрудничестве.

Стремясь убедить Карла I в необходимости тесного сотрудничества, Мадрид в то же время игнорировал намерения Карла I вернуть Пфальц своему племяннику. Вероятно, именно из-за этого обстоятельства в 1634 г. испанцам не удалось договориться даже о минимальном военно-морском сотрудничестве сторон. Главная проблема Карла I и главная причина провала длительных переговоров, касающихся возвращения Пфальца, заключалась в неспособности короля предоставить испанцам за восстановление его сестры на троне адекватной платы деньгами или военной помощью. Ограниченность в средствах не позволяла Карлу I сделать что-либо для помощи Пфальцу без обращения к парламенту. Не имея других средств, Карл I до последнего момента рассчитывал на дипломатические методы борьбы, по-видимому, надеясь, что будущий союзник сделает все нужное Англии (и соответственно Пфальцу) лишь за сам факт подписания союзного договора.

Амбициозные военные планы Оливареса также не могли не сказаться на отношении англичан к военному союзу с Испанией. Опасения членов испанской фракции в Уайтхолле не были услышаны Неколалде, равно как не были использованы некоторые выгодные для Мадрида обстоятельства, возникшие благодаря сложностям в переговорах Англии и Франции середины 1630-х годов. Подарки Неколалде своим партнерам в Лондоне не были частыми и, вопреки всеобщей уверенности, не смогли способствовать изменению внешней политики Карла I.Как результат, в 1636–1639 гг. король, практически расставшийся с мыслью добиться возвращения Пфальца, относился к проектам военного союза с Испанией с таким же безразличием, как и ранее к предложениям Франции.

Если учесть, что восстановление Пфальца не входило в намерения испанской стороны, и, следовательно, получение военной помощи со стороны Карла I было маловероятным, главной целью Мадрида в отношениях с Англией являлось удержание англичан от участия в военных конфликтах Испании с Голландией и Францией. Испанцы умело играли на стремлении Карла I вернуть земли своей сестры, постоянно подогревая интерес английского короля новыми предложениями и обещаниями. При этом Испании была крайне выгодна и даже необходима помощь Англии в обеспечении транспортировки грузов во Фландрию. Фактически именно английское посредничество в вопросах снабжения и торговли, наряду с задачей сохранения Англией нейтралитета в борьбе континентальных держав, стало главной целью испанской дипломатии на протяжении 1630-х годов.

Как показали события 1630-х годов, испанцы действовали по одному и тому же шаблону, опробованному ими еще в ходе мирных переговоров 1629-1630-х годов: налаживание отношений с английскими министрами и поддержание интереса Карла I к проблеме Пфальца. За десять лет испанцами не было предпринято ничего существенно нового. Поскольку схема работала, очевидно, Оливарес не видел смысла в каких-либо изменениях.

Смелость Испании в отношениях с Англией основывалась не только на аргументе в виде Пфальца, но и на понимании того факта, что Карл I, испытывавший перманентную нехватку средств, не пойдет, в случае разрыва с Испанией, на участие в военных действиях на стороне ее противников. Оньяте демонстрировал очень тонкое понимание ситуации, когда утверждал, что английский король не решится участвовать в войне с неясными перспективами успеха. Недальновидная политика Бекингема, втянувшего во второй половине 1620-х годов Англию в конфликт с Испанией и Францией и чуть не приведшего корону к финансовому и политическому краху, должна была надолго, если не навсегда, отбить у Карла I желание воевать. Вторым фактором, обеспечивавшим стабильность англо-испанских отношений, была очевидная невыгодность для Англии прекращения торговли с Испанией.

И хотя нельзя отрицать вероятность того, что в итоге Карл I, уставший от бесконечных обещаний Испании, мог склониться к союзу с Францией, выступление шотландцев и рост внутренних проблем в Англии положили конец всем опасениям Мадрида, окончательно гарантировав неучастие англичан в войне на континенте.

Однако, при всем ранее сказанном, было бы неправильно расценивать итоги десятилетнего англо-испанского сотрудничества как сугубо отрицательные для Лондона. Несмотря на оставшийся нерешенным вопрос о возвращении Пфальца, для Англии сотрудничество с Испанией было не менее выгодным, чем для самой Испании. Уэстон прекрасно понимал, что в условиях единоличного правления короля, когда отсутствовала возможность получения субсидий от парламента, торговля с Испанией, наряду с другими экономическими мерами, предпринимавшимися лорд-казначеем, и сохранение нейтралитета во франко-испанских противоречиях давали возможность короне сохранять финансовую стабильность, а значит, и политическую независимость. Испанское серебро было необходимо Карлу I не меньше, чем Мадриду – английские конвои. Нельзя отрицать личной заинтересованности членов испанской фракции в сотрудничестве с Мадридом (для современников не было секретом, что испанские агенты не скупились на подарки для своих английских коллег). Тем не менее, курс политики Уэстона и его коллег был обусловлен, в первую очередь, стремлением поддержать стабильное состояние государства. Время тотального доминирования испанской фракции при английском дворе, пришедшееся на 1628–1635 гг., стало, без сомнения, наиболее благополучным периодом правления Карла I[926].

Хотя французская фракция Генриетты-Марии, в отличие от фракции Уэстона, не пользовалась благосклонностью Карла I и не оказала решительного влияния на внутреннюю и внешнюю политику королевства, ее деятельность представляет собой неотъемлемую и достаточно важную часть истории Англии 1630-х годов. Фракция королевы стала той силой, которая смогла выступить против происпански настроенных придворных, стремясь повлиять на политические симпатии Карла I и добиться сближения с Францией. В состав фракции Генриетты-Марии вошла группа молодых придворных, тесно связанных родственными узами, патронатными отношениями с Бекингемом и участием в переговорах по заключению брака Генриетты-Марии и Карла I.

Несмотря на влиятельность Генриетты-Марии, все попытки французской фракции одержать верх над сторонниками Испании были безрезультатны. Безуспешность деятельности французской фракции была обусловлена несколькими причинами. Во-первых, большим минусом французской фракции являлась неровность ее отношений с французским правительством. В то время как Уэстон, Коттингтон и Уиндебэнк постоянно координировали свои действия с Оливаресом и его агентами в Англии, отношения фракции королевы с Ришелье варьировались от холодно-нейтральных до откровенно враждебных. Шатонеф, создавший фракцию королевы и способствовавший началу ее политической деятельности, как стало ясно позднее, больше заботился не об отстаивании интересов Франции в Лондоне, а о подготовке союзника в борьбе против Ришелье. Сменивший Шатонефа де Фонтенуа-Марей оказался в натянутых отношения с Генриеттой-Марией, поскольку являлся ставленником кардинала. Разумеется, что отсутствие единства устремлений в среде сторонников Франции мешало их попыткам противостоять испанской фракции.

Хотя после смерти Уэстона королева и могла надеяться на рост своего влияния при дворе, Карл I не спешил что-либо менять. Деятельность Уэстона продолжали Коттингтон и Уиндебэнк, а новым доверенным лицом стал архиепископ Лод, тогда как Генриетта-Мария продолжала оставаться на вторых ролях. Тем не менее, второй этап деятельности Генриетты-Марии и ее сторонников был несколько успешнее первого.

После преодоления противоречий между королевой и Ришелье французской фракции удалось на некоторое время вырваться на лидирующие позиции при английском дворе. Началось некоторое сближение Генриетты-Марии с архиепископом Лодом, также выступавшим за разрыв с Испанией. Шедшие в течение года переговоры Карла I с Францией оставляли надежду на смену политического курса королевства и сближение с Францией. Однако нежелание Карла I ввязываться в дорогостоящие военные операции и лишиться возможности продолжения выгодной торговли с Испанией, а также неожиданная неуступчивость Ришелье в вопросе субсидий положила конец надеждам французской фракции.

Во-вторых, действия Генриетты-Марии в качестве лидера фракции, несомненно, уступали по эффективности действиям Уэстона. Молодая женщина, оказавшаяся в чужой стране, Генриетта-Мария была не готова к решению политических вопросов. Если авторитет Уэстона был следствием его грамотной деятельности в качестве королевского министра, то высокое положение Генриетты-Марии было обусловлено ее статусом королевы и близостью к Карлу I. В течение всего периода существования французской фракции королева не всегда демонстрировала самостоятельность и порой была подвержена влиянию различных лиц, таких как Шатонеф, Холланд или Конн.

Кроме того, в отличие от испанской фракции, объединенной католическими симпатиями и связью с Испанией, состав фракции королевы был несколько менее однороден. Холланд и Нортумберленд были тесно связаны с оппозицией королю в лице Уорвика, Бедфорда и Эссекса. Поддержка ими Генриетты-Марии была обусловлена не только одним стремлением добиться заключения союза с Францией и разрыва с Испанией, для чего требовалось отстранение от власти всесильного лорд-казначея. Для Холланда достижение этих целей было неразрывно связано с борьбой за восстановление парламента, что, в свою очередь, не отвечало интересам королевы. Фракция королевы в лице Холланда и Нортумберленда не только поддерживала тесные связи с лидерами оппозиции. В отдельные моменты сподвижники Генриетты-Марии действовали в том же направлении, что и лица, ставшие впоследствии лидерами Долгого парламента.

Тем не менее, фракция Генриетты-Марии сохраняла свое единство до конца 1630-х годов, когда расхождение в интересах привело к изменению ее состава. После отъезда Сенетера на первые роли в окружении королевы вышли папский посланник Конн, Монтагю и Джермин. С 1638 г. при дворе началось постепенное перераспределение сил. Перед лицом внешней угрозы произошло сближение роялистов. На передний план вышли решение шотландского вопроса и проблема противостояния короля со сторонниками парламента, положившие конец периоду единоличного правления Карла I. В условиях роста политической и религиозной напряженности в королевстве фракция королевы постепенно изменила свой состав, избавившись от сторонников парламента: Генриетта-Мария отдалилась от Холланда и Нортумберленда и поменяла свое отношение к Уэнтворту.

При оценке деятельности французской фракции необходимо отметить следующий факт: хотя к концу 1630-х годов французской фракции не удалось добиться от Карла I заключения союза, Генриетта-Мария и Ришелье могли быть довольны уже тем обстоятельством, что в условиях полного доминирования при английском дворе сторонников Испании военно-политического сближения Англии с Испанией так и не произошло.

Изучение истории фракции королевы может существенно повлиять на общепринятую в историографии интерпретацию событий, приведших к началу гражданской войны. Во-первых, становится ясно, что о радикальной проабсолютистской фракции Генриетты-Марии, фигурирующей во многих дискуссиях о правлении Карла I, можно говорить лишь начиная с 1638–1639 гг. Представление о королеве и ее сторонниках как о яркой прокатолической и роялистской группе является верным только для короткого периода времени, примерно совпадающего хронологически с кризисом, вызванным восстанием шотландцев. Что касается 1629–1637 гг., здесь данная оценка деятельности фракции королевы диаметрально противоположна действительности: в течение этих лет королева и ее сторонники боролись с создателями беспарламентского типа государственного управления в лице Уэстона и его сторонников.

История политической деятельности Генриетты-Марии также позволяет посмотреть с новой точки зрения на отход от двора некоторых видных аристократов. Переход на сторону врагов короля или периодическая помощь, оказывавшаяся им Холландом и Нортумберлендом, стали не только следствием их несогласия с действиями короля. В неменьшей степени эти «отступники» являлись покинутыми экс-фаворитами королевы, нежели недовольными слугами короля. Более того, их попытки сотрудничества с парламентом были прямым продолжением политической стратегии, которой они придерживались в течение 1630-х годов. Вышеназванные лица оставили двор лишь после того, как Генриетта– Мария лишила их своей благосклонности, повернувшись в сторону роялистов и разрушив их надежды успех политики переговоров и компромиссов.

Мифология власти: королевский двор в церемониальном пространстве английской монархии

С. Е. Федоров Семантика инсталляционных инсигний

Символическая сторона оформления и реализации властных отношений, сложившихся в Англии после восшествия на престол Якова I Стюарта в 1603 г., остается сравнительно слабо изученным явлением. Историки, обращавшие внимание, как правило, на институциональные аспекты властных отношений начала XVII столетия, предпочитали исследовать семантику династической мифологии первых Стюартов[927]. При этом констатируемые в большинстве случаев различия с предшествовавшей тюдоровской традицией определяли строгое разграничение раннестюартовской модели властных отношений и всех отличавшихся от нее символических систем. Так или иначе, раннестюартовский опыт оформления династической программы выглядел до сих пор скорее инновационным, чем опиравшимся на традицию.

Символическое пространство раннестюартовской монархии, в самом деле, содержало внутренние ресурсы, которые образовывали неповторимую гамму дискурсивных практик. Однако изрядная часть этих ресурсов оказывается при ближайшем рассмотрении куда более традиционной, чем могло показаться на первый взгляд. Речь идет в первую очередь о наборе королевских инсигний, с которыми оба первых Стюарта всходили на королевский трон, после чего они только и начинали реализовывать свои новаторские идеи по оформлению оснований своей власти.

Исходный набор этих инсигний просуществовал практически в неизменном виде с коронации Эдуарда II в 1308 г. вплоть до 1649 г., когда все королевские регалии, за исключением коронационных мечей, были уничтожены республиканским режимом. Их восстановили заново по сохранившимся изображениям и описаниям и использовали при коронации Якова II Стюарта в 1685 г., но уже в совсем ином, чем ранее, политическом и символическом контексте.

Неизменность первоначального набора королевских инсигний начала XIV в. не означала, однако, что со временем их смысловая нагрузка не обрастала новыми дополнительными значениями, по мере закрепления которых могли модифицироваться форма короны или державы, уточняться происхождение кольца или мироносного священного сосуда, варьироваться количество церемониальных мечей и т. д. При всем этом исходная семантика коронационного спектакля оставалась без изменений на протяжении всего периода, определявшегося действием так называемого Четвертого коронационного чина, известного также как Liber Regalis[928].

Традиция, связанная с набором королевских инсигний, впервые зафиксированная в начале XIV в. и продолжала формально воспроизводиться вплоть до коронации четвертого по счету Стюарта, обрываясь, таким образом, намного раньше, чем прекратил свое существование Четвертый коронационный чин. Оставаясь органической частью раннестюартовского символического пространства, этот набор инсигний, как представляется, определял семантику одной из важнейших составляющих как яковитского, так и каролинского династического сценария.

Влияние и роль королевских инсигний в символическом пространстве раннестюартовской монархии чрезвычайно велики, а объем сохранившейся информации вполне достаточен для их изучения. Естественно, что в пределах одной статьи нельзя описать все оттенки этого влияния. Я попытаюсь сделать акцент на так называемых инаугурационных или конституирующих инсигниях, уделяя особое внимание трактовкам их смысла, появившимся на протяжении XIV–XVII вв. При этом ассоциации, возникавшие у современников при использовании как традиционных, так и измененных по форме королевских инсигний, будут рассмотрены только в двух основных, как представляется, в то время наиболее актуализированных плоскостях: в литургическом пространстве Вестминстерского комплекса, каждый раз заново воссоздаваемом самим коронационным чином[929], а также в семантическом поле, формировавшемся в ходе, с одной стороны, манипуляций с легендарной традицией и постепенного развития представлений об английской монархии – с другой.

Иными словами, речь пойдет о том, как из начального, установленного самой первой редакцией коронационного чина (1308 г.) набора инсигний именно в XIV – начале XVII в. формируется полный комплекс инсталляционных регалий, задававший смысл и характер их литургического рядоположения и толкования. Этот комплекс параллельно включается в контекст создаваемого внутри и за пределами аббатства смыслового ряда, обозначавшего сакрально-имперский статус английского монаршего дома.

* * *

Очевидно, наиболее архаическая часть литургического спектакля, коронации, выполняла исходные функции характерного для раннего Средневековья ритуального действа, ассоциируемого в сознании современников с так называемым «обрядом перехода»[930]. В этом смысле исключительную роль играла параллель между самим этим событием и основными церковными праздниками, а также ассоциация между ним и обрядами крещения и рукоположения в священники. Именно такое сочетание обрядовой стороны самой церемонии и основных христианских таинств можно с легкостью наблюдать в сценарии так называемого Второго коронационного чина[931], где итоговой частью церемонии становилось появление монарха, объединявшего в своей персоне собственно монаршие и священнические функции. Исчезнувший в Третьем коронационном чине[932] этот дуализм в восприятии статуса монарха заново возрождается составителями коронационного чина 1308 г. Восстановленная практика сопровождается детализацией отдельных фаз коронации, акцентирующих уже с большей определенностью подготовительную часть церемонии, включавшую ночное бдение кандидата, его ритуальное омовение, согласие прибывших ко двору прелатов и знати с кандидатурой преемника, процессию от дворца к собору св. Петра, в ходе которой представлялись отдельные предметы из состава инсигний, аккламации и завершающую эту часть церемонии прострацию кандидата перед главным алтарем собора Вестминстерского аббатства. Следующая за этой частью церемонии процедура помазания предваряется снятием мирской одежды, а собственно процедура помазания (ладоней – миром, плечей, предплечий, груди – елеем и далее двукратно в форме креста сначала елеем, а затем миром – головы) переносит смысловые ассоциации, связанные с обрядом перехода, в иную плоскость, превращая новое состояние кандидата теперь уже в необратимое. Начавшаяся с момента помазания своеобразная пороговая фаза завершается. Следующие за нею инвеститура, коронация и интронизация знаменуют обретение монархом его исключительного состояния, в котором он предстает первоначально перед Господом, вкушая дары Святого причастия, а затем на коронационном пиршестве, как бы заново определяя конфигурацию возглавляемой им земной иерархии.

Из фигурирующих в тексте Четвертого коронационного чина королевских инсигний выделяются чаша, потир, два скипетра (один – увенчанный крестом – собственно скипетр, второй – увенчанный голубкой – предмет, в котором можно узнать пока еще немодифицированную державу), три меча, золотые шпоры, кольцо, colobium sidonis – безрукавная далматика, длинная туника с рукавами, затканная золотыми изображениями сзади и спереди, королевский паллий с изображениями орлов, сандалии, носки, браслеты, корона (пока без каких бы то ни было уточнений о ее форме) и наконец, два сосуда: один с елеем и другой с миром, изготовленные, как тогда полагали, из оникса. Позднее сюда добавляются еще один меч, посох св. Эдуарда, surcoat – верхнее довольно свободного покроя платье, сосуд в форме орла, заменивший флаконы для мира и елея, в определенных случаях еще и церемониальная ложка.

Среди этих регалий четко выделяются две группы предметов, одни из которых фигурируют вне стен аббатства, и другие, которые появляются только тогда, когда король минует западный портал церкви св. Петра. При этом часть регалий, присутствовавших в процессии, направлявшейся от дворца к собору, после обряда святого причастия остаются в стенах собора и более нигде не упоминаются. К числу таких запрещенных к выносу регалий относятся в первую очередь корона и все предметы, которые вручались королю[933].

Должно быть, особую группу составляют предметы, доставляемые в аббатство накануне коронации – это перчатки, льняная шапочка и башмаки-туфли, в которых король покидает собор и следует на пиршество. Помимо этого, все упомянутые регалии разделяются на «просто» инсигнии, или регалии-инвесты, и личные инсигнии короля. Все, кроме короны, надеваемой после святого причастия, двух мечей, которые несут в процессии впереди – справа и слева от короля, рубахи, за исключением пуговиц и пряжек, в которой архиепископ помазывает короля, комментаторы, судя по всему, относят к регалиям, указывая на то, что таковые являются сакраментами – элементами таинства и, следовательно, находятся на хранении и попечении аббатов и монахов Вестминстерского аббатства. Позднее все запрещенные к выносу из храма регалии получат название регалий Эдуарда Исповедника.

Смысловая нагрузка регалий в основном детализируется в ходе самой церемонии, где посредством сложного переплетения литургических элементов антифонов, молитв, литаний, благословений, псалмов актуализируется их назначение, но их роль как эмблем, предопределяющих характер предстоящего правления, становится вполне понятной еще при следовании процессии от дворца к собору Вестминстерского аббатства.

Открывающие процессию чаша и потир указывают на итоговую часть самой коронации, где возрожденный заново и обретший исключительное состояние монарх принимает свое первое причастие. Характер этой части процессии вызывает прямые ассоциации с процессией, которая предшествовала рукоположению священников в раннехристианской церкви, когда возглавлявшие процессию чаша и потир служили предметами, которые только что рукоположенные священники использовали при своей первой евхаристии.

Символизм этой части процессии усиливался характером должностей тех лиц, которым, согласно регламенту, надлежало нести эти священные предметы. Это канцлер и казначей, и в том нередком случае, когда на обоих этих постах были епископы, они с самого начала придавали известный дуализм всей последующей церемонии, где сам король становился своеобразным сосредоточением собственно монаршего сана и сана священнического. Позднее, уже в XV в., появлялся священный сосуд, указывая на источник двойной власти государя. В ранних церемониях Четвертого коронационного чина этот источник был определен еще не вполне ясно, хотя некоторые намеки на него уже имелись – в частности, в построении остальной части процессии. Поддерживавшие короля с двух сторон епископы Дарэма и Бата вызывали ассоциации с тем, как два в свое время крупнейших англосаксонских диоцеза способствовали объединительным процессам внутри разрозненных королевств. Следовавшие за ними представители знати, каждый обозначая значимые территориальные объединения, несли источники монарших полномочий светского характера – мечи, скипетр и державу. Облаченный в скромное одеяние король олицетворял готовность и покорность принять власть на тех условиях, которые символизировала сопровождавшая его в собор процессия.

Начальные аккорды торжественной мессы, перемежавшиеся вставками внелитургического свойства, организуются так, чтобы углубить представление о чистоте помыслов монарха и его готовности принять власть от Христа, прибегнув к помощи посредников между ними. Регалии, покоящиеся на главном алтаре, первое дароприношение, сам король, лежащий ниц перед алтарем – все это не только напоминает богослужение, сопровождающее рукоположение священников, но, вместе с тем, подчеркивает и разницу между этими двумя церемониями.

Помазание уже в который раз подчеркивает двойственную природу совершаемой церемонии, соединяя в себе элементы традиционного помазания королей с элементами помазания священников. Следующее за этим освящение предметов, вручаемых монарху, работает в том же направлении, вызывая ассоциации как с облачением священников, так и с отдельными элементами одежды римских императоров. И только после того, как на облаченные в носки и «сандалии» ноги короля надеваются шпоры[934], в церемонии начинают постепенно появляться светские мотивы, прежде всего связанные с рыцарством (понимаемым, впрочем, в качестве воинства Христова). Любопытно, что именно эта часть церемонии, помимо произносимых молитв и двух гимнов в конце инвеституры, содержит вплетенные в текст литургии рубрики-пояснения, в которых разъясняется назначение регалий-инвестов.

Вручение меча тогда еще никак специально не называемого, но в последующем обозначаемого как Curtana (меч справедливости, милосердия, сострадания, а еще позднее – меч государства) символизирует передачу королю всего королевства, чтобы он правил им с этим мечом в руках ради обеспечения правосудия. Браслеты, или «браслеты чистосердечия», символизируют систему принципов, на которых монарх строит свое правление и соотносит его с желаниями подданных. Наконец, четырехугольная мантия, надеваемая поверх длинной туники, как бы подчиняет символизируемые ею четыре стороны света (четыре части королевства) монаршей воле.

Следующая за инвеститурой церемония возложения «короны славы»– это апогей всего действа, завершающийся надеванием кольца, скрепляющего вечными узами нового монарха с его королевством, а также вручением королю двух скипетров – символов приобретенной власти, эмблем доблести и справедливости. Снятый было с королевского пояса меч, символизирующий готовность монарха сложить свои полномочия перед властью и силой Христа, только что даровавшего ему эту привилегию, выкупается самым знатным лицом королевства в знак готовности принять помазанного и коронованного монарха в качестве легитимного правителя. Звучит Sta et retine, и начинается интронизация монарха, завершающаяся принесением присяги прелатами и светской знатью. Участие короля в праздничной мессе-евхаристии завершает торжества в стенах аббатства. Следующее за этим переодевание монарха, снятие регалий, их принесение к усыпальнице св. Эдуарда задает смысл дальнейшей церемонии. Король одет в специально изготовленное по случаю коронации парадное платье – аналог коронационных одежд, а на голове у него корона, напоминающая по форме так называемую корону Эдуарда.

Намеченная в первой редакции коронационного чина символика королевских инсигний во многом отражала функциональную сторону закрепляемых за ними значений; при всей своей важности, она, однако, не исчерпывала всех возможных смысловых ассоциаций, которые могли оказаться не менее значимыми в контексте не только церемонии, но и всей эпохи. Эту односторонность толкования смыслов инсталляционных инсигний отчасти восполняла устная традиция, питавшаяся представлениями о происхождении и функциях королевских регалий, почерпнутыми из фольклора, эпоса, куртуазной литературы, а также из вновь создаваемых преданий и легенд.

* * *

Среди преданий, истолковывавших символику королевских инсигний, наиболее обстоятельными оказывались легенды, создаваемые аббатами и канониками Вестминстерского аббатства, как известно, в XIII–XIV вв. активно отстаивавшего свои исключительные права на проведение коронаций и, что оказывается особенно важным в контексте избранной темы, на хранение инаугурационных инсигний[935].

Помимо легенд, создававшихся за счет интеллектуальных ресурсов Вестминстерского аббатства, не менее четко просматривается не только традиция, воспроизводившая очевидные, общеизвестные смыслы, как правило, приписывавшиеся королевским регалиям. Весьма существенными оказывались усилия самих монархов, обращавших, подчас не без подсказки тех же клириков, внимание на значимые с точки зрения светской власти мотивы. Формирующийся в результате таких дополнительных приращений смысловой баланс определял устойчивость семантического пространства как самих символов власти, так и их восприятия современниками.

Общеизвестно, с какой настойчивостью церковь подчеркивала значение обряда помазания монарха. Помимо общей интерпретации самого обряда, характерной для западноевропейской практики, на английском материале четко просматривается тенденция к созданию особых истолкований, ориентированных на национальную специфику. Это касается в первую очередь различного рода историй, повествующих о живительной силе помазанного на царство монарха в исцелении больных золотухой[936]. На протяжении XIV в. убеждение в целительной силе, обретаемой монархом после помазания, неизменно крепнет. Наряду с монетами, которые монархи жертвуют исцеляемым ими золотушным, в Англии появляется другая, не менее показательная в этом плане практика.

С конца XIV в. английские государи начинают переливать золотые монеты в особые кольца, которые во время Страстной Пятницы возлагались к подножию распятия в королевской часовне. Такие кольца по всеобщему убеждению были способны облегчать тонические боли и спазмы и, в особенности, эпилепсию[937]. Их часто называли «cramp rings», или, как бы это звучало на современный манер, «спазмолитическими кольцами»[938]. Такая практика была регулярной вплоть до смерти Марии Тюдор в 1558 г. и представляла собой постоянно возобновляющийся ритуал. При Генрихе VI подобные кольца вытесняют прежние золотые монеты, и за ними закрепляется двойная сила: с одной стороны, ассоциируемая с ритуалом исцеления золотушных, а с другой – усиливающаяся благодаря их антитоническим свойствам. Перед тем как надеть кольцо на палец страждущего, король потирал кольцо, зажав его в ладонях.

Традиция переливать монеты в кольца получает новое толкование в начале XVI в.[939], когда чудотворная сила короля стала объясняться магической связью, которая существовала между этими чудотворными кольцами и кольцом, якобы возвращенным апостолом Иоанном Эдуарду Исповеднику и хранящимся теперь в Вестминстерском аббатстве, по образу и подобию которого отливались все коронационные кольца английских монархов[940].

Эта легенда восходила к описанию событий 1102 г. в «Жизни св. Эдуарда» Осберта де Клэра[941]. Именно тогда при вскрытии гробницы святого на его пальце было обнаружено это кольцо. Повторное сообщение о кольце относилось к 1163 г., когда останки Эдуарда были впервые перенесены в специально отстроенный для этих целей придел Вестминстерского храма. Именно тогда и возникло первое предание, описывающее чудесное возвращение кольца Эдуарду Исповеднику и зафиксированное де Клэром. Согласно этому преданию, король присутствовал при освящении церкви св. Иоанна. При этом в конце церемонии перед Эдуардом предстал сам святой апостол, в облике паломника попросивший короля о милостыне. В порыве христианского сострадания Эдуард Исповедник снял с пальца кольцо и отдал его просителю. Позднее святой предстал перед двумя английскими пилигримами, блуждавшими по пустыне, и отдал им кольцо с тем, чтобы они возвратили его Эдуарду вместе с пророчеством, что его в ближайшем будущем ожидает слава.

Позднее общеизвестной становится другая не менее показательная легенда, истолковывавшая историю происхождения мироносного сосуда, использовавшегося в церемонии помазания на царство. Уже при королях Йоркской династии этот обряд обретает новую силу благодаря использованию в нем сосуда Томаса Беккета[942]. Как и в случае с чудодейственными кольцами, легенда о нем начинает оформляться еще в годы правления Эдуарда II, но ее корни восходят еще к более ранней традиции, относящейся к началу XIII в. Согласно этой легенде, во время молитвы, которую совершал находившийся в изгнании Беккет в церкви св. Колумбы, что в Сансе, ему явилась Пресвятая Дева: она передала Беккету золотого орла, между крыльями которого была вмонтирована вырезанная из камня фляга с маслом; она же сообщила ему, что это масло предназначено для помазания монарха, который в скором будущем будет коронован в качестве английского короля. Это будет государь, который возродит Нормандию и Аквитанию[943], построит множество церквей в Святой земле и изгонит нечестивцев и язычников из Вавилона.

В XV в. легенда обрастает дополнениями. В продолжение прежнего рассказа сообщалось, что Беккет якобы передал на хранение флакон с маслом монаху из монастыря св. Киприана в Пуатье с напутствием, что тот должен будет объявить о хранении у него такой святыни лишь в подходящий момент, а именно, когда ему поступит знак от короля язычников. Тот, узнав от своих демонов о существовании флакона, осознав всю степень опасности этого дара для ему подобных, примет решение отправить на поиски сосуда воина-язычника, христианина и собственного сына. Как и положено, в рассказах подобного рода, воин– язычник при таинственных обстоятельствах погибает, а христианин и сын короля находят сосуд с маслом и доставляют его сначала германскому королю, а затем Жану II, герцогу Брабантскому. Последний привозит флакон в Англию и преподносит его своему зятю Эдуарду II с намерением, чтобы тот использовал его при своей коронации. Однако ближайшие советники короля отклонили эту идею, сочтя рассказ герцога Брабантского сомнительным. Девять лет спустя король вспоминает о масле и, согласно одной из версий, направляет своего посланника в Авиньон с тем, чтобы папа Иоанн XXII разрешил его сомнения и позволил ему использовать содержимое флакона по назначению. Решение папы оказалось осторожным: королю позволили использовать масло, но только в строгой тайне. Решение понтифика показалось Эдварду II весьма сомнительным и, судя по всему, сосуд вместе с содержимым перекочевал в королевскую сокровищницу в Тауэре. Там он оставался вплоть до того момента, когда Ричард II случайно наткнулся на него при поисках одного утраченного медальона. Описание священного сосуда в этом случае несколько отличалось от того, которое восходило к ранней легенде. Это был лишь всего небольшой пузырек, вставленный между двумя крыльями золотого орла. Любопытна одна деталь: к самому сосуду была прикреплена небольшая цепь, позволявшая носить его, подобно реликвиям, на шее[944].

Известно, что Ричард II обратился к архиепископу Кентерберийскому с просьбой совершить помазание, но тот отказался, сославшись на то, что только помазание, осуществленное в момент коронации, может обладать чудодейственной силой и остается неповторимым. При этом вера короля в чудодейственную силу содержимого флакона была настолько сильна, что он взял его с собой в Ирландию, повесив на шее[945].

Возвратившись из похода, король не расстается с реликвией, но архиепископ Эранделл, ставший к этому времени одним из его злейших врагов, завладевает священным сосудом на том основании, что «на то не было божественной воли, чтобы он [Ричард II] был помазан этим маслом, и что оно на самом деле предназначалось другому». Священный сосуд оставался в ведении архиепископа «вплоть до коронации нового короля [Генриха IV], который первым из всех английских королей был помазан этой благоухающей жидкостью»[946].

К середине того же столетия св. сосуд Томаса Беккета обрел свое место в самой церемонии: его стали хранить в Вестминстерском аббатстве и именно оттуда его доставляли для коронации. Сосуд нес епископ в парадных одеждах, перед которым представители капитула несли крест и свечи, и именно таким образом отряженная процессия доставляла святыню к алтарю в соборе св. Петра. Как только процессия достигала короля, сидевшего в кресле напротив сооруженного по случаю подиума, он вставал и приветствовал доставленную часть коронационных инсигний.

В 1440-х годах элементы и порядок доставки св. флакона в церковь св. Петра были зафиксированы в новом регламенте, известном как Liber Regie Capelle[947], отражавшем также ту часть церемонии, которая была связана с приготовлениями в королевской часовне. Уже тогда очевидно сосуд заново обрел прежнее оформление и был помещен в специальное отверстие между крыльями фигурки золотого орла. Ричард III окончательно закрепил право на хранение флакона за Вестминстерским аббатством, и после его смерти сосуд окончательно вошел в состав королевских регалий[948].

Церемония преподнесения монарху меча, как уже отмечалось, символизировала вручение ему власти над королевством. Среди всех мечей, используемых в церемонии, первенствующее положение занимал меч, известный как Curtana: под таким названием он впервые официально упоминается в 1377 г. и затем опять фигурирует в 1399 г. как «главный меч королей Англии»[949].

Очевидно, источник подобных представлений о символической функции Curtana следует искать в церемониальных обращениях к англосаксонским королям, характерных для Второго коронационного чина, в которых при вручении меча обычно подчеркивалось, что его использование возможно только в интересах церкви и для того, чтобы с ее согласия вершить правосудие над мирянами[950]. Отношение к Curtana как мечу правосудия уточняется в литургическом сценарии коронации Генриха IV, где в соответствующих рубриках, относящихся к церемонии вручения меча, акцентируется обломанный клинок как символ христианского правосудия[951]. Именно там впервые встречается ассоциация Curtana с мечом Тристана.

Корни этой ассоциации, очевидно, восходят к началу XIII в.[952] Именно тогда в легенду о Тристане и Изольде включается сюжет с поединком знаменитого героя и Морхольта – шурина короля Ирландии, требовавшего, как известно, выплаты дани с корнуоллского правителя Марка, при дворе которого Тристан добивается почета и уважения. Выступив защитником своего покровителя, Тристан убивает Морхольта, но при этом обламывает клинок, острие которого остается в кровоточащей ране противника[953].

Начиная с конца XIV в. Curtana как меч королевства начинает регулярно фигурировать во всех процессиях сразу же за тремя мечами (Ланкастерским, мечами терпимости)[954]. При этом и у Аска, и у Фруассара Curtana, покрытая белой материей, перетянутая золотыми лентами, фигурирует в процессии между короной, скипетром и державой, с одной стороны, и тремя другими мечами, с другой. То, что меч был скрыт в ткани, символизировало, вероятно, что шедший вслед за ним кандидат на царство еще не стал в собственном смысле королем. Во время самой церемонии коронации меч, очевидно, доставали из материи, поскольку вручали королю уже непокрытым[955].

Вплоть до начала правления Тюдоров местом хранения королевских регалий оставалась усыпальница Эдуарда Исповедника. В конце XV – начале XVI в. происходят значительные изменения, связанные с попыткой канонизации Генриха VI[956]. Несмотря на провал этого проекта из-за сложностей в отношениях между Англией и папской курией, Генрих VII не оставил намерения увековечить память знаменитого предка: в Вестминстерском аббатстве начались работы по строительству часовни– усыпальницы Генриха VI, куда его останки в скором времени и были доставлены из Виндзора. Уже к 20-м годам XVI в. часовня Генриха VI постепенно превращается в династическую усыпальницу Тюдоров. Подобно тому, как их предшественники собирались вокруг усыпальницы Эдуарда Исповедника, Тюдоры объединялись, почитая останки Генриха VI. Именно с того времени королевские регалии начинают хранить раздельно. Усыпальница Эдуарда Исповедника остается по-прежнему местом, предназначенным для большей части инсигний. При этом одна из основных регалий – корона Эдуарда Исповедника переносится в построенную часовню Генриха VI. Мистическая связь инсигний с прошлым английского трона как бы раздваивается: основная линия преемственности сохраняется, но акцент на личности государя «двойной» англо-французской монархии Генриха VI выдает, очевидно, имперские амбиции Тюдоров.

Любопытно, что при Генрихе VIII корону Эдуарда Исповедника чаще начинают извлекать из хранилища с тем, чтобы демонстрировать преемственность династий. Число торжественных выносов регалии растет, и Тюдоры уже надевают корону не только на Рождество, Пасху и Троицу, но и на Богоявление, день всех Святых и праздники, связанные с именем Эдуарда Исповедника[957]. Тогда же зарождается практика извлечения «женской» короны из усыпальницы святого на каждую годовщину коронации королевы-консорты[958]. К указанным обстоятельствам следует добавить усиление внимания к другим королевским регалиям, хранившимся теперь также в Вестминстерском аббатстве, и попытку придать им новое, мистическое, значение. Это относится, прежде всего, к державе и так называемой «имперской короне» Тюдоров.

Известно, что держава в Англии воспринималась исключительно как имперский атрибут. Использовали ее впервые при коронации императора Генриха II в 1014 г. Ее форма полностью соответствовала изображению на Большой печати Эдуарда Исповедника 1053–1065 гг. При королях Нормандской династии она была соединена с англосаксонским жезлом или скипетром, образовав тем самым весьма причудливую форму атрибута (шар, от которого начинался украшенный лиственным орнаментом ствол, заканчивавшийся крестом)[959], далекую от изначального облика державы. Судя по всему, при Ричарде II практика использования «англосаксонской» державы для инвеституры короля была нарушена, поскольку в сохранившихся описаниях упоминается предмет обычной округлой формы[960]. Пример оказался настолько заразительным, что уже Ланкастеры отказываются от нормандских новаций и возвращаются к традиционной имперской державе, по крайней мере, в официальных церемониях и процессиях. Известно, что изображение державы в виде шара появляется впервые на Большой печати Эдуарда IV (1461 г.), а при Ричарде III ее, очевидно, уже проносят в процессии к собору св. Петра[961]. Сложно судить о том, как аналогичная практика развивалась при Тюдорах. Очевидно, предшественники Стюартов могли использовать имперскую державу как часть своих персональных регалий, но свидетельств, проливающих свет на форму этой инсигнии, применявшейся в обряде коронационной инвеституры, не сохранилось[962].

Усилия по поднятию престижа английской монархии сказались также на изменении формы используемой после коронации короны, теперь напоминавшей имперскую. Считается, что впервые «имперская корона» была использована Ричардом II[963], женатым, как известно, на Анне Богемской – дочери императора Карла IV[964]. Фруассар, описавший коронацию Генриха IV, обращает внимание на имперскую по форме корону, которую уже со всей очевидностью носил Генрих V– его преемник[965].

Наиболее раннее изображение английской «имперской короны» можно найти на барельефе придела Генриха IV в Вестминстерском аббатстве, сооруженного в 1432–1452 гг., где король изображен дважды: в первом случае его коронуют короной Эдуарда Исповедника, во втором уже интронизированный монарх изображен в «имперской короне» с высокими дугами[966]. В серии рисунков, известных как «Представление, данное Ричардом Бошаном, графом Уориком» (1485–1490), оба Генриха и соответственно их супруги-француженки также изображены в так называемых закрытых коронах. При Генрихе VI изображения монарха в «имперской короне» становятся регулярными, а в 1462 г. «имперская корона» впервые появляется на Большой печати Эдуарда IV. Практика использования закрытой «имперской короны» на какое-то время прерывается при Генрихе VII, но и он, а тем более его преемники продолжают чеканить ее изображение на монетах[967], обращенных, естественно, к самой широкой аудитории.

Здесь я поставил бы точку, позволив себе ряд замечаний общего свойства. История Четвертого коронационного чина и связанных с ним регалий, пожалуй, наводит на мысль о том, что имперские претензии английского королевского дома формировались значительно ранее, чем принято считать. Естественно, что символико-смысловая сторона английских инсталляционных регалий имела, помимо имперских, и другие, более общего свойства, функциональные назначения, но пришедшие к власти Тюдоры и затем первые Стюарты имели к тому моменту весьма разработанную символическую картину, в смысловое поле которой теперь уже с легкостью вписывались как тюдоровский, так и стюартовский варианты «великобританской» специфики. Церемония коронации и сама семантика конституирующих регалий с легкостью позволяли и тот и другой вариант уже собственно имперского прочтения[968].

В. А. Ковалев Истина мифа власти: континуитет и дисконтинуитет в аккламационных процессиях английских монархов конца XIV – начала XVII века

«Королевская власть есть именно нуминозное, в ней есть огромная доля универсального»[969],—писал автор начала XVII в. Понимание власти короля как особого, универсального и вневременного феномена, части великого мифа власти было вполне характерно для современников. Для понимания мифа наиболее удачной интерпретацией достаточно сложного понятия нуминозного является предложенное Хюбнером восприятие нуминозного как знака высшей силы, даваемого человеку через созерцание некоторой предметной персонификации этой силы в природе[970]. Таким образом, высшая суть монархии, ее миф, проявляла себя, в первую очередь, не в работах теоретиков, не в памфлетах, трактатах и стихах, воспевавших власть, а в ясных читаемых знаках, дававших возможность мгновенного восприятия идеи власти, ее мифа и истины.

Разумеется, миф здесь не должен пониматься сугубо как пропаганда, хоть элемент пропаганды был очень силен[971]. Такое понимание сводит миф к социальному мифу или «идеологии» в духе Жоржа Дюмезиля, когда миф определяется как легенда, которая оправдывает, поддерживает, вызывает индивидуальное и коллективное поведение, имеющее все признаки сакральности»[972]. Такое объяснение упростило бы миф и лишило бы его истинности и конкретности, которые позволяют ему создавать абсолютное бытие, воспринимаемое наблюдателем как подлинное[973]. Поэтому миф власти должен быть рассмотрен как серия конкретных проявлений чего-то, что воспринималось современниками как знаки присутствия вечной универсальной и истинной власти, – как символическая модель, одновременно формировавшая образ мира и определявшая отношения и действия людей[974].

Кроме того, стремление разграничить демонстративные проявления власти и «реальную политику», объявив первое только попыткой оправдания или маскировки второго, хотя и является традиционным, все меньше и меньше находит поддержки у современных исследователей. «Разделение между парадным мундиром власти и ее сущностью становится все менее ясным и даже менее реальным. Как масса и энергия они перетекают друг в друга», – писал знаменитый американский антрополог Клиффорд Гирц[975]. Столь значительную роль ритуалов не в демонстрации, а в самом осуществлении власти вполне понимали и современники. Граф Ньюкасл риторически спрашивал у принца Карла в письме: «что хранит вас, монархов, более, чем церемонии? Разные люди с вами, главные служащие, герольды, барабанщики, трубачи, богатые экипажи… Люди маршала расчищают дорогу… и даже глаза мудрейших лишаются мудрости и они трясутся от страха….»[976].

Итак, уже современники из всех церемоний, окружавших монарха, выделяли именно процессии. Это вполне объяснимо, если принять теорию происхождения харизмы власти, предложенную Эдвардом Шилсом. Интерпретируя идеи Макса Вебера, он подчеркнул, что харизма связана с центрами социального порядка, которые являются местом, где происходит существенная концентрация социально значимых действий. Эти места состоят из точек в социальном пространстве, в которых его ведущие идеи соединяются с ведущими институтами. Это – арены, на которых происходят события, имеющие наибольшее влияние на жизненно важные аспекты общества[977]. Хотя сам Шиле подчеркивал, что эти точки имеют мало общего с геометрией и географией, а процессия и ее loci были одновременно и социальными, и географическими явлениями, именно такая форма социальной манифестации позволяла обществу наглядно продемонстрировать свою структуру без привязки к архитектурным сооружениям или географическим объектам[978].

Важно также заметить, что город, в который въезжал монарх, не был чистым гомогенным пространством. Он имел свои точки, loci, хранящие историческую память городской общины, воплощавшие ее идентичность, аккумулирующие ее гордость. Следует помнить, что монарх, въезжающий в город, формально (а иногда и реально) был «чужим» для него, и в ходе процессии, кроме всего прочего, проводился ритуал включения в тело городской общины. Особую роль в этом играли места, где происходила одновременно манифестация королевского величия и городской идентичности. Поэтому, как будет показано в дальнейшем, ключевую роль в процессии играли акведуки, рынки, перекрестки и другие места, связанные с важными городскими событиями и проявлениями городской власти: такие, где заключались сделки, провозглашались или вывешивались прокламации, осуществлялись наказания. Акведуки, рынки, перекрестки становились точками, структурирующими мифологическое пространство, которое формировала процессия[979].

Пожалуй, первой лондонской процессией, хорошо освещенной в источниках и позволяющей выявить структуру символической модели, стала коронационная процессия Ричарда II. В целом она еще не носила характера некоего единого действия, поскольку в источниках упоминается всего одна сцена, поставленная в ходе этой процессии. Тем не менее, эта сцена представляется весьма важной, а ее интерпретация весьма неоднозначной. В тексте использован термин pageant, которым обычно определяли подвижные платформы, используемые в городских процессиях и мираклях, однако в данном случае сцена не была подвижной. В Чипсайде на средства компании золотых дел мастеров был воздвигнут замок. По углам его располагались четыре башни, на каждой из них стояла прекрасная дева. Они рассыпали золотые листья и бросали под ноги королевской лошади золотые флорины. По сторонам замка фонтаны били вином, а над ним парил золотой ангел, который спустился к королю и увенчал его короной. На каждой башне был баннер, объясняющий аллегорическое имя стоявшей на ней девы. Нанятые корпорацией золотых дел мастеров актрисы были аллегориями четырех главных добродетелей– (Temperance) и Благоразумия (Prudence)[980].

Роберт Уитингтон предположил, что образ замка взят из аллегорической поэмы Роберта Гроссетеста «Chateau d’amour»:

Стеной могучей замок окружен — Четыре меньших башни и донжон, Четыре шпиля к небу вознеслись, Четыре доблести от них стремятся ввысь[981].

При этом он интерпретировал этот замок как куртуазную эмблему, предположительно использованную до этого для театрализованного турнира[982]. Влияние весьма популярного в Англии текста Госсетеста на неизвестного нам оформителя сцены вполне вероятно, однако ряд деталей заставляет усомниться в интерпретации этого символа как рыцарского.

Во-первых, в аллегорической поэме автора начала XIII века четыре дочери короля, соответствующие четырем башням Замка Любви, воплощают несколько иные добродетели – Милосердие (Misericordia), Истину (Veritas), Справедливость (Justicia) и Мир (Pax).

Во-вторых, поэма Гроссетеста носит аллегорический характер и посвящена описанию творения мира и Божественной любви. Пятая башня, возвышающаяся над всеми, – Любовь, что вполне согласуется со взглядами на четыре основные добродетели христианских авторов, прежде всего – блаженного Августина: «умеренность есть любовь, предающая себя всецело тому, что любимо; мужество есть любовь, готовая вынести все ради объекта любви; справедливость есть любовь, служащая только объекту любви; благоразумие есть любовь, проницательно различающая то, что препятствует и что помогает ей. Объект этой любви есть… только Бог»[983].

В-третьих, остальные символы, прежде всего ангел, опускающийся с главной башни и увенчивающий короной Ричарда II, не являются элементами рыцарской культуры. Скорее этот символ, как и аллегория Замка Любви Гроссетеста, принадлежат христианской культуре, позволяющей позиционировать монарха как божественного царя, земное воплощение Иисуса Христа. Четырехбашенный замок становится наглядной инкарнацией четырехугольного города из Откровения: «Город расположен четвероугольником и длина его такая же как ширина» (Откр. 21:16). Гордон Киплинг, интерпретируя символ замка и спускающегося с него ангела, увенчивающего монарха, развивает тезис Эрнста Канторовича о традиции изображения въезжающего монарха как Христа, а города– как Нового Иерусалима[984]. Поскольку Небесный Иерусалим находится в этот момент в Лондоне, и ангелы жили среди горожан, то Лондон становился Градом Небесным, а его жители – ангелами[985].

В момент увенчания короной происходила эпифания Ричарда II как Христа, а вокруг творились чудеса – ангел спускался с неба, фонтаны вместо воды били вином.

Эта сцена не была простой демонстрацией смеси торговых и куртуазных эмблем, она создавала сложное единство актеров, сцены, зрителей и монарха, своеобразное «единство», в котором не было строго выделенных субъектов и объектов действия, но все участники влияли друг на друга, определяя свою сущность через создаваемые в ходе ритуальной драмы отношения[986].

Подданные, создавая образ этого замка и обращаясь к аллегориям четырех добродетелей, демонстрировали свои ожидания, обращенные к будущему правлению. Если Ричард будет править мужественно, благоразумно, справедливо и умеренно, то эти добродетели создадут связь любви между монархом и подданными, связь, аналогичную связи человека и Бога. В этой ситуации король оказывался главным зрителем, а ритуальная драма приобретала дидактический оттенок.

С другой стороны, Ричард, въезжающий в Новый Иерусалим, принявший корону из рук ангела, совершающий чудеса, был главным актером в этом представлении театра власти. Согласно тезису знаменитого американского антрополога Клиффорда Гирца, «грандиозные церемонии являлись не средствами для политических целей, это были цели сами по себе, это было то, ради чего существовало государство. Придворный церемониал был движущей силой политики двора. Не массовый ритуал служил укреплению государства: само государство укрепляло силу массового ритуала. Править значило не столько решать, сколько показывать. Власть служила помпезности, а не помпезность – власти»[987]. В этот момент Ричард не просто создавал представление о себе как о короле, он был им в самом подлинном смысле слова, что и подтверждали горожане, созерцавшие его эпифанию.

Христологичесая тематика была не только продолжена, но и развита в следующем въезде Ричарда II в Лондон. Въезд 1392 г. был достаточно редким явлением – Ричард проводил повторную аккламационную процессию. Конфликт между монархом и Лондоном привел к переносу двора, королевской администрации и судов в Йорк. Однако примирение короля и города последовало довольно скоро. Ричард сначала вернул в Вестминстер королевскую администрацию и суды, а впоследствии и двор. «Мэр и олдермены собрали большую сумму денег, чтобы подготовить великое торжество… они встретились с королевой Анной Богемской, и она, со всеми лордами и леди, встала на колени и умолила короля примириться с лондонскими горожанами и подтвердить все их свободы и привилегии, которые он изволил им даровать»[988].

Начавшийся спектакль покаяния, заступничества и прощения был продолжен через два дня во время торжественного въезда королевской четы в Лондон. Процессия должна была не просто повторить аккламационную в упрощенном виде, когда положительная энергия, транслируемая новым королем на обновленный город, обновлялась, а город очищался от всех искажений, произошедших после коронации. Эта процессия стала повторной аккламацией, новым признанием со стороны горожан и установлением новых связей монарха и обитателей столицы. Поэтому процессия 1392 г. должна была превзойти коронационную и, при этом, приобретала совершенно особый смысл – установление согласия и очищение от скверны конфликта.

Основной источник, повествующий нам об этой процессии, – латинская поэма Ричарда из Мэйдстона уже самим своим названием подчеркивает этот мотив[989]. Невозможно точно сказать, присутствовал ли сам автор при королевской процессии. Это вполне возможно, если учесть, что автор, монах-кармелит из монастыря в Эйлсфорде, имевший степень доктора теологии и известный своими теологическими трактатами, пользовался королевским расположением и появлялся при дворе[990]. При этом справедливым выглядит предположение Уитингтона, что, по крайней мере, речи участников процессии являются плодом фантазии автора, поскольку, если еще можно предположить, что мэр, олдермены и участники представления говорили заранее подготовленными латинскими стихами, то допустить то же самое в отношении Ричарда и Анны, говоривших без подготовки, по меньшей мере сомнительно[991].

Королевская чета начала свой путь от Саутверка, где их встретили мэр, олдермены и представители лондонских компаний. Проехав через ворота города, процессия направилась к большому фонтану в Чипсайде, где их ждала первая сцена – над фонтаном, бьющим вином, располагался хор ангелов, приветствующих Ричарда и Анну своим пением[992]. Вторая сцена была сыграна чуть дальше, у малого фонтана в Чипсайде. Над улицей на сложной системе растяжек висела удивительная башня, наподобие замковой. На ней стояли юноша и прекрасная девушка, одетые как ангелы[993]. Юноша и девушка спустились с башни, неся в руках золотые короны, украшенные драгоценными камнями, и увенчали ими короля и королеву.

Следующая сцена была поставлена у ворот собора св. Павла. В три ряда восседали юноши и девушки, представлявшие три ангельских чина, они играли на различных музыкальных инструментах и пели. Над пирамидой небесной иерархии восседал сам Господь Бог, представленный в виде юноши, одетого в белоснежные одежды[994]. Монарх и его супруга спешились и прошли в собор.

Наконец, четвертая сцена ожидала королевскую чету возле Темплбар. Посреди пустыни стоял Иоанн Креститель, окруженный различными удивительными зверьми (от волков, львов и зайцев до пантер, пардов и единорогов) и растениями. Звери дрались друг с другом. При приближении короля Иоанн воскликнул «се Агнец и Господь!»[995] На этих словах с неба (то есть с вершины сцены) начал спускаться ангел, несущий «чудесные дары» – два алтарных образа Страстей Христовых и Девы Марии и св. Анны. Ангел произнес речь, после чего поднес первый образ королю. В своей речи он говорил о том, что этот образ напоминает о милосердии Христа к врагам его и примирении Господа с Его народом[996]. Затем ангел произнес речь, обращенную к королеве, после чего поднес ей второй образ.

После этого процессия отправилась в Вестминстер, где повторно была разыграна ритуальная драма заступничества и прощения – королева Анна снова на коленях умоляла своего супруга смилостивиться над горожанами Лондона, он внял ее мольбам и подтвердил все хартии и свободы города.

Наиболее сложной для интерпретации является четвертая сцена. Эдмунд Чемберс предположил, что образ Иоанна Крестителя попал в процессию из мираклей[997]. Впрочем, он же обращал внимание на то, что включение элементов мираклей в королевские и городские процессии характерно для провинциальных городов, прежде всего Ковентри, а не Лондона, который никогда не был центром искусства мираклей[998].

Роберт Уитингтон интерпретировал образ Иоанна Крестителя как «торговую эмблему», символ корпорации Бакалейщиков (Grocers). Представитель именно этой корпорации, Уильям Стондон, был мэром Лондона в этот год[999]. Согласно интерпретации Уитингтона, странные звери и растения воплощали корпорацию, а Иоанн Креститель – мэра, и, таким образом, весь город.

Глинн Уикэм, соглашаясь с Уитингтоном в том, что это «торговая эмблема», видел в образе Иоанна Крестителя воплощение корпорации Портных (Merchant-Taylors), поскольку этот святой считался их небесным покровителем. Кроме того, Ричард II сам был членом этой ливрейной компании с 1385 г., а после этой процессии даровал им новую хартию[1000]. При такой интерпретации образ святого становится связующим звеном между городом и королем, одновременно напоминая королю об этой связи и укрепляя ее.

Гордон Киплинг, опираясь на подход Клиффорда Гирца, предложил рассмотреть процессию как цельность, ориентированную, прежде всего, на монарха и связывающую отдельные сцены в единую масштабную ритуальную драму. Таким образом, все четыре сцены объединялись единой идеей, единой целью и единым смыслом.

Единой идеей было обновление и очищение города и позиционирование Ричарда II как божественного монарха. Лондон постепенно становился Новым Иерусалимом, а Ричард – Помазанником, Христом, Спасителем. Как и во время первой аккламационной процессии, вокруг него происходили чудеса, вода превращалась в вино, ангелы спускались к нему[1001]. Висящая в воздухе башня воплощала Небесный Иерусалим, и спускающийся с него ангел, увенчивающий монарха короной, ясно указывал на статус монарха как божественного правителя, Христа, въезжающего в спустившийся с Небес апокалиптический Иерусалим. Таким образом, здесь Ричард предстает в образе Христа-Судьи, Христа Второго Пришествия.

Сцена возле собора св. Павла подтверждает божественность Ричарда, встречающегося с самим Богом-Отцом. Одновременно она демонстрирует богоустановленность иерархии, таким образом дидактически обращаясь к горожанам, доказывая им недопустимость любого сопротивления монарху. С другой стороны, несколько снижается градус напряженности – идеальная структура Небес гармонична, таким же должно быть и общество Града Земного. Противоречий нет на Небе, значит, их не должно быть и на Земле.

Путь к восстановлению этой иерархии показывает нам четвертая сцена. К сожалению, из текста Ричарда из Мэйдстона невозможно точно понять, к кому относились слова Иоанна Крестителя «Се Агнец и Господь!»– к подъехавшему в этот момент к сцене королю или к ангелу, спускающемуся с Неба и несущему алтарный образ Христа. Впрочем, эта двусмысленность вполне может быть умышленной. В этой сцене Ричард II получал эпифанию, становясь Христом Евангелий, а не Апокалипсиса, добрым и прощающим Учителем, а не грозным Судьей. Алтарный образ Страстей Христовых и речь ангела также были призваны пробудить в короле желание проявить божественность через прощение и милосердие к своим врагам.

Финальное примирение происходит уже за пределами Лондона, в королевском дворце в Вестминстере, однако и эта сцена ритуальной драмы связана со всеми предыдущими. Королева Анна исполняет роль заступницы, то есть роль, которая в сознании людей отводилась Деве Марии. Таким образом, супруга Ричарда не выходит из амплуа, заданного алтарным образом, который поднес ей ангел, – образом, на котором рядом располагались Богоматерь и небесная покровительница королевы – святая Анна.

Итак, последовательность сцен представляет собой ясную схему, символическую модель, подготовленную горожанами, чтобы мотивировать короля к определенным необходимым им действиям. Все персонажи и сцены призывали короля имитировать Иисуса, быть столь же всепрощающим. В подобной ситуации примирения и повторной аккламации жители Брюгге представили для Филиппа Доброго, среди прочих сцен, сцену покаяния Марии Магдалины[1002]. Иначе говоря, процессия становилась не «моделью реальности», а «моделью для реальности» (то есть для ее формирования) в терминологии Клиффорда Гирца. Однако сам американский антрополог отмечал двойственность моделей, относящихся к миру культуры, а не к миру природы: «они придают значение… социальной и психологической реальностям, формируя себя по их образу и формируя их по своему образцу. Фактически, именно эта двойственность выделяет настоящие символы из других типов значащих форм»[1003]. Кроме того, подобная трактовка символического ряда королевской процессии страдает некоторой однонаправленностью. Король превращается в безвольный объект манипуляций со стороны расчетливых горожан. Однако и сами горожане, безусловно, верили в божественность монарха; эпифания Ричарда была ориентирована не только на него самого, но и на всех зрителей.

Чтобы сделать представленную интерпретацию более многоуровневой, необходимо решить еще один вопрос: не воспринималась ли эта ритуальная игра, в которой смертный монарх изображал Бога-Сына, а его подданные – ангелов, святых и даже Бога-Отца как некое кощунство и богохульство? Скорее, наоборот – эти действия воспринимались как проявление благочестия. Идея имитации Христа, imitatio Christi, была очень популярна с XIV по XVI в. севернее Альп[1004]. Еще Франциск Ассизский обрел стигматы, страстно желая разделить бремя Страстей Христовых. В XV в. крайне популярным станет труд Фомы Кемпийского «De Imitatione Christi». Следовательно, король никоим образом не кощунствовал, примеряя на себя роль Христа-Царя, Христа Пантократора. Напротив, король проявлял благочестие способом, который был ему хорошо знаком и в наибольшей степени соответствовал культуре того времени.

Культура предложила и схему, позволявшую наиболее полно и точно, и, главное, понятно для зрителей сформировать символический образ монарха-Христа. Точнее, эту схему предложила церковная литургия, а именно – литургия Адвента. Уже в повторной аккламации Ричарда II проявляются образы двух адвентов – первого, земного, описанного в Евангелии от Матфея (Мф. 21:7-11), и второго, небесного, описанного в Евангелии от Луки (Лк. 21:25–28) и Апокалипсисе (Откр. 14:1–3; 19:7–8; 21:2-22). Правда, в большинстве других случаев королевская процессия разворачивалась от земного адвента к небесному, а не наоборот, как это было в Лондоне 1392 г. И в этом обратном порядке действительно проявилось желание горожан побудить короля к превращению из грозного могущественного судьи в человечного учителя. То есть во время процессии Ричард пережил не только эпифанию в тот момент, когда ангел из небесного Иерусалима увенчал его короной, но и повторное очеловечивание возле сцены Иоанна Крестителя, становясь Богочеловеком-Спасителем (о чем ему также напоминал алтарный образ, поднесенный ему ангелом в четвертой сцене).

Однако литургия, которую Церковь предоставила в распоряжение королевской власти, не была оригинальным изобретением христианской Церкви. Образы адвента и литургических действий, связанных с ним, были заимствованы из римского императорского культа. В поздней Римской империи adventus императора был максимально ориентирован на демонстрацию божественности императора, образ которого все больше терял индивидуальные черты[1005]. Сабина МакКормак, доказывая этот тезис, приводит панегирик 291 г. в честь приезда в Медиоланум Диоклетиана и Максимилиана, в котором императоры «прибывают на колесницах Солнца и Луны», а с их приездом «всю Италию залил ясный свет»[1006]. На монетах времен тетрархии и в первые годы правления Константина боги встречают императора как одно из божеств, а Виктория вручает ему сферу как знак божественного правления[1007].

Император Константин также являлся подданным в божественном виде на Арраском медальоне, где коленопреклоненный Лондиниум встречает императора как Redditor Lucis Aeternae, и на арке Константина, где колесницей императора правит Виктория, а над колесницей едет Солнце в образе Аполлона Кифареда, полностью повторяющее жесты императора (правая рука поднята в приветственном жесте, в левой – глобус)[1008].

Христианские авторы, например, Евсевий Кесарийский, также признавали особый статус императора, совершающего адвент, хотя и отрицали, разумеется, его божественность: «…Константин с торжеством вступил в царственный город. Тотчас все и члены сената, и другие высшие и знатные сановники, со всем римским народом, как бы освободившись от оков, приняли его с веселыми лицами и сердцами, с благословениями и невыразимой радостью. В то же время мужья с женами, детьми и тьмой рабов громогласно и неудержимо провозглашали его своим избавителем, спасителем и благодетелем»[1009]. Несмотря на последующую оговорку о скромности Константина, Евсевий Памфил употребляет в отношении императора эпитеты, аналогичные предикатам Христа.

Еще до начала IV в. Церковь активно адаптирует символы имперского адвента для своих целей. На нескольких саркофагах IV в. персонифицированный Иерусалим на фоне городских ворот приветствует Христа, вскинувшего правую руку вверх в императорском жесте adlocutio. При этом ни в одном Евангелии не описаны ворота города, персонифицированный Иерусалим и приветственный римский жест, зато они часто встречаются в изображениях адвента римских императоров[1010]. Божественность императоров позволяла превратить их адвент из события локального и конкретно-исторического в событие вселенского масштаба и вневременное. Из феноменального оно становилось нуминозным. Применение этой символической структуры в христианской Церкви позволяло превратить первый адвент Христа (локально-исторический) во второй (вечный и универсальный).

Взаимодействие священной фигуры императора как носителя особой силы и сакральности и общины нашло свое отражение в средневековых процессиях в честь святых. Прибытие мощей не только позволяло позиционировать самого святого как носителя особой силы и сакральности, но и четко структурировать и установить границы городской общины[1011].

Рис. 1. Триумф Непобедимого Солнца. Барельеф. Триумфальная арка Константина Великого

Рис. 2. Триумф императора Константина Великого. Барельеф. Триумфальная арка Константина Великого

Рис. 3. Въезд Христа в Иерусалим. Нидерландская Миниатюра, Изящный часослов герцога Беррийского (Très Belles Heures de Notre Dame de Jean de Berry) 1409

Именно в виде этих процессий структура императорского adventus была сохранена в Западной Европе, чтобы потом снова возродиться в культе божественного короля.

Итак, процессия не была «демонстрацией торговых, куртуазных и заимствованных из мираклей эмблем». Она не была и системой образов, с помощью которых горожане манипулировали королем, используя его благочестивое желание подражать Христу. Точнее, она была всем этим и еще чем-то большим. Она была сложным единством, символической структурой, моделью, которая через эпифанию позиционировала короля как божественного правителя как в его собственных глазах, так и в глазах подданных. Она позволяла подданным продемонстрировать королю свои ожидания от будущего правления и, вместе с этим, монарх убеждал подданных в своем величии и могуществе.

Монарх демонстрировал свою власть, а театр власти «показывал абсолютную природу реальности и, одновременно, изображал существенные условия жизни связанными с этой реальностью. Представляя онтологическую сущность, театр через представление делал ее случившейся, то есть актуальной»[1012].

То есть ритуал процессии позволял выстроить связь между вечным, вселенским и истинным и феноменальным, локальным и историческим, а король актуализировал свою нуминозную царственность и божественность. При этом образ Христа, который принимал король, был не только проявлением его благочестия, но и ясным читаемым символом царственности и божественности для всех зрителей, так же как для позднеримских горожан такую роль выполнял образ Непобедимого Солнца. При этом, разумеется, конкретный образ Христа был призван влиять на короля, моделируя его поведение по образцу всепрощения и милосердия Бога.

Наконец процессия имела значение для всего общества. Она локализовала центр общества и утверждала его связь с трансцендентным, обозначая территорию ритуальных знаков доминирования[1013]. При этом она позволяла продемонстрировать согласие как монарха и подданных, так и внутри городской общины. Все занимали место в процессии или среди зрителей согласно своему статусу и роду занятий, таким образом городское сообщество получало возможность увидеть собственную структуру и ее включенность в иерархию страны. Причем конкретная историческая структура и иерархия общества Лондона и Англии оправдывалась и сакрализовалась через демонстрацию вечной и вселенской нуминозной иерархии Небес.

Кроме того, процессия не только структурировала общество и представляла ясную модель этой структуры, но и сглаживала противоречия[1014]. Проезд через город демонстрировал торжество христианской любви: люди благословляли друг друга, богатые устраивали даровое угощение, король проявлял свое служение Богу, обеспечивая мир и процветание подданных. В христианской любви все сливались в единое сообщество, поскольку все равны в глазах Господа и перед лицом божественного монарха. В ходе сложного диалектического процесса общество обретало структуру и иерархию, одновременно достигая цельности и единства[1015]. Сам монарх обретал цельность, объединяя человеческое и божественное, и становился зримым символом этой цельности. Отныне он полностью воплощал как единство всех жителей страны, горожан и придворных, так и человеческого (конкретного, локального и исторического) и нуминозного (универсального, вселенского и вечного).

Масштабная и сложная программа, которая задавалась аккламационными процессиями Ричарда II, хотя и имеющая куда более древнее происхождение, получила свое развитие в XV в., тем более что представители новых династий на английском престоле куда более остро нуждались в позиционировании своей власти как законной, вечной и неизменной.

Фактической аккламацией был въезд Генриха V в Лондон после его грандиозного успеха во Франции – победы в битве при Азенкуре. Описание процессии дает нам знаменитый английский поэт того времени, Джон Лидгейт, монах из Бьюри, в своей поэме «Описание экспедиции Генриха V во Францию в 1415 году, битвы при Азенкуре и встрече короля в Лондоне после его возвращения»[1016]. Также описание процессии присутствует в «Славных деяниях Генриха Пятого»[1017].

Мэр, олдермены и 20 000 горожан[1018] встретили короля в Блэкните, откуда проводили его в город. Перед городским мостом его встречали два гиганта, мужского и женского пола. Над мостом возвышались две башни, а на башнях стояли лев и антилопа и множество ангелов, поющих: «Благословен грядущий во имя Господне» (Benedictus qui venit in nomine Domini)[1019]. Весьма примечательно, что это – строка из гимна Sanctus, который исполняется во время праздника Входа Господня в Иерусалим и основан на словах Евангелия от Матфея «осанна Сыну Давидову!

Благословен Грядущий во имя Господне! Осанна в вышних!» (Мф. 21:9). Кроме того, этот гимн исполняется во время мессы непосредственно перед таинством евхаристии. Слова Евангелия от Матфея ясно обозначали въезд монарха как первый, земной адвент Христа. Аналогичное описание дает нам и Джон Лидгейт, с той лишь разницей, что у него упоминается только один гигант:

В процессии король идет, Ждут горожане у моста, «Ave Rex Anglor» – пел народ, «Flos Mundi» и «Солдат Христа». Поставлен на вратах как страж Гигант могучий, полный сил. Он – знак: недавно Генри наш Французов вежеству учил. Лев храбрый был на башне левой, И антилопа – на другой, И чемпион Пречистой Девы Превыше всех – Георг святой. С ворот пел хор Небесных сил «Благословен будь!» королю. Ты, Божий рыцарь, победил — За это Господа хвалю[1020].

На воротах была надпись: Civitas Regis Iustititae. Гордон Киплинг предложил, опираясь прежде всего на эту надпись, интерпретировать въезд Генриха V как своеобразное ритуальное самоуничижение, желание проявить скромность. Основой этого ритуала должна была стать погребальная литургия, весьма похожая на литургию Адвента[1021],– текст Сарумского миссала описывает вход души в Небесный Иерусалим в терминах королевского адвента[1022]. Надпись на воротах Киплинг интерпретировал как свидетельство того, что Генрих въезжает в город, чтобы быть судимым Царем Правосудия, то есть Богом.

Однако вполне возможной представляется и другая интерпретация. Традиционно Лондон – Camera Regis, покои короля. Следовательно, Лондон является городом Царя Правосудия и одновременно королевским домом. Таким образом, получается, что Царь Правосудия есть сам монарх. Генрих не может быть судим Царем Правосудия, поскольку он сам и есть этот царь, господин Лондона.

На Корнхилл была поставлена башня. Возле нее короля встречали 12 патриархов. Они пели: «Пойте Господу песнь новую; хвала Ему в собрании святых» (Пс. 149:1):

Как я словами передам На Корнхилл короля прием? Двенадцать патриархов там Поют торжественный псалом «Песнь пойте Господу» – и вдруг На волю отпускают птиц, «В собрании святых» – вокруг Так много ясных, светлых лиц[1023].

При этом автор «Славных деяний» описывает отпускание птиц как жертвоприношение Господу в благодарность за победу[1024].

Текст псалма 149 никак не согласуется с идеей самоуничижения или вознесения души покойного государя. Псалом говорит о благоволении Господа к своему народу и о даровании победы над другими народами. Святой народ, побеждая по воле Господа, заковывает в железо королей и вельмож других народов. Таким образом, англичане вообще и лондонцы в частности превращаются в избранный народ, Детей Израилевых. Это вполне согласуется с идеей первого адвента, в котором не только король становился Христом, но и Лондон превращался в Новый Иерусалим, а его обитатели – в Детей Израилевых. Кроме того, образ своего народа как Избранного, как Детей Израилевых, был необходимой частью «освященного патриотизма» (sanctified patriotism), который являлся основой самоидентификации средневекового человека и позволял объявить войну за своего государя столь же священной, как и крестовый поход[1025]. При этом совмещение образов англичан и Детей Израилевых получало неожиданное подтверждение в реальности: 12 главных лондонских корпораций стойко ассоциировались с 12 коленами Израилевыми.

В Чипсайде стоял замок, фонтаны били вином. Короля встречали 12 апостолов и 12 королей – английских мучеников и исповедников. Апостолы пели: «Благослови, душа моя, Господа! Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием» (Пс. 103:1). Сцена приобретает характер пророчества: автор подчеркивает «совпадение» числа апостолов и английских святых королей, что свидетельствует об избранности английского народа и самого Генриха V[1026]. Короли преклонили колена перед Генрихом, поднесли ему хлеб и вино на серебряном блюде и рассыпали вокруг облатки и серебряные листья. Встреча хлебом и вином должна была воскресить в памяти зрителей эпизод из книги Бытия – возвращение Авраама после победы над четырьмя царями, пленившими Лота: «и Мелхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино, – он был священник Бога Всевышнего, – и благословил его, и сказал: благословен Авраам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли; и благословен Бог Всевышний, Который предал врагов твоих в руки твои» (Быт. 14:18–20).

Пророческая тема снова превращает въезд Генриха V в первый адвент Христа. Важной частью литургической Рождественской драмы был Ordo prophetarum—ритуальная драма ветхозаветных и языческих пророков, в серии монологов доказывающих божественность Христа. Хотя форма этой драмы была основана не на библейском эпизоде, а на тексте, ошибочно приписываемом св. Августину, ее популярность была такова, что уже в XV в. она влияет на постановку адвента Христа в мистериальном цикле Страстей Христовых. В городских мистериях разыгрывался адвент Христа, въезжающего в Иерусалим, а пророки из толпы предсказывали Его появление и провозглашали Его божественность[1027]. В данном случае возвещающие появление и победу Генриха V святые короли повторяли этот элемент мистерии, указывая на Генриха как на божественного монарха, земного Христа.

Наиболее масштабной была сцена, поставленная для короля на Чипкросс. Там был воздвигнут замок с башнями и флагами, на котором было написано «Славное возвещается о тебе, град Божий!» (Пс. 86:3)[1028]. Другая надпись прославляла Генриха как нового Давида (alter David), победившего Голиафа и его «галльскую гордыню». На одной из башен был баннер со словами «речные потоки веселят град Божий, святое жилище Всевышнего» (Пс. 45:5). Кроме того, на замке были выставлены гербы св. Георгия, императора Сигизмунда и самого Генриха. Замок был покрыт тканью, изображающей мрамор и зеленую и красную яшму, что превращало его в апокалиптический Новый Иерусалим – «стена его построена из ясписа» (Откр. 21:17). Девы в замке пели по-английски: «приветствуем тебя, Генрих Пятый, король Англии и Франции»; спустившиеся с замка ангелы осыпали короля золотыми безантами[1029]. Таким образом, адвент Генриха как земного Христа превращается во второй, небесный адвент, хотя элементы конкретно-исторического сохраняются, не полностью растворившись в вечном и универсальном.

Апокалиптическая тема развивается и в сцене перед собором св. Павла, где Генрих V, как и Ричард II, встречается с Богом. Правда, на этот раз Всевышний предстал не в виде актера, как это было в 1392 г., а в виде сияющего «Солнца Правосудия». Киплинг интерпретировал эту сцену как смирение монарха, предающего себя на Суд Божий: «Бог буквально осенял смертного короля. Генрих V пришел к Богу скорее как земной король, подносящий славу Богу, чем полубог, возносящийся на небо через свою славу»[1030].

Однако эпифания короля уже произошла – когда он проехал сквозь яшмовые ворота Небесного Иерусалима, ангелы осыпали его золотом, вода в фонтанах превращалась в вино, а Лондон и Темза стали Градом Божьим и речным потоком из псалмов. Кроме того, и до Генриха V (например, Ричард II, как было показано выше) и после него английские короли встречались с Богом возле собора св. Павла. Однако эти сцены Киплинг не интерпретирует как символический жест смирения. Символы, особенно ориентированные на простых горожан, должны быть ясными и однозначно читаемыми. Поэтому вполне логично можно предположить, что встреча Генриха с Богом в виде «Солнца Правосудия» интерпретировалась зрителями так, как и все сцены до этого, – как установление особых отношений между монархом и Богом. Кроме того, следует заметить, что зрители, собравшиеся перед собором, безусловно, не могли видеть въезд монарха в город и прочитать надпись на воротах, поэтому для них это не было воплощением Civitas Regis Iustititae, а только очередной эпифанией короля.

Интересно использование символа Солнца как воплощения Бога. С одной стороны, выбор подобного символа может опираться на слова Апокалипсиса: «И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божья осветила его и светильник его – Агнец» (Откр. 21:23). За счет этого усиливался мотив второго адвента, ощущение вселенскости, вечности и нуминозности происходящего. С другой стороны, в выборе солнечной символики могут проявляться имперские амбиции Генриха V. Кристи Фокс указала на явное желание автора «Славных деяний» изобразить Генриха как императора и Англию как империю. Гербы св. Георгия, Сигизмунда и Генриха на башне яшмового замка ясно указывают на равенство всех троих[1031].

Наконец, в тексте «Славных деяний» говорится о скромности короля среди ликующей толпы: «облаченный в пурпур король ехал не в гордыне, но скромно, в сопровождении лишь избранных придворных»[1032]. Из этого текста Киплинг делает довольно неожиданный вывод о том, что Генрих V понимал свою роль[1033]. Однако если сравнить это описание с текстом, написанным более чем за 1000 лет до него, – с приведенным выше описанием въезда Константина Великого в Рим, сделанным Евсевием Кесарийским, то становится очевидным сходство. Анонимный автор «Славных деяний» пытается донести до своих читателей вполне понятное послание: Генрих есть новый Константин, благочестивый император, а его въезд – триумфальное римское шествие. Кроме того, описание «царственной неподвижности» Генриха почти дословно (кроме оговорки про рост) повторяет описание Аммианом Марцеллином триумфа Констанция II: «Приветственные выкрики его императорского имени и отдававшиеся звуки рогов оставляли его невозмутимым, и он выказывал себя таким же величавым, каким видели его в провинциях. Будучи очень маленького роста, он наклонялся однако при въезде в высокие ворота, устремлял свой взор вперед, как будто его шея была неподвижна, и, как статуя, не поворачивал лица ни направо, ни налево; он не подавался вперед при толчке колеса, не сплевывал, не обтирал рта, не сморкался и не делал никаких движений рукой»[1034]. Впервые в английской истории имперские амбиции столь ясно выражались в публичной демонстрации символов.

Итак, автор в достаточно пропагандистском тексте, ориентированном прежде всего на английскую высокообразованную аудиторию[1035], довольно настойчиво проводит «имперскую» линию в придворной пропаганде. Таким образом, въезд Генриха V теперь уже скорее не адвент, а триумф, поскольку он приурочен к военной победе. Классический триумф также не умер в средневековье – как и символы адвента, символы триумфа были включены в свою структуру христианской церковью. Так, в 1198 г. для папы Иннокентия III был устроен тщательно воссозданный античный триумф – папа ехал на коне, перед ним шли кардиналы, епископы и священники, за ним следовали представители города. Улицы были украшены временными арками и цветами. В финале процессии папа помолился у гроба св. Петра (в классическом триумфе молитва возносилась Юпитеру Капитолийскому)[1036].

Но именно триумфальная схема позволяет объяснить действительно присутствующие элементы погребальной литургии в процессии Генриха V. Триумф, согласно учению, предложенному Арнольдом ван Геннепом, является ритуалом перехода, а любой переход включает в себя символическую смерть и воскрешение уже в новом статусе того, кто проходит этот обряд[1037]. Таким образом, смерть в некотором смысле действительно имела место. Но это не было самоуничижение или суд. Миновав несколько сцен, получив эпифанию, пройдя сквозь яшмовые врата Небесного Иерусалима, умирал человек и воин Генрих Ланкастер, и в собор св. Павла в сопровождении 14 епископов, певших «Те Deum Laudamus» входил новый Генрих – триумфатор, император, Христос.

Полное формирование ритуала и королевского мифа было завершено при следующем монархе – Генрихе VI. Усилиями оформителя процессии, которым, по предположению Уитингтона, был поэт и монах Джон Лидгейт[1038], было создано «зрелище столь успешное, что оно стало краеугольным камнем триумфальной формы в Лондоне и… более ста лет было моделью для оформления городских триумфов»[1039]. Действительно, в процессии Генриха VI проявляется полная символическая форма королевской процессии, порядок демонстрации символов оформляется окончательно, практически все символические жесты также собраны здесь. До процессии Елизаветы I, когда протестантские убеждения и новые идеи государства вынудят убрать ряд символов и жестов и, напротив, ввести ряд новых образов, ритуал Генриха VI будет воспроизводиться на улицах Лондона каждым королем.

На церемонию оказало влияние, безусловно, то обстоятельство, что это была вторая коронация Генриха, который уже был увенчан короной в Париже. После коронации в своем новом владении, где Генрих был представлен как мирный король, над троном которого мистическим образом висят две короны, он прибыл во владения своих предков 9 февраля 1432 г., а в Лондон въехал 21 февраля, через пять дней после праздника Семидесятницы. Уже сама близость к этому празднику придавала несколько апокалиптические черты предстоящей процессии, поскольку текст Евангелия от Марка 20:1-16, который читался в Семидесятницу, интерпретировался в средневековой церкви как образ Суда Господнего[1040]. Впрочем, само триумфальное шествие, детальное описание которого в стихах оставил нам Джон Лидгейт[1041], основывалось скорее не на тексте, а на символах литургии Церкви, служивших традиционной цели маркировки Генриха VI как божественного царя и помещения его в сакральный центр социума.

Создателям удалось найти практически идеальный баланс между сюжетным единством всей ритуальной драмы процессии и самодостаточностью каждой отдельной сцены.

Лидгейт определяет библейский лейтмотив своего повествования еще в самом начале описания въезда, выстраивая двойную параллель между Генрихом VI и Давидом и Лондоном и Иерусалимом:

Подобно в Иерусалим Давид, прекрасен и могуч, Въезжал. Так, городом любим, Наш Генрих, словно Солнца луч, Несущий свет сквозь темень туч, Был принят. Радость и любовь По всей стране царили вновь[1042].

Генрих предстает в виде Давида, совершающего триумфальный въезд после победы над Голиафом (1-я Царств 18:6). Такой образ позволял придать процессии черты имперского триумфа, хотя самому королю на тот момент было 10 лет, и никаких героических военных побед он, разумеется, еще не одержал. Тем не менее, форма римского триумфа дополнительно усиливается символическим образом Непобедимого Солнца, с которым сравнивается английский монарх, который этим повторяет въезд Константина Великого.

Короля встречал мэр, одетый в алый бархат, шерифы и горожане в алых плащах. Стоявшие по сторонам триумфального пути горожане были одеты в белое, что, по мнению Лидгейта, показывало их чистоту и невинность[1043].

На мосту был установлен столб, на котором стоял «чемпион, защищающий короля от всех врагов»[1044]. С одной стороны, в этом символе явно повторялась триумфальная процессия Генриха V, то есть сын повторял триумф отца, гарантируя таким образом военную славу и победы. С другой стороны, королевский защитник, чемпион, выступавший от имени короля на турнирах, был традиционным участником коронационного ритуала – он входил (или въезжал) в пиршественный зал и бросал перчатку со словами «если кто осмелится усомниться в знатных титулах короля, пусть примет этот вызов». Таким образом, появление чемпиона уже на входе в город позволяло забыть несколько неприятный для лондонцев момент: король уже был коронован в Париже. Коронационный ритуал за счет использования символов коронации в аккламационной процессии как бы растягивался во времени и пространстве, объединяя две столицы правителя Англии и Франции.

Далее две антилопы держали гербы Англии и Франции. Когда король приблизился, из ворот вышли три императрицы – Природа, Милость и Фортуна – в золотых венках, одеждах из бархата, шелка и парчи, при этом Лидгейт сравнивает их с Фебом[1045]. Императрицы одарили короля тремя (точнее – шестью) дарами:

Императрицы в одеяньях ярких Дары природы, Неба, Божества Передают монарху как подарки От сердца чистого без тени плутовства. И это лишь начало торжества — Монарха Милость воздает сама Разумностью и живостью ума Природа наделяет мощной силой И справедливость дарит в свой черед, Чтоб добрым подданным король всегда был милым, И страшным тем, кто право не блюдет. Фортуна – процветанье и доход. «Пусть долго в процветании царит Наш Гарри» – надпись золотом горит[1046].

Гордон Киплинг обратил внимание на то, что эти три леди играли огромную роль в средневековых аллегориях, в частности в «Somme le Roi» Фра Лорана[1047]. Там они распоряжаются вещами различной стоимости: малой (материальные вещи) – Фортуна, средней (интеллект и мораль) – Природа и высшей (жизнь и здоровье души) – Милость. Трехчастное деление формально совпадает с тем, которое предлагает Лидгейт, и влияние на него Фра Лорана исключить нельзя, хотя некоторые отличия все же есть. Интеллектуальными достоинствами в данном случае наделяет Милость, а Природа – качествами, необходимыми для управления. Таким образом, Генрих становится не просто обладателем трех видов достоинств, но и идеальным монархом, а сама сцена приобретает несколько дидактическое звучание. Безусловно, это – начало эпифании, что будет подтверждено дальнейшим порядком сцен и дальнейшими дарами. Однако вполне ясно, что частично эта сцена была ориентирована и на самого Генриха, который должен править со всеми этими качествами и тогда получит долгое и счастливое правление. Дидактика, ориентированная как на монарха, так и на остальных зрителей, тонко переплеталась с эпифанией, также ориентированной на всех зрителей и, одновременно, участников.

Справа от императриц стояли семь дев в белоснежных одеяниях, сияние от их одежд Лидгейт снова сравнивает с «лучами Феба»[1048]. Они поднесли королю семь даров Святого Духа в виде семи голубей. Согласно средневековой традиции, восходящей к пророчеству Исайи о том, что Мессия родится с семью дарами Духа Господня (Исаия 11:1–3), считалось, что семь даров составляли прирожденное право Христа, а христианин получал их при крещении. Традиционным их визуальным воплощением было семь голубей, нисходящих на Иисуса Христа. Правда, перечень даров семи дев несколько отличается от текста Книги Исайи, а также от популярного в Средние века описания семи даров Святого Духа в «Сумме теологии» Фомы Аквинского[1049]. По словам дев, Господь наградил короля духом «мудрости, силы, доброго совета, живости ума, способности внушать страх, благочестия и любви»[1050]. Таким образом, страх Божий заменен на собственную способность внушать благоговейный страх и ведение – на любовь, то есть, опять же, на качества, ожидаемые подданными от государя и необходимые правителю. При этом Лидгейт точно называет эти дары «дарами Святого Духа».

По левую руку располагались другие семь дев, поднесшие королю дары в виде королевского облачения: корону славы, скипетр чистоты и благочестия, меч правосудия и победы, мантию благоразумия, щит веры, шлем здоровья и пояс любви. Перечисленные добродетели не соотносятся точно с дарами Святого Духа, врученными первыми семью девами, по крайней мере, есть явные различия между семью добродетелями, которые сообщались семью дарами, согласно Фоме Аквинскому, и предложенной в процессии схемой (вместо славы, здоровья и любви у Аквината предложены добродетели милосердия, надежды и умеренности)[1051]. Также нет совпадения с описанием всеоружия Божьего у апостола Павла, в послании к Ефесянам которого духовный доспех состоит из шести частей: пояса истины, брони праведности, сандалий (или иной обуви) готовности благовествовать, щита веры, шлема спасения и духовного меча, который есть Слово Божье (Ефесянам 6:14–17). Точно совпадает только щит веры и, с некоторыми оговорками, шлем здоровья может быть связан со шлемом спасения.

Судя по всему, предложенный доспех действительно был плодом творчества оформителя этой процессии, хотя один источник его вдохновения указать можно – это ритуал коронации. Во время этого ритуала сначала возлагалась корона со словами «Господь венчает тебя короной славы»[1052]. Затем королю вручались меч, палий (мантия) и скипетр. Таким образом, снова, как и в сцене с чемпионом, Лондон пытался, пусть и с некоторым опозданием, перехватить хоть часть коронационного ритуала у Парижа.

На Корнхилл для короля была сыграна новая сцена – скиния, в которой его ждала Дама Мудрость в окружении семи свободных искусств, каждое из которых сопровождал представитель: Грамматику – Присциан, Логику – Аристотель, Риторику – Цицерон, Музыку – Боэций, Арифметику – Пифагор, Геометрию – Эвклид, Астрономию – Альбмусард[1053]. В этой сцене Уитингтон увидел первое проявление влияния ренессанса на английские процессии[1054]. Однако такая интерпретация представляется весьма спорной: образ семи свободных искусств как свиты Дамы Мудрости был очень популярен и в классическое средневековье, и даже символические личности, воплощавшие эти искусства, за единственным исключением Абу Масара вместо Птолемея, – те же самые. Более глубокой представляется интерпретация Киплинга, который увидел в этой сцене аллегорию мистического брака Божественного Царя– Христа и Церкви, в которой король представляет Христа, а Дама Мудрость– Божественную Мудрость и одновременно город.

Безусловно, брачный ритуал как ритуал перехода имеет много сходного с ритуалом возведения на царство. Арнольд Ван Геннеп указывал на то, что «свадебные церемонии обнаруживают часто также детальное сходство с церемониями возведения на трон: покрывало распростерто над королем, так же как над супругами – венец; сакральные предметы, отличающие жениха и невесту, подобны регалиям будущего царя; сходство особенно проявляется там, где, как, например, в Северной Африке и некоторых областях Индии и других, жених объявляется царем, султаном или принцем, а невеста – царицей, султаншей или принцессой или, как в Китае, где жениха величают мандарином»[1055]. Роль города как невесты и короля как жениха многократно подчеркивал Гордон Киплинг, выводивший этот элемент ритуала, прежде всего, из свадебных метафор Евангелия от Матфея (Мф. 22:1-14), апокалиптической мистической свадьбы Агнца, в которой невеста есть некое общее тело города Бога (Откр. 19:7–9, 21:2), Песни Песней, которая интерпретировалась как аллегория отношений Христа и Церкви еще Отцами Церкви, и Псалмов (Пс 44:12–17)[1056].

С другой стороны, на дохристианское происхождение брачной темы в ритуале царского въезда и, в частности, на «феминизацию» образа города и «маскулинизацию» монарха обратил внимание известный отечественный специалист Михаил Бойцов[1057]. Сабина МакКормак указывала на римское происхождение символического образа въезда монарха в город как свадьбы[1058], а Мирча Элиаде указывал на то, что во время древнеиндийского ритуала Раджасуйя (то есть ритуала возведения царя у ариев) «в ходе ритуала царь возвращался в зародышевое состояние… а затем формировалось его новое тело, то есть символическое тело, которое правитель обретал путем мистического бракосочетания с кастой брахманов или народом»[1059]. Таким образом, использование для коронации и аккламации метафоры свадьбы имеет огромную протяженность во времени и распространено не только у индоевропейских или средиземноморских народов, что позволяет говорить о некоей общности этой метафоры, единой, возможно, даже для всего человечества.

В данном случае элемент матримониальной метафоры, безусловно, присутствовал, однако вполне наглядно проступает и дидактический аспект этого развлечения. Надпись на скинии, согласно Лидгейту, гласила:

Король, со мной ты обретешь по праву Мир, почести, величие и славу, Чтоб умножать величие короны С моею помощью предпишешь ты законы[1060].

Дидактичность этой фразы представляется вполне очевидной: чтобы обрести величие, король должен править с мудростью и знанием семи искусств. Не последнюю роль в «педагогическом» значении этого развлечения играл тот очевидный всем присутствующим (да и всем англичанам тоже) факт, что Генрих VI, несмотря на то что он триумфатор и земной Христос, также и десятилетний мальчик, которому еще только предстоит научиться быть государем. Эта готовность учиться и править с Мудростью была важной частью пропаганды образа нового монарха. С другой стороны, это была не только «программа действий» для короля, но и схема, формировавшая образ короля как образованного и мудрого монарха (скорее в будущем, чем в тот момент) в сознании подданных.

Следующая сцена ожидала Генриха возле акведука – на сцене в виде круга на троне восседал ребенок, представляющий короля. Вокруг трона стояли три леди – Милосердие (Clemency) по левую руку, Правда (Truth) по правую и над ним – Сострадание (Mercy). Перед троном стояли 2 судьи и 8 сержантов. Эта сцена также играла значительную роль в эпифании Генриха VI, поскольку, по мнению Киплинга, этот трон был Троном Правосудия Соломона. Киплинг предположил, что и внешний вид трона соответствовал описанию из 3-й Книги Царств (10:18–20), поскольку легендарный трон Соломона часто имитировали и реальные– например трон Генриха III в Вестминстере[1061]. Впрочем, точного описания трона Лидгейт не приводит, однако упоминание Соломона достаточно ясно указывает на ассоциативный ряд:

Ведь как сказал мудрейший Соломон: Лишь Истина и Милосердье власти И Состраданье охраняют трон И укрепят его от всех напастей, Даруют долголетие и счастье Тому царю, что поученья слышит Трех леди, коих называл я выше[1062].

Лидгейт приводит почти точную цитату из Притчей Соломоновых: «Милость и истина охраняют царя, и милостью он поддерживает престол свой» (Притчи 20:28). Если три леди воплощают мотивирующую часть правосудия, то судьи и сержанты – действующую, что согласуется со словами Псалма 88: «правосудие и правота – основание престола Твоего, милость и истина преходят пред лицом Твоим» (Пс. 88:15). Но главным в эпифании была параллель между судом Соломона и будущим пришествием Христа, Который будет судить народы, основанная на Псалме 71: «цари Фарсиса и островов поднесут ему дань, цари Аравии и Саввы принесут дары; и поклонятся ему все цари; все народы будут служить ему» (Пс. 71:10–11).

Таким образом, Генрих получал эпифанию одновременно как мудрейший из царей Соломон, Христос Судья и Христос Пантократор. Однако и в этой сцене присутствовал дидактический момент – символический образ трона Правосудия должен был стать и программой действий для юного короля: править с милосердием и состраданием, справедливо, опираясь на законные органы суда – судей и сержантов.

После этого Генрих прибыл к следующей сцене – Райскому Саду, возле акведука в Чипсайде. Там росли чудесные деревья – апельсины, гранаты, лимоны и многие другие. Но еще до этого вода в фонтане обратилась в вино при приближении короля. При этом Лидгейт описывает это превращение не столько в библейских, сколько в античных терминах – Фетида уступила Бахусу[1063]. Три девы – Сострадание (Mercy), Милость (Grace) и Благочестие (Pity)[1064] наливали вино лондонцам. Сострадание наливало вино умеренности, Милость – доброго правления, Благочестие – благополучия и согласия. Хотя, как уже говорилось выше, сам Лидгейт предлагает скорее античную интерпретацию, связь с литургией вполне присутствует. Эта сцена готовила новую эпифанию Генриха, основанную на словах проповеди, которая, согласно Сарумскому Миссалу, читалась в день Епифании на слова пророка Исайи:

«И в радости будете почерпать воду из источников спасения» (Ис. 12:3)[1065]. Совершив чудо, подобное чуду в Кане Галилейской, Генрих угощал всех лондонцев вином, дарующим добродетели, становясь их Спасителем, тем, кто возвращал потерянный Рай. Впрочем, сам Лидгейт, несмотря на упоминание Бахуса и Фетиды, называет источники, из которых черпали девы, «источниками спасения».

Сам Райский Сад был немного дальше, причем сам Лидгейт связывает его с именем мэра. Поскольку мэром был Джон (то есть Иоанн) Уэллс, то вполне допустимо предположить, что это была та же самая сцена, которая использовалась во время повторной аккламации Ричарда II, – сад Иоанна Крестителя. Таким образом, не только усиливалась символическая основа эпифании за счет символа, в прямую не представленного на сцене, но и создавалась историческая преемственность между Плантагенетами и Ланкастерами. В саду короля встречали два пророка, что также было элементом эпифании – рассмотренного выше Ordo prophetarum. На этот раз это были Енох и Илия:

Прекрасен был тот Райский Сад: Вокруг народ стоит толпой, Внутри достойные стоят Два старца: Енох, а другой Был Илия, пророк седой. Пророки предрекают королю: «По Божьей воле укрепишь ты власть свою»[1066].

Енох предсказал, что Бог укрепит трон Генриха, обеспечит процветание его королевства, ни один враг не причинит ему вреда, никакие мятежи не нарушат его счастье. Затем Илия пророчествовал, что Господь благословит всю жизнь Генриха, все его дела, предпочтет его из всех царей и никогда не позволит ему пасть от руки врага[1067]. Присутствие именно этих двух пророков ясно маркировало этот сад как Земной Рай, поскольку существовала устойчивая легенда о том, что эти два пророка были живыми взяты на Небо. Иаков Ворагинский пишет об этом в своей «Золотой Легенде»: «Енох перенесен был, Илия вознесен был, но Иисус своей доблестью взошел на Небеса»[1068]. Таким образом не только маркировался Земной Рай, но и снова повторялось указание на Генриха как на Земного Христа – он был более достойным, чем два ветхозаветных пророка, поскольку по своей воле и своей доблестью вступал в Райский сад.

Приближался решающий момент эпифании – из Земного Рая королю предстояло пройти путь, который не смогли преодолеть Енох и Илия, – в Небесный Иерусалим, который разместился в Чипсайде. Яшмовый замок возвышался над улицей, а на его башне горел уже привычный по процессии отца Генриха VI символ – Солнце, знак высшей власти. Вокруг него были написаны титулы короля. Возле него росли деревья, зеленые на фоне зеленого замка. Два из них были переплетены и показывали родословную короля от св. Эдуарда и св. Людовика, доказывая справедливость его претензий на корону Англии и Франции. Третье было Древо Иессево, произраставшее от Иессея, отца царя Давида и через «ветвь» Деву Марию, восходящее к Христу.

Древо Иессево было одним из самых популярных символов эпифании, а его образ играл важную роль в литургии Адвента[1069]. Образ, основанный на словах Исайи: «И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем Дух Господень…» (Ис. 11:1) и «И будет в тот день: к корню Иессееву, который станет, как знамя для народов, обратятся язычники, – и покой его будет слава» (Ис. 11:10), превратился не только в элементы проповеди и антифона Адвента, но и в мощнейший символ эпифании. Традиционно этот символ как бы «собирал» все предыдущие знаки эпифании – вокруг Древа изображались пророки, на Христа спускался Святой Дух в виде голубя, несущего семь даров Св. Духа[1070].

Таким образом, стоявшие рядом родословные Генриха и Христа была ясным знаком эпифании и тождественности этих фигур. Причем это была эпифания первого Адвента, в котором Генрих представал как Земной Христос, а эпифании второго Адвента, Небесного Христа, он достигал, проезжая через яшмовые ворота апокалиптического Небесного Иерусалима.

Финалом эпифании становилась встреча со Святой Троицей перед собором св. Павла:

Проехал замок наш король любимый. На сцене возле главного собора Лик Троицы, Святой и Неделимой В сопровожденьи ангельского хора Откроется для царственного взора[1071].

Лидгейт не приводит точного описания образа, воплотившего на сцене Святую Троицу, однако вполне можно предположить, что этот образ согласовывался с наиболее распространенной в это время иконографией, в которой Троица изображалась в виде трех одинаковых антропоморфных фигур в царских облачениях (см. рис. 4). Перед сценой был баннер с надписью, в которой Троица благословляла короля, подчеркивая его мессианскую природу. Надпись в изложении Лидгейта является переложением Псалма 90: «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих… долготой дней насыщу его и явлю ему спасение Мое» (Пс. 90:11, 16)[1072]. Можно предположить, что сама надпись была буквальной цитатой из Псалма. Встреча с Богом в конце триумфального пути была, как видно из описаний предыдущих процессий, логичным завершением королевской эпифании и ясным знаком его особых отношений со Всевышним. В данном случае важным элементом было обращение Троицы к королю как к мессианскому царю. Важность этого обращения наглядно видна из того, что она была сделана в виде баннера (что не исключает и устного изложения), то есть направлена на всех зрителей, а не только на монарха.

Рис. 4. Святая Троица и Дева Мария. Витраж Йоркского кафедрального собора. XV век

После этого Генрих спешился, прошел в собор св. Павла, откуда отправился в сопровождении мэра и шерифов в Вестминстер. Самое грандиозное, подводящее некий итог, суммирующее все достижения средневековой английской имагологии зрелище было окончено. Действительно, оформители процессии использовали все возможности для демонстрации королевской эпифании – пророчества, знаки божественности, возрождение города и мира, чудеса, Голос с Неба. Это позиционирование себя в качестве божественного монарха и центра общества тонко переплеталось с дидактикой в отношении юного монарха и пропагандой его правления. При этом идентичность символических образов процессий на протяжении более столетия позволяла представителям новых династий легитимировать себя и свой дом в глазах подданных.

Генрих VI был буквально усыпан дарами. Его одаривали физическими, интеллектуальными, политическими и духовными добродетелями, духовным оружием и доспехами, благословлениями. Впрочем, все эти дары подносились от имени Небесных сил и служили все той же цели позиционирования монарха как божественного правителя. Дар, который должен был установить связь между королем и подданными, когда предложение подарка становится манифестацией верности, а ответная благодарность является королевской прерогативой[1073], был преподнесен после процессии, в субботу в Вестминстере. Правда, дар был весьма велик—1000 фунтов[1074], но заключению «контракта» между подданными и государем все же не хватало публичности. Как будет показано ниже, превращение этого дара в элемент процессии будет сопровождаться уменьшением его материальной ценности – рост социальной значимости вел к снижению значимости экономической. Следует помнить о том, что Марсель Мосс показал, что в традиционном обществе дар не просто устанавливает связь между дарителем и получателем, а обеспечивает циркуляцию социальной энергии и гарантирует, что дар вернется к дарителю – не обязательно немедленно и в той же форме, но с неизбежностью[1075]. Дар был не только основой отношений, но и их зримым плодом, поэтому публичная демонстрация дарения в XVI в. позволит компенсировать заметное снижение материальной ценности. Пока же этот важнейший элемент процессии рассматривался как отдельный и практически частный акт.

Сформировав идеальный мир вокруг самого себя в своей столице, монарх нуждался в распространении этой модели по всей стране. В ходе процессии король, как говорилось выше, определялся как центр мира; носитель власти и место власти отождествлялись, и самим актом обеспечения этого образца двор формировал идеальный, правильный мир вокруг себя[1076]. Последующее повторение аккламационной процессии в других городах, таким образом, неотделимо от столичной – оно должно было распространить идеальную модель на всю страну, обновить города, избавить мир от накопленной порчи и вернуть его к изначальной чистоте. Кроме того, именно таким образом монарх осуществлял свою власть в традиционном обществе, где демонстрировать власть и значило властвовать.

Традиционно в историографии укрепилась точка зрения, согласно которой до прихода к власти Тюдоров и даже в начале их правления королевские выезды были слабо оформлены ритуально и представляли собой или поиск свежих ресурсов, или поездку по охотничьим домикам, или, что имело большое значение для времен Войны Роз, – перемещение военного хаусхолда с целью проведения военных акций. Сидни Энгло подчеркивал сочетание военной и ритуальной составляющей в действиях Генриха VII на севере Англии[1077]. Его наследник, позиционировавшийся как подлинно ренессансный монарх, «осознавал роль процессий как социального клея и отвлекался от охоты для созерцания городских триумфов, выслушивания жалоб подданных»[1078]. Однако не так давно было убедительно показано, что Эдуард IV предпринимал активные выезды, не только сопряженные с военной необходимостью или охотой, но и с целью установления церемониальных связей со своими подданными и легитимации своей власти[1079].

Поскольку путешествующий по стране монарх имитировал Солнце, которое движется сквозь Вселенную, окруженное планетами, то неразвитость солярной метафоры воспринимается как еще одна причина низкой активности государей в этой сфере церемониальной деятельности. До распространения идей ренессансного неоплатонизма, тождественности макрокосма и микрокосма, идеи Солнца как посредника между миром людей и богом и фичиновской астрологической целительной магии подобные сложные метафоры не могли применяться к королевским выездам. Серьезным препятствием оказывалась и неразвитость административного аппарата, ответственного за организацию процессии, и постоянная война. Таким образом, как и в случае со столичными процессиями, возникает идея принципиального различия в ритуальной организации королевской власти позднего средневековья и Ренессанса.

Однако нет необходимости в том, чтобы власть, облаченная в доблесть или окруженная космологией, воспринималась как нечто большее, чем сила на службе интереса[1080]. Нуминозность власти могла быть изложена не через сложные универсальные космические метафоры, а прямо, в виде демонстрации могущества королевской персоны. С другой стороны, подобная схема не исключает эпифании, окружавшей доблестную личность короля, что придает его въезду в провинциальный город универсалистский вневременной аспект. Клиффорд Гирц приводит пример организации провинциальных процессий в Марокко XIX в. Царь, обладающий особой магией (baraka), путешествует по стране, демонстрируя свою способность доминировать, поскольку baraka – сумма добродетелей, позволяющих одному человеку превалировать над остальными[1081]. Двор царя становится кочевым не только из соображений безопасности или обеспечения его ресурсами, но и по причине необходимости демонстрировать царскую магию, набор добродетелей, позволяющих властвовать. Таким образом, представляется вполне возможным интерпретировать городские въезды конца XV в. так же, как и ренессансные, – как символическую схему, позволявшую распространить особую королевскую магию. Разумеется, символическое и даже магическое содержание этого ритуала было разным – от демонстрации королевской эпифании и его божественных доблестей до преобразования всей страны по образцу находящегося на грани земного мира и мира божественных идей королевского двора. Однако телеологическое наполнение ритуала было идентичным – стремление преобразовать мир, вернув его к состоянию изначальной чистоты, и утвердить положение монарха в центре этого мира и его особый статус земного божественного героя, связующего звена между двумя мирами. Поскольку миф есть именно телеологическое[1082], можно смело утверждать существование одной мифемы, хотя и наполняемой разным мифологическим содержанием.

В 1456 г. супруга Генриха VI, королева Маргарита, и ее сын, принц Эдуард, посетили Ковентри, город, знаменитый своими мистериальными циклами. Было бы вполне оправдано ожидать обилия элементов мистерий в процессии, однако ее структура и образы скорее были ближе к лондонской процессии, чем к традиционной мистерии[1083]. Подробное описание этой процессии приводит в своей диссертации, посвященной мистериальным представлениям в Ковентри, Томас Шарп[1084]. На въезде было установлено Древо Иессево, а рядом с ним два пророка – Исайя и Иеремия – предвещали приход королевы. В целом это является достаточно обычными знаками эпифании в королевской процессии, как было показано выше, однако интересны акценты, сделанные пророками. Исайя, обращаясь к принцу, сравнил радость по поводу лицезрения его с радостью человечества при рождении Христа, а Иеремия, обращаясь к королеве, сравнивает ее с ветвью Древа Иессева, порождающей цветок[1085]. Таким образом, один из ключевых символов эпифании вынесен в самое начало процессии – уже возле городских ворот два пророка провозгласили королеву Маргариту Девой Марией, а ее сына – Земным Христом.

Гордон Киплинг интерпретировал в данном случае демонстрацию Древа Иессева как манифестацию особой власти Маргариты, которая, ввиду фактической неспособности править ее мужа и малолетства ее сына, одна представляла и корни, и ветви династии[1086]. Только от нее происходил «исполнитель пророчества» – новый Мессия, принц Эдуард. Но сама структура пророчества и сцены подчеркивала двойственность и проблемность центра силы – два пророка предсказывают двум божественным монархам, но первый только в будущем станет таковым, а вторая играет эту роль только силою обстоятельств.

На следующей сцене королеву и принца ожидала встреча со св. Эдуардом и св. Иоанном Евангелистом. Первым обратился св. Эдуард к своему юному тезке, назвав его «своим любимым дитем» и увенчав его венком. Затем св. Иоанн Евангелист, сказав, что «святой Эдуард короновал своего брата по царству и девственности»[1087], а сам он коронует «лучшую из женщин»[1088]. Далее возле акведука на Смитфорд королеву и принца встречали четыре главные добродетели – Справедливость, Сила, Благоразумие и Умеренность[1089], то есть те же самые (поскольку Сила и Мужественность считались именами одной и той же добродетели), что и в аккламационной процессии Ричарда II.

На рынке фонтан бил вином, а далее их встречали Девять Достойных. Образ, традиционный с начала XIV века, в котором примеры рыцарских добродетелей тонко распределялись по трем отдельным традициям[1090], в данном случае был частью эпифании, своеобразной формой Ordo Prophetarum. Такое сочетание традиционной формы церковной процессии и образа рыцарской культуры позволяло монарху (в данном случае – представителям его семейства) полностью раскрыть свои идеальные качества, необходимые для правления и составлявшие его суть, и позиционировать себя как Десятого Достойного[1091]. Для английской традиции процессий образцом, в данном случае, выступала парижская аккламационная процессия Генриха VI. Все Достойные приносили оммаж принцу и королеве, становясь одновременно пророками, предрекающими приход божественного царя, и рыцарями, признающими власть верховного лорда[1092].

Последняя сцена была возле акведука за рыночной площадью. Хотя все предыдущие сцены неявно, но все же подчеркивали некое преимущество принца перед его матерью (так, он первым увенчивается венком, он играет роль Христа, он венец Древа Иессева, к нему первому обращаются пророки), то последняя все же восстанавливает иерархию. На сцене было много дев и ужасный дракон и св. Маргарита, чудесным образом его побеждавшая[1093]. После этого она обратилась с речью к королеве и пообещала ей защиту во всем[1094].

Документы, приводимые Т. Шарпом, демонстрируют, что королеве и принцу были вручены денежные подарки в 50 марок и кубки[1095], однако не вполне понятно, произошло ли это во время процессии или в монастыре, где расположилась королевская семья.

В целом, как порядок процессии, так и символические образы практически не отличаются от привычного образца лондонских процессий, если не считать некоторой растерянности организаторов, так и не сумевших найти компромисс между фактической иерархией, в которой королева выше наследного принца, и традицией процессий, в которой участник мужского пола играл роль Христа и был центром власти.

Несколько проще было организаторам второй процессии, когда 28 апреля 1474 г. в Ковентри въезжал принц Эдуард (сын Эдуарда IV, несчастной судьбы Эдуард V). Правда, у мэра, олдерменов и лучших горожан, которые, одетые в синие и зеленые одежды, вышли встречать юного принца к Новому рынку, была своя проблема – принимать предстояло принца, которому было всего три года. Поэтому дар в 100 марок в позолоченном кубке весом 15 унций[1096] самому принцу все равно не был вручен. В городских воротах его встречал король Ричард (очевидно, Ричард I) в сопровождении 13 актеров, одетых как «герцоги, маркизы, графы, виконты, бароны и лорды». Сам король произнес речь, в которой приветствовал принца в его Палате (то есть Ковентри) и благословил время его рождения, когда «продлилась истинная линия королевской крови»[1097].

В этой сцене нет явной эпифании, но есть прославление необходимых королевских доблестей, поскольку идеальный рыцарь Ричард Львиное Сердце признает юного принца равным себе и, что было наиболее важно для крайне непрочно держащейся на престоле династии Йорков, подчеркивает легитимность их власти и роль принца как продолжателя линии английских королей.

Возле акведука была традиционная сцена Ordo prophetarum—три патриарха в сопровождении 12 сыновей Иосифа, которые играли на арфах и кимвалах, то есть на инструментах, упоминаемых в Псалтири, которые воспринимались в средневековых мираклях как символы Креста и Тела Христова[1098]. Патриархи говорили об исполнении завета Господа (Быт. 17:1–7), а 12 сыновей Иакова представляли Детей Израилевых (Быт. 49:28). Таким образом, в этой сцене происходила эпифания юного Эдуарда как младенца Христа, а горожане превращались в Детей Израилевых, радостно встречающих своего Спасителя, – наиболее типичный символ городского адвента[1099]. Впрочем, патриархи снова не забыли подчеркнуть царственность рода юного Эдуарда и поприветствовать его в «его Палате».

Следующая сцена располагалась на Бродгейт. Небесный покровитель принца св. Эдуард под музыку арфы и лютни приветствовал «своего кузена и рыцаря» в его Палате, подчеркнув, что принц одной с ним крови, а сам св. Эдуард всегда поддерживал имперские права его отца, и благодарил Христа за то, что когда-то принадлежащее ему теперь в руках Эдуарда IV[1100]. Эпифания снова была несколько ослаблена, зато был усилен династический и «патриотический» аспект.

Зато далее следовали две сцены, которые были очевидной эпифанией юного Эдуарда как Младенца Христа. На рынке три пророка встречали принца, а хор Детей Израиля пел без музыкального сопровождения. Дети Израилевы рассыпали облатки, а из четырех труб лилось вино. Кроме очевидного продолжения Ordo prophetarum, сцена приветствия хлебом и вином напоминает встречу Генриха V после битвы при Азенкуре, когда его встречали как Мелхиседек Авраама (Быт. 14:18–20). Дети Израилева, воплощающие королевство, усиливали ассоциацию с въездом Генриха V, создавая чувство «освященного патриотизма». Пение без музыкального сопровождения также было знаком эпифании. Традиционно в мираклях пели только представители Царства Небесного и лишь в особом случае – смертные, такие как, например, пастухи на Рождество. При этом их пение, в отличие от пения ангелов, всегда шло без аккомпанемента[1101]. Таким образом, жители города превращались в рождественских пастухов, чей скромный статус и эмоциональная радость делали их популярным символом горожан, радующихся королевскому адвенту[1102], а сам Эдуард – в Рождественского Царя, Младенца Христа.

Следующая сцена была продолжением этой – принца встречали «Кельнские Цари», то есть Волхвы. Они встречали младенца Христа вторыми, согласно проповеди «На Епифанию Господа» Блаженного Августина, в которой говорилось о том, что на пастухах, то есть на Детях Израилевых, большая благодать, чем на Волхвах, то есть язычниках, поскольку у них меньше грехов. Поэтому пастухи первыми увидели знак Пришествия Господа и больше радовались, в то время как Волхвы каялись[1103]. Таким образом, сам порядок сцены указывал на пришествие Младенца Христа в облике принца Эдуарда, и идентифицировал горожан с Избранным Народом. Волхвы приветствовали принца:

Сияющий Творец, ты восхищаешь зренье, Прекраснее, чем Феб, несешь чудесный свет, Мы, три Царя, к тебе несем свои моленья: Воззри, вот юный принц, ему соравных нет[1104].

Кроме того, Волхвы подчеркнули законность линии принца, указав на преемственность от его матери, Елизаветы Вудвилл. У нас нет описания самой сцены и, таким образом, не ясно, был ли представлен на сцене сам Творец. Но можно предположить, что на сцене был Создатель в образе Солнца, и именно к нему обращали свои молитвы Волхвы. Также показательно сравнение христианского Бога с Фебом– Аполлоном, сделанное вполне в духе неоплатонической ренессансной магии, идеи которой постепенно проникали на острова. Однако эта идея не была оригинальной: такое сравнение уже было у Лидгейта. Таким образом, мы видим повторение многократно встречавшегося Ordo Prophetarum, а дары Волхвов были дарами эпифании, маркирующими принца как мессианского царя.

Завершала шествие, как и в процессии 1456 г., героическая сцена. Возле акведука за рынком располагались уже привычные девы и дракон, который снова терпел поражение, на этот раз от св. Георгия, небесного покровителя Англии и идеального рыцаря. Сам Георгий обратился с речью к принцу, гарантируя ему защиту «от врагов далеких и близких»[1105]. Все это происходило под музыку органа, что придавало всей сцене дополнительный оттенок богослужения и непосредственного действия Небес в нашем мире[1106]. Таким образом, эта сцена сочетала элементы эпифании и «патриотической» героики. Однако лейтмотивом всей процессии, представлявшей по-прежнему символическую модель манифестации божественности царя, была, на политическом уровне, легитимация династии и доказательство преемственности королевской линии, столь важное в условиях династической нестабильности эпохи Войны Роз.

Война Роз, точнее – ее последствия наложили свой отпечаток и на въезд Генриха VII в Йорк. После победы в Босуортской битве и поспешной коронации в Лондоне Генрих VII предпринял масштабную поездку по стране, утверждая свою власть и принимая знаки лояльности от местных элит и городов. Конечной и важнейшей целью его процессии был Йорк – оплот предыдущей династии. Не менее важным визит был и для города, которому необходимо было примириться с новым монархом, поэтому процессия приобретает черты не только эпифании или демонстрации доблестей монарха, но и покаяния, примирения и прощения, что делает ее похожей на вторую аккламационную процессию Ричарда II.

Мэр и олдермены встретили королевский поезд в трех милях от Йорка; хранитель городского архива произнес речь, в которой предавал в руки короля город и всех его обитателей[1107]. В этих словах можно усмотреть влияние Псалма 30: «В Твою руку предаю дух мой; Ты избавлял меня, Господи, Боже истины» (Пс. 30:6). Дальнейший текст Псалма рисует образ крайнего упадка, от которого спасает явление Господа. Таким образом, эпифания Генриха VII началась еще до его въезда в Йорк и первой сцены. В полумиле от города короля встретили клирики и проводили его к воротам, где его ждала первая сцена – короля встречал легендарный основатель города и его герой-эпоним, король Эборак. Это один из первых случаев появления в аккламационных процессиях псевдоисторических персонажей, прежде всего британских, которые были знаком поиска и утверждения своей идентичности в прошлом.

Вокруг Эборака был находящийся в запустении сад. При приближении короля из пустоши появились две прекрасные розы, алая и белая, а затем и остальные цветы, тянувшиеся к переплетенным розам. Весь сад расцвел, а с неба спустились ангелы, поющие и играющие на музыкальных инструментах. С неба спустилась корона и увенчала объединенную розу Тюдоров[1108]. Греховный мир, Йорк, поддерживавший «узурпатора» Ричарда, восстанавливал свою чистоту, признавая нового короля, объединившего две розы и прекратившего раздор. Но расцветающий сад был не только символом торжества мира и Генриха как мирного короля. Генрих сразу представал перед своими подданными как апокалиптический царь, спускающийся на обновленную, спасенную землю, мир, полный милости (Откр. 21:1–4). Преображение земли было ясным знаком божественности представителя новой династии.

Этот знак ясно прочитал и стоявший на сцене древний британский король. Эборак, увидев чудо, встал на колени, поднес Генриху VII ключи от города, корону и принес оммаж, вверив заботам нового короля «свое наследие»[1109]. Персонифицированный мятежный, разоренный войной английский Север признавал власть божественного царя, вверяя себя его заботам и его милости.

На следующей сцене сразу за городским мостом короля приветствовал мудрейший из царей Соломон, вокруг которого сидели шесть королей– шесть Генрихов, правивших Англией до первого Тюдора. Картина за сценой демонстрировала «множество кораблей, изображавших высадку короля в гавани Милфорд»[1110]. Соломон в своей речи распознал божественную мудрость Генриха VII, подчеркнул то, что «все эти короли одной с тобой крови», то есть сделал акцент на преемственности и законности правления Тюдоров и вручил королю «скипетр мудрости»[1111]. Поскольку Соломон воспринимался как ветхозаветный символ Христа, то жест, которым он передавал королю скипетр, был ясным знаком, маркировавшим Генриха VII как Христа новозаветного.

Следующей сценой, согласно документам, приводимым Леландом, была встреча монарха с Девой Марией. Сцена Успения Богородицы располагалась на повороте на Кони-стрит и была традиционной мистериальной сценой компании Ткачей[1112]. Гордон Киплинг, тем не менее, считает эту сцену четвертой, ссылаясь на рукописное свидетельство, сделанное, по его предположению, очевидцем[1113]. Впрочем, сам Киплинг признает, что в городской книге Йорка порядок сцен другой, однако считает, что описание в городской книге сделано не очевидцем событий[1114]. Однако указание на размещение сцен, которое приводит Леланд, заставляет все же согласиться с порядком городской книги (сцена Девы Марии располагалась на повороте на Кони-стрит, а сцена Давида – в ее конце). При этом порядок, при котором сцена с Девой Марией находится в конце пути следования процессии, по утверждению Киплинга, больше соответствует задачам эпифании монарха. Однако можно возразить, что, во-первых, в сцене Давида присутствует яшмовый замок, безусловно, воплощающий небесный Иерусалим и создающий образ второго, небесного Адвента. Во-вторых, как было показано выше, провинциальные процессии часто заканчивались сюжетом, объединявшим христианские и героические мотивы, демонстрировавшим не только эпифанию, но и царственные доблести монарха. В этом случае Давид также является более удачным символическим образом, что и заставляет скорее согласиться с порядком, предложенным Леландом.

Дева Мария передала королю весть от ее Сына (что также не позволяет говорить о финале эпифании). Христос избрал Генриха своим рыцарем и вверил ему заботу об этом городе. После этого Богородица заверила короля в том, что будет просить Сына о милости к королю[1115]. Здесь представляется весьма сомнительным утверждение Киплинга о «завершении связи христианского архетипа с imitatio Christi»[1116].

Скорее, о подражании Христу говорит финальная сцена, в которой Давид встретил короля в воротах замка, населенного людьми в белых и зеленых одеждах[1117]. Замок, безусловно, воплощал Небесный Иерусалим. Слова Давида словно замыкали процессию, возвращая ее участников к первой сцене:

Когда я правил Иудеей всей, Мне путник из далеких стран поведал, Что Эборак могучий город сей Поставил в знак над Францией победы[1118].

Параллель Йорк – Иерусалим и его жители – Избранный Народ представляется более чем очевидной. Знак победы над извечным врагом– Францией еще больше подогревал «освященный патриотизм» этой сцены. С этими словами Давид вручил королю меч победы.

Кроме привычных схем королевской эпифании, начинающейся чудесным преображением земли и завершающейся въездом в яшмовый замок – Небесный Иерусалим, обновления города и превращения его жителей в Детей Израилевых, а также прямой демонстрации королевских доблестей – милосердия, справедливости, мудрости, победоносности, интересными представляются врученные подарки. Генрих VII последовательно получил корону, скипетр и меч, что точно повторяет формулу коронации Четвертого коронационного чина, которая приводилась выше. Нет только вручения мантии (паллиума), хотя можно допустить, что он вручался в третьей сцене – единственной, где не было подарка согласно источникам. Таким образом, Генрих проводит не просто аккламацию, а фактически повторную коронацию в покоренном оплоте йоркистов. Это было тем более важно, что аккламационную процессию Ричарда III в Йорке часто называли коронацией[1119]. Новый король, принимая королевские инсигнии, как бы очищал город, удалял негативные последствия коронации «узурпатора».

В целом городские процессии XV в. уже служили той цели, которой они будут служить и в XVI, и в XVII вв. – распространению королевской власти, созданию связи между монархом и городом, пропаганде легитимности и политической программы власти. Некоторым отличием была прямая пропаганда доблестей монарха и его власти, а также несколько более выраженный акцент на включение правителя в городское сообщество. Впрочем, как и в Лондоне, ключевую роль в этом включении играли символически значимые места города – акведуки, рынки и другие loci, концентрировавшие коллективную память и идентичность горожан[1120]. Единственное незначительное структурное отличие, заключавшееся в стремлении привести королевскую эпифанию к героической фигуре в конце, не влияет на общую символическую схему утверждения власти. Можно говорить лишь о том, что знаменитая трехчастная схема проявления власти божества – бог-покровитель ритуала; бог-герой, победитель чудовищ; бог-кормилец, культурный герой – была обозначена более четко[1121].

Таким образом, и в провинциальных процессиях присутствовал скорее континуитет, чем дисконтинуитет. Не приходится считать радикальным разрывом с предыдущей традицией и переход к античным символам демонстрации власти. Подобный подход долгое время был доминирующим, прежде всего за счет авторитета Эдмунда Чамберса[1122]. Из современных авторов такой подход поддерживает, например, Рой Стронг, который пишет о превращении королевских въездов в античные триумфы[1123].

Само по себе первое появление элементов классической мифологии на островах произошло в Шотландии во время процессии в честь невесты Якова IV Шотландского принцессы Маргариты Тюдор в 1503 г. Въезд в город был оформлен в виде римской триумфальной арки, а одной из сцен был Суд Париса[1124]. Эта же сцена была использована в Англии для аккламационной процессии в честь Анны Болейн 30 лет спустя. Эту процессию Сидни Энгло назвал «первой подлинно классической в Англии»[1125]. Среди множества античных символов – Аполлона с музами, Геликона и других – был и Парис, который пытался выбрать из трех богинь, но в итоге выбрал четвертую – Анну. Поскольку, согласно Фичино, Суд Париса – это выбор между тремя жизненными путями– созерцательной, активной и гедонистической жизнью, и любой однозначный выбор является ошибкой, то в данном случае Парис не делал ошибки[1126]. Он выбирал богиню, наделенную всеми тремя достоинствами– царственностью, мудростью и любовью.

Таким образом, эта сцена, несмотря на античные символические образы, служила все той же цели эпифании Анны, равной богиням, демонстрации ее доблестей и демонстрации власти и божественности ее супруга. На сцене присутствовал доставивший яблоко Меркурий, посланник верховного бога. Сам же бог не был представлен на сцене, поскольку находился в процессии. Это был супруг Анны, Генрих VIII. Кроме того, Меркурий был традиционным ренессансным символом для обозначения двух тел короля и его способности исцелять, происходящей из герметической египетской мудрости. Именно Меркурий-Гермес суммировал роли жреца, мага и монарха[1127]. Кроме того, как связующее звено между Божественным миром и Землей, он становился античным символическим образом Иисуса Христа. Свое развитие образ меркурианского монарха получит в правление дочери Генриха VIII, Елизаветы, и, особенно, в пропаганде Якова I Стюарта.

Однако выше было показано, что весьма сильные элементы античного триумфа присутствовали еще в процессии Генриха V, а сама по себе смена символических образов не меняла ни схемы эпифании божественного царя, ни функционального значения этой схемы – маркировки сакрального центра социума и формирования харизмы находящегося там человека. Тем не менее, процессия Елизаветы Г знаменовала если и не радикальный, то все же достаточно серьезный разрыв с предыдущей традицией. На то был целый комплекс причин, но прежде всего – распространившийся протестантизм и необходимость делать выбор между конфессиями, политические теории как протестантов, так и самой королевы и личные особенности Елизаветы, прежде всего – ее эмоциональность.

Протестантизм привел к устранению целого ряда привычных и хорошо читавшихся символических образов, которые теперь ассоциировались с «папизмом»: была убрана вся тема Успения Богородицы, традиционно задававшая генеральную линию адвенту королевы, ангелы не спускались с Небес, не было столь привычного яшмового замка Небесного Иерусалима, исчезло и Древо Иессево. Перед оформителями процессии стояла нелегкая задача найти адекватную замену всем этим образам и изложить доступными образами идеи протестантского правления.

14 января 1559 г. Елизавета, покинув Тауэр, в сопровождении своей свиты направилась к Фенчерч-стрит, где ее ждала первая сцена. По сторонам улиц расположились люди, которые тепло приветствовали королеву, а та искренне и непосредственно им отвечала. Королева ехала в открытом триумфальном экипаже, иногда останавливаясь, чтобы принять простые подарки, цветы или просто уверения в верности от своих подданных[1128]. На Фенчерч-стрит стоял богато украшенный помост, на котором был оркестр и ребенок, прочитавший приветственную поэму по– английски, в которой от имени города дарил королеве «благословляющие языки, которые приветствуют ее и желают долгой жизни, и верные сердца, которые любят ее и служат ей»[1129]. Королева сердечно поблагодарила всех и проследовала дальше, на Грейсчерч-стрит.

Там ее встречала сцена в виде арки, раскинувшейся от одной стороны улицы до другой, с тремя порталами в ней[1130]. Показательно, что Малкастер старательно не употребляет термин «триумфальная арка», хотя этот символический образ в данном случае идентифицируется со всей очевидностью. Сказывалась укрепившаяся в сознании англичан связь триумфальных арок с католическим (французским и испанским) влиянием и с процессией Марии I и Филлипа II. В этом начинает проявляться еще одно качество этой процессии – демонстративная «английскость» и протестантский консерватизм.

Арка имела не только три прохода, но и три уровня. На первом уровне находились два актера, представлявшие Генриха VII его супругу Елизавету. Генрих VII, «представлявший дом Ланкастеров, находился внутри Алой Розы, а его супруга… представлявшая дом Йорков, – внутри Белой»[1131]. От этих роз шли стебли; переплетаясь, они сливались в один на втором уровне, где внутри Розы Тюдоров восседал Генрих VIII в имперской короне и Анна Болейн. От них шла ветвь на третий уровень, на котором находилась их дочь, королева Елизавета. Перед сценой, украшенной алыми и белыми розами и баннерами с титулами персонажей, стоял ребенок, разъяснявший смысл изображенного. Елизавета из-за шума толпы не сразу расслышала его речь, и мальчик повторил ее снова, после того как королева приблизилась[1132].

Что интересно, все увиденное на этой сцене воскрешает в памяти запретный для протестантов образ Древа Иессеева, которое часто, как было показано выше, сочеталось с родословной монарха, демонстрируя его божественность. В этом случае, правда, у древа был не один корень, а два, что должно было, на уровне политических метафор, демонстрировать примирение (авторам даже пришлось сделать Генриха VII последним из Ланкастеров, а не первым из Тюдоров). Но в прошлом уже встречался этот символ – два переплетенных генеалогических древа во время лондонской аккламационной процессии Генриха VI. То есть этот образ вполне мог быть воспринят современниками как привычный, знакомый символ эпифании, хотя создатели сцены, разумеется, полностью отрицали бы эту интерпретацию.

Следующая сцена встречала Елизавету в конце Корнхилл, и это снова была арка с тремя порталами, перекрывавшая всю улицу. Впрочем, как и в предыдущем, да и в последующих случаях, Малкастер избегает называть ее триумфальной аркой и, тем более, употреблять запретное слово «римский». В центре арки (то есть на третьем уровне над центральным порталом) располагался трон, на котором восседала девочка в имперской короне, представлявшая Ее Величество. Ее трон был «Троном Достойного Правления», и поддерживался он четырьмя доблестями: Истинной Религией (Pure Religion), Любовью Подданных (Love of Subjects), Мудростью (Wisdom) и Правосудием (Justice). Каждая добродетель попирала ногами два порока. Истинная Религия – Суеверие и Невежество, Любовь Подданных – Мятеж и Непокорство, Мудрость – Глупость и Тщеславие, Правосудие – Низкую Лесть и Взяточничество[1133]. Над всей сценой находился герб Англии, а перед ней – ребенок, который в стихах по-английски объяснил смысл сцены.

По своей схеме эта сцена очень похожа на Трон Правосудия Соломона, поддерживаемый также четырьмя добродетелями. Тем не менее, две добродетели из четырех не совпадают – вместо Милости и Мира представлены Истинная Религия и Любовь Подданных. Первый образ, разумеется, объясняется усилившейся конфессионализацией общества. Второй является первой демонстрацией важного символа елизаветинского мифа – любви между королевой и ее страной. Елизавета черпает свою божественную силу в любви, но это любовь подданных[1134]. Однако можно вспомнить, что эволюция этой части елизаветинского мифа привела к формированию легенды о браке Елизаветы и Англии, что является традиционной брачной метафорой отношений государя и города или страны. Реализовать ее, с учетом пола Елизаветы, в рамках символического пространства процессии было вряд ли возможно ввиду отсутствия подходящих визуальных образов, хотя в рамках чисто литературной легенды она вполне могла существовать.

Несколько по-иному интерпретировал эту сцену Клиффорд Гирц. Во всех процессиях Елизавету сопровождали аллегорические фигуры различных доблестей. Подчеркивая, что «харизма составлялась из популярных символов доблести, веры и власти, которыми обладала королева», он пришел к выводу, что «политическое воображаемое… жило в моральных абстракциях, воплощенных в эмблемах. Елизавета была Мудростью, Миром, Совершенной Красотой, Чистой Религией (в Гертфорде она была даже Безопасностью на Море) в той же степени, в которой она была королевой»[1135]. Аллегорические фигуры в этом случае составляли основу царственной магии Елизаветы в королевстве, «где верования были видимыми, а Елизавета была самым ярким из них»[1136].

Кроме того, разумеется, в этой сцене был очень силен дидактический аспект. Сама дидактичность и контрактность отношений подданных и государя станет одной из важнейших особенностей не только этой процессии Елизаветы, но и всех последующих.

В конце Соперс-лэйн была новая сцена, как и прежде – в виде арки с тремя порталами. На трех уровнях арки сидели восемь детей: на верхнем– один, на среднем три и на нижнем четыре. Эти восемь детей представляли восемь Блаженств из Нагорной Проповеди (Мф. 5:3-10). Над сценой была надпись: «эти восемь Блаженств, выраженные в пятой главе Евангелия от Матфея, обращены на нашу суверенную леди королеву Елизавету»[1137]. В речи, разъяснявшей смысл представления, особо подчеркивалось, что Ее Величество должна помнить, что ее добрые дела в прошлом стали причиной того, что эти благословления возложены на нее. И если Ее Величество будет и далее действовать столь же благостно, как она начала, то может рассчитывать пожать плоды этих обещаний[1138].

С одной стороны, подобные сцены достаточно обычны для адвента королевы в качестве Царицы Небесной, которая несет милость людям. Таким образом, снова работала привычная и узнаваемая символическая схема, но наполненная несколько иным, протестантским смыслом, поскольку она должна была заслужить благость служением Слову. Елизавета въезжала в Лондон полная благословлений, но не благодати, которая могла быть дарована только через следование Слову Божьему[1139]. Однако наиболее ярко ключевая роль Слова в протестантской интерпретации процессии проявилась в следующей сцене.

От Стандарта до Малого Акведука ливрейные компании стояли по обе стороны улиц и приветствовали королеву. Возле Малого Акведука в самом конце Чипсайда хранитель городского архива Ранульф поднес королеве богато расшитый кошелек с 1000 марок золотом и в речи попросил ее быть доброй и милостивой королевой не ради стоимости подарка, а памятуя о чувствах дарителей. Королева приняла кошелек и поблагодарила лорд-мэра, братьев и всех присутствующих, пообещав оставаться доброй королевой и отдать, «ради безопасности и спокойствия всех вас, если потребуется, всю свою кровь»[1140].

После этого открылась сцена, являющаяся, безусловно, ключевой для всей процессии. Перед акведуком стояла сцена «квадратной пропорции». По сторонам ее находились два холма. Первый – безжизненный, голый, каменистый, на нем возвышалось дерево без листьев, совершенно мертвое. Над ним были надписи по-английски и по-латыни «Resbuplica Ruinosa» и «Decayed Commonwealth». На самом дереве висели таблички, перечислявшие, согласно Малкастеру, причины упадка государства: «недостаток страха Божьего», «непокорность правителям», «слепота вождей», «взяточничество магистратов», «мятежи подданных», «гражданское несогласие», «льстивость знати», «немилосердие правителей» и «неблагодарность подданных». На южной стороне сцены возвышался прекрасный цветущий холм, покрытый зеленью и цветами, на котором стояло цветущее зеленое дерево, воплощавшее «Respublica bene instituta», или «a Flourishing Commonwealth». На нем висели таблички, разъяснявшие причины процветания: «страх Божий», «мудрость государя», «ученость правителей», «подчинение слугам короны», «покорность подданных», «любовь к общему благу», «вознаграждение доблести», «изгнание порока»[1141].

В некотором смысле это был достаточно обычный элемент королевской процессии – сад, находящийся в запустении, преображается в цветущий при приближении монарха. Выше был продемонстрирован подобный эффект, произведенный Генрихом VII в Йорке на заброшенный сад. Совершая это, монарх возвращал город и страну к изначальной чистоте, в Потерянный Рай. Однако здесь есть и явные отличия. Заброшенный холм не стал цветущим, «Respublica Ruinosa» не превратилась в «Respublica bene instituta» от самого появления королевы. Она должна была только выбирать между этими альтернативами. Выбор, как и требовал ритуал, должен был быть сделан в виде ясно читавшегося символического жеста. Этой цели служила центральная часть сцены.

Между холмами располагалась пещера, из которой выходил крылатый старец Время с косой в руке. Он вел другого персонажа, девушку, одетую в белый шелк, над которой была надпись «Temporis Filia», а на ее груди – «Veritas». В руках ее была книга с надписью «Verbum Veritatis» – протестантская Библия. Ребенок произнес речь, разъяснявшую смысл сцены, после чего Истина передала книгу сэру Джону Парроту, который поднес ее королеве[1142].

Это был решающий момент всей процессии. Все замерли, поскольку действия королевы должны были ясно указать на ее конфессиональные предпочтения и будущую политику, а ни в том, ни в ином у подданных не было уверенности. Оформители процессии сделали все, чтобы подтолкнуть королеву к правильному решению: выражение «Veritas Temporis Filia» было личным девизом Елизаветы, сама победа Времени и Истины символизировала победу Елизаветы над ее старшей сестрой Марией[1143]. Она приняла денежный подарок и пообещала отдать за дарителей свою кровь – сейчас ей подносился предмет более ценный, чем деньги – овеществленное Слово Божье. И Елизавета сделала выбор. Она приняла Библию, поцеловала ее, двумя руками подняла над головой и потом возложила себе на грудь[1144]. Это был расчетливый жест со стороны королевы, и даже чрезмерная эмоциональность принятия дара была ясным знаком для подданных. Выбор между «Respublica Ruinosa» и «Respublica bene instituta» сделан.

Показательно, что всего два года спустя в Эдинбурге во время аккламационной процессии Марии Стюарт Джон Нокс предложил королеве аналогичное испытание. Во время процессии с неба спустился ангел и поднес королеве английские Новый Завет и Псалтирь. Для королевы-католички испытание оказалось неразрешимым. Стихи она выслушала с улыбкой, но при появлении ангела с дарами нахмурилась. Отвергнуть подарок было невозможно, поскольку ритуальные подарки носят характер обязательных, так как они формируют социальный порядок[1145]. Однако она не только не взяла сама в руки протестантскую Библию, но и послала принять ее самого отъявленного паписта во всей Шотландии Артура Эрскина[1146].

Центральной точкой всей сцены, безусловно, были не холм с образами государств, не Время или Истина, и даже не сама Елизавета, хотя от нее зависело очень многое. Если в классических средневековых процессиях текст Библии использовался для иллюстрации, разъяснения или маркировки символических объектов, то в протестантской интерпретации Слово Бога само становилось материальным объектом и, к тому же, активно действующим в этом мире. Библия выступает в этой сцене не как священный текст, но как сакральный предмет. Именно могущество материализованного Слова Божьего преображало государство в цветущее дерево[1147] «Respublica bene instituta», порождающее чудесные плоды[1148]. Причем утверждение этого преображения наступало не в силу какой-либо особенной энергии королевы, и не в силу ее добродетелей, а только через принятие Слова Божьего. Таким образом, метафора полностью согласовывалась с протестантским учением о спасении Sola Fide и Sola Scriptura.

Что интересно, протестантизм метафоры усиливал расположившийся за сценой акведук. Фонтан был метафорой протестантской Библии – и как источника Жизни, и как возвращения к чистоте изначального слова (следуя гуманистическому принципу возвращения ad fontes, к источнику)[1149]. С другой стороны, фонтан также был одной из метафор государства[1150]. Поэтому в личности Елизаветы, возложившей себе на грудь Библию и несущей инсигнии власти, совмещаются два образа фонтана как властного символа – духовного и светского. В этом смысле она переживает эпифанию, становясь священным монархом, хотя подобная интерпретация и представляется весьма сложной.

Кроме того, Елизавета демонстрировала свой союз с Истиной, что было очень важно для подданных. Истина находилась в союзе с сувереном, а через Слово Истины объединялась с ней и вместе совершала выбор между добром и злом, обретая и давая путь к спасению[1151]. Наконец, образ времени с косой воспроизводил классического Сатурна, поэтому тема Золотого Века, господином которого был Сатурн, вполне присутствовала в этой сцене.

Возле собора св. Павла королева выслушала речь и стихи по-латыни. Затем она направилась к акведуку на Флит-стрит, где ее ждала последняя сцена. Возле акведука был квадратный помост, на котором возвышался замок с четырьмя башнями. На возвышении перед ним располагался трон, за которым находилось дерево с зелеными листьями и фруктами, а над деревом была табличка «пальмовое дерево». На троне восседала, одетая в парламентскую мантию, Девора со скипетром в руке и в открытой короне. Над троном была надпись «Девора, судья и восстановитель Израиля, Книга Судей, IV». Возле трона стояли два представителя знати, два клирика и два коммонера. Над ними была надпись: «Девора со своими сословиями советуется о добром управлении Израилем». Ребенок в речи разъяснил смысл сцены: ради того, чтобы выбрать правильно между процветающим и запустевшим государством, королева должна всегда помнить о необходимости советоваться со своими сословиями. Бог часто посылает достойную женщину, чтобы она правила мужчинами, как Девора хранила мир в Израиле 40 лет. И поэтому надлежит и мужчинам, и женщинам-правителям слушать добрый совет[1152].

В основе этой сцены лежали слова Книги Судей о том, что, когда Детей Израилевых жестоко угнетал Иавин, царь Ханаанский, их спасла судья Девора – пророчица, жившая под пальмой (Судей 4:1–7), и после победы над Иавином мир царил 40 лет (Судей 5:31). Политический символизм представляется вполне очевидным: в виде Иавина выводился испанский король Филипп II, а спасительницей от него становилась Девора-Елизавета. Кроме того, специальная оговорка в речи позволяла защитить женское правление от неистового Джона Нокса. На более высоком символическом уровне трон Деворы был троном Правосудия, весьма привычным образом эпифании монарха как Царя Правосудия. Однако мессианский акцент был практически сведен на нет, поскольку Девора не принадлежала к роду Давидову и не была мессианской фигурой[1153]. При этом дидактический аспект был до крайности усилен, моделирование поведения монарха заметно превосходило формирование образа монархии в глазах подданных.

В самом конце процессии возле церкви св. Дунстана королеву встречал хор детей и два великана – Гоемагог и Кориней, которые держали баннер, разъяснявший еще раз все увиденные королевой сцены. Оба гиганта сошли со страниц «Истории бриттов» Гальфреда Монмутского, причем там они были противниками[1154]. Примирение двух противников, безусловно, символизировало влияние Елизаветы как «мирной королевы». При этом Кориней был, согласно Гальфриду, героем-эпонимом королевства бриттов в Корнуолле. Таким образом, после метафоры «освященного патриотизма» Детей Израилевых оформители процессии обратились к патриотизму инсулярному, демонстрируя символы из далекого национального прошлого. Впрочем, поскольку въезд монарха обновлял город и страну, то времена Брута смешались с временами Елизаветы в едином вневременном универсальном мифе монархии. Полностью эта схема будет разработана уже в процессиях преемника Елизаветы, Якова I.

Итак, в целом аккламационная процессия Елизаветы все же сохранила и основные loci, в которых ставили сцены, и структурную основу ритуала, и его символическую модель, и основную функцию. По-прежнему ритуал был призван обозначить центр общества, поместить в этот центр монарха и сформировать его (в данном случае – ее) харизму, создав образ божественного правителя. Даже многие символические образы были достаточно привычными.

Но все же отличия были не менее значительны. Старые символические образы получали новое звучание и наполнялись новыми смыслами, распространяя программу протестантской монархии и идеи протестантской религии. Главным отличием, пожалуй, был перенос акцента в диалектичной символической модели с «модели чего-то» на «модель для чего-то». Дидактика стала основой символического ряда процессии. Это было понятно и современникам. Ричард Малкастер писал, что смысл ключевой сцены «Времени и Истины» зависел от предыдущих: «сначала Ее Милость показала, что происходит из объединенного дома, затем она села на Трон Доброго Правления, поддерживаемый Доблестями, попирающими пороки, затем на нее были возложены восемь Блаженств, затем ей напомнили о состоянии государства. Ее величество приняла Истину и теперь не может быть ничего, кроме милости и заботы о добром правлении»[1155].

Если добавить к этой схеме последнюю сцену, в которой королеве была продемонстрирована необходимость доброго совета с сословиями королевства, то получается схема, которая позволила Сидни Энгло заявить, что «есть принципиальное отличие процессии Елизаветы от предыдущих. Это – степень, с которой в ней не просто восхвалялся монарх или выражались пожелания благополучия, но давались ей советы»[1156].

Однако это была не только дидактика, ориентированная на сравнительно молодую королеву. Индивидуальные особенности этой процессии были связаны с тем, что в большей степени, чем во всех предыдущих, в ней излагался миф правления. Это «английскость» и консерватизм. Образы были очень архаичны, почти все новые находки, сделанные при Генрихе VII, Генрихе VIII и Марии I, были отвергнуты. Подчеркивалась роль Елизаветы как восстановителя царства Израиля (что позволяло снова повторить метафору «освященного патриотизма»). В итоге сам консерватизм становился зримым образом[1157]. Настойчиво подчеркивался протестантизм правления, а также «английскость» и даже «британскость». Наконец, важной частью мифа станет крайняя, чрезмерная эмоциональность правительницы и общая эмоциональная напряженность всего действия (особенно проявившаяся в центральной сцене процессии, где ритуальная драма достигла уровня эмоционального напряжения трагедии). Выражения любви и со стороны подданных, и со стороны монарха носили чрезмерный, бурный, чуть ли не интимный характер. Объятья, поцелуи, прием нехитрых подарков и благословлений, воздетые к небу или прижатые к груди руки – все это было не только проявлением настоящих эмоций, но и расчетливым стартом долговременной программы формирования и распространения елизаветинского мифа, воплотившегося в легенде о браке Елизаветы и королевства.

Преемник Елизаветы I и основатель новой династии Яков I Стюарт, утверждая свою власть и династию на английском престоле, был вынужден решать целый ряд ритуальных задач, причем некоторые из них противоречили друг другу. С одной стороны, ему было необходимо ритуально подчеркнуть преемственность двух династий, с другой стороны– сформировать свой, принципиально отличный династический миф и распространить его. Ему было необходимо преодолеть значительное недоверие, существовавшее в обществе по отношению к представителю шотландского королевского дома, которое делало короля не ритуально, а подлинно чужим для горожан. Он должен был наградить своих шотландских фаворитов и при этом установить отношения с елизаветинской знатью. Наконец, он должен был реализовать свое «великое дело» – объединить Британские острова под одним скипетром впервые со времен Артура. Огромную роль в реализации всех этих целей играли городские процессии, и Яков отчетливо это осознавал.

В противоположность распространенному в историографии мнению, Яков очень внимательно относился к процессиям в Лондоне и в других городах как к важнейшему инструменту осуществления своей власти и формирования пространства стюартовского мифа. Это предубеждение основано, прежде всего, на сообщениях тех елизаветинцев, которые утратили положение при дворе или иные статусные места и доходы при Якове и потому составляли своеобразную «оппозицию». Так, например, Артур Уилсон писал: «во время речей… он не был похож на свою предшественницу, славной памяти королеву, которая с радостным чувством встречала людские аккламации… он принимал эту тяжкую ношу со смирением, надеясь, что такого больше не будет»[1158]. На основании этого делается далеко идущий вывод о том, что пренебрежение первых двух Стюартов своими ритуальными обязанностями вело к десакрализации власти и, в конечном счете, упадку монархии[1159].

Однако следует заметить, что Елизавета совершила 23 выезда за 44 года правления, Яков I – 20 за 23. В этом отношении явно видно большее внимание Якова I к распространению своей власти, чем у его предшественницы. К выездам Якова I также следует добавить выезды его старшего сына принца Генри, в последние годы – принца Карла, а также его супруги, королевы Анны. Стюартовский двор мыслился единым, хотя и полицентричным, и перемещающиеся по стране центральные точки стюартовской власти формировали единое, хоть и полицентричное пространство династического мифа.

Малкольм Сматс совершенно необоснованно упрекает Якова I в том, что он «формально повторил свой въезд в Лондон в 1606 году, но затем – лишь один раз за 18 лет»[1160]. Не очень понятно, какой из въездов имеет в виду этот авторитетный исследователь, поскольку, кроме въездов 1604 и 1606 гг., был въезд в 1605, в том же 1606 г. – совместный въезд с королем Кристианом Датским, два шествия в собор св. Павла в 1616 и 1620 гг., торжественный въезд после возвращения из большой поездки в Шотландию в 1617 г. и шествие в честь возвращения из Мадрида принца Карла и герцога Бекингема в 1624 г. К этим манифестациям стюартовской власти также можно добавить две инаугурационные процессии принцев Генри и Карла и встречу рейнского пфальцграфа Фридриха, жениха дочери Якова I – принцессы Елизаветы. По количеству лондонских процессий Яков I (не в последнюю очередь за счет своей семейственности) также заметно превосходил свою предшественницу, и лишь устойчивостью елизаветинского мифа можно объяснить столь распространенное в историографии заблуждение о неприязни Якова I к процессиям. Его неподвижность, как будет показано, также как и гиперэмоциональность Елизаветы, была не столько проявлением личного отношения, сколько частью династического мифа.

Итак, аккламационная процессия, назначенная изначально на 23 июня 1603 г., была отложена из-за чумы и проведена только 15 марта 1604 г. Ее описания составили знаменитые поэты своего времени Томас Деккер, Майкл Дрейтон и Бен Джонсон[1161]. Двое из них были также и оформителями сцен. Деккер был автором большинства стихов, сопровождавших представления, Джонсон написал речи Темзы, Гения Места, некоторые другие тексты и создал дизайн сцены на Фенчерч-стрит. Оформлением остальных сцен занимался Стивен Харрисон.

На выезде из Тауэра короля должны были встретить, плечом к плечу, два рыцаря в полном вооружении. Это были св. Георгий и св. Андрей, небесные покровители обоих королевств с соответствующими гербами.

Рис. 5. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Фенчерч-стрит (Лондиний) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Рис. 6. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Грейсчерч-Стрит Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Рис. 7. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Соупер-Лэйн (Новая Аравия) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Рис. 8. Триумфальная арка Якова I Стюарта в Чипсайде (Сад Изобилия) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Рис. 9. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Флит-стрит. Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Рис. 10. Триумфальная арка Якова I Стюарта на Темпл-Бар (Храм Януса) Воспроизведено по Harrison S. The Arches of Triumph. 1604

Однако неожиданно появился Гений Места (Genius Loci), который вступил в спор с рыцарями за право первым встретить Его Величество. В итоге, апеллируя к практике римских триумфов, Гений убеждает рыцарей, что ему принадлежит право первого приветствия, и он встречает монарха словами:

Король, чтоб доказать свою любовь, Мы Трою для тебя отстроим вновь[1162].

В самом начале была задана программа не только всей процессии, но и всего стюартовского мифа. Апокалиптический символ Нового Иерусалима был однозначно отвергнут. Однако сама идея обновления не исчезала, король по-прежнему своим появлением возвращал город к изначальной чистоте. Только теперь потерянный Рай был классическим и одновременно британским, поскольку, согласно Гальфриду Монмутскому, Новая Троя была построена на берегах Темзы спутником Энея Брутом[1163]. Но теперь «британскость», уже привычная по процессиям Елизаветы, становилась более политической программой монархии, «великим делом короля», чем поиском своей инсулярной идентичности. В одном символе объединялись Рим, Британия, преемственность династий и Золотой век.

Собственно серию сцен открывала триумфальная арка на Фенчерч– стрит, и именно она задавала тон всей процессии. На 50-футовой в ширину и в высоту арке над центральным проходом была установлена модель города – дома, башни, рынки в виде перспективы. Над моделью была надпись «Londinium», под ней – «Camera Regia», а по фризу над центральным проходом – цитата из Марциала, «Par Domus haec Coelo, sed minor est Domino». Согласно объяснению Джонсона, это обозначало, что, «хотя город и может по достоинству и великолепию быть сравнен со звездами и Небесами, он все равно намного ниже господина Небес, который есть Его Величество, и поэтому недостоин его принимать»[1164].

На самом верху восседала Британская Монархия (Monarchia Britannica), богато одетая, в парче, в мантии, над ней висели две короны и два щита с гербами Англии и Шотландии, а по сторонам – еще два венка и гербы Франции и Ирландии. На голове у нее был венок из переплетенных листьев пальмы и лавра, в руках – скипетр и глобус, на котором была надпись «Orbis Britannicus» и «Divisus ab Orbe», что обозначало, что «империя есть мир, отделенный от мира»[1165]. Таким образом, одновременно подчеркивалась универсальность и «имперскость» стюартовской монархии и самодостаточность «инсулярного патриотизма», уже знакомого по процессиям Елизаветы. Переплетенный венок формировал внешне противоречивый образ победы и миролюбия. Демонстрация военной доблести имела огромное значение для имиджа ренессансного монарха. Все, от наместника Бога на Земле до прожженного макиавеллиста, должны были демонстрировать доблесть. Хотя Яков I не очень охотно демонстрировал это качество, стараясь в дальнейшем передать эту функцию формирования имиджа ренессансного монарха двору своего наследника, принца Генри, необходимость такой манифестации он осознавал. Миролюбие было куда более популярным символом для первого Стюарта на английском престоле, поскольку позволяло усилить образ Соломона – не только законодателя и строителя Храма, но и мирного царя.

Внизу сидела Теософия, или Божественная Мудрость, в белом одеянии, с небесно-голубой мантией и звездной короной. В ее руках были голубь, демонстрирующий ее простоту, и змея, демонстрирующая ее мудрость (Мф. 10:16). Ее слова были «Мною цари царствуют и повелители узаконяют правду» (Притчи 8:15). Безусловно, этот образ был самым христианским из всех представленных. Еще более важным представляется образ звездного венка, который придавал процессии традиционное апокалиптическое звучание: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд» (Откр. 12:1), которое, казалось бы, было полностью исключено из процессии. Римская имперская и неоплатоническая ренессансная эпифания Якова I все же дополнялась, пусть и косвенно, традиционными символами второго Адвента Христа.

Ниже располагался Гений Города в богатой старинной одежде, с белыми волосами, в венке. В его руках был кубок, символизирующий прирост, и ветвь, символизирующая снисходительность. Ниже его справа был Булэ, Городской Совет в красной и черной одежде, в дубовом венке и с фасциями, символом гражданской службы в руках. Слева располагался Полемиус, Городское Ополчение в античном доспехе со щитом и мечом, в лавровом венке[1166].

Ниже располагалась Темза, в плаще цвета морской волны и в венке из осоки и тростника с вплетенными в него лилиями. Далее сидели шесть дочерей Гения – Ефросинья (Радость) в золотой одежде и разноцветной мантии, с хрустальной чашей, полной вина, и золотым кубком; Себасис (Благоговение) в пепельного цвета одежде и темной мантии, руки ее скрещены на груди, и глаза прикрыты; Протимия, или Готовность Служить, в огненной одежде с крыльями за спиной, держащая в руках белку и кадильницу с благовониями; Агрипиния, или Бдительность, в желтой одежде и мантии, исполненной очей, ее шлем – подсолнух, в руках – светильник и колокол; Агапа, или Искренняя Любовь, в алой одежде с позолотой, огненной мантии, ее шлем был увит алыми и белыми розами, в руках – пылающее сердце; Омотимия, или Единодушие, в голубом, украшенная голубыми лилиями, на ее коленях лежит связка стрел, а сама она вяжет серебряными спицами[1167].

Эта великолепная арка достаточно полно программировала стюартовский миф. Главная идея, высказанная в самом начале, – король дарит благодеяния подданным, которые их не заслуживают. Впоследствии это будет повторяться многократно. В масках «Восстановленный Золотой Век» Паллада говорит:

Своим неверным слугам Восстановив Век Золотой, Он только долг исполнил свой, Воздав не по заслугам[1168].

Поэтому вся нижняя часть арки посвящена тому, что горожане могут предложить в благодарность за благодеяния монархии. Программа елизаветинского въезда перевернута. Теперь уже моделируется поведение не монарха, а горожан; если дидактика и присутствует, то она направлена на подданных, а не на Якова I. Он должен просто править, просто являть себя народу – это главное благодеяние, и само присутствие монарха и его Божественной Мудрости преобразует город в Новую Трою, устанавливает «золотой ве» и дарит счастье, радость, изобилие, мир, защиту от врагов.

Кроме того, подчеркивалась роль Якова как примирителя и его легитимность– алые и белые розы на шлеме Искренней Любви были не только символами простоты и любви, но и предшествующих династий.

Очень важна имперская тема, показанная уже в этой сцене и активно развивавшаяся и во время этой процессии, и во время всего дальнейшего правления. Идея стюартовской империи была сформирована Яковом I еще в Шотландии[1169]. Он представал в виде римского императора на монетах[1170]. Но наибольшую роль в распространении имперского образа играли процессии и придворный театр. Британская Монархия в этой сцене держит в руках глобус, что почти точно повторяет упоминавшийся выше образ Триумфа Солнца с арки Константина. Солярная метафора усиливалась шлемом Бдительности – подсолнух стал одной из метафор, конструирующих яковитский миф. Так, во время большого выезда в Шотландию 24 июня при въезде в Пейсли король слушал речь, в которой он представлялся в виде Феба, а Англия и Шотландия в виде двух возлюбленных этого античного бога – Клитии (Шотландия) и Левкотои (Англия). В отличие от трагичной развязки античного мифа, новый Феб может сиять и той и другой, и обе леди станут одним– они превратятся в цветок Heliotropion[1171].

Сам Яков был абсолютно спокоен, неподвижен во время этой процессии, что елизаветинцы пытались представить как безразличие. Однако это было повторение поведения римских императоров в описании Аммиана Марцеллина или подражавшего им Генриха V. Наиболее последовательно развивая метафору земного бога для своих подданных, Яков выбирал и соответственную модель поведения: бог принимает верность и подношения своих людей как должное, он не должен бурно благодарить за них.

На Грейсчерч-стрит свою арку поставили итальянские купцы. По словам Деккера, «никогда еще Грейс-стрит не была так достойна своего имени, как в этот день»[1172]. Арка была восемнадцати футов в основании и двадцати семи в высоту, с четырьмя большими колоннами. Щитодержатели воплощали двух основателей династии – над единорогом была надпись «Henrici VII Abnep.», а над львом – «Jacobi Regi Magn.» Под этим щитом сидел Генрих VII, вручавший конному Якову скипетр. Под этой сценой была надпись «Hic vir, hic est»[1173]. Таким образом наглядно демонстрировалась преемственность династий и связь между двумя основателями и мирными королями. Яков превращался в нового Генриха VII.

Справа от центральной сцены восседал Мир, слева – два диких человека, «ожидающих прихода Солнца Новой Трои», то есть Якова I. На арке также была надпись «Посмотри на обратную сторону» На ней новый монарх приветствовался как «Царь многих народов, чье царство радует народы, повелевает детьми Марса и славит Муз». Над этим восседал Аполлон, вокруг которого располагались его инсигнии – сфера, книга, кадуцей, октаэдр и другие. В правой руке он держал арфу, а в левой скипетр, которым указывал на поэму, воспевающую битву при Лепанто, написанную Его Величеством[1174].

Образ Аполлона позволял не только усилить солнечную метафору, в которой Феб-Аполлон становился Солнцем Разума, неоплатоническим центром мира (согласно Фичино и Копернику), но и связать этот ренессансный образ с Христом, согласно фичиновской конструкции мира. Кроме того, образ Аполлона был также и британским, поскольку, согласно Гальфреду Монмутскому, в Тройнованте, Новой Трое Брута, был храм Аполлона[1175]. Наконец, Феб-Аполлон как брат Дианы, излюбленного символического образа елизаветинского культа, позволял выстроить связь двух династий и доказать легитимность Якова. Однако важнейшим был образ солнечного бога, и именно как британский солнечный бог принимал Яков I эпифанию. Как писал автор XVII в. Роберт Фладд, «Солнце Макрокосма, его достоинство и совершенство легко распознается в том, как царственный Феб сидит в своей колеснице в самом центре Небес, сияя золотыми волосами, как единственный видимый Император, держащий царственный скипетр и правящий миром, в котором все достоинства небесных тел и существуют»[1176]. На политическом уровне идея Солнечного императора Аполлона воплощалась в теории, которую условно можно назвать «политическим коперникианством», формирующим образ Вселенной, в центре которой расположен «король-солнце», а аристократы – его планеты. При этом планеты не имеют собственного света, но сияют отраженным светом монарха, вокруг которого и вращаются каждый на своей орбите.

Кроме того, образ Солнца позволял королю транслировать божественную энергию на всю страну, поскольку, согласно Фичино, все, что повторяет небесные тела, привлекает внимание Небес и позволяет манипулировать божественными энергиями[1177]. Король-солнце выступал в этой схеме связующим звеном между миром земным и Небесами, то есть реализовывал древнюю схему, восходящую еще к ведическим и ближневосточным ритуалам, в которых божественный царь выступал связующим звеном между миром богов и людей и транслятором позитивной энергии. На этот раз эта древняя схема реализовывалась в неоплатонических символах Ренессанса.

Возле Биржи стояла арка, воздвигнутая голландскими купцами. Предикаты, написанные на фронтоне арки, почти точно повторяли надписи на Аррасском медальоне и приветствия Константина в Британии[1178]. Яков титуловался как «Orbis Restitutor. Pads Fund. Relig. Propugn. D. Jac. P. F. Regi. P. Р». Таким образом Яков – божественный римский император, восстановитель империи, основатель мира, защитник религии, отец отечества, то есть новый Константин. 17 девушек в народных костюмах представляли 17 провинций Нидерландов. Над центральным порталом помещалась картина, на которой был изображен король в имперской короне, со скипетром и мечом, слева стояла женщина, подносящая ему пылающее сердце, а справа – крылатая женщина. Хотя Деккер не называет их, эти эмблемы читаются достаточно легко, и в них можно распознать Верность и Победу. Вторая является необходимой частью триумфального образа римского императора, увенчивая его.

С одной стороны от этой сцены стояли два короля в античных одеждах, под ними была надпись: «Nascitur in nostro Regum par nobile Rege, Alter Jesiades, alter Amoniades». То есть Яков представал здесь как новый Аполлон (сын Амона-Солнца) и потомок Иессея, отца Давида. Последний образ воскрешал в памяти знакомый еще по средневековым процессиям символ эпифании – Древо Иессево. С другой стороны также стояли два короля «в не столь древних одеждах» – Луций и св. Эдуард[1179]. Луций, согласно Гальфриду Монмутскому, был первым королем Британии, который принял христианство[1180]. Св. Эдуард Исповедник был, как было показано выше, популярнейшим образом английского христианского монарха. Особенно интересен образ Луция, поскольку он утверждал превосходство британской церкви над римской, так как время жизни Луция – середина II в. – было намного раньше периода правления Константина Великого. Таким образом, Яков продолжал дело сохранения и защиты островной церкви, хранившей чистоту истинного христианства.

На боковых башнях было по две пирамиды, оформленные согласно тому, как Овидий описывал дом Солнца[1181]. Между двух из них стояла Сила, между двух других Правосудие – привычные символические образы четырех главных Доблестей.

На оборотной стороне арки довольно неожиданно появлялись символы предыдущего правления – Время и его дочь Истина[1182]. Теперь они жили в доме Солнца, который представляла эта арка, и связь двух династий была установлена в символическом пространстве стюартовского мифа.

Кроме перечисленных выше особенностей, следует отметить то, что это первый случай, когда сцена королевской процессии устанавливалась возле Биржи. Как уже говорилось выше, места сцен соответствовали значимым городским loci. Выбор Биржи должен был подчеркнуть возросшую роль торговли и особую заинтересованность нового монарха в ее развитии. Впоследствии Иниго Джонс, придворный архитектор Якова I, оформил новый фасад Биржи, призванный теперь закрепить в сознании горожан эту точку как значимое место манифестации королевской власти[1183].

Следующая сцена, которая встречала Якова I на Соупер-лэйн, воплощала еще один итог благотворного влияния божественного короля– солнца – Британия превратилась в «Новую Счастливую Аравию». Arabia Britannica, облаченная в белое, в зеленой мантии восседала в имперской короне со скипетром и державой в руках. Под ней восседала Слава с золотыми крыльями за спиной и трубой в руке, в которую она затрубила при приближении монарха. Ее поддерживали пять чувств. А внизу располагались Злословие и Забвение, которые упали при приближении монарха. Рядом был Фонтан Славы[1184].

Справа находились три Грации – Аглая, Талия и Ефросинья. Этот образ был очень важен и для елизаветинского, и для яковитского мифа, поскольку их объятия демонстрировали «круговорот» королевской милости и благодеяний. Яков несколько изменил акценты в круговороте благодеяний. Гостеприимство подданных, как и при Елизавете, оставалось ключевым моментом, но, в отличие от своей предшественницы (которая очень часто затягивала воздаяние на долгие года), Яков считал необходимым немедленно (а иногда даже предварительно) вознаграждать подданных[1185]. Это ярко проявилось еще во время рождественских праздников 1604 г. В ходе представления три Грации пели: Признание, Награда, Служба —

Три основания страны Сплетают свои руки в дружбе, В цепь блага объединены. Служу. Дарю. Благодарю[1186].

На другой стороне располагались три Оры – Любовь, Справедливость и Мир с кубками, наполненными цветами и плодами.

Хористы собора св. Павла пропели для короля песню, в которой говорилось о том, что Тройновант больше не город, а цветущее дерево и палата невесты[1187]. Здесь проявляются две метафоры отношений монарха и подданных, которые уже встречались в предыдущих процессиях. Цветущее древо государства было ключевой сценой аккламационной процессии Елизаветы, а отношение король-жених – город-невеста, как уже говорилось выше, было основным образом аккламационных процессий средневековой Европы. Впрочем, следует отметить одну важную особенность. В отличие от Елизаветы, Яков не делал выбор. Само его появление превратило Лондон в цветущее дерево. Монарх снова стал носителем божественной энергии, его протестантская роль как посредника в принятии Слова была отвергнута.

Далее на рынке в Чипсайде короля встретил хранитель городского архива сэр Генри Монтагю, олдермены и городской совет. После речи Якову I, его супруге и принцу Генри были поднесены золотые кубки. Неожиданно появился Сильван со своей лесной свитой, который провозгласил эпифанию Якова как Аполлона: «Alter Apollo redit, novus en! jam regnat Apollo»[1188]. Тогда хранитель архива произнес речь, после чего Сильван и его свита отошли к дереву и стали играть на музыкальных инструментах, а девять мальчиков, одетые как девять муз, пели.

Далее путь королевской процессии лежал через прекрасный сад, в котором была арка с двумя порталами. Колонны были выполнены в пропорциях деревьев. Главными персонажами были Ирина (Мир) в свободном одеянии, покрытом звездами, с кадуцеем в руках и с голубем на коленях, и Евпория (Изобилие) в разноцветном одеянии, в венке из мака и горчицы, с рогом изобилия в руках. Ниже находились их помощники – Хризос, бог золота, Аргурион, бог серебра, Помона, богиня фруктовых садов, и Церера. Ниже располагались девять муз и семь свободных искусств. Хор муз пропел гимн в честь Аполлона, еще раз повторив эпифанию Якова I, после чего Сильван обратился к королю с довольно длинной речью, в которой разъяснил смысл представления. Самым интересным представляется то, что прекрасный сад, по словам Сильвана, – это сад Синтии[1189]. Синтия-Диана – стандартный символ елизаветинского мифа. Таким образом, Яков въезжает как чужой в сад Синтии (то есть Англию), но становится своим и, более того, новым богом этого сада. В дальнейшем этот образ будет использован в одном из представлений придворного театра, где рыцари Аполлона проберутся в сад Дианы, чтобы похитить ее нимф, но будут превращены в деревья, однако обретут человеческий облик после примирения божественных брата и сестры.

Далее, после долгих речей на латыни, произнесенных Ричардом Малкастером, главой школы св. Павла, король и его свита отправились к следующей сцене, которая ждала их возле акведука на Флит-стрит. На огромной триумфальной арке восседала Астрея, воплощенное правосудие, в одежде, испещренной звездами, и в звездном венке, с повязкой на глазах и с весами в руке. Под ней сидела Арете (Доблесть) и еще ниже – Фортуна. В стороне от Доблести стояла ужасная Зависть в черной одежде с изображением змей, но при появлении монарха она боязливо спряталась в углу. Ниже стояли столь привычные по предыдущим процессиям четыре основные Добродетели – Правосудие, Мужество, Умеренность и Благоразумие и четыре страны, подвластные (хотя бы теоретически) Его Величеству – Англия, Шотландия, Франция и Ирландия. Надпись под ногами Астреи провозглашала приход золотого века[1190]. Об образе золотого века как изначальной чистоты, в которую возвращает страну монарх, создавая вневременное мифологическое пространство, уже говорилось выше. Следует добавить, что этот образ был одним из излюбленных в дальнейшей яковитской пропаганде, ему были посвящены уже упоминавшиеся маски «Восстановленный золотой век» и многие другие.

Образ Астреи также не просто позволял выстроить связь с придворным культом Елизаветы, регулярно представавшей в виде этой богини. Девственная королева становилась античной богиней, ассоциировавшейся с девой Вергилия, которая возвещала приход золотого века у Данте, и Девой Марией[1191]. Этот образ становился пророчеством восстановления изначальной чистоты, в том числе и чистоты христианского учения, которое становилось возможным только после воссоздания христианской империи под властью нового Константина[1192]. Таким образом, появление Астреи было частью культурной схемы, использовавшей пророчества для легитимации и консолидации режима со времен раннего средневековья и воплощавшейся в более ранний период в образах Ordo Prophetarum. Впрочем, в дальнейшей яковитской пропаганде основным пророческим образом станет Мерлин.

В последней арке на Темпл-бар король попрощался с лорд-мэром, чтобы продолжить путь в Вестминстерское аббатство. Арка, находящаяся на формальной границе города, была выполнена в виде храма Януса.

Храм был очень высоким – 57 футов при ширине в 18. На вершине сидел Мир, попиравший (точнее – попиравшая, поскольку его роль играла женщина) ногами Марса. Рядом с Миром стояло Богатство, далее – помощники мира: Спокойствие, попирающее Мятеж, Свобода, попирающая Рабство, Безопасность, попирающая Опасность, и Радость, попирающая Несчастье. В целом эта сцена структурно напоминает Трон Достойного Правления Елизаветы, однако символические образы совершенно различны.

Эта сцена также позволяла Якову позиционировать себя как римского императора, нового Августа и нового Константина, заперших ворота храма Януса и установивших мир, и одновременно мирного царя – Соломона. Из храма вышли Жрец (Flamin) и тот самый Гений Места, который открывал всю процессию. Жрец восславил богиню Анну, а Гений тут же заявил, что никто не имеет права приносить жертвы на этом алтаре, кроме него, воплощения города, который так любит Его Величество[1193]. На этом самая детально проработанная, великолепная, перенасыщенная классическими символами процессия была закончена изящным штрихом – мифологическое пространство было замкнуто, время пущено по кругу, пространство замкнуто, вневременной и внепространственный характер произошедшего доказан.

В оформлении этой процессии Джонсону, Деккеру и Харрису удалось найти идеальный баланс между единством всего ритуального действия и самодостаточностью каждой сцены. Каждая сцена демонстрировала все важнейшие элементы стюартовского мифа. Каждый раз Яков I представал перед подданными как римский император, как солнечный бог Аполлон, как монарх мира и правосудия Соломон, а также как даритель изобилия. В большинстве случаев он также проявлял себя как король Британии. Наиболее настойчиво повторялся солнечный миф, о значении которого уже было сказано выше. Настойчиво повторялась неоплатоническая идея отражения структуры небес в придворной иерархии и распространения божественной позитивной энергии через манипуляции символическими фигурами и эмблемами, а также через перемещения земного Солнца – короля по стране и городу.

Сцены в этой ситуации играли роль алтарей, показанные на них символы – талисманов (в некоторых случаях в масках танцы впрямую называются талисманами), актеры, знать и горожане – жрецов и магов, а музыка и речи – заклинаний, призванных направить божественную энергию короля на благо страны. Именно поэтому Джонсон расположил арки в том же порядке, в котором потом будут появляться эмблемы в масках[1194]. Порядок последовательно открывал подданным все благодеяния, которые несет стюартовская монархия: единая Британия, счастливая страна, изобилие, правосудие, мир. И тот же порядок ритуально транслировал все эти блага на город и страну.

Эмоциональности, активности и дидактичности предыдущего мифа Стюарты противопоставили имперское спокойствие, идеальную гармонию, неоплатоническую солнечную магию. Все протестантские символы и идея контракта подданных и государя были однозначно отвергнуты. Монарх снова был земным богом и носителем особой святости, точкой схождения Небес и Земли. Он творил благо подданным не по их заслугам, а по своей природе, а они отвечали ему верностью, поскольку просто не могли иначе. Его спокойствие было спокойствием римских императоров, солнечных богов античности. Эта божественная метафора позволяла, кроме всего прочего, решить в рамках стюартовского мифа макиавеллистский вопрос: что лучше для государя, чтобы его любили или боялись? В отношении земного бога такой вопрос просто не стоял – вполне нормально любить бога и одновременно испытывать перед ним священный трепет.

При этом, несмотря на подчеркнутый разрыв с предыдущей схемой, классицизм и неоплатонизм, почти полное отсутствие христианских образов, установление новых loci манифестации королевской божественности и городской идентичности, преемственность достаточно очевидна. Многие образы – четыре Добродетели, семь свободных искусств – встречались ранее неоднократно. Ряд символических образов, таких как Время и Истина или цветущее древо государства, перешли из елизаветинского мифа и были призваны подчеркнуть преемственность. Ряд образов повторяли предыдущие не буквально, но структурно, такие как Трон Правосудия, Трон Доброго Правления и триумфальная арка Мира. Некоторые образы вполне могли иметь привычные средневековые коннотации – упоминание происхождения от Иессея или апокалиптический звездный венок.

Но самое главное, несмотря на множественные различия в символических образах, жестах, пропагандируемых мифах, проявлениях дидактики или магии, применении католической, протестантской или герметической неоплатонической солярной литургии, у всех процессий за два с половиной века было общее. Была общность структурная – все они представляли собой движения по loci, имевшим значение как место манифестации королевского могущества и городской идентичности. Была общность функциональная – все они маркировали монарха как человека, находящегося в центре социального пространства, и формировали его харизму. Была общность на уровне символической модели, поскольку все они представляли собой эпифанию монарха, его позиционирование как божественного царя и место схождения земли и Неба. Все они представляли символический брак монарха и королевства как установление отношений власти. Все они превращали конкретное историческое и феноменальное событие в явление, носящее вневременной универсальный и нуминозный характер, и через это формировали миф власти. Все они представляли индивидуальные, частные, ценные именно своей уникальностью проявления символической модели, культурной протяженности, идеологии, структуры – здесь не так важны точные определения– чего-то, существовавшего, по меньшей мере, 3000 лет и определявшего восприятие людьми отношений власти.

С. Е. Федоров Посмертные изображения монарха в раннестюартовской Англии

Благодаря успешным начинаниям Ральфа Гизи и Сары Ханли, развивавшим положения церемониальной школы Э. Канторовича, сложились два перспективных с точки зрения исследовательских подходов направления, изучавшие феномен так называемого «церемониального междуцарствия». Суть этого феномена сводилась к ритуальному, целостно оформленному преодолению известной паузы, которая возникала между официальной церемонией похорон усопшего монарха и коронацией его наследника или преемника. Речь идет о знаменитых королевских эффигиях, образно и телесно восполнявших такую паузу.

Закладывавшиеся во времена правления Тюдоров, в особенности, как представляется, – ранних Стюартов основы «династических сценариев» предполагали активное использование разработанной в XIV–XV вв. практики скульптурных моделей для визуальной демонстрации непрерывающейся преемственности находящейся на троне династии. Скульптурные эффигии применялись для организации теперь уже хорошо известных церемоний, таких как презентация тела усопшего монарха в парадных одеждах и под государственными символами, а также ритуального исхода в собор-усыпальницу.

Содержание этих двух церемоний, составлявших самостоятельное звено в погребальной процессии Якова I Стюарта, определяется, с одной стороны, наличием как французского, так и собственно английского влияний. При этом очередность и полнота заимствований, формирующих характер сценария этой части самой процессии, не всегда поддаются однозначной интерпретации. С другой стороны, обе церемонии, визуализируя, как представляется, династические концепты Стюартов, несли на себе самостоятельную нагрузку и были новационными. Однако и в этой части погребального «спектакля» при желании можно обнаружить определенные параллели.

Переплетение традиции и новых решений в организации этих двух церемоний придает им особое значение для понимания того, как ранние Стюарты пытались интерпретировать легитимность собственной династии, и при помощи каких средств они решали связанные с этой проблемой задачи[1195].

* * *

Церемония презентации складывалась постепенно и, судя по всему, обрела окончательные черты не ранее середины XVI в. Именно тогда оформилась последовательность, определявшая сочетание двух ее основных элементов. После изготовления самой эффигии умершего государя, ее облачения в парадные одежды, причем, как правило, оставшиеся после инаугурации, куклу с короной на голове и инсигниями в обеих руках укладывали на специально изготовленное ложе с балдахином, украшенным династической символикой, либо помещали поверх покрытого гроба, водруженного на специальный постамент. Дальнейшее действо разворачивалось таким образом, что с «эффигией государя обращались так, словно она воплощало его живое присутствие, словно почивший государь оставался живым, и будто не произошло никаких трагических событий»[1196]. Эффигии воздавали соответствующие королевскому сану почести, произносились адресованные ей речи. Словом, осуществлялось то, что традиционно связывалось в сознании современников с повседневной рутиной государственного церемониала. Однако помимо почестей, очевидно, составлявших подобие публичной части презентировавшего эффигию спектакля, соблюдались правила, лишь частично напоминавшие официальный протокол. Перед куклой с принятой регулярностью выставлялись еда и напитки, ей прислуживал необходимый при этом штат придворных, ей омывали руки так, как обычно поступали тогда, когда государь завершал трапезу, и каждый день меняли нижнюю рубаху. При этом покоившееся в гробу набальзамированное тело умершего государя, облаченное в скоромные одежды, находилось в придворной часовне, и над ним совершались все необходимые в этом случае обряды и манипуляции.

Церемония презентации тела умершего государя опиралась на традицию. Наиболее ранней и, очевидно, реальной точкой отсчета в использовании королевской эффигии для подобных целей следует считать похороны Эдуарда II (1327), после чего такая практика стала более или менее регулярной для англичан. До этого времени подобный вариант никогда не применялся. Известно, что ненабальзамированные тела Эдуарда Исповедника (1065/1066), Вильгельма Завоевателя (1087) лежали покрытыми на специально изготовленных дрогах. При этом наблюдавшие за самой процессией могли de facto лицезреть проступающие из-под покрова контуры их тел. Похороны Генриха I (1135) протекали несколько по иному сценарию. Тем не менее, теперь уже забальзамированное, опять-таки покрытое тело монарха также покоилось на носилках. Похоронная процессия Генриха II (1189), включавшая новый элемент – непокрытое лицо монарха, также была более или менее типичной для тех лет процедурой. Лишь только похороны Генриха III (1272) обнаруживают определенный сдвиг, произошедший в организации церемонии, когда наряду с закрытым гробом, где покоилось тело усопшего монарха, присутствовала восковая маска его лица, но при этом не было эффигии.

Во Франции эффигии стали применяться значительно позднее и под влиянием англичан. Первый известный мне опыт относится к погребальной церемонии Карла VI (1422), замысел которой повторял аналогичную процессию умершего почти одновременно с ним Генриха V[1197]. Известно, что кости и плоть английского короля, согласно обычаю (mos teutonicus), были раздельно доставлены из Руана (возможно, из Сент-Дени) в Вестминстерское аббатство, а эффигия, заменявшая тело монарха, покоилась при этом на крышке гроба. В последующем практика использования эффигий во Франции частично обновлялась (Карл VIII, 1498) и, как представляется, достигла новой стадии в похоронной процессии Франциска! (1547)[1198], повторенной, как известно, и в ходе погребения Карла IX (1574)[1199].

Именно тогда эффигия впервые была использована для церемонии презентации тела усопшего монарха в официальных одеждах и под государственными символами. До этого события в этих целях фигурировал только открытый гроб с телом покойного. Теперь же в течение одиннадцати дней эту функцию выполняла изготовленная по этому случаю эффигия, изображавшая Франциска I, облаченная в парадные одежды государя. Эффигии, водруженной на специально сооруженный постамент, выставленный в salle d’honneur, прислуживали первые люди королевства, подававшие привычную еду монарха слуги[1200]. На двенадцатый день эффигию заменил гроб с телом монарха[1201]. При этом изготовленные для похоронной процессии Генриха VII и его сына Генриха VIII эффигии с этой целью не применялись. Относительно посмертных изображений Эдуарда VI и его сестры Марии Тюдор сохранившиеся сведения весьма противоречивы. Известно, что эффигия, изображавшая старшую дочь Генриха VIII, была все-таки изготовлена и представляла собой скульптурное изображение королевы во весь рост[1202], но помимо того, что она была выставлена в Вестминстерском аббатстве для всеобщего обозрения вплоть до коронации Елизаветы Тюдор[1203], более ничего не известно.

Отсутствие сведений об использовании эффигий для презентации тела усопшего монарха после смерти Генриха VIII и Эдуарда VI объясняется влиянием англиканской традиции, негативно трактовавшей любые попытки поклонения скульптурным изображениям человека. Допускавшая известный культ королевских инсигний, эта традиция считала все прочие формы посмертного воздаяния идолопоклонством, относя эффигии и подобные им пластические изображения монарха лишь к второстепенным атрибутам похоронной церемонии. В момент кончины Генриха VII практика использования эффигий для подобных презентаций еще не сложилась, а отсутствие этой церемонии при организации похорон Марии Тюдор подсказывает несомненное влияние протестантских симпатий ее преемницы Елизаветы.

Негативное отношение к таким церемониям не исключало интереса, который англичане питали к ритуальным нововведениям французов. Так, сэр Николас Трогмортон – посол английской королевы при французском дворе – оставил любопытные записи относительно похорон Генриха II, описав в них со знанием дела церемонию презентации с использованием эффигии[1204]. Участвовавший в процессии Уильям Сесил оценивал ее сценарий как «всем уже известный и не требующий пояснений»[1205]. Эдвард Стаффорд, присутствовавший на похоронах герцога Алансонского, писал Уолсингему, явно осведомленному об основных деталях процессии, что она «была организована в соответствии с принятой при французском дворе традицией»[1206].

Известно, что похороны Елизаветы Тюдор были организованы в соответствии с англиканским сценарием[1207], который исключал любую возможность использования эффигии для презентации тела усопшей государыни, но не отрицал допустимость самой церемонии. Присутствовавшие при этом современники отмечали, что открытый гроб с телом покоился на специально сооруженном постаменте и что придворные и первые сановники королевства отдавали последние почести государыне так, «словно она оставалась еще живой и продолжала здравствовать»[1208]. Изготовленная для церемонии исхода эффигия находилась в соседней комнате, и до начала траурной процессии в Вестминстерское аббатство ее никто не видел.

Приход к власти Якова I Стюарта повлек за собой определенные изменения в отношении традиций англиканской церкви, сказавшиеся на росте популярности так называемой Высокой церкви. Она была по своей организации и обрядности близка к католицизму, и для нее было характерно несколько иное, более терпимое отношение к образам и к посмертным изображениям монарха.

Елизаветинское правление было также отмечено определенными попытками смягчить отношение церкви к этому щекотливому для монархии вопросу, но, за исключением отдельных уступок, достичь значительного успеха в этом деле не удалось. Общество в целом оставалось нетерпимым: погромы кладбищенских надгробий и статуй оставались реальностью, а королевские эффигии, хранившиеся в восточном пределе часовни Генриха VII, были недоступны для публики.

При Якове ситуация меняется в противоположную сторону. Он активно продвигает в парламенте проект по созданию надгробного монумента самой Елизавете[1209], организует перезахоронение останков Марии Шотландской в Вестминстерском аббатстве и сооружает великолепное надгробие, украшенное многочисленными статуями и богато декорированное[1210]; учреждает пост блюстителя королевских эффигий и активно финансирует связанные с их реставрацией работы. В 1611 г. все сохранившиеся к тому времени скульптурные изображения английских монархов выставляются для публичного обозрения и доступа. Помимо этого издаются первые английские переводы регламентов похоронных процессий французских монархов, сочинений древних авторов, освещавших погребальные обряды римских императоров[1211].

Во всех этих изменениях угадывается неоднозначность конфессиональных исканий Якова, питавшего скрытую симпатию к религии его предков; увлеченность французской политической литературой, окрепшая еще в юные годы благодаря стараниям его дяди – герцога Леннокса, а также желание сделать несомненной легитимность его династических притязаний. Стремление монументально увековечить память о Елизавете объяснялось тем, что он воспринимал ее как свою предшественницу, со смертью которой преемственность в наследовании английского трона не только не прерывалась, но и усиливалась. Перезахоронение останков его матери в Вестминстерском аббатстве подчеркивало необходимую, но в свое время оспоренную связь шотландского королевского дома с Тюдорами. Выставленные в соборе Вестминстерского аббатства для всеобщего обозрения королевские эффигии демонстрировали не столько внимание нового короля к его предшественникам на английском троне, сколько подчеркнутое отношение к ним как равным. Так или иначе все предпринятые Яковом начинания вырисовывали контуры отстаиваемой им династической программы.

Еще в «Истинном законе свободных монархий» (1598) он высказывался однозначно о том, что «незаконно смещать как того, кто наследует ее [корону], так и того, кто является его предшественником, так как непосредственно в момент прекращения одного правления ближайший и законный наследник почившего государя заступает на его место… поэтому отвергнуть его или навязать другого значит не только препятствовать его вступлению, но и исключить или изгнать законного короля»[1212]. Адресуя эти слова и сам трактат, главным образом, шотландской аудитории, Яков имел все основания рассчитывать если не на одобрение, то на понимание со стороны подданных, но, написав его по-английски, он, должно быть, ожидал определенной реакции и со стороны своих южных соседей.

Англичане без должного восторга относились к перспективе появления шотландца на английском троне. Дело было даже не в том, что Елизавета медлила с окончательным решением, не назначала официального преемника и тем самым нагнетала и без того сложную обстановку. Практически каждый, кто был хотя бы отчасти знаком с династической программой Генриха VII, придерживался мнения о том, что первый Тюдор сознательно лишил шотландскую ветвь своих наследников всех прав на английский трон. Позиция Стюартов даже после смерти Елизаветы не была прочной.

Современники, писавшие о поведении Якова до коронации, почти единодушно отмечают его безупречность. Следуя традиции, он преднамеренно задерживал свой приезд в английскую столицу до окончания официального траура. Выдерживая паузу, Яков, поступаясь своими идеалами, как бы подчеркивал свое согласие и отдавал должное сложившимся стереотипам, когда выставленная в Вестминстерском соборе эффигия королевы, символизируя «церемониальный интеррегнум», визуализировала бессмертие сакрального тела монарха.

Приготовления и сама коронация показали, однако, истинные намерения монарха. Из первоначального регламента были вычеркнуты необходимые, если не обязательные, приготовления, предусматривавшие достаточно кропотливую работу по приглашению «лордов и других сословий» на официальную церемонию. В Вестминстере и самом соборе оказались только те, кого хотел видеть там Яков. За этим последовало сокращение процедуры аккламаций: она оказалась максимально формализованной: должно быть, так преемник Елизаветы протестовал против идеи избрания английских монархов. Яков отказался одеть необходимую для помазания традиционную красную рубаху и облачился в белую, какую обычно надевали шотландские короли и чуть было не испортил обряд причастия[1213].

Яков и потом будет не раз нарушать традиции придворных церемоний, пренебрегать обрядностью англиканской церкви, но в каждом отдельном случае подобные нарушения будут оправдываться его хорошо продуманными династическими амбициями. Так произойдет, когда он откажется присутствовать сначала на траурной церемонии по случаю погребения его старшего сына – принца Генри (1612)[1214], а затем Анны Датской (1619)[1215], возложив соответствующие полномочия на Карла, который будет не только возлагать дары за умерших, но и принимать их от присутствовавших.

Достаточно сложно оценивать роль самого Якова в разработке нового сценария похоронной процессии. Он, несомненно, следил за тем, как герольды и духовенство выстраивали общий план двух предшествующих церемоний, отличавшихся, однако, известным своеобразием и колоритом.

Сравнивая идеологические концепты его полемических сочинений с идеями, положенными в основу погребального сценария, каждый может определить скорее их отличия, чем реальное сходство. Центральной идеей, на которой строилась вся композиция похорон, была концепция двух (возможно, трех) тел монарха – физического и сакрального[1216]. Яков никогда не касался этой темы ни в своих трактатах, ни в своих письмах, ни в своих речах. Он, напротив, настаивая на сакральной (божественной) природе королевской власти, предпочитал не разделять не только сам институт и конкретного носителя монаршей власти, но и писал о том, что преемственность поколений реализуется в момент смерти предшественника, полагая, что даже коронация в этом плане играет второстепенную роль.

Очевидно, решающее влияние на формирование общего сценария похоронной церемонии оказал сам Карл и назначенная им специальная комиссия, в которой ощущалось влияние Эсме Стюарта, герцога Ричмонда, второго кузена умершего короля, Джорджа Вилльерса, герцога Бекингема, и Генри Монтагю, графа Манчестера. Каждый из них был известен своими профранцузскими симпатиями. Возможно, какую-то роль играла и Мария-Генриетта.

Клэр Гиттингс, пожалуй, одна из самых авторитетных специалистов в этой области, полагает, ссылаясь на английский перевод сочинения Клод Мориллона, что в основу траурной церемонии 1625 г. был, скорее всего, положен регламент похорон Генриха IV[1217]. Добавлю, что описание Мориллона было не единственным возможным источником, способным вдохновить англичан. Очевидно, определенную роль могло сыграть английское издание знаменитого трактата Андре Фавина, включавшего пространное описание похорон французского монарха и, кстати, посвященное графу Манчестеру[1218], а также сочинения Пьера Маттью[1219].

Элементы, использованные в церемонии презентации тела усопшего монарха в ее яковитском варианте, вызывают неоднозначные ассоциации. Вместо парадного зала действо разворачивается в королевской спальне. Отсутствует традиционный балдахин, а его функцию выполняет искусно задрапированный потолок помещения. Нет величественной кровати или менее привычного постамента. Их заменяют менее традиционные дроги, а в качестве центральных элементов церемонии фигурируют закрытый гроб с телом монарха с наброшенным поверх него покровом, на котором покоится эффигия с открытыми глазами. Любопытно также облачение монарха и его изображения. На Якове – традиционные коронационные одежды шотландских королей, эффигия облачена в парадный костюм английских монархов. При этом на голове государя надета коронационная шапочка, а у эффигии – весь традиционный набор королевских инсигний, включая корону Эдуарда Исповедника, которая покоится на ее груди.

Явная ритуальная перегруженность образа умершего короля может показаться чрезмерной, но, тем не менее, каждый элемент презентации получает свое объяснение. Выбор спальни легко объясняется ее значением в рутинной жизни английского двора. Известно, что именно при Якове в нее перемещается политический центр придворной жизни. Она становится не только местом, где обычно собиралось ближайшее окружение монарха, заседал Тайный совет, но и местом, где принимались основные политические решения. Отсутствие балдахина, очевидно, подводило известную черту в споре между сторонниками двух основных направлений в англиканстве, оспаривавших допустимость этого атрибута для протестантски ориентированных государей, и вводился традиционный шотландский элемент убранства. Наличие эффигии подчеркивало заимствования, определявшиеся французской практикой. Одновременное использование гроба и изображения, очевидно, было новшеством, которое в рамках этой церемонии остается не совсем понятным, но приобретает вполне определенное значение в сочетании с процессией исхода. Одежды Якова и эффигии, как представляется, подчеркивали необходимую в данных условиях связь Англии и Шотландии, объединенных Унией корон. Распределение инсигний было скорее традиционным. Появление короны Эдуарда Исповедника было необычным, но все-таки вполне объяснимым, если учесть убеждения Якова относительно преемственности и его патриархальные настроения. Наконец, открытые глаза эффигии возвращали присутствовавших к известному спору между сторонниками натурализма, с одной стороны, и функционализма подобных церемоний – с другой. Очевидно, окружавшая тело Якова атрибутика и символика в достаточной степени профилировала его индивидуальные черты, и поэтому сценарий церемонии был скорее функционалистским, чем натуралистическим.

* * *

Церемония исхода в собор-усыпальницу была достаточно типичной для похоронных процессий как французских, так и английских монархов, отличаясь лишь в отдельных деталях. Использование эффигий сопровождалось в этом случае достаточно схожей процедурой. Ее могли нести впереди траурного катафалка специально отряженные для этого персиванты, или она могла покоиться поверх гроба на той же колеснице под балдахином. В этом смысле общий план яковитской церемонии, повторяя второй вариант, не отличался своеобразием и был традиционным. При этом две основные составляющие этой церемонии – собственно катафалк-колесница, определявшая практически все визуальные планы процессии исхода, и действо, разворачивавшееся в стенах Вестминстерского собора, – были оригинальными и в совокупности не имели предшествующих аналогов.

Несмотря на то что эффигия, изображавшая Якова, играла одну из главных концептуальных ролей во всей похоронной процессии, взгляды окружающих были прикованы не только к ней, но и к самому катафалку, на котором она покоилась. Венецианский посланник Жуан Пизаро отмечал, что «катафалк поражал своей конструкцией и украшавшими его деталями». Джон Чемберлен признавался, что он был «наиболее изысканным и великолепно украшенным среди всех, что я имел возможность видеть ранее»[1220].

Оба современника события, записавшие свои впечатления от увиденного, действительно столкнулись с необычным для Англии тех лет явлением. Дело было даже не столько в том, что господствовавшая англиканская церковь весьма отрицательно относилась к подобного рода сооружениям. Очевидно, присутствовавших на церемонии поражала архитектурная эклектика, кстати, весьма характерная для яковитского двора, и выделенные при проектировании катафалка идеологические концепты.

Иниго Джонс, по чертежам которого был сооружен монумент, определяя внешний план катафалка, заимствовал не только основные идеи архитектурной композиции капеллы Темпьетто при церкви Сан-Пьетро ин Монторио в Риме, воздвигнутой на месте, где якобы был распят Святой Петр (рис. 1). Очевидной представлялась еще одна параллель, соединявшая в его проекте традиционные архитектурные решения Браманте с вертикальной перспективой не менее известных римских центрических храмов, в частности, известного круглого храма Сивиллы (Весты) в Тиволи (рис. 2). Джонс заимствовал также идею трехступенчатого основания для сферического греческого перипетра, рассчитанного на круговое обозрение.

Рис. 1. Брамонте. Темпьетто. Рисунок из книги А. Палладио Четыре книги по архитектуре (Quattro Libri dell'Architettuta). Личный экземпляр Иниго Джонса

Рис. 2. Храм Весты. Тиволи. Рисунок из книги А. Палладио Четыре книги по архитектуре (Quattro Libri dell'Architettura). Личный экземпляр Иниго Джонса

Если общее решение архитектурной композиции катафалка почти безошибочно подсказывало вдохновлявшие Джонса источники, то детали, использованные при оформлении его отдельных элементов, оказывались менее различимыми, а стоявшие за их использованием авторитеты – куда менее определенными. Возникающие при их толковании параллели подчас разрушают, как полагал Джон Пикок, не только возможную связь проекта Джонса с Темпьетто Браманте, но и наличие определенного единства с общей композицией храма Сивиллы в Тиволи[1221]. Речь идет о том, какое влияние оказал на Джонса Доминико Фонтана, как известно, спроектировавший траурный катафалк для Сикста V[1222] (рис. 3). Пикок полагает, что основной декор яковитского варианта был скопирован у Фонтана, и считает это обстоятельство главным источником архитектурной эклектики катафалка[1223] (рис. 4). Тем не менее, именно четыре скульптурных изображения (Религия, Справедливость, Война и Мир), украшавшие катафалк и в свое время олицетворявшие личные достоинства умершего папы, в контексте похорон Якова приобретали новое назначение, олицетворяя традиционные качества библейского царя Соломона.

Рис. 3. Доменико Фонтана. Траурный катафалк Сикста V. Воспроизведено по Catani B. La Pompa Funerale di Papa Sisto il Quinto

Puc. 4. Серджио Вентури. Катафалк Павла V. Воспроизведено по Guidiccion L. Breve Racconto della Transportatione del Papa Paolo

Катафалк, таким образом, выполнял определенную познавательную функцию, раскрывавшую и, возможно, объясняющую для присутствующих существо происходившего в Вестминстерском соборе (рис. 5–6). Действо на самом деле было необычным, но средства, использовавшиеся для раскрытия его смысла, были вполне традиционными.

Рис. 5. Иниго Джонс. Эскиз траурного катафалка Якова I Стюарта, 1625

Рис. 6. Иниго Джонс. Траурный катафалк Якова I Стюарта

Эффигия и катафалк – основные элементы этой презентации – играли каждый свою роль. Эффигия визуализировала образ Якова как легендарного Соломона. Катафалк, буквально начиненный символическими и геральдическими средствами, дополнял визуализацию необходимыми атрибутами. Джон Уильямс, епископ Линколнский, читавший проповедь, увязывал два элемента церемонии в единое целое, снабжая все действо необходимыми пояснениями.

Центральной темой проповеди Джона Уильямса был образ короля, запечатленный в церемониальной эффигии. Он настаивал на том, что в ней происходит своеобразная реинкарнация ветхозаветного Соломона. Для того же, как известно, древние иудеи не изваяли скульптурного изображения, которое, по мнению Уильямса, следовало нести перед колесницей с телом покойного царя и затем водрузить в храме для всеобщего обозрения. Продолжая рассуждать о справедливости воздаяния по заслугам, Уильямс утверждал, что в почившем Якове произошла еще при жизни полная реинкарнация соломоновых добродетелей, некогда не увековеченных иудеями, и попранная справедливость была восстановлена[1224].

Обращая внимание собравшихся на катафалк, он поочередно называл каждую из статуй, комментируя символизируемые ими качества[1225], и только потом обращался к лежавшей на гробе эффигии. Складывалось впечатление, что он заставлял собравшихся вспомнить образ библейского царя с тем, чтобы отождествить его с Яковом.

Ассоциации, связанные с отождествлением Якова и Соломона, появляются сравнительно рано[1226]. Среди англичан подобные аллюзии, очевидно, широко распространились позднее. Первое упоминание о легендарном иудейском царе в контексте династической перспективы было сделано Джоном Хэйуордом в проповеди, произнесенной в Пол Кросс 27 марта 1603 г. Скорбя по поводу кончины Елизаветы Тюдор, он призывал собравшихся признать в Якове ее достойного приемника, подобно тому как в Соломоне иудеи признавали продолжателя Давида[1227]. Позднее за Яковом прочно закрепляется имя «Британский Соломон».

Скульптурное изображение Якова-Соломона, водруженное на гроб с останками усопшего монарха, таким образом, персонифицировало самого короля. Это был важный сдвиг в концепции королевских похорон, когда усопший монарх воспринимался или должен был восприниматься без каких бы то ни было соотнесений с обобщенным образом правителя. При этом прежний дуализм тюдоровских эффигий исчезал.

Примечания

1

Breton N. Courtier and Countryman // The Works in Verse and Prose of Nicolas Breton: In two vols. Vol. II. London, 1879. P. 5.

(обратно)

2

The Court is fraught with bribery, with hate With envy, lust, ambition and debate, With fawnings, with fantastic imitation With shameful sloth and base dissimulation. Wither George. Britains Remembrancer. London, 1628. (обратно)

3

Starkey D. The Court: Castiglione’s Ideal and Tudor Reality: Being a Discussion of Sir Thomas Wyatt’s Satire Addressed to Sir Francis Bryan // Journal of Warburg and Courtauld Studies. 1982. Vol. 45. P. 232–239.

(обратно)

4

Sharpe К. Criticism and Compliment: The Politics of Literature in the England of Charles I. Cambridge, 1987; Smuts R. M. Court Culture and the Origins of a Royalist Tradition in Early Stuart England. Univ. of Pensilvnia Press, 1999.

(обратно)

5

Zagorin P. The Court and the Country: a Note on Political terminology in the Earlier Seventeenth Century // The English Historical Review. Vol. 77. N 303. April 1962. P. 306–311.

(обратно)

6

Court, country and culture. Essays on Early Modern British History / Ed. by B. Y. Kunze, D. D. Brantigam. New York, 1992; Conflict in Early Stuart England / Ed. by R. Cust, A. Hughes. New York, 1989.

(обратно)

7

Юм Д. Англия под властью дома Стюартов: В 2 т. / Под ред. С. Е. Федорова. СПб., 2001. Т. 1. С. 113.

(обратно)

8

Butterfield Н. The Whig Interpretation of History. London, 1931.

(обратно)

9

Sewell К. С. Herbert Butterfield and the Interpretation of History. Basingstoke, 2005. P. 30–35; The Diversity of History: Essays in honor of Sir Herbert Butterfield / Ed. by J. H. Elliott, H. G. Koenigsberger. Cornell University Press, 1970; McIntire C. T. Herbert Butterfield: Historian as Dissenter. Yale University Pess, 2004.

(обратно)

10

Macaulay Th. B. Macaulay’s History of England from the Accession of James II. London, New York, 1906. P. 1–29.

(обратно)

11

Trevelyan G. M. England under the Stuarts. London, 1948. Р. 110.

(обратно)

12

Blaas Р.В.М. Continuity and Anachronism: parliamentary and constitutional development in Whig historiography and the anti-Whig reaction between 1890 and 1930. The Hague, 1978.

(обратно)

13

Tout T. F. Chapters in the Administrative History of Medieval England: In 6 vols. Manchester, 1929. Vol. 1. P. 2.

(обратно)

14

Tout T. F. Chapters in the Administrative History of Medieval England. P. 5.

(обратно)

15

Stubbs W. The Constitutional History of England in Its Origin and Development: In 3 vols. London, 1903. Vol. 1. P. 371.

(обратно)

16

Tout Т. F. Chapters in the Administrative History of Medieval England. Vol. 1. P. 10–31.

(обратно)

17

Элиас Н. Придворное общество. Исследование по социологии короля и придворной аристократии. М., 2002. С. 10–48.

(обратно)

18

Подробнее см.: Krieken R. van. Norbert Elias. London, 1998; Smith D. Norbert Elias and modern social theory. Sage publications, 2001; Salumets Th. Norbert Elias and human interdependencies. McGil-Queen’s University Press, 2001.

(обратно)

19

Elton G. R. The Tudor revolution in Government. Cambridge, 1953; England Under The Tudors. London, 1955; Henry VIII: An essay In Revision. London, 1962; Reform and Renewal: Thomas Cromwell and the Common Weal. Cambridge, 1973; Studies in Tudor and Stuart Politics and Government: Papers and Reviews. 1945–1972: In 4 vols, Cambridge, 1974–1992.

(обратно)

20

The Eltonian Legacy (Special issue) // Transactions of the Royal Historical Society. 1997. Ser. 6. Vol. 7. Р 177–336.

(обратно)

21

По словам Элтона, «непосредственные (direct) причины объясняют, почему было совершено то или иное действие; ситуационные причины объясняют, почему это действие оказалось эффективным» (Цит. по: Roberts G. Defender of the Faith: Geoffrey Elton and the Philosophy of History// Chronicon. 1998. N 2. P. 1–22). – См. также: Skinner Q. Sir Geoffrey Elton and the practice of history // Transactions of the Royal Historical Society. 1997. Ser. 6. Vol. 7. P. 301–316.

(обратно)

22

Coleman Ch. Professor Elton’s “Revolution”. // Revolution Reassessed: revisions in the history of the Tudor government and administration // Ed. by Ch. Coleman, D. Starkey. London, 1986. P. 1–11.

(обратно)

23

Burgess G. On Revisionism: an analysis of Early Stuart historiography in the 1970s and 1980s//The Historical Journal. 1990. N 33. P. 609–627.

(обратно)

24

Harriss G. L., Williams P. A Revolution in Tudor History? // Past and Present. 1965. N 31. P. 87–96.

(обратно)

25

Princes Patronage and the Nobility: The Court at the Beginning of the Modern Age / Ed. by R. G. Asch, A. M. Birke. Oxford, 1991; Asch R. G. Nobilities in Transition 1550–1700: Courtiers and Rebels in Britain and Europe. Oxford, 2003.

(обратно)

26

Law and government under the Tudors / Ed. by C. Cross, D. Loades, J. J. Scarisbrick. Cambridge, 1988; Loades D.M. Henry VIII: Court. Church and Conflict. London, 2007.

(обратно)

27

Revolution Reassessed: Revisions in the history of the Tudor government and administration/Ed. by Ch. Coleman, D. Starkey. London, 1986.

(обратно)

28

См. также: Reassessing the Henrican Age / Ed. by A. Fox, J. Guy. Oxford, 1986.

(обратно)

29

Smuts R. M. Court Culture and the Origins of the Royalist Tradition in Early Stuart England. Philadelphia, 1999; Culture and Power in England, 1585–1685 (Social History in perspective). New York, 1999.

(обратно)

30

Aylmer G. 1) The King’s Servants. The Civil Service of Charles I, 1625–1642. London, 1974; 2) Office-Holdings, Wealth and Social Structure in England, 1580–1720//Domanda e consumi. Florence, 1978. P. 247–259; Given-Wilson C. The English Nobility in the Late Middle Ages. London, 1987; Peck L. Court Patronage and Corruption in Early Stuart England. London, 1993; Northampton: Patronage and Policy at the Court of James I. London, 1982.

(обратно)

31

Впервые понятие «военный хаусхолд» было введено Т. Таутом: Tout Т Chapters in the Administrative History of Medieval England: In 6 vols. Manchester, 1937. Vol. II. P. 133, 138.

(обратно)

32

Constitutio Domus Regis // Dialogus de Scaccario and Constititio Domus Regis/Ed. by C. Johnson. Edinburgh, 1950. P. 128–135.

(обратно)

33

О начальных стадиях этого процесса: Prestwick J. The Military Household of the Normam Kings//English Historical Review. 1981. Vol. 96. N 378. P. 1–35; Frame R. The Political Development of the British Isles, 1100–1400. Oxford, 1990. P. 169–188.

(обратно)

34

Хачатурян H. А. Власть и общество в Западной Европе в средние века. М., 2008. С. 231.

(обратно)

35

Такая тенденция останется доминирующей вплоть до начала гражданских войн середины XVII в. – См. об этом: Федоров С. Е. Раннестюартовская аристократия. 1603–1629. СПб., 2005.

(обратно)

36

Барг М.А. Исследования по истории английского феодализма в XI–XIII вв. М., 1962. С. 94–103.

(обратно)

37

Lyon D. The Money Fief under The English Kings, 1066–1485 // English Historical Review. 1951. Vol. 66. N 259. P. 161–193; Harvey S. The Knights and Knight’s Fee in England//Past & Present. 1970. Vol. 49. P. 3–43; Church S. The Rewards of Royal Service in Household of King John: A Dissenting Opinion // English Historical Review. 1995. Vol. 110. N 436. P. 277–303.

(обратно)

38

Prestwick J. Anglo-Norman Feudalism and the Problem of Continuity // Past & Present. 1963. Vol. 26. P. 39–57.

(обратно)

39

Coss P. Lordship, Knighthood and Locality. A Study in English Society, c. 1180–1280. Cambridge, 1991. P. 305–327.

(обратно)

40

См. дискуссию: Coss P. Bastard Feudalism Revised//Past & Present. Vol. 125. 1989. P. 27–64; Crouch D., Carpenter D. Bastard Feudalism Revised // Ibid. 1991. Vol. 131. P. 165–189; Coss P. Bastard Feudalism Revised: A Replay//Ibid. P. 190–203.

(обратно)

41

Bean J. The Decline of English Feudalism, 1215–1540. Manchester; New York, 1968. P. 306–309.

(обратно)

42

Waugh S. Tenure to Contract: Lordship and Clientage in Thirteenth Century England//English Historical Review. 1986. Vol. 101. N 401. P. 811–839.

(обратно)

43

Lyon D. The Feudal Antecedent of the Indenture System// Speculum. 1954. Vol. 28. N 3. P. 503–511; Carpenter C. The Beauchamp Affinity: A Study of Bastard Feudalism at Work//English Historical Review. 1980. Vol. 95. N 376. P. 514–532.

(обратно)

44

См. главу, написанную для этого издания Е. В. Бакалдиной.

(обратно)

45

Condon М. Ruling Elites in the Reign of Henry VII // Patronage, Pedigree and Power in Late Medieval England. Gloucester, 1979. P. 127–129.

(обратно)

46

Существуют определенные трудности с датировкой начала этих изменений. Не вызывает сомнений тот факт, что основная часть преобразований, связанных с Личной палатой, так или иначе приходится на период 1485–1526 гг., то есть хронологически совпадает с годами правления Генриха VII и частично – Генриха VIII. Сложности возникают с определением точной даты ордонанса, инициировавшего отделение Личной палаты от прочих камеральных ведомств. В распоряжении исследователей нет точно датируемого оригинала. Д. Старки еще в своей докторской диссертации (1973) использовал хранящийся в Коллегии герольдов список (College of Arms. Arundell MS. XVII (2)), датируя его протограф 1495 г. (Starkey D. The King’s Privy Chamber, 1485–1547. Unpublished Cambridge Ph. D. dissertation, 1973. P. 18ff) и, следовательно, считал, что Генрих VII был инициатором преобразований. Старки также полагал, что еще одна копия ордонанса, опубликованная Ф. Гроузом и Т. Эстлом, хотя и содержала значительные интерполяции (The Antiquarian Repertory: In 4 vols. / Ed. by F. Grose, T. Astle. London, 1807–1809. Vol. II. P. 184–185 (текст ордонанса); P. 186–209 (интерполяции)), была идентична в своей основной части списку Коллегии герольдов. Копия была изготовлена для Генриха VIII Тюдора его лорд-чемберленом Генри Фитц-Эланом, графом Эранделлом в 1526 г. Поскольку и в опубликованном тексте ордонанса, и в списке Коллегии герольдов нет упоминаний о джентльменах Личной палаты – службе, впервые учрежденной, как известно, Генрихом VIII не ранее 1515 г., то Старки считал это достаточным основанием, чтобы предварительно датировать сам текст ордонанса периодом правления Генриха VII. Далее уже по косвенным свидетельствам он ограничивал время появления ордонанса 1495 г., считая, что его издание должно было последовать сразу же за раскрытием заговора Пурбека (Starkey D. Intimacy and innovation: the rise of the Privy Chamber, 1485–1547//The English Court: from the Wars of the Roses to the Civil War/Ed. by D. Starkey. London, 1987. P. 73–74). При этом в тексте самого ордонанса и сопровождающих его документах отражается, на мой взгляд, та ситуация, которая оставалась, согласно утверждениям самого Старки, более характерной для отношений внутри самой Палаты при Генрихе VIII, а не при его предшественнике: грумы упоминаются лишь в веренице прочих должностей и далеко неравнозначно соседствуют с эсквайрами и рыцарями Личной палаты короля; для последних даже отводится отдельный титул (P. 185–186). Мнение о связи появления этого ордонанса с последствиями придворного заговора 1495 г., таким образом, весьма спорно.

(обратно)

47

Я предпочитаю этот не совсем точный вариант передачи данного термина, исходя из одного возможного перевода английского слова «stool», и преследую цель избежать по возможности его исходного бытовавшего в средние века значения («stool of easy»), тем не менее, отражавшего набор начальных «служебных» обязанностей его предшественника «yeoman of the Stool». – О варианте перевода этого термина с учетом обособления четвертого камерального ведомства– Королевской спальни см.: Англия XVII века: социопрофессиональные группы и общество/Под ред. С. Е. Федорова. СПб., 1997. С. 13.

(обратно)

48

Castiglione В. The Book of Courtier. London, 1989. P. 127.—Более подробно об этом: Scaglione A. Knights at Court. Courtliness, Chivalry, and Courtesy from Ottonian Germany to Italian Renaissance. Los Angeles, 1991. P. 229–242.

(обратно)

49

Их численность можно выяснить по более поздним свидетельствам, относящимся ко второму десятилетию XVI в., когда под влиянием «особых» обстоятельств стали известны имена «новых» грумов Генриха VIII – См.: Letters and Papers, Foreign and Domestic, of the Reign of Henry VIII, 1509–1547: In 21 vols. / Ed. by J. Brewer et al. London, 1862. Vol. I. Pt. I. P. 771 (далее – HLP).

(обратно)

50

Обычно связанные с высокими наследственными должностями (лорд-камергер и лорд-стюард), такие клиентелы, как правило, сохраняли свой потенциал, переживая сменявшиеся на троне династии, и при наличии известного противостояния могли представлять реальную угрозу для стабильности самой монархии. – См.: Morgan D. The House of Policy: the Political Role of the Late Plantagenet Household, 1422–1485 // The English Court from the Wars of the Roses to the Civil War / Ed. by D. Starkey. London, 1987. P. 25–71.

(обратно)

51

Таковой была ситуация вплоть до 1515 г., когда на должности грума мантии последовательно находились Хью Денис и пришедший ему на смену в 1510 г. Уильям Комптон (HLP. Vol. I. Pt. I. P. 94).

(обратно)

52

Термин «миньоны» в отношении личных слуг короля был впервые употреблен Э. Холлом (Hall Е. The Union of the Two Noble and Illustre Families of Lancaster and York. London, 1809. P. 598).

(обратно)

53

При несомненном лидерстве Уильяма Комптона такую группу образуют Николас Кэрью, Френсис Брайен, Джон Кортни, Генри Гуилфорд, Эдвард Невилл и Уильям Кэрри (HLP. Vol. I. Pt. I. P. 771).

(обратно)

54

Речь идет о приеме французского посольства в Лондоне 23 сентября 1518 г. Дело в том, что среди прибывшей на мирные переговоры делегации присутствовали шестеро gentilhomme de la chamber Франциска I. При этом, согласно сложившейся традиции, во время официального въезда делегации в Лондон миньоны Генриха VIII должны были гарцевать попарно с их французскими компаньонами, но различия в занимаемых ими придворных должностях не позволяли сделать этого. Сложность была решена путем прямого заимствования французского аналога для учреждения новой придворной должности при английском дворе (HLP. Vol.т.II. Pt. II. P. 4409). – См. также описание процессии у Холла: Hall Е. The Union… P. 593–594.—Какое-то время французская формула продолжала использоваться при дворе, но уже в 1621 г. появилась ее привычная английская версия (HLP. Vol. II. Pt. II. P. 4512; Vol. III. Pt. II. P. 2374).

(обратно)

55

Такой перелом фиксируется в так называемых Элтэмских ордонансах (A Collection of Ordinances and Regulations for the Government of the Royal Household. London, 1790. P. 154–156).

(обратно)

56

Carlisle N. An Inquiry into the Place and Quality of the Gentlemen of His Majesty’s Most Honourable Privy Chamber. London, 1829. – Состав сформировавшейся вокруг грума мантии службы объединял две различные по статусу группы слуг. Наиболее многочисленными и, как представляется, гибкими в использовании оказывались джентльмены палаты – собственно миньоны, отличавшиеся также высоким социальным положением (сыновья пэров, представители семей старой родовитой знати) и относительной молодостью. Д. Старки полагает, что еще в начале правления Генриха VIII они с успехом формировали так называемую молодежную «субкультуру» двора (Starkey D. Intimacy and Innovation… P.80). На них лежал круг обязанностей, связанных с постепенно ритуализирующейся внутренней жизнью палаты. Собственно грумы образовывали статичную по составу группу личных слуг короля, по-прежнему не отличавшуюся благородным происхождением и занятую выполнением рутинных обязанностей.

(обратно)

57

Hoak D. The King’s Privy Chamber, 1547–1553 //Tudor Rule and Revolution/ Ed. by D. Guth, J. McKenna. New York, 1982. P. 87–108.

(обратно)

58

Wolffe B. The Crown Lands, 1461–1536. London, 1970. P. 54–96.

(обратно)

59

Dietz F. English Government Finance, 1485–1558: In 2 vols. London, 1964. Vol. I. P 101–113; Vol. II. P. 222–223.

(обратно)

60

Судя по всему, объем финансовых полномочий, принадлежавших йомену мантии, был достаточно велик уже в последнее десятилетие правления Генриха VI. Иначе трудно объяснить, как Уильям Гримбсби, занимавший этот пост более 15 лет, стал в последние годы своей жизни сначала камеральным казначеем, а затем и вторым лицом в самом Казначействе: и тот и другой пост требовали серьезных навыков практической работы (A Collection of Ordinances and Regulations… P. 18).

(обратно)

61

Об этом более подробно см.: Starkey D. Court and Government//Revolution Reassessed. Revisions in the History of Tudor Government and Administration/Ed. by C. Coleman, D. Starkey. Oxford, 1986. P. 29–59.

(обратно)

62

Так, Генрих VII ограничился изъятием поступлений от прерогативных прав короны, восстановив тем самым известный водораздел между домениальными и всеми прочими доходами монарха. При Генрихе VIII, напротив, финансовая деятельность Королевской палаты настолько истощилась (реформа Комптона), что потребовалась срочная реформа (Норриз). – См.: Starkey D. Intimacy and Innovation… P. 83–87.

(обратно)

63

HLP. Vol. IV. Pt. I. P. 2002.

(обратно)

64

The Privy Purse Expenses of King Henry VIII / Ed. by N. Nicolas. London, 1827.

(обратно)

65

Elton G. The Tudor Constitution. Cambridge, 1960. P. 142–143. – O сохранении тенденции при «малых» Тюдорах см.: Hoak D. The History of Tudor Court: the King’s Coffers and the King’s Purse, 1542–1553 // The Journal of British Studies. 1987. Vol. 26. N 2. P. 208–231.

(обратно)

66

Elton G. The Tudor Revolution in Government. Cambridge, 1953. P. 56–59.

(обратно)

67

Otway-Ruthven J.The King’s Secretary and the Signet Office in the Fifteenth Century. Cambridge, 1939. P. 39.

(обратно)

68

Starkey D. Court and Government… P. 46–48.

(обратно)

69

HLP. Vol. III. Pt. II. P. 1399.

(обратно)

70

HLP. Vol. IX. P. 905.

(обратно)

71

Ibid. Vol. XI. P. 227; Vol. XII. Pt. I. P. 1315; Vol. XIII. Pt. I. P. 332; Vol. XIV. Pt. II. P. 201.

(обратно)

72

Впервые такие наблюдения были сделаны на французском материале (Хачатурян Н. А. Сословно-представительная монархия во Франции XIII–XV веков. М., 1989. С. 169–181), а затем вписаны в более широкий историко-культурный контекст (Она же. Власть и общество… С. 8–14, 169–178).

(обратно)

73

Федоров С. Е. Пэрское право: Особенности нормативной практики в Англии раннего Нового времени // Правоведение. 1996. № 2. С. 112.

(обратно)

74

HLP. Vol. XIII. Pt. I. Р. 505. – Весьма показательно, что учрежденный в ходе камеральных реформ 1539–1540 гг. институт королевских гвардейцев также воспринимался как особая часть королевского «manrede» и формировался в основном из ресурсов Личной палаты монарха (HLP. Vol. XIX. Pt. II. Р. 524).

(обратно)

75

HLP. Vol. XI. Р. 580; Vol. XIII. Pt. I. Р. 505; Vol. XIX. Pt. I. P. 275; Bernard G. The Rise of Sir William Compton, Early Tudor Courtier // English Historical Review. 1981. Vol. 96. P. 759–762.

(обратно)

76

HLP. Vol. I. Pt. II. P. 1948, 2051, 2301; Vol. XI. P. 580.

(обратно)

77

Starkey D. Intimacy and Innovation… P. 85–86.

(обратно)

78

Известны имена по меньшей мере шести джентльменов, участвовавших в «камеральном» обмене между английским и французским дворами. Каждый из них, пребывая достаточно длительное время в ближайшем окружении иностранного государя, как правило, становился членом его ближайшего окружения и наравне с другими исполнял различного рода обязанности, оставаясь при этом посланником своего монарха (HLP. Vol. III. Pt. I. P 111, 246: Vol. III. Pt. II. P. 641, 3360, 3434). Помимо этого, джентльмены успешно внедрялись в состав дипломатических миссий, зачастую оттесняя юристов и клириков, по обыкновению, доминировавших в посольствах, или же образуя совместно с ними очень эффективные тандемы. – Об этом более подробно: Starkey D. Representation through Intimacy // Symbols and Sentiments / Ed. by I. Lewis. London, 1977. P. 82.

(обратно)

79

Об этом более подробно: Loades D. Intrigue and Treason. The Tudor Court, 1547–1558. London, 2004. P. 1–81; Murphy J.The Illusion of Decline: The Privy Chamber, 1547–1558//The English Court… P. 71–119.

(обратно)

80

Wright P. A Change in Direction: the Ramification of a Female Household, 1558–1603 //The English Court… P. 119–147.

(обратно)

81

См. об этом раздел, написанный В. С. Ковиным.

(обратно)

82

Один из переписчиков упоминает, что видел оригинал (или слышал от кого-то о нем): «Cerataine Latine Sentences with a picture of the King of England sitting at his Table, placed before the Black Booke of the Kings Household, as they are found placed at the beginning of the Originall Booke it selfe». – См.: British Library. Harley. Manuscripts. 642. f.1v.

(обратно)

83

Myers A. R. Introduction // The Household of Edward IV: The Black Book and the Ordinance of 1478 / Ed. by A. R. Myers. Manchester, 1959. P. 52.

(обратно)

84

The National Archives. Public Record Office. Exchequer. Treasury of receipt. Miscellany Book. 36/230; The National Archives. Public Record Office. Lord Steward’s Department. 13/278; British Library. Additional Manuscripts. 21/993. ff. 55-130v; British Library. Harley Manuscripts. 293. ff. 1-18 v; British Library. Harley Manuscripts. 369. ff. 1-55; British Library. Harley Manuscripts. 610. ff. 1-50; British Library. Harley Manuscripts. 642. ff.1-129.

(обратно)

85

The Black Book of Household of Edward IV // The Household of Edward IV: The Black Book and the Ordinance of 1418. P. 16. (Далее – BB).

(обратно)

86

Dolbeau F. Noms de Livres//Vocabulaire du livre et de l’ecriture au Moyen Age. Actes de la table ronde Paris 24–26 septembre 1981/Ed. par O. Weijers. Turnhout, 1989. P. 83.

(обратно)

87

Barkly H.Remarks on the Liber Niger, or Black Book of the Exchequer // Transactions of the Bristol and Gloucestershire Archaeological Society. Vol. XIV. 1889–1890. P. 285–320; Antis J. The register of the Most Noble Order of the Garter, usually called the Black Book. London, 1124.

(обратно)

88

The National Archives. Public Record Office. Lord Steward’s Department. 13/218. fol. 1.

(обратно)

89

British Library. Additional Manuscripts. 21/993. fol. 55v.

(обратно)

90

British Library. Harley Manuscripts. 293. ff. 1.r. 18.v.

(обратно)

91

The National Archives. Public Record Office. Exchequer. Treasury of receipt. Miscellany Book. № 230. E 36/230; The National Archives. Public Record Office. Lord Steward’s Department. 13/278; British Library. Harley Manuscripts.s 610; British Library. Harley Manuscripts. 642.

(обратно)

92

British Library. Additional Manuscripts.s 21/993.

(обратно)

93

Stratmann F. H. A Middle-English Dictionary containing words used by English writers from the twelfth to the fifteenth century / Ed. by H. Bradley. Oxford, 1891. P 620.

(обратно)

94

Ibid.

(обратно)

95

The Promptorium patvulorum. The first English-Latin Dictionary. C. 1440 A.D. / Ed. by A. L. Mayhew. London, 1908 (EETS. extra ser., Vol. CII). P. 502.

(обратно)

96

Le Nouveau Petit Robert. Dictionnaire alphabetique et analogique de la langue franqais. Paris, 2004.

(обратно)

97

Словарь иностранных слов. М., 1988. С. 502.

(обратно)

98

ВВ. § 8-66. Р. 86–141; § 61–92. Р. 141–191.

(обратно)

99

Cassagnes-Broquet S. Edouard, Richard et Marguerite: les princes de la maison d’York et les artistes flamands en Angleterre // PCEEB. Vol. XLIV. 2004. Р. 145.

(обратно)

100

Vocabulaire international de la diplomatique / Ed. by M. Carcel. Valencia, 1991. P. 102.

(обратно)

101

BB. § 21. P 100; § 64. P. 140.

(обратно)

102

Le Nouveau Petit Robert. Dictionnaire…

(обратно)

103

Словарь иностранных слов. С. 411.

(обратно)

104

Chibnall M. Review: The Household of Edward IV: The Black Book and the Ordinance of 1478/ Ed. by A. R. Myers. Manchester, 1959// ECHR. 1960.Vol. XX. № 2. P. 341.

(обратно)

105

Mertes K. The “Liber Niger” of Edward IV: A New Version // BIHR. 1981. Vol. LIV. № 129. P. 29.

(обратно)

106

British Library. Harley. Manuscripts. s. 642. f.1a.

(обратно)

107

Le Nouveau Petit Robert. Dictionnaire…

(обратно)

108

A Collection of the Ordinances and Regulations for the government of the Royal Household; made in diverse reigns from king Edward III to king William and queen Mary, also receipts in ancient cookery. London, 1790.

(обратно)

109

Le Nouveau Petit Robert. Dictionnaire… – См.: Словарь иностранных слов. С. 422: «правила, регулирующие порядок какой-либо деятельности, например регламент собрания».

(обратно)

110

Guerot J. L’hotel du roi au palais de la Cite a Paris sous Jean II et Charles V // Vincennes: aux origines de l’etat moderne: Actes du colloque scientifique sur les Capetiens et Vincennes au Moyen Age / Ed. by J. Chapelot, E. Lalau. Paris, 1996. P. 267.

(обратно)

111

Бойцов М. А. Порядки и беспорядки при дворе графа Тирольского // Двор монарха в средневековой Европе: Явление, модель, среда / Под ред. Н. А. Хачатурян. М., СПб., 2001. Вып. 1. С. 93.

(обратно)

112

Бойцов М. А. Порядки и беспорядки… С. 93.

(обратно)

113

British Library. Harley. Manuscripts. 293. f. 18 v.

(обратно)

114

Ibid. 369. f. 56 v.

(обратно)

115

Церемониймейстеры Холла (BB. § 86. P. 183), привратники Холла (Ibid. § 30. P. 110). Упоминания кухни: BB. § 34. P. 113–114; § 75. P. 154–156; § 79. P. 165–169.

(обратно)

116

ВВ. § 9. Р. 86–87.

(обратно)

117

A Collection of the Ordinances…. Р. 89.

(обратно)

118

The Historical charters and constitutional documents of the City of London/Ed. by W. Birch. London, 1887. Р. 84.

(обратно)

119

Myers A. R. Tntroduction… Р. 33–34.

(обратно)

120

Calendar of the Patent Rolls preserved in the Public Record Office, 1461–1467. London, 1897. P. 264. (Далее – CPR).

(обратно)

121

Ibid. 1461–1467. P. 93, 263–323.

(обратно)

122

Irbid. 1467–1477. P. 441; Rotuli Parliamentorum; ut et Petitiones et Placita in Parlemento / Ed. by J. Starhey. (Rolls of Parlement). 1272–1503. London, 1767. Vol. VI. P. 221.

(обратно)

123

Crawford A. Yorkist Lord: John Howard, Duke of Norfolk, c. 1425–1485. London, New York, 2010. P. 56.

(обратно)

124

The Howard Household Books / Ed. by A. Crawford. Stroud, 1992.

(обратно)

125

Cassagne-Broquet S. 1) Edouard, Richard et Marguerite: les princes de la maison d’York et les artistes flamands en Angleterre // PCEEB. Vol. XLIV, 2004. P. 145; 2) L’art en famille. Les milieux artistiques a Londres a la fin du moyen Age (1350–1530). Turnhout, 2005. P. 115.

(обратно)

126

Record of Bluemantle Pursuivant // Kingsford C. L. English Historical Literature of the Fifteenth Century. New York, 1913. P. 379–388.

(обратно)

127

English Historical Documents, 1327–1485 / Ed. by A. R. Myers. London, 1969. Vol. 4. P. 525.

(обратно)

128

Myers A. R. Introduction… P. 28.

(обратно)

129

CPR. 1467–1477. Р. 177.

(обратно)

130

Armstrong C.A.J. The Golden Age of Burgundy//The Courts of Europe: politics, patronage and Royalty, 1400–1800. London, 1977.

(обратно)

131

Marche O. L’Etat de la Maison du duc Charles de Bourgogne dit le Hardi // Memoires/Ed. par H. Beaume, J. Arbaumont. Paris, 1883–1888. Vol. IV. P. 1–94.

(обратно)

132

BB. § 9. P. 87.

(обратно)

133

Myers A. R. Introduction… P. 30–31.

(обратно)

134

British Library. Harley. Manuscripts. 293. ff. l-18v.

(обратно)

135

The National Archives. Public Record Office. Treasury of receipt. Miscellany Book. 36/230. f. 33.

(обратно)

136

British Library. Additional Manuscripts. 21/ 993. ff. 55-114.

(обратно)

137

British Library. Harley. Manuscripts. 369. ff. 1-55.

(обратно)

138

Ibid.

(обратно)

139

The National Archives. Public Record Office. Lord Steward’s Department. 13/278. f. 7a.

(обратно)

140

British Library. Harley. Manuscripts. 369. ff. 1-55.

(обратно)

141

British Library. Harley. Manuscripts. 642. ff. 44v-45.

(обратно)

142

Ibid. f. 54.

(обратно)

143

Ibid. ff. 45v, 42, 35v, 40v.

(обратно)

144

British Library. Harley. Manuscripts. 642. f. 13v.

(обратно)

145

Ibid. f. 72.

(обратно)

146

The National Archives. Public Record Office. Treasury of receipt. Miscellany Book. 36/230. f. 99.

(обратно)

147

BB. § 35. P. 114.

(обратно)

148

ВВ. § 7. Р. 84.

(обратно)

149

Ibid.

(обратно)

150

The Ordinance of 1338 // Tout T. F. Chapters in the Administrative History of Mediaeval England: In 6 vols. Manchester, 1920–1937. Vol. 3. Р. 143–150.

(обратно)

151

ВВ. § 64. Р 140.

(обратно)

152

Ibid. § 2. Р 82.

(обратно)

153

The Household of Edward IV: The Black Book… Р. 234. № 25.

(обратно)

154

Эгидий Коломна (1246/1247-1316) или Эгидий Римский, он же Жиль де Ром – теолог, обучался в Парижском университете, архиепископ Буржский с 1295 г. Основным источником и опорой рассуждений Эгидия в «Книге об управления» (De Regimine Principum Libri) служат «Никомахова этика», «Большая этика» и «Политика» Аристотеля, нередко прямо цитируемые или пересказываемые. В отрывке, цитируемом составителями придворного регламента De Regimine Principum Libri (II pars, Liber I, Cap. XXI) вставки из «Никомаховой этики» Аристотеля. (Nicomachean Ethics, IV. Ii.2). – См. кн.: The Household of Edward IV: The Black Book… P. 235. № 38; Гаврюшин Н.К. «Непогрешимый богослов». Эгидий Римский и его трактат «Ошибки философов» // Труды Минской духовной академии. 2002. № 1. C. 71-105.

(обратно)

155

Публий Теренций Афр (195–158 до н. э.), римский комедиограф.

(обратно)

156

BB. § 36. P 115.

(обратно)

157

Brepolis. Library of Latin Text. URL: -ip2.univ-paris1.fr:2598/clt/start.asp?sOwner=menu (TERENTIUS. Adelphoe. Teuber (A. Fleckeisen. 1898). P. 280).

(обратно)

158

BB. § 78 (xvii). P. 162–163.

(обратно)

159

Brepolis. Library of Latin Text. URL: -ip2.univ-paris1.fr:2598/ clt/start.asp?sOwner=menu (PUBLII SYRI. Sententiae. Teubner. W. Meyer. 1880. P. 40) Teubner (W. Meyer. 1880). P. 17–59. – В I в.н. э. Сенека или кто-нибудь другой из его окружения составил сборник поговорок или сентенций. В Средние века в этот сборник было внесено много пословиц и поговорок, заимствованных из других источников, а в новейшее время туда же прибавлено немало вновь открытых, бывших доселе неизвестными изречений.

(обратно)

160

Thomas Aquinas. Summa theologiae. Pt. II. Q. II. 49. art. 2.

(обратно)

161

Thomas Aquinas. Summa theologiae. Pt. II. Q. 91.

(обратно)

162

Brepolis. In principio. URL: -ip2.univ-paris1.£r:2597/inpr/inpr.exe

(обратно)

163

BB. § 78 (xvii). P. 163.

(обратно)

164

Ibid. § 39. P. 118.

(обратно)

165

ВВ: Infra curiam Regis (Р. 94), ad curiam per annum (P. 87), domus Regis anglie (P. 89), Domus Providencie (P. 141), offences of court (P. 144), he is present in court (P. 145), for the hinges housellyng (P. 137), the bookes of the house (P. 152), the honour of this house (P. 195), of the householde yoman (P. 196), astatz and degrees of householde (P. 81), rex cum familia (P. 80), familiam et domum suam secundum (P. 147).

(обратно)

166

Латинские варианты помещены в центральный столбец, а в крайних столбцах – их значения в двух словарях с указанием страниц, выделенные жирным шрифтом термины были использованы авторами в тексте «Черной книги».

(обратно)

167

Catholicon Anglicum… P. 79.

(обратно)

168

The Promptorium patvulorum…; Catholicon Anglicum: an English-Latin wordbook dated 1483 / Ed. by S. J. H. Herrtage. London, 1881.

(обратно)

169

BB. § 70. P. 147.

(обратно)

170

Herlihy D. 1) Medieval Households. Harvard, 1985. P. 2–3; 2) Family // AHR. 1991. Vol. XCVI. № 1.P. 1-16.

(обратно)

171

Stone L. The Family, Sex and Marriage in England, 1500–1800. London, 1977. P. 21–30.

(обратно)

172

BB. § 10. P. 88.

(обратно)

173

BB. P. 76.

(обратно)

174

Ibid. § 10. P. 88.

(обратно)

175

Ibid. § 17. P. 94.

(обратно)

176

Ibid, § 11. P. 89.

(обратно)

177

Ibid. P. 137. Note j.

(обратно)

178

Слова со звездочкой (*) представляют собой лемму от всех производных слов, например, lord = lordes.

(обратно)

179

Ibid. § 62. P. 148.

(обратно)

180

Ibid. § 84. P. 178.

(обратно)

181

ВВ. § 9. Р. 86.—В одном из списков переписчик заменяет слово «house» словом «housoldis» (Ibid. § 9. Р. 86. Note m).

(обратно)

182

Marche О. L’Etat de la Maison… Vol. IV. Р. 1–94.

(обратно)

183

«MASTYR SURGEOUNE sitting in the hinges chaumbre, but most party in the hinges hall, with a person of lihe seruyce, as hnyztes lyuerey, tahing at nyzt j lofe, j quarte wyne, j gallon ale; and for wynter season j percher wex, ij candelles wex, iij candelles peric, j. dim. talwood; russhes and litter all the yere of the sergeaunt vssher of the hall and chambyr» (BB. § 45. P. 124).

(обратно)

184

ВВ. § 42. Р. 168.

(обратно)

185

The Promptorium patvulorum…; Catholicon Anglicum…

(обратно)

186

«Vt omnes domestici eius se ocuparent…» (BB. § 6. P. 84); «Pro ccxl domes-ticis vltra…» (Ibid. § 18. P. 96).

(обратно)

187

«Vnius officiary pistrine…» (BB. § 2. P. 81).

(обратно)

188

«…to kepe the ministres thereof any breche…» (BB. § 29. P. 110); «Ministres of chamber…» (Ibid. § 22. P. 101, note a).

(обратно)

189

Larson L.M. The king’s Household before the Norman Conquest//Bulletin of the University of Wisconsin. 1904. № 100. History series. Vol. I. N 2. P. 103.

(обратно)

190

«Не may haue in this court ii seruantez…» (BB. § 33. P. 113); «…to rewarde his household seruantes…» (Ibid. § 7. P. 85)

(обратно)

191

Golberg P.J.P. What was a servant?//The Fifteenth Century. Vol. I. Concepts and patterns of service in the later Middle Ages / Ed. by A. Curry, E. Matthew. Woodbridge, 2000. P. 3.

(обратно)

192

Gabourdin G., Viard G. Lexique historique de la France d’Ancien regime. Paris, 2005. P. 243.

(обратно)

193

Цатурова C. K. Офицеры власти: Парижский Парламент в первой трети XV века. М., 2002. С. 24.

(обратно)

194

«…euery officer shall mowe sufficiently be of power…» (BB. § 9. P. 87); «…to all officers in this householde…» (Ibid. § 12. P. 89).

(обратно)

195

BB. § 27. P. 105.

(обратно)

196

CPR, Calendar of the Close Rolls preserved in the Public Record Office, 1461–1468. London, 1949. (Далее – CCR).

(обратно)

197

Morgan D. The household retinue of Henry V and the ethos of English public life // The Fifteenth Century. Vol. I. P. 64.

(обратно)

198

Le Nouveau Petit Robert….

(обратно)

199

BB. § 79. P. 169.

(обратно)

200

Fleming P W Household Servants of the Yorkist and Early Tudor Gentry//Early Tudor England. Proceeding of the 1987 Harlaxton Symposium/Ed. by D. Williams. Woodbridge, 1989. P. 22.

(обратно)

201

BB. § 8-66. P. 86–141.

(обратно)

202

Ibid. § 67–92. P. 141–197.

(обратно)

203

The Promptorium patvulorum…; Catholicon Anglicum…

(обратно)

204

Латинско-русский словарь / Под ред. И. Х. Дворецкого. М., 1976. С. 611.

(обратно)

205

Ковин В. С. Королевские слуги и яковитский двор в Англии 1603–1625: Дис… канд. ист. наук. СПб., 1999.

(обратно)

206

Newton A. P Reforms in the Royal Household // Tudor Studies presented to A.F. Pollard. / Ed. by R. W. Seton-Watson. New York., 1969. P. 232.

(обратно)

207

Tout T. F. Chapters in the Administrative History… Vol. II. P. 248.

(обратно)

208

Given-Wilson С. The Royal Household and the King’s Affinity: Service, Politics and Finance in England, 1360–1413. New Haven; London, 1986. P. 29.

(обратно)

209

Morgan D.A. L. The house of Policy: the Political Role of the Late Plantagenet Household, 1422–1485 // The English Court: from the Wars of the Roses to the Civil War/Ed. by D. Starkey. London, 1987. P. 31–32.

(обратно)

210

Blair J. Hall and chamber: English domestic planning 1000–1250//Anglo-Norman Castles/Ed. by R. Liddiard. Woodbridge, 2002. P. 312.

(обратно)

211

BB. § 27. P. 104–106.

(обратно)

212

Tout T. F. Chapters in the Administrative History… Vol. IV. P. 181.

(обратно)

213

Ibid. Vol. III. P. 53.

(обратно)

214

CCR, 1461–1468. London, 1949. P. 25.

(обратно)

215

CPR, 1467–1476. P. 590.

(обратно)

216

The Ordinance of 1478 from the Queen’s College Oxford MS.134//The Household of Edward IV: The Black Book… (Далее – O 1478). § 28. P. 217

(обратно)

217

BB. § 46. P. 125.

(обратно)

218

Ibid. § 57. P. 135.

(обратно)

219

Ibid. § 42. P. 121.

(обратно)

220

Ibid. § 33. P. 113.

(обратно)

221

The wardrobe Accounts of King Edward the Forth, from the 18th April to the 29 September 20 Edw.IV, 1480 // Privy Purse expenses of Elizabeth of York: Wardrobe accounts of Edward the Fourth/Ed. by N. H. Nicolas. London, 1973. P. 163–166.

(обратно)

222

ВВ. § 56. P. 134.

(обратно)

223

BB. § 31. P. 111.

(обратно)

224

Grattan Flood W. H. The Beginnings of the Chapel Royal: An Unwritten Page of English Musical History//Music & Letters. 1924. Vol. V. N 1. P. 85–90.

(обратно)

225

ВВ. § 56–60. P. 133–137.

(обратно)

226

CPR, 1467–1476. P. 274, 276

(обратно)

227

Ibid. P. 150.

(обратно)

228

CPR, 1476–1485. P. 341.

(обратно)

229

Jones W R. Patronage and Administration: the King’s Free Chapels in Medieval England// JBS. 1969. Vol. IX. N 1. P. 2–3, 10.

(обратно)

230

CPR, 1467–1476. P. 332.

(обратно)

231

CPR, 1477–1485. P. 163.

(обратно)

232

CPR, 1467–1476. P. 306.

(обратно)

233

BB. § 53. P. 131–132.

(обратно)

234

CPR, 1467–1477. P. 153.

(обратно)

235

BB. § 53. Р 131.

(обратно)

236

Медведев M. Ю. Геральдика или истинная правда о гербах. М., 2008. С. 26.

(обратно)

237

Ailes A. ‘You know me by my habit’: Heralds’ Tabards in the Fouteenth and Fifteenth Centuries//Tant d’emprises – So many undertakings: Essays in honour of Anne F. Sutton/The Ricardian. 2003. Vol. XIII. P. 1.

(обратно)

238

BB. § 51. P. 130–131.

(обратно)

239

BB. § 68. P. 142.

(обратно)

240

Например, кладовая посуды (ВВ. § 80. P. 169–172); кладовая свечей (Ibid. § 90. P. 190–192); кастелянская (Ibid. § 91. P. 192–195) и др.

(обратно)

241

О 1418. § 68 (xxvi). Р. 226.

(обратно)

242

ВВ. § 68 (xxxvi). Р. 228.

(обратно)

243

Ibid. § 88. Р. 186–188.

(обратно)

244

Ibid. § 84. Р. 111–180.

(обратно)

245

О 1418. § 68 (xxix). Р. 221

(обратно)

246

ВВ. § 19. Р. 165–169.

(обратно)

247

Ibid. § 81. Р 112–114.

(обратно)

248

Ibid. § 89. Р. 188–189.

(обратно)

249

О 1418. § 68 (xxxv). Р. 221.

(обратно)

250

ВВ. § 85. Р. 181–183.

(обратно)

251

Ibid. § 92. Р. 195–191

(обратно)

252

О 1418. § 68 (xli). Р. 228.

(обратно)

253

Ibid. § 68 (xxxviii). Р. 228.

(обратно)

254

Ibid. § 68 (xxxvii). Р. 228.

(обратно)

255

ВВ. § 91. Р. 192–195.

(обратно)

256

О 1418. § 68 (xliii) Р. 228.

(обратно)

257

Loades D. The Tudor Court. Ваstford, 1986. Р. 90.

(обратно)

258

ВВ. § 68. Р. 144.

(обратно)

259

Wolffe В. P The Management of English Royal Estates under the Yorkist Kings // EHR. 1956. January. Vol. LXXI. N 278. Р. 11.

(обратно)

260

Tout T. F. Chapters in the Administrative History… Vol. I. Р. 67–71.

(обратно)

261

О 1478. § 2. P. 213.

(обратно)

262

ВВ. § 77. Р 158.

(обратно)

263

Ibid. P. 158–160.

(обратно)

264

The draft of Ordinance of 1478. Harleian MS. 642 // The Household of Edward lV: The Black Book… § 19. P. 206. (Далее – The Draft of O 1478).

(обратно)

265

ВВ. § 78 (ii). P. 160–161.

(обратно)

266

The Draft O 1478. § 23. P. 207.

(обратно)

267

ВВ. § 75. P. 154.

(обратно)

268

Ibid. § 75. P 155.

(обратно)

269

Ibid. § 78 (vii). P. 161.

(обратно)

270

Ibid. § 78 (xvii). P. 162–3.

(обратно)

271

Ibid. § 63. P 139–140; ВВ. § 37. P 117.

(обратно)

272

О 1478. § 2. P. 213.

(обратно)

273

ВВ. § 43. P. 121–123.

(обратно)

274

ВВ. § 43. Р. 123.

(обратно)

275

Ibid. § 37. Р. 117.

(обратно)

276

Ibid. § 38. Р. 117.

(обратно)

277

Ibid. § 44. Р. 124; § 46. Р. 125.

(обратно)

278

Ibid. § 47. Р. 126.

(обратно)

279

Ibid. § 51. Р. 131.

(обратно)

280

WolffeB.P. The Management… Р. 23, 25.

(обратно)

281

ВВ. § 27. Р. 105; The Provisions of 1471 //The Household of EdwardIV: The Black Book… § 5. Р 199 (Далее – Pr 1471).

(обратно)

282

ВВ. § 69. Р 144.

(обратно)

283

Пост лорд-камергера был наследственным владением семьи де Веров с 1133 по 1526 гг. Единственный перерыв произошел во время правления династии Йорков.

(обратно)

284

Tout T. F. Chapters in the Administrative History… Vol. IV. P. 48.

(обратно)

285

При английском королевском дворе праздновались пять основных религиозных праздников: День всех святых, Рождество, Пасха, день Святого Георга (23 апреля) и Троица (ВВ. § 51 Р. 130–131).

(обратно)

286

Narratives of the Arrival of Louis de Bruges, Seigneur de la Gruthuyse, in England, and of his Creation as Earl of Winchester, in 1472 / Ed. by F. Madden // Archaeologia: or miscellaneous, tracts, relating to Antiquity. 1836. Vol. 26. P. 265–286.

(обратно)

287

Brooke M. The ceremonial of making the king’s Bed // Archaeologia: or miscellaneous, tracts, relating to Antiquity. 1786. Vol. IV. P. 312.

(обратно)

288

ВВ. § 69. Р. 145–146.

(обратно)

289

Ibid. § 78 (xvii). Р. 162–163.

(обратно)

290

Например, руководитель строительных работ был обязан замещать отсутствующих королевских оруженосцев, то есть носить факелы перед королем (ВВ. § 34. Р. 114), или королевские рыцари обслуживали короля при обедах в отсутствие тафельдекера (ВВ. § 29. Р. 108–110).

(обратно)

291

Например, грумы департамента поставки эля могли прислуживать при обедах короля, если число слуг было недостаточно (ВВ. § 85. Р. 183)

(обратно)

292

В службах департамента Domus Providencie, если отсутствовали слуги, занимающие более высокие посты, их заменяли нижестоящие (ВВ. § 80. Р. 170; § 84. Р. 179; § 85. Р. 183; § 86. Р. 183).

(обратно)

293

Astle Т. An extract relating to the Burial of King Edward IV. From a MS of the late Mr. Anftis, now in the possession of Thomas Astle // Archaeologia: or miscellaneous, tracts, relating to Antiquity. Vol. I, 1804. Р. 375–381.

(обратно)

294

CPR, 1476–1485. Р. 544.

(обратно)

295

Mertes R.G.K.A.The English Household, 1250–1600. Oxford, 1988. P. 41.

(обратно)

296

BB. § 51. Р 130.

(обратно)

297

Ibid. § 51. Р. 130.

(обратно)

298

ВВ. § 53. Р. 131.

(обратно)

299

Ibid. § 53. Р 132.

(обратно)

300

Ibid. § 53 Р. 131–132.

(обратно)

301

Marsh J. H. Job descriptions, nepotism, and part-time work: the minstrels and trumpeters of the court of Edward IV of England (1461–1483) // Plainsong and Medieval Music. 2003. Vol. XII. N2.P. 175.

(обратно)

302

ВВ. § 81. P. 172.

(обратно)

303

CPR, 1461–1467. P. 323.

(обратно)

304

CPR, 1476–1485. P. 39.

(обратно)

305

ВВ. § 65. P. 141.

(обратно)

306

The Household of Edward IV: The Вlack Вook… P. 250. N 258.

(обратно)

307

The Household of Edward IV: The Black Book… § 78 (xxvi). P. 164.

(обратно)

308

Ibid.

(обратно)

309

The Draft of О 1478. § 2. P. 203.

(обратно)

310

BB. § 78 (xxvi). P. 164.

(обратно)

311

Ibid. § 37. P. 117.

(обратно)

312

The Draft of О 1478. § 34. P. 209.

(обратно)

313

О 1478. § 50, P. 220.

(обратно)

314

BB. § 78 (xii). P. 162.

(обратно)

315

ВВ. § 75. Р. 154.

(обратно)

316

Pr 1471. § 15. Р. 201.

(обратно)

317

Ibid. § 16. Р. 201.

(обратно)

318

The draft of О 1478. § 2. Р. 203.

(обратно)

319

ВВ. § 78 (xii). Р. 162.

(обратно)

320

Ibid. § 54. Р. 132–133.

(обратно)

321

Ibid. § 29. Р. 108; § 32. Р. 111.

(обратно)

322

Рr 1471. § 6. Р. 199.

(обратно)

323

О 1478. § 2. Р. 213.

(обратно)

324

ВВ. § 69. Р. 144–146.

(обратно)

325

Ibid. § 73. Р. 150–151.

(обратно)

326

Ibid. § 64. Р. 140–141.

(обратно)

327

Ibid. § 45. Р. 124–125.

(обратно)

328

ВВ. § 45. Р. 124–5.

(обратно)

329

Morris W. A. The Medieval English Sheriff to 1300. Manchester, 1968.

(обратно)

330

Tout T. F. Chapters in the Administrative History… Vо1. IV. P. 41–2.

(обратно)

331

English Historical Documents, c. 900-1042/Ed. by D. Whitelock. London, 1979. Vol. I. P. 301.

(обратно)

332

Pr 1471. § 6–7. P. 199–200.

(обратно)

333

Tngulp’s Chronicle of Abbey of Croyland with the continuations by Peter of Blois and Anonymous writers/Ed. by H. Riley. London, 1854.

(обратно)

334

Ibid.

(обратно)

335

Двор монарха в средневековой Европе… С. 16

(обратно)

336

Given-Wilson С. The Royal Household… P. 28.

(обратно)

337

Excerpta Historica/Ed. by S. Bentley. London, 1833. P. 195.

(обратно)

338

Given-Wilson С. The English Nobility in the Later Middle Ages. The Fourteenth-Century Political Community. London; New York, 1987. P. 109.

(обратно)

339

BB. § 78 (xxv). P. 164.

(обратно)

340

Ibid.

(обратно)

341

Ibid.

(обратно)

342

Hicks М. English Political Culture in the Fifteenth century. London; New York, 2003. P. 34.

(обратно)

343

CPR, 1461–1467. Р. 189.

(обратно)

344

Lander J.R. Council, Administration and councillors 1461 to 1485//BIHR. Vol. XXXII. N 86. 1959. P. 154–155.

(обратно)

345

MorganD.A.L. The house of Policy… P. 64.

(обратно)

346

Ibid.

(обратно)

347

Бакалдина E. В. Английский королевский двор при Эдуарде IV. Институты, слуги, церемониал: Дис… канд. ист. наук. СПб., 2011. С. 313.

(обратно)

348

BB. § 92. P 197.

(обратно)

349

Термин «военный хаусхолд» употреблялся для дворов Нормандской и Анжуйской династий, а также для Плантагенетов. – См.: Prestwick J. O. The Military Household of the Norman Kings//EHR. 1981. Vol. XCVI. N 378. P. 1–35; Ayton A. Knights and warhorses: Military service and the English aristocracy under Edward III. Woodbridge, 1999. P. 11.

(обратно)

350

Marche O. de la. L’Etat de la Maison…. Vol. IV. P. 75.

(обратно)

351

Given-Wilson C. The Royal Household… P. 63.

(обратно)

352

Foedera, conventiones, litterae, et cujuscunque generis acta publica inter reges Angliae et alios quosvis imperatores, reges, pontifices, principes, vel communi-tates/ dir T. Rymer. Hagae, 1707. Vol. I. P. 486.

(обратно)

353

Comines P. Memoires de Philippe de Comines. Paris, 1785. P. 288–289.

(обратно)

354

Они вернулись в Англию лишь после гибели Карла Бургундского в 1477 году. – См.: Vaughan R. Charles the Bold: The last Valois Duke of Burgundy. Wood-bridge, 2002. P. 217.

(обратно)

355

Gregory’s Chronicle // Historical Collections of the Citizen of London in the Fifteenth Century / Ed. by J. Gairdner. Camden Society. New Series. 1876. Vol. XVII. P. 223.

(обратно)

356

Барг M. А. Исследования по истории английского феодализма в XI–XIII вв. М., 1962. С. 130.

(обратно)

357

BB. § 55. P 133.

(обратно)

358

Hill М. С. King’s Messengers and Administrative Developments in the Thirteenth and Fourteenth Centuries//EHR. 1946. Vol. LXI. N 241. P. 315–316.

(обратно)

359

BB. § 55. P. 133.

(обратно)

360

Paston letters and papers of the fifteenth century. Paston family / Ed. by N. Davies. Oxford, 1971. Vol. I. P. 201.

(обратно)

361

Dunlop D. The “redresses and reparacons of Attemptates”: Alexander Legh’s Instructions from Edward IV, march-april 1475 //BIHR. 1990. Vol. LXIII. N 152. P. 351, appendix.

(обратно)

362

Foedera…Vol. XI. P. 523.

(обратно)

363

Ibid. P. 834–835.

(обратно)

364

Ibid. P. 572.

(обратно)

365

Ibid. P. 540–541.

(обратно)

366

Цит. по: Arturson I. Espionage and Intelligence from the Wars of the Roses to the Reformation//Nottingham Medieval Studies. 1991. Vol. XXXV. P. 136.

(обратно)

367

Сост. по: ВВ; О 1478.

(обратно)

368

Должности, отмеченные звездочкой, не значатся ни в регламенте, ни в ордонансах, но встречаются в других источниках – CCR, CPR.

(обратно)

369

A Jacobean Joumal/Ed. by G. B. Harrison. Vol. 1. London, 1946. P. 48.

(обратно)

370

Newton А. Р Reforms in the Royal Household // Tudor Studies / Ed. by R. W. Seton-Watson. New York, 1969. P. 233; Aylmer G. E. The Attempts at Administrative Reform, 1625–1640 // English Historical Review. 1957. N 72. P. 3, 136; Loades D. The Tudor Courts. New Jersey, 1987. P. 78.

(обратно)

371

Cuddy N. The Revival of the Entourage: the Bedchamber of James I, 1603–1625 // The English Court: from the Wars of the Roses to the Civil War / Ed. by D. Starkey. London, 1987. P. 174–175.

(обратно)

372

Cuddy N. The Conflict Loyalties of a «Vulger Counselor»: the Third Earl of Southampton, 1597–1624//Public Duty and Private Conscience in Seventeenth-Century England/Ed. by J. Morrill. Oxford, 1993. P. 121–150

(обратно)

373

Akrigg G.P. V. Jacobean pageant, or The Court of James I. Cambridge, 1962. P. 24.

(обратно)

374

Starkey D. Introduction: Court History in Perspective // The English Court: from the Wars of the Roses to the Civil War/Ed. by D. Starkey. London, 1987. P. 4.

(обратно)

375

Кузнецов К.А. Английская палата общин при Тюдорах и Стюартах. Одесса, 1915. С. 313–314.

(обратно)

376

A Jacobean Journal. Vol. 1. P. 117, 120.

(обратно)

377

Finetti Ptiloxenis: Som Choice Observations of Sir John Finet, Knight, and Master of the Ceremonies. London, 1656. P. 9, 26, 28 etc.

(обратно)

378

Loomie A. /.Introduction // Ceremonies of Charles I. The Note Books of John Finet 1628–1641. New York, 1987. P. 26.

(обратно)

379

Например, церемония креации Генри принцем Уэльским в Уайтхолле. – См.: The Progresses, Processions, and Magnificent Festivities of the King James the Fist: In 4 vols. / Ed. by J. Nichols. London, 1828. Vol. 2. P. 325; в 1615 г. французского посла никто не встретил в приемной палате, так как лорд-камергер Роберт Карр, граф Сомерсет, находился в заключении в Тауэре (Finetti Philoxenis… P. 28).

(обратно)

380

Loades D. The Tudor Court. Batsford, 1986. P. 51.

(обратно)

381

Персональные данные королевских слуг реконструировались по: Calendar of State Papers. Domestic Series. The Complete English Peerage / Ed. by F. Barlow. London, 1775; The Complete Peerage of England, Scotland, Ireland: In 8 vols. / Ed. by G. E. Cockein. London, 1887–1898; The Progresses…; Dictionary of National Biography. Paffim.

(обратно)

382

Calendar of State Papers. Domestic Series. Vol. 9. 1611–1618 / Ed. by M. A. E. Green. London, 1857–1859 (далее – CSPDom. 1611–1618). P. 133.

(обратно)

383

Об этом свидетельствуют дневники церемониймейстера двора Джона Финета: Finetti Ptiloxenis… Р. 31.

(обратно)

384

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 213.

(обратно)

385

English Historical Documents (далее – EHD). Vol. 5. 1485–1558/Ed. by C. H. Williams. London, 1971. P. 514.

(обратно)

386

The Letters of John Chamberlain: In 2 Vols. / Ed. by N. E. McClure. Philadelphia, 1932. Vol. 2. P. 257.

(обратно)

387

Пример бюджета на 1600 г. представлен в: The Tudor Constitution Document and Commentary / Ed. by G. R. Elton. Cambridge, 1960. P. 46–47.

(обратно)

388

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 200.

(обратно)

389

CSPDom. 1611–1618. P. 36.

(обратно)

390

Dietz F.G. English Public Finance. 1558–1641. London, 1964. P. 113.

(обратно)

391

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 201.

(обратно)

392

Формально в первые годы правления Якова I Стюарта перечисления из казначейства в «личный кошелек» короля сократились с 25–23 тысяч фунтов в 1603–1605 гг. до 10–11 тысяч в 1605–1611 г., но эти подсчеты не учитывают экстраординарных поступлений. – См.: Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 200; Dietz F.C. The Receipts and Issues of the Exchequer during the Reigns of James I and Charles I// Smith College Studies in History. 1928. Vol. 13. N 4. P. 158–163.

(обратно)

393

CSPDom. 1603–1610. Р. 28, 39, 41, 188.

(обратно)

394

The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 535.

(обратно)

395

The Diaries of Lady Anne Clifford/Ed. by D. J. H. Clifford. London, 1991. P. 22.

(обратно)

396

Cuddy N.The Revival of the Entourage… P. 191.

(обратно)

397

Адам Хилл, один из пажей ок. 1617 г. ранее был парикмахером графа Монтгомери (The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 79).

(обратно)

398

Цит. по: Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 191.

(обратно)

399

Historical Manuscripts Commission Reports. Calendar of the Manuscripts of the… Marquis of Salisbury/Ed. by M. S. Giuseppi. London, 1930–1976. Vol. 24 (далее– Salisbury Papers). P. 63–64.

(обратно)

400

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 183.

(обратно)

401

Об участии в приеме послов см.: Finetti Philoxenis… P. 28.

(обратно)

402

Asch R. G. Der Hof Karls von England: Politik, Provinz, und Patronage, 1625–1640. Koln, 1994. P. 128.

(обратно)

403

Acts of the Privy Council of England. Vol. 6. June 1623-March 1625. London, 1933. P. 324, 454.

(обратно)

404

Например, камергер Джон Феррерз был посвящен в рыцари в мае 1603 г. по прибытии короля в Теобальдс, а другой камергер Юстиниан Луэр – в апреле 1604 г. накануне торжественного въезда Якова I в Лондон. – См.: The Progresses… Vol. 1. P. 112, 323.

(обратно)

405

EHD. Vol. 5. Р. 513.

(обратно)

406

В 1614 г. подобная инструкция была адресована привратникам Рису Робертсу и Джеффри Кину. – См.: The Progresses…Vol. 3. Р. 11–12.

(обратно)

407

Большинство англичан – камергеров-привратников были выходцами из провинциальных семейств, проживавших в прилегающих к Лондону графствах, среди них были в прошлом и будущем шерифы, а также будущие баронеты (The Progresses…Vol. 1. Р. 206–210).

(обратно)

408

The Progresses…Vol. 2. P. 263–264.

(обратно)

409

The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 69

(обратно)

410

Peck L. L. Court Patronage and Corruption in Early Stuart England. London, 1990. P. 86.

(обратно)

411

EHD. Vol. 5. P. 511.

(обратно)

412

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 184.

(обратно)

413

The Progresses… Vol. 1. P. 82.

(обратно)

414

Цит по: Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 183.

(обратно)

415

Цит по: Ibid. P. 111.

(обратно)

416

В 1605 г. отец и сын Корнуоллис получили патент на пост придворного распорядителя с условием отказа от прежних патентов и должностей, что говорит о достаточно высоком статусе должности (CSP Dom. 1603–1610. Р. 205).

(обратно)

417

Например, при церемонии погребения принца Генри йоменам разрешили получить материал на траурные одежды только для себя, а джентльменам и эсквайрам выдали дополнительный материал на слуг (The Progresses… Vol. 2. Р. 496).

(обратно)

418

Prestwick М. Armies and Warfare in the Middle Ages. New Haven, 1996. P. 38–41.

(обратно)

419

Paravicini W The Court of the Dukes of Burgundy: A Model for Europe? // Princes, Patronage and the Nobility: The Court at the Beginning of the Modern Age, c.1450–1650/Ed. by R. G. Asch, A. M.Birke. Oxford, 1991. P. 79.

(обратно)

420

Elton G. R. Reform and Reformation England, 1509–1538. Cambridge, 1977. P. 382–385.

(обратно)

421

В 1606 г. гвардейцы сопровождали Якова I и его гостя датского короля Христиана IV во время их торжественного въезда в Лондон. По словам очевидцев, гвардейцы являли собой «самое достойное и грандиозное зрелище (show), настолько богаты были облачения как людей, так и лошадей» (The Progresses… Vol. 2. P. 66).

(обратно)

422

The Progresses… Vol. 1. P. 125–126.

(обратно)

423

Ibid.

(обратно)

424

В 1617 г. из 25 гвардейцев, взятых Яковом I в Шотландию, 15 были посвящены в рыцари, из них только двоих или троих можно отнести к известным английским фамилиям (The Progresses… Vol. 3. Р. 367).

(обратно)

425

См.: Holies G. Memorials of the Holies Family, 1493–1656. London, 1937.

(обратно)

426

В 1610 г. жалование и придворное содержание гвардейцев было увеличено на 6.000 ф. (CSPDom. 1603–1610. Р. 655).

(обратно)

427

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 181.

(обратно)

428

CSPDom. 1603–1610. P. 9.

(обратно)

429

CSPDom. 1611–1618. Р. 441, 494; The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 58–59.

(обратно)

430

The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 58–59.

(обратно)

431

В 1606 г. во встрече короля Дании участвовало 9 жандармов (The Progresses…Vol. 2. P. 66).

(обратно)

432

The Progresses… Vol. 1. Р. 158.

(обратно)

433

Fineti Philoxenis… P. 49.

(обратно)

434

Цит по: LoomieA.J. Introduction//The Ceremonies of Charles I. The Note Books of John Finet, 1628–1641 / Ed. by A. J. Loomie. New York, 1987. P. 23.

(обратно)

435

Loomie A. /.Introduction. Р. 23.

(обратно)

436

Ibid.

(обратно)

437

The Progresses… Vol. 2. Р. 67.

(обратно)

438

Finetti Philoxenis… Р. 9, 20–23, 115.

(обратно)

439

Например, появление короля в парламенте (Proceedings in Parliament, 1610/ Ed. by E. R. Foster) New Haven, 1966. Vol. 1. P. 97–98.

(обратно)

440

Finetti Philoxenis… P. 56–57.

(обратно)

441

Ibid. P. 26, 59, 91.

(обратно)

442

Финет многократно отмечает, что многие лорды и слуги добровольно участвовали во встрече определенных послов.

(обратно)

443

Finetti Philoxenis… Р. 37.

(обратно)

444

Обер-церемониймейстер Л. Льюкнер был отстранен от выполнения своих обязанностей, когда стало очевидно, что он отдает явное предпочтение испанскому послу (Finetti Philoxenis… Р. 28, 118, 138).

(обратно)

445

Dietz F.C. English Public Finance… P. 399–407.

(обратно)

446

На строительство Банкетхауса в Уайтхолле, начатое в 1617 г., и потребовалось еще 15 тыс. фунтов (Smuts М. Court Culture and the Origins of a Royalist Tradition in Early Stuart England. Philadelphia, 1987. P. 136–137).

(обратно)

447

Подробнее об истории Works в XVI–XVII вв. см: The History of the King’s Works Vol. 3. Part I: 1485–1660/Ed. by H. M. Colvin. London, 1975.

(обратно)

448

Smuts M. Court Culture… P. 129, 137.

(обратно)

449

Hall H. The Court Life under the Plantagenets. London, 1890. P. 249.

(обратно)

450

Loades D. The Tudor Court. P. 109.

(обратно)

451

The Progresses… Vol. 1. Р. 598.

(обратно)

452

Ibid. Vol. 1. P. 154–155; The Letters of John Chamberlain… Vol. 1. P. 467

(обратно)

453

The Letters of John Chamberlain… Vol. 1. P. 282.

(обратно)

454

The Progresses… Vol. 2. P. 24, 108, 123, 387.

(обратно)

455

Constitutional Documents of the Rein of Jemes I. 1603–1625 / Ed. by. J. P. Tanner. Cambridge, 1952. P. 138.

(обратно)

456

The Letters of John Chamberlain… Vol. 2. P. 542.

(обратно)

457

Loades D. The Tudor Court. P. 172.

(обратно)

458

Stuart Royal Proclamations/Ed. by J. F. Larkin, P. L. Hughes. Oxford, 1973. Vol. 1. P. 358–359.

(обратно)

459

The Progresses… Vol. 2. Р. 190–191.

(обратно)

460

Smuts М. Court Culture… P. 32.

(обратно)

461

The Progresses…Vol. 2. P. 65; Fineti Philoxenis… P. 24.

(обратно)

462

Дмитриева О. В. Сотворение божества: Сакрализация культа Елизаветы I Тюдор// Средние века. 1995. Вып. 58. С. 159.

(обратно)

463

Trevor-Roper Н. Medicine at the Early Stuart Court // Trevor-Roper H. From Counter-Reformation to Glorious Revolution. Chicago, 1992. P. 27–46.

(обратно)

464

Aylmer G. E. The King’s Servants. The Civil Servants of the Charles I. 1625–1642. London, 1974. P. 26–27; Akrigg G.P.V. Jacobean Pageant or the Court of James I. Cambridge, 1962. P. 27.

(обратно)

465

Первой и единственной удачной крупной попыткой сократить расходы королевской палаты стала реорганизация ведомства строительных работ, проведенная P. Сесилом. – Подробнее см.: The History of the King’s Works Vol. 3. Part I. P. 117–119; Seddon P R. Household Reforms in the Reign James I // Bulletin of Institute Historical Research. 1980. Vol. 53. P. 52–55

(обратно)

466

Aylmer G.E. The King’s servants… P. 472.

(обратно)

467

Jones W. R. The Court of the Verge: the Jurisdiction of the Steward and Marshal of the Household in Later Medieval England // The Journal of British Studies. 1970. Vol. 10. N 1. P. 7–8, 21.

(обратно)

468

Согласно биллю Генриха VIII, для того чтобы «они (слуги) не могли вести дела в других судах и их служба терялась» (Bill for the Household (33. Henry VIII C. XII) // Statuts at Large. London, 1681. P. 543–547.

(обратно)

469

Loades D. The Tudor Court. P. 42.

(обратно)

470

Bill for the Household.

(обратно)

471

Loades D. The Tudor Court. P. 41; Tout T. F. The Chapters in the Administrative History of Mediaeval England: In 2 vols. Manchester, 1920. Vol. 2. P. 33.

(обратно)

472

Knafla L. Law and Politics in Jacobean England. Cambridge, 1977. P. 311.

(обратно)

473

Loades D. The Tudor Court. P. 91.

(обратно)

474

The Progresses… P. 293.

(обратно)

475

Stuart Royal Proclamations… Vol. 1. P. 21–22, 44–45.

(обратно)

476

Stuart Royal Proclamations… Vol. 1. P. 434–435.

(обратно)

477

CSPDom. 1610–1618. P. 510–511.

(обратно)

478

Ordinances for the Governing and Ordering of the King’s Household//The Progresses… (далее – OHJ). P. 450.

(обратно)

479

OHJ. P. 450.

(обратно)

480

Ibid. P. 450–451.

(обратно)

481

OHJ. Р. 450–451.

(обратно)

482

CSPDom. 1603–1610. Р. 613.

(обратно)

483

OHJ. Р. 450.

(обратно)

484

Loades D. The Tudor Court. P. 205.

(обратно)

485

OHJ. Р. 451.

(обратно)

486

CSPDom. 1603–1610. Р. 221.

(обратно)

487

OHJ. Р. 450–451.

(обратно)

488

Cм.: Dietz F. С. The Receipts and Issues of the Exchequer during the Reigns of James I and Charles I // Smith College Studies in History. 1928. Vol. 13. N 4. P. 158–163.

(обратно)

489

CSPDom. 1611–1618. P. 31, 154.

(обратно)

490

OHJ. Р. 451.

(обратно)

491

Ibid. Р. 452.

(обратно)

492

CSPDom. 1633–1634. Р. 240, 244; CSPDom. 1637–1638. Р. 233, 598.

(обратно)

493

The Progresses… Vol. 3. Р. 338–339.

(обратно)

494

OHJ. Р. 452.

(обратно)

495

Loades D. The Tudor Court. Р. 60–61.

(обратно)

496

OHJ. Р. 453.

(обратно)

497

OHJ. Р. 451.

(обратно)

498

Ibid.

(обратно)

499

CSPDom. 1611–1618. Р. 159, 281.

(обратно)

500

Aylmer G.E. The King’s servants… P. 472.

(обратно)

501

Aylmer G.E. The Last Years of Purveyance 1610–1660//Economic History Review. 1957. Ser. 2. Vol. 10. N 1. P. 83.

(обратно)

502

John Savil. King James, his Entertainment at the Theobalds // The Progresses… Vol. 1. P. 138.

(обратно)

503

Stuart Royal Proclamations… Vol. 1. P. 297.

(обратно)

504

Ibid. P. 20–21.

(обратно)

505

Ibid.

(обратно)

506

Constitutional Documents of the Reign of James I, 1603–1625/Ed. by J. P Tanner. Cambridge, 1952. P. 338; The Journal of Sir Roger Wilbraham, for the 1593–1616 // Camden Society Miscellany / Ed. by H. S. Scott. London, 1902. Vol. 10. P. 75–85, 103.

(обратно)

507

EHD. Vol. 5. Р. 513.

(обратно)

508

The Progresses… Vol. 1. Р. 520.

(обратно)

509

Hall H.Court life under the Plantagenets. New York, 1970. P. 246.

(обратно)

510

В 1617 г. – 21 561 фунтов. – См.: DietzF.G. English Public Finance 1558–1641. London, 1964. P. 415–416.

(обратно)

511

В 1617 г. на его нужды было выдано 200 фунтов. – См.: DietzF. G. English Public Finance… P. 415.

(обратно)

512

OHJ. P. 113.

(обратно)

513

CSPDom. 1611–1618. P. 47.

(обратно)

514

Их совместные расходы в 1617 г. составили 6859 фунтов (Dietz F. G. English Public Finance… P. 415).

(обратно)

515

Один из самых расходных субдепартаментов – 8899 фунтов в 1617 г. (Ibid. Р. 415).

(обратно)

516

Расходы в 1617 г. составили 2910 фунтов (Ibid. Р. 415).

(обратно)

517

Расходы гардероба в начале XVII в. заметно возросли (с 7200 до 10 700 фунтов), что говорит об общем росте количества хозяйственных слуг (Ibid. Р. 416).

(обратно)

518

CSPDom. 1603–1610. Р. 385.

(обратно)

519

Stuart Royal Proclamations… Vol. 1. P. 434.

(обратно)

520

Хотя во время отсутствия при дворе лорда-камергера шталмейстер становился старшим из слуг хаусхолда, тем не менее, ему не хватало полномочий, чтобы отдавать распоряжения слугам других ведомств двора. Например, в 1607 г. шталмейстер двора Вустер сообщал Сесилу, что его предписания недостаточно, чтобы в отсутствие лорда-камергера организовать похороны королевской дочери Марии. Это подтверждает, что департаментная организация двора превалировала над социально-должностным статусом его слуг (Salisbury Papers. Vol. 19. P. 247).

(обратно)

521

The Progresses… Vol. 1. Р. 231, 325–327.

(обратно)

522

Dietz F.G. English Public Finance… P. 415–416.

(обратно)

523

Aylmer G.E. The King’s servants… P. 472.

(обратно)

524

CSPDom. 1603–1610. P. 127, 132.

(обратно)

525

Около 700 фунтов в год (Ibid. Р. 192, 488, 620).

(обратно)

526

Salisbury Papers. Vol. 19. Р. 27, 294, 456.

(обратно)

527

Finetti Philoxenis… P. 17.

(обратно)

528

Stuart Royal Proclamations… Vol. 1. P. 195.

(обратно)

529

Letters of Chamberlain… P. 522.

(обратно)

530

The Progresses… Vol. 20. Р. 334.

(обратно)

531

Finetti Philoxenis… P. 46.

(обратно)

532

Aylmer G.E. The King’s Servants… P. 27.

(обратно)

533

В среднем при Елизавете расходы королевской палаты составляли от 12 000 до 16 000 фунтов в год, а Хаусхолда – около 60 000 фунтов. В первые годы правления Якова I расходы составляли около 25 000 и от 68 000 до 73 000 фунтов в год соответственно. В целом, государственные расходы, так или иначе связанные с содержанием двора, составляли около трети всех расходов короны. – Подробнее см.: Dietz F. С. 1) The Receipts and Issues… P. 158–163;2) English Public Finance…. P. 102–110, 399–424.

(обратно)

534

Goodmen G. The Court of King James the First: In 2 vols. / Ed. by Brewer. London, 1839. Vol. 1. P. 320–321.

(обратно)

535

A Jacobean Journal. Vol. 1. Р. 38.

(обратно)

536

В 1601 г. английский посол в Шотландии отмечал, что королю прислуживала «толпа слуг, которые даже не снимали свои шляпы… общались с ним с французской фамильярностью, оставляя все почести для службы королеве» (Smith L.P. Life and Letters of sir Henry Wotton. Oxford. 1907. Vol. 1. Р. 314–315; Wilson D.H. James VI and James I. London, 1956. Р. 172).

(обратно)

537

Федосов Д. Г. Лорды и лэрды: Шотландское дворянство в XVI–XVII вв. // Европейское дворянство XVI–XVII вв.: Границы сословия / Под ред. В. А. Ведюшкина. М., 1997. С. 35–49.

(обратно)

538

Acts of the Privy Council of England. Vol. 6. July 1621– May 1623. London, 1932. P. 421.

(обратно)

539

Aylmer G.R. The Straggle for the Constitution. London, 1971. P. 17, 26; Willson D. H. 1) James VI and James I. London, 1956. P. 175; 2) King James I and Anglo-Scottish Unity // Conflict in Stuart England / Ed. by W. A. Aiken, B. L. Henning, London, 1960. P. 41–55; Smith A. The Emergence of a Nation State. The Commonwealth of England. 1529–1660. London, 1992. P. 157; Akrigg G. P. V. Jacobean Pageant, or The Court of James I. Cambridge, 1962. P. 54

(обратно)

540

The Progresses… Vol. 1. P. 47–48.

(обратно)

541

Jacobean Journal. Vol. 1. P. 70

(обратно)

542

Stone L. The Crisis of the Aristocracy. 1558–1641. Oxford, 1967. P. 470–476, 774–776.

(обратно)

543

Proceedings in Parliament 1610… Vol. 2. P. 96.

(обратно)

544

Letters of James I / Ed. by G. P. V. Akrigg. Berkely, 1984. P. 337–340.

(обратно)

545

Stone L. The Crisis… P. 217.

(обратно)

546

The Progresses…Vol. 3. P. 590.

(обратно)

547

Loades D.M. Politics and the Nation 1450–1660. Bringhton, 1974. P. 363.

(обратно)

548

Asch R. G. Der Hof Karls I von England… P. 134.

(обратно)

549

Ibid.

(обратно)

550

Например, при разрешении споров между послами (Finetti Philoxenis… P. 20–21).

(обратно)

551

Akrigg G. P. Jacobean Pageant… Р. 37.

(обратно)

552

Подробнее см.: PeckL.L. Court Patronage and Corruption in Early Stuart England. Boston, 1990. P. 41–43.

(обратно)

553

Cuddy N. The Revival of the Entourage… P. 218.

(обратно)

554

CSPDom. 1611-18. P. 199.

(обратно)

555

The Progresses… Vol. 3. P. 590.

(обратно)

556

О карьере Хэя см.: Shreiber R.E. The First Carlisle: Sir James Hay, First Earl of Carlisle as Courtier, Diplomat and Entrepreneur, 1580–1636//Transactions of the American Philosophical Society. Vol. 74. Part. 7. Philadelphia, 1984.

(обратно)

557

В 1604 г. Дэвид Марри, родственник камер-юнкера спальни Джона Марри, сам камергер спальни принца Карла, получил от Сесила пенсию 400 фунтов в год. При этом когда-то всесильный министр извинялся, что это меньше, чем шотландец действительно заслужил, но в будущем «он поддержит любое пожалование, которое вы попросите» (Salisbury Papers… Vol. 17. P. 220).

(обратно)

558

Proceedings in Parliament 1610… Vol. 1. P. 50; Vol. 2. P. 23, 61–62.

(обратно)

559

Ibid. Vol. 2. P. 23.

(обратно)

560

Ibid. P. 295.

(обратно)

561

Ibid. P. 344–346.

(обратно)

562

Cuddy X.The Revival of the Entourage… P. 265.

(обратно)

563

Thomson A. John Holies // Journal of the Modem History. 1936. Vol. 8. N 3. P. 153.

(обратно)

564

DietzF.G. English Public Finance… P. 104–105.

(обратно)

565

Цит. по: Willson D.H. The Earl of Salsbury and the «Court» Party in Parliament, 1604–1610 // The American Historical Review. 1931. Vol. 36. N 2. P. 280; The Letters of John Chamberlain… Vol. 1. P. 362.

(обратно)

566

Willson D.H. The Earl of Salsbury… P. 294.

(обратно)

567

Кузнецов К. А. Английская палата общин при Тюдорах и Стюартах. Одесса, 1915. С. 170–171.

(обратно)

568

Цит. по: Thomson A. John Holles… P. 152.

(обратно)

569

Cuddy N. Anglo-Scottish Union and Court of James I, 1603–1625 // Transaction of the Royal Historical Society. 1989. Ser. 5. Vol. 39. P. 107–124.

(обратно)

570

Butler P. M. The Invention of Britain and the Early Stuart Masque // The Stuarts Court and Europe. Essays in Politics and Political Culture / Ed. by M. Smuts. Cambridge, 1996. P. 65–85.

(обратно)

571

Akrigg G.P. Jacobean Pageant… Р. 49–54; CSPDom. 1603–1610. Р. 165, 188.

(обратно)

572

The Progresses… Vol. 1. P. 194.

(обратно)

573

Stuart Royal Proclamation… Vol. 1 P. 38–40.

(обратно)

574

A Jacobean Journal… Vol. 1 (15 октября 1605 г.)

(обратно)

575

Birch Т. The Court and Times of James the First / Ed. R. F. Williams: In 2 vols. London, 1849. Vol. 1. P. 81–83.

(обратно)

576

Letters and Life of Francis Bacon: In 7 vols. / Ed. by J. Spedding. London, 1861–1874. Vol. 3. P. 311.

(обратно)

577

Memorials of the Holles Family… P. 250.

(обратно)

578

Thomson A. John Holles… P. 153.

(обратно)

579

Ibid. P. 171–172.

(обратно)

580

CSPDom. 1611–1618. Р. 244; Letters of King James VI and I/Ed. by G. P. V. Akrigg. Berkeley, 1984. P. 339–340.

(обратно)

581

Именно на этот период приходится новый резкий рост государственного долга: с 300 000 до 688 000 фунтов (Constitutional Documents of the Reign of James I / Ed. by J. R Tanner. Cambridge, 1952. P. 356).

(обратно)

582

Cuddy N. Anglo-Scottish Union… Р. 116.

(обратно)

583

PeckL. L. Northampton: Patronage and Policy at the Court of James I. London, 1982. P. 30.

(обратно)

584

CSPDom. 1611–1618. P. 127, 135; The Letters of John Chamberlain… P. 346, 357–361. – Подробнее о королевской семье и ее отношении с фаворитами см.: Bergeron D. М. Royal Family, Royal Lovers, King James of England and Scotland. Columbia; London, 1989.

(обратно)

585

Gebauer A. Von Macht und Ma

(обратно)

586

CSPDom. 1611–1618. P. 220, 226.

(обратно)

587

Д. Финет, один из церемониймейстеров двора, в конце 1613 г. пишет о нем в своих дневниках как о «most favored Servant» (Finetti Philoxenis… P. 13)

(обратно)

588

Cuddy №Anglo-Scottish Union… Р. 119–121.

(обратно)

589

Holies G. Memorials of the Holies Family… P. 250.

(обратно)

590

Proceedings in Parliament 1610… Vol. 2. P. 23.

(обратно)

591

Хейг К. Елизавета I Английская. Ростов-на Дону, 1997. С. 21.

(обратно)

592

The Orations of the Commons-House, by the Speaker, Thomas Williams to the Queen’s Majesty // Nuqae Antiquae: being a miscellaneous collection of original papers/Ed. by Sir Harington. London, 1804. Vol. 1. P. 123.

(обратно)

593

Jones N. L. Elizabeth’s First Year: The conception and Birth of the Elizabethan Political word//The Reign of Elizabeth I/Ed. by Ch. Haigh. London, 1985. P. 27–28, 37, 49; Дмитриева О.В. Елизавета I. Семь портретов королевы. М., 1996. С. 45–62; Лоудз Д. Генрих VIII и его королевы. М.; Ростов-на-Дону, 1997. С. 16–17; Хейг К. Елизавета I Английская… С. 15–45.

(обратно)

594

Schleiner W. Divina Virago: Queen Elizabeth as an Amazon // Studies in Phililogy. 1975. N 2. P. 163–180; Дмитриева О.В. Елизавета I. С. 148–157; Хейг К. Елизавета I Английская… С. 297–298.

(обратно)

595

Кондратьев С. В. Политика и политические элиты в предреволюционной Англии // Англия XVII века: Социальные группы и общество / Под ред. С. Е. Федорова. СПб., 1994. С. 19–20; Хейг К. Елизавета I Английская… С. 151–187; Федоров С. Е. Стюартовские придворные (Некоторые аспекты самосознания и поведения общности) // Федоров С. Е., Кондратьев С. В., Питулько Г. Н. Англия XVII века: Социопрофессиональные группы и общество. СПб., 1997. С. 9–10, 26–28.

(обратно)

596

Loades D. The Tudor Court. London, 1986. P. 147–166; Williams N. All the queen’s men: Elizabeth I and her courtiers. London, 1974. P. 11–15; Хейг К. Елизавета I Английская… С. 176–181.

(обратно)

597

Adams S. Faction, Clientage and Party English Politics, 1550–1603 //History Today. 1982. Vol. 32. P. 33–39; Starkey D. From feud to faction. English Politics circa, 1450–1550//Ibid. P. 16–17.

(обратно)

598

Ожегов С. И. Словарь русского языка / Под ред. Н. Ю. Шведовой. 19-е изд., М., 1987. С. 700.

(обратно)

599

Adams S. Faction, Clientage and Party… P. 35.

(обратно)

600

«Leicester’s Commonwealth: The Copy of a Letter written by a Master of Art of Art of Cambridge» (1584) and Related Documents/Ed. by D. C. Peck. Athens; Ohio; London, 1985.

(обратно)

601

Naunton R. Fragmenta Regalia Regalia: Or Observation on the late Queen Elizabeth, her Times and Favourites // The Harleian Miscellany. London, 1744. Vol. 2. P. 72–73.

(обратно)

602

MacCaffrey W Place and Patronage in Elizabethan Politics // Elizabethan Government and Society: Essays Presented to Sir John Neale/Ed. by S. T. Bindoff, J. Hurstfield, C. Williams. London; Toronto, 1961. P. 95–126; Neal J.The Elizabethan Political Scene // Essays in Elizabethan History. London, 1958. P. 59–84.

(обратно)

603

Adams S. 1) Faction, Clientage and Party… 36–37; 2) Favourites and Factions at the Elizabethan Court // Princes, Patronage and the Nobility: The Court at the Beginning of the Modem Age, с. 1450–1650/ Ed. by R. G. Asch, A. M. Birke. Oxford, 1991. P. 265–282; 3) The Patronage of the crowning Elizabethan politics: the 1590s in perspective//The Reign of Elizabeth I. Court and culture in the last decade / Ed. by J. Guy. Cambridge, 1995. P. 41–45; Wernham R. The Making of Elizabethan Foreign Policy, 1558–1603. Berkeley; Los Angele, 1980.

(обратно)

604

A Complete Peerage of England, Scotland, Ireland / Ed. by G. E. Cockein. London, 1895. Vol. 6. Р. 53–54; Aikin L. Memoirs of court of Queen Elizabeth. London, 1823. Vol. 1. P. 454–468, 477–480; Creighton M. Howard Thomas//Dictionary of National Biography (далее – DNB). London, 1896. Vol. 28. P. 67–61.

(обратно)

605

A Complete Peerage… London, 1895. Vol. 6. Р. 70–71; Calendar of State Papers (далее – CSP) of the Reign of Elizabeth, 1581–1590. Domestic Series. London, 1865. P. 23, 29, 38–40, 129, 137–138, 499, 456; Lee S. Howard Henry//DNB. London, 1896. Vol. 28. P. 28–32; PeckL.L. Northampton: Patronage and Policy at the Court of James I. Boston; London; Sidney, 1982. P. 7–13.

(обратно)

606

A Complete Peerage… London, 1887. Vol. 1. Р. 153–154; CSP. P. 58, 117, 151, 238, 249, 327, 341, 466, 590, 611, 702; Creighton M. Howard Philip//DNB. Vol. 47. P. 52–54; Howard H. G. Fitzalan. The lives of Philip Howard, earl of Arundel and of Anne Dacres, his Wife. London, 1857.

(обратно)

607

A Complete Peerage… London, 1896. Vol. 7. Р. 335–336; CSP of the Reigns of Edward VI, Mary, Elizabeth, 1547–1580. Domestic series. London, 1856. P. 104, 151–152, 200, 279, 291, 351–354, 496, 613; CSP. 1581–1590. Domestic Series.P. 2, 14, 28, 70, 142, 243; Dunlop R. Radcliffe Thomas//DNB. London, 1896. Vol. 47. P. 136–140; Naunton R. Fragmenta Regalia. Or Observation on the late Queen Elizabeth, her Times and Favourites // The Harleian Miscellany. London, 1744. Vol. 2. P. 79–80; Strype J. Annals of the reformation and Establishment of Religion, and other various occurrences in the Church of England; During the First Twelwe Years of Queen Elizabeth’s Happy Reign. With Additions and Appendix. London, 1725. Vol. 2. P. 26.

(обратно)

608

Aikin L. Memoirs of court of Queen Elizabeth… Vol. 1. P. 476; Vol. 2. P. 121; Archbold W. A. /.Radcliffe Egremont//DNB. London, 1893. Vol. 47. P. 123; Strype J. Annals of the reformation… Vol. 2. P. 494–499.

(обратно)

609

A Complete Peerage… London, 1893. Vol. 5. Р. 177–178; Aikin L. Memoirs of court of Queen Elizabeth… Vol. 1. P. 459; CSP. 1547–1580. Domestic series. P. 396, 432, 488, 640; CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 63, 187, 252, 376; Gordon G. Lumley J. //DNB. London, 1893. Vol. 34. P. 272–274.

(обратно)

610

A Complete Peerage… London, 1895. Vol. 6. Р. 170–171; CSP. 1547–1580. Domestic series. P. 215, 224–226, 261, 318, 466, 484, 685; CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 20, 38–40, 70, 226, 409, 515; Lee S. Vere, Edvard de//DNB. London, 1899. Vol. 58. P. 225–229; Naunton R. Fragmenta Regalia… P. 94–95; Strype J. Annals of the reformation… Vol. 2. P. 26; Rowse A.L. Eminent Elizabethans. London, 1983. P. 75–106.

(обратно)

611

A Complete Peerage… London, 1895. Vol. 6. Р. 183–84; CSP. 1547–1580. Domestic series. P. 465, 487, 661, 668; CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 99, 125–128, 136–139, 182, 213, 270, 458, 642, 684; Seccombe Th. Paget Thomas // DNB. London, 1895. Vol. 43. P. 59–60.

(обратно)

612

CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 53, 73, 125, 182, 251, 268, 317, 460, 587, 690; Lee S. Paget Charles // DNB. London, 1895. Vol. 43. P. 46–49.

(обратно)

613

A Complete Peerage… London, 1895. Vol. 6. Р. 151–152; Aikin L. Memoirs of court of Queen Elizabeth… Vol. 1. P. 72–73, 107–108; CSP. 1547–1580. Domestic series. P. 19, 36, 56–57, 102, 135, 206, 289, 432, 504, 639; Strype /.Annals of the reformation… Appendix. Vol. 2. P. 626.

(обратно)

614

CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 48, 101–103, 200, 408, 462, 503, 713; Pollard A. F. Stafford, sir Edward// DNB. London, 1898. Vol. 43. P. 447–448; Read C. The Fame of Sir Edward Stafford // The American Historical Review. 1915. Vol. 20. P. 292–313.

(обратно)

615

CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 15–16, 38, 90, 137–139, 182, 251, 317, 418, 563; Peck D.C. 1) Introductkm//«L’C»-1. P. 15; 2) Raleigh, Sidney, Oxford and others catholics, 1579 //Notes and Queries. 1978. N 5. P. 431.

(обратно)

616

A Complete Peerage… London, 1895. Vol. 6. Р. 90–91; CSP. 1547–1580. Domestic series. P. 193, 321, 381, 431, 437, 688; CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 113, 137–141, 156, 187, 221, 244, 252, 256.

(обратно)

617

A Complete Peerage… London, 1898. Vol. 8. Р. 186; Strype /.Annals of the reformation… Vol. 2. P. 618.

(обратно)

618

A Complete Peerage… London, 1889. Vol. 2. P. 340–341; CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 376, 384.

(обратно)

619

A Complete Peerage… London, 1889. Vol. 2. P. 12–31, 429; Proceeding against earl of Nortumberlend // Calendar of the Manuscripts of the Most Honorable The Marquis of Salisbury. Hereford, 1910. Vol. 11. P 270–281.

(обратно)

620

См.: Read С. Mr. Secretary Walsingham and the policy of Queen Elizabeth. Oxford, 1925.Vol. 2. P. 75.

(обратно)

621

«L’C»-1. Р. 68, 184; «Leicesters Commonwealth: conceived, spoken and published with most Ernest Protestation…» Job the 20, verse the 27. London, 1641 (далее – «L’C»-2). P. 4–5, 164.

(обратно)

622

Aveling J.C. H. The Handle and the Axe. The Catholic Recusants in England from Reformation to Emancipation. London, 1976. P. 24–25; Bossy J.The English Catholic Community, 1570–1850. London, 1975; Holmes P. Resistance and compromise. The Political Thought of the Elizabethan Catholics. Cambridge, N.Y., New Rochelle, Melbourne, Sidney, 1982; Leslie John, Bishop of Ross. A Treatise to touching the Right, Title, and interest of the most exellent Princesse Marie, Queene of Scotland, and of the most noble King James, her Graces sonne, to the succession of the Croune of England. Reims, 1584.

(обратно)

623

Adams S. Faction, Clientage and Party English Politics, 1550–1603 //History Today. 1982. Vol. 32. P. 36; Pritchard A. Catholic Loyalism in Elizabethan England. Chapell Hill, 1979. P. 38–72; Pulman M. B. The Elizabethan Privy Council in the Fifteen-Seventies. Berkeley; Los Angeles; London, 1971. P. 23–24.

(обратно)

624

Rivals in Power. Lives and Letters of the Great Tudor Dynasties /Ed. by D. Starkey. Highbury, London, 1990. P. 192–193.

(обратно)

625

CSP. 1581–1590. Domestic Series. P. 109, 343, 372, 674; The Case of the Bishop of Ross // Harleian Misscellany. Vol. 2. P. 460–462; Rowse A. L. Eminent Elizabethans. P. 84–894; Calendar of State Papers, Domestic series. 1580–1588. P. 38–40.

(обратно)

626

The Case of the Bishop of Ross; Calendar of State Papers. Scotland and Mary, Queen of Scots, 1547–1603: In 2 vols. Edinburg, 1898–1913.

(обратно)

627

D’Ewes S. A compleet Journal of the notes… both of the house of Lords and house of Commons throughout the whole reign of Queen Elizabeth // Strype /.Annals of the reformation and Establishment of Religion, and other various occurrences in the Church of England; During the First Twelwe Years of Queen Elizabeth’s Happy Reign. With Additions and Appendix. Vol. 1. London, 1725. P. 532.

(обратно)

628

Ibid.

(обратно)

629

A Discourse upon a Motion in Parliament for the Queens Declarating of the Succession after her// Strype /.Annals of the reformation… Vol. 1. P. 98–100; Каменецкий Б. А. Формирование абсолютистской идеологии в Англии XVI века и ее особенности//Вопросы истории. 1969. № 8. С. 77–90.

(обратно)

630

Cobbet’s Complete Collection of State Trials and Proceedings for High Treasons and other crimes and misdemeanors. London, 1809. Vol. 1. P 743; Fuller T. The Church-history of Britain, from the Birth of Jesus Christ, until the year 1648. London, 1655. P. 181.

(обратно)

631

Fuller T. The Church-history of Britain… P. 181.

(обратно)

632

Williams N. All the queen’s men… P. 165–167.

(обратно)

633

The Case of the Bishop of Ross. P. 460–462; Calendar of State Papers. Scotland and Mary, Queen of Scots, 1547–1603.Vols. 1–2. Edinburgh, 1898–1913.

(обратно)

634

A Motion in Parliament, 13 Eliz. About the Succession to the Crown, according to King Henry VIII his Will// Strype J. Annals of the reformation… Vol. 2. P. 9–20.

(обратно)

635

Peck D. C. 1) An Alleged Early draft of «Leicester’s Commonwealth» //Notes and Queries. 1975. N 7. P. 295–296; 2) Another version of the Leicester Epitaphium//Ibid. N. S. 1976. N 5–6. P. 227–228; 3) Government suppression of Elizabethan catholic books: The case of «Leicester’s Commonwealth» // The Library Quarterly. 1977. N 2. P. 163–177; 4) Raleigh, Sidney, Oxford and others catholics, 1579//Notes and Queries. 1978. N 5. P. 427–431; 5) Introduction//«Leicester’s Commonwealth». P. 25–32.

(обратно)

636

«L’C»-1. Р. 156; «L’C»-2. Р. 125.

(обратно)

637

A Motion in Parliament, 13 Elizab. About the Succession… Р. 10.

(обратно)

638

Ibid. P. 10, 14–15, 18.

(обратно)

639

«L’C»-1. P. 156–162; «L’C»-2. P. 125–134.

(обратно)

640

«L’C»-1. P. 162; «L’C»-2. P. 134.

(обратно)

641

«L’C»-1. Р. 164–166; «L’C»-2. Р. 136–140.

(обратно)

642

«L’C»-1. Р. 166; «L’C»-2. Р. 140.

(обратно)

643

Ibid.

(обратно)

644

«L’C»-1. Р. 163; «L’C»-2. Р. 135.

(обратно)

645

«L’C»-1. Р. 168; «L’»-2. Р. 142.

(обратно)

646

Ibid.

(обратно)

647

«L’C»-1. Р. 168; «L’»-2. Р. 142.

(обратно)

648

«L’C»-1. Р. 169; «L’C»-2. Р. 143.

(обратно)

649

«L’C»-1. Р. 155; «L’C»-2. Р. 124–125.

(обратно)

650

«L’C»-1. Р. 130; «L’C»-2. Р. 90.

(обратно)

651

«L’C»-1; Р. 133; «L’C»-2. Р. 93.

(обратно)

652

CSP of the Reign of Elizabeth, 1581–1590. Domestic series. London, 1865. P. 99; Bradley E. T. Life of the lady Arabella Stuart. London, 1898. Vol. 1. P. 55–60; Read C. Walsingham and Burghley in Queen Elizabeth’s Privy Council // The English Histori cal Review. 1913. N 109. P. 48–49; Williams N. All the queen’s men… P. 165–167.

(обратно)

653

«L’C»-1. P. 154–155; «L’C»-2. P. 123–124.

(обратно)

654

«L’C»-1. P. 126; «L’C»-2. P. 84.

(обратно)

655

«L’C»-1. Р. 142–146; «L’C»-2. Р. 106–113.

(обратно)

656

«L’C»-1. Р. 146–147; «L’C»-2. Р. 112–114.

(обратно)

657

Nuqae Antiquae. Vol. 1. Р. 67.

(обратно)

658

Strype J. Annals of the reformation… Vol. 2. Р. 568.

(обратно)

659

Aikin L. Memoirs of court of Queen Elizabeth… Vol. 1. P. 56; Vol. 2. P. 74; Strype /.Annals of the reformation… Vol. 2. P. 34–41.

(обратно)

660

Stubbs /.The Discovery of a Gaping Gulf Whereunto England is like to be swallowed by another French Marriage if the Lord forbid not the Bans by letting Her Majesty see the sin and Punishment thereof//Nuqae Antiquae. Vol. 1. P. 149–153.

(обратно)

661

Sidney P. A Letter to Queen Elizabeth // Miscellaneous Prose of Sir Philip Sidney/Ed. by K. Duncan-Jones, J. Van Dorset. Oxford, 1973. P. 56.

(обратно)

662

Collection of State Papers relating to affairs in the Reign of Queen Elizabeth, from the year 1571 to 1596. London, 1759. Vol. 2. P. 321–333, 336–343.

(обратно)

663

Williams N. All the queen’s men… P. 110–136.

(обратно)

664

Strype J. Annals of the reformation… Vol. 2. P. 181.

(обратно)

665

Collinson Р The Elizabethan Puritan Movement. Berkeley, 1967. P. 167.

(обратно)

666

Elizabethan Backgrounds. Historical Documents of the Age of Elizabeth /Ed. By A. F. Kinney. Hamden, 1975. P. 98–143; Proceedings concerning the Earl Northumberlend // Calendar of the Manuscripts of the Most Honorable The Marquis of Salisbury. Vol. 9. P. 275; PeckD.C. Introduction… P. 13–24.

(обратно)

667

Ives Е. Faction in Tudor England. London, 1979. P. 21; Hammer P. Patronage at court, faction and the earl of Essex // The reign of Elizabeth I: court and culture in the last decade. Cambridge, 1995. P. 67–68.

(обратно)

668

Carter С. Н. Gondomar: Ambassador to James I // The Historical Journal. Cambridge, 1964. Vol. VII. P. 195.

(обратно)

669

См.: Gardiner S. Prince Charles and the Spanish marriage: In 2 vols. London, 1869. Vol. II. P. 302–332; Redworth G. The Prince and the Infanta: The cultural politics of the Spanish match. New Haven, 2003.

(обратно)

670

Gardiner S. Prince Charles and the Spanish marriage. Vol. II. P. 431.

(обратно)

671

C.S.P. Ven. Vol. XVIII (1623–1625). Р. 134 [Morosini to the Doge and Senate, 16 Oct. 1623].

(обратно)

672

Adams S.L. Foreign policy and the parliaments of 1621 and 1624//Faction and parliament: Essays on early Stuart history/Ed. by K. Sharpe. Oxford, 1978. P. 146.

(обратно)

673

C.S.P. Ven. Vol. XIX (1625–1626). P. 17 [Contarini to the Doge and Senate, 26 Apr. 1625], P. 66 [Morosini to the Doge and Senate, 31 May 1625].

(обратно)

674

Warwick P Memoires of the Reign of King Charles I. Edinburgh, 1813. P. 16–18.

(обратно)

675

Warwick Р. Memoires… Р. 33–34.

(обратно)

676

Федоров С. Е. Раннестюартовская аристократия (1603–1629). СПб., 2005. С. 277.

(обратно)

677

C.S.P. Ven. Vol. XX (1626–1628). Р. 562 [Contarini to the Doge and Senate, 30 Jan. 1628].

(обратно)

678

Taylor I.A. The life of Queen Henrietta Maria. London, 1905. P. 99.

(обратно)

679

C.S.P. Ven. Vol. XXI (1628–1629). P. 432 [Contarini to the Doge and Senate, 12 Dec. 1628]; P. 404 [Contarini to Zorzi, his colleague in France, 21 Nov. 1628].

(обратно)

680

Федоров С. Е. Раннестюартовская аристократия… С. 283.

(обратно)

681

Gardiner S. History of England from the accession of James I to the outbreak of Civil war, 1603–1642. London, 1883–1884. Vol. VI. P. 372.

(обратно)

682

C.S.P. Ven. Vol. XIX (1625–1626). P. 399 [Pesaro to the Doge and Senate, 1 May 1626].

(обратно)

683

Hervey M. The life, correspondence & collections of Thomas Howard, Earl of Arundel. Cambridge, 1921. P. 263.

(обратно)

684

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 159 [Soranzo to the Doge and Senate, 17 Aug. 1629].

(обратно)

685

Warwick P. Memoires… P. 47–49.

(обратно)

686

Birch T. The court and times of Charles I: In 2 vols. London, 2001. Vol. II. P. 20.

(обратно)

687

Cust R. Charles I: A political life. London, 2007. P. 122.

(обратно)

688

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). Р. 202 [Soranzo to the Doge and Senate, 5 Dec. 1629].

(обратно)

689

Cokayne G. The complete peerage of England, Scotland, Ireland, Great Britain, and the United Kingdom, extant, extinct or dormant: In 13 vols. London, 1910–1959. Vol. VI. P. 269.

(обратно)

690

Gardiner S. History of England. Vol. VIII. P. 140.

(обратно)

691

Calendar of the Clarendon State Papers preserved in the Bodleian library: In 5 vols. / Ed. by O. Ogle, W. H. Bliss, W. D. Macray, E.G. Routledge. Oxford, 1869. Vol. I. P. 30.

(обратно)

692

C.S.P. Ven. V. 18 (1623–1625). P. 85 [Valaresso to the Doge and Senate, 4 Aug. 1623].

(обратно)

693

Gardiner S. History of England. Vol. VI. P. 371.

(обратно)

694

Dictionary of national biography: In 63 vols. / Ed. by. L. Stephen, S. Lee. Oxford, 1885–1900. Vol. XII. P. 293.

(обратно)

695

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 56.

(обратно)

696

Ibid. Vol. II. P. 118, 208.

(обратно)

697

Dictionary of national biography. Vol. LXII. P. 169–170.

(обратно)

698

Russell C. Sir Thomas Wentworth and anti-Spanish sentiment, 1621–1624//The political world of Thomas Wentworth, Earl of Strafford, 1621–1641 / Ed. by J. F. Merritt. Cambridge, 2003. P. 48.

(обратно)

699

Warwick P. Memoires… P. 32.

(обратно)

700

Gardiner S. History of England… Vol. VI. P. 336.

(обратно)

701

Loomie A. The Spanish Faction at the Court of Charles I, 1630–1638 // Bulletin of the Institute of historical Research. London, 1986. Vol. LIX. P. 38.

(обратно)

702

Birch T. The court and times of Charles I. Vol. II. P. 67; C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 396 [Soranzo to the Doge and Senate, 16 Aug. 1630].

(обратно)

703

Hervey M. The life of Thomas Howard… P. 262.

(обратно)

704

Cokayne G. The complete peerage… Vol. II. P. 37

(обратно)

705

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 18 [Mocenigo to the Doge and Senate, 17 April 1629].

(обратно)

706

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). Р. 129 [Soranzo to the Doge and Senate, 13 July 1629].

(обратно)

707

Ibid. P. 124 [Gussoni to the Doge and Senate, 8 July 1629].

(обратно)

708

Gardiner S. History of England… Vol. VI. P. 102–103.

(обратно)

709

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 34.

(обратно)

710

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 264 [Soranzo to the Doge and Senate, 11 Jan. 1630].

(обратно)

711

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 121.

(обратно)

712

Birch Т. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 50, 65.

(обратно)

713

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 307 [Mocenigo to the Doge and Senate, 23 March 1630]; P. 275 [Soranzo to the Doge and Senate, 25 Jan. 1630].

(обратно)

714

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 85.

(обратно)

715

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 419 [Soranzo to the Doge and Senate, 4 Oct. 1630].

(обратно)

716

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 49.

(обратно)

717

The Earl of Strafford’s letters: In 2 vols. / Ed. by W. Knowler. London, 1739. Vol. I. P. 81.

(обратно)

718

Trevor-Roper H.Archbishop Laud, 1573–1645. London, 1965. P. 298.

(обратно)

719

Smith D. L. Politics in Early Stuart Britain, 1603–1640 // A companion to Stuart Britain (Blackwell Companions to British History) / Ed. by B. Coward. Oxford, 2003. P. 244–245.

(обратно)

720

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 367 [Relation of England of Vicenzo Gussoni, 13 Apr. 1635].

(обратно)

721

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 103.

(обратно)

722

Loomie A. The Spanish faction… Р. 41.

(обратно)

723

Clarendon State Papers. Vol. I. Р. 49–50.

(обратно)

724

Havran M. Caroline courtier: the life of Lord Cottington. London, 1973. P. 148.

(обратно)

725

Strafford’s letters. Vol. I. P. 388.

(обратно)

726

Loomie A. The Spanish faction… P. 40.

(обратно)

727

Strafford’s letters. Vol. I. P. 394.

(обратно)

728

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 38.

(обратно)

729

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 395 [Correr to the Doge and Senate, 6 June 1635].

(обратно)

730

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 41.

(обратно)

731

Gardiner S. History of England… Vol. VII. P. 367.

(обратно)

732

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 44.

(обратно)

733

Ibid. P. 95.

(обратно)

734

Calendar of State Papers, Domestic series, of the reign of Edward VI, Mary, Elizabeth and James I preserved in the State Paper Department of Her Majesty’s Public Record Office/Ed. by M.A.E. Green. London, 1856–1872 (далее – C.S.P. Dorn.). Vol. VII (1634–1635). P. 80.

(обратно)

735

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 238 [Zonca to the Doge and Senate, 30 June 1634].

(обратно)

736

Ibid. P. 250 [Zonca to the Doge and Senate, 14 July 1634].

(обратно)

737

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 54–56.

(обратно)

738

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 301 [Corner to the Doge and Senate, 25 Nov. 1634].

(обратно)

739

Loomie A. The Spanish faction… P. 42.

(обратно)

740

Oust R. Charles I… P. 182.

(обратно)

741

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 367 [Relation of England of Vicenzo Gussoni, 13 Apr. 1635].

(обратно)

742

Gardiner S. History of England… Vol. VII. P. 355.

(обратно)

743

C.S.P. Vol. XXIII (1632–1636). P. 222 [Zonca to the Doge and Senate, 26 May 1634]; P. 231 [Zonca to the Doge and Senate, 16 June 1634].

(обратно)

744

Oust R. Charles I… P. 125.

(обратно)

745

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 353 [Correr to the Doge and Senate, 30 March 1635].

(обратно)

746

Hibbard O. M. Charles I and the Popish plot. Chapel Hill, 1983. P. 59.

(обратно)

747

Quintrell В. The church triumphant? The emergence of a spiritual Lord Treasurer, 1635–1636 // The political world of Thomas Wentworth, Earl of Strafford, 1621–1641 / Ed. by J. F. Merritt. Cambridge, 2003. P. 90.

(обратно)

748

Strafford’s letters. Vol. I. P. 398.

(обратно)

749

The naval tracts of Monson. Место, год. Vol. III. P. 221–223.

(обратно)

750

Trevor-Roper H.Archbishop Laud… P. 298.

(обратно)

751

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). Р. 487 [Correr to the Doge and Senate, 7 Dec. 1635].

(обратно)

752

Hibbard С. M. Charles I and the Popish plot… P. 62.

(обратно)

753

C.S.P. Dom. Vol. VIII (1635). P. 526.

(обратно)

754

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 567–568 [Correr to the Doge and Senate, 23 May 1636].

(обратно)

755

Clarendon State Papers. V. 1. P. 101.

(обратно)

756

C.S.P. Dom. Vol. XX (1636–1637). P. 83.

(обратно)

757

Strafford’s letters. Vol. I. P. 523.

(обратно)

758

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 107.

(обратно)

759

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 546 [Michiel to the Doge and Senate, 17 Apr. 1636].

(обратно)

760

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 117.

(обратно)

761

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 306 [Relation of England of Anzolo Correr, 24 Oct. 1637].

(обратно)

762

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 119.

(обратно)

763

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 32 [Correr to the Doge and Senate,30 July 1636].

(обратно)

764

Ibid. Vol. XXIV (1636–1639). P. 209 [Correr to the Doge and Senate, 15 May 1637]. – Также в состав Тайного совета с апреля 1636 г. входил епископ Джаксон, занимавший пост лорд-казначея. – См.: Aylmer G.E. Attempts at administrative reform, 1625-40//The English Historical Review. Oxford, 1957. Vol. 72. P. 249; Webster T. Godly clergy in early Stuart England: The Caroline Puritan movement, 1620–1643. Cambridge, 2003. P. 207; Mason T. A. Serving God and Mammon: William Juxon, 15 82-1663, Bishop of London, Lord High Treasurer of England. Newark, 1985. P. 47.

(обратно)

765

Strafford’s letters. Vol. I. P. 523.

(обратно)

766

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 57 [Correr to the Doge and Senate,31 Aug. 1636].

(обратно)

767

Strafford’s letters. Vol. II. P. 52.

(обратно)

768

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 153 [Correr to the Doge and Senate, 27 Feb. 1637]; P. 231 [Correr to the Doge and Senate, 26 June 1637].

(обратно)

769

Ibid. P. 199 [Correr to the Doge and Senate, 8 May 1637].

(обратно)

770

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 127–133.

(обратно)

771

Ibid. P. 129.

(обратно)

772

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 184 [Correr to the Doge and Senate, 10 Apr. 1637].

(обратно)

773

Ibid. P. 225 [Correr to the Doge and Senate, 22 July 1637].

(обратно)

774

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 369 [Correr to the Doge and Senate, 8 Jan 1638].

(обратно)

775

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 131.

(обратно)

776

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 65 [Correr to the Doge and Senate, 16 Sept. 1636].

(обратно)

777

Hibbard С. M. Charles I and the Popish plot… P. 78.

(обратно)

778

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 592 [Giustinian to the Doge and Senate, 11 Nov. 1639].

(обратно)

779

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 162.

(обратно)

780

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 557 [Giustinian to the Doge and Senate, 15 July 1639].

(обратно)

781

Ibid. P. 418 [Correr to the Doge and Senate, 29 May. 1638].

(обратно)

782

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 188, 192, 194.

(обратно)

783

C.S.P. Ven. Vol. XXV (1640–1642). P. 105 [Giustinian to the Doge and Senate, 21 Dec. 1640].

(обратно)

784

Strafford’s letters. Vol. II. Р. 186.

(обратно)

785

Woolrych A. Britain in revolution: 1625–1660. Oxford, 2004. Р. 75.

(обратно)

786

Cokayne G. The complete peerage… Vol. I. Р. 263.

(обратно)

787

C.S.P. Ven. Vol. XXV (1640–1642). Р. 97–98 [Giustinian to the Doge and Senate, 30 Nov. 1640]; P. 100 [Agustino to the Doge and Senate, 7 Dec. 1640].

(обратно)

788

Gardiner S. History of England… Vol. IX. P. 369.

(обратно)

789

См.: Loomie A. Alonso de Cardenas and the Long Parliament, 1640–1648 // The English Historical Review. London, 1982. Vol. XCVII. P. 289–307.

(обратно)

790

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 400.

(обратно)

791

Lister Т. Н. Life and administration of Edward, first Earl of Clarendon: In 3 vols. London, 1838. Vol. III. P. 37.

(обратно)

792

Clarendon State Papers. Vol. II. P. 48.

(обратно)

793

Ibid. Vol. II. P. 97.

(обратно)

794

C.S.P. Ven. Vol. XVIII (1623–1625). P. 139 [Pesaro to the Doge and Senate, 23 Oct. 1623].

(обратно)

795

Gardiner S. History of England… Vol. VI. P. 34.

(обратно)

796

Warwick Р. Memoires… Р. 6.

(обратно)

797

Taylor /.The life of Queen Henrietta Maria. Р. 83.

(обратно)

798

C.S.P. Ven. Vol. XIX (1625–1626). Р. 492 [Rosso to the Doge and Senate, 31 July 1626]; P. 501 [Rosso to the Doge and Senate, 14 Aug. 1626].

(обратно)

799

Taylor /. The life of Queen Henrietta Maria. P. 70; Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 17.

(обратно)

800

C.S.P. Ven. Vol. XX (1626–1628). P. 84 [Zorzi to the Doge and Senate, 7 Jan. 1627].

(обратно)

801

C.S.P. Ven. Vol. XX (1626–1628). Р. 132 [Zorzi to the Doge and Senate, 26 Feb. 1627].

(обратно)

802

Ibid. P. 215 [To the Proveditore of Cephalonia, 11 May 1627].

(обратно)

803

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 92.

(обратно)

804

Gardiner S. History of England… Vol. VI. P. 195–199.

(обратно)

805

Warwick P. Memoires… P. 32.

(обратно)

806

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 102.

(обратно)

807

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 185 [Soranzo to the Doge and Senate, 14 Sept. 1629].

(обратно)

808

C.S.P. Dom. Vol. III (1628–1629). Р. 345–347.

(обратно)

809

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 80 [Contarini to the Doge and Senate, 8 June 1629.

(обратно)

810

Gardiner S. History of England… Vol. VII. P. 104.

(обратно)

811

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 159 [Soranzo to the Doge and Senate, 17 Aug. 1629].

(обратно)

812

Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 20.

(обратно)

813

Taylor /.The life of Queen Henrietta Maria. P. 110.

(обратно)

814

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 111.

(обратно)

815

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 161 [Soranzo to the Doge and Senate. 17 Aug. 1629].

(обратно)

816

Ibid. P. 192 [Soranzo to the Doge and Senate, 21 Sept. 1629].

(обратно)

817

Hyde Е., Earl of Clarendon. History of the Great Rebellion: In 6 vols. Oxford, 1888. Vol. 1. P. 89 (далее – Clarendon. History of the Great Rebellion).

(обратно)

818

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 203 [Soranzo to the Doge and Senate, 12 Oct. 1629].

(обратно)

819

Birch T. The court and times of James I: In 2 vols. London, 1848. Vol. I. P. 291, 374.

(обратно)

820

Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 24.

(обратно)

821

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. I. P. 123.

(обратно)

822

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 527 [Soranzo to the Doge and Senate, 18 July 1631]; Memegalos F. S. George Goring (1608–1657): Caroline courtier and royalist general. Aldershot, 2007. P. 32.

(обратно)

823

Birch Т. The court and times of James I… Vol. II. P. 475, 492.

(обратно)

824

Федоров C. E. Раннестюартовская аристократия… P. 274–275.

(обратно)

825

Calendar of State Papers, Domestic series, of the reign of Edward VI, Mary, Elizabeth and James I preserved in the State Paper Department of Her Majesty’s Public Record Office / Ed. by M.A. E. Green. London, 1856–1872. Vol. XXI (1623–1625). P. 124, 203 (далее – C.S.P. Dom.).

(обратно)

826

Cokayne G. The complete peerage… Vol. VI. P. 538.

(обратно)

827

Ibid. Vol. III. P. 33.

(обратно)

828

Федоров С.Е. Раннестюартовская аристократия… С. 272–273.

(обратно)

829

C.S.P. Dom. Vol. I. (1625–1626). Р. 155, 246; Birch Т. The court and times of Charles I… Vol. I. P. 303–307.

(обратно)

830

Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 18.

(обратно)

831

Alexander M. Charles I’s Lord Treasurer: Sir Richard Weston, Earl of Portland. Chapel Hill, 1967. P. 176–177.

(обратно)

832

Cokayne G. The complete peerage… Vol. III. P. 181.

(обратно)

833

MemegalosF. S. George Goring… P. 35.

(обратно)

834

Dictionary of national biography. Vol. XLIV. P. 413.

(обратно)

835

Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 19.

(обратно)

836

Cokayne G. The complete peerage… Vol. VII. P. 370.

(обратно)

837

Ibid. P. 250.

(обратно)

838

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). Р. 542 [Correr to the Doge and Senate, 18 Apr. 1636].

(обратно)

839

Clarendon. History of the Great Rebellion. Vol. I. P. 89.

(обратно)

840

Poynting S. «The rare and excellent partes of Mr. Walter Montagu»: Henrietta Maria and her playwright//Henrietta Maria: Piety, politics and patronage. P. 75.

(обратно)

841

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 563 [Correr to the Doge and Senate, 23 May 1636].

(обратно)

842

Warwick P Memoires… P. 243.

(обратно)

843

Craven F. The Earl of Warwick, a speculator in piracy // Hispanic American historical review. Durham, 1930. Vol. X. P. 457–479.

(обратно)

844

Newton А. Р The colonizing activities of the English puritans. New York, 1914. P. 147.

(обратно)

845

Fontenay-Mareuil Francois du Val, marquis de. Memoires // Collection complete des memoires relatifs a l’historie de France/Ed. par M. Petitot. Paris, 1826. P. 360.

(обратно)

846

Ibid. P. 99.

(обратно)

847

Morgan /.Prince Charles’ puritan chaplain. London, 1957. P. 112.

(обратно)

848

Smuts M. The puritan followers of Henrietta Maria in the 1630s // The English Historical Review. Oxford, 1978. Vol. XCIII. P. 31.

(обратно)

849

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 136.

(обратно)

850

Warwick P. Memoires… P. 78.

(обратно)

851

C.S.P. Dom. Vol. X (1636–1637). P. 74.

(обратно)

852

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 279 [Contarini to the Doge and Senate, 1 Feb. 1630].

(обратно)

853

Birch Т. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 47.

(обратно)

854

C.S.P. Ven. Vol. XXII (1629–1632). P. 464 [Soranzo to the Doge and Senate, 24 Jan. 1631].

(обратно)

855

Ibid. P. 575 [Soranzo to the Doge and Senate, 9 Jan. 1632].

(обратно)

856

Smuts М. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 25.

(обратно)

857

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 353, 359.

(обратно)

858

C.S.P. Dom. Vol. VI (1633–1634). P. 11–14.

(обратно)

859

Birch T. The court and times of Charles I… Vol. II. P. 199, 221.

(обратно)

860

Bone Q. Henrietta Maria, Queen of the cavaliers. Urbana, 1972. P. 60.

(обратно)

861

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 124.

(обратно)

862

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). Р. 110 [Gussoni to the Doge and Senate, 3 June 1633].

(обратно)

863

Firth C. H. Notes on the diplomatic relations of England and France 1603–1688. Oxford, 1906. P. 35.

(обратно)

864

Sharpe K. The personal rule of Charles I… Место, год. P. 173.

(обратно)

865

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 274 [Zonca to the Doge and Senate, 15 Sept. 1634].

(обратно)

866

Ibid. P. 378 [Correr to the Doge and Senate, 27 Apr. 1635].

(обратно)

867

The memoirs of Gregorio Panzani/Ed. J. Berington. Birmingham, 1793. P. 190.

(обратно)

868

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 376 [Correr to the Doge and Senate, 27 Apr. 1635].

(обратно)

869

Woolrych A. Britain in revolution: 1625–1660. Oxford, 2004. P. 74.

(обратно)

870

Smuts M. The Puritan followers of Henrietta Maria… P. 36.

(обратно)

871

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 430 [Correr to the Doge and Senate, 9 Aug. 1635].

(обратно)

872

The works of the most reverend father in God, William Laud: In 9 vols. / Ed. by W. Scott, J. Bliss. London, 1847–1860. Vol. VIII. P. 161, 172.

(обратно)

873

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 444 [Correr to the Doge and Senate, 31 Aug. 1635].

(обратно)

874

Smuts М. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 29.

(обратно)

875

C.S.P. Ven. Vol. XXIII (1632–1636). P. 466 [Correr to the Doge and Senate, 19 Oct. 1635].

(обратно)

876

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 12 [Correr to the Doge and Senate, 27 June 1636].

(обратно)

877

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 77.

(обратно)

878

Letters and Memorials of State from the reign of Queen Mary to that of Charles II: In 2 vols. / Ed. by A. Collins. London, 1746. Vol. II. P. 416.

(обратно)

879

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 45 [Correr to the Doge and Senate, 19 Aug. 1636].

(обратно)

880

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 86 [Contarini to the Doge and Senate, 26 Oct. 1636].

(обратно)

881

Letters and Memorials… Vol. II. P. 416.

(обратно)

882

The works of William Laud. Vol. VII. P. 319.

(обратно)

883

Strafford’s letters. Vol. II. P. 53.

(обратно)

884

Letters and Memorials… Vol. II. P. 473.

(обратно)

885

Taylor I. The life of Queen Henrietta Maria. P. 173.

(обратно)

886

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 191 [Contarini to the Doge and Senate, 28 Apr. 1637].

(обратно)

887

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 142.

(обратно)

888

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 235 [Michiel to the Doge and Senate, 2 July 1637].

(обратно)

889

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 148.

(обратно)

890

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). P. 270 [Correr to the Doge and Senate, 18 Sept, 1637].

(обратно)

891

Clarendon State Papers. Vol. I. P. 161.

(обратно)

892

Webster T. Godly clergy… P. 263.

(обратно)

893

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 303 [Correr to the Doge and Senate, 24 Oct. 1637].

(обратно)

894

Smuts M. Religion, European politics and Henrietta-Maria’s circle… P. 31–32.

(обратно)

895

Prawdin M. Marie de Rohan, duchesse de Chevreuse. London, 1971. P. 98–107.

(обратно)

896

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636–1639). Р. 410–411 [Zonca to the Doge and Senate, 14 May 1638].

(обратно)

897

Ibid. P. 417 [Zonca to the Doge and Senate, 28 May 1638].

(обратно)

898

De l’Isle and Dudley Manuscripts // Historical Manuscripts Commission. London, 1966. Vol. VI. P. 208.

(обратно)

899

Ibid. P. 231.

(обратно)

900

C.S.P. Ven. Vol. XXV (1640–1642). P. 25 [Giustinian to the Doge and Senate, 16 March 1640], P. 43 [Giustinian to the Doge and Senate, 11 May 1640].

(обратно)

901

Clarendon State Papers. Vol. II. P. 39.

(обратно)

902

Strafford’s letters. Vol. II. P. 54.

(обратно)

903

Strafford’s letters. Vol. II. Р. 276.

(обратно)

904

Warwick Р. Memoires… Р. 141.

(обратно)

905

Hervey M. The life of Thomas Howard… Р. 253.

(обратно)

906

Smuts M. The Puritan followers of Henrietta Maria… Р. 30.

(обратно)

907

C.S.P. Ven. Vol. XXV (1640–1642). P. 43 [Giustinian to the Doge and Senate, 17 Feb. 1640].

(обратно)

908

Warwick Р Memoires… P. 130–133.

(обратно)

909

Smuts M. The Puritan followers of Henrietta Maria… P. 42.

(обратно)

910

Warwick Р Memoires… P. 141.

(обратно)

911

C.S.P. Dom. Vol. XI (1637). Р. 21.

(обратно)

912

Ibid. Vol. XV (1639–1640). Р. 22, 256.

(обратно)

913

C.S.P. Ven. Vol. XXIV (1636 1639). P. 521 [Giustinian to the Doge and Senate, 8 Apr. 1639].

(обратно)

914

Warwick P. Memoires… P. 117.

(обратно)

915

C.S.P. Dom. Vol. XVI (1640). P. 588.

(обратно)

916

Warwick P Memoires… P. 158–163.

(обратно)

917

Taylor /.The life of Queen Henrietta Maria. P. 240.

(обратно)

918

MemegalosF. S. George Goring… P. 102–105.

(обратно)

919

Smuts М. The Puritan followers of Henrietta Maria… P. 41.

(обратно)

920

Dictionary of national biography. Vol. XXXVIII. P. 271.

(обратно)

921

Ibid. Vol. XXIX. P. 349.

(обратно)

922

Ibid. Vol. XLIV. P. 413.

(обратно)

923

Cokayne G. The complete peerage… Vol. III. P. 181.

(обратно)

924

The journals of the House of Lords: In 64 vols. London, 1802–1832. Vol. X. P. 596.

(обратно)

925

Hibbard С. М. Charles I and the Popish plot… P. 30–37.

(обратно)

926

Trevor-Roper H.Archbishop Laud… Р. 298.

(обратно)

927

Классической в этом плане остается работа Малколма Сматса: Smuts М. Court Culture and the Origins of a Royalist Tradition in Early Stuart England. Philadelphia, 1987.

(обратно)

928

Наиболее ранняя версия Четвертого коронационного чина, вероятно, была составлена для коронации Эдуарда II. Его первая редакция содержала лишь короткие без пояснений рубрики, которые были заменены пространными только при Ричарде II, после чего текст чина приобрел окончательный вид, остававшийся неизменным вплоть до конца XVII века. В таком расширенном виде текст чина, по всей видимости, предназначался для самого короля с тем, чтобы он мог следить за последовательностью церемоний и понимать смысл совершаемых над ним действий. Именно такую пространную версию чина и принято называть Liber Regalis. Полный текст чина опубликован: Legg W. English Coronation Records. London, 1901. P. 81–112 (латинский оригинал); P. 112–130 (английский перевод).

(обратно)

929

Я предпочитаю использовать этот не очень удачный термин, поскольку при всей исключительной значимости собора св. Петра Вестминстерского аббатства инсталляционные процедуры не ограничивались его пределами и включали еще и пространство Вестминстерского дворца.

(обратно)

930

Ван Геннеп А. Обряды перехода. М., 1999.

(обратно)

931

Текст Второго чина опубликован: Legg W. English Coronation Records. P. 14–29. Из посвященных ему работ заслуживают внимания, прежде всего: Robinson A. Coronation Order in the Tenth Century // Journal of Theological Studies. 1918. Vol. 19. P. 56–72; Ward P. An Early Version of the Anglo-Saxon Coronation Ceremony//English Historical Review. 1942. Vol. 17. P. 345–361.

(обратно)

932

Текст чина опубликован: Legg W. English Coronation Records. P. 30–42. – См. также: The Pontifical of Magdalen College with an Appendix of Extracts from other English MSS of the Twelfth Century / Ed. by H. Wilson // Henry Bradshaw Society Publications. 1910. Vol. 39. P. 89–97.

(обратно)

933

Существует определенная сложность с идентификацией функций церемониальных носков, поскольку в регламенте четко указано, что король, следуя в процессии от дворца к собору, идет босиком, при этом в сохранившихся описаниях на его ноги надеты носки (Thomas Walshingham. Historia Anglicana / Ed. by H. Riley. London, 1876. Vol. 1. P. 322, 327; The Anonimalle Chronicle, 1333 to 1381 / Ed. by V. Galbraith. Manchester, 1927. P. 108, 114).

(обратно)

934

Очевидно, это один из парадоксов, смысл которого, несмотря на многочисленные повторения в описаниях церемоний, не удается понять.

(обратно)

935

Около 1387–1389 гг. Ричард II обратился к монаху Вестминстерского аббатства Уолтеру Садбери с просьбой ответить на волновавший его в те годы вопрос: «являются ли его [Ричарда] регалии регалиями короля Альфреда и берут ли они свое начало от времени его правления». Монах написал трактат «De Primis Regalibus Omamentis Regni Angliae», в котором, помимо прочего, указал на то, что Вестминстерское аббатство как sedes regia было выбрано Эдуардом Исповедником в качестве места, где должны храниться королевские регалии. Последние он определяет как «инсигнии», то есть «знаки» таинства коронации, «средства», при помощи которых государь обретает «королевское достоинство, которое среди всех богатств, удовольствий и почестей занимает главенствующее место в самом его высочайшем значении». По мнению Уолтера Садбери, исключительные привилегии аббатства являются знаком благодарности монархов за выполняемую его монахами функцию по хранению регалий в часовне св. Эдуарда (Richardi Cirencestria Speculum Historiale de Gestis Regum Angliae/Ed. by J. Mayor. London, 1869. Vol. 2. P. 26–27).

(обратно)

936

Более подробно об этом: Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и Англии. М., 1998.

(обратно)

937

Ailred of Rievaulx. Vita Sancti Edwardi Regis et Confessoris / Ed. by R. Twysden//Historiae Anglicanae Scriptores. London, 1652. Col. 369–370.

(обратно)

938

Craufurd R. The Blessing of Cramp-rings, A Chapter in the History of the Treatment of Epilepsy // Studies in the History and Method of Science / Ed. by C. Singer. Oxford, 1917. P. 165–187.

(обратно)

939

College of Arms. MS. I.7. fol. 27.

(обратно)

940

Описание самой легенды: Ailred of Rievaulx. Vita Sancti Edwardi Regis et Confessoris. Col. 397–398.

(обратно)

941

La Vie de S. Edoward le Confesseur par Osbert de Clare / Ed. par M. Bloch // Annalecta Bolladiana. Vol. 41. Bruxelles, год. P., 1923. – См. также: Letters of Osbert of Clare, Prior of Westminster/Ed. by E. Williamson. London, 1929. P. 124–128.

(обратно)

942

Описание легенды можно найти в издании: Thomas Walshingham. Historia Anglicana. Vol. 2. P. 239–240. О священном сосуде Беккета см.: Legg W English Coronation Records. P. 169–176; Ullmann W Thomas Becket’s Miraculous Oil // Journal of Theological Studies. New series. 1957. Vol. 8 (1). P. 129–133; McKenna J. The Coronation Oil of the Yorkist Kings // English Historical Review. 1967. Vol. 82. P. 102–104; Sandquist T. The Holy Oil of St. Thomas of Canterbury//Essays in Medieval History Presented to Bertie Wilkinson / Ed. by T. Sandquist et al. Toronto, 1969. P. 330–344.

(обратно)

943

Наиболее ранняя версия легенды предсказывала возвращение Нормандии и Аквитании (Гиени), и уже в XV в. ее влияние сказалось на появлении в коронационной процессии двух рыцарей, одетых таким образом, что в их одеждах каждый узнавал геральдические цвета этих двух, в свое время утерянных, частей некогда объединенного королевства.

(обратно)

944

Eulogium Historiarum/ Ed. by F. Heydon. London, 1863. Vol. 3. P. 379–380, 381.

(обратно)

945

Более, чем кто-либо из его предшественников, Ричард II обращает внимание на создание нового мистического ореола монархии-династии, который просматривается не только в языке, но и церемониях, а также символических артефактах, обозначающих природу его правления. Подобно Генриху III, он поддерживал культ Эдуарда Исповедника, используя для этого возможности Вестминстерского аббатства. Вестминстерская хроника сообщает: «Согласно обычаю, непосредственно после завершения коронации королю надлежало удалиться в ризницу с тем, чтобы снять с себя регалии и облачиться в другие одежды, к тому моменту уже приготовленные его камергерами с тем, чтобы потом возвратиться кратчайшим путем в его дворец, но во время коронации ныне здравствующего короля было сделано противоположное, причем с прискорбными последствиями: в тот самый момент, когда коронация закончилась, один рыцарь по имени сэр Саймон Берли заключил короля в объятия и поднял над собой в том, в чем тот был одет, во всех его регалиях и таким образом понес его во дворец через толпу, давившую на него со всех сторон, так, что по пути во дворец король обронил одну из сандалий, хотя произошло это по его незнанию». Описанная ситуация имела продолжение: в марте 1390 г. король отправил в аббатство пару красных бархатных туфель, украшенных перламутровыми геральдическими лилиями, которые предварительно освятил Урбан VI (1377–1389) с тем, чтобы они хранились наряду с другими королевскими регалиями (The Westminster Chronicle/Ed. by L. Hector. Oxford, 1982. P. 415–416).

(обратно)

946

Eulogium Historiarum… P. 381.

(обратно)

947

Liber Regie Capelle: A Manuscript in the Bibliotheca publica, Evora / Ed. by W. Ullmann. London, 1959 (Henry Bradshaw Society Publications. Vol. 92).

(обратно)

948

В 1450 г. Ричард Спорли составляет первое известное к тому времени описание «древностей» Вестминстерского аббатства, среди которых фигурируют королевские регалии. В его описании в частности говорится: «Святой Эдуард, король и исповедник, для того, чтобы помнили потомки и для того, чтобы укрепить авторитет монаршей коронации, повелел, чтобы королевские инсигнии, в которых коронуют английских королей, были переданы на хранение в эту церковь, а именно, туника, супертуника, браслеты, пара сандалий и перчаток, золотой скипетр, один деревянный и один железный; также прекрасная золотая корона, золотой гребень и ложка; также для коронации королевы корона и два скипетра; также для святого причастия нашего господина-короля в день его коронации – одна чаша-потир из оникса на ножке, патена из великолепного золота; все здесь перечисленное является драгоценными реликвиями». Св. сосуд в описании регалий Эдуарда Исповедника отсутствует, что говорит о его позднем включении в состав инсталляционных инсигний (Legg W. English Coronation Records. P. 191–192).

(обратно)

949

Согласно сохранившимся описаниям, Эдуард II и Ричард II использовали в своих коронациях меч под таким названием.

(обратно)

950

Cambridge University. Corpus Christi College Library MS. 146. – См. также: Muskell W. Ancient Liturgy of Church of England, according to the Uses of Sarum, Bangor, York and Hereford, and the Modern Roman Liturgy. London, 1844. P. 78–89.

(обратно)

951

Адам Уск, присутствовавший на коронации Генриха IV в качестве протеже архиепископа Эранделла, оставил описание, согласно которому меч, известный как Curtana, нес непосредственно перед самим королем принц Уэльский. Уск уточнял: «его несли обнаженным с обломанным клинком в знак того, что справедливость будет вершиться без всякого насилия» (Adam of Usk. Chronicon, A.D. 1377–1421 / Ed. by M. Thompson. London, 1904. P. 34).

(обратно)

952

Эта связь детально анализируется в работах: Loomis R.S. 1) Vestiges of Tristram in London // Burlington Magazine. 1922. N 41 (July-December). P. 54–64; 2) Tristram the House of Anjou // Modern Language Review. 1922. Vol. 17. P. 24–30.

(обратно)

953

Несмотря на то что так называемый меч Тристана фигурировал в коллекции военных раритетов короля Иоанна Безземельного, его существование продолжает вызывать сомнения среди специалистов. На самом деле, ассоциация с мечом Тристана была хотя и популярной, но не единственной. Согласно другой версии, меч с обломанным острием принадлежал Огиру Датчанину – одному из двенадцати ближайших сподвижников Карла Великого. Судить о том, какая из версий была предпочтительной, сложно, поскольку каждая из возникающих параллелей могла оказаться желательной при истолковании символики меча. Обе параллели указывали на светский характер исходной версии, при этом церковью была воспринята и соответствующим образом истолкована только ассоциация с мечом Тристана.

(обратно)

954

Rymer Т. Foedera. London, 1704–1732. Vol. 8. P. 90–91.

(обратно)

955

Adam of Usk. Chronicon… P. 33–35; Froissart J. The Chronicles of Froissart/Trans. by J. Bourchier. London, 1901–1903. Vol. 3. P. 358.

(обратно)

956

О почитании Генриха VI см.: Anglo S. 1) Spectacle, Pageantry and Early Tudor Policy. Oxford, 1969. P. 37–43; 2) Images of Tudor Kingship. London, 1992. P. 61–73.

(обратно)

957

Усиленная презентация инсигний совпадает по времени с изменением практики обращения к венценосной особе. Именно при Генрихе VIII в оборот входят обращения «высочество» и «величество», прежде употреблявшиеся исключительно применительно к Богу. Слово «государь» также сравнительно редко использовалось до этого времени; в конце XIV в. его использовали тогда, когда хотели подчеркнуть особую роль монарха как верховного законодателя, а конструкция «Ваше величество» применялась в том случае, когда подчеркивался сакральный характер королевской власти.

(обратно)

958

Liber Regie Capelle… Р. 18.

(обратно)

959

Описание державы такой особой формы есть в рукописи, принадлежавшей в свое время Джулианне де Лейборн, графине Хантингтон, и содержащей выдержки из Третьего коронационного чина с пространными интерполяциями: Cambridge University. Corpus Christi College Library MS. 20.

(обратно)

960

Причина замены державы (скипетра) Эдуарда Исповедника была банальной: ей требовался серьезный ремонт, и она оказалась непригодной для церемонии инвеституры (Saul N. Richard II’s Ideas of Kingship // The Regal Image of Richard II in the Wylton Diptych / Ed. by D. Gordon et al. London, 1992. P. 27–32).

(обратно)

961

В описании процессии фигурирует шарообразная держава, которая, по мнению очевидца, символизирует монархию (The Coronation of Richard III: The Extant Documents/Ed. by A. Sutton et al. Gloucester, 1983. P. 240–241).

(обратно)

962

В отношении Генриха VII это подтверждают: Legg W English Coronation Records. P. 198–218; Materials for a History of the Reign of Henry VII/Ed. by W. Campbell. London, 1873. Vol. 1. P. 97; Генриха VIII: College of Arms. MS. I.7. fol. 21–28; Letters and Papers, Foreign and Domestic of the Reign of Henry VIII. London, 1920. Vol. 1. P. 37–43; Эдуарда VI: College of Arms. MS. I. 7. Fols. 28-44v; MS. I.8. Fols. 68-97v; Wriothesley Ch. A Chronicle of England During the Reigns of the Tudors. London, 1875. Vol. 1. P. 182–183; Ratcliff E. The English Coronation Service. London,1936. P. 111–115; Марии: College of Arms MS. I.7. Fols. 65–77; MS I.18. Fols. 112–135. Planche /.Regal Records or, A Chronicle of the Coronations of the Queens Regnant of England. London, 1838. P. 1–32; Елизаветы: College of Arms MS. WY. Fol. 198; Bodleian Library. Ashmole MS. 863; British Library. Egerton MS 3320. Fols. 12v-22.

(обратно)

963

На самом деле упоминание об имперской по форме короне можно найти при описании инцидента с Пирсом Гавестоном в день коронации Эдуарда II (1308) (Chronicles of the Reigns of Edward I and Edward II/Ed. by W. Stubbs. London, 1882. Vol. 1. P. 253–254). – О еще более ранних ассоциациях см.: Holmes М. New Light on St. Edward’s Crown // Archaeologia. 1959. Vol. 97. P. 213–223.

(обратно)

964

Munimenta Gildhalae Londoniensis / Ed. by H. Riley. London, 1860. P. 456–487.

(обратно)

965

The Chronicles of Froissart…Vol. 6. P. 379–383.

(обратно)

966

Подробнее об этом см.: Holmes М. The Crowns of England// Archaeologia. 1937. Vol. 86. P. 73–90.

(обратно)

967

Подробнее об этом см.: Grierson Р The Origins of the English Sovereign and the Symbolism of Crowns // British Numismatic Journal. 1964. Vol. 33. P. 118–134; Hoak D. The Iconography of the Crown Imperial // Tudor Political Culture / Ed. by D. Hoak. Cambridge, 1995. P. 54–103; Муха М.В. Монетные реформы Англии в эпоху Тюдоров. 1485–1603. СПб., 2002. С. 140–143.

(обратно)

968

О различиях в понимании «имперского» у Тюдоров и Стюартов см.: Russell С. James VI and I and the Rule over two Kingdoms: an English View // Historical Research. 2003. Vol. 76. N 192. P. 151–163; Canny N. Making Ireland British. 1580–1650. Oxford, 2001. P. 1–59, 121–134.

(обратно)

969

Ward N. The Simpler Cobbler of Aggawam in America / Ed. by D. Pulsifer. Boston, 1843. P. 68.

(обратно)

970

О нуминозном в мифологии см.: Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С. 16 и далее.

(обратно)

971

Наиболее подробно пропагандистский аспект мифа власти разобран в: Orgel S. The illusion of power. Political theatre in renaissance England. Berkley; Los Angeles; London 1975.

(обратно)

972

См.: Гинзбург К. Мифы-эмблемы-приметы. Морфология и история. М., 2004. С. 244.

(обратно)

973

См.: Лосев Ф. Диалектика мифа М., 2008. С. 55 и далее.

(обратно)

974

О дуалистичных символических моделях см.: Geertz С. The Interpretation of Cultures. New York, 1973. P. 86–125.

(обратно)

975

Geertz С. Local Knowledge. Further Essay in Interpretive Anthropology. New York, 1983. P. 124.

(обратно)

976

Smuts M. Public ceremony and royal charisma: the English royal entry in London 1485–1642//The first Modern Society. Essays in English History in honor of Lawrence Stone. Cambridge, 1989. P. 90.

(обратно)

977

Shils Е. Charisma, Order and Status//American Sociological Review. 1965 (Apr.). Vol. XXX. N 2. P. 199–213.

(обратно)

978

Turner V. Dramas, Fields and Metaphors. Symbolic Action in Human Society. New York, 1974. P. 207.

(обратно)

979

Lees-Jeffers H. Location as Metaphor in Queen Elizabeth’s Coronation Entry (1559): Veritas Temporis Filia // The Progresses, Pageants and Entertainments of Queen Elizabeth I / Ed. by J. E. Archer, E. Goldring, S. Knight. Oxford, 2007. P. 66–67.

(обратно)

980

Withington R. English Pageantry. An Historical Outline: In 2 vols. Cambridge, 1918. Vol. I. P. 128.

(обратно)

981

Chateau d’amour 797–800. —Цит. по: Grosseteste R. Castel ofLoue (Chasteau d’amour or Carmen de Creatione Mundi)/Ed. by R. F. Weymouth. London, 1864. P. 37 (Стихотворный перевод здесь и далее мой).

(обратно)

982

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 128.

(обратно)

983

Св. Августин. О морали католической церкви. XV.

(обратно)

984

Kantorowicz Е. HLaudes Regiae. A Study in Liturgical Acclamation and Medieval Ruler Worship. Berkeley; Los Angeles, 1946. P. 71.

(обратно)

985

Kipling G. Enter the King. Theatre, Liturgy and Ritual in the Medieval Civic Triumph. Oxford, 1998. P. 17.

(обратно)

986

О применимости подобной модели к интерпретации мифологических сюжетов см.: Хюбнер К. Истина мифа. С. 34.

(обратно)

987

Geertz С. The Interpretation of Cultures. P. 335.

(обратно)

988

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 129.

(обратно)

989

Richardi Maydiston. De Concordia inter Regem Riccardum II et Civitatem London. – Поэма была издана Томасом Райтом отдельно (Alliterative poem on the deposition of King Richard II. Richardi Maydiston. De Concordia inter Regem Riccardum II et Civitatem London / Ed. by T. Wright. London, 1838. P. 31–51) и им же в двухтомнике «Политические поэмы и песни в английской истории» (Political poems and songs relating to English History, composed during the Period from the Accession of Edward III to that of Richard III / Ed. by T. Wright: In 2 vols. London,  1859. Vol. I. Р. 282–300). Оба издания сделаны с одного манускрипта, хранящегося в Бодлеанском собрании рукописей.

(обратно)

990

Political poems and songs… Vol. I. Р. 282.

(обратно)

991

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 131.

(обратно)

992

Political poems and songs… Vol. I. P. 290–291.

(обратно)

993

Ibid. P. 291–292:

Itur abhinc mediam dum rex venit usque plateam Cernit ibi castrum, stat, stupet hinc nimium. Pendula per funes est fabrica totaque turris, Aeteris et medium vendicat illa locum. Stant et in hac turn juvenis formasque virgo, Hic velut angelus est haec coronata fait. (обратно)

994

Ibid. P. 293:

Supra sedebat eos juvenis, quasi sit Deus ipse, Lux radiosa sibi solis ad instar inest. Flammigerium vultum gerit hic, niveas quoque vestes, Supra hierarchias coelicas ille sedet. (обратно)

995

Political poems and songs… Vol. I. P. 294:

Astitit his medius sanctus Baptista Johannes Indicat hic digito, agnus et ecce Dei. (обратно)

996

Ibid. P. 295–296.

(обратно)

997

ChambersE. K. The Medieval Stage: In 2 vols. London, 1903. Vol. II. P. 273.

(обратно)

998

Ibid. P. 174.

(обратно)

999

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 131.

(обратно)

1000

Wickham G. Early English Stages 1300–1660: In 4 vols. Routledge, 2002. Vol. I. P. 368.

(обратно)

1001

Kipling G. Enter the King. P. 17.

(обратно)

1002

Kipling G. Enter the King. P. 43.

(обратно)

1003

Geertz C. The Interpretation of Cultures. P. 93–94.

(обратно)

1004

Kipling G. Enter the King. P. 42.

(обратно)

1005

MacCormack S. Change and Continuity in Late Antiquity // Historia. Zeitsch-riff fur alte Geschichte. 1972 (4th qtr.). Vol. 21. N 4. P. 726.

(обратно)

1006

Ibid. P. 727.

(обратно)

1007

Ibid. P. 729.

(обратно)

1008

MacCormack S. Change and Continuity… P. 731–733. – Император держит не глобус, а свиток, но схожесть жестов очевидна. Также любопытно распространение в начале XV в. изображений Христа, въезжающего в Иерусалим с книгой в руке. Иконография всех трех фигур чрезвычайно сходна (см. рис. 1–3).

(обратно)

1009

Евсевий Кесарийский. Четыре книги Евсевия Памфила, епископа Кесарии Палестинской, о жизни блаженного василевса Константина. I, 39.

(обратно)

1010

MacCormack S. Change and Continuity… P. 743.

(обратно)

1011

Brown P. The Cult of the Saints. Its Rise and Function in Latin Christianity. Chicago, 1981. P 104.

(обратно)

1012

Geertz С. Negara: The Theatre State in Nineteenth-Century Bali. Princeton, 1980. P. 104.

(обратно)

1013

Geertz С. Local Knowledge. P. 125.

(обратно)

1014

Turner V. Dramas, Fields and Metaphors. P. 208.

(обратно)

1015

Turner V. Dramas, Fields and Metaphors. P. 207.

(обратно)

1016

Lydgate J. A Poem by John Lydgate, Monk of Bury, Describing the Expedition of Henry the Fifth into France in 1415, the Battle of Agincourt and the King’s Reception into London on His Return//A Chronicle of London, from 1089 to 1483 / Ed. by N. H. Nicolas, E. Tyrrell. London, 1831. P. 216–234.

(обратно)

1017

Gesta Henrici Quinti / Ed. by F. Taylor, J. S. Roskell. Oxford, 1978.

(обратно)

1018

Такое число приводит анонимный автор «Славных деяний» (Gesta Henrici Quinti. P. 98), но выглядит оно крайне сомнительным.

(обратно)

1019

Gesta Henrici Quinti. P. 100.

(обратно)

1020

A Poem by John Lydgate… P. 231.

(обратно)

1021

Kipling G. Enter the King. P. 205.

(обратно)

1022

Incipit commendacio anime // Sarum Missale / Edited from three early manuscripts by J. W. Legg. Oxford, 1916. P. 428–430.

(обратно)

1023

A Poem by John Lydgate… Р. 232.

(обратно)

1024

«Ad sacrificium Deo gratum de data Victoria» (Gesta Henrici Quinti. P. 106). – Сама идея того, что Бог даровал победу Генриху, вряд ли свидетельствует о его скромности – настойчивое повторение этой мысли в придворной пропаганде скорее должно свидетельствовать об особых отношениях Генриха и Бога, когда король превращается в земного агента Его воли. В дальнейшем эта идея была подхвачена Шекспиром: «Не нам за то, а Господу хвала!» (Генрих V. Перевод Е. Бируковой). Скромность Генриха должна была поддержать еще один миф – о его преображении после коронации и распутстве в молодости.

(обратно)

1025

Housley N. Pro deo at patria mori: Sanctified Patriotism in Europe, 1400–1600//War and Competition between States/Ed. by P. Contamine. Oxford, 2000. P. 225.

(обратно)

1026

Gesta Henrici Quinti. Р. 108.

(обратно)

1027

Kipling G. Enter the King. Р. 63.

(обратно)

1028

Gesta Henrici Quinti. Р. 110.

(обратно)

1029

Gesta Henrici Quinti. Р. 110.

(обратно)

1030

Kipling G. Enter the King. Р. 208.

(обратно)

1031

Fox К. The Representation in the Gesta Henrici Quinti // York Medieval Yearbook. 2003. Issue 2 // URL: P.11 (свободный доступ).

(обратно)

1032

Gesta Henrici Quinti. P. 112.

(обратно)

1033

Kipling G. Enter the King. P. 209.

(обратно)

1034

Аммиан Марцеллин. Римская История. XVI. 10. 9-10; Gesta Henrici Quinti. P. 112.

(обратно)

1035

Fox K. The Representation in the Gesta Henrici Quinti. P. 13–14.

(обратно)

1036

Zaho М. Imago Triumphalis: The Function and Significance of Triumphal Imagery for Italian Renaissance Rulers. New York, 2004. P. 26–27.

(обратно)

1037

Геннеп А. ванн. Обряды перехода. М., 1999. С. 24–25.

(обратно)

1038

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 141.

(обратно)

1039

Kipling G. Enter the King. P. 168.

(обратно)

1040

См. комментарии на главу 20 Евангелия от Матфея в «Catena Аигеа» св. Фомы Аквинского.

(обратно)

1041

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce to London by John Lydgate the Monk of Bury // А Chronicle of London, from 1089 to 1483. P. 236–251.

(обратно)

1042

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 236.

(обратно)

1043

Ibid. P. 237.

(обратно)

1044

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 238.

(обратно)

1045

Ibid. P. 239.

(обратно)

1046

Ibid. P. 240.

(обратно)

1047

Kipling G. Enter the King. P. 148–149.

(обратно)

1048

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 241.

(обратно)

1049

Thomas Aquinas. Summa Theologiae. Secunda Secundae Partis.

(обратно)

1050

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 241.

(обратно)

1051

Thomas Aquinas. Summa Theologiae. Secunda Secundae Partis.

(обратно)

1052

Coronet te Deus corona gloriae //Legg L. G. W. English Coronation Records. Westminster, 1901. P. 96.

(обратно)

1053

Правильнее – Абу Масар или Абу Машар, полное имя Абу Машар Джафар ибн Мухаммад ибн Умар аль-Балкхи. Традиционно астрономию представлял Птолемей. Однако популярность персидского астронома VIII–IX века в Средние века была огромна после того, как его труды были переведены в 1133 г. на латынь Иоанном Севильским и, особенно, в 1140 г. Германом Далматским под названием «Введение в Астрономию». Абу Масар получил титул «принц астрологов», а в Англии оказал влияние на Чосера и Гоуэра. – См.: Zoller R. Abu Mashar: Prince of Astrologers // URL: -librarv.com/zoller/features/rz-article-abumashar,shtml#1 (свободный доступ); Wedel T. O. The Medieval Attitude Toward Astrologv, Particularv in England (1920). Whitefish, 2003. P. 132, 134.

(обратно)

1054

Withington R. English Pageantry Vol. I. P. 147.

(обратно)

1055

Геннеп А. ванн. Обряды перехода. С. 129–130.

(обратно)

1056

Kipling G. Enter the King. P. 237–239, 152.

(обратно)

1057

Бойцов М.А. Величие и смирение. Очерки политического символизма в средневековой Европе. М., 2009. С. 25–36.

(обратно)

1058

MacCormack S. Change and Continuity… P. 748.

(обратно)

1059

Элиаде M. История веры и религиозных идей: В 3 т. Т. I. От каменного века до Элевсинских мистерий. М., 2002. С. 206.

(обратно)

1060

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 244.

(обратно)

1061

Kipling G. Enter the King. P. 162.

(обратно)

1062

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 244.

(обратно)

1063

Ibid. P. 245.

(обратно)

1064

Уитингтон предположил, что здесь имеет место ошибка в описании Лидгейта, поскольку Сострадание и Милость уже были в предыдущих сценах (Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 146), однако повторы вполне возможны. Их наличие показывает, что сцены были ориентированы не только на монарха, но, во многом, и на зрителей в толпе, которые не видели предыдущие сцены.

(обратно)

1065

In octabis Epiphanie. Leccio Ysaie Prophete// Sarum Missale. P. 39.

(обратно)

1066

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 246.

(обратно)

1067

Ibid. P. 246–247.

(обратно)

1068

Jacobus de Voragine. Legenda Aurea Vulgo Historia Lombardica Dicta / Rec. T. Graesse. Lipsiae, 1850. P. 320.

(обратно)

1069

Kipling G. Enter the King. P. 63.

(обратно)

1070

Reddish E. The Fourteenth Century Tree of Jesse in the Nave of York Minster // York Medieval Yearbook. 2003. Issue 2 // URL: P. 6–7, 9. (свободный доступ).

(обратно)

1071

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 248.

(обратно)

1072

Lydgate J. The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 249.

(обратно)

1073

Heal F Giving and Receiving on Royal Progress // The Progresses, Pageants and Entertainments of Queen Elizabeth I / Ed. by J. E. Archer, E. Goldring, S. Knight. Oxford, 2007. P. 48.

(обратно)

1074

Lydgate J.The Comynge of the Kyng out of Fraunce… P. 250.

(обратно)

1075

Мосс M. Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах // Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М., 1996.

(обратно)

1076

Geertz С. The Interpretation of Cultures. P. 332.

(обратно)

1077

Anglo S. Spectacles, Pageantry and Early Tudor Policy. Oxford, 1997. P. 22–28.

(обратно)

1078

Cole M.H.Monarchy in Motion. An Overview of Elizabethan Progresses The Progresses, Pageants and Entertainments of Queen Elizabeth I / Ed. by J. E. Archer, E. Goldring, S. Knight. Oxford, 2007. P. 28

(обратно)

1079

Бакалдина Е.В. Английский королевский двор при Эдуарде IV Институты, слуги, церемониал: Дис… канд. ист. наук. СПб., 2011. С. 195–197.

(обратно)

1080

Geertz С. Local Knowledge. Р. 134.

(обратно)

1081

Ibid. Р. 136.

(обратно)

1082

Хюбнер К. Истина мифа. С. 71.

(обратно)

1083

ChambersE. К. The Medieval Stage. Vol. II. P. 174.

(обратно)

1084

Sharp T. A Dissertation on the Pageants or Dramatic Mysteries Anciently Performed at Coventry by the Trading Companies of that City; Chiefly with Reference to Vehicle, Characters, and Dresses of the Actors. Compiled, in a Great Degree from the Sources Hitherto Unexplored. To which are added, the Pageant of the Shearmen and Taylors’ Company, and other Municipal Entertainments of a Public Nature. Coventry, 1825. P. 146–151.

(обратно)

1085

Ibid. P. 146.

(обратно)

1086

Kipling G. Enter the King. P. 68.

(обратно)

1087

Хотя Эдуард Исповедник был женат на сестре Годвина Эдите, в Средние века возникла устойчивая легенда, популяризированная Уильмом Малмсберрийским, о том, что он жил с ней как с сестрой и сохранял непорочность. – Подробнее см.: Калмыкова Е. В. Образ Эдуарда Исповедника в агиографической и исторической традиции средневековой Англии // Образы времени и исторические представления Россия – Восток – Запад/Под ред. Л. И. Репиной. М., 2010. С. 684–716.

(обратно)

1088

Sharp Т A Dissertation on the Pageants… P. 146–147.

(обратно)

1089

Ibid. P. 146.

(обратно)

1090

Подробнее о Девяти Достойных см.: Хейзинга И. Осень Средневековья. М., 1995. С. 77

(обратно)

1091

Kipling G. Enter the King. P. 175.

(обратно)

1092

Sharp Т. A Dissertation on the Pageants… P. 148–150.

(обратно)

1093

Согласно «Золотой легенде», св. Маргарита была брошена в пасть дракону, но распятие, которое было у нее с собой, причинило дракону страдания, и он изверг ее из себя и признал поражение (Jacobus de Voragine. Legenda Aurea. P. 401).

(обратно)

1094

Sharp Т. A Dissertation on the Pageants… P. 150–151.

(обратно)

1095

Sharp Т. A Dissertation on the Pageants… P. 151.

(обратно)

1096

Ibid. P. 152.

(обратно)

1097

Ibid. P. 152–153.

(обратно)

1098

Rastall R. Music for Royal Entry, 1474//The Musical Times. 1977 (Jun.). Vol. 118. N 1612. Five Centuries of Royal Music. P. 465.

(обратно)

1099

KantorowiczE. A.Laudes Regiae. Р. 71–72; Kipling G. Enter the King. P. 24.

(обратно)

1100

Sharp T. A Dissertation on the Pageants… P. 153.

(обратно)

1101

Rastall R. Music for Royal Entry. P. 455–456.

(обратно)

1102

Kipling G. Enter the King. P. 100.

(обратно)

1103

Св. Августин. Проповедь 203. На Епифанию Господа: In illis gratia prior, in istis humilitas amplior. Fortasse ergo illi pastores minus rei, de salute alacrius exsultabant: isti autem Magi multis onerati peccatis, submissius indulgentiam requirebant.

(обратно)

1104

Sharp T. A Dissertation on the Pageants… P. 153–154.

(обратно)

1105

Ibid. P. 154. – К сожалению, гарантии св. Георгия оказались недостаточными, чтобы спасти юного Эдуарда от убийства в Тауэре.

(обратно)

1106

Rastall R. Music for Royal Entry. P. 455.

(обратно)

1107

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 157; ChambersE.K. The Medieval Stage. Vol. II. P. 175.

(обратно)

1108

Leland J. De Rebus Britannicis Collectanea: In 6 vols. London, 1770. Vol. IV. P. 187–188.

(обратно)

1109

LelandJ.De Rebus Britannicis Collectanea. Р. 188.

(обратно)

1110

Ibid.

(обратно)

1111

Ibid.

(обратно)

1112

Ibid. Р. 189.

(обратно)

1113

Kipling G. Enter the King. Р. 134.

(обратно)

1114

Ibid. Р. 137, n. 46.

(обратно)

1115

Leland J. De Rebus Britannicis Collectanea. P. 189–190.

(обратно)

1116

Kipling G. Enter the King. P. 138.

(обратно)

1117

Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 159.

(обратно)

1118

Ibid. Vol. IV. P. 190.

(обратно)

1119

Например, Джордж Бак, ссылаясь на Полидора Вергилия и Томаса Мора, писал: «в тот день… в Йорке король, королева и принц увенчались коронами. Во время аккламации были представления, турниры и другие развлечения» (Buck G. The History of the Life and Reigne of Richard the Third. London, 1646. P. 28).

(обратно)

1120

Cole M H.Ceremonial Dialogue between Elizadeth and her Civic Hosts // Ceremony and text in the Renaissance / Ed. by D.F. Rutledge. Newark, 1996. P. 86–87.

(обратно)

1121

О трехчастном делении как основе «индоевропейской идеологии» подробнее см.: Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М., 1986. С. 25–29; Элиаде М. История веры и религиозных идей. С. 180–181. – О применимости этой дохристианской модели к изучению образов власти и общества в Средние века см.: Дюби Ж. Трехчастная модель или представления средневекового общества о самом себе. М., 2000. С. 63.

(обратно)

1122

ChambersE.K. The Medieval Stage. Vol. II. P. 174; Withington R. English Pageantry. Vol. I. P. 131.

(обратно)

1123

Strong R. Splendour at Court. Boston, 1973. P. 31.

(обратно)

1124

Mill A. Mediaeval Plays in Scotland. New York, 1969. P. 81.

(обратно)

1125

Anglo S. Spectacles, Pageantry and Early Tudor Policy. P. 248.

(обратно)

1126

Kipling G. Enter the King. P. 263.

(обратно)

1127

Hart V Art and Magic… P. 25.

(обратно)

1128

Такую картину взаимной любви народа и королевы рисует в своем памфлете «The Passage Of Our Most Drad Soveraigne Lady Quene Elyzabeth Through The Citie Of London To Westminster The Daye Before Her Coronacion», посвященном аккламационной процессии Елизаветы, Ричард Малкастер. – Цит. по: Nichols J. The Progresses and Public Processions of Queen Elizabeth. Among which are Interspersed other Solemnities, Public Expenditures and Remarkable Events during the Reign of that Illustrious Princess: In 3 vols. London, 1823. Vol. I. P. 38.

(обратно)

1129

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 39–40.

(обратно)

1130

Ibid. P. 42.

(обратно)

1131

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 43.

(обратно)

1132

Ibid. P. 43–44.

(обратно)

1133

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 44.

(обратно)

1134

Kipling G. Enter the King. P. 350.

(обратно)

1135

Geertz C. Local Knowledge. P. 129.

(обратно)

1136

Ibid.

(обратно)

1137

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 46.

(обратно)

1138

Ibid. P. 47.

(обратно)

1139

Kipling G. Enter the King. P. 349.

(обратно)

1140

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 49.

(обратно)

1141

Nichols J. The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 49–51.

(обратно)

1142

Ibid. P. 50–51.

(обратно)

1143

По свидетельству Малкастера, Елизавета сказала «Время? Время привело меня сюда» (Ibid. P. 49).

(обратно)

1144

Ibid. P. 51.

(обратно)

1145

Об обязательных подарках см.: Мосс М. Очерк о даре. С. 100–105.

(обратно)

1146

Mill A. Mediaeval Plays in Scotland. P. 190.

(обратно)

1147

О популярной после трактата Э. Дадли «Древо государства» «дендроидальной» метафоре см.: Березкин А. В. Метафора государство-тело в английской политической мысли XVI–XVII веков // Проблемы социальной истории и культуры Средних веков и раннего Нового времени / Под ред. Г. Е. Лебедевой. СПб., 2001. Вып. 3. С. 297–304.

(обратно)

1148

На мой взгляд, то, что Малкастер интерпретировал как причины упадка или процветания древа государства, является, скорее, его плодами, поскольку действующей причиной выступают не добродетели, а Слово Бога.

(обратно)

1149

Lees-Jeffers H.Location as Metaphor in Queen Elizabeth’s Coronation Entry. P. 79.

(обратно)

1150

Подробнее о значение символики фонтана для английского мифа власти см.: Федоров С. Е. Пэрское право: нормативная практика в Англии раннего Нового времени//Правоведение. 1996. № 2. С. 124–135.

(обратно)

1151

Bergeron D. English Civic Pageantry 1558–1642. London, 1971. P. 21.

(обратно)

1152

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 53–55.

(обратно)

1153

Kipling G. Enter the King. P. 351.

(обратно)

1154

Гоемагог напал на бриттов, но был взят в плен, и Брут, основатель Британии, предложил ему сразиться с героем Коринеем. Тот после тяжелой схватки победил Гоемагога и сбросил его со скалы. – См.: Галъфрид Монмутский. История Бриттов, 21.

(обратно)

1155

Nichols J.The Progresses and Public Processions… Vol. I. P. 51–52.

(обратно)

1156

Anglo S. Spectacles, Pageantry and Early Tudor Policy. P. 357.

(обратно)

1157

Strong R. Art and Power. Renaissance Festivals 1450–1650. Berkley; Los Angeles. 1984. P. 11.

(обратно)

1158

Wilson A. Life and Reign of James I // James I by his Contemporaries / Ed. by R Ashton. London, 1969. P. 63–64.

(обратно)

1159

Smuts M. Public ceremony and royal charisma. P. 89–90; McCoy R. «The Wonderful Spectacle». The Civic Progresses of Elizabeth I and the Troublesome Coronation // Coronations. Medieval and Early Modern Monarchical Ritual / Ed. by J. Bak. Berkle; Los Angeles; Oxford. 1990. P. 225.

(обратно)

1160

Smuts М. Public ceremony and royal charisma. P. 82.

(обратно)

1161

193 Nichols J.The Progresses, Processions and magnificent Festives of King James I, his royal consort Family and Court, collected from original source Pamphlets, corporational Records and parochial Registers: In 4 vols. London, 1828. Vol. I. P. 337–423. —Описания Джонсона и Деккера приведены также в: Jacobean Civic Pageants/Ed. by. R. Dutton. Edinburgh, 1995. P. 27–117 (см. рис. 5-10).

(обратно)

1162

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 341.

(обратно)

1163

Галъфрид Монмутский. История Бриттов, 22.

(обратно)

1164

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 378.

(обратно)

1165

Ibid. P. 379.

(обратно)

1166

Nichols J.The Progresses… Р. 379.

(обратно)

1167

Nichols J. The Progresses… Р. 379–382.

(обратно)

1168

Ibid. Vol. III. P. 124–125.

(обратно)

1169

Mason R. Renaissance and Reformation: The Sixteenth century // Scotland. A History/Ed. by J. Wormald. Oxford, 2005. P. 117–122.

(обратно)

1170

PeckL.L. The Mental World of the Jacobean Court: an Introduction//The Mental World of the Stuart Court / Ed. by L. L. Peck. Cambridge, 1991. P. 5.

(обратно)

1171

Nichols J.The Progresses… Vol. III. P. 384.

(обратно)

1172

Ibid. Vol. I. P. 346.

(обратно)

1173

Ibid.

(обратно)

1174

Ibid. P. 347–348.

(обратно)

1175

Галъфрид Монмутский. История Бриттов, 30.

(обратно)

1176

Fludd R. Mosaicall Philosophy: Grounded upon the Essentiall Truth or Eternal Sapience. London, 1659. P. 51.

(обратно)

1177

Hart V. Art and Magic in the Court of the Stuarts. New York, 1994. P. 186.

(обратно)

1178

См.: MacCormack S. Change and Continuity… P. 728–729

(обратно)

1179

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 350.

(обратно)

1180

Галъфрид Монмутский. История Бриттов, 72.

(обратно)

1181

Овидий. Метаморфозы. II, 1–4:

Солнца высокий дворец подымался на стройных колоннах, Золотом ясным сверкал и огню подражавшим пиропом. Поверху был он покрыт глянцевитой слоновою костью, Створки двойные дверей серебряным блеском сияли. (пер. С. В. Шервинского) (обратно)

1182

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 352–353.

(обратно)

1183

Hart V. Art and Magic… P. 164.

(обратно)

1184

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 355.

(обратно)

1185

Heal F. Giving and Receiving… P. 57–58

(обратно)

1186

Nichols J. The Progresses… Vol. I. P. 309

(обратно)

1187

Nichols J. The Progresses… Vol. I. P. 358–359.

(обратно)

1188

Ibid. P. 361.

(обратно)

1189

Ibid. P. 363–365.

(обратно)

1190

Nichols J. The Progresses… Vol. I. P. 370–372.

(обратно)

1191

Yates F. A. Queen Elizabeth as Astrea // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1947. Vol. XX. P. 27–82.

(обратно)

1192

Hart V. Art and Magic… P. 31.

(обратно)

1193

Nichols J.The Progresses… Vol. I. P. 373–375

(обратно)

1194

Hart V Art and Magic… P. 159.

(обратно)

1195

College of Arms, London. Nayler (Press 20F/ Royal Funerals). 1618–1738. Wesminster Abbey Library. London. Box: Royal Funeral Effigies. – Наиболее обстоятельное описание похорон Якова1 Стюарта см.: Nichols J.The Progresses, Processions and Magnificent Festives of King James the First, His Royal Consort, Family and Court: In 4 vols. London, 1828. Vol. III: College of Arms, London. Nayler (Press 20F/ Royal Funerals). 1618–1738.

(обратно)

1196

Du Tillet J. Recueis Des Roys de France: Leurs Couronne et Maison. Paris, 1567. P. 247.

(обратно)

1197

Описание церемонии см.: Stow J.The Annales, or General Chronicle of England Begun First by Master John Stow and after Him Continued…by Edmond Howes. London, 1615. P. 362.—Более подробно об этом см.: Hope W. On the Funeral Effigies of Kings and Queens of England, with Special Reference to those in the Abbey Church of Westminster//Archaeologia. 1907. Vol. 40. P. 517–570; The Funeral Effigies of Westminster Abbey / Ed. by A. Harvey, R. Mortimer. Woodbridge, 1994.

(обратно)

1198

Церемония детально описана: Du Tillet J. Recueis Des Roys de France… P. 247–248.

(обратно)

1199

Тогда срок презентации эффигии был несколько сокращен, но ее функция осталась прежней: Hanley S. The «lit de Justice» of the Kings of France: Constitutional Ideology in Legend, Ritual and Discourse. Princeton, 1983. P. 154, 169–172.

(обратно)

1200

Эта церемония детально описана Дженнифер Вудуорд: Woodward J. Funeral Rituals in French Renaissance//Renaissance Studies. 1995. Vol. IX. Part. IV. P. 385–384. – P. Гизи, также писавший об этом, полагал, что источником для этой церемонии могла послужить известная к тому времени традиция сервирования стола перед пустым креслом усопшего монарха (Giesey R. The Royal Funeral Ceremony in Renaissance France. Geneva, I960. P. 159). П. Шрамм приводит достаточно любопытные сведения о том, как после коронации германских государей знать, следуя обряду, прислуживала за столом новому государю, желая подчеркнуть свою готовность быть кем-то вроде придворного стюарда или же его подопечных (Schramm Р. A History of the English Coronation. Oxford, 1937. P. 62–63, 70).

(обратно)

1201

Du Tillet J. Recueis Des Roys de France… P. 247.

(обратно)

1202

The Funeral Effigies of Westminster Abbey. P. 55.

(обратно)

1203

Stanley A. Memorials of Westminster Abbey. London, 1885. P. XXXIX.

(обратно)

1204

Calendar of State Papers. Foreign series. 1558–1559. P. 472–473.

(обратно)

1205

Ibid. P. 493.

(обратно)

1206

Calendar of the Manuscripts of the Most Hon. The Marquess of Salisbury, preserved at Hatfield House, Hertfordshire: In 18 vols. London, 1883–1940. Vol. 3. P. 39.

(обратно)

1207

Chettle H. The Order and Proceedings at the Funeral of… Elizabeth Queen of England… 28th April 1603 //A Third Collection of Scarce and Valuable Tracts: In 3 vols. London, 1751. Vol. 1.

(обратно)

1208

Clapman J. Elizabeth of England: Certain Observations Concerning the Life and Reign of Queen Elizabeth / Ed. by E. Read, C. Read. Philadelphia, 1951. P. 110–111.

(обратно)

1209

Llewellyn A. The Royal Body: Monuments to the Dead, For the Living // Renaissance Bodies: the Human Figure in English Culture, c. 1540–1660/Ed. by L. Gent, N. Llewellyn. London, 1991. P. 224–225, 231, 233–238.

(обратно)

1210

Mercer E. English Art, 1553–1625. Oxford, 1962. P. 220; Harris /.Medieval Theater in Context: an Introduction. London, 1992. P. 32.

(обратно)

1211

The Funerall Pompe and Obsequies of the Most Mighty and Puissant Henry the Fourth, King of France and Navarre, Solemnized at Paris, and at St. Denis, the 29 and 30 Daies of June Last Past. London, 1610 (французское издание: Lyon: Claude Morillon, 1610); The History of Herodian, a Greeke Author, Treating of the Romayne Emperors. London, 1611.

(обратно)

1212

The Trew Law of Free Monarchies: or, the Reciprock and Mutual Duetie betwixt a Free King, and His Naturall Subjects//The Political Works of James I/ Ed. by C. Mcllwain. New York, 1965. P. 69.

(обратно)

1213

Документальные свидетельства этих нарушений содержаться в постраничных комментариях, сделанных рукой Лода на коронационном регламенте Карла I (Cambridge University. St. John College Library. MS. L. 12).

(обратно)

1214

Calendar of State Papers. Venetian. Vol. XII. 1610–1613. P. 468; Nichols J. The Progresses… London, 1828. Vol. II. P. 499; Cornwallis C. The Life and Death of Our Late Most Incorporable and Heroique Prince Henry, Prince of Wales. London, 1641. P. 85.

(обратно)

1215

Более подробно об этом см.: Федорове Е. В поисках сценария: Анна Датская и ее последний путь // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. 2002. № 3. С. 43–68.

(обратно)

1216

Наиболее обстоятельно эта тема была разработана в сочинениях Эдварда Форсета: Forset Е. A Comparative Discourse of the Bodies Natural and Politique. London, 1606.

(обратно)

1217

Gittings С. Death, Burial and the Individual in Early Modern England. London, 1984. P. 223.

(обратно)

1218

Favyn A. The Theatre of Honour and Knighthood. London, 1623. P. 516.

(обратно)

1219

Matthieu P. Histoire de la Mort de Henri IV // Archives Curieuses de L’Histoire de France Depuis Louis Jusqu’a Louis XVIII / Ed. par M. Cimber: 30 vols. Paris, 1834–1841. Vol. XIV. – О значении сочинений этого автора для развития похоронных церемоний во Франции конца XVI-начала XVII в. пишет Ральф Гизи: Giesey R. The Royal Funeral Ceremony in Renaissance France. P. 179.

(обратно)

1220

Calendar of State Papers.Venetian. 1625–1626. P. 55; The Letters of John Chamberlain: In 2 vols. Philadelphia, 1939. Vol. II. P. 614.

(обратно)

1221

Peacock J. Inigo Jone’s Catafalque for James I // Architectural History. Vol. 25. 1982. P. 1–5.

(обратно)

1222

См. более подробно описание похорон Сикста V: Catani В. La Pompa Funerale… di Papa Sisto il Quinto. Rome, 1591.

(обратно)

1223

Ibid. P. 2.

(обратно)

1224

«hee had reincarnated Solomon in all his wisdome»; «hee had no Statue at all carried before him…that was peradventure scarce tolerable among the Jews»; «Solomon shall then arise in King James his virtues» (Wiilliams J.Great Britain’s Solomon: A Sermon Preached at the Magnificent Funerall of the Most High and Mighty King, James. London, 1625. P. 6–8).

(обратно)

1225

Wiilliams J.Great Britain’s Solomon… P. 45–46.

(обратно)

1226

Федоров С. E. «И увидела царица Савская всю мудрость Соломона и дом, который он построил»: Анна Датская и финальный эпизод шотландских королевских свадеб // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. 2004. № 7. С. 40–65.

(обратно)

1227

«…as Solomon succeeding David (unto which two in Israel I compare these two in England for wisdome, piety, and love to Gods house) we have and shall have… the height and mighty, King James» (Hayward J. God’s Universal Right Proclaimed: A Sermon Preached at Paules Crosse, 27 March 1603. London, 1603. P. 133).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Концептуализация власти: королевский двор в исторической перспективе

  А. А. Паламарчук «Светило, сияющее лишь отраженным светом»: стереотипы современников и исследования по истории английского королевского двора

  С. Е. Федоров «Domus regis» и «familia regis» в раннее Новое время

Морфология власти: королевский двор в институциональном пространстве английской монархии

  Е. В. Бакалдина Департаменты, службы и должности в хаусхолде Эдуарда IV

    Регламент «Черная книга Эдуарда IV»

    Понятия, употреблявшиеся для обозначения королевского окружения в XV веке

    Департаменты и службы королевского хаусхолда

    Должности королевского двора

    Приложение Департаменты и службы двора Эдуарда IV и прикрепленные к ним должности[367]

  В. С. Ковин Королевский двор Якова I Стюарта: королевская спальня, ее слуги и все остальные

Инструменты власти: королевский двор в политическом пространстве английской монархии

  Н. А. Журавель Католическая фракция и политическая борьба при дворе Елизаветы I Тюдор (1579–1583)

  С. В. Буров Фракции и политическая борьба при дворе Карла I Стюарта

Мифология власти: королевский двор в церемониальном пространстве английской монархии

  С. Е. Федоров Семантика инсталляционных инсигний

  В. А. Ковалев Истина мифа власти: континуитет и дисконтинуитет в аккламационных процессиях английских монархов конца XIV – начала XVII века

  С. Е. Федоров Посмертные изображения монарха в раннестюартовской Англии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg