«Отпадение Малороссии от Польши»

Отпадение Малороссии от Польши (fb2) - Отпадение Малороссии от Польши [Том 3] 1845K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пантелеймон Александрович Кулиш

П А. Кулиш.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ

ПОЛЬШИ

(1340—1654).

В ТРЕХ ТОМАХ.

ТОМ ТРЕТИЙ.

МОСКВА.

Университетская типография, Страстной бульвар.

1889.

Из „Чтений в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при

Московском Университете11.

СОДЕРЖАНИЕ.

Стр.

Глава XXI. Совещания тианов о спасении отечества.—Выбор боевой позиции

под Збаражем.—Козаки и Татары осаждают панское войско.—Переговоры

представителя Козаков с представителем шляхты.—Козацкое искусство

маскировать военные действия.—Король

идет к осажденным на выручку...................................... 3

Глава XXII. Битва под Зборовьш.—Безславный для Козаков и для панов мир.—-

Печальное освобождение от осады. — Малорусский народ проклинает Козацкого

Батька. — Развращение народа козатчиною 38

Глава XXIII. Фальшивое представление короля героем и патриотом.— Немногие

обманывают многих.—Кто собственно был угнетателем „убогих людей“*'—Новая

реестровка Козаков. —Замена панского ига игом козацким. — Бедствия

малорусского посольства от козацкого бунта.—Две орды в виду культурных

соседей.— Замыслы Татар и Козаков против Московского Царства, —Турецкая

протекция. — Нагромождение горючих материалов. — Грозное

посольство московского царя.......................................... 79

Глава XXIV. Козакотурецкая политика.—Козакотатарский набег на Волощину.—

Предпочтение варварства турецкого варварству козацкому. — Козаки воружают

против панов соседние народы.—Мера за меру

в борьбе двух вероисповеданий.—Чрезвычайный сеймъ

122

Глава XXV. Польша перестает быть государством светским.—Партизанская

война в начале весны 1651 года. Покушения Козаков на Подольский Каменецъ :

................................................... 157

Глава XXVI. Воюющие стороны, неспособные к правоте. — Панский лагерь под

Сокалем.—Война Римлян с Греками посредством панов, а Греков с Римлянами

посредством Козаков.—Достоинство московского правительства в виду этой борьбы.—

Движение панского войска к Берестечку. — Козацкое становище и приход Крымского

хана к козакам.—Первая битва под Берестечком. 193 Глава XXVII. Вторая битва под

Берестечком.—Бегство татарского хана и козацкого гетмана.—Блокада козацкого

табора.—Бегство Козаков.—Находки в козацком таборе.—Окончательное превращение

польскорусских дворян в Поляков.—Католическая Хмельнитчина в Краковском округе

.................................................................................................. 231

411

Глава XXYXII. Поход панского войска из-под Берестечка в Украину.— Мародерство

производит общее восстание. — Смерть лучшего из панских полководцев.—Поход

литовского войску в Украину.— Вопрос о московском подданстве.—Белоцерковский

договор... 281 Глава XXIX. Результат козацких бунтов. -Неизбежность отпадения

Малороссии от Полыдп,—Козаки переселяются в московские владения. — Козацкая

интрига в Турции.—Поход в Волощину.— Битва под горою Батогом.—Козаки побиты в

Волощине.—Финансовая и нравственная несостоятельность панской республики.. 382

Глава XXX. Московский ультиматум.—Царское обнадеживающее посольство у

Козаков. — Кому в Малороссии было ненавистно московское подданство.—Панский

лагерь под Жванцем.—Жванецкий договор 1653 года.—Козаки поддаются

Московскому царю.—Возсоединение Малой России с Великою

377

Глава XXI.

Совещания панов о спасения отечества.—Выбор боевой позиции под Збарашем.

—-'Козаки и Татары осаждают панское войско. -Переговоры представителя Козаков с

представителем шляхты.—Козацкое искусство маскировать военные действия.—

Король идет к осажденным на выручку.

Король советовался с панами рады в обстоятельствах, как выражались его

советники, „чреватых опасностию (in praegnanti Reipublicae periculo)*. Со стороны

Москвы не представлялось никакой опасности, но было страшно Венгрии и Шведов, да

еще пугала панов местная, то-есть католическая чернь, как бы она не поддалась

внушениям своевольников и не взбунтовалась подобно черни схизматической. (Zeby

plebs tutejsza, chwyciwszy sie jakich licentiosos, nie udala si§ takze do rebeliej). Находили

полезным отправить посольство к „турецкому императору* и к хану; но где взять

денег? Ответом на этот вопрос было решение эксплоататоров государства: отложить

посольство до сейма, который назначен на 22 ноября.

Между тем было известно и тут же заявлено от имени короля, что люди,

назначенные прежде в эти посольства, не двинулись из дому, однакож деньги на

поездку получили (а рифпЦДге Rzpltej pobrali).

Расхватывая из рук у короля государственные имущества, а у своего Шляхетского

Народа собираемые с него деньги, равно как и доходы с городов, паны сами устраивали

ИИолыпе руину, которая постигла бы ее и без козакотатарского нашествия.

Теперь представлялось два способа спасти отечество: или посредством грошевого,

иначе платного жолнера, или посредством поголовного вооружения шляхты, иначе

посполитого рушения. Первый способ находил более действительным даже оракул

панского кунктатбрства, Еисель; но паны, по его словам, не хотели прибегнуть к мерам

чрезвычайным, были скупы на пожертвования; и по-

4

.

тому оставался только второй, опасный, по его мнению, способ. Третьего не было

(non datur tertium), по словам Киселя. „Бывали далеко маловажнейшие случаи* (писал

он к Оссолинскому от 23 (13) июля), „когда духовные и светские паны в несколько

недель созидали своими пожертвованиями войско. Теперь, когда погибла половина

Речи Посполитой, когда дело идет об её остатке и вместе с ним о королевской короне,

они едва были в состоянии поставить перед неприятелем 9 иди 10 тысяч. Но мы были

бы несправедливы к Господу Богу, когда бы назвали себя такими убогими, чтобы нас не

хватило на жолнера. За исключением тех, которые ничего уже не имеют в отчизне, у

нас, по милости Божией, многие обладают средствами (plurimi pollent facultatibus) к

спасению отечества*.

Один из членов королевской рады советовал назначить одного гетмана: ибо не

слыхал он, чтобы где-либо на свете было три гетмана. По крайней мере (говорил он)

деньги на непредвидимые издержки (propter secretum bellici consilii) надобно вручить

одному, а не двоим, или троим. Но паны не доверяли взаимно своей честности, и

полагали, что между шестью глаз не так будет, что называется, шито и крыто.

Так как в государственном совете заседало шесть бискупов, которые

первенствовали перед сенаторами светскими, то король в решении вопроса о походе

обещал просить вдохновения (prosic о natclinienie) у Господа Бога, или как это объявил

он потомъ—выступить в день своего патрона, Св. Яна.

В таких совещаниях уплыла целая неделя, а между тем полученные из Украины и

от Киселя из Гощи письма возвещали близкую грозу.

Не смотря на унизительный прием королевских коммиссаров со стороны Хмеля, Ян

Казимир отправил к нему секретаря переяславской коммиссии, Смяровского.

Иначе относился к бунтовщику Шляхетский Народ, каков бы ни был он,—не так

как „возвышенный духом и благородный умомъ* избранник правительствующих

панов. Его взгляд на Хмельницкого сохранился в популярном тогда и сохраненном для

потомства стихотворении, в котором говорится, что легче было бы терпеть „вечный и

невознаградимый срам от иноземного неприятеля, чем от такого презренного сора, как

Хмель, и это да близость Польши к порабощению хлопами всего больнее для нации*.

.

5

Snacby znosniejsza od nieprzyjaciela Ponisc szwank taki; ale, ze od Chmiela Smieci

wzgardzonej,—to najwiecej boli,

То, ze i chtopskiej blizcysmy niewoli.

Смяровский выехал из Варшавы под хорошим предзнаменованием,—в день

Благовещения Пресвятой Девы Марии (in ipso die Annuntiationis В. V. Mariae), но, по

причине опасностей и дурной дороги, достиг Чигирина едва в три недели.

Хмельницкий был далеко надменнее (daleko wi§kszej nadgtosci), нежели во время

Переяславской коммиссии. Принял он королевского посла самым недостойным

образом (indignissime go excepit),—как последнего мужика (vilissimum de plebe

hominem). Когда подали Хмелю королевский лист, он швырнул его писарю через стол,

так что лист упал на землю (аz na ziemie upadl). В то же самое время принимал он

(писал Смяровский) московского и венгерского послов торжественно (pompatice), с

кавалькадой, с военной музыкой, и носился слух (распущенный самим Хмельницким),

что Москва дала ему 20.000 своего войска. У Смяровского были отобраны все кони, а

челядь его была изрублена. Но при этом Смяровский—что весьма характеристично—

нашел себе двух покровителей между козаками, да еще таких, которые сообщали ему

копии писем своего гетмана к султанъ'Галге, к Периаш-аге, Караш-мурзе, и помогали

доставлять его депеши в Варшаву. Скоро, однакож, Варшава узнала, что он погиб

жертвою своей ловкости. Козацкий Батько не нашел другого средства обеспечить свои

секреты в предательской среде своей, как истребить соблазнителя.

Памятником существования Смяровского осталось поздно высказанное им

убеждение,—что тот был бы глуп, кто бы осмелился ехать в это пекло (kto by si§wto

pieklo odwazyl): „ибо колеса уже так разбежались, что каждый должен здесь

погибнуть*. И его собственной приезд удивил Хмельницкого, потому что чернь была

крайне раздражена потерею Бара и битвой под Межибожем, а сам он (доносил

Смяровский) „только и дышет, что яростью да местью (on sam intus nisi furerem et

vindictam spirat)*.

По словам Смяровского, Хмельницкий ежедневно и ежечасно переменял свои

мысли (in dies et horas singulas mutatur). Если иногда подавал некоторую надежду на

мир, то через час делался так непохож на самого себя, как непохожа ночь на день (w

godzinc odrnieni sil jako noc ode dnia).

6

.

Последнее известие пана Омяровского было таково: что, по словам Хмельницкого,

мир невозможен, а должна стена удариться об стену, и одна—обвалиться, а другая—

остаться (ai sie sciana z scianq uderzy, a jedna sie obali, druga zoslanie)". Он звал к себе

Татар не только на добычу, но и на то, чтоб „до конца вигубить поколение и имя

ляшеское“.

Пугали Польшу и вести, полученные из Подольского Камянца. Оттуда Каменецкий

каштелян, Станислав Лянцкоронский, писал Оссолинскому, что Хмельницкий прислал

Туркам через Татар вечное подданство, с тем, что он побусурманится со всеми

козаками, лишь бы только помогли ему истребить польское имя. Татары и Греки

представляли Туркам, что Хмельницкий завоевал уже Польшу по Белую Воду; за Белой

Водой осталось Польши только немножко: он хочет завоевать в этом году и остаток.

Под влиянием страха, бискупы-сенаторы говорили в государственном совете:

„Напрасно думают, что король его милость идет воевать с холопами: это не хлопы, а

воины, страшные самому цесарю оттоманскому".—„Не за подданство уже теперь

воевать намъ" (прибавляли другие), „а за Божию кривду, за святый сакрамент, за

костелы", и, забывая, что сами с папою да с иезуитами наделали жару, норовили

загребать его чужими руками. „Добрый кавалеръ" (говорили бискупы) „не спрашивает,

сколько неприятеля и какой неприятель, а спрашивает: где он? (qualis sil et quis sit, sed

ubi est)"?

Тут же патриоты, желавшие, чтобы жолнер воевал за них в долг, рассказывали,

какое множество невольников навезли Татары в Царьград сушей и морем: за один де

лук или за десяток стрел дают пленника; а пленниками были не только

богоненавистные схизматики, не только богоугодные католики, но и те, которых

молитвы властны освободить грешники из чистилища: видали в Царьграде и на

невольвичьих рынках капланов, которые внушали своим зрителям сострадание больше

всего тем, что „привыкли ко всевозможным удобствам жизни".

Много было новостей, занимавших членов королевской рады, но все до одной были

печального свойства. Например: из Турции так идут к Хмельницкому, что под

Добруджей и Болгарами ни в одном селе не осталось ни одного хозяина: все пошло в

Орду против Ляхов, и жители обоих берегов Дуная двинулись поголовно в козацкия

купы; а один шпион доносил из Украины, что Хмель сменил многих полковников,

узнав от ворожки, что

.

7

им не будет уже „счастить козацкая доля". Себя он считал фортутейшимг.

Когда наступила Зеленая Неделя, последний срок заключенного в Переяславе

перемирия с козаками, король повелел своему триумвирату соединить войско и

приблизиться к неприятельским займищам, не ожидая соединения Хмеля с ханом.

Тремя полководцами у него, как уже сказано выше, были: Андрей из Дубровицы,

Фирлей, старый воин и опытный вождь, но постоянно хворавший и дряхлый,

Станислав Ляяцкоронский, отважный боец, как и его дед, предводительствовавший

неомужиченными еще козаками, но плохой полководец, и граф Николай Остророг,

охарактеризовавший себя готовностью отдаться на милость пилявецким героям,

козакам и Татарам. Достойно, однакож, замечания, что генерал, вообразивший после

пилявецкой паники все потерянным, начальствовал под Пилявцами авангардом

действующей армии. Еще замечательнее, что при составлении повторенного

триумвирата, не могли никем заменить его; а всего замечательнее, что в новой

кампании Остророг вел себя, если не прямым героем, то и не слабодушным воином.

Фирлей с своей стороны показал, что в его немощном теле работал дух бодрый. Он,

вместе с Лянцкоронским, выбрал позицию для генерального лагеря весьма удачно и

защищал ее с великим искусством. Король и коронный канцлер указывали им на

Новый Константинов; но Остророг, в письме из-под Збаража, от 3 июля, оправдывал

сделанный его товарищами выбор разумными соображениями, и этим доказал, что

князь Вишневецкий не напрасно поднял его во Львове из упадка.

Заняв боевую позицию, триумвиры нашли необходимым опереться на мужество,

популярность и боевьия средства Вишневецкого, у которого, к удовольствию мудрого

на всякое зло Хмеля, Ян Казимир взял из рук булаву, вверенную ему теми людьми,

которые оказались мужественнее гетманов, назначенных сеймом. Естественно, что

Вишневецкий, за этот глупый и наглый поступок, воспылал презрительным

негодованием и к самому королю, и к его советникам. Сперва он решился было не

вмешиваться в толпу людей, которых, очевидно, судьба обрекла на погибель, так как

они потеряли общий человеческий смысл. Потом ему стало жаль своей семьи, своих

верных слуг-соратников, и, может быть, своей славы, неразлучной со славой

падающего уже отечества. Он созвал под свой щит, кого мог, и держался в поле

особняком, подобно

8

.

тем „безупречным и знаменитым Геркулесамъ", которые „стояли на границах, как

мужественные львы, и жаждали только кровавой беседы с неверными". К нему

присоединился племянник его, носивший имя славного Димитрия Вишневецкого

Байды, и бывший соперник его в колонизационной борьбе за Хороль и Гадяч,

Александр Конецпольский. Ему вверил свое ополчение и князь Доминик Заславский, а

брат его Гризельды, молодой Ян Замойский, находясь под его опекой, был

естественным его союзником. „Поднимается страшная буря, наступают времена

роковыя" (писал князь Иеремия в универсале к шляхте). „Уже король выдал, как

говорят, вторые вици (оповещания) на посполитое рушение; о третьих еще не слышно,

но отечество в крайнем положении: надобно соешить"

Как и в прошлую кампанию, Вишневецкий намеревался стоять особняком; но

Лянцкоронский ездил в его лагерь и упросил присоединиться к генеральному лагерю.

Лянцкоронскому Речь Посполитая была обязана защитой Камянца Подольского: этот

подвиг высоко ценил наш Байдич, равно как и то, что он побил хмельничан под

Межибожем.

По реляции Остророга, все простонародье между Богом, Горынью и Случью

обратилось в мятежников, лишь только коронное войско удалилось оттуда.

Повторилось то, что было в Украине после Корсунщины: добыча панского плуга

сделалась добычею козацкого меча, как это изображено в современном стихотворении:

Zeszly Ї pol wszyslkie ро Nadlo2u pingi;

№e obejrzai si§ az za Wilsa drugi *).

А между тем жолнеры требовали своего жолду, и не только иностранцы, но и

Поляки не хотели „воевать в долгъ". От этого малочисленное войско триумвиров с

каждым днем уменьшалось. И находки, и самое товарищество разъезжались из-под

хоругвей, так что от некоторых оставалось только по половине и еще меньше. Когда

посылали их на подъезд, хоругви соглашались идти только сам-пят. По мнению

Остророга, против этого зла было только одно лекарство (remedium)-—возможно

скорая присылка денег. Замедленное чем-то наступление Хмельницкого приписывал он

божествен-

*) Исчезли с полей все плуги по Надбожию: иной оглянулся назад только из-за

Вислы.

.

3

ному Промыслу. „Опять и опять (iterum et iterum) просим прислать нам деньги*

(писал Остророг к Оссолинскому): „а то войска этого немного останется. Не ласками и

не строгостями возможно удержать его на службе, а только деньгами. В лошадях у нас

большой недостаток от беспрестанных чат, а купить не за что. Шпиона весьма трудно

найти: между этой Русью все предатели. А добудешь козака, — хоть сожги его, правды

не скажет, так что нам надобно ждать отовсюду непредвиденной беды, не без великой

опасности столь уменьшившагося войска (insperatum malum undique, non sine grandi

periculo tam diminuti exercitus)".

Эти слова тем замечательнее, что оказались верным предсказанием под пером

человека, еще недавно совсем было потерявшагося. „Единственное против этого

средство" (повторял он iterum et iterum)—„поддержать здесь нас деньгами".

При таком хозяйничанье польских скарбовых людей и вообще правительственных

представителей Польши, не только такие мученики их несостоятельности, как великие

полководцы Жовковский и Конецпольский, являются истинными героями долга и

чести, но даже и рядовые жолнеры. Это были честные воины, зависевшие от

жидовского кагала панов-доматоров. И вот почему князь Вишневецкий, вдруг

„потерявший все, что имелъ", как о нем говорили во Львове, своим отважным стояньем

против опаснейшего из врагов отечества—предателя, бунтовщика и поджигателя Хмеля

—вселял безграничную к себе преданность в благородные сердца, которых, увы! всегда

и везде бывало мало.

' Пока не прибыл он к Збаражу, в генеральном лагере происходила сумятица,

подобная сеймовой польской, или нашей вечевой древнерусской: гетманы не ладили

между собой; жолнеры не повиновались гетманам; войска, способного к бою, осталось

всего 6,000. Но когда к этому войску прибавилось 3.000 панских дружин под командою

любимца полководца, все вдруг переменилось. Забывая о сейме и короле,

восторженные жолнеры, по вдохновению минуты, провозгласили князя Вишневецкого

главнокомандующим. Увлеклись порывом благородного чувства и региментари:

отвергнутому королем гетману была предложена булава; а войско, еще недавно

разбегавшееся из-за недоплаченного жолда, вызвалось служить ему две четверти

бесплатно. Но Вишневецкий булавы не принял, и скромно стал в ряду полковников;

Эта немая демонстрация против короля соединила с ним еще теснее все сердца.

Збаражское войско видело

т. ии.

2

10

в нем своего главнокомандующего; его советы принимались, как повеления;

нарушить его план действия боялся каждый.

Теперь в генеральном лагере насчитывали 15.000 людей; но пехоты у панов было

только 2.000. Всадники были готовы и на пешую службу под начальством

Вишневецкого. Красноречиво было простое слово его, когда он, объезжая полки,

требовал безусловного повиновения, точно импровизированный император, и

вспоминал о Пилявцах, где все дело было погублено от неурядицы.

Его требование было голосом каждого разумного сердца: ему внимали, как

поэту боевого стоянья.

Неприятель приближался медленно, с бесчисленными толпами соблазненной и

запуганной черни, с бесчисленными толпами крымских, ногайских и других

наездников. Некоторые козацкие полки состояли из 20.000 душ. Татарами

предводительствовал сам хан, Ислам-Гирей, который „правил своим конем хорошо", у

которого „между ним и неверными была только сабля", как заявлял он Туркам при

своем воцарении, и который готов был обманывать своих союзников так точно, как и

неприятелей".

Окрестные мужики не были соблазнены добычею и запуганы козакотатарским

террором, а потому, в числе 6.000, ушли к мещанам в Збараж, под защиту панского

войска.

Положение приютившихся под Збаражем панов было безнадежнее того, в каком

находился Царь Наливай под Лубнами. Ояи сознавали вполне, чт5 им грозит, но

решились, как бы в искупление пилявецкого бегства—или остановить козакотатарские

орды, или погибнуть, как это заявил старый Фирлей в прощальном письме к королю.

Он уверял, что неприятель пройдет во внутренность отечества только по головам

защитников Збаража. От упадка духа, в виду наступающих сотен тысяч варваров,

спасала панов только надежда, что король скоро придет к ним на выручку с

посполитым рушением, которого двои вици они уже читали* Но эта надежда сделалась

весьма сомнительною после того, когда их многократные предостережения и просьбы о

помощи не вызвали у короля и коронного канцлера никаких обещаний. Лянцкоронский

писал к полковнику королевской гвардии, Минору, что можно было бы назвать

сумасшедшим того, кто бы отважился приблизиться к Збаражу с помощью в несколько

сотен и даже в несколько тысяч воинов.

Хмельницкому были известны не только боевые средства защитников Збаража, но и

все, что делают столичные патриоты. Его ко-

.

11

заки давали себя сжечь, сохраняя войсковую тайну, но тайны своих противников

узнавал он не только от захваченных в плен жолнеров, не только от болтливой шляхты,

но и от варшавских панов, таких же предателей по природе и воспитанию, каким был

он сам. Имея всюду подкупленных панскими же деньгами доброжелателей, он мог

осведомиться даже и о том, что делая половина панского войска, вписанного в компут,

находилась неизвестно где; что волонтеры бродили по всему государству и опустошали

беззащитные имения своих сограждан, а правители государства, вместо того, чтобы

поддержать армию контингентами, „искали только, на кого бы взвалить вину“, как это

поставил Кисель на вид своим соотечественникам, в письме к Оссолинскому от 23 (13)

июля. Хмельницкий пользовался панским разномыслием и раздельностью панских

интересов с самого начала своего бунта. Судьба, казалось, готовила ему и на сей раз

Корсунь да Пилявды. По словам Фирлея в последнем, возможном еще донесении

королю, он думал, что паны бежали или готовы бежать из-под Збаража, а потому

ускорил свое медленное сперва наступление, и 6 июля (27 июня) был уже в пяти милях

от них. В генеральном лагере ждали его через два дня.

Вишневецкий более нежели кто-либо из его сподвижников понимал, как трудно

подать Збаражскому войску скорую помощь. Он лучше нежели кто-либо знал, что

имеет дело с противником, столь же беспощадным в холодной хитрости, как и в

разъяренном бешенстве. Но бурный дух нашего Байдича, вооружавший руку его

против сеймующего панства, проявился теперь в твердой решимости бороться с дикою

силою всеми своими средствами. Решимость его поддерживала крепкая позиция,

занятая триумвирами под Збаражем.

Збараж был окружен в то время водами, топями и лесами, которые более или менее

исчезли в течение двух сот сорока лет. Эти, как говорилось тогда, фортели прикрывали

панский лагерь от многочисленного неприятеля, а взгорья и байраки, окружавшие

родовое гнездо русских некогда князей Збаражских, способствовали вылазкам и

обеспечивали пашу для лошадей.

Черный лес тянулся тогда до дороги из Жалощиц. Между нею и дорогою, идущею

из Вишневда, дубовые леса с востока шли до самих Люблянок, а с юга все окрестности

Зарудья, Валаховки, Стрыевки и Кротович были перерезаны множеством озер и топей.

Грязистая почва не благоприятствовала движениям татар-

12

ских и козацких наездников, тогда как у панской конницы на склонах окопов было

довольно места для обороны.

Город Збараж, окруженный водою с трех сторон, помещался как бы в глубине

подковы. С востока и запада обороняли его два озера, соединенные с юга речкою

Гнезною. Отверстие подковы, обращенное к северо-западу и глядевшее на Жалощицы,

было укреплено рвом и тыном. Плеча подковы с востока продолжали взгорья, а с

запада—черный лес, так что жалощицкою дорогой можно было приблизиться к городу.

На другом берегу Гнезны, с востока, возвышался на взгорье сильный замок

Збаражских, здание величественное, построенное в 1587 году, а между ним и

восточным озером лежало предместье Пригородов.

К югу от города и замка волнистая почва представляла высоту, удобную для

помещения всех ожидаемых подкреплений. Начальник артиллерии, Криштоф

Пршиемский, получивший образование во французской армии, расположил становище

соответственно не сбывшимся ожиданиям. Тын панского лагеря прилегал к городу и

замку, и только одну часть его, выходившую сзади за восточное озеро, предполагалось

обезопасить валом. Скаредная медлительность худших представителей Польши

заставила лучших переиначивать свою днепозицию под напором неприятеля.

Вечером того же дня, когда Вишневецкий въехал в генеральный лагерь, вернулся

подъезд, состоявший из 15 хоругвей, и донес, что под Човганским Камнем, в пяти

милях от Збаража, встретил неприятеля и ведет его за собою. Язык из Гадяча,

захваченный пбдъездом, объявил о великой козакотатарской силе. II рядовые жолнеры,

и полководцы лично бросились к заступам да лопатам, как это было, полстолетия с

небольшим, назад, в лагере Яна Замоииекого на Цоцоре, где малочисленное польское

войско отсиделось в окопах от многочисленных азиятцев. Скоро старые окопы были

восстановлены, и каждый отдел войска занял свою позицию. Войско было разделено на

пять частей, под начальством пяти дивизионных полководцев: Фирлея,

Лянцкоронского, Остророга, Вишневецкого и Конецпольского.

Июля 10 (1), в субботу, появился козакотатарский авангард. Ему надобно было

осмотреть неприятельскую позицию и суеверно попытать счастья. Первый удар

предвещал козакам и Татарам удачу и неудачу войны.

Панское войско вышло за окопы и построилось в боевой порядок, В это самое

время к Збаражу приближался небольшой во-

13

зоной табор Вишневецкого, заключавший в себе 200 пехотинцев и 200 легко

вооруженных всадников. Козаки и Татары окружили его, как на Желтых Водах Стефана

Потоцкого. Но здесь не было изменников драгун. На выручку подоспел Вишневецкий и

первый поздоровался с варварами. Козакотатарский авангард охватил его своими

крыльями; но на него ударили гусары; он разлетелся в мелкие купы гарцовников,—и

возовой табор вступил в окопы при громе пушек. „Сам Господь принес к нам этого

человека" (пишет автор осадного дневника о Вишневецком): „он спасал нас й советом и

мужествомъ".

Татары, служившие в это время козацкую службу панам, сражались храбро против

своих соплеменников, помогавших козакам, так что в первом столкновении с

неприятелем под Збаражем легло их на месте более сотни. Оии выходили против

ханских гарцовников, разделившись на мелкие части, сперва втроем, потом вчетвером,

потом вдвоем, а потом уже бросались целою чатою.

Гарцовники, отступая, облетели весь лагерь издали, а между тем наступали новые и

новые массы. они сгущались па горизонте целый день и продолжали наступать по

заходе солнца. Теплая и тихая ночь глухо звучала в ушах осажденных сотнями тысяч

голосов.

Чтоб ободрить войско, князь Вишневецкий задал пир офицерам в замке. Тосты пили

под звуки труб и литавр. Пушки и мортиры гремели в ответ на голоса, долетавшие в

окопы с поля. Вишневецкий вселял во всех бодрость и веселым видом, и своею речью,

которою наставлял младших, как они должны действовать на умы прочих жолнеров...

Увы! он указывал на самое бесчестное и вредоносное для Польши дело Поляков, как па

самое достохвальное и в настоящем случае вдохновительное: он пробуждал в своих

соратниках боевой энтузиазм двухлетним сиденьем польских соотечественников своих

в сердце России, Москве, двухлетним спором за нее с Московским Царством.

Воспитанник иезуитов не нашел в польской истории лучшей страницы и теперь, стоя

мужественно против диких руипников, которые вторгнулись в недра цивилизованного

государства, восхвалял таких же руинников, терзавших соседнее государство по

указанию панских клевретов. Римскою логикой своею, ои побивал соотечественников

своих, в конечном результате больше, чем хищные варвары— огнем и железом.

14

.

Козаки и Татары расположились полукружием, символическим строем

последователей Магомета, намекавшим на священный для них полумесяц. В полдень

следующего дня, загремел наш Хмель ЗОю гарматами своими, и необозримые массы

козако-татарского войска двинулись на приступ, как бы с намерением растоптать

осажденных в один прием. Они подняли страшный крик, которым козаки и Татары

всегда сопровождали свои приступы. Но это была фальшивая атака: Хмельницкому

надобно было только взвесить силу панского отпора. Однакож тех, которые не бывали в

боях с варварами и не знали, что большая часть хмельничан была вооружена дубьем,

дикий крик необозримой толпы поразил ужасом. Участвовавшие в походе ксендзы

вышли с процессией, давали всем желающим опресночный сакрамент и, по

выражению дневника, отрезвили боязливых. Тем не менее густая пальба делала свое

дело.

„В этот день" (говорит автор дневника) „у нас в лагере было больше пуль, нежели

во Львовском повете куриных яиц. Некоторые из регииентарей, видя простреленными

свои палатки и множество падающих людей, пачали было теряться; но князь

Вишневецкий поддержал войско своим примером, гак что Хмельницкий, обещавший

хану ночевать в нашем лагере, должен был отступить со стыдомъ".

В понедельник 12 (2) июля подошли остальные козацкие полки с возовым табором

и распожились в четверти мили от панского лагеря, заняв целую милю своим

становищем.

Ночью насыпали козаки три шанца, вооруженные 40 пушками, и открыли пальбу на

рассвете. Но козацкие пушкари больше гремели, нежели вредили своему неприятелю.

Хмель не успел навербовать пушкарей, которых бы стоило, по примеру Царя Наливая,

приковывать к пушкам.

Во вторник 13 (3) июля начался общий приступ, один из самых страшных: Правое

крыло, где стоял Вишневецкий, отразило нападающих скоро. Но левое, напротив

стоянок Фирлея, колебалось между гибелью и спасением. По словам дневника,

региментари совещались уже о бегстве в замок (consilia jqz byiy uciekac do zamku), и

войско спаслось от паники только благодаря тому, что Вишневецкий, отразив у себя

нападение, подкрепил вб-время Фирлея, С величайшими усилиями удалось павам

сбить хмельничан с валов. В это время Марк Собеский выскочил за валы с отрядом

конницы и ударил на бегущих сбоку. Множество коза-

15

ков потонуло в озере; но кому посчастливилось выбраться на сушу, те снова лезли

на валы в слепой завзятости.

Наконец Хмельницкий велел трубить отступление. Панские хоругви преследовали

бегущих, взяли один из козацких шанцев и овладели несколькими прикметами, как

называли козаки свои знамена и бунчуки.

Между тем со стороны восточного озера грозила панам великая опасность. Были

там еще недоконченные окопы с весьма слабым прикрытием. Ударил на них полковник

Бурлий, обойдя незаметно во время приступа правое крыло. Венгерская пехота,

оборонявшая то' место, начала бежать, и Бурлий мог бы оттуда вторгнуться в

становище Фирлея. Но опасность была замечена вб-время. Пршиемский убил

собственноручно венгерского знаменщика, выхватил у вего знамя и повел пехоту на

Бурлия. Козаки, вторгнувшиеся в лагерь, были истреблены, и Бурлий отступил. Он

отступил в порядке, но ему было теперь трудно обойти целое крыло панского лагеря,

чтобы соединиться с козацкими полками. Хмельницкий послал ему на выручку

Морозенка с козацкою конницей; но едва они сошлись, как заступила им дорогу

дивизия Конецпольского. Здесь Александр Конецпольский смыл с себя пятно бегства

изпод Пилявцев. Бешено бились козаки с паном, на которого Батько их взваливал вину

всего замешательства. Наконец Бурлий, знаменитый морскими походами своими, пал

вместе со множеством товарищей своего покушения; а Морозенка выручили Татары.

Дорого стоили козакам их завзятые приступы. В озере потонуло их столько, что

осажденные не могли больше пользоваться речной водою, и рыли себе колодцы.

Козацкий труп лежал местами высотой в человеческий рост.

Героем этого страшного для панов дня был Вишневецкий: без него здесь

повторилась бы Кореунщина. С самого появления своего под Збаражем и до конца

грозной осады, он подвизался с тем уменьем возбуждать в своих соратниках чувство

чести или ярости, которое делало невозможное возможным и сверхчеловеческое—

обыкновенным. За ним шли в огонь те хоругви, которые поворачивали уже к бегству.

При нем не страшно было умереть. Его слова, его движения действовали на

изнемогших и отчаявшихся в успехе, как волшебство. Геройское бесстрашие и козацкая

выносчивость знаменитого колонизатора отдаленнейших малорусских пустынь делали

смелыми воинами шляхетных трусов и превращали в спартанцев изнеженных нанят.

Теперь козаки переменили свое

16

.

мнение о Ляхах, которые „умирают от страха® цри виде их побратимов, Татар; а

Татары переменили мнение о „козацком счастье® и о фортунности Козацкого Батька,—

тем более, что в это время над Припетью, между знаменитою по Наливайку, Речицею и

Петриковичами, литовское войско разбило полковника Кричевского, перебило и

потопило в Припети 28.000 Козаков, а остальных 5.000 держало в тесной осаде.

Но в опасных боях 13 июля паны удостоверились, что в таком обширном лагере

нельзя им оборониться. Опять принялись они за ремесло могильников поголовно,

помогая в работе рядовым жолнерам, пахолкам и сидевшим в Збараже мужикам. С

рассветом следующего дня был у них кончен окоп, надежнейший прежнего. Они

стеснили свой лагерь почти на целую треть против первоначального расположения: ту

часть недоконченных валов на левом крыле, на которую всего сильнее напирали

козаки, оставили, а новый окоп насыпали поближе к линии восточного озера.

Хмельницкий не отважился на повторение вчерашнего приступа, боясь уронить себя

окончательно во мнении Татар, которые многолюдством своим и страхом имени своего

сделали его Желтоводским, Корсунским и Пилявецким победителем. Его должна была

смущать весть о том, что его приятель Кричевский пал в Белоруссии от полученной в

груд раны, а предводимое им войско погибло. Блокада была более верным и менее

рискованным делом. Хмельницкий начал делать к ней приготовления чрезвычайные.

Прежде всего запер он панское становище и все проходы, которыми осажденные

могли бы отступить, или доставлять ночью корм для лошадей. С этою целью занял он

дорогу к Жалощицам и Вишневцу, а также села Базаринцы, Залужье и Старый Збараж.

Потом построил 16 громадных машин, называвшихся гуляй-городинами, иначе

гишурмами, на подобие подвижных замков, на катках и колесах. Между них двигались

готовые мосты для перехода рва, длинные лестницы и другие снаряды для приступа.

Напротив панских окопов козаки рыли поперечные рвы и прикрывали их землею, так

чтоб оттуда можно было стрелять и делать подкопы. Этим способом придвигались они

всё ближе и ближе к панскому лагерю, прикрываясь шанцами и защищая пальбою с

них дальнейшую свою работу; наконец так близко подступили к панскому редуту, что

могли слышать голоса осажденных.

Во время таких приготовлений не переставал Хмельницкий штурмовать

осажденных ни днем, ни ночью. Но Татары вовсе не.-

*

17

рестали наступать и превратились в зрителей борьбы неболыпого войска с

подавляющею массою. И было на чтб смотреть. По словам пилявецких победителей, в

збаражских окопах сидели Тхоржевские да Заиончковские; на деле же Татары видели

тех Замойстах, Жовковских, Ходковичей, Хмелецких и Конецполъских, которые были

памятны их отцам и им самим.

Хан Ислам-Гирей начал подумывать о выборе между воюющих сторон, и прислал с

этой целью своего маршала, СеферКазы, к Вишневецкому. Они съехались в поле для

переговоров. Вишневецкий уверял Татар, что козаки, опершись на их помощь, отплатят

за нее предательством. Татары предлагали ему мир, но князь отверг унизительные

условия мира (marszalek haiiski perswadowal pacem, ale toby bylo nam infame).

Между тем Хмельницкий вел безуспешно подкопы под город, раскапывал гребли и

пытался отпять у панов воду; а когда это не удалось, начал раскапывать гребельки

вверху, чтобы затопить панский лагерь. Но козаки были такие же плохие гидравлики,

как и пушкары, Свое бессилие подкрепляли они криком (krzykiem sila nadrabiali).

14 (4) июля козаиикие полковники штурмовали стоянки Вишневецкого. 16 (6)-го

ночью был такой сильный приступ, что Небаба и Гладкий потеряли, как записано в

дневнике, 3.000 народу. „Едваедва не овладели козаки городом (о maly wlos nie inieli

miasia)“, писал автор дневника: „тогда бы отняли у нас и город, и воду*. 17 (7 го)

подошел к городу отряд полковника Федоренка. Пользуясь утреннею мглою, перешел

он вал и уже начал рубить частокол, как поднялась в стану и в городе тревога. На звон

колоколов и гром пушек, двинулись отовсюду козаки к Збаражу. Но мужественный

полковник Корф, предводитель рейтар, отразил нападение.

После этого паны решили — насыпать новые валы поближе к городу. Мещане и

мужики работали день и ночь. Военные люди помогали им ночью, а днем отражали

приступы. В течение двух дней внутри лагеря появились высокие валы.

18

(8) июля козаки, по словам дневника, сделались ласковее (laskawszemi sio

stawili): не очень сильно наступали, только осыпали князя Вишневецкого бранью и

угрозами (tylko mu lajali а grozili).

19

(9) июля козаки целый день стреляли из шанца, устроенного ими в

прежних стоянках Фирлея, а ночью двинулись на приступ. Гуляй-городины пришли в

движение; козаки лезли на валы слепо. На стоянки Вишневецкого напирали так

бешено, что неко-

т. ш.

8

18

.

торые региментари опять совещались о бегстве в замок; но Вишневецкий не

согласился на это ни под каким видом. Вдруг полился такой сильный дождь и

сделалась такая буря, что козаки были принуждены отступить. Вода залила шанцы,

лилась ручьями в прикрытые землею рвы, в апроши, и скоро смешала все в одну

страшную лужу. Козаки с трудом увезли свои гарматы и аммуницию, а гуляй-городины

остались посреди пустого пространства, затопленного местами на 5 шагов глубины.

Козаки могли оставить при своих машинах только небольшое прикрытие. Для

Вишневецкого это прикрытие было препятствием ничтожным. Он выбрал 500

жолнеров, послал их с зажигательными снарядами под гуляй-городипн и сам стоял с

обнаженною саблею, а к региментарям послал наказ, „чтобы не думали о бегстве в

городъ". Захваченные врасплох сторожа штурмов были вырезаны, и машины

Хмельницкого запылали, не смотря на продолжавшийся дождь. Конные козаки

„погнали" пеших на оборону штурмов, но все усилия погасить огонь были напрасны.

Целость лагеря в этот опасный день жолнеры приписывали, вопервых,

вмешательству Pana Boga в дела ортодоксальных его поклонников, а вовторыхъ—

мужеству князя Вишневецкого, который делался у них героем легендарным.

Утром стали паны переходить в уменьшенное становище. Хмельницкий тотчас же

занял оставленные окопы, и в наступивший вечер 20 (10) июля сделал к свежим валам

приступ, который продолжался до поздней ночи. Темнота прекратила нападение.

Светом осажденные увидели себя окруженными со всех сторон высоким валом, а

пальба не позволяла им показываться на своем валу. В следующее утро увидели они

другой вал, еще ближе к лагерю. Татары густо стреляли из луков, а козаки засыпали

панский обоз пулями, точно градом. Наконец Хмельницкий окружил панов и третьим

валом, поделал кругом высокие шанцы и стал подкапываться апрошами к самому

редуту своего непобедимого неприятеля. Осажденные защищались киями, каменьем,

пращами и чем ни попало: они щадили порох для того, чтобы пасть не иначе, как с

оружием в руках. Когда же начался огненный бой, хоругви в дыму едва различали

своих, и жолнерам, в жару завзятости, казалось, что пули отскакивают от них чудесным

способом (nic ио bylo wzisc ро boku, ро ibu, а nazad cudownym sposobem odlatywaiy kule

bez szkody naszycb). Из пилявецких трусов вдохновительный Вайдич поделал Козаков-

характериков, которых „не бра-

19

ла пула*. Еслибы в нашу малорусскую семью не вползли из-за спины приятелей

Ляхов ксендзы, теперь бы два талантливые Русича вели наши силы против общего

неприятеля, а не оа,ну против другой, и никто из них не носил бы на своем челе печати

братоубийцы.

В течение десяти дней ежедневно и почти ежечасно происходили козацкие

приступы. Но чем сильнее напирали козаки, тем ближе представлялась панскому

войску выручка. „Козаки потому так бешено рвутся в окопы* (говорил жолнерам

Вишневецкий), „что приближается король. Еще немного твердости,—и мы помстимся

над свирепыми врагами*. Так вызывал он в своих соратниках одно чувство за другим,

точно бойцов, сменяемых для отдыха. И дороже славы, заманчивее богатой добычи,

сладостнее свидания с родными, желаннее всего на свете—представлялось

измученному войску чувство возмездия. Богиня Немезида, дочь Ночи, затмевала здесь

бога Марса, сына блистающего молниями Зевса и светозарной Геры. Она была

божеством справедливости, как понимает справедливость воин. Но истощение

физических и нравственных сил доходило у жолнеров до крайности, зловещей

предшественницы апатии, которая погубила войско великого Жовковского в самом

горестном и самом славном его походе.

Чтобы сколько-нибудь оправиться и сделать новые укрепления, паны постановили

войти с Хмельницким и с ханом в переговоры.

С козацкой стороны также чувствовалась надобность в передохе. По известию

осадного дневника, весьма вероятному, у Козаков под Збаражем погибло тысяч 50

народу. Хотя козаки беспощадно гоняли окозаченных мужиков на приступы, но

собственные утраты их болели, как и собственные раны. Передох был им нужен и для

того, чтобы потом принести тем более щедрую жертву воинской богине

справедливости, которой они поклонялись одинаково с панами.

Сперва Хмельницкий отпустил панского трубача без ответа; но на другой день,

перед обедом, гарматы его умолкли, и с козацких шанцев раздался крик: „Угамуйтесь,

но стреляйте, до й мы не будемо*!

Хмельницкий пожелал видеть Зацвилиховского, который несколько времени был

королевским коммиссаром у Козаков, и которого в обычной челобитной царю о

жалованъе назвали они гетманом. В товарищи ему дали паны молодого Киселя,

новгородсеверского хорунжого. Хмельницкий говорил много о своих личных и

козацких обидах, которые де вызвали все это кровопролитие.

20

.

Переговоры кончились ничем; но достойны замечания слова Козицкого Батька,

обращенные к Зацвилиховскому: „Казав я тоби, шанёвный лане, що поки будет у нас

комисаровати, поти Вийсько Запорозьке посёдить, як за бёлъка; а теиёр що буде, Бог

тёе зн&е*.

Потом он убеждал Зацвилиховского остаться у него, обещая ему всякия почести

(wszelkjj, observvantiain). Но Зацвилиховский предпочел бедствовать с панами.

Этой сцене предшествовала еще одна человечная черта козакопанской усобицы.

Когда прекратилась обоюдная пальба, паны отправили в козацкий табор трубача с

письмами, в которых убеждали Козаков к примирению во имя взаимных выгод и

чувства долга. Но взаимные выгоды спутались уже в нераспутываемый моток

взаимных недоразумений и предубеждений, а понятия о долге совсем затмились.

Московскому мечу предстояло положить конец козакопанской путанице, а царской

диктатуре—обратить и козака и' пана на путь общественных и государственных

обязанностей. Не смысля ничего такого и не проникая в будущее разумением

прошедшего, козаки остались глухи к панским убеждениям, но трубача панского

приняли хорошо и наградили (nasz trbacz dobrze przyjpty, udarowany).

В числе людей, запутавших свои счеты с совестью и старавшихся новыми

злодействами оправдать старые, явился здесь перед нами сын Хмельницкого и предок

Мазепы по душе, Выговский. Покамест, он оправдывал свое сообщество с козаками

тем, что Хмельницкий выкупил его на Желтых Водах у Татар „за одну кобылу*, да тем,

что у него в Киевщине есть отец, братья, сестры etc. и еслибы он изменил

Хмельницкому, то Хмельницкий велел бы истребить все родство его. Но автор

осадного дневника, называвший себя „украинцемъ*, заметил, что важную роль в его

предательстве играет его образованность, или ум, как тогда смешивали одно с другим,

и что этим преимуществом он приобрел между козаками значение (jako zawsze byi nie

prostak, tak i leraz u iiich s\voj;| ma powag§).

Панские переговоры с ханом также не привели ни к чему. Не хотел хан оставить

Козаков, как убеждали его паны. Напротив, объявил, что держит в руках панов (ma naz

w garsci), что до сих пор только шутил с ними (zarlowal), а завтра (27 (17) июля)

вытащит всех их за чуб (za ieb wszystkich wywlecze).

.

21

Паны отвечали ему: „Кто придет за нашею головой, тот принесет и свою

собственную". Они поклялись лечь один за другим.

Особенного внимания заслуживает следующий эпизод кезакопанского передоха.

Когда прекратилась обоюдная пальба, начался (пишет автор дневника, „украинецъ")

congressus наших знакомых со знакомыми козаками и приятельские разговоры

(rozmowy przyjacielskie). Обоюдное сожаление (compassio), что христианская кровь

льется невинно. Некоторые спрашивали о домашних делах, вышедши за самый вал.

Мы угощали их табакомъ".

Этот мимолетный рассказ делает впечатление свежого ветерка в удушливом

воздухе. Взаимная злоба была не так велика и не так всеобъемлюща, как это можно

заключить по зверскому остервенению гайдамак, очутившихся на произволе своих

диких страстей. Кровавый пожар, раздуваемый, по признанию Киселя, восточным и

западным ветром, утихал в силу изнеможения природы человеческой, и наши

православные предки вместе с предками полонизованных Русичей залили бы его

слезами своих жен и детей; во боги, сражавшиеся руками смертных, в ревнивом

обладании своем землею, не внимали голосу человечества, и даже под громом

разделившейся на ся государственной арматы, продолжали свое губительное дело.

В панском стану был смертельно ранен капитан артиллерии, то-есть один из тех

бойцов, которых искусству осажденные всего больше были обязаны своею целостью;

но он, в качестве протестанта, признавал только небесного Бога, отрицая наместника

его на земле. Министр-капелян Фирлея, также протестанта, хотел напутствовать

умирающего воина в неведомую никому область, но ревнители единого пастыря душ

человеческих прогнали с побоями из замка проповедника безразличной любви к нам

небесного Отца („od naszych ksigzy wybity i wygnany z zamku," пишет „украинецъ"). В

другое время верный слуга князя Вишневецкого пал с оружием в руках, как подобало

честному воину, но он былъ' ариянин, и потому, опровергнутый ксендзами, зарыт в

самом валу, как пес.

Во время переговоров почти не было приступов. Стреляли только с шанцев и валов

как бы в знав непримиримости, а в промежутках пушечного грохота перебранивались и

обменивались насмешками.

Козаки гукали: „Чом, панбве не загадуєте своим пидданым жаднои роббты? Осьрик

минає, лито сходить, а ще чинши та десяти-

22

.

на з бидла не выбрана. Волы жалибно мукають: хочуть на ярмалок до Вроцдавя".

—

„Даємо вам пильгу в раббти" (отвечали жолнеры), „та незабаром, на

ознаку тяжко и неволи, сьи патимете Вишневёдькому греблю через Днипрй. Чинш не

заляже: выбере ёго вийсько литовське. Десятины повыбирають Татаре, и замис бйдла,

жинок та дитей ваших поженуть воли до Крыму".

—

„Та гбди вам, панове пручатись" (кричали с вала козаки): „тилько кунтуши

покаляли та сорочки подрали, по шанцах лазячи. Оцё вам наробило очкове та панщина,

та пересуди, та сухомельщина. Гарна в вас тоди була музыка, а теперь ще краще

заграли вам у дудку козаки".

Но танцовалн под козацкую дудку только те, которые возвели на польский престол

расстригу иезуита, да те, которые вместе с ним отняли у князя Вишневецкого

диктатуру. Пока длились переговоры да перебранки, паны еще однажды съузили свои

укрепления, и придвинулись непосредственно к замку. Открытую часть города,

которую речка 1'незпа отделяла от замка, укрепили валом и присоединили к замку

рвами и окопом. Насыпали также валы от Пригородка, который составлял левое крыло,

так что замок, стоя на челе лагеря, заслонял весь город: ибо Подзамче и ИИригородок

принадлежали к городу.

Между тем жолнеры захватили в плен хорунжого татарской гвардии Хмельницкого.

От него паны выпытали, что козаки боятся скорого прихода короля, о чем у них

разнесся слух, и потому употребляют крайния меры, чтобы „кончить Ляховъ"; а с

другой стороны (говорил хорунжий) пришли вести, что литовские войска идут в

Украину; что козаки в большой тревоге за своих жен и детей, а Хмельницкий убедил

хана вызвать на переговоры главных панов, с тем чтоб оставить у себя в неволе. По

словам хорунжого, сам Хмель проговорился об этом съпьяна.

Около того же времени 12 товарищей из-под разных хоругвей князя Вишневецкого,

подкравшись в неприятельским валам, увидели троих Козаков, играющих в карты,

двоих убили, а третьего, Грицька из Чигирина, принадлежавшего в полку самого

Хмельницкого, привели в Вишневецкому. Но уверению Грицька Чишринца,

Хмельницкий хлопотал вовсе не о том, чтобы взять папский лагерь: он только хотел

вынудить у панов окуп. Говорил еще Чигиринец, что козаки боятся наступления

короля, что они боятся за своих жен и детей, которых некому оборонить от Дит-

.

23

вы, так как сюда вышли все поголовно, и что мужики начали по ночам бегать из

табора. „Эга реляция" (сказано в дневнике „украин-* ца") „поддержала отчаявшийся

дух наш (u nas zdesperowane duchy posiliia), и мы, как бы воскреснув, решились

наступать сильнее на неприятеля фортелями".

30 (20) июля, на рассвете, начали паны переходить в новый лагерь, оставив на

старом валу по 15 человек из каждой хоругви. Не успели они занять и половины нового

укрепления, как хмельничане пошли на приступ. Пешие панские полки обратились на

штурмующих, и так как у них не было времени заряжать ружья, то дрались прикладами

и холодным оружием, пока, с великими потерями, отступили в новые окопы к самому

замку.

Хмельницкий занял тотчас оставленное становище, поставил на валах пушки, и под

защитой пальбы, в три часа окружил панский редут валом, наконец при танцевался к

нему на 30 тагов. Чаще и чаще делал он покушения ворваться в панский лагерь; но

всякий раз его Перебийноеы сталкивались в лагере с Князем Яремою, с этим

шляхетским характерником, с этим панским козаком-невмиракою, которого не брала

никакая пуля, который ночевал под самим валом, появлялся впереди своих бойцов при

всякой тревоге и прогонял козаков-пищальников рукопашным боем.

Вообще козацкие приступы не отличались боевой силой и смелостью, а самого

Хмеля никогда не видали в бою. И у царя Наливая, в десятитысячном его таборе,

Жовковский насчитывал только

2.000 добрых воинов. Пропорционально столько же было их и между козаками

Хмельницкого. Часто впереди наступающих Козаков гнали рогатый скот, чтоб

обессилить панскую пальбу, а во время самого приступа козаки прикрывались

мужиками, у которых на груди висели торбы с песком. Торбоносцы были народ,

попавший между молота и наковальни. Еслиб они вздумали бежать, их ожидали

козацкие списы и татарские лыки. Они лезли вперед, зажмурив глаза, как обреченные

па казнь, и часто, среди крика, который поднимали козаки и Татары, умоляли панов

пощадить их от пальбы. „Чернь молила о милосердии (plebs о milosierdzie implorabat),

поддаваясь в полное рабство", доносил в Варшаву Казановскому с похода королевский

сподвижник, и это было известие справедливое. О том, что козаки загоняли

навербованных мужиков на приступ, говорится в дневниках, как о деле повседневном.

Для того, чтобы вынудить у панов окуп, не щадили несчастных новобранцев.

24

.

Это было еще хуже со стороны Хмельницкого, чем из-за своих обид броситься с

огнем и ножем на всю шляхту. Козаки-комонники, составлявшие только малую часть

хмельничан, выручались и под Збаражем кровью пеших затяжцев, прозелитов

козатчины, как это было под Кумейками, где они натравили завзятых на По* тоцкого, и

убрались прочь за добра ума. Разница была только в том, что они подстрекали мужиков

к бою не словами, а копьями.

Напрасно хан вызывал Вишневецкого с первенствующими панами на переговоры:

осажденные видели в этом злой умысел Хмельницкого, который присоветовал хану

захватить князя Ярему в плен во время переговоров. Тогда Хмельницкий пытался

подорвать осажденных подкупом. Мысль эту подали ему перехваченные письма

Вишневецкого к королю. Чтобы сломить все еще бодрый дух полководца, который в его

глазах стоил больше всего польского войска, Хмельницкий возвратил Вишневецкому

письма с посланцом, которому поручил всучить свой универсал Немцам, которым

обещал за измену больший жолд и подарки. Но Немцы представили его универсал

Вишневецкому.

Здесь выступают перед нами два рыцаря в собственной характеристике. Краткую

записку, без подписи, с перехваченными письмами, Хмельницкий адресовал князю,

называя его своим приятелем, хотя и не искренним (przyjacielowi naszemu clioc

niezyezliwemu oddae); уведомлял князя, что посланцу его отсекли голову; уверял, что

король скорее дождется к себе Козаков, чем осажденные — помощи его, и заключал

удивлением, что Вишневецкий не удовольствовался своим заднепровским

государством, в котором козаки хотели оставить его неприкосновенным.

На грубиянскую и лживую записку Вишневецкий отвечал приличным письмом, в

котором называя своего неприятеля мостивым паном гетманом, удивлялся, откуда у

него такое недоброжелательство, что и посланца его приказал убить, и к нему самому

не обратился с письмом приличным. Вспоминая о прошлом (писал он), „Хмельницкий

имел бы много причин благодарить его за милости и благодеяния. Князь увещевал его

опомниться, как доброжелатель Запорожского Войска от предков. Далее выражал

уверенность в могуществе короля, и писал, что не все донесения осажденных

перехвачены". „И это не хорошо" (внушал он спокойно Хмельницкому), „что вы

прислали универсал для возмущения иноземного войска. Между ними большая часть

таких, которые никогда не изменяли" (замечал он тоном нравственного превосходства,

и возвращал уни-

.

25

версал, „как ненужный)44. „Что вы в моем заднепровском владении44 (писал он

далее) „не допускали опустошения, это вы сделали по надлежащему: ибо оттуда

Запорожское Войско получало много благодеяний, как от предков моих, так и от меня44.

В заключение, Вишневецкий писал: „Не гневаюсь, что мои подданные пристали к

вашему войску: вероятно, были они к тому приневолены (musieli podobno); но прошу

не держать их при себе, а отправить домой, за что я, в свое время, буду благодаренъ44, и

подписался доброжелательным приятелем (zyczliwy przyjaciel Her. Xze na Wisniowcu i

Bubniacli, wojewoda ruski).

Теперь наступили для осажденных такие дни, что все их предшествовавшие

опасности, труды и бедствия показались им только началом борьбы за свою жизнь и за

воинскую честь. В распоряжениях козацкого гетмана была заметна лихорадочная

поспешность, а в козацких таборахъ—необычайная суетливость. Начиная с 1 августа,

приступ, можно сказать, не прерывался в течение нескольких суток. Шанцы

Хмельницкого стояли всего в ВО шагах от панского вала. День и ночь козаки

беспрестанно стреляли из своих, правда, не очень метких гармат и весьма метких

„ееминядныхъ44 пищалей, а на рассвете, в полдень и в полночь штурмовали валы.

Всякий раз на приступ ходили новые, подпоенные горилкою полки, при звуках труб, с

песнями и воскликами. Татары гнали перед собою чернь и криком Аллах! и придавали

козакам смелости. Тогда-то были кровавою действительностью дошедшие до нас

кобзарские думы, в которых пьяный и оиьяняющий Хмель хвалился своею

завзятостью:

Та ще й Орду за соббю веду,

А все, вражи Ляхи, та на вашу биду.

От многочисленных сытых и пьяных полчищ панские окопы защищала, можно

сказать, горсть невыспавшихся, голодных и оборванных воинов. Малорусская

историография в осадном сиденье под Збаражем не хочет призпать за панами

превосходство мужества. Она бесчестно пазывает героев загнанными в окопы трусами,

для которых бегство было невозможным. Она с рабскою насмешливостью представляет

воинственность осажденных одним бравурством. „Пускай-де скажут о нас: Ай да

Поляки!44*) И одна-

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, стр. 106. т. III.

4

26

.

кож, этих трусов, этих тщетлавных самохвалов не могло ни взять живьем, ни

перебить и перестрелять стотысячное козацкое войско, вспомоществуемое всеми

татарскими ордами. Одного этого факта достаточно, чтобы всяческая враждебность к

воинам-колонизаторам исчезла в благородном (у кого оно есть) чувстве удивления к их

доблестям в борьбе с теми, которые, как у нас пишут, восстали за свою веру, за свою

честь, за свое имущество, за свою жизнь, и которых Татары подгоняли к приступам

нагайками. Еслибы в каком-нибудь новом ордынском нашествии погибли все

документы польскору сской деятельности и уцелели только свидетельства о збаражской

осаде, то в отдаленном будущем по этим свидетельствам беспристрастный историк

заявил бы векам грядущим, что был на свете народ, выработавший на чем-то

величавую твердость духа и благородное самопожертвование.

На густую козацкую пальбу отвечали уныло замковые пушки. Но за то у панских

пушкарей не пропадал ни один выстрел, тогда как гармати козацкие часто ревели

попусту. В числе панских стрелков прославился в это время один из новорожденных в

малорусском Переяславе иезуитов, кзендз Муховецкий, которого автор осадного

дневника называет „нашим украинцем из Переяславского коллегиума". В Збаражском

Пригородке стояла дубовая башня. С этой башни стрелял он из своей

руганицыгульдынки и, по общему свидетельству, в течение осады убил 250 яозаков. Но

и прославленная гульдынка должна была скоро умолкнуть: у панов оставалось

аммуниции уже только на шесть дней. В темные ночи бросали они с валов пылающие

мазницы и возовые оси, чтоб осветить крадущихся Козаков. Старые жолнеры говорили,

что ни в какой войне не делали того, что повыдумали теперь Фирлей да Вишневецкий.

В среду 4 августа стали говорить в панском лагере, что Хмель двинулся куда-то с

частью своего войска. Предполагая, что он пошел для отражения короля, князь

Вишневецкий в четверг, 5 августа, сделал смелую вылазку, чтобы в этом

удостовериться. Но вылазка доставила панам только 16 козацких прикмет. Захваченные

вместе с тем языки говорили, что Хмель опечален потерею полковника Федоренка,

которого застрелил недавно ксендз Муховецкий, когда он подводил мину под

губительную башню, и что за это хочет он ударить ночью панов всеми своими силами.

Паны приготовились к ночной битве; однакож, ночь прошла без тревоги.

.

27

В пятницу, 6 августа (27 июля), в депь любимого козацкого святого, Палея, на

рассвете, Хмельницкий сделал общий приступ со всех сторон. Напирали в особенности

на стоянки Остророга. Появились новые гуляй* городини, из которых каждую везли на

катках 15 человек. Появилось 400 лестниц, переплетенных лозой для подъемных

мостов через рвы; каждую тащили на колесах 20 Козаков. Начался рукопашный бой,

как потому, что у панов мало было пороху, так и потому, что сабля была шляхетским

оружием по преимуществу. „Трусы Поляки" выдержали этот бой в течение трех часов,

под прикрытием пушек, заряжаемых уже, можно сказать, последними зарядами.

Панская конница вышла за валы, и врезывалась в подвигающиеся массы. Это была та

конница, которую хорошо помнили Кумейки, Сула, Старец-Днепр: одушевлял ее

бурный дух Князя Яремы. Во рвах ц на месте схватки лежали груды трупов на высоту

копья. Не Лев того, что дневники знаменитого осадного сиденья и преувеличивали

подвиги шляхетных бойцов; но Хмель истощил здесь последние средства к

возбуждению своей орды, и должен был отступить, чтобы его мнимая сила не перешла

в явное бессилие. Маскируя свою неудачу, он штурмовал панский редут в полдень и в

полночь опять, но уже с меньшим жаром.

Эго были последние усилия Хмельницкого подавить многолюдством тех воинов, о

которых козакп пели среди новых малорусских пустынь, что Лях вид страху вмирае,

давая камертон самохвальства будущим грамотеям своим. Теперь он решился доконать

панов беспрестанной стрельбой да голодом, который уже чувствовался в их стану.

В течение суток насыпали козаки 15 шанцев, высотою в два копья. На шанцах

поставили из своих гуляй-городин башни, а на башнях укрепили лестницы, в виде

заборов так высоко, что из-за них было удобно стрелять в панский лагерь. Пиаоцы

были снабжены пушками и обсажены лучшими стрелками. В одном из дневников этой

осады, по истине славной для панов и позорной для Козаков, записано:

„Под каждою хоругвию ежедневно убивали не меньше 10 человек. Брат не смел

спасать брата. Где кто был ранени, там и лежал под градом пуль до самой ночи; а где

кто лог убитый, там его ночью и хоронили".

Наны были принуждены оставить в окопах возы и перейти в замок, чтобы там быть

ваготове всякий раз выбегать на оборону валов и табора.

28

.

Посреди такой борьбы, заметили они 8 августа, с великим удивлением, что

козацкий табор снимается с места и передвигается к Старому Збаражу, где стояла

каменная церковь, построенная еще православными князьями Збаражскими. Ночью

передвинулся туда весь табор, а палатки хана и козацкого гетмана, стоявшие в четверти

мили от панского лагеря, разбили под старым замком, напротив ставок Вишневецкого.

В течение следующих четырех дней шел проливной дождь. Военные действия

приостановились. 13 (3) августа в стану осаждающих сделалось необычайное

движение. Толпы черни валили от окопов к табору, как бы для насыпки шанцев.

Остаток табора передвинулся к старому замку.

В панском стану разнеслась радостная весть, что подкрепления стоят уже в

Жалощинцах, в трех милях от Збаража, и что неприятель намерен ошавцеваться у себя

в тылу. На другой день распущен был слух, что Хмельницкий двинулся со всеми

силами оборонять от короля переправу в одной только миле от Збаража. Затрубили в

трубы; ударили в бубны. Встревоженные козаки начали густо стрелять из пушек.

В козацком таборе происходило что-то загадочное. Видать было гетманские палатки

и бунчуки: знак, что Хмельницкий находился в таборе. Между тем пушки молчали,

точно их вовсе не было. Козацкие полки куда-то девались. Из шанцев стреляли только

изредка. Едва местами было видать понемногу орды и мужиков, которые

подкапывались под панские валы и сражались цепами да пращами.

День проходил за днем. Процесс загона мужиков на битву продолжался даже и

тогда, когда пушечное ядро падало в толпу загонщиков. „Moeno zaganiali czeni ku

taborowi* (писал в дневнике „украинецъ"). Неизвестность томила панов больше, чем

приступы черни, больше, чем её подкопы под возы и голод, который появился в лагере.

Ночи проводили жолнеры, равно, как и осаждающие, то в приятельских беседах с

осаждающими, то в перебранке. Козаки стращали жолнеров, что их товарищи облегли

короля, а жолнеры Козаковъ—тем, что король бьет в это время их товарищей. „Ночью"

(пишет „украинецъ") „умолкала битва (silent arma), зато собачий рот (psia g§ba)

говорил, что взбредет на язык, грозя продавать Орде жолнеров „по шагови" (по грошу).

Но ни в одном дневнике не записано, чтобы psia g§ba касалась ляшского и жидовского

ругательства над церковью и верою.

.

29

Козаки сами не знали, чтб делается с теми, которые куда-то двинулись. Наконец

стали к ним возвращаться походные возы с раненными. Тогда все увидели, что идет

сильная битва; узнали, что бьются под Зборовым, но кто кого побивает, оставалось

тайною; и те полки, которые не верили в счастье Хмельницкого, отказывались идти к

нему на помощь (chyba си zostajq., со nie wierz, ieby krola oblgiono).

Наибольшую силу своего разбойного гения проявил Хмельницкий в том, что

съумел прервать всякое сообщение между осажденными под Збаражем и королем,

которого они нетерпеливо ждали к себе на помощь. Еще 12 (2) июля Лянцкоронский

писал к полковнику Минору, едва владея пером (так у него болели руки от земляной

работы): „Если не прибудешь с королем скоро, то поспеешь на похороны милой братии

и собственных сыновей твоихъ“. Между тем ни к Минору и ни к кому из окружавших

короля не пришло никакой вести о том, что делается в польских Фермопилах.

Хмельницкий до такой степени сжал под Збаражем и козацкую, и татарскую орду, что

не выпустил за сторожевую цепь ни одного загона. О его силах Ян Казимир узнал

только тогда, когда с ними неожиданно столкнулся.

Поляки до сих пор не могут объяснить поведение своего короля и канцлера. Оба

они сошли в могилу заподозренные в предательстве, как люди, умышлявшие на

Шляхетский Народ вместе с козаками. Но в чем именно состояло предательство, никто

не объяснил.

Будучи еще королевичем, Ян Казимир не стесняясь говаривал, что ему приятнее

смотреть на пса, чем на Поляка. В этом козаки ему сочувствовали. За одно это могли

они подарить ему корону. В одном этом позволительно видеть причину злорадства, с

каким, повидимому, узнавал король о западне, в которой очутился ненавистный ему

Вишневецкий.

Чтб касается Оссолинского, то он служил с одинаковым чувством и самому благому,

и самому злому делу, если оно соответствовало тем целям, которые, по его иезуитскому

воззрению, были великими. На Владиславе IY он испытал, как выгодно быть „простою

глиною* в руках неумелого короля. Быть канцлером при таком беспутном потентате,

как Ян Казимир, значило—заручиться его нравственною ответственностью за все свои

внушения. Так поступил он, стоя с королем под Замостьем, где умыл начисто руки в

том, чтобы когда-либо не соглашался на посполи-

зо

.

тое рушение, которое тормазил из-за спины своего повелителя. Не мог он простить

своим соотечественникам упорства, с каким они восстали против реформы, которая,

очевидно, таилась в изобретенном им рыцарском ордене. За низведения с высоты, на

которую метил он этим замыслом, он был готов отплатить им общим унижением, а

между тем надеялся подняться на высоту власти со стороны противоположной.

Так ли оно было, или нет, никто не может утверждать после утайки достойным

учеником иезуитов руководящей нити к разъяснению начала Хмельнитчины. Но

поведение короля и канцлера современные нам Поляки находят более нежели

странным.

Король выехал из Варшавы 24 (14) июня и прибыл в Люблин 3 июля, за неделю до

появления под Збаражем козакотатарского авангарда. Он знал, что и султан, и хан

обязались помогать Хмельницкому; знал, какими силами располагает опасный

бунтовщик, но не выдал третьих вицей на поспо.штое рушение. Ограничился только

тем, что стянул в Люблин остаток чужеземного войска, которого в запасе было еще

2.000, а коронным панам велел привести их надворные дружины. Такого вооружения,

по его мнению, было достаточно.

Если не предполагать в этом злого умысла, то „ благородный умъ“ панского

избранника оказался в настоящем случае ниже всякой оценки. Ян Казимир надеялся

победить Хмельницкого еще более недействительным способом, чем тот, который был

панам преподан миротворцем Киселем.

Один из товарищей Хмельницкого по бунту, шляхтич Забугский, передался к панам,

и король держал его при своей особе с тем, чтобы смутить Хмельницкого своим

появлением на театре войны, низложить его среди Запорожского Войска и вручить

булаву козацкому изменнику.

Судя по поступкам королевского агента Смяровского и даже по тому, как

распорядился с ним ежедневно и ежечасно менявшийся Хмель, Поляки думают, что

двор имел сношения с некоторыми козацкими полковниками; а что многие из них были

готовы, подобно Забугскоыу, предать Козацкого Батька, в том нет никакого сомнения.

Оши могли и обещать Яну Казимиру торжественную сцену низложения „русского

единовладника и самодержца", столь же им противного, как противна была панам

всякая диктатура. Но Итальянцы сложили мудрую пословицу: „dal detto al falto Y e un

gran

;

31

tratto® *). А время между тем уходило, и новой армии угрожала участь погибшей

под Корсунем. В этом есть что-то недосказанное польской историографией:

чувствуется какая-то утайка от истории.

Яну Казимиру в Люблине, пожалуй, мог присниться сон Владислава IV.

Венецианский посол Контарини уведомил его о страшном поражении Турок и

склонял,-точно второй Тьеполо, к Турецкой войне. Ян Казимир мог вообразить Козаков

своим авангардом, Татар — арриергардом, а Мария Гонзага, с которой он разыгрывал

перед публикой влюбленную чету, посадила бы его на престоле Палеологов так же

успешно, как готова была посадить и первого супруга. Кто ошибался в Хмельницком

еще грубее Владислава, в том позволительно предполагать самые дикия мечтания.

Ян Казимир сидел да сидел в Люблине, а дни за днями уходили да уходили, и

каждый из них уносил из мира живых цвет яольскорусского воинства под Збаражем. Об

этом король не знал, а, пожалуй, и не хотел знать. Если одному воспитаннику иезуитов,

для какой-то, без сомнения, благой в его мыслях цели, было позволительно обнажить

меч среди законодателей Полыни, то другому, для такой же, или даже лучшей цели, не

вменялось в непростительный грех погубить представителей исполнительной власти, и

тем очистить себе козакотатарский путь к обладанию Востоком. Политическое

развращение Польши шло crescendo, как смертоносный недуг, а Ян Казимир, в этом

смысле, не оставался ни у кого позади.

Наконец было получено громкое известие, что Збараж обложен козакотатарскими

ордами. У короля набралось всего 7.000 жолнеров, да было у него три ничтожные

пушки. Великий монарх повелел литовскому полевому гетману, Янушу Радивилу,

немедленно двинуться в Украину и овладеть „козацким гнездомъ®, Киевом, а с своей

стороны обещал ему поспешить под Збараж и занимать бунтовщика увеличенными

силами.

Казалось бы, надлежало немедленно объявить посполитое рушение; но король

третьей оповесткой отсрочил его на 11 августе и потребовал к себе немедленно

посполитаков только трех воеводств: Русского, Бельзского и Люблинского,' потребовал

русских, но не польских землевладельцев.

*) От сказанного до сделанного большое расстояние.

32

.

17

июля, в то время когда в густой утренней мгле козаки рубили частокол и

едва не овладели Збаражем, двинулся король из Люблина, предоставив главное

начальство над войском канцлеру Оссолиискому, причем возвел его, к огорчению

военных людей, в звание генералиссимуса; что опять говорит изучающему историю—

или о крайней глупости Яна Казимира, или о чем-то похуже.

21 июля после того, как проливной дождь, вместе с бурею, „как бы чудомъ", спас

осажденных от гибели, остановился король под Замостьем. Никакой вести не

приходило к нему из-под Збаража. Разосланных шпионов нельзя было заставить

никакими наградами дойти до самого Збаража. Характерний Хмель очертил себя

громадным кругом, и на всем его пространстве сделал Волынь для короля немою, как

были немы для Николая Потоцкого Дикия Поля.

Про королевский поход один из приближенных к королю писал к министру двора,

Казановскому, что денег на регимент королевской гвардии, на Немцев поморского

воеводы, Бейера, и на фурманов „не даютъ"; что в переходахъ—неурядица: „смех и

только"!... и, наконец, что шляхта, прибывшая в Замостье, метит отчасти уйти к Висле

(drudzy si§ ku Wisle maja). Были и такие, которые представляли короля бдительным и

деятельным вождем, не щадившим себя в походе; но эти хвалы уничтожаются их же

похвалою, что он отправляет не только королевские обязанности (munia), но и

гетманские: отсюда-то и выходил „только смехъ".

Войска все еще было не больше 7.000, с тремя жалкими пушками. Пришло

известие, что вместе с Хмельницким воюет и хан; но этому не вполне верили. Все-таки

убедили короля потребовать к себе посполитаков немедленно. Но посполитаки

замедляли королевский поход поджиданием замешкавшихся дома, а те, в свою очередь,

„спешили медленно", полагая, что дело кончится одними сборами.

Вести продолжали приходить к медлительному войску, но не согласовались между

собой. одни говорили, что Вишневецкий сделал вылазку и положил трупом 40.000

Козаков; другие, что хан прибыл к ним с 20.000 Татар. Наконец, и привезенный в

Сокаиь шляхтич, очевидец трех приступов под Збаражем, не мог сказать ничего

верного ни о хане, ни о числе Татар. В тот же день привели двух Ногайцев, но они

оказались крайне глупыми и могли только сказать, что вся Орда воюет вместе с

Хмельницким.

.

ЗБ

Черев несколько дней, когда король стоял под Сокалем, привели лучших языков,

которые показали, что хан под Збаражем, что козаки подкапываются под обоз и

прикопались так близко, что с вала на вал долетел бы брошенный камень.

На основании этих вестей, король созвал тайный военный совет в сокальском

монастыре Бернардинов, для решения вопроса: дождаться ли здесь посполитого

рушения, или идти далее? Все были того мнения, что идти на выручку с

малочисленным войском крайне опасно; но король постановилъ—идти: не верил он,

чтоб у Хмельницкого было много Татар, так как не видать нигде загонов; а канцлер-

генералиссимус пророчил, что один слух о прибытии короля поразит бунтовщиков, и

русские города вышлют к нему посланцов с покорностью. Из Литвы доносили, как о

факте верном, что князь Радивил идет с литовским войском к Киеву, и уже спустил по

Днепру байдаками пехоту. Известия, добы* ваемые от пленников, становились все

благоприятнее. Хотя некоторые уверяли, что хан со всеми ордами находится под

Збаражем, но им не верили: всем хотелось верить, что Татары вернулись помогать

султану, а Хмель будет просить о помиловании. На беду, привели еще козака, который

показал, что у Хмельницкого войска немного, и что все козаки в тревоге от слухов о

походе Радивила. Король и его генералиссимус торжествовали, превзойдя один другого

в понимании дела.

. Так уходил день за днем. Вести становились все многочисленнее и между собой

несогласнее. Король продолжал медлительный поход; но все подумывали: не лучше ли

было бы вернуться на свои следы?

Хмельницкий держал козацкия и татарские орды точно как бы в блокаде; отпускал

Татарам корм из собственного табора, а тем чатам, которыми себя окружил, как цепью,

ие дозволил никаких сношений с главным своим войском и табором под Збаражем.

Немало помогала ему в его замысле и ненависть местных мужиков к жолнерам. Мало

того, что нельзя было добыть у них никакого известия, они окружали королевское

войско постоянным предательством. Привозя съестные припасы в лагерь, мужики

разведывали обо всем, чтб можно было узнать, и тотчас уведомляли Козаков. В случае

подозрения и улики в шпионстве, они терпели всякия муки, но Ляхам правды не

открывали. Волынская почва была подготовлена для Хмельнитчины Косинщиной и

Наливайгциной, такъ

5

т. ш.

34

.

точно как украинская-Жмайловщиной, Тарасовщиной и Павлюковщиной.

Наконец, под Топоровым явился в королевских палатках попрошайка, худой, до

крайности изнуренный, и подал письма от полководцев из-под Збаража. Это был

отважный панцирный товарищ, Ян Скршетуский, посланный Фирлеем к королю.

Переправясь ночью через озеро, залегал он в камыше, ползал в зарослях, бродил

мановцйми, тонул в болотах, и таким образом ускользнул от соглядатаев

Хмельницкого.

Осажденные писали, что уже обороняются в городе и замке, питаются конским

мясом, половина лошадей околела у них, пороху хватает не больше как на три дня, а

множество жолнеров умирает от одной бессонницы. Они просили помощи и

уведомляли, что больше трех дней не выдержат. К этому прибавляли, что на честный

мир нет никакой надежды (honestae pacis nulla spes), и что Хмель намерен быть

обладателем всей Польши. Поэтому молили об одной милости: прислать им пороху,

чтобы, в случае если помощь опоздает, они могли пасть, как подобает воинам с

оружием в руках.

В этих последних словах нам слышится голос Вишневецкого, голос его предков

Русичей: „Станем крепко, не посрамим Земли Русской. Мертвые срама не имут. Лучше

быть изрубленными, нежели полоненными". Решимостью пасть с оружием в руках,

пплявецкие беглецы смыли с себя пятно, наложенное на них двусмысленными

советами Киселей, и одно то, что между ними были Скршетуские, возвышает их

национальное достоинство в нашем русском воззрении, как бы они ни называли свою

нацию.

Это было последнее, уже не повторившееся известие о Збараже. У короля, во время

его медлительного похода, войско выросло до 25,000. Но сравнительно с

козакотатарскою силой, которую открыл ему великодушный панцирный товарищ,

25.000 сборной дружины представляли силу ничтожную.

Есть основание думать, что король не решился сперва идти вперед и хотел было

отступить. Прямой путь к Збаражу лежал ему на Броды. Вместо Брод, король пошел

под Белый Камень. Там войско простояло четыре дня по причине постоянной слякоти.

Во время остановки, мысли Яна Казимира, или Оссолинского, переменились. Это

видно из универсалов, разосланных к мужикам, чтоб они оставили Хмельницкого.

Король обещал им прощение, милости и прежния вольности. Такие же универсалы

были разосланы и по горо-

35

дам. Премудрый канцлер вместе с премудрым королем сулили раскозаковавшейся

черни журавля в небе, который не стоил ни одной из синиц, попадавших в её руки по

милости Козацкого Батька. Они прощали те преступления, за которые Хмель

награждал. Они обещали какие-то прежния вольности, не гарантируя ничем обещания,

тогда как вольности козацкия были обеспечены повсеместным изгнанием панов из их

жилищ и самим истреблением пх замков и домов.

Еще несообразнее с положением дел было торжественное низложение под Белым

Камнем Хмельницкого и провозглашение гетманом Запорожского Войска Забугского,

со вручением ему гетманской булавы. Малорусская наша пословица гласит: „до булавы

треба головы", а кто ее сам не имеет, тот и в других не видит. Скупая на талантливые

головы фортуна уделила их в это время всей Польше и всей Польской Руси только две:

одна продолжала удерживать за панами Збараж как бы сверхъестественною сплою;

другая двинулась навстречу королю совершенно для него неведомо.

Король и его генералиссимус решились идти под Збараж: решимость благородная;

но опа произошла не из того источника, на который, по окончании войны, указывал во

Львове королевский духовник и проповедник, Цеклинекий. Он уверял собравшееся в

иезуитском костёле зборовское и збаражское рыцарство, будто бы Ян Казимир и

Оссолинский предпочли явную гибель тем подозрениям, которые на них тяготели по

извету ЗЛЫХ ЯЗЫКОВ, И при этом поставил их на одной высоте с Вишневецким.

Здесь он прибегнул к наглой, истинно иезуитской уловке: стал доказывать перед

своими слушателями несправедливость людских толков, что будто бы князь

Вишневецкий старался в мутной воде поймать гетманскую булаву. Так точно де и на

короля с его досточтимым канцлером злоумышленные языки возверзали всякого рода

хулы. Но теперь де все три героя доблести и чести опровергли общественное мнение

столь же достохвальными подвигами Зборовскими, как и зѵаражстми.

Иезуитам свойственно смешивать высокое с низким, и пороки возводить в

добродетели. Но дело в том, что Г2 августа привели к королю пленного Татарина,

который уверил короля и канцлера, что Хмельницкий, узнав об их приближении,

отступил от Збаража. О радостью приняли они желанное известие и бодро шествовали

разделить с осажденными славу одоления супостатов. IIо-малорусски это называется:

„не говивши, не боливши, пасочки звисти".

56

.

Когда король приблизился к Злочову, другой татарский язык, человек знатный из

Ногайской орды, говорил королю откровенно, что хан охотнее бы держался

королевской, чем козацкой стороны; „а я“ (заметил он), „видя королевское войско, не

понимаю, каким способом король может устоять против такой силы11. Он советовал

писать немедленно к хану. Но его советом пренебрегли, чтобы последовать ему тогда,

когда испортили уже дело.

13 (3) августа, в пятницу вечером, король остановился в полумиле оть местечка

Зборова, в селе Млииновцах, над рекой Спирною. В субботу было предположено

сделать в Зборове два моста, на место унесенных недавно половодьем. В воскресенье

войско должно было переправиться через Стырну на противоположную местечку

сторону, а в понедельник идти на Озерную к Тернополю, вблизи которого находился

несчастный Збаражь.

Река Стырна, протекая с севера на юг, впадает под Млиновцами в длинное озеро,

загибающееся далее к востоку. В самом изгибе вытекает она из озера, и там, ио обоим

берегам реки, лежит местечко Зборов, принадлсажавшее тогда Собиским. И под

Млиновцаын, и под Зборовым протекала она низинами среди обширных, болотистых

лугов. Дорога через низины была поднята плотинами, которые во время слякоти

превращались в невылазные тоии.

Так случилось и в это бедственное время. В течение пяти дней перед приходом

короля шел беспрестанный дождь. Вода размыла плотины и снесла в местечке мосты.

Но другого места для переправы не было.

Генерал артиллерии, Артишевский, поседелый в голландской и в американской

службе воин, целый день в субботу исправлял плотины, делал мосты, как не известно

откуда разнеслась по лагерю весть, что неприятель находится близко, и сделал в

нескольких местах засады. Немедленно был послан подъезд под начальством опытных

офицеров, Но Хмельницкий, предвидя рекогносцировку, спрятался с ханом так

искусно, что на пространстве трех миль не было найдено никаких следов засады.

Король спокойно сделал распоряжение в переправе, намереваясь расположиться

завтра ночевать с обозом по другую сторону местечка и двинуться в понедельник

далее. Если над походом Яна Казимира смеялись приближенные люди, то можно

вообразить, как усмехался наш усатый кот, сторожа издали глупую мышь,

направлявшуюся к его когтям.

.

37

Давно уже он знал королевский маршрут, и потому-то заблаговременно перенес

татарское становище и свои таборы с фронта Збаража на запад, в ту сторону, с которой

приближался король. Он заслонился Старым Збаражем так, что мог в любой момента

выступить навстречу королевскому войску со всеми своими силами и совершенно

скрыть свой поход от осажденных. Он окружил их шанцами, оставил немного стрелков

и несколько мужицких ополчений с кольями, да цепами, отправил незаметно пушки и,

приготовивши все таким образом, бросился в субботу с небольшим отрядом к Зборову

на рекгносцировку.

По дороге между Збаражем и Зборовым, справа от Озерной стоял тогда дубовый

лес. С высокого дуба видны были Хмельницкому королевские хоругви, а зборовские

мещане были уже им куплены, или запуганы. Они приготовили для Татар проводников,

хорошо знавших переправы. В уме Хмельницкого составился план битвы.

Вернувшись под Збараж, выслал он татарские орды на всю ночь к Зборову с

провожатыми мужиками. Между Озерной и Зборовым растет и поныне ветвистый

терновник. Он заслонит от короля приближающееся войско. Стоя за отой заслоной,

Татары ждали условленного звона Зборовских колоколов, дающего знать, что войско

начало переправляться.

Глава XXII.

Битва под Зборовым.—Безславный для Козаков и для панов мир.—Печаль ное

освобождение от осады.—Малорусский народ проклинает Козацкого Батька.—

Развращение народа казатчиною.

В воскресение 15 (5) августа (в день Успения Богородицы по католическому

календарю), с утра погода была туманная. Шел мелкий дождик, моросило.

Королевский авангард прошел через местечко, и находился уже на дороге, ведущей к

Озерной. За ним двинулась пехота и конница, а за конницей доллшьи были идти возы.

Хоругвям краковского воеводы, Лиобомирского, было приказано стоять в арриергарде и

ие двигаться с места, пока пе переправятся все скарбовые возы и пушки. Медленно

шла переправа, по причине грязной и тесной дороги. Войско растянулось на целую

милю. Передовые стражи находились уже в полумиле от Зборова и его мостов, а

посполптаки Львовского и Перемышльского поветов с 1.500 ополченцами

Лиобомирского, под начальством князя Корецкого я со множеством возов, еще пе

двинувшихся с места, заняли такое же пространство на противоположной стороне реки

Стырны.

Тревога началась тем, что в тылу табора поднялась какая-то суматоха, с таким

криком, что множество людей, вместо того чтоб идти в порядке дальше,

останавливались и задерживали идущих сзади. В это время в обеих половинах

местечка стали звонить колокола, как бы на богослужение, и вестовщики дали королю

знать о приближении неприятеля.

Король спешил построить уже переправившееся войско, постоянно прибывавшее

из-за реки. Он думал, что будет иметь дело с небольшим отрядом. Но козаки и Татары,

одновременно с прибытием вестников, стали выходить из заслоны но всей линии от

Метснсва по дороге на Озерную. Татары здесь играли главную роль. Они шли сперва

раскидисто, йотом больше и больше сгущались, наконец составили сплошную массу и

наступили двумя сакмами, по

50.000

каждая. Одиа сакма остановилась перед панским фронтом;

.

39

другая бросилась к Мстенёву, чтоб ударить с тыла на возы и на их защитников.

Услыхав об Орде, возницы и челядь, занимавшие самую средину растянувшагося

войска, побросали на мостах и плотине возы, бежали куда попало и загромоздили

дорогу так, что сообщение между двумя половинами войска было прервано. Одна часть

возов оставила уже за собой местечко; другая громоздилась на мостах и на плотине.

Князь Корецкий, находясь в тылу дальше всех, подался к Мстенёву и не давал

Татарам перейти за Стырну. Но Татар было так много, что Корецкий отступил к обозу.

На выручку ему бросились посполитаки Львовского и ГИеремышльского поветов, а

также каштеляни сендомирский, заславский, литовский подканцлер Лев Казимир Coni

га, паны Корняхт, Фелициан Тигакович, племянник Оссолинского, Балдуин и князь

Четвертинский со своими дружинами; но все они были побиты (pogromieni), а Балдуин

Оссолинский, Тишкович и князь Четвертинский (член Переяславской коммиссии) легли

на месте.

Исчисляю всех их но свежей реляции другого члена Переяславской коммиссии,

Мясковского, как людей, готовых стоять грудью за свою землю, но имевших несчастье

попасть в руки безголового правительства.

В этом бою погибли две хоругви Сопиги с двумя сотнями его пехоты и драгун

(продолжает Мясковский). Столько же пало людей и у Корняхта. Львовский повет

силился задержать на себе Орду, но попал точно в западню (говорит Мясковский).

Набили и насекли Татары множество товарищества, знатных особ и сановников, и

ротмистров. Полковник и полковое знамя были взяты, почти весь полк истреблен,

львовские и перемышльские возы оторваны. Хоругви сендомирского каштеляна и

Оссолинского легли трупом. Погиб и обозный королевского войска Чернецкий, брат

знаменитого в последствии Стефана Чернецкого. Кто мог, все бежали к Зборовской

переправе; но возы так ее загромоздили, что конному полку трудно было пробиться

вперед. Орда наступала по следам бегущих, не брала полона и рубила с плеча.

Остановило ее только расхищение панского добра, находившагося в походных

„скарбовых возах.

Обороняя добро свое, погибло и здесь множество знатных людей, в числе которых

возбуждал особенное сожаление павший костьми вместе с четырьмя хоругвями своими

Станислав Речицкий

40

.

(имя русское), урядовский староста, опытный воин времен Владислава IV,

говоривший по-персидски, арабски, турецки и татарски. При защите возов, по

оффициальному дневнику, погибло не меньше

1.000

человек. Остальные добрались таки до местечка, которое обороняла

пехота, а к мостам не допустили Татар нагроможденные возы, „что послужило к

спасению короля и всего войска* (пишут Поляки).

В то самое время, когда одна татарская сакма переходила Стырну, другая наступала

на короля с долины. Здесь наш земляк Артишевский пригодился панам знанием

военного дела,—пригодился настолько, насколько король и его генералиссимус не

мешали ему своим главенством. С левой стороны заслонил он королевское войско

непереходимым озером, с правой—долинами и байраками, едва возможными для

перехода пешком. В тылу находилось местечко, а мосты были защищены возами и

пехотою. Неприятель не мог ни окружить войска, ни развернуть перед ним своего

фронта. В голове королевской армии стояла иноземная пехота Губальта; правым

крылом командовал подольский воевода, Станислав Потоцкий, знакомый с Павлюком,

Скиданом, Оетраницею, Кудрею, Пештою, Гуяею; левымъ—Юрий Любомирский;

Краковский „генералстароста*.

Сперва Татары „грасовали* по всему полю в рассыпную; вдруг сбились в густую

тучу и грянули на правое крыло. Потоцкий встретил их огнем и не двинулся с места

под их напором. Тогда часть Орды, под начальством Артимир-бея, обогнув голову

королевского войска, ударила на левое крыло. Генерал-староста не выдержал удара.

Страх охватил чисто-польскую шляхту. Король три раза возвращал отступающих

мольбами и угрозами; три раза отбрасывал их бурным напором Артимир-бей. Наконец

подоспели две гусарские хоругви и королевские рейтары. Рейтары стояли против

азиятских наездников непоколебимо, а между тем маиор Гиза, с двумя компаниями

пехоты, повернувшись фронтом в левому крылу, открыл по Татарам непрерывную

пальбу, а генерал Артишевсвий разил Орду из пушек. Сколько раз ни бросалась она за

отступающими Поляками,, боковой огонь заставлял ее опомниться.

С утра до вечернего благовеста отбивалось таким образом королевское войско от

ханского. Под звон вечернего благовеста Татары отступили в поле на три стадии от

боевища и стали кормить лошадей. Теперь куда бы ни двинулось королевское войско,

всюду ждал его неприятель.

.

41

Король потерял в этот день, как пишут не менее 2.000 человек, заслуживавших

лучшей участи под начальством лучшего полководца. Сборное войско показало

значительную силу стойкости. До булавы недоставало только головы. Наш столько же

даровитый, как и коварный Хмель, не обнажив еще сабли, одною сметливостью своею

побил цвет королевского войска.

Вечером было видать панам, как у татарского и у козацкого ханов разбивали

палатки в полумиле от королевского лагеря. Ко* роль расставил крепкия стражи, велел

жолнерам стоять всю ночь под оружием, насыпать окопы и разобрать мосты на Стырне.

Не сходя с коней, стали совещаться, чтд делать далее. Артишевский вспомнил свою

старину и утверждал, что занятая войсками позиция дает возможность обороняться от

400.000 варваров. Боевая фантазия разыгралась в нем до такой степени, что он

вызывался довести короля и войско до Збаража. Это показывает нам, что были в

польскорусском обществе силы, рвавшиеся из-под гнилого правительственного состава

к мужественному выбору между честною смертью и бесчестною жизнью. Но эти силы

были, можно сказать, погублены королевско-канцелярскими проволочками и

порядками. В настоящем положении дел благородная решимость наших Артишевских

сделала бы не более того, чтб возмогло сделать великодушное мужество наших

Вишневецких. Малолюдное сравнительно панское войско само пришло в широко

расставленные неприятельские руки. В Зборове ли, или в Збараже, рано ли, или поздно,

но Чигиринский мурлыка сделал бы над варшавскою мышью свой цап-царап.

Поняла теперь это безразсудная мышь, и вспомнила о пренебреженном совете

Ногайца—разъединить Хмельницкого с Ислам-Гиреем. Было уже поздно прибегать к

этому средству,’ но лучше поздно, нежели никогда. Лучше поступиться хану всем, чти

дозволяет и чего не дозволяет национальная честь, нежели -очутиться в беспощадных

лапах Козацкого Батька, заявившего мысль о панованье над всей Польшей.

Паны находили невозможным выдержать блокаду ни по месту, ни по запасам.

Явилась было у них мысль—провести короля тайно из обоза, чтоб он стал во главе

посполитого рушения, которое было уже в дороге,—опасная мысль, напоминавшая

resumere vires Киселя, который находился |ут же, как неизбежное злобная?' ских

совещаний. С этой ли стороны, показалась она пайцмs..неудобо-исиолнимою, или,

может бть, с той, что в таком случае

т. III.

6

42

.

они лишили бы себя возможности выбраться из западни посредством своего

готового на все избранника,—неизвестно; только было предпочтено написать от его

имени к хану.

В освобождении Ислам-Гирея из польского плена важную роль играл Владислав IV.

Опираясь на благодеяние покойного брата, Ян Казимир обещал хану свою дружбу и

незаплаченный гарач, который называл подарками. С этим письмом тотчас отправили

того самого Ногайца, который давал благой совет еще под Здочовым.

Ночь была тихая. Но войско волновал слух о намерении короля и панов уйти из

лагеря. Не умели в погибающем панском государстве сохранить и настолько тайны,

насколько между хмельничанами хранили ее мужики. Зная по бегству из-под Нилявцев,

к чему способны люди, стоявшие в Польше на высоте знатности, два ротмистра,

представители польской национальности, Белжецкий и Гидзинский, упредили

предательство предательским бегством, а третий, которого называют Литвином,

взбунтовал больше тысячи человек, объявляя, что короля нет уже в лагере. Одни стали

готовиться к бегству; другие бросились к королевским палаткам, чтоб узнать правду.

Иезуит Цецишевский, тот самый, который умудрился возвести губителей Польши на

одну высоту с её спасителем, разбудил короля и, вероятно, научил, чтб делать. Ян

Казимир верхом, при свете факелов, объезжал войско, останавливался перед каждым

полком и произносил: „Не бегите вы от меня; я от вас верно не уйду“.

Провожавшие короля паны принялись рассказывать шляхте турусы на колесах,—

что посполитое рушение приближается с огромными силами; что Татары хотят

оставить Козаков и вырубили их множество под Збаражем, а завтра соединятся с

королем и т. и. Такия убеждения, вместе с невозможностью бежать между постов

окружившего их неприятеля, остановили панику, готовую обнять все панское войско.

Радивил в своем дневнике пишет: „Только милость Божия да предстательство

Пресвятой Девы, польской королевы, сделали то, что в день её вознесения на небо

наше королевство но погибло".

Между тем подоспело из-под Збаража войско Хмельницкого, в числе 150.000, как

писали тогда в дневниках и в реляциях. Рано утром козаки, вместе с Татарами, начали

приступ к Зборову. 50.000 штурмовали город со стороны переправы, где был разобран

мост на Стырне и стояла половина возов. Орда распо-

,

43

ложилась против центра королевского войска, которое король построил в том же

порядке, как и вчера, а остальные козаки лезли на лагерные валы со стороны озера.

Шляхта, напуганная событиями вчерашнего дня и миновавшей ночи, утратила отвагу, и

только артиллерия да пехота отражали Татар, которые теперь напирали слабо. Хуже

шло дело со стороны переправы и озера. Драгуны, оборо * нявшие город, не могли

выдержать натиска, Гарнизон, засевший в церкви, был выбит, и козаки двинулись

оттуда на валы. Полковнику Гладкому помогали мещане, зажигая солому в более

слабых местах. Король ездил без шляпы по всему лагерю, и умолял шляхту защищать

валы. Эта позорная для неё сцена сменилась еще более позорною.

Многочисленная шляхетская челядь, созванная королевским гетманом Забугским,

импровизировала себе полотняные знамена, сделала вылазку, отразила Татар, отняла у

Козаков три прикмета, выбила их из трех шанцев и прогнала за переправу; а другая

купа той же челяди, под начальством иезуита Лисицкого, погибшего тут же в битве,

бросилась на коза ов Гладкого, которые поставили в садах две пушки и причиняли

шляхте много потерь. Смелых людей поддержали две сотни драгун. Потеряв две

прикметы, Гладкий убрался из садов. Эти внезапные нападения так озадачили Козаков,

что они удалились даже из церкви, оставив на месте несколько пушек и возов с

аммуницией. Королевское войско приободрилось, и была даже речь о том, чтобы,

посадив челядь на шляхетских коней, дать неприятелю битву в поле. Но интерес

боевой импровизации состоит в том, что челядь, почти вся русская, шла против

козатчиеы за панов, и что люди православные, как это было и в Павлюковщину,

наступали па православных под командой иезуита.

Тем не менее битва шла, хоть и вяло, но томительно, и конец её не предвещал

добра. После четырех часов тяжкой и унизительной борьбы короля за корону, а панов

за панованье, прискакал от хана гонец с ответом на королевское письмо. Это письмо

сделалось известным публике в переиначенном виде, и представляло короля таким

героем, какими являются наши козаки в поддельных документах, в измышленных

сказаниях летописцев и в основанных на них исторических монографиях.

Что касается ответа Гиреева, то, титулуя себя „по милости Божией счастливым и

милосердымъ", хан объявлял, что пришел зимовать в эти края и, поручив себя Господу

Богу, останется здесь

44

,

на зиму гостем. Если король желает переговорить с гостем и другом, то пускай

вышлет своего визиря, а он вышлет своего.

Вместе с ответом, прислал он и условия своей дружбы, а именно: 1) удовлетворить

Запорожское Войско; 2) уплатить недоплаченный гарач с какою-нибудь значительною

прибавкою; 3) предоставить Орде право—на возвратном пути воевать польские

владения вправо и влево огнем и мечем.

Тут же с ханским письмом подали королю письмо и от другого по милости Божией

счастливого и милосердого воина, Богдана Хмельницкого. Этот пел ту самую песню, но

на собственный, на козацкий лад, именно — молил о прощении, запуская панам и

королю свои когти в сердце, если только оно имелось у короля. Покамест он выражал

готовность уступить булаву Забугскому, лишь только его королевская милость

благоволит выслать его в Запорожское Войско. На языке действительности ото значило,

что кости нового гетмана, с обломками торжественно врученной ему под Белым

Камнем булавы, полетят в лицо королю так точно, как полетело через стол королевское

письмо, привезенное в Чигирин Смяровским.

Но всеподданнейшая и униженнейшая петиция Хмельницкого интересна в самом

складе своем: она изображает Козацкого Батька перед потомством лучше всех

портретов.

„Видит Господь Богъ“ (писал он), „что я, будучи нижайшим подножком

найяснейшего маестата вашей королевской милости, и родившись урожденным (то есть

шляхетным) Хмельницким, до сих пожилых лет моих, не был ни в каком бунте против

маестата вашей королевской милости, милостивого моего пана. Это показывает моя

верная служба еще вместе с славной памяти покойным родителем моим, Михаилом

Хмельницким, Чигиринским подстаростием, который на службе святой памяти отца

вашей королевской милости, как и всей Речи Посполитой, положил свою голову на

Децаре, где я находился при покойном отце моем и претерпел тяжкий двухлетний плен.

Когда меня Господь Бог благоволил освободить из этой неволи, я всегда пребывал

верноподданным при войске Речи Посполитой, и теперь свидетельствуюсь Богом, что

был бы очень рад, чтобы христианская кровь больше не лилась. А что ваша

королевская милость в панском писанье своем (к хану) благоволите считать меня,

подножка своего, за какого-то бунтовщика, о чем и мысли у меня нет, и знаю хорошо,

что это на меня клевещут, то благоволите, ваша королевская милость, по своему

,

45

панскому благоволению, взвесить своим высоким и милосердым рассудком и

милостиво выслушать тех данов, которых множество там при особе вашей королевской

милости, как они засудили меня безвинно, и какое зло испытал я от их милостей панов

державцев украинских. Не от гордости, а от великих бед моих, будучи изгнанником из

собственной отчизны моей и из убогих добр моих, по-неволе должен был я приникнуть

(przygarngc щ) и упасть к ногам великого царя его милости крымского, чтоб он привел

меня к милостивому благоволению вашей королевской милости, моего милостивого

пана. Хотя так оно должно было сделаться, что за виновных и невинные души должны

были отвечать, но, пускай судит Господь Бог, кто тому причиною*...

Не вполне надеясь на успех своего смиренства, Хмельницкий воспользовался

настоящим случаем, чтобы заподозрить короля перед его республикой, если не в

готовности, то в возможности опереться на Козаков. Иезуитское послание свое

заключил он следующими словами:

„Хорошо знаю, что, по благоволению вашей королевской милости, я был бы

оставлен невредимым; но, знаю о том, что паны державцы украинные вашей

королевской милости мало в чем обращают внимание на вашу королевскую милость, и

каждый из них сам себя называет королем, уверен, что не только не стали бы терпеть

меня в панстве вашей королевской милости, но и душу мою тотчас возьмут. Ведь и с

Войском Запорожским всегда, и в начале счастливого избрания вашей королевской

милости на это панство, очень о том старался, и теперь того желаю, чтоб вы были

могущественнейшим паном в Польской Короне, нежели святой памяти отец и брат

вашей королевской милости. Поэтому, не веря ничему (в толках), что вы—невольник

Речи Посполитой, я буду держаться того пана, который милостиво, по Божию

милосердию, держит меня под своей опекой*.

Безстыдное письмо убийцы Смяровского и нескольких посланцев Адама Киселя

показалось отвратительным даже и тому, кто выдал особу, рисковавшую собой для его

освобождения из французской тюрьмы. Письменного ответа на него не последовало, а

хану отписали, что король готов прислать канцлера на назначенное место.

Перед заходом солнца стража донесла, что визирь выехал в поле и ждет канцлера.

Канцлер отправился к нему в 60 лошадей. Ему сопутствовали киевский воевода, Адам

Кисель, и литовский подканцлер, Лев Казимир Сопига.

46

,

Милосердый хан стоял на своих условиях так твердо под Зборовым, как плакавший

Хмель на свопх — под Львовом. Оба счастливые и милосердые по милости Божией

злодея, произнеся жестокий приговор, не смягчали его ничем. Только перед началом

совещаний послал визирь козакамь приказ — прекратить приступы, а Татарамъ—

съехать с ноля. Соѵласясь в принципе на все требования хана, Осеолпнский съехался с

визирем в поле на другой день утром для определения подробностей.

Из условий пощады самым тяжким и унизительным для себя пунктом Поляки

находили тот, в котором король обязался платить ежегодно хану гарачь; мы находим

беспримерно унизительным не только для панов, но и для самих Козаков тот, по

которому хану предоставлялось право—на возвратпом пути воевать огнем и мечем

польские владения вправо и влево. Так думают и благородные польские умы нашего

времени.

„Трудно сказать* (пишет доктор Кубаля), „какого рода была необходимость,

принудившая панов к согласию предать неприятельскому огню и мечу беззащитный

край. Но если можно было окупиться, если можно было тот ясыр и добычу, на которые

рассчитывали Татары, исчислить и заменить деньгами, но этого не сделали, а торговали

человеческою кровью, то король и его советники достойны смертельного презрения

(kiol i jego dor лису zasiazyli па smierfelna pogarde)".

Архидиакон иерусалимского патриарха, проезжавший по следам яеырившей Орды,

говорит, что король, вместо денег, отдал ей на расхват семьдесят городов и сел. То же

самое число показывает козацкий лекарь, Литвин Лукашка, прибавляя, что и

провожавшие Татар козаки грабили в тех городах своих единоверцев мещан. Того мало:

лекарь Лукашка рассказывает, что Хмельницкий сперва ссорился с татарскою чернью

за неправильность козакотатарекого дувана, но что потом он послал с нею своих

полковников, которые, являясь вместе с Татарами под видом закупки еъестных

припасов, отпирали города притаившейся Орде, и что Татары хватали в полон даже

свопх проводников и сограбителей.

ИИо рассказу путивлща Петра Литвинова, гостившего у Хмельницкого под

Збаражем и возвращавшагося с ним из Волыни, этими полковниками были Небаба и

Нечай. „И назад де идучи" (доносил царским воеводам гость Козацкого Батька), „те

Крымские Татарова взяли взятьем литовских (то есть малорусских) городовъ

.

47

с тридцать, и тех городов в уезде уездных людей всех побили и в полон поймали".

Избиение объясняет он далее следующими словами: „...иду чи назад в Крым

(Татары) литовские городы на Волыни и на Подолье (повоевали) и у Коломы, где соль

варят, полон многой поймали ж, да и Белорусцов (киевских) и Черкас многих поймали

ж, и ведут в Крым полону бесчисленное множество, а болыпи ведут женской пол,

жонок, да девок, да робят малых, а мужеск пол всех секутъ".

Вот чем расплатился Я'и Казимир с ханом, а Богдан Хмельницкий с татарскою

чернью! Малорусская историография до сих пор не упоминала даже вскользь о таких

поступках своих „национальных героевъ", Козаков. Мало того, она их перелыгада

подобно тому, как это делали придворные непобедимого Яна Казимира, сочинявшие

реляции о нем для Европы и переделывавшие собственные письма его „ради

национальной чести", точно как будто национальная честь охраняется ложью и

подлогом.

Торгуя человеческою кровью, в переговорах с ханским визирем генералиссимус

Яна Казимира крепко стоял на том, что „Поляки не знают слова гарач и привыкли его

брать, но не давать. Совсем иное дело, to со innego (говорил он), если речь идет о

подарках (stipendia gratuita), которые король обязался давать хану.

Визирь, в качестве азиатского варвара, спорил с европейскою знаменитостью не о

названии, а о самой вещи. Сверх недоимочного гарача, он требовал единовременной

дани круглою цифрою 200.000 талеров, или 600.000 злотых. 30.000 талеров король

должен был уплатить на месте, за другими 30.000 послать во Львов и.отправить к хану

нагонцем через Сулейман-агу, которого он оставил королю в виде заложника. За

остальные 140.000 талеровъ—-оставит в залоге у хана сокальского старосту, зятя

Оссолинского, Денгофа.

Когда согласились и на этот пункт, визирь потребовал, чтоб осажденные в Збараже

паны уплатили 200.000 талеров отдельного окупа, который будто бы обещали. Король,

прибывший спасать своих Фермопильцев, спокойно, или злорадостно, положил такую

резолюцию: „Если обещали, то пусть и дадут, а если у них денег нет, пускай дадут

заложника, а я постараюсь, чтобы Речь Посполитая заплатила эту сумму". Вот каким

способом принимал он к себе в геройскую троицу князя Вишневецкого! Все мы,

дескать, спаслись окупом.

48

Но все-таки предложенных и принятых условий пощады не для чего было писать на

бумаге: хан гарантировал их для себя мечем и огнем, а королю надобно было сделать из

них государственную тайну из уважения к своей чести и к чести Речи Посполитой (ze

wzgledu na honor krola i Rzeczypospolitej).

Сделавшись тайно рабом счастливых и милосердых злодеев, Ян Казимир заключил

с Татарами явно такой договор, который честь короля и Речи Посполитой дозволяла

опубликовать. Обе стороны обязывались взаимною помощью и обороною в войне с

соседями. Речь Посполитая будет посылать регулярно подарки в Каменец (30.000

дукатов на кожухи). Хан обеспечивает за Хмельницким булаву и 40.000 Козаков,

которых никто не смеет обижать. Король предоставляет свободную пашу Татарам к

западу от Азова над тремя реками (Днепром, Богом и Днестром), в Диких Полях. Это

значило—во всей не-городовой Украине, иначе— в Запорожье.

Подобно утопающему, Польша хваталась и за соломинку, и за бритву. Но бритвой в

настоящем случае были не Татары, придвинувшие свои Крымский Юрт к украинским

Городам, и не козаки, поступившиеся неприятелям Св. Креста своим „славным

Запорожьемъ", а нарушение вечного мира с Московским Царством. Нарушение вечного

мира явствует из наступательно оборонительного союза христиан с магометанами; но

царский гонец Кунаков проведал, что, кроме писанных пунктов, был в этом явном

договоре и такой, которого публиковать не решились. Об этом секретном пункте

доносил он Царской Думе (в декабре 1649 года) следующими характеристическими

словами:

„Да паны ж рада меж себя советуют и рассуждая говорят, что с великим государем

нашим, с его царским величеством, вечное докончанье не подкреплено за пьянством и

за табачною торговлею великих королевских послов. А ныне же король в обозе под

Зборовым по-неволе вечное докончанье с царским величеством нарушил: позволил

крымскому хану через Польское и Литовское Панство с войском ходить, куды ему будет

потреба, и на том де король и присяг; и только де про то ведомо учинится царскому

величеству, и по той де причине и с Московскую Сторону война".

И в другом месте: „И тое де статью королевские сенаторы и ближние люди таят и

заказано про то все пакты под гарном. А у кого промыслом и иманы те Крымского и

Хмельницкого пакты

.

49

прочесть для ведома, и тое статьи в списках с пакт не написано. И сперва де, как

под Зборовом договорились и пакты пописали, и канцлер с подлинных пакт списки

послал к приятелям своим для ведомости, а тое статьи не писалъ".

Зная, что Польши, после этого, ничто уже спасти не могло, следует упомянуть,* что

пакты с ханом были спрятаны в тайном архиве; что на ближайшем сейме

подтверждены они весьма таинственно и поверхностно *), и что делопроизводитель

несчастного договора, королевский секретарь Мясковский, в донесении королевичу

Королю писал: „Чем и как обострили Татары свои пакты, было бы трудно и долго

писать." (Очевидно, что была такая статья, о которой он писать не смел).

Счастливый по милости Божией хан явил и в том еще свое милосердие, что

согласился двинуться с места прежде короля, отозвать посланные за Стырну загоны и

возвратить взятых ими пленников, хотя на эту последнюю милость согласился с

большим трудом.

Моливший короля о помиловании Хмель был упорнее хана. Дело ясное, что его

русское самодерикавие татарский царь ограничилъ

40.000

Козаков для собственной безопасности: ибо дружба злых, по замечанию

Шекспира, переходит в боязнь, а боязнь раждает ненависть. Кунаков многое принимал

на веру несообразно с исто** рическою действительностью, открывающеюся для

потомства; по в этом случае изобразил весьма правдоподобно сцену между двумя

счастливыми по милости Божией и милосердыми людоедами.

„И у чиня Крымский хан с Польским королем договор чрез королевского Татарина,

и укрепяеь на договорных записях с канцлером с Юрьем Оссолинскям, послал к

Богдану Хмельницкому, даючи ему ведомо, на чом он с Польским королем

договорился, и чтоб Хмельницкой послал к королю послов своих договариваться о

статьях, что ему настоит, й Богдан де Хмельницкой приехал в полки к Крымскому хану

сам с 20.000 войска, и хану говорили, что он, хан, учинил договор с королем, забыв

шерть свою, что было им ни одному, ни без одного с королем и с паны и со всею Речью

Посполитою не мириться. И хан де Хмельницкому говорил, что он, Хмельницкой, не

знает меры своей, хочет . пана своего до конца разорить, а и так панство его

исплюндровано

*) Именно вот как: „Skrypt do archivum dany rationem о brony Rzeczypospolitej

autoritate praesentis Conv. in toto aprobnjemy do przyszlego ordynaryjnego sejmu.*

T. III.

7

50

.

досыть: надобно де и милость показать; он де, хан, монарха породный, узнав меру

свою, с братом своим, с польским монархови, снесся в добрую згоду, и его,

Хмельницкого, с паном его поєднать договаривался, как годно: а только он

договариваться и єднаться с ним не будет, и он, Крымской хан, с королем на него

заодно. И Богдан де Хмельницкой о том престал, и послал к королю послов своихъ".

В последствии, по возвращении в Украину, Хмельницкий говорил московским

гостям своим, боярскому сыну Жаденову, да площадному дьячку, Котелкину: „Не того

мне хотелось, и не так бы тому и быть", а потом, подпив, заплакал, и Москали

заметили: „знать, что ему не добре и люб мир, что помирился с Ляхами*.

Но чего бы ни хотелось милостию Божиею запорожскому гетману, русскому князю,

единовладнику и самодержцу, он представил королю договорные пункты свои при

низкопоклонном письме, в котором, падая к милостивым ногам его королевской

милости, своего милостивого пана, униженно просил простить ему, нижайшему

подножку своему, грех, который де учинил он по-неволе (повторение Киселевской

фразы), и обещал быть верным подданным до конца живота своего. Если есть (писал

он) что-нибудь оскорбительное в представляемых пунктах, то об этом усильно просит

все Запорожское Войско, равно как и о том, чтобы выдан был ему изменник его,

Чаплинский, которому понравилось убогое хозяйство его и который отнял у него все

добра его, а самого его подверг было смертной казни у пана хорунжого. За это де и

война началась (а не за веру, о которой бы здесь было время и место поговорить с

Ляхами). Пускай де Чаплинский будет наказан такою смертью, какую предназначал для

него (Это для Козацкого Батька было важнее веры).

Послам Хмельницкого отвечали, что король согласится на все, что только не будет

противоречьи. из целости маестата и безопас ности Речи Посполитой, а по вручении

хану денег и. пактов, стали договариваться с козаками. Результатом этого договора был

акт, название которого напоминает спор Оссолинского с ханским визирем о названии

гарача подарками.

Декларация королевской милости на пункты просьбы Запорожского Войска

заключала в себе 11 статей. Может быть, их было и больше, но подлинника Декларации

в последствии никто не допекался, а в опубликованной тогда же „Привилегии Русскому

Народу" паны солгали весьма грубо, будто бы король „больше всего своею

королевскою повагою, нежели кровью, счастливо угасил внутреннее

51

замешательство, начавшееся со времени междуцарствия". Это привело к тому, что

договор с Хмельницким, равно как и договор с Ислам-Гиреем, был подтвержден на

сейме лишь в общих выражениях *). Вместо договорных пунктов, польская публика

читала великодушный королевский манифест, названный привилегией Русскому

Народу, под именем которого разумелись не те землевладельцы, которые сохраняли

еще православную веру, не те пастыри русских душ, которые болели за нее сердцем,

подобно Филипбвичу, и пользовались духовными хлебами, подобно Косову да Тризне,

даже не купцы и мещане, образовавшие в Малороссии городские муниципии и

основавшие церковные братства, а только козаки. В манифесте было сказано, что

король, снисходя к просьбе Запорожского Войска, все прежния привилегии, на которые

где-либо в книгах существуют крепости (extant munimenta), восстановляет, и давшие

вольности, в тех привилегиях дарованные Запорожскому Войску, признает и

подтверждает. Но в каких книгах и какие именно вольности, об этом не знал пи тот, кто

составлял плутовской акт, ни те, для кого был он составлен, ниже козаки, которые

много раз домогались каких-то давних прав и вольностей, но ни в одной петиции не

обозначили, в чем состояли они. В королевской Привилегии Русскому Народу все дело

сводилось к следующим словам: „А особливо утверждаем за ними (козаками) нашею

привилегией то, чтоб они не были судимы нашими старостами, державцями и (их)

наместниками, но во всех делах будут чинить им суд и расправу гетманы их. Зато и

козаки в замковые начальства, также в аренды, шинки, равно грунты и

принадлежности, на коюрые давних прав не имели, вступаться не будутъ".

Вот и все, о чем хлопотал фиктивный Русский Народ королевского манифеста. В

самих же пунктах „Декларации королевской милости", которые были закрыты от

публики этим манифестом,— за исключением 8-го, говорится о козацких отношениях и

о территории, в которой будут иметь местопребывание но обеим сторонам Днепра

40.000 Козаков. Гетман Хмельницкий, которому давалось на булаву чпгиринское

староство (пункт В), может во всей территории козацкого местопребывания вписать

любого из королев-

*) Именно в следующих: „Poniewaz podiuy konslyt: korouacy w uspoko jeniu

Kozakow dosyc s.ig stalo, tedy deklaracy% laski naszej uczyniona pud Јborowem autorifcale

conv. praes, za zgods wszceh slanow aprobujemy“.

52

.

еких иди шляхетских подданных в 40.000-й реестр. Каждый реестровой козак

делается свободным от всяких налогов и податей' (Это значило, что все украинские

паны, имевшие добра в черте козачества, фактически теряли их). Гетман имеет право

выбрать козака и за чертою, но тогда выбранный должен совсем переселиться в

Украину, чего никто не может ему воспретить (На эгом основании все мужики могли

выйти в Украину, и хотя бы их потом не было в реестре, никто бы не мог выискать их и

вернуть за черту).

Коронные войска в козацкой территории стоянок иметь не' будут; Жидов и иезуитов

также там не будет (пункты 6, 7 и. 8). Горилкою козаки шинковать не будут, кроме того,

что выкурят на свою надобность (пункт 11). Все должности в воеводствах Киевском,

Брацлавском и Черниговском будут раздаваться шляхте религии греческой.

Относительно уничтожения унии (пункт 8) и возвращения прав и имуществ

грекорусскиы церквам все будет постановлено на сейме, с согласия киевского

митрополита, которому король дает место в сенате.

В этом пункте мы видим, что дело Киселей, Древишекнх, Могил, Косовых и Тризн

перешло снова к ним в руки, под прикрытием сеймовых диспутов, отсрочек,

бездейственных постановлений, примеры которых мы видели со времен

Сигизмундовских, и что козаки, эти „единственные борцы за православную

верудовольные своею реестровкою да винокурением во всю меру своей надобности, не

воспользовались местом и временем для того, чтобы вопрос о вере и церкви возвратить

к положению до-униятекому. Но польская историография тем не менее—в общем

смысле Зборовского договора видит, что Хмельницкий посредством него сделался

силою, в виду которой королевская власть не значила ничего, и что шляхетская Речь

Посполитая, при таком договоре, не могла существовать. В своем положении (говорит

она) козацкий гетман мепее зависел от короля, нежели крымский ханъ—от султана: ибо

власти крымского хана не обеспечивала чужеземная сила, а вера и обряд соединяли его

с государством оттоманским и ставили в известную зависимость от стамбульского

калифа. Должностное лицо Речи Посполитой, имеющее 40.000 войска номинально и

100.000 в действительности, с неограниченною властью над ним, такое лицо, владея

булавой, которой нельзя было отнять у него без войны с Крымским Юртом, никак не

могло быть фактически подданнымъ

.

53

короля и Речи Посполитой. Чтоб уравновесить его власть, Польше оставалось из

республики сделаться самодержавною монархией, подобно Московскому Царству.

Самое расширение Крымского Юрта по Ворскло и Тясмин (замечу от себя) убивало

только русскую идею в Малороссии, грозило Москве потерею права на вотчину её

государей, но для ИИолыии делало нашу родину таким же неодолимым ханством, как и

Крымское.

Мудреные и опасные для панов переговоры с Хмельницким тянулись до сумерек.

Особенно трудно было убедить его присягнуть. Не даром он говорил царскому

дворянину, Уииковскому: „Целовали мы крест служить верой и правдой королю

Владиславу, а теперь в Польше и Литве выбран королем Ян Казимир. Короля мы не

выбирали, не короновали и креста ему не целовали, а потому стали свободны". Теперь

эта свобода исчезала юридически, да и фактически русский единовладник и

самодержец делался одним из польских королях. Наконец Хмельницкий присягнул

условно, сидя на коне. Присяжный лист читал ему Адам Кисель.

Когда эта формальность была исполнена, от него потребовали, чтоб он отступился

от Чаплинской, которой православное венчанье при живом муже католике, очевидно, и

сам Кисель считал недействительным. Хмельницкий мог бы отвечать спокойным

отказом, но он чувствовал, что находится между ханом и королем, как между двумя

силами, которые из-за своих выгод могут погубить его. Непредвиденная потеря дикого

самодержавия мучила его до такой степени, что он обнаружил, может быть,

скрываемую под покро* вон других обид боль своего мстительного сердца, и вскричал

ревниво: „Нехай лучче король звелить утяти мени голову"!

Присягнув хранить ненарушимо Зборовский договор, Хмельницкий не соглашался

никоим образом просить у короля лично прощения и присягать на верность подданства.

Поляки объясняют это упорство страхом убийства или предательства, который

успокоился только после того, как послали к нему заложником Юрия Любомирского.

Но мы, в жилах которых течет все та же кровь, которая проявила себя в этом уроде

нашей Малорусской семьи5 позволяем себе думать, что главную здесь роль играли

-гпрезрение к избранному среди презираемых козаком „Жидовъ", ненависть к

обидчику, поставившему ничтожного Забугекого наравне с ним, творцом своей

фортуны, и то чувство, которое заставляет иногда разбойника бояться взгляда своей

жертвы.

54

.

Кап бы то ни было, утром в пятницу 20 (10) августа, Хмель наш приехал к королю с

сыном в сотне лошадей. Сцену свидания кота с мышью сочинители Декларации и

Привилегии описали таким образом.

Хмельницкий сошел с коня далеко от королевской палатки. Киеель ввел его в

палатку. Хмельницкий бросился королю в ноги, молил о милосердии и говорил, что не

таким бы способом желал бы его приветствовать.

Эти слова, если они были произнесены Хмельницким, отзываются тою

демонической иронией, с которой он выражал князю Заславскому желание отдать ему

поклон лично со всем Запорожским Войском. Напоминают они также и его застольное

слово к Жаденову и Котелкину: „Не того бы мне хотелось, и нс так бы тому и быть".

Ему бы хотелось отправить его королевскую милость, своего милостивого пана, к их

милостям коронным гетманам, а с панами-,,Жидами" разделаться ио-козацки.

По рассказу присяжных фальсификаторов, Хмельницкому отвечал Лев Казимир

Сопига, что король подражает солнцу, которое всходит для добрых и злых, что он

прощает его преступления и надеется, что запорожский гетман вознаградит за них

цнотою и верностью. К отому фальсификаторы прибавляют, что, „поговорив с ним

немного, король удалился".

Иначе рассказывали Поляки Кунакову. Они присочинили, будто хан был у короля с

поклоном, а вместе с ним и Хмельницкий, но тем не менее молчали о различных

выдумках королевских секретарей и современных книжников: о его иаденье к ногам, о

его слезах, о его риторической речи, которую будто бы он произнес „с чувством своего

достоинства", как прилыгает от себя малорусская историография. Кунаков пишет о

Хмельницком, что „едучи де Богдан Хмельницкой к королю, метал древкомъ"... „и

король де говорил Хмельницкому: досыть тебе быти нам неприятелем, и до ласки

пашей тебя лрииущаем, и все вины твои тебе и всему Войску Запорожскому отдаем, и

тебе то годится нам и Речи Посполитой заплатить услугою своею. II Хмельницкой до

короля мо* лыл: Горазд, королю, мбвишгь, а вежства и учтивости никакие против тех

его королевских речей всловесне и ни в чем не учинилъ".

Литовский канцлер Радивил прибавляет, что Хмельницкий присягнул на верность

королю, сидя на стуле, и это место польский переводчик его латинских „Мемориаловъ"

опустил, как и многое

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЫШГ.

55

шокирующее Поляков *). Слова Хмельницкого, что не таким способом желал бы он

приветствовать короля, также записал Радивил, и они тоже пропущены переводчиком.

Для урегулирования правды и вымыслов, необходимо помнить, что Хмельницкий

„казнил королевских пословъ* и сам величался этим перед московскими людьми; что

после Зборовского договора, перед одними Москалями он пил со слезами царское

здоровье, перед другими бесновался за отказ ему в помощи, а третьим напрямик

говорил, что он все, и города московские, и Москву сломает, да и тот, кто на Москве

сидитъs от него на Москве не отсидится.

Как бы то ни было, только козаки с досадой приостановились „варить с Ляхами

пнво“, в котором был „ляцький сблод, козацька вода, ляцьки дрова, козацьки труда*,—

хотя и то довели Польшу до такого изнеможения, что Радивил писал в дневнике:

„Несколько сот лет уже не была Польша и ни один король в таких терминах как 15

августа. Едва не вернулась оная гибель под Варною и те времена, когда хан (Батый)

жил в Кракове 12 недель. Но и этот день будет у нас днем печали, доколе Польша будет

существовать*. А Мясковский прибавил к этому в частном письме: „Возвращаемся во

Львов визжа, поруганные, побежденные и ободранные*.

Хан сперва намеревался взять короля в плен, и Хмельницкий этого желал, как

видно из упреков, которые он делал хану в 1655 году; но потом крымский наездник

рассудил, что трактаты принесут ему больше пользы, и запугал своего товарища на

счет короля. Он оказался практичнее обоих. Кроме славы посредника, победителя и

протектора, он приобрел себе помощь для войны с Москвою, содрал богатый окуп,

восстановил ежегодную дань и на возвратном пути, по выражению киевского

митрополита, взял бесчисленное множество хрпстият. „Этот ясыр забрал он в русских

областях с королевского дозволения, чего бы Хмельницкий не позволилъговорит наш

современник Поляк; но мы ему ответим словами польского поэта:

Twoja dusza poczeiwa zronmiee nie uniie,

Jle jesf, pbkla w obrazoij dumie *).

*) Мемориалы князя Альбрехта Станислава Радикала хранятся в Львовской

библиотеке Оссолйнеких, и Поляки, издавшие так много исторических памятников, не

спешат издать вполне эту драгоценность.

*) Твоя""честная душа пе может понять, сколько адского зла в оскорбленной

гордости.

56

.

В тот же самый день 20 (10) августа отступил Хмельницкий вместе с ханом от

Зборова й вернулся под Збараж так же незаметно для осажденных, как незаметно

выступил оттуда.

Король послал вслед за ним коммиссаровь, львовского писаря Ожгу и полковника

Минора спасать несчастных от последних разбойничьих ударов.

Осажденные не имели никакого понятия о том, что делалось в 35 верстах от них

под 3боровым. Они надеялись ежедневно и ежеминутно увидеть перед собой сильное

королевское войско, и не сомневались в победе посполитого рутения шляхты над

козаками. Но томительное ожидание, голод и постоянная борьба с мужицкими цепами

днем и ночью—мучили их не меньше, как и прежние козацкие приступы.

Несколько недель уже питались они кониною. Большая часть лошадей пала, для

остальных не было корма. Околевших и убитых лошадей секли в мелкое крошево,

вялили, снова секли на бтос и, обсыпав мукой, давали конское мясо коням. Мужиков,

которые спрятались перед осадой в городе, давно выпустили. Не помиловала их козаки,

и всех, с женами и детьми, в числе 4,000, отдали Татарам; но те гнушались таким

заморенным ясыром и вырезали его до ноги. Теперь последние 2.000 мужиков, не

взирая на то, что делалось у них перед глазами, просили начальство выпустить их: так

сильно томил несчастных голод. Должны были выпустить и этих, за неимением корма.

Дороговизна возросла страшно: гарнец пива стоил 2 флорина, кварта водки 20

флоринов, четверть ржи 60 фр., булка 2 с|)л., и то было трудно добыть. Жолнеры ели

собак и кошек, а по ночам грабили возы, рвали пищу один у другого. Дрались за

лошадиный корм, отнимали у челяди съеетное, которое она несла своим панам на валы,

так что едва не дошло до усобицы (malo ad intestinas caedes nie przyszlo).

Между тем окозаченные мужики подкапывались под валы к стоянкам

Конецпольского и Фирлея, а так как лагерь был пуст от беспрерывной пальбы с

шанцев, то мужики лезли в отверстия, заставленные возами, и, побивая изнуренных

жолнеров цепами, тащили к себе возы железными крючьями. .Жолнеры тянули возы

посредством цепей, которыми они смыкались, и вырывали у мужи ков крючья. Мужики

бросали в обоз пылающие мазницы и пихали жердями к возам вязанки соломы с огнем,

а воткнувши свои прикмети на внутренней стороне панских валов и овладевши всеми

выходами, сидели по целым дням и ночам в панском лагере

.

Г)7

между валом и возами, с которых оборонялись осажденные. День и ночь кипела

тревога, заводились драки, раздавался вызывающий крик. Ругаясь всевозможными

побранками, мужики грозили панам, что будут продавать их Орде по шагу и по шелягу.

Это была уже не битва, а борьба, но она изнуряла осажденных до упаду своею

непрерывностью.

16 (6) августа в день Спаса, когда король оставался цел только благодаря челяди,

подошел небольшой козацкий отряд к панскому лагерю, вызвал пахолка под видом

вручения письма и увлек его с собою. Вечером пахолок вернулся и принес папам

фальшивое письмо, которое будто бы писал Хмельницкий к своему обозному, Чорноте,

из-под Озерной. Хмельницкий уведомлял своего обозного, что королевское войско

разбито; что он ведет к Збаражу 500 важнейших панов и наказывает ему смотреть в

оба, чтоб осажденные не ускользнули.

Когда жолнеры читали с ужасом ото письмо, мужики толпились йод обозом и

кричали .Ляхам, чтобы они поклонились и поддались „пану Хмелю*, когда уж и король

не устоял против него. Выстрелы, радостные восклицания и песни в козацком таборе

наполняли сердца жолнеров тревогой и отчаяньем. Они, казалось, готовы были теперь

опустить руки. Но на рассвете ротмистр татарской хоругви Вишневецкого принес

найденную им стрелу с прилепленным к ней смолою клочком бумаги, на котором

прочитали слова: „Будучи шляхтичем, хоть и ло-неволе среди гультайства, уведомляю

ваших милостей, что король его милость находится в Зборове с весьма великою силою,

и несколько раз побил Орду и Козаков. Хмель в таборе, а вчерашнее торжество было

для вашего страха. Держитесь осторожно нескольких дней, и даст Бог будет хорошо.

Уже в третий раз предостерегаю васъ“.

Некоторые подозревали, что записка вымышлена; но войско тем не менее

ободрилось. В последствии обнаружилось, что это была военная хитрость князя

Вишневеикого, который переносит все неудобства, труды и голод наравне с простыми

жолнерами, спал под валом, участвовал во всех вылазках и всего досматривал, сам не

падал духом, и веселым лицом вливал надежду в .сердца своих соратников.

Таким образом в обоих лагерях торжествовали: козаки, чио облегли короля, а паны,

что Хмель и Орда поражены королем.

В следующий день Вишневецкий схватил 10 языков. Они объявили на пытке, что

король бьет Козаков, . так как множество

т. ш.

8

5 Я

,

раненных постоянно привозят в табор; что Хмель призвал к себе новую силу, и

только перед чернью делает вид, будто облег короля.

21 (11) августа около полудня, когда часть Орды вернулась уже под Збараж,

подъехал к панскому лагерю Татарин, посланный от перекопского Карач-бея, и кричал,

чтоб не стреляли по козакам, потому что с королем заключен уже мир.

Когда паны размышляли об этом, козаки поставили свои гармаш над озером, и

двинулись несколькими купами на валы, но их встретили такою пальбой, что они были

принуждены отступить. Не хотелось кровожадному зверю расстаться с вырванной у

него Татарами добычею, но и последний прыжок не удался ему.

По заходе солнца, явился к Фирлею молодой шляхтич Ромашкевич, (по фамилии

Русин), известный своею посольскою службою покойному Еонецпольскому, с

письменным уведомлением, что мир заключен, и что королевские коммиссары, Ожга и

Минор, прибудут рано утром в лагерь.

Новость эта наполнила всех безумною радостью, но потомъ— новым страхом.

Сомневались, чтобы король вверил столь важное дело такому молодому человеку.

Никто лично не знал его. Боялись нового коварства со стороны Хмельницкого. Почему

не приехали новые коммиссары? почему засели они в неприятельском таборе и смотрят

на новый козацкий приступ? Не таким воображали себе освобождение герои осадного

сидения. Король знал бы цену людям, которые своим самопожертвованием остановили

вторжение дикой силы во внутренния области королевства....

Региментари допрашивали Ромашкевича публично: на каких условиях заключен

мир под Зборовым? Гонец сперва молчал упорно, наконец угрюмо отвечал, что это не

его дело, и что комяиссаров задержал у себя Хмельницкий до утра.

Скоро явился в панском обозе другой гонец, с письмом от Хмельницкого. Гетман

уведомлял панов о заключенном мире и окончил свое письмо такими словами: „А как

ваши милости обещали хану несколько сот тысяч, то приготовьте их. По получении

денег царь отступитъ".

Паны отвечали Хмельницкому, что не обещали ничего, и скорее все погибнут,

нежели заплатят хоть один талер.

Ромашкевич, видя, что региментари готовятся к завзятой обороне, начал

рассказывать, как бились под Зборовым, какой заключили мир, и что слышал в

козацком таборе.

,

59

Паны слушали его молча* От стыда и сожаления о своих напрасных страданиях,

старые воины поникли головами. Гонец пересказывал им, как их враги хвалили их

мужество, называя их сердитыми, и как Татары ломанным языком своим издевались

над королевским войском: „Под Збараж одна Лях десет Татар ззиж; на Зборув одна

Татар десет Лях бере14. Никого не занимали ни хвалы, ни насмешки. Известие о

позорном мире наполнило панский лагерь великим горем. Жолнеры, столько раз

явившие себя героями, теперь упали духом, точно на них повеяло от короля заразой

себялюбивого ничтожества. Их подавляла тоска о стольких утратах, о стольких

напрасных подвигах, о стольких неслыханных страданиях.

На другой день, когда прибыли Ожга и Минор, региментари объявили, что не

давали никаких обещаний и ни о чем не трактовали, гак как ..разошлись в

прелиминарияхъ*. Но хан унерся в своем требовании, и паны согласились дать ему

40.000 талеров, в счет неуплаченного окупа за Оенявского. В залог за эту сумму дали

хану Потоцкого, богатого шляхтича, но не из того дома, главой которого был Николай

Потоцкий.

23 августа жолнерам дозволили выходить из замка. Тогда между панским и

козацким обозами появились тысячи торговых будок. Открылась ярмарка. Жолнеры

покупали у Козаков лошадей и с-ъестное. Знакомые угощались взаимно горилкою,

хлебом, яблоками. Вместо боевой тревоги, поднялся шум жизни мирной. Однакож, и

здесь обнаружилась козакотатарекая привычка к воровству и разбою.. Сперва

схватывали с голов у жолнеров шапки, потом козаки нескольких совсем ограбили, а

Татары нескольких неосторожных увели в неволю. „Кто вмешивался в толпу, не имея

знакомыхъ" (пишет очевидец), „те попадали в беду®.

Наконец 25 (15) августа с рассветом, отступил хап с торжествующею Ордою, за ним

двинулись козацкие возы в несколько десятков рядов, а за ними, в полдень,

Хмельницкий, окруженный татарскою гвардией своей и блестящими „козацишми

признаками".

Только тогда осажденные вздохнули свободно. Отворились лагерные ворота. Толпы

народу высыпали обозревать поле. Вся окрестность была изрыта вдоль и поперек. Семь

больших окопов, насыпанных панами и козаками, окружало панский лагерь, из

которого два хана напрасно грозили повытаскать Ляхов за чубы. Окопы вокруг козац-

' .

60

ких таборов и татарских юртов, жолнерские „квартиры*, шанцы, разбросанные,

подобно кротовым норам, по полю, апроши, поперечные рвы и земляные верки,

обломки оружия, возов, палаток, конская падаль и почетные „могилы* над людьми—

покрывали равнины вокруг Збаража. Везде на этих местах кипел бой и лилась кровь.

Борьба не прерывалась более шести недель. Осажденные выдержали 20 приступов; 16

раз выходили они в поле и наступала на осажденных, 4 раза рыли и поновляли валы,

редуты, рвы, 75 раз выскакивали мелкими партиями против неприятеля, и одпа рука

держалась иногда против сотни и больше козакотатарских. Таковы польские предания,

опирающиеся па достопамятном факте, что сотни тысяч варваров ие одолели девяти

тысяч хорошо вооруженных и опытных в военном деле жолнеров.

Как ни величался Хмельницкий перед королевскими послами своею вечною

дружбою с Татарами, но никто лучше его не знал, что Татары друзья опасные. Еще до

прихода к Збаражу, о козацкпх союзниках царские люди доносили в Москву такия

вести: „А Татаровя стоят от Козаков верстах в 10 с своими полки, пте де Татаровя

украдкою их, Козаков, на проездах побивают, и в полон емлют, и конские сиада

отгоняют, и от того де козаки оберегаютца и етрашатца добре, что они, Татаровя, им,

козаком, ста* вятца сильны*.

Так было в самом начале Збаражского похода. 11о его окончании, Татары являются

друзьями того же самого свойства, Вестовщики доносили царю: ѴА шол Богдан

Хмельницкой, помиряеь с королем и отпустя от себя Татар, в свои городы з большим

опасеньем полками и с снарядом 10 дней, боясь от Татар погрому, потому что Татаровя,

будучи нынешнего лета в ИИолыпе с Черкасы вместе, многие литовские городы

повоевали и полон многой поймали... И для де того Хмельницкой от Татар держит

большое опасенье, потому что запорожские Черкасы многие нзпужились, и бредут

назад в городы свои иеиши*.

'В-момент превозносимого козацкимц историками торжества Хмельницкого над

Ляхами, в судьбе Козацкого Батька сделался поворот. Не помогла ему искусственная

встреча, сделанная пилявецким и львовским добычиикам в Киеве. Народ, который он,

аки Моисеи Израиля, спасал от ляипеекой неволи, встречал и провожал его песнями в

роде следующей, записанной мною самим на его родине:

.

61

Ой богдай Хмеля Хмельницького Пёрва куля не минула,

Що велив брати парубки й дивки II молодыи молодици!

Парубки йдуть спиваючи,

А дивчата рыдаючп,

А молоди молодици Старбго Хмеля проклинаючи:

Ой богдай Хмеля Хмельницького Нерва куля не минула! *)

Проклятия несчастного народа, без всякого сомнения, долетали до ушей возацкого

Моисея. Для такого сердца, какое выработали в груди нашего Хмеля иезуиты, сами но

себе эти проклятия значили столько же, как для его сподвижников крик облитого

горилкою и подожженного святоюрца; но этот возлюбленный сын своего

украйнокозацкого отечества веровал в таинственную силу слова, и погубленные им

сотни тысяч земляков должны были в его уме иметь нечто общее с песнями,

предающими его анафеме.

Козацкий Батько еще зимою послал в Белоруссию 10.000 малорусских мужиков,

под начальством Голоты, о котором кобзари поют, что оп не боялся ни меча, ни огня, пн

третьего болота. По словам кобзарской думы, долетевшей до нас из кровавой пропасти,

именуемой Хмелыштчипою, Голота сводил свои подвиги к такому концу:

Дай же, Боже, щоб козаки инши та гуляли,

Хороши мысли мали *),

Од мене бильшу здобыч здобували,

Ненриятсля цид нбги топтали.

Для „хороших мыслей" Белоруссия представляла козаку Голоте еще больше

простора, нежели Царю Наливаю. В течение полусто-

*) В варианте этой проклииательной песни, записанном И. И. Буцпнским, автором

книги „О Богдане Хмельницкомъ”, говорится:

О богдай Хмеля Хмельницького Пёрва куля не минула,

А другая устрелила,

У серденько уцёлила!

*) Выражение „хороши мысли мати” родственно польскому byc dobrej fautazyi, чтд

означает быть смелым.

62

.

летия козацкая пропаганда проникла даже к Подгорским опришкам и варшавским

гультаям. Города за Припетью, убежище осиротелого дома удельных князей

Олельковичей от Козаков и Татар, вскипели теперь бунтом нетяг против людей

имущественных и гулящей черни против панов. Местная шляхта покидала своя

хозяйства и толпами замерзала по дорогам. Голота, как и ИИеребийное, воображал уже

себя вторым Хмельницким, властвуя над лучшими мужиками и мещанами посредством

худших. Но весной Викентий Гонсевекий, собрав гарнизоны, вытесненные козаками

Голоты из городов, напал врасплох на его скопище, загнал его самого в Прилет и

потопи.ѵь со множеством таких же рыцарей „хороших мыслей".

С другой стороны литовский гетман Януш Радивил, с главным литовским войском,

приблизился к Речице, где засел было другой мурза козацкого хана. Стецько

Подобайло. Отот был послан Хмелем в Белоруссию с 10,000 свежого войска только для

тою, чтобы но дать Радивилу двинуться в новое „козацкое гнездо", Киев. Радивил запор

его в устье Сожи над Днепром и начал громить пушечной пальбой.

На выручку Подобапла Хмельницкий двинул 300.000 лучшего козацкого войска,

под начальством одного из образованных сообщников своих, шляхтича Кричевского Но

Радивил вместе с Гонсевским не дал ему соединиться с ИИодобайлом и, после

кровопролитной битвы, окружил шанцами в такой западне, которая напомнила козакам

Медвежьи Лозы. Подобайло воспользовался разъединением литворуеских сил,

вырвался из тесного кута и спешил на соединение с Кривоносом, но был разбит на

голову.

Б то же самое время над Еричевским, кумом, приятелем и главною опорою

Хмельницкого, совершилось проклятие, которое посылали ему самому татарские

пленницы. Как много терял Хмель в этом сподвижнике,, видно, между прочим, из того,

что простреленный пулею Кричевский был нарисован с обнаженною грудью и

награвирован в „Theatrum Europaeum", издававшемся тогда во Франкфурте.

Раздраженные Литворуссы поминали своего Буйвида кровавою тризною: с войском

Кричевского случилось то, чти постигло завзятых Козаков Наливайкова полковника

Мартина под Копылом. Хмельницкий получил об этом известие незадолго перед тем,

как очутился между татарским молотом и польскою наковальней под Здоровым.

Проклятия, встретившие „старого Хмеля" в Украине, должны были получить в его

душе зловещую выразительность.

.

6л

И в глазах спасаемого им народа, и в его собственных, на его свирепом деле лежала

печать Господня отвержения. Сколько в Полыле, столько же и в Малороссии были

недовольны заключенным в Зборове миром. Растравленные прошлогодней добычей

мужики шли на новую добычу по большей части теми самыми местами, в которыхъ—-

или хозяйничали по-татарски сами, или предоставляли хозяйничать своим

наставникам, Татарам. „Поживы* в 1649 году было сравнительно мало, её искателей—

сравнительно много, и эти искатели были подгоняемы к опасным битвам козацкими

списами да татарскими нагайками. Множество их очутилось у Татар в ясыре вместе с

теми, на кого набегали они с Татарами; множество пало в битвах, которые „старинные*

козаки устраивали так, чтобы козаки „охочие*, затяжцы мужики и мещане, служили им

прикрытием вместе с гонимым впереди скотом; остальные, как рассказывал в Москве

лутивдец Литвинов, „брели домой пеши изнужившисъ*.

Окозаченные мужики были крайне недовольны подвигами Хмельницкого:

обманулись они в своей надежде жить на счет Ляхов, которою так восторгалась

одичалая в нашей украинщине Клио. Еще меньше были ими наушники их, запорожцы,

и всех меньше был удовлетворен сам Козацкий Батько.

„Это Москва наделала нам таких шкод!* (шумело преславное Запорожское Войско).

„Когда б она послушалась на первых же порах нашего Батько Богдана, давно были бы

мы за Белою Водою; давно бы не было на свете ни Ляха, ни Жида, ни проклятой

Унии*! И вот по всему московскому пограничью пошла ходить молва о том, что козаки,

вместе с Татарами, нагрянут к православным тем же обычаем своим, что и к неверным

Ляхам да Люторам; а обычай де у них тот же татарской: живут они добычею, воюют из-

за добычи. А теперь хан даже грозит Хмельницкому, „сослався с Польским королем и с

Поляки*,—грозит воевать его самого, коли не пошел бы воевать с ним государеву

землю. На то де они побратимы: поклялись брат брату на сабле, Хмельницкий

присягою, а хан шертъю.

Так, в общих чертах, сложилось общественное мнение пограничников о збаражских

и Зборовских героях; а признаки враждебных замыслов видели они в том, что

„конотопцы государеву землю роспахали многую, и хлеб ееели орженой и яровой, и

сена покосили, и лес хоромной и дровяной и бортноя деревья посекли, и межи и концы

перепахали, и грани попортили*,—видели в томъ

64

.

что „по реке Суле и по реке ж по Терну Черкасы из черкаского войска леса

запустошили, и лошеди у недрыгайловцев Черкасы крадут, и дворы и гумна жгут, а от

посаду Недрыгайловского всего саженех во сте поселились Черкасы городком

Костентиповымг", — видели в том, что „дворы деревни Кулешовки поставили па

государевой земле, и мельницу на речке Уси к государеве стороне и к берегу",—видели

в том, что' Черкасы во всех пограничных городах своих „говорят не тайно" о своем

намерении „иттн з гетманом одноличяо на Московское Государство войною за то, что

государь не учинил им, Черкасом, ратпой помочи на Поляповъ*, — наконец и в том,

что козаки, вспоминая о жаловапье Запорожскому Войску от прежних московских

государей, вознамерились наложить на Москву такой гарач, какой Татары наложили на

Ляхву; „а будет де ты, государь" (писали в Москву путивльские воеводы) „им,

Запорожским Черкасом, своего государева жалованья дать не укажешь, и ему,

черкаскому гетману, Богдану Хмельницкому, с Черрасы и с Татары одполичпо итти

войною на твое государево Московское Государство".

Москва смотрела на Козаков Хмельпицкого, как па прозелитов татарщины, и слухи

о враждебности мнимых „борцов за православную веру и русскую народность"

получили серьезное значение в её глазах, особенно после собрания в Царской Думе

повсеместных в Украине толков о задуманном двумя ханами походе на Дон, с тем,

чтобы „Татаром с Черкасы збить донских Козаков з Дону до одного человека", и потом

„Крымскому царю с Запорожскими Черкасы идти войною на Московское Государство".

Действительно православное значение Москвы было для Козаков последним делом.

Это в Москве знали даже по деяниям Козаков Сагайдачного, восстановителя киевской

митрополии. Кадры Запорожского Войска состояли из шляхтичей бапитов,

принадлежавших не только к римским католикам и к немецким протестантам, но и к

ариянам. „Какие они христиане?" (говорили о Москалях в данный момент козатчипы

кошевые и куренные витии). „У них вера царская, а не христианская: как повелит им

царь, так они и веруютъ".—„Коли б вони знали благочёстие" (прибавляли к отому

богомольные козаки), „пе попустили б вони Божпх церков Ляхам на поталу; не дали б

вони побивати нас проклятым пекёльникам, биеовым Ляхам та НимЬти. За

московською пидмогою, звоюв&ли б мы и сплиндрували б увёсь свит; мы б и самого

римського папу виддали Турчинови в неволю. От бы коли була пата честь, слава,

.

65

вийськова справа! От бы коли мы себе на смих не подавали, ворогив пид ноги

топтали! А не сходив Москаль нам помагати, ходимо з Ордою самого ёго воювати*!

Что так должны были логически последовательно мудрствовать все, кого Козацкий

Батько называл, но словам кобзарей, дитьми, друзьми, небожктами, это видно из того,

что логика козакоманов нашего времени не далеко ушла от подобного воззрения на

порядок вещей в свете. Мы уже знаем, какими горькими сетованиями и злобными

угрозами разражался он на равнодушие Москвы к его великому предприятию. Но после

припадков горя и злости опять выражал готовность „служить христианскому

государю*; что, впрочем, не мешало ему возвращаться к старой козацкой теме.

Однажды, когда путивлец Василий Бурово да путивльский пушкарь Марко Антонов

явились к нему с жалобой на козадкие захваты по московскому рубежу, „начал он их

бранить и называть лазутчиками: ездите де вы не для расправы, для лазутчества. А

приказывал де с ними с грозами и велел намъ* (писали путивльские воеводы к царю)

„словесно: не токмо де, что их литовские люди твоею государевою землею за межею

владеют, ждали б де мы, холопи твои, ево в себе в гости под Путивль вскоре: идет де

он, гетман, войною тотчас на твое государево Московское Государство. Вы де за дубье

да за пасеки говорите, а я де все—и городы московские и Москву сломаю. Да и против

тебя, государя, говорил он, гетман, непригожия слова: „Хто де на Москве сидит, и тот

де от меня на Москве не отсидитца*.

Так бесновался в своем бессилии против Татар и Ляхов Козацкий Батько,

поживившись у хана, „як собака мухою*, сказали б козави-друзи. Теперь уже не было

ему торжественной встречи в его столице, Киеве, наименованной так в чаду первых

успехов. Он перестал быть единое ладнжом и самодержцем русским. По своей присяге,

теперь он был такой же королевский подданный, как и всякий другой козак. Хан дал

ему гетманскую булаву и знамя рукою ничтожного, иго гордому воззрению

пилявецкого героя, жидовского короля; хан мог ее предоставить Забугскому и любому

полковнику козацкому. Этого мало: Хмельницкий очутился данником крымского хана.

Молва гласила, что гетман отсчитал ему 500.000 талеров из собственной „гакатулы*; а

„що по титули, коли нема в шкатули*? говорит малорусская пословица. Но татарская

помощь стоила дороже. Для вознаграждения мусульманъ'людохватов была т. ш.

9

66

.

наложена поголовная подать на тот народ, который козацкий Моиеей взялся

освободить от польского ига.

Дороговизна съестных припасов возросла между тем страшно. Дома оставались

только женщины, дети да немощные инвалиды. И те работали мало, имея в виду

великую и богатую милость от Бога за избиение злочестивых Ляхов и проклятых

Жидов. Но вместо денежных людей, обременных добычею, возвращались большею

частью испуженные оборвыши, часто искалеченные, вообще обленившиеся и, можно

сказать, поголовно споенные в походе. Это были не звягельсвие кушнеры,

сервировавшие стол панским серебром, не обогатители, а разорители своих семейств.

Они увеличили, а не уменьшили, голод и нищету в Украине. Вернувшись домой, они

пропивали даже то, что в их отсутствие припасали женщины пряжею, тканьем и т. и.,

как об этом выразительно говорит украинская Одиссея, которая, по милости козацкого

„всегубительства“, дотла до нас в таких отрывках сквозь Хмельнитчину и Руину, как

эпос варягорусских временъ—сквозь Татарское Лихолетье.

Скбро став козак из нохбду прибувати,

Став до новых ворит до ламаных доижджёти,-*Вин с коня не вставав,

Кёлепом нови-лёмани ворбта видчиняє,

Козйцьким гбдосом гукає...

Скбро етёла козачка козацький гблос зачувати,

До вона не стала до ёго двермй выхождати,

Стёда, нов сивою голубкою, в викнб вылитати.

Тогди козак дббре дбає,

Хорошёнько ии кёлепом по пдёчах привитає,

Карбачём по спйни затинёе.

Тогди козачка у хёту вбегёла,

Буцим нёхотя неицимный борщ полином штыркнула,

Ну ёг5 кг нечистий матери! у пич обертала.

До скрини тягла,

Не простого, лнянёго полотна тридцять лбктив узяла,

До шинкарки тяглй,

Три кварты не нрбстои горилки, оковйты узяла,

З мёдом да з перцем розогривала,

Оттйм козака частувала та витала!...

Украинская Одиссея, с примерным для историков прямодушием, изображает милые

привычки козацкого быта, приобретаемые в безженных товариществах. Несчастная

Пенелопа наша не зяа-

.

67

ла, как скрыть перед соседями синяки под глазами, которыми наградил ее за

одиночество козак-Одиссей, и, чтоб отклонить насмешки, придумывала разные

небылицы.

А козак седить у корчми, мед-вин5 кружає,

Кбрчму сохваляе:

„Гей, кбрчмо, кбрчмо княгине!

Чом то в тоби козацько добра багато гиде?

її сама есй не ошатно хбдиш, її нас, козакив-нетяг, пид случай без свитбк водишъ

Результатом козацких подвигов и приобретаемой в походе нравственности

украинская Одиссея выставляет следующую картину:

Знати, знати козацьку хату Криз десяту:

Бона солбмою не покрыта,

Прпспою не осыпана,

Колб двора не чиста (сила) ма й кола,

На дровитни дров ни иолила:

Седить в ний козацька жинка, околила.

Знати, знати козацьку жинку:

Що всю зиму боса ходить,

Горшкбм вбду нбсить,

Половником дити наповае *).

Люди этого пошиба, общего в козатчине больше всякого другого, не могли внести в

Малороссию ни практического ума, ни доброго, умиротворяющего чувства. С ними

вернулись в шинки, корчмы, кабаки все те чудовищные истории, которыми запорожцы,

подобно иезуитам, прикрывали движение своих корпоративных целей. С их бурным

наплывом в города и села, нежные песни украинских женщин, эти грациозные в своей

страстности произведения неграмотной Музы, были заглушены песнями разбойными.

Они внесли в города и села запорожский разврат мышления и разврат чувствования, в

прибавку к тому, что угнездилось там со времен оных. Пропагандируя войну за веру,

вместе с войною за козацкую „честьславу, войсковую справу*, при посредстве

пьянства, картежничеетва, костырства и кабачного распутства, они поднимали

голодную, беспут-

*) Полная дума о козацкой жизни напечатана в моих „Записках о Южной Русит. I,

стр. 215—220,

68

.

ную и бесчестную чернь на московского даря с таким успехом, что московские

пограничные воеводы стали сзывать сельских жителей в города для осадного сиденья,

а к дарю вопияли о плохом вооружении своих команд и замков-острогов.

Между тем паны, теснившиеся за Случью и Припетью, с нетерпением ждали

времени, когда будет им дозволено вернуться в свои займища, нанепелища их колоний,

в окровавленные развалины их домов. Дозволение зависело de jure от сеймового

утверждения Зборовского договора, но de factoот настоящих владельцев панских

имений, настоящими же, фактическими владельцами были те, от которых бежали

владельцы юридические. Такова была дилемма Хмельниччини. Руководитель изгнания

из Украины Ляхов-католиков, Ляхов-протестантов, Ляхов-православников, то-есть

вообще панов Ляхов, поднял поголовно всех способных и готовых к бою, как

вооруженных, так и безоружных, подняло не только на освобождение Русского Народа

от гонителей христианской веры, как он прокламировал, но на истребление и самого

имени ляшеского. Под этим девизом бился он с князем Вишневецким, с королем и

наконец с панскою челядью—за козацкую „честь-славу, войсковую славу". Чтоб не

было на Украине ни Ляха, ни Жида, ни Унии, уложил он по малой мере 100.000

ополченцев своих в сырую землю на Волыни и в Белоруссии, да заплатил Орде вдвое

или втрое столько же молодых молодиц, дивчат, паробков и детей, сверх миллиона

татарских пленников, насчитанного прежде литовским канцлером, и довоевался до

того, что ему повелела верховная власть,—не королевская, а ханская, не христианская,

а басурманская,—призвать обратно в Украину панов Ляхов, без различия исповеданий.

Еозацкий Батько впутался в такую игру, что ему осталось одно—сделаться козацким

ханом, султанским подданным, а своих „детей, друзей, небожатъ" превратить в

головорезов янычар. Так и решился он действовать. Но этого не знали еще ни в

Москве, ни в Варшаве; этому не верили даже в Стамбуле. Все были затруднены до

крайности: как быть с огромной шайкой разбойников, с козатчиной? и всех больше

затруднялся этим вопросом атаман разбойницкой шайки.

Неопределенность его политики обнаружила попытка Киселя заняться своими

хозяйскими и воеводскими делами в Украине. Чтобы позондировать взволнованное

море, которое дважды уже выбросило его на опустошенный панский берег, Кисель

послал своего слугу, Сосницкого, под прикрытием надворной дружины своей.

Сосницкий

.

69

рапортовал ему из Киева, от 28 сентября, что мужики не оставляют своего

предприятия (plebs \ѵ sjwojem pfzedsi§wzi§ciu nie ustaje), напротив они теперь хуже,

чем были в прошлом году. „Никаких листов не респектуютъ" (писал он). „Хотя мы

ехали и с козаками, но в нескольких местах были задержаны, и нам грозила великая

опасность; а не будь с нами Козаков, Бог знает, остались ли бы мы в живыхъ".

В Киеве Сосницкий застал Выговского. Тот не советовал ему ехать к пану гетману,

и дал для отправки к пану воеводе письмо. Киевский войт принял посланцев Киселя

радушно. Он также находился в великой опасности, и мещане лишили было его

войтовства. Поэтому не хотел он, да и не мог, приступить ни к каким ревизиям

имущества, подлежащего воеводскому ведомству. Проезжая через Вышгород,

Сосницкий видел в шалашах (szopach) не мало „поташей", но считать их было трудно,

потому что их грузили на байдаки и возили в Киев. Киевские мещане купили 400

бочек, а на остальные трудно было найти купца. „Нам говорили" (заметил Сосницкий),

„будто бы этот остаток как из Киева, так и из Вышгорода приказано спускать на низъ“.

Дело в том, что когда панские имения были расхищены, когда даже „панские жены

сделались женами козацкими", как говорит Самовидец,—поташ, главный после

земледелия и скотоводства продукт панского хозяйства в Украине, остался цел по

своему не съедомому и не горючему свойству. Хмельницкий старался превратить его в

деньги до возвращения панов на свои пепелища и пустыри. По сказанию Варшавского

Анонима, из одного Млиева, экономического центра украинских имений

Конециольского, Хмельницкий за поташ взял от волошских купцов больше 200.000

битых талеров. „Жаль было уступить это Полякамъ" (пишет он). „Но разве один

Млиев? У Конециольского, Вишневецкого, Замойекого и других отнято было семьдесят

городов, сел, слобод и пасек, которые приносили такие доходы, что горько и

вспомнить".

Этим объясняется, почему козакам надобно было всячески губить Вишневецкого и

наследника Станислава Конецпольского, соперника Вишневецкого в колонизации

Малороссии. Этим объясняется также, почему козаки восставали в Украине против

Зборовского договора еще больше, чем паны в Варшаве. Аноним прямо говорит: „В

особенности же многочисленные и многолюдные добра Вишневецких и Конецпольских

были препятствием этому трактату: ибо пребывание таких могущественных панов на

Украине вело къ

70

.

постоянной войне с ними. Лучше было, раз навсегда отнявши эти имения у

магнатов, обсадить их козаками и тем обеспечить себя от измены".

На Заднеприе поверенный Киселя, Сосницкий, не решился ехать. Выговский дал

ему понять, что гетман медлил мероприятиями для лучшего перемещения Козаков из-

за черты козатчины (Иа prolongacya uczyniona dia lepszej rumacyjej). Он де разослан уже

на все стороны для сбора известных (wiadomych) данин и других доходов. Отдавать же

шляхетские местности в аренду не думает, до утверждения сеймом договорных

пунктов.

„Духовенство наше® (писал Сосницкий) „такое, каким было в прошлом году®. В

этом лаконизме скрывается мысль, что сановитые представители малорусского

духовенства не соединяли интересов церкви с интересами козачества, и что

митрополит беседовал с Сосницким так же секретно, как и с Киселем.

Последние слова донесения Киселева конфидента заключали в себе самое важное

для панов известие, что Хмельницкий не публиковал в Украине о мире.

В своем письме Выговский советовал Киселю приостановиться с приездом в Киев

до дальнейшего решения пана гетмана, потому что он не приступил еще к делам

коммиссии, боясь воспламенить народ в самом жару его (bo teraz na pocztku samym

ogien i zarzie rzuci si§ mi§dzy niemi). „В этот огонь ехать вам опасно®, писал alter ego

Хмельницкого.

Мы знаем, как безуспешно старался Кисель в прошлом году провести, под

покровом коммиссии, киевскую шляхту на её пепелища. Теперь, в звании киевского

воеводы и украинского коммисара, энергический миротворец предпринял нечто в роде

новой колонизации возобновившихся малорусских пустынь — водворением

землевладельцев и должностных лиц там, где уже два года ца' рила козакотатарская

орда. Чтоб установить порядок вступления тех и других в свои права, он созвал в

Житомире шляхетский сеймик под своим председательством. .

Хмельницкий уведомил его из Чигирина от 8 октября, что разослал всюду

универсалы, повелевающие поспольству в городах (pospolstwa ро iniastach) вести себя

смирно, и объявляющие, что этот сеймик созван для утверждения козацких прав и

вольностей, а равно й для успокоения религии, которая так долго не могла стоять на

своей старине (wedtug staroiytnosci swej koiica \ѵгщс nie mogla). При этом просил он

Киселя внушить шляхте, что „не-

,

71

винная кровь лилась так долго от нарушения козацких прав и вольностей", и

выражал надежду, что на генеральном сейме греческая вера будет успокоена, а уния

совершенно (penitus) уничтожена, „и то, чтд наши предки* (писал он) „падали на

Божие дома, будет возвращено*. Он уверял, что ждет его приезда в Киев, как

давнишнего благоприятеля Запорожского войска, „с великою охотою", а для

безопасности проезда послал к нему двух Козаков с универсалами, которыми бы они

усмиряли посполъство. Относительно дедичных и дигнитарских имуществ Киселя он

также, по его словам, разослал всюду универсалы, и старался о том, чтобы войско было

переписано в 40.000-й реестр, а на сейм обещал выслать козацких послов.

В то же самое время благодарил Хмельницкий письменно короля за его великую,

истинно-отеческую милость, обещал привести Запорожское Войско в определенный

порядок, уверял, что никогда не оплачет погибели стольких невинных душ, и, „падая

низко под ноги королёвского маестата", свидетельствовал свое верноподданство.

И опять через три дня писал он к Киселю, что посылает „двух товарищей своего

войска, чтоб усмиряли посольство, дабы житомирский сеймик мог отправляться

спокойно", но „просил усильно", чтоб их милости паны-обыватели держались

относительно подданных „скромно" до скомпутованья войска, а потомъ" (писал он)

„каждый из их милостей, „как был, так и останется". В противном случае" (прибавлял

он ехидно) „надобно бояться, чтобы малая искра не сделала великого пожара (parva

scintilla magnum excitat incendium), так как до нас доходят разные вести, что польское

войско готовится приблизиться к нашим краям, а это было бы противно воле его

королевской милости и нарушило бы пункты". Он „униженно" повторял свою просьбу,

чтобы паны не воспрещали тем, кто принадлежит к Запорожскому Войску, продавать

все добро свое (wszystkie dobra) и выходить в Украину. Он убеждал, чтоб обыватели

Киевского воеводства благоволили быть терпеливыми, и чтобы польское войско не

приближалось к „здешним краямъ".

С своей стороны Выговский, от 9 октября, уведомил Киселя из Чигирина, что

посодействовал слуге его, Сосницкому, ехать в заднепровские имения; „а к черкасскому

полковнику" (заметил он), „хоть и близко, я знал, что ото будет трудно. *) Отложимъ

!) Врат Адама Киселя, Юрий, был черкасский староста, следовательно, совместник

полковника по доходам.

72

.

до ревизии (где королевские имущества и где шляхетские) и до устройства войска.

После ревизии, все тотчас должны будут поклониться вашим милостям. Этого желает и

сам пан гетман (и sano JMP. Hetman przycliylnym jest)“.

По многим причинам Малороссию было возможно покорить оружием, но не было

никакой возможности слить в неразделимое тело с Польшею и подчинить навсегда

панам, которые, в глазах церковной интеллигенции Малоруссов, сделались Ляхами, и

были ими действительно, если не по церковному обряду, то по воззрению на

малорусскую церковь и по обычаю. Киседь считал свою миротворную миссию делом

практическим; но собственный ответ его на письмо Хмельницкого показывает, что его

практичность основывалась на мечтательности. Этого письма Кисель ждал с великим

нетерпением, но оно пришло к нему только 20 октября. Не получая никакого известия,

он обходился осторожно с поспольством, которое Зборовскими пактами было

освобождено от панского присуда только по Коростшпев, но бушевало всюду по-

старому. Чтобы раздраженная шляхта не дала козаковатой черни какого-либо повода к

замешательству, он принужден был, с общим горем и сумалением королевского

достоинства, отправить сеймик под открытым небом, над рекой Случью, между

Звяглем и Несолонью, терпя крайния неудобства со всеми сеймикующими. „Вед

своеволие-— вечный враг мира (swawola pokojowi na wilki nie zyczliwa)“

философствовал Иисус Навин шляхетского Израиля в виду обетованной земли, и

удовлетворялся только тем, что киевская шляхта сеймиковала на киевской земле, хоть

не в обычном месте. „Если ваша милость“ (писал он) „сделал это с умыслом, для

посмеяния,— Бог тебе судья, и хотя я, убогий воевода киевский, кочевал здесь со всею

братией, но, в надежде на будущее, покрываю (молчанием). Чтб касается другого

пункта вашего письма, относительно того, чтобы паны-обыватели держали себя

скромно, то не может быть большей скромности, как та, что все мы, глядя на дымы

отчизны (ojczysle (lymy), ожидаем убежища у берега отеческой земли,—ожидаем

возвращения отправленных к вам с сеймика наших братьев, яко слуге его королевской

милости и согражданину того же воеводства. Пора уже вам умилосердиться над нами,

вашей братьей, и исполнить пакты, на которые вы присягнути, и которые заключаются

в трех пунктах: первый, чтобы козакам быть только по Коростышев; второй, что из

дальних волостей имеют они право выйти третий, что не желающие быть в реестре,

должны оставаться въ

.

73

подданстве его королевской милости, а в наших дедичных добрахъ—в обычном

повиновении нам. Мы готовы поступить по этому постановлению, и все, кто будет в

реестре, пускай себе на здоровье будут козаками, а мы пускай живем в своих домах.

Ужей сами подданные наши готовятся к нам (g-апщ se do nas), и только те, которые

желают козаковать, все портяи... Благоволите же выслать свои универсалы, чтобы все

те, которые хотят принадлежать к войску, подали каждому из нас в его имении реестр,

за подписью сотника или атамана, и мы не будем к таким иметь никакого дела, пока вы

кончите свою ревизию. Кто войдет в воисковый реестр, тот пускай идет себе со всем

своим имуществом, кто же не войдет и захочет остаться с паном, пускай здоров

остается. Каждый пан в своей маетности не только не будет препятствовать этой

ревизии, напротив, будет помогать ей: если хочет иметь больше подданных, то будет с

ними сноситься, и милостию своею привлечет их к себе. А кто непременно хочет быть

козаком, тот обратится к вам, и это облегчит вам составление реестра. Но когда нам,

глядя на наши маетности по заключении мира, нельзя въехать в них,—что ж это за мир

и за согласие? Это только большая досада... Наступает зима: каждый обогрелся бы на

своем пепелище. Да и самая действительность мира не может иметь большего

ручательства, как пребывание каждого в своем доме. Уверяю вашу милость, что дом

каждому мил: после двухлетней драки, каждый научился держать себя скромно и

привлекать к себе подданных... Что касается имений в черте пребывания Козаков, то

допустите только наших старост и подстароетиев поселиться на своих местах. Они

будут ждать составления реестра. Кого вы впишете в реестр, тот будет козаком, а кто не

будет вписан, тот останется при замке и пане. Так от веков бывало: почему же не может

быть и теперь? Ради Бога (сообразите, что) один слуга, который будет подстаростием в

королевщине, или старостою в дедичстве (albo ѵѵ dziedziclwie Starosla), ничему не

помешает, а доходы уже начнутся, и будет видно, что мы наслаждаемся миром, и

согласием. Но когда я—воевода киевский, а королевский замок и в мирное время

пустеет постарому и пет в нем моего подвоєно дия, и не будет мпе никакой власти и

дохода,—что ж это за мир такой?... Я бы советовал реестровать сперва там, где сама

природа создала Козаков (gdzie sama natura kozakow iniee diciala), а из отдаленнейших

волостей дополнять... Хотел бы я видеться с вашмостью паном и, переговорив обо

всем, поспешить на сейм т. ии.

10

74

.

для окончательного служению миру и согласию... Для того я медлю здесь, у ворот

Киевской Земли, чтобы вы пустили братью нашу в их дома, и я, поблагословив им, ехал

в Киев и другие подначальные мне замки: это будет пакт и первый знак мира.

Кисель уверял Хмельницкого, что слухи о приближении войска вымышлены, и

просил его не верить слухам. Но Хмельницкий думал по-своему.

Недели через три, писал к нему король, называя его благородным и верномилым

(urodzony i wiernie nam miiy), требовал, чтоб он охранял общее спокойствие от

своевольных куп, и указывал, что козаки все еще остаются в Любече, Лоеве, Стародубе

и других городах Великого Княжества Литовского.

Хмельницкий отвечал ему, от 23 ноября, что войсковая ревизия производится с

великою поспешностью, обещал прислать послов на сейм с верноподданническим

повержением Козаков к ногам королевского маестата и уведомлял, что Крымский хан,

по давнишнему обычаю брать дань в Черкасах (то есть в земле Черкас, Черкесов),

прислал козакам наказ (przyslal do nas, abysmy), по вечной дружбе, которую они

(Татары) взаимно завзяли (zawzili), дать ему две или три тысячи войска для взыскания

дани (kazni), как это выговорено и при договоре с королем. „А Татары" (писал он)

„всегда готовы служить вашей королевской милости против каждого неприятеля".

Положение колонизаторов пустынной Малороссии было беспримерно горестное.

Дикая страна, в которой венецианский путешественник XV века, Коптарини, не

находил почлега между Луцком, Житомиром и Белогородкою, эта Rossia bassa, в

которой Киев стоял за чертою населенных мест (chi e fuori della detta Rossia), в которой

видал он только пьянство, слыхал только про лесных бродяг,—эта панорама

бесприютных и голодных трущоб трудами и подвигами их прадедов, дедов и отцов

была превращена в страну, цветущую земледелием, скотоводством, промыслами,

торговлею,—и созданное смелою, энергическою колонизациею предков многолюдство

лишило потомков тех прав, которые были утверждены веками, правительствами,

народами,—лишило для того, чтобы „землю, текущую молоком и медомъ", превратить

в такую бесприютную и голодную пустыню, какою Контарини видел ее с ужасом 175

лет назад...

.

75

Ach! czyjez serce, czyje w zalu si§ nie nurzy? *).

невольно повторяет потомок завзятых и беспутных Козаков стих потомка не менее

завзятой и по-своему беспутной шляхты, когда широкая земля, напоенная кровью тех и

других, отвечает на его вопросы таким же широким молчанием.

Во na rozleglych polach rozlegle milczenie.

Tylko wiatr szimii, smutnie ugmajc klosy;

Tylko z mogii westehnienie i tych jgk z pod fpawy,

Со spig, ua zwigdlych wicncach swojej sfcarej slawy **).

Наших полонизованных Русичей мы поминаем польскими стихами. Русских стихов

не заслужили эти жертвы римской политики: они предпочли чуждый элемент элементу

родному, и судьба жестоко покарала их за отступничество вместе с теми, для кого они

сделались отступниками.

Православный предводитель полонизации, не умевший даже повторить

малорусской фразы ***), Адам Киеель, изобразил их несчастное положите в письме к

Оссолинекому яркими красками:

„ПЯТЬ недель мииовало уже, как посылал я к Хмельницкому, и до сих пор не имею

никакого ответа; а при этой его кунктации, всегда для меня подозрительной, чернь

остается в кунах и не пускает панов по домам. В Брацлаве убито несколько десятков, в

Вышеве—десятка полтора. Меды, чинши, паствы, аренды с Киева и отовсюду берут па

Хмельницкого; наконец, поташи, где еще были, распроданы... Получил я известие, что

большая часть Орды осталась у него, и кочует здесь при нем. На мои вопросы: для

чего? отвечают мне, что все это делают наши, которые уже и зимою грозят им войною;

при этом охуждают пакты и чего толь ко не говорят! А Хмельницкий все это знает и

слышит. Шляхта же (nobilitas) доходит здесь до последнего отчаяния: негде и нечем

жить. Хотели было ехать по своим домам, хоть бы нас,

*) Ах, чье же, чье сердце не погрузится в печаль!

**) Ибо на широких полях широкое молчание. Только ветер шумитъ» наклоняя

печально колосья; только вздохи из могил и стон из-под травы тех, что спят на увядших

венках своей старой славы.

***) „Были у меня киевские мещане" (разсказывает он); „вместо раты, принесли

мне пять червонцев. Сваты Богъи и тое есть, о чем воеводт на сейм емщъи так говорит

наша Русь".

76

.

говорят, и перебили. Едва кой-как удержал я различными способами. Коротко

сказать, нет уже ничего у тех, у кого было по

100.000

имущества: не за что купить хлеба*.

Эту картину дополняет Варшавский Аноним рассказом о том, как бедные

изгнанники возвращались „к своим порогамъ" по следам Киселя, въехавшего наконец в

Киев на воеводство. „Хмельницкий показывал, будто бы искренно вводит их, и внушал

подданным повиновение. Но едва вступила шляхта в свои дома, хлопство снова давай

бунтовать, не терпя панов, и начало убийства. Пришлось опять бежать, унося свою

жизнь. В Киеве нс допустили их до города; скитались по предместью. Редко кому

присылали из дому булку хлеба или возок сена, а тут наступила дороговизна. Что у

кого еще было в запасе, все принуждены были выииекрить. Не многим удалось даже

коснуться границ имения своего".

Между тем Хмельницкий (разсказывает Аноним далее) накладывал невыносимые

контрибуции в свою пользу на великия добра, которые надобно было возвратить панам,

прочия раздал под ковникам, захватил староства, замки, маетности, фольварки, забирая

всюду доходы, скот, стада и чго возможно было взять; чтобы не досталось владельцам,

все брали в его скарб; обогащался один общим разорением и оставил владельцам одно

право на вступление в те добра*.

Кисель, вместе с Косовым, стал убеждать Хмельницкого, говоря, что он привлечет

Божие благословение на своих детей, если приостановит разлив крови и слезы

изгнанников. „Эти слезы* (внушал ему митрополит) „каплют нз людских очей на твою

душу. Ведь эти люди жили прежде изобильно, как и другие, а теперь у них нет и куска

хлеба. Они же — наши собратия той же благочестивой веры, что и мы с вами, но дни

свои проводят в поругании и в слезах. Некоторые перемерли с голода, а других

замучили мужики. Бог это видит и грозит отмщениемъ*.

Хмельницкий отговаривался, что не он причиной медленности в исполнении

Зборовского договора. „Это такое трудное дело* (говорил он), „что его можно сравнить

с толстым и высоким дубом: пока он вырос, надобно было ждать столетие*.

Объяснением этих слов было событие, случившееся вскоре после архипастырского

увещания. „Когда компут 40.000-го войска приходил к концу* (разсказывает Аноним),

„козаки-ветераны соглашались на Зборовский трактат, но те, которые завладели

чужими добрами, и сделались из поспольства коноводами (hersztami) бун-

.

77

тов, эти отчайдушщ для того чтоб укрыться от кары за свои злодейства, домогались

также включения в компут, а было такого своевольного хюпства, не хотевшего

вернуться к повиновению своим панам, еще тысяч сорок. Они прислали к

Хмельницкому послов, которые говорили ему: Так-то, пане гетмане, покидаешь

ты заслуженных тебе людей! выдаешь Ляхам на муки тех, которые тебя обороняли.

А ты ж присяг не отступать нас! Мир значит предательство. Под смирением кроется у

панов обман и месть. Одн хотят обезоружить тебя, отнять у тебя верных воинов, чтобы

скорее тебя погубить. Но если ты решился уже даться Ляхам в обман и погибнуть, то

мы будем искать такого, который будет вернее я лучше защищать козацкое имя". —

Посольство это пришло в Хмельницкому от Козаков поднестрян и побожал, прямых

разбойников, предводителем которых был брацлавский полковник Нечай".

„Хмельницкий" (пишет Аноним далее) „боялся, чтобы козаки, воюя одни с

другими, не выгубиди сами себя, и потому начал благодарить своих бунтовщиков за

гетманское достоинство; но потом стал почесывать в голове (poczl щ wglowie skrobac) и

высказал Киселю свою тайную мысль: „Вы, паны Поляки," (говорил он) „принудили

меня под Зборовым к нелепому делу, постановив, чтобы Козаков было только 40.000 в

компуте. А где мне девать такое множество людей? Они с отчаянья или на меня

встанут, или на васъ".

Мысль о неверности затеянного дела сопровождала все поступки Хмельницкого, и

пробивалась даже в его хвастовстве перед Ляхами. ИИо возвращении своем из-под

Зборова, он убеждал разнузданных сподвижников своих лестью. Подобно тому, как в

свое время пьяница Борбдовка ревел в казацкой раде: „перед Запорожским Войском

трепещет земля Польская, Турецкая и весь светъ", Хмель проповедывал за чаркою, что

под Зборовым сила казацкая взвешивалась на весах судьбы с силой польскою, и теперь

де вся вселенная знает, чтб за народ козаки, какая потуга их, какое могущество. Но в то

же самое время составлял себе гвардию, сверх татарской из отборных Козаков. Эго

было ему тем необходимее, что, для расплаты с хаиом за Збаражский и Зборовский

походы, обложил он поголовным налогом весь посполитий народ. Надворные Татары и

задобренные избранники козаки обеспечивали ему сбор поголовного налога в Украине

так точно,

78

.

как вооруженная сила помогала хану взимать с кавказских Черкасов дань, или как

называл ее Хмельницкий, казн (Ьаиии).

Относительно гарантии личной своей безопасности, Козацкий Батько не

представлял исключения. Роты телохранителей, подобные варего-русским дружинам,

содержали при себе и те казацкие гетманы, которые предшествовали гетмаиам-

бунтовщикам, так как всякая походная неудача подвергала козацкого вождя опасности

потерять не только булаву, но и голову. Молодость и ученические годы козакованья

Хмельвицкого совпадали с тем временем, когда представители королевской власти

журят бывало Козаков за частое низвержевие и убийство их избранников. Будучи

страшен каждому в Украине, Хмельницкий должен был больше всех опасаться за свою

судьбу и за жизнь. Отсюда-то и происходила та изменчивость в его чувствах и

намерениях, которая озадачивала казацкого соблазнителя, Смяровского, и путала

хитроумного политика Киселя.

Глава XXIII

Фальшивое представление короля героем и патриотом.—Немногие обманывают

многих.—Кто собственно был угнетателем „убогих людей***’—Новая реєстрови

Козаков,—Замена панского ига игом козацким. —Бедствия малорусского поспольства

от козадкого бунта.—Две орды в виду культурных соседей.—Замыслы Татар и Козаков

против Московского Царства.—Турецкая протекция.— Нагромождение горючих

материалов.--Грозное посольство московского царя.

После многолетнего общения с польскою шляхтою, козаки, равно как и нынешние

козакоманы, усвоили от неё такую привычку к самохвальству, что даже разбой и

предательство, которыми всего выразительнее отличались „украинские национальные

герои", они старались и стараются прославлять, как достойные подражания доблести.

Не решая вопроса, ученики ли в этом отношении превзошли учителей, или же

воспитанные католическим Римом учители остались на недосягаемой высоте своего

превосходства, скажу, что Поляки, опозорясь избранием Япа Казимира на престол,

имели бесстыдство называть перед Европой душу его возвышенною, а его разум

благородным. За подвиги 1649 года и Шляхетский Народ, и Народ Козацкий

превозносили себя одинаково. Но бесстрастная муза Клио, зная, чем завершились эти

подвиги, бросает в лицо Шляхетскому Народу один стих Данта:

E per rinferno ii tne nome si spandi *).

а Народу Козацкому—другой:

E tu in grande onoranza non ne sali **).

В то время, когда миллионы людей страдали нравственно и вещественно за грехи

королевского правительства, католическая Европа была полна хвалы „возвышенной

душе и благородному разуму*

*) И в аду распространилась твоя слава.

**) И ты не возвысилась тем до великой чести.

зо

.

Яна Казимира, она читала распространенную всюду „Реляцию о славнейшем

походе, победоноснейшем успехе и счастливейшем примирении с неприятелями

всепресветлейгпого и могущественнейшего Яна Казимира" *) Но, в виду противоречий

козацкого гетмана, выражаемому им смирению и в виду неверности собственного его

положения, замеченной еще под Пилявцами, король предположил созвать на 22 ноября

чрезвычайный двухнедельный сейм, собственно для того, чтоб обеспечить государство

военными средствами. В инструкции своей на сеймики Ян Казимир представлял

Шляхетскому Народу, как мало и как медлительно помогал он правительству в обороне

от неприятеля. Обстоятельство это называет король фатальным и обычным

препятствием в военных делах и успехах Речи Посполитой (nazfapila fatalis zwykla vv !

ej Rzpliej rzeczom i progressom wojennyrn przeszkoda). Одни воеводства (писал он) дали

только некоторую часть причитающихся с них денег, а другие до сих пор пичего не

дали, так что большая часть войска служит даром, а другая получила лишь немного.

Мы видели, что король, с своей стороны, для чего-то медлил третьим оповещеньем

посполитого рушения, и тем испортил всю кампанию; но шляхетская медлительность Е

исполнении гражданских обязанностей давала ему возможность взвалить вину на

других и разыгрывать роль рыцаря без страха и упрека, сочиненную иезуитами для

оглашенных. Утаенные от общества статьи Зборовсгого договора, разосланные по

Европе реляции о непобедимости того, кто вернулся с похода „визжащим, поруганным,

побежденным, ободраннымъ", возвышение присяжными проповедниками подвигов

короля до равенства с подвигами князя Вишневецкого, приветственные, речи, в

которых представители таких городов, пак Львов и Замостье, называли Яна Казимира

непобедимым победителем, наткнутые в варшавском соборе Сз. Яна козацкия знамена,

отбитые Радивилом у Голоты, Подобаиила, Кричевского, и всевозможные

манифестации со стороны тех, чыт интересы были неразлучны с его интересами,— все

сделало из ничтожного, презренного и портившего дело **) ко-

*) Relatio, quae exoteros missa esi: gloriosissimae expeditionis, victoriosissimi progressu,

faustissimae pacificationis cum hostibus serenissimi et potentissimi Domini Johanni Casimiri

Regis Poloniae.

**) По замечанию Альбрехта Радивида, одною из причин печального результата

было гетианованье короля (Рат. II, 380); а преисполненный уважения к царственности

Варшавский Аноним, указывая крупные ошибки Яна Кави-

ОТПАДЁЙИЁ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЫНИ.

81

роля нечто похожее на великого монарха, и гам он, как оморо ченный няньками

ребенок, возымел о себе такое мнение, что даже многоопытного литовского канцлера

поучал литовским законам, а в последствии и самому князю Вишневецкому давал

чувствовать недостаток боевого мужества.

Инструкция на сеймики, плод пера одного из ангелов-хранителей Яна Казимира,

представила его в ореоле самоотверженного героя, рвавшагося на подвиги славы и

чести, не взирая на советы людей, которые клали его жизнь на весы с целостью

отечества. Даже неведеоие о неприятельских силах, захвативших его врасплох,

послужило сочинителю инструкции к возвышению короля-полководца: ибо неприятель

де так сжался, что не выпустил ни одного загона за сторожевую линию свою. Этот

только робкий неприятель два раза пробовал под Зборовым и своего счастья, и

могущества его королевской милости; но король де, исправляя должность и

полководца, и воина, дал ему отпор, так что неприятель первый склонился к миру и

отозвался с такими условиями, которые были спасительны и славны для Речи

Посполитой в нынешнем её положении (ReipuMicae hoc statu salutares et gloriosae).

В виду столь наглого бесстыдства перед современниками и потомками, знающему

закулисную сторону польской государственности, приходит на мысль драгоценный

дневник Освецима, изображавший события 1643 — 1651 годов ИИз него исчезли годы

1648—1650; осталась только часть 1650 года (январь, февраль, март) да весь 1651-й

(год упадка козакотатарской силы). Это, по всей вероятности, было дело такой руки,

какая о московской самозванщине написала, что источник этого дела должно хранить в

тайне*). В истребленной части Освецимова дневника и сам Ян Казимир, и те, которые

показывали эту марионетку обществу иезуитски оглашенных, без сомнения, выступали

не в лучшем свете, как и в тех документах, которые истребить не было никакой

возможности **}.

мира перед походом говорит: „Zeby wiekszych errorduv nie bylo, odradzali Krdlowi,

aby sam nie naraM sig na takowe niebespieczensiwa. Krol uraiony de* klarowal, it ja sam

pojdg z wojskiem.® (Pam. do Panow. Zygm. III etc. II, 78).

*) Zrddlo tey sprowy z kfdrego nastgpujqxe plyngli potoki w prawdzie tajemne rady

skryeie cliowane maj, i nie trzeba odkrywad tego coby napotym przestrzedz nieprzyjaciela

mialo“. (Рукоп. Библ. Красинских, лит. В. И, 8)

**) Издатель книги „Pamietniki о Komee.polskich,cc знаменитый археограф

ПршилэнскШ, на стр. 295, объявил (лет 40 тому назад), что цельным руту. m.

11

82

.

И инструкция на сеймике была только предъуведомление к славословию короля на

сейме. Там Оссолинский целых четыре часа (удалив, однакож, лиц, не принадлежащих

к членам сейма) держал перед панами речь о Зборовском походе, начав с коронации и в

заключение прочитав редактированное известным способом письмо короля к хану, в

котором де король силу своего оружия увенчал славою дипломата. Наступивший вечер

не дал Оссолинскому докончить хвалебную реляцию. В следующем заседании (пишет в

своем дневнике Радивил) „канцлер продолжал свою реляцию, сравнивая Зборовский

триумф с Хотинскою победою, одержанною при Сигизмунде III, и превознося его даже

выше, ибо под Зборовым неприятельская сила была больше, а наше войско

малочисленнее, да еще и без гетманов. Одни смеялись на это, другие называли

(реляцию Оссолинского) ласкательством. Но (примас) архиепископ, вставши со всем

сенатом, благодарил короля за спасение Речи Посполитой с опасностию собственной

жизни".

Умолчание о Пооольской Избе показывает, что не сенаторы, а некоторые из её

членов смеялись и называли канцлера льстецом. Зато Радивил записал слух, что многие

из королевских сподвижников, во время битвы, спрятались в конопле, где найдено и

несколько брошенных ими знамен.

Радивил не был под Зборовым, и писал о доблестях своих сограждан по слухам.

Доблести козацкия были ему известны обстоятельнее. „По заключении мира между

нашими и Татарами" (говорит он), „Татары опустошили часть Руси и Волыни, где и моя

Олыка выдержала их нападение с двух сторон. Ночью с одной стороны ударили на нее

козаки, с другой Татары, но, с Божией помощью, были с обеих сторон отражены,, и

потеряли несколько человек убитыми. Другое мое местечко оборонялось несколько

дней, но, когда мещане, обманутые присягою Козаков, впустили их в город, они, забыв

о своей присяге, несколько тысяч вырубили, а некоторых взяли в неволю. То же самое

делали по селам, и несколько городов сожгли, как-то: Острог, Заслав, Полонное, Колки,

Тучин и т. д.“

кописным экземпляром Оевецимова дневника владеет некто Мартин

Пршибыльский, в Живце (близ Кракова). Сколько я ни расспрашивал за-границей у

польских археографов о судьбе этого бесценного мемуара, они мне отвечали с каким-то

странным равнодушием, точно родственники того, кто сократил экземпляр,

принадлежащий библиотеке Оссолинскихх.

.

83

Зная за панами и за козаками такия доблести, мы должны убедиться, что тогдашний

польскорусский пан и польскорусский козак, тогдашний Лях и Русин, какой бы ни были

они веры и безверия, стоили один другого, по малорусской пословице: „який пиитов,

такого й зусториевъ®. Нан был достоин козацкого разбоя и предательства, козакъ—

панской жадности и презрения.

Уже и в инструкции на сеймике король предостерегал шляхту, точно кто путный, не

медлить больше с денежными сборами и не допустить снова, чтобы жолнеры, после

войны с неприятелями, воевали свое отечество по-неприятельски и взяли с него

несколько жолдов, прежде чем им будет уплачен один.

Фатальное и обычное в Польше препятствие в военных делах и успехах вело ее к

погибели не только извне государства, но также и внутри его. Жолнеры, равно как и

козаки, не получая жолда, брали его десятерицею и сторицею посредством разорения

так называемых „убогих людей®, которые, в конце концов, ожесточались против своих

властителей и от души желали нм гибели. Альбрехт Радивил, в своем пиетизме,

высказал мысль реальную: „Чем кто грешен, тем тот и карается: ибо нигде не бывает

таких бунтов, как в Польше, оитого что нигде так не угнетают подданных. Перед этим

было у нас угнетение убогих; теперь убогие сделались орудием угнетения богатых, и,

как прежде паны различными способами выжимали кровь из своих подданных, так

сделалась и наоборот, Козаки и поспольство совершили неслыханные мерзости, потому

что и наши грехи были неслыханные. Надобно нам уменьшить нашу вольность, или

лучше—ея злоупотребление, и ограничить законом жолнера, чтоб он воздерживался от

грабежа подданных: ибо грех этот взывает к Богу о мщении*,.. А в инструкции на

сеймики прямо сказано, что, „по общему мнению, постигшие Польшу бедствия

Господь Бог допустил за угдетевие убогих подданных посредством жолнерских

становищ и грабительетв в королевских и иаыскихь именияхъ® *). Но жодяеры, как и

козаки, сами по себе были меньше виновны, чем те, которые, зная, с чего начинаются

конфедерации одних и бунты других, тем не менее продолжали расхищать

государственные доходы. Литовский канцлер открывает нам, что когда в. 1650 году,

прц-

*) Это—одно из доказательств, что наны, как паны, говоря вообще, не были

угнетателями подданных; они скорее избаловали крестьян своими зазывами да

иерезывами.

84

.

шлось расплачиваться с наемным войском за Корсунскую, Збаразькую и

Зборовскую войну, в скарбе недоставало для расплаты с жолнерами миллиона и

двухсот тысяч, которые девались не известно куда, и жолнеры замышляли довести

подданных до убожества, грасуя своевольно по селам, а эго значило—лить воду на

козацкия колеса*). Сам коронный ]подекарбш,то есть министр финансов, Богуслав

Лещинский, получив деньги на 61)0 жолнеров, и жолнеров не доставил, а денег не

возвратил. Сам коронный гетман, Николай Потоцкий, по возвращении своем из плена,

вошел в стачку с подскарбием: один не представил ревизионной коммиссии компута

войска, а другой не объявлял, сколько в скарбе денег. Что касается короля, то, в своих

денежных делах, он всегда зависел от данов, а теперь королю надобно было еще

держаться на высоте своей славы, и потому царственною особой своей он только

увеличивал число обманщиков Речи Посполитой.

Такое положение дел придало созванному им теперь чрезвычайному сейму

характер собрания, в котором немногие старались оморочить многих, и только

некоторые понимали, как бы следовало поступить в грозном положении отечественных

дел. К числу таких людей принадлежали те, которые требовали, чтобы гетманская

власть не была пожизненною; чтобы князь Вишневецкий был вознагражден за потерю

своих имений в Украине, за свои подвиги в козакотатарской войне, и чтобы, после

короля, ему первому была объявлена благодарность Речи Посполитой, „яко Геркулесу*.

Но против государственной рутины трудно было стоять людям независимого ума и

чувства. Оевецим в своем дневнике говорит выразительно, что от несогласия панов

зависит все, что они были крайне своекорыстны в виду страшного положения

отечества, что они домогались пожалований у короля бесстыдно. Сын Конецпольского,

по его рассказу, вел себя в этом случае скромно, но добрые приятели разгласили, будто

бы он хочет присоединиться к жолнерской конфедерации, чтобы вместе с нею

домогаться вознаграждения, и этим исторгнули ему у короля пожалование.

Когда сеймующие паны валандались таким образом с делом правления,

превосходившим их способности, король получил от Киселя из Киева донесение,

какого никто уже и не ждал.

*) Одною из причин увеличения числа Козаков Жевковский выставлял

опустошительные татарские набеги, а жолнерские бунты разоряли подданных, как

татарские набеги.

85

Киседь напомнил королю тоном человека добродетельного, что под Зборовым были

постановлены такие пакты с Запорожским Войском, какие велела принять последняя

крайность (jakie przyjc res nostrae in extremis posita kazaiy). Для общего блага, решился

де он еще на одну попытку к переговорам (tentanda tentare et tractanda tractare), и, точно

сквозь терние, продрался в Киев, сквозь толпы черни (per obvias Gatervas plebis). В

течение своего трехнедельного там пребывания, добился он того, что наконец

Хмельницкий посетил его, и что после юрисдикции козацкой, наступила в Украине

королевская. Кисель, по его словам, восстановил киевский магистрат с 'его властью, и

за свежее убийство пана Голуба покорял виновных королевским мечем в присутствии

не менее

20,000

Козаков (majqc spectatores najmniej 20.000 Kozakow). Он уведомлял

короля, что составление козацкого реестра приходит к окончанию на обеих сторонах

Днепра, и не советовал королю порываться на войну, потому что Орда готова

поддержать Козаков, и задорное поспольство желает войны с панами. „Но гетман со

всем войскомъ" (писал Кисель, поддавшись новым каверзам Хмеля) „сильно желает

мира и искренно о том заботится; наконец, грозит наступить на мужиков с войском

(nastypic na nich grozi wojskowo). Но ничего верного сказать Кисель всё-таки не мог,

при всем своем желании поддержать мир с козаками. Так как чернь, но его выражению,

была полна последней решимости (oslatnej rezolucyj6j plebs plena), и он боялся, чтобы

война с нею не сделалась национальною и религиозною (juiby nastalo bellum gentis et

religionis), а это показывает нам в Киселе сознание, как Ляхикатолики и Ляхи-

иравославники (от них же первый был он сам) поставили церковное дело в

Малороссии.

Под конец сейма, в начале 1650 года, действительно привезли королю козацкие

послы то, что они, в своем обществе, без сомнения, называли маною40.000-и реестр,

который король и его миротворцы-паны приняли за самый убедительный документ

верноподданства Хмельницкого и за и&рантию мира. „Большинство наших дановъ"

(говорит Освецим), „хорошо знающих дела Речи ИИосподитой, были такого мнения,

что Хмельницкий —или не хотел,, или не мог из нескольких сотен тысяч

взбунтовавшагося хлопства сделать воинами такое малое число, а других без числа

(sine numero) обратить в хлопы, но у него было столько ума, который мы должны в

атом случае за ним признать, и столько совета (rady), что онъ

86

привел предпринятое в исполнение сверх общего чаяния и мнения (ultra spera et

opinionem omnium)*.

Чтобы замшить глаза панам и их королю, Хмельницкий, в начале реестра,

изобразил свой герб, и присовокупил к нему стихотворную октаву, в которой русская

речь так безобразно соединена с польскою, как безобразно соединялся русский элемент

с польским в таких представителях нашей малорусской народности, какими были

Кисели, Древинские, Могилы, Косовы Тризны и lultiquanti... Темный смысл этой

октавы таков: „Старина обновила как бы только то, что слава вновь открывает явно.

Герб, украшающий дом Хмельницких, сильно утверждает в мужестве, в правде, в вере.

И не удивительно: ибо Абданк (habe Dank) есть знак щедрой покорности, а крест

означает твердость веры Хмельницких и силы. ,Ты, король, непобедим в христианском

государстве, имея в своем подданстве Хмельницкихъ* *).

Одновременно с козацкими послами прибыл в Варшаву киев" ский воевода, Адам

Кисель, а вместе с ним и митрополит, Сильвестр Косов, которому, по Зборовскому

договору, следовало дать место в Сенате. Это был камень преткновения па пути

польской жизни. В сеймиковых инструкциях земским послам заключался наказ

утвердить Зборовские пакты с соблюдением прав Римской церкви (salvis juribus

Ecclesiae Romanae). Духовные сенаторы Речи Посполитой боялись быть отлученными

от церкви за допущение схизматика сидеть с ними рядом в сенаторских креслах. В

ответ на это светские указывали им на кальвинистов и лютеран, заседавших в сенате.

Но в Польше католическое духовенство было государством в государстве. Столетия

употребило оно на то, чтобы Шляхетский Народ и короли его творили волю папы, яко

Христова наместника. Только с исчезновением Польши могла исчезнуть зависимость

католиков от земного Бога, восседавшего на святом престоле Петра в Риме. Папы не

боялись протестантов, и про-

*) SfaroZytnosd to tylko iakby odnowila,

2e wiekopomnosd iawno zuowu sig odkryla,

Kleinot, ktdry Chmielniekich dom przyozdoblaiet,

W muinosty, w prawdi, w wiery mocno utwerzaiet. Xedyw: bo Abdank iest znak

szczodrey powolnosci,

Cbrest zafirmament wiery Chmielniekich, moznosci. Nieiwyciezonys, Krolu, w

Chrestianskim Panstwie,

Gdy powolnose Chmielniekich maiesz w svvym poddanstwie.

.

87

тестанты начали уже возвращаться на лоно католичества. „Новая вера*

основывалась на отрицании былого: она была в их глазах недолговечным

отступничеством. Напротив боялись очень польских схизматиков, опиравшихся на

предков и старину заодно с гражданами обширного Московского Царства. По этому

даже тех иерархов, которых иезуиты соблазняли к переходу в унию высокою честью

заседать в сенаторской лавигр, не допустили до равенства с католическими бискупами.

У пап только католик был правоправным християнином. Всякая уступка в этом правиле

представлялась противодействием их видам на вселенскую власть.

Косов, с высоты своего верховенства над малорусскою церковью, мог бы

торжественно заявить на сейме о несоблюдении панами договора в войне с „борцами за

православную веру*, и своим протестом освятить во мнении народа подвиги

Хмельницкого. Но он помышлял единственно о том, как бы, в своем двумысленном

положении, устоять на высоте своего звания и сохранить за собой духовные' хлебы. Он,

без сомнения, чаял выхода из обстоявших его зол посредством гибели ребеллизатговгот

которых., сторонился и Петр Могила, завещавший созданной им иерархии свою

полонизаторскую политику. Поездка Косова в Варшаву была только послушанием

козацкому верховодству в Малороссии. Как верноподданный короля и Речи

Посполитой, он советовался там не с одним Киселем, как ему быть, и смиренно

отказался от своего спорного права на заседание в Сенате. Для соблюдения того

значения, какое было придано ему Зборовским договором, он получил от короля

апробацию на возвращение ведомству митрополита вакантных епархий и т. и Но

фиктивные уступки „схизматику* подлежали еще решению высшей католической

власти. Поэтому литовский канцлер протестовал о своем разномыслии с королем перед

папским нунцием, а нунций вписал свой протест в канцелярии литовского канцлера,—

и огражденная таким способом уния осталась неприкосновенною „в правах римской

церкви*.

Из этого мы видим, что Зборовский договор был нарушен в той статье, которую

Хмельницкий в своей переяславской пропозиции поставил первою, и в той, которую

написал второю: уния не была уничтожена; киевский митрополит не заседал в Сенате.

И однакож, воитель веры и церкви принял за блого сеймовое утверждение Зборовских

пактов.

Отправив козацкое посольство, король опубликовал, посредством вписания в

житомирские гродекия книги, универсал, в ко-

88

тором объявлял всем и каждому, „какого бы кто ня был состояния: шляхетского,

козацкого и польскаго", что заключенный его королевскою повагою под Зборовым мир

утвержден сеймом согласно и единомысленно, что миновавшее замешательство,

допущенное Господом Богом, предается вечному забвению, что Запорожскому Войску

возвращены и подтверждены все права и преимущества, что все реестровые козаки,

вошедшие в состав этого войска, должны оставаться при своих правах и

преимуществах, все же подданные королевских замков и городов, а равно духовные,

панские и шляхетские, должны оставаться в обычном своем подданстве; что коронное

и чужеземное войско, идущее в Украину на квартиры, должно оставаться в прежнем

мире и согласии с Войском Запорожским; а для охраны общественного спокойствия

назначен Адам из Брусилова Кисель, воевода-генерал киевских земель, королевский

коммиссар, который будет иметь свое местопребывание в Киеве, и которому дана

полная власть охранять мир, чинить суд и расправу между коронным и Запорожским

Войском. „Посему" (писал король) „мы публикуем этот универсал, дабы все, зная о

святом мире, нами заключенном, прекративши всякия тревоги, хвалили Господа Бога и

возвращались в свои дома, каждый к своему занятию; и при сем строго повелеваем,

чтоб никто не отваживался затевать каких-либо бунтов, зная, что наше коронное

войско, вместе с соединенными запорожскими силами, будет каждому давать отпор,

как пограничному неприятелю, и таким образом будет усмирять всякие бунты".

Хмельницкий, письмом от 20 марта, нижайше и верноподданнически благодарил

короля и всю Речь Посполитую за декларацию, милостиво дарованную козакам под

Зборовым, а ныне утвержденную сеймом. „Все, чтй касается успокоения религии"

(писал он) „козаки поручили его милости отцу митрополиту и духовенству. Хотя на

нынешнем сейме не могло состояться окончательное успокоение, но козаки и за эту

милость униженно благодарят и покорнейше просят, чтобы все, заключающееся в

дипломе, с этого времени было приведено в исполнение, потому что у панов униятов

обычно —королевские повеления откладывать. В Запорожском Войске есть много

таких, которых предки лежат в коронных и литовских церквах, присвоенных унитами.

Желая, чтобы поминовение душ их совершалось по обряду, их старожитной религии,

они до тех пор будут постоянно ходатайствовать, пока эти церкви не будут в руках у

наших православныхъ". Вместе с тем Хмельницкий про-

89

сил, чтобы коронные войска не приближались к Украине и тем не производили в

поспольстве тревоги.

Это письмо было написано в ответ на королевское уведомление об утверждении

сеймом Зборовского договора, но отправлено лишь через два месяца *). Есть основание

думать, что оно не было бы совсем послано, еслибы две личности, которыми

Хмельницкий дорожил, не очутились в тюрьме у краковского воеводы. В самом конце

Еозацкий Батько написал: „Осмеливаемся со всем Войском вашей королевской

милости, припадая к стопам наяснейшего маестата, просить об Иване Тетеревском и

Петре Котовиче, которых безвинно мучат в тюремном заключении и доселе не

выпускают. Благоволи, по своей благосклонной панской милости, повелеть написать

князю его милости, краковскому воеводе, чтоб он приказал выпустить их со всеми

купеческими товарами*.

Так и в Пилявецкую войну Хмельницкий до тех пор смиренничал и стлал себя под

ноги Речи Посполитой, пока не вернулись из Варшавы его послы, о которых

кривоносовцы распустили слух, что они казнены.

После опубликования королевского универсала не препятствовал он украинским

панам возвращаться в их имения и на их „уряды*. Наученные горьким опытом

вотчинные и поместные землевладельцы составляли военно-экономические

ассоциации, и появлялись в виде колонистов среди одичалого края. Без так называемой

ассистенции и без условия взаимной помощи ни одно панское семейство не дерзало

явиться к подданным, попробовавшим безнаказанного самоуправства.

С удивлением узнали тогда козаки, что им нельзя оставаться в шляхетских имениях

при своих войсковых правах и вольностях. Надобно было—или отказаться от

козакованья, или, забрав свою движимость, переходить в те королевщины, которые

назначались коммиссарами для козацкого жительства. Но удивление переходило в

ярость, когда стали делать различие между вписанными и невписанными в козацкий

реестр. Первых просили удалиться из имения; от вторых требовали чиншей, податков и

отбутков, или

*) Хмельницкий пишет в нем: „посылаем войсковой реестръ*, а реестр был в руках

у короля в начале января. И потом: „Те, которые, по заключении мира, умертвили

урядников, своих панов, наказаны но мере вины в бытность в Киеве пана воеводы*, а

киевский воевода был в Киеве снова в январе, т. Ш.

12

90

.

панщины. Хмельницкий долго не объявлял Зборовского договора, на* конец

разослал от Малороссии универсал, повелевающий повиноваться панам дединам и

панам урядникам под страхом смертной казни.

Таким образом обещания, которыми завлекал он в козацкое войско вотчинных и

ранговых, иначе панских и королевских подданных, оказались обманом. Обнищавшие,

„изнужившиеся“, по выражению Бунакова, реестровики, вместо переходов в козацкие

поселки, завопили в панских имениях о зраде. „Зрадила нас наша старшина! зрадив нас

и сам гетьман!. Дьишут одним духом з нашими нашийниками, з нашими душманами!

накладають с панами! вырубают Хях6мъ“!4) Такие восклики гремели всюду, где

собирались герои поджога и грабежа шляхетских дворов, панских домов и всякой

движимости. Начались повсеместные бунты. Повторились убийства над панами и

отмщения за них со стороны панов Кто на разоренное козаками хозяйство вернулся в

сопровождении надежного почта, те брали верх над бунтовщиками, и в этом случае на

своевольных мужиков действовал не столько страх оружия, сколько уверенность, что

паны в состоянии охранять их самих от козакующей голоты, затевавшей и

поддерживавшей бунты. Те же паны, которые не обеспечили себя ни надворною

дружиною? ни подмогою соседей, спешили убраться за добра ума в более безопасные

местности.

Политика Хмельницкого, часто противоречившая собственным правилам,

поставила его между двух лагерей. С одной стороны все христианское общество, в

гражданственном строю своем, требовало от него приноровления к правилам жизни,

выработанным веками культуры; с другой—орда головорезов и хищников домогалась

от него полной свободы, не желая знать, что это значит и к чему такая свобода приведет

в ближайшем будущем. Взявшись выместить за Чаплинского на всех его укрывателях,

он отрекся от солидарности с тем классом, к которому принадлежал отец его,

Чигиринский подстаростий, сложивший голову рядом с великим Жовковским; но

теперь видел, что не сдобровать ему в роли Ко-

*) Бъгрубати Ляхом значило говорить по-польски, вести себя поляшески, например:

Ой пъе Сква и гуляє,

Ляхби вырубке...

.

91

зацкого Батька, и потому делал уступки панской республике, которая приютила его

отца в бедственном положении и взлелеяла собственное детство его.

Чтобы занять умы, взволнованные бунтовщиками, Хмельницкий созвал в

Переяславе генеральную раду. На ней был прочитан и принят козаками реестровый

список, посланный к королю. Этим актомъ* завоеванным под Збаражем и Зборовым,

Козацкий Батько сложил с себя ответственность перед разбойною массою в том, что не

ведет ее потати Ляхгф, а, вместо того, еще карает смертию панских убийц. Все козаки,

имевшие, в глазах черни, преимущественное право на козацкия вольности, признавало

законным и естественным тот порядок вещей в Украине, который был ниспровергнут

по поводу гонитвы Хмельницкого за его обидчиками. Чтоб отменить их общее

решение, голодная и сравнительно безоружная чернь должна была бы убить не одного

Хмельницкого, но и сорок тысяч реестровиков, вместе со всеми теми, которые

пользовались выгодами их положения по за реестром.

Так из-под ига панского люда посполитые перешли под иго козацкое, потому что

гетман карал их смертью за бунты против панов, а сорокатысячный

привелигированный Козацкий Народ, за реестром доходивший до статысячного,

содержался на счет ра. боты людей посполитых. Это была новорожденная, хоть и не

законнорожденная, шляхта, которой недоставало только государственной нобидитации.

То, что говорит о себе в кобзарской думе Иван Канивченко, сподвижник Филоненка,

было символом веры каждого козака:

И вже мени не честь, не подоба По риллях спотыкати,

Жовти сапчянци каляти,

Дороги сукни пылом набивати... *)

Теперь людям доснолитым, не шляхтичам и не козакам, предоставлялось делать

сравнение между тем временем, которое пред-

'*) Хлебопашество в жизни Козаков (пишет достойный оппонент костомаровских

изображений козачества в Смутное Время Московского Государства, г. Беляев)

являлось элементом развращающим, слишком оседлым, и потому пахать землю, сеять

хлеб, например у Донцов, строго воспрещаюсь: „а станут пахать, и того бить до смерти

и грабить4*, говорит одна войсковая грамота 1590 года по Хоперским и Медведицким

городам. („ Минин и Пожарский", стр. 207).

92

,

шествовало Хмельнитчине, и тем, когда „козацкая слава разлилась по всей

Украине*.

По свидетельству Самовидца, до бунта Хмельницкого, „поспольство во всем жили

обфито (изобильно): в збожах (хлебах), в бидлах (скоте), в пасекахъ*; досадовали их

только не привычные для украинцев „вымыслы великие от старо стов и от их

наместников и Жидов. Бо сами державця на Украине не мешкали (не жили), тилько

уряд держали, и так о кривдах людей посполитых мало знали, альбо, любо (хоть) и

знали, только, заслеплени будучи подарками от (панских) старост и Жидов

арендарей, .же (что) того не могли узнати, же (что) их салом по их же шкуре и мажут: з

их подданных выдравши, оным даруют, щб и самому пану вольно бы узяти у своего

подданного, и не так бы жаловал подданный его. А то леда (какая-нибудь) шевлюга

(шваль), леда (какой-нибудь) Жид богатится, по килько цугов коней справляет,

вымышляючи чинши великие, поволовщины, дуды, осып, мерочки сухие, з жорнов

плату и иное, отниманье фольварков, хуторов,— що натрафили на человека одного, у

которого отняли пасеку, которая всей Земле Польской начинила беды*...

По свидетельству же всех современных документов, в эпоху Хмельницкого

свирепствовала ужасающая нищета в той массе, которая, увлекшись козацким

промыслом, помогла козакам отделить на свой пай сытный кусок хлеба на счет старост,

державцеви арендаторов Жидов, а сверх нищеты свирепствовал козацкий произвол, без

всякой апелляции. В тех же местах, где козаки не сидели на шее у донаторов и

гречкосеев (названия у них презрительные), — в тех местах свободно разгуливали

татарские загоны. Козаки перебили или предали Татарам панов, которые набирали

бывало из своих сел охотников догонитвы за хищниками; вооружали их на

собственный счет, водили в „неведомыя* поля по примеру древнего князя Игоря, и

нередко, как это мы знаем по „русскому воеводичу*, слагали буйную голову в бою с

неверными, Теперь некому было охранять от Орды не только мужиков, но и козацких

жилищ. Ворота в Украину стояли Татарам настежь; Зборовский договор отдал под их

кочевья все Черноморие, от Азова до Чигирина, от Чигирина до Акермана, и если они

уводили в неволю даже собственных сподвижников, Козаков, то каково было

положение доматоров и гречкосеев!

В то время, когда Хмельницкий просил короля об освобождении Тетеревского и

Котовича из тюрьмы, прибавляя: „а мы за на-

.

93

яснейший маестат вашей королевской милости готовы жертвовать жизнью (zdrovvie

swoje ronic)“, — в то самое время Адам Кисель изображал королю положение дел в

Украине такими словами: „После моего первого киевского обжога, о котором я

уведомил вашу королевскую МИЛОСТЬ, — лишь только Хмельницкий велел снять

головы и тем, которые у берегов козатчины начинали мятеж в панских имениях, и тому,

что назывался гетманом на Запорожье, мужики несколько приутихли. Однакож, желая

подействовать еще сильнее в этом случае, Хмельницкий намерен в скором времени

отправиться (excurrere) челнами на Запорожье, чтоб очистить скопище sentinam)

своевольства и обсадить Запорожье надежною (ройиМц) старшиною. Здесь также

велел полковникам сторожить берега, чтобы (козаки) не входили ни в какое

замешательство с теми региментами, которые приблизились к Хмельнику и Бару, и

предотвращать всякие бунты. Послы (Хмельницкого) также ехали к вашей королевской

милости с реестрами, а другие реестры представили в киевский грод. Судя по этим

поступкам и наблюдая за всею старшиною, которой у меня бывает полно каждый день,

кажется, что они желают сохранить мир. Только исключенные из реестров мужики,

которые было окозачились, прибегают к разным способам, чтобы не быть в подданстве

у своих панов. Одни продают все и, оголев, идут к козакам в чуры и постои (jedni si§

sprzedajac i ogolociwszy ze xvszystkiego, za czurow i postojow do kozakow udaj), другие

совсем идут за Днепр, а некоторые— таких наименее—кланяются уже своим панам.

Поэтому один Господь Бог, в своем предведении, решил и предопределил, как все это

может усмириться и успокоиться. Я не смею усяокоивать отечество миром; точно так

же не желаю раздражать шерней и давать им повод к вражде. Один, кажется, остается

совет: положиться на волю всемогущего Бога, как Ему будет угодно смягчить эту казнь,

и на подтверждение присягой обещаний Хмельницкого, как он захочет их сдержать,

хотя бы это было с великою кривдою и почти с порабощением (а prawic cum servitute)

всех нас, украинных (панов). Еслиб я не видел такой силы и готовности, какую здесь

нахожу, и еслибы мог видеть расторгнутым товарищество (societatem) с козаками

Орды, а также, когда бы войско могло вступить сюда раньше, нежели реки пустят

(воду), то, как я всегда объявлял на сейме, наилучшим средством (pro maxima), так и

теперь—не только желал бы, но просил бы униженно вашу королевскую милость,

принимая во внимание все унижение, которое мы

94

.

претерпеваем в мире, похожем на рабство, — лучше попытаться прибегнуть к

оружию, нежели, имея, не иметь подданных. Им помогают все фортели и на суше, и на

воде, потому что у них та же сила, та же готовность, та же лига, хотя меня угнетет та же

бедность и несчастие (egestas et calamitas), что и каждого. Поэтому я не нахожу другого

способа, как только ждать у берега попутного ветра (secundos spectare in littore ventos).

По вышеизложенным причинам, больше может сделать половина войска с осени и

зимой, нежели целое войско теперь летом: ибо у них (тогда) прекращаются все

фортели, и Орда не может оставаться долго с ними; а когда не будет Орды, то мы

всегда, по милости Божией, можем взять верх. Еще и то надо принять во внимание, что

теперь великий голод. Огулиаенное хлопство должно снова приняться за землю, или,

не будучи задираемо, как этого решительно Хмельницкий желает, придумает себе куда-

нибудь (добычный) путь. Через это могла бы эта вооруженная толпа как-нибудь

поредеть и разойтись, а если нужен повод к войне, то у Речи Посполитой он есть

всегда, лишь только она будет готова к войне. Если даже козаки пожелают оставить нас

в покое, то поводом к войне может быть то обстоятельство, что этот мир не только не

удовлетворяет нас, обиженных, но не соответствует и самой транзакции, учиненной с

ними, Два важнейшие обстоятельства, именно: восстановление католического

исповедания и такое подданство, которое бы приносило панам выгоду (poddahstwo г

poiytkiem panom), не скоро могут войти в колею, потому что они — или совсем не

хотят, или хотели бы мало давать податков, и быть в подданстве только по

имениПоэтому признаюсь чистосердечно (ingenue fateor), что такой мир мне не по

сердцу, если его Господь Бог и самое время не испра. вят. Только теперь опять начать

войну было бы, цо моему мнению, крайне опасно. Вот почему я желаю, чтобы

отечества, пользуясь временем, исправило то, что должно быть исправлено (tempore

temperanda temperare)... и униженно прошу не приближать войска, чтоб не давать

повода к враждебным действиям... иначе—мне и всем находящимся здесь обывателям

ipso facto пришлось бы творить предсмертные обеты (vovere hostias). Если же ваша

королевская милость пожелаете приблизить войско и, при первом поводе (data

occasione), предоставить суду Божию то, что оскорбило Республику, не дожидаясь

исправления—если только какое-либо исправление возможно в этих своевольных и

одичалых подданных,—не дожидаясь даже времени, более благоприятного для наших

дел; в таком случае нижайше

.

95

прошу о том, чтобы, прежде нежели войско двинется в Украину, я, по какому-

нибудь письменному повелению вашей королевской милости, мог оставить здешний

мой пост, и чтобы дворянство не вдруг, а мало-по-малу. . могло уйти от опасности,

которая захватит нас в ту же минуту, как только пойдет молва, что войско двинулось и

идет в Украину®.

Вместе с тем Кисель уведомлял, что к Хмельницкому прибыли с чем-то послы из

Венгрии, Молдавии, Валахии: доказательство. что я сила этой черни и счастье

Хмельницкого уважаются®, заметил он, и просил уведомить его с возможною

скоростью; должен ли он здесь укрепиться (fidere pedem), или же думать о бегстве? Не

получая ни гроша дохода из своих заднепровских имений, не мог, однакож, он

обходиться беэ ассистенции, так как постоянно находился среди опасности (obnoxius

semper periculis), а при дороговизне съестных припасов, издерживал на нее не меньше

двух тысяч злотых в неделю из своего жалованья; поэтому просил пособия. „Не

получаю" (писал он) „здесь в резиденции ни гроша, провьянту же трудно достать,

потому что его нет, а силою трудно взять. Если подданные не хотят ничего давать даже

своим собственным панам, то тем более—жолнеру".

Когда таким образом спокойные прежде обладатели Малороссии находились в

положении колонистов среди свирепых дикарей, или—в положении безоружных

завоевателей среди враждебных к ним туземцев, — две орды, магометанская и

християнская, заняв своими кочевьями широкое пространство от черноморских берегов

до Случи, были поглощены заботой о своем существовании насчет культурных

соседей.

Не напрасно Хмельницкий говорил в прошлом году против московского царя

„непригожия слава". Попав между татарского молота и польской наковальни, по

милости юного самодержца, щадившего Речь Посполитую в её несчастном положении,

не оставлял Он и теперь мысли показать Москалю, что только тот непобедим, кто „в

своем подданстве имеет покорность Хмельницкихъ".

С Польши было уже снято золотое руно: надобно было снять его и с Москвы.

Мысль эту возымел счастливый по милости Божией и милосердый соратник

Хмельницкого, Ислам-Гирей. Когда паны выкупили у него своего заложника, Денгофа,

хан писал к королю: „По благоволению, помощи и милосердию Божию, мы не имеем

теперь никакого неприятеля, и на все стороны обретаемся в действительной приязни.

Однакож, много беседовали мы с вашими

96

послами о предметах, достойных беседы. О том же достаточно мы сообщили и

Калиновскому. Посылаем с этим главного из наших слуг, Мустафу-агу. Ему поручили

мы устно все, что есть в нашем • сердце,—все наши намерения и мысли. Что вам он

расскажет, то будут наши собственные слова, лить бы только, выслушав хорошо это

дело, пожелали вы начать. К какому времени собравшись, можете быть готовы? Об

этом дайте нам знать через Мустафу-агу. Летом-ли, зимой ли, всегда мы будем готовы;

ждем только вашего решения. То дело великое! Множество царств и королевств можете

приобрести. О запорожских же козаках, если бы стали говорить вам, что противное, не

верьте: Козацкий Народ, это ваши слуги и подданные. Куда бы вы ни задумали, всюду

они пойдут охотно впереди вас. Они с нами договорились в том, что без нашей воли

никуда двинуться ве могут. Поэтому не наставляйте уха людским россказням. А чтобы

наши дружеские письма были тем приятнее, посылаю Потоцкого, подарив ему свободу

за здоровье вашей головы1'.

О „предмете достойном беседы" писал то же самое и ханский визирь к коронному,

как выражался хан, визирю, Оссолинекому, присовокупляя, что поход в Москву

разъединит Козаков с окозаченными мужиками, которые, в их отсутствие, сделаются

теми же панскими хлопами, какими были.

Возвращение Николая Потоцкого из татарского плена Кисель приветствовал

письмом от 4 апреля, называя его отцом отечества и возлагая на него великия надежды,

в противность собственному мнению о причине междоусобной войны и голосу

Шляхетского Народа, который в популярном стихотворении обращался к нему с такой

оценкою: „Напрасно взваливать несчастье на Бога: не за .столом было яриться на

Козаков. Мы дома не можем ходить без чужой помощи, и хочем давать битвы в карете"

*).

Голоса тех, которые требовали отмены пожизненного гетманства, вопияли в

пустыне. Какими средствами возвысилась Речь Посполитая, такими только могла и

поддерживать себя. Зная это из Саллюстия, она боялась одной переменой подать повод

к другим, то-есть обнаружить негодность основ своих и пасть, в лице боль-

*) Na пиеЪо proino i nieszczescie iozyc:

Ni e u stolu si e na nicli byio srozyc.

(Этот стих дошел до нас с припискою: Так ЬуЬ). Duma пие mozem о swfej mocy

chodzic,

Przeeie w karecie chcemy bitwy zwodzid.

.

97

шинства панов, от внутренних причин скорее, чем она пала от внешних. Но не

дряхлым подагрикам было стоять против бури, которая, в короткое время отсутствия

Потоцкого, изменила лицо Польши до неузнаваемости.

„Не та rerum facies* *), (писал к нему Кисель), „не те достатки, не та военная сила,

но то же самое надменное и окровавленное нашим несчастием бешенство (ale (az

infortunio nostro inflata i zajuszona rabies). Все мнения наши полны пусток, так что

Украина едва в состоянии содержать стечение и сброд вооруженной черни (colluviem et.

congeriem armatae plebis). Увидите сами, в каком хаотическом состоянии находится она

со стороны Днестра. Здесь на Днепре я сижу в тройной опасности: вопервнх, чтобы

Хмельницкий остался верен клятвенному слову, что обуздает чернь; вовторых, чтобы

чернь не возобладала над ним и не встала под новым главою (cum novo capite non

recrudescat); в третьих, чтоб наши не застучали в берег (zeby od nas w brzeg nie

kolatano), и от нашего домогательства не поднялась буря... Мало-по-малу будем

освоиваться с нашими одичалыми подданными, довольные, на первый раз, одним

признанием нашего хоть и бездоходного господства (z razu sola recognitione dominii,

chocigz be?. pozytku, kontenci)... Принизившись так, как мы принизились, не надобно

давать повода к войне, а хана как можно секретнее (quam citissime) уведомить что мы

все сделали для черни, а она для нас еще ничего, и дела обеспечить там... Теперь уже

дело идет не о ремне, а о целой шкуре польской. В крайнем свирепстве черни, и потому

в крайней опасности Республики, крайния средства не уйдут от нас... За Днепр поехало

много братьев (шляхты), хоть я и не советовал: жестокая стрела бедности и нужды не

взирает пи на какие опасности (durum telum egestatis et necessitatis nec periculo respicit).

Мои слуги, перед сеймом, введены туда по великод де благосклонности, но до сих пор

они там гости, а не хозяева*.

В заключение письма, Кисель говорил и что теперь в Варшаве великий посол

царский, и что он советовал бы послу, глядя на Польшу, не подвергать Москвы такой

же опасности, и лучше держаться с панами, нежели с мужиками... Но и паны, и мужики

так хорошо зарекомендовали себя перед Москалями, что царскому послу трудно было

решить, которое из двух зол меньшее.

*) Лицо вещей, положение дел, т ш.

13

98

.

Умудренный горьким опытом, Кисель оставил, наконец, свой оптимизм

относительно земляка и приятеля, Хмельницкого. Из легковерного политика он

превратился в печального историка, и письма его вносят много света в туман, которого

напустили в тогдашния религиозные, социальные и национальные соотношения наши

украиноманы да козакоманы. От 6 мая он писал к королю из Киева: „Хмельницкий

велел собраться под Полтавой на ханскую службу (na uslug§ hanskit) по триста человек

отборных Козаков из каждого полка, о о двуконь каждый, к 26 мая по старому

календарю. Будет этого войска 6.000... Из этого видно, что Татары от Козаков не

оторвутся. Они не только вместе живут и кочуют, но и войска взаимно друг другу

посылают... И на этой неделе был от хана посол в Чигирине с предложением и

подарками. Приветствовали его пальбой из пушек, и отправили также с подарками.

Посольство заключалось в двух пунктах: первый—домогательство Порты, чтобы

Хмельницкий удерживал от моря донских Козаков, на что он согласился, и тотчас

послал на Дон письмо. Второй пункт: просьба хана о помощи ему против Черкас... *) С

обеих сторон полюбились друг другу (zasmakowali si e w sobie), живя добычей и

грабежем (praeda et spoliis gentes nutritae): вошли во вкус соединенной силы

(zasmakowali sobie conjunctum robur)...Все Заднеприе оставлено без реестровой

ревизии. Хотя реестры и составлены, однакож, козаки по-прежнему лелеют (fovent) при

себе всех до святок... Бунтуют под предлогом религии... Хотя Хмельницкий и усмиряет

чернь жестокими примерами, но карает меньших, а старших преступников не замечает,

или, ударив по карману, выпускает. Так недавно поступил он с Нечаем, который

наделал много зла. Обещал мне, что казнит его смертью, а потом выпустил, взявши

тысяч 15 и оправдываясь тем, что будто бы его отпросили ханские послы®.

В письме к Потоцкому о брацлавском полковнике Нечае Кисель писал, что нет

бблыпого бунтовщика в Украине. По отъезде Хмельницкого из Киева (разсказывает

Кисель), он оставался здесь две с половиною недели, уведомил очаковского бея,

кочующего в Диких Полях, что с Ляхами нет мира, и просил прислать ему

2.000

Татар. Орда пришла к Брацлаву, и, не найдя там Нечая, вернулась в свое

кочевище, но множество людей обезглавила, въ

*) Кисель называет Черкееов так, как в Москве называли наших Козаков.

.

99

том числе и одного шляхтича, захваченного в доме. Узнав об этом, Хмельницкий

поклялся снять голову Нечаю, и послал за ним но так как Нечай человек богатый, то

его ставят наравне с Хмельницкимъ".

По всему этому Кисель советовал королю не обеспечиваться татарским

предложением, не приближать войска к границе, в избежание драк, а написать к

Хмельницкому, чтоб он, согласно Зборовскому договору, возвратил на хвалу Божию

костелы, вывел Козаков из-за линии, не принимал в козаки сверх реестра, привлек

подданных к повиновению.панам, да еще, чтобы Нечай, за призвание Орды, был казнен

смертью. Свое положение в Украине изображал Кисель так,—что, „въехав между гадов

и пригасив огонь бунта, живет он, как Овидий, среди ежеминутной опасности, не

удостоиваясь ни похвал, ни порицания, ни подкрепления... Всюду полно бунтовъ"

(писал он), „отовсюду получаются страшные вести, из Самуилова, Котельни, Винницы

и пр.“

Дляотвращения грозившей польскому отечеству беды, почтенный Свентольдович

пытался свалить ее с больной головы на здоровую, и забывая о своей православности

по примеру Хмельницкого, поджигал его к войне против Москвы. „Так как Москва"

(говорил он в пунктах своих переговоров с Хмельницким в Черкасах, 20 июня), — „так

как Москва не хочет дать козакам надлежащей дани (dani nalezauej dac nie chce), и еще

домогается у короля правосудия, то чтобы просил хана помочь имъ".

Хмельницкий отвечал, что пошлет к хану, и, без сомнения, Орда придет к козакам:

ибо, по договору с ними, хотя бы хан сам и не пришел, то должен послать вуреддин-

султана со всем войском. Желал бы, однакож, чтобы король обеспечил за собой Орду

особенным обязательством (osobliwym obowiqzkiem): а то Москва отторгнет ее

подарком, так как Орда на подарки падка.

„Если бы пришлось воевать с Москвой" (спрашивал Кисель), „то с какой стороны,

по его мнению, следовало бы напасть на неприятеля"?

Хмельницкий отвечал,—что, „соединясь с Татарами там, где Муравский Шлях

притянул к Северщине и называется Овинною Дорогою (S’winia4 Drog), куда Кисель,

будучи послом, шел от границ к столице, тем шляхом идти и, широко распуская загоны,

не мешкать у замков: они потом будут того, чья будет земля.

100

.

На вопрос: нужно ли ему сколько-нибудь польского войска? Хмельницкий отвечал:

„Нам с Татарами не долго собираться в поход, а польское войско наделало бы великого

шуму. С этой стороны достаточно будет Козаков и Татар, только чтобы козаки были

уверены в безопасности домов, жен и детей".

А какую бы пору избрал он для войны? спросил Кисель.

Хмельницкий отвечал, что Татары пойдут не раньше жнив, когда выпасут лошадей.

Но это в наступательной войне, в оборонительной же надобно тотчас Войску

Запорожскому пересунуть (przesunttc) за Днепр; а московских послов задержать до тех

пор, пока не будет все устроено к походу.

„По этим пунктам наших переговоров, Хмельницкий, кажется, искренно желает в

настоящем деле служить королю и Речи Посполитої", замечает в своем донесении

Кисель, и присовокупляет несколько благих советов. Если решится король на войну с

Москвой, то чтобы при письме к Хмельницкому послать какую-нибудь тысячу

червонцев и короткий креденсг от королевы, дабы его тем больше заохотить, обязать и

утвердить:» ибо" (писал Кисель) „наше нынешнее положение таково, что на которую

чашку весов он обратится, та и перетянет. А что сказал он о падкости Татар на деньги,

то таков и его дух (tenie jest i jego geniusz)".

Кисель советовал не допускать московских послов до разговоров с послами

козацкими, так как хмельничане домогаются от Москвы дани (ze sic u iiich upominaj;; о

icazui) u забирают у них пасеки.

Он советовал народность и религию русскую (genlem et relionem ruska) сохранить в

величайшем спокойствии, так как Хмельницкий намекнул, что, идучи на эту службу,

хочет потребовать возвращения церковных имуществ и владычеств русских 1е facto.

Наконец, он советовал прислать Киевскому и Браиловскому воеводствам

королевские универсалы, чтобы все вели себя как можно скромнее, сообразно времени

(tempori serviendo), а из домов не уходили. Кроме того, советовал Кисиль отсрочить в

этих вое водствах трибунальские дела до более спокойного времени: ибо, под

предлогом выезда на трибунал, паны уезжают из Украины, а уезжая, нодданых;

обдирают без всякой меры (poddanych bez res pektu zdzieraj).

.

101

У Яна Казимира не было ни ума, ни совести, ни чести. Любезнейшее из иезуитских

чад и орудий, он был готов на всякую войну и на всякий мир безразлично, по

вдохновению минуты. Так он отнесся и к предложению Ислам-Гирея. Посылая к хану с

секретным наказом дворянина своего, Бечинского, он поручил ему переговорить, по

пути, с мультянским господарем, Бессарабом, которого уведомил письмом, чтоб он дал

Бечинскому „полную и несомненную веру* во , всем, что он скажет от королевского

имени.

В вопросе о Московской войне, на короля действовал Потоцкий, которому с этою

целью хан даровал свободу. От 26 августа Ислам-Гирей снова писал к Яну Казимиру, и

говорил уже прямо, что о московском деле много толковал с его коронным гетманом.

При этом жаловался, что донские козаки сделали морской набег несколькими чайками

и увели много крымских подданных в неволю. Хан довольно комически претендовал

на предъявленные Москвою королевскому правительству требования. „Ваше

оскорбление* (писал он) „есть наше оскорбление. Мстя не столько за свою, сколько за

вашу обиду, мы посылаем 27 августа брата нашего, султан-галгу, на Москву*. Он

советовал, посредством литовского войска, овладеть пограничными московскими’

городами. „Мы очень сильно уповаем на милосердие Божие* (говорил, точно католик,

Ислам-Гирей), „только чтобы вы, поручив себя ему, стояли мужественно. Не о себе мы

думаем, а о том, чтобы сделать вам добро. Мы удовольствуемся завоеванием своих

единоверцев (Казанцев и Астраханцев), а вы, сколько добудете христианского царства,

то будет ваше. В нашем сердце нет никакой хитрости. Чтб я в начале с вами под

Зборовым постановил, от своего слова не отступлю*.

Безхитростный хитрец умел задеть в пустом сердце Яна Казимира самую

чувствительную струну. Выродку норманских завоевателей было приятно думать, что

он, по проложенной братом Владиславом дороге, стяжает себе в Московском Царстве

славу великого полководца, и бедствиями своих соседей осчастливит бедствующую

Польшу. Но его, как и всех Поляков, путал наш старый Хмель, обвиваясь кругом

своими цепкими завитками. После совещания с Киселем в Черкасах о разорении

православного царства в пользу католического и мусульманского, он возмутил

благочестивые помыслы Адама Овентольдовича непонятною выходкой.

102

.

В Чигирине появился посол турецкого султана, Осман-ага. Привезли его из

Очакова. От окозачивпгехся шляхтичей Кисель узнал, что „Турецкий Цесарь" говорил 6

Зборовском мире: „Не может этого быть, чтобы Ляхи не мстили козакам;и, 'насоветовал

Хмельницкому вести с ними войну, а он дает ему 100.000 войска на целый год и

обещает представить козакам „провинцию11, где они будут совершенно свободны, „как

люди Шляхетского Народа11. Хмельницкий отвечал, что давно желал этого и в таком

смысле писал к султану, но что волошский господарь, яко изменник цесаря,

перехватывал их и посылал в Польшу.

Турецкое посольство перестроило все планы Хмельницкого: оно вдруг освобождало

его и от молота и от наковальни, между которых он попал под Зборовым. Турецкий

цесарь повелит хану кончать с ним Ляхов, как теперь хан повелевает ему щадить их. С

помощью Турок он будет силен всем татарским ордам, и сделается таким ханом, как

потомок Чингиса.

Так ли он думал, или как-нибудь иначе, только недавний союзник Польши против

Москвы заговорил с благочестивым своим советником, Свентольдичем, по-

неприятельски. Теперь де посажу на госиодарстве Моисея Могилу (Петрова брата и по

имениям наследника), да не только Польскую Корону, и Рим отдам Цесарю!

В это время прибыли к нему послы от краковского воеводы, князя Владислава

Заславского, и от калусского старосты, молодого Яна Замойского, с разными

ходатайствами. Он пригласил их к обеду, выслушал каждого внимательно, и, после

разных бесед, сказал кротко: „Ни король, ни Речь Посполитая не может принудить меня

ни к чему: бо я соби вольный, и буду служить, кому захочу. Верный у меня помощник

Турецкий царь, наш милостивый пан, также и царь Московский, а все орды присягли

мне. Не только Польскую Корону, но и Римское Панство кому захочу отдам в руки, а

всем панам не пущу маетностей, пока не выдадут мне Чаплинского. Если Ляхи точат

(строят) обоз, то и я пускаюсь тотчас же (в поход), а те, которые там живут, первые

поплатятся жизнью за свой лагерь".

Вот какие вещи говорил он кротким голосом, и голос этот был ужаснее того рева,

который в Переяславе заставлял дрожать на панах шкуру. Хмельницкий чувствовал

себя сильным не только Ляхам, не только Татарам, но и своим детям, друзям,

небожатам с их Перебийносами, Джедтахлами, Нечаямн.

.

103

На другой день (разсказывает безыменная реляция) ездил Хмельницкий на

проездку. Кто знает, что выражала проездка у такого человека? Может быть—

алкающую мщения ревность к тому, кто смел с таким крупным зверем спорить за

самку. Может быть, его томил избыток гордых замыслов; а, может быть, на проездку

вызывало чувство свойственной кровавому злодею тоски, отводимой только новыми

кровавыми замыслами. Проездившись (говорит реляция) Хмельницкий пил с

Дорошенком, своим гарматным писарем (братом известного наследника его

туркомания, Петра).

Варшавский Аноним, представляющий такое же эхо слухов, занимавших Польшу в

то время, каким для Москвы был Кунаков, рассказывает, с признаками реальности, о

том, что заставило козацкий вулкан извергать зловещий пламень, предсказывавший

новые пожары и новые реки человеческой крови. Осман-ага привез Хмельницкому от

Султана турецкую саблю в дорогой оправе, знамя с изображением полумесяца, золотую

гетманскую булаву и титул Украинского Князя. Султан желал, чтоб он взял Каменец-

Подольск и отдал Туркам в знак верности (как это сделал через 22 года Петр

Дорошенко). Хмель был готов на этот подвиг и, для вернейшего успеха, просил Осман-

агу сохранить его обещание в тайне. Но каким-то путем разнесся слух, что он

говорилъ~султанскому послу: „Тут польские послы шпионничают и подбиваютъ'меня к

войне с Турками, но я скоро их отправлю ни с чем, а неприступную крепость Каменец

захвачу врасплохъ*. Потом де пригласил Осман-агу, человека трезвого, на попойку, пил

за здоровье Турецкого цесаря огромными кубками, и ничего не опустил для

удостоверения Турка в искренней своей дружбе.

Узнав об этом (разсказывает Аноним), Адам Кисель едва не умер с горя, что он

уверял короля в искренности Хмельницкого. Адам послал к нему своего брата Юрия,

черкасского старосту. Хмельницкий встретил Юрия Киселя словами: „принял я

протекцию Турецкого царя*, и „хвалился безбожным деломъ* (пишет Аноним), „как

будто чем добрымъ*.

Свидетели этой сцены (продолжает он) были делегаты разных панов съгподарками,

которыми они надеялись смягчить его и выпросить своим панам дозволение

возвратиться в украинские маетности. Юрий Кисель весьма красноречиво убеждал

Хмельницкого бросить неверного и коварного Турка, но его красноречие подействовало

на Хмельницкого, разгоряченного вином, так, что он велел всех панских послов и

самого Киселя повесить, как шпионов. Но

104

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬГОИ.

Выговский, вместе с бывшею Чаплинскою, отсрочил казнь до утра и, по

выражению Анонима, „апеллировал от пьяного к трезвому. Хмельницкий извинился

перед жертвами своего русского единовладничества и самодержавия словами: „Вчора я

з досады впивсь и здуривъ". Но тем не менее отправил Осман-агу, на зло Ляхам,

торжественно, причем было сказано: „от гетмана и князя запорожского Турецкий

цесарь принимается за найвысшего пана, протектора" И T. д.

„Так то Хмельницкий исполнил Зборовский договор!" (восклицает совершенно по-

католически Аноним): „ему лучше быть бисурѵаном, нежели униатомъ".

Разсказ Анонима подтверждается лаконическою реляциею, в которой сказано:

„Напившись с Дорошенком, велел он утопить Ляхов. Сама упросила. Проспавшись, он

и сам раскаялся".

„4 августа" (продолжает безъименная реляция) „прибыл к нему ханский посол с

требованием (woiajac) идти в Московщину со всем войском, и чтоб 26 августа стоял на

границе, куда и султан-галга двинется с Ордою... Теперь разосланы всюду универсалы,

чтобы все готовились к войне, не только реестровые, но и охочие, только неизвестно, к

какой".

До приезда Осман-аги, не знал и сам Хмельницкий, к какой готовиться ему войне.

Заварив „с Ляхами пиво", он должен был пить его до конца, и для того, чтоб уцелеть на

кровавом пиру бросался в противоположные крайности.

Страна, еще не давно представлявшая возможность богатеть мещанам и жить

изобильно в хлебах, скоте, насеках селянам, сделалась теперь голодною не только для

отверженных землевладельцев, не только для козаков-реестровиков, но и для

окозаченных пахарей, которые волей и неволей перестали быть хлеборобами. Видя, что

ему не сдобровать среди раздраженной убожеством черни, Хмельницкий нашелся

вынужденным изобресть новую войну с кем бы то ни было и за что бы то ни было,

лишь бы привлечь к себе завзятых новой мечтой о добычном промысле, сделавшемся

почти единственным в Малороссии.

До нас дошла песня, вспоминающая Хмельнитчину и характеризующая чувства

хмельничан, пропившихся, голых и голодных:

Ой спав пугач на могиглу

Та й крикнув винъ~ пугуи Чи не дасть Бог козаченькам Хоть тепёр потугу?

ОТПАДЕНИЙ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

105

И день и нич войны ждемо,

Поживы не маем:

Давпб була Хмельнйченька,

Що вже й не згадаем...

Козак был подобен пугачу, падающему на степной курган с голодным, отчаянным,

зловещим для многих криком пугу! Его потуга, то-есть сила, обновлялась войною,

которой он ждал день и ночь для поживы. Война прежде всего и после всего

предпринималась из-за добычи, прославлялась ради добычи и переходила из рода в

род, как намять о добыче. С отчаянием, как голодающий на степных могилах коршун,

напевает и теперь еще козадкий потомок свою жестокосердую песню:

Ой колись мы воювали,

Та бильше не будем!

Тогб щйстя й тои дбли

По вик не забудем.

Коз&цкие историки, поэты и публицисты внушают своим читателям, что козаки

воевали за православную веру и русскую народность. Но козак, в своем добычном

промысле, не разбирал вер и народностей, как и Татарин. Он был готов идти на

Москаля, как и на Турка,—«идти на Грека, Серба, Волоха, как и на Ляха. Лучшей славы

для него не было, как устрашать все народы и грабить их имущество.

Что касается Хмельницкого, то, не говоря уже о его мстительности за батьковщину,

за коханку, за посягательство на его жизнь, — в настоящем своем положении, он бы не

призадумался погубить весь мир для спасения себя от раздраженной толпы, —

погубить и самих сподвижников своих, как это предлагал Наливайко Сигизмунду III.

Предательская ЬИаливайкова мысль вертелась и у него в голове, как это мы видели из

его бесед-с Киселем.

Миновало уже для малорусского поджигателя время, когда он, по словам

кобзарской думы, взывал к окозаченной черни:

Пдит Ляхив та Жидив з Украйны зганяти,

Дак будете соби мати—

Хоч на три тижни хорошенько НОКОЗЄДЬКИ погуляти.

Погуляв столько, насколько хватило кровавой добычи, усыновленная

злобствующим шляхтичем голота хотела гулять шжозацки т. ш.

'

14

106

.

безконечно. Напрасно Батько Богдан воспрещал своими универсалами бунты и

неповиновение панам, напрасно грозил своевольникам жестокими казнями и

приказывал полковникам казнить на месте всех, кто окажется виновным, а некоторых

сорвиголов казнил при себе в Киеве. Он очутился в положении Нерона, принуждаемого

злодействами к поступкам добродетельным, а добродетельными поступками — к

злодействам. Хмельницкий сделался таким чудовищем, что даже его достойный

биограф и панегирист написал о нем: „Имя его, которое до того времени

произносилось с благоговением Русскими, стало у многих предметом омерзения".

В свою очередь, охраняемые Хмельницким землевладельцы не могли чувствовать

себя безопасными среди народа, который даже Козаков заставил быть его судьями и

карателями. „Наше примирение пахнет рабством для самих насъ", говорили паны.

Обширные имения были их собственностью только на словах, на самом же деле

составляли кочевья номадов, у которых не было других бесед, кроме воспоминаний о

спущенной с рук добыче и надежды на новое обдиранье панов и Жидов. Жадным ухом

прислушивались козаки и мужики к рапсодиям своих Гомеров:

Як почали дити, друзи, небожата Жидив та Ляхив з Украйны зганяти,

До в котброго не булб дранои кожушини,

До й той надив жидивськи кармазины.

Хоротёнько вони соби покоэ&цьки походжали,

Та ще й по кешёпях ерибни грбши иали.

А пан Хмелнйцьквй,

Житель чигиринський,

Козёк лейстрбвый,

Январь вийськбвый,

До города Полоннбго прибувёв,

Та старыми Жидёми орёв,

А Жидивками боронувёв,

А котбри бували мали дити,

До вин их киньми порозбивав.

Мечты кровавые сменили у этого народа заботы о семье, о доме, о земледельческом

и промышленном благосостоянии. Стоило только ему перейти от своей природной

угрюмости к пьяной песне,—он воспевал резню да побоища:

.

107

Ой не встиг же козак Нечай На вбника снасти.

Та й став Ляхив, вражих сынив,

Як снбпики класти.

Оглянецця козак Нечай На правую руку,—

Не выскочить кинь лыцарський Из ляцького трупу.

Озирнецця козак Нечай На ливеє плёче,—

За ним ричка кривавая По долини тбче.

Или о Морозе Морозенке:

А в нашего Морозёнка Червбная стричка:

Де проиде Морозенко,

Там кривава ричка.

Или о Кривоносе—Перебийносе:

Перебиийнис прбсить немного—

Оим сот юнакив с собою,

Рубає мечем головы с плечёй,

А решту тбпить водбю:

Ой пййте, Ляхи, воды калюжи,

Воды калюжи болотяныи,

А що пива ли по тий крайни Пива та меды сытныи!

Жутко было панам в Украине внимать подобным песнопениям. Не дожидаясь

появления в своих дедовских усадьбах воспеваемых Нечаев, Морозенков и

ИИеребийносов, они перебирались в менее окозаченные местности и, покидая

земледелие, готовили военные снаряды. А те, которые не потеряли еще надежды

устоять на поприще предковской колонизации, составляли клятвенные союзы между

собою с обязательством собираться в назначенное киевским воеводою место по

первому зову, и грозили тем, кто не явится, лишением чести и имущества, которое

предоставляли в распоряжение короля. „От исполнения эгой обязанности" (писали,

оии) „не может отговариваться ни арендатор, ни заимодавец: арендатор лишится своей

аренды, а заимодавец данных в займы денегъ".

108

.

Между тем Хмельницкий раскидывал умом во все стороны, как человек, стоящий

на скользкой вершине и готовый ухватиться за всякую опору, хотя бы даже и за самую

гнусную. Турция была готова поддержать его, чтобы шагнуть в Христианскую Землю

за реку Турлу *) и поставить ногу в Подольском Каменце. Венгрия радовалась его

успехам в войне с панами, и молодой Ракочий метил на польский престол, до которого

смерть не допустила его отца. Волошский господарь, Лупул, колебался между козацким

террором и панским покровительством. Татары были недовольны султанскою

протекцией над завоеванными или под Зборовым козаками, но Татар можно было

купить новым зазывом на грабеж нетронутых еще панских имений. Одна Москва

стояла в молчаливом и таинственно-грозном величии. Если пылающие местью паны

соединятся сь Москвою, да еще поумнеют на столько, чтобы подавить своего короля в

пользу диктатуры Вишневецкого, тогда вся политическая сеть Козацпого Батька

порвется, как паутина. Надобно было, во что бы то ни стало, ссорить Москву с

ИИольшею,—и Хмельницкий, опомнясь, пока еще не было поздно, перестал грозить

сидящему на Москве, а свое намерение идти вместе с Ордой на Овинной Шлях

превратил в политическую демонстрацию. Он стал уверять Москалей в.

невозможности подобного покушения со стороны Татар и, в доказательство своей

преданности царю, сообщил в Москву оскорбительные для неё сочинения, печатанные

Поляками.

Москва, как мы видели, имела уже причины гневаться на панов-рады,

высокомерных перед ною даже в своем уничижении. Теперь у неё были новые

причины к нарушению доброго согласия, которым паны не умели пользоваться.

В Сентябре 1649 года приезжал к царю великий и полномочный посол польского

короля, Добеелав Чеклинский, для заключения союза против Татар и Козаков.

Чеклинского и его свиту приняли в Москве не совсем радушно, а о взаимных интересах

обещали переговорить через нарочитых царских послов, которые де не замедлят

прибыть в Варшаву.

Действительно, в октябре того же года, царь послал в Варшаву своего гонца,

Бунакова, с уведомлением, что вслед за ним прибудут царские великие и полномочные

послы; а между тем Бунакову было наказано собрать сведения о состоянии Речи

ГИосиола-

*) Турецкое имя Днестра.

.

109

той. На Посполитую Речь монархическая Мосина смотрела, как на третью после

Новгорода и Пскова республику, которую, ради собственного спокойствия, должна она

уничтожить, вместе с её ублюдкомъ— республикой козацкою.

Кунаков при царе Алексее Михайловиче был то, что при Иоанне Ш были

Товарюковы да Бородатые, предвестники покорения так называемой народной державы

—Новгорода. Из иервого принадлежавшего тогда Польше города, Дорогобужа, ои

донес царю, что ему „против первого звычая, чести никакой не учинено, и поставили

его в самом убогом, нужном дворишке, на венолье по Смоленской дороге", а на его

протест дорогобужскому наместнику получен такой ответ: „Какова де нам на Москве

почесть была, такова де и вам зде". Приставом к царскому гонцу наместник приставил

„самово худово человека, плутишка и табашника", которого Кунаков, после расспроса,

„велел от себя сбить со двора", и объявил наместнику, что „такому худому человеченку

у него, царского величества гонца, в нриставех быть не годитца".

В Смоленске Кунаков был принят еще оскорбительнее. Его заставили простоять

среди улицы на морозе конец дня и до 5 часов ночи. Не правительство было в атом

виновато; но Москва тем не менее была оскорблена. Кунаков, выведав дело у челядника

подвоеводия, Петра Важевича, доносил, что „Петр Важевич в Смоленску велел его,

гонца, держать на морозе и на грязи, и бесчестить велел, оердитуя на то, что на Москве

литовским купцом не поволено было табаком торговать, а он де, нодвоеводье

(принадлежа к свите Чеклинекого) язнулся было тех литовских купцов обогатить

табачною торговлею на Москве паче того, как их табачною продажею обогатил наиеред

сего королевской же посол, Гаврило Стеыпковекои, и имал де их, купцов, ныне Петр

Вяжевич в Москве, похвалялся о том с клятвою, и от того у них поймал многие гроши;

и которые де на Москве табаком не поторговались, и те, приехав в Смоленск,

приходили к модвоеводью, к Петру Важевичу, с большою докукою, и нося места ему

докучают, чтоб гроши взял он, которые Петр с пих, купцов, за носмех, им вернул,

потому что табаку они на Москве не продали.. Да и у них де у всех Петра Вяжевича у

слуг и у челядников табак был на Москве многой, и на Москве де онии будучи, продали

табаку немного. А как литовские послы отпущены с Москвы назад, и они де многой

табак продавали едучи с Москвы и изъ

по

,

Можайска в дороге и на стане многие люди. Да и дворяне королевские табак возили

к Москве на продажу многой".

Вот с каких мелочей начинаются события, называющиеся, по своей крупности,

историческими. Причиною нанесенного царскому гонцу оскорбления был не столько

холодный прием в Москве великого и полномочного посла, Чеклинского, сколько

неудача подвоеводия Вяжевича в табачной торговле. ИИо приезде в Варшаву, Кунаков

протестовал перед панами-рады в следующих выражениях:

„О моем приезде подвоеводою было ведомо задолго; а приехал я к Смоленску с

приставом своим против прежнего звычал, и и как учали въезжать на мост с городские

стороны, чтоб проехать через мост на посад, и из города, из Королевские брамы,

вышли порутчики и гайдуки с обухами в десять человек, и спросили, будто неведая:

кто и куда едет? И пристав им сказал, что великого государя, его царского величества,

гонец к королевскому величеству. И те поручики приказали, чтоб он меня поставил на

улице, а на мещанские и ни на чьи дворы, без повеления нодвое* видия, Петра

Вяжевича, не пущал. И я, переехав мост, и приехал к мещанскому двору, где наперед

сего яж и иные великого государя вашего, его царского величества, гонцы стаивали, й

пристав остановил меня среди улицы на морозе и па гряни, до ночи годины за две и,

оставя меня одного, пошел в город к подвоеводью. А дворы мещанские все были

заперты. И потом вскоре подвоеводьс, Петр Вяжевич, выслал из города бесчестить

меня пахолков своих, и те пахолки, а с ппми мещаня табашникп, оступя меня на улице,

бесчестили и лаяли многое время, и говорили: Добро б де подвоеводьс учинил, чтоб

камень на шею да с мосту в Днепр! А припоминали то, что у них па Москве табаку

покупать было заказано".

Кунакова задержали в Дорогобуже три дня, в Смоленске четыре дня, в Орше шесть

дней, и всюду слушал он ругань и упреки за то, что в Москве не было дозволено

литовским людям торговать табаком. Выехав из Орши к Борисову, царский гонец

испытал со стороны Вяжевича новое оскорбление. Вяжевич проехал в Варшаву,

обогнав Кунакова на стану в Бобре, и устроил ему такую неприятность.

В третьем часу ночи, к господе, где гонец с приставом своим стоял, пришли Юрьева

полку Тизнауза рейтары, Реймер да челядвик его, Воравский, со многими людьми, и

учали ломиться в ворота пьяпы И пристав на господу их нс пустил; и они гонца

.

111

и пристава лаяли и похвалялись грабежем и убойством, и приступали к воротам и к

окнам всю ночь с саблями и ив пищалей стреляли, и посылали по драгунов и по

петарды. А гонец с приставом и с людьми своими, пристроя ружье, сидели в избе. А

жид с женою и с детьми, у ково гонец стоял, видя такую от рейтар страсть, с двора

бежали, пометав все свои животы".

Подобно тому, как нелепая ссора Хмельницкого с Чаплинским зажгла внутреннюю

войну, бессмысленное нападение Важевича на царского гонца повело к войне внешней,

и все потому, единственно потому, что горючие материалы были нагромождены в

Польше и в Москве издавна. Недоставало только искры для воспламенения. С одного

края польских владений запылал гибельный пожар из-за темной кокетки, которая

вскоре была заподозрена в новой связи а погублена тем же Хмельницким, а с другой—

готова была возгореться война между двух государств, по выражению панов рады, „за

такую хлопскую штуку, за табакъ". Но еслибы не было ни пограничной прелестницы с

её завзятыми любовниками, ни табачной контрабанды в Москве под прикрытием

посольства,—тысячи других мелких случаев привели бы прожитую двумя

государствами жизнь к тому же самому результату.

Каждому народу, обществу и государству предстоит считаться в будущем за свое

прошедшее. День судный рано или поздно настанет, и в этот судный день подведется

силою вещей итог былого,— помянетса не только всякое злое дело, но и всякое

праздное слово. В придачу к своим злодеяниям, Польша наговорила о Москве много

праздных слов, не только дома, но и за-границею,—не только чрез посредство таких

лаятелей, как смоленские пахолки да мещане, но и через посредство таких Цицеронов

своих, как Оссолинский. А слова эти падали ядом на русские раны, еще не

закрывшиеся со времен оных. Теперь наступил международный судъ как за все

памятное, так и за все сокрытое в забвенных могилах.

Добытые Кунаковым в Литовской стороне и в Польше сведения соответствовали

традиционным взглядам Царской Земли на безурядную шляхетскую державу. Не только

ради воздаяния за меру мерою, но и ради своего спасения от новых покушений

исконного врага на государственную pyccKjro жизнь, должна была Москва воз иметь

виды на бессмысленную, по её воззрению, республику с королем во главе, или вернее

—во хвосте. Как Новгороду и Пскову суждено было войти в систему Российского

Государства, так неиз-

112

.

бежно и необходимо следовало Польше с ополяченною Литвою дополнить

замкнутый морями круг русских владений. „Москва волей и неволей расширяется*: эти

слова Конецпольского предсказывали разлив России не только по обоим берегам

Днепра, но и обоим берегам Вислы.

Кунаков, как бы в pendant с полученными в Москве вестями о малорусском голоде,

доносил, что Дорогобужский уезд и порубежные места полны „прихожими мещанами

и. пашенными мужиками*, которые беспрестанно идут к московской границе из

польских и литовских городов „от голоду*... „А сказываютъ* (писал он), „что в тех

местах хлеб не родился, а достальной де хлеб пограбили у них шляхта и жолнеры, и в

польских, и в литовских городех от голоду бедные люди помирают, да и в Дорогобуже

хлеб не родился, и ныне московскую четь ржи купят больши двурублевъ*.

Потом он доносил царю, что в Дорогобужском уезде 300 человек мещан и холопей

пошли в его государеву сторону ко Брянску, -что за ними была погоня, но не догнала до

рубежа. „А к зиме* (продолжал он) „зговариваютца холопи и ссылаютца, и чаять что

будет в государеву сторону больши 10.000 человек, только де иные пойдут от хлебного

недороду, пометав жены свои и детей; а ныне поборы большие с пашенных мужиков:

со всех без обходу правят по рублю, а говорят, что будет и больши того*.

Это были многозначительные данные для хозяйливых царских советников. Не

меньше важно было и следующее известие Кунакова.

„ГИаны-рада литовские с корунными в розни за то: литовские говорят, что они

козакоы никакие налоги не делали, а налога им учинилась и кровь многая разлилася от

корунных, и ныне в том шкода учинилась всей Речи Поеполитой; и на сейме де они,

литовские, о том радить не будут: как они о том хотят, так пусть и делают. И боятся, что

за тем сейм пе окончится, и они чают войны; паче прежняго*.

Независимо от пререканий с Литвою, Варшава была крайне недовольна Зборовским

договором. Паны, тормозившие сборы короля в поход, удовлетворилась бы только

совершенным поражением неприятеля. Держав руках договорные пункты, не хотели

они слушать сочиненных иезуитскою факциею рассказов о подвигах, которые отвели

Яну Казимиру почетное место между польскими полководцами,—разсказов о том: как

во время похода шел он посреди войска, в пыли, под ветром, под дождем; с каким

самозаб-

.

113

вением водил он то одну, то другую пасть войска в огонь; с каким жаром и

величием обращал смущенных ротмистров к исполнению долга, восклицая к

жолнерам: „За мной! я вам ротмистр “! Зная короля за-границей и дома, в монашеском

и светском звании, вельможные доматоры относились к деланной молве недоверчиво и

находили заключенный королем договор позорным; а вельможные шалуны

преследовали его в Варшаве пасквилями, наклеивали их на стенах, пели на улицах и

даже на придворных празднествах, дававшихся но случаю победы над козаками и

Татарами. Королю советовали отыскать людей, которые не только позорили его, как

государя, но представляли в унизительном виде и его домашнюю жизнь. Но Ян

Казимир боялся публичной обороной вызвать на свет многое творившееся в потемках.

Ангелы хранители его распустили слух, будто бы он припомнил своим советникам

замечание Тацита, писателя слишком для него серьезного,—что оскорбительная

клевета теряет свою силу, когда ею пренебрегают, и внушает себе веру, когда на нее

гневаются.

. Как бы то ни было, только политическое развращение, усилившееся при

Владиславе IV, приняло характер истинно зловещий при его брате. Панская республика

покарала сама себя, низведя королевское достоинство с благотворной высоты его и

облекши священным саном столь недостойную личность. Каков бы ни был Ян Казимир

по своим умственным недостаткам и по своим сердечным порокам, но они были

слишком явственны во время решения вопроса: кому царствовать в Польше? Теперь

панам осталось толь-. ко повторять, нашу малорусскую пословицу: „бачили дчи, щб

купо вали: ижте, хоч повидайте*1.

Справедливо, или нет оценивал Кунаков силу сопротивления некогда грозной

Польши, в случае, когда бы решено было покарать ее за все грехи, но из его донесений

видно, что Москали ве высоко ценили теперь польскую воинственность. Эпоха царя

Алексея Михайловича была началом усовершенствования московской рати,

доконченного Петром Великим. Побитые под Смоленском царские люди озаботились

лучшим устройством полков своих. Сами. Поляки, по словам Кулакова, говорили, что

„ныне Москва стала суптельна и час от часу суптедьнейши, и райтарского строю

войско устроено ныне вновь — многие полки: также и на (московской) Украине все

люди разного строю навычны, изучены вновь, чего перед тем виколи не бывало; а

жолнеры только свое панство плюндрують, а от Козаков всегды утекают, нигде против

них не стоять", т. ш.

15

114

.

Польшу смущал страх новой войны с козаками. По донесению Кунакова, польские

торговые люди твердили, что договор Хмельницкого с королем не крепок, а паны,—что

„вечное докончанье с московским царем не подкреплено за пьянством и за табачною

торговлею королевских великих послов. А ныне ’де король в обозе под Зборовым,

поневоле, вечное докончанье с царским величеством нарушил: позволил крымскому

хану чрез Польское и Литовское панство с войском ходить, куды ему будет потреба, и

на том де король и присяг; а Крымскому де хану, опричь Московскою Государьства, с

войском своим чрез Королевское Панство ходить некуды. И только де то ведомо

учинился царскому величеству, и по той де причине и с Московскую Сторону война. А

есть ли де с войском царского величества съединится Богдан Хмельницкой, и то де

крайняя Речи Посполитой погибель... Королю де и паном-раде от него отстояться будет

не уметь, так же как и ныве в обозе Крымскому хану на всем его позволенье

поступлено поневоле. А Хмельницкой де с ним одной веры; а Польша де ныне, за злым

панским несогласьем, утрачена и войска польские и литовские побиты от Козаков и от

своих холопей многие, а достальные обедняли и устращены... Да унихъ°же в Панстве

от хлебного недороду голод, и им отовсюду стало тесно. А на сейме меж панов-рад и

поветных послов добрые згоды нет: лише де паны рада вдались в пыху да в лакомство

и в лупежство; а вперед себе и Речи Посполитой ничего не прочат. А духовенство де

наипаче скарбы себе збирають и ни о чем добром не дбають, и грбшей своих для повою

Речи Посполитые нисколько дать не хотят'... А польские де и литовские бискупы"и

кознодеи по волшебным книгам дочитываются: сего де пришлою 1650 року будет

знаменье—два ватменья в солнце и два затменья в месяце; и то де досвеченая речь, что

то все на погибель Речи Посполитой, и одолеет де в Польше и Литве Римскую веру

Грецкая вера вскоре. И та у них речь обносится во всех людех, и от того де наипаче в

Польских и в Литовских людях ужесть Великая".

Все это были уличные и трактирные росказни; но эти росвазни организовались в

общественное мнение народа под влиянием разнообразных событий. Кунаков пытал

по-своему духа народного, и видел, что польский дух падает перед русским. С такой

точки зрения, достойны нашего внимания и следующие вести, сообщенные гонцом

царскому правительству:

*

115

Да у них же обносится речь, что Богдан Хмельницкой писал ныне к царскому

величеству, чтоб Киев и всее Белую Русь и его Богдана со всем войском изволил

великий государь, его царское величество принять под свою государскую высокую

руку. Да Богдан же де Хмельницкой ныне в ноябре месяце писал к Крымскому хану, что

Польского и Литовского народу вязней всех постинал, без всякого пожеленья, и не

учинил бы того, что, для пожитку своего, ково из них живить: а даст де Бог в пришлую

весну может он Польского и Литовского народу вязней наймать втрое того. А те де про

Хмельницкого новины учинились в Варшаве от польских шпегов, которые были в

Киеве и в Чигорине.

„Декабря в 4 день" (продолжает Кунаков) „сказывал гонцу пристав Петр Свяцкой,

что того дни говорили в Посольской Избе поветные посдове о поборах, чтоб с

Смоленска, с Дорогобужа и с Белые и с иных мест поборы взять перед Литовскими

городами в треть или четвертую долю, и о том де меж послов учинилась рознь, и

маршалок де кода посольского, Богуслав Лещинской, говорил во всю Посольскую

Избу: чего де вам, послом, да волать? Навесть де вам своею рознью и несогласьем на

себя сверх нынешних невзгод Москву, а Смоленску де и Севершизне нечего

фольговать: давно де они наготове; лише б Москва хоти мало наступила, и Смоленск и

Севершизна—первые здрайцы, и замки им отворят. И так де от вашего панского

несогласья и от непорядков у нас в Панстве во всем упадки и розоренье. А Москва де

своими добрыми порядками стала ныне суптельна, и полки рейтарские строят не

наково, аж не на нас; и выб, послове, неслушные свои мовы и пыху и лакомство и

несогласье отставили, и приступили к доброму делу всеми добрыми аффекты, и как бы

всей Речи Посполитої! к повою и к тишине. И послы де о тех маршалковых речах не

дбают: голосовав много, разошлись ни с чемъ".

В виду такого оборота дел „верные Россы", навычные и вновь наученные ратному

делу, естественно, ждали случая померяться силами с „кичливыми Ляхами". Поэтому в

Москве прочитали с удовольствием донесение Кунавова о том, как, по слухам, сам

король третировал польское войско.

„А король от Збаража пошел в Люблин и велел всему своему войску, которые за

побегами были в остатке и сидели с ним в осаде, выехать в поле всем, И приехав

король в вой-

116

.

ску своему говорил: при предках наших Поляки от давных лет были доброго

(смелого) сердца, и рыцёрством своим славу себе и потомству своему зналезли добрую,

чего в иных монархиях нигде не оказалось: описуют то все кроники. А вы, нынешний

злый (дрянной) народе, тое всю предков своих добрую славу згубили и всей отчизне

злую гибель учинили, чего не годится и в кроники ноложито: меня, монарха своего,

неприятелям нашим видали было в вязни невинно злым своим утеканьеы и хованьем в

возы, а биться есте с неприятелем ведлуг повинности своей и отчизны боронить не

хотели. Лепее вас учинилися пахолята ваши и кухаре, и уж есте нагодни добрые славы.

И то вам поведаю под сумненьем своим королевским, что в предыдущие дни никгды с

вами, злыми здрайцами, против неприятеля ходити не буду, а с сойму кажу с вас иматп

гроши, и буду наймать чужеземских людей, которые такие зрады, как от вас ныне

показалось, чинить не навыкли. Уж есте показались отчизне горше неприятелей, и от

мене вам ласки никакие не будетъ*.

Эта речь, без сомнения, была сочинена и пущена в народ иезуитами, как

противодействие варшавским пасквилям, характеризовавшим Яна Казимира по

наблюдениям ближайших к нему людей, и насколько возвышала она иезуитскую

марионетку в глазах Шляхетского Народа, настолько вредила Польше в собственном её

сознании. Москва, напротив, возвышалась русским духом своим над польским и питала

его даже такими вестями Кунакова, что „королевского войска Поляки, панские дети и

знатная шляхта, и короля (под Зборовык) видев, и его королевские слова слыша, на бой

против Козаков и против Татар нихто не поехал, и хоронились в возы свои, а иные под

возы, в попоны завиваяея. И король де, ходя пеш, тех нанят и шляхту из возов и из-под

возов порол на бой палашемъ".

Так как Ян Казимир не раз высказывался, что ему приятнее смотреть на пса, чем на

Поляка, то не мудрено, что он и сам бравурствовал а posteriori в той роли, которую

сочиняли для сцены ангелы хранители его, и с которой он сроднился до того, что и

князь Вишневецкий, в его глазах, был недостаточно мужествен.

Москва, с самого начала Хмельнитчины, следила за Польским Разореньем с

напряженным вниманием, и жадно ловила все слухи, пророчившие падение исконного

врага. Это видно, между прочим, и из того „письма по статьямъ*, которое было

вручено Кулакову при царском наказе. Двенадцать статей этого письма говорят крас-

117

норечиво о глубине русской политики. они-то и послужили Кунакову руководством

для его расспросов.

Что касается Хмельницкого, то царские советники, зная о его замысле воевать

вместе с Татарами московскую Украину, старались укротить его „царскою милостью и

жалованьем, которое царь и впредь учнет держать, смотря по козацкой службе", от

наступления же вместе с ним на Поляков отговаривались тем, что „ьечного

утвержденья и крестного целованья без причины нарушить нельзя", а хоть и были

наперед сего со стороны Поляков неправды, то царь ожидает от них „исправленья". В

сущности же Москали давали двум одинаково противным для них республикам время

ослабеть в своей беспорядочной борьбе. Не могла Москва не предвидеть, что палеи,

колеи и резуны прибегнут под её безопасный кров из бесприютного и беззащитного

руйновища, которое сами себе устроят. Общество, произведшее Тишайшего Государя,

не могло пленяться подвигами Козацкого Батька, как пленялись ими наши кобзари и

летописцы. Слух о предательстве Туркам одного из древнейших русских городов,

Каменца, приходил к царским боярам вместе с вестями о готовности русской орды

воевать Московскую Русь в союзе с ордой татарскою. Москва не отталкивала

предателя, но видимо сторонилась от него, и готовилась действовать независимо от его

варварской силы для покорения под нозе своего царя извечного врага и супостата.

Кунаков привез из Литвы и Польши зловещую для панской республики

уверенность. „Быть войне" (доносил он), „быть войне у Богдана Хмельницкого с

Поляки впрямь,—вопервых, потому что самого его козаки хотели убить за Зборовский

договор; вовторых, потому что паны-рада, земские послы и вся Речь Посполитая не

согласны на пакты короля с Крымским ханом и с Богданом Хмельницким; а втретьих,

приехав ныне в Варшаву князь Еремей Вишневецкой говорил сенаторам и шляхте,

которые к нему приезжали на двор всем вслух, что де король изволил меня призвать па

сейм, обесчестя меня, и за мои многие службы и за оборону Речи Посполитой. Даю вам

шляхетское слово свое под сумненьем своим: только нынешний сейм не на моем на

всем позволенье станет, и я де наготовлю вам и всей Речи Посполитой пива горше

Хмельницкаго".

Одна мысль о возможности такого явления в Польском государстве,—а Царская

Дума в ней не сомневалась,—поддерживала в Москве политику выжидания.

Преданный москворусской идее не ме-

118

.

нее Товарюкова и Бородатого, Кунаков доносил, что „Венгерской Ракоч со всем

войском готов помогать Хмельницкому, которого (войска) 20.000 стоит наготове в

Сочаве... „Сетуют все" (писал он о королевских панах в докладной записке) „и ходят

вне ума своего, а многие де сенатори отпустили скарбы свои в Гданеск Й хотят бежать

за море. Такова де злова несогласья и во всех лю* дех ужеети николи в Польше и Литве

не бывало".

Пи донесению Кунакова, к Хмельницкому собралось шесть ты* сяч шляхтичей,

сделавшихся банитами, и эта шляхта (писал он) „паче всех Богдана Хмельницкого к

войне на Польшу наговаривают: такие де нам лорьг николи не будет; теперь-то де их и

смирить, покаместа не справились". Вместе с тем думный дьяк доносил, что „вышли из

Немец недавно практики, сиречь книги печатные звездочетов, в которых то угадывают,

что нынешний Казимиръ—последний в ИИольше король, а хАиексей Московский

такой славы достигнет, как Александр Македонский".

Междудокладом Кунакова и настроением правительственного общества в Москве

существовала тесная связь. Зима, следовавшая за его поездкой в Польшу, решила

наконец в принципе вопрос о воздаянии за все, в чем Польша была виновата перед

Россией. В июне 1650 года царь отправил в Варшаву двух бояр своих, братьев

Пушкиных, Григория да Степана, с товарищи. Неизвестно, какая была дана инструкция

этим великим и полномочным послам, но они, как бы в отмщение за то, что претерпел

царский думный дьяк от Важевича, вели себя с крайнею грубостью в свиданиях и

переговорах с королевскими сановниками. Слова лжешь, дурак и еще покрепче того

сыпались у них градом на сенаторов, которые и без того уже „ходили вне ума своего"

при виде настоящих и в ожидании будущих бедствий Шляхетского Народа. В

поведении предков того, кто сказал незабвенное слово „клеветникам России", не было

ничего похожого на предшествовавшее посольство „царского дяди", боярина

Стрешнева, очаровавшего Альбрехта Радивила своими „прекрасными обычаями".

„Кичливые Ляхи" давали „верным Россамъ" сдачи, говоря, что за такия речи у них

бьют в рожу, и что посольское дело с такими грубиянами было бы приличнее вести

панским гайдукам.

После взаимных приветствий в этом роде, царские послы говорили не обинуясь, что

Господь изберет Русских орудием своего мщения за польские кривды, и требовали от

Речи Посполитой возвращения Смоленска с Северским и Черниговским княжествами,

ОТПАДАНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

119

если она дорожит миром. По их словам, Поляки нарушили крестное целование тем

уже, что делали в царском титуле пропуски. За это московские послы домогались казни

таких лиц, как Иеремия Вишневецкий. Несчастные паны должны были обещать им в

принципе то, что в исполнении пе было возможно ни для короля, ни для сейма. Польша

путалась к расставленных ей кругом сетях. Ей было нужно, во что бы то ни стало,

отсрочить разрыв с Москвою, чтобы не воевать с несколькими неприятелями разом. За

злой умысел на христианское государство вместе с неприятелями Св. Креста, она

казнилась уже нравственно.

Но царские послы заявили еще более унизительное для панской гордости

требование,—чтобы все бесчестные книги были собраны и сожжены в их присутствии,

а слагатели их, содержатели типографий, наборщики, печатники и даже владельцы

маетностей, в которых находились типографии, были казнены смертью. Это была уже

не на словах, а на самом деле, та наука, которую еще при Владиславе IV читали

московские просторековатые бояре европейским знаменитостям Польши,—великая и

святая для Москвы наука о том, как должно блюсти честь и достоинство своего

государя.

Паны оправдывались весьма убедительно. „Стоит ли“ (говорили они) „какое-нибудь

оскорбительное слово, написанное по легкомыслию, или ошибка в титуле,

произшедшая, быть может, от случайного недостатка чернил,—стоит ли все это того,

чтобы проливать человеческую кровь?" Но сильный редко обходится без

злоупотреблений относительно слабого. Теперь сила была на стороне Москвы, и Мос

ква платила Польше её старинною монетой римской чеканки. Конечно, эта монета

потеряла в московских руках тонкость отделки, но стоимость её не изменилась.

Отдавая Ляхам что называется wet za wet, Москали отвечали: „Господь возвеличил

царя пред всеми владыками и монархами земными. Такия укоризны не только

помазаннику Божию, но даже и простому человеку терпеть не пристало, у вас за то, по

конституции 1637 года, положена казнь, латинским языком называемая пеням

пердуеллионис: почему его царское величество и требует, чтоб оскорбители его были

наказаны.

Это оскорбление причиняет нам большую кручину; поэтому мы не хотим вести с

вами дальнейших переговоров, пока король не удовлетворит насъ". . .

Насилу угомонили ревнителей царского достоинства просьбами, пирами,

подарками и, наконец, сожжением перед ними бесчестных книг. Великие и

полномочные послы уехали, уничижив представив

120

.

телей Польши неслыханными доселе грубостями и связав ее обещаниями, которые

оправдывала она крайней нуждою, но которые исполнить не могла. Дамоклов меч был

повешен над Речью Посполитою в самое трудное для неё время, когда Корсунь,

ИИилявцы и Зборов потрясли ее до основания, когда Малороссия была готова

оторваться от неё навеки, войско находилось в беспорядке и жолнеры отказывались от

службы за недоплату жалованья.

Так в царствование Шуйского стояли вещи в Москве, с тою только разницей, что в

своем разоренье не сама она была виновата. Московское Разоренье было задумано в

Риме и выполнено Поляка-* ми чрез посредство Русских людей, еще не в таком числе

своем совращенных в католичество, но развращенных уже польскою

гражданственностью. Козаки, эти орудия крушения Московского Царства в интересах

Польши, готовы были теперь сделаться, в интересах Москвы, орудиями мщения за

невинно разлитую кровь Москворусскаго народа, за сожжение москворусских городов,

за расхищение царских сокровищ, за поругание народных святилищ. Но козаки,

покамест, были только бунтовщиками. Манифестация московского царя, по словам

Иоанна III, дедича и отчича Литворуеской и Польскорусской земли, могла превратить

их к национальную русскую силу. Поляки это знали, знали это прежде них

просветители Польши. Поэтому-то и ходили даны сенаторы, сетуя вне ума своего, как

выразился весьма метко царский думный дьяк.

Побитые собственными подданными, униженные и обобранные татарскою ордою,

визжа, по собственному выражению, от всяческой боли, Полякоруссы паны были еще

больше побиты к своей столице. Представители царя, которого даже воздержный Ян

Замойский, в лице Бориса, называл хлопом, указывали им на то, что дретер пели они от

хлопов. „Теперь вы сами смотрите на торжество ваших хлопов над вами“ (говорил им

Григорий Пушкин). „Они ваше панство позорили, гордость вашу сломили, дома

ограбили, наялучшие ваши войска побили, гетманов ваших в неволю взяли. Области

ваши опустошены войною и вашими жолнерами до того, что мы от Смоленска до

Станиславова ноющего петуха не слыхали. Люди ваши умирают с голоду и продаются

в наши края, моля великого государя о милостыне и прокормлении. А в нашем

государстве всего довольно. Есть у, нас и чужеземное войско, и даже Шведов

достаточно. Вы, паны-рада, сами себя восхваляете и называетесь учеными людьми, а в

пятнадцать лет не можете научиться, как ти-

121

туловать наших великих государей. Нам кажется, что вы глупее нас, неучей".

Современный нам польский историк подтверждает истину последних слов, говоря:

„В этих трактатах Пушкин показал спокойствие, остроумие и энергию в высокой

степени". А современного боярам Пушкиным историка Польши поражали они своим

умом так, что он удивлялся: „как эти люди неученые, не знающие вовсе полатыни,

недалекие в грамотности и незнакомые с первыми её основаниями—могли углубляться

в самые трудные политические дела“!

„Под давлением угрожающей войпы“ (пишут в наше время Поляки), „сенаторы и

двор делали московским послам уступку за уступкой, и не спохватились, что, по

требованию Пушкина, унижают отечество, покрывают правительство позором и

ослабляют в народе патриотизмъ".

В Смутное Время Польского Государства, в бедственную и для самих разорителей

эпоху Польского Разорения, природный русский ум, основанный на верности долгу,

одержал над Поляками такую победу, которой не забудут ни их, ни наши

отдаленнейшие потомки. Не восторжествовал над этим умом и хитрец, который всех

польских мудрецов обернул вокруг пальца. Все ухищрения Козацкого Батька против

России, в конце концов, привели к тому, чего мог бы желать ей только преданнейший

друг и почитатель творца её судеб —Великорусского Народа. Самые измены,

посеянные им в будущем козачестве, послужили к возвышению России в собственном

сознании и в глазах всего света.

'Ї. №.

16

V

Глава XXIV

Козакотурецкая политика.—Козакотатарский набег на Волощину.— Предпочтение

варварства турецкого варварству козацкому.—Козаки воружают против панов соседние

народы.—Мера за меру в борьбе двух вероисповеданий.—Чрезвычайный сейм.

Напрасно Хмельницкий переходил от угроз к ласкательству, напрасно писал к

царским воеводам: „Того пет и не будет, чтобы татарские царики имели, побратавшихся

с нами, православную Русь и веру нашу воевать“. Кунаков донес царю обо всех

козацких плутнях и, между прочим, о наследственном козацком плутовстве—

самозвапщине. В обширпой записке, представленной им по возвращении в Москву, мы

читаем, что Хмельницкий обзавелся каким-то царевичем Казанским, с целью

восстановить Казанское Царство. И не для одной Казани, он и для самой Москвы

припас такого человека, который называл себя более законным обладателем Русской

Земли, нежели Романовы. У Козаков он слыл внуком царя Василия Ивановича

Шуйского, а по словам царских людей, это был „человек самого простого чину и худые

породы воришка, Тимошкою зовут, Акундиповъ". Как пи отпекивался Хмельницкий

перед царскими гонцами в зловредном замысле произвести в Московском Государстве

смуту, не верила ему Москва ни в одном слове. Маски с него не срывали, но видели,

под ней готовность на всевозможные предательства, и держали коварного Хмеля в

почтительном отдалении.

Судя по политике* Козацкого Батька, о которой пам говорит не столько его

биография, сколько история козачества, Москва, в его уме, была последним, запасным

поприщем козацкого грабежа, пли последним козацким прибежищем, смотря по тому,

как укажут непредвидимые обстоятельства. В Москве, с своей стороны, были уверены,

что куда бы ни бросались козаки по замыслам вихреватого гетмана,—неизбежно

придут они к старому своему убеж-

J

.

123

дению, что кроме царского величества, деться пм негде. Москва ждала и в

выжидании событий заключалась её наибольшая мудрость.

В то время, когда царские пограничные воеводы были заняты своим, как они

выражались, „бодроопаепымъ®, истинно московским радением по случаю

козакотатарсвого движения, центром которого была Полтава, а Поляки надеялись

внутреннюю войну переменить на заграничную,—Хмельницкий разослал универсалы,

чтобы не только реестровые, но и охочие козаки поголовно готовились к войне, а к

какой, никому не было известно. Саособ войны у него был татарский, а Татары, по

замечанию Варшавского Анонима, не любили двух вещей: проволочки времени и

обнаружения тайны. „Советы" (пишет он) „соединены у них с самим делом, так что

они скорее ударят, нежели замахнутся". По его рассказу, Хмельницкий приготовлением

к набегу на Москву маскировал только задуманный набег на другую христианскую

землю—на Волощину (czynil apparentia). Он торопился так в этом случае, как будто

хотел вылететь (iz zlal sie wylcciec),—и обманул своих союзников.

Таковы были слухи, доходившие до мемуариста. Но мы оснуємся на письме Ислам-

Гирея к Яну Казимиру. По его словам, козацкий гетман уже садился на коня, как

пришла к султан-галге весть о готовности польского войска наступить ыа Козаков. Это

заставило его остановиться с походом на Москву. „Тогда татарское войско" (писал хан),

„имея в обычае не возвращаться домой без добычи, особенно беи и мурзы, да почти и

все лучшее войско, упали галге султану в ноги, чтобы не возвращал их домой с

пустыми руками (ргбипо) и, припомнив ему великия кривды со стороны Волохов,

просили горячо вести их в Волощину, как эго и сделиаио".

В королевской же инструкции на сеймики совместный поход Козаков и Татар

против Москвы был объявлен измышленным для того, чтобы тем удобнее броситься

вместе за Днестр и сокрушить волошского государя, тайного союзника Польши.

Дружба Козаков с Татарами ‘представлена в инструкции такою, что стоит одному

кивнуть головою, другой уже знал, что ему делать (nic lylko consilia swojc in magna

confidentia et majori secreto z soba. odprawuj4, ale i ad ' nutum lenii owcgo (en tego, owycli

exeduntur).

Трудно сказать наверное: оба ли хана, козацвий и татарский, морочили вместе

короля, или козак дурачил, в этом случае, и Ляха и Татарина; только поход в

Московщину переменился на поход в Волощину.

124

.

Так называемая козаками и панами Волощина (Woioszczyzna) по-нынешнему

Молдавия в первой половине ХѴД века была государством славянским, по языку и

обычаю —можно сказать малорусским. „Вера у них различная" (говорит Варшавский

Аноним), „как и самый край населен различными людьми", (и в качестве латинца, на

первом месте ставит папистов): „есть католики. Водошский бискуп назначается

польским королем — то пз фрапцисканов, то из домпниканов. Русь держит веру

схизматическую, и подчиняется константинопольскому патриарху".

Но она-то, эта Русь, и была основою волошекой национальности, не только по

религии, по языку, но и по самой письменности, господствовавшей в Водощине. Мы

так точно омалороссиянили Волощину, как, в свое время, Литовщину, и так точно, по

нашим следам, вошла сюда Польша, переделывая наше православие в католичество, а

нашу национальность—в полыцизну.

Высшее сословие в сбродном населении Волощини составляли бояре, большею

частью выходцы из Червоной Руси и вообще из Малороссии, потом — из Польши,

Болгарии и русской Угорщипы. Ниже бояр стояли матли, а за ними следовали земяпь и

все прочее волошское поепольство. Могучий и потому главный элемент в волошском

населении составляли потомки римских Даков, от которых ведут свое происхождение

воспреобладавшие над всеми прочими элементами Румыны. Но Славян между Даками-

Румынами было и до сих пор есть не меньше, как было наших Русичей между

коренными Литвинами.

Торговое сословие образовали там Греки, Армяне и Жиды, как в древней Польше—

Немцы, вместе с Армянами и Жидами, а подонками всего населения были Цыгане.

Находясь между двух великих сил, християнской и магометанской, постоянно

споривших за обладание дунайским, днестровским и днепровским Черноморием,

Волощина носила на себе отпечаток той и другой силы. Воители реформированной

поидумейски веры Моисея и Иисуса не могли шагнуть за Мультаны и Волощину с

мечем, искавшим Божией правды в скрещении своем с мечами иноверцев,—не могли

потому, что защитники христианства в этой небольшой стране стояли против них

упорнее, чем в обеих Империях, разделивших между собой цивилизованный свет.

Упорство обходилось Мультянам и Волохам не дешево. Магометанский меч,

скрещенный здесь ради Божией правды с христианским, губил цвет населения края, а

менее стойких захватывали вассалы

.

125

Турок Татары, для продажи на европейских и азиатских базарах. Но подобно тому,

как разреживаемый воздух тянет к себе густой; подобно тому, как наша Малороссия,

llossia bassa итальянских географов, тем сильнее влекла в себе колонистов из

соплеменных и немецких стран, чем больше гибло их в защите плодородной почвы,—

Волощина, равно как и Мультаны, населялась новыми искателями нового счастья по

утрате старого. Редко встречаемое в других странах разнообразие пришельцев делало в

Водощипе то, что днепровский Украинец, днестровский Подгорец, Подолянин,

Волынец и Белорусс, и даже Полякъ—находили между Днестром и Дунаем, в смысле

этнографическом, как бы другую родину. С нами, Малоруссами, этот край соседская

враждебность разделяла, а наше вечное искание хоть ггргиои, абы йншои доли—

связывало. Волощину мы даже воспевали, как замену родины, подчиненной

пришельцам Ляхам:

Бувай здорйв, ЛИИЦЫИИЙ краю!

Вже ж я тебе покидаю:

Ой пийду ж я в Волощину,

И там же я не загину,

В Волощини щири люде,—

И там мени добре буде.

Старинные наши воспоминания о таких подвигах, какими прославились в

Волощине герои нашей утраченной Илиады, братья Струси, делали этот край нам

близким, как поприще борьбы с неверными, и дорогим, как место, где находили мы

богатую поживу в тяжкой, часто голодной и всегда убогой пограничной, жизни.

Возможность низвергать господарей с арендуемого у Турок престола и сажать на него

таких, которых Туркам было слишком трудно спихивать вооруженною рукою,—эта

заманчивая возможность особенно влекла наш пылкий, не имевший лучших целей дух

в постоянно опустошаемый и встающий в новом богатстве край. История нашего

козачества полна былей и небылиц о подвигах Струсей, Байд, Филоненков и

Канивченков за Днестром в Ясах, в Тягине, в Сочаве, на Киминском поле и на Черкене-

долипе. Общий взгляд на Волощину был у нас в XYII веке таков, что в Во лощину

стоит ходить за добычею и за спутницею добычи—козацкою славою. Такое

впечатление делала на Козаков Сагайдачного и Московщина, как при его жизни, так и

по смерти. Там обогащала жителей роскошная природа, здесь — трудолюбивая

промышленность.

126

;

Как в одной, так и в другой стране преславное Запорожское Войско, привыкшее

плиндрумпш и руйнувати во всю ширь „Божией милости" и „козацкого счастья",—не

стеснялось ни единоплеменноетью, ни единоверием. Этим оно свидетельствовало свое

родство с Татарами. Татарин, замышляя полонить людей для невольничьих базаров,

говаривал: „Мы сильно уповаем на милость Божию", и титуловал себя счастливым и

милосердым, а зачатый и рожденный им в незапамятные времена козак, мечтая о

пожарах и кровавых речках, оставил нам ио себе богохульную пословицу: „Бог не без

милости, а козак ие без щастя", и, сделавшись безопасным, зажиточным, даже

просвещенным, благодаря Москве, гражданином, до сих пор напевает с дикою грустью:

ОЙ КОЛИСЬ МЫ воювали,

Та бильше не будем:

Тогб щастя Й тої доли

По вив не забудем!

Три государства интересовались Волощиною в политических видах своих: Турция,

как завоевательница; Польша, как покровительница завоеванных; Москва, как земля,

единоверная с Волохами. Испытав невозможность покорить задунайских християи

своему Пророку, правоверные мусульмане обрекли неверных, но своему закону, на

рабство, и довольствовались наложенною на них данью, а чтоб эта плата за право

жизни приходила в Стамбул без хлопот по взиманию, сделали сборщиком самого князя

волошского, равно как и князя мультанского, называемых постарославянски

господарями.

Польша, посредством своих удальцов-Русичей, Струсей, Мелецких, Сенявских,

Вишневецких, помогала искателям княжеской чести и наживы свергать с престола

волошеишх господарей, мирила своих ставленников е султаном, иногда ей удавалось и

совсем освобождать их в свою пользу от султанского вассальства, как это было с

господарями Могилами. Россия ограничивалась дружеским общением с господарским

правительством, как единоверцами и политическими доброжелателями. Но

днепровские козаки, эти Черкасы позабытого происхождения, продолжали в Волощине

традиционное ремесло свое в силу номадного положения своего среди народов

культурных. Арендное лрестолоеаследие Волохов представляло им такие случаи к

поживе, какой представился их наездническому товариществу в Смутное Время

Московского Государства. В XVI столетии они признавали себя не столько подданными

короля польского,

.

127

сколько слугами царя московского, и с этой стороны московское влияние на

волошские дела было равномерно с польским. Оно даже перевешивало польское, и

именно с того времени, когда римская политика Польши велела ей влиять на

воспитание Могил посредством иезуитов. Сделавшись политическим центром и

упованием Славянщины Москва, даже не прилагая попечений о том, поддерживала в

Волощине славянский элемент, как солнце поддерживает теплоту в планете, входящей

в сферу центростремительной силы его.

Волошские господари, по церковной традиции, состояли в духовном вассальстве у

России. Молдавская церковь была филиею церкви галицкой, и князья-господари, в

качестве верховных ктиторов этой церкви, зависели от галицких митрополитов. Они

печатали богослужебные книги во Львове. Этот же православный издревле город

отливал для них колокола, и так как православная церковь, говоря вообще, стояла у нас

на Украине в запустении, то волошские господари при своем дворе обучали

церковному пению поповичей, которые потом являлись в Малороссии дьячками, а из

дьячества „совершались в попы“. Господари, желая, по примеру московских царей,

быть у себя в крае опорою и образцом благочестия, принимали участие и в

ставроппгиальпом львовском братстве, которое хранило в своих подземельях их

сокровища. Один из пих, Александр Лопушнян, дозволил даже вписать свое имя в

число старших братчиков, подобно вельможным польскорусским панам. Иезуиты не

сближали их тогда еще, как в последствии Могил, с католическою полыцизною путем

воспитания богатого юношества. Лопушнян не любил Ляхов за их „кривую веру" до

такой степени, что, устраивая праздничные трапезы для братства, наказывал, чтобы

допускали Ляхов за трапезный стол, но не дозволяли присутствовать при

богослужении. „У нашем законе6 (писал он) „того ся ие годит. У стола могут седети и за

нас Бога просити, а сами ваши милости пийте и ежте, и нас не забувайте".

Ставропигиальное братство угрожало тогда перейти в беспоповщину, под влиянием

разлившагося по всей Польше протестантства. Господарь убеждал его не пренебрегать

попом: „...попа ни за що маете" (писал он), „они в домы свои у дни недельный и

праздничный, для благословения хлеба, не призываете... Поп межи вами только

перекупничеством живится: сам идет до церкви, а попадя идет на рынок с хлебом и

цыбулею, також у другого перекупивши, и што с того приторгует, тем ся живятъ".

Вместе с тем он охранял братство и от другого нечестия,—чтобы мужчины в брат-

128

.

ской церкви не стояли вместе с женщинами. Так было и у пас в Малороссии: для

женщин назначались притворы, которые до сих пор называют бабйнцалт.

Все вместе показывает, что славянский элемент, и преимущественно малорусско-

славянский, господствовал тогда за Днестром во всей своей силе и во всем бессилии.

Этот элемент боролся здесь издавна, со времен еще дакоримских, с элементом

румынским, восторжествовавшим наконец при помощи политической махинации.

Козаки слагавшие головы за волошское господарство, и козаки, грабившие

православный, почти русский задпестровский край, как Турецкую Землю,

наполненную по словам кобзарской думы, несчитанным сребромъ—златом,

немерянными поставами сает, одамашков, кармазипов, блаватов,—все опи, в войне и в

мирных общепиях, оглашали Волощину своим москворусским и польскорусским

говором, оживляли своими песнями, своими симпатиями и антипатиями. Они

вспахивали копьем, взрыхляли мечем, засевали боевым удальством эту землю

посильнее представителей элемента польского, который выставлял здесь одно

государственное знамя. На формацию народного духа в Волощиие польский элемент

влиял только искусственно, из-за спины козацких буйтуров папов и не панов, которые

бывали обращепы к Волохам то враждебною, то дружескою грудью. Когда пакопец

удалось Польше посадить на волошском престоле одного за другим трех Могил, и

тогда еще славянский элемепт за Днестром опирался на людей русских и едиповерных

с русскими. Иезуитская махинация, ознаменовав себя в Польше ополячением дома

Острожских, готова была повториться в Водощине над домом приемышей Польши—

Могил. Но тут румынский элемент, боровшийся с элементом славянским, выдвинул на

поприще господарской деятельности такого человека, который своими способностями

превосходил трех Могил и всех соперников их в арендаторском соискапии

господарского престола. То был Василий Лупул, родом Грек, или Албанец, или, как

думают иные, Серб.

Волошские господари Могилы: Иеремия, дядя нашего Петра Могилы, Симеон, отец

его, Моисей, родной брат и наследник его, находились в родстве и дружбе с

богатейшими польскорусскими до • мами. Той же политики родства и дружбы

держался и Василии Молдавский (как называли Л у пула, козаки), сделавшийся

господарем в 1637 году. Он был тдкой же интригант. как и его предшественники,

ивтригант по положению князя-гоеподаря, или господаря-арен-

129

датора, присяжный, записной интригант; но далеко превосходил их искусством

интриги. Служа нескольким господарям, особенно же Моисею Могиле, своим талантом

пройдошества, он усвоил себе их житейскую практику, которая состояла в том, чтобы,

поклоняясь от всей души мамоне, тем еще ревностнее кланяться Богу, разумеется, не

„духом и истиною". Лупул умел служить не только двум, но и нескольким господам в

одно и то же время,—служить не только согласным между собою, но и враждебным.

Так было необходимо поступать всем троим предшественникам его, Могилам, в их

положении; так в особенности надобно было поступать ему самому.

Лупул в своей господствующей среде был liomo novus. Из низменного положения в

свете он возвысился на степень обладания светом, а возвышаться помогало ему

чувство, выраженное Тацитом в изображении таланта, возобладавшего над толпой

римской знати: яОни презирают мою повость, я—вялость их (Contemnant novitatem

meam, ego ignaviam illorum)*. Но это чувство двигало его вперед не облагороживая.

Будучи в начале жизни предметом презрения со стороны людей, которым богатство и

знатность не дали энергии, он презирал богатых и знатных злобно: он вымещал

претерпенное , от пих унижение на каждом, кого ни прибирал к своим рукам, как

неудачника. Без всякой совести и без всякой жалости, он делал их пешками на

шахматной доске игры своей в богатство и знатность. Он дурачил и предавал каждого

по мере его неспособности к политике силы и власти: жертвуя равнодушно единицами,

сотнями, тысячами людей, он был способен столь же равнодушно жертвовать и целыми

пародами.

Но если кто-либо имеет право презирать в их счастливой судьбе людей вялых,

бездейственных и педалеких, то Василь Молдавский обладал этим правом вполне,

будучи полон горячей энергии, неутомимого трудолюбия и того ума, основанием

которого служит ловкость, изворотливость, ехидство и коварство, Сделавшись

вистерииком, то-есть министром финансов, при господаре Грациани, Лупул попал было

в тюрьму по подозрению в тайных сношениях с турецким правительством; по

Грациани пал па Цецоре, и гибель господаря спасла вистерпика для новых подвигов

интриги и предательства. Лавируя в своем пройдошестве между Оциллой и Харибдой

не хуже Улисса, Василь Молдавский пережил благополучно все последующие

княжения: Александра Илии, Стефана Тисмисевича, иначе Томжи, Радо, Мирона

Берновского, Александра т. ш,

17

130

Радо, опять Александра Илии, опять Мирона Берновского и наконец Моисея

Могилы. Против Александра Илии он взбунтовал народ, воспользовавшись его

ропотом на князя-господаря за то, что навел с собою Греков и вводит в Волощину

греческие порядки. Мирона Берновского оклеветал он перед султаном, и султан казнил

его в Стамбуле смертью. Преемника Миронова, Моисея Могилу, очаровал он своею

угадливостью, но, сделавшись у него великим дворником, то-есть генерал-

губернатором, и ходатайствуя в турецком Диване по его делам, столкнул его с престола

и сделался господарем.

Но этого было мало для проходимца, жадного к обогащению и власти не менее

нашего Хмеля. Чтобы создать себе прочный фундамент в дальнейших замыслах,

необходимо было ему упереться в Трансильванские горы, в Дунай и Черное море.

Мысль эта, осуществленная в новейшее время одним почерком враждебного

Славянству пера, возвышает Лупула во мнении румынских патриотов над всеми его

злодействами, в числе которых история записала

14.000

подданных, казненных мучительною смертью в его царствование. Он у

них считается первым законодателем, хотя его законы писаны человеческою кровью:

по ним, за преступления гражданские выкалывали глаза, отрезывали руки, подвергали

голых бичеванью уличной толпы. Он у них и великий господарь, и творец народного

благоденствия, и воскреситель румынской национальности, и двигатель

интеллектуальной культуры. Он у них почти то, что у наших козакомаиов Богдан

Хмельницкий, хотя паши козякомапы с гордостью могут сказать, что Василю

Молдавскому далеко до такого человекоистребления, каким себя прославил Козацкий

Батько.

Как бы то ни было, по великий ум героя румынского, по известной французской

пословице, встретился с великим умом героя украинского, и вот почему его

пройдошество получило известное значение в истории отпадепия Малороссии от

Польши, в истории русского воссоединения, в истории преобладания России над

Славянством.

По ту сторону реки Молдавы, разделившей два подначальные Турции княжества,

господарил такой же откупщик, Матвей Бессараб. Василь Молдавский вознамерился

спихнуть его с престола. Но Бессараб умел держаться на своей аренде подарками,

уклончивостью и воинственностью, которую поддерживал своими боевыми средствами

сосед его, князь Трансильванский. Когда многоразличные средства, придумываемые

Лупулом для пагубы князя соседа, оказа-

.

131

лись безуспешными, он обратился к такому средству, которому, в случае успеха, мог

бы позавидовать и наш Хмель.

Чем усерднее служил он мамопе, тем еще более должен был служить Богу, чтобы

вторым служением прикрывать первое: явление обыкновенное в жизни корыстолюбцев

и тиранов, КОТО" рые, за невозможностью обмануть Бога, весьма усердно

обманывают людей, а иногда и собственную совесть. О сокровищах Василя

Молдавского ходили баснословные слухи, и они подтверждались громадными,

документально известными, его тратами, после которых он все-таки оставался богачем

дазке и между владельцами коронованными. Суда по характеру и поступкам Креза

Волоха, как прозвали Лудула, надобно думать, что его богатство было нажито

средствами, тревожившими его душу при мысли о Божеской каре в настоящей и в

будущей жизни. ХѴИИ-й век был эпохою тех крайностей пиэтизма, которые должны

были вызвать реакцию в скептицизме XVIII-го. Б грубых правилах замаливанья грехов

и покупки церковных отпущений был воспитан и Луцул. Он веровал, что нет греха,

которого не было бы возмоашости перевесить на весах Божеского правосудия

созиданием домов Божиих и благодетельствованием храмов святых. Под влиянием

такой веры построил он в Яссах великолепную Трехсвятительекую церковь нз красного

камня, с дорогими арабесками снаружи, с богатою позолотой внутри стен, с

роскошною ризницей и пр. и пр. При церкви завел он училище и типографию; выкупил

у Турок мощи Св. Нараскевин за 2,50 кошельков золота, или за 125.000 дукатов, и

перенес их из Тырнова в новопостроеишую церковь, где они почивают и ны. не;'

основал монастырь Галию и церкви в Оргиеве и Килии. На Трехевятительской церкви

создатель и благодетель святого и всечестного храма сего изображал альфреско

подносящим его трем святителям, которые благословляют его с небес.

Но старинному противоречию в жизни подобных подвижников благочестия, Василь

Молдавский сочетался вторым браком с Черкешенкой магометанкой. Православним

Турецкой Империи возроптали за это на великого подвижника; местная иерархия

отказывала господарю в признании брака законным, а правоверные были оскорблены

сожитием своей мусульманки с гяуром. Но если для богача господаря не было слишком

трудно устраивать небесные свон дела, то земные устраивал ои тем легче. Молдавская

церковь зависела в начале от галицкнх митрополитов, а потом — от орхндского

архиепископа, именовавшего себя болгарским патриархом, следова-

132

.

тельно находилась в подчинении славянским иерархам. Турции нужно было

подчинить своих правосдавшиков центральной власти, то есть посредством готовых к

услугам Греков ослабить единение Славян. Лупул это устроил могуществом своего

золота, а как центральный константинопольский патриарх был главным орудием

султана по гяурским делам, то Крез Волох получил от него разрешение на брак,

заплатив ему 280 кошельков да 50.000 реалов султану за право женитьбы на

мусульманке. Этим достопамятным актом положил он начало преобладанию в

нридунайских княжествах румынской национальности над славянскою. С подчинением

молдавовалахской церкви константинопольскому патриарху, в православном

богослужении за Днестром стал употребляться, вместо церковнославянского языка,

румынский; а как румынские богослужебные книги заимствованы из Транеильвании,

главного седалища калышпства среди Славян, то эти книги, будучи проникнуты

протестантским учением, нарушили в нридунайских княжествах чистоту православия

и оторвали их от славянского единства. Местиая историография называет это

„штурмом, данным церковнославянскому языку*, и с эпохи Лупу.ча да соревнователя

его, Бессараба, ведет начало новой своей истории. Оффициальным языком в Молдавии

оставался все-таки славянский до XVIII столетия: только тогда князья фанариоты

заменили его греческим. Но со времен Луииула и Бессарабы румынская

иациональность получила такую поддержку со стороны правительства, что наш

малорусский элемент сам собой принижался перед румынским, так точно, как он делал

это на своей родной почве перед польским, и в последствии, по своей исторической

несостоятельности перед великорусским.

Еслибы иаш Богдан Хмельницкий не был беспутний варвар, он мог бы сделать

нечто грандиозное в судьбах Северной Славянщины. Наше давнишнее стремление из

Польского края за Днестр мог бы он привести к тому, что область двоякого русского

языка и обычая, под единоверным правительством, уперлась бы в Дунай и

Трансильванию, а дольский элемент растворился бы сам собою в энергическом русском

больше нынешнего. Но, вечно пьяный от горилки и проливаемой зверски крови, не мог

он воспользоваться горячим темпераментом древнпх Русичей, отозвавшимся в

днепровских добычниках, и разыграл роль стихийной силы, исчезающей без

благотворного следа после разрушительного своего действия. Грек, Албанец, или Серб

Лупул, унаследовавший культурные инстинкты древних народов, пытался

воспользоваться этой

.

ИЗЗ

стихийной сплой для своих замыслов: но пи в его народе, ни в нем самом ые было

всепобеждающего творчества, которое проявил в себе народ Великорусский вместе с

выражавшим его дух правительством относительно превращения разрушительной

козацкой силы в государственно-строительную.

С этой точки зрения, возня козатчины и созданного ею Хмеля Хмельницкого с

Лихвою и Волохами представляет для русского мыслителя иптерес, печальный с одной

стороны и торжественный с другой.

Как ни усердно служил Василь Молдавский Турецкому султану, не мог он овладеть

всей территорией нынешней Румынии, посредством овладения двумя престолами.

Бессараб так был силен в своей аренде, что Лупул, превзойдя всех волошскнх

арендаторов угодливостью, изворотливостью, подкупами и предательством не мог

ничего ему сделать. Турки щадили ростовщика Лупула, и боялись покуситься па нрава

воина Бессараба. Так наступило то время, когда Владислав IV поддался своим

политическим ласкателям и возмечтал о господстве над христианским Востоком. Был

еще жив тогда великий Конецпольский. Из его неизданной покамест переписки,

сохранившейся в Императорской Публичной Библиотеке, мы знаем, что он смотрел на

Лупула с благородным презрением, и не доверял его преданности Польше. Но Лупул,

не любя ничего, кроме себя, полагался вполне на государство, создающее подобных

ВОИНОВ И ПОЛИТИКОВ. Лупул, в этом отношении, был тот же Петр Могила,

воспитавшийся в созерцании торжества Польши над Москвой, Турцией, Шведами.

Шляхетский Народ не дошел еще тогда до погибельного унижения верховной власти.

Заграничным наблюдателям Польша казалась еще чем-то таким, как изобразил ее

красноречивый Оссолинский перед папою в присутствии представителей католической

Европы. Василь Молдавский взирал на нее, как на безопасное убежище в случае грозы

со стороны Турции, и с этоии целью стал подражать политике своих

предшественников, Могил, умевших, подобпо князю Василию, соединять православие

с противоположными ему верами в брачных союзах. Со своей стороны Польша, в лице

своих панов, искала сближения с князьями откупщиками, и один из богатейших её

представителей, князь Януш Радивил, с рыцарским постоянством домогался три года

руки старшей дочери господаря Василия, Елены. В январе 1645 года дал наконец

Василий Молдавский согласие на брак евоей православной дочери с магнатом. Свадьба

была царственная.

134

ОТПАДЕНИЕ МДЛОГОССШ ОТ ПОЛЬШИ,

Жених явился с двухтысячным почтом. Торжество длилось две недели. Молодых

венчал митрополит Петр Могила в разволоченной и разукрашенной церкви Трех

Святителей. Кальвинист Радивша, полевой литовский гетман, полукальвинист и

полуыусульманин Лупуд, господарь Волощини, полуправославнив, полуиаишст Петр

Могила, митрополит киевский и галицкий, молили втроем троих великих святителей о

небесном благословении дома, столь высоко поднявшагося в земной славе своей, и

небеса сияли, казалось, будущим счастьем над этим домом.

Между тем человеческие кривды и глупости достигли своей крайности и в Польше

вместе с просвещенною его Литвой, и в Волощине, где так блистательно княжил

творец румупекой будущности, и в области, избранной самим Петром Могилой для

полонизации иеополонизованпой Русн. Все вместе сделало возможным появление на

исторической сцене такого лицедея, как Хмельницкий, и даже освятило его ПОДВИГИ В

глазах многих. Василь Молдавский продолжал бороться с Бессарабом и, может быть,

поборол бы его, но интересы того и другого столкнулись с интересами Козицкого

Батька, и ои выступил против них обоих, как лев при дележе звериной добычи.

Прочный фундамент ему был нужнее, чем кому-либо, а такого фундамента не обещала

ему земля изменчивой, лукавой, малодушной черни. Две великия реки, горы с запада,

море востока: вот что могло снасти Козицкого Батька, воиорвых, от его детей,

вовторых, от ободранных панов-нзгнаипиков, и втретыих от негодующей иа козацкую

волышцу Москвы, противницы всех веч, всех панских сеймов и чериецких рад.

Об этом убежище мог ои мечтать еще в то время, когда, после пплявецвого

трехдневиого пьянства, козаиш воображали, что гетман ведет их с Татарами за Белую

Воду. беспокойно посматривая тогда па Вислу, иа Москву реку и иа Босфор,

неожиданно увидел он перед собой послов Лунула.

Волошсвий господарь, как и мультаиский, увлекся было мечтой Владислава IV о

Турецкой войне и, под влиянием своего зятя, Радивнла, решился свергнуть с себя

турецкое вассальство. Ои только ждал перехода Поляков через Дуиай. Но Турецкая

война исчезла, как мираж, и могущественная недавно Польша очутилась под ногами у

Козаков. Заподозрениын в неверности Порте, Лунул в борьбе с Бессарабом прибегнул к

помощи победителей папского войска.

.

1S5

Хмельницкий тогда же, должнб быть, возымел мысль, которую преследовал до

последней возможности с крайним упорством и риском: столкнуть обоих борющихся

господарей-откупщиков с их мест, купить престолы их для себя да для своего сына и

основать в заднестровской Малороссии княжество, невозможное в днепровской. Для

этого ему нужно было всячески ладить с Портою, и он до тех пор не вошел с Лупулом

ни в какую сделку о помощи, пока тот не представил ему разрешения Порты на призыв

Козаков против Бессараба. Отправленный в Волощину с надежными козаками Тимофей

Хмельницкий, под опекой Тогай-бея и его Татар, помог Лупулу взять верх над его

противниками, но зато потребовал от него через Тогай бея руки младшей дочери его,

Рокеанды. Лупул отвечал на грубое сватовство гордо. Руки Роксанды искали

знатнейшие польскорусские дома, в том числе Петр Потоцкий, сын коронного великого

гетмана, и князь Дмитрий Вишневецкий, племянник Иеремии. Что сравнительно с

ними значил неотеса Тимопико Хмельпиченко? Но иначе думал и чувствовал Козацкий

Батько. О Хмельницком поэт мог бы сказать, как о Мазепе:

Что ни единой он обиды,

С тех пор как жив, не забывал...

Пе простили господарю отказа и побратимы старого Хмеля. На возвратпом пути из-

под Зборова, крымские и буджакские орды ограбили по дороге Бессарабию. Вступаясь

за своих подданных, волошский господарь послал за хищниками погоню.

Обремененных ясыром и другою добычею догнать и разбить било не трудно. Орда

потерпела поражение и лишилась добычи своей при селе Братуленах, у Резины и в

Лопупшне. На языке хищников по ремеслу, это называлось „великими кривдами со

стороны Волоховъ", и эти-то кривды припомнили они, валяясь в логах у султан-галги,

когда не состоялся их поход в Московщину.

За свою личную кривду Хмельницкий, как видпо, готовился отомстить Лупулу

целый год. При посредстве Тогай-бея сватался он мирно; теперь снаряжал к Василю

Молдавскому сватов, которых Поляки прозвали кровавыми.

Но сперва в Яссах появилось его посольство с таким же гордым требованием,

каким был господарский отказ. Это было еще в то время, когда козаки, вместе с

достойным Батьком своим, гремели против того, кто сидит на Москве.

135

.

Василь Молдавский знал, что козаки и Татары делают; он, без сомнения,

догадывался, что они и потом будут делать, как бессердечный философ обогащения и

грубой силы, вечно работавший умом над эксплоатацией окружавшего его мира.

Поэтому с новыми сватами заговорил он другим, смиренным и льстивым языком. Он

отвечал, что не может принять предлагаемой ему чести единственно потому, что боится

оскорбить своего повелителя, султана, выдав дочь за молодого Хмельницкого.

Новый авантюрист поймал старого пройдоху на слове, и победил его

превосходством интриги. Сила козацкая перевесила в Стамбуле силу подкупов: князь-

господарь получил не только дозволение, но даже приказание.

Тогда Лупул обратился к польскорусской воинственности, ко* торую в Збараже

проявил блистательно князь Вишневецкий, а в Белоруссии—князь Радивил. Что

значила реляция, распространенная в Европе о непобедимом победителе под Зборовн

м, оп знал как нельзя лучше; но, взвешивая силу руинпиков с силой культурников,

каковы пи есть одни и другие, он должен был провидеть, что Польши хватит еще

надолго не только в борьбе с козаками, по и с Москвой. Полагаясь па своих родных и

приятелей, он отказал сватам Хмельницкого, песмотря даже па султанское повеление.

Случайно ли, или по предусмотрительности Хмельницкого, вторичный отказ

пришел к нему в то время, когда он стоял против Москвы во всеоружии козацкого

согласия и татарского панибратства.

О Ииозацком Батьке дети его сказали бы, что на Баси ля Волошина он важк'пм

духом дьиине; а чти это был за дух, ми зпасм из летописи старинного козакомапа,

который вкладывает Хмелю Хмельницкому в уста такия слова: „Оддай, господарю,

дочку за мого сына, а не оддасн, дак я тебё изотру, изомну и прах твий роспесу по

вбздуси"!

По характеру Малорусса, каков он есть ныне, пет ничего обиднее, как предложить

красавице свою руку, а тем паче руку сына, (о сердце здесь папраспо говорить) и

получить гарбу з. Можно поэтому судить, как обиделся Кояацкий Батько, когда сго

Тимку дала гарбуза дочь презренного в его глазах богача, неспособного наживать

богатство кровавою саблею. Наш старый Хмель, швырявший съпьяна и Римскою

Империей, не мог оставить без отмщения такого, как он, без сомнения, выражался

Жадюгу-рандаря. каким должен был представляться гордому добычнику волошский

господарь. И час отмщения настал.

.

137

Но на дороге в Волошину стоял побеждавший Козаков с малыми силами Николай

Потоцкий, два года тому назад потерявший' одного сына и домогавшийся невесты для

другого: лицо трагическое RT. виду семьянистого и счастливого его несчастьем

Козацкого Батька. Хмельницкий знал, что теперь он способен „давать битвы только в

карете®; но чья юность не обновится в порыве отмщения за погибшего сына й в

защите рыцарских прав живого? Хмельницкий ото чуял, и потому стал у Ямполя с

20.000 м обсервационным корпусом, а другой корпус, под охраной ангелов и духов

своих, Татар, послал сватать золотое руно у дракона, отца красавицы Роксандьт.

Недавния угрозы Хмельницкого сломать Москву не помешали ему, перед походом в

Волощину, просить у царя нопрежпему помощи против Поляков, если они будут

воевать с козаками. Зазвав к себе путивльских купцов на обед в Миргороде, он старался

покормить московского соловья баспями, точно польского, и говорил путивльцам такия

вещи: „...хотя бы де для славы, государевых ратных людей было у него тысяч с шесть

или с десять, и он бы де очистил и Польскую Землю государю. А он де, гетман, со всем

своим Войском Запорожским великому государю служить рад всею своею душею, не

токмо де что польские и литовские городы он, гетман, государю очистит, хотя де и

Царь-город и до Ерусалима очистит и приведет под государеву высокую руку®.

Но не успели эти просьбы и хвастливые обещания достигнуть места своего

назначения, а магометане, сватавшие христианку за христианина, ограбили уже

православную Волощину,

’ Между тем король, видя в этом набеге на его союзника дел о частное, как и его

паны, выразительно повелел коронному великому гетману, стоявшему лагерем под

Каменцем, не вмешиваться в волошские дела, или, как об этом говорили в Шляхетском

Пароде, „не обгонять чужого проса, бросив свое®. обеспеченный этим Хмельницкий

вторгнулся тотчас по удалении Орды, с 16.000 войска в Волощину и принялся грабить

и опустошать ее в свою очередь.

Поход его был популярен в козатчине и по своему мотиву, и по богатой добыче,

затмившей славу Царя Наливая. Козацкие коб-. заїри воспели набег на благочестивых

Волохов с таким же кровожадным восторгом, как и набеги на злочестивцх Ляхов,

вместе с которыми погибали сотнями тысяч козацкие единоверцы всехе.

т. ш.

И8

138

сословий и состояний. В их Илиаде Василь Молдавский вопиет к Николаю

Потоцкому следующими словами:

0S

гетьм&не Потйпький,

Що в тёбе рйзум жиноцький!

Ты за доротйии напитками, бенкетами уганяеш,

А про коио пригбду ничбго не знаеш:

Що ж то в вас гетьнан Хнелнйцьквй, Русин,

Всю мою землю Волоську обрушив,

Все моё пбле копьём изорАв,

Усим иойи Волбхан, як талкйм,

С плич гбловы поздиймав.

Де булии в пбли стежкй-дорижки,

Волоськими головками иовымощував;

Де булии в пбли глыббки долины,

Волоською крбвъю повыпбвлював....

Как отражались эти события в панском обществе, всего лучше видно из

приведенного уже рассказа Варшавского Анонима. По дошедшим до него слухам и

толкам, Хмельницкий, озабоченный женитьбою сына, делал только вид (czynil

apparenti), что готовится к татарокопацкому походу па Москву. Все дело состояло де в

том, как заставить Орду, вместо Муравского и Овинного Шляху, броситься за Днестр?

Этот вопрос разрешил случай, может быть, самим же Хмельницким и устроенный.

На Днестре (разсказывает Аноним) в то время славились разбоями козаки Левенцьт,

известные и по долетевшим до нас отрывкам современной песенности. Левенцы,

подобно позднейшим гайдамакам Мотренниско-монаетырского леса, гнездились в

байраковатом лесу Недоборах. Добычу свою сбывали они в Волощини за Днестром, а

что добывали воровством и разбоем на волошском берегу Днестра, то променивали,

продавали и пропивали на польском. Потоцкий отправил против них несколько

хоругвей, под начальством Кондрацкого. Предводитель Козаков Левенцев, Мудренко,

попал Кондрацкому в плен с 20-ю товарищами. Потоцкий де велел посажать их на

колья. Тогда разогнанная Кондрацким дружина Мудренкова бросилась к

Хмельницкому. Хмельницкий провел израненных, окровавленных Левенцев по своим

полкам в присутствии полка нуреддин-султанова. „Вот мир с Ляхами!" (восклицал он,

заплакав перед козаками и Татарами). „Их мир жестокосердие войны". И, сделав

хороший подарок по-

.

139

слу, просил его донести нуреддину, что сь одной стороны Кисель собирал в Киеве

войско против Турок, а сь другой наступает Потоцкий с намерением искоренить

Козаков, если Татары их не оборонят.

„Убежденный этим нурредин-султанъ" (пишет Аноним), „оставив предпринятый

против Москвы поход, грозил гетману Потоцкому и донес об этом хану, который тотчас

отправил МехметГазы-Атталыка, сына кормилицы ханских детей, с жалобой,—что хан,

яко посредник, должен вступиться за эту козацкую кривду, как за свою собственную".

Действительно хан писал к королю из Бакчисарая, что послал к нему Махмет-Газы-

Аттадыка, и прибавил сь азиатской непоследовательностью и неясностью: „Еслиб,

однакож, запорожские козаки от вас... находились в страхе, то это было бы нехорошо:

ибо мир между нами заключен таким способом, чтобы никто не смел мешаться в

козацкия дела (zc оси lycii czas \v kozakow z nasz6j strony najmiiiejszej przyczynv nie

itiial sic uikt wazye wdawac), чтобы козаки оставались в своих домах безопасными, и ни

один пан или староста ваш никакой войны к их вреду не поднимал; посему, еслибы что

либо такое вредное обнаружилось, то те клятвенные пакты должны б этим нарушиться.

Но сверх того, и в ваших пактах первое и последнее условие таково: кто бы ни учинил

запорожским козакамь какую шкоду, тот ни другом, ни братом нашим быть не

можетъ"... Но тем не менее хан поручил своему послу изустно что-то такое, чем

Польша могла бы сохранить за собой дружбу хана.

Далее рассказывает Аноним про посольство Хмельницкого к Потоцкому. Оно было

переиначено молвою против того, какѵцпиеал его находившийся в то время у

Потоцкого йодол ьский судья, Мясковский; но рассказ Анонима показывает, как

представлялся Хмельницкий той публике, к которой принадлежал мемуарист.

„Посылает Хмельницкий к гетману Потоцкому козака Кравченка, который, не

сделав подобающего гетману поклона, тотчас (будто бы) проговорил: „Чи ще ты,

гетьмане, не напивсь козацькои крови, изорвешь оборбвськи пакта? На що се без

потребы стягаеш вийсько пбльске над линиею, козакив лякаеш, а люд поешшѴгый

губит? Хоч вин вам и пидданий, та до такбго ярма и мучительства не звыкъ"! Гетман

заметил высокомерному и глупому хлопу, чтоб он в другой раз осторожнее

приближался и говорил с гетманом, а потом (будто бы) отвечал: „Стою здесь по

королев-

140

.

скому ордияансу, и буду стоять до получения нового ординанса, или другого случая,

выступить отсюда. Старые козаки знают, что и в 'мирное время войско выходит в поле,

а с приближением зимы расходится по зимним квартирам. Стою с войском над линией,

хоть и за линией земля наша, Речи Посполито». Пускай только козацкий гетман

похвалится усердием к королю пану, если он верен королю. Для чего же вся Украина

вооружается на воиинѵ, собираются купы людей, армуютея полки? Неужели он думает,

что я не замечаю измены его и хитрых поступковъ"?

„Хмельницкий" (продолжает Аноним, напоминающий с одной стороны нашего

Самовидца, с другой—московского Кунакова), „Хмельницкий с умыслом прислал

высокомерного хлова, чтобы раздражить гетмана; но гетман Потоцкий намеревался

покарать после невоздержный язык жолнерскою рукою. Проникал ои в мысли

Хмельницкого: в случае неудачи в Волошине, намеревался Хмельницкий вырвать у

иего Каменец, напавши на него неожиданно в своем бешенстве".

Так о Хмельницком и Потоцком гласила козако-шляхотская молва, которая

изображает замешательства в общественных понятиях о том, что делается в

государстве, и которую наша историография выдает нам за точные свидетельства.

Мясковский же писал к своему брату, что 16 октября прибыл к Потоцкому ханский ага

в сопровождении Васька из Чигирина, хорунжого Хмельницкого, да Федора Брагиля,

писаря его. Они отправляли посольство публично (publice). Отдав письмо от хана, ага

требовал объяснения (expostulo \ѵаи): о собрании столь великого войска, о котором у

них представляют, будто бы оно, по своей огромности, стоит тремя лагерями; о

наступлении на Козаков; о несоблюдении ни в .чем относительно их Зборовского

постановления: чему хан очень удивляется, и требует хранить братство с

Хмельницким, считая кривду его своею собственною. •

„Пан Краковский" (пишет Мясковский) „отвечал, что в нашем отечестве давнишний

обычай ежегодно, жолнера, получающего жалованье, держать в обозе под открытым

небом, а не в домах. Но этот обоз не причиняет козакам никакой кривды. Мы стоим в

20 милях от козацкой линии, и ничего враждебного не замышляем, хотя козаки

поступают с нами неприятельски: ни слова, ни присяги не держат; не выходят не

только из Брацлавского, но и из Подольского воеводства; имений наших не пускают;

особенно я-—слова пана Краковскаго—имея за Днепром 150.000 доходу, не

.

.141

получил еще и гроша, также его милость пан коронный хорунжий и многие другие.

Оловом, козаки делают, что хотят, и слуг наших, и шляхты, братии нашей, множество

перебили в ото время тирански.

„На ото хорунжий Хмельницкого дерзко (arroganter), не допустив переводчика

толмачить, возразил: Не покажсцця воно, милостивый нано гетмаие: не наше козацьке

дило розбивати мужнкив: се ваши опришки справляют. Федор поддержал его. (Вот из

чего молва сделала невозможную сцену между Потоцким и козаком Кравчеаком).

„Пан Краковский*1 (продолжает писать брат к брату, поучая Малоруссов отличать

былое от небывальщины) „представил доказательства справедливости своих слов: ибо

и его собственных слуг за Днепром убили теперь несколько человек, и других перебили

козаки, убили и наиа Воляновского, и папа Костыка, на которого конях ездит Нечай, а

прочих подарил Хмельницкому*). Спор продолжался с полчаса, и когда переводчик все

это пересказал ясно аге, тот сказал: Я сумею (bde lo umiai) рассказать об этом хану, и

которая сторона виновна перед другою, и кто не соблюдет Зборовского постановления,

против того будет стоять хан: так и велел он мне сказать.

„При этом послы отдали, с низким поклоном письмо от Хмельницкого, в котором

письме он настоятельно просить о распущении вриска, присовокупляя, что он

принужден держать на Синих Водах Татар с великими издержками, доставляя из

Украины стации, пока не разойдется войско.

„После того послы были публично на обеде; их угощали с почетом (byli na obiedzie

publice, traklowani honorifice), и после этого посольства уехали в Варшаву".

По словам Мясковского, между Потоцким и Хмельницким уже недели полторы

перед тем были дружеские сношения, а неделю тому назад Потоцкий отправил с

каким-то тайным поручением к хану Бечинского с Атталыком. Грозы как будто и не

было на горизонте, но она чуялась в воздухе, потому-то и носились переделываемые

каждым слухи о Хмельницком. Но никто не предвидел козакотатарского набега на

Волощину, о котором а долженъ

*) Это показывает, что Хмельницкий разыграл перед Киселем такую же комедию с

Нечаем, какую перед Ляшком с Кривоносом.

,142

.

был прервать повествование, чтоб осветить истинным светом взаимные отношения

трех интригующих сил в виду четвертой, лупуловской.

За неимением более точных известий о козацких похождениях в Волощине,

приходится и мне повторить слухи, долетавшие до анонимного мемуариста, который,

как можно догадываться, был адгерентом дома Замоиискнх и жительствовал в

Замостье.

„Вскоре" (пишет он) „полковники Носач, Пушкаренко и Дорошенко с 16.000

Козаков ворвались к Волохам и соединились под Сорокой с 20.000 Орды иуреддин-

оултана. Татарская голота, как муха на мед, бросилась на грабеж Волощишы. Там люди

зажиточные, есть что грабить, а если будут обороняться, то собственною кровью

заплатят.

„Волошский господарь Лупу.ш, не имея столько войска, чтоб отразить внезапный

набег Татар и Козаков, отослал жену и детей в замок Немец, за реку Серег, и велел там

сделать засеку в густом лесу, в буковине, а сам скитался в неприступных горах,

ущельях и нетрах. Поэтому неприятели не воевали, а сплошь грабя, опустошали край

огнем и мечем, гоеиодарскую столицу сожгли, как сожжена из-за Елены Троя, и всю

Волощину разорили. Господарь Василий посылал людей на высокие деревья, велел

смотреть, в которой стороне видать огонь, и соображал руиины. Было у него несколько

приближенных Поляков. ИИо совету двоих из них, Кутнарекого и Доброшевекого,

опытных в домашних и военных делах, решился он окупиться, и послал переговорить с

неприятелем.

„Орда уже довольно награбила; козаки опасались Поляков, сто• явших обозом на

водошской границе; поэтому иуреддин-султан вступил охотно в переговоры, и получив

800.000 битых талеров, еверх подарков старшине, выступил из Волощини.

Хмельницкому также было полезно разграбление Волошины: ибо господарь обещал

ему отдать дочку за его Тимошка, лишь бы только дал ему после этой руины немного

осмотреться. Он до того был прижат к стене, что прежде у нею присватывались, а

теперь сам он сватался ради мира. Отсчитав жестоким сватам такую громадную сумму,

оплакивал он выжженный и разоренный край свой, и поступил по давнишнему обычаю

Волохов, которые заискивают благоволения у всех и кланяются сильнейшему.

Несчастное положение их было таково, что сысподу дым выедает глаза, а сверху на них

каплет.

.

143

„Удавались эти штуки Хмельницкому* (продолжает эхо современной молвы,

Аноним). „Счастливый десперат, он заохачивал Турцию к протекции над собою, Орду

отвлек от Московской войны, Москву, обманутую видом предательской приязни,

сделал неприятелями Поляков, волошского господаря оклеветал, и не пропустил

никакого случая повредить Польше. Великое диво! человек низкого происхождения

одним природным умом доходил до таких предательских штук и прозорливых мыслей,

что не только обманывал глупое посольство, но обманывал и великих монархов и,

словно помраченных чернокнижными чарами, вооружал и соединял на Поляков.

Татары, от природы довольно проницательные, поверили, что Поляки, будучи не в

силах одолеть Козаков, хотят выгубить обезоруженных под предлогом Зборовского

трактата. Россиянин, устрашенный татарским могуществом, принял протекцию над

козаками для обеспечения своего Московского царства; а Турок, желая завоевать

Украину, предложил им протекцию, и ослабив постоянною войною Поляков, надеялся

покорить их своей власти. Так-то* (заключает с глубоким вздохом современник-

мемуарист) „одной головы Хмельницкого с его столь быстрым умом было достаточно,

чтобы причинить Речи Посполитой такия тяжкия страдания,— того Хмельницкого, о

котором все знали, что это был такой великий пьяница, что никогда не просыпался, и,

однакож, он один был автором и выполнителем столь страшных руин, бед и

кровопролития*.

Совсем иной взгляд на козацкие подвиги и единоверной Молдавии усвоили себе от

Козаков наши предки Малоруссы; а как от формации мнений зависят судьбы

человеческих обществ, то заслуживают внимания историка и те мнения, которые

поворачивают общественный ум вспять, вместо того, чтоб устремлять его вперед.

Козацкия воззрения не оставляют козацких потомков доныне, как и шляхетския—

шляхетских. Малорусская историография до настоящего момента угощает публику вот

какими взглядами на героя пожогов, руины и человекоистреблеиия:

„Вся страна пылала. Яссы, оставленные жителями, были разорены и сожжены

козаками и Татарами. Гетман чувствовал себя в положения торжествовавшего

победителя, могущего требовать покорности от своего противника, так недостойно его

обманувшего и так грубо оскорбившаго* *).

*) Еиевсвая Старина, 1887, март, 491.

144

.

В том крайнем положении, до которого была доведена страна и собственная семья

Лупула, он был принужден откупиться и от Козаков, как откупился от Татар, обручить

Роксанду с Тимошком Хмельниченком и дать в залог четырех богатейших бояр, в том

числе и своего племянника, как удостоверение, что тотчас после Рождества Христова

1650 года будет свадьба. Но при всей иизкопокдонности своей в бедственном

положении, при всем своем корыстолюбии и свойственном корыстолюбцам

жестокосердии, Василь Молдавский не был до конца лишен человеческого достоинства

и сопровождающего достоинство мужества: он решился не выдавать свою Роксанду за

козака. Если в этом нехотении участвовало взвешивание борющихся перед его глазами

сил, то мужество его возвышается в наших глазах и дальновидным умом, которого не

было у Козацкого Батька. Лупуд отправил свою дочь и жену к своему зятю, Радивиду, а

в Стамбуле хлопотал, чтоб его освободили от насильственного родства.

Но с Хмельницкого было мало сочетания сына с дочерью кпязя-господаря: ему

хотелось овладеть и самим господарством. Достигнув случайно того, о чем и не думал

в начале бунта, оп потерял сообразительность, и ему теперь все казалось возможным,

как человеку, не имевшему в основе своих действий традиции, наследственности,

присущей всем явлениям постепенности и взаимной их зависимости. Пользуясь

влиянием своим в Стамбуле, он, вместе с ханом, обвинял господаря в измене,

домогался низвержения изменника и просил господарства для себя. Но на весах

правившего Портою сераля соперники пройдохи перевешивали один другого. Великий

визирь Ахмед запретил выдавать Роксанду за Хмельниченка и потребовал ее в

Стамбул, как залог верности отца.

В этом требовании была та же самая горечь насилия над сердцем отца; но для

Василя Молдавского магометанское насилие не было столь тяжким, как християио-

кояацкое. Он, без сомнения, сам и устроил его, — принес, так сказать, жертву

чудовищу Сцилле, лишь бы спастись от чудовища Харибды. Свобода выбора облегчала

сердце тирана, не знавшего участия к страданиям чужих сердец, как и его достойный

соперник, Хмель.

ТСозацкий Батько между тем видел на своем горизонте бурю, и, в виду этой бури,

должен был отсрочить посягательство на придунайские княжества. Он знал, что

Польша пе до конца расстроена. Он ждал войны, он даже сам вызывал войну, по

вызывал,'как ’

145

злого духа,—ужасаясь; и только ангелы хранители его, Татары, поддерживали в нем

отчаянную дерзость. Чтоб ослабить естественных врагов козатчины, панов, и

увеличить число панских неприятелей, подговорил он хана отправить в Стокгольм

посольство, которое бы служило прикрытием его собственных сношений со Шведами,

—тех злотворных сношений, которыми были вызваны грозные для Польши события

1655—1659 годов.

В Стокгольме не забыли посягательств Сигизмунда III и Владислава IV на

шведскую корону. Теперь Хмельницкий открывал Шведам виды на польскую. С другой

стороны Турция, желавшая только одного, чтоб козаки не разбойничали на Черном

море, — была теперь к его услугам. Хмельницкий получил от султана титул не только

Украинского или Запорожского князя, но и Стража Оттоманской Порты. По его просьбе

хану было приказано идти к нему на помощь со всей Ордой, а силистрийскому баше—

стягивать войска и вместе с обоими господарями присоединиться к Запорожскому

Войску. Не сомневался теперь Хмельницкий в окончательном покорении Польши под

позе её врагов и супостатов. Злой дух войны облекся перед ним в образ благовестника.

Оя делал щедрые обещания своим соратникам, а в Крым писал игриво: „Приходите

выбирать мед из Польши. Закуривши под нос Ляхам, мы выгоним их прочь, как пчелъ".

Седмиградский князь, Ракочий, условился с ним — вь данный момент сделать

диверсию и ударить на Польшу с тыла, а чтобы выгубить шляхту до ноги, завзятый

Хмель разослал две тысячи агентов по всему краю для азбунтования не только

православной, но и католической черни. „Польская шляхта" (писал он к Ракочию),

„идучи за королем, оставляет без оборони свои города и села. Я подговорил мужиков,

чтобы вооружились и ударили неожиданно с тылу на занятых войной со мною.

Наступи одновременно Турецким, Оедмиградским и Венгерским Шляхами, возьми

старый город Вавеля (Краков), и обрящешь в нем богатую добычу".

Один московский царь, наперекор молве, не вмешивался в толпу сообщников

Хмельницкого, зная, что „вотчина" Иоанна Ш придет к нему, как выражались в

Москве, судом Божиим. Поляки подозревали, что он подсылал Хмельницкому тайком

оружие и пушки; но это были слухи одного происхождения с теми, какие через 117 лет

были распущены Поляками и гайдамаками о подсылке Екатериною великою ножей для

Уманской Резни.

т, III.

19

146

.

Николай Потоцкий стоял под Каменцем в видах прикрытия родной Подолии от

козатчины и защиты землевладельцев от окозаченной черни. Отсюда следил он за

козацкими сношениями с Турцией, дунайскими княжествами, Венгрией и сообщал о

них королевскому правительству.

Волошский господарь горько жаловался ему на Козаков, которым он, по его словам,

давал убежище в своем княжестве во время июльских замешательств и со всеми

обходился человеколюбиво (et omni tractabat humanitate), а они де так жестоко его

придавили! Бедствия Полыни обрушились и иа него (писал он): ибо Хмельницкий

выговаривал ему: зачем старался он в Крыму об освобождении гетманов? для чего их

на возвратном пути из плена так радушно принимал? зачем дает королю деньги на

войско? зачем дружится с Ляхами и уведомляет их обо всем, что делается у Порты?

Причиной постигших его, Лупула, бедствий, по его мнению, были также мультянский

господарь Бессараб и еедмпградский князь, Ракочий, заключившие с Хмельницким

враждебный союз против Польши. А теперь (писал он) и его самого Хмельницкий

довел до того, что должен был присягнуть ему в том же, сверх того дал письменное

обязательство и обещал послать войско в помощь против короля. Сделал де он ото по

неволе (non tam libenter, quam reverenter): ибо у него над шеей висел неотвратимый (nie

uchronny) меч; а этот изменник непременно хотел добыть его, Лупула, где бы то ни

было (in omni loco) и добытого умертвить. В таком де положении дел своих прибегал

он под покровительство короля, обещая ему всяческую преданность, иа сколько это

возможно при необходимости исполнить обязательства, данные Хмельницкому. Он

готов нарушить вынужденную у него присягу, лишь бы не принадлежать к обществу

этого изменника и укрыться под милостивыми крыльями королевского орла.

Так передавал его жалобы и мольбы Потоцкий в письме к королю от 22 октября

1650 года, и ходатайствовать, по его просьбе, о даровании ему польского индигената,

дабы приобресть в нем союзника. Что же касается обещанной сыну Хмельницкого

дочери? то Лупул, по словам Потоцкого, желал бы ловко уклониться (Icszfaltnie

wysliznac) и от этого. Потоцкий просил короля написать к Хмельницкому* чтоб он

оставил свое сватовство к подданной Турецкого цесаря* дабы пе заподозрить своей

верности Речи Посполитой. „Если же такой способ не подействуетъ* (писал

Потоцкий), „то,' по моему мнению, надобно этот союз расторгнуть мечем, в из-

.

147

бежание великой опасности, которая бы вытекла из успехов Хмельницкого в его

замыслахъ", и здесь высказал он мысль, зародившуюся в козатчине еще при Коеииском.

Б течение полустолетия эта мысль развилась до того, что теперь казалась исполнимою

мво гик. „Намерения итого предателя" (писал Потоцкий) „вот какие войска вашей

королевской милости осадить; Ракочиа с мультанским господарем выпустить к

Кракову; шляхту искоренить (nobilitatem exstirpare); у вашей королевской милости

престол отнять, и посадить на него кого-нибудь другого, єднали ие самого Ракочиа".

Вместе с тем Потоцкий доносил, что Хмельницкий на те воеводства, которые ои

удерживает за собой против Зборовского договора, получил султанское знамя и обещал

платить с них га рач. „Нам готовится страшное и неожиданное бедствие" (прибавлял

он), „Я знаю, что теиерь он будет ласкаться, но это для того, чтобы миновало неудобное

для него зимнее время, и чтобы привести в исполнение то, что вознамерился и

условился с соседями сделать весною. Теперь нам остается одно: или поразить

Козаков, ИЛИ перенести войну за границы государства, иоуепокоясь дома.

„Обозъ" (писал Потоцкий) „распущу через три дня. Сидел бы в нем и дольше, хотя

не зиаю для чего, когда бы войско не было в такой страшной нужде (gdyby nie to, ze

srodze xvojsko nedzne)*. А войско Потоцкого, готового и поразить Козаков, и перенести

войну за пределы государства, не только терпело нужду, причиняемую, как всегда,

скарбовою неурядицей, но, под гнетом иѵжды, и бунтовало. Мясковский писал о нем к

брату так: „Того, что я застал в лагере нового, неслыханного и подающего дуриоии

пример (novum inauditum et pessimi exempli), ne могу забыть. Чузксземцы, или лучше

пашишцы, одетые иочужеземски, почти выламывались уже из гетманской юрисдикции,

и ие допустили судить себя войсковым судьям по старинному войсковому закоиу.

После сигнала, делали многолюдные сборища, поднимали шум и крик против

июльского войска. Ударили было уже в бубны и наконецъ—разграбили базаръ".

В обществе рассказывали, что когда перед роспуском войска гетман делал смотр, у

одного жолнера вспыхнул без выстрела порох на полке, и он сказал: „Это—за

недоплаченное жалованье", а потом выстрелил из другого пистолета и сказал: „А это —

за уплаченное". Все захохотали, и сам гетман сознался, что голодный и недоплаченный

жолнер не исполняет команды.

Из этого лагеря кто-то писал к кому-то от 23 октября: „Хмель замер с войском

своим (cicho zapadl z gadziiuy). Какъ

148

,

бы не ожил снова, и найдальше—весною. С нами фальшивые, обманчивые

церемонии. Тех, которые бегали (у него) из Волощини, обезглавливает и расстригает, а

других посвящаетъ£С.

Далее в безыменном письме следует не менее характеристическая черта по

отношению к татарской помощи: „Был в великом страхе, потому что пришел в Украину

только с 30.000. Татары все разошлись. Вот когда можно было его напугать пли совсем

уничтожить. Но он двинулся хитро (usus stratagemale ruszyi): прислал к пану

Краковскому грозное посольство, готовясь наступить на обоз, а между тем поскорее

убрался да Украину, и атак ускользну л от насъ".

В заключение, безыменный корреспондент сетует на королевское занрещеыие

вмешиваться в волошскиа дела-следующими словами: „Правда, его милость пан

Краковский знал об этом, но трудно было что-нибудь делать со связанными руками

(zwiqzane гсе

Кисе ль доносил королю из Киева от 26 октября, что из Волощины только часть

Орды пошла в Крым, а другая за Чигиривом в Диких Полях осела на кочевищах...

„Здесь все говорятъ* (писал он), „что если не будут успокоены в религиозных

притязаниях и. не будут обеспечены заложниками, или присягою, то мир не может

быть проченъ".

Это значит, что Хмельницкий, действуя на Турецкого султана потурецки,

действовал на Московского царя номосковеки, чтобы приготовить себе правоверное,

или же православное убежище, смотря по обстоятельствам. То, что во времена оны

киевское духовенство едва смело шептать козакам на ухо, теперь оно проноведывало с

кровель. И почему же нет? скажут об этом его потомки. Независимо от Козаков,

которые держали в руках несколько воеводств и давали ему опору вещественную, на

эту проповедь уполномочивали его нравственно такие душохваты, какими были

ГИизон, Иоесевин, Скарга, Кунцевич, Рутский и пр. и пр. со всем неисчислимым

иезуитским сонмом. Создание этого сонма, унияты, захватили и подчинили папе

церкви, в которых были погребены предки людей православных,—не только таких,

какие вписывали Теперь это напоминание в грознопросительное письмо Хмельницкого

к королю, но и таких, какими были Иоанн Вишенский, Иов Борецкий, Исаия

Копинский и многие другие „преподобные мужи Россы, житием и богословием

цветущие". Если позволительно было католическим прелатам вторгаться в вертоград

христианства, насажденный учениками

.

149

Кирилла и Мефодия, то кольми паче было позволительно потомкам этих учеников

удалять папистов из захваченных так или иначе церквей, отнимать у них духовные

хлебы и даже уничтожать католические насаждения, дабы они, в римском злочестии

своем, не высасывали жизненных соков из почвы древнего русского благочестия. Ею

же мерою мерили апостолы папства, возмерилось и им, да еще отмеренная в воздаяние

мера была, но писанию, „мерою доброю, натоптанною'1. Древнейшие русские

воспоминания и самое Повиелие с его Краковами и Судомирами включало в область

восточного проноведания христианской веры. Но мы не вторгались в захваченный у

нас вертоград с насаждениями своего благочестия. Девизом нашей проповеди было:

„цмеяи уши слышали да слышитъ*... А деспотическое папство вторгнулось в

православную папству насильственно, и мирным проповедникам нашим не стало от

него житья. Оно исчезало и являлось под новыми видами бесконечно, не оставляя в

целости • ни древней славы нашей, ни пользования нашим церковным досто • анием.

Беззаконие, облеченное в законность, раждало новые беззакония, а здочеетие,

прикрытое вольностью и равенством, сделалось источником нашей скорби и сетования

на гробах благочестивых предков. Наконец, в Королевской Земле не стало добра не

только худшим, но и лучшим из нас. Тогда в силу закона жизни и свободы, в сущности

неразделимых, Королевская Земля сделалась Царскою; вольная и бедствующая Польша

уступила место рабствующей и благоденствующей России. Окозаченные Ляхи

Косинские, отатаренные шляхтичи Хмельницкие были в исторических польскорусских

судьбах только СТИХИЙНЫМИ карами, ниспосланными регулирующею силою жизни на

обладателей польского Содома, Кракова, и польской Гоморры, Варшавы, — на

добровольных рабов римского папы, приукрашенных титлами великих монархов и

великих панов.

Во чтб бы ни играл Козацкий Батько, грозя Москве, прислуживаясь Турции, живя,

невидимому, душа в душу с Татарами, но союз хана с королем на пагубу Москвы не

состоялся. Хмельницкий превзошел панов искусством загребать жар чужими руками.

Он платил союзникам не своим, а соседским добром. У него за все и про все отвечал

неистощимый богач Лупул, которого он, словно ловкий паук резвую муху, запутал в

свою наутину. Но хану было не по душе' слишком уже ловкое запутывание такой

крупной мухи, которая рвала до сих пор всевозможные паутины. Козаки сделались

теперь сильны Татарам, и именно тем, что турецкий султан смотрел на Козацкую

Украину, как на широкий

150

.

таг правоверных из-за Дуная в области проклятых Пророком гяуров. От него

пришло строгое повелевие помогать Хмельницкому, яко Стражу Оттоманской

Империи. Дружба алого к злому перешла в.боязнь, и боязнь родила взаимную

ненависть.

. Согласно уверению сиилиистринского баши, МегметДервиша, Потоцкий думал,

нто Туркам был но по вкусу союз Татар с козаками; но турецкий вкус менялся с

переменой султанских временщиков. Теперь от Босфора ветер дул в паруса

Хмельницкого не хуже того, кач в былое время с Низу Днепра. Хмельницкий

торжествовал, точно Громобой перед рассчетом с дьяволом. Он был теперь, в полном

смысле слова,

1И сильных бич и слабых страх,

И ХИЩНИК, и грабитель.

Откуда бы ни произошла сила, она производит явления соответственные.

Поклонники истины поклоняются еи духом и истиною до конца, а поклонники лжи и

насилия рабствуют перед всяким успехом, готовые' покинуть своего божка при первой

неудаче. Хмелю Хмельницкому, этому „сору Речи Писполитон“, стали кланяться не

одни восточные попрошайки да киевские попы и монахи, но и. гордые паны, о которых

после Корсунского погрома пела „Муза яростной сатиры":

Czyli w lem.jakic przcdwieeziie wyroki,

Ozy grzcch nasz sprawil i zbyfcek gleboki,

Kicdy bujajac mysla nieba biizka,

Ledwie patrzymy na ziernig juz nizka. *).

Хмелю Хмельницкому кланялся в злобе своей, и обветшалый, полуразрушенный

„глубоким развратомъ" герой Кумеек, Боровицы, Старца Днепра. Николай Потоцкий

послал ему в подарок оправную саблю с уверением, что королевское войско чуждается

всякой враждебности. Потом опять писал к нему приятельский лист (list przyjazny),

полный выражений расположенности («lobrego а Пекин реиеп); как об этом уведомлял

брата подольский судья, Мясковский. Киеель объясняет нам, почему так делалось, в

письме к королю от 26 октября: „Мида пам отчизна и её спокойствие, милы

*) Совершился ли в этом какой-то предвечный суд, или сделал это наш, грех и

глубокий разврат, когда мы, летая мыслью под небесами, едва смотрели на землю, уже

низкую.

.

151

нам староства в Украине*. И поэтому он советовал,—хоть бы секретно (сИюсЬу tez

tacite) склонить Хмельницкого каким-нибудь почетным (zacnym) подарком к

возвращению панам козацких захватов. „Ибо власть его такова* (писал почтенный

миротворец) , „что козаки должны все сделать, что он велитъ*. Изобретательный

Свентольдович предлагал сделать с этой целью почин складчины в Киевском

воеводстве, „лишь бы не явно (Ьуие byio lacifum). Иным способомъ* (твердил он

готовому на всякую низость Яну Казимиру) „невозможно нам ныне свергнуть иго

(excutere jugum) Орды в соединении с козаками и всею чернью, а если присоединится к

ним Турок, то невозможно и никогда*.

Политика, оправдываемая горестною необходимостью, велела под Зборовым панам,

а с ними и самому Хмельницкому, отдать в жертву татарскому огшо и мечу десятки

малорусских городов и сел. Политика, внушаемая отсутствием патриотизма, нагибала

теперь им гордую выю перед тем, кого безыменный сатирик назвал „презренным

соромъ*..Их воспитали многие поколения в убеждении, что наследственная знатность

не существует без богатства, а без знатности и богатства не существует и не должен

существовать архичеловек, то-есть пан и шляхтич. Самая церковь, основанная

просветителями и руководителями их на развалинах церкви благочестивой, стояла, по

своему римскому происхождению, на принципе, противоположном учению Христа;

„царство мое не от мира сего*, и в этом смысле правы были наши ревнители „древнего

русского благочестия*, называя свою веру не восточною, греческою, русскою,

православною, благочестивою, а просто трою щистянскощ в отличие от римской,

латинской, католической, папской, польской. Перечитывая автентические

свидетельства о былом, мы находим и такие факты панского поклонения

Хмельницкому, что еслибы не знали, как создался новый, так называемый

христианский Рим, икав он созидал по образу своему и по подобию Польшу, то не

верили бы собственным глазам. Дворянин коронного полевого гетмана, Мартина

Калиновского, доносил своему пану из Чигирина от 26 ноября 1650 года

нижеследующее:

„По по велению вашмоети пана, приехав к пану гетману запорожскому, застал я его

в Чигирине. Нашел я у него много послов: от его королевской милости —пана

Воронина, а от панаКракбрского — пана Загоровского. Этот прибыл с подарками. Был

и московский посол с просьбой о мире. Взяв от цего подарок, (Хмельницкий) отправил

его не весьма любезно (именно с тем) что

152

.

если (козаки) заключат удовлетворительный мир с Речью Посполитою, то зимой

обещает быть к ним (Москалям *). Ролоипский митрополит был у него, прося

назначить время свадьбы сына его, Тимка. Назначил (ему) время или на русские святки,

или после Трех Королей русских. Отправил его весьма дружески, и послал ему что-то

тайком (i cos mu skrycie poslal **). От князя Димитрия (Вишневецкого), также и от пана

русского воеводы (Иеремии Вишневецкого) были послы с подарками и с просьбой—

усмирить хлопское своевольство и привести (мужиков) к покиновспию. Все ото для

них сделавши, благосклонно их отправилъ".

Интересно это письмо и до конца:

„Я только на третий день мог доложить ему поручение вашмость пана. Сперва

принял он меня не очепь любезно, за то что приехал к нему с пустыми руками (/.

nicztun), и обиняками намекал, что у меня де множество послов польских королей

(polskicil krolovv) и чужеземных монархов приезжало, но ни один с голыми руками не

приехал. Я оправдывал вашмость пана, что кашмоеть находитесь в дороге. А вже ж!

сказал он мне. Калитовский те* пёр худииий пахблок, да треба ёгб запомогти. К этому

пришил он короля его милость. Король допевняецця в мене правосуддя, а сам ёгб не

чинить. Нехай же знає король ёгб милость и Рич Посполитая: коли мени ёгб милость

король на сёму сейми Чаплйнського не выдает, до я буду ёгб шукати в Варшави и

Гданському, и вже не я ёгб, а ьин мий. Потом, обращаясь ко мне, сказал: Скажи ж вид

мёне пану Кялиибвському и князеви (Любомирскому): колиї хочуть миру, дак нехай

мени ёгб вьтдагбть: бо як тепёр вас зачну до й скинчу. В мёне Татаре, Волохи, Мудтяне,

Венгры: як вас тепёр почну, до вже вична память... Благоволите же ваша милость

судить, желает ли этот человек мира? Дело верное, что весной наступит всею силою, не

дожидаясь военного времени. Он и так уж говорит: коли справди воювати".

Хмельницкий постоянно находился в противоречии с самим собою: то дейтвовал он

по внушению своего мстительного и ревнивого сердца, то внимал голосу

практического ума, для обеспечения себя и своего семейства среди домашних

завистников, среди разогорченных им панов, среди сторонпих соискателей господства

въ

*) В архивах ие отыскано следов от посольства. Оно, по всей вероятности, было

сочинено Хмельницким для панов, как и переяславское 1649 г. **) Эти неясные слова

переводят так: „и дал ему тайное поручение".

.

153

Малороссии. Готовясь преследовать Чаплинского до отдаленнейших пределов

Польши, он в то же самое время угождал великим панам, даже Потоцкому и

Вишневецкому, а взволнованным им палиям, колиям, резунам и всяким иным

истребителям панского кодла вещал своими универсалами точно сердитый Нептун

бурным ветрам: „Я вас!"

Такой универсал (от 3 русского октября) был им разослан из Ямполя. В нем

объявлял он, „как старшине, так и черни, товариществу Войска его королевской

милости Запорожского, .яко меж мещанам и селянам, подданным усим в воєводстви

Киевським знайдуючимся", что в нынешнее время, когда пешее войско козацкое

выступало в Волошскую Землю, некоторые из принадлежащих к „подданству", не

будучи панам своим послушными и доброжелательными, напротив будучи их

неприятелями, „много шляхты, панов своих, потопили, поубивали", и теперь, не

оставляя своего замысла, посягают на жизнь панов и не хотят быть послушными, а

затевают бунты и своеволие. Посему, еслибы явились еще такие своевольники, которые

бы покушались на жизнь господ своих и не хотели им повиноваться, то чтобы таких

своевольников сами паны, вместе с козацкими полковниками, белоцерковским или

киевским, строго и даже смертью карали. Те же (писал Хмельницкий), которые кровь

христианскую невинную пролили и мир нарушили, не избегнут „горлового каранья,

якож и тут за тое. не одного на горло скарали есмо".

С своей стороны хан колебался между Хмельницким и Яном Казимиром, Между

козаками и папами. Сперва он ластился к панам, сулил им завоевание Московского

Царства, уверял, что козаки—их покорные слуги; теперь вошел в свою роль посредника

между ними, и заговорил с королем угрожающим тоном судьи.

Угрозы хана и самого Хмельницкого привели польскорусских панов к

необходимости созвать и в 1650 году чрезвычайный двухнедельный сейм. Окружавшие

короля сенаторы и другие сановники шумели о козацкой дерзости, о пренебрежении

Хмельницкого к королю и Речи ИТосполитой, о претерпеваемых шляхтою в Украине

обидах и убийствах, о стремлении козацкого гетмана расторгнуть с Польшею

последнюю связь и создать отдельное гетманство под протекцией султана. Были между

ними такие, что, помня опасности последней войны, домогались всячески мара и

доказывали, что силы Речи Посполитой слабы, тогда как её бунтовщики сделались

могущественны турецкою протекцией; но большая часть представителей

т. ш.

20

154

.

Шляхетского Народа, как в столице, так и в провинциях, взвешивая прошедшее и

будущее, пришла к убеждение, что—или Речь Посполитая должна погибнуть, или

козаки... Не приходило панам тогда в голову, что должны были неизбежно исчезнуть

обе соперничающие республики: панская потому, что и без Козаков сама собой губила

свою общественность и государственность, а козацкая—потому, что не имела ни

общественности, ни государственности.

И вот появился королевский универсал, созывающий поветовые сеймики на 7 день

ноября, а генеральные на 22-й, с тем чтобы Шляхетский Народ готовился к

центральному сейму на 5 день декабря. На этом чрезвычайном сейме предполагалось

трактовать лишь о двух предметах: о защите Речи Посполитой и об уплате жолда

жолнерам.

В инструкции королевского правительства, разосланной на сеймики, говорится,—

что никогда еще Польша не претерпевала более постыдных поражений, как в последнее

время (ро wielkick а przeszlych wiekovv nigdy sromofniejszych kleskach), но что король,

разогнав под Зборовым все бури и скопища (vrszystkie burze i navalnosci), осветил

шляхту светом любезного и желанного мира (тиlego i poidanego pokoju swiatiem nas

rozdwiecii). „Тем не менее* (продолжает инструкция) „обстоятельства велят

озаботиться упрочением этого мира на будущие времена, чтобы не было больше повода

к новому бунту и внутреннему несогласию*...

Но прежде всего надобно было устроить самый источник постыдных поражевий,

каких никогда еще не претерпевал Шляхетский Народ. Об этом в инструкции сказано

премудро: „Как в человеческом теле скрытые болезни бывают самыми опасными и

трудными для излечения, так и в теле Республики внутренния зла несравненно опаснее

внешних. В этом столько раз уже удостоверялось наше отечество, когда от неуплаты

жолнерам жолду появлялись вредоносные заговоры, и военное своевольство причиняло

Речи Посполитой больше вреда, нежели самый могущественный неприятель. А теперь

особенно кто из нас не испытал этого бедствия? Теперь от них пострадали не только

духовные и государственные имущества, но и шляхетские. Вопли убогих людей и

стоны бедных наверное прошибли небеса и, должно быть, они-то привели за собой и

божеское мщение. От незаплаченного жолнера едва ли не в большей опасности была

Речь Посполитая, нежели от самого неприятеля. То м.'.и с и л с т i е кт роми его

ми'лги'тп и трѵлг.и пппов коммпссаоов (' '; гу.т ци.:

и удо-,""Т'г:гг йг~з) гс? это

усигс.коплп*.

.

155

Сознаваясь в государственной несостоятельности своей, правительство ставило

вольному Шляхетскому Народу на вид, что ему предстоит борьба не с далеко

находящимся неприятелем, а е таким, который пребывает в границах государства и

может наступить недели через две. Оно умоляло своих граждан не делать больше так,

как на прошлом сейме, что некоторые воеводства не согласились на налоги, а другие,

еогласясь, не представили ихъ".

В это время Потоцкий сообщил королю свой взгляд на политику Хмельницкого, и

король разослал дополнение инструкции, в котором вопиял к шляхте:

„Пришли к нам обстоятельные и несомненные известия о непрестанных кознях

завзятого и заклятого врага Речи Посполитой. Извещаем о них всех писанием нашим.

Заключенная Хмельницким дружба с Татарами так нерасторжима, что не только

совещаются между собой весьма интимно и с великою тайною, но и мановения друг

друга взаимно исполняют. Речь Посполитая уже претерпела от этого много

непоправимого вреда (irreparabili damno); но вот новое доказательство (их козней).

Распустив слух, будто хочет идти на Москву, Хмельницкий, под предлогом непрочного

мира, бросился на доброжелательного Речи Посполитой волошского господаря, с

намерением свергнуть его с престола, а потом, подавив и других соседей своею силою

и окружив нас со всех сторон, довести Речь Посполитую до последней пагубы (in

ultimum extreminium). Легко привел бы он в исполнение свои злостные замыслы, когда

бы Татары, взявши добрый окуп от волошского господаря и нахватав множество ясыру

(opima praeda oblowiwszy si§), не вернулись в свои жилища. Вслед за этим скоплением

козацкого войска, и взбунтованная им чернь начала неистовствовать (furere coepit), и

несколько десятков шляхетских домов, которые, обеспечась миром, возвратились в

свои жилища, истребила с женщинами и детьми, Не высидела бы в обозе горсть

нашего войска, на которое он покушался (na ktore si§ оп kaszat), и наверное не

выдержала бы такой силы, когда бы Татары, с таким изобильным (obfitym) полоном, не

повредили его замысламъ".

Этими словами инструкция снимала с короля ответственность за повеление „не

обгонять чужого проса".

„Но предательский во всех поступках неприятель, не довольствуясь одной этой

нерасторжимой лигой, ищет все новых и новых способов к увеличению силы своей (ad

augendam potentiam suam) на угнетение Республики. Огдался под протекцию Турецкаго

156

.

цесаря, и сам хвалился этим (cum suo applausu), приняв турецких послов при наших

послах, а там держит своих резидентов для взаимных сношений (ad communicata

consilia). Но еще и в том не меньшее доказательство его предательских замыслов, что,

по выходе Татар из Волошины, сам опять напал на волошского господаря, и оружием

принудил обещать свою дочь за его сына. Если это придет в исполнение, то каждый

легко может судить, какие опасности угрожают Речи Посполитий. Прибавим еще то,

что недавно татарский хан послал в Швецию своих послов, которые проехали чрез

наше государство, а с чем ехали, не хотели сказать; но не можем иначе думать, как так,

что—для возбуждения Шведов против Речи 11 осполитой но внушению Хмельницкого,

дабы тем удобнее напасть на развлеченную таким образом со всех сторон от разных

неприятелей Республику, и потом придавать. Из всего этого следует, что к весне

надобно ждать неизбежной козацкой войны".

Изобразив грозное положение дел, дополнительная инструкция отклоняла

посполптое рушение по вытекающим из него неудобствам (incommoditates г niego sami

to uwrizyc шоиесие), u предпочитала составить регулярное войско в количестве,

достаточном для отражения неприятеля.

Глава XXV.

Польша перестает быть государством светским.—Партизанская' война в начале

весны 1651 года.—Неудачные покушения Козаков на Подольский Каменецъ

Между тем как Польша была поставлена правительственным сообщением в

известность о грозе, облегавшей её горизонт со всех сторон, Николай Потоцкий донес

королю* из Каменца, что Хмельницкий в Подольском воеводстве, за козацкой линией,

записал не малое число селян в козаки, по мнению Потоцкого, для того, чтобы

возбудить приверженность к себе в черни (concitandae plebis gratia) в видах

предстоящего нашествия на панов.

Войско было сведено с ноля 2!) октября, но его так трудно было разместить по

зимним квартирам, что Потоцкий, по его словам, предпочел бы дать несколько битв.

Край был разорен; везде голод и дороговизна, а жолнерам нечем было уплатить жолду.

Часть войска расположил Потоцкий вдали от козацкой линии, в близких в увраинным

воеводствах, а верхния воеводства откупились от постоя платою.

Но в это самое время кто-то писал к кому-то из Бара о козацвих замыслах, то есть о

ходячих в народе толках, страхах и ужасах. Была де у Хмельницкого рада, на которой

козаки совещались: не оторваться ли им совсем от Польши? и что делать, если панское

войско не уйдет в Польшу? Было де решено выдержать и вытерпеть всю зиму, а весной

выступить вместе с Татарами и Ляхами потужно в Московщину и, доведя Ляхов до

московской границы, взять их между себя (wzhjsc mi?dzy si§), да и вырезать до ноги,

так чтобы не ушел ниодин Лях (aby i jednego Laelia nogi nie upuscic), а потом запустить

глубоко в Польшу Татар. „Когда же после Татаръ" (говорили козаки) „добьем Ляхов

(wybiwszy te Lachy ро Tatarach), тогда уже наша земля счистшпся, и мы будем пановать

в мире".—„Но Господь Богъ" (утешать себя

158

,

писавший), „может быть, скорее счистит их моровым поветрием: уже они там

страшно валятся, и лежат, как дрова, на Подеестрии около Шаргорода и далее к

Брацлаву. Но мужики наши твердят, что у них что-то злое на уме: ибо наказано имъ—

через две недели иметь в готовности лошадей и сухари. Хмельницкий еще в Брацлаве,

а Татары стоят всюду около Странъ

Между тем козацкие послы прибыли в Варшаву, но современной переписке, „в

одной своре с татарскими", а литовский канцлер заметил в дневнике, что они даже

заняли общую квартиру.

Татары (говорит корреспондент), в качестве посредников и прокураторов, находили

Хмельницкого (точно наши историки) вовсе невиновным в том, что он ходил в

Волощину. Не согрешил он, по татарскому воззрению, и тем, что такое множество

шляхты перебито; что посылал к турецкому султану послов и отдался ему в

подданство. Татары настаивали на исполнении со стороны панов Зборовского договора.

А козаки приехали свидетельствовать свое верноподданство (продолжает

корреспондент), на все же укоры отвечали отрицанием и незнанием. Все дело было

отложено до сейма.

Но мы прочтем так названные покорные petila Хмельницкого.

Уверяя короля, „Божия помазанника",, в своем верноподданстве, Хмельницкий

писал: „Посылаем наших послов только через эти petita, потому что мы, яко простаки,

не умеем ходатайствовать изустно (domowic sie nie inozemy). Мы просим о том, что

наилучше утвердило бы мир. Пускай этим не оскорбляется маестаг вашей королевской

милости и освещенный еенагь.

„Самый прочный и вечный мир всей Речи Посиолитой в панстве вашей королевской

милости был бы тогда, когда бы был утвержден присягою их милостей ксендза

архиепископа гнезненского, ксендза архиепископа Львовского, ксендза бнекупа

краковского, его милости пана Лянцкоронского, воеводы брацлавского, и его малости

подканцлера коронного (Иеронима Радзеёвского), а в залог просим нам дать: князя его

милость Вишневецкого, когорый не желает замешательства и милостиво (laskawie), с

давнишних времен обходится с Запорожским Войском и с подданными, его милость

пана хорунжого коронного, который, прибыв на свои староства, привез намъ'

стародавния привилегии на Чигирнн, чтобы здегь резидовать; . его милость старосту

белоцерковского (князя Любомцрского); его милость панН обознайо коронного

(Калиновскаго—-сына), которые на своих маетностях резидуют, и пускай благоволят

охранять мир бей. единой хоругви войска, а равно без великих дворов и асси-

159

стенций, да просим, чтоб они, будучи заложниками, обходились хорошо с нами*.

Никогда еще волки не предлагали пастухам более наглого договора. Никогда козаки

не думали так презрительно о здравом уме панов,—и они были правы. Перед

изумляющимся потомством тех и других лежит письмо величайшего мудреца и глупца

в панской республике, величайшего патриота и губителя панской среды своей, Адама

Свентольдовича Илиселя из Брусилова, от 26 октября 1650 года.

Кисель, назначенный на прошлом сейме, по его словам, „стражем мира*, советовал

королю, чтобы Речь Посполитая ждала брущато сейма спокойно, для того, чтобы,

взвесивши свои и неприятельские силы, могла решить, чего ей держаться, и чтб

замышляют в Крыму, и как у Турок трактуют о волотскож опустошении, и чтб затевают

внутри (interne machinatur). Доказав ясно, как день, свою химеру, панский Нестор и

Улисс приходит к такой мысли, что средством гарантии мира Польша достигла бы

расторжения козакотатарской лиги, а это было бы величайшим для неё благополучием

(summa ПеирцЫисае felicitas). „И хотя в этомъ* (продолжает Кисель) „видим нечто

недостойное (indignitatem jak%s), но по мне— наибольшее достоинство—спасение

Республики (salus Reipublicae, to najwiksza dignitas u mnie). А допустить этого человека

до последнего отчаяния, в котором он поддался бы Турку с войском и со всем

поспольством, вот когда—сохрани Боже—была бы indignitas, а пожалуй, и последняя

гибель наша... Когда дело дошло до крайности, всегда избирают меньшее из зол... Мы

могли бы и ввять и дать заложников, которые были бы в роде пленников у

запорожского гетмана, но чтоб они резидовали на Украине за линией, в своих имениях,

прилично своему положению. Чтб лучше: рисковать ли всем, или же все подвергнуть

гибели? Можно бы и на присягу согласиться своим способом (swym sposobem) вместо

того, чтобы возбудить еще ужаснейшую и злотворную войну. Этих заложников можно

назвать коммиесарами, и под этим названием передать в потомство, а они присягнули

бы, как на коммиссию*. По мнению Киселя, этим способом, без всякого недостоинства

(absque omni indignitate), можно бы удовлетворить и тому, чего желает запорожский

гетман для своего обеспечения, и мир утвердить, и разорвать козацкий договор с

Ордою, а себе (Козаков) присвоить (sobie арргоргиаге) и от Москвы спасти, и мир,

заключенный Киселем в её столице, осуществить.

160

.

Из этого документа видно, что Хмельницкий обработал стража панского мира с

козаками сообразно своим целям, которые грубо, но верно, высказывались в толках

поспольства о совместном походе Козаков, Татар и панского воинства в Московщину.

Еще мало было панам горьких разочарований! Или в самом деле у них, как у

кобзарского Потоцкого, был рЬзут жиноцький, доверчивый погибельно? Земля,

удобренная кровью и орошенная потом прадедов, сделалась теперь маниею правнуков.

Лишаясь этой земли, вырванной из рук у голодных номадов, Татар, несчастные поняли

всю цену ей, как утраченному здоровью, как отнимаемой жизни... Только таким

образом возможно нам объяснить себе то жалкое забвение национального достоинства,

с которым они относились к предателям и разбойникам, лицемеря не только перед

совренниками, но и перед потомством.

Но обратимся к покорным петитам „простаковъ“, которые не умели ходатайствовать

изустно.

„Просим, чтоб уния, начало всех зол, возмущающая (народ) с давнишних времен,

была совсем уничтожена, как в Корове, так и в Великом Княжестве Литовском, а все

владычества, кафедры, церкви, обращенные в костелы, или предоставленные униатам,

и все имущества, наданные предками владычествам, кафедрам и церквам искони

(antiquitus) были бы возвращены, чтобы отныне униты, как они привыкли, своими

ухищрениями больше не пускали этого дела в проволочку, и вера наша никаких

притеснений не терпела. Свобода богослужения русского, чтобы была невозбранна по .

старине в городах его королевской милости, как в Польской Короне, так и в Великом

Княжестве Литовском. Ксендзы и светские паны римской церкви всяких духовных

пашей веры, как в добрах вашей королевской милости, так и в дедичных (панских) не.

должны принуждать к своему послушанию (До posiuszeiistwa swego) и взимать с них

данин, ни десятин из церковных мест. Просим, чтоб униты, по уничтожении унии в

Польской Короне и Великом Княжестве Литовском, тотчас отдали неунитам

владычества, кафедры, церкви, грунты, добра; а кто бы оказался непослушным, на

таких чтобы была установлена строгая кара. Священники старожитной русской веры,

чтоб имели такия вольности, какие имеют ксендзы римской церкви, и никаким

светским законам не подчинялись; также чтобы жолнеры у них постоем не стояли.

Просим вашей королевской милости, чтобы село Перетынско было возвращено

львовской кафедре, а село Кцёлевъ—галицкой капи-

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ -ПОЛЫНИ.

161

туле, в границах, означенных в привилегии князя Льва, первого фундатора.

Доносим также до слуха вашей королевской милости, что Русский Народ терпит

великия преследования от панов, как духовных, так и светских. Униженно просим,

чтоб они никак не мстили. Еслибы мы получили определенную линию, то просим

вашей королевской милости, чтоб и по за линией наши духовные и Русь оставались при

своих вольностях и старожитных обрядах, и чтобы не терпели уже от унитов никаких

нападков: ибо никакие веры и в чужих землях не подвергаются таким притеснениям и

преследованиям, как в нашейземле".

Так желали говорить с королевским правительством те попы и мещане, которых

лживые манифестации князя Острожского ввели в башщию. Таким языком имел бы

полную возможность говорить он и сам, стоя во главе своего 15-ти иля 20-титысячного

ополчения, когда бы дом его пе находился больше Р.О власти иезуита Скарги, чем

самого главы дома. Теперь языком, подобавшим ему больше, чем кому-либо,

заговорили киевские 'паны и чернецы из-за спины православного Запорожского

Войска, которого послы, увы! прибыла в Варшаву „в одной своре" с новыми

протекторами православия — Татарами.

Как бы то ни было, по в Польше боролись уже не люди с людьми: в борьбу людей с

людьми вмешались боги против богов, и вопрос междусословный сделался вопросом

междуцерковным. Киевское духовенство заговорило наконец языком власть имеющего.

Тема починаний предков под сению созданных и облагодетельствованних ими храмов

била высказана в „покорных петитахъ" так выразительно, как будто все наши

Святославы, Брячиславн и Мстиславы подали из-под родной земли голоса свои, —

высказана была так требовательно, как будто сонмы зд? лежащих проснулись для

решения старого спора о том, чыо веру следует признавать христианскою. В

смешанных воскликах близких предков нам слышится приговор отдаленнейших,—

приговор над пришельцами и отступниками: „Вы отнимали духовные хлебы у нашего

потомства посредством Городельского и других подобных Городельскому, по вашему

законных, актов. Ваши Ягеллоны, ваш Трансильванец Баторий и ваши ИПведьт Вазы

тревожили паш вечный сон возглашением в русских церквах того, от кого Русь не

принимала веры. Идите же прочь из земли, просвещенной христианством, которое

проповедали и утвердили в ней Антонии, Феодосии и другие преподобные мужи

Россы, процветавшие и богословием, и

т. ш.

21

162

.

самим житием своим. Нет вам, пришелыщ-напастники, ниже вам, туземцы-

отступники, друзья и слуги их, нет вам удела здесь, до черты той области, которую

присвоили римскому папе ваши Войцехп да Владиславы! И вам среди нашего верного

потомства нет удела, наследники древних Русичей, совратившиеся в науку веры

немецкую, родоначальницу ересей, отвергнутых единою соборною церковью, как и

„кривая вера" латинская. Нет удела и вам, что сохранили па себе лишь образ древнего

русского благочестия, духа же его давно отверглись. Ваши отцы и деды позволяли

детям своим католнчпться и еретичиться, предавая в руки иноверцев имения своп и

подданных своих, а вы стоите ныне в одном стану с иноверцами против городов и сел,

не признававших и не признающих вас ратоборцами церкви и веры своей. Изыдите из

нашей земли вместе с тем, на служение которым выделили вы пясреди себя всех

лучших и всех худших. Найдут себе потомки яашп ипых князей и вельмож, верою

крепких, пепоколеблеиных со времен крещения Руси, и будут с ними одно стадо, под

единым пастырем, Христомъ".

Таков действительно был приговор живых представителей Малороссии от лица

усопших, сказавшийся в „покорных петитахъ",•— тех представителей, которых нам не

стыдно называть Малорусским Народом,— и этот приговор оказался

безапелляционным.

Не чуял в душе ничего подобного глава наших отверженцев, Ддам ТИисель.

Склоняя короля к уничтожению унии, он, со всею сплою своего красноречия, уверял

его, что сам он, Кисель, по милости Божией, благоприятствует католической вере

(klorej и ja za lasku Boza przyjacielem jestem), и что переход из обряда в обряд равен

перемене одной одежды на другую. Он писал, как о деле, известпом королю иезуиту,

что лет пятнадцать трудился с Оссолпнским над соглашением православия с

католичеством, и что эти труды оперлись о самый Рим (i te ргасе о sam Rzym орлиї у

sio), Он, очевидно! считал соединение малорусской церкви с польскою только делом

времени, в виду совершившагося уже соедипепия национальностей. Но католический

Рим не делал попятного шага в своих притязаниях, чего бы они ни стоили

подчинившимся им народам, и, как увидим ниже, потребовал от своих добровольных

рабов, Поляков, защиты „дела Божия", не обращая внимания на дела человеческие.

16В

Зато и с другой стороны проявилась необычайная напряженность религиозного,

вернее сказать—церковного чувства. Кто и благоприятствовал до сих пор, подобно

Киселю, римской пропаганде в её апрошах, как его приятель, Сильвестр Косов, и те

теперь молчали, идучи следом за массою киевского духовенства. По общей участи

высоких идей, осуществляющихся в низменной среде, наше малорусское православие

потеряло много той чистоты, которою сияло в трудную для него эпоху Вншенского и

Борецкого: но тем не менее дух его проповеди оставался несоединимым с духом

проповеди римской, по своей противоположности, и каковы бы ни были наши

православники вообще, но между ними не переводились ни такие молчальники, каким

был Исаия Копинский, ни такие застолпНИКИ, каким видим мы вопиющего в

польскорусской пустыне Афанасия Филиповича. „Соль земли" не могла обуять в

Малороссии, и „свет мира" не мог погаснуть в удаленных от мирской суеты убежищах

богословия.

Знали это римские прелаты по многолетней стойкости Малороссии на своей вере, и

стали в упор против нашей национальной церкви по вопросу о том, чтобы „не быть и

самому имени уиии". При певозможности покорить русскую схизму духовными

средствами, они действовали средствами вещественными, казуистическими. Они

опирались на законы, установленные беззаконно, и говорили: „Уния е римскою

церковью установлена в национальном синоде и утверждена святым отцом: пускай

таким образом и уничтожается". Другими словами это значило: скорее должна

погибнуть Польша, чем прекратиться римское беззаконие в Польше. Считая волю

святого отца законом, а противящихся ей беззаконными, Поляки сделались патриотами

во имя погибельной для них римской политики. Папское знамя заменило у них

национальное, а церковь запяла место государства. Чего боялась при Владиславе

шляхта, то постигло ее при Яне Казимире: Польша перестала быть государством

светским, а это вело неизбежно к тому, чтоб она и совсем исчезла с карты государства.

В последнем заседании чрезвычайного сейма, 24 декабря, была объявлена

церковная война всеми голосами. В ксендзовско-патриотическом энтузиазме,

правительствующая шляхта решила — не только собирать подати для уплаты

регулярному войску, по созвать и поенолитое рушение. Явилось единодушие в

постановлепих, единодушие в пожертвованиях, явилась даже строгость относительно

собирания налогов.

164

.

В ответ на покорные petita Хмельницкого, представлявшие теперь уже ультиматум

ие только Казацкого, но и Малорусского Народа, король отправил Украинскому

Коммиссару Киселю ультиматум палевий, для предъявления Хмельницкому. От

козацкого гетмана паны требовали, чтоб он прежде всего (ante omnia) отрекся и

отступил от всех союзов (foedera) с шиоземцамп, и чтобы войска свои вел туда, куда

ему будет повелено, а именно против Порты, еслиб то было нужно. „Ибо оигь“ (писал

король Адаму Киселю) „запрет (auctoravit) шею свою в новые присяги язычникам, и

сам же нам в письме своем хвастливо (jactanter) об этом сообщает, говоря, что никто

этого союза пе разорвет. Вот какие задатки мира со стороны самого Хмельницкого! Что

же касается веры, то такой мир скорее можно назвать крайним порабощением (extremae

imago servitutis): Русину, который желает быть ушитом, он велит быть дизунитонъ".

На это Кисель мог бы отвечать, что паны, с королями СВОИМИ, никому не

повелевали быть ушитом, или католиком, однакож сделали так, что теперь он один

только из православных сидел в сенаторских креслах, которые в среде литовских

сенаторов принадлежали прежде, за исключением одного или двух, православным и

протестантам. Но Кисель был конфидентом Оееолинского, Могилы и Косова но тем

трудам, которые „оперлись о самый Римъ". Он высказал одиу только правду, да и то ие

королю. Убеждая Раздеовского, теперь коронного иодкаицлера, сделать попытку к миру

и после козацкого задора, и сожалея, что приласкали православных духовных, он

писал: „Скажем другу правду: ссорят нас духовные с обеих сторонъ", и этим

подтвердил слова пьяного Вешняка.

Рядом с достопамятным изречеииеы об упитах, королевские советники написали от

имени короля к Адаму Киселю следующее: „Что касается войска, то какая в том

справедливость, что нашим хоругвям и в собственных стоянках не дозволяють сидеть у

ЛИНИИ, а козаки присвоили себе право вымышлять и указывать Ляхам границы? А в

новой козацкой милиции какое это равенство и какая оезопаспость (jaka to paritas, jaka

securitas), когда против пашей воли и вышиечики, ИИ реестровые пользуются свободой

и саблей, а Речь Посполитая остается при умеренном войске"?

Наны, строители Польши из русских развалин, видели в чужом глазу сучек, а в

собственном не замечали и бревна. Злоупотребления нравственным правом далеко

превышали в Речи

.

165

Посполитоии вытекавшие из них злоупотребления революционным бесправием.

Уверенные в своей правоте, правительственные паны писали теперь от имени короля к

Адаму Киселю: с энтузиазмом, достойным благоразумнейшего дела, что „сильно

уповают на Бога, подавшего им в руки меч па оборону добрых и покаранье злыхъ", и

повелевали Киселю, дождавшись другого коммиссара, Станислава Ланцкороиского,

потребовать от Хмельницкого в заложники детей его для обеспечения коммиссии среди

черни и Козаков. Они надеялись устрашить Хмельницкого сеймовым постановлением о

двояком вооружении.

Здесь надобно вспомнить, что в их среде не стало того, кто, как видим, не нанрасио

уверял папу, что Поляки больше занимаются борьбой с гражданами своими за веру,

нежели безопасностью и целостью общего отечества. Оссолннский почил от славных и

вредоносных дел своих 9 августа 1650 года. Дошедшие до нас пасквили говорят, что

смерть поздно освободила от него Польшу, а соучастник шашней его, Ян Казимир,

редко бывал так весел как в деиь его смерти: Оссолииский унес в могилу не одну тайну

могущественнейшего и непобедимого монарха. Канцлерство сделалось теперь

достоянием лица духовного бискуна Андрея Лещинского.

Ксендз канцлер уведомлял Киселя, что козацкими коммиссарамн назначены

большею частью те, которых он сам предложил; что инструкция предстоящей ему

коммиссии будет двоякая: одна явная, другая тайная; что первая уже готова, но

составление второй требует больше времени и хлопот. Но его словам, паны искренно

желали мира, но готовили и регулярное войско, и посполнтое рушение. Если удастся

склонить Хмельницкого к миру, то оба войска, козацкое и панское, немедленно

выстуият против неприятеля Св. Креста.

Таким образом Шляхетский народ, заплатив так дорого за свое противодействие

Турецкой войне Владислава IV, теперь был готов осуществить его намерение.

Немудрено, что правительственные пигмеи, с пигмеем королем во главе, стали

титуловать уничиженного ими короля Владиславом Великим.

От 5 января 1651 года Ян Казимир публиковал первые вицы, долженствовавшие

служить и за вторые, с тем чтобы шляхта, по получении третьих, садилась на коня.

14 февраля послан был сендомирский каштелян, Станислав Витовский, в Москву с

просьбою, чтобы царские бояре сносились с королевскими полководцами и дозволяли

добывать у себя съестные

166

припасы; чтобы было дозволено польскому войску проходить через Московскую

Землю; чтобы донские Татары царские ударили на Крымских и Ногайских, когда

королевское войско наступит на неприятеля.

Кисель заблаговременно убрался из Киева и, в ожидании результатов

чрезвычайного сейма, жил в своей Гоще. Он был так болен хирагрою, что писал чужой

рукою и, между прочим, хлопотал о пожаловании ему богуславекого староства,

выставляя свою цноту в таком виде, что возбуждал смех даже в варшавских своих

приятелях. Он спекулировал любовью к отечеству до самой смерти, и в этом смысле

был истинный Поляк, о котором русский поэт сказал:

„Не верю чести игрока,

Любви к отчизне Поляка".

В числе подвигов, которыми Кисель гордился и которые паны, по своей женской

доверчивости, считали чем-то еерьозным, были его переговоры с Хмельницким. Из

Гощи он уведомлял короля, что убедил Хмельницкого отказаться от своего „пового,

несносного требования в его петиции и от всяких враждебных действии", причем

представлял изобретенные им средства, какими возможно умиротворить его

сумасбродиое варварство (vesanam barbariam) по предмету вышеозначенной просьбы.

(Так относился Кисель к церковной унии). Он разослал универсал и к обывателям

Киевского воеводства, обнадеживающий их в успехе его коммиссарскпх внушений

тому, кто столько раз уже и словом, и самим делом заявил, что удовлетворится только

тогда, когда погубит и самое имя польское. В качестве „охранителя мира", как величал

себя Кисель, он был похож на слепого сторожа горючих материалов. Король писал к

нему, что козаки хозяйничают и за линией, а с другой стороны наказный брацлавский

полковник, Кривенко, еще в ноябре жаловался брацлавскому воеводе, Лянцкоронскому,

на панов-жолнеров, что они переходят за козацкую линию, берут провиант, грабят

людей, причиняют козакам нестерпимые обиды и называют своими местечки Морахву,

Красное и другие, уступленные козакам по Зборовскому договору. Теперь же по всей

Польше тысячи голосов повторяли елова королевского воззвания: „Уповаем сильно на

Бога, подавшего нам в руки меч на оборону добрых и на покаранье злыхъ", разумея под

добрыми шляхту и католиков,

.

167

а под злыми—Козаков и схизматиков. Недоставало только несчастного случая,

чтобы горючие материалы воспламенились.

Слова Вешняка и слова Киселя, сказанные одним в пьяном, а другим в трезвом виде

о духовенстве, ссорящем вооруженные массы с панской и с козацкой стороны,

поясняют многое в истории Польской Руины. Мы знаем, как давно козаки пачали

хлопотать о том, чтобы поднять и мещан и селян против душманов и душохватов,

вообще—против Ляхов не только римской и немецкой, но и русской веры. Последних

они обрекли на изгнание и на истребление не за веру и не за панство, а за то, что их

русские кости обросли польским мясом. Злоствые посевы в сердцах поспольства, как

со стороны поповствующих, так и со стороны козакующих, принесли теперь обильный

урожай, и потому-то Хмельницкий войну за свои личные обиды соединил с войной за

христианскую веру.

То же самое происходило и с противной стороны. Боги к богам всегда завистливы.

Были завистливы и все творившие богов по образу своему и по подобию. Но нигде и

никогда божеская зависть не доходила до таких крайностей, как в католическом свете

XYI и XYII столетий. Нигде и никогда по являлась опа среди Славян в таком

погибельном бессмыслии, как в Польпие. При Владиславе IY в следствие терпимости

королевского правительства, она упала было до того, что католическая шляхта даже на

сейме проклинала папу. Но иезуит-король во всем потакал духовенству и его дикой

политике, а Хмельницкий, взявши кровавой рукой чистое знамя малорусского

православия, подливал масла в пылающий фанатизм католической партии.

Варшавский Аноним, очевидно ксендз, вписал в историю Польского Разорения

красноречивую страницу, когда пришлось ему описывать чрезвычайный сейм. По его

взгляду на католичество и православие, даже Кисель был враг римского папы, и

письмом, убеждающим короля к церковпнм уступкам, оскорблял религиозное чувство

Поляков.

„В этом письме" (говорит он) „дух схизмы бьет на униатскую веру, так как и сам он

был схизматик. Кисель говорит: пускай восточная и западная церковь будут одна

овчарня: ибо глава обеихъ—Христос, преемство у обеих идет от апостолов, одни

святые учители и одно учение; одна без другой не может существовать; в церемониях и

обрядах различаются по различию языков, но это не беда, когда они имеют: одни

основания и начала отъ

168

.

Господа Христа; и для чего же пороть Христову ризу не сшитую, называя

(последователей той и другой) унитами и дпзунвтами? для чего разделять церковь,

которую соединил Бог? Когда мы примем и утвердим это основание, то не будет

разнипы в словах, не будет и диссиденции между народом, исчезнет соревнование,

прекратится война.

„Кисель" (продолжает фанатик) „призвал во свидетели тех, которые вместе с ним

трудились над Зборовским миром: они де согласились на уничтожение имени унии, но

исполнить это обещали его товарищи словесно, не включая в публичный документ

мира, дабы это было благодеянием согласного отечества, не вынужденным козацкою

войною. Если де стоят этого тридцать униятских церквей, чтобы разорить и

опустошить несколько тысяч храмов благочестивых, и чрез то погубить ' миллионы

христианских душ; если эта малая летороль, отщепленная от греческой и не прирослая

к римской, будет разумным основанием такой тяжкой войны, то лучше теперь

совещаться о безопасности жизни и здоровья, а потом, успокоив отчизну, созвать на это

синод, удовлетворяя волю духовенства, и на нем обсудить это различие".

„В ответ на это" (говорит Аноним) „поднялся страшный крив в Посольской Избе

(не в Сенаторской, состоявшей па половину из бискупов, а в Посольской, где заседали

представители светской шляхты)". Как козел не будет бараном (завопила шляхта), так

схизматик не будет искренним охранителем катоипческой веры; а тот, кто принадлежит

к одной и той же вере с хлопами, не может оборонять шляхетские вольности. Вера это

дар Св. Духа; Дух Святый ото иероглиф вольности: где хочет и как хочет, дает он

вдохновение. Как! для схизматиков да для обжорства и бунтов глупого хлопства,

сделать невольниками шляхту и не дозволить им так веровать, как повелевает Святый

Дух, а так (пусть веруют), как предписывает сумасшедшая и пьяная голова

Хмельницкого, под предлогом обороны веры (prelext zmysliwszy obronv wiary)! Вот

какой проявился новый доктор чертовской академии! Недавно выпущенный на волю

чернорабочий хлоп отнимает у Поляков дар Божий, святую веру. Если ие правится (им)

слово уния, то (нам) не нравится схизма. Пускай же отрокутся учения своего

схизматика патриарха, оскверненного ариянскими ересями безумца, посвященного

бисурманскою властью, йвсе соединятся с западною церковью и назовутся

правоверными: на это Польша согласится легко, а Кисель, киевский воевода, пускай не

будет проповедником козац-

.

169

КИИГО учения, если хочет быть в числе польской птляхты, а не в звионте козацкого

бупта“!

Вот под каким знаменем выступила наконец Полыпа! под знаменем развратителей

её государственности, общественности и семейности. Свободный паче всех народов

Шляхетский Народ не признавал свободы совести в том народе, который раньше его

принял христианство, и даже родоначальников польского имени видел крещенными по

обряду церкви греческой. Признав девизом своим религиозную нетерпимость и

проповедуя веру, как магометане, с мечем в руке, Поляки оправдали козацкое

вмешательство в церковные дела, и поставили московского царя в необходимость

отстаивать присвоивасмьте папистами владимировские и ярославовскиехрамы.

Но в составной польской нации было много иноверцев-иноплеменников, которые

худой мир предпочитали доброй ссоре, и овито способствовали образованию

коммиссии для переторжек с Хмельницким. С другой стороны и между козаками были

такие, которые высказывали втайне, что Хмельницкий посягает на то, что ему не

следует по народному праву, и должен сам и'ести ответственность за свое предприятие,

они же готовы отстать от него, лишь бы наслаждаться спокойствием. Искушением

Хмельницкий увлек на свой путь одних, а террором принудил идти за собой других; но

прожитые с панами столетия делали в Малороссии свое дело, и многие из наших

предков, козаковавших по воле и по неволе, оглядывались назад с сожалением и

раскаянием. Этих людей Хмельницкий знал; он их вокруг себя чуял; он их боялся,—и

вот почему, стоя во всеоружии нового покушения на панов, или как он выражался

по*козацки, на Ляхов, не отказывался от мирных переговоров. Притом же у него, как у

демагога, не все ладилось одно с другим. Турки потому содействовали его союзу с

Татарами, что неудачи Венецианской войны пугали их; а Татары потому ладили с ним,

что не смели ослушаться султана. Но хан долго не соглашался лично участвовать в

новой войне с панами, и отправил к нему в помощь нурэддин-султапа с 10.000-м

отрядом, дав при этом пурэддипу тайный наказ избегать сражений и состоять при

Хмельницком лишь в качестве стражи; только в случае крайней опасности, обещал хан

прийти к козакам на помощь со всей ордою, когда наступит весна.

С обеих сторон, с панской и с козацкой, дела стояли в таком сомнительном

положении, что иногда склонялись, повидимому,

т, пт.

22

170

.

к миру, а иногда—к войне. Кто него сильно желал, тот и веровалъ—или в

возможность мира, или в неизбежность войны.

Полагаясь на обещание хана и на вспомогательный отряд его второго соправителя,

Хмельницкий, в феврале, выступил из Чигирина и направился к Бару. Слух о том, что

Козацкий Батько идет тнчйти Ляхлв, поднял па ноги всю малорусскую голоту, чаявшую

так называемого „панского добра". Оборвыши мечтали о кармазинных жупанах,

босоногие говорили, как поют у нас и доныне об уманских гайдамаках:

„Будем дрйти, пиияе бр&те,

С китайки онучи!.. “

бывшие грепкост вдохновлялись подвигами ТТсребийпоса и Морозенка.

Оставляя без внимания королевских коммиссаров, козаки старались предупредить

соединение панских войск. Но ото им не удалось. Главное начальство над, войском,

сколько было его в готовности, король поручил полевому гетмапу, Мартину

Калиновскому, а Потоцкого удержал при себе, под тем предлогом, что ему необходимы

советы главного сенатора, но правдоподобнее, как были слухи, потому, что не доверял

его распорядительности. Впрочем коронные гетманы, враждовавшие и теперь один с

другим, как под Корсунем, не были и порознь один лучше другого. Потоцкого

одолевала дряхлость, Калиновскаго—запальчивость.

Очутись, по милости короля, главнокомандующим, Калиновский стянул войско к

Бару и, узпав, что мужики буптуют в Браиловщине, решился разгонять их козакующие

купы. 19 (9) февраля выступил оп из Бара по направлению к Линцам, с целью

преградить путь неприятелю. Остановись вечером в местечке Станиславове, он узнал,

что брацлавский полковник, Нечай, один из главных бунтовщиков, которого козаки

считали, первым лицом после Хмельницкого, занял местечко Красное,

принадлежавшее, по Зборовскому договору, к панской территории, а но к козацкой, как

вопиял патсазный Нечая.

В порыве запальчивости, Калиновский был неустрашимый воин. Его терзало

воспоминание о Корсунском погроме, вину которого приписывал он справедливо

Потоцкому. Не завися теперь от его старшинства, полевой гетман кипел жаждою боя,

как юноша. Таков был в своем гайдамачестве и полковник Нечай, с придачею

вдохновительного пьянства. Не обращая внимания на

.

.171

целое войны, оба полководца в смелом ударе видели всю её сущность, и вот они

столкнулись, — пан, исключавший козака из жизни и её прав, как разбойника, козак,

исключавший пана, как Ляха и душмана.

Под начальством Калиновского воевали теперь многие шляхтичи с древними,

прославленными именами, обездоленные нечаевдами, изгнанные из предковских

займанщин, ожесточенные кровавыми утратами. Войска у него было всего 12.000; но

еслиб оно свою жажду возмездия вдохнуло носиол и гакам, козаки были бы

истреблены до ноги, как они желали истребить всех действительных и номинальных

Ляхов.

Выступление Нечая за козацкую линию Калиновский считал достаточным поводом

к тому, чтобы возобновить Збаражскую и Зборовскую войну. В еущиоети война и не

прекращалась, но кипела глухо, как отодвинутый от жару горшок. Теперь она

заклокотала попрежнему.

В авангард отправил коронный гетман брацлавского воеводу, Станислава

Лянцкоронекого, и в понедельник, на масляной, выступил из Станиславова с главным

войском. Нечаевцы не предполагали в панах такой быстроты, и спокойно занялись

провожаньем своей пьяной масдяшицы. Козацкая песня, в свободе своего творчества,

заставляет и куму Нечая, гетманшу Хмельницкую, бражничать с козаками. Когда ему

донесли, что идут Ляхи,—

Коз&к Неч&й Нечаенко На те не вважає,

Та с кумбю с Хмедниицъкою Мед-вино кружає.

Бо поставив Нечаенко Три сторйжи в мисти,

А сам иийшбв до кушоньки ИЦуку-рыбу исти...'

На Русичей шли Русичи, на православных — большею частью православные. В

авангарде Ляыцкоропского, потомка козацкого гетмана, были: черкасский староста,

брат Адама Киселя, улановекий староста, представитель недавно еще православных

ИИесочинских (по-польски звавшихся теперь Пясечинскими), и другие русского

происхождения паны. ИИируя с козаками в Красном, Нечай не обратил внимания на

появление в местечке Ляхов. Он думал, что это пришел к нему из Мурахвы сотник

Шпак. Но вскочить

172

.

-на коня и бросаться в свалку было для вето делом одной минуты. Песня, не

умолкающая в Малороссии доныпе, восхвалила знаменитого лыцарн словом

крылатым:

Ой не вотиг же Нечаенко На коники снасти,

Тай став Ляхив, вражих еынивх,

Як снопики киаети..,

а славный современный мемуарист, участвовавший в походе, пишет, что хоть он

был навеееле, но, вскочив па коня, стал сражаться, как подобало храброму юнаку, и

иервачем своим подгонял Козаков к бою. Но, среди беспорядка и суматохи, не мог

Нечай организовать сопротивления и, мужественно защищаясь, образцовый гайдамака,

слава и краса козатчишы, нал в битве со многими козаками.

В популярном Нечае Хмельницкий потерял столько же, как и в образованном

ишшоземиюму Кричовеком, За серебряный пернач козацкого лыцаря ссорились потом

гетман Калиновский с воеводой Ляицкоропским, как за трофей, достойный спора

коронных полководцев, и ото лучшее, что козаки могли бы отметить в истории славы

своей; по оии были такие варвары, что их сыновья и внуки, желая славить отцовские и

дедовские подвиги, только лгали про них, и потому любителю правды осталось

угадывать ее только в сказаниях козацких врагов, среди естественных предубеждений.

До Варшавского Анонима дошел о Нечае такой слух, что с ним было 3.000 Козаков

ветеранов, кроме мещан; что панский авангард очутился было среди них в отчаянном

положении, но к нему подоспел Косаковский, командовавший брацлавскою шляхтою,

которую вечаевцы повыгнали из её домов; что вслед за Косаковским прибыли драгуны,

вырубили палисад, зажгли местечко и выручили свопх передовиков, „почти уже

погибшихъ" в торжестве над Нечаем. Обороняя брата Данила, погиб и Матвей Нечай.

Шляхетский мемуарист приписывает славу победы над знаменитым козаком какому-то

Добоеецкому, который де едва не схватил его живьем, но к Нечаю страшно было

приступить и Добосецкий застрелил его. Кобзарская Илиада поет, что Ляхи застрелили

Нечая серебряной пуговкой, яко характерника, которого пуля не брала. Мемуарист не

мог отказать шляхетскому сердцу в ютраде: по его рассказу, падшего наконец Нечая

изрубила саблями

ОТПАДЕНИЕ МАЛОГОССИЯ ОТ ПОЛЬШИ.

173

шляхта, изгнанники Брацлавского воеводства, как хищника имений своих (j tko

wydzierce 1‘orlun swych)“.

По рассказу Освецима, участвовавшего в походе Калиновского, знатные козацкие

сотники Гаврашнскии, Красносельский, брат Нечая (Иван), Степкб (Билоченко) и

другие, с значительным количеством стрелков, отступили в замок. К замку моашо было

приступить лишь со стороны става, но и там защищали замок поделанные во льду

проруби. Все-таки гетман послал иноземную пехоту на приступ, пе давая козакам

опомниться от первого удара. Козаки отразили приступ. Тогда папская конница,

спешившись, поддержала пехоту, и с распущенными знаменами взбежала на валы. Не

помогло и ото. Битва была отсрочена до следующего дня. С рассветом начался повий

приступ; спешившиеся всадники помогали пехоте; гетман командовал нристуном

лично; под ним даже был ранен конь. Но сколько пи горячился Калиновский, жолнеры

к вечеру выбились из сил, и дочь опять развела сражавшихся. Козаки, одиакож,

потеряли уверенность в себе, и иочыо многие пытались бежать. Не вшисаииый в

козацкий реестр их сотник, шляхтич Гавратыисвий, попал в плен и был потом

расстрелян. Жидкевнч (или Жидовчин), писарь ИИечая, также попал в плен, по

впоследствии был освобожден.

Гетман отправил одие хоругви за бежавшими, а другие ворвались в замов и там

изрубили всех Козаков, как видно по рассказу, павших с оружием в руках. Когда

кровопролитие кончилось, жолнеры пашли Нсчая во гробу, над которым стояли попы и,

не обращая внимания на тревогу, молились об упокоении души козацкого лыцаря.

23 (13) февраля коронный гетман сжег в Красном город вместе с замком, и двинулся

в Мурахву, где собралось 2.000 Козаков под начальством сотника Шиака, которого

украинская песня представляет виновником оплошности Нечаа:

Як закш’шит-кришие пугач Из темного гаю:

Загукали козаченьки:

Втикаймо, Нечаю!

Не честь мени, не подоба Збраз утекати,

Слбву мою козацькую Пид ноги топтати.

174

.

Есть у мене Шпак Шпачёнко,,

Козак • вдовиченко;

Ой той дасть Нечаю знати,

Колиї утскати.

Если шляхта столь часто помышляла о бегстве, то козаки, родные чада шляхты,

думали о пом еще чаще, и в таких случаях оказаченныо города свои оставляли на

произвол судьбы. Шпак Шпаченко убрался из Мурахвы куда-то к Днестру, который

прежде был седалищем шляхетской, а теперь сделался притоном козадкой вольницы,

яко река пограничная. Мещане и мужики прозелиты козатчины затворились было в

городе, однакож, не возмогли стоять против жолнеров и перешли из города в замок.

Здесь опять они сплоховали, выдали пушки и порох, принесли присягу и представили

одного иссредц себя, как зачинщика бунта; наконец просили гетмана оставить у них в

замке гарнизон, который бы защищал их от своевольных людей. Но разбой и грабеж

был давнишнею болезнью Речи Посполитої! Польской, особенно в Украине.

восстановители порядка, панские жолнеры, начади разбивать коморы, грабить

провизию, мед и все прочее совершенно так, как ото делали нарушители оного, козаки,

со времен Гренковича, Касннского и Наливайка. Между гетманом и воеводою началась

уже ссора за Нечаев пернач, и недавний татарский пленник, в пику герою Збаражского

осадного сиденья, велел повесить одного нз его жолнеров.

По словам лучшего из польских мемуаристов, Калиновский усмирил жителей

Мурахвы лишь настолько, „насколько это было возможно в то время". Житейское море

в Речи Поеполитой было воздвизаемо бурею напастей с разных сторон, и тихое

пристанище обрели наконец только вопиявшие к Тишайшему Государю, да и в его

страну козаки внесли волнение, продолжавшееся до времен Екатерины Великой.

Февраля 27 (17) войско двинулось в Шаргород. „Мещане этого города" (пишет

Оевецчм) „озаботились заблаговременно своею безопасностью: за два дня до прихода

войска, они прислали к гетману изъявление своей покорности и высказали готовность,

как верные королевские подданные, впустить войско в город. Обещания свои они

действительно сдержали. Когда войско простояло несколько дней на квартирах в

ИИИаргороде,. прибыла к гетману депутация от мещан из Черниевец с заявлением

готовности выдать ору-

.

175

жие и принести присягу верности; точно так же поступили и другие близлежащие

города.

Повторялось то же явление, что и во времена похода Жовковского за Сулу. Бедный

народ не знал, как ему быть между двух сил, из которых одна была своя, с примесью

полыцины, а другая своя, с примесью татарщины. Против первой вооружали его, без

сомнения, натерпевшиеся от унии и от могилян попы; против другой пе вооружал его

никто, но козаки были друзья только до черного дня, и, кроме того, за козакованье с

козаками приходилось ему рано или поздно считаться с панами, а не то—платить Орде

за её помощь против панов своими женами, детьми и самими собою.

Но как бы ни были правы, даже святы, паны в собственном сознании и во мнении

католической Европы перед русским населением Польши,—казуистическое насилие

общего их правительства над русскою совестью по отношению к благочестивым

предкам и грекорусской старине отчуждало их на веки от участия в тех правах па

обладание древним русским займищем, которые присвоивали себе исключительно

люди веры христианской, а такими людьми, по национальному, выработанному

малорусскою церковью воззрению, были только те, чьи русские кости не обросли

польским мясом,—те, которые не ходили на совет нечестивых, не стояли на пути

грешных, не сидели на седалищах губителей; нечестивыми же} грешными и

губителями, по суду афонских да печерских мужей Россов, вынесших в целости нашу

национальность из потонной полыцизны, были, как мы уже знаем, все князья и все

паны без исключения. Не понимают, не хотят понять этого полономаны и в наше время;

а в тот хаотический век мудрено было понять правду подобного суда Калиновским,

Лянцкоронским и Киселям, Они только видели, что прут против рожна, и их

раздражительность, равно как и их снисходительность, кротость, уступчивость были

одинаково для них вредоносны. Тот же самый народ, который в одном городе казался

им доверчивым, в другом с ними лукавил, а в третьем являлся диким. Кто правил умом

и чувствами миллионной массы в её переменчивости, никогда бы папы не доискались,

потому что сказанное шепотом слово делало с нею дивные превращения.

В начале римского марта Калиновский двинулся к Стине, в которой заперлись

козаки и мужики из разных других местечек. На походе встретило его двое мещан из

Стины с просьбою о мире

176

.

от всех жителей, и взялись проводить панское войско. Но в окружавшие Стину

хутора набежало множество мужиков, вооруженных самопалами, луками и другим

оружием. Они стали стрелять, произносили угрозы, крутили Ляхам дули *) и даже

выставляли задния части тела. Долго это христолюбивое воинство защищало входь в

хутора и в нижний город, наконец его прогнали, овладели хуторами и нижним городом.

Защитники нижнего города отступили в верхний, обороняемый местоположением.

Попытка взять его приступом оказалась безуспешною. Начались переговоры.

Осажденные предлагали окуп в 4.000 злотых и просили гетмана пощадить их, уверяя,

что они—верные подданные калуеского старосты, Яна Замойского. Видя, что силой

нельзя с ними ничего сделать, Калиновский согласился на контрибуцию, и

удовлетворился только тем, что потребовал от них присяги. Но, присягнув, мещане

доставили только 1.000 злотых. По общему совету, гетман возвратил им и эти деньги.

Неизвестно, что было говорено на панской раде, но дальнейшие поступки панов

были верхом безразсудства. Отступив к Черниевцам, они оставили в одной долине близ

города засаду. Ничего не опасаясь, мужики вышли из города на опустевшее панское

стаповище. Тогда жолнеры бросились на них из засады с татарским криком Галла!

Галла! и перебили их до полусотни.

„В тот же день0 (пишет Освецим) „гетман послал полки князя воеводы русского и

пана коронного хорунжого в местечко Ямполь. Они захватили Ямполь ночью в расплох,

перерезали поголовно всех житеией и овладели богатою добычею; а войско, от. ступив

от Стины, расположилось на трехдневный отдых в Черниевцахъ“.

Другой мемуарист, называемый мною Анонимом, не только не видел в этом акте

безразсудной свирепости, но распространился о нем сочувственно, точно ваши

историки о свирепости козацкой.

„Ляпцкоропский0 (пишет он) „вознамерился овладеть Ямнолем, гнездом, как

волошских, так и наших разбойников, а между тем пошла молва, что гетмап

Калиповекий двинулся под Винницу. Лянцкоронский подступил к Ямполю секретно:

ибо секрет на войне—душа триумфов, да и в мирное время секрет хорошее дело,

потому что, разгласив, что думаешь, редко задуманное сделаешь.

*) Показывали кукиши обеими руками, вертя одну вокруг другой, чтб выражало

крайнее ругательство.

.

177

Курица кудахчет, снеся одно яйцо, а ястреб ловит птиц потихоньку. Поэтому

Лмполь ничего не опасался, да еще на то время собралась там ярмарка. Тихохонько

подошли хоругви и вступили в отворенные ворота. Мещане только что проснулись, и

стали отворять крамные коморы (kramy), как рынок, наполнился польским войском.

Ударили в колокола, крикнули на оборону, но Поляки стояли уже с голыми саблями над

ше.ей. Все-таки мещане хотели защищаться, а приезжие бросились толпой бежать, но

мост на реке обрушился. Обороняющиеся мещане были перебиты; ограбленный город

был зажжен, а сколько Ямпольских мещан и гостей заходящее солнце оставило в покое,

всех нашло оно вырубленными. Погибло там десять тысяч народу обоего пола, в том

числе и три полка бунтовщиков. Достатки их расхватала жолнерская челядь".

Что эти похождения были делом произвола Калиновского и Лянцкрронского, видно

из письма Адама Киселя, которым он старался ослабить впечатление, какое они

должны были сделать в Украине.

Называя Хмельницкого милостивым паном гетманом, любезным паном и братом,

Киеель писал, что от начала вселенной, „при костеле, а по нашему при церкви

Божией", злой дух устра-. ивает свою капеллу; что он, Киеель, вместе с Хмельницким,

постоянно хлопотал о том, как бы спасти от гибели последнюю горсть Русского Народа

(один ополячивая, другой отатаривая); что Хмельницкий верноподданнически горовал

(horowal) и трудился для того, чтобы потушить вспыхнувший пожар, но что Нечай,

которому де ныне да оставит Господь его прегрешения, привык было, без гетманского

ведома, творить всякое зло: зазывать Татар против соотечественников, проливать кровь,

избивать шляхту. „Так и в последнее время" (писал Киеель) „он овладел артиллерией в

Брацлаве, двинулся к Линцам и напал на квартиры польского войска, понося письмами

и на словах знатных вождей и гетмановъ". Узнав де об этом столкновении и имея в

виду охранение мира, он, Кисель, удержал королевским именем полевого гетмана и

брацлавского воеводу от дальнейшего движения за пограничную черту, и теперь

коммиссия спокойно ожидает начала своего действия, а он де, Киеель, и полевой

гетман, которого письмо к Хмельницкому при сем прилагается, считают мир

ненарушенным. Когда коммиссия откроется, брацлавский воевода предъявит в её

заседании плюгавые письма и угрозы Нечая. Король де глубоко сожалеет об этом

поступке и о возникшей ссоре, но уверен, что все это случилось без ведома

Хмельницкого, и желает, чтобы коммиссия поскорее начала

т. га.

23

178

.

свои действия, дабы собранные военные силы соединились против общего врага.

Гонцу своему Кисель назначил срок до 12 римского марта, и если де к этому сроку не

получит ответа, то потеряет всякую надежду на коммиссию и на миролюбивое

окончание дела.

Это письмо было писано за два дня до истребления Ямполя, так что оно могло

прийти к Хмельницкому одновременно с известием о подвиге Лянцкоронского. Но

раньше, или позже достигло оно сво . его назначения, Хмельницкий был готов к вестям

о начале войны. Он вызывал ее всеми неправдами, и, однакож, этой грязной душе было

приятно или нужно представляться чистою. Козацкий Батько отвечал панскому

Нестору,--что он (Кисель) обеспечил его (Хмеля) коммиссией и миром, а между тем

брата своего отправил воевать вместе с Калиновским и Лянцкоронским. За эту де

кривду и полег брат его (писано после того, чгб произошло под Винницей), которого

(писал Хмельницкий) „мне жаль, как великого рыцаря и моего приятеля; но сам он того

хотел. И так как Ляхи начали войну, то и насытятся ею (Ц*!а jЈj syci)“.

В знак разрыва дружеских отоошений (уведомлял Кисель одного из своих

приятелей) Хмельницкий продал в свою пользу

2.000

мер его жита за несколько десятков тысяч злотых. Но Кисель был такой

запасливый хозяин, что и после этой потери отправил обоз хлеба в лагерь коронного

войска.

Между тем Калиновский держал военную раду и, по её решению, выступил, 6

марта, из Черниевец в Винницу. Войско шло через Мурахву, Красное, и 10 марта

остановилось на ночлег в Сутиске. В ту же ночь гетман отправил вперед к Виннице

брацлавского воеводу с его полком на рекогносцировку. От захваченных на пути языков

Лянцкоронский узнал, что в Виннице расположился, в виде гарнизона, кальницкий

полковник Богун съ

3.000

Козаков. Калиновский ускорил поход свой, несмотря на глубокий снег.

Так как козаки не поставили сторожевого отряда за мостом, то паны ворвались в

предместья неожиданно. Конные и пешие козаки вышли на реку Бог, покрытую льдом,

в котором они заблаговременно наделали прорубей, незаметных теперь под тонким

слоем льда и спегом. Лянцкоронский с хоругвями черкасского старосты, Юрия Киселя,

и новгородского подстолия,’ Николая Мелешка, также Гусина, бросился на Козаков, не

осмотрев местности. Он и сам насилу выбрался из проруби, а Кисель, Мелешко, один

поручик, то-есть панский наместник в походе, и много товарйщей-жолнеров погибли.

„Тело Киселя* (пишет Аноним)

179

„лежало потом непогребенное козаками, хоть он был и одной с ними веры*, а

звенигородский староста Гулевич (Русин), в письме к приятелю из-под Винницы,

прибавляет, что его съели собаки, осталась только голова и рука, так трудно было

подступить к нему осаждавшим Богуна.

„Козаки* (разсказывает Оевецим) „взяли знамя воеводы и оба намен# хоругвей.

Хоругви отступили в беспорядке к замку, который между тем заняли драгуны, и

расположились вокруг его укреплений, но сильно страдали от выстрелов козацкой

артиллерии. Потом уже отыскали Лянцкоронского, который, выкарабкавшись из

проруби, лежал на льду, избитый прикладами козацких самопалов, и он отправил к

гетману гонца, чтобы спешил с главным войском.

Но рассказу Анонима, Винница была полна поспольства, сбежавшагося отовсюду

для козацкого промысла, так как в это Смутное Время Польского Государства села

перебирались в местечки, и от того местечки делались многолюдными городами. О

Богуне он говорить, что эго был человек отважный во всех, случайностях войны; что,

при своей отваге, он был и разумен, и счастлив, как это редко соединяется в одном

человеке. О его неутомимой деятельности и удальстве мемуарист говорит с удивлением

и даже с любовью. Очевидно, что он выражал чувства расеказчиков-шляхтичей,

относившихся к этому козаку с рыцарским уважением. Богун (пересказывает Аноним)

выслал к гетману чернеца для переговоров и, воспользовавшись проволочкою трактата,

выкрался ночью через прилегавший к замку монастырь с тремя сотнями комонника за

Бог, чтоб разведать, не идет ли к нему от Хмельницкого подкрепление. В то же самое

время и паны отправили подъезд на рекогносцировку. Панский подъезд был сильнее

козацкой чаты, и Богун, столкнувшись с ним, побежал к Виннице. Жолнеры узнали его

среди Козаков по блестящему при месяце панцирю, и лучшие бойцы напрягали все

силы, чтобы схватить живым знаменитого полковника. Богун уходил, обняв шею

своего чубарого коня, а когда его заскочили и схватили за плечи, он стряхивал

жолнеров так, что те падали с коней. В такой борьбе набежал Богун на одну из тех

прорубей, которыми недавно обманул панов, и погрузился было в воду, но добрый конь

вынес его из западни. Думали, что ледяная ванна охладит его боевой пыл; но на

рассвете сам он атаковал панскую чату, и потом видали его всюду за ретраншаментами

на чубаром коне. Узнав издали, паны спрашивали его о здоровье, и Богун благодарил,

что ему от-'

180

,

платили за купанье купаньем. „Так мужественные кавалеры беседуют и бьются*!

восклицает Аноним.

ИИо сказанию того же мемуариста, Богун укрепил город, замок и монастырь таким

образом, что мог безопасно перейти из одного места в другое, и свое

фортификационное искусство сосредоточил на монастыре, занимавшем сильную

позицию.

Об этого сочувственного противникам и уважаемого ими воииа-козака разбился,

как увидим. Калиновский в своей кипучей, но безтолковой завзятости.

Он пришел к Виннице 11 марта и расположил войско на позициях, но, поджидая

артиллерии, не предпринимал военных действий. Войско стояло день и ночь в строю.

Козаки, не доверяя своим силам, .в полночь с субботы на воскресенье зажгли город во

многих местах и заперлись в монастыре. Тогда паны вступили в город и, лишь только

рассвело, пошли на приступ. Бой длился, с небольшими перерывами, целый день в

воскресенье и всю следующую ночь ко вреду осаждающих. В понедельник, однакож

козаки покинули первую линию палисада и сомкнулись во второй линии своих

укреплений. С наступлением ночи, на них повели приступ со всех сторон, при

непрерывной пальбе. Они мужественно защищались огнестрельным оружием, косами,

дубьем, каменьем. Борьба продолжалась до полуночи. С обеих сторон погибло много

людей. Ни та, ни другая сторона не торжествовала.

Богун повел с панами переговоры, очевидно, желая выиграть время. С панской

стороны было сделано козакамх гордое предложение—выдать пушки, знамена и

полковника Богуна. Козаки предлагали панам 4.000 волов, соглашались наконец, ио

уверению Освецима, выдать пушки и знамена, но выдать полковника, или кого-либо из

старшины отказались на отрез.

Здесь паны прибегнули к такой хитрости, которая должна была в случае удачи,

только создать новое препятствие к примирению польского элемента с русским,

панскаго—с козацким, в придачу к тысяче уже наделанных ими самими и в

особенности их руководителями, ксендзами.

Освецим пишет следующее: „Переговоры кончились тем, что козаки обязались

возвратить взятые у нас знамена и удовлетворить житомирского старосту (Тяшковича),

имущество которого они разграбили, а также возвратить лошадей, взятых у нас в

стычке у прорубей, или уплатить их стоимость деньгами. Когда эти условия были

заключены, ови требовали, чтобы войско наше очистило поле передъ

.

181

монастырем. Жолнерам действительно было приказано отступить с поля и укрыться

в замке, а также в улицах и среди домов в городе, но оставаться в строю.

Предполагалось употребить следующую хитрость: когда козаки выйдут из укреплений,

окружит их в поде со всех сторон и потребовать выдачи старшин и оружия, а если не

согласятся, разгромить их окончательно. Намерение это не удалось исполнить*....

Начались новые переговоры. Участник оеады Винницы, Гулевич, писал к приятелю,

что после неудачного покушения к ночному бегству с 12 на 13 марта, козаки, к вечеру

13 числа, просили о помиловании. Гетман (продолжал он) послал на переговоры меня и

брацлавского подстолия, Ревуского. Начали мы трактовать уже в сумерки. Трактовали

часа четыре под самими их валами, и кой в чем согласились. На утро рано—опять, и

было постановлено, что они отдадут хоругви, армату, лошадей, дадут заложников и

разойдутся по своим домам, с тем чтобы не поднимать больше руки против

королевского войска.. Отдали после того хоругви, которые мы и получили, получили

также и часть лошадей, но армату они хотели оставить на месте уходя. Заложниками

взяли мы четырех весьма хороших сотников. Сверх того, присягал как сам Богун во

всякой верности, так и войско, и когда все это было уже выполнено, козаки, неизвестно

по какой причине, вернулись к своему упорству. Опять несколько дней драка; потом

вторично просят о помиловании. Пришли мы снова под валы, я брацлавский подсудок

и стражник Замойский. Но изменники показали себя изменниками и, вместо

приветствия, убили-гетманского трубача и моего хлопца. Думаем так, что это было

делом или—чернецов, которые с ними сидят, или шляхты, которой у них 70 человек:

ибо эти— или боятся за свою шкуру, или по крайней мере того, чтоб их не узнали,

когда выйдутъ*.

То, что в этой реляции говорится о хоругвях, о лошадях, о заложниках, очевидно,

было только обещанием со стороны Козаков, но не совершившимся фактом. Освецим

пишет: „Прервав переговоры, козаки объявили, что все готовы погибнуть в бою.

Действитёльно пошли было они напролом, но были отбиты с большим уроном. Тогда

отступили за третью линию укреплений, укрепили ее, и в ней засели мужественно; при

этом часть лошадей своих выгнали, и, когда наша челядь покушалась овладеть ими,

многих перестреляли. Наши окружили козацкия укрепления валами, и постоянно

сторожили, но не могли отрезать Козаков от воды; громили осажденныхъ

182

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЬШИ.

пушечною пальбою, бросали в их табор бомбы; но бомбы козаки успевали гасить, и

в сущности не могли ыы им ничего сделать. Между тем войско наше выбилось из сил,

так как все время .жолнеры и лошадей не расседлывали, и сами не оставляли оружия'4.

18

марта, в субботу, коронный обозпый, сын полового гетмана отправился в

Кальник, полковой город Багуиа, на рекогносцировку, с целью разведать, где находится

Хмельницкий, и не подходит ли какое подкрепление на выручку Богуну. Он дошел

только до Липовца, лежащего в 5 милях от Винницы, и отправил оттуда для разведок

пана Кондрацкого по направлению к Кальнику. Но едва Кондрацкий выступил в поле,

как наткнулся на козацкий передовой отряд, и заметил в стороне большое войско. В то

же время другой конский отряд напал на молодого Калиновского, расположившагося в

Липовцах, и привел жолнеров его в большое замешательство. Только выскочив из

местечка в поле, удалось папу обозному привести в порядок СБОИ хоругви, но все

расседланные лошади были потеряны. Притом же козаки, прежде, чем напасть на

Липовец, заняли дорогу в Кохановку, и потому та часть отряда, которая сопровождала

возы с припасами, также потерпела значительный урон. Пав Кондрацкий едва успел

спастись, потеряв много жолнеров, посланных с шим из разных хоругвей. Но молодой

Калиновский, вернувшись к отцу 20 числа под вечер, все-таки привел несколько

захваченных в плен Козаков. Опи показали, что Хмельницкий был в Белой Церкви, и

уже выступил навстречу панскому войску.

Коронный полевой гетман решился отступить в какую-нибудь местность, более

удобную для продовольствия войска: ибо лед на реке Боге уже тронулся, а по сю

сторону реки не было возможности добыть фуража. Но прежде он хотел попытаться, не

посчастливится ли ему взять приступом осажденных. Приступ начался с рассветом.

Козаки сделали тотчас вылазку, но несколько человек их попало в плен; зато и они

увели к себе двух пленников. „Вообще козаки сражались храбро44, пишет Освецим.

Было очевидно, что панам с ними не совладать, и тем более, что в панском стану знали

о наступлении большего козацкого войска. Напротив козаки с каждым днем и часом

ожидали помощи.

Помощь пришла к ним во время самого приступа, спустя несколько часов после

восхода солнца. На выручку Богуна подоспел уманский полковник, Глух, с 10.000

Козаков. Для панов это .было неожиданностью: не рассчитывали они так скоро

столкнутсяь

183

с превосходными неприятельскими силами. Козаки, с ужасающим криком, заняли

новый город, отделенный от старого, занятого панами, только мостом, на расстоянии

выстрела из лука.

„В нашем войске" (пишет Освецим) „произошло страшное замешательство.

Жолнеры не слушали распоряжений и разорвали боевой строй. На трубах играли

тревогу, что еще больше усиливало страх и смятение. Наконец наши, бросившись на

лошадей, выскочили в поле к Якушинцам, и здесь построились в боевой порядок; но

часть хоругвей осталась на прежнем месте, перед фронтом монастыря, в котором

заперлись козаки. Пан воевода, с несколькими козаками (легко вооруженными, по-

козацки) хоругвями, бросился к мосту, за которым стоял неприятель, и завел с ним

перестрелку. Вся эта тревога была совершенно папрасна, хотя бы козаки явились и в

большем количестве: Бог уже тронулся, и они не могли пере» правиться на сю сторону.

Но челядь, бившая у обоза, не обратив на это внимания, побросала возы, лошадей и

обратилась в бегство. её примеру последовали и товарищи из разных хоругвей; другие

же, видя, что возы оставлены без присмотра, бросились к ним, и свои стали грабить

своих. Дело вышло похожее на Пилявецкую битву, с тою разницею, что пехота и часть

хоругвей, оставшаяся в строю, сомкнулись, и в порядке отступили по направлению к

Бару. На прощанье, козаки, взбежав на валы, провожали наших обычными криками,

прилагая к Ляхам разные оскорбительные эпитеты Цыгане! утикачи! безмозглые!

пилявчики! кричали они. Утикайте дйлыие за Вислу! не тут ваше дило! *) Гетман был

очень смущен от этого беспорядка и слишком поспешного отступления. Жолнеры

негодовали на него за отсутствие распорядительности. Они сами были страшно

изнурены, лошадей измучили и, в заключение, лишились возов, запасных лошадей,

челяди, съестпых и боевых припасов. В большом смятении, усилившем

самоуверенность неприятеля, отступило войско от Винницы, прекратив осаду, и

направилось в Бар, куда пришло 24 числа".

Так разбил себя Калиновский о Богупа, который—-то подставлял ему железные

бока свои, то выигрывал время ио-козацки лукавыми переговорами. Постыдное бегство

его Освецим снисходительно назвал беспорядочным отступлением, но прибавил к нему

такия характеристические черты обоих панских полководцев, которыя' низводят их до

уровня грубиянок, крутивших дули и т. и.

') Курсив писан в польском подлиннике порусски.

18*

.

„Главною причиною смятения и беспорядка нашего* (пишет он) „было

соперничество и ссоры вождей, то-есть полевого гетмана и брацлавского воеводы.

Последний желал распоряжаться независимо от гетмана; притом он хотел удержать у

себя серебряный пернач Нечая, но должен был отдать его гетману, который выбранил

цго по эгому случаю. Другой раз они столкнулись в Шаргороде: здесь, во время

разговора, воевода упомянул о том, что он увещевал жолнеров повиноваться гетману;

но .гетман, вспылив, ответил: Ваши увещания имели столько же веса, как этот кукиш,

причем он показал кукиш воеводе. Поистине стыдно и позорно для вождей заниматься

такими школьными выходками. Воевода ничего не ответил, но вышел из комнаты. В

третий раз гетман обругал воеводу, когда тот попрекнул его тем, что он, в письмах к

королю, исключительно себе приписывает всякое успешное действие.

„Как образец безобразия" (продолжает Освецим), „до которого войско дошло

вследствие этих ссор и неуважения подчиненных к вождям, приведу очень грустный

случай. Когда 18 марта козаки очистили Прилуку, туда отправилось для собрания

фуража несколько тысяч войсковой челяди. На обратном пути, жолнеры из полков

гетманского и князя воеводы русского ограбили жолнеров брацлавского воеводы.

Утверждали, что зачинщиком беспорядка был какойгто товарищ из хоругви князя

Вишневецкого. Врацлавский воевода, требуя по этому поводу удовлетворения у

гетмана, попрекал указанного товарища, Присутствовавший при этом наш

ИИезабитовский, поручик той роты, в которой служил товарищ, заметил воеводе:

„Ваша милость постоянно к нам придираетесь". Разговор обострился. Наконец воевода

сказал Незабитовскому: „Тебе приста ло скорее быть быком, чем жолнеромъ". Пан

Незабитовский ответил на это: „А тебе подобает скорее быть козьим пастухом, нежели

сенаторомъ". Воевода замолчал, а пан Незабитовский вышел. Разговор происходил в

присутствии гетмана; но, когда воевода ему пожаловался, он за него не вступился, и

отвечал пословицей: „где бреют, там и бьютъ"; потому воевода чувствовал себя

оскорбленным в этом случае больше гетманом, чем ИИезабитовскимъ".

Картину разбившагося о козацкий авангард панского Еойска доканчивает Войцех

Мясковский, автор дневника Переяславской коммиссии, теперь наместник хоругви

калишского каштеляна, Розражевсвого. „Уверяю васъ" (писал он, как видно, к

Розражевскому), „что нынешние наши труды превзошли Збаражское осадное сиденье:

185

ежедневные приступы, беспрестанные стражи,—так что, стоя три дня и три ночи на

страже, не разводя огней, должны были мы отмораживать носы, руки, ноги. А

подъезды! Счастливая была та неделя, в которую мы не по три раза чатовали,—так что

кони у нас выбились наконец из сил. Пять недель не сходят с них седла,— страшные

ссадины, горше чем под Збаражем. В Липовце все бы мы остались на месте, когда бы

сам Господь Бог не оборонял пас. На одну нашу (Розражевского) хоругвь ударила вся

неприятельская сила, с которой, столкнувшись в тесных улицах (oplolkacb) темною

ночью, секлись мы два часа, и только днем, прийдя в порядок и взявши 19 добрых

языков, вернулись к войску. Каким ото образом случилось, что его милость пан гетман

не знал о неприятеле, пока не увидел его перед собой,—не могу понять. От этого

произошло страшное смятение, превосходившее и Пилявецкое. С хоругвями одни

(бросились) в ворота, другие через вал, одни верхом, другие пешком, и еслиб его

милость пан воевода брацлавский не уперся на мосту, то легла бы там вся пехота.

Стояли мы до полуночи в строю, потом двинулись в Бар, сведя с поля пехоту и покинр

с тысячу больных и раненных. ИПла за нами сволочь (colluvies) до наших переправ, не

без (нашего) урону: ибо от неосторожности старших, не оставивших ни одного полка в

арриергарде, оторвали у нас несколько сот возов и столько же челяди. Отступив таким

образом в смятении, в страшном беспорядке, в проклятом расстройстве (w przeklelej

spravie), притащились мы сюда на Барский поет, где нам придется до остатка повялить

измученных лошадей и самим бездейственно погибать в страшной истоме*.

В тот же самый день Калиновский доносил королю по ЯноКазимировски, что

еслибы ему прислали подкрепления, то Хмельницкому давно был бы конец, и храбро

прибавлял: „За мною дело не стоитъ*... А услужливый сочинитель дневника „козацкой

экспедиции от 19 до 24 марта* написал даже, что, „получив известие о прибытии не

малых козацких сил на помощь осажденным, его милость пан гетман велел войску

выходить в поле и табором идти к Бару*. Липовецкое дело молодого Калиновского

также здесь названо счастливым, а потери его покрыты молчанием.

Стесняясь в средствах для прокормления войска в пределах одного барского

староства, Калиновский распределил его всюду, где мог, чтоб дать ему оправиться. Но

движение Козаков заставляло панов думать об охране внутренних провинций.

Лянцкоронский, идут. ци.

24

186

.

чи в Хмельник на указанную его жолнерам квартировку, видел на пути своем в

Летичеве, 80 марта, многих жителей Константинова, бежавших от Орды и Козаков.

Отправленные для разведок две хоругви прискакали в Константинов к полночи.

Ночевавшие там пьяные козаки полковника Крысенка, вместе с Татарами, бежали в

испуге, побросав свои прикметы и лошадей, как верховых, так и вьючных. Убито их

было немного, но гораздо больше потонуло в реке Боге. Счастливые козакотатарским

испугом хоругви, захватив несколько Козаков, двоих Татар и до 20 татарских лошадей,

поспешили удалиться, чтобы неприятель не напал на них, опомнясь от своей паники.

Действительно утром козаки Крысенка возвратились в город, собрали покинутое там

добро свое, перерезали многих людей, город сожгли и отступили в Хмельник, где

расположились в замке и в городе. Для охраны себя от панских подъездов, они сожгли

постройки на панской стороне реки Бога и разрушили моста. Лянцкоронский, вместо

Хмельника, должен был квартировать в Летичеве, сильно страдая от голода.

Получив известие о движении Козаков и Татар, Калиновский предпочел ожидать их

в более безопасном месте, у Каменца, а в Баре оставил гарнизон. Об этом писал он к

королю из Бара от 2 апреля: „Не видя больше возможности противостоять

неприятельской силе, снабдил я Бар гарнизоном, и выступаю (progredior) с войском

далее, под Каменец: так как нет сомнения, что все полки, и заднепровские, и здешние,

приблизились к войску с немалыми татарскими вспоможениями. Боюсь поэтому, чтоб и

войска не обмануть (abyni i wojska nie zawiodl), и Речь Посполитую не привести к

пагубе, и гневу вашей королевской милости не подвергнуться... Провожу время не

праздно и ныне: ибо нет у меня такого дня, чтобы не добывал подъездами языков и не

истреблял неприятеля8.

Приказ направляться к Каменцу был горестною необходимостью для отрядов,

шедших на отдых в Бар. Красиоставский староста, Марк Собиский, писал к приятелю

от 6 апреля из-под Зенькова, что войско держало там раду, куда бы ему обратиться для

отдыха, „пока неприятель позволитъ8: ибо, в противном случае, осталось бы оно без

лошадей, „невыразимо измученных и изнуренныхъ8. Было решено расквартировать

войско полками под Каменцем так, чтобы, в случае наступления неприятеля, оно могло

собраться к полевому гетману в одни сутки. „Не мы виновны в томъ" (продолжал

бедный Русин), „что так дурно идут дела: виновны

.

187

подкрепления, которые к нам не подходят, а наше войско ежедневно уменьшается.

На бумаге был представлен сейму большой компуть войска, а пришло к иам только 16

хоругвей; прочия ползут как раки, и неизвестно, придут ли к иам. Речь Посполитая

сама перед собой виновна. Рванулись мы слишком скоро и зашли слишком далеко, а

теперь не можем найти себе нигде места, кроме Каменца"... А подольский судья Лукаш

Мясковский прибавляет к отому от 7 апреля из Мнкулишец: ,,Прибежал ко

мне товарищ (рядовой шляхтич) его милости полового гетмана, ища челяди,

бежавшей со своими почтовыми* (принадлежавшими к почту) лошадьми, О войске

нашем говорит, что оио отступило но причине голода".

В то. время, когда один полководец разбился о Богуна вь Виннице и привел под

Каменец остатки войска, как пишет Мясковский, проголодавшагося, унылого,

выморенного, измученного (zglotlzoncgo, opieszalego, wymorzunego, wymeczoiugo),---

другой (Лянцкоронекий), ободренный несколькими стычками с неприятельскими

чатами, писал к королю, что не нужно было уже никакого войска на Козаков, и обещал

ему успокоить Украину в несколько недель. Копии писем его, присланные из Варшавы,

произвели в обломках войска Калиновского крик величайшего негодования. И таким-то

вождям, лебезящим наперерыв перед королем польских королей, предстояло спасать

Польшу от Малороссии, вооружившейся варварски против её варварского господства.

Апреля 12 варвары номады напали на варваров цивилизаторов, охранявших Бар.

Три легкия хоругви, назначенные для обороны города, слыша, но ничего не зная, о

громадных силах неприятеля, отступили к войску, не добыв даже языка, а 300 человек

Немцев ушли из замка. Но мужики хмельничане, ограбив местечко, на замок не

покусились, и, погуляв здесь «дю-козацки" несколько часов, исчезли, к стыду польской

цивилизации и гражданственности.

В это время достойный такого государства король повелел коронному великому

гетману собрать все вновь навербованные отряды войска у Владимира, и сам выехал,

для примера польским королям, как справедливо называл панов Хмельницкий. Узнав,'

что Потоцкий основал обоз у Владимира, Калиновский стянул все свои хоругви под

самый Каменец, и 23 апреля расположился но ту сторону реки, у замка. Каждый стал

но возможности'запасаться провиантом, который пришлось покупать но небывало

высоким ценам. Мясковский писал еще 7 апреля, что жолнеры платили за осьмачку

188

*

овса по червонцу и дороже, да и тем не могли поправить лошадей, .„не вставая пять

недель е седла": нс было времени кормить их (choc bylo czein, ale nie bylo kiedy).

Неприятеля ждали ежедневно, и так простояли лагерем целую неделю. Наконец

военная рада решила—идти на соединение с гланпыми силами, пробиваясь на пути

сквозь козакотатарские отряды.

Мая 7 войско двинулось, а между тем Хмельницкий сосредоточил свои силы да

урочище Гавчарихе, между Межибожем и Старым Константиновым. Ему следовало не

допустить иодевого гетмана соединиться с королем, ц он отправил вперед несколько

отборных полков конницы, да несколько тысяч Татар, с приказаниемъ—-захватить у

панского войска лошадей, чтоб остановить, или, по крайней мере, задержать его

движение, пока сам не подойдет с остальными силами.

Гонитва его за панами ц их жолнерами представляла опасность со стороны Литвы,

где погиб незаменимый никем Кричевекий, где пал не боявшийся ни огня, ни меча, пи

болотных тоней Голота, где, вместе с мужественным бойцом Иодобайлом перетонуло в

боло* тах и реках много таки отчаянных козардюг, какими заявили себя Наливайкови!

мартыновцы. Внук Раднвида Перуна и сын того Криинтофа Радивила, который, по

словам Иова Борецкого, был достоин в памяти всех грядущих веков за оборону

православных иерархов, был страшилищем псевдовоителя за малорусскую церковь.

Чтоб остановить его грозное движение в Украину, которого боялись, и в Збаражчияу,

Хмельницкий отправил три полка: полтавский, переяславский и черниговский,

составившие 20.000-й корпус, под начальством Небабы, по отзыву панов, опытного и

хорошего воина, и поручил им не допускать литовского войска переправляться через

Днепр.

Мысль овладеть Каменцем постоянно занимала Хмельнцкого, не умевшего взять

всеми своими силами и средствами збаражской западни. Этой мысли сочувствовали и

лучшие козаки, которых наша историография представляет патриотами. Под

начальством таких сыновей козацкого отечества, отправил Хмель надежнейших

соратников своих, среди которых, вероятно, находился и будущий предатель Каменца

Магомету IV, Петро Дорошенко. Рьяные воины пробежали, с татарской быстротой, 12

миль в одни сутки, и явились под скалистым городом, хранительным устоем

поколебленной Польши; но воевать было уже не с кем, а каменного гнезда древних

Русичей не мог взять и Перебийнос, утопивший в женской

.

189

крови Полонное и гордо заявивший во Львове свое равенство с Хмелем. Тем не

менее хмельничаие сделали попытку овладеть Подольским Каменцем, и вон как

доносил об отом один из его защитников коронному полевому гетману.

„Пишу кратко о нашем сиденье в осаде, продолжавшемся три дня. Когда наш обоз

двинулся из-под Каменца с поведельвика на вторник, неприятель сжег и вырезал Дунай

город, все окрестности Каменца уничтожил поголовно (zniszczyl na glowg), и на

бегущих людях въехал рано утром в предместье. Мы сперва думали, что это наше

войско, потому что сперва подошло под город едва 300 человек нх передней стражи. С

голыми саблями на темляках, они отнимали у бегущих в город скот. Но на

возвышенности старого лагеря появились Татары, и рассыпались, как муравейник,

одни к Паневцам, а другие к Чернокозеницам. Тогда салютовали из замковых пушек, а

между тем наступили козацкие полки, которых считали „60.000 языковъ", да Татар

12.000. Козаки остановились на горе, и сделали первый приступ к городу пехотою,

которая так сильно ударила на наши две конные хоругви и на 200 Немцев, что они

отступили в город; а между тем хлопство напало йод замком иа скот и на табор

мужиков, бегущих в город. Забравши у них множество скота, овец и одежды, оно

удалилось к своему обозу. После обеда того дня и ночью не было нам от них

беспокойства, однакож они послали несколько тысяч войска к Чернокозеницам и

Паневцам. Чернокозеницы оборонялись хорошо. З&мок со шляхтой освободился; город

козаки сожгли. ИИанёвцы взяли на третий день предательством Тршилятковского,

слуги пана каневского старосты, который выдал им одежды, серебро, обои, несколько

турецких коней, и сам ушел к ним с каким-то Гловацким; но они Тршилятковского

обезглавили, хотя прежде обещали ему полковничество, а Гловацкому дали хоругвь. В

среду сделали один приступ (к городу), а другой к Русской браме, ударив отважно. Но,

так как мы сожгли Каравансер, и домики под скалой, чтоб нам оттуда не вредили, то

наша пехота била их там хорошо и прогнала на самую гору. Выехал также с 300

комонника и пан староста каменецкий (Петр Потоцкий). Разили их и конница, и

замковые пушки так сильно, что они бежали под Кешеню. Там наши отняли у них 60

возов с добычею, награбленною в ИИанёвцах, и добыли много козацких и татарских

языков, которые показывали согласно, что сюда под Каменец Хмельницкий выслал

отборное войско, чтоб занимало

190

.

квартяков и не допустило их соединиться с королем.,. С середы на четверг устроило

себе русское хлопство кругом (circumcirca) под самой скалой шанцы, из которых целый

день причиняло великий вред городу и людям. Но их также хорошо щупали (tnacano) в

тех шанцах с замка и башен пушечною пальбою, так что принуждены были бежать,

покидая хоругви. После обеда вышло несколько сот пешего охотника и две сотни

немецкой пехоты пана Зыхлинского к старому становищу, а с другой стороны от замка

к Кешени выбежал паи староста в несколько сот конницы. Там дважды наши двинули

(ruszyli) их из шанцев, и отняли несколько хоругвей, но не могли устоять против их

силы, потому что их наводил (naxvodzil) хорошо Богун, под которым также из замковой

пушки убили коня, и сам ои едва убрался в табор. Много перебили этого хлопства из

пушек и ружей, так что не досчитались между собой целого полка. Хватаясь за сабли,

порывались они к своему наказному (do pol nego), Демк ,

ѵ за то что, против воли и

приказа Хмельницкого, потерял так много людей под Каменцом, как это показали нам

их языки. В полночь с четверга на пятницу пришел к ним горячий (goracy) универсал,

чтоб оставили совершенно все и шли одни комонникон за нашим войском, а другие ему

(Хмельницкому) навстречу. Заиграли у них зорю в трубы, в шиноши (szyposze), и едва

погребли свои трупы, зарывая с ними сухари, • сала, ветчину, водку в фляжках *). На

своем таборшце, которое растянули от самих Зенкович до Мокши и под Недобор,

побросали много взятого скота и баранов, жаркого парожнах, муки, хлеба, возов, так

что камеиецкое убожество собирало все это после них три дня. Но, что всего

удивительнее, козаки и Татары отпустили на волю много пленных разного пола и

состояния. Эти пленники рассказывали, что в ту ночь такая у них в таборе сделалась

тревога, что перекопский бей и Татары,, получив какое-то нерадостное известие о

Хмелевых козаках, рвали на себе волосы и бились в землю... Не даром они так

спешили, что и йод Гуменцами бросили несколько возов, нагруженных разного рода

крупою. Пошли но следам вашей милости и, слышно, сожгли скалу. Татары, однакож,

упорствовали идти за ними, и, видно, что-то случилось у них (snac ich sain cos zapadlo):

вид-

*) На старинных кладбищах и ныне вырывают в головах у скелетов горилку в

фляжках.

ОТПАДЕНИЕ НАЛОРОССШ ОТ ПОЛЬШИ.

191

но, не хотят наступать; говорят, что пм Бог на эту войну идти не велитъ8.

Летучия козацкия чаты настигли панов римского 9 мая, у переправы через

небольшую речку у местечка Пробожной, в нынешнем Портновском округе Галиции.

Помешать переправе были они бессильны, а угнаться за их свежими лошадьми не

могли паны на своих лошадях, истощенных походами да подъездами. Одного козака

поймали таки живьем, да накануне один из панских подъездов привел к гетману

нескольких Татар.

Мая 10, переправляясь через реку Серет у Янова (въТернопольском округе

Галиции), паны, в виду затруднительной переправы, ожидали появления Козаков; но

ожидание било напрасным, потому (как это сделалось известным после от пленников),

что козацкие полковники напились через меру горилки.

Не менее трудную переправу встретил Калиновский и 12 мая у Купчипец (в

Бережанском округе Галиции), на реке Стрыне. Полковники успели опохмелиться,

догнали панов, но дали им почти совсем переправиться. На козацком берегу оставался

только полк молодого Калиновского. Козаки напали на него внезапно, так что он едва

успел построиться. Отбиваясь, Калиновский начал отступать на другую сторону,

расположив у переправы пехоту под начальством того Бутлера, который в 1680 году,

вместе с ротмистром Жолтовским, оборонил от козаков-тарасовцев тогдашнего

архимандрита Киевопечерской Лавры, Петра Могилу, и его монастырь. Здесь Бутлер

пал с несколькими десятками своих воинов. Козаки не раз истребляли наемных Немцев

до остатка. Так хотели они поступить с верными хранителями панов и теперь; а

панская копннца но могла подать Немцам помощи вб-время. Сильно теснимые Немцы

стали отступать, и в это время погиб ветеран Бутлер. Ободренные успехом, козаки и

Татары начали отважно переправляться, а переправяс, развернулись в тылу панского

войска и налегли на его арриергард и на обоз, но были согнаны с поля, и оставили

нескольких Татар и Козаков пленниками, в том числе Иетычай-мурзу, из знатной

фамилии даерских мурз, и каневского сотника, Шабельниченка. После боя, панское

войско простояло всю лочг в строю под проливпым холодным дождем. Козаки нс

отважились напасть на него.

•Между тем приехал налегке новый коронный подканцлер, Иероним Радзеевский, и

передал Мартину Калиновскому послание Николая Потоцкого, передвинувшего уже

свое войско из-под Бла-

192

димира к Сокалю (в Злочевском округе Галиции). Дело в том, что корсунское

несогласие между главами коронного войска пережило их пленение. Радзеевский,

воспитанный в школе отца, рассчетлнво щедрого хлебосола, умел говорить и с

козацкими, и с панскими своевольниками. По поручению короля, он подготовил уже в

Сокале Потоцкого к совместному служению отечеству с соперником; точно то же

должен был он сделать и с Калиновским.

13 мая переправились паны в Поморяпы. Козаки показывались на пути маленькими

чатами от 10 до 20 всадников, но приблизиться не смели. Калиновский знал, что сзади

быстро наступает Хмельницкий, чтоб отрезать его от Сокальского войска. В Поморянах

паны сожгли все возы, которых оставалось еще по 10 на каждую хоругвь; две пушки,

порох и больных оставили в поморянском замке, и спешили соединиться с королевским

ополчением, проходя по две и по три мили ежедневно. Козаки ждали их у Зборова; но

они круто повернули в другую сторону, и без дальнейших приключений, достигли

королевского лагеря.

В королевском лагере представили они из себя не воинов, споривших с дикарями за

обладание возделанным ИМИ краем, а дикарей-беглецов, покусившихся на чужую

землю, которою владеть было не по их нравственным и вещественным силам.

Преследовавшие Калиновского туземцы, в числе 18.000, с прибавкою 2.000 Татар,

довели его до крайнего изнурения, в каком был некогда заклятый враг его деда, царь

Наливай, ускользнувший, „как лесной зверь®, в таинственную тогда Уманию к

мифическим Синим Бодам. Оборванные и расстроенные жолнеры Калиновского, в

глазах защитников польского отечества, представляли не больше ценности, как остатки

разбитого на голову и разбежавшагося войска.

Но калиновцы, как увидим далее, не были•контрастом среди соединившихся в

Сокале помогал.

Глава XXVI.

Воюющие стороны, неспособные к правоте.—Папский лагерь под Сокалем.—

Война Римлян с Греками посредством панов, а Греков с Римлянами посредством

Козаков.—Достоинство' московского правительства в виду зтой борьбы.—Движение

панского войска к Берестечку.—Казацкое становище и при • иод Крымского хана к

козакам.—Первая битва под Берест емком.

Несчастен был тот народ, который вверял свою судьбу колонизаторам нашей

опустелой от Татарского Лихолетья Малороссии, сколько бы ни было между ними

аборигенов, Колонизаторы прельщали этот сбродный народ, как бы новых египетских

беглецов, мечтали о земле, текущей молоком и медом, не по были способны

воспользоваться благодатною почвою нашей родины, и допаювались в ней до того, что

голодали на самих берегах молочных и медовых рек, наконец были подавлены и

изгнаны с бесчестием подражателями их самоуправства, козаками. Доверчивый и

увлеченный, .панами в обетованную землю народ оказался в ней бедствующими Но не

меньше выпало бедствий и на долю тех, которые, в качестве передовиков его,

двинулись в роскошные пустыни пз зажитых и прославленных древним русским,

литворусским, польско-русским, немецко-русским мужеством. Они сделались рабами

рабов своих, изгнанниками из земли древнейших предков своих.

И вот, изгпаппые и изгоняющие собираются перед нами на последнем человеческом

суде за содеяпиые обеими воюющими сторонами неправды, те и другие

преиеполнешше чувством правоты своей, те и другие равпо жалкие в наших глазах

неспособностью к правоте.

С такими чувствами приходится потомкам осадников и осадит старой Малороссии

проповедывать спасительную идею русского воссоединения в изображении

междусословного спора, который, с течет. ш.

25

194

нием времени, сделался междуцерковным и наконецъ—международным.

Всмотримся сперва в панское войско—главами самих потомков панских, которых

большая часть позабыла свое русское имя ради имени польского.

Предводитель папского войска, Ян Казимир, называемый Казимиром V в

воспоминание о Казимире ГГ Великом, прибыл 27 мая в лагерь, соединявший в себе

всю вооруженную Польшу. Прибыл он, великий монарх, непобедимый победитель,—и

ему (разсказывают сами Поляки) представилось поразительное, страшное зрелиице.

Польский лагерь под Сокалем (говорят они) был готовою для неприятеля добычею.

Вместо того, чтобы представлять грозный редут вольного Шляхетского Народа, опору

могущества польских королей и короля королей польских, он казался громадным

лазаретом: так ужасно разбились паны о собственных мужиков своих во всех

столкновениях за право владеть землею,—от Жедтоводского до Крупчинецкого

включительно. Голодный тиф похищал храбрых жолнеров одного за другим с большею

быстротой и беспомощностью, чем похищает голодный коршун цыплят. Вокруг

боевого лагеря, последней опоры славы и вольности шляхетской, не было ни валов, ни

шанцев. Босые оборвыпш жолнеры оставались без оружия,—-изнемогшие львы без

когтей и зубов. Квартяки Калиновского, не уступавшие в личной отваге Богуну и его

отчаянным шляхтичам, таяли здесь от всяких недугов поразительно. Они были

набраны из ветеранов Тридцатилетней войны да переформированы из старых полков

покойного короля, победителя мвогоцарствениой Москвы, готовившагося к покорению

не до покоренного македонским героем Востока. Пзнуренньте беспрестанною борьбою

с неприятелем и многочисленным, и повсеместным, уменьшенные и расстроенные

бегствомъ—сперва из-под Винницы, потом из-под Каменца, одесятствованные

болезнью голода—тифом, эти мужественные и выноочшше воины сделались негодны

для войныОяи были теперь способны истреблять не Козаков и Татар, а тех, которые

приняли их, немощных беглецов, к себе в лагерь,— истреблять посредством заразы.

Из первоначального количества калиповцев, из 12.000 лучших на свете бойцов,

уцелело всего 5.985 человек, и ото число с каждым днем уменьшалось. Седые усачи и

бородачи, смотревшие недавно еще львами, служившие под начальством генераловъ

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ДОЛЫШИ.

195

Густава Адольфа, или в прославленных походах Владислава IV, до рокового 1648

года ужас козацкой гидры,—теперь нищие лохмотники, с печатью голодной горячки на

лидах, едва держались на ногах в строю йод своим надломанным оружием. Недавно

наводили они страх на всю Европу; теперь, стыдясь убожества своего, молча валились

на солому и умирали без ропота; а государство, нанявшее нх на службу, не давало им

даже того, что получал каждый понрошайка на дороге, каждый конь и вол у хозяина

(Слова историка-Поляка).

Король очутился нод Сокалем в ужасающем ноложении. Над непобедимым

победителем здесь должен был повториться, если не Зборов, то Кореунь. Толиш

малорусских мужиков, „пуская на пожаръ1* и грабя все, что было можно истребить,

пли унести с собой, валили на Волынь к главному козацкому табору. 100.000 Татар шло

на помощь козавам из-за Днепра. Надобно было двинуться вперед, непременно вперед,

чтобы не дать бесчисленному неприятелю усилиться и соединиться с Ордою, как ото

всуе проиоведывал Вишневецкий после Корсунского погрома. Но предводители

объявляли, что голодный ы неоплаченный жолнер не двинется с места.

В Сокальском монастыре—замке находилась в сирату почти вся дорогая

движимость окрестной шляхты. Жители южных воеводств свезли сюда все свои

ценные вещи в серебре, золоте и иалич ные деньги, под защиту войска. Военная рада, с

королевского разрешения, изрекла отчаянное постановление—обревизовать денежные

склады и взять их в виде займа, лишь бы удовлетворить войско.

После ИИилявецкого бегства, нечто подобное произошло во Львове, и Речь

Посполитая тогдашний военный произвол заклеймила названием разбоя. Теперь сам

король с сенаторскою радою предпринял то, что было опозорено Шляхетским Народом

в других, и выслал представителей третьего государственного сословия ломать замки у

чужих сундуков. Но находившаяся тут же в лагере шляхта ие дала прикоснуться к

своей собственности: добро отсутствующих она припрятала, а в оставшихся ящиках не

было найдепо ничего. Когда ота позорная экзекуция оказалась безуспешною, король

обратился к шюму способу. Собрано было 18.000 злотых складчины и роздано по

полкам. Жолнеры должны были удовольствоваться скудною подачкою. Кисель

умудрился привезти в лагерь хлеба, по хлеб к этому времени вышел, и голод снова

приступил к войску страшнее всякого неприятеля.

196

,

Тогда отчаяние внушало королевским советникам такую меру, какая была возможна

только в Польском неевдогосударстве/ Распустили слух, что хан соединился уже с

Хмельницким, и оба намерены разом ударить на королевский лагерь. Король объявил,

что останется в лагере, велел сыпать валы, как бы с намерением выдержать осаду

подобно збаражекому герою Вишневецкому, и, призвуках труб, отдал войску приказ

запасаться съестными припасами посредством грабежа (wolnego wszedzie brania).

Поляки скрывают международное значение необычайного приказа, характеризующего

и самого Яна Казимира, и тогдашнее религиозное, то есть польско-национальное

настроение войска. Я повторю подлинным текстом опущенное польскою

историографией свидетельство Оевецима, панского .Самовидца. Освецим пишет в

своем .дневнике следующее: „Это было поводом к разорению всей Волыни (со byИо

okazyazrujiiowania xvszysfkiego ѴѴЫупиа): ибо охочаячелядь и чужеземцы, разойдясь

после такого дозволения тотчас на чаты в разные стороны, не довольствовались скотом,

съестными припасами и другими достатками, находившимися в убогих домах у

подданных, но даже вторгались толпами по-неприятельски в дома и замочки, в которых

шляхта с своими подданными заперлась для обороны от неприятеля, и, как в

неприятельской земле, своих же, • под предлошм, что они русской веры, истребляли

мечем и огнем (swoieh ze ]Ю1 pretextem wkryluskiej, mieczem i ogniern znosili)*..

Знал старый Хмель, кого посадить на польском престоле: разоряя русских людей на

Волыни, потому что они сохранили веру предков своих, Ян Казимир оправдывал

козацкие подвиги во .мнении столь страшного противника Польши, как раздраженное

латинцамн в течение веков Московское Царство, и вооружал против Польши самих

прозелитов полонизма, владельцев укрепленных дворов и Всимочков. Соименниик

великого Казимира, „короля хлоповъ", как его прозвали недовольные величием его,

отблагодарил козакам за корону так, как не смел надеяться и сам Хмель, при всем

презрении своем к уму расстриги-иезуита.

Снабдив таким способом голодное войско съестными припасами, король созвал

знатнейших панов на совещание о дальнейшем походе. На этом совещаний князь

Иеремия Вишневецкий доказывал, что сперва надобно подвинуться прямо к

Тернополю, где находился ;гогда Хмельницкий, и ударить неожиданно на неприятеля,

пока не еоединилюя он со своими союзниками. Другие советовали королю запять

Гдищяны под Львовом, чтобы не дать Хмельницкому

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ от польши,:

ИШ

соединиться, с Ракочимь. Все же вообще решили, что лучше будет обождать, пока

соберется шляхта, так как сили Хмельницкого, со времени прибытия короля в лагерь,

выросли,. и мериться с ним невозможно, а .между тем и посцолитаки, ц . квартяиш,

находясь уже недалеко, в дороге, могли прийти в лагерь, через несколько, дней,

Вишневецкий и -его воинственная партия, были оставлены в тени..

.. Действительно, вскоре но прибытии короля в лагерь, начали стягиваться отряды

поснолитого рушения. С каждым днем приходили с боевым громом нарядные дружины

поеподитаков, представлявшие воеводства, земли, поветы, приходили богатые полки

великих ианов, вербованные хоругви с толпами слуг и с возовыми таборами, точно-как

будто вся Польша поднялась для возобновления панской колонизации, уничтожаемой

козаками, Татарами, и собственными её руипшикамп, с королем во главе, разорившими

Волынь и ноко-* зацки, и потатарски.

Но собственные руинаики не принимались ею во внимание, когда она

воодушевлялась решимостью подавить иноверных. Не только наемные дружины да

панская челядь заставляли в Полыпе убогих людей всякого звания »прошибать небеса

воплями", даже велнкодунг ные рыцари, волонтеры, принадлежавшие к .древним и

славным домам, нередко занимались грабежем, не обращая внимания на различие

вероисповеданий и, вместо того, чтобы спешить на помощь присяжным патриотам,

предиочнтали возвращаться с награбленной добычей домой, как с трофеями боевого

мужества. Что касается таких. делъ какое &отел совершить король над шляхетскими

сундукаадпиикавое* совершил над шляхетскими домамии и замочками, то эти дела «е

смущали ни его самого, ни. его приближенных.

Так как поход был в некотором роде крестовый, то христолюбивому панскому

воинству по ночам являлись видения, знаменовавшие будущее величие Полыни и её

короля. Освещим равсказывает весьма серьезно, что ротмистре канцлерской хоругви (а

канцлером был теперь ксендз-бискуп), стоя на часах с пехотинцамн, видели в облаках

короля, сидящего на золотом престоле между ,даух ангелов, из которых один держал

корону, а другоймеч над его головой. Это было на одной стороне лагеря. На другой т-г

Венгерцы видели среди голубий) облака зелёный вертоград, очень красивий, в средине

которого они прочли латинскую надпись: lmporatог щиинии *), начертанную большими

золотими буквами. Они

-

• *) ПовелйтёииЕ вёёлйшой.

198

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТИ ПОЛЬШИ.

подтвердили присягою (удостоверяет Освецим), что действительно читали надпись.

Пройдя молчанием окончательное разорение волынской шляхты под тем предлогом,

что она была русской веры, польская историография говорит с умилением, что

представляемая походным народом Польша была настроена „чрезвычайно набожно".

Подобно тому как у Яна Казимира, во время его забав собаками и кой-чем похуже,

ежедневно служили иезуиты в передней комнате святую мшу, здесь беспрерывно

отправлялось богослужение, а королевский навес, в котором стоял чудотворный образ

Богоматери, день и ночь был полон молящихся людей. Под влиянием беспрерывного

богослужения и назиданий, дозволяющих разорять не только козакующую, но и поля

кующую Русь, ночью 31 мая хоругвь Станислава Потоцкого видела женщину, которая

покрывала своим нлащем весь польский лагерь. Жолнеры, признавши в ней Божию

Матерь, соскочили с лошадей, упали на колени и начали петь Litaniam Lauretanam.,...

Пускай бы они пели себе в ограду латинские гимны, но грустно думать, что это были

наши подоляне, отщепленные от веры предков своих, как и их паны, Потоцкие,

иолонизоваиные на началах отвращения ко всему русскому и натравленные сперва

против Великой, а теперь и против Малой Руси.

Но одиого натравливанья было с ксендзов, „народных пророковъ® польских, маю.

Чудотворный образ, привезенный ими в лагерь, принадлежал нашей соборной церкви в

Холме, однакож молитвословили перед ним ые православные священники, а

католические ксендзы. Русская часть королевского войска, молясь под их

молитвословие перед своей святыней, претворялась этим способом в сообщников тех,

которые из их родпого края делали Новую Польшу.

Замечательно, однакож, к чему вели польское воинство многочисленные ночные

явления по замечанию современного нам историка Поляка. Он говорит, что эти явления

„держали умы одних в горячечном напряжении, а у других ослабляли энергию и

мужество до ханжества (az do dewocyi), или совершенной безнадежности (z\v;ilpieiua)e.

Положение Шляхетского Народа, консолидированного под Сокадем, вытекало из

его исторической формации. Голова у этого некогда могущественного политического

тела была панская, торсъ—-шляхетский, а руки и ноги—простонародные, мещано-

мужицкия, ио-польски вообще хлопские. її вот, в то время, когда вся умственная и

.

199

нравственная энергия Польши была олицетворена Сокальским соборищем, ее

колебали вести, приходившие из Надвислия, из Великой Польши, из воеводств

Люблинского, Русского, о хлопских бунтах, ' которые грозили резнею панским и

шляхетским семействам,-—вести о революции рук и ног против их собственного тела.

В то же самое время Ракочий угрожал нападением со стороны Кракова; а перед глазами

у панов стояли козаки с окозаченною чернью и палеями мужиками, которые были

вооружены списами, ножами, косами, пращами, цепами и киями: милиция, грозная

многочисленностью и самым диким, жартующим свирепством. Еслиб и было возможно

презирать эту страшную гидру с возобновляющимися вечно головами, то диверсию

панским силам ежеминутно могли сделать Оттоманская Империя, Московское Царство

и даже Швеция. Между тем оборона государства лежала па плечах западных воеводств,

которые составляли едва третью часть его, так как Белоруссия должна была

обороняться дома. В лагере под Сокалем находились все силы и последние средства

Речи Посполитой. В случае проигрыша дела, Полякам, по словам польского историка,

не зачем было возвращаться домой.

„Зная это® (продолжает оп), „папы стояли бездейственно, в то время, когда

неприятель соединялся и внростал силою, и было у них довольно времепи и

справедливых причин для критики своих вождей, для предчувствий, тревог и

безнадежности. Ие доставало человека, который бы эти массы взял в сильные руки,

увлек их за собою, вдохновил верою в себя и воспламенил надеждою победы, Войско

не имело никакой уверенности в гетманах: их прошедшее пе давало для !toW

основания. Короля не любили и ценили низко. Упрекали его в легкомыслии, в

изменчивости и в совершенной неспособности к ведению войны. Средства, которыми

он содержал войско, отняли у него и последнее достоинство. Постоянные смотры и

маневры, посредством которыхон хотел править войском, не имея об этом никакого

понятия, делали его смешным в глазах старых воинов. Его императорская гримаса

(mina imperatorska) ие импонировала пикому. Его благосклонпость к иностранным

офицерам досадовала польских предводителей; строгость, посредством которой

силился он ввести в лагере соподчинение, давала совершенно противный результат, а

постоянные, перемены в военных планах лишали всех надежды на успех. Зто

непостоянство в намерениях было для всего войска наибольшим поводом к соблазну.

Что ни постановила бы военная рада, как дело неиз-

200

.

лепное, было извращаемо всяким частным наитием. Первая нелепая весть путала

отданные приказы и все приготовления вождей, сделанные по общему согласию.

Другим злом была песоподчпнеишость в войске, увеличивавшаяся с каждым днем, а

поводом к ней была беспорядочность военного судопроизводства; В прежния времена,

когда польский король находился в лагере, высшая войсковая власть была всегда у него

в руках, но в судопроизводстве вожди и сановники действовали саыосостоятельно и

непреложно. Каждый исполнял свою обязанность, и жолнер знал, откуда может

постигнуть его кара. Теперь же, по совету иностранцев, которые хотели присвоить себе

достоинство, военных сановников, король миновал старых должностных лиц, и

лежащие па них обязанности поручал исполнять лицам новым. Гетманы нс были

гетманами, обозный не был обозным, стражпик не был стражником, потому что сам

король хотел быть гетманом, обозным, стражником,—хотел быть всем, а для занятия

своего места употреблял такия личности, которым ничто не давало права заниматься

ЭТИМИ делами. ИИотому-то жолнер обращал мало внимания па новых и прежних

начальников, а офицеры, видя, что их миновали и пренебрегли, не заботились о

порядке и субординации: так как о деле, о котором пекутся все, никто не печется.

Отсюда полная пеурядица в войске; отсюда ежечасная перемена постановлений;

отсюда беззаботность о знании цеприятельерих замыслов. Один оглядывался на

другого, никто не исполнял своей обязанности, пикто пи о чем не ведал. Король не

имел пикакой уверенности в способностях своих офицеров, а те взаимно себя чернили

и постоянно ссорились. Когда доходило дело до рады, члепыея подавали самые

противоположные мнения, и казалось, что никто нс знал, зачем прибыл в лагерь: ибо

все были склонны больше к трактатам, нежели к битве. К счастью (прибавляет

польский: историк), „в королевском войске находилось два человека, которые в

настоящем случае могли бы спасти Речь-Посполитую от окончательной гибели.

Первый из них, князь Иеремия Вишневецкий, любимец всего народа, за которого

грудью могла бы дышать спокойно вся отчизпа, держался скромно, в стороне; но , его

слова, произнесенные в решительный момент, были всегда сигналом и веленьем для

всех, и не было сомнения, что в случае крайности, вся шляхта без колебанья отдалась

бы в руки тогр, который, по словам одного из его поклонников, сделавшимся

популярными, любил славу и ходил в ней, как в-солнечном цияции (w slawie sie kocliai i

w niej, jak po sloncu, chodzil). Другой

.

201

был мало в то время известный поручик (наместник) коронного великого гетмана

Стефан Чарнецкий, но ежедневно, однакож, вироставший влиянием и значением у

короля. И вот битва под Берестачком для первого из них была ярким отблеском

заходящего солнца, а для другого — зарею восходящей славы богатыря®, — увы!

(скажет русский читатель) „богатыря бесплодного мщения, которое ожесточило

непримиримых врагов больше прежняго®.

Война, начавшаяся из-за ничтожной женщины и мелкопоместного хозяйства в

глуши Чигиринщины, разбудила в двух нациях воспоминания столетий, обнаружила

симпатии и антипатии великих народов, затронула интересы политических систем и

превратилась наконец в подобие крестового похода одних последователей Христа на

других, не признававших взаимно друг друга христианами. Не католики шли против

Сарацин, как в оных славных и богопротивных походах темного времени. Два

духовные стада, образовавшиеся во имя одного и того же божественного пастыря, две

церкви, создавшиеся во славу одного и того же зиждителя, встали друг на друга, как

правоверные против кривоверных и как благочестивые против злочестивых. Святой

отец, вместо денег, которых у него просили северные обожатели его, прислал всем

идущим на брань отпущение грехов, да какие-то мощи, да золотую розу, шляпу и

освященный меч королю; а святейшие патриархи восточные прислали к козакам

коринфского митрополита, снабженного грамотою константинопольского патриарха, в

которой оя восхвалял благочестие Хмельницкого и одобрял войну его с врагами и

угнетателями православия, изменниками истинной веры, разорителями христианской

церкви, орудиями сатаны, то-есть—с папистами. Патриарх писал к Сильвестру Косу,

прося его быть друэюелюбным с Хмельницким и осенить своим благословением его

предприятие, а коринфского митрополита хвалил за то, что он состоит при

Хмельницком, и ободрял его на духовные подвиги в защиту православной веры.

Достойный мусульманского господства Грек препоясал Козацкого Батька мечем,

который был освящен патриархом не в Риме, а на самом Гробе Господнем, вручил сму

частицы св. мощей, принесенные им из Греции, кропил святой водою ковацкое войско,

и вызвался сопутствовать ему на брань, в сопровождении кояацкого духовенства.

Это было нововведение в преславном Запорожском Войске: козаки и при

Сагайдачном, выступая против Турок, отвергли благой совет „киевских обывателей*—

допустить в козацкие таборы

т. ш.

26

202

священников для исповеди и причащения. Но в то время православная шляхта не

была еще изгнана из Малороссии заодно с иноверною во имя её ляшества. В то время

козаки противопоставлялись панам только в смысле малорусской милиции. За

отпадение от отеческой церкви Острожских, Радивилов, Сопиг, Замойских,

Чорторыйских, Любомирскпх, Жовковских, Потоцких и других великих панских

домов, в устах таких апостолов древнего русского благочестия, как Иоанн

Вишепскиии, подверглась роковому отчуждению и вся меньшая панская братия: а

между тем паппсты, видя в крушении аристократических столбов православия победу

над греческою схизмою в Малороссии, повели слишком уже. смело свою пропаганду

церковным и воспитательным путем. Когда буря козацкого мятежа и мужицкого разбоя

обняла большую половину государства, окатоличенные и оеретичившиеся по примеру

польских панов Русичи, вместе с теми, чьи русские кости обросли польским мясом,

оказались отверженцами родного племени и очутились изгнанниками собственных

домочадцев и захребетников. Теперь они шли завоевывать свое наследие по

благочестивых предках,— шли вместе с коренными папистами, вместе с прозелитами,

вместе с еретиками папизма и благочестия, следовательно —под знаменем веры,

злочестпвоии во мнении той простонародной братии, которая осталась при своем

исконном духовенстве,—и козаки выставили против них, точно как бы во

свидетельство вечного отвержения, не толь-. ко искренних, по и терроризуемых

богомольцев своих. Так многие из приветствовавших в Киеве Потоцкого за подвиг

усмирения ‘ребеллизантов очутились теперь волей и неволей во главе тех самых

ребеллизаптов... Чего доброго! сюда мог попасть и маслоставс.кий проповедник Петра

Могили.', как попал митрополит Сильвестр в процессию, приветствовавшую тех самых

Козаков, которых тогда могиляне вразумляли евангельскими словесами. Трагикомедия

беспримерная!

Коринфский митрополит Иоасаф, проживая в Украине, послал в Москву своего

двоюродного брата, Грека Илью, как называли его москвичи, и уверял через него царя в

доброжелательстве козацкого гетмана. Фальшь этого уверения явствует из того, что и

сам митрополит, и брат его старательно скрывали от царя сношения Хмельницкого с

турецким султаном, и представляли дело в таком виде, будто бы султан сам предлагал

Хмельницкому войско, да Хмельницкий де вовсе в нем не нуждается. Однакож, не

нуждаясь в войске, Хмельницкий подкрепил свой поход отрядом ру-

.

20В

мелийских Турок да тут аие и у дара просил через Иоасафа помощи на Ляхов.

Честный Грек подъезжал к царю и с другой стороны. „Подлинно видим и СЛЫШИМЪ"

(писал он, как переводили в Москве с греческого по-русски), „что их всех будут Ляхов

победить козаки, а подлинно слышал (я) из уст у гетмана, что никако миру с ними не

быть: хочет их до конца разорить и посадить короля на королевство хрнстиаиского".

Этим христианским королем Греки старались представить в Москве Ракочия, который

будто бы обещал Хмельницкому, вступив на польский престол, принять православную

веру. Но ни ласкательством, ни угрозами не могли козацкие агенты отклонить

московских политиков от того пути, которым русское воссоединение было достигнуто

без унижения царского правительства.

Хмельницкий держал при себе и другого восточного митрополита, Гавриила

назаретского. Выступая в поход, он отправил его в Москву с письмом, в котором

умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в его

подданство со всей Украиною. Но ратные люди обладателя Русий подали руку помощи

разбойникам только тогда, когда разбойники, видя, что им кроме Восточного Царя

негде деться, прибежали, вместе с обманутым и запуганным ИМИ народом, под

высокую царскую руку. Только в качестве подданных московского самодержца

получили они значение христианских воинов. С подданными не стыдно и не грешно

было идти под одним знаменем. Подданные не смели воевать за Божии храмы под

мусульманскими бунчуками. Подданные у „единого сияющего под солнцем

православного царя" не могли расплачиваться с Ордою христианским ясыром, как они

сделали у злочестивого короля. За подданных Козаков царь принимал на себя

ответственность перед судом Божиим и перед судом подданных не Козаков, которым

дорожил, в своем самодержавном величии, несравненно больше короля королей-

республиканцев.

Хмельницкий находился теперь, как и всегда, в положении опасном. Поход 1649

года разочаровал мужиков на счет обильного грабежа под козакотатарскими бунчуками.

Голод и нищета, наступившие после внезаивого обогащения, обратили многих на путь,

оставленный ради неверного козацкого промысла. Мужики предпочитали быть

хлеборобами и гречкосеями под какой бы то ни было властью, вместо того чтоб идти с

козаками под татарские нагайки да буздыганы на войну и в татарские лыка с войны.

Хмельницкого проклинали даже после первых его успехов за предательство по-

204

,

спольства Татарам. Теперь уже не стеснялись неть про него насмешливые и

грозящие песни, которых он старался не слышать, но которые, без сомнения, доходили

до нею через его бесчисленных шпионов и доносчиков. Татарская охота за козацкпми

женами и детьми вооружила против него даже тех, которые обогатились добычею, как

он сам. Дошло до того, что некоторые значные козаки, при самом начале новой воины,

предложили свои услуги панам против Козацкого Батька. Какими средствами козатчпна

выросла, такими же должна была себя и поддерживать; а поддержка бунта более

завзятым бунтом и воины более кровавой войною вола к истощению массы, из которой

козатчина начерпала новые и новые боевые силы, или же—к её восстанию против

козацких злодеяний. Хмельницкому предстояло то и другое.

Около двух недель уже юртовалось (употреблю здесь козакотатарекое слово)

панское войско в своем бездействии, давая не* приятелю время стянуть все свои силы.

Юртова лаеь бы шляхетная орда и дольше в своем лагере-ибрте, когда бы не пришла

весть, что крымский хам соединился с украинским. Получено было также известие, что

неприятель занял проходы йод Тернополем, попортил переправы и подвигается ужи к

Ви.шневцу и Кремонцу, между тем как его чати приближаются к реке Стиру. Все

сводилось к тому, что соединенные козакотатарские силы перейдут Стыр под

Бере'сточном, и вскоре явятся под Сокалем.

Застоявшиеся в лагере паны всполошились. Немедленно был послан Александр

Конецнольский с 4.000 войска занят под Берестечком переправы, а в Сокальском стану

собралась военная рада. В ней принимали участие предводители десяти корпусов, на

которые делилось войско, все министры и сенаторы, ЗШШЧИЛЯНЫ и старосты, в

качестве вождей иосполитого рушения, все высшие офицеры, инженеры и войсковые

чиновники.

Оба коронные гетмана объявили решительно, что надобно оставаться на месте,

укрепить лагерь сильнее и ждать неприятеля. Большая часть полководцев была того же

мнения. Все они не допускали возможности одолеть соединенные неприятельския'

силы, и советовали ждать, пока не прибудут воеводства Великопольское и Мазовецкое,

так как, в противном случае, неприятель может их отрезать и уничтожать.

Но главным аргументом, таившимся в душе каждого, (пишет историк Поляк) было

опасение неопытности и легкомыслия короля. бессознательный сотрудник

Хмельницкого в уничижении Польши,

.

20§

Ян Казимир, теперь, когда приближался последний момент войны, вдохновлялся

всё большею и большею „ревностью не по разуму*.

Е счастью для панов, Русин-католик Стефан Чернецкий начал уже входить в славу

знатока стратегии и тактики. В противность большинству вождей, он соглашался с

теми, которые советовали идти под Берестечко. Две недели уже твердил он королю и

сенаторам, что надобно воспользоваться отсутствием хана и ударить па Хмельницкого:

иначе—ожидание и бездействие ослабят бодрость духа в войске и усилят Козаков. На

гетманского любимца не обращали внимания; видели в нем только талантливого

теоретика и смельчака. Теперь же большая часть вождей смотрела на него, как на

вредного и опасного человека, который пользуется неопытностью короля,

предубежденного в его пользу. Его слушали нетерпеливо, его даже ненавидели, но всех

удерживало от резкости внимание, с каким генералы ГГршиемский, Мандель, Убальд

выслушивали его доводы.

Три дня боролся Чернецкий с противниками своего плана, и наконец движение под

Берестечко представилось большинству, как необходимость и как единственное

спасение войска и Речи Посполатоии. Аргументы Полякорусса Чернецкого отличались

тою простотой, с которой обыкновенно высказываются глубокия и многосложные

соображения таланта. Остаться под Сокалем значило—отдать Волынь и Полесье в

жертву неприятелю, значило—позволить ему подкрепить себя новыми массами

мужиков и соединиться правым крылом с лигвокозацким ополчением, от чего силы

противника возросли бы до полумиллиона. Под Сокалем не было удобного места для

полевой битвы. Окрестность была голодна и пустынна. Пришлось бы—или уходить,

или подвергнуться осаде, и в таком случае тысяч 15 поепрлитаков были бы—или

отрезаны, или истреблены, а король и Речь Посполитая, не имея никакой надежды на

спасение, зависели бы от благосклонности судьбы, или неприятеля. Напротив под

Берестечком было место, удобное для битвы. Оно представляло все шансы победы:

ибо, хотя бы неприятель был втрое и вчетверо многочисленнее, то не мог бы

развернуть всех своих сил. Паши для лошадей было достаточно. Река Стыр и болота

речки ИИресни защищали лагерь. В случае проигрыша, можно было спокойно

отступить, а еслибы неприятель, как были слухи, имел намерение отступать к Киеву и

протянуть войну, оттуда легко было в этом ему помешать.

Когда было наконец решено, что войско двинется к Берестечку, Чернецкий

выступил с другим, еще более смелым планом:

.

206

двинуться под Берестечко номонттом, то есть возы и челядь оставить под Сокалем.

; Чтобы понять, какое значение придавал Чернецкий своему плану, надобно знать,

что ото были за возы и вся обозная челядь вместе с её господами, но описанию самих

Поляков, Каждый даже не богатый шляхтич (убогие служили в надворных хоругвях)

брал из дому палатку, вооружение, военные снаряды и съеетыые припасы для себя, для

слуг и для лошадей в таком количестве, чтобы во время кампании не терпеть голода.

Сам он ехал на возу, „козакъ* *) его ехал на верховой лошади, а возница—на козлах.

Торных дорог, в те времена не было. Кони погрязали в топких местах, в песке или

же в размягченном дождями черноземе. Поэтому возы долженствовали быть малы и

легки на ходу. Колеса делались дома; ободья не отличались правильностью, а оси ие

всегда подмазывались. Во время похода поднималось такое скршиенье, как у Половцев,

о которых наш древний баян говорит: „Брилат телеги в иодунощи, рцы лебеди

росиущени*. На скрипучем возу утверждался высокий плетеный кош (по-татарски

кхош), и во всей постройке походной колесницы не было ни кусочка железа*

Самый убогий шляхтич, отправляясь на войну, брал с собой обыкновенно два воза,

три или четыре коня и .двоих слуг. Можно судить, сколько их брал богач, не

отказывавший себе в удобствах .походной жизни. Возили за собой паны полную кухню,

целую шив.ницу, удобные и нарядные шатры, дворовуЕО прислугу в составе

королевского двора, экипажи и дуговых парадных лошадей. Вельможи вступали в

лагерь целыми таборами, так что под ИИилявцама на 84.000 посполитаков было

200.000 слуг, а беглецы оставили на месте 160.000 возов. Под Береетечком не было уже

такой роскоши и щеголеватости, но зато в лагере находился король со двором, все

министры Речи Посполитой, 40.000 шляхты, более 20.000 лаковых и дворовых

жолнеров и 36.000 регулярного войска, которые также требовали значительного числа

возов. Очевидец насчиталъ

*) В настоящем случае штк у шляхтича был тем, чем у Козина был чура или джура

(джаур). Воюя местным обычаем, шляхтич о коза* чивален, а козак отатаривался в

смысле военного ремесла; но оба они учились атому ремеслу у азиатских номадов,

которые уничижили древний Киев и потрясли Краков. Здесь видно то сродство

шляхтича с козакои, которое объясняет, почему во главе козацких бунтов является

шляхта различных :вероисповеданий. Сродство козака с татарином не менее очевидно.

.

207

их полый л л иона под Сокалем, а потому было там не менее, полумиллиона слуг и

миллиона полутора лошадей: цифра невероятная, но она основывается на общем

убеждении, что в панском лагере возы надобно было считать не десятками, а сотнями

тысяч.

Эти возы были причиною, что шляхта, кочуя обозом удобно, не охотно перемепяла

место, и никоим образом не допускала над собой дисциплинарной строгости. Она и

здесь помнила, что шляхтич в городе равен воеводе, все равно как и козак помнил

везде, что он вольный козак, хоть и гнали его па бой сзади, все равно как и Татарин

знал, что хану повинуется Орда только в Крыму, и то пе всегда. Под Берестечко

сошлись па бой три вольницы: цивилизованная, полудикая и совсем дикая.

Столь огромный табор, и независимо от атавизма, именуемого шляхетскою

вольностью, делал невозможным всякое эпергическое движение, и так как, при такой

массе людей, лошадей и возов, нельзя было сохранить в походе порядка, то панскому

лагерю ежеминутно угрожала опасность, что нападение неприятеля, расположенного

невдалеке от Стыра, могло разорвать беспорядочную громадину на части. По этой-то

причине Чернецкий предлага л оставить возы и челядь в укрепленном лагере под

Сокалем, с некоторою частью пехоты и конницы для обороны и порядка, а с остальным

войском и необходимым багаѵкем двинуться под Берестечко комонникоы.

Большая часть вождей не хотела рисковать своею популярностью у всемогущей

шляхты и отказаться от походных удобств. Популярним и сибариты объявили

напрямик, что—или совсем не следовало двигаться с места, или двигаться в полном

составе. Но, так как этого мнения не поддержали они никаким аргументом, то король

объявил военной раде своей, что войско пойдет комонником, и с этим отпустил

гетманов и тех, которые умели противоречить, но не могли придумать ничего

убедительного. В другой, более ограниченной, раде было постановлено—в следующий

же день готовиться к походу; 15 мая, на рассвете, войско выступит одной дорогой, а

необходимые фургоны ц возы пойдут тремя дорогами. В два дня надеялись прийти под

Берестечко.

Лишь только этот приказ протрубили в лагере, шляхта бросилась в собственную

раду. Воеводства, земли и поветы собрались каждое в свой круг (коио), и выбрали

послов для генерального кбла. Генеральное коло отправило посольство к гетманам, и

так как не было недостатка в людях, умевших искать своих выгод под прикрытием

общественных интересов, то пущена была въ

208

.

ход мысль, что эти огромные толпы челяди, оставленные в лагере, могут поднять

бунт и, в отсутствие своих панов, разграбят их имущество, что поведет Речь

Посполитую к последней гибели.

Мысль эта послужила сигналом общего ропота. Предчувствуя грозящее отечеству

несчастье от рук и ног, которые голова и торс исключали из политического тела,

посполитаки отправили к королю послов; но король не допустил их к себе, и они

обратились к генералу Пршиемскому с мольбой от всей шляхты спасать отечество.

Пршиемский, в качестве полевого писаря, побежал к королю, бросился ему к ногам и

так настойчиво умолял его, что король испугался собственного решения. Отдан был

приказ готовиться к походу с возами.

Чтобы сохранить, однакож, какой-нибудь порядок в громадном передвижении,

королевская канцелярия разделила войско на три дивизии, начертила весь поход на

бумаге и раздала чертеж во многих экземплярах по полкам, а возы каждой дивизии

велела сперва обозначить разными красками. Способ этот, практикованный с пользою в

голландском войске, произвел новое замешательство. Посыпались упреки и грубости

на вождей: зачем такое новое дело сделано частным образом, без соглашения с

посполитаками! Шляхетский популярник, Николай Потоцкий, „счастливый тем, что

думал одинаково со всеми“, начал публично порицать короля, теребил себе бороду,

бросил на землю булаву и отрекался от гетманства, а когда его упрашивали, чтоб этого

не делал, он, но примеру Ходковича под Москвою, готов был собственноручно распра

виться с подчиненными булавою, но, как булавы не было уже в руках, то кричал

трагически: „Прочь от меня, а то пихну ножемъ“.

В придачу к кукишу коронного вице-фельдмартала, эта выходка характеризует

голову Речи Посполитой, боявшуюся, вместе с торсом, рук и ног своих. И вот как

готовились паны к великому походу под Берестечко, который только игрою внешних

обстоятельств не сделался для них повторением Пидявецкого бегства.

. Утро 15 (5) июня было туманное. Далее четверти мили не видать было ничего.

Изредка только восходящее солнце продиралось меж облаков. На рассвете двинулись

крикливые возы, за ними -войско; но тотчас же наступил такой беспорядок, что

канцелярские чертежи послужили только к общему замешательству. От короля и

коронного гетмана до последнего поспо.штака, за исключением немногих

бедствовавших среди них, умных людей, всех можно было назвать сумасшедшими.

209

Непобедимый победитель стоял на лагерных шанцах, и перед ним необозримая

масса нескольких сотен тысяч возов, с полумиллионом людей и лошадей, сбилась в

непонятное месиво, й никоим образом не могла двинуться с места. Призывы, крики,

проклятия, топот и ржанье лошадей, скрипенье возов — представляли омут и хаос,

который, по словам польского историка, „увлекал каждого в свой черторый (\ѵиг),

отнимал ум и сознание".

Король разослал сильные стражи во все стороны, опасаясь по. вторсния зборовской

внезапности, а сам шептал молитвы, как заклинания против непостижимого для nero

смятения. Едва около полудня перестала шляхта кружиться как в лабиринте и

двинулась по направлению своей дороги. Кто-то и как-то поставил рейтарские полки

па фропте; кто-то вытянул крайние ряды одип возле другого на дорогу, кто-то рубил и

громил ослушников... наконец весь табор тронулся с места.

Двои сутки выступали возы и войско из-под Сокаля. Пространство в 8 миль,

отделявшее от них Берестечко, которое можно пройти форсированным маршем в одни

сутки, панское войско шло целых пять суток. В первый день отодвинулось оио от

заколдованного места только на одну милю.

На половине пути, под Стояновым, случилось происшествие, которое, по словам

почтепиого историка, свидетельствует, что польскому жолнеру, привычному к боевой

жизни, „недоставало только железной руки полководца". Король, окончив смотр полков

на равнипе, ввел их около 8 часов вечера в лагерь, который был расположен между

селами Брамою и Долом. Едва жолнеры разместились по палаткам, как челядь,

стоявшая в отдалении при лошадях и возах, затеяла между собой драку и стала

рубиться. её паны бросились к ней с обнаженными саблями, и челядь побежала в

королевский лагерь.

От отой тревоги распространился в лагере слух, что наступает неприятель. Все

войско бросилось к оружию, вылетело в поле хоругвями и построилось как нельзя

лучше в боевой порядок. Король, разбуженный Якубом Михаловским, составителем

бесценной книги документов (Ksiga P-amigtnicza), выбежал из палатки и велел трубить

тревогу.

Вожди были сконфужены, не видя неприятеля и пайдя свое войско совершенно

готовым в бою. Король смешался больше всех, и, вместо того чтобы восхищаться

войсковою традицией, бранил оврут. ш.

27

210

.

жавших сго самыми скверными Словами (klal brzydko na wszystkich dokola).

19 июня вся походная масса стояла над Старом. Никто не запомнил, чтобы

военный народ собрался в таком количестве. Король с квартяпым войском

расположился над Щуровцами, в двух милях к югу от Берестечка, прикрывая

переправу таборов и посполитаков, которые готовились два дня к переходу череп реку.

Шляхта ие хотела переходить ва Стар, ни соединиться с войском, пока не подошли

великопольские воеводства.

Король, видя новое упорство шляхты, начал игнорировать ее; переправился черев

реку с квартяпым войском местах в пятнадцати, и 22 числа расположился на

Берестечской равнине, велев укрепить лагерь только слегка, так как ие впал, долго ли

придется стоять. Во время похода он получил известие, что неприятель хочет

протянуть кампанию и решптельпо замышляет отступить к Киеву. Чтобы

воспрепятствовать отступлению, король вознамерился двинуться к Дубну.

Перед фронтом лагеря, стоявшего под Берестечком, расстилалось широкое,

длипное, необозримое поле, весьма удобное для битвы таких огромных войск. Посреди

сухой и длиппой равнины возвышалось несколько холмов. С правой стороны

Берестенское поле замыкали густые леса, тяпувшиеся к Леснёву и Щуровичам. С левой

—протекала к северу речка Пляипова, и от села, называвшагося Королевскою

Пляшовою, вливалась в топи и обширные непроходимые болота. В тылу лагеря

находилось местечко Берестечко и река Стар, обнятая с обеих сторон болотами, а над

него с одной стороны соло Струмелец, а с другой—замок Перемял, оба в миле от

Берестечка.

Весь лагерь был обращен к востоку, как бы ждал неприятеля с ноля, между селом

Силенкою и нынешнею Пляшовкою. Оа занимал обширное пространство, без всякого

порядка. Каждый становился там, где кому правилось, не обращая внимания на

указания обозного. Одпакож, местность имела ту важную выгоду, что кругом было

много паши для лошадей, и что королевское войско, в случае битвы, могло па этих

нолях развернуться соответственно своим силам, не рискуя быть окруженным, тогда

как у неприятеля поприще было сравнительно узкое, перовное и болотистое, так что

превосходство его численности скорее могло вредить ему, нежели помогать.

.

211

В это время агенты Хмельницкого делали уже свое—как назвала бы киевские

атависты—достославное дело. Велико-и малопольские мужики подняли бунт против

единоверной шляхты, и готовились вырезывать все, что жило в панских дворах, или

держало сторону помещиков, во время их отсутствия. Король отправил в Краков 1.000

иосиолитаков против предводителя задумаинои резни, Коетки Нанерекого. Другую

тысячу послал он оборонять Радивилову Олыку от Богуна, который скоро и отступил

от неё. Александр Конецнолъский отправился к Дубы у, чтобы занять переправы и

выбрать место для лагеря. Гавриил Стемпковекий был послан с подъездом к Вишневцу,

а ыа Стефана Чернецкого возложено самое важное дело: разведать основательно о

положении неприятеля. От его известии зависело решение: оставаться ли войску под

Берестечком, или передвинуться к Дубну.

Козаки и Татары стояли над болотистым Горином. На полях за Роковцамн кочевал

нуреддин-еудтан, и на правом берегу соединялся с Ордою, кочевавшею между

Жираком и Гормяем, а на левомъ—раскинулся Хмельницкий по Колодннскиш полям.

Задачу трудную взял на себя Чернецкий. Оп должен был идти вдоль Слоновим! через

Икву и Алексннец, беспрестанно сталкивался с неприятельскими подъездами, а

переправиться через горынскиа болота не осмеливался: его могли бы отрезать.

Вестей от него ждали в королевском войске с крайним нетерпением. Оставшаяся за

Стыром шляхта сенмиковала, и через ноелов своих требовала от короля, чтобы,

согласно праву и обычаю, он оставался в лагере посполитаков и командовал ИМИ в

качестве высочайшего гетмана. В противном случае, грозила избрать себе

генералиссимуса. Не нравилось ей, что король опять намерен передвинуться, что не

хочет видеть её войска, не хочет слушать по обычаю представления шляхетских послов

и отвечать на нх требования. Король отвернулся от посольства шляхты и ушел, не

сказав ни слова.

В то же самое время начались распри между Немцами и ИИолякоруссами, а в

лагере сделалась такая дороговизна, что ломоть хлеба, стоивший полтора гроша,

продавался по 18 грошей. Король не стал искать „благовидныхъ" способов

прокормления войска,и велел протрубить, чтобы войско само себе добывало живность,

разре шив ему таким образом грабительство. Квартяки, челядь и даже подъезды

бросились опять, как под Сокалем, опустошать окрестности, изображая собою не

защиту края от козакотатарской орды, а

212

.

хищную и беспощадную орду королевскую. Грабеж и под Берестечком

оправдывался тем, что разоряют не ортодоксальных жителей, а схизматиков, на

которых двинулось носгюлитое рушение: оправдание, гибельное для будущиости

Поляков, как нации шляхетской, которую оставленная в невежестве чернь продолжала

уничтожат при всякой возможности, и на которую даже в наше время готова броситься

по первому велению сильного, как иа „Ляхову, що сховалась иид Австриякомъ". Но

жалкие жолнеры жалкого короля, подобно своим выродкам, козакам, не стеснялись в

набегах ни едишоверетвом, .ни едииоплеменностыо: у брацлавского каштеляна,

Стемиковского, находившагося тут же в лагере, королевский подъезд захватил 10.000

штук рогатого скота, а замок в Сшшухах лагерная челядь вместе с Немцами брала

приступом три дня и наконец одолела. В замке у Стемиковского сидели, без сомнения,

такие же Ляхи, каким был но рождению, или сделался по воспитанию и вере, он сам;

по эти Ляхи правили подзамчанами.русскими, и рогатый скот был захвачен в имении

Стемковекого не иначе, как с избиением и увечьем его русских подданных. Все это

причлось „безмозглымъ" к старому нашему с ними счету, начавшемуся при Ягаиле и

при его тесте., Людовике Венгерском, а проценты па проценты в предубеждениях

ничего не взвешивающей народной Немезиды росли с быстротой погибельной.

Польская историография, безотрадная в своей верности правде факта, равно как и в

софистическом самооправдании, изображает беспримерное развращение Шляхетского

Народа его развращенным правительством в следующих выражениях.

Подъезды отказались повиноваться; жолнер не хотел исполнять своих

обязанностей; в лагере с каждым днем беспорядки увеличивались, и никто не знал, что

делать (nikt nio wiedzial со robie)".

Вот какая вера, вот какая общественность, вот какая государственность (скажет

русский читатель) усиливались воепреобладать в Малороссии! Козаки, как беззаветные

руинникп, были еще большим злом; но яд, приподнесенный нам в виде созданной

римской политикой культуры, требовал антикультурного противоядия. Приняв

именуемой козатчнной и гетманщиной антидот, в ужасающей дозе, мы не совсемъ*'

выздоровели даже и ныне, но русское самосознание к нам возвращается, и русского

воссоединения „в духе и истине" мы чаем.

.

213

Небольшие подъезди и чити, висылаемые на добывание языков, приводили их

множество, но ничего верного нельзя било от них добиться. Вести, собранные в походе

Чернецким и Стемпковекиы, не имели важного значения. Оба доносили, что главная

козацкаа сила стоит йод Колодным, в миле от Збаража; что Хмельницкий замышляет

бороться выпосчивостыо и хочет заманить короля в голодшля области, которые теперь

опустошают огнем и мечем; что хан прибыл 21 числа на козацкия кочевья; что под

королевским обозом увивается множество козацкнх чат с целью добыть языка.,. Вестей

набралось много, но ничего в них положительного не было. Одни были уверены, что

Хмельницкий двигается в Украину, что будет все истреблять на своем пути, которым

будет преследовать его король. Других смущала мысль, что посполитое рушение

обратится в пичто. Если шляхта ие пойдет комонткож, то ленивым табором никогда нс

доберется до неприятеля. Если Хмельницкий удалится за Днепр, то вся кампания

кончится ничем: ибо посполитаиш должны будут вернуться домой, а войско без них

будет не в силах идти за Днепр. Были и такие, что ожидали с каждой минутой Татар в

лагере. Но здесь не было коноплянников, как йод Зборовым, где в убежище храбрецов

нашли даже брошенные знамена.

Уже первые два дня, проведенные в бездействии под Берестечком, угрожали

падением военной дисциплины. Король хотел постановить нечто верное, и вот, в день

своих именин, приняв молча подарки от панов (оружие, лошадей, мисюрки,

парамениики), велел им остаться для совещания. Было решено прождать еще два доя, и

еслибы не было новых вестей, двинуться к Дубну, Опять возник вопрос о комонниве и

ленивом таборе, но остался без разрешения. Было только приказано протрубить в

лагере, чтобы войско было готово к выступлению 27 (17) июля.

Между тем подъезд Чернецкого пропадал где-то без вести. Не вернулись и

посланные вслед отряды. Дисциплина падала в конец. Неприятель мог появиться

внезапно, как под Зборовым. В лагере господствовала болезненная апатия как в

умирающем теле и в отжившем свой век государстве.

Когда великий монарх, избранный на царство разбойником среди кичливых

ИИоловусов, помогал ему таким образом губить настоящее и будущее Польши,—сам

разбойник притаился где-то в пустынях, которые сбросили с себя полувековую работу

культурников, как дикарь сбрасывает не пригодную для его примитив-

214

.

ного быта одежду, и снова сделались голыми. Было известно, что главные силы

страшного в своей таинственности Хмеля стоят между Тернополом и Збаражем, но где

находился он сам, сколько у него войска и куда намеревался двинуться, отого не был в

состоянии выследить никакой подъезд.

Чтобы скрыть свои силы и планы, Хмельницкий разделил козадкую орду иа

многолюдные таборы тем способом, каким кочевали вь Буджаках Татары. Табор

отделялся от табора пространством в несколько миль. Жолнеры, наткнувшись на

Козаков, не зиали, что вступили в архипелаг отдельных кочевьев, а Хмельницкий

искусным расположением таборов и выбором местности так умел маскировать свою

позицию, что нельзя было распознать, что ото: отдельный ли корпус главной армии,

или же более значительная часть козацкой силы. Если случайно добывали жолнеры

языка, то и он им ничего не мог сказать иш об остальном, ни о самом гетмане.

Многолюдные козацкие таборы, обставленные кругом сильными чатами,

передвигались по временам с места на место; а за линией чат, их безопасность

охраняли тысячи разведчиков, тогда как сам гетман сидел в папских окопах под

Збаражем.

Хмельницкий отправил в так называемую Литву часть войска своего с 700 Крымцев

(число символическое*), под начальством киевского полковника Аптона Ждаповпча, и

стягивал теперь остальные силы к сбое. Сильнейшими отрядами занимал он, но

возможности, панское войско и подсылал к нему шпионов, которые притворялись

беглецами, обманывали шпионов королевских, туманили

*) Украинская пеоенность любила это число. Например: Ой як из низу Днипра та й

до вершины Сим сом ричок, ще ги чотырп.

Или: ПеребииМнис прбсить немного:

Сим сот козакив с собою.

И в женской иесенности то же самое:

Сватав мене понив сын,

Давав мени вонив сим.

Или: Сим день молотила,

Чех, чех заробила.

Или: Чим я в мужа не жона Чнм не господиня?

Сим день хаты не мела,

СМИТТИ] не носила.

.

215

их сказками и, разведав обо всем панском лагере, возвращались к своему Батьку.

Позиция Хмельницкого была такова, что, не опасаясь нападения со стороны короля,

он мог в двои сутки передвинуться под Сокаль, или под Львов. Не позволял он королго

пи разделить войска, пи подвинуться далеко вперед. Становищем своим парализо* вал

он пеприятеля, мог легко соединиться с Татарами, сообщаться с Ракочием и собрать

турецкия подкрепления. Наказний полковник Стасенко, состоявший при походной

канцелярии Хмельницкого, в Збараже, мог, без всякого затруднения, сноситься с целого

тучею агентов, разосланных по схизматической и католической ИИольипе для

взбунтования черни.

Теперь уже вся, можно сказать, польская Русь, в лице своих полопофобов,

находилась в таборах Казацкого Батька. Среди наплыва черни и в самом войске

толпилось множество попов и монахов. В прежния козацкия ополчения на панов Ляхов,

пойманные по подозрению Ляхами паны оправдывались убедительным фактом, что

козаки не допускают попа в походные таборы, а в 1621 году, благочестивые киевские

„обыватели" папрасно писали к Сагайдачному: „чому бы и нам, покинувши поганекие

ворожки, же (что) поп на всякую потребу (битву) пещасливый,—положивши на Бога

надею, для исповеди и для причастя завше (всегда) своих попов, людей духовных и

богобойных, у войску не мети“? *) Теперь три колокола, висевшие на подвижной

колокольне, ежедневно сзывали Козаков на молитву, а в походной церкви, составленной

из множества палаток, отправлялось архиерейское богослужение. Козаки выступали,

как воители обобранной, приниженной и поруганной малорусской церкви.

Но творец этой благочестивой новизны, очевидно для всех, терзался какими-то

непонятными иикому чувствами. Сделав так много, как по сделали козаки со времен

Царя Наливая, Козацкий Батько казался теперь чужим собствеппому делу. Может быть,

он лучше кого-либо пз Козаков понимал, что прочность этого дела основывается пе па

собственных силах и средствах,—что она зависит от непредвидимых случайностей.

Может быть, в тайных счетах с рассудком и совестью, он провидел и такия события,

какие сопровождали кончину его старшего сына при его жизни, а

*) Археографический Сборник, I, 255.

216

младшаго—по смерти. Тогда к чему этп кровавые реки, слезы стольких матерей,

гибель стольких сирот?

И после своего похода ко Львову и Замостью, после возведения на престол, в

насмешку над врагами, худшего из них, после триумфального вступления в Киев,

Хмельницкий бывал, что назы вается, не при себе: то лежал ниц на церковном помосте,

то предавался мертвому пьянству. Теперь его болезнь разлада с самим собой усилилась.

Наблюдавшие поступки Хмеля в таборе под Берестечком описывают его

полусумасшедшим. Оп бродил по табору, сам не зная, зачем; вдруг, как будто

проспувшись, изрыгал кровавые поколения, восставал против правительств и народов,

отвергая всяческие законы общественной .жизни, кощунствовал, проклинал, и снова

впадал в апатию, а потом предавался обычному пьянству на целые дни и ночи.

Много было толков о причине душевного расстройства Козацкого Батька и Поляки,

с дикой отрадой, иовторяют их доныне, забывая, что это было родпое детище их

Шляхетского Народа. Несомненно одпо,—что Хмельницкий нашел в женщине,

которую любил, то, что Шекспиров Троилъ—в Кресильде. От горячей любви к

смертельпой ненависти у такого человека был один только шаг, и этот шаг он сделал в

то время, когда попал опять в такую грозную зависимость от хана, какую хап дал ему

почувствовать под Зборовым,

Нагроможденные в Суботове и в Чигирине сокровища требовали для своей охраны

дракона. В качестве такового Хмельницкий приставил к своему золотому руну своего

достойного сына, Тимофея. Какого рода была между отцом и сыномпереписка, да и

была ли, этого нельзя сказать, зпая, что и Князь Василий сносился иногда с Князем

Перуном, в избежание случайностей, чрез посредство живого слова; по дракон, в один

прекрасный день, получил довелеяие быть палачом своей мачихи, и козацкой

Кресильды не стало. Кто знает, какую роль разыграл в семейной драме Тимко

Хмелъпиченко? В жажде богатства и власти он мог быть похож на отца. Между ним и

отцом стояла женщина, .и эта женщина пользовалась таким влиянием, ччто, как мы

видели, могла отвести пьяную руку мужа от убийства гостей и послов. Притом же эта

прелестница дважды перешла в его объятия из чужих. Старый любовник верит клевете

скорее молодого, а такия грязные личности, как Богдан Хмельницкий, способны, в

мрачную минуту, мстить и за чужую вину, не только за собственную. Как бы то ни

было, толь-

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОХ ПОЛЬШИ.

217

ко известие о казни Чаплинской пришло ж королю 9 римского июня, когда он стоял

еще под Сокалем, и король угостил своих приближенных за ужином рассказом,

невероятным по своим гадким подробностям. Сам ли Ян Казимир придумал их, или

помогли ему и здесь готовые на все иезуиты,—дело не в том, а в том, что, каковы бы ни

были Хмельницкие, эти божки наших киевских атавистов, допускать с их стороны

публичное разоблачение семейпой драмы прилично только их малорусским

панегиристам *) да их смертельным врагам, польскорусским панам. Освецим, в отраду

польскому потомству своему, сохранил всю скабрезность приукрашенного враждебною

молвою романа, и засвидетельствовал источник её словами: „Это наш сам король за

своим ужином с радостью докладывал (г исиесищ rcferowat)".

Военные действия зависели теперь от того, был ли Козацкий Батько пьян, или

трезв. От того же зависела и соподчиненность в его войске. Когда он пировал, пировало

все войско, и тогда нс было речи о послушании: тогда полковники прятались в

палатках; толпы черни бросались одни на другие и, как выражались козаки, жаковам

возы. Так рассказывают Поляки, и, зная безобразия козацкой республики из русских

источников, нечем нам опровергать подобные рассказы.

Хотя козацкое войско было вдвое многочисленнее панского, но Хмельницкий не

двинулся с места до прихода хана, „крымського добродия", как называет его

иронически украинская песня. Без Татар, он мало полагался на стойкость

Козаков.ИДаже славный гайдамака Нечай, в роковой для него схватке, подгонял

соратников к бою серебряным перначем своим. Булава Хмельницкого также имела

двоякое назначение; но, без таких понудителей, как Татары, нс сделал бы Козацкий

Батько на своей карьере больше Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни. Татары в

походах старого Хмеля играли важную роль не столько в смысле подкрепления

козацких сил, сколько в смысле водворения в козаках „воли и думы единой", то-есть в

смысле террора. И желтоводским, и корсунским победителямъ—умирать от дяшеской

сабли и немецкой пули, картечи, бомбы казалось не столь ужасным, как попасть в

татарские лыка вместе с козачками и козачатами. Без татарского побратимства,

козацкое скопище давно бы уже не существовало: оно—или бы-

*) См. Костомарова „Богдан Хмельницкий", азд. 4, т. ИИ, стр. 312. т. ш. 28

218

ло бы рассеяно такими полководцами, как Вишневецкий и Чернецкий, или

разделилось бы на ся, подобно сподвижникам Наливайка, Жмайла, Тараса Федоровича,

Павлюка, Остряницы. Того мало, что хан своим присутствием ставил козацкия

полчища в необходимость идти на бой: Татары отрезывали им путь к бегству, и нередко

гнали папское войско одним своим криком.

Положение наших добычников па прославленных и опозоренных Збараже-

Зборовских равнинах становилось затруднительным. Край был опустошен войною

1649 года, а в прошлом году саранча съела полевые урожаи. Съестные припасы

доставлялись издали. В козацком войске, как и в панском, открылась повальная

болезнь, и в то же время начал чувствоваться голод. Хмельницкий берег харч\ на время

боевое, и только по временам лакомил хищных деток своих жаковапьем возов. Но

„кримський добродий® приближался; пилявецкия сцены трехсуточного пира оживляли

козацкое воображение, и поднимали козацкий дух из упадка.

Слух о намерении Козаков отступить в Киевщину и продлить кампанию паны

приписывали изобретательности Хмельницкого. Гораздо вероятпес, что этот слух был

проявлением общего чувства казацкой массы, всегда готовой разбежаться, когда нечего

было жечь и грабить. Иначе—по долетел бы до пас из позабывшей себя старины

козацкий вопль:

Ой ради б мы вернутися,—

Гстьман не пускає!

Чтб касается до козацких вожаков, пс исключая и самого Хмельницкого, то надобно

отдать честь их раясчетливости: выступая в поход, онп всегда намечали и обеспечивали

себе дорогу бегства— если не в христианскую, то в мусульманскую землю. Так

объясняют и быстрый поворот Казацкого Батька от задуманного с Ислам-Гпреен и

Киселем похода к набегу на Волощину. Если это объяснение справедливо, то

Хмельпицкий, отвлекши хана от Московской войны своими каверзами, являлся теперь

в некотором роде спасителем царя от ляхо-козако-татарспого нашествия. Не мог

простить этого плут ордыпец плуту козаку, и приготовился так пли иначе отомстить

ему за недочет в широко рассчитапной добыче, а пожалуй—и за потерянный случай к

восстановлению двух татарских царств.

Было у Иелам-Гпрея и другое побуждение к задуманному коварству; а коварством

он даже тщеславился в переделках с джа-

ОТДАДЕШЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

219

вурами: султан повелел ему, наследнику древней кипчакской славы, „хорошо

править конемъ" на службе беглому рабу татарских пленников, польских панов.

Ослушаться своего сюзерена было бы не безопасно; ощетиниться против

стамбульского калифа-султана бы-ло бы греховно. Но мужество и робость,

победоносный разум и позорное затмеиие ума ниспосылаются одним и тем же

Аллахом. Гак должен был размышлять уповающий сильно на Божию милость хищинк,

и, может быть, этим размышлением предрасположил себя к бегству из-под Берестечка.

В то время, когда король вступал в лагерь под Сокадем, хан стоял уже над Днепром.

Там отдыхал он три дня и разделил Орду на три войска. Первое войско, распадавшееся

на две половины, составляло правое и левое крыло главного иолчшца, заключавшего в

себе две трети Орды. Во время пути, главный корпус шел в ровной линии с крыльями,

делая шесть миль ежедневно, без остановок, но каждый час все войско

приостанавливалось на 15 минут, чтобы копи перевели дух. В это время Татары

сходили с лошадей и, исправив, что кому было нужно, летели „гневом Божиим

саранчою" дальше.

Но мере того как Нелам-Гирей приближался с востока, Хмельницкий подвигался к

северу, чтобы заслонить Орду от панских подъездов и сойтись в походе с союзниками.

Когда таким образом Татары достигли Винницы, он подвинулся на Колодииское поле и

сделал там свою главную квартиру. Оттуда двинулся он с частью войска к Вишневцу, из

Вишневца протянул свои посты до Казимирова, и распустил чаты к Стыру. В это самое

время передняя стража татарская, под начальством султан-нуредднна, пришла к

Вишневцу. Хмельницкий выехал из Вишневца со всеми полковниками приветствовать

хапа, встретил его под Лябишином, и вместе с иим въехал в татарский кош при

восклицаниях Орды. Загребатель жару чужими руками был счастлив: 100.000 отборных

Татар готовы были к его услугам. Оставалось только выкурить польских пчел и

выбирать мед, как под ГГилявцами. Кони и люди были у Татар в наилучшем виде,

повиновение беям и мурзам полное, в батовах большой запас провизии, и по пути не

сделали они в козацкой области никакого грабежа. Словом, татарский хан явил свою

орду образцом и для козацкой, и для панской орды.

На пространстве между Сокалом и Колодным стояло теперь три силы готовые к

бою: образцовый хан с двумя братьями соправителями своими, с отборною Ордою, с

беями, агами, мурзами;

220

.

козацкий гетман со всем, что мог вывезти из Украины соблазном и террором, и

король с министрами, с большею половиною светских сенаторов и почты со всей

коронной шляхтою; а бой предстоял теперь уже не за козацкия вольности, давно

завоеванные, не за татарский гарач, возмещенный с лихвою, а за две христианские

веры, из которых одну предоставлялось магометанину возвысить, а другую унизить.

Обезпечив себя Татарами, Хмельницкий имел все шансы для торжества над панами

в небывалом еще богословском диспуте; но, прп всей своей радости, скоро почуял, что

играет в рискованную игру. Ислам-Гирей дал сму заметить, что между ними нет

прежнего согласия. Хану была не по сердцу дружба Козаков с Турками: козаки, чего

доброго, могли сделаться уздою на Татар в руках Дивана. Падишах уж слишком

настоятельно погнал его, перекопского и крымского царя, на помощь панским

бунтовщикам. По мнению Ислам-Гирея, Чингисхаповичам, а не Османам следовало бы

царствовать и в самом Стамбуле. Если не обман со стороны Хмельницкого в походе на

Москву, обещавшем хану так много, то помыканье крымским величеством чрез

посредство турецкого султана, одно из двух, превратило дружбу татарского хапа с

хапом козацким в тайную боязнь и следовательно в ненависть•

Ища выхода из своей запутанной роли, Хмельницкий перебрал меру в

разнообразных заискиваньях, и теперь видел, что у иобратима Татарина что-то

недоброе на уме. Не успокоило его и лестное обещание Ислам-Гирея посетить

союзника в козацком таборе. Весь рассчет па успех основывался теперь у Козацкого

Батька на уверенности, что Татары запугают своими лыками его детушек и принудят к

отчаянному бою. Но и этот рассчет сделался сомнительным от приема, какой он сделал

„Крымскому Добрбдею* у себя в таборе, поддавшись обычному своему пьянству, в

котором находил лекарство от удручавшей его грусти.

Чтобы маскировать свое охлаждение к гетману, хан возвратил ему визит на другой

день. Ислам-Гирей приехал в сопровождении князей и баронов Крымского юрта, на

дорогих, богато украшенных лошадях, в легких фригийских шапках, в длинных

ходщевых епанчах. Загремело 60 пушек, зазвонили колокола, загудели бубны и сурмы;

но гетман хаиа не встретил: он лежал пьяный. Невозможно было скрыть это от

царственного гостя. Гетманский наказами Джеджалла должеп был объявить своимъ

221

соплеменникам правду. Хан оскорбился странным приемом, и не скрывал своего

отвращения к пьяпице.

После взаимного пересмотра войска, оказалось, что у Хмельницкого было 90.000

регулярной пехоты, 12.000 конницы и более

100.000

затяжцев мужиков. Пехота была вооружена так-называемыми

семипядиыми пищалями. Конница имела такие же самопалы, но сидела на плохих

лошадях, которые служили ей прикрытием во время пешей пальбы. Мужики были

вооружены, кто как мог: дрекольем, вилами, набивными цепами и самопалами, как их

описывает козацкая Илиада:

Который козак шабли булатної Пиидали семипииднои Не має,

ТОЙ КИЯ на плечи забирае,

За гетьмаиом Хмелыииицькпм у поход поспишає.

На военной раде козаки и Татары решили—притвориться отступающими к Киеву,

согласно носившейся до прихода хана молве, 25 (15) июня двинуться весьма

таинственно к Берестечку и дать Ляхам битву. Хан и Хмельницкий, сь 12.000 Татар и с

таким же количеством козацкого комонника, должны были явиться первые под

Берестечком для обозрения поля битвы, и еслибы король, как они надеялись, двинулся

к Дубну, напасть на него в походе. За ними должна была идти Орда~иГполк Богуна, а

потом пойдут все таборы и батовы, войска и козацкия гармата*).

Когда козаки и Татары готовились к нападению, паны, не получив от подъезда

Чернецкого никакой верной вести и думая, что неприятель отступает к Киеву, решались

идти к Дубну.

27 (17) июня лагерь снялся с места. Уже некоторые возы выехали в поле; пехота и

конница стояли наготове; королевский отряд сидел перед навесом и ждал окончания

мши, чтобы выступить вместе с королем, как из пбдъезда титулярного козацкого

гетмана Забугского прискакал гонец с донесением, что хан и Хнель-

*) Фальшивые Греки, агенты Гоасаеа, интриговавшие, как и он сам, перед царем в

пользу Хмельницкого и турецкого султана, доносили в Москве, будто бы „с киями, как

бывало преж сего, в (козацком) войске никого нет); но это опровергается польскими

известиями, а Поляки всячески возвышали одоление Козаков под Берестечком.

222

.

ницкий уже в походе, а Богун, с несколькими десятками тысяч народной стражи,

достиг уже реки Горышш, чтобы занять переправы.

Вслед за гонцом Загубского, от подъезда князя Иеремии Вишневецкого пришло

известие, что неприятель двинулся с Колодииекого поля и залег по сю сторону

Вишневца в лесах, чтоб ударить на королевское войско при переправе через Икну.

Гетманы стали убеждать короля, чтоб дозволил войску остаться в лагере еще один день,

как пбдъезды прислали языка, ишепно шесть Козаков и одного нона, которые показали

единогласно, что два неприятельские полка стоят уже под ИИеренятнныы, в нолуторе

милях от Версстечка, и намерены в тот же день напасть на королевское войско.

Немедленно отправили Чернецкого вернуть возы в лагерь; войску велели занимать

валы; выслали сильные отряды для занятия всех проходов и переправ; инженеры

принялись поправлять оконы и шанцы.

Не было никакого сомнения, что козаки и Татары приближаются. Ежеминутно

прибывали новые вестники наступающей грозы. ИИанские пбдъезды, столкнувшись с

татарскими, прятались в лагерь; поенолитакн торопливо переправлялись; возы

возвращались в оконы; а к вечеру далекое зарево па горизонте и глухой гул в воздухе

давали знать о приближении 300.000-го войска.

Пехота и челядь сыпали целую ночь шанцы. Всс войско стояло под оружием, и

было запрещено, под смертною казнью, отдаляться оть лагеря. Но дерзкая челядь,

Зборовские герои, несмотря на запрещение, выгнали несколько тысяч лошадей на

пашу, и все эти лошади сделались добычею татарских чат.

Разсчитывая на походное двшкеиие панских ополчений ИИ не встретив никакого

похода на своем пути, Хмельницкий остановился в недоумении в полугоре милях от

панского лагеря. Ночыо, со вторника на среду 27 (17) июня, стал он исрсиравдять свое

войско и табор, устроив переправы в двух местах. На одиой из них наткнулся па него

подъезд князя Вишпевецкого, под начальством Бепдковского, и был совершенно

разгромлен. Беглецы принесли верные вести о неприятеле.

В то же самое время возвратился из разъезда Чернецкий. По отзыву Освецима, он

уронил свою репутацию тем, что, вместо языка и точных известий о намерениях

неприятеля, пригнал лишь несколько тысяч голов рогатого скота, захваченныхъиш на

Волыни и едва не подверг все войско величайшей опасности, подав ложное известие об

отступлении Козаков и Татар. Но мы уже знаем, что

223

.

сами козаки были поставлены Хмельницким в невозможность узнать о его

намерениях, и для нас ясно, что он умышленно не тревожил скотогонптельства

Чернецкого, дабы край показался ему оставляемым неприятелем, якобы испугавшимся

королевской силы. Упрекает Освецим знаменитого воина и в том, что он

вспомоществовал лишь разорению края. Здесь он указал на самую печальную черту

подвигов Чернецкого. Стефан Чернецкий всего больше прославился у Поляков

разорением. Умирая после громких, как пустой звук, деяний своих па руках у

походного исповедника иезуита, не мог он утешать себя мыслью, что оставляет

присвоенную Польшею землю, текущею снова молоком и медом. Напротив, его слава,

истинно польская, в дурном смысле слова, уподобилась той славе казацкой, которую

восхваляли перед московским царем турецкие интриганы, Греки, говоря о

Хмельницком, что он, пдучи с Татарами, „все разоряет до основания, будто пиколп

ничего пигде пе бивало*.

Июня 28 (18), в среду, утром, было получено известие, что неприятель

переправился и приближается к панскому обозу, а Татары уже столкнулись с панскими

разъездами около переправы через речку Пляпюву. Жолнеры собрались толпами

слушать богослужение. Б лагере протрубили целодневный ноет по случаю капупа Свв.

Петра и Павла. Стоявшая под Корницамп папская стража прискакала с известием, что

видела неприятеля собственными глазами. Выслали па рекогносцировку князя

Богуслава Радивила, генерала от инфантерии. Когда он с полком своим достпгпул

базара, ему представилось то, что паши кобзари называют великими пилами—

тумиипами, и, около полудня, показались первые татарские отряды. ИИерешедши

речку Пляшову, опп запялп мелкими отрядами взгорья, поля, леса и заросли укрывши в

зарослях козацкого комоппика.

Панская копппца стояла наготове между валов и танцев. Войсковой стражник,

Яскульский, расположился с несколькими отрядами конницы перед валами, дерзка

неприятельские купы в надлежащем отдаления, а между тем коропный стражник,

Замоииский, проезжал по рядам, и именем короля запрещал выезжать на гарды. Только

в 5 часов по полудни, когда уже знали наверное, что пеприятелг, пе выведет больших

сил, па боевое поле, было дозволено самьтм опытпнм ветеранам выехать в поле.

Татары давпо уже подъезжали под шанцы и валы панского обоза, с намерением, под

видом гарцев, навести жолнеров на козацкия засады. Началась ловптва людей, так как в

гарцах не

224

.

о том старались, чтоб убить противника, а о том, чтобы схватить его живьем. Всех

больше обращална себя внимание наездническим искусством Татарин, сидевший на

дорогом пегом копе. Гонялся за ним старый Мазур и, видя, что схватить его живьем

пельзя, застрелил из ружья. Татарин упал головой в тыл, к стороне своего войска:

примета зловещая у Татар. Раззадоренные удачей польского гарцовника, ордынцы

сбегаются в одну купу, строятся и летят к шанцам.

Александр Конецпольский смыл уже с себя пятно ИИилявецкого бегства под

Збаражем. Под Берестечком, он, „в глазах всего войска" (пишет Освецим) „разыграл

первую сцену военной драмы". С горстью дружинников он врезался в целую тучу

Татар. За ним бросился с полком своим Опалинский, коронный маршал, посланный в

помощь отважному бойцу. Три раза выбивался Конецпольский из татарской тучи, и три

раза бросался снова на неприятеля, к удивлению всего войска. Видя, что он рискует

головой, выслали князя Иеремию Вишневецкого, с частью козацких, то есть легко

вооруженных хоругвей, и Стефана Чернецкого с гусарскою ротою,—двух

знаменитейших Русинов на выручку стоившего того Поляка. „Целый часъ"

(разсказывает Освецим) „продолжался смешанный бой, среди криков и

замешательства. Наконец неприятель не выдержал боя на саблях, и обратился в

стремительное бегство. Наши преследовали его на расстоянии целой мили, до

болотной переправы, где должны были остановиться по причине приближения ночи...

Взято было в плен более 20 всадников и один мурза. Опи показали, что этот передовой

отряд состоял из 12.000 отборной козацкой конницы и Белогородских, Крымских,

Урумбеевых Татар, отправленный для предварительного испытания наших сил.

Некоторые утверждали, что с ними находились хан и Хмельницкий, но что опи

заблаговременно удалились".

По другим польским известиям, в пробном бою, как это и естественно,

начальствовали оба хана, татарский и козацкий. Счастливые любовники своих жен-

сестер, Конецпольский и Вишневецкий, бросились в кипучую свалку очертя голову.

Несчастный любовник чужой жены, Хмельницкий, казалось бы, должен был заглушить

свою досаду встречею с теми людьми, которым он приписывал козакопапскую усобицу.

Но это был герой иного завала; он заглушал досаду па свои неудачи пьяпством, и

вдохновлялся только рассчетом на успех войны, кто бы пи помогал ему, какими бы

средствами ни помогал, и чем бы ни пришлось платить за помощь.

.

225

В 10 часов панское войско сошло с поля. Изнуренпые жолнеры только почыо

подкрепили силы свои едою.

В это самое время (как узнали паны в последствии) ИсламГирей, педовольпый

пробным боем, созвал па раду своих беев, аг и мурз, с намерением войти в договор с

панами. Сведав об этом, Хмельницкий прибыл с полковниками своими на татарское

совещание, и начал разуверять хана в его наблюдениях. Он умепыиал панские силы,

уничижал шляхетский способ ведепия войны, и, между прочим, сказал: „Это у них

только первый пыл, а лишь только покоштують гармат и куль да попробуют лагерной

пужды, слякоти, жары, бессонных ночей, чатованья, голоду, когда, наконец, все

повыпьют, тогда, пепривычиые к воде, к холоду, голоду и непогодам, начнут бунтовать,

ссориться, и самого короля своего бросят в поле. Нам бы только перебить квартяков;

тогда все посполитаки пойдут в рассыпную. Вот уже третий депь, как несколько

полков, поссорясь с королем, разошлись по домамъ".

На козакотатарской раде было постановлено: завтра хану со всей Ордой, которая

подошла только вечером, и со всей козацкой конницей, переправиться через Платову, и,

запимая панов боем, овладеть берестечскими переправами и равнинами, а между тем

Хмельницкий соединит все свои таборы, пехоту и гарматы, которые медленно

приближались, и приготовится к переправе.

На рассвете 29 (19) июня все папское войско выступило в поле, и расположилось в

значительном расстоянии от окопов, между тем как остальные полки стояли наготове в

лагере. Левым крылом командовал коронный полевой гетман, Мартин Калиновский, в

центре стояли посполитаки, а на правом крыле—брацлавский воевода, Станислав

Лянцкороиский. Все желали решительного боя.

День был ясный. Утром, со стороны Корыня, появились над переправой татарские

отряды. По ним стреляли из пушек, из ружей, и прогнали за переправу. Около 11 часов

ударил неприятель большими силами, и овладел переправами, которые были слабо

защищены отрядами драгун и полевыми пушками. Многолюдные толпы Татар

двинулись па равнины, и начали, по обыкновению, свои гарцы, подъезжая к панскому

войску и вызывая на состязание в ваездпичсском искусстве.

Вскоре затем со всех сторон показались столби дыма: костелы, панские, дворы, села

горели на пространстве в песколько миль. Стотысячная Орда и вся козацкая конница

разлились по рав-

т. ии.

29

226

.

вине, в расстоянии полуторы мили от панского войска. Поля и леса были заняты

наступающими.

Через полчаса прискакало множество мелких татарских отделов, более сгущенных,

нежели в прошлый день, и расположилось широко отворенным полукругом, в

полумиле от панского войска, зажегши все соседния села, для стращания Ляхов. На

центральном взгорье появился главный татарский корпус, вместе с козацкой конницей,

направляясь к левому крылу панского войска. Между тем как оба хана смотрели издали

в зрительную трубу, началась битва, какой никто из жолнеров не видал, битва 200.000

всадников.

Левое крыло панское подвинулось вперед; цептр и правое крыло стояли

неподвижно.

Главная татарская сила ударила па левое крыло, и окружила его при первой же

стычке. Трижды панские полки выбивались из татарской массы; трижды она их

поглощала снова. Казалось уже, что левое крыло не выдержит боя; но сильный удар

подольского воеводы, Станислава Потоцкого, который подкреплял это крыло' с левой

стороны, выручил его, потеряв ротмистра и десятка полтора товарищей.

Вся козацкая сила ударила тогда на центр. Против неё выступило ополчение

брестокуявской шляхты. Поддержал его Лянцкороиский. За ним спешили полевой

гетман и князь Иеремия Вишневецкий. Из самого центра двинулись полки великого

коронного гетмана и коронного маршала. Они ринулись на наступающую Орду,

прорвали татарскую массу, и смешались с нею так, что только бунчуки и хоругви

обозначали в воздухе, где паны, а где ордынцы. Наконец удалось им отступить под

полевые пушки, которые сильным огнем остановили Татар.

Яростнее всего кипел бой на левом крыле. Две свежия хо* ругат, которые бросились

выручать ослабевающее войско, вернулись изрубленными; оба её предводителя пали со

множеством „знаменитых рыцарей*. Здесь, па кровавой сцене появились творцы ея—

козаки. Королевский полк ударил па них копьями с энтузиазмом. За ним двинулись

полки Собиских и подольская шляхта, всё наши ополяченные, недополячеиые, и

переполячениые Русичи, ожесточенные соперники козатчшш. Перемешай пая с

латинцами, папистами и антипапиетами Литвинами Русь воевала с Русью,

перемешанною с Татарами, Турками и всяким сбродом, „верующим и неверующим в

Бога*, как доносили панам подпанки. Татары дрались яростно, и взяли гетманское

знамя, причем знаменоносец остался невредим. По всей

.

227

линии битва кипела без распределения, без плана, без команды. Каждый вождь

предпринимал, что хотел. Это пишут сами Поляки, свидетельствуя тем самым, что

европейская тактика в Польше не далеко ушла от азиатской.

Бой прекращался и возобновлялся несколько раз. Некоторые хоругви загиались, в

жару отваги, слишком далеко, и были вырублены поголовно. Бились до двух часов дня.

Наконец Орда отступила. Папы попеслп страшные потери, что делает их традиционной

шоднерии великую честь. Но потери произошли от того, что гетманами одновременно

и Ян Казимир, ц Николай Потоцкий. Один был неспособен к гетманству по природе и

воспитанию, другой— по своей дряхлости и потому, что потерял доверие у соратников,

— доверие к его счастью; а вера в боевое счастье до того смешивалась тогда с талантом

полководца, что Потоцкого стали называть головой немощной (niedoleinq). С папской

стороны пало 200 таких воипов, которые слыли знаменитыми рыцарями, то*есть

такими, которые составляли душу боевого тела, и что еще хуже—неприятель удержал

за собой позицию, занявши взгорье, проходы, переиравы и отрезавши пашу для

лошадей.

Но и Татары пе радовались. У них было до тысячи убитых и раненных, погибло

много мурз, и в числе их славный Тогай-бей, а Муфач-мурзу, молодого и храброго

воина, близкого родственника ханского и крымского казначея, взяли паны в плен.

Панское войско упало духом, и справедливо ему казалось, что не устоит оно, если

Татары и козаки ударят на него всеми силами. Но военная рада королевская состояла не

из одних Потоцких да Киселей, и такие люди как Вишневецкий, Чернецкий,

Конецпольский, Лянцкоронский, предпочитая смерть позорной жизни, взяли верх над

миротворцами. Было решено—выступить утром против неприятеля и попытать

окончательного решения судьбы: быть или не быть Польше.

Во что бы то ни стало, надобно было новою битвою поддержать колеблющееся

мужество в руководящих воинах и оттеснить неприятеля от паши: а то в панском

лагере начинали уже кормить лошадей дубовым листьем.

Здесь выступили на сцену действия передовики военной науки, процветавшей за-

границею кровавым цветом на могилах миллионов, падших за то, чтобы читать или не

читать без попа Библию, чтобы веровать так или иначе в небесного Отца всего

человечества, в исхождение Св. Духа, в пресуществление тела и крови Хри-

228

.

стовых, в приобщение тайнам его под одним или под двумя видами, и т. и. Эпи

передовики настояли на том, чтобы завтра построить войско в боевой порядок не

таборным, а иностранным строем. Главную роль между членами военной рады играл

генерал Убальд, иначе Губальд, тот, который в страшный день под Зборовым, явился

таким же спасителем шляхты, как и её челядь.

В 2 часа пополуночи король слушал мшу-ue так, как во время оно, когда он

забавлялся бывало собаками, карликами и кой-чем другим, а иезуиты прикрывали его

забавы своею святостью: слушал с верою и надеждою, но, конечно, без любви, которой

природа не отпустила на его пай и столько, как посадившему его на престоле козаку. В

3 часа, оставив 3.000 пехоты в замкнутом лагере, вывел он в поле все войско, которого

насчитывали SO.OOO, бывших действительно в бою под Берестечком. Начали строить

войско иностранным строем.

Хмельницкий, с своей стороны, целую ночь перемещал таборы, гарматы, пехоту.

Чуть рассвело, начал оп вместе с ханом распределять козакотатарские силы.

Густая мгла, залившая поля и леса, предвещала им победу, так как Татары воевали

счастливее всего в такую погоду, подобно тому, как их побратимы, козаки, самые

генияльпые подвиги свои совершали ночью, которую потому и звали своею матерью.

Эта „страшная* для панского войска мгла не давала кровавым соперникам видеть себя

взаимно до 10 часов. Только тогда увидел каж* дый и свою и неприятельскую силу.

Грозная теперь для хана боевая линия панского войска тянулась на целую русскую

милю. Перед фронтом стояли пушки, под начальством генерала Пршиемского. Правым

крылом командовал Лянцкоронский, так как Николай Потоцкий в этот день хворал;

иностранным войскомъ—генерал гвардии, Богуслав Радивил, конюший Великого

Княжества Литовского. На правом крыле полком и дивизиею коронного великого

гетмана командовали Стефан Чернецкий и Адам Калиновский. Кроме того стояли там:

полк Ляховецкого, дивизия Щавинского, полк Льва Сопиги, подкаплера литовского.

одноименника знаменитого канцлера, противника церковной унии, полк познанского

воеводы, Опалинского, и дивизия Собиских, полк Юрия Любомирского, коронного

маршала, и часть великопольских и мазовецких поеполитаков. В арриергарде крыла

стоял Александр Конецпольский с дивизиею своею. Левым крылом командовали

полевой гетман, Калиновский, и русский воевода, князь Вишневецкий. Въ

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПН.

229

их заведывании стояли три регимента иностранного войска, которыми командовал

геперал-маиор Убальд, а также—с полками своими Станислав Потоцкий и князь

Доминик Заславский. За ними следовали полки гетмана Калиновского и его сына,

коронного обозного, дивизии мша Димитрия Вишневецкого и Яна Замойского, а в

арриергарде—шляхта воеводств Краковского и Сепдомирского. Центром командовал

король. В тылу центра находилась полевая артиллерия, под начальством генерала

Иршиемского...

Все это рисуется увлекательно для польского чувства йод пером польских

историков, называющих день 30 (20) июня одним из великих дней национальной

славы. Но повторяющий новестыих по-своему историк русского воссоединения в этой

национальной славе видит погибельное для ПОЛЬШИ отпадение от неё Малороссии,

которого Поляки не видели в опьянении победою своею,—победою, не меньше

пиалкою, как и та, которую торжествовали козаки под ИИилявцами. Берестечское

ополчение Полыни представляет ему длинную шеренгу древнерусских имен,

выступающих вместе с обольстителями Руси, с похитителями её святилищ и фундаций,

с пасилователями её религиозной совести, с прямыми виновниками злотворного

развития козатчпны, процветания Хмельнитчипы и возвращения в Южную Русь

Батыевщины,—выступающих под иноверным знаменем и противоположным русской

идее девизом. Маленькая и слабосильная в дотатарскую эпоху Польша взросла и

расширилась на счет разгромленной и разогнанной Батыем Руси. Она прославилась в

Европе вооружением Руси Малой против Руси Великой. Она претворяла наш русский

элемента в польский, и совершала военные и умственные подвиги посредством

талантливых Русичей, но русское наше имя, как и русскую нашу веру, уничижала;

теперь же выступила против той и другой с ослепленною русскою силою, воображая,

что недобитое казуистическою политикою возможно добить оружием... Увы! в

торжественный свой день погубила она не нашу, а свою собственную будущность.

Но докончим картину бедственного ополчения Польши. С правой стороны левого

крыла стоял генерал Убальд с тремя регимептаыи, а с левой стороны правого —

полковник Боргеман на челе регимента Замойского, командуемого Богуславом

Радивилом, так что немецкая пехота с правого и левого крыла входила своими боками в

центр. За пехотой, в третьем её отделении, в самом центре, стоял король, можно сказать

—под командою состоявших при его особе четырех рыцарей. С одной и с другой

стороны

230

.

короля стояло по 500 гусар, выбранных изо всего войска, под командою Казимира

Тшнковича и Януша Вешля. Сзади короля стоял полк пешей гвардии Фромгольда

Вольфа де Людисгаузен и при нем рейтарские регимеиты Людовика Бейера, киязц

Богуслава Радивша и сокальского старосты, Денгофа. Поляки берегли дар

Хмельницкого, в избежание новых выборов и новых издержек на королеву. В резерве

стояли регишенти конных драгун Якова Венера и Яика Розражсвекого, в числе 15

хоругвей. За ними эскадроны Грудзинского, Лещинских и 500 человек прусского князя,

наконец шляхта воеводств Серадзекого, Лянчицкого и Бресто-Куявского, к которой

были прикомандированы два полка королевича Карла, под командой Юрия графа

ИИИаунготше и Крембса. За левым крылом стоял резерв всей армии, и в нем дивизия

князя Острожского, одного из Заславских, носившего по наследству это славное и

вместе позорное имя, а за его выправные хоругви воеводств Люблинского и Русского.

Панский лагерь находился под защитой венгерской пехоты и, в случае крайности,

пикем не признанных героев, челядииков шляхетских.

Число всего панского войского доходило до 100.000, а конные люзаки, то есть

подпомощиики гусар, еще увеличивали цифру.

Глава XXVII.

Вторая битва под Берестечком.—Бегство татарского хана и козацкого гетмана.—

Блокада козацкого табора.—Бегство Козаков.—Находки в казацком таборе.—

Окончательное превращение польскорусских дворян в Поляков.— Католическая

Хмельнитчниа в Краковском округе.

Еслибы король Владислав IY пе был испорчен отцовским воспитанием, а шляхта—

злоупотреблениями свободы, и сошлись бы они во взаимной оценке, и выставили бы

такия, как теперь, силы против азиятцев, обезобразивших территорию грекорусской

культуры,—не было бы тогда па польскорусском имени корсунского, пилявецкого,

Зборовского пятен, и не сидел бы, по милости козака, на польском престоле расстрига

иезуит, еще менее способный царствовать, нежели тот, которого паны посадили на

престоле московском, и пользовалась бы Польша разумною веротерпимостью, и не

погибла б опа, захлебнувшпсь в польскоруссвой крови, и даже положение наше,

которые гордимся великою Империей своей, было бы далеко прогрессивнее. Но Рим и

его иезуиты погубили знаменитую своими идеалами Королевскую Республику, а

Королевская Республика, процветая, в виде русского паразита, под их руководством и

погибая в виде гонителя Руси по их коварству, нанесла нам такия рапы, которые будут

болеть и тогда, когда мы достигнем полного развития духовных и вещественных наших

преимуществ.

В изображаемый мною момент, силу русского гения, дикую силу показал на

Поляках разбойник Русин, которого стратегическим, организаторским и политическим

способностям пострадавшие от них удивляются больше, нежели мы,

восторжествовавшие над ними. Поляки должны дивиться даже субординации и

единодушию, которые наш Хмель умел поддерживать в толпе сообициков своего бунта,

и которые для них пи в военное, ни в мирное время не были возможны. Они должны

всего больше давиться тому, что этот могучий в своих злодеяниях дух, потеряв разом

все, что

232

.

создал титанически в короткое время, встал из своего падения еще более для них

опасным, нежели был в моменты величайших успехов своих, тогда как они, пав с

высоты своего политического величия, остались павсегда притчею во языцех и

пониканием главы в людех.

Два. хапа, козацкий и татарский, выставили против панов Полякоруссов 3.00.000

войска. Громадный табор свой расположили опи на взгорье, поместивши в нем

окозачеппых мужиков и гарматы. Левое крыло козакотатарского полчища находилось

под командою султан-Амурата, одного из ханских братьев, лучшего из татарских

полководцев. Оп уже дал себя знать папам под Збаражем и Зборовым, и если Тогай-бей

был для пих Татарином-Патроклом, то султан у-Ам урату надобно дать имя

ТатарииаАхилла. Правым крылом командовал змей горнпич, дивное доныне для

Поляков чудо-юдо, Зиновий Богдан Хмельницкий, едиповладник и самодержец

козацкий, князь украинский, страж Порты Оттомапской. Одна лапа у змея горынича

была козацкая, другая татарская. Одно смертоносное крыло его изображали собою

подкрепления турецкия, правоверные, другое—„и верующие и неверующие в Бога“

головорезы, поддерживаемые летучими соправителями ханскими, султан-галгою и

султап-иуреддипом. Ядовитым зевом и зубами кровожадного чудовища были

губительные чаты гарцовников, сверкающие яркими нарядами и блестящим оружием, а

подобие пенасытнмого чрева и чешуйчатого хвоста проставлял далеко тянувшийся

позади табор, рыгающий из себя огопь, дым, чугуп и свинец... Центра в этой азиятской

армии не было, потому что она, в общем начертании, имела фигуру священного у

магометан знака—полумесяца, которого рога, загибаясь на пространстве от Инда до

Гибралтара, долженствовали все человечество, в виде борющихся наций, истребить,

или же покорить господству правоверных.

В 10 часов утра иезуитская Европа и чужеядная Азия придвипулпсь пемпого одна к

другой, как бы всматриваясь друг в друга и поражаясь взаимным безобразием. Паны

остановились у последнего своего гаапца. Орда начала свой обычный татарский танец;

козаки, по своему обычаю, закрутили всрс.тя. Но выезжать и участвовать в той и

другой игре па жизнь и па смерть было запрещено в панском войске под смертною

казпыо. Оба стражника, коронный и обозпый, стояли впереди войска, каждый с своего

командой, которые отпугивали наездников и ни давали смельчакам выезжать на боевое

состязание.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛШШ.

233

Когда таким образом два громадные войска стояли одно против другого и каждое

ожидало атаки со стороны неприятеля, спустился хан со взгорья к самым передним

рядам Орды своей, осмотрел в зрительную трубку панские силы и сказал

сопровождавшим его козацким полковникам: „Ну что? проспался уже ваш Хмель? Он

обманывал меня нелепыми баснями, что польское войско слабо и молодо. Ступайте к

нему, пускай идет сперва сам выбирать мед у этих пчел, да пускай прогонит прочь

такое множество жалъ®.

Об известном читателю зазыве Татар на добычу и о сарказме Ислам-Гирея можно

сказать с Итальянцами: si non e vero, ё ben trovato *). Но старый Хмель наш

действительно попал в такое положение, что и шесть десятков его гармат, и десятки

тысяч козацких самопалов, мушкетов, пищалей оказывались бессильными выкурить

польских пчел из указанного Чернецким становища для пасеки. Если хан, воин ума

посредственного, смекнул так или иначе делом, то наш гениальный сочинитель

стольких разбойничьих походов должен был предчувствовать результат великого боя.

Вся его надежда была на Татар, а Татары лизали свои раны с собачьим визгом. Созвал

Хмель старшину на совет, как быть,—он, в намерения которого не приникали „ни чуры

козацкие, ни мужи громадские®,—он, который никогда не затруднялся вопросом: как

вокруг Ляхов закрутити веремия? По всей вероятности, Хмельницкий, зная о

выраженной ханом готовности войти переговоры с королем, опасался вновь очутиться

между двух сил, как под Зборовым. Но того, чтб вскоре произошло с Крымским

Добрддием, не мог он допустить в потомке великого завоевателя Чингиса.

Блестящий панский отряд, озиравший панское войско, обратил на себя внимание

тех опытных рыцарей, у которых Ян Казимир находился под командой. Позвали

шляхтича Отвиновского, долго яшв. шего в Крыму и хорошо знавшего татарские

обычаи; дали ему посмотреть в телескоп, и спросили: чтб значил бы этот отряд на

левом татарском крыле? Отвиновский тотчас заметил три бунчука и показал хорошо,

где стоит хан. Туда велели пушкарю нацелить пушку. Выстрел был меток. Ядро сорвало

бунчужного, и хан, раненный в ногу, убрался поскорее из рекогносцировки. Такова

была первая версия лагерной молвы; после узнали, что хана ядро не тронуло, но убило

нескольких мурз.

*) Если это несправедливо, то хорошо придумано, т. ш.

30

234

.

Оба войска стояли бездейственно до трех часов пополудни. Пушки прогнали

гарцовников с поля. Король отправил к хану парламентера с вызовом на битву, но не

получил никакого ответа. Паны совещались уже о том, чтоб отложить битву до утра, а

король едва ли не с тем и звал хана на бой, чтоб навести его на мысль о переторжке, как

прискакал от Вишневецкого бидговский староста, Денгоф, с настоятельной просьбой

не откладывать битвы. Король принял гонца за счастливое предзнаменование, сделал

на воздухе крест и повелел Вишневецкому начинать.

Затрубили трубы, загудели бубны. Из левого крыла выскочило в поле 18 хоругвей в

трех эскадронах. (Я следую повести польской во всем, что касается польской

национальной славы, равно как и бесславия). Впереди хоругвей летел ненавистный и

страшный козакам князь Ярема с обнаженной саблею, без панцыря, без шапки. Его

боевому вдохновению и быстрому движению левого фланга приписывали многие всю

славу дня. В помощь наступающим поднялся вихрь, и ударил песком в глаза

хмельничанам, а солнечные лучи помогали песку. Но козаки бросились навстречу

Ляхам стремительно всею массою конницы и наступили табором. Они опередили

султанских Татар, силистрийских Турок, и первые приняли панский удар. В поддержку

Вишневецкому, ринулась в битву шляхта воеводств Краковского, Оендомирского,

Лэнчицкого и других. По почину пламенного Русича, Поляки „позвонили в дедовскую

славу" не хуже отступников родной национальности. „Весь этот флангъ" (пишет

польский Самовидец) „вскоре потерялся в толпе неприятелей, и долго не было видно

начинателей боя, только слышен был гул от пушечной и ружейной пальбы. Иапш

полагали, что никто из них не возвратится. Оказалось, однакож, что атака увенчалась

успехом. Стремительным напором они заставили податься все козацкое войско и

разорвали было (si ё vero) табор, хотя при этом и сами понесли чувствительные потери.

В помощь козакам пришли Татары с левого фланга, и тогда ряды наши, будучи не в

силах удержать напора слишком численного неприятеля, стали ослабевать и отступать

к редутам. Но тут они оправились, и возобновили нападение столь успешно, что

неприятель, побежденный натиею решимостью, должен был наконец податься назад.

Козаки отступили в свой табор,хотя он в начале и был разорван, но они успели его

восстановить,—Орда же удалилась на близ лежащую возвышенность".

.

235

Между тем иезуиты научили короля ездить но рядам и заохочивать войско к бою за

веру, за поруганные святилища, за „божеское право1', нужды нет, что одни из его

слушателей леиоведывалп „веру Хмельницкаго", последователя „Наливайковой секты",

а другие истребляли даже своих единоверцев pod prctextcm wiary rus* kiej,

следовательво шли в бой, как неверные.

Теперь коронным канцлером был опекун. Окруженный духовенством, именующим

национальную веру туземцев схизмою, он велел поднять высоко над валами польский

щзатжь с польским Иезуеом, истребляемый всюду козаками, и всего прежде в

могилйаском Заднеприц. Польского короля—иезуита и кардинала окружало много лиц,

подобных Адаму Киселю, а в рядах его воинов наверное было больше православных,

полуиравославных и вовсе неправославных Русичей, нежели коренных Иолонусоь, и

все ото поклонилось до земли под католический гимн, прося польского Иезуеа помочь

им против тех, которые идут на брань под знаменем русского Иисуса и, увы! Магомета.

Просимая помощь естественно делала нх обязанными помощнику: этим способом они

исключали себя из состава родиой нации. Ни паны, ни козаки, ни ноль» ение ксендзы,

ни русские попы не предусматривали такого разделения польской Руси на ся. Но

ксендзовская и поповская работа над религиозной совестью наших предков увенчалась

в известной мере горестным успехом. Ноны удержали за собой одну часть иашего

древнего займища, а ксендзы оторвали на свои пай другую. Но поклонники паны

вместе с землей захватили под свою власть и образованную часть Малорусского

народа, захватили почти все высшее сословие наше. В этом смысле Хмельниччина,

будучи прямым освобождением черни от панской власти, была, вместе с тем,

косвенною причиною крещения лучшей части малорусских людей в папизм и в

полыцизну. Чего не могли сделать Кисели, Древпнские, Могилы, Косы, Тризны, то

сделал Хмель с Перебийносами, Нечаамп, Морозенками, Джеджалами. „Национальные

герои" наших возакоманов привели Малороссию к новому крещению.

Крещение совершалось огнем и мечем. При громе пушек, лучшие Малоруссы

пошли муаиественно нротив худших вместе с Поляками, которых одних видят в

панском войске польские, да, правду сказать, и наши историки. По сказанию ксендзов,

Полякам явился в воздухе Свенты Михал, гонящий хана и грозящий ему мечем. Но

святый Михаил не явился своим поклонникам ни с панской, ни с козакотатарекой

стороны: там не хотел он помо-

256

.

гать благочестивым, так как они воевали заодно со злочестивими; здесь еще больше

не подобало ему воодушевлять православных, ратовавших под эгидою магометан. Он

предиочел сиять спокойно Золотым Верхом своим в Киеве, в обители Иова Борецкого,

зная, что русское благочестие восторжествует над польским злочеетием ц без кровавых

пьаишц-козаков, татарских побратимов.

Но каковы бы ни были вымыслы экеплоататоров нашей знати, нашей духовной и

светской интеллигенции, облака пыли мешали им видеть не только воздушные чудеса,

но и земную действительность. Только из позднейших реляций узнали они, что хоругви

князя Вишневецкого, оправясь под прикрытием шанцев, сильнее прежнего ударили на

хмельничан,—старшие б &

ѵ иъя-недолмики на меньших братьев-шдадонаиовг, те и

другие под иноверной эгидою, и рубились взаимно не хуже древних братьев Русичей,

не знавших еще злобы разноверия и вдохновлявшихся только задором областного

соперничества.

Вь это время нуреддин-султан смял Краковян и Сандомирцев. Но нолонизованииый

Русин Вишневецкий, растоптав плохих козацких лошадей своими сильными конями,

оборонил Поляков от Татарина. Козаки между тем заперлись в таборе. Бросилсябыло

Бандит вторично на табор, но он попрежнему был скован цепями в десять рядов, и

стоял, точно дышащая огнем крепость. Не испугался пламенный князь Ярема козацкого

огня, и начал было разрывать скованные возы, как в опой памятной козакам битве на

Суле, но в это время еултан-галга помог оправиться султанвуреддину, и ханские

соправители ударили дружно на Вишневецкого. Польский Ахилл отступил грозно к

шанцам.

Из современного рассказа о бое на панском центре видно, что легко вооруженные

Татары пришли на зов Хмельницкого выбирать польский мед, можно сказать, голыми

руками. Не мудрено, что „Поляки вдохновлялись непобедимым почти мужеством

(Роиасу пиеzwyciezonego prawie nabierali serea)“, как выражаются их историки. Под

прикрытием немецкой пальбы из пушек и ружей, они были не пчелами, а

смертоносными шмелями, обороняющими гнездо свое. Но старый наш Хмель и тут

едва не напоил своих сватов, как бы сказал древний баян. Он притаился с лучшими

стрелками в лесу, мимо которого должно было проходить правое крыло панской армии.

К счастью панов, засада была открыта во время,

.

237

Бой кипел уже три часа. Видя перед собой сто тысяч наездников, наступающих по

всей боевой линии, и не догадываясь, что это были атаки фальшивые, паны не

обратили внимания на то, что главная неприятельская сила, табор, пехота и гарматы, не

принимает никакого участия в битве, и только защищается. Между тем змей-горынич

засел, с корпусом стрелков, под заслоной Щуровецких лесов. Главное начальство в

таборе вверил он козаку-Татарину, Джеджалле, и велел ему только тогда двинуться с

табором вперед, когда сам он займет невидимую неприятелем позицию. Во все это

время Татары должны были’ развлекать внимание панов фальшивыми нападениями.

В данный момент Джеджалла начал спускаться со взгорья на боевое поле, грозя

королевскому центру тысячами смертей, а между тем командовавшие правым крылом

Лянцкоронекий и Любомирский получили известие, что в боковом лесу скрывается

засада. Только тогда стадо им ясно, что Хмельницкий, располагая втрое большими

силами, намеревается занять леса, захватить переправы, запереть неприятеля между

болот Стыра и Пляшовой с тем, чтоб окружить его шанцами и морить голодом.

Грозная опасность заставила командиров крыла сохранять свою позицию в то

время, когда центр и левое крыло наступили на Татар энергически.

Между тем Татары принесли несколько десятков убитых мурз к ногам хана.

Наконец и ханский брат, татарский Ахилл, Амурат, пал среди ужаснувшейся Орды,

пораженный ядром в грудь. Орда начала мешаться, и вскоре за тем, как бы по данному

знаку, рассыпалась во все стороны. Побежал и сам хан, покинув свой рыдван,

огромный призывный бубен и палатку на высоте, вместе со множеством ясыра.

Изо'всей татарской силы осталось только тысяч 15 комонника в арриергарде.

При виде бегущих Татар, громадный козацкий табор остановился, и тихо двинулся

вспять. Паны не смели на него ударить; послали только несколько региментов занять

ближайшие высоты.

Джеджалла отступил в совершенном порядке к речке Пляшовой, и тотчас начал

окапываться.

Видя бегущую Орду, Хмельницкий оставил своих стрелков и полетел верхом в

табору. Там он сделал на скоро кой-какие распоряжения, и поскакал вместе с

Выговсвим за ханом, чтобы вернуть его на боевище.

238

Ислам-гирей, окруженный трупами своих полководцев, переменил коня и спешил в

дальнейший путь, как перед ним явился' его искуситель. Не дав Хмелю промолвить

слова, назвал его хан изменником, велел связать ему ноги йод брюхом у коня и гнал

перед собой две мили к Вишневцу того же дня. Так, ИИО крайней мере, говорили за

столом у короля, z ноиесищ, z najwigksz uciccha, какую когда-либо испытывало

польское сердце. Богуслав Радивил, участник боя и преследования Татар, писал только,

что „Орда, захватив Хмельницкого, ушла*.

Неожиданное, загадочное и во всяком случае постыдное бегство полководца

200.000 армии, коменданта несокрушимой для всей Польши подвижной крепости,

диктатора-героя, называвшего своих противников Жидами, страшного змея горынича,

превратившагося в поджавшую хвост собаку,—ото беспримерное в истории кровавых

споров явление решило судьбу кампании. Половина папских врагов ушла, а половина

осталась без головы, как бы в оправдание давнишних слов Киселя: „bellua sine ea[ile“

*). Папское войско заняло все взгорье. Александр Консцпольский, с легкими полками,

двинулся в погоню за бегущими. В 9 часов боевое поле опустело. На нем остались

только изумленные своею победой паны с разноплеменными и разноверными

жолнерами.

Небо покрылось тяжелыми тучами. Молнии летали в темноте. Проливной дождь

омывал кровавую землю. Панское войско, под руководством зрителей воздушных

чудес, упало на колени, и воеиело латинскую хвалу Богу за Его, как они уверяли,

земное чудо. Русской хвалы не слыхало Берестечко. Туземный элемент на южном

займище Рюриковичей представляли теперь, можно сказать, одни разбойники, если не

считать чуждавшагося боязливо козатчины духовенства да тех „статочных людей*, в

городах и селах, которые не дали „диаволу сделать из себя смехъ*, как сказал бы мой

Самовидец. Среди малорусского мира, растленного папистами с одной стороны и

развращенного козаками с другой, уцелели нравственно теперь только такия неведомые

истории личности, как оные „преподобные мужи Россы, житием и богословием

цветущие*. они-то и не дали бедным остаткам нашего народа потерять свою

древнерусскую физиономию, по которой свободный от подобного растленья и разврата

Великорусс признает в Малорусее своего брата.

*) Чудщце без головы.

239

„Разсматривая подробности этого сражения* (пишет приверженец королевской

партии, Освецим), „все единогласно были того мнения, что война могла бы быть

окончена одним ударом, и отечество освободилось бы от дальнейших невзгод, еслибы

битва" была начата раньше, так чтобы дневного света хватило для истребления врага, и

особенно, еслибы правый фланг действовал так же энергично, как левый, по крайней

мере в то время, когда уже Орда обратилась в неудержимое бегство и козацкий табор

был разорван левым флангом; но правый фланг сильно опоздал и отстал на полмили от

среднего корпуса, вследствие чего и Орда имела время убежать, прикрыв свое бегство,

и козаки, устроив свой левый фланг, не получавший подкрепления от правого, успели

восстановить свой строй, сомкнувши табор, и отступили к болотам, где . уже труднее

было с ними совладать. Король несколько раз посылал брацлавскому воеводе и

коронному маршалу приказ поскорее занять место во фронте на одном уровне с

другими частями войска, угрожал даже смертью за ослушание;' но те ответили, что

предпочитают смерть гибели отечества и короля, оправдывая свою медлительность

тем, будто в прилегавшем к ним лесу устроена засада, и требовали, чтобы король

прислал им несколько пушек, обещая, обстреляв лес и удалив из него засаду, двинуться

вперед и выровняться с общим фронтом. В последствии, в оправдание этого опасения

они утверждали, что когда регимент Крейца с двумя эскадронами конницы и двумя

пушками, присланными королем, проник наконец в тот лес, то заставил удалиться

бывших неприятелей. Но странно, что они так долго сторожили засаду, и позволили ей

отступить невредимо"...

Высказанное здесь Освецимом единогласное мнение всех было мнением

королевских застольников, которые воображали, что одним ударом было возможно

возвратить Польпге то, что католическая парт тия так долго отторгала от неё своею

соединительною политикою. Бездарное сборище придворных не щадило даже

стратегика Берестечской войны, Стефана Чернецкого, которому панское войско всего

больше было обязано своим успехом; оставило без внимания и то, что Лянцкоронский

и Любомирский не были способны ни к сочинению грозной засады, ни к уклончивости

в такой важный момент. Но Освецим точно рукою самого Яиа Казимира пишет:

„Многие даже из числа находившихся на том фланге утверждали, что никакой засады

не было, и что это была лишь пустая выдумка, придуманная для того, чтоб уклониться

от опасности, предстоявшей, при

240

.

штурме козацкого табора"; Это мнение характеризует больше своих составителей,

нежели целый боевой корпус и его полководцев. По словам Освецима, „вся слава этой

победы должна принадлежать королю, хотя" (продолжает он снисходительно) „должны

быть упомянуты имена и тех лиц, которые помогали ему в значительной мере, а

именно: Николая Потоцкого, князя Иеремии Вишневецкого, коронного хорунжого

Александра Конецпольского, полевого писаря Пршиемского и генерала Губальта" (что

напоминает прием иезуита проповедника, поставившего короля наравне с героями

збаражской осады).

И такое жалкое общество, которое даже в лице знаменитого мемуариста,

подчинялось клике ничтожнейшего иь королей, такое общество мечтало покорить себе

народ, глубоко проникнутый ненавистью к нему и в лучших, и в худших своих

представителях!

Но панское сердце, измученное столькими государственными, общественными, и

что было всего для него больнее, домашними утратами, нуждалось в живительной

отраде. Оно предалось инстинктивно той иллюзии, которую природа человеческого

духа хранит в запасе для несчастнейших из его деятелей. Наивный орган польской

жизни, Освецим, в заключение придворных толков о козацкой засаде, пишет:

... Пришлось нам удовлетвориться, хотя и неполною, Богом нам ниспосланные,

победою. Она тем не менее была знаменита. Мы победили народы варварские,

бесчисленные, сбежавшиеся с отдаленнейших стран. Перед саблею короля

преклонились и в паническом страхе бежали дикия татарские орды: Силистрийская,

Урумельская, Добруджская, также Турки, Волохи, Урумбеки, Пятигорцы, полчигца,

созванные от берегов Ледовитого моря, от подножия Гиперборейских гор и от

Каспийского моря. Важнее всего то, что мы поразили в поле зловредного зверя,

Хмельницкого, и бесчисленную запорожскую саранчу, загнали их с большим уроном в

табор и предоставили дальнейшей мести победоносного королевского оружия.

Вероятно, со времени битвы под Грюнвальдом, отечество наше, а, может быть, и весь

мир, не видали столь знаменитого сражения. С обеих сторон в нем принимало участие

по меньшей мере 500.000 человек. Этому не поверят ни иностранцы, ни, может быть,

даже наши потомки. Очевидцы сами больше изумлялись, нежели верили. В течение

нескольких часов случилось то, чт5 мы считали невозможным, именно: произошел

разрыв Орды с Хмель-

.

241

ницким. Правда с нашей стороны шаг был отчаянный: мы бросили кости, поставив

за один раз на коп существование нашего отечества. Но Господу неугодно было

допустить поерамлепия своего помазаппика, святой католической веры и находившихся

под его охраной костелов. В этой трехдневной битве мы потеряли до 700 человек,

главным образом из числа товарищей и шляхты воеводств: Краковского,

Сендомирскагр и Лэпчицкого. Козаков легло бесконечно больше; Татары же своих

убитых тотчас подбирали, стараясь даже не допускать их падать с лошадей. Об этой

битве можно сказать то, что сказано о битве Римлян с Югуртою: никогда мы не

сражались с таким успехом и со столь малым пролитием нашей крови“.

Вот какой елей отрады проливал Шляхетский Народ на свои раны, в предчувствии

бесконечной агонии на руках своих губителей, иезуитовЧ)!

Наступило наконец для несчастных панов давно желанное время отмщения за

разорение хозяйства их, за поругание их женщин, за избиение детей и старцев их, за

изгнание их самих из края, отвоеванпого их отцами и дедами у таких же хпицпых

номадов, какими были козаки. Боги поднесли таки к панским устам чашу сладчайшего

из напитков, хранимого ими для собственного употребления. Ни усталость, ни

проливной дождь не подавили в озлобленных культурниках, панах, и в козацких

наставниках, шляхтичах, жажды к божескому наслаждепиго. Столь же пылкие в

начинапии, как неспособные к довершепиго дела, оиш тотчас наступили на козацкий

табор. Но, видя, что вломиться в него при свете молпий, раздиравших дождевые тучи,

нельзя, решились не дать козакам возможности уйти под покровом их матери—иочи.

Припоминая знаменитые ночные ретирады Дмитрия Гу ни под Кумеииками и па Суле,

жолнеры остались ночевать на боевом поле. Мстители-землевладельцы бодрствовали

всю почь в виду логова людоедов. Напротив жолнеры—безземельники, которым пе за

что было слишком злобствовать на Козаков, ложились боевыми рядами на мокрую

землю и спали таким крепким спом, что утром нельзя было их добудиться.

Король в эту ночь не ложился спать. Он, как и хан,— гласила молва—был ранен

осколком ядра в ногу, но, превозмогая боль, объезжал стражи, в предупреждение

оплошности, которая могла лишить его славы истребителя драконов. Впрочем для него

т. ш.

31

242

.

вывезли в поле каретку, и он от времени до времени отдыхал в ней.

На другой день усталость людей и лошадей превозмогли в королевском ополчении

все другие чувства, и торжествующее войско целые три дня провело только в

охранении кровавой добычи своей. Паны всего больше радовались, что в трехдневной

битве под Берестечком пало у них только 700 человек. Они видели в этом особенную

милость Божию к Шляхетскому Народу и, в уповапии на божескую поблажку их

неспособности к общественным делам, продолжали бездействовать.

Между тем безглавое скопище окружало себя все высшим и высшим валом, как со

стороны панского становища, так и со стороны болота. Оно боялось, чтобы паны не

переправились па другую сторону болотистой речки, и грозно гремело своими

гарматами. В козацком таборе, занявшем почти целую милю, сидело нс меньше 200.000

человек, не считая женщин и детей, которых набралось множество. Численностью

превосходили козаки вдвое тех, которые держали их в западпе, и могли бы, даже без

Татар, запереть панов между болот и затопистых речек. Но без Татар козацкая

завзятость была против панов бессильна даже и под бунчуком Хмельницкого. Еще стоя

под Сокалем, паны слышали от захваченного в плен „доброго реестрового козака*, что

Хмельницкий, проведав о расположенности хана к мирным переговорам с королем,

ударил в бубны, созвал чернетую (состоящую из одной черни) раду и спрашивал у

Козаков: согласны ли они на мир? но козаки отвечали: „Батьку гетьмане! и Бог, и

вийсько того хёчуть, щоб мы с королём нияк не мирились: бо на те мы одважились и на

те мы сюды прийшла, що хочбы й Орда пас покинула, до мы вси при твоий повази

помиратимем. Абб сами вси згинемо, абё всих Ляхив вы губимо*... Казалось бы, чего

больше? Но козацкая чернь была предана своему гетману лишь под условием успеха; в

таком же положении, как настоящее, только Татары поддержали бы ту повазу

Хмельницкого, при которой она была готова помиратгс.)

Наместник гетмана, Джеджалла, был одним из главных участников его

первоначального бунта. Он прежде всех взбунтовал несколько сотен реестровиков, и

приветствовал с ними козацкого Моисея в пустыне, на Желтых Водах. Оставшись под

Берестечком в самом разгаре боя, Джеджаллй оправдал звание наказного гетмана

грозным отступлением и превосходным выборомъ

.

243

становища. Он поместил табор код лесом и густыми зарослями. По окраинам

табора стояли мочары, а в тылу находились непереходимые топи и болотистое озеро.

Сидел они точно в вилах и казался неодолимым. Оказаченные мужики день и ночь

работали на окопах и шанцах.

ИИоохладев от первого жару возмездия, паны поняли, что имеют дело не с толпой

взбунтованной черни, а с неприступною крепостью. Теперь и сам Вишневецкий не

отваживался разрывать козацкий табор, как покушался на это в пылу боевой горячки,

когда панцырь стеснял его завзятое сердце, а подложенная сталью шапка казалась ему

охраной недостойною. В числе 700, купивших нежданно, негаданно торжество над

ужасным Хмелем, пало много людей, которых не напрасно величали знаменитыми

рыцарями. Они были знамениты способностью возбуждать в соратниках мужество, как

знамениты барды, вдохновляющие словом своим слушателей. Смерть унесла с пими

самую пламенную часть собирательной души Шляхетского Народа. Приступ к табору

грозил этой душе утратами многочисленными, и потому паны решились выжидать

голода или вернее—результата козацких драк, которые начались в таборе тотчас после

бегства Хмельницкого. Иа военной раде своей папы определили — начать правильную

блокаду. Послали в Броды и во Львов за тяжелыми пушками. Генералам Губальту и

ГИршиемскому да инженеру Гильдгауту было приказано окружить Козаков шанцами,

поделать па болотах мосты и плотины для штурма с тем, чтобы загромоздить возами

затылки табора, и, если нельзя будет взять Козаков приступом, то—выморить голодом.

Но голода козаки не боялись: съестных припасов было у них достаточно. Запасы

аммуниции казались неисчерпаемыми. Полководцы отличались боевыми

способностями. Недоставало только того, кто все это организовал под своеобразною

диктатурою, да и ему самому для диктатуры недоставало бы Татар. Бегство гетмана

подавляло Козацкий Народ, задавшийся задачей—или погибнуть, или погубить Народ

Шляхетский. Отрезанный панами от поприща своих пожогов, убийств и грабежей, не

мог он даже проведать, что делается с его путеводителем в безвыходном лабиринте

злодеяний: пал ли он трупом, или бежал с Татарами, или бросился к литовскому своему

войску для замена им Орды, и никому не приходило в голову, чтобы хан поступил с

Коэацкпм Батьком, как поступает нечистая сила с человеком, который на нее

положился.

244

.

Тем не менее исчезновение батька из 200.000-й семьи в такой важный момент

возымело на нее свое действие.

Но рассказу Осведнма, козаки уже на третий день, 2 римского июля, в воскресенье,

прислали к королю письменную просьбу о помиловании. Другое письмо прислал к

Вишневецкому Чигиринский полковник Крыса, по фамилии Великорусс (иначе был бы

он не Крыса, а Пацюк). Этот просил уверить короля, что козаки через два дня сдадутся.

Было слышно, что Джеджалла не хотел гетманить козаками, но что его к тому

принудили, как это у них случалось нередко с их избранниками. Все-таки он принял

гетманство лишь на несколько дней, зная, что может поплатиться головой за свой

высокий сан, если не теперь от Козаковъ—в случае неудачи, то в последствии от

Хмельницкаго—в случае удачи.

„Многие хотели перебегать в наш лагерь* (пишет Освецим), „но король приказал

стрелять по перебежчикам, а для того, чтоб они не могли спастись бегством, приказано

было князьям Вишневецкому и Радивилу, с несколькими тысячами войска,

переправиться через речку и запять позиции сзади козацкого табора. Но приказ этот не

был исполнен, потому что князь Вишневецкий потребовал 15.000 войска, а король не

хотел дать ему такого количества*.

Здесь невольно вспоминается, как долго Ян Казимир держал великого война в

Збаражской западне, медля выручкою, и как охотно дал веру, что оп предлагал окуп. Не

смея штурмовать Козаков с огромным войском и его челядыо, оп подставлял

Вишневецкого под 200.000 отчаянных беглецов с несколькими тысячами.

„Между темъ* (продолжает Освецим) „совещались но поводу просьбы о

помиловании. Одпи заявляли, что следует оказать милосердие, казнить смертью только

старшину и выдающихся особенно бунтовщиков. Другие настаивали на том, чтобы, дав

слово касательно прощения, отнять потом у Козаков пушки и оружие, распределить

пленных по полкам, перебить их поголовно, лишить остальных всех привилегий,

запретить на вечные времена оружие и истребить их веру,—в виду этого предложения,

киевский воевода, Адам Кисель, был удален из рады под благовидным предлогом,—и

навсегда уничтожить самое имя Козаков. Так препираясь, не пришли ни к какому

окончательному решению. Неприятель же, пользуясь нашим бездействием, не упускал

никакого средства к своему спасению. Ом отстреливался с валов и, выбирая удобное

время, делалъ

.

245

вылазки. В ту же ночь козаки подкрались ползком к одному из наших редутов,

напали на утомленных пехотинцев, 8 человек убили, а многих переранили косами, чуть

было не овладели самим редутом, и только подоспевшее вб-время подкрепление

оттеснило ихъ“.

Другой участник Бсреетечской войны писал из панского лагеря, что козаки напали

тихо на шанцы в ночь с 4 на 5 римского июля и принялись резать жолнеров; „но когда

начала лаять собака, наши догадались о неприятеле и отплатили за свое: 80 Козаков

убили, остальных преследовали до табора. Видя нашу осторожность, козаки для

надежнейшей обороны стеснили свои табор, в котором для себя и для лошадей рыли

ямы (1оИу) от пушечной пальбы. Но это мало им поможет: ибо опи стоят возле топей".

„Июля 3, в понедельникъ" (иродолжает Освецим), „стали перебегать к иам

шляхтичи, утверждавшие, что находились в рядах бунтовщиков по принуждению, и

будто их насильно заставляли принимать участие в войне. На самом же деле они,

потерявши все имущество, искали исхода в козацкой службе": свидетельство

драгоценное. Еще бискуп Верещинский, в 1583 году, следовательно за десять лет до

Иъосинщииы, писал в сеймовой брошюре, что промотавшая свои наследства шляхта—

или грабит па Низу турецких чабанов, ИЛИ вытряхивает в бору у прохожих лукошки.

Из дебатов Посольской Избы мы зиаем, что вытесненные ксендзами да монахами из

имепий шляхтичи жили среди Козаков. Из донесений Ку пакова нам известно, что

баниты целыми сотнями вписывались в реестровые козаки. Вот какие люди были

двигателями козацких бунтов и коноводами козацких предательств! Теперь они

спасались под крыльями тех, которые были готовы истребить козацкую веру,

уничтожить па всегда самое имя Козаков, а потом привели развращенную ими массу

под высокую руку православного царя. Под высокой царской рукою мутили они воду,

для своей корысти, от Выговского до Мазепы, от Мазепы до Железняка, Голты,

Калпыша, Глобы и, между прочим, закрепостили себе героев Корсунщины,

Пилявщишы и т. д., а более крупных своих сподвижников ссылали в Сибирь чрез

посредство напуганной козацкпм предательством Москвы, и если титло Козацкого

Батька принадлежало Хмелю справедливо, то шляхтичи-баниты и перебежчики были

его чадами по преимуществу.

„Эти-то перебежчики" (продолжает Освецим) „известили, что среди Козаков

возникли несогласия... Вечером, когда отборные наемные полки наши вернулись в

лагерь, па горе же, возвышавшейся надъ

246

.

козацким табором, были оставлены только два полка,—неприятель, сознавая

неудобство для себя этой нашей позиции, наступил на них всеми своими силами, и они,

ие получив подкрепления, должны были, отстреливаясь, отступить, не без урона, в

лагерь. Неприятель занял гору, но недолго мог удержать эту позицию: ибо на рассвете

коронный хорунжий, выступив с несколькими полками из лагеря, заставил его бежать

обратно в табор, причем козаки во множестве были перебиты и потоплены в озере,

позиция же занята нами вновь.

„Июля 4 хотя и происходили военные действия, но вообще можно сказать о вас, что

мы разбитому, объятому страхом и ожидавшему окончательной гибели неприятелю

дозволили отдохнуть, оправиться, совершенно восстановить упавшую было бодрость

духа и возвести сильные укрепления, себе же затруднили путь к скорому и

окончательному истреблению его и сделали сомнительным результат дальнейших

действий, которые, при большей поспешности, могли увенчаться успехом.

„Чтобы пе оставаться без дела, король в этот день подвинул войско из прежнего

лагеря, находившагося у Берестечка, ближе к неприятельскому табору“ (а в старом

лагере были оставлены возы с челядыо и с несколькими полками пехоты под

начальством Николая Потоцкого). „Принято было решение окружить неприятеля со

всех сторон окопами, снабдить их войском, сзади же войско обезопасить возами, и

таким образом подавить Козаков голодом, так как приступом взять их было

невозможно. В тот же день воздвигпули множество шанцев, редутов и почти вся работа

была завершена**.

В это время посполитаки спова начали бунты и ссоры, как бы во свидетельство

своего родства с козаками. Им не понравилась прикомандировка их к полкам

квартяным в подражание Хмельницкому, который окозаченную чернь поделил между

козацких подков. ПИляхта дослала к королю посольство. Король отвечал

раздраженным голосом: „Здесь вам не Посольская Изба! Исполняйте, что вам

приказано. Вы находитесь в войсковом ведомстве, и должны повиноваться**. Новый

канцлер еще усилил слова короля, может быть, раскаявшись в своих выходках против

того, кто мог бы не допустить Хмельвитчины, и шляхта принуждена была смириться.

Но она ждала случая отплатить королю сугубо. Покамест посполитаки роптали только

на его неуменье воспользоваться дарованною Богом победой, а это неуменье до того

было очевидно, что даже

247

роялист Освецим, как мы видели, возмущался против него до глубины души.

Итак, шляхетские ополчения поделили на части и. присоединили к отрядам

наемного, иначе регулярного, а еще иначе—квартяного войска. Из числа их ополчения

Краковское, Сендомирское, ИИознаиское и Калишское (прихода последнего еще

ожидали) присоединили к полку королевскому. Ополчения Волынское, Подлясское и

Русское сопротивлялись этой мере, потому что „не хотели идти, согласно приказу, на ту

сторону речки, где козаки часто нападали бы па нихъ".

„Между тем неприятель" (продолжает Освецим), „поняв наше , намерение и

встревожась от приближения папиего войска, вышел с большою решимостью из своего

табора и из шанцев на гору и отважно решился вступить в битву; но наши оттеснили

его к табору, причем погибло несколько сот Козаков. Досталась не даром эта победа и

нам... Пушки целый день гремели с обеих сторон, но наши были большего калибра и

причиняли больше вреда, а козацкия ядра, хотя на многих наводили страх, но немногих

подвергали опасности... Ночью хлопы беспрестанно старались нас беспокоить и

тревожить и даже решились стремительным напором ворваться в наш лагерь; но их

зловредные намерения были расстроены предусмотрительностью короля и

региментарсй, а также светом луны, сиявшей ночью в полном блеске.

„Утром 5 июня, Татарин Мегмет-Челебей, состоящий на службе у краковского

кастеляна, доставил взятого им в пленМуртаза-агу. Мурза был брошен во время бегства

Татарами, которые не могли увезти его с собою по той причине, что от полученных ран

не мог он сидеть верхом и должен был ехать на повозке. Муртаза-ага—человек

знатного происхождения и родственник бывшего хана. ВсЕ дела в Крыму решались по

усмотрению его и ханского визиря. Он. был ранен картечью в руку, в бок и на силу мог

говорить, когда его взяли в плен. Теперь он предлагалъ

10.000

Мегмет-Челебею за то, чтобы тот препроводил его к хапу, а не в паш

лагерь. Вообще Татары оставили по дороге до 1.000 человек раненных и убитых. Этого

прежде не случалось: ибо они считают грехом бросать трупы убитых; но теперь они

были в замешательстве и в упадке духа. Утверждают, что в течение трех дитей было

убито 1.000 Татар. Дело неслыханное, чтобы татары понесли столь великую потерю в

открытом сражении".

248

От 5 июля один из участников Берестсчекой войны уведомлял кого-то, что король

разослал универсалы к малорусской черни но всем гродам, городам, торгам и церквам,

чтоб она Козаков и Татар везде избивала, и в этом универсале давал знать о себе, что

будет стоягь лагерем под Берестечком.

„День этотъ“ (пишет Освецим) „прошел спокойно. Ночью козаки приготовлялись к

сильной вылазке; по ливень, продолжавшийся в течение целой ночи, помешал им,

причинив значительный вред и нашему войску, из числа которого 10.000 находилось в

строго и кроме того Валашский полк, только что подоспевший в лагерь, стоял на

страже. Поздно вечером пап Балабан с 1.000 человек перебрался па ту сторопу для

того, чтобы стать в тылу козаков, не дозволять им выходить за провьяптом и мешать

бегству, так как они начали уходить мелкими отрядами в несколько сот человек.

Притом оп должен был добыть точпое известие о хане: ибо ходили слухи, что хап, по

просьбе Хмельницкого, остановился в 4 милях от Виганевца.

„Июля 6, в четверг, наша артиллерия открыла сильпый огонь с нескольких стороп.

Около полудня прибыли в посольстве три полковника. Крыса, полковник Чигиринский,

красивый мужчина, и, как говорят, расположенный к пам, Гладкий и Иереяславец. Их

провели прежде к краковскому кастеляну, который прочитал им хорошую нотацию,

перечисливши все их преступления. „Вы изменники, которым подобпых нет иа свете®,

говорил оп. „Вы уже не христиане, потому что побратались с Татарами и Турками. Вы

недостойны явиться пред лицо короля® и т. д. Потом, с разрешения военного совета, их

позвали к королю. Опи. с земпымп поклонами, просили помилования, и на все

предложенные ими вопросы отвечали только, что просят милосердия. Всю вину

слагали па Хмельницкого, а также, по своему обыкновению, па свои грехи. Всем

сенаторам они по-очередно целовали руки и края одеждц; словом, заявили достаточно

смирепия, лишь бы пе притворного. После продолжительного совещания король

объявил им через канцлера, что хотя опи за совершенные ими преступления, равных

которых пет во вселепной, и недостойны помилования, но что король, яко монарх

милосердый, уподобляясь милосердому Богу, склопястся к помилованию ихч, если

только их смирение будет искреннее, и что условия оного будут объявлепы им завтра,

сегодня же они должны, в доказательство искренности, оставить в лагере одного из

среды себя.

,

240

Остался, по собственной просьбе, Крыса, хотя не без некоторого страха*.

Так повествует о козакопанской транзакции один из благородных е.я свидетелей. К

сожалению, с 26 римского июня находился он в откомандировке, и конец Берестечской

войны описан в его дпевпике по рассказам других очевидцев. Некто уведомлял кого-то,

что,, по показанию языков, полковник Крыса хотел еще прежде уйти от Козаков, по

чернь караулила его. По отому известию козацкие послы были одеты довольно хорошо

и прилично, но Крыса—лучше других.

Ветер начинал дуть в польские паруса, но пловцы правили кораблем не в одну

сторону. Этому кораблю и в прошлую войну облегчил опасное плавапие

полоишзованпый лнтворуеский князь, Януш Радпвил, уничтожив Голоту, Подобайла,

Кричевского. Теперь он одолел Небабу в самое то время, когда литовский или

белорусский корпус Хмсльппцкого мог бы приспеть па помощь осажденным под

Бересточком.

-Одновременно с походом Хмельницкого на Волыпь козацкие загоны двинулись в

Белоруссию, чтобы запять войпого литовские боевые силы и пе дать Радивилу идти в

Украину. В июне наполнили они ужо Овручский край, по здесь литовцы били их

успешно. В местечке ИИарадищах заперлись козаки в церквах, по их там поджигали и

истребляли. Вили их и в Норппске. Козацкие сотпики отстаивали свои прикмети до-

упаду. Радивиловы ротмистры папрягалн все силы, чтобы взять живыми Лащовца

(очевидно, питомца славного банита) и Сагайдачиого (может быть, родственника

Копашевичева), ,ио острая сабля* (рапортовали опп) „была принуждена положить их

трупами*. Что касается ИИебабы, то приятельское письмо одного из участников битвы,

сохраненное для нас Оевецимом, описывает погром его корпуса так:

„Пан стражппк Мирский, персправясь па ту сторону Днепра, напал па козацкий

гарнизон в укреплениях, состоявший из ЗОО всадников. Он истребил ого так, что

только немногие спаслись бегством. Беглецы дали знать Небабе о том, что Ляхи заняли

уже ретрапгаамеиты, но что отряд их немногочислен. Нсбаба, желая разгромить

Мирского, двипулея из-под Чернигова со всем войском, которого было 15.000. Он

наступил на Мирского, не зная о том, что в четверти мили дальше переправляется через

Днепр гетман Януш Радивил. Последний, успев переправить лишь часть своего войска,

немедленно атаковал Небабу с фланга. Дело обо-

т. ш.

32

250

.

шлось даже без выстрела: ибо, быстро окружив эту сволочь, мы рукопашным боем

истребили ее на повал. Не знаю, спаслось ли их хоть несколько человек. Небаба, видя

опасность, сошел с коня и сражался пеший. На него напал один товарищ из хоругви

мозырского старосты. Он храбро и долго защищался. Товарищ должен был также сойти

с коня и они вступили в рукопашный бой. В это время подоспел на помощь другой

товарищ и они стали вдвоем одолевать. Однако, Небаба не допустил взять себя в плен.

Когда ему изранили правую руку, он оборонялся левою, пока его не убили. После этого

счастливого вчерашнего дела, сегодня 200 Козаков пеших, вооруженных самопалами,

не зная о поражении своих, препровождали возы с провиантом в свой табор. Наши

окружили их я всех забрали в плен. Пленные сказывали, что в полку Небабы было

20.000 человек, но 3.000 послал он в сторону Кричева, а 2.000 отправил собирать

провиант, так что при нем оставалось только 15.000. Черниговские мещане приезжали

к князю с изъявлением покорности. Они просили только о сохранении жизни своей и

своих детей и обещали выдать несколько тысяч ларобков-броварников, которые начали

собираться па помощь Небабе. Битва эта происходила в пяти милях от Чернигова.

Одержав победу, князь отправился в Любеч, а часть войска отправил в Черниговъ".

Было слышно, что одни белорусские паны пошли к Припети, а другие—-на

выручку Кричева. По пути к Кричеву встретили папы 500 человек козацкого

комонника, разбили их, и 150 человек положили на месте. На другой день бились оии с

8000 конниц Небабы. Козаки стояли крепко, но были разбиты и рассеяны. С панской

стороны пало 20 знатных шляхтичей и 200 человек рядовых. Кричев защищался

мужественно, и уже семь раз отразил козацкий приступ. Вообще в Польше думали, что

„Господь покровительствовал литовскому войску", хотя мудрено было бы сказать за

что. На русский взгляд, в так называемой, Литве родной нам элемент сохранился

цельнее от помеси с чужсядпым польским, и самый протестантизм, распространенный

здесь больше, нежели гделибо, не допускал в белорусской шляхте такого растления

духа и тела, какое производило в польских семьях католическое духовенство. Чтб

касается Козаков, то видпо, что здесь их сила, при отсутствии Татар, опиралась па

сотников и полковников, вернее— на кадры опытных бунтовщиков.

251

„Между тем под Берестечкомъ" (пишет Освецим) „июля 7, в пятницу утром,

приехали козаки, чтобы получить условия капитуляции. Об них рассуждали в военной

раде так, что стыдно и сказать. Успех расслабил нас до того, что никто энергичного

предложения її не высказал. Им предложили следующие условия: выдать 16 человек,

перечисленных поименно, старшины, в виде заложников, но не безусловно

относительно их кары; выдать артиллерию; доставить Хмельницкого, сына его Тимоша

и Выговского; выдать присоединившихся к козакам шляхтичей; чернь распустить по

домам; предоставить королевской милости .и решению будущего сейма дальнейшие

распоряжения относительно устройства козацкого войска *). Козацкие послы ответили,

что Хмельницкого готовы онн разыскивать; что старшину, артиллерию и шляхтичей

выдать трудно, но что они предложат условия своей раде. Крыса остался окончательно

в нашем лагере. Вечером козаки дали зиать, что старшина и козаки находятся вне

лагеря на пастбищах, а чернь перепилась, и потому не могут покамест столковаться.

Весь этот день прошел мирно, и они допускали наших едва ли нс вовнутрь своих

укреплений".

Но наны не доверяли козацкому миролюбию, и советовали один другому держать за

пазухой камень (z пиши trzeba traktowae kamieii maj:ic \v zanadrzu). Это тем больше

было необходимо, что козаш однообразно в 2 часа пополуночи гремели своей музыкой

и заглушали свои трубы и шипоши боевым криком, а призывные котлы у них были

такие огромные, что панам казалось, будто это бьют на майдане тревогу.

„Июля 8, в субботу", (продолжает Освецим) „козаки на предложенные им королем

условия ответили в следующих приблизительно выражениях:

„Милостивый, светлейший король! умоляя о пощаде, мы уповали на милосердие

вашей королевской милости; попам предложены условия невозможные. Выдать

старшину мы не можем, и ие выдадим: так решила рада войска и черни. Артиллерии

выдать ие можем. Шляхтичей выдать пе можем, и нс выдадим, так как, по Зборовскому

договору, иш обещано прощение вашей королевской мило-

*) В одном уведомлении кого-то из-под Бересгечка, 8 июля, в числе условий

осаждающие требовали, чтобы чернь присягнула работать своим панам один день в

неделю (dzien panom swoim robie), и что козаки отложили ответ на предложение до утра

по той причине, что войско было пьяное (Ьо teraz wojsko pijane).

252

.

сти. Хмельницкого, его сына и Выговского, изменивших и вашей королевской

милости и нам выдали бы мы охотно* но ых нет среди пас. Однако, мы обещаем их

разыскивать не только в нашем крае, но и в Крыму, и выдать вашей королевской

милости, как лиц, сбивших пас, точно овец, с пути. Обещаем разорвать всякую связь с

Татарами. Просим, чтобы козаки и чернь оставались па таких правах, какие были

условлены по Зборовскому договору. Паны пускай благополучно возвращаются в свои

маетности на Украину, но без военных хоругвей: в противном случае, произойдет

вемтийголодо. Вообще просим вашу королевскую милость принять нас под свое

покровительство, как детей и верных подданных. Сим окончив, подписываем: Войско

вашей королевской милости Запорожское со всею чсрныо'* *).

Далее следовали подписи полковников; но Джеджалла не подписался, потому что

был согласеи, как и Крыса, на все условия помилования. Не было ото

самопожертвование; не было ото и безнадежность дальнейшей борьбы с панами

Ляхами: ото был благоразумный выбор меньшего из зол. Как пи ужасною казалась

козаку сила европейской тактики против его азиатчины, но козацкий террор над

старшиною был такое страшилище, от которого сам Козацкий Батько, после

Пнлявецкого успеха, прятался под королевскою властью. Джеджалла был прямодушнее

Хмеля, и откровенно высказал свое мнение, что лучше идти под королевский меч,

нежели под козацкие кии, которые, в случае неудачи, грозили всякому запорожскому

лыцарю, как оному славному Филоииеику. Охлократия' в нашей козацкой республике

имела такия же безобразные крайности, как олигархия—в республике панской.

„Разгневанный этим ответом король" (продолжает О.евецим) „приказал немедленно

палить в табор из пушек со всех сторон. Несколько больших орудий ужо доставили из

Брод, другий поспешно везли из Львова.

„Июля 0, вновь прибыли козацкие послы, возобновили просьбу о помиловании и

обещали выдать 1G старшин, Но король не хотел этим удовлетвориться, и строго

пригрозил им. Оши писали письма к сенаторам, постоянно прося помилования, по

вовсе не соглашались на предложенные условия и настаивали па сохранении Зборов-

*) Пользуясь отит случаем (писал некто из-под Береотака) „передалось к нам три

козака, а множество других думает о том же“.

.

253

ского договора. Их отпустили ни с чем. Краковский кастелян разорвал присланное

ему письмо не читая, и строго сказал им: „Пошли воп, хлопы! вы скоро узнаете, что

такое Зборовский договоръ".

„Между тем наши, лишь бы делать хоть что-нибудь среди этих колебаний, стали

устраивать плотины на речке, рассчитывая на то, что, если удастся запрудить воду, то

большая половина козацкого табора, расположенная над речкой и у болот, будет

потоплена, и что устроенные иши переправы будут наводисны и уничтожены. Сделано

было это по совету козака Крысы, который остался добровольно у пас, не смотря на то,

что козаки требовали его выдачи, как посла. Оп притом указал па пашу оплошность в

двух обстоятельствах: вопервых в том, что мы пе отправили несколько тысяч людей в

погошо за Татарами, когда они бежали, объятые страхом, и когда их легко можно было

разгромить и уничтожить; вовторых в том, что мы поныне дозволяли козакам иметь

свободное сообщение с другим берегом. Пока ото будет продолжаться, до тех пор, по

его словам, невозможно будет смирить ИХ, ибо оши постоянно будут надеяться па

возможность отступления. Впрочем советам его последовали слишком поздно, и

потому оши не имели надлежащего успеха.

„Притом па военной раде было решено, чтобы, в случае, если погода будет

благоприятствовать, предпринять приступ. Для участия в нем было предположено

командировать ; пехоту, челядь и Мазовецкое ополчение, которое в этот день подошло.

Остальные отряды ноеполитаков,—за исключением прусских воеводств,—должны

поддерживать приступ в качестве резерва. Решение это было вызвано показаниями

Волохов и Козаков, перебежавших к нам в тот день. Опи утверждали, что козаки

решились бежать, и уже в нескольких местах с большим старанием подготовляют

переправы. Все войско получило приказ быть наготове ночью.

„В тот же день вновь получено известие, будто хан и Хмельницкий остановились у

Вишневца. Наши были этим сильно встревожены. Для того, чтобы собрать точные

известия, отправили несколько отрядов в разные стороны. С наступлением ночи, полки

полевого гетмана, русского воеводы, брацлавского воеводы и коронного хорунжого

должны были выступить против Орды. В случае же, еслибы Татар не оказалось, им

было приказано—немедленно вернуться и запять позицию в тылу козацкого табора, за

речкою, куда наши давно уже собирались. Ночью вернулся из разъезда Суходольский и

объявил, что он был за несколько миль по ту сторону Вишневца, но

254

.

нигде нет и слуха о Татарах. Вследствие чего предположенная экскурсия была

отложена. Приступ же и вообще все другие постановления рады не состоялись от

неурядицы и беспорядка. Только брацлавский воевода отважился переправить на ту

сторону в тыл неприятельского табора 2.000 человекъ" (тот, которого заподозрили в

умышленной мешкотности и боязни).

Частное уведомление из-под Берестечка, от 8 июля, говорит чго еще в среду

вечером пан Балабан, с отрядом в 200 человек, отбивая у Козаков пашу за речкою,

узнал, что осажденные начали уходить из табора по нескольку сот человек, под

предлогом паши и добывания дров. Но его донесение не вызвало никаких

предупредительных мер в панском лагере.

Наконец, под вечер 8 июля (но известию очевидца) передался панам молодцеватый

(Iiozy) козак, и объявил, что в таборе готовят переправу через болотистое озеро, грузя

хворост, возы, наметы, кожухи, кобеияиш, и хотят бежать; что возов оставляют для

ретирады только по два на сотню, а съестное вьючат на лошадей. II это донесение

пустили иаиы мимо ушей, несмотря на то, что голод у них одолевал пехоту, что

конница отбывала вместо неё стражу, и даже лошадьми (по выражению писавшего)

колыхал ветер (и копие и nas wialr powievva).

Когда таким образом ни представители козацкой, ни представители панской

республики не знали, па чтб решиться и что делать, неожиданное стечение

обстоятельств привело тех и других в новое движение.

Посланные козакам условия помилования произвели в их таборе полное

расстройство и внутренний раздор. Козаки помнили такие случаи, как порывы

паливайцев к бегству лободишцев, как бегство самого Кремпского от солоницких

недобитков,—такие случаи, как стоянье рсестровиков против Тарасова ополчения йод

Переяславом,—как предательское отступление козацкого комонника йод Кумейками и

позорное бегство Остряпицы к московскому рубежу из-под Сулы. Даже и теперь

перебегали от них в панский лагерь их руководители шляхтичи, а чигирииский

полковник, Крыса, сделался даже панским советником на их пагубу. Зная и видя все

это, козацкая чернь имела полное основание ожидать всего от людей, которые

завлекали ее в свой опасный промысел обманом, понуждали к битвам посредством

Орды и загребали жар их руками. Старшине своей доверяли козаки и чернь еще

меньше, нежели шляхта—своим панам. Не подписавший общей петиции Джед-

.

255

жалла вчера еще был в их глазах наместником Батька Богдана; сегодня он сделался

у них зрадником и недоляшком. Сам Батько Богдан с его сыном и Внговским, эта

троица козацкого поклонепия, обвинены ими всенародно в том, что сбили их с пути,

как овец, и Запорожское Войско торжественно вызывалось искать их даже в Крыму для

выдачи Ляхам... Чтоб успокоить Козаков и чернь, Джаджалла предлагал ей выдать

королю старшину, в том числе и самого его, искупить этим общие грехи, и спасти от

истреблепия войско. Но чернь истолковывала такое самопожертвование коварством.

Она состояла из таких же единиц, как и оя старшина: состояла из людей, готовых на

всевозможное предательство,—из питомцев одной и той же козатчины. Напрасно

вызывался Джеджалла отдаться первым в руки победителей: этим он делался, в сл

глазах, последователем Крысы и псребежчиков-шляхтичей. „Геть зрадника! геть

папського пидлизу"! завопила черпецкая рада, и Джеджалла, с тайною радостью,

положил Богданову булаву перед преславным Запорожским Войском.

Еслибы козаки „стини в ради, як мали дити", по выражению кобзарской думы;

еслиб они вверились Джеджалле, как самому Хмельницкому,—200.000 бойцов за

козацкия вольности были бы целы, и, бежав ночью хотя бы даже без оружия, скоро

явились бы е киями на плечах, перед милостивыми панами, чтоб отнять у них свое

оружие, подобно тому, как помилованные под Пятком, деды их явились под Черкасами,

или пощаженные в Медвежьих Лозах, их отцы собрались в мятежные купы под

Переяславом, и т. д. Что касается козацких вождей, то паны больше восхищались их

дикими доблестями, нежели злились па их злодейства, как это мы видим и па

современных нам польских историках. По своей природной, почти женской

доверчивости, опи били готовы поверить козацким клятвам в десятый раз, и, без

сомпепия, в десятый раз были бы обмапуты.

Но, к счастью человечества, козацкая орда губила сама себя, как татарская. В

настоящем случае, гибели её способствовало греческое духовенство, так точно, как это

делало относительно шляхты духовенство латипское. Купленный окровавленным

золотом агент восточного патриарха, коринфский митрополит, противодействовал

всячески договорам с „врагами Божиими, держащими кривую веру". Слуги его, попы и

монахи, бегали по всему табору и пугали чернь такою поголовною резпею, какую

сочинил, или доверчиво записал велебный автор Львовской Летописи. Они убеждали

дождаться Хмель-

256

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬПШ.

ницкого и во всем поступать согласно его воле. Но их присутствие в козацком

таборе, дотоле небывалое и потом неповторившееся, еще больше смущало умьг

суеверною приметою о поповском оке. В смущении своем, козаки забывали о фортелях,

которыми был окружен их табор, и обо всех своих преимуществах перед панами.

Хмельницкий нагромоздил под Берестечком столько возов со всяческими запасами, что

козаки целый месяц, даже два и три месяца, могли бы с своих окопов отпускать панам

такия пушки в качестве осажденных, какими угощали их йод Збаражем в качестве

осаждающих. Будь они только умереннее в своей подозрительности к старшине; будь

старшина только меньше напугана расправой черни за боевые неудачи; не прииди

только .Вешняк с подобными ему вольнодумцами к убеждению, что и попы, и ксендзы

в сущности одно и то же,—Хмельницкий наверное поспешил бы к осажденным под

Берестсчком не так медленно, как спешил Ян Казимир к Збаражу, и тогда бы свет

увидел и в Польше, и в Литве резню пожесточе кривоносовской в Полонпом. НО судьба

лишила малорусскую историографию новых восторгов, и еще однажды дала Полякам

(хотя, правду сказать, папраспо) время образумиться.

На место Джсджалли, козацкая чернь провозгласила своим гетманом Богуна. Это

был ученик той школы, которая воспитала незабвенного по своему дикому гению

Дмитрия Гупю. Он унаследовал и боевые способности Гупи, и его искусство

ретироваться.

Держа в руках Богданову булаву, и пе подвергаясь, как Джеджалла, общему

замечанию: „до булавы треба головы Богуп повелел козакам и черни день и ночь

сыпать три гребни через болотистое озеро, с тем чтобы почыо с понедельника па

вторник переправить весь табор па другую сторону речки. Потому ли, что не было

времени взгопять сваи и возить землю, или ради самой таинственности работы, па

постройку гребень употребляли возы, оставляя только по два па сотню, грузили седла,

наметы, катрягп, • упряжь и даже кожухи. Высоко стоял Богуп во мнении Козаков и

черни; но прецеденты у исго были, видно все-таки пе те, что у Гупи, чудесным, сверх-

естественным способом ускользнувшего от козацких победителей, да и бегство

Ииозацкого Батька значило для оставленного войска пе то, что бегство с берегов Сулы

ничем пе прослабившего себя Остряиицы. Притом же Богуп, воспитанник

Хмельницкого, должен был скрывать от самих чур и Громадских мужей свои

намерения. Не внушив такого доверия к своему разуму,

.

257

как Хмельницкий, Богун поставил свой кош и табор в недоумение. Мужики не

понимали, что вокруг них делается, бегали с окопов да молили о пощаде, а козаки с

своей стороны били настроены тревожно. Вера в непреодолимость их крепости и в

стойкость вождей была поколеблена. Попы, женщины, дети ослабляли козацкий дух

самим присутствием своим среди бойцов. Вспоминали, может быть, козаки, что и

Наливайщииа из-за детей да женщин пришла к погибельному концу. Теперь была

нарушена и другая относительно боевого счастья традиция козатчины. Уже по двум

этим причинам могла распространить в таборе суеверная боязнь в перемену фортуны,

тем более, что козаки ждали решительного приступа, не зная всего того беспорядка и

неурядицы, которые раскрывались вполне перед панским мемуаристом. Таким образом

одна часть Козацкого Народа, ведя переговоры с Народом Шляхетским, проволакивала

умглшлепио время и тапнствеппо готовилась к отступлению, а другая вдавалась

больше и больше в малорусскую тугу. Упадок духа и того единомыслия, которое умел

вселять между Козаков, с помощью Татар, Хмельницкий, увеличивался еще от

уверенности, что Татары не вернутся в свои кочевья с пустыми руками, и нахватают

ясыру в Украине.

По ни в папском, пи в козацком стану вообще не знали, что делается и чтб кому

грозит. Когда молва гласила, что хан погнал перед собой Хмсльпицкого со связанными

под конем ногами, козаки перебегали в папский лагерь. Но когда здесь распеслас весть,

что хан и Хмельпицкий остановились в Вшписвце и заходят королю в тыл,

перебежчики бросались из папского лагеря среди бела дня под выстрелами, и

заставляли папов переменять свой лозунг.

Первым делом новоизбранного гетмапа было импровизировать переправу; вторым

— обеспечить ретираду от перешедших через речку Платову жолнеров. Взявши с собой

козацкую старшину и воппицу, то-есть надежнейшую боевую силу, Богун вышел, па

рассвете 10 (1) июля, в понедельник с двумя пушками из табора, чтоб, уничтожив отряд

Ляпцкоропского, общим советом решить на месте, как действовать во время

отступления. Озабоченной важным делом старшине не пришла в голову мысль, что её

таинственная вылазка может напомнить кой-кому два предательские эпизода войны

1637 и 1638 годов; а между тем в оставленном его таборе нашелся человек, может

быть, видевший и самого Хмеля, бегущего из-под Кумеек в составе комонника, и

Острянина,

т. ии.

33

258

.

покинувшего пехоту под саблею Князя Яремы на Суле. Поставив конницу в

арриергарде, Богун, с надежным отрядом старшины, двинулся вперед, чтоб осмотреть

позицию Ляпцкороиского. В таборе между тем шли своим чередом приготовления к

ночной переправе, которая, в случае успеха, затмила бы славу и самого Гуни. Вдруг

кто-то закричал: „Зрада! старшина втикае“!

Еслиб это пагубное подозрение было справедливо, то старшина, во-первых, бежала

бы не среди бела дня, а под покровом козацкой матери—ночи, или по крайней мере при

свете козацкого солнца— месяца, а во-вторых, уходить ей было бы гораздо безопаснее

со всем комонииком. Но пускай Поляки остаются при своей мысли, что подозрение

было справедливым. Дело в том, что оно произвело в остальном войске панику хуже

шшшецкой. Ближайшие к задпим переправам и возовым брЬиам козаки выбежали

смотреть, где старшина и копница. Они увидели, что все обстоит, как следует, но уже

пе могли вернуться в табор. На них, точпо хлынувшая сквозь громадную запруду река,

валила безумная масса беглецов.

Таборные сторожи были опрокинуты; цепи, соединявшие возы, разорваны; возовые

броны сокрушены. С неудержимой силой ринулось все живое на греблю и чаткй, душа

и потопляя один другого в бегстве.

Подвигавшаяся в. арриергарде за Богуном конница, видя громадное толпище и

слыша крик 200.000 голосов, естественно бросилась в рассыпную, как это делали в

опасных случаях Татары.

Крик был так ужасен, движение было так пепостижишо, что Лянцкоропский

вообразил обратное наступление Орды, и полетел к своей переправе.

Богун, с козацкой старшиной, поскакал навстречу валящей к нему массы. Но в то

время не было уже для Козаков и черни ни гетмана, ни полковников: козацкая армия,

созданная чародейским словом на Жяхьсъ\ расточилась от чародейского слова зрада!

Обезумевшая в ужасе панской кары толпа импровизировала себе новые гребли из

собственных тел, растоптапныхъ'бегущими. Все тонуло, задыхалось и гибло

хаотически.

К сожалению, папский Самовидец не присутствовал при козацкой катастрофе. Он

вернулся под Берестечко только тогда, когда трагедия была сыграна, и окровавленная

сцена опустела. Всё-таки ему принадлежит первое место между современными

историками

.

259-

борьбы разноплеменных и разноверных армии в пользу русского воссоединения, и

мы за ним последуем, как за сравнительно достоверным повествователем.

„Беглецы (пишет он) „бросили табор со всем бывшим в нем добром, и оставили

множество скота, лошадей, провианта, пушек, пороху и знамен. Когда известие об этом

бегстве распро‘ страшилось в нашем войске, наши немедленно бросились в табор ы

стали пользоваться добычей. Кто не поленился, тот мог приобрести значительную

долю имущества. В то время другие хоругви бросились в погоню за бегущими, но

прежде должны были пройти трудные переправы, весьма узкия и вязкия, так что

лошади могли по ним идти лишь гуськом. Между тем козацкая конница, числом до

20.000, успела сформироваться и направиться вскачь далее. Брацлавский воевода,

который перешел было на ту сторону с отрядом в 2.000 человек, для того чтобы

препятствовать козакам пользоваться пастбищами, — жаль, что это было предпринято

слишком поздно и с незначительным количеством войска, а то все козаки остались бы в

западне,—увидев такое множество врагов, и полагая, что это нападение сделано против

него, отступил к Козину, чтоб обеспечить себе переправу. Между тем огромное

количество наших выступило из лагеря, и отправилось в погоню за бегущими, убивая

всех запоздавших и отставших на пути. Едва ли нашелся бы кто-либо, кому бы не

довелось убить козака *). Наконец брацдавскии воевода понял, что козаки обращены в

бегство, и, онравясь от испуга, старался вознаградить потерянное время. Немедленно

пустился од в погоню и производил ее с таким жаром, что вернулся последним... В это

время король делал смотр ополчению Илоцкого воеводства, и велел ему преследовать

неприятеля... ГИосполптаки били Козаков до пресыщения в лесу, в кустарниках и

болотах. Весь день, пока пе стемнело, наши, подвигаясь облавою, производили

кровавую бойню, вытаскивая Козаков из кустов и

*) Это пишет один из самых незлобных панов, известный поэтическим чувством

любви. Долговременное истребление панов козаками, а Козаков панами по милости

польской неурядицы—породило взаимную ненависть, которая доныие отражается в

польской и русской литературах в ущерб достоинству обеих, а часто высказывается и в

самой жизни. В одном случае мужики били земляка пана. Прохожий мужик

остановился и стал их просить: „Дайте бо й мени хоч раз ударити: я з р5ду не бив

нана“. В этом мужике отозвалось Оевецимово чувство.

260

.

болот, расстреливая и рубя головы, хотя и оии наносили вред нашим, в случае

неосмотрительности. Целый день продолжалось убийство и кровопролитие.

Роли на широкой сцене человекоиетреблеиия переменились. Прежде война

представляла зрелища, воспетые кобзарями Хмельницкого:

Тоди коз&к и лисом конем бижить,

Колиї ж диивицця, аж кущ дрижишь;

Колиї гляне, аж у кущи Лях як жлукто, лежишь.

То козкк козацький звычай знає,

Ис коня ссидае

И кёлеиом Ляха но рйбрах торкає...

Теперь кусты дрожали от прятавшихся Козаков, а жолнеры сделались храбрецами

все, от первого и до последнего. Теперь и те, которые побросали знамена в Зборовских

коноплянниках, смотрели такими героями, как совращенный в латинство литворусскии

князь, Еорибут Вишневецкий.

Но даже и в последней беде, какая может озадачить воина, когда творец отважного и

беспримерно удачного бунта покинул свое войско, а войско покинуло свою

неодолимую крепость,даже и в этом безнадежном положении, многих беглецов,

унесенных силою паники, можно было назвать образцовыми воинами. Несколько

примеров геройской решимости, не имеющей ничего подобного в бегстве панов

пилнвчипов, сохранила для нас польская историография.

800 Козаков, засекшись в леску, защищались так, как Вишневецкий в Збаражской

западне. С одной стороны бил их свой же брат, Русин, князь Богуелав Радивил, с

другой-такой же Русин, Стефан Чернецкий. Они отвергли все условия предлагаемой

ими пощады, и все легли на месте до последнего, дав урок своим отступникам, как

надобно стоять за свободу с более высокими целями, нежели свобода козацкая.

Другой отряд Козаков, состоявший из двух или трех сотен, укрепился на острове и

решился выпить горькую чашу смерти до два с таким спокойствием, с каким были

распиты и разлиты добрые горилки, меды и вина под ИИилявцами. Долго защищались

козаки без всякой надежды на спасение, превосходя в этом случае героя Збаражского,

которого надежда на выручку не покидала до конца. Дивясь их мужеству, Николай

Потоцкий предлагал им по-

.

261

милование. Не захотели они принять помилование от Ляха, от перевертня. В знак

презрения к пепельникам и их дару, высыпали козаки из чересов деньги в воду, а сами

так сильно поражали нападающих, что только пехота, наступив на них колонною,

разорвала их и загнала в болото. Не поддались и там завзятые. Стоя по пояс в воде,

оборонялись оши до тех пор, пока не перестреляли их поодиночке. Один из этой горсти

героев-разбоипиков добрался как-то до челнока, и несколько часов играл с

неминуемою смертью, отвергая помилование. Стреляли по нем с обоих берегов реки.

„Не знаю" (пишет, пересказывая об этом Оевецим), „стрелки ли в пего не попадали,

или, может быть, его не брали пули". Иакопец, один Мазур, раздевшись до нага, вошел

по шею в воду, и нанес ему удар косою, а зколдак пробил копьем. „Король" (говорит

очевидец) „долго смотрел с большим вниманием и радостью на эту трагедию. Многих,

точно уток, ловили по болотам, вытаскивали и убивали; никого не щадили, даже

женщин и детей, по всех истребляли мечемъ".

То была в самом деле сцена из последнего акта трагедии, которой „начало" видел

столь же достойный зритель—паш „святопамятный".

Добыча, получеппая в козацком таборе, была значительная, хотя, безо всякого

сравнения, не такая, какая досталась козакам под ИИилявцами, „потому" (замечает

Оевецим), „что козаки иа серебре ие едали и цугами в каретах не езжали". Взяли

победители без победы весь скарб Хмельницкого, а было в пем, по показанию Крысы,

две бочки талеров для уплаты Орде. Жолнеры так поживились при этом, что одному

товарищу досталось 1.500 дукатов. Взяли также паны 60 пушек, из которых 18

оказались прекрасной работы, с лафетами, 7 бочек пороху, кроме того, чтб было

расхватано жолнерами, бесчисленное множество огнестрельного и холодного оружия и

до 20 знамен,—в том числе знамя, которое послал король Хмельницкому чрез

коммиссаров. Оно было красного цвета, с изображением белого орла и двух русских

крестов. Другое знамя, в том же числе голубое, было то, которое дал козакам Владислав

ИУ в 1646 году, зазывая в Турецкую войну. На нем был изображен орел, пополам белый

и красный.

В плен взяли турецкого посла, втоптанного в болото, и посла от

константинопольского патриарха,. присланного к Хмельницкому с благословением на

войну и с освященною на Господнем Гробе саблею. Из коринфского митрополита,

Иоасафа, Поляки сде-

262

.

лалп александрийского патриарха, Евдокеия, даже константинопольского

патриарха, „или, вернее, обманщика (albo raczej imposlora)®... О нем рассказывают и в

иаше время польские историки, что он рассчитывал иа свою величественную бороду и

иа важность своего сана, как на оборону от смерти. Он де вышел в золотом облачении,

в огромной митре из красного бархата, покрытой кругом кусками золота в виде

крестов, сопровождаемый священством, крестами, свечами, церковными хоругвями; но

ему тем не менее отсекли голову. Это бумагочериильное утешение подобает нам

предоставить иашим иноверным завистникам, хотя бы в действительности смерть

постигла Иоасаоа без всякого народа. Козаки паши, будучи на их месте, говорили би то

же самое z ueiecha о смерти бискуиа и арцыбискупа в панической давке, а тем еще

паче, когда бы злостная фантазия вмешала в ату давку римского папу, которого паши

православним, подзадоренные протестантами, давно уже заклеймили не только именем

обманщика, но и антихриста, предоставляя потомству судить, кто насколько действовал

обманом и поступал противно учению Христа. Польская историография включила и

митрополита Сильвестра Косова в число беглецов, ускользнувших из. козацкого

табора. Но Хмель не мог держать Коса в своем походе под надзором козацкой полиции;

а что Кос не веровал в его форту ну, или гнушался его подвигами, видно из его письма

к Радзеёвскому. „Лишь только долетело до меня перо вашей милости® (писал ои), „в

тот же момент (in eodem jtundo) послал я к его милости пану гетману запорожскому

свои отсоветования от войны во внутренности отечества (dissuasorias od wojny in

visceribus palriac) Ответ получил я вот какой® (и прописал его целиком).

Весь церковиый аппарат, вместе с тремя колоколами, печатью Запорожского Войска

и серебряпым портфелем Хмельницкого, уцелел от расхищения, как трофей панской

победы. В портфеле Хмельницкого хранились: султанский диплом на русское

княжество, договор с И’акочием, войсковой реестр, счет приходам и расходам. Еслибы

в бумагах беглого гетмана били найдены следы казни гетыаншн, паиш Чаплинской, то

об этом разгласил бы сам король г wieltaj. uciecha. Но вместо утешительных для панов

и их коронованного совмеетшша находок, оказалась находка весьма печальная и

постыдная: в козацкой канцелярии были открыты сеймовые диариуши и специальные

реляции всего, что шх делалось наисекретнейшего на сеймах, на сенаторских радах и

даже в ко-

.

263

ролфвских покоях. „Доблестные Поляки" Оссолинского продавали разбойнику свое

„свободное королевство, охраняемое" (по словам знаменитого канцлера) „стеною

любви к отечеству и взаимного доверия". Хмельницкий (возьму здесь меткое слово

козацкого Самовидца) „смазывал им шкуру их же собственным саломъ": грабя у них

золото, платил им этим золотом за предательство милой ойчизны.

Подобно тому, как наши козакомаига издавна твердили своей публике о муровапных

столбах, о медпых быках, о зверском терзании, среди собравшихся в Варшаве

сановников, наших героев чести и веры вместе с их женами и детьми, о поголовном

истреблении Руси за то, что опа—Русь, и всю эту ложь завещали для обработки

нынешним ученым историкам, да гениальным беллетристам,—подобно этому и в

папских ополчениях разжигатели международной вражды находили множество

верующих в то, что козацкий табор (хотя это гораздо правдоподобнее) был полон

полунедомучеиных пленников, ободранных живьем, жаренных на рожнах и пр. и пр.

Но если в козацком таборе и не было таких мучеников, то по одному воспоминанию о

том, что делали козаки над папскими женщинами, старцами, детьми и сосущими

младенцами, подогретые своими проповедниками жолнеры имели теперь случай

доказать, что в бесчеловечии не уступали опи своим противникам, козакам. Здесь было

много седовласых старцев, и почтенных матрон, убежденных в святости козацких

деяний не менее звягельской кушперки,—много красавиц девиц и нежного возраста

детей. Во имя церкви и веры, сатана мог быть угощен .в козацком таборе таким пиром,

каким чествовал его в Полонпом славный Перебийное.

Я с удовольствием отмечаю, что благородный, насколько это было возможно под

иезуитским режимом, Освецим не говорит о найденных в козацком таборе мучениках-

Ляхах. Молчит он и о том, чтобы жолнеры были так жартовливн в свирепстве, как

наши козаки. Убивали без пощады все живое—и только. По свидетельству же одного из

очевидцев, козацкие плеппики, как например походный наместник литовского

подкаицлера, Вилямовский, вышли из табора живыми и здоровыми. Ободранные

живьем и жарспные на рожнах Ляхи нужны были только ксендзам, братьям по ремеслу

таких ревнителей веры и церкви, каким был автор Львовской Летописи.

Как быстро охватила козацкий табори, тревога, видно из того, что в нем жолнеры

нашли пылающие огни, кобеняки, шапки, го-

264

»

рох в горшках, говядину в котлах и недоеденное жаркое. Малорусская поговорка:

„покидай печене й варене“ могла явиться после такого случая. С хохотом рассказывала

торжествующая шляхта, что козаки, сидя за своим стданъем полуодетые, бежали с

ложками во рту. До самой ночи Поляки и шшкоруссы . резали беглецов. Легло их йод

Берестечком, по свидетельству панской Немезиды, более 20.000. Но неожиданное

торжество над неприятелем от веселого смеха и радостного созерцания бойни перешло

наконец в горестное сознание напрасного человекоистреблеиия. Никому в панском

войске не пришло в голову воспеть Te Deum, как после бегства Татар и Хмельницкого.

Сохранилось даже предание, что уедпненпый отряд королевской гвардии, проезжая по

молчаливому побоищу при свете месяца, плакал.

Если в самом деле так было, то в этом глубокочеловечном плаче падо.ипо видеть

предчувствие грядущих зол, которые были посеяпы и козаками, и панами в моменты

безразсудного торжества одних над другими.

Б тптпипе ночи, под кротким еияпием полного месяца, сцена избиения безоружпых

людей воскресала в полпом ужасе. Сколько можно было завидеть оком, валялись

человеческие тела, и потоки еще не застывшей крови изливались доречьем в

Плитовую. Б этой крови, точпо в сатанинском подражании водам Иордана, крестилась

теперь наша Русь, еще не докреицешиая папистами. После того, что произошло между

представителями двух республик под Берестечком, солидарность веры панской с верой

козацкою во имя Христа— исчезла, и даже толки Киселей об этой солидарности

умолкли. Победа под Берестечком была победой не только панов над коза* ками, по и

Кадлубков, Длугошей, Пизопов, Скарг и прозелитов папства, Потеев, Терлецкпх,

Кусевичсй, Рутскпх над „преподобными мужами Россами“, которых воззвания и

увещания, обращенные к польскорусским папам, оказались напрасными. Подобно тому,

как мнимый протектор православия, Острожский, соединив судьбы своего дома с

судьбами католиков и протестантов, был православным князем только снаружи,—все

подобные ему православиики, пе попавшие в сети Лойолы, Лютера и Кальвина, давно

уже только назывались последователями греческой веры, в духе же своем были

завоеваны’римскою церковно, и Берестечко довершило завоевание.

Кровавым днем 10 июля закончилась для панов знаменитая кампания, но пе

Козацкая война. По мнению Освецима, причиною тому была медлительность

представителей Полыни. „Вместо того“ (ши-

265

тет он), чтоб ударить на встревоженного неприятеля с решимостью после

первоначальной победы, ыы стали действовать медленно, будто на досуге; дозволили

ему опомпиться, собраться с силами и спастись бегством. Указывали много причин

этой медлительности: частые перемены в решениях военной рады, беспорядок и

отсутствие дисциплины, слитком недостаточное количество пехоты, необходимой для

приступа: ибо невозможно было действовать конницею по причипе валов, окружавших

табор, широких и многочисленных рвов, защищавших его внутри... Много повлияло на

вялое ведение дела и весть о том, будто хан и Хмельницкий остановились у Вишиевца:

опа произвела было в папием войске совершенный упадок духа, хотя, по моему

мнению, в виду этой вести, следовало тем с большего энергией идти па приступ, чтобы

предупредить приход новых сил к неприятелю. Те лица, которые, невидимому, знали

тайные побуждения я намерения короля, утверждали, что какойто астролог уверил его,

будто бы числа 5, 6, 11 и 12 июля для него несчастны, но что конец месяца будет для

него неимоверно счастливее... Король решился обождать, пока не мипуют означенные

дни. Между тем среди праздности, продолжавшейся 10 дней, силы паши ослабевали,

войско стало терпеть нужду, многие солдаты в иностранных и польских региментах

умирали от недостатка пиицп, мужество ии пыл улеглись, и среди пас воцарился такой

беспорядок, и чувствовался такой недостаток во всем, что хотя, повидимому, мы

осаждали неприятеля, но скорее самп чувствовали себя в осаде, подобно тому, как

сказано в старой, по остроумной поговорке: „я поймал Татарина, но он меня пе

пускаетъ". Неприятель же наш избирался храбрости, усиливался, возвел укрепления и

мужественно в них держался. Козаки беспокоили наших постоянными вылазками дпем

и ночыо, и пе оставляли без внимапия ничего того, что могло послужить им в защиту.

Наконец, когда они побежали из табора, то успели спастись и ускользнуть из наших

рук, так как мы не позаботились заградить им путь за речкою.

„То, что происходило в пашем лагере после этого бегства и погрома Козаков,

досадно и стыдно передавать потомству: ибо опасно, чтоб оно пе вздумало подражать в

подобном случае позорному примеру предков *). ИТе говоря уже о многочисленных

упущениях, допущенных после битвы, происходившей в пятницу 30 июня,

*) Один из участников Берсстечской войны писал к приятелю кратко и ясно:

„Теперь совещаются, что делать? но попросту—у нас неурядица", т. ш,

34

266

.

как-то: что мы не преследовали разбитых Татар; что сейчас же не окружили

растерявшихся и встревоженных Козаков; что в течение десяти дней оставались

праздными, и что, наконец, оставили свободный проход для бегущих Козаков,—теперь,

после победы, как тогда казалось, окончательной, было сделано еще больше ошибок и

упущений, будто нарочно, к величайшему стыду нашего народа...

„Король1* (продолжает Освецим), „следуя совету опытных вождей, решился тотчас

двинуться за рассеявшимися козаками, чтобы подавить окончательно неприятеля и

добиться наконец прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Он хотел увлечь в

дальнейший поход не только регулярное войско, сильно ослабевшее и утомленное, но и

посполитое рушение. Но лишь только объявил это чрез посредство сенаторов, как вся

шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль. Основываясь на законе,

что посполитое рушение обязано защищать отечество только в продолжение двух

недель, шляхта даже сенаторам угрожала саблями, и отправила к королю решение, что

дальше идти не намерена... Король и сенаторы умоляли птляхту, чтоб она оставалась в

походе хоть еще две недели, или, по крайней мере, прошла к Старому Константинову

для устраптепия неприятеля*.

И князь Вишневецкий, и полевой коронный гетмап, Калиновский, теперь более

популярный,, чем дряхлый подагрик Потоцкий, поддерживали короля в его увещаниях.

Их выслушали, как и самого короля, молча, а потом обвиняли его в беззаботности,

даже в продажности и измене. Подозревали, что он добровольно и умышленно

выпустил Козаков из табора, что он взял ст Козаковъ

800.000

злотых окупа, и рассказывали множество других выдумок, „которыя*

(пишет Освецим) „даже и вспоминать позорно для нашего народа*.

„Шляхту* (говорит очевидец) „тянуло к женам, хозяйству и к пуховикам. Для

прикрытия своей лени, выбирала она из-под земли аргументы*... Сенаторы, с своей

стороны, не слишком усердно ее увещевали, потому что угощение „младшей братии*,

поддерживавшей старшую на выборах и сеймиках, а также содержание

многочисленного двора для оказалости, стоили им дорого.

Наконец шляхта предложила королю уплатить за себя деньги в виде военной

субсидии, или снарядить милицию соразмерно с зажиточностью каждого из них.

Пришлось принять и эту помощь, при невозможности добиться чего-нибудь более

существенного. Но то были

267

только слова* Дело кончилось тем, что собранные далеко невлолне деньги

пришлось выдать в счет жалованья более нуждавшимся хоругвям регулярного войска.

Пока шли переговоры, многие шляхтичи, то в одиночку, то целыми толпами,

уходили ив лагеря, и даже целые поветы бежали за Стыр... „Несчастная наша Речь

Посполитая" (ишшет Освецим): „безчинства многих ценятся в ней больше, нежели

благоразумие немногих избранных... Мы до того выродились, что не захотели

пожертвовать две недели времени для сохранения того, чти) предки некогда приобрели,

щедро жертвуя кровыо.

„Король" (продолжает он) „не захотел прощаться с дворянскими ополчениями. За

их позорное поведение им следовало бы, но примеру Болеслава Храброго, послать

прялки и заячьи меха, особенно тем, которые не были в битве и с умыслом опоздали

приходом, чтобы битва произошла без них. Л между тем зти-то ополчения больше

всего настаивали па том, чтобы вернуться. скорее домой, и скорее других бежали за

Стыр, бросая возы с провизией ц заботясь лишь о том, чтобы, не обнажив сабли,

обеспечить себе путь к постыдному отступлению. Знатные вельможи, особенно из

Великой ИИольши, владеющие богатыми маетностями и бенефициями, притом

придворные чиновники, как надворный маршал и коронный нодванцлер, но

согласились сопровождать короля даже на расстоянии одной мили".

Одною из загадок тогдашних панских и козацких деяний остался факт, что хан

предвидел сопротивление шляхты. 30 римского июня написал он к королю письмо,

полученное 10 июля. Хан извещал короля, что отступил исключительно потому, что,

среди окруженной болотами местности, у Берестечка, не имел достаточно простора, и

что будет ждать его там, где нет болот и лесов, а в заключение прибавил: „Хотя Бог

даровал тебе победу, но мы знаем, что ты не пойдешь в Украину, а только твои нанята

пойдут за нами". Так хорошо была известна хану шляхта, зги домашние козаки

польские, оти кровные родственники Хмельницких и Выговских, даже в своем

разноверии.

Тому назад недели две, Ян Казимир, точно в чудесном сне, очутился на высоте

великого, могущественнейшего и неиобедимейшего монарха. Хан перед ним бежит.

Хмельницкий перед ним бежит. Сперва 100.000 Татар, а наконец и 200.000 Козаков

разбегаются перед ним в ужасе, бросая все для них дорогое и святое. Но новелеиия

великого монарха не исполняются; Шляхетский

268

,

Народ непобедимому победителю не повинуется, и даже придворные сановники

поворачивают от него восвояси. Не мог, однакож, Ян Казимир спуститься в один день с

высоты своего величия. По словам Освецима, он „предначертал себе путь в Украину, с

намерением преследовать неприятеля до самых его кочевий, и там его истребить". Он

выступил 14 июля в поход, но словам, очевидио нронизующего его Освециша, „с

непоколебимою твердостью*, в сопровождении только наемного войска, дольского и

иностранного, и остановился на ночлег в полумиле от Козина, в имении пана Фирлея.

„Здесь он увиделъ* (пишет Освецим), „что количество его войска уменьшилось в

поражающих размерахъ": ибо вместе с поено литым рушением ушли все добровольцы,

панские хоругви, надворные хоругви воевод и других сенаторов и при них множество

товарищей, челяди и пехоты, даже из наемного войска, под тем предлогом, что они

намерены поступить в ряды предполагавшихся новых милиций* (и полководец узнал

обо всем этом только в походе). „Притомъ* (продожает Освецим) „и оставшиеся

наемные хоругви представляли печальное зрелище: они имели вид иищенский. Пехота,

блиставшая прежде серебряными украшениями мундиров, теперь была оборвана;

регимеиты весьма малочисленны, и Немцы безнаказанно бежали из них, как будто

война была уже совершенно кончена*.

Тем не менее великий монарх, упорный там, где упорство похоже на детский

каприз, „продолжал предначертанный путь с намерением преследовать врага до самых

его кочевий, и там его истребить*. Эти слова панского Самовидца, вероятно,

принадлежали самому королю. „Но, сообразивъ* (продолжает Освецим с иронической

серьезностью), „что, при такой малочисленности своего войска, если он отправится

лично в неприятельскую область, то подвергает великой опасности и себя, и всю Речь

Посполитую, созвал раду для обсуждения, не будет ли полезнее отправить гетманов с

войском в Украину, самому же вернуться для того, чтобы руководить доставкою новых

средств для продолжения кампании. Тщательно взвешены были все побуждения,

клонившиеся в ту и другую сторону; наконец, в воскресенье, став лагерем у Орли, в

полуторе милях от Кременца и в миле от передового отряда,—-с которым шел

Калиновский, — король объявил, что возвратится со своим двором. Многие офицеры

протестовали весьма грубо против этого решения, особенно же князь Вишневецкий,

требовавший, чтобы король непременно отправился в дальнейший поход с войском. Из

при-

.

269

дворных сановников к отому же мнению склонялся канцлер. Но король заставил их

замолчать, напомнив Вишневецкому, что сам он не захотел отправиться в тыл козацкого

табора иначе, как в сопровождении 15.000 войска, теперь же требует, чтобы король с

половиной отого количества отправился в далекий походъ*).

„Июля 17“ (продолжает Освецим) „король, перед выездом, пожелал произвести

генеральный смотр войску, и с этой целью отправился в Кременец. Но так как

случились в это время проливные дожди, то он отменил смотр, и во вторник уехал в

одном только экипаже, даже не попрощавшись с теми полками, которые находились в

передней страже. Во время его путешествия, постоянно шел проливной дождь.

Приходилось ехать но грязи, оставивши все возы и подвергаясь всяким неудобствам.

Королю этоть. путь опротивел в десять раз больше, чем пребывание в лагере...

„Июля 21 король прибыл во Львов. Ои явился incognito, и до ночи остановился в

одном частном саду. Затем ночь провел в забавах и развлечениях, вместо того, чтобы

начать сь благодарственного молебствия Господу за ниснослаиный но сто милости

неожиданный успех камиаиии“.

Под пером придворного и роялиста, в этих словах таился смысл, объясняемый

следующими за ними словами: „Во Львове король остановился недели па две, потому

что заболел вследствие неудобств лагерной жизни. Затем, излечившись, он уехал в

Варшаву*.

В отчаяньи от королевских порядков, Освецим обо всей выигранной кампании

написал следующее сдержанно высказанное мнение: „.. .подлинно можно сказать, что

сам Господь за пас воюет: ибо мы сами ничего не делаем так, как следует, хотя наши

жолнеры и доблестно сражались в течение трех дней*.

Если из позорной транзакции под Зборовым придворные Л на Казимира сделали

такую пышную манифестацию в Европе, то бегство хана и Хмельницкого представило

им возможность объявить своего короля вторым Казимиром Великим. Появились его

портреты с хвалебными надписями в прозе и в стихах. Французы не умели даже

назвать побежденного польским королем Кромвеля: он был у них Smilinski, но трубили

в католическую трубу изо всей

*) У короля было не Т’А тысяч, а все таки тысяч 30, но Ян Казимир мои сказать

именно так, как написал Освецим.

270

-

силы* Было выгодно и нужно' томным личностям выставлять героем беспутного

расстригу иезуита, как выгодно было и нашим валким право плавникам трубить но

всему свету про доблести мизерного эгоиста и предателя, князя Константина—Василия

Острожского и других подобных ему низменных созданий своего века и общества*

Наконец Ян Казимир, йод пером доктора Кубали, явился в польской историографии с

естественной своей физиономией, тогда как наши убогие собиратели чужих суждений

и вестей все еще славословят ишязя Василия, как „даровитеиишего и совершеннейшего

во всех отношениях человека" *), а вслед за ыим восхваляют и других негодяев, еще

более постыдных для малорусской народности. Впрочем и тогда в иодьскоруеском

обществе было не без добросовестных людей. В то время, когда в Риме, Париже и Вене

торжественно благодарили Бога за попрание врага и супостата католичества, в Польше,

наряду с похвалами Берестечской Виктории, читались повсеместно пасквили. В одном

из них сказано прямо, что услугу фортуны под Берестечком уничтожила панская

факция, а оиа-то и группировалась вокруг Яиа Казимира.

В тот опасный и поучительный для гражданских обществ момент, когда третье

сословие Польского государства разъединялось со вторым и оба онн с первым,

Хмельниччина вызвала разъединение между шляхтой и тем народом, который не имел

у неё сословных прав,—вызвала не только в воеводствах, обнятых козацким бунтом, но

и в католической Польше. Бунтуя всю чернь, которой не было дела до козацкого девиза

т тру, Хмельницкий звал Ракочия в Краков, чтоб он вместе с бунтовщиками подавил

доматорствующую шляхту в то время, как сам он расправлялся со шляхтою

воинствующею.

Но селам, но шляхетским дворам и но городам появилось множество чужих,

никому неизвестных попрошаек, с виду здоровых, сильных и наглых. В народе стали

расходиться странные вести, неправдоподобные, но тем не менее повторяемые: будто

бы шляхта выступает на рокот против короля; будто бы она замышляет вырезать

хлопов; будто бы козаки идут на помощь королю... Шляхта, конечно, видела в этом

хлонскую глупость, как ныне мы видим ее в возобновляющихся среди нашей сельской

черни слухах о раздаче мужикам панской земли; однакож, предсказываемые в разных

местах пожары и угрозы беспокоили ее, и в такомъ

*) „Киевская Старина1883, ноябрь, 524, от редакции.

.

271

тревожном настроении духа двинулись посполитаки против Хмельницкого. Из

донесений, полученных королем под Сокалемт, они с ужасом видели, что рутина

козацких бунтов, опустошавших Волынь, Белоруссию и Украину в течение

полустолетия, не чужда и народу не-Русскому, не-ехизматическому. Мужицкое

движение сзади посполитого рушения шляхты, в случае несчастья на боевом поле,

предвещало Полыне господство «кочевников на обеих сторонах Вислы. 350.000

хмельничан, в соединении со 100.000 отборной Орды, готовы были двинуться в самую

средину объятой пожарами шляхетчины. Опасность была так велика, что, по

выражению польского историка, „только незнание всей её громадности могло

поддержать в сердцах надежду; только слепая судьба могла дать Полякам победу“.

" По замыслу взбунтовать против землевладельцев чернь от Тесмипа до Одера, от

Карпатских гор до Балтики, Хмельницкий принадлежит к таким кровавым гениям, как

Аттилла, 1Иингис и Тамерлан. Недоставало только исполниться этому гениальному

замыслу для умственного наслаждения людей, возводящих козатчину в апотеоз

человеческой славы. Закулисным движением польских мужиков управлял у

Хмельницкого полковник Отасенко с помощью двух тысяч агентов. Состоя при

канцелярии козацкого гетмана, этот почтенный деятель руины расеылал их во все

стороны по указанию козака Тамерлана. Пожары и грабежи, подобные украинским,

волшиеким, белорусскимъ должны были начаться по выступлении посполитаков, а

повсеместная резня отложена до слуптто чагу: выражение, не позабытое и в нате время

малорусскою черные.

Так как Хмельницкому но удалось в этом преприятии пожать Геростратовские

лавры, то не буду вдаваться RT подробности. Скажу только, что в возмущении

католической и православной черни на западе Королевской Земли участвовали и паши

попьт. В Великой Польше отличался предательским рвением какой-то Грибовский: имя,

напоминающее одного из возмутителей в Павлюковщину. Но всего больше

встревожилось королевское правительство известием об Александре Леоне из

ИИИтернберка Костке, иначе Наперском, который поддельными королевскими листами

вербовал в Силезии иностранных жолнеров и бунтовал чернь в Краковском воеводстве,

—под видом услуги королю, овладел пограничным замком Чорштынои *),

*) Переиначенное но польскому произношению Seliorstein (дымовая труба).

272

.

и готовился к широкому бунту. Несмотря на предстоявшую ПОД Вереетечком

битву, отправили против него значительный отряд: ибо со сторопы Чорштына надобно

было ждать вторжения Ракочия.

В этом отряде участвовал и польский Самовидец. По его рассказу, Костка-

Наперский, подобно Хмельницкому, старался приобрести популярность, в темной

массе заботами о неприкосновенности святилищ, и охранял их своими универсалами, в

роде следующего:

„Я, ишжеподшисанпый, поручаю и сурово повелеваю жолнерам, находящимся под

моею властью, чтоб оити сохраняли в целости и неприкосновенности монастырь Типец

и принадлежащие ему села, под опасением смертной казни всякому не повинующемуся

сему военному выданному для охраны монастыря повелепию, которое скрепляю моею

подписью и печатью. Дан в Типце 8 • мая 1651 года. Александр Лев из ТЛтернбсриа*.

Г настоящее время козакомапы присоединяют уже и Шпака, и Гонту с -Железняком

к героям Малорусского Народа, разумеемого 'пмп по-козацки. Соглашаясь, что это

были герои одного и того же пошиба, начиная с Грепковича и Косииского, вношу в

пантеон пх чествования Костку-ИИаперского, которого бунт захватывал и русскую

чернь в Польше, по взбуптованнуго самим Хмельницким. Притом же он является

последователем нашего Наливайка по части вовлечения в разбой мещан. Подобию

тому, как царь Наливай сделал своим наперсником брацлавского воПта Романа

Тиковича, Костка-Наперский сдружился с Станиславом Лоптовским, маршалом

солтисов, или свободных землевладельцев-пелпляхтпчей, обязанных только военною

службою в пользу государства. Сохраненное нам Освецимом письмо к нему Коеткит

сделало бы честь и самому Хмельницкому:

„Милостивый пано Лейтонский, мой милостивый пап и друг! Слыша о ваших

великих рыцарских доблестяхъ® (Лептовский был известен разбоями), „я только

восхваляю их и благодарю Бога. При сем униженно прошу, чтобы вы с вашим полком

приходили как можно скорее, в возможно большем количестве людей, внушая им,

чтобы припомпиши собе все кривды от своих панов, как убогий народ угнетен и

обременен, и что теперь представляется им прекрасный случай. Пускай же им

пользуются: ибо, если теперь пропустят его и не освободятся от бремени, то останутся

вечными невольниками у своих панов. Итак приходите поскорее сами и другим, кому

сочтете нужным, давайте знать. Только папа Здановскаго, чтобы оставили в покое, всю

же другую шляхту пускай берутъ

.

273

и делают с нею, что хотят. Вот какой пускай будет знак, когда пойдете с полком

своим: сосновый венок на шесте: по нем опознаемся. Не забудьте, чтоб одни брали с

собой топоры, а другиезаступы. Пойдем все под Краков и дальше по всей Польше, если

будет (общая) воля. Мы договорились хорошо с Хмельницким и с Татарами, и

немецкое войско придет па помощь. Благоволите же известить прочих, а сами

прибывайте. Остальное расскажет вам изустно податель этого письма. Ожидая вас

нетерпеливо, остаюсь вашей милости братом и слугою—Александр Лев из Чорштына.

18 июня 1651 года. Всей братии нашей, принявшей нашу сторону, бью челом. Следует

вручить поспешно моему любезному другу, папу Станиславу Лентовскому, маршалу

братии нашей“.

Разница между Косткой и Хмельницким только в том, что один попал, а другой не

попал на кол. Разница между Косолапом, Разиным, Пугачевым и Хмельницким только

в том, что тех поймали небольшою сравнительно облавою, а на украинского змея

горынича, разбойного чуда юду но хватало облавы ни у короля польского, ни у царя

московского, ни даже у султана турецкого. Поэтому каждый из троих потентатов

норовил схватить его за кооацкую чуприну и нагнуть к подножию ног своих. Здесь

нужна была уже не сила, а сноровка, и снаровки оказалось достаточно у наследника

собирателей Русской Земли. Еслибы всем названным разбойникам удалось, как

Хмельницкому, злодействовать безнаказанно, карта Европы в настоящее время была бы

совсем ипая, и человечество опоздало бы многими столетиями в развитии

человечности. Но следует помнить, что каждый из прославленных и каждый из

заклейменных позором злодеев был продуктом своего общества, и что каждый из них

был грозящим пальцем Судьбы для того гражданского общества, которое дало злодею

славу, пли бесславие. С этой точки зрения краковский Хмельпицкий заслуживает

такого же внимания, как и Чигиринский.

Костка-ИИаперский был побочный сын Владислава IY, и назывался Симоном

Бзовским. Младенцем был он отдан на воспитание в богатый дом панов Костков,

весьма уважаемый за свою древность и за родство с патроном Польши, Св.

Станиславом. В последствии взяли ребенка к фрауциммеру королевы Ренаты. Там он

рос, и получил воспитание при королевском дворе. Не достигнув еще 20-летнего

возраста, говорил он на нескольких языках, легко писал стихи и показал себя хорошим

офицером.

т. т.

35

274

.

Весьма быть может, что Хмельницкий, бывая в Варшаве, познакомился лично с

побочным королевичем.

По смерти короля Владислава, Костка пребывал не известно где, может быть, и

среди Козаков, а может быть—при дворе Ракочия, но в 1651 году появился в

окрестностях Кракова, в виде бунтовщика черни, с намерением занять горные проходы

для Ракочия и овладеть Краковом.

Сперва он, под именем Костки из Штернберка, проживал в папских домах, изучал

города и делал знакомства. Часто гостил в Кракове, и везде казался человеком знатного

происхождения. Роста был небольшего, щуплый. Черпый ус едва пробился у него.

Носил острокопечную бородку. Длинные курчавые волосы были пристрижепы у пего

погаведеки. Одевался он также погаведски в черный цвет. Обладал необыкновенной

способностью сближаться со всякого рода людьми, причем держал себя, что

называлось в Польше — великим паном, „который никогда не имел надобности

показывать себя гордым и не был никогда смиреннымъ*.

В апреле 1651 года явился он в городе Новом Тарге, лежащем в центре Краковского

Подгорья, в роли королевского полковника, имеющего повеление вербовать войско на

оборону границ от Ракочия по выступлении в поход посполитаков. С этой вербовки и

началась его работа. Он вошел в разбойные связи с карпатскими горцами, которые

относились к жителям соседних городов почти так, как запорожцы к городовой

Украине. Во времена опы эти горцы воевали вместе с нашими козаками против Турок и

Москвы. Они в своих горах привыкли к такому молодечеству, каким козаки отличались

на Запорожье. Панские хозяйства они ненавидели но подобным же причинам, и часто

имели с ними столкновения. Двоих предводителей горских шаек, которых уже вели в

Новом Тарке на казнь, Костка освободил, под предлогом вербовки в королевские

дружины, и посредством такого военного экзампта сделал их атаманами своих

новобранцев разбойников.

В то же самое время познакомился он с наместником новотаргского старосты,

паном Здановским, который уже тридцать лет сидел на своей должности и, будучи

человеком спокойным, сделался образцом старопольской захолустной жизни. Старик

подстаростий полюбил блестящего и угодливого полковника, как сына, верил ему

простодушно во всем, и своим патриархальным авто-

.

275

ритетом способствовал тому, что все кругом смотрели на молодого авантюриста его

глазами.

Б самозванстве своем Костка открылся только одному человеку. Это был учитель

одной из солтысских школ, Мартин Радоцкий, титулуемый из учтивости ректором.

Радоцкип лет сорок учительствовал в селе Ицпме Мышеницкой волости, и был

горячим приверженцем секты анабаптистов, которой остатки сохранялись в

краковоподгорской глуши. Он всею душою жаждал водворения в народах мира о

Христе Иисусе, а мир этот, по его воззрению, мог быть достигнут лишь полною

свободою труждающихся и обремененных, которая бы дала им возможность прийти ко

Христу для евангельского упокоения. Панская де власть и крепостная от неё

зависимость были препятствиями к тому, чтобы последовать гласу Спасителя:

„ Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз упокою вы“... В сущности

своей, идеал школьного ректора был анабаптическим воспроизведением грубого

идеала козацкого: „коли б хлиб да одёже, то й ив бы козак лёжа®. Освецим называет

Радоцкого „постоянным бунтовщиком простонародья против всех краковских

кастеляновъ®, без сомнения, в смысле распространения мысли о панованье черни, к

которому панские завистники, козаки, стремились посредством набегов, поджогов и

убийств *). Костка подъехал к ректору с этой стороны, и фанатик мечтательного

блаженства труждающихся и обремененных согласился с ним в иезуитском правиле—

„цель оправдывает средства®. Будучи искусным калиграфом, Мартин Радоцкий

скопировал приповедный лист короля, выданпый год назад какому-то Наперскому,

вставил в него имя полковника Александра Льва из Штернберка Костки Наперского и

подделал с того же оригинала печать. С этим документом в кармане, Костка выступил

открыто среди местной шляхты, и стал вербовать новобранцев по всему воеводству, а

через своих агентовъ—и за-границею, в Силезии.

Когда таким образом все было подготовлено к бунту, Радоцкий и Лентовский

разослали от себя к меньшим солтысетвам и по окрестным селам письма, взывавшие к

народу, чтоб он соединялся под предводительством Костки против Жидов и шляхты „во

имя Христа, которого Жиды замучили, и найяснейшего короля,

*) „Когда земля, ио истреблении всех Ляхов, счистится“ (говорили козаки) „тоди

вже мы будемо панувати®.

276

»

против которого шляхта замышляет буытъ“. Сообщникам разбоя обещали

освобождение от чиншей, надел шляхетскими полями и лесами, козацкую помощь, и

велели им убирать свои хаты зелеными ветками, чтобы проходящие войска не жгли их

и не грабили. Все кругом начало быстро покрываться зеленью.

Между тем Костка занял во имя короля Чорштын, и сам послал в Краков донесение,

* что сделал это в предотвращение возможного посягательства на пего со стороны

Венгров. Замок этот лежит под Дунайцем, на скалистой горе. Он замыкал тогда дорогу

из Венгрии в Краков. Староста чорштынский, молодой Платтенберг, королевский

покосвый, отправился с королем в поход, и противозаконно оставил столь важный

стратегический пункт без гарнизона. В пограничной крепости Польши, выставленной

на первое нападение страшного уже тогда Ракочия, жило только несколько Жидов,

арендовавших старостинские имения.

В Кракове, между тем, получились отовсюду донесения, что народ по селам

таипствепно вечуетг и необычно убирает зеленью хаты. Краковский бискуп,

Гембицкий, смекнув делом, послал к Чорштыну небольшой отряд конницы, под

начальством добчиского старосты, Гордола. Но Костка отразил нападения, и описал

свой подвиг приятелю своему, Здаповскому, в стихах. Он изобразил себя львом,

который залег па скалах, доступных только для орлицы. „С кем Господь Богъ" (писал

он), „против того трудно воевать", и окончил указанием на панское корыстолюбие и

надменность, как на причину бедствия Польши:

„О uieszczgsne Jakomstwo! о przeldgta pyclio!

Шгаз w Polske,—aeh! ach! ach! wprowadzila licho" *).

В универсале своем, сохранившемся вполне, молодой сподвижник старого Хмеля

объявляет мужикам, что шляхта задумала поднять рокош против короля, обещал всем

всяческие вольности, дарил своим соратникам шляхетские дворы и все, чтб в них

находится, и советовал не верить королевским универсалам, с какими бы подписями и

печатями они ни были: ибо король должен был выдавать по принуждению шляхты.

Ректор-анабаптист Радоцкий сделался, можно сказать, кратером бунта. От 20 июня

писал он к своему соумышленнику:

*) „О несчастная жадность! о проклятая надменность! Она ввела в Полк шу—ах!

ах! ах!—беду. “

.

277

ч Велико милостивый ко мне пан Леон, et с. По получении такого известия через это

ваше писание, буду со всяким старанием и поспешностью объявлять о нем поспольству

вместе с верными приверженцами Христовой правды,. преданными также его милости

найяспейшему пану Яну Казимиру, милостию Божиею королю польскому. Поспешите

же снова обослать поспольство в своих краях вашим писанием, которому дадут иную

веру, и потому охотнее будут соединяться. Ибо прежде сего многие из них говорили,

что еслибы слышали дозволение, или голос его милости короля, тогда бы даже сами,

наступая на шляхетские дворы, уничтожали их, дабы не пановала на земле гордость и

высокомерие с тираненою злостью. Затем униженно отдаюсь милости вашей. В Пциме,

1ис 20 Iuui 1651. W. R. rector scholae peimensis. Следует вручить моему пану, господину

Льву, верному подданному его королевской милости*.

Согласно этому письму, Костка прислал Радоцкому следующий упиверсал:

„Мир Христов! Всем вообще и каждому в особенности подданным его королевской

милости, нашего милостивого пана, желаю, при добром здоровье, от Всевышнего

Господа Бога свободы и вольности, объявляя сперва волю Божию, а также и его

милости короля» что шляхта хочет поднять рбкоип против его милости короля,

милостивого нашего пана, и потому, кто привержен к его королевской милости, пускай

ютится под мои крылья, под Чорштын, при пане ректоре дцимском, который, яко

верный подданный его королевской милости, приведет вас ко мне и будет вами

региментовать, давая во всем наставления. При этом его королевская милость,

милостивый наш пан, обещает все вольности всем тем, которые теперь будут при мне

стоять, и дворы шляхетские, и чтб в них, все будет ваше, и потому-то сами старайтесь

выбиться из этой тяжкой неволи, дорожа нынешним временем. Вместо того, чтоб они

обратили вас в ничто до остатка, лучше вы их обратите. Довольно уже намучили вас

эти панки, что уже голос ваш, плачущихся на них, взывает к Богу. А потому, отписывая

уже другой раз его милости пану ректору, выдаю этот универсал, предостерегая и в

том, чтобы вы, как это мне повелено от его милости короля, не давали веры никаким

универсалам, хотя бы и с печатью и с подписью его королевской милости: ибо он

принужден их выдавать, боясь шляхты. Но мы делаем, чтб должны делать, как

возможно скорее, а. на Св. Яна пойдем под Краков. Уже я разослал всюду универсалы к

мужикам, которые охотно

278

.

являются, а в новотаргском панстве все, а пан Станислав, маршалок, будет их

полковником. Только прошу, чтоб йдучи через НОВЫЙ Тарг, не трогали его милость

пана Здановского и тех всех, где увидите на шестах венки. Прошу также, чтобы

костелам всегда была оборопа: ибо мы будем воевать из-за Бога и кривды людской, из-

за неповиновения королю его милости. Дан в Чорштыне 22 июня 1651 И Доброго

здоровья вам желающий Александр из Штернберка Костка, староста Чорштынский“.

Польский двойник Хмельницкого, в случае успеха, доконал бы шляхетскую

республику, и па широком пространстве между двух морей были бы поруганы

предания о деятельности культурников республиками или ордами антикультурными.

Но шляхта и мещане вовремя вооружились, и Костка был выдан собственным

гарнизоном. У него нашли универсалы Хмельницкого, возбуждающие чернь к

овладению Краковом и в истреблению шляхетского сословия. Наливайкова мысль, как

видим, переходила в Польше из поколения в поколение: она пришлась по душе темной,

злобной и ленивой массе, па которой выехала Хмельнитчина.

С субъективной точки зрения малорусских летописцев и историков, польская

шляхта должна была бы растерзать своего предателя, как терзала в Варшаве

измышленного ими Остряницу. Вместо того, враги затеянной Косткою в Польше

козатчины относились в нему без всякой суровости, и только сожалели о его.

безумстве. Следует помнить, что столь же мягко отнеслись они и в выданному им

козаками Наливайку. С своей стороны и польский Хмель до конца сохранял ясность и

присутствие духа, точно как будто считал свой замысел великодушною попыткою к

спасению отечества от его беспутства. Даже когда его везли привязанного в телеге

через Краков, он весело посматривал на толпившийся народ, и так как все фанатики

принадлежат к идеалистам, а идеалистам свойственны и в отчаяньи, как в успехе,

самые крайния грезы, то—кто знает? может быть, ему в толпе труждающихса и

обремененных виделись будущие мстители хмельничане за погубленную славу его

отца, величайшего по замыслам из всех монархов, особенно в глазах сына...

Государственная Фемида взяла с несчастного Костки полную дань: его пытали

самыми жестокими средствами. Но он был нем, когда его допрашивали о сообщниках:

все же, что составляло его собственные преступления, высказывал он даже в

преувеличенном виде. Здесь проявился в нем побочный королевич, сын Влади-

279

слава. 11 июля посадили Костку на кол, чтб король мог бы заменить иною казнью,

но он былъ—Ян Казимир. Костка принял страшную казнь спокойно.

По поводу этого события, паны засвидетельствовали перед нами) что Оссолинские

да Яны Казимиры были между ними выродки.

»Не понравилась Полякам эта казпь“ (говорит современный наш историк).

„Молодость Костки, уважение к покойному королю, отвращение к Яну Казимиру, все

соединилось для того, чтобы преступление бунтовщика с каждым днем уменьшалось и

уменьшалось. Шляхта Краковского воеводства (в инструкции послам на варшавский

сейм) пазвала своего разбойника легким человеком. В Варшаве вообще думали, что

надобно было пользоваться победою под Берестечком и, вместо Костки, казнить

Хмельницкого; а Коховский отпустил королю весьма прозрачный сарказм в следующем

двустишии:

„Nie wiem, со to za nowy kueliarz si§ pojawii:

Miasto pieczeni, Kostke nam na rozcn wprawil* *).

При этом впоминается Петр Могила, угрожавший таким рожном родному брату

Иова Борецкого...

Зато шляхта, вернувшаяся из-под Берестечка, была вне себя от того, чтб ей готовили

хлопы. Всюду начались розыски и суды, а в Краковском воеводстве целые села бежали

в горы, жили разбоем, а пе то—перебирались па венгерскую сторону Карпат. „В глазах

польской шляхты" (пишет польский историк) „хлопскос движение заслуживало

большей кары, нежели козацкий бунт, потому что оно было неожиданным,

производилось обманом, метило в безоборонные семейства и ознаменовало себя

изменою, вопиющею о мщении".

В связи с хорошим делом Козацкого Батька в Краковщине, шесть русских

шляхтичей православного исповедания работали по его же внушению в Познани и в

Великой Польше, Они сперва прикинулись беглецами от козацкого террора, но в самый

разгар войны составили из местных крестьян гайдамацкую шайку, которая начала

возмущать парод обыкновенными козацкими способами— соблазном и запугиваньем.

Тогда князь Чорторыйский, с пятью сотнями всадников, разогнал и казнил четверых

поборников православия; два остальные бежали к Хмельпицкому, а разнесшийся

*) „Не знаю, чт5 это за новый повар явился: вместо жаркого, кость воткнул нам па

рожепъ".

280

.

вслед затем слух о бегстве Козаков из-под Берестечка окончательно успокоил

землевладельцев на счет малорусских возмутителей Польши.

Если нас, наслаждающихся внутренним и внешним спокойствием, воображение

терзает картинами прошлого и через два с половиною столетия,—терзает, можно

сказать, вчуже, то каково было на сердце у тех, которые принесли столько великих

жертв и потом, и кровью для превращения пустошей в цветущие колонии, и теперь

видели „мерзость запустения" на святых для них по памяти былого местах! Освециы,

по возвращении из экспедиция против Костки, бросил на эти места свой поэтически

грустный взгляд, томительный и для польского, и для русского чувства.

„Августа 21“ (пишет он) „приехал я в свое имение Закоморье, которое сильно

опустошили и неприятели, и наши собственные жолнеры. Я прожил здесь несколько

дней. В это время ездил я в Берестечко, для того чтобы осмотреть местность,

прославленную столь важными битвами и победою. Я видел неприятельские окопы,

весьма крепкие, как по местоположению, так и по произведенным фортификациям.

Затем посетил я Броды, резиденцию покойного великого 'гетмана, Конецпольского.

Город сожжен до основания; остался только замок, укрепленный на подобие

голландских крепостей и превосходящий все другие замки роскошью украшений. В

минувшие годы крепость эта выдержала в течение 12 недель осаду от 36.000 Козаков, и

успешно их отразила. Видел я также местечко Леснев. Оно все было обращено в пепел

Татарами, когда они впервые шли атаковать наше войско. С глубоким сожалением

осматривал я ИИодгорцы, славивпииеся некогда во всей Польше крепостью и

прекрасным дворцом, украшенным фонтанами, гротами и каскадою. Дворец этот

выстроил гетман Конецпольекий, предназначив его служить местом отдыха после

утомительных военных походов и других услуг Речи Поеполптой. Мысль эту выразил

он в следующей надписи, вырезанной па мраморной доске, помещавшейся над

воротами:

•

Sudaris Martis—victoria,

Victoriae—triumphus,

Triumphi praemium—quies *).

*) Награда военных трудов — победа, победы — триумф, триумфа отдых.

Глава XXVIII.

Поход панского войска из-под Борестечка в Украину.—Мародерство производит

общее восстание.—Смерть лучшего из панеких полководцев.—Поход литовского

войска в Украину.—Вопрос о московском подданстве.—Белоцерковский договор.

Между тем пани колонизаторы ипли с расстроенным и деморализованным

королевскими порядками войском для завоевания своих имений, не принимая в

соображение важпого обстоятельства, что землевладельцы малорусские давно уже

сделались иностранцами в глазах того класса туземцев, который был хранителем

нашей национальности и нашей религиозной совести. Не обращали паны внимапия и

па то, что даже такие между ними, которых паши псевдоисторики величают

святопамятпыми, отправляя своих сыновей в чужие края, папутствовадп их словами:

„Помпи, мой сип, что ты — Полякъ". Каковы би пи были их доблести и права в

собственном сознании, но Малороссия отвергла их еще до козацкнх бунтов устами

лучших людей своих, и теперь им оставалось только завоевать родной свой край у

худших.

Варшавский Лиопим так исчисляет силу стих conquerendos новосозданной

Полыпсто Америки: компутового войска било 1S.000, пехоты 6.000; посполнтое

рушение, отходя, прибавило к ппм несколько способных к походу (wyprnwnych)

хоругвей, заключавших в себе 7.000 человек. В стом войске паходились пани с

собственными дружинами, как-то: князь Иеремия Вишневецкий, воевода русский;

Станислав Потоцкий, воевода подольский; Ляищкоропский, воевода брацлавский;

Щавипский, воевОда брестокуявский; Павел Сопига, воевода витебский;

Одриволъский, кастелян черниговский; Цстнер, кастеляп галицкий; Самуил

Калиновский, обозный коронный; ИТртиемский, генерал артиллерии; Марк Собиский,

Вишневецкие, Даниловичи и другие русские паны; одпих Потоцких было девять

ротмистров, как в Гиме против Вольсков (замечает наивно Аноним) девять Фабиев.

т. ш.

86

2R2

К панам, еще до выступления в поход, приходили о хане и Хмельницком различные

вести. Не обладая козацкою способностью разведыванья, паны проверяли эти вести

другими способами, и так как многое зависело от того, где и как обретаются два

главные беглеца, то свидетелей допрашивали под присягою. Одна шляхтянка из-под

Константинова клялась, что 1 июля, следовательно на другой день после бегства,

видела в Константинове, как вязали Хмельницкого к коню среди народа, и слышала,

как хан кричал на него: -Я пошлю тебя к королю и выкуплю тобою моих мурзъ*.

Другие рассказывали, что коня, к которому привязали Хмельпицкого йогами под

брюхом, гнали нагайками впереди хана до самого ночлега.

Но скоро видели Хмельницкого свободным. В Любартове кормил он лошадей. При

нем было несколько козацких старшин и

2.000

Татар. Старый Хмель спокойно обедал, и с двумя возами, полными

съестных припасов, отправился в дальнейший путь. Говорили еще, что, отъезжая в

Крым, хан оставил Хмельницкому

10.000

Татар, которые должны были кочевать за Умапем, над Синими Водами, с

тем чтобы сохранить за Хмельницким его власть, еслибы его подданные вздумали

бунтовать.

По всем этим слухам, два хана расстались так, как бы между ними ничего не

произошло, а через месяц татарский хан писал к козацкому следующее:

„Приятель мой, запорожский гетман! посылаю вам на помощь брата моего,

нуреддин-султана, Сефер-Казы-агу, Субагазы-агу и других аг и беев со всем войском,

какое нашлось, а в Крыму остаюсь только один. Каковое войско взявши без всякой

гордости на помощь, давайте отпор неприятелю, да прошу, чтобы вы, как до сих пор,

пьянством не занимались, а просили Бога о победе*.

Поляки удивляются уверенности Козацкого Батька в себе после неслыханного

приключения под Берестечком, удивляются его присутствию духа, не поддающагося

стыду, бешенству и отчаянью в таком позоре и несчастье. Но перед нами таких

удивительных людей проходило множество—и в виде Косинского, вчера валявшагося в

ногах у князя Острожского, а завтра наступающего на князя Вишпевецкого, и в виде

Царя Наливая, готового ударить на своих в пользу короля, и в виде Сулимы,

поклоняющагося папе, разоряющего королевскую крепость и принимающего

католичество, и в виде Павлюка, сходящего с эшафота для того, чтобы затеять новый

мятеж: Каждый из таких представителей козатчинн, колеблясь на

.

.283

скользкой вершине, чувствовал головокружение, замечаемое .нами и в

Хмельницком, но лета вниз, хватался за всякую подлость, лишь бы остаться при своем

бесстыдстве, не предаваться бесполезному бешенству и не впадать в отчаяние.

ПОЛЯКИ, народ, созданный боевым счастьем да клерикальными интригами, считают

Хмельницкого, талантливого стратегика и плохого тактика, неспособным к такой

торговле человеческою кровью, к какой тяжкая необходимость принудила бездарного

во всех отношениях Яна Казимира под Зборовым. Но, чадо их общественности,

Хмельницкий превзошел и самого Царя Наливая в предательстве своих соратников.

Еслиб Козацкиии Батько в самом деле сохранял уверенность в себе и присутствие духа,

то он должен был предвидеть, что станется с его детьми без его булавы и головы; не

оставил бы он их в такой момент ради надежды вернуть бегущих в панике Татар...

Козацкии хан потерялся не меньше татарского под Берестечком, и, может быть, обязан

только его угрозам тою уверенностью в себе ц тем присутствием духа, не

поддающимся стыду, бешенству и отчаянью, которому удивляются люди, не знавшие

террора в своем прошедшем и не понимающие, что террорист прежде всего

подчиняется террористу. Ото доказали дети Козацкого Батька ио отношению к нему

самому; ото доказал и Козацкии Батько ио отиошеиию к хану; доказала, наконец, ото и

вся козатчина но отиошению к тем, которые поставили ее во фронт и скомандовали

смицто!

Весьма внушительным был для Хмельницкого факт, что бе гущая домой Орда жгла,

грабила и, ис довольствуясь ясыром, уничтожила 6.000 Козаков, которые спешили йод

Берестечко из Наволочи, а чигиришцев, собравшихся на выручку козацкого табора,

разогнала.

Один из панских разведчиков, Суходольский, вернувшись под Берестечко из-за

ВИННИЦЫ, РАССказывал, что Татары везде во время своего бегства убивали и угоняли в

неволю Козаков. Но словам Оевецима, „Суходольский утверждал положительно, что

чериь запирается в городах, и везде, где встретится с козаками, убивает их, даже

истязает их жен в отместку за свои семьи, угнанные Татарами в Крым. Так поступило1*

(продолжает Освецим) „ополчение черни, которое, в числе до 15.000, отправилось

было в помощь козакам под начальством паволочекого войта и, встретив по дороге

Татар, было ими истреблено на половину®.

284

»

При таких обстоятельствах Хмельницкий мог найти прибежище только в Иелам-

Гирее, на каких бы то ни было условияхъ» Этим и объясняется его уверенность в себе,

которой удивляются враги его, Поляки.

Весть о несчастье и неволе гетмана наполнила Украину тревогой и ропотом.

Достигнуть оставленного табора не было ему никакой возможности. Вспомогательного

войска взять было негде, а тут и Небабу разгромил Радивил. Хмельницкий послал под

Берестечко фальшивое обещание татарской выручки, но оно попало в неприятельские

руки. Ему ничего больше не оставалось, как принять от хана „без всякой гордости"

гвардию, охранявшую особу его от раздраженной черни и державшую самого его под

арестом. Ему оставалось только воздержаться по мере возможности от пьянства и

просить магометанского, но уж никак не христианского, Бога о победе.

Князь Иеремия Вишневецкий еще однажды очутился лицом к лицу с человеком,

оспаривавшим у него господство на восточной окраине Польши. Хотя традиция Речи

Посполити, царившая над умами панской факции, главное начальство предоставило

Николаю Потоцкому с сго товарищем, Мартином Калиновским, но в сущности дела

путеводною звездою и надеждою панского войска, по вдохновенному указанию

Катерины Слопевской, был всё тот же герой, которого Поляки обыкновенно именовали

русским воеводою, как бы в сознании, что польского воеводы у них нет. Но, увы!

теперь отому беспримерному в Польше воеводе остался всего один месяц жизни, и она

прервалась у самого входа в созданное им удельное княжество. У входа в обетованную

землю, потерянную ИИольшею, скончался через три месица после Вишневецкого и тот,

кто был правой рукою великого, как и Вишневецкий, колонизатора в обуздании

руипников,—кто нанес им тяжкие удары в 1637 и 1638 годах. Князь Иеремия умер в

Наволочи, Потоцкий—в Хмельнике, и на конце военной карьеры оба полководца

испытали самое худшее, что в ней встречается: борьбу с ненастьем, голодом и мором.

Мартирология папского войска началась в то время, когда причинивший ее король

предавался забавам, развлечениям и даже заболел после забав и развлечений во Львове.

Участвовавший в Украипском походе галицкий стольник, Андрей Мясковский, по

особенному поручению, доносил Яну Казимиру обо всем, касающемся благосостояния

всего войска. ИИо его донесению, сперва оно „подверглось ужасной слякоти и

пепогоде, которая сильно повредила и лошадям,

.

285

и пехоте, потомъ—такому голоду, о каком не слыхать на людской памяти, разве где-

нибудь при самой жестокой осаде замков и городов. Но ни в Хотшиском, пи в

Московском войске (писал Мясковский) такого голода не видано. Пехота,

принужденная к отвратительной пище (ad nefandos cibos compellitur), достать хлеба не

может и за самую дорогую цену; а мяса, кроме конской падали, не видят; не

пренебрегут и теми лошадьми, которые уже три дня гниют в грязи (lakze i tym, ktorc

trzy dni jua vv blocie putrescunt, nie przepuszczq); принуждены питаться сырым житом,

ИЛИ травой и бурьяном, точно какие животные, к великой гореети и состраданию всего

войска. Невольно мы проливаем слезы (gdysz to nam laelirymas dicere musi), видя столь

блестящую пехоту (tam florentem . peditatum) вашей королевской милости бесполезно

погибающую от голода (шагпие fame pereuntem), а всего горше то, что нельзя

придумать никакого способа к спасению голодных: ибо тот край, в котором имеем

надежду иа хлеб, еще далеко, но и ои так опустошен, что о нем можно сказать: „земля

же была неустроеиа и пуста". Ни городов, цц сел, только поле и пепел. Не видать ни

людей, ни живых тварей, разве птицы на воздухе. Пан Краковский, не смотря на слабое

здоровье, идет с возможною скоростью к хлебу (ea qua potest, celeritate ku cblebu

ciqgnic), но опять вчерашняя и нынешняя страшная непогода замедляет движение

(retardat cusrum). Не взирая на то, так как мы посвятили себя на эту службу, то уже

придется здесь преодолевать фортуну твердостию духа (lortunain animo superare) и

мужественно бороться с этим голодом и с этими небесными невзгодами (у г terni

injuriis coeli viriliter lucrari), услаждая горести (cukrujqc sobie adversa) будущими, даст

Бог, успехами. Воин о том ведь постоянно должен думать, к чему стремится, а ие о том,

что предстоит ему претерпеть (boo zawsze zotnirz quo tendat, non quid passurus est, ma

uvazac). Авось-либо всемогущий Бог поможет пам прийти в эту обетоваапую землю,

где мы не только наедимся хлеба, нс и привольно отдохнем после своих трудов. О

Хмельницком, между разными вестями, самая верная, кажется, та, что он освободился

уже от хана, не известно, искусством ли и хитростью, или деньгами. Он должен быть

ныне в Чигирине, где хотел бы возбудить новое смешение, и разослал универсалы к

черни, но чернь не поддается им, напротив намерена отправлять на Масловом Ставу

чернецкую раду, на которую зовет и самого Хмельницкого, и, верно, не для чего иного,

как для того, чтобы самой подвергнуть его каре (aby supplicium z niego

286

.

sami sumere mogli). Орда вся пошла назад; с козаками вполне розбрат, и даже в

нескольких местах бились, что весьма благоприятно для наших дел (со bardzo ии геш

nostram militat). Бунты же черни, хотя бы и были какие-нибудь, разумею, по

приближении войск коронного и литовского,—совсем угаснут, а если кой-какие и

отзовутся, то, верно, только в глубине Украины: ибо у нас носится слух, что литовское

войско вырубило уже Вышгород... Войско наше идет тремя отрядами (tripartito idzie):

первый отряд составляет набранный из одних иностранцев полк воеводы брестского,

полк воеводы брацлавского вместе с полевым гетманом; второй отряд составляет полк

князя воеводы русского, воеводы подольского и старосты калусского (Яна Замойского);

третью часть составляет полк коронного хорунжого вместе с некоторыми

дополнительными отрядами. Нан Краковский посылает кмитрополиту киевскому с

объявлением, что идет с войском в Украину для успокоения бунтов, еслибы какие

были, а добрых и верных подданных уверить, что их жизнь и имущество останутся

неприкосновенными. Из Наволочи приезжали уже люди с поклоном к старосте

калусскому и с просьбой о гарнизоне. Но паволочекин войт, наибольший бунтовщик,

ушел к Хмельницкому. Волошский гоепо дарь уведомляет пана Краковского, что

Хмельницкий все еще задерживается ханом, а хан до сих пор уже в Крыму: ибо весьма

поспешпо бежал, бросая множество больных, которых не мало погребено на дороге, и

подстреленных лошадей; а наши пленники, возвращающиеся из языческих рук,

утверждают, что хан уже под Лиманом переправился через Днепр,—потому так низко,

что боится погони за собою, или—чтобы сами козаки ие вздумали бить Татар, как это

сделал Глух, уманский полковник, сильно громивший Буджацкую Орду на возвратном

пути, так что она была принуждена окупиться*.

Таково было положение украинского дела но слухам и надеждам, когда несчастные

победители козакотатарскои силы стояли лагерем под Биличами, оставив за собой

милях в двух Любартов. Еще во Львове, 27 июля, Ян Казимир получил от Потоцкого

донесение, что немецкой пехоты у него частью вымерло, частью разбежалось полторы

тысячи.

Стоя под Смархином, в 4 милях от Ямполя, один из участников похода писал на

родину от 31 июля: „Теперь идем все более и более голодными краями; только трав

обилие невыразимое, так что иного коня едва видать в траве; но хлеба и доброй

.

2S7

воды для питья трудно добыть. Чтб у кого есть, тем и довольствуются, а другие

мрут от голода, как пехота, которой убывает ежедневно. Ложатся по дороге и пухнут.

Сегодня ранним утром двинемся далее, к Любартову: чаем там хлеба. О, приведи нас к

пему, Господи Боже“!

Накопец, во время холодной слякоти, пришли в пустки, наливавшиеся Любартовым.

„Очень много людей _перемерло и коней переколело* (приписал тот же корреспондент

в своем неотправленном письме). „От страшного горя и вспоминать пе хочу. Скажу

только, что, видно, приходится нам горько, когда уже не только челядь и пехота, но и

двое товарищей и семь рейтар от голода и дождя, в наших глазах, упавши с коней,

умерли*.

От 4 августа допосил также королю Мясковский, что страшная пепогода,

продолжавшаяся пять дней и пять ночей, воспрепятствовала отправить депешу. Не

было возможности оставаться и в палатках сухим. Проходя по четверти мили в день,

войско достигло, 3 августа, Любартова, „хотя пустого и голодного, но по крайней мере

не сожженпаго“, так что после стольких неудобств (lol incommoda), могли осушить

себя От холодных, точпо осенних дождей. В Любартове застали оии не маю хлеба на

корне, и так как на Случи не были сожжены мельницы, то можно было сколько-нибудь

заготовить пехоте хлеба, а для получения скота были распределены между полками

ближайшие города: Синява, Сенявка, Краснополе, Гранов, Белополе, предоставив им

полную власть (pleniariam facultatem) как возможно больше добыть оттуда

продовольствия. Но покамест голодные завоеватели родпого края питались

поджаренными на огне зернами.

Здесь они проведали, что „хлопство* идет к Хмелю таборами под Корсунь; что

Выговский бунтует ему чернь по Заднеприю; что по днестровские хлопи хотят выбрать

себе другого гетмана; что Богун собирает хлопство под Прилукой над Собом и с

каждого хлопа взимает по талеру па Татар, которые обещали прийти к нему в числе

40.000.

Между тем литовский гетман получил от киевлян и прислал Потоцкому следующую

суплику.

„Ясно освещенным, ясно вельможным панам региментарям войска его 'королевской

милости Великого Княжества Литовского, всему рыцарскому кругу отдавая пижайший

поклон.

„Со слезами просим милостивых папов явить милосердие, как нам, так домам

Вожиим и всему городу, не допуская хоругвей до

288

.

опустошения: ибо не только никогда не поднимали руки против Божия помазанпика

и молили Божий маестат о счастливом его папованье, но еще во время этих смут

сохраняли жизнь многим шляхтичам и шляхтянкам, которые сами о том

засвидетельствуют. Давно бы уже мы отозвались к вашмосдям милостивым папам с

этою покорою нашею, когда бы нам был дозволен вольпыии проезд. Поэтому просим и

вторично об оборопе от военных импетов. В Киеве, у св. Софии, дня 21 июля 1651

года.

„Сильвестр Косов, киевский, галицкий митрополит.

„Иосиф Тризна, архимандрита киевский-печерский.

„Войт, бурмистр, райцы города его королевской милостп Киева'1.

Потоцкий с своей стороны послал к митрополиту удостоверение, что идет в

Украину для успокоения бунтов, если какие-либо есть, и предостерегает всЬх верных

поддаппых его королевской милости, чтобы все сидели в своих домах, пе опасаясь

никаких враждебных действий (пиииаш hostilitatem).

В трудном и голодном походе радовали жолнеров успехи литовского войска, о

которых 8 августа уведомил Потоцкого нарочный из Белоруссии. Коронному великому

гетману писали, что по разбитии ИИебабы Чернигов был взят и вырублен, что князь

Радивил идет к Остру и ИИЕжпну, что козаки спльпо побиты под Дымером, что и Киев

прислал просьбу о помиловании (которая и сообщена Радивилом Потоцкому).

Любартовские „обыватели" рассказывали, что па своем побеге из-под Берестечка

Хмсльпицкий, с сотнею конных козакови, и пятью Татарами, был в Любартове на

пбпасе. „Ничего нс сказал он тамошним людямъ" (писал Мясковский), „кроме того, что

идет закладывать новый табор (ohoz foczye) в Украине для освобождения полков,

оставшихся под Берестечком. Когда Орда хотела жечь Любартов, Хмсльпицкий послал

к ней, чтоб этого не делали, а то будут наказаны царем (крымским), и тотчас Орда

пошла через Случ па Острополь. Видно, пе совсем потерял он кредит у Орды. Это

подтверждает и литовское известие, что Хмельницкий собирает хлопство и Быговский

бунтует ему черпь, в надежде па скорые вспоможепия татарские. Каменецкий староста

(Петр Потоцкий) также пишет о завзятости и остервепении подпепровских людей;

рассказывает, как на Днестре становятся уже табором, и Ляхов никогда пе хотят иметь

панами".

По походпому дпевпику, Потоцкий двипулея далее 4 августа, но проливной дождь

пе позволил ему пройти больше четверти мили. 'Зато его порадовало известие папа

Мыслишевского, что он разгромилъ

289

под Браиловым два таборка хлопов, которые шли к Хмельницкому. Прислал

Мыслишевский и отнятое у них знамя. 5 августа, „переправлялась* через Любартов

армата. Офицеры ездили подбирать по дороге больных и умирающих, а мертвых

погребать. Умирали больше пехотинцы. Больные шли воевать здоровых, голодные—

сытых, нищие—обезпеченных, иностранцы — туземцев. Паны медленно двигались

похоронной процессией умирать в земле предков своих, после того как отверглись их

веры, пренебрегли их народностью. Но русские предки не могли приютить полон

изованных потомков даже в своих усыпальницах. Шли паны в Украину собственно для

того, чтобы сделать поднепрян и поднестрян еще более завзятыми и остервенелыми

против их ляшеского господства, ненавистного в своей святости еще больше, нежели в

своей греховности. Люди, которых знаменитый дипломат, князь Криштоф Збаражский,

заклеймил названием sceleste genus hominum, оказались в проклятиях могущественнее

тех, которые прокляли их на Брестском синоде,-— оказались могущественнее потому,

что, по малорусской пословице: „в своей хате своя и правда*. Проклятие католическое

пронеслось из Литовского Бреста до самого Рима пустым эхом. Проклятие

православное залегло в миллионах малорусских сердец, и поразило всех прямых и

косвенных деятелей унии козатчиною.

Не поджидая своей арматы, Потоцкий ирошел в этот день три мили с конницей на

Трошлю, так как в Ботовой Украине происходили волнения, и он одной вестью о

приближении жолнеров надеялся остановить хлопов от скопления в купы. В дороге

повстречали жолнеры едущего к коронному великому гетману городского писаря из

Наволочи вместе с посланцом от киевлян, которому было поручено удостовериться

собственными глазами, что коронное войско действительно идет в Украину. Не

доверяли этому в Киеве, а между тем готовы были трактовать с коронным войском

охотнее, нежели с литовским.

„Паволочский писарь* (сказано в походном дневнике) „много рассказывал о

Хмельницком, как он во время бегства стоял три дня в Наволочи, и вынудил у мещан

8.000 злотых, которые тотчас отсчитал находившимся при нем пяти татарским мурзам.

Когда мещане спросили, почему он идет один и почему назад, он сказал, что оставил

двадцать полков добрых молодцов против короля, которые будут обороняться четверть

года. У них де много живности и порохов, а вы знаете, как мы обороняемся в таборах, и

как переносим голод. Потом его спрашивали о ли-

т. ш.

37

290

,

товском войске, не будет ли оно в Украину. „Не будетъ" отвечал он: „ибо князь

Равидил дал мне слово, что только на пограничье будет стоять". Между тем пил два дня

и две ночи, как на третий день бежит изменник Хмелецкий из табора и спрашивает о

гетмане, однакож со страхом. Просит паволочских мещан, чтоб смягчили к нему

Хмеля. Лишь только на порог, Хмельницкий спросил: „А табор где?" Тот, пожав

плечами, сказал: Уже у дьявола табор.—Почему же?—Потому что молодцы не хотели

биться.—А знамена?—И знамена пропали.—А гарматы? а шкатула с червовыми

злотыми?—Про шкатулу не знаю... Тогда Хмельницкий начал рвать на себе чуб и

проклинать. На эту меланхолию приезжает Джеджалда. Здоровались они с плачем.

Потомъ—Гладкий. Но все полковники без Козаков, только во сто, в полтораста коней.

Один ГИушкаренко пришел с десятью хоругвями, под которыми могло быть коней 600.

Другого войска не было: ибо все пошли в рассыпную".

К этому рассказу прибавлю из письма Мясковского к королю, что сообщил ему

хозяин, у которого кормил Хмельницкий лошадей (pokarmowal). Садясь уже на коня,

Козацкий Батько крикнул: „Хто з вас, дитки, не возакував, седите й ждите своих панив,

а хто вазавував, сидайте (на кони) зараз зо мною в Украйну: бо Ляхи пбтоптом пийдуть

за нами". В ответ на это, люди начали его проклинать (dopiero mu ludzie zlorzeczyc

poczgli).

Слышал, или нет беглый гетман эти проклятия, но поволочане поплатились потом

за свое охлаждение к казацкому промыслу. Стоя между двух огней, они, подобно

другим горожанам, просили у своего пана охранительного гарнизона и получили его;

но хмельничане воспользовались первым поворотом в их сторону фортуны, гарнизон

Замайского прогнали, а местечко вырезали.

„Там же в Павоючи" (записано в дневнике) „пришлак Хмельницкому весть о

погроме Небабы от литовского войска. Когда мещане упрекали Хмеля, что вот и

литовское войско наступает, он отвечал на это: „Не додержав мени слова Радивилъ".

Тут пришли ханские универсашк полковникам и всей черни, в которых хан

оправдывался, что хоть и отступил от Берестечка, но сделал это не из болезни, а по

причинам болота и лесов; однакож не так отступил Запорожского Войска, чтобы не

возвратиться; нет, по всякому уведомлению об опасности от Ляхов, готов прибыть со

всеми ордами. Эти универсалы Хмельницкий велел читать публично, для утешения

(pro consolatione) черни. Но судьба так велела, чтобы в следующий же день пришли от

хана противные письма,

291

когда он узнал, что уманекий полковник, Глух, бил Татар на Синих Водах и на

Царском Броду. Очень обиделся этим хан, и в последних письмах своих отказал

Хмельницкому в дружбе, чем очень сконфуженный, уехал он из Паволочи*.

Панские вестовщики прибавляли к этому рассказ, что хан отпустил Хмельницкого

только в рубашке да в кожухе, отстегав его нагайками и содрав с него хороший окуп.

Легенду свою приправлями они приятными для панского слуха, хоть и

неправдоподобными, словами Хмельницкого, который де хотел идти на Запорожье, но

не желал, чтобы хлопство шло за ним, и говорил: „Я уже больше с моим паном

(королем) воевать не буду, а вы, как прежде отправляли свои повинности, так и теперь

чи* ните своим панамъ*.

Носился также слух, напоминающий нам беглого Наливайка—у Пикова и Брацлава,

что будто бы чигиринцы не впустили в город ни Хмеля, ни Татар.

Но вместе с радостными вестями о ссоре двух беглых ханов, паны завоеватели

получили печальные известия о голоде в Баре, о составлении хлопских куп на

Поднестрии и при этомъ—о моровом поветрии в Каменце, где перемерло множество и

шляхты.

Когда панское войско вступило в Киевщину, и остановилось в полумиле по сю

сторону Янушполя над Озерками, собравшиеся вожди его менялись различными

вестями. Со смехом узнали паны от князя Вишневецкого, что Хмельниикий женился на

казачке Пилипихе. Но им было не до смеху, когда полевой гетман объявил, что в

Брацлаве посланцов его с универсалами перетопили, и что тамошвий народ о

подданстве не хочет и думать. „В это время* (разсказывает походный дневник) „сели

мы за стол у пана воеводы брацлавского. который угостил нас порядочным ужином по

прибытии из дому от Люблина подкрепления в живности и напитках, как прискакал

брацлавский чесник, пан Кордыш, к пану Кракбвскому с письмом от брацлавекой

шляхты, вопиющей о спасении: ибо хлопы не хотят пускать ее в маетности, а

некоторых убивают, села жгут, у пана воеводы Черниговского (полевого гетмана) все

возле Винницы и Брацлава пожгли, а Богун собирает свое ополчение под ИИравковыми

лесами*.

По получении таких вестей, 7 августа сели паны в раде, и стали радить, что делать

им в предотвращение хлопских бунтов. Ничего не могли они выдумать по этому

великому вопросу, казавшемуся всё еще малым,—не могли уже но одному тому, что тут

же

292

.

в лагере присутствовали и руководили ими, как школьниками, просветители и,

можно сказать, создатели Польши, агенты римской политики.

Предотвратить хлопские бунты можно было только в XYI сто* летии, когда такие

паны, как Острожские, не женились еще на католичках, не принимала в свои дома

воспитателями своих детей иезуитов Скарг и не скопляли в подземных скарбах по 20

миллионов для передачи их со всеми добрами своими в руки наследниковъ—католиков.

Еслибы „даровитейший и совершеннейший во всех отношениях человекъ* наших

киевских профанов действительно одушевился мыслью собрать 15 или 20 тысяч

воинов на защиту свободы русской совести от иезуитской казуистики,—он упрочил бы

за панами то, чего не мог бы отвоевать и князь Вишне вецкий при самых

благоприятных для его таланта обстоятельствах. Теперь панам не было бы уже

спасения в Украине и в таком случае, когда бы они тут же, перед глазами паствы

Витенских, Борецких, Копинских, изгнали иссреди себя злого духа в виде своих

„душпастырей*, и стали в ряды Козаков, как предлагал Киселю Хмельницкий в

Переяславе,—не было бы потому, что и козаки, и мужики с мещанами, и самое

духовенство, с двуличным митрополитом во главе, были крайне извращены в своей

религиозности, общественности и национальности. Теперь осталось Малороссии одно

прибежище для возрождения в древнерусском образе— слияние с Великою Россиею;

но и оно, как известно, совершилось посредством нашего крещения от польских грехов

в потоках благороднейшей русской крови.

Надумались несчастные паны залить пожар ведром воды: постановили—послать

каменецкому старосте в помощь шесть хоругвей с приказом идти к Виннице и делать,

что велят обстоятельства, а все войско решились соединить за Махновкою.

Августа 9 стояли паны в Махновке, 10 шли под Бекловку, местечко, лежавшее уже

за козацкой линией, „и потому* (товориг походный дневник) „застали мы уже

отменный край: копы на поле густые; много всякого хлеба и скота по полям. Однако,

товары свои хлопы перенесли в замок: ибо это держава пана короля Потоцкого.

Случилось нам купить живности побожно, кроме напитков. Едва для папа Кракбвского

нашли для покупки бочку меду за 160 злотых, а другую—весьма дурного пива за 80*.

В это время под Киевом произошло, 10 августа, характеристическое столкновение

между отрядом посланных вперед Волоховъ

*

293

князя Вишневецкого и пахоликами литовского войска. В пяти милях от литовского

лагеря, иахолики, приняв этих Волохов за Козаков, ударили на них стремительно, но

получили такой отпор, что полтораста человек легло трупом. Тогда Волохи, узнав, что

недобитые пахблики принадлежат к литовскому войску, отпустили их с миром, но

сперва ограбили, Волохп были люди православные; литовские пахолики—тоже

православные. Такие случаи показывают, что значило единоверие для тех и других

Ьга и

ѵ .

Августа 11 приехал в панский лагерь посланный от киевского митрополита монах.

Будучи черноризцем-могилянином, он приветствовал Николая Потоцкого прекрасною

речью (mow ѵѵуЬопц). Потоцкий отвечал, что отцу митрополиту следовало бы раньше

выразить королю долг верноподданства. Монах-вития объяснял молчание Сильвестра

Косова „завоеванным краемъ", и рассказывал о себе, что его мимовольно завернули к

Хмельницкому, что и письма должен был он одни изорвать, а другие утаить, и что

сперва хотел он пуститься в дорогу с ведома Хмельницкого. Но его словам, козацкий

гетман стоял тогда на Русаве, в 8 милях за Белою Церковью. У него было 15 пушек, но

Козаков не больше 5.000, а Татар 150 коней. Мужики не спешили собираться к нему:

ибо полки приходили только в 100 и в 200 человек. Поэтому де послал он с

полковником Хмелецким в Белую Церковь одного Татарина, который бы уверял, будто

идет 20.000 Татар.

Вечером того же дня прибыли паны в Рожин. Титулярный козацкий гетман

Забугский прислал им туда „взятого на Татарах в Белой Церкви доброго языка", козака,

который показал, что хмельничан там 6 ООО. Полковник их, Громыка, хотел бы де

попробовать счастья с панским войском, но чернь не допускает, и держит его за

сторожею. Надеясь на татарскую помощь, чернь хочетъ—или обороняться, или бежать

к Хмельницкому, а на королевские и польско-гетманские универсалы не обращает

внимания.

„Здесь уже мы увиделисс (пишет мемуарист) „как бы обетованную землю, полную

хлеба и пасек; но, по неосторожности слуг пана калусского старосты, которые сами не

держали в Рожине гарнизона, ни у пана Кракбвского не просили*), пахольи напали с

другой стороны на город, полный старого хлеба и других живностей, пив, медов, и при

этом стали -грабить коморы, между темъ

*) Положение этих слуг (шляхтичей) среди Козаков, очевидно, было

двусмысленное.

294

.

как войско с паном Кракбвским проходило по длинному и дурному мосту, под

страшным дождем и громом. Пан воевода (Вишневецкий) бросился как можно скорее с

гетманским знаком в город, и видит хлеб высыпанный, пиввицы отбитые, пчелы

разбитые, а к замку, в котором хранилось больше всего лучшего добра мужицкого,

(католический) монах ведет на приступ пахоликов, между которыми были и жолнеры-

товарищи. Подскочил он к одному, к другому с буздыганом, а одному товарищу

досталось так, что хлеба не будет больше есть. Двоих вожаков-пахоликов тотчас

повесили; других били киями в рынке перед глазами поспольства, и таким образом

разогнал пан воевода эту саранчуНо предводитель монах прибежал к пану Краковскому

с жалобой, что не позволяют отомстить за кривду Божию и костелов Божиих. На

вопрос пана Кракбвского: как так? он говорит, что в замке хлопы заперли в костеле

скот, пчелы и посносили туда разные пожитки. Надобно было вам штурмовать этот

замок. Там де по пивницам спрятаны орнаты. А твоя милость, милостивый пане,

запрещаешь все это отыскивать. Однакож, не произвел своею речью никакого зазрения

совести: ибо не с тем намерением благословил он пахоликов, чтобы мстили за Божию

кривду, а чтобы нахватали скота и движимости".

Из-под Рожина Потоцкий хотел идти через Наволочь немедленно на Таборовку,

прямо к Белой Церкви, но получил известие, что козаки под Хвастовом разбили

звенигородского старосту Гулевича, и решился соединить все войско под Паволочью.

Августа 13 передовой отряд панского войска наткнулся под Таборовкой на 2.000

чату Хмельницкого, при которой было 500 коней Татар. В этом отряде было семь

выбранных изо всего войска хоругвей, по словам походного дневника, bardzo dobrych;

но не известно, какой судьбой (quo fato), увидев неприятеля, они тотчас начали

отступать, бросив неприятелю в добычу возы. За ними гнались до самой Паволочи, и

они потеряли двух поручиков, со множеством товарищей. Спас их от совершенного

поражения только ротмистр князя Вишневецкого, Войниловпч, ударивший случайно на

Козаков и Татар сбоку, причем захватил трех языков татарскихъ*). На вопрос князя

Вишневецкого: почему они загнались

*) Дней через десять кто то из участников похода объяснил это бегство в письме к

приятелю весьма характеристически: ,,....Си щпбй Pawolocz, miasteczko Р. Starosty

kahskiego, ktore mogto najmni6j cztery wojska nasze

295

так далеко под войско? Татары отвечали, что их послал Хмельницкий для языка. Он

де получил известие, что король с войском вернулся домой и все ляшеские войска

разошлись, и потому хотел знать, кто идет в Украину. На вопрос: давно ли вы здесь?

языки отвечали, что „когда отходил хан, мы здесь остались ради жолду.*— По чем же

вам даст Хмельницкий?—Мурзам по 200 талеров, а нам по 10.—Много вас теперь?—

Теперь при Хмельницком 2.000 считанных Татар. Считали нас на одном мосту при

переходе, и тотчас давали деньги.—А будет вас еще больше?—Будет скоро 4.000, а

другие подписывают коней. Однакож, хан, кажется, не будет в эту осень*.

Эти вести заставили панов соединить свои отряды, а военная рада решила

дожидаться пехоты и арматы под Паволочью, для того чтобы проложить себе путь к

соединению с литовским войском. Между тем панов печалили получаемые вновь более

точные вести о ретираде семи отборных хоругвей из-под Таборовки. Проходя через

Паволочь, как и чрез другие города, доблестные воины набрали множество живности,

серебра и других драгоценностей, но, при виде Козаков и Татар, бросили попилявецки

весь табор, заключавший в себе больше тысячи возов. Теперь надобно было ждать еще

более смелого отпора со стороны Козаков. Автор походного дневника с горестью

пишет: „Будут эти фанты скоро в Крыму для выставки добычи и для хвастовства

победою*. Вместе с возами (прибавляет он) погибла там и почти вся челядь.

В таком настроении духа, 16 августа, войско достигло Паволочи. Стоя под

Паволочью, паны больше прежнего сетовали на разнузданность войска своего.

„Господь Богъ* (писали они) „восхотел несколько смирить нас погромом семи хоругвей

наших и научить икс большей осторожности: ибо, когда пан Краковский, ради важ-

wyzywic, ze wszystkieh dostatkdw tak zlota, srebra, jako i wszelakidj zywnosci napojow

ztupiwszy, ku Taborowce posli: gdzie jako w doma rozgoSciwszy sig, bezpieczaie sig

zostawali. W tem czata potgzna od Chmielnickiego we 200 Kozakow i 500 Tatarow dia

jgzyka wyprawiona, napadlszy na naszych sp ia cycli, srogfj zdobycz wozdw, wigcej niz

tysiac, srebrem, ztotem i innemi rzeezami naladowanych aganrjwszy, na samych wsiedli i a2

w przedmiecie pawotockie wpgdzili; i gdyby zazrz%dzeniem Baskiem P. Wojniiowicz,

Eotmistrz Xigcia Wojewody ruskiegoj trafunkiem z futordw w piec choragwi z boku nie

przypadl, pewnieby byli wszyscy zniesieni, i P. Starosta kaluski dostalbysig w rgce

nieprzyjaciela, ktdry (т.-е. староста) na ten czas w Pawyloczy byl*.

296

.

ных соображений (dia roznych wielkich respektow), послал эти хоругви впереди, оне

—да простят мне правду (parcant milii)—увлеклись больше добычей и волами. Не

говорю о добрых воинах, а только о волонтерах и сволочи, которые за них цепляются.

Одна Паволочь могла прокормить четыре таких войска, а они ее разграбили. Досталось

и коморам; но всего больше нам жаль напитков: ибо в одной только диваице рассекли

они 24 бочки вина, которых не могли выпить, а сколько по другим пивницам попортили

медов и горелок, тому нет конца и счету. А мы теперь, в эти жары, жаждем напитков...

Неприятель не хочет уже пустить нас за Белую Церковь, и там укрепляет сильный

табор, яко на старожитной некогда козацкой линии (jako przy staroiytnej quondam linii

kozackiej *). Хвастовым и Трилисами (козаки) овладели, не давая нам соединиться с

литовским войском. Теперь мы окружены неприятелем; хлопы позади пас разоряют

мосты и портят переправы, грозя нам, что когда бы мы захотели уйти, то и нога паша

не уйдет. Но мы всю надежду возлагаем на свое мужество”.

Было от чего призадуматься и самым отважным предводителям панского войска.

Варшавский Аноним изображает этот поход самыми мрачными красками:

„Всего тяжеле было в нем голодающей пехоте. Всадники, чатуя, добывали себе

живность хоть вдалеке, но этим подвергали и себя, и пехоту голоду: ибо жители не

возили и для тех, кто обходился деньгами. Но и денег не было. Или офицеры

растрачивали жолнерский жолд, или с поборцев не взыскали. Никаких запасов не было.

А хоть пеший жолнер и получит жалованье, то. пропьет и проиграет в кости, потом

должен красть и этим питаться. Если нельзя украсть, то голодает, пухнет.., О, как много

расходует на них Речь Посполитая! а они, бродя по вербункам, грабят села и мужичков,

Что схватит новозавербованный жолнер, то и пропьет. Между тем офицеры

вымученные деньги берут себе. Ежедневные у них сделки, окупы. Получая в городах,

местечках и селах побочные хлебы, они покрывают себя галунами, а жолнер,

оборванный точно попрошайка, не скоро доставляется ими в лагерь, и

необмундированеын, необученный, принужден бежать. Все мы стонем, ропщем,

жалуемся, переносим терпеливо такия грабитель-

*) Вспомним универсал Павлова: „По Киев и Белую Церковь паны жолнеры не

должны были ступать и йогой но сю сторону (ро Kiow и ро Виаlocerkiew Р. Р. Zohiirze

ua te strone i noga nie mogli bywad®).

.

297

ства, надувательства, а предотвращать их не стараемся, — и теперь вот нам награда,

что голодные в замкнутом лагере жолнеры, вымерли во множестве от заразы"!

Не участвовавший в завоевательной экспедиции Освецим, по рассказам очевидцев,

дает нам следующий эскиз похода:

„Едва ВО июля войско достигло .Лабуня. Но город этот и замок в нем были

сожжены раньше. Во время похода, наемные хоругви поступали весьма своевольно и,

желая вознаградить себя за то, что не получали жалованья от Речи Посполитой,

страшно грабили и опустошали местности, по которым проходили... Литовский гетман,

князь Радивил, побуждал наших вождей, чтоб они скорее двигались к Киеву... Но наше

войско не могло ускорить своего движения... Украинские хлопы сперва совершенно

упали было духом, и были готовы отказаться от всяких бунтов, стали подчиняться

панам и их приказчикам, стали исполнять свои обязанности; но когда узнали, что

шляхта разъехалась по домам, что король оставил войско, и что войско наше еле

двигается черепашьим ходом,— начали тотчас помышлять о бунте; вождей наших и

войско без короля презирали, управителей стали прогонять, распоряжения их и

письменные инструкции рвали, от исполнения повинностей отказывались и,

побуждаемые универсалами Хмельницкого, начали вновь скопляться в купы... В

течение месяца, неприятель, сразу смутившийся, не только ободрился, но успел вновь

собрать значительные силы, так что был в состоянии вести не только оборонительную,

но и наступательную войну... В Брацлавщине козаки захватили панские житницы, а

шляхту ограбили и перебили... Среди мужиков ходили универсалы Хмельницкого,

говорившие, что Ляхи находятся у него в руках, и что уже несколько недель назад к

нему пришло много Татар... Наше войско, углубившись в страну, столь отдаленную,

очутилось как бы в осаде. Неприятель захватил все дороги и пути сообщения, прервал

все наши сношения, беспокоил нас частыми вылазками и, не допуская к лагерю

подвоза припасов, произвел страшный голод. Хлопы в селах и местечках везде

насмехались над нашими: Ляхи отрезали нас от Днепра, а мы ихъ—от Вислы".

Но еще жив был полководец, во имя которого войско, в лице лучших

представителей своих, возлагало „всю надежду на мужество". Августа 13, за милю

перед Паволочью, соединились все полки, и гетманы, вместе с региментарями,

собрались на раду в палатке князя Вишневецкого. Он был здоров и весел. Его, безъ

т. ш.

38

298

.

сомнения, радовала надежда возвратиться в тот край, который он колонизовал с

таким успехом. На другой день, во время жажды, он поел с аппетитом огурцов, запил

неосторожно медом, испортил себе желудок; врач его швагера, Замойского, ксендз

Куназиус, не мог ему помочь; его перенесли в паволочский замок и утром 20 римского

августа скончался.

Освецим пишет, что войско готово было бы своею кровью искупит его кончину,

еслиб это было возможно. Теперь поняли все, чего лишились. Орган шляхетского

воззрения, варшавский Аноним, приписывает королевской факции то, что

Вишневецкому не дали довершить победу под Берестечком. Королю внушали, что

Вишневецкий соперничает с ними в славе победы, и заставили талантливого

полководца посторониться перед королевским триумфом: только по этому (говорит

Аноним) козаки ушли из табора.

Так думала о нашем Байдиче, можно сказать, почти вся Польша, которой лучшая

часть веровала в результаты битв, а худшая— в результаты политической казуистики, и

обе ошибались вместе с погубленным полыцизною русским героем.

Отправив залитый смолою гроб к безутешной Гризельде, панское войско рвалось в

Украину, которая теперь отвергала уже не только отступников церкви и народности

предков своих, но и всех, кого видала она под одним с ними знаменем. С другой

стороны, козаки, слыша, что нет уже на свете грозного Князя Яреми, вдохновились

новой завзятостыо против Ляхов и Недоляш» ков. Когда паны подошли к местечку

Трилисам, принадлежавшему к белоцерковскому староству, и остановились в

небольшой миле от него, охотники-шляхтичи принялись восстановлять по-козацки

славу побитых козаками хоругвей. Они грабили и жгли подгородные хутора; они

избивали все живое, не сознавая, что сеют в обетованной земле драконовы зубы,

которые будут без конца терзать их польское потомство. Козацкая чернь, в знак

презрения к панам завоевателям, показывала им задния части, а некоторые, среди

всяких других ругательств, кричали им: „Ляхи! продайтесь нам? не псуйте коней: ато

ни на чому буде втекати в Кракивъ".

Местечко сохранило в своем названии память о трех лесах, которые, может быть,

видел Контарини в XV столетии, когда Rossia hassa состояла из безлюдных пустынь. От

этих лесовъ» уцедели вокруг него великанские дубы толщиною в пивную бочку, а

множество других дубов употреблено было жителями для устройства частокола,

который казался им непреодолимым. Кроме укреп-

299

ленного таким образом вала, в Трилисах, как и во всяком тогдашнем городке, был

замок, снабженный пушками. Из-за развесистых древних дубов эти пушки стреляли

завзято по разорителям любезных украинцу хуторов и пасек. В Трилисах заперлось

тысячи две черни и 600 Козаков, предводимых сотником Богданом. Прилегавшее к

местечку длинное, широкое, болотистое озеро придавало еще больше смелости его

защитникам. Даже и женщины вооружились косами. Корсунский герой Потоцкий

вознамерился застращать своих победителей истреблением Трилис. Остановив приступ

к местечку, дождался он пехоты, а между тем велел приготовиться к бою по одной

хоругви из каждого регимента.

На заре 24 (14) августа грянули пушки. Не устоял против них частокол из

великанов-дубов. Множество волонтеров, обдирал и руинников даже родной

шляхетчины, как бы творя поминки по князе Вишневецком, вломились в местечко

вместе с пехотой и произвели поголовную резню, не щадя ни женщин, ни детей.

Уцелели только те женщины, которых служилые Волохи и другие товарищи уводили к

себе в лагерь за местечко (ktore niektorzy ochraniali, uwodzc za miasto, jako Wolosza i

inne towarzystwo, tego sobie aabrawszy)... „По милости Божией* (пишет автор дневника,

мокнув перо в горячую кровь) „теперь есть у нас чем оживить пехоту; только хлеба

всего труднее добыть, так как его надобно молотить и печь, а напитков, без которых

нам очень худо, если и покажется немного, то дорого: кварта горелки по 3 злотых, пива

но 1 зл. и 15 грошей, мед по 2 зл. и 15 гр. гарнец, и то самое горшее, вино по 8 зл.,

петерцимент (испанское вино) по 10 зл.

' гарнецъ*.

Возблагодарив за Божию милость резнею и грабежем, продолжавшимися целый

день,—ночью, с обновленными силами, приступили жолнеры к замку. Служил в

регименте Богуелава Радивила 60летяий ветеран религиозной войны, капитан Штраус.

Этот мастер своего ремесла вломился в замок первый и гнал перед собой целую толпу

Козаков; но храбрая козачка нанесла ему два смертельных удара и нала с честыо под

мечами его дружины. Погиб и другой наемный Немец, капитан королевской гвардии,

Балл, вместе с 30 своим* сподвижниками. Замок был взят лишь в 4 часа утром.

Осажденные пытались бежать вплавь и на челнах через пруд, но их встречали

ружейною пальбою. Спаслись весьма немногие. „Множество труповъ* (пишет

мемуарист) „валяется всюду

300

.

по ямам, дивницам, коморам, кругом местечка и до полям, гак мужчин, так и

женщин с детьми... Все местечко с замком и хуторами обращено в пепел; погорели и

церкви; даже дубы, окружавшие замок и местечко, малым чем тоньше пивных

варецких бочек, и те сожжены; словом, все вигублено огнем и мечем. Скота досталось

каждому войску страшное множество (bydia sroga rzecz wojsku dostaia si§ kaidemu)“.

Мясковский доносил королю о разорении Трилис в качестве стратегика и политика.

„Августа 23 остановились мы в двух с половиною милях под трилисскими

пасеками среди необозримых пажитей, и в один час лагерь наполнился всякою

живностью с козацких хуторов не только для необходимого, но и для роскоши (non

solum ad necessitatem, ale i ad delicias), что трудно было воспретить голодным и

гетманскою трубою. Но неукротимая чернь (effrenis plebs), видя перед глазами наше

войско довольно огромное, не выслала и живой души с просьбой о помиловании,

напротив, осыпала наших тысячью ругательств (mille conviciis impetebant)... Пан

Краковский употреблял всякия средства, чтобы привести их к покорности, но они и

слышать о том не хотели. Поэтому в день св. Варфоломея, который, яко мученик, хотел

ознаменовать свой день широким кровопролитием (jako Martyr, effuso cruore dzieii swoj

chcial illustrare), пан полевой писарь (Пршиемский) пошел на самом рассвете, в Божий

час, под местечко с 600 пехоты, прикомандированной из разных региментов, и 400

своих драгун да с четырьмя полевыми пушками, и, видя, что мы не могли никоим

образом идти далее в Украину, не отворив этого прохода через речку Каменицу,

которую миновать нигде не могли, а притом не слыша никакой просьбы о помиловании,

велел ударить из пушек в крепкий частокол, составленный из цельных дубов, и,

проломав его, должен был уже отважиться через ров, хотя сухой, но крутой и глубокий,

на приступ, который, по милости Божией, совершил успешно (feliciter Z laski Boiej

successit): ибо гарнизонные козаки, устрашенные нашею решимостью, начали

отступать в зкмок, более крепкий, нежели местечко. По долгом козацком

сопротивлении и по долгой кровавою игре, в которой пало два капитана и один

хорунжий (Волет) вторгнулись наши в зймочек, где поражением и истреблением всех,

без различия пола и возраста, отмстили потерю своих, хотя и невозвратимую,—

пощадили только тех, которых рассудительнейшие увлекли от ярости воинов (strage et

caede kozakow, ulti sunt

.

301

i acturam lubo incomparabilem suorum, sine discrimine poniekd sexus et aetatis, chyba

ktorych baczniejszy sustraberunt furori militum). И трудно было, поистине, укротить

жолнеров, жаждавших мести (avidum vindicatae cohibere militem).., Сотник их,

комендант старинный с предков козак (Богдан) взят живым, и когда его спросили: что

вас привело к такому упорству? отвечал, что сегодня хотел нам Хмельницкий прислать

ночью подкрепления из Хвастова, не думая, чтоб это местечко так скоро было взято. В

Хвастов не могли уйти больше 20 Козаков: ибо и тех, которые переплывали челнами,

наши тотчас на берегу перенимали и убивали. В один час местечко сделалось жертвой

огня с замком и прекрасною церковью... Думали, что это хлопское упорство легче

преодолеть огнем и мечем (ta chlopska pernikacia facilius dometur szabla i ogniem),

нежели угрозой и снисхождениемъ".

Хмельницкий в тот же день, когда Мясковский доносил королю (26 римского

августа) об истреблении Трилис, прислал к Николаю Потоцкому смиренное,

миролюбивое и богобоязненное пиеьмо, а это значило, что он готовит ему нечто

противоположное.

„Видит Богъ“ (писал старый лицемер), „что мы не желали дальнейшего разлития

крови и довольствовались ласкою его королевской милости. Но вот опять зачепка с

обеих сторон! Которая сторона больше виновата, пускай судит Бог. Нам трудно было

наклонять шею под меч: мы были принуждены обороняться. А на его милость короля,

нашего милостивого пана, не поднимали рук: ибо и под Берестечком, где войско не

испытало милосердия его королевской милости, мы должны были уступить ему, яко

своему пану, и идти к своим домам, желая уже впредь мира. Но, так как ваша милость

изволит поступать с войском своим, мы знаем, что это клонится не к миру, а к

большему разливу крови, и что это совсем (totaliter) не с нашей стороны делается,

свидетельствуемся всемогущим Богом. А так как вашмость пан отправлял с нами

экспедиции неоднократно, то с обеих сторон должна быть невознаградимая шкода: и

теперь, если не употребишь сострадания, каждый готов умереть при своем убожестве,

и восхочет положить голову: ибо всякая пташка охраняет свое гнездо, как может... Мы,

однакож, о вашмость пане думаем, что, умилосердясь над христианством, чтобы с

обеих сторон не разливалась невинная кровь, благоволишь желать святого мира. И мы

его сильно желаем, и вашмость пана просим, чтобы вашмость пан, яко primas regni,

мудрым своим советом благоволил устроить, чтоб уже кровавый

302

поток был остановлен, и внести к его королевской милости, нашему милостивому

пану, предстательство о нас, чтоб он благоволил оставить вас при наших вольностях и

возымел отеческое милосердие над своими подданными. Пускай бы уже в королевстве

его королевской милости процветал желанный мир, и соединенные силы были готовы

на службу его королевской милости; а чего бы вашмость пан требовал, благоволи

вашмость, наш милостивый пан, объявить, не наступая с войсками: ибо мы уразумели,

что вашмость пан, как это изволил выразить в универсале своем, писанном в Белую

Церковь, не желаешь уже больше разлития крови. И мы также с войсками своими не

будем двигаться, а будем ожидать милостивой декларации от вашмость пана, которую

надеемся получить в понедельник. Просим и вторично вашмость пана, а за дознанное

благодеяние и милость доживотно будем обязаны отслуживать нашему милостивому

пану. Теперь же поручаем себя усердно с униженными нашими услугами. Дан с табора

Явзеня... августа 1651й.

На письмо Хмельницкого Потоцкий не счел нужным отвечать. Ответ взял на себя

киевский воевода, Киеель. Узнав о судьбе Трилис, козаки оставили Хвастов, который

был очень нужен Потоцкому для свободного сообщения с Полесьем, для помещения

возов, которые, увеличиваясь в своем числе безмерно, затрудняли движение войска, а

также для больных, которых было в войске много.

В Хвастове не застали паны и одного человека: козаки, в числе 4 000, бежали в

Белую Церковь, где стоял Богуп с значительною силою. Для нас непонятно, почему

сотника Богдана, взятого в Трнлисах, посадили в Хвастове на кол. Еще непонятнее

факт, что ночью кто-то украл его вместе с колом. „Не известно куда он девался*

(сказано в дневнике). „Велели смотреть, не похоронен ли он. Полевой гетман грозил

тому, кто его украл (grozit sie na tego, kto go ukradl), и был бы наказанъ*.

„Теперь уже войско приходит в себя* (пишет автор походного дневника): „ибо

здесь, по милости Божией, края обильные урожаем хлебов; только надобно молотить, и

кто умеет, молотит, или у кого есть такая челядь. И страшно большая здесь копа (srodze

tu g§sta кора), какой в Польше не увидишь*.

Августа 30 (20) явился от киевского митрополита к коронному великому гетману

монах с выражением от лица греческого духовенства покорности королю и с просьбой

о покровительстве.

303

„Он оправдывался® (сказало в дневнике), „что, по причине завоевания этих краев,

не мог никоим образом прибыть раньше. Вместе с тем поздравлял с победой, моля

Господа Бога, чтоб его милость король мог скорее видеть свое королевство®. А

Кутнарский привез письма от волошского господаря, и вместе с ними отдал Потоцкому

прекрасного коня, весьма богато оседланного, три кисти с драгоценными каменьями,

еще от Солимаиа, турецкого императора, два персидские ковра, тканные золотом, и две

штуки персидского златоглава.

Сентября 2 Потоцкий получил от князя Радивпла уведомление, что он идет на

соединение с коронным войском, как в это время прибыли и два посла от

Хмельницкого, Роман Катеряшый и Самара. Их провели сперва чрез весь лагерь к

Адаму Киселю, которому вручили покорное письмо Хмельницкого к Потоцкому. С

ведома Потоцкого, Кисель читал им длинную проповедь о том, что коронный гетман

тогда только будет трактовать с козаками, когда они —или Хмельницкого выдадут, или

всю Орду, которая пришла к ним, вырежут, а мурз отдадут живыми.

На другой день привели Катержпого и Самару к Потоцкому в то самое время, когда

войско садилось на коней и вся военная музыка весело и громко играла. „Оба они®

(пишет мемуарист) „упали ж ногам пана Краковского и подали письмо. Прочитав его,

пан Краковский выговаривал им все пх злодейства, особенно же то ехидство, что

Хмельницкий послал за Ордой, а они просят о помилования®. „Поэтому® (сказал им

гетман) „не могу я отвечать на письмо Хмельницкого: ибо не признаиб его вашим

гетманом после того, как он поднял руку на его королевскую милость, а к вам, к

вашему войеку напишу, что его королевская милость дал мне в одну руку меч, а в

другую—милосердие. Не могу я приступить к трактатам с вами иначе, как, если вы

сделаете одно из двух, что вам пан воевода киевский напишет моим именем; а времени

для образумления даю вам три дая, до среды: потом немедленно наступлю с литовским

войском, и христианская кровь должна разлиться®.

С этим один посол тотчас поскакал на Русаву, а другой остался в панском лагере.

В тот же день двинулся Потоцкий к Василькову. Приведенные к нему языки

показали, что козаки в Белой Церкви мучили двоих пленных жолнеров, допытываясь,

как велико панское войско, но те на пытках говорили в одно слово, что в Украину при-

804

.

шло все войско, бывшее под Берестечком, только нет короля, а посполитаки на свое

место прислали жолнеров. „Потом их кропили горилкою й медомъ* (пишет

мемуарист), „и хотели вынудить у них число войска; но те говорили то же, что и на

мукахъ*. Кои* фесеату их послали ночью к Хмельницкому, с просьбой, чтоб онъ—или

позволил имъ—покориться польскому войску, или же позаботился о добрых

подкреплениях. Там же посадили на колья десятка полтора Немцев, а других жарили на

рожнах за то, что сотника их, взятого в Трилисах, покарали колом. Поздно ввечеру

митрополит прислал Потоцкому добрых напитков. Посланцы его рассказывали „о

сожжении Киева*, и какая великая добыча досталась литовскому войску, как в деньгах,

так и в движимости. ИИо их словам, ее надобно было считать миллионами: ибо только

у трех купцов нашли 160.000, а сколько же у других в серебре и драгоценностях,

которых большая часть осталась в Киеве после пиля вецкой добычи!

По плану Хмельницкого, который он чертил себе перед началом войны, Литовским

Княжеством предполагалось овладеть одновременно с Короною. Как Каиерский-Костка

должен был неожиданно наводнить взбунтованною чернью Краков, так с другого края

сшивной Польши был послан какой-то Тарасенко для внезап ного нападения на

Рославль. Тарасенко, не тревожа Белоруссии слухами о наступлении нового Наливайка,

провел как-то 4.000 Козаков через московское пограничье. В Брянске привел он свое

войско в порядок, снарядил окончательно, и вторгнулся в Рославль 16 июня, ночью,

„без борьбы и кровопролития*, как доносил своему воеводе под Берестечко

смоленский подвоеводий, Мстиславский подкоыорий. Находившиеся там в

незначительном количестве шляхтичи, а также и подстаростий, бежали. У Тарасенка

было 7 пушек. Козаки его сидели на прекрасных лошадях и были одеты в белые

свитки. Первое известие о них было получено, когда они отправили вперед свои чаты

для собирания живности. Был слух (конечно, распущенный ими самими), что они

получили царскую грамоту к пограничным воеводам, разрешавшую пропустить их в

Литву еще на русского Николая (9 мая). Но брянский де воевода задержал их и послал

просить вновь царского распоряжения, так как польские послы находились тогда в

Смоленске и рассказывали, будто им, от имени царя, дан такой ответ: „Управьтесь вы

сами со своимн хлопами, а потом уже я помогу вам против Татаръ*. Кроме того,

рассказывали они, будто бы с царского разрешения, козаки сами себе строили в

Московской земле мосты для переправы.

.

S05

Интереснее для нас и самих похождений Тарасенка в Белоруссии то, что посланный

из Смоленска в Брянск лазутчик привез от бояр, живших в окрестностях Брянска,

Леонтьева и Семеева, „весьма обстоятельные известия" о том, как провожали из

Брянска козацкое войско, кто были провожатые и через какие села вели его. „Семеева"

(писал подвоеводий), „я полагаю, ваша милость помнит. Вы встречали его

веселящагося у меня, в последнюю вашу бытность. Это человек очень хороший. Он

передал мне весьма обстоятельные известия. По его словам, по царскому указу и по

распоряжению брянского воеводы, местные бояре провожали козацкое войско. Он даже

назвал поименно бояр. Провожатыми именно были: он сам, Тимофей Голынов, Федор

Безобразов, Алексей Требашный, Константин Мясоедов и до двадцати других, которых

лазутчик не помнил. Из Брянска в Рославль они вели Козаков по следующему

маршруту: Брянск, Леденево, Бирощек, Миловники, Клевитов, Новоселки, Черебин,

Горошково, Жарево... Сегодня" (продолжает подвоеводий) „опять получил я точное

известие, что начальник этой сволочи, Тарасенко, уже разослал чаты из Рославля: одну

в Прудки и Черепов, другую в Ельню и Дорогобуж. Последним городом они овладели,

захватили в нем пушки и запас пороху, склонили к буяту все окрестные волости, и

намерены из Дорогобужа идти в Крвчев, Мстислав, Могилев, Оршу, и затем, овладев

этими городами, покуситься на Смоленск. Пожар приближается к нам. Уже хлопы у нас

бунтуют; а между тем я не располагаю никакими средствами защиты. В подъезды мне

некого послать, кроме грунтовых Козаков. Но они не годятся для разъездов: отправив

их, я бы только доставил неприятелю языков: ибо козаки эти на клячах, взятых от сохи,

не в состо янии ничего сделать, и сами, без нужды в том, погибнут. Из помещиков

здесь нет никого. Они медлят; затеяли созвать сеймик, а между тем неприятель

опустошает уже край, овладевает селами, и с каждым днем усиливается и становится

опаснее. При козаках находится и отряд Татар в 600 коней".

Хмельницкий сделал поджог с обеих сторон весьма искусно, да еще умудрился

пустить слух, через покупных людей, и о царском вмешательстве в его каверзы. Но

разгореться огню не дали, как со стороны Кракова, так и со стороны Рославля. Мы уже

знаем, как был уничтожен Небаба. Хмельницкий возлагал на него такую же надежду,

как и на погибшего в Белоруссии Кричевского. Сделанный Хмельницким в этом

важном случае выбор т. ш.

39

306

.

можно уподобить выбору каррикатурного Зевеса относительно каррикатурного

Енея:

Чи балппг. вин який парнище?

На свити пало е таких:

Горилку, так мов бркгу, хлыще:

Я в парубках кохбюсь сих.

По словам Самовидца, козаки Небабы „зоставили беспечне, болшей бавячися

пьянством, анежели осторожностию, розумиючи, же юже незвитяжоными зостали".

Своею войсковою несправностъю, в которой упрекает его Самовидец, он погубил и

Тарасенка, в котором украинская историография лишилась такого же предмета

прославления, каким обещал ей быть и Костка-Наперский.

Разбив Небабу, князь Януш Радивил отправил Гонсевского на правую сторону

Днепра, где Хмельницкий поставил на стороже в Чернобыле Горкушу, а под Киевом —

киевского полковника, Антона Ждановича; сам же Радивил подступил к Чернигову, где

козаки наготовили множество запасов. Козацкий гарнизон бежал из Чернигова.

Радивил занял город и, как был в Польше слух, опустошил понеприятельски окрестные

места.

Между тем Гонеевский разбил Горкушу. Антон Жданович встретил литовское

войско в 15 верстах от Киева, и пытался отразить; но, как объясняли царским людям в

Чигирине, внял совету киевского митрополита и печерского архимандрита не

подвергать Козаков напрасной опасности и не раздражать Радивила против Киева,

только выполнил благой совета с такой поспешностью, что, по словам жившего тогда в

Печерском монастыре Ерлича, побросал в Киеве все, даже пушки.

Радивил занял Киев мирно, на сколько это было возможно при известном

хищничестве литовскаго" войска. Лагерь свой расположил он в „старосветских валахъ"

около Св. Софии, обезопасил Печерский монастырь сильною стражею, а сам занял

квартиру в резиденции митрополита у Св. Софии („w pokojach Ojca Melropolity", пишет

Ерлвч). Но киевские мещане, еще до прихода Литвы, сели на байдаки вместе с

козаками, и ушли к Переяславу, Черкасам и другим поднеировским убежищам, так что

Радивил, по словам Самовидца, застал Подольское место мало не пустым.-

В это время проезжал через Киев к Хмельницкому царский подьячий, Фомин,

вместе с возвращавшимся из Москвы агентом Хмельницкого, назаретским

митрополитом Гавриилом; но въ

.

В07

донесении царю написал о своем пребывании в Киеве только следующие слова:

„А как у Козаков (Ждановича) с Поляки (т.-e. с Литвою) был бой, и киевские

мещане животы свои из Киева вывозили и сами выбежали за Днепр, и в те поры, с

великого страхованья, друг друга топтали, и меж ими в Киеве по улицам и на перевозах

теснота была большая. А митрополит (Гавриил) и подъячей в те поры от польских

людей, будучи в Киеве, были в великом страхованье. А в Киеве города и никаких

крепостей нет, и в осаде сидеть от воинских людей негде*.

Сентября 4 Потоцкий получил уведомление, что князь Радивил идет на соединение

с ним с 2.000 войска, оставив свой обоз и войско под Киевом. Но еще до прихода

Радивила донесли Потоцкому, что 5.000 „хлоповъ*, соединясь в двух милях от лагеря,

идут к Днепру, неизвестно для чего. Нолевой гетман двинулся против них с четырьмя

полками и с тысячею пехоты, а великий, с нарядною кавалькадою, встретил в поле

Радивила. С обеих сторон (сказано в дневнике) старались показать войсковую роскошь

в лошадях, оружии, панцырях, щеголяя кирасами, леопардовыми, тигровыми шкурами,

серебром и золотом (z wiclkim splendorem wojskowym z obu siron, konno, zbrojno,

pancerno, od kirysow swietnych, lamparfow, tygryso\v, Crebra i zlota).

Начались взаимные угощения, а между тем Калиновский, как было слышно,

положил на месте 3.000 из 5.000 „хлоповъ*, которые намеревались ударить на

литовские байдаки под Киевом и‘ овладев ими, осадить немногочисленное литовское

войско. Одновременно с этими „хлопами* спускались по Десне к Киеву козацкия

чайки, и еслиб им удалось покушение, то оно было бы надлежащим коментарием

смиренного, миролюбивого и богобоязенного письма Козацкого Батька к Потоцкому.

Козэцкая флотилия ударила на литовские байдаки 6 римского сентября, но без пособия

пехоты ничего больше не сделала.

В Киеве между тем своевольники (как пишет Ерлич) зажгли „для грабежа* Подол.

На другой день пожар возобновился. Сгорело 2.000 домов (одних шляхетских 300) и

несколько церквей, в том числе и Пречистая в рынке, в которой хранились градские и

земские книги; сгорела также и (братские) „школы*.

Козаки чуяли, что конец их добычному промыслу приближается; что Ляхи с одной

стороны, а Москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права;

что только в единении

308

.

с Татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под

защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядншков. К берестечским

беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные козатчиной

мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:

Тоди козак и мужик за пана Хмельницького Бога просив,

Що не один жидивський жупан зносйв.

Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в козаки по-прежнему; а

хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв Козацкого

Батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и поволочан, не миновал козацкий

террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему

войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского

правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельскоп

кушнерке, и отвращения к труду, от которого все отвыкли.

Интеллигенция церковная, полоиизованная Петром Могилою, умолкла с своими

наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою

полыцизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над

ребеллтатпами Поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о

том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия

„духовной школы“ Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим,

столетним затворником, преподобным Иовом ИИочаевским, скончавшимся в этом

году*). Над антипанской паствой Иоаина Вишенского, Иова Борецкого, Исаии

Кошшского господствовал безнравственный козак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой

черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции но базарам и

караван-сараям каждая победа янычар и сиахов немедленно воспевалась присяжными

турецкими и славянскимп бардами,—среди наших малорусских рынков, во всем

похожих теперь на азиатские, пелись козацкия легенды, имевшие целью возбуждать

воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал

сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской

веры с самого начала его бунта:

*) 28 октября 1651.

309

Ой из день-годины,

Як стала тривбга на Вкраїни,

До нихто не ш'иже ся обибрати За виру християнську одностайно стати;

Тилько обизвавсь Барабаш та Хмельницький,

Та Клиша Билоцеркивський, и т. д.

Теперь война за веру сделалась кличем и такпх Козаков, которые держали

татарским обычаем по нескольку жен, и таких, которые продавали их на рынках вместе

с прочею животиною, или, как поется в песпе, променивали октку за тютюн та

люльку. . Смерть недостойного коринфского митрополита под Береетечком сделалась в

козакомужицкой Малороссии печатью веры, и даже татарское людохватство среди

Козаков истолковывалось „гонением Ляхов на благочестие". Между тем азиатские

хищники, в руках Козацкого Батька, были мечем обоюдуострым. Кто бы противился

новому походу на пекелънжов, кто бы захотел вернуться к прежнему порядку вощей, па

того были у него палачи, быстрые в своем деле, как налет коршуна.По мановению

Козацкого Батька исчезли бы с лица земли целые села и местечки, подобно Паволочп, а

люди, отвергающие козатчину, очутились бы в татарских лыках.

Испытав дважды предательство Исдам-Гирея, Хмельницкий обратился к его

козаками, к вольным мурзам, относившимся к ханской власти, как запорожские баниты

к королевской. Толпы буджацких и других ордынцев, составлявшие революционный

элемент самой татарщины, по соглашению с Хмельницким, прикочевали к Корсуню, и

одним своим появлением обеспечивали ему господство над Малороссией. Об этом

знали и в Москве, которая не упускала из виду борьбы, долженствовавшей рано или

поздно привести польскорусскую землю под высокую царскую руку.

Додъячий Богданов, гостивший у Хмельницкого в Корсуие по 18 июля 1651 года,

доносил царю,—что „около Корсуня верст по пяти и по шти и по десяти и болыни в

полях кочуют Татаровя; а начальные люди у них Камаметь-мурза, воевода перекопский,

ПИирин-мурза, Котлуша-мурза, а всех двадцать четыре человека; а Татар с ними,

сказывают, тысяч с тридцать0 (число, преувеличенное беглым гетманом) „и болыни; а

остались от крымского царя и к гетману пришли на помочь, и кочуют под Корсунем без

повеленья крымского царя, своею охотою0.

310

.

Тот же царский подъячий доносил, что посыпанных Хмельницким в Москву

назаретский митрополит Гавриил, в его присутствии, дал Хмельницкому такой ответ:

„ Великий государь, его царское величество, гетмана за то, что он его государские

милости и жалованья к себе ищет, милостиво похваляет, и впредь он, великий государь,

его царское величество, его, гетмана, за его службу, в своей государевой милости и в

жалованье держати будетъ".

Проговоря эти слова, Гавриил вручил Хмельницкому свою речь на бумаге. Она

была написана „белорусским письмомъ" в Москве, „для того" (как объясняет

Богданов), „чтобы ему, гетману, великого государя, его царского величества,

милостивое заступленья вразуметь досконало". Отнестись к Хмельницкому прямой

грамотой Москва не желала, очевидно, из опасения, чтобы козаки не пустили снова в

ход царского имени, для большего успеха в своих варварских делах.

Прочитав написанное, Хмельницкий, по словам Богданова, „учал плакать",

понимая, конечно, в досаде, что на него в Москве смотрят, как на опасного злодея, но,

плача, выражал готовность (писал Богданов) „быть под государевою высокою рукою,

так же, как у пего, великого государя, всяких чинов люди в подданстве и во всей

государской воле пребывают, и в том всею Малою Русью духовного чину и свецкого

дать на себя договорное письмо за руками, и в том учинить присягу от велика и до

мала".

Гавриил одобрил его намерение, и что он, гетман, великому государю служит и его

государской милости ищет (говорил митрополит, разумеется, по московской

инструкции) это его царскому величеству „добре угодно". Только он, митрополит, тому

дивится, что он, гетман, православный христианин, а держит братство и соединенье с

бусурманом и с Крымским царем и с Татары, будучи с шш, гетманом, и с Войском

Запорожским в братстве, православных христиан побивают и в полон берут, и домы их

разоряют; а ныне он же, Крымской царь, пришод к нему, гетману, и Войску

Запорожскому на помочь против Поляков, во всем против присяги своей ему, гетману,

зрадил и самого было его, гетмана, поневолил, и знатное дело, что хотел ево польскому

королю отдать для бездельные своей корысти, чтоб ему, бусурману, чем себе большую

корысть получить. А о том бы он, гетман, ведал подлинно: он, митрополит, в их

бусурманских краях живет и их бусурманские все звычаи знает, что они, бусурманы,

людем православные христианские веры много присягают, и во

311

всем, присягнув, лгут; да они того себе и в грех не ставят, потому что в законе их

написано так: будет который бусурман, с гауром жив в братстве, умрет, не учиня ему

некоторого зла, за то он, бусурман, будет у Махменя в вечной муке".

Ответ Хмельницкого Богданов передал в Москву следующими словами: „И сам де

он, гетман, знает, что с бусурманы . православные христианские веры людем братство и

соединенье держать по неволе. Они де, православные христиане, держат с ними

братство для того, чтоб святые Божии церкви и православную христианскую веру от

польских и от еретических рук свободить. А они, бусурманы, с ними братство держат

для того, что везде на войнах за их головами мпогую корысть себе получают, и,

приходя де к нам, православным християном большое дурно чинятъ".

Умел Хмельницкий подделываться под всякий язык и образ мыслей, по московского

соловья не удалось ему кормить баснями, как польского.

О катастрофе под Берестечком козаки, при всяком удобном и неудобном случае,

рассказывали царским людям, как о какойто победе над Ляхами, доводя иной раз ложь

до такого бесстыдства, что на 6.000 погибших в боях Ляхов, съкозацкой стороны

падало всего два человека да раненных было человек восемь, и притом побитые

Поляки „были, известное дело, до бою первые люди: мало не все в кольчугах да в

панциряхъ". Так отважно не лгал и Фальстаф у Шекспира.

„А ныне де" (писал Богданов) „и над самим над ним, гетманом, Крымской царь

большое дурно учинил, и начом присягал во всем зрадил, и ево, гетмана, взяв, от

козацвого обозу отвез в дальние места., и к войску не отпустил, неведомо для чего, и

держал у себя с неделю, и знатное де дело, что у него, Крымского царя, о нем, гетмане,

был некакой злой умысел. А войско де, видя то, что Крымской царь зрадил, и его,

гетмана, взял с собою, почаяли того, что Крымской царь сложился с королем и пошел

украинные их городи разорять, и жены и дети в полон брать, и учинилось Войско

Запорожское в великом страхованье, и обоз покинули, и побежали на Украину, для того

чтоб Крымскому царю украинных городов разорить, и жен своих и детей в полон имать

не дать".

До какой степени нужна была теперь Хмельницкому московская протекция, видно

из дальнеших слов, передаваемых Богдановым своеобразно: „И то де самое большое

дурно учинилось от его, Крым-

312

.

ского царя, зрады, и ему де, гетману, крымской царь какой большой друг? И только

де он, гетман, и за такое большое дурно роздору никакова не учинит, и впредь, до

времени, роздору учинить не мочно и всякие обиды от него терпеть, потому: как ему,

гетману, с Крымским царем учинить раздор, и он де, Крымской царь, сложась с

польским королем, учнет на них воевать, и тем де Крымской царь страшен. А если де

великий государь его, гетмана, с Войском Запорожским и всю Малую Русь всяких

чипов людей примет, и он бы его, великого государя, его царского величества, именем

был Крымскому царю страшен, и обид бы от него, Крымского царя, никаких терпеть не

стал, никакова б братства и соединенья и ссылки с Крымским царем, без повелепья

царского величества, держати не стал. А с польским де королем сложиться ему,

Крымскому царю, ни которыми мерами не мочно, потому что великого государя

подданные, донские козаки, Крымскому царю страшны, да и он бы, гетман, и Войско

Запорожское, по указу великого государя, промысел над ними Днепром учинил, и ему

де, Крымскому царю, как сметь с польским королем сложиться? Да хотя де и будут они

в соединенье, и нх бояться печево, и против великого государя, его царского

величества, николи стоять не будут. А будет великий государь, его царское величество

ему, гетману, свое государское изволенье пришлет, велит его призвать под свою

высокую государеву руку, и он, гетман, служа ему, великойу государю, Крымского царя,

конечно, учинит подданнымъ”.

Но Москва знала цену и слезам, и словам интригана, принужденного переходить от

Корана к Евангелию и от Евангелия к Корану, Тот же Богданов выведал от Выговекого,

что даже киевский митрополит, с партией светских людей, противных козатчине,

„хотят быть в подданстве и во всей королевской воле”. Хмельницкий все твердил о

православной вере, а верховник православия в Малороссии писал между от лица всех

единомышленников своих к Радивилу, что „если козаки против короля стоят и войну

ведут и Киевом владеют, так это делается не по их воле”. Мало того: самое занятие

Радивилом Киева состоялось по ходатайству пред ним Сильвестра Косова, который

убеждал полковников Хмельницкого не отстаивать города, дабы не навлечь беды на

православное духовенство и разорения на киевские святыни. Митрополит Кос тем

больше был в праве защищать Киев по своему, что Хмельницкий, разрушая

католические храмы, не позаботился об охранении православных. „В Киеве города и

крепостей никаких нет, и в осаде сидеть отъ

.

313

воинских людей негде", доносил в Москву Фомин. Даже для спряту награбленных у

панов сокровищ не устроили козаки ни одного замка, не только для охраны древних

святынь той веры, за которую будто бы они „помирали".

Видя неподатливость Москвы даже на такия посулы, как подданство Крымского

хана, Хмельницкий обратился к домашним средствам защиты от угрожающей ему

беды. С веселым и самоуверенным видом лицедей-козак появился среди козацвого веча

на Масловом Ставу, а между тем распустил слух, что у него готовится пир на весь мир

по случаю новой, третьей женитьбы на сестре нежинского полковника, Золотаренка.

Этим союзом хотел он упрочить за собой приверженность популярного и богатого

полковника, а широкою свадебною попойкою расположить к себе козацкое общество.

Между тем один из его агентов работал в Царьграде, а другой в Крыму. Козацкое

вдохновение, ослабев немного от кровопускания под Берестечком, воспрянуло с новою

силой:

„Гей, вырижно враягах Ляхив,

Гей, що до однЬго"!

восклицали козаки в своих кабачных сборищах,-—и пустыня, лишенная красоты

хозяйственной, красовалась лохмотьем панских да жидовских жупанов, развевавшимся

на голом теле Козаков-нетяг в диких танцах. Наступавшее на Украину коронное и

литовское войско придавало козацкому разгулу характер того пьянства, которому

предаются отчаянные пираты на погибающем корабле среди бурного моря.

Реакцию козакам в Крыму делали с одной стороны коронный гетман, Потоцкий, а с

другой—волошский господарь, Лупул. Они успели малорусский бунт представить

делом ненадежным, а дружбу с козаками для хана унизительною. Ислам-Гирей

колебался, и, как мы знаем, уже послал козацкому гетману наставление чтоб он не

пьянствовал, а просил Бога о победе. В Малороссии также окозачившиеся шляхтичи

противодействовали, сколько могли, завзятости боевой массы, которая воображала

возможным истребить Ляхов так, чтоб не осталось ни одного на свете, и заставляла

самого Хмельницкого повторять эту вздорную фразу. Козацкое шляхетство старалось

устроить компромисс между козаками и землевладельцами. Оно составляло свои

замкнутые, таинственные кружки и, возбуждая подозрительность общего вождя,

заставляло его тем самым сближаться теснее с козацкою голотою, так что он подай-

т. ш.

40

B14

.

сывался уже Богдан Хмельницькиї и вся чернь Войска Запорожскою. Для этого

класса таких же полу-Поляков, какими были Петр Могила, Сильвестр Косов, Иосиф

Тризна, Адам Кисель, московское подданство представлялось немного лучшим

турецкого. Сравнительно образованный и богатый добычею шляхетний класс тянул и

церковную иерархию вспять. Составляя вместе с нею интеллигенцию края, он быль

уверен, что церковная иерархия может собственными средствами, без козацкой войны,

добиться того положения в панской республике, какое занимала она до 1596 года, то-

есть возвратить духовные хлебы из рук папистов в руки православнш:ов: а в этом

заключалась для неё и вся суть религиозного вопроса.

Хмельницкий между тем знал, что польскорусская шляхта не простит ему своего

поругания и своих утрат. Козацкая черн также знала, что ее ждет возмездие за те

страшные злодейства, которые она четвертый год уже совершает в Малороссии под

видом стоянья за православную веру. Отсюда между козацким ханом и козацкой ордой

возникла тесная связь самосохранения; отсюда явилось обязательное для Козацкого

Батька стремленье под царскую высокую руку, как под единое надежное убежище от

казни. Хмельницкому надобно было добить Шляхетский Народ, „очистить4* землю от

заклятых врагов своих, или по крайней мере совершенно обессилить их: тогда только

мог он эквилибрировать между магометанским и христианским миром, которые оба

давали щедрый контингент козатчине своими гулътаяги и преступниками. Но что

никогда не думал он быть верным подданным царским, в этом удостоверяют нас его

сподвижники и преемники Выговский, Тетера и Дорошенко.

Отпраздновав свадьбу широкими вакханалиями и вернув себе популярность у

черни Запорожского Войска, принялся* Хмельницкий за переговоры с панами, и вот он

встретил Потоцкого сладкоглаголивым письмом своим, которое было прологом к новой

козакопанской трагикомедии.

Сентября 8 прибыли к Потоцкому послы Хмельницкого, Андрей Кулька и Роман

Лятош. В собрании военной рады Кулька упал к ногам Потоцкого с мольбой о

помиловании, а потом оба посла роздали просительные письма главным членам

панского ареопага. В этих письмах уверяли они, что искренно желают приступить к

переговорам, а сам Хмельницкий просил прислать какого-нибудь разумного человека, с

которым бы он мог совещаться чрез посредство писаря Выговского. Таким человеком

оказался у По-

.

315

лонусов пан Маховский, в безопасности которого старшина присягнула.

Переход панов от ожесточения к уступчивости и доверию показывает, что они

находились в обстоятельствах крайне затруднительных. 9 сентября отправился к

Хмельницкому Маховский, а 10 в походном , дневнике записали они следующее:

„Сегодня мы двинулись из-под Василькова к Германовке, и остановились над селом

Троского, куда приходит к нам известие, что неприятель вырезал Паволочь. Гарнизон

пана старосты калусского должен был отступить к Котельве, потеряв 10 человек

пехоты. Хвастов также заняли 1.400 Козаков, которые побили много нашей челяди, а

мы со всех сторон окружены неприятелем “.

С своей стороны и Хмельницкий играл в кровавую игру на последние свои

средства. Под 11 сентября в походном панском дневнике читаем:

„Хмельницкий прислал двух Козаков под Киев, наказывая перемирие и на воде и на

суше. И так около Киева остановилась война; а то козаки начали было уже наступать на

литовское войско с днепровских островов, и оторвали три байдака, хотя и сами

потерпели не малую шкоду: ибо их поражали из пушек от Никольского монастыря, и

затопили девять чаек с народом. Те же два козака отправились к Лоеву и Любечу,

объявляя перемирие, чтобы козаки перестали осаждать тамошние литовские ИИОЛКИ“.

Сентября римского 12 панское войско взяло полторы миди в сторону нод Копачов

ради воды. Там козацкий язык дал панам знать, что Хмельницкий стоит на Ольшанке, и

Татары там же. Один Татарин, в панцире, прискакал на бахмате, для того чтобы сказать

о многом Потоцкому; но челядь убила его из-за панциря и бахмата. Языки показали,

что множество скота не позволяет Орде думать о битве; что Хмель стоит на урочище

Рокитна; что козаки требуют от него мира, и все ропщут на Татар за похищение у них

жен и детей. Далее дневник рассказывает характеристический случай:

„Несколько десятков Козаков застали 20 человек нашей челяди в пасеке. Челядь

бросилась в рассыпную. Одного поймал иозак, содрал с него контуш и кричал: „На що

вы псуєте землю? на що лупите пасики? Мы знаємо, що в вас протрубили—не псувати,

не палйти, пасик занехати.“ Челядь стала оправдываться: „Мы де не знали об этомъ“,

Козаки отвечали: „Старши сказали нам, що

316

.

вже мир бде; вы земли не псуйте". Тут заметили козаки одного чужеземца между

челядью, начали колотить самопалами и рвать на нем волосы с криком: „А ты на що

землю псуёш? Инша (рич) Ляхам, а ишша вам: бо ты чоловики позьиченый,—и,

оборвав на нем волосы, отпустили".

Сентября 13 становился Потоцкий под Германовкою, а литовское войско, прийдя

из-под Киева, расположилось в полумиле. Войска соединялись перед козацкимя

послами, которые прибыли с Маховским. Козаки хвалились, будто бы у них 40.000

Татар; но Маховский выведал, что всего только 6.000. „Разсказывал Маховский"

(говорит походный дневник) „о сделанном ему довольно почтительном и пристойном

приеме, и какие разговоры и шутки были с обе* их сторон, также и о разладе с Ордою,

и о Берестечской войне, как она сделала страшным королевское имя... Между прочим

сама червь признавала, что под Берестечком одна королевская пуля была сильнее сотни

козацких; что когда в пятницу били из пушек, то мы едва не провалились в землю; как

хан постыдно бежал, хотя клялся Магометом, что вернется за две мили. Хмельницкий

же сам шутя советовал пану Краковскому жениться, как сделал он: „бо тим робом

скбрше буде мир: бо и я, и вин хапати мемось до жинок; а поки будемо вдовцами, дак

бильше битимемось, аниж седитимем тихо". Когда Маховский отдавал коммиссарский

лист, Хмельницкий менялся в лице, и был очень огорчен, что ему паны коммиссары не

дали гетманского титула; а полковник Джеджалла тотчас начал браниться и кричать,

что „не годилось так боронити нашому добрбдиеви гетьманського титулу". Но

Маховский так успокоил их рациями и примерами, что все замолчали и, насторожив

удш (podniesionemi uszami) слушали тот лист, а по прочтении его я по удалении

сторонних (semotis arbitris), предложил Маховский Хмельницкому разрыв с Ордою. К

этому он отнесся сомнительно и подозрительно, обещая лучше вместе с Ордой идти на

Турок. Три часа препирались они об Орде. Маховский несколько раз порывался

отъехать, ничего не сделавши; но Выговский задержал его, и с ним опять спорили часа

три, Маховский обнадеживал его королевскою милостью и восстановлением чести его

на сейме, если приведет Хмельницкого к войне с Татарами. Ибо Выговский владеет

сердцем и умом (posiada cor et mentem) Хмельницкого, и распоряяиается им, как отец

сыном. После того заперся Выговский с Хмельницким и так долго усиливался навести

его на лучшие мысли, что дошло у них даже до ссоры, и уже Выговский уходилъ

.

817

с досадою, но Хмельницкий упросил его вернуться. Тогда приступили к другому

вопросу,—чтобы сам Хмельницкий явился с Выговским в наш лагерь для трактатов,

доверившись нашему слову; что они, вероятно, и сделали бы, но чернь и полковники

ни под каким видом на это не соглашались, говоря, что опасаются, как бы они не

остались так в ляшеском войске, как и Крыса под Берестечком; а когда Маховский

никоим образом не хотел отступить от этого поручения, Выговский почти на коленах

просил его, чтобы съезд коммиссаров с козацкими депутатами был назначен в Белой

Церкви: ибо и в поле нельзя было безопасно трактовать в виду своевольной Орды. Для

большего удостоверения панов коммиссаров, Хмельницкий присягнул со всеми

полковниками, на кодевах с поднятыми пальцами, сохранить данное слово*.

После долгих совещаний, паны решили— вручить коммиссарам креденс к

Запорожскому Войску и 24 пункта, о которых они должны будут трактовать.

Коммиссары отправились 16 сентября в Белую Церковь, под прикрытием двух полков и

500 драгун, с тем чтобы с ними остались только драгуны. То были: киевский воевода

иѴдам Кисель, смоленский воевода Кароль Глебович, литовский стольник Викентий

Гонсевский и брацлавшй подсудок Казимир Косаковский. Глядя на богатство, как на

внушительную эмблему силы и власти, они взяли с собой скарбовые возы, не

сообразив того, что в козаках и Татарах эта выставка, вместо уважения к послам,

возбудит жажду к поживе.

По отъезде коммиссаров, паны тотчас увидели, с кем имеют дело. На панский лагер

наскочили Татары, в числе 1.000 коней, и „сделали не малую шкоду в челяди*:

нахватали людей и лошадей. Пустились жолнеры в погоню, но настигли одного только

хищника, который показал, что пришел Карач-бей с 4.000 Татар, а другие отряды

стягиваются, но хана и султан-галги не будет, и едвали придет больше Орды. Между

тем козаки'выказывали крайнее ожесточение к панам, и кричали со всех сторон: „Чего

ци бунтовникй Ляхи прийшлиї сюдьи? Вже ж король .вернувсь. Се вже не ваша земля, а

царська*. Даже мужикам, остававшимся в тылу панского войска, козаки грозили, что

будут истреблять и их самих, и их имущество, а Паволоч, разделившуюся на ся между

хмельничанами и панщанами, намеревались „пустить с дымом к небу*.

Коммиссары не возвращались из козакотатарского омута, и не было никакой вести о

них. На другой день панский подъезд не

818

.

мог узнать о них ничего, а нашел только в поле воткнутый в землю шест с запиской

на литовском языке. Коммиссары просили Радивила поскорее прислать сильный

конвой и спасать их от бунтующего хлопства.

Записка встревожила все войско. Паны горько раскаивались в своем доверии к

варварам. Немедленно был отправлен к Белой Церкви полевой гетман со 130 хоругвями

для обеспечения коммиссаров. Никто не вышел к ним из города, и отправленные в

город посланцы не вернулись, а между тем козаки подступили к Белой Церкви табором,

и хоругви, проголодавшись, вернулись в великой тревоге. Был уже вопрос о том, чтобы

двинуться вперед всем войском и биться за коммиссаров на пропалую. Но сперва

отправили письмо к Адаму Киселю, чтоб осведомиться, живы ли коммиссары. В

беспокойстве, в мучениях стыда и раскаянья прошли целые сутки. Но в полдень

пробежал гонец с известием, что коммиссары возвращаются, только Татары насели на

их конвой, и они просят помощи. Бросилось все войско к лошадям и оружию.

Навстречу коммиссарам выскочило тысячи три коронных и литовских охотников,

выступила в поле пехота и рейтария полками, а вместе с ними и множество челяди,

которой при коронном войске насчитывали не менее 15.000, да при литовском было

наверное 6.000.

Коммиссаров благополучно встретили на пути; но скарбовые возы их разграбили

уже Татары и козаки, так что коммиссары потеряли все свое имущество, и остались

только с тем, что было на них (tylko jak chodzili, tak lyIi zostawieni). Автор походного

дневника исчисляет потерю их, возбуждая сожаление в своем обществе и смех в

нашем: „У пана воеводы смоленскаго" (пишет он) „и пана стольника литовского

расхищено не меньше, как на 100.000 злотых деньгами и серебром, в том числе

дорогой перстень и диамантовая запоиа с парою таких же петлиц; у пана киевского

воеводы—серебро, коней и палатки на 18.000 злотых; у пана брацлавского подсудка—

на 6.000 злотыхъ'5'*); и которому из черни не досталось какой-нибудь драгоценности, те

рвали с рыдванов опоны на куски, и потрясая, хвалились, что это—ляцька здобыч. Мы

приветствовали панов коммиссаров с невыразимою радостью: ибо считали их уже

погибшими (obzalowali, jako zgukione glowy)“.

*) По известию Фсвециша, Киеель и Косаковский утратили более, чем на 30.000*

.

319

Только тогда признали в лагере безразсудством со стороны толевого гетмана, что он

вернулся вчера с сотнею хоругвей, не дождавшись коммиссаров. Коммиссарьт отдавали

справедливость Хмельницкому, что погибли бы в Белой Церкви, когда бы не он, не

Выговский и не полковники Хмелецкий, Гладкий, Богун и Бромецкий. По их рассказу,

Хмельницкий искренно желал мира вместе со всею старшиною; но дерзкая чернь раз

пятнадцать пыталась брать их в замочке „приступом и изменою". Полковники рубили

своевольных саблями, били обухами, а одного козака Богун обезглавил, когда тот, при

виде съестных припасов для коммиссаров, закричала: „Дак се мы складатимемо Ляхам

стацию"! Выговский, увидев смоленского воеводу и литовского стольника (у которых

было больше других оказалости), сказал: „Не с ума ли вы сошли панове? приехали к

мужикам в огонь! И мы, обороняя вас, погибнемъ". Но так усердно все „трактовали"

коммиссаров, что и спали вместе с ними, разгоняя бунтовщиков. „Разве по нашим

трупам доберутся до васъ", успокаивали они своих гостей, не в пример таким

„совершеннейшим во всех отношениях людямъ", каких прославляют киевские

профаны. Татары всего больше порывались на литовского стольника. Один из них

пустил из лука стрелу в замковое окно, и едва не убил Киселя, а другой стрелой—

литовского стольника.

Вот все, что нам известно из достоверных источников о пребывании коммиссаров

среди козакотатарской орды в Белой Церкви. ЧтЬ касается самих переговоров, то в

уцелевших письменах не упомянуто вовсе о трех важных пунктах, предложенных

панами козакам, как победителями побежденным, и упомянутых только в дневнике

Освецима: 1) чтобы Хмельницкий уплатил коронному войску жолд за несколько

четвертей года; 2) чтобы Козаков осталось в реестре только в 12.000, и 3) чтобы на

место Хмельницкого был выбран гетманом кто-нибудь другой. Освецим пишет, что

козаки в начале согласились было на уплату жолда и на

12.000

реестровиков, но Хмельницкий оставлен гетманом попрежнему, и потом

первые два условия отвергнуты...

В этом известии есть что-то недосказанное. Вероятно, Хмельницкий и Выговский с

братией согласились на два первые условия толькодля того, чтобы коммиссары не

настаивали на выборе гетмана, а когда вопрос о гетманстве был решен в пользу

Хмельницкого, тогда онъ—выражусь по-малорусски—из их же хворосту да им же

загнув и карлючку; а загибая карлючку, он больше ниче-

320

.

го не должен был делать, как довести под рукой до сведения черни о ляшеских

требованиях,—и вот Освецим пишет: „Эти условия вызвали среди Козаков большое

волнение. 'Зернь вознегодовала на Хмельницкого: „Ты здобу в соби славу и збагатився

нашими головами, а тепёр еднаесся з Ляхами, выпёсуеш нас из лэестра, Ляхам нас

подаёш! Вони сядуть нам на шию, и т. и“.

На все прочие пункты козаки согласились, но потом раздумали, и прислали к панам

двух полковников, Москаленка и Гладкбго, трактовать вновь о трех пунктах: 1) число

реестровиков соглашались они уменьшить лишь до 20.000; 2) настаивали, чтобы

панское войско в козацких полковых городах не квартировало; 3) не соглашались бить

Орду и отдать панам татарских мурз.

Москаленко и Гладкйй боялись в панском лагере за расхищение коммиссарских

возов, и спросили у сендомирского хорунжого: „Пане Чернёцький! чи нас не

постинають за те, що панив коммиссарив пожакували®?— „Мы не насилуем права

народовъ", отвечал с благородной гордостью питомец иезуитов, не сознавая, что

насилие над самым священным из народных прав, над свободой религиозной совести,

вызвало Польшу на боевой суд с недополяченною Русью.

Через несколько часов козацкие уполномоченные получили такую декларацию: „Так

как вы бить Орду не хотите, то отрекитесь от неё клятвенно, а мы сами покараем ее, без

вашего вмегоатель • ства“. После долгих переговоров, паны согласились на 15.000

реестровиков, а Потоцкий обещал охранить от жолнерских постоев полковые города:

Еанев, Чигирин, Корсунь, Переяслав и Черкас. Что касается кривды коммиссаров, то

они объявили, что, ради благ мира, отдают ее Богу и отчизне, а так как перед их

глазами Хмельницкий тотчас велел обезглавить 15 хищных Козаков, то желали только,

чтоб и гругих подвергли такой же каре.

„Достойно замечания® (сказано в походном дневнике), „что чернь сожалела о

литовских панах, говоря: „Когда бы Ляхи сами были коммиссарами, то не вышли б

отсюда; но эти хорошие паны (tak grzeczne panowie) не виновны перед нами: только это

и спасло их от разнузданной сволочи (przed wynzdanym motiochern)““.

Дав знать козакам, что идет принять от них верноподданническую присягу,

Потоцкий двинулся из-под Германовки 20 сентября. Оба войска, коронное и литовское,

шли рядом, в боевом порядке. „Строй наших войскъ® (говорится в дневнике) „казался

огромным: ибо и табор был окружен, войском. Коронные возы

.

321

шли в 74 ряда, а литовские в 40, по широкой равнине. Чело войска занимало по

малой мере такую линию, как от Варшавы до Воли, а в длину возы тянулись на

громадную подольскую милю, в большом порядке... Посмотрев на такое прекрасное

войско, конное, оружное, панцырвое, огромное, обстрелянное и хорошо обученное, как

мы посматривали на него с высоких могил, надобно было заплакать вместе с Ксерксом,

—не о том, что от этих людей ни одного не останется через несколько десятков лет, а о

том, что столь огромное войско должно терзать собственные внутренности, и что оно

не обращается против оттоманской силы, которой пришел бы конец “.

Вот исповедь факта, что не козаки разрушили Польшу, а сама шляхта, продуктом

которой был безнаказанный грабитель, жолнер, и беспощадный руинник, козак!

„Целую ночь“ (сказано дальше в дневнике), „как остановились мы па походе, так и

ночевали, не допуская сна к нашим глазамъ".

Под Белою Церковью Потоцкий получил от Хмельницкого письмо, в котором тот

выразил удивление, что панское войско приблизилось, и просил коммиссаров съехаться

съкозацкими уполномоченными на урочище Гострый Камень, в 300 коней с той и

другой стороны.

По вчерашнему соглашению, с панской стороны выехало 12 особ для переговоров о

некоторых пунктах относительно присяги. Под Гострою Могилою была разбита для

них палатка, а в четырех выстрелах от неё стоили три гусарские хоругви. Козаки

требовали, чтобы хоругви отошли к лагерю; но паны видели, что они с умыслом

скрыли Татар в соседней пасеке. Хоругви всетаки отступили немного в сторону. Тогда

козаки потребовали от панов залояшиков. Дали им в заложники шляхтичей Тишу и

Люлю. Наконец приехало к палаткам 12 простых Козаков и только один меж ними из

старшины, на прозвище Ордынец. Поклонясь панам, один козак начал говорить, что

гетман их и Запорожское Войско требуют трех пунктов: 1) чтобы Зборовский договор

был сохранен вполне; 2) чтобы жолнер вышел отсюда, и не располагался постоем; 3)

чтобы паны не разрывали дружбы Козаков сТатарами: ибо татары—сторожа козацкой

свободы.

Паны с изумлением указали на состоявшееся уже соглашение. Козаки отвечали:

„Мы разъихались из паном гетьманом. Не знаємо, не видиемо, щб миж вами було, а

вийсько с тим нас послало". Кисель с жаром (patetice) стйл их уговаривать; но козаки

т. ш.

41

322

были к его красноречию глухи. Согласились только посоветоваться с Выговским, и

лишь только уехали, тотчас возвратили панам заложников.

Чтобы застращать Козаков, Потоцкий двинулся к их табору. Правым крылом

вызвался командовать князь Радивил, по замечанию дневника, жадный к славе: ему

предстояла наибольшая опасность со стороны болота, рвов и козацких пасек. Левым

командовал Калиновский, центромъ—Потоцкий. Подпоенные бочками горилки козаки

высыпали с Татарами в поле и смотрели из-за могил иа движение панского войска,

которое генерал Пршиемский построил в боевой порядок, подобный берестечскому.

Языки показали, что неприятель покрыл все поле. По почину Радивила, произошла

весьма серьезная стычка. Козаки несколько раз были прогнаны под самый табор. Два

панцирные сотника козацких попали в плен, но были так пьяны (по словам дневника),

что не могли и говорить.

На другой день, сентября 24 (14) Хмельницкий прислал к Потоцкому пленного

жолнера с выражением своего удивления: он де не велел выходить своему войску, и

стычка произошла против его воли. Это де одни своевольники с чужеземцами (т.-е.

Татарами) вышли. Он радуется, что не произошло большего кровопролития, и обещает

выслать своих послов для заключения мира. Ему отписали, что согласны на мир; но со

стороны Козаков продолжалась война, с участием гармат. Татары и козаки заходили со

всех сторон, и до позднего вечера кипел в разных местах самый разнообразный бой. Но

сколько хмельничане ни крутили веремия Ляхам, сколько ни танцовала татарский танец

Орда, перевес боевого счастья был на стороне панской. Особенно досталось козакам от

Радивила.

Когда совсем уже стемнело, прибыл от Хмельницкого вестник. Он де позабыл

включить в договор некоторые пункты, касающиеся святой веры (niektorych punktow do

ми агу s. potrzebnycli zapomnial przed tym), и завтра пришлет послов.

25 сентября, в ожидании обещанного посольства, происходили беспрерывные

стычки с Татарами. Множество панской челяди, возвращавшейся с фуражем, погибло.

Литовцы поймали двух Козаков, и узнали, что множество черни вышло к соседней

Роси. Паны вывели свое войско в поле, а козаки засели в болоте и зарослях. Но

проливной дождь заставил всех убраться в свои таборы, и не прекращался до

следующего дня.

26 сентября приехали три козацкие посла с требованием, чтобы число

реестровиков было 20.000, и чтобы козаки могли быть въ

.

323

Виннице, Брацлаве и Чернигове, по крайней мере по королевщинам. Коымиссарам

было не до упорства. Голод в панском войске возрастал с ужасающей быстротою. От

непогоды, продолжавшейся трои сутки, умерло 300 иностранных жолнеров. Больных

было страшное множество. А между тем еще в начале сентября наны получили из

Киева донесение, что войско Хмельницкого возросло до 60.000; что Татар у него

15.000; что ежеминутно ожидают из Крыма 30.000, тогда как панского войска, при

начале похода, насчитывали только тысяч 30. Теперь оно поумепъшилось,

позаразилось, ослабело силами и, чтё всего хуже, под видом болезни, множество

шляхты и Немцев уходило домой, набравши лошадей и скота, а некоторые, от великой

нужды, передавались козакам. Чтобы представить всю грозу положения, в каком

очутились паны завоеватели, достаточно сказать, что, по окончании Белоцерковской

или Украинской войны, у Потоцкого и польского и чужеземного войска осталось всего

до 18.000. В тылу у расслабленного остатка Берестечской армии козаки заняли

проходы. Любечь и Лоев, занятые литовцами, держали они в осаде; овладели

Брагииыо; сожгли мост в Загале; а на подкрепления от короля не было никакой

надежды.

В силу таких внушительных обстоятельств, согласились паны и на 20.000

реестровиков, но под условием, чтобы не было Козаков ни в Брацлаве, ни в Чернигове,

даже и по королевщинам. С этим ответом отравили одного из козацких послов к

Хмельницкому, вместе с Зацвилиховским.

За обедом у Потоцкого, один из козацких послов, Роман Катержиый, сказал:

„Милостивый пане Краковський! чом вы не пускали нас на море пид Турка? Не було б

у наший земли сёгб лииха“

На это Потоцкий отвечал: „Что мы теперь терпим, то все ради турецкого цесаря: ибо

мы, охраняя папство его, обратили собственное в ничто“,—и при этом едва ли

вспомнил, что сам он был главным орудием реакции Владиславу IV в его порывах к

Турецкой войне.

„Тепёр же вже“ (сказал козак) „нехай нам короливська милость и Рич Посполита не

боронить моря: бо козак без войны не яроживё0.

„Все мы с этим согласились0 (пишет мемуарист), „прибавив, что хоть бы и сейчас

хотели идти, идите0!

Уже паны думали, что совсем удовлетворили Хмельницкого, как он опять прислал с

двумя условиями: первое, чтобы до Рождества Христова, пока не выпишет он Козаков

из реестра, жол-

324

.

неры не стояли в Брацлавском и Черниговском воеводствах; второе, чтоб ему

Потоцкий уступил Черкасы и Боровицу.

Хотя, по мнению панов, это были самые несправедливые условия (iniquissimae

conditiones), но, покоряясь бедственным своим обстоятельствам, они продлили срок до

русского Николая, и утешали себя тем, что Хмельницкий шепнул Зацвилиховскому:

„Се я роблю задлй поспильства. Пропав бы я, коли б згодивсь на це при брацлавцях. А

як их роспущу, дак хоч и зараз у них становитесь".

Что касается Черкас и Боровицы, то Потоцкий объявил, что этого не может сделать

без воли его королевской милости, разве на сейме надобно постараться.

Тогда Хмельницкий объявил, что желает приехать на присягу в панский лагерь,

только бы дали ему в заложники две знатные особы. Паны дали в заложники

литовского подстолия и красноставского crapocTj, Марка Собиского. Когда

Хмельницкий сидел уже на коне, полковники удерживали его и отсоветывали, но

Зацвилиховский своим давнишним приятельством привел его к решимости ехать.

„Ведь мы имеем дело с королем и Речью Посполитою" (сказал Хмельницкий своим):

„нам треба хилитись до них, не им до насъ".

Каковы бы ни были, соображения старого Хмеля в этом замечательном случае, мы

впервые на коварном его пути видим оправдавие сделанного Шекспиром наблюдения,

что нет между людьми такого злодея, в котором бы не осталось ничего человечного. Он

знал панов настолько, что, после всех своих злодейств, решился вверить себя их

рыцарской чести. Он был даже способен каяться.

„Когда привели его в лагерь" (пишет автор походного дневника), „он, войдя в

палатку пана Краковского, упал к его ногам (upadl do nog), бил челом в землю и плакал

(czolem \ѵ ziemig bijqc i placzc) Потом, поднявшись, просил простить ему прошлое.

Пан Краковский отвечал, что давно уже подарил свою кривду Богу и отчизне: ибо все

это сделалось Господним попущением; но надеется, что он загладит все цнотою и

верностью. Потом Хмельницкий довольно покорно приветствовал князя Радивила и

других; наконец были прочтены пункты. Он согласился на все, просил только о

Черкасах и Боровице, но пан Краковский отделывался учтивостями (ceremonia g.o

zbywal), так как это было невозможно. Подписав договор, тотчас присягнули и паны

коммиесары, и Хмельницкий с полковниками. За ним стоял его оруженосец (armiger) с

булавою. Пока был трезв, не говорил Хмель-

.

325

ницкий ничего непристойного, намекал только обиняками: „ваши милости

завербовали на меня и литовское войско, а этого не было ни .под Хотином, ни в других

оказияхъ". Потом обратился к Радивилу: „Предки вашей милости никогда не воевали

против Запорожского Войска". Но в пьяном виде, точно бешеный пес, излил он всю

свою злость, обвиняя волошского господаря, что обманул Тимофея, сына его, и, назвав

его изменником (zmiennikiem) сказал: „Хотя это и тесть вашей княжеской милости, но я

и в Волошской земле готов с ним биться: має виии много грошей, а я — много людей".

Князь обиделся, что Хмельницкий такия вещи высказывал с такой запальчивостью и

грубостью, но сдерживал свой гнев. Будучи великим полководцем в бою, он желал

быть таким же и гражданином в сохранении мира. Из-за этого бесстыдного пьяницы не

хотел он подвергать опасности войско, и потому ловко отвечал, что господарь ни мало

того не боится: у него найдутся свои средства для безопасности. Своим бесстыдным

бешенством расстроил Хмель нашу веселость, хотя полковники порицали его и

сдерживали. И у нас, и у него стреляли из пушек за здоровье его королевской милости,

и трубачи отзывались на виваты (na allegrece), а он, точно бешеный, вскочил из-за стола

и вышел. Там, однакож, отдали ему турецкого коня от пана Краковского. Поблагодарив,

сел на него Хмельницкий, но потом его сняли и отвезли в коляске в табор.

„На другой день" (продолжает мемуарист), „когда войско получило уже приказ идти

в поход, приехал Выговекий проститься с паном Краковским и нросить извинения за

то, что произошло вчера; при этом отдал турецкого коня пану старосте Каменецкому

(сыну Потоцкого). Князя Радивила просил он отдельно за вчерашнюю экзорбитанцию

от имени Хмельницкого. Князь отвечал: „Если он говорил в пьяном виде, то я говорю в

трезвом, что ни я, ни волошский господарь не боимся, и всегда найдет он меня

готовым. Если бы хотел и тотчас, я жду его в поле, и он удостоверится, что его пьяная

фурия ни мало мае не страшна, и я готов расправиться с ним, как хочет, или с войском,

или без войска". Но Выговекий смиренно (supplex) просил князя забыть об этомъ".

С обеих сторон довоевались уже до самого края, и потому должны были худой мир

предпочитать доброй ссоре. Но козаки до того считали мир непрочным, что не

продавали даже татарских бахматов панам, собиравшимся в обратный путь. Один из

панов писал в Варшаву с дороги: „Когда мы пришли в Белую Церковь,

326

.

козаки стояли в таборе, укрепленном двойными валами. Хмельницкий не хотел дать

нам битвы в поле, напротив, постыдно бежал с него в субботу. Все войско пашло

невозможным брать присту-пом окопы, в которых могло быть тысяч сто войска, кроме

Татар. Нам было хуже: приходилось вымирать. У них полно живноности, а кругом нас

(circum circa) голод, так что умирало но сто человек в одну ночь, а некоторые от

крайней нужды переда* вались к козакам. Отступить нам было жаль; идти в глубину

Украины—опасность очевидная на переправах обоза: ибо не пустая молва, но и все

языки предсказывали скорый приход султан-галгп. Вот почему согласились мы на

почетный миръ".

Это был в самом деле почетный для панов и постыдный для Козаков мир. „Статьи

об устройстве и успокоении Войска его королевской милости Запорожского,

постановленные коммиссиею под Белою Церковью 28 (18) сентября 1651 года",

гласили следующее:

„Позволяем и назначаем устроить реестровое войско в числе двадцати тысяч

человек. Это войско гетман и старшины должны записать в реестр, и оно должно

находиться в одних только добрах его королевской милости, лежащих в воеводстве

Киевском, нисколько не касаясь воеводств Брацлавского и Черниговского; а добра

шляхетские должны оставаться освободеыми, и в них нигде реестровые козаки не

должны оставаться; но кто останется реестровым козаком в числе двадцати тысяч, тот

из добр шляхетских, находящихся в воеводствах Киевском, Брацлавском и

Черниговском, также из добр его королевской милости, должен переселиться в добра

его королевской милости, находящиеся в воеводстве Киевском, туда, где будет

находиться Войско его королевской милости Запорожское. А кто будет переселяться,

будучи реестровым козаком, такому каждому вольно будет продать свое добро, без

всякого препятствия со стороны панов, также старост и подстаростиев.

„2. Это устройство двадцати тысячного реестрового войска его королевской

милости должно начаться в течение двух недель от настоящего числа, а кончиться к

Рождеству Христову. Реестр этого войска, за собственноручною подписью гетмана,

должен быть отослан его королевской милости и вписан копиею в книги гродские

киевские. В этом реестре ясно должны быть записаны реестровые козаки в каждом

городе, по именам и прозваниям, и общее число не должно быть более 20 тысяч. А

которые козаки будут включены в реестры, те должны оставаться при даввих своих

правах;

.

827

те же, которых этот реестр покрывать не будет, должны оставаться в обычном

замковом подданстве его королевской милости.

„8. Королевское войско не должно оставаться, ни отправлять леж в Тех местечках

Киевского воеводства, в которых будут находиться реестровые козаки, а только в

воеводствах Брацлавском и Черниговском, в которых Козаков уже не будет. Теперь

однакоже, до составления реестров к назначенному сроку Рождества Христова, дабы не

происходило никакого замешательства, пока не выйдут в свое место, в Киевское

воеводство, те, которые будут находиться в числе и реестре 20.000, войска должны

оставаться и далее Животова не ходить до окончания реестра".

„4. Обыватели воеводств Киевского, Брацлавского и Черниговского сами лично, или

чрез своих урядников, должны вступать во владение своими добрами и тотчас брать в

свою власть все доходы, корчмы, мельницы, юрисдикции, но самое собирание податков

с подданных должны отложить до оного срока составления реестров, дабы те, которые

будут реестровыми козаками, выселились и оставались уже те одни, которые подлежат

подданству; так же и в добрах его королевской милости будет уже известно, кто

останется при вольностях козацкнх, а кто — в замковом подданстве и повиновении.

»5. Чигирин, по привилегии его королевской милости, должен оставаться при

гетмане, и как нынешний гетман, благородный Богдан Хмельницкий, назначен

привилегиею его королевской милости, так и на будущее время гетманы должны

состоять под верховенством и властью гетманов коронных, и должны быть

утверждаемы привилегиями. Каждый, делаясь гетманом, должен дать присягу

верноподданства его королевской милости и Речи ИИосполитой; все же полковники и

старшина должны быть назначаемы гетманом его королевской милости запорожским.

„6. Религия греческая, которую исповедует Войско его королевской милости

Запорожское, также соборы, церкви, монастыри и коллегиум киевский должны

оставаться при прежних вольностях по давним правам. Еслибы кто-либо во время этого

замешательства выпросил что-либо из церковных добр или под кем-нибудь из

духовенства, это не может иметь никакого веса.

„7. Всех шляхтичей римской и греческой религии, которые во время этого

замешательства были при Войске его королевской милости Запорожском, также и

киевских мещан, покроет амнистия, и будут им сохранены жизнь, честь, положение и

имущество. Еслибы

328

.

чтб под которым-либо было выпрошено, то должиб быть уничтожено

конституциею, дабы все пребывали в королевской милости со своими вольностями,

женами и детками.

„8. Жиды в добрах его королевской милости и шляхетских, как были жителями и

арендаторами, так и теперь должны быть.

„9. Орда, находящаяся в настоящее время в крае, должна быть тотчас отправлена и

должна удалиться из края, не делая никакой шкоды в областях его королевской милости

и не должна кочевать на землях Речи Посполитой. Так как запорожский гетман обещает

привести ее к службе его королевской милости, то, еслибы это не состоялось до

будущего сейма, -в таком случае Запорожское Войско не должно иметь с нею никакого

союза и дружбы, но должно считать ее неприятелем его королевской милости и Речи

Посполитой, оборонять границы и против неё становиться с войском Речи Посполитой.

Также и на будущие времена не вступать с нею и с иностранными государями ни в

какие сношения и заговоры, должны оставаться в верном подданстве его королевской

милости и Речи Посполитой вполне и ненарушимо, как нынешний гетман со всею

старшиною и со всем Запорожским Войском, так и все преемники его на будущие

времена должны вполне верно и усердно состоять во всякой службе Речи Посполитой.

„10. Как Запорожское Войско, при составлении своего реестра, никогда не касалось

границ Великого Княжества Литовского, так и теперь не должно касаться, но, как

сказано выше, должнб ограничиваться Киевским воеводством.

„11. Так как Киев есть город столичный и судебный, то в нем как возможно меньше

должно принимать реестровых Козаков.

„...Коронное войско должно тотчас двинуться на назначенные места и ждать

составления реестра, равно и Орда тотчас должна выступить из края, а Войско его

королевской милости Запорожское тотчас должнд быть распущено по домамъ.

Освецим пишет, что Белоцерковский договор был заключен с козаками на условиях,

не соответствующих чести и достоинству Речи Посполитой, но вынужденных

бедственным состоянием коронного войска. „Тем не менее* (продолжает он) „договор

этот удовлетворил многих, особенно тех, которым надоела война и постоянный сбор

налогов на содержание войска, и которые, вследствие того, желали как можно скорее

заключить мир, полезный как для них, так и для отечества. Действительно, несмотря на

нашу

.

329

неурядицу, на малочисленность и страдания войска, договор принес Речи

Посполитой многие выгоды, а именно":

„1. Землевладельцы трех воеводств: Брацлавского, Киевского и Черниговского были

освобождены от тяжелого бремени, возложенного на них Зборовским договором,

разрешавшим записывать к реестр Козаков, живших в частных имениях.

„2. Расторгнут был опасный союз Козаков с Татарами, который должен был

окончательно прекратиться в конце декабря.

„3. Войска наши получили вновь право квартировать в трех украиппых воеводствах,

которого были лишены по Зборовскому договору.

„4. Постыдная и позорная граница, признанная по статьям того договора, как будто

отчуждавшая в пользу Козаков три воеводства, теперь была уничтожена и предана

забвению.

„Впрочемъ" (говорит характеристически Освецим) „большинству шляхты и самому

королю договор не особенно понравился. Оип были недовольны тем, что гетманская

булава была оставлена Хмель пицкому, что было признано законным слишком большое

количество Козаков, что обязанность уплаты жолду войску, возложенная в начале на

Хмельницкого, потом не состоялась; особенно же недовольство происходило от того,

что, в виду столь счастливого начала кампании, надеялись завершить ее крайне

выгодными условиями договора. Впрочем, если результат не оправдал надежд, то на

это были весьма важные и многочисленные причины, а именно":

„1. расстроенное здоровье краковского кастеляна, в следствие чего не только

военные действия не могли быть ведепы эпергично, но по временам войску угрожала

серьезная опасность.

„2. Несогласие вождей, вследствие которого в войске происходили крупные

скандалы: ибо полевой гетман публично оскорблял друзей и доверенных лиц великого

гетмана, из-за чего они— стыдно даже сказать — ругались взаимно матерными

словами и хватались за сабли.

„3. Войско наше страдало от голода, который и без битвы может привести в

расстройство самые многочисленные армии.

„4 Теряя постоянно людей от голода и болезней, войско наше не имело падежды на

получепие подкреплений, между тем как они беспрестанно прибывали к неприятелю.

„5. Большая ошибка была сделапа в выборе пути: войско наше попало в угол межгу

реками Росью и Рутком и не могло оттут. ш.

42

330

.

да ни возвратиться, ни двинуться вперед, не подвергаясь великой опасности.

„6. В помощь козакам приближался многочисленный отряд Орды, под начальством

нуреддина и находился уже под Корсунем.

„7. Существовало постоянное опасение, что литовское войско, соскучась терпеть

голод, недостаток и нашу неурядицу, оставит нас и возвратится домой.

„8. Состояние погоды также принудило нас к уступчивости. Дождь и слякоть,

продолжавшиеся беспрерывно в течение трех суток, до того были вредоносны для

войска, что в одну ночь умерло 300 человек из иностранных наемных полков,

остальные же иностранцы, не будучи в силах долее выносить нестерпимого голода и

слякоти, стали перебегать к неприятелю.

„9. Наконец, почти совершенное отсутствие управления, этой души военного дела,

проявилось в такой же мере, как и в предшествовавших событиях, и войско

действовало скорее на-угад, по воле судьбы, чем по разумно обдуманному плану.

„10. Вследствие всех перечисленных причин была сделана самая крупная ошибка: в

субботу не последовало решительной битвы, которая могла бы увенчать и закончить

кампанию полным успехом, Сами враги впоследствии сознавались, что, когда войско

наше в этот день двинулось в атаку, построенное в таком же порядке, как у Берестечка,

но совету и стараниями полевого писаря Пршиемского, то все хлопы, объятые страхом,

бросились бежать; даж.е полковники стали отступать за Рос, и сам Хмельницкий

сильно струсил. Его любимец, Выговсвий, говорил: мы хотели бежать, подобно тому,

как бежали под Береетечком, но Господь отнял у вас разум.

„Итакъ“ (заключает откровенно мемуарист), „приняв во внимание все

перечисленные обстоятельства, мы должны возблагодарить Господа за то, что он

дозволил нам заключить мир и охранить нас и Речь Посполитую от окончательной

погибели, которая могла последовать от нашего неустройства".

Что Хмельницкий струсил под Белой Церковью, как и под Береетечком, это для нас

не важно: важно то, что успехи его были возможны только в таком обществе, как

польское, и в таком государстве, как Речь Посполитая. Мысль эту резко высказал в

глаза правительствующим панам царский посол, Репнин Оболенский, как об этом будет

речь в своем месте. Если вспомнить здесь, чем был Хмельницкий под Зборовом и чем

сделался под Бе-

.

331

лою Церковью, то в его нравственной несостоятельности еще больше обнаружится

несостоятельность польской общественности и государственности: ибо по плодам

ценится дерево.

Добившись путем резни и пожога до 40.000 иегербоваиной шляхты в Малороссии,

козаки Хмельницкого разжаловали теперь в мужики половину реестровиковь, лишь бы

обеспечить за родовитыми представителями своего промысла полумужицкое

панованье, а за миллионы земляков, погибших под саблею и в татарской неволе,

вознаградили они свое русское отечество небывалым голодом и мором.

Двукратным изгнанием панов из наследия по предках и троекратным опустошением

цветущего края—они приучили мужиков к разгульной жизни на счет людей

трудолюбивых, и теперь, под Белой Церковью, возвратили озлобленным

землевладельцам все их нрава над одичалым народом, не освободив родного края даже

от жидовской эксплоатации, которой приписывали панские преступления против

иосиольства. Церквам, козаковавшим шляхтичам и мещанам вернули козаки то, чем

они пользовались до Хмельшггчины; но многие церкви и школы сгорели, мещане от

пожаров и военных грабежей обнищали, и широкия пространства недавно еице

многолюдного, богатого, обильного даже в мужичьем быту края превратились в такия

пустыни, как будто там никогда ничего не было“.

Из-за чего же было пятнать русское имя столькими злодеяниями, проливать реки

человеческой крови, причинять столько несчастий и страданий не только Шляхетскому,

но и Козацкому Народу? беспутный, бесчестный и лишенный чувства своего

достоинства Народ не задавал себе подобных вопросов. Он, как и его Козацкий Батько,

умел только пьянствовать и злиться. Злился на панов за то, что не дали ему истребить и

самого имени ляшеского. Злился на Татар за то, что эти, как и он сам, воры по ремеслу,

бились отважно только в задоре, а йотом трусили и вознаграждали себя за поход

пленением своих союзников. Злился на Москалей за то, что не хотели участвовать в его

безбожных предприятиях.

На общечеловеческом суде нет ничего преступнее вероломства и предательства; но

когда эти преступления делаются причиною гибели многого множества своих и чужих

людей, тогда нашему бедному сердцу остается утешать себя только надеждою, что

широкая картина вероломства и предательства, созерцаемая нами в прошедшем,

широко распространит отвращение к вероломству и предательству в настоящем.

Глава XXIX,

Результат козацких бунтов.—Неизбежность .—Козаки переселяются в московские

владения.—Козацкая интрига в Турции.—Поход в Волощину.—Битва под горою

Батогом.—Козаки побиты в Волощине.—Финансовая и нравственная

несостоятельность панской республики.

Печален был результат подвигов Хмельницкого. Сотни и сотни тысяч людей тлели в

земле, валялись непогребенными по ле сам и болотам, по заглохшим полям и

пепелищам, а не то—находились, как предмет позорного торга, в руках у Татар,

которые появлялись иногда с этим товаром даже на козацких ярмарках и отдавали

обременявшего их пленника за лук и десяток стрел, как бы в благодарность за то, что

козаки бывало отдают им шляхтича за нюх табаку. Множество Руси, освобождаемой

Хмельницким из-под так называемого ляшеского ига, работало в турецких сералях, па

морских каторгах и даже за пределами Турции, у Персов и других азиатских народов.

Край был теперь малолюден и голоден. Многие города и бесчисленные села оставили

по себе только поросшие бурьяном пучугуры* Широкия пространства, кипевшие

прежде земледелием и промыслами, обратились в такую молчаливую пустыню, какую

видел в южной Руси Плано Каришяи после Татарского Лихолетья.

Ко всему этому присоединилось моровое поветрие. Вдоль широкого

козакотатарского шляху, от Берестечка до Случи, переколело множество татарских и

жолнерских лошадей, валялись десятки тысяч Козаков, побитых восторжествовавшими

папами и голодом. Вернувшись в отчуждавшуюся плуга Украину, многолюдные толпы

охотников до козацкого хлеба увеличили голод остававшихся дома и принесли им

заразительную смертность. Осень 1651 года была теплая, а зима мокрая. Зараза,

известная под именем черной смерти (mors nigra), по следам козакотатарских

вторжений вторгнулась в глубину польских владений, точно ядовитое дыхание Хмеля,

и покарала панов за те грехи, которыми они породили беспощадную ко-

затчнну. Черная смерть предвещала им общее затмение панской республики,—

ogolne zacrnienie zicmi nasze'j, пишут Поляки,—затмение земли, просвещенной

обманчивым светом, при котором все русское казалось польским. Черная смерть

покрыла заразительным трауром своим и Малороссию, в наказание за то, что она, в

лице своих могилян, польскую тьму начала признавать светом.

В прежния времена Малоруесы, подъучиваемые запорожцами, жаловались на

панские порядки, на жидовские аренды, на жолнерские грабежи и насилия, которые

казались им нестерпимыми. Теперь все ото к ним вернулось, но уже не с прежним

характером соглашения взаимных нужд и выгод. Паны, отвоевавшие некогда съобща с

подданными плодородную землю у неприятелей св. Креста, пришли теперь к своим

подданным, точно в неприятельский лагерь; а подданные, разучившись добывать

вместе с ними насущный хлебъ' смотрели на них, как на своих поработителей. Даже

работать один только день в неделю на пана, как требовали от них под Берестечком,

казалось им невыносимым бременем.

С другой стороны, ни паны, ни козаки не были довольны Белоцерковским миром,

также как и Зборовским. Те и другие были приневолены к нему тяжкой

необходимостью. ГИаиы так еще недавно шли на Хмельницкого облавою и думали

только о том, как бы не дать козацкой гидре убраться в её „украинские берлоги11.

Козаки так еще недавно бредили славою, которая доныне восхищаете их историков,

повторяющих слова кобзарской думы:

В тоВ час була честь и слава,

Вийськова справа:

Сама себе на смих не давала,

Ииенриятеля ИИИД ноги топтала.

Корсунские и шляхетские герои не могли удовлетвориться не только

белоцерковским, да и Зборовским компромиссом. Современный им польский поэт

писал, что украинский народ лишь тогда может быть побежден оружием, когда весь

край сделается безлюднымОтносительно правой стороны это были слова пророческие.

Они оправдались бы и на левой стороне „обычного козацкого шляха“, когда б эта

сторона не попала в хозяйственные руки Москвы по Андрусовскому миру (1674).

Поссоренные двумя соперничающими церквами сословия и состояния могли вернуться

к былому согласию скорее под владычеством турецких башей, чем под верховенством

польских магнатов.

334

.

Паны, возвращавшиеся в свои имения согласно 4-й статье Белоцерковского

договора, видели ясно, что надобно готовиться к новой войне за существование в том

крае, который слился с Польшею высшими классами, но разошелся низшими. Если

принять во внимание, кто и как соединял несоединимые основания греческой и

римской веры, кто и как расторгал общественную связь в интересах слияния

церковного, то новая война долженствовала быть уже не социальная, а религиозная,—

тем более, что теперь малорусская религиозность, какова бы ни была она в новых

своих защитниках, абсолютно отвергала все ляшеское и поставила себе девизом

следующие слова козацкой песни:

Та не буде лу'иче, те не буде кратче Як у нас на Вкрайии:

Що немає Лина, що незиае Жида,

Не буде унии!

Конечно, ши вн2)е7 НИ 'церкви, в конкретном значении слова, от отой

религиозности не здоровилось. Но лучшие органы древнего русского благочестия

безмолвствовали, а худшие проявляли себя соответственно достоинству своего

духовного воспитания. Тем нс менее результатом религиозных мнений, в которых были

воспитаны воюющие стороны, должно было быть расторжение нольскорусской

республики. Оно совершилось нравственно уже тогда, когда простой русский народ в

Польше, с голоса подстрекателей своих, назвал всех русских панов и шляхтичей

Ляхами. Оно совершилось по * литпчески, спустя два с небольшим года после

Белоцерковского мира. Те муки и насилия, которым, по сказанию наших историков

подвергали своих подданных вернувшиеся на свои пепелища землевладельцы, были

невозможны по самому ходу житейских дел. Но естественно, что подданные,

попробовавшие козатчины, отбились от рук у землевладельцев, отвыкли от понимания

взаимных выгод, и охотнее гайдамачили, чем пасли стада, сидели в пасеках, пахали

землю. Даже те из них, которых врожденная робость или рассудительность удерживала

от гайдамачества, рискуя быть подожженными, убитыми, замученными козацкой

голотою, постоянно колебались между верностью панам и проповедуемым козаками

предательством.

Хмельницкий видел, каковы плоды его разбойной пропаганды, к которой он должен

был прибегать в своей щербатой доле. Теперь он сам боялся „безголового зверя",

разлакомленного кровью

.

535

и добром зажиточных людей. Теперь старательнее прежнего он окружал себя

Татарами. А голод между тем заставлял этого зверя выть среди родных пустынь, из

которых война изгнала земледелие. Голодный вой долетел и до нашего времени, в

таком, например, двустишии козацкой песни:

И день и нич войны ждемиѴ Добычи не маем...

Ржаной хлеб, рогатый скот и овцы сделались в Малороссии редкостью. Голод

свирепствовал у нас вместе с черною смертью. Народ не видел ничего утешительного

ни в настоящем, ни в будущем. Он был беззащитен в малолюдных пустынях своих и от

Козаков, жолнерских подражателей, и от Татар, козацких по* братимов. После

искусственного возбуждения его физической и нравственной энергии, он впал в ту

малорусскую апатию, памятником которой осталась историческая поговорка: „абы не

сидячего Татары взяли®.

II вот чем козатчина способствовала русскому воссоединению, а не теми

героическими начинаниями, которыми украшают ее псевдоисторики. Не борьба

Козаков за православную веру и русскую народность привела уцелевшие от

Хмелыштчины миллионы малорусского народа под власть московского царя: привели

их неслыханные бедствия, в которые Малороссия была повергнута козаками, а дорогу к

Москве указало им наше духовенство, у которого польские ставленники отнимали

духовные хлебы.

Еще в эпоху Иова Борецкого Московское Царство называли в Малороссии страною

тихою все монахи и монахини, все попы и 'поповичи, все благочестивые люди,

вздыхавшие но свободе религиозной совести, теснимой прямо или косвенно

папистами. Эта тихая страна сделалась теперь обетованною, богатою хлебом, которым

она снабжала даже киевский рынок во славу своего великого хозяина, царя,

разрешившего беспошлинный вывоз при первом приступе голода в 1648 году*).

Москва, во многих частных случаях, проявляла себя

*) В 1650 году летом за мацу жита платили в Киеве по 40 злотых, за осьмачку проса

и пшена по 7'злотых, i to sita Moskwa ratowata (пишет Ерлич), jakoЈ car moskiewski

dozwolit swoirn In za granicg wozid, i sprzedawac zboze, i naszym jezdzic za granice a

kupowac u nich, i ztad posilek ubogim i ratunek byl. 'Zaczym ubdstwa od wschodu do

zachodu stonka od domow swycli uie mogli sie obegnac ludzie mozmejsi, po ulicach wiele

tego umieralo i puchlo w

336

.

варварски; но в распоряжениях своего двора и царского правительства поступала с

удивительной человечностью сравнительно . с мусульманами и католиками. Одно её

освобождение от монгольского ига достаточно свидетельствует о преобладании в ней

государственной хозяйственности над хозяйственностью Турок и Поляков. Это

преобладание объясняют возрастанием самодержавия московского, заимствованного

якобы от монгольского деспотизма. Но мнимые питомцы монгольского варварства,

падшие в Смутное Время от козней цивилизованного Рима, встали без посторонней

помощи, чего никак не могла сделать их якобы наставница, Золотая Орда, подпав под

их владычество. восстав из своего Разорения, Москва доказала превосходство

государственной хозайственности своей и над воспитанною Римом Польшею. Она

привлекла к себе симпатии всех, страдавших в этом государстве от бессудья и

самоуправства, даже католиков, коренных Полонусов, но всего больше расположила к

себе малорусское духовенство.

Отклоняя просьбы Козаков о дозволении им переселиться всем войском в

Московское Царство, и не веря слезам Хмельницкого, Москва верила православному

стремлению к ней истинпых органов малорусской церкви. Это стремление поощряла

она с политическою последовательностью, по мере своей безопасности от Польши.

Монахи и монахини получали от неё „милостыню на церковное строение* безотказно;

но сперва пограничные власти не всех обращавшихся к царской благотворительности

допускали в самое сердце Великой России. По царскому указу, многим давали

милостыню в Путивле, и затем возвращали в „Литовскую Сторону*. Теперь царь

подавал милостыню не только на церковное строение, но и на школы, которые, как

жаловался киевский митрвполит, „оскудели оскудением благодетелей своихъ*,

разогнанных, разоренных и перебитых козаками (чего не смел высказать письменно).

Теперь в Москву принимались уходившие из окозаченного Киева эллинисты-богословы

„для справки греческих книг на славянскую речь*, для перевода

историкофилософсишх книг с латинского языка и для устройства певче * ских школ.

Наконец, в августе 1652 года, было наказано пу-

гбйпе choroby wpadato od ziela i liscia ntanego na pokarm zbierajac. Kazdy dzieii

kupamito sig wlekto z rtfjfcnicli krajtfw, miast i wsi za Dniepr sig cisneio, eo chlopska

swywola jeszcze nie wybila i Tatarowie nie wybraii. Kraje hvowskie, wolynskie, podolskie,

miasta puste i wsie pozostawali.

S37

тпвльским воеводам: веех приходящих из Киевской Земли чернецов и черниц,

которые выйдут на государево имя, пропускать к Москве без малейшего задержанья, с

провожатыми, и давать им подводы, „чтоб им пи в чем нужи не было". Вот с кого

началось самое искреннее и прочное присоединение Малороссии к России!

Монахи первые возвестили о стремлении Малоруссов к новому центру русского

мира; монахи оправдывали его собственным переселением в самую среду

Великорусеов; монахи давали у нас в Малороссии православно-русское направление

всем умам, остававшимся за пределами католического влияния и вообще полыцнзны.

Точнее сказать, они сохранили у нас всецело древнее русское благочестие. Презирая

так называемое невежество этого класса и соединенные с действительным

невежеством пороки, игнорировали мы доселе великую службу его в деле русского

воссоединения, и приписывали это спасительное дело отребиго польскорусской

общественности—днепровским гайдамакам, черноморским пиратам, татарским

побратимам. Нет, общественная и семейная жизнь в тогдашней Малороссии тие давала

возможности сохранить в целости национальные предания о предках и старине: только

порвав связи с миром и его житейскими попечениями, было возможно спасти нашу

русскую национальность в будущем посредством ясных воспоминаний о былом под

сению древних наших святынь, на гробовищах отдаленнейших наших предков.

Деспотическая политика московского правительства проницала во мрак русского

будущего глубже, нежели наши питомцы либерального Запада проницают во мрак

русского прошедшего. Москва привлекала к себе элементы строительные, но вовсе не

разрушительные,—вовсе не те, которым так сочувствуют верхогляды малорусской

современности. Не изощряла она меча на пагубу соседственпой державы, поддерживая

в пей злодеев, как это нам представляют; нет, она своим примером и внушением

воспитывала в родствен * пой Малороссии общественное мнение, поколебленное'

духом пагубной польскорусской вольности. В лице проповедников и хранителей

православия, опа поддерживала в польской Руси те правила единовластия и

соподчиненности, которыми создалась политическая свобода Руси Московской. Для

этого ей были нужны вовсе не козаки, естественные нарушители гражданского

порядка. Она Козаков чуждалась. Опа не знала, как от них отделаться и дома в своей

великой работе собирания Русской земли. Наследие новогородчины с одной стороны и

татарщины с другой, этот разбойный класс не давалъ

т. ии.

43

338

.

Москве покоя со времен Иоанновеких, колебал её владычество в эпоху грозных

Смут и готовил ей в будущем Разина да Пугачева. Чтб касается Козаков днепровских,

то это разрушительное орудие было выковано врагами Москвы на её пагубу, и если

Москва запачкала свои руки этим орудием в борьбе с Польшею, то не иначе, как

пачкает руки человек, вырывающий окровавленный нож у того, кто покушался его

зарезать.

Вернувшись от Хмельницкого, Богданов легко мог объяснить себе, почему для

проходимца, хвалившагося и Польшу, и Немецкую Империю, и самого папу отдать в

руки турецкому султану,—почему для Козаков, перед которыми, по их словам, дрожал

весь свет еще во время Сагайдачного, земля сошлась клином в Московском

Государстве. На всем пути его в Чигирин и обратно, как доносил оп царю, куда ни

приезжал он, духовные и светские всех состояний люди окружали его и со слезами

молили Бога о том, чтобы московский царь принял их в поддапство на том же

основании, па паком пребывают все его подданные. Эта всеобщая мольба была явление

великое, и если привели к пей население края козаки, то привели только своим

беспутством; прямыми же начинателями и творцами русского воссоединения были у

нас на юге те, которые, именем церкви, воспрещали козакам „ходить на Москву, на род

христианский".

Подчиняясь их внушению, козаки, как разноплеменное и разносословное скопище,

не могли выдержать своего обета до конца. В 1633—1684 годах они проторили новый

татарский тлях от ворот России, Смоленска, к центру России, Москве. Но, сводя дома

кровавые счеты с землевладельцами, они, еще во времена Копецполь* ского, стали

переселяться в северские и придонецкия пустыни вместе с подпомощпикамп своими и

другими слобожанами. Теперь, после катастрофы под Берестечком и неудачного отпора

под Белою Церковью, настал новый период переселения Козаков, а вместе с ними и

других людей в соседния пустыни.

Жолнерские переходы и постои, на которые горько жаловался сам Конецпольский,

заставили служившего ему инженера Боплаиа назвал Польшу папским раем и

мужицким адом. Но и в те времена к притеснителям и грабителям „убогих людей",

жолнерам, присоединились уже их враги и подражатели, козаки. Косипщипа и

Наливайщина были для мещан и селян предзнаменованием тех бедствий, которым они

подвергались от козацкого разгула впоследствии. Козаки Сагшдачного, йдучи к Хотину

против Турок, опу-

.

339

стошилп столько панских имений, что, по донесению королевского агента,

зазывавшего их на войну, едва ли сами Турки с Татарами могли бы причинить больше

вреда. Наконец Хмельыитчшиа ринулась на поприще Косинщияы и Ыаливайщииы в

сообществе Татар, прожгла Волынь во всех направлениях, недобитков меча предала в

татарские лыка, остальных разогнала но недоступным трущобам. Голод и мор,

следовавшие за козацкимн и жолнерскими похождениями, заставили волынцев бежать

из несчастной родины, куда глядят глаза. Еще до Береетечьекой войны, дороговизна

еьестишх припасов дошла до такой степени, что в Луцке мацу ржаной муки продавали

но 120 злотых, и голодные люди умирали толпами. Одна женщияа под Луцком (записал

в июне 1651 года Ерлич) сделалась людоедкою, и делилась человеческим телом с

соседями, а другая резала и ела собственных детей.

Спасаясь от Козаков, Татар и жолнеров, волынцы перебегали с места на место,

прятались по болотистым трущобам, переходили за Днепр, и нашли наконец

безопасное убежище в полтавских пустынях, граничивших с московскими

пустопорожними землями. Многие забрели и в Московскую Землю, в которую

направлял свое бегство знакомый отцам и дедам их царь Наливай с козацкимн семьями,

и в которую проторили дорогу, по сказанию оче видца, игумена Фишшйвича, беглые

иавлюковцы. Этим способом явились первые малорусские слободы около Путивля и

Белгорода.

От нужды и беды польские ц русские шляхтичи делались козаками. Когда козацкая

сила рушилась под Бсрестечком, разочарованные в ней прозелиты козатчииы бежали за

пределы козацкого нрйсуда. Об одном из таких беглецов, Дзинковском, сохрани' лось

документальное предание, что он, предводительствуя тысячею Козаков острожского,

новообразовавшагося тогда полка, выпросил у царя дозволение поселиться па его

земле с предоставлением ему права сохранить в новых слободах полковые и сотенные

порядки козацкие. Примеру Дзипковского следовали и другие.

Московский царь, пользуясь правом, выговоренным еще в Полянове, привлекал в

свои украишы способных к их защите выходцев, как заботливый и практический

хозяин. Для беглецов Хмельниччини строились у него хаты, в которых они находили

даже готовое зерно на засев нови, никому не принадлежащей, никем не оспариваемой.

Таким образом возннкнул на Тихой Сосне город Острогожск; так получили свое начало

богатые впоследствии города и местечки: Сумы, Лебедин, Ахтырка, Белодолье, Короча

и дру-

S40

.

гие; так заселились бесприютные степи и образовались слободскоукраинские полки

по рекам: Донцу, Удам, Харькову, Коломак .

ѵ Нынешний Харьков был незначительною

в начале слободою; но его безопасная позиция среди болот и лесов привлекла к нему

многолюдство и послужила к его возвышению, как полкового города, недодведомого

малороссийскому гетману.

В свою очередь поднестряне я побожане, не видя добра ны в козацких, ни в панских

порядках, сожигали свои жилища и корма, чтоб не достались ненавистным панам

Ляхам, истребляли все имущество, которого нельзя было забрать в мандривку и

пробирались в землю Восточного Царя, о которой наслышались, как о царстве скорого

правосудия, сытой и мирной жизни.

Хмельницкий испугался повсеместной эмиграции, и пытался остановить ее, как это

делали коронные власти и землевладельцы во времена Остряницы. Но приверженцы

Хмеля оказались бессильными против тех, которые возненавидели коварный [режим

его и возгнушались предательским делом его. Козацкия ватаги переселенцев шли на

пролом, увлекали за собой новых отступников Хмельнитчины, угоняли чужой скот,

били тех, кто хотел их остановить, и стремились бурным потоком в Слободскую

Украйну, проклиная Хмеля-Хмельницкого и его торговлю людьми. Эмиграция

принимала таким образом вид междоусобной козацкой войны.

Наконец и сам „добрбдий" таких людей, как Джеджалла, боясь остаться в своем

удельном княжестве без подданных, просил у царя дозволения перейти на его землю и

поселить Козаков под Путивлем и Белгородом. Мнимое „наследие Богдана", Киев, и

„святыни всех его гробовъ" оставлял он в руках врагов древнего русского благочестия.

Но пребывание козацкой вольницы в стратегических пунктах царской земли повело бы

Москву к новым смутам. Хмельницкому были указаны пустыни на Дону и Медведице,

вовсе не подходящие к его замыслам, и он остался в старом гнезде козатчины.

Не находя ни с которой стороны подступа к великому русскому хозяину, стал он

опять ладить с панами, подчинялся напоминаниям киевского воеводы, Адама Киселя, и

деятельно производил новую реестровку Козаков, как и после Зборовского мира. В

конце февраля 1652 года, Кисель доносил уже королю, что выписы (то есть исключение

лишних людей из условленных 20.000 Козаков) произведены, реестры для вписания в

гродские киевские книги представлены, козацкие послы на сейм посланы, все

землевладельцы въ

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ П0ЛЫПИ.

S41

свои добра введены опять (nobilitas wszytka do dobrswych reinducta) и часть

коронного войска (по Ерличу четыре полка) отправлены за Днепр на зимния квартиры.

Обманувшиеся столько раз в своих надеждах паны продолжали обманываться

неизлечимо. Кисель писал к королю, что Хмельницкому можно и верить и не верить,

но Козаков разумел он чем-то непохожим на Хмельницкого, тогда как этот каверзник

был самое выразительное создание козацкого ума и козапкой нравственности. „Если

верить присяге Хмельницкаго* (писал Кисель), „то надобно оставить войско в

обыкновенном числе, издерки же, которые делала до сих пор отчизна, сократить; если

же не верить, полагая, что он дружбы с Ордой не разорвет, в таком случае увеличивать

войско и вести войну... Не начиная войны, надобно быть в готовности на всякий

случай... При этом обходиться с Хмельницким как можно лучше и привлекать к себе

подачкою, о которой он просит,—как для ускорения ссоры его с Татарами, так и для

возобновления поля и моря... Надежда на Господа Бога приведет наше дело к прежним

началам (W PanuBogu nadzieja rem nobis ad sua revocabit principia). А чтb всего важнее:

когда, не имея от пас никакой причины, козаки не будут иметь случая к восстанию,

напротив, оставаясь при своих вольностях, полюбят мирную жизнь (zakochaja si§ ѵѵ

pokoju)“...

Такия детские мысли преподавал Адам Свентодьдович беспомощным детямъ—

панам.

Отправленное за Днепр войско сделало центром своей оккупации Нежин. Отрядами

его командовали Войнилович, Маховский и житомирский староста Тишкович,

расквартировавшие жолнеров но Задиеприю и Задесенью. Часть литовского войска

заняла пограничную от Литовского Княжества Стародубовщину. Край был разорен до

такой степени, что, по мнению Киселя, никоим образом не мог прокормить жолнера,

„разве пришлось бы отпускать провьяпт из всей Короны". Поэтому иа жолнерские

постои смотрели голодные жители с крайней досадою; а жолнеры всетаки не оставляли

своего исконного обычая грабить хозяев. Самовидец говорит, что „козацтво, застаючое

в городах, водно сходили с тех городов, кидаючи пабытки свои, у городы ку Полтаве, и

там слободы поосажовали, а ппние на кгрунтах московских слободы поосажовали, не

хотячи з жолнерами зоставатп и стацеи оным давати: бо незносную стацею брали".

* B42

.

С другой стороны томило козаковатых заднепрян я задесенцев пребывание в

имениях землевладельцев, от которых они поотвыкли. В интересах и самих

землевладельцев, и правительственных властей было—задерживать переселенцев на

местах их оседлости. Но „жолнеры" (пишет Самовидец) „не могли им заборо** нити:

бо и з гарматами выходили из городов; але напотом хто зостался, гоже оного не

пущено, и давати мусел стацею жолнерамъ".

Волнение в народе по поводу переселения, реестровки Козаков, расквартирования

жолнеров, водворения помещиков и задержания на местах жительства тех, кому не

удалось убраться из козацкон Украины в Украину царскую,—все вместе повело к

обычному в нашем народе гайдамачеству. Убогие, голодные, обиженные, пьяные,

ленивые и недовольные ни козацкими, ни панскими порядками стали нападать на

панские имения, на мещанские дворы, на зажиточных реестровых Козаков, которых

называли дуками срибляниками, наконец и ва жолнеров, которых бранили душмансти.

Хмельницкий издал универсал, в котором говорил, что теперь уже не годится делать

того, что делалосьпрежде, а себя выгораживал из каких-либо бунтов поспольства

против панов, Он грозил непослушным строгою карою; но его угрозы оказались

бессильными. Подобно тому как Татары повиновались турецкому султану только в

поощрении, но никак не в прекращении набегов, отатаренная Хмельницким чернь

смотрела теперь скрива на того, о ком кобзари пели ей хвалебные думы за возбуждение

к поджогу, грабежу и резне. И как со времен Косинского гербоваыиая шляхта

разбойничала вместе с козаками, так теперь шляхта исгсрбованная, реестровые козаки,

гайдамачили вместе с развращенным козатчииою поспольством, а во главе

гайдамачества являлись даже полковники, искавшие себе славу Морозенков,

Перебийпосов, Нечаев и прокладывавшие дорогу к гетманству но примеру самого

Хмеля.

Проживавший в это время в Киеве Ерлич записал у себя в дневнике, что в местечке

С-рибном (Sybryi), за Днепром „хлонская сваволя" изменою разбила па голову две

хоругви (как это было сделано при Конецпольском в Дымере). Но не долго они

торжествовали (продолжает православный шляхтич): лишь только дали знать об этом

Войниловичу, командовавшему полком князя Вишневецкого, он тотчас вторгнулся в

город, вырезал всех от великого до малого, а город сжег. В ответ на эту энергическую

меру, появились гайдамацкия ополчения в разных местах. В Липовом, в Рябухах,

принадлежавших к миргородскому полку, жол-

.

343

неры снова имели свалку с местными жителями. Под Лубнами появился гайдамака

Бугай. Под Нежином собралась гайдамацкая купа под начальством Лукьяна Мозыры.

Этот был зол на Хмельницкого за то, что он ссадил его с корсунского полковничества,

которое отдал своему швагеру Золотаренку. Мозира, как и Перебийнос, воображал себя

ничем не хуже Хмеля, и метил сам сделаться гетманом. Наконец миргородский

полковник, Гладкий, заявивший то же стремление под Берестечком, составил заговор

против жолнеров, и днем их избиения во всем миргородском полку назпачил день

Светлого Воскресения, когда жолнеры подгуляют. Произошла кровопролитная резня;

но, видно, на пьяных напали пьяные: проспавшись, испуга шсь они гайдамацкого

геройства своего, и Гладкий был схвачен хмельничанами. Около Мглпна и Стародуба

произошло такое же столкновение хозяев с постояльцами; а все эти случаи вместе

выражали раздражение Козацкого Народа против гетмана, который столько раз

поднимал его кончать Ляхов, и опять возвращал Украииу к прежнему порядку вещей.

Был в Полыпе слух, что козаки собирались идти на Чигирип и положить конец

орудованьто Хмельницкого. Хмельницкий успокоил, или разъединил козацкий народ

лишь тем, что в прибавку к 20.000 узаконенных реестровиков записал в секретный

реестр еще больше 20.000.

Между тем он просил короля назначить военносудпую коммиссию для

расследования и кары украинских бунтов. Эта коммнесия приговорила к смертной

казни Хмелсцкого, Мозыру, Гладкого, войскового судью Гуляницкого и многих мелких

ватажков гайдаматчины. Хмельницкий играл при этом роль человека подначального, но

в сущности пользовался возможностью извести своих недоброжелателей, и особенно

тех, которые, посредством бунтов, подкапывались под его гетманство. В видах будущих

козней, интриган очищал свой извилистый путь от препятствий, и в то же время сеял в

пароде новую ненависть к Ляхам, которые, ио козацкому воззрению, теряли не только

право мести ударом за удар, но и право государственного суда над разбойниками. Все-

таки ему становилось более и более жутко среди своих „детей, друзей, небожатчЛ

Мирясь по неволе с панами, ища защиты даже в ненавистных для пего постояльцах, он

видел, как его удельное княжество таяло вслед за своим возникновением. Теперь ему

больше, нежели когда-либо, нужна была царская помощь. Он домогался у царя хоть

иеболыпого отряда ратных людей, лишь бы та слава была, что Москва стоит с ним

заодно. Но царское правительство на все его

344

.

представления о православных церквах, на все его проекты широких завоеваний

отвечало с мучительным для него достоинством, что великий государь, его царское

величество, милостиво похваляет его за то, что он государской милости к себе ищет, и

т. д. Царское правительство помогало голодпому малорусскому народу московским

хлебом, и оставляло безо внимания мольбы и слезы козацкого гетмана.

Хмельницкий видел, что и без него все в Малороссии наклонилось в московскую

сторону. Он боялся остаться ни причем с ватагой головорезов да с Татарами среди края,

не имеющего ни естественных границ, ни крепостей, и среди народа, проклинающего

его даже в своих песнях. Вместе с другом и обманщиком своим, Выговским, он

обольщал царских людей перспективою не одних военных, по и промышленных

успехов; разоритель обольщал строителей, расточитель—собирателей, полудикий

помадъ— государственнных экономистов. „Великому государю" (доносили опп со слов

писаря Запорожского Войска), „его государским счастьем к великому московскому

пространству и многолюдному государству, и без войны, и без кровопролития,

учинится прибавленье большое, и овладеет он, великий государь, многою землею и

городами; и тех городов ему, великому государю, с мещан и со всяких чинов людей и с

их торговых и с иных и со всяких промыслов учинится ево государской денежной казне

прибыль многая, потому что православных християп многолюдство большое, и

промыслывсякимп промышляют в своих городех, и в иные государства для всяких

своих промыслов ездят так же II К ИИИМ в городы из иных государств многие

купетцкие и всяких чинов люди со всякими многими товары и для иных всяких своих

промыслов приезжают же".

А что польский король вздумал бы воевать против царя (говорил им Выговский),

так этого опасаться напрасно: „польскому де королю против великого государя стоять

некемъ". Он поспешит прислать в Москву своих послов, и пойдет на всевозможные

уступки. Если же великий государь пошлет на него с козаками своих ратных людей,

тогда Польская Корона и Великое Княжество Литовское перейдут под его высокую

руку без войны: ибо они дрожат от страху пред одними козаками. Другое дело

(продолжал Выговский), если государь не примет Козаков теперь же в подданство, а

польский король станет подговаривать и прельщать их на совместную войну против

Москвы, дабы поссорить их с великим государем и навсегда отвлечь от московского

подданства. Въ

.

845

таком случае он (Выговский) сильно опасается, чтобы козаки не пошли с панами на

московское государство войною; а крымский царь и поготову пойдет воевать

московское государство. Он и теперь пошел бы на Москву, да козаки отказались биться

с единоверными православными христианами и проливать между себя христианскую

кровь; „за то де Крымский на гетмана гневался долгое время".

Видя, что ни слезами, ни политическими и торговыми посулами нельзя склонить

Москву в свою пользу, Хмельницкий вернулся к прежней политике запугиванья.

„Порази меия Богъ* (говорилъ' он), „если не пойду на Москву и не разорю ее пуще

Литвы*! И после таких угроз он снова уверял москвичей в своей готовности завоевать

в пользу царя всю королевскую землю. Но уверять в своей преданности, хвалиться

своею силою и грозить своею местью—было ремеслом Хмельницкого, которое он

прилагал к христианским и к магометанским государствам без всякого стеснения.

Заключив Белоцерковский договор, он тотчас написал в Стамбул, что у него была с

Поляками ужасная война, после которой заключил он мир, но мир почетный, без

нарушения прежней дружбы с крымским ханом, которую (писал он) мы желаем

сохранить до конца дней своих, равно как и быть верными подданными вашего

цесарского величества. Он просил у султана грамоты к Крымскому хану, повелевающей

участвовать во всех козацких войнах; а с нуреддин-султан ом и с Карач-мурзою

заключил особый договор. Предвидя новую войну с панами, Хмельвицкий заручился

турецко-татарскою помощью заблаговременно.

Действительно, сейм не утвердил статей, стоивших Потоцкому последних усилий,

но не утвердил потому, что был еорван одним из литовских послов, по интриге панских

партий. Пропившие свою добычу козаки только того и ждали. Немедленно были

призваны Татары, и войско начало готовиться к походу. Было решено — задеть Польшу

со стороны её союзника. .

В октябре 1651 года, Потоцкий послал к Хмельницкому Маховского хлопотать о

дозволении разместить коронное войско во всей Брацлавщине. Хмельницкий

согласился на это, но ограничил право сбора провьянта, и прибавил условие, чтобы

жолнеры вели себя во всех отношениях скромно и сдержанно. „Тягостно было вождям

и войску* (пишет Освецим) „получать ограничения и предписания от подданного; но,

уступая тяжкой необходимости и не желая нарушать из-за мелочи заключенный

договор, они подчинились. Войско было распределено в Украине по селам и местечкам,

начиная с ea-

т. ш.

44

346

.

враня, по всей почти Уманщкне, и, согласно с требованием Хмельницкого, получало

право на сбор самого ничтожного провьянтаЛиан МаХОВСКИЙ ПрИВеЗ еще И

Другую, бОЛЕе Серьезную II ТреВОЖНуЮ НО' воет,—что Хмельницкий намерен

отправить своего сына, Тимоша, с частью войска, в Волощину, для бракосочетания с

дочерью волошсвого господаря. С Тимошем он решился отправить и Татар,

кочевавших на Капустяной долине у Еорсуня, и назначил время сбора в поход через две

недели".

Маховекий, сверх того, выведал и донес Потоцкому, что к Хмельницкому пришел

нуреддиинъ' султан со всею Крымскою Ордою. Хмельницкий скрывал его приход, и

уверял Потоцкого, что разместил пришедших к нему Татар так, чтоб они не могли

вредить королевским областям. „Но Татары" (писал Потоцкий к королю) „не привыкли

возвращаться без облову. Они будут гостить-— или в польских, или в волошских

владениях, которым и сам Хмельницкий грозит за свое сватовство". В последнем

случае, Потоцкий советовал „спасать соседа и верного слугуа (волошского господаря), о

чем и завел с ним переписку; войска же по квартирам не распустил, и оставил его в

сборе у Махновки, под тем предлогом, что в Брацлавщине не прекратились еще

волнения.

Волнения не прекращались во всю Хмельниччину в Малороссии: мужики вместе с

козаками бунтовали то против панов, то против самого Хмельницкого. Кисел,

.названию киевского воеводы, пенял Хмельницкому за новые бунтыГг-д Хмельницкий

обещал ему казнить виновных перед его глазами; но такия казни служили у него только

ширмою замышляемых им самим набегов. Чтоб отвлечь внимание Потоцкого от

Волощини, Хмельницкий писал к неыу о старых, не доделанных при Владиславе IV

чайках, и манил его надеждою на совместный поход против Турок.

„Видит Бог совесть мою", уверял он в своей искренности того, которому козаки

приписывали „розум жинбцький". Но сын Потоцкого Андрей, галицкий староста,

отзывался о старом плуте к Тизенгаузу так: „Подозрительна нам верность нашего

приятеля. Хоть и сладко к нам пишет, но на деле та же у него свирепость, что и прежде

была: Орды не отсылает, стоянки нашему войску откладывает на после Рождества

Христова, а цротив господаря волошского замышляет новые враждебные действия

(novam hostilitatemmeditatur) за то, что один он был нашим верным соседом.

Посоветуйте королю поскорее посылать войска свои в помощь господарю. Ибо, хоть

бы король и написать письмо к этому пьяни-

.

847

це, то он только фыркнет (za firkelo b?dzie u niego). Вот какой прекрасный мир

устроил нам Киеель*!

Но Кисель до конца веровал в возможность невозможного, в соединенье

несоединимого, и теперь, в качестве зловредного для Поляков и для нас праведника,

писал королю: „Меня зовут не гражданином, а предателем Речи Посполитої!. Чтб же

делать? Таков ум человеческий. Терпеть самое тяжкое, это—знаки праведника (graviora

pali suat signa beati)*. А Хмельницкий между тем новым ударом ножа в панское сердце

еще раз определил цену Киселевской политике.

Нам опять приходится бродить в кровавых лужах растворенных слезами отцов и

матерей, женщин и детей,—опять приходится описывать ПОДВИГИ „борцов за веру

православную и народность русскую*. Начнем с несчастной женщины, помеченной

Хмелем в число своих бесчисленных жертв.

В 1651 году, во время Берестечской войны, Роксанда Лунуловна находилась в

Стамбуле. Л юдям, окружавшим Л на Казимира, нужно было сочинять о невесте

молодого Хмельницкого такие же слухи, как и о жене старого Хмеля. Множество ушей,

и подлиннее, и покороче королевских, внимало этим слухам и исиесИц, и вот Поляки

до сих пор повторяют нам, что какой-то агент Лупула продал Рокеанду, по словам

турецких летописцев, какому-то венгерскому или польскому магнату за 20.000

пиастров. Этого с них мало: ею де интересовался некоторое время и великий визирь,

Ахмет. Но бегство Хмельницкого из-под Берестечка и падение великого визиря

освободили Рокеанду из унизительного положения.

Тотчас по заключении Белоцерковского договора, Хмельницкий, по словам

Поляков, отправился в Стамбул (отлучка, невозможная для Хмельницкого), и позвонил

мешком золота перед янычарскими очами. Султан Мурад был мадолетен. Турцией

правил ееральский триумвират, с прибавкою женщин. Могущественнейший из

триумвиров, Нехтас-ага, наименовал Хмельницкого сыном своим, убеждая отдаться

безусловно в турецкое подданство. Хмельницкий обещал Туркам все, а Турки

предоставили ему в распоряжение Волощину.

Николай Потоцкий глядел на задуманное Хмельницким вторжение в Волощину, как

па великую обиду Речи ИИосподитой. Но его здоровье требовало отдыха; он передал

свою власть полевому гетману и уехал в Хмельник, где и умер.

348

*

Пока Тимош готовился к походу., в Стамбуле совершился правительственный

переворот, и верховная власть перешла к людям враждебным Хмельницкому.

Хмельницкий не осмелился нападать на Волощину. В то время за Днепром начались

против него бунты, а до Калиновского дошло известие, что вместо 20.000, в козацкий

реестр вписано попрежнему 40.000. Коронный гетман привлек гетмана козацкого к

ответственности. Хмельницкий отвечал, что не может совладать с окозаченною

чернью, но что впоследствии все придет в надлежащий порядок. Калиновский помогал

ему карать бунтовщиков, не подозревая, что освобождает врага отечества от опасных

для него людей; а Хмельницкий ждал только весны, чтобы наступить с Татарами на

волошское Заднестрие. В Стамбул писал он между тем о своем верноподданстве и

грозил, что если не поддержат его, то он будет вынужден повиноваться королю и идти,

куда ему велят, хотя бы даже и на Турок.

Турки сами находились в затруднительном положении и не могли поддерживать

Козаков. Но Хмельницкому нужно было одно,— чтоб ему не мешали. К несчастью для

христиан, породивших такое чудовище, письма его в Стамбул, как и письма Крымского

хана, перехватил искусный в этом деле Лупул и передал их через Калиновского в

Варшаву.

Калиновский высказал Хмелю напрямик, что он поступает предательски. Он

воображал, что этим смутит и запугает Козацкого Батька. Потомок убийцы

Наливайкова отца не в состоянии был спуститься до самого дна в потемки козацкой

души. Хмельницкий не только отвергал свое предательство, как всегда и все, что ему

было нужно отвергать, но еще роптал на Калиновского, что он такими выдумками

дразнит короля, а между тем подсказал ИИсламГирею, что Лупул и Калиновский

нанесли ему смертельную обиду. По малорусской пословице: „чорт у чбрта

епошидався, один моргнув, другой догадався", татарский хан воспользовался намеком

хана козацкого: и к Лупулу, и к Калиновскому отправил он послов, требуя объяснения,

но какому праву письма его были дерехвачепы и вскрыты.

„Да будет хвала Господу Богу" (писал к Лупулу достойный побратим

Хмельницкого), „что мы, не доверяя пактам с королем, и летом, и зимою и во всякое

время держим наготове татарские Ногайские и Крымские войска, которые, прося

постоянно о войне с Польшею, вздыхают к Богу, о чем, вы лучше можете знать; а если

Поляки, разорвавши пакты, отправят против Козаков свое войско,

319

то пускай о том ведают, что нащи Татары умилосердятся над ко завами, и не

перестанут их спасать, как летом, так и зимою".

Луиул оправдывался перед ханом, что это Поляки перехватывали письма, а

Калиновский—что это не его войско сделало, а получил он известие о переписке от

короля.

После того оба хана написали другие письма в Стамбул; но Луиул подослал к

Ислам-Гирею шпионов и узнал, что вееыиоход, к которому они готовятся, направлен

против него.

Не испугался, однакож, господарь, зная, как много значит в защите от неприятеля

богатство, навербовал 12.000 войска с польскими офицерами, можно сказать,

обученными Хмельницким, призвал на помощь Калиновского, а королю написал

отчаянное письмо, заклиная его любовью к отечеству (которое для них обоих не

существовало), заклиная его счастьем Поляков (которые в глазах Л на Казимира были

хуже псов), чтоб он повелел Калиновскому защищать от Хмельницкого вход в

Волощину.

„Этот счастливый и дерзкий человекъ" (писал господарь) „домогается, чтоб я отдал

его сыну дочку, единственную отраду моей старости, и грозит мне войною, а шпионы

мои доносят, что у него войска готовы, и на челе их стоит Тимофей с Карач-беем.

Неверный сын Хмельницкого, вместе с татарским князем, получил наказ-—замучить

отца и отнять дочку, которая, говорят они, при надлежит им как невольиица, так как,

два года тому назад, разбойничьим оружием принудили меня согласиться на это

непристойное замужество".

На свое письмо Луиул получил от короля уклончивый ответ. Король уверял, что он

опасается напрасно: ибо Хмельницкий готовится не на него, а на Речь Посполитую;

уведомлял его, что получил об этом деле самые обстоятельные известия, и успокойвал

господаря, что Хмельницкий не отважился бы нападать на Волощину, землю,

принадлежащую султану, под опеку которого сам он теперь мостится.

Получив такой ответ, Луиул обратился с просьбой о помощи к польским панам и

нашел между ними людей, иначе к себе расположенных.

Гетман Калиновский, о котором говорили, что и сам он имел виды на руку

Роксаяды, велел сыпать широкие окопы в своих добрах под горой Батогом и

расположил в них обоз, под предлогом обеспечения Речи Посполитий от набегов Орды

и казацких замыслов.

350

,

Выбранное для лагеря местд было неудобное; но оно стояло на пути Хмельницкого

и заслоняло Волощину от козакотатарского вторжения. Панята обещали прислать

сильные хоругви. Во всех магнатских замках готовились к походу, который молодым

аристократам представлялся романтическим. Все дали себе слово не допустить, чтобы

прелестная княжна, миновав Потоцких, Вишневецких, Калиновских, очутилась в

объятиях дикого неотесы-козака. Это говорят польские историки, забывая, что их

Потоцкие, Вишневецкие, Калиновские не брезгали брачным союзом с женщиною,

находившеюся в унизительном положении одалиски, равно как и все нанята,

заграждавшие рыцарскою грудью дорогу дикому неотесе-козаку

Потоцкие снабдили гарнизоном и запасами Подольский Каменец и, чтоб

обезнадежить Хмельницкого, распустили слух, будто бы гоеподаровна тайно обвенчана

с Петром Потоцким, губернатором Каменца, сыном покойного гетмана. Калиновский

привел в движение все южные воеводства; агитировал против Хмельницкого между

козацкими полковниками. Говорили даже, что он старался умертвить Хмельницкого, и

с этой целые подослал в Чигорин своего козака, Бублика, но Бублик был схвачен, и

признался во всем на пытке. Этому известию верили тем больше, что знали, как

раздражены взаимно козацкий и коронный гетман. Сам де Хмель рассказывал об этом

во всеуслышание, и на вопрос: почему не навестил коронного гетмана? отвечал: „мне

безопаснее жить вдалеке: уже несколько раз были на меня засады*.

В таком положении дел миновала зама 1651 -1652 года. Калиновский проводил ее в

Брацлаве, где из любви к единственному сыну содержал многочисленный двор и

угощал весьма роскошно молодежь самых знатных панских домов. Вся она бредила

рыцарскими подвигами в отражении козакотатарской орды и привлекла под свои

хоругви цвет молодежи шляхетской, в качестве охотников.

Но наступившая весна не обнаруживала никаких признаков близкой войны. В этом

виден был мастер козацкого дела. Начали было уже сомневаться в донесениях Лупула,

а коронный гетман был совершенно уверен, что дело обойдется без войны. Он даже не

позаботился стянуть заблаговременно 4.000 жолнеров, расставленных по Заднеприю.

Вдруг является в брацлавском дворце козацкий посол, сопровождаемый внушительным

конвоем, приветствует величавого хозяина от имени гетмана Запорожского Войска и

вручает ему письмо следующего содержания:

.

351

„Не хочу скрывать перед вашей милостью, что сын мой, вихреватый Тимофеи,

собравши несколько тысяч войска, бежит в Волощину, чтобы принудить к

супружескому обету господарскую дочку. Поэтому предостерегаю вашу милость,

чтобы вы отступили с войском от волошской границы и ушли в глубину границ

польских: а то, пожалуй, сын мой, увлеченный молодецкою запальчивостью, не

вздумал бы на вашей голове попробовать своей военной фортуны*.

Коронный гетман поскорее соединил в лагере под Батогом, а по-козацкк на Ватой,

все силы, какие были у него под рукой, и тотчас отправился туда сам.

Укрепленный стан Калиновского был ;.амкнут с обеих сторон байраками, а с тыла

лесом, и занимал равнину близ реки в длину на целую милю Бога. Внутри стояли

огромные скирды соломы, фуража, и было заготовлено съестных припасов на

несколько десятков тысяч войска.

Для 20.000-ной армии, стянутой сюда Калиновским, был он слишком обширен, так

что и вдвое большее войско едва ли могло бы оборонять его. Такие размеры были ему

даны с тою целью, чтобы в него могли стягиваться отовсюду польские и литовские

подкрепления.

Едва силы коронного гетмана соединились в этом несоразмерном стану, как 29 (19)

мая 1652 года появились уже на левой стороне Бога бродячия купы Татар. На другой

день переправился султан-нуреддип с ордой своей пониже Батога, и тотчас наступил на

лагерь. Он занимал польскую конницу (я уже не пишу польскорусскую) в течевие

нескольких часов, а потом отступил почти на милю от становища, между тем как

приближающиеся отряды Козаков остановились не очень далеко на горе.

Неприятель обеспечил себе переход через реку. Схваченные пленники говорили, что

Тимофей. Хмельницкий, с „великим войскомъ“, переправляется пониже, и намерен,

минуя Батог, идти прямо в Волощину.

Калиновский отправился на рекогносцировку и с ужасом увидел перед собой тысяч

двести войска. Перейдя Бог, оно птло, под вечер, по направлению к западу, и,

ловидимому, не имело намерения переходить речку, которая впадает в Бог пониже

Батога.

Трудно было допустить, чтобы громадные козакотатарские войска оставили у себя в

тылу целую армию польскую, не попытав счастья. На военном совете, генерал

ГИрпииемский, предводитель артиллерии и пехоты, был того мнения, что козаки и

Татары не пойдут без боя за Днестр, а если осадят коронное войско, то он спасения не

352

.

чает; поэтому советовал Калиновскому бежать немедленно комонником в Каменец,

а он, с пехотой, надеется обороняться до тех пор, пока хватит съестных припасов.

Между тем Калиновский соберет войско, и прибудет к нему на выручку.

ИИрипиемский обещал продержаться в осаде месяца два, а потом сложит голову

честно в бою.

Долговременная служба его во французской и в шведской армиях, его подвиги в

недавних битвах за отечество и личный характер его внушали всем доверие. Но

коронный гетман поддался тому самому демону завзятости, который внушил мысль

окопаться на Солонице сыну старика Наливайка, погибшего, может быть, и безвинно.

Человеческому сердцу отрадно предполагать невидимую связь между преступлениями

предков и бедствиями потомков. В своей беспомощности ему отрадно веровать, что

судьба преследует злодеяния до седьмого колена. Калиновский дико воспротивился

общему мнению вождей, чтобыпогибнуть в бесславном бою с единственным сыном

своим.

Начали ночью рыть землю и уменьшать объем. На. другой день со всех сторон

появились козацкия и татарские чаты. За чатами наступал Тимбшко, как звали его

паны, Тимиш или Тимкб, как звали его козаки. Непроглядная туча Татар, Козаков и

окозаченной черни нависла над панским лагерем. Теперь уже Калиновскому пе было

возможности уйти комонником.

Панское войско упало духом, по сказанию самих Поляков. Особенно конницу

поразил ужас. Она металась в отчаянье по лагерю, проклиная выбор места, упорство,

несправедливость, наконецъ— измену гетмана. Особенно трагическое положение было

знатных гостей, своих и иностранцев, которые, протанцовав целый сезон и

пролюбезничав начало весны с дамами, очутились теперь среди козакотатарских

танцев. Предводители конницы начали составлять круги и совещаться о бегстве. Темою

совещаний была очевидная и бесполезная гибель конницы в беспрерывных битвах с

многолюдным неприятелем, под начальством глупого старика, тогда как пехота, имея

превосходного генерала, будет в состоянии обороняться несколько недель 'за валами, и,

не дождавшись выручки, сдастся на капитуляцию. Между польскими кавалерами были

и такие шляхтичи-козаки, которые советовали связать коронного гетмана и выдать

Орде для умилостивления.

Калиновскому живо представился рбкот, подобный тому, который подняли жолнеры

на Цецоре и в котором сам он, будучи

.

35В

юношей, играл не весьма почтенную роль. Он принялся увещевать и просить своих

соратников, по примеру Жиовковского, который, в знаменитой ретираде к Днестру,

честно сложил премудрую голову. Но, видя, что его никто не слушает, перешел от

смирения к запальчивости, неведомой Жовковскому, и еще больше повредил делу.

Конница выбрала себе вождей и, собравши второпях, что было можно, выехала за

валы в ожидании ночи.

Между тем Пршиемский сыпал, с помощью челяди, валы, располагая войско и

пушки для обороны западной стороны лагеря от Козаков. Коронный гетман, с своей

стороны, взялся за тот ум, о котором сами же Поляки сложили не оправданную ими

доныне пословицу: „плщсигу lach ро szkodzie“ *). Он вывел другую часть пехоты

против Орды и, построив ее в боевой порядок под валами, выслал вперед несколько

верных ему хоругвей и добровольцев, под начальством Марка Собиского и

Одривольского, которые мужественно отражали татарскую конницу. Самуил

Калиновский, сын гетмана, стоял с хоругвями своими в резерве. Он получил от отца

приказ наблюдать за возмутившеюся конницей и, в случае, когда бы она захотела

привести в исполнение свой замысел, принудить ее к послушанию.

Во все это время неприятель стоял бездейственно. Был слух, чго Тимкб ездил с

полковниками к отцу, который находился в трех милях от Батога, с вопросом: чтб

делать с неприятелем, которого держит уже в руках? Единственным наставлением

старого Хмеля молодому были слова: „Дохлый пес яе кусается**.

Оставалось два часа до захода солнца. Было уж поздно козакоТатарам начинать

битву, как их чаты донесли, что Ляхи—бьются сами между собой.

Тимкб велел полковнику Зологаренко, с 80.000 войска, занять папский стан с

западной стороны, обороняемой Пршиемским; а ме?кду тем нуреддин приблизился к

Батогу, и, видя зрелище невиданное, подвигался медленно вперед. Оя опасался засады

и нс смел сразу ударить на Ляхов.

Перед лагерем, на широком поле, кипела бешеная битва между пехотой и коиницей

одного и того же войска. Это постыдное для польской наций и польского характера

дело, по рассказу польской историографии, произошло вот каким образом:

Калиновский, получив от сына донесение, что конные хоругви вознамерились

бежать вплавь за реку Бог, отправил пехотные ре-

*) „Умен Иях по шкоде а.

Т. ИИ.

45

354

.

гименты к коннице, „чтобы поддать отваги трусам (abu ichorzom napgdzic odwagi)“,

как выразился он. Немцы пустили град пуль, но больше для острастки, нежели

серьезно, Поражеппая страхом, польская конница сперва не смела дышать, ни

тронуться с места. Но, прийдя в себя, жолнеры стали кричать, проклинать и,

доведенные до бешенства, метнулись на Немцев, чтобы не гибнуть безнаказанно.

Немцы делали свое дело стойко.

Борьба дошла до наибольшего ожесточения, когда ротмистр Пртиемского,

Винцентий Зелинский, прибежал к гетману, прося подкрепления и донося, что

Пршиемский с оставленными при нем 1.500 человек не может устоять против Козаков.

Гетман, занятый борьбою с собственным войском, не видел, что козаки напали с

тылу на лагерь. Узнав теперь об этом, приостановил пальбу и послал пехоту спасать

Пртиемского, а сам, с верными хоругвями, вышел против надвигавшихся Татар, во

обраная, что вся конница последует его примеру. Но взбунтованные полки, при виде

наступающей Орды, рассеялись, по выражению польского историка, как табун диких

лошадей. Одни бросились к реке Богу, другие разбежались куда попало. Но Татары

захватили их рогами своего полумесяца, и почти все они, кроме нескольких сот,

переплывших Бог, очутились в плену.

Гетман, раненный дважды сам, ушел с Немцами в лес; но, услыхав, что сына его

схватили, вернулся, чтоб отбить его. Здесь, окруженный неприятелем, пал он вместе с

сыном, коронным обозным. Когда его седую голову принесли к Тимку Хмельниченку и

нуреддин-султану, ковав бросил за нее головорезу червонец, а Татарин сказал

гетманской голове: „Не доплатил ты мне, християнинъ“.

Охватив конницу, Татары подвигались вперед, однакож осторожно, всё-таки

опасаясь военной хитрости. У входа в окопы, стоял молодой Марко Собийский с

ветераном Жовковского и Конецпольского, Одриволъеким. В славной ретираде с

долины Цецоры к Днестру Одрпвольский поддался панике; за то, послужив доблестно

во многих походах против Татар и Козаков, не посрамил теперь своего имени. С ними

стояли хоругви добровольцев, не желавшие спасаться бегством, стояли офицеры

взбунтованной конницы и знатные гости, терпевшие на чужом пиру кровавое похмелье.

Орда наступала на них несколько раз и разбивалась, точно об стену; наконец

позвала на помощь своих побратимов. При виде сверкающих в летних сумерках

пшцатей и кос, польские всад-

.

355

ник спешились, и, стоя за лошадьми, как за бруствером, ждали в молчании

приступа. Произошла дикая бойня лошадей и людей. ТимкЬ помнил, что дохлый пес не

кусается, и не предложил капитуляции мужественному остатку неприятеля; кавалеры

не просили её у варвара. Долго стояли они в неравном бою,—дорогое для потомков

свидетельство, что паны были ие все тшвчикп,—стояли до тех пор, пока легли до

последнего и довершили земляные валы кровавым валом тел своих. Через этот

ужасный вал степные людоеды вошли в польский лагерь; но тут их ожидала сцена

поразительная. При громе отчаянной пальбы Пршиемского, свирепствовал пожар.

Горели запасы соломы и фуража, заготовленные на стотысячную армию и не известно

кем подожженные. Подозревая в поджоге пре дательство, Поляки заявляют этим в

сотый раз, что силились под чинить себе Русь посредством Руси... Вдруг огненное море

побежало бушуя, на жолнерские палатки и преградило отступление ИИршиемекому,

отступление, впрочем, бесполезное. Стойкая горсть людей ринулась тогда на

разъяренную массу Козаков, как быв объятие смерти. В этих объятиях погибла и

коронная пехота, и коронная артиллерия.

Сцена батоговскон трагедии была тем ужаснее, что посреди стрельбы, пожара и

резни очутилось множество шляхетских семейств, выпугнутых из Брацлавщины

нечаянным появлением Козаков и Татар. обеспеченные Белоцерковским договором,

несчастные землевладельцы только что вернулись на свои пустыри, как новый слух о

наступлении козацких и татарских загонов заставил их оирометью бежать в безопасные

места. Самым безопасным местом показался многим гетманский лагерь, и здесь

несколько сот сельско-хозайствениых семей нашло свою погибель.

Батоговский погром был для Поляков горестнее Корсунского, Потеря здесь была

для них ужаснее Иплявецкой. Как велико было смятение нации, низведенной

разбойником с высоты политического величия, видно, между прочим, из того, что

самые'серьезные историки её впали в легковерие, и до сих нор не в силах возвыситься

до правосудного бесстрастия. Они рассказывают, под влиянием жажды мщения в

будущем, будто бы 5.000 польских пленников были на другой день вырезаны Татарами,

за что де козаки заплатили им 100.000 талеров. Против этого можно было бы сказать,

что козаки были ие так богаты, не так щедры, даже не так мстительны, и доказать все

это исторически; но я скажу только одно: Если бы козаки купили у Татар 5.000-иый

яеыр на убой, то этим гнусным делом они величались бы в своих летописях и даже въ

356

,

песнях, не сознавая своего позора. Доказательством служат их историки и поэты,

славословящие козатчину перед культурным светом.

Насколько было правды в чудовищном предании о, козацкоии покупке ясыра, видно

из показания одного татарского пленника, Вильчковского, поручика полка

сеидомирского воеводы. Он появился под Львовом в сообществе какого-то пана

Корыцкого. „Побратим этого Корицкого (факт замечательный), белогородский Софер-

бей, взял Вильчковского у Орды и возвратил ему свободу. От него Вильчковский

слышал, будто бы Хмельницкий велел снять голову Калиновскому, їїртиемсЕому и всем

иным панам и товарищам, что отзывается точностию азиатских преданий вообще.

Потом де Хмельницкий дал тут же 50.000 талеров нуреддин-султану и обещал поддать

ему Каменец за позволение обезглавливать всех невольников. По разгроме де войска, в

понедельник и во вторник снимали головы с пленников. В среду появился эмир, чтоб

оставили в живых, кого еще не обезглавили; но уже остались только малые хлопцы да

женщины, а прочие все погибли: потому де погибли, что Хмельницкий останавливался

с султаном у всякой переправы, пленных отбирали и тотчас обезглавливали.

Некто Николай Длужевский спасся вплавь через реку Бог с одним только

товарищем, прибежал в Новый Константинов ночью, встретил здесь королевскую

почту, идущую в Батоговский лагерь, возвратил ее вспять и уведомил коронного

канцлера о катастрофе. ГИо его словам, он был избит кистенями, глаза у него были

опалены порохом; но и в таком положении, и в такой момент, когда польской оичизне

угрожала гибель,пан Длужевский, подобно Киселю, просил, чтоб его служба не была

забыта.

По известию из Львова, от погрома под Батогом пе ушло ни одной сотни жолнеров.

Польша затрепетала из конца в конец, и в трепете своем верила даже таким ужасам,

которые не были возможны для Козаков. Она верила и тому, что теперь Хмельницкий

отдаст Каменец Туркам.

В самом деле, от 17 (7) июля Хмельницкий писал к Каменецкому гарнизону,

называя себя слугою и приятелем его, и порицая упорство защитников Каменца,

которые де возлагают упование свое не на Бога, а на крепость. „Мы же с войсками

нашими" (писал он), „прося Господа Бога, будем искать способов и не уйдем от вас до

тех пор, пока не совершится Божия воля. Вы окружены со всех сторон. Решайтесь

сегодня же“.

357

Ему отвечали, что Бог справедливо карает их за грехи, за гордость, за преступления,

но что он милосерд, и по его воле судьба войны часто бывает не та, на которую

рассчитывают... Попытка взять Каменец опять не удалась Хмельницкому.

Современные Поляки толковали покушение козацкого гетмана на эту крепость так:

Хмельницкий обещал хану расплатиться за поход па Батог Каменцем. Литовский

канцлер пишет, что известие о Батоговском погроме поразило Польшу до отчаяния, что

Бог, в бесконечном милосердии своем, заслепил Хмельницкому глаза, -абы не шел он

далее, а пошел бы осаждать Каменец: „а то наверное все подбил бы он тогда под свои

ноги*. Но так как гарнизон каменецкий оборонялся сильно (продолжал Радивил, веря

ходячим слухам) и много неприятелей пало трупом, то татарский главнокомандующий

ударил Хмельницкого несколько раз канчуком по плечам, и он должен был перенести

такое оскорбление от варвара. Та же молва, записанная тут же почтенным князем

Альбрехтом Станиславом, гласила, что, по донесению Хмеаьницкого о новых польских

силах, турецкий султан велел хану послать против Поляков возвращающихся Татар, но

Татары воспротивились, и разгневанный де за это хан велел всех пленников

обезглавить. „А другие говорятъ" (прибавляет канцлер), „что кровожадный

Хмельницкий заплатил ему известную сумму, чтобы велел наших обезглавить, и

разлитая таким образом кровь многих вопиет к Богу о мщении".

В то время, когда Батоговский лагерь представлялся еще панам устоем их панованья

в Малороссии, заднепровское войско знало уже о грозящей ему опасности и спешило к

нему на помощь. Самовидец, как мы уже знаем, рассказывает, что тамошние козаки

покидали свои приобретения, переселялись в Полтавщину, а не то— населяли слободы

в московских землях, не желая оставаться с жолнерами и давать им стацию, которую те

взимали в в нестерпимых размерах, делая людям кривду по своему жолнерскому

обычаю. Теперь жолнеры спасали самих себя от раздраженного народа и спешили

спасать коронное войско, но тем не менее „чинили не малые кривды людям, простуючи

на киевские переправы". В Киеве воеводствовал Адам Кисель, и жолнеры

переправились беспрепятственно, как в это время разнеслась весть о Батоговском

погроме. Кисель услышал о ней вечером и бежал из воеводского города своего ночью.

Зимовавшая в Киеве шляхта Черниговского воеводства толпилась вокруг жолнеров и

убиралась вместе с ними за

358

.

добра ума. Ерлдч рассказывает, что кто остался в Киеве до полудня, того уже не

выпустили. Жолнеры от Киева направились к Хвастову, а от Хвастова к Гаичарнхе и

Константинову. Б поле, по словам Ерлнча, обиялънх страх, и они, глядя один на

другого, бросали возы ии что у кого было, даже одежду и живность, а военные снаряды

(rynslunki) начали жечь, о чем впоследствии сердечно сожалели, оставшись безо всего.

В таком виде достигли Достоянова и там ждали, пока король назначит им

главнокомандующего.

Поручик Внльчковскии рассказывал во Львове, что ото войско собралось наконец

йод Сокалем, требуя заслуженного жалованья, что король прислал ему не в зачет

(darowizna) 60.000, но этим оно ве удовлетворилось и разъехалось из-под Сокаля.

Осталось на службе всего едва 1.000 человек,

Как паны ликовали после Берестечекого бегства Козаков, так и козаки—после

Батоговского погрома панов. Но, ликуя, Хмельницкий находил нужным унижаться и

оправдываться перед людьми, которых желал бы стереть с лица земли.

Король звал в Варшаву панов на чрезвычайный сейм для спасения отечества от

врага, для которого не существуют никакие законы. На этом сейме булава погибшего на

Батоге Калиновского была вручена племяннику Николая Потоцкого, Станиславу

Потоцкому; коронным обозным, на место его сына, сделан Стефан Чернецкий; на место

Пршиемского полевым писарем назначен Сопига; Ляшикоронскому дано воеводство

русское, а Тишкошич ,

ѵ сыну Яна черниговское. Решено было—в крайнем случае,

созвать посполито е рушение, а покамест набрать 50.000 наемного войска.

Хмельницкий прислал па сейм своих депутатов с оправдательными письмами. Он

был тем ужаснее в своей истребительной деятельности, что беспрестанно плакался на

пролитие христианской крови и обвинял представителей Шляхетского Народа в

кровожадности. Когда, после Батоговской бойни, все панские дома покрылись трауром,

он еще прибавлял им горечи своим крокодпловеким плачем. Делаясь из виновного

обвинителем и мешая с оправданиями угрозы, Хмельницкий являлся самым жестоким

из бичей, которыми судьба карает народы за их безразсудство. Не один каменецкий

гарнизонъ—вся Польша видела в казаках кару за содеянные панами в гордости своей

преступления. Пробудилось наконец сознание правительственной немощи в сословии,

присвоившем себе прерогативы царственности. Поняли наконец паны, что верховная

власть, разделенная на куски и кусочки, теряет в раздельно-

.

359

сти свою цену. Но уже было поздно. Уже Шляхетский Народ обессилил себя своими

хвалеными вольностями до того, что не мог даже карать преступников и и награждать

истинных слуг отечества. Множество банитов, лишенных чести, проживало

благополучно в своих имениях на правах коронованных особ. Множество заслуженных

воинов завидовало Жидам, получавшим за деньга королевские замки в державу с

приписанными к ним подданными и землями *). Люди, бежавшие позорно с поля

битвы, непосредственно затем делались обладателями староств, а люди, отсидевшиеся

от неприятеля с потерей членов, оставались в тени среди правительственной лиги.

Находясь в таком расслабленном положении, Шляхетский Народ, говоря вообще,

сознавал себя уже народом погибшим. Он утратил чутье к правде, утратил любовь к

добру и отвращение к злу. Под гнетом горя от новых песчастий, постигших каждый

дом в прибавку к старым, он впал в апатию, подобную той, которая предшествует

смерти, и только в апатии находил облегчение предсмертной агонии, которой суждено

было быть столь продолжительною.

Хмельницкий, между тем, боялся, чтобы после Батога, как после Корсуня и

Пилявцев, могучая польская жизнь не воспрянула с новою силою; чтоб утрата одних

энергических людей пе вызвала на сцену боевой деятельности других,—и готовился к

войне. Но истощая, в чрезвычайном положении своем, последние силы Козацкого

Народа, он старался отдалить его неизбежное столкновение с Народом Шляхетским.

Ноэтому-то покорность его справедливо называли папы волчьею (wileza pokora), и его

посольство на чрезвычайный сейм в июле 1652 года было не голосом победите-

*) 9то было тавое застарелое зло в Польше, что и в самое блестящее время, при

Еонецпольсвом, на сеймах читаны были petita в роде следующих: „Jest wiele godnych,

zaslnzonych w wojsku W K Msci, jako pulkownicy, rotmistrze, ktorzy sowitym kosztein

przykladae sig musza do zohlu, drogo oplacao towarzysza; jest i towarzystwa wiele, ktorzy

posiwieli na sduibie W K M... Ukrainne zamki, od zyd6w administrowane, wieczna ruinq.

upadly z nieoszacowana szkoda W K M i Rzpltej. Starosty tam zadnego nie widac, bo tego

mnjq, wiele i wigcej jeszcze biorq, z milosciwej laski W K M. Piastowalby na rglm ubogi

zolnierz zamek od W K M sobie powierzony, anibn zyda c/.ynil uozgsliiildem dobrodziejstw

W K M i krwawych zaslug swoich.

360

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЫПИИ.

ля, а мольбою побежденного. Он знал, с кем имеет дело в этом случае.

Король, изображая в лице своем ту многочисленную клику богачей эгоистов, на

которую до конца сохранил влияние Кисель вопреки сторонникам Вишневецкого,

приостановил вооружение, и, вместо того, чтобы готовить кару злодею, обещал ему

свою милость: политика нравственного бессилия, практиковавшаяся в Турции. Для

подкупа Хмельницкого готовностью короля к чрезвычайным пожалованиям, были

отправлены Зацвиликовский (которого Хмельницкий обласкал под Збаражем) иЧерный

(через которого он действовал на панов после Корсунского погрома). Но пока они

прибыли, виды Хмельницкого на свою безопасность переменились, и он припал

королевских послов с пренебрежением. На Батогскую бойню, которая, повидимому,

изумила и огорчила его, стал он смотреть, как на выигрыш потерянного под

Берестечком дела, и потребовал возврата козакам Зборовских прав. Тогда паны снова

сделались воинственными, и стали готовиться к вооружениям чрезвычайным. Это было

тем естественнее, что во время сейма скончался проповедник мирного торжества над

козаками, Адам Кисель. С ним умерла и его примирительная политика, сделавшаяся

невозможною еще до Хмельнитчнны. Вместо посполитого рушения, было решепо

снарядить от каждых десяти ланов по одному конному и по одному пешему воину с

мушкетом, на подобие гайдуков.

После Батоговского погрома, когда все в Польше поникло, точно под дыханием

всесокрушающей бури, только Стефан Черпецкий пс потерял присутствия духа. Он

вдохновился самою великостью неечаетий дорогого ему польского отечества, и уже в

июне 1652 года писал из Немирова к коронному маршалу, Юрию Любомирскому, что

если только Польша соберет соответственные силы и в лагерях установится

повиновение (задача выше польской общественности), то он свидетельствуется Богом,

что Поляки могут не оставить Руснпа и на лекарство (Bogiem swiadcz§, ze na Iekarstwo

Rusina moicm nie zoslawie).

В этих словах, при всей нелепости их ив нравственном и в политическом смысле,

Чернецкий проявил тот сильный нерв, который совершал великия в добре и в зле дела,

соединенные с польским именем. Чернецкий, любимый герой падающей и падшей

Польши, для насъ—герой вредоносного мщения. Он предоставляет в себе самый

печальный результат, к которому две смешанныя

361

нации привело посягательство католической партии на духовныехлебы русские и на

свободу религиозной совести русской.

Сперва междоусобная война в Польше была чисто экономическая, сословная,

социальная; но паписты с одной стороны, а православним с другой—превратили ее в

религиозную, а боль от напесепяых обоюдно ран сделала ее религиозною. Чем дальше

забиралась Польша в лес экономических, общественных, религиозных и политических

недоразумений, тем больше валилось в этом лесу дров, то есть виновных и безвинных

ответчиков за педоразумения с обеих сторон. Теперь передовые люди польские, такие,

как Чернецкий,— большею частью и почти исключительно люди происхождения

русского, свидетельствовались Богом, иначе—давали Богу обетъ—не оставить Русина

и на лекарство, как раз в pendant с козаками, которые в своем разбойном благочестии,

жаждали так вырезать Ляхов, чтоб не осталось на свете и одного. Представитель Руси с

худшей стороны, Хмельницкий, низвел представителей Польши с лучшей до евоего

уровня,—и вот мы видим знаменитого стратегика Еерестечекой воины козакунщйм с

преданными ему смельчаками на поприще козацких набегов, пожогов и резни, по

примеру Перебийпосов, Нечаев, Морозенков.

Теперь паны воевали уже не для того, чтоб открыть .:ебе свободный вход в отнятые

у них козаками владения, а для того, чтоб отомстить непокорной им Руси, стоявшей за

одно. с козаками. Если прежние походы их были только разжиганием национальной

вражды, то с этого времени они делались и разжиганием, и ковкою, и вечным закалом

этой вражды. Судьба велела расторгнутым частям населения Речи Посполитой

поссориться, если возможно, больше прежнего, чтобы никогда уже нельзя было им

соединиться ни во имя папской, пи во имя козацкой республики, а разве только во имя

всеобъемлющей и всепретворяющей в свою суть Российской Империи.

Этот новый период вражды открыл собою Стефан Чернецкий, шляхетский

Косинский или Наливайко. Ему верили 10.000 войска и предоставили свободу

опустошать козацкия займища. Чернецкий отличался уменьем вселять в своих

соратников единодушие. Оп обладал искусством довести боевую шляхту до некоторого

соподчинения. Он мог бы быть великим полководцем и гражданином; но его польское

отечество так измельчало, что не могло уже производить великих деятелей войны и

политики. Все, что ни делали со времен Чернецкого талантливые люди в Польше, не

подпимало её из упадка, напротив, ускоряло крушепие и последних устоев, т. ш. 46

362

В начале 1658 года Чернецкий неожиданно для самих панов появился в

Брацлавщине, и начал истреблять село за селом, местечко за местечком, бросаясь от

одного к другому в противоположные стороны. Нигде не знали, куда направляется

войско, совсем не похожее на то, которое в прежние годы козаки обессиливали своими

разведками. Пощады не было никому. Местечки Самгород, Прилуки, Липовец, Якубец,

Линцы, Борщовка и Погребища были вырезаны, разграблены, выжжены. В короткое

время жолнеры Чернецкого из оборвышей сделались богачами*), а вместе с тем и

героями, в роде наших лыцарей. Подобно тому, как слава козацкая разливалась по всей

Украине, слава жолнерская разлилась по всей шляхетчине: Чернецкий сделался

великою знаменитостью, по плечу своим хвалителям.

Против него выслал Хмельницкий Богуна. Не смел Богун дать ему поля, и, ловко

маневрируя, заперся в Монастырище. Приступ Чернецкого не был похож на все

прежние, как и его быстрые передвижения. В горячем бою на валах пал знаменитый

сотник Дрозденко. Уже пылал замок в Монастырище; уже ломились жолнеры в окопы;

но пула пробила обе щеки Чернецкому, задев и поднебенье. Он едва не захлебнулся

кровью. Его вынесли из боевой толпы полуживого. Очнувшись и узнав, что местечко

не взято, начал он плевать с досады кровью; но дело было проиграно невозвратно. Дав

камертон войны новой, чисто руинной, Чернецкий отступил, и, до своего излечения,

расположил жолнеров над Случью.

Не все, однакож, восхваляли подвиги шляхетского Нечая. Литовскийканцлер

отнесся к нему сурово. * Король" (писал он), „неизвестно, по чьему совету, выслал

10.000 наших против Козаков, чтоб нападали на них зимою; но напрасна была эта

королевская импреза: ибо экспедиция не иной принесла результат, как тот, что хлопов

наших разогнали, провьянты, которые могли бы пригодиться нам в последствии,

переели, лошадей замучили и сделали к дальнейшей войне неспособными, и ничего не

сделали, как только край наш опустошили, и вернулись назад. Да и от самого короля

слышал я, что еслиб они поймати одного значительного бунтовщика, то предпочли бы

взять 10.000 злотых, нежели, имея уже в руках, продолжать осаду“.

*) Аноним пишет: „Zolnierz or.lioczy, а przy szezesciu srozyli sie, dostatkow wiele

narabowali, у % ubostwa przyszli do fortuny”.

.

363

Но, не смотря на свое распоряжение, которого нелепость показал результат, и на

порицание со стороны людей, во всяком случае, достойнейших его самого, Ян Казимир

продолжал говорить языком Чернецкого, что делала и вся его клика. Слово козаки

заменилось у них словом Гусь, а Русь долженствовала быть уничтожена так, чтобы в

ней некому было воевать против Поляков. С этою целые, в конце марта, созван был в

Литовском Бересте генеральный сейм, на котором было предположено котит козацкую

войну. Но от слова до дела у панов было всегда большое расстояние; а между тем

Хмельницкий продолжал свою кровавую интригу. Он отправил сына к невесте,

ужасавшейся прихода жениха, и Луцуд на этот раз не смел ослушаться „свирепого

пьяницы“, как справедливо называли Хмельницкого паны. Свадьба была совершена

торжественно, и Тимко вернулся с женой гоеподаровной в Украину. Чем чорт не

шутит?

Украинский хамелеон менял свой вид и тон беспрестанно, смотря по своим

обстоятельствам, вечно рискованным. С людьми московскими он играл также

несколько противоположных ролей. Давая Москалям понять, что, если захочет,

изломает Москву, он покрывал угрозы свои известным всему свету пьянством; а

погубив на Батоге польскую силу, послал к царю войскового судью Богдановича с

низкИМИ поклонами, чтобы великий государь умилосердился над козаками, ы велел

принять их под свою высокую руку. Довернув теперь в турецкую сторону

выразительнее прежнего, он заметал лисьим хвостом свой след перед силою, которая

пугала его с самого начала козацкого бунта.

Зато Москва выдержала до конца характер нации, крепкой не одной ратною силою.

Она молча выслушала донесение Богдановича о Батоге, о королевском посольстве, о

приготовлениях короля к войне. Не высказалась Москва и в ответ на уверения Козаков

что хоть бы им и всем пришлось помереть, а за православную христианскую веру и за

святые Божии церкви будут стоять, и в .,унеюсс не отдадут. Не поразила ее удивлением

и похвальба Хмельницкого, что у него до 300.000 Козаков, кроме Орды. Она знала, что

в то самое время, когда Богданович напевал ей в уши про Божии церкви да

православную христианскую веру, другой козацкий посол стлал под ноги турецкому

султану древние русские области.

Выжидая по-прежнему времени для наступления на Польшу без нарушения своего

достоинства относительно козатчины, царь прислал к Хмельницкому и всему

Запорожскому Войску стольника Лихарева

364

.

заявить им, что он, ради православной христианской веры и святых Божиих

церквей, хочет междоусобье их с Поляками успокоить миром чрез великих своих

послов.

Хмельницкий рассыпался перед царем в благодарениях через своих посланников,

Бырляя и Мужиловского, и жаловался царю, что Поляки в правде своей никогда не

стоят: обещают прислать полюбовную коммиссию, а между тем готовят против него

войско; поэтому просил он у царя такой милости, чтоб он, ради православной

христианской веры, принял его со всем Запорожским Войском под свою высокую руку,

и учинил козакам на их неприятелей, Поляков, помощь „думою и своими ратными

людьми". А к ним де писали .и присылали много раз турецкий султан и крымский хан,

зовучи к себе в подданство, но они от басурманского подданства отказались. Между

тем шведская королева послала было к ним своих послов, но Поляки переняли их на

дороге. Теперь Хмельницкий просил отпуска посланников своих в Шведскую Землю,

дабы проведать, в чем заключалось посольство королевы. При этом Бырляй и

Мужиловскии подали царю перехваченные ими статьи литовского гетмана, Януша

Радивила, которые тот посылал к тестю своему, Василию Лупуду, еще перед сеймом в

Литовском Бересте. Это был проект возможного по мнению князя Радивила

компромисса между шляхтой ик озаками.

Так как, волею судеб, Лупул был теперь в одинаковом родстве и с Радивилом, и с

Хмельницким, то Радивнл советовал ему употреблять свое влияние на короля и

примирить шляхту с козаками. Всех статей было 13.

В статье 2-й говорилось: „Если дело дойдет до войны, то кровопролитие будет

великое: будет бой последний—или Полякам погибнуть, или Руси. Если победят

Поляки, тогда в конец погибнет род и вера русская, и вся Украина, с великою жалостью

сердца человеческого, будет опустошена, на радость и пользу язычества. Если же

победят козаки, то неужели Поляки поддадутся козакам в нужду и мучительство? Нет,

лучше уж им погибать и терпеть нужду от Немецкого императора и от Шведовъ".

В статье 3-й: „Хотя бы козаки и победили, то, вследствие их победы, Татары

опустошили бы всю землю".

В статье 6-й: „По утверждении мира, когда разъедутся польские войска,

Хмельницкий может выпросить у Поляков все, чего желает, так как он больше будет

иметь власти, нежели король".

365

В статье 7-й: „Война ли будет, или мир, пускай Хмельницкий будет благосклонен к

землевладельцам: у них нет столько власти, чтоб делать ему зло, или вред, хотя бы и

желали. Он может достигать почестей наравне с другими, оставляя за собой все

прежнее значение. Равно и другие козаки могут, по своим заслугам, достигать чести и

шляхетства".

В статье 8-й: „Он мог бы поместить при королевской особе младшего сына, в виде

заложника; а если у него есть дочери, и те могут быть в замужестве за великими

людьми. Этим путем счастье его дома было бы упрочено больше, чем нынешним.

Старшему сыну его также могли бы дать какое-нибудь пограничное староство, чтобы

постоянно пребывал он под руководством вашей господарской милости".

Представляя царю перехваченный документ, Хмельницкий хотел показать перед

Москвой, какой великий он человек в Польше. Но на Москву не действовала его

великость.

Между тем ему готовилось такое несчастье, которое одинаково сокрушает и самую

высокую, и самую низкую душу. Оно поразило его именно в то время, когда,

невидимому, все сложилось для исполнения планов его. Хмельницкий бил на то, чтобы

сын его, Типовой, завоевал Валахию, по тогдашнему Мультаны, чтобы соединил ее с

Волощиной, по нынешнему е Молдавией, и наложил козацкую руку на Ракочия.

Ракочий раздосадовал старого Хмеля тем, что в 1651 году не овладел Краковом во

время шляхетского похода под Берестечко, и теперь они сделались врагами. В

следствие такой перемены, валахский господарь Матвей, Бессараб, заключил союз с

Ракочием, прогнал Василия Лупула, с господарства и посадил на его место своего

великого логофета, то-есть канцлера Стефана Гергицу. Лупул бежал за Днепр, к своему

зятю.

Старый Хмель не принимал участия в борьбе трех князьков. Он готовился к войне с

Польшею, набирал войско, договаривался с Татарами и Турками. Но, видя Лупула

изгнанным, решился воспользоваться этим случаем согласно своему плану, и отправил

посольство в Стамбул. Когда Лупул сидел еще на господарстве, он предлагал Туркам

40.000 войска из своей, как писал он,

300.000

армии на подавление донских Козаков, прося за эту услугу

(напоминающую нам Наливайка) *) отдать ему хотя часть Волощини,

*) В оффициальном донесении о событиях в Украйне от 13 (3) сентября 1653 года

говорится, что донцы (участвовавшие в Берестечской войне)

366

.

с намерением присоединить к ней Украину и сделаться наследственным князем, под

опекой Турции. Теперь, когда Порта должна была покарать всех троих князьков, он

просил у Султана и Волощину и Мультаны. Не имея возможности покарать

своевольных вассалов, турецкое правительство отдало оба придунайские княжества

козацкому гетману, под условием ежегодной уплаты такой суммы, какую платили его

предшественники. Хану было повелепо соединить все орды с козаками против

Поляков, готовившихся к окончательной борьбе с Хмельницким, а пограничным

Туркамъ—помогать козакам.

В виду открывшейся перед ним перспективы, Хмельницкий посылает сына с 16.000

войска для подавления самоуправных гос подарен, и Лупул, весною 1653 года,

переправляется с зятем обратно через Днестр. Волощина скоро была очищена от

напасгников. 1 спя перед собой враждебные силы, козаки не уступали им в грабежах и

опустошениях. Потом Тимош присоединил к своему корпусу ополчение Л у пула,

вторгнулся в Мультаны и предал их огню, мечу, грабежу, насилию. Не было пощады и

самим церквам; напротив, они-то и составляли главный предмет козацкого грабежа.

Козаки Хмельницкого поступали с православными храмами в Мультанах еще хуже, чем

козаки Саграйдачного с церквами и монастырями московскими: они не только

разоряли, но и оскверняли христианские святилища. Хмельниичеико, вместе с тестем

своим, два раза разбил мультанское войско; но против них поднялось все население

края, раздраженное святотатством и кощунством днепровских воителей за православие.

Оии, в свою очередь, были разбиты на голову у речки Яловицы. Козаки потеряли 18

пушек с принадлежностями, всю свою добычу и 2.000 пленников. Преследуемый в

бегстве своем Тишкб заперся в Сочаве вместе с женой, тещей и сокровищами Лунула.

Сам Лу= пул бежал в Чигирин и, играя снова роль союзника Польши, просил короля

выручить его семью из беды. Враги Лунула, с своей стороны, просили короля прислать

под Сочаву вспомогательное войско для окончательного поражения Хмельынченка, и

обещали за то помогать Полякам в предстоящей войне с Хмельницким. В то же время ц

Тишкб, как истинный сын своего отца, обратился к правительствующим панам с

просьбой о помощи, обещая за то воевать для Польши придунайские области. Король

склонился на

продолжали помогать „Хмельницкому в его воинах. (Przyszlo do iiiego Kozakftw

Dimskicli dvva lysiseau).

367

просьбу врагов Хмельницкого, и послал им помощь против Тимка. Множество

шляхетских волонтеров отправилось под Сочаву на травлю дикого зверя, каким по

справедливости считали Хмельниченка. Крепость была сильна позицией и

фортификацией. Козаки, зная, что предстоит им за християнские подвиги в Мультанах,

защищали ее отчаянно. Наконец Тимкб был смертельно ранен пушечным ядром, и

кончил свою разбойную карьеру. Козаки капитулировали, и доставили старому Хмелю

гроб его сына, с которым у него была связана мечта о княжеской династии.

Я представил только перечень событий в Молдавии и Валахии. Для истории

русского воссоединения они важны лить тем, что развлекали внимание, ослабляли

силы и обманывали антирусские надежды и Козацкого, и Шляхетского Народа.

Когда Ян Казимир, еще до этих событий, находился па генеральном сейме в

Литовском Бересте, городе ознаменованном взаимными проклятиями папистов и

православников, в этот не-, ечастный для Польши город пришло письмо, которое

повело Поло нусов к столь же ошибочным, как и церковная уния рассчетам. Письмо

было от Ракочия, который уведомлял короля, что идет против волошского господаря

Лупула, и просил не верить слухам, будто бы Венгры готовы к войне против Поляков.

Едва оно было прочитано в Сенаторской Избе, как прибыл в Литовскую Бресть

(московское название города.) поверенный Лупула с выражением готовности господаря

к посредничеству между Хмельницким и Речью Посполитою. Сенаторская рада

признала Лупула посредником надежным, и король послал ему условия, па которых

паны готовы помириться с козаками. Но вслед за тем пришло известие, что Лу~ пул

изгнан из Волощини и просит у короля скорой помощи. Это известие рассеяло надежду

па умиротворение края. Паны знали, что Турция готова помогать Хмельницкому, и что

хану дапо повеление идти со всеми ордами на соединение с пограничными башами. В

виду такой грозы, король послал повоножаловашиого подканцлера Трембецкого в

Регенсбург просить Германский Союз на помощь предостению христианства, как

пазывала себя Полына, и не иначе, как до истечения трех месяцев. Полякам казалось,

что вся Европа рухнет вместе с их доблестным государством, не умевшим обраться ни

с жолнерами, ни с козаками. В „деклорации о грозящей Священной Империи

опасности* прямо сказано, что когда передовая стена христианства падет, она

„засыплет своими развалинами Немцевъ*.

368

.

И венгерский, и волошскии послы старались в Бресте перетянуть Речь Посполитую

каждый на свою сторону. Венгерский посол домогался наступательно-оборонительного

союза с Рокочием и мультанским господарем против Хмельницкого. Ян Казимир был

не прочь от этого союза, но отложил все дело до своего возвращения в Варшаву на 28

мая.

На генеральный сейм в литовскую Брест прибыло лить несколько сенаторов, и

королю нельзя было ничего предпринять ко вреду Лупула. Литовский гетман, Януш

Радивил, был его зять, а король пуждался в Радивиле для того, чтобы соединить

литовское войско с коронным. Поэтому король сделал литовского гетмана виленским

воеводою, не взирая на ропот католиков, которые, устами проповедников, „народных

пророковъ" своих, осыпали его с амвонов упреками. Дом князей Радивилов смотрел на

дело Лупулово, как на свое собственное, а дом этот был в то время

могущественнейшим в Литве. Громадными владениями, можновладным родством и

первенствующими дигнитарствами в княжестве достиг он такой силы, что если его

приватные интересы не были согласны с интересами государства, то перевешивали их:

слова самих Поляков об их былом отечестве. Поляки подозревали князя Януша даже в

тайной политике, основанной им па родстве с Луггулом и Хмельницким. Но они в то

время так потерялись, что подозрительность доходила у них до безумия.

Король советовался в Варшаве с приглашенными туда членами сенаторской рады, а

отсутствующих просил сообщить свое мнение о волошском вопросе письменно.

Памятный наш бискуп Гпевот не советовал входить в союзы с владетелями

подначальными. Его мнение поддерживали и другие. Но избранник Хмельницкого, Яп

Казимир, был для него полезен тем, что изо всех зол избирал всегда наибольшее. Так

поступил он и в настоящем случае. Он вообразил, что Ракочий не только сам послужит

ему опорою против Хмельницкого, но заставит служить Польше и обоих господарей.

Некоторые стеснялись относительно Лупула тем, что он столько раз доказал свое

доброжелательство Речи Посполитой; что он, как польский шляхтич и гражданин по

индигенату, имеет право на оборону со стороны короля; но король, по отзыву

нынешних поляков, торговавший человеческою кровью, успокаивал свою совесть, или

свою бессовестность, тем, что Лупул отдал ДОЧЬ' свою за Хмельничепка, а хоть и

перевел свои богатства в Подольский Каменец, но пе написал об этом ис королю,

следовательно

.

309

держался в двусмысленном положении между ним и Хмельницким. Нам

позволительно думать, что эти то богатства и били на уме у короля-иезупта, когда он

решил вопрос о помощи.

Как бы то пи было, только венгерскому послу был дан такой ответ, что король,

сочувствуя справедливому делу Седмиграда и Мультаи, готов на союз против

Хмельницкого. О Волощине пе сказал оп пи слова. Этот наступательно-

оборонительный союз назван conjunclio armorum и, насколько можно судить из

последовавших за ним военных действии, основывался на обоюдных обещаниях

воевать против Козаков и Татар.

Счастливый политическими иллюзиями своими Ян Казимир отправился после того

во Львов для дела не менее важного и пе более для Поляков исполнимого. Надобно

было уплатить войску недоплаченный жолд и вести его на Хмельницкого, пока тот не

вооружил еще черни и не призвал Татар.

Заготовленное для новой козацкой войны коронное войско новопожалованпый

коронный гетман, Станислав Потоцкий, разместил хоругвями в разных местах, на

далеком одна от другой расстоянии. Он боялся жолнерских соглашений о бунте за

неуплаченный жолд. Теперь стянул он войско под Глипяны, не вдалеке от Львова, в

числы 38.000, ожидавших заслуженного жолду.

По словам самих Поляков это было не столько войско, сколько собрание дерзких и

нетерпеливых кредиторов папской республики. О военной дисциплине не было в нем и

речи: оно служило из милости. Стоя бездейственно вблизи большего города, .жолнеры

входили в долги у Армян и Жидов для щегольства, разгула пьянства, и все это на счет

неуплаченного жолду. Не обращая внимания на строгия запрещения, выходили они

тысячами из лагеря, шлялись по улицам, устраивали сходбища, затевали ночные драки,

и возвращались в сопровождении нарушенных съестною добычею возов да веселых

женщин.

Лагерь гремел от пирушек и товарищеских сходок, называвшихся у. жолнеров

конверсациею. Это был старинный и пагубный обычай польского войска. Жолнер

обыкновенно приглашал к себе сослуживцев и, прокутивши с ними в один день

полугодовое жалованье, шел в гости к такому же кутиле. Бережливость у них

подвергалась презрению: только расточительностью можно было угодить и

товарищамь, и начальству. Обычай такой конверсации ввела богатая шляхта из

национального гостеприимства. Но эта добродетель польская, практикуемая в лагере,

бывала причиною поединковъ

т. ш.

47

ВТО

и драк, причиною грабежей и насилий во времи похода и на дежах, Растративши

все, жолнер дуждался во всем. Не удовлетворяясь платою, заявлял он требования

неслыханные, и был всегда готов к бунтам и конфедерациям, чтобы вынудить плату за

четверть года не в зачет и обеспечить себе амнистию за самоуправство. В таком

положении находилось войско и тогда, когда король прибыл во Львов.

16-е июня было сроком взноса денег для всех „скарбовых людей* Великой и Малой

Польши. В этот день поборцы были обязаны явиться во Львов с деньгами и

представить счеты в коммиссию, которая потом должна была уплатить войску

недоимку.

Всего с недополученными казною по прежним окладным сум мами набралось, по

счетам подскарбия, больше 8.000.000 злотых. Не смотря на все бедствия свои из-за

денежных затруднений, Польша вечно впадала в недочет. Не исправленная ни

Косинщиной, ни Наливайщиной, ни Павдюковщиной, ни самою Хмельнитчиной, опа и

теперь, когда готовилось последнее столкновение Народа Шляхетского с Народом

Козицким, очутилась в страшном недочете. Одни поборцы не явились в назначенный

срок, другие не привезли всех денег. В скарбе оказалось только 2.000 000 злотых.

При таких обстоятельствах, открыли паны во Францинсканском монастыре

коммиссию, составленную из 44 членов, под председательством сендомирского

воеводы, маркграфа Мышковского. Каждая хоругвь прислала в нее своего депутата.

Эти почтенные представители коронного войска, единственные защитники отечества,

последняя опора Речи Посполитой Польской, тотчас же объявили, что не приступят ни

к чему, пока обиды, причиненные жолнерами частным лицам, не будут покрыты

амнистией. В противном случае грозили „сорвать* коммиссию и „завязать*

конфедерацию. Король обещал амнистию, и все обиженные, съехавшиеся, в чаянии

правосудия, во Львов, уехали ни с чем.

По сведении счетов, оказалось, что Речь Посполитая задолжала спасителям

отечества 6.107.622 злотых. Но жолнеры не признавали счетов министра финансов,

подскарбия. Они требовали уплаты за 1В четвертей года, требовали вазнаграждения

убытков, понесенных от недоимки, и не отступали от своего домогательства ни на

Иоту.

Весь лагерь волновался, твердя, что коммиссия уменьшает жодверский заработок,

торгует жолнерскою кровью и потом. Демагоги сзывали сборища, кричали против

короля, грозили сенаторам, и были готов»и повторить козатчину над королевскими и

панскими добра

.

871

ми. Субординация, на которую Чернецкий возлагал всю надежду истребления Руси,

пала окончательно. Польская пехота столкнулась на лагерном майдане с иноземною, и

между ними завязалась перестрелка, напомнившая панам Батоговскую катастрофу.

Пока их развели, погибло несколько сот человек, без сомнения, храбрецов, которыс,

при добром порядке, весили бы на весах боевого успеха столы ко же, сколько паны

задолжали войску. Безнаказанность и дерзость дошли до такой степени, что в самом

городе поднимались крики и драки; даже под окнами королевской квартиры в

архиепископских палатах происходили убийства.

В это время Хмельницкий, родное чадо польской неурядицы, стоял уже невдалеке

от памятного панам Збаража и, еслибы козаки нс были видоизменением шляхты, то

могли бы повторить над своими учителями БатоговсЕую кровавую баню. В виду

грозной опасности, король переселился на несколько дней в лагерь, чтобы своим

присутствием восстановить порядок и соподчиненяость,—он, деморализатор

коронного войска, выполнявшего свою функцию со славою под управлением

Владислава IV и его великого фельдмаршала. Между жолнерами ходили уже слухи, что

никакого жолду им не дадут. Король хотел их успокоить хоть с этой стороны, но

должен был вернуться во Львов, где коммиссия не знала, чтб делать с войсковой

делегацией.

Польша обнаружила прорехи по всем швам. Были в ней такия воеводства, которые

на реляционных (отменяющих центральные постановления) сеймиках не согласились

на на какие налоги. Другие давали меньше того, чтб определили их сеймовые послы;

третьи, одобрив установленные налоги, отложили их на дальнейшее время.

Государство, сшитое римской политикой на живую нитку, поролось и распадалось от

фальшивости своего кроя и шитья. Когда дело дошло до взноса налогов, начались

обычные махинации и обманы со стороны поборцев. Одни уменьшали поборы,

установленные веками и утвержденные сеймом 1688 года; другие укорачивали своими

саляриями цифры, определенные в пропорции новых поборов; третьи, раздавши

квитанции в получении налогов, внесли в Скарб гораздо меньшие суммы, и т. д. и т. д.

Словом, не оказалось ни одиого воеводства, ни одного повета и земли, которые бы все

то уплатили, что следовало; а Хмельницкий угрожал Польше последним ударом. Не так

поступали Пожарские и Минины в Смутное Время, когда для Московского Государства

эта самая шляхта, со своими жолнерами, представляла козакотатарскую орду: факт

важный в решении

372

.

вопроса: кто был достойнее владеть широкими областями от моря до моря:

„кичливый Лях, иль верный Россъ*.

В государственном Скарбе было всего 2.000,000 злотых, коммиссия насчитывала

недоимки 8.000.000; а жолнеры требовали 15.000.000.

После разнообразных споров и бунтов, дело кончилось уплатою жолнерам

небольшой части недоимки и подкупом жолнерских делегатов, а для благовидности,

восстановившуюся тишину приписали действию „королевской коммиссии*. Не имея

того, что составляло силу царского правительства, несчастные обманывали свою

шляхту и людей заграничных, представляя вид, будто бы и в их беспорядочном

правительстве есть эта обеспечивающая всякое право сила. Королевская коммиссия

состояла не из Аристидов бессребренников, а все из тех же эвдилоататоров и

расхитителей государственных доходов. Прижатые жолнерами к стене, они должны

были—или подвергнуться другой Хмельнитчине, пе козацкой уже, а жолнерской, или

же поделиться с мелкими обдиралами своею крупною добычею. Из двух зол они

выбрали меньшее.

Жолнеры согласились принять от коммиссии депьги под условием, что остальная

недоимка будет уплачиваться им по мере поступления в Скарб налогов, а король,

коронный гетман и коммиспары дали им ассекурацию на своих добрах, гарантируя

окончательную уплату до 15 сентября. Что же это был за король и какие сделки

соединяли его с прочими членами польской олигархии, явствует из следующих строк

роялиста Оевецима:

„Ноября 20 скончался краковский кастелянъ* (Николай Потоцкий) „оставив

свободное поле для соискательства лицам, желавшим вос пользоваться оставшимися по

его смерти вакантными должностями. При дворе долго колебались и отсрочивали их

раздачу, по наконец преимущество было оказано тем, которые с своей стороны

предложили более возмездия. Должность краковского каштеляна была предоставлена

мазовецкому воеводе, Варшицкому, несмотря на то, что, по общему мнению, право на

нее имел краковский воевода (Владислав Заславский). Барское староство передано

князю Богуславу Радивилу, люблинское—сендомнрскому кастеляну, Витовскому, под

тем предлогом, что недавно он оказал значительную услугу, приняв на себя должность

посланника в Москву, но в действительности его успеху гораздо больше содействовало

то обстоятельство, что он поднес в подарок королю 15.000 червонцев. Нежинское

староство предоставлено коронному маршалу (Любомирскому), булаву же вели.

.

373

кого гетмана король оставил пока при себе до дальнейшего усмотрениа"...

Орда не нришла еще к Хмельницкому, а без Орды он был воин без правой руки.

Надобно было пользоваться временем. Так и думали паны, но выходило у них иначе.

Во время передряги с войском вышли первые, вторые и третьи вици. Но многие

воеводства вооружались так медленно, как будто не верили, что Польше угрожает удар

ужаснее всех, нанесенных ей козако-татарами. Король, в последних универсалах,

оповещал, что неприятель приближается со всею силою, а это значило в числе 300.000.

„Еже часно, ежеминутно ждем его" (писал он). „Не думаем, чтобы нашелся кто-нибудь

нежелающий спасать отечество там, где дело идет о целости всего*. Этим способом

надеялся он вызвать шляхту в поле не позже 10 августа, а ближайшие воеводства

увидеть перед собой и раньше. В отчаянно вопиющих универсалах речь была уже об

остатке Польши. Но патриотизма не было там, где каждый панский дом составлял

отдельное государство, где каждый город был самоуправляющеюся республикой, а

король не имел ни самостоятельной власти, ни даже панской независимости.

Хмельницкий, выжидая событий, подвигался вперед медленно. Остановясь не

вдалеке от Сатанова и зная, что происходит в панском лагере под Глинянами, он крался

к нему волком, с намерспием повторить Батоговекую резню. В это время из панского

лагеря был выслан легкий подъезд, для осведомления о неприятеле. Подъехав под

Зборов, повстречался он с многолюдною козацкою чатою, разбежался во все стороны и

привез во Львов такия преувеличенные вести, что, по словам самих Поляков, все

начали думать' о бегстве.

Это был для Хмельницкого важный момент. Орда пришла уже к нему. Дай судьба

ему только несколько дней еще для набега,— Польша была бы у него в руках, и тогда

перед новым Тамерланом, коронованным короною Казимира Великого под именем

Богдана I, (Поляки были способны и к этому) задрожал бы действительно „весь светъ",

особенно культурный. Может быть, у Хмельницкого была уже в руках прокламация

другого ненавистника аристократов, другого заклятого врага папистов, Оливера

Кромвеля, от которой до нас дошел один титул, а именно: Theodatus Cmielnicki, Dei

gratia generalissimus ecclesiae Graecorum, imperator omnium cosacorum Zaporoviensium,

terror et exstirpator nobilitatis Po" Ioniae, fortalitiorumque expugnator, exterminator

sacerdotum Roma-*

874

.

norum, persecutor ethnicorum, Antechristi et Judaeorum *). Подав один другому руку,

эти два различные, но страшные каждый по-своему энтузиаста могли бы изменить

лицо Европы и Азии. Самые дикия картины счастья, как понимают счастье разбойники,

могли представляться Хмельницкому в этот важный момелт его истребительной

деятельности. Но демон злобы, корысти и властолюбия, служивший ему до сих пор

только с намеками на свое коварство, явился перед ним в образе вестовщика, и объявил

„счастливому 'человеку", как назвал его достойный его сват, что сын его, вместе с

господаровною и сокровищами тестя, разбитый на голову, осажден в Сочаве...

Сообразив последствия погрома и осады, Хмельницкий бро еился стремглав из-под

Сатанова (имя, соответственное событию) и, делая, как Татары, по 10 миль в сутки,

долетел до Белой Церкви без отдыха.

Орда, видя такое неожиданное отступление, похожее на бегство, покинула

Хмельницкого и ринулась на места, где оставались козацкия семьи с запасами. Тогда в

козацком войске послышались ужа • сающие проклятия и угрозы. Беглый гетман

успокоил Козаков только тем, что послал их по татарским следам, и таким образом не

мог ни воевать с панами, ни выручить сына из опасности. Нечистая сила разыграла с

ним одну из самых замысловатых своих трагикомедий.

В Белой Церкви ждал нашего Хмеля турецкий посол с письмом от визиря. Это

письмо сохранилось в пеясном московском переводе и, к сожалению, в поврежденном

виде. Его привез в Москву царский додъячий, Иван Фомин, который, может быть,

добыл его и „тайным обычаемъ", так как о козаках давно уже писал Бисель по своей

коммиссарской должности: „любят голубчики взять (ИиЬщ niehoita wzisc)".

Великий визирь, Аззем-Магомет-баша, обращался к Хмельницкому с дружеским

приветствием, но от учтивостей перешел к неприятным для Порты поступкам Тимоша

в придуыайских княжествах. „И то дело" (писал он) „великому государю нашему

учинилось к прогневлению, что сын твой с ратными людь(ми вошел) в те государства, а

тех государств люди) меж собою ссорятся"...

*) Богдан Хмельницкий, Божиею милостию генералиссимус грековосточной

церкви, вождь всех Козаков Запорожских, гроза и искоренитель польского дворянства,

покоритель крепостей, истребитель римского священства, гонитель язычников,

антихриста и Иудеев.

.

375

„И так как сын твой" (продолжал визирь) „учинил в Волохах несколько

непристойных дел, то по этой причине тамошния дела приведены в прежний порядок,

и все возвращено Лупулу, всегда нам доброжелательному *).

„А ты, достоверной друг нашъ" (говорится далее в московском переводе)

„(великого) государя нашего ведаешь: не (как иные) государи, онъ—великий государь

самодержавный, грозный государь. Все подданные его имеют над собою страх и

пребывают в его повеленье до єдиного человека и в послушанье: про то вам (козакам)

самим ведомо. А без ево, великого государя, повеленья никто не может в его государеву

отчину вступить, и благосчастииая мысль его к тому не прилежит. И тебе б его письма,

понеже бо такому в(ешкому) государю учинилися (вы, козаки) в подданстве, и

государские чести оберегати и (все) государева повеленья творити, нич(его не опуская).

II как учнете сим путем быть и добрострастие над собою имети, и вам день ото дни

перед нашими подданными чести прибудет. И аже даст Бог, и узрите. И вам бы ратных

своих людей держать в уйму, и в государство государя нашего входить не велеть, и о

том учинить крепкой заказ.

„А добрынинским ратным людем и той сто(роны Та)таром повеленье послано: к

(вам) на помочь будут. А же даст Бог здешнее дело совершится, но и паче с прибавкою

к вашей помочи повеленье будет. И крымскому цареву величеству повеленье послано

не единожды, чтоб он к вам на помочь тол. И вам бы про то ведать, и сына своего взять

к себе".

Письмо визиря лишило Хмельницкого надежды владеть придунайскими

княжествами. Между тем король мог ежедневно удовлетворить свое войско и

двинуться в поход, а князьки могли ежеминутно взять Сочаву, и-прийти к нему на

помощь в то время, когда Татары будут еще в Добрудже и в Крыму.

Визирь писал свое письмо еще до вторичного бегства Лупула. Теперь Лупул сидел в

Чигириве и сулил козакам золотые горы, вербуя войско для освобождения Сочавы.

Хмельницкий поощрял вербовку: сокровища значили для него столько же, как и

отражение

*) Эта мысль выражена в московском переводе так: „Й в то время, в которое сын

твой в Волохах несколько непристойных дел учинил, пристойно к тому, как преж сего

Ли ноль пришел в Яссы, и от бла госчастного государя нашего повеленье к нему

прислано, и Липоловым приходом, доднесь, кроме дружбы и добра, ничего (не)

увидеть".

376

.

союзных князьков. Но этим самым он разрушал надежду на турецкую помощь, так

как действовал вопреки повелениян Порты, а между тем козаки его, ослабленные

поражением под Яловицею, были разъединены.

В это трудное для старого Хмеля время, и Поляки, и такая Русь, к какой

принадлежал Ердич, распространяли и повторяли слух, что турецкий посол требовал от

него действительной отдачи тех земель, которые он столько раз обещал Порте, и в то

же время-присяги на подданство. Говорили, что будто бы козаки, волнуемые

духовенством, грозили бунтом по этому поводу; что будто-бы полковники Богун,

Джеджалла и другая старшина, вместе с гетманом, были не прочь от присяги султану,

но эта присяга ничего бы не значила без согласия черни, и что будто бы чернь, отвергая

и турецкое подданство, и московскую неволю, высказывала готовность „служить

старым панам и королю, который столько раз дал ей доказательства своей милости".

Не таков был Хмельницкий, чтобы позволить каждому заглядывать себе в карты.

Поэтому и такия вести, что будто бы он выражал Порте уверенность в

расположенности большей части Козаков к принятию ислама, повторяемые польскими

историками, показывают только незнание ни Хмельницкого, ни Козаков, ни самой

Порты, которой мало было дела до веры в вопросе о подданстве. Все такие слухи

распускали в Шляхетском Народе—или купленные Хмелем люди, или козаки, для того,

чтобы предрасположить Ляхов к известному обману. Тем же самым способом морочил

Козацкий Батько и Турцию, и Москву, и весь свет, и никто не знал истинных его

намерений, сам же он переменял их с каждой переменой обстоятельств.

Глава XXX.

Московский ультиматум. — Царское обнадеживающее посольство у Козаковъ

Кому в Малороссии было ненавистно московское подданство. •— Панский лагерь

под Жванцем.—Жванецкий договор 1658 года. — Козаки поддаются Московскому

царю.—Возсоединение Малой России с Великою.

Когда под Глинянами узнали, что Хмель отступил к Белой Церкви, было послано

вслед за ним две хоругви, чтоб узнать, не военная ли ото хитрость. Но едва они сделали

несколько миль, как повстречали киевского полковника, Антона Ждаповича, в

сопровождении 12 Козаков, и привели его в лагерь вместо языка.

Козацкий посол привез от Хмельницкого письмо только к коронному гетману и

просил его от имени гетмана и всего Запорожского Войска о предстательстве у короля.

Жданович говорил, что козаки не хотят больше воевать, и еслибы король наступил на

них в своем ожесточении, то не будут обороняться, а побредут куда глаза глядят. Кроме

гетманского письма, привез он просьбу от Козаков к королю и показывал ее каждому.

„Тио заключении Белоцерковского мира" (писал. в козацкой просьбе сочинитель

такой истории, какую сочиняют нам доныне), „мы были расположены никоим образом

не нарушать оного, и потому не мало покарали смертью тех, которые подавали повод к

его нарушению, как-то Гладкого, Мозыру и других. Но Войнидович, Маховсг.ий и

другие, которые стояли на Заднеприи по ординансу вашей королевской милости, напав

своевольно па людей, обеспеченных миром, немало перебили, и кровь невинную

пролили, а другие села и местечки огнем и мечем истребили. К тому же покойный его

милость пан Кантовский, как это было нам достоверно известно, соединив войска и

ставши уже лагерем, намеревался неожиданно на нас напасть Поэтому мы,

предотвращая сие, должны были двинуться с частью войска. Ничего, однакож, не

замышляя против вашей королевской милости, и, не идучи в глубину, вернулись т. ш.

48

378

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОДЫПИ.

назад. А что случилось по Божию попущению, то просим простить намъ".

Далее козаки писали, будто бы они ждали коммиссии, о которой трактовали с

Зацвилиховским, но, вместо коммиссии, Чернецкий и Маховский произвели у них

опустошения ит убийства. Ничего, однакож, не предпринимая, униженно просят они

короля оставить их при Зборовских пактах, не стесняя ничем веры их и вольностей.

Еслибы же ему число войска по Зборовским пактам казалось слишком великим, то

просят прислать в Паволочь или в Белую Церковь коммиссаров. Козаки просили также

об уничтожении церковной унии в Короне и Литве. В случае же наступления на них с

войском (сказано в просьбе), козаки не будут уже и обороняться, и не желают больше

проливать кровь, а будут „промышлять о своей жизни всякими иными способами".

Созвана была рада и решено—трактовать об этом деле так, как будто король ничего

не знал. Гетман отвечал частным образом Хмельницкому: 1) чтоб он отпустил

турецкого посла; 2) чтоб отдался безусловно на милосердие короля; 3) чтобы союз с

Татарами разорвал и, для верности дела, дал заложников, какие будут указаны. Антона

Ждановича задержали в Глинянах, как пленника.

От козацких языков панам было известно, что у Хмельницкого войска мало, что

чернь жаждет мира и хотела отправить к королю посла иссреди себя. К.озаки с пытки

говорили, что приходили к ним Татары, но вернулись, потому что козаки

разъединились, а разъединились из-за того ясыра, которого Татары набрали из жен и

детей козацкой черни и даже самих рееетровпков, и которого потом Хмельницкий

выкупил собственными деньгами 6.000 душ. Те же языки рассказывали, что гетман и

полковники хотели присягнуть перед султанским послом на подданство от имени всей

черни; но чернь и некоторые из полковников не согласились на то никоим образом, „и

отеюда-то происходит волчья покорность Хмельницкаго", объясняли себе паны.

Между тем Хмельницкий играл в самую опасную для них игру. В письме к королю

из Чигирина он в сотый раз призывал Бога во свидетели, что, как прежде, так и теперь,

козаки от чистого сердца желают быть верными королевскими подданными, и при этом

доносил смиреннейшим тоном, что они „упросили Московского царя ходатайствовать

об исполнении их просьб,

379

касающихся веры, церквей и вольностей Войска его королевской милости

Запорожскаго44.

Это письмо было предвестием подпадения Польши под власть государства, которое

так еще недавно попирала она ногами со всем его великим и священным. 27 римского

июля прибыло во Львов московское посольство, под начальством боярина Репнпна

Оболенского. Оно привезло Польше ультиматум, согласовавшийся с Чигиринским

письмом Хмельницкого. При первом же свидании с представителями Речи

ИИоеполитой, царские послы высказали весьма резко свои русский взгляд на их

пресловутую республику. Москва выждала наконец время для возмездия Польше за все

претерпенные от неё поругания, и это было начало возмездия.

Один из сенаторов спросил у боярина: не по тому ли делу прибыл он, о котором

трактовал королевский посол, Адам Кисель, в Москве?

Репнин Оболенский отвечал спокойно, что не был тогда в Москве, и не знает, о чем

трактовал Кисель.

„Да вам-то что в этом, паны4? (сказал его товарищ). „Пока бы вы что-нибудь

постановили, так не осталось бы и. времени на исполнение. Вы ищете союза с

монархами, а когда чего не достанет с вашей стороны, говорите, что сейм не позволяет.

Когда б на вашем сейме можно было решать, чего требует ваша честь и польза вашего

королевства,—может быть, тогда соседние монархи соединяли бы свои силы с вашими,

для своих выгод, для подавления общего неприятеля. Но вы до сих пор не нашли

средства сохранять в тайне свои сеймовые постановления, хоть бы на то время, пока

приготовитесь; поэтому и мудрено понять, какой бы государь захотел предпринять с

вами поход. Разве на то предпринял бы, чтоб неприятель на него напал, узнав тотчас

обо всемъ44.

Сенаторы представляли послам, что они мало знакомы с делами и образом

правления государства свободного.

„Что это за ответъ44? (сказал великий посол) „Вы говорите, как у вас должно быть;

ыа бумаге, да на словах устанавливаете то и се, а на деле—неурядица, пальцем

ткнешь44.

Здесь один изь сенаторов заговорил о силе Речи Посполитий и сказал, что скоро

соберется 40.000 вооруженной шляхты. Тогда она принудит Хмельницкого к

повиновению и будет иметь довольно времени для того, чтоб отомстить какому-нибудь

соседу за пренебрежение.

380

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ИОЛЫПИ.

„Если таковы силы ваши" (сказал товарищ великого посла), „затем а;е эта

небольшая часть вашего войска стоит в бездействии' ?

„Не понимаю" (прибавил Реияид Оболенский), „что это у вас за сила, что Ракоч.ий

бьется за вас. Взбунтовавшийся логофет не испугался сына Хмельницкого, и если

взвесить средства, то наделал больше вреда козакам, в два-три месяца, чем ваше

королевство в столько же лет. Если вы допустите, чтоб он уничтожил Хмельницкого, то

едва ли другие народы поверят, чтоб этот Хмельницкий был такой боец и силач, каким

он представляется, благодаря вашей неудалости, или неурядице. Когда б ваш

Калиновский был таким воином, как драчуном, когда б у него в голове был толк, не

затеял бы он бессмысленно битвы с Хмельницким и не довел бы дела до того, чтоб

козаки взяли верх и первые нарушили мир. Если хотел он помешать свадьбе Тимоша,

если думал, что этого требует блого королевства, то ему бы следовало расположиться

на более крепком месте, ждать нападения и тогда только воевать. А он взял деньги (от

Лупула), и вовсе не заботился о своей ойчизяе".

Все это было высказано таким голосом и с такими жестами, что

сенаторы.обиделись. Не обратили на то внимания торжествующие наконец над Ляхами

Москали и стояли за свободу личного мнения. У них была в запасе пушка, заряженная

царскими титулами, и они не замедлили грянуть. Но сперва пустили в глаза панам

ракету, изобретенную на их пагубу старым Хмелем. Заговорив о междоусобии,

раздирающем Польшу, послы оправдывали Козаков тем, что они взялись за оружие,

видя свои церкви в аренде у Жидов...

Если было чем возмущаться панам до глубины души, то всего больше—этой

выдумкою, противною и фактам, и здравому смыслу. Но относительно русской веры и

соединенной с верою народности все они были гораздо виновнее даже таких

невозможных притеснителей, которые бы отдавали в аренду Жидам церкви

воинственного народа, -заставлявшего, по его собственным словам, трепетать перед

ним Турцию, Польшу и весь свет: они были не столько притеснители, сколько

соблазнители, и потому им лучше было бы, вместо распространения в обществе

папства и еретичества, повесить себе на шею жерновый камень и потонуть в морской

пучине: ибо тогда погибло бы одно только поколение панов, а польская нация, без их

козней, благоденствовала бы в соединении действительно „равных с равными" и в

самом деле „вольных с вольными".

.

381

Вместо сознания непростительных грехов своих, папы доказывали как нельзя яснее,

что вера не была причиною козацкого бунта, и что козаки одинаково святотатствовали,

как в римскокатолических костелах, так и в грекоруеских церквах. Ухмыляясь в

окладистые бороды, царские послы были глухи к их доводам. Мало обращали они

внимания и на представления панов о том, что Хмельницкий недостоин царской

протекции: ибо, с самого пачала войны, (говорили они) „в каждом своем посольстве к

представителям Речи Посполитой, утверждал, что надобно вести Козаков против

Москвы. У короля в рукахъ" (продолжали паны) „находится множество писем,

доказывающих, что Хмельницкий, во всех переговорах с Оттоманскою Портою,

условливался с нею воевать Москву. Вот и в декабре 1652 года трактовал он

одновременно с Москвой, с Турцией и с Полыней, и всем троим обещал

верноподданство. Наконец, в письмах, добытых Ракочием из Константинополя, и

которые не дальше как 7 римского августа Ракочий переслал королю, выразительно

говорится, что в то самое время, когда искал царской протекции, предлагал он

подданство султану и убеждал Порту, что ему будет легко, с помощью Татар и турецких

подкреплений, занять Польшу, Литву и добраться до Москвы. А что хуже всего, один

из послов самого Хмельницкого объявил, что Хмель и большая часть Козаков склонны

принять веру Магомета...

Так сообщил свидетель этой сцены панскому нунцию, но, снедаемый ревностью к

единой спасающей церкви, прибавил очевидную небывальщину,—будто бы царские

послы не захотели дальше слушать, называли Хмельницкого псом, вором, разбойником,

общим предателем и восклицали: „Да хранит Господь короля"! (следовательно и ту

курию, которая отняла у русского света древнерусское дворян.ство в польских

владениях и посягала на все другие сословия).

Такой финал религиозно-политической при невероятен уже иш одному тому, что

послы тут же грянули в представителей Польши и соблазнителей польской Руси

царскими титулами, точно громом. Напрасно паны представляли свои сеймовые

декреты, свои королевские sancita;—царские послы соглашались помиловать Польшу

только под условием подтверждения Зборовского договора и уничтожения церковной

унии, яко главной причины восстания Козаков.

Им опять, со всей убедительностью фактов, представляли, что религия во всех

козацких бунтах была ни при чем. Царские послы не хотели знать истории, вещавшей

устами оиезуиченных панов?

382

.

как не хотели в свое время паны знать истории московской самоаваншдны.

До своему веку и по своей образованности, царские бояре и дьяки ие могли

возвыситься до признания факта, что греческой религии нельзя знать в таком

государстве, как Польша: ее можно было только совращать;—не могли возвыситься тем

более, что философское беспристрастие в истории, еслиб оно и было для них

возможно, то не было бы выгодно: ибо тогда было бы им непристойно оправдывать

козацкие разбои, напротив, следовало бы видеть в козавах то, что видели в них паны

рады: общих врагов Москвы и Польши... Теперь же, стоя на почве религии, которая в

своей свободе должна быть неприкосновенна ни для прямого притеснения, ни для

казуистики, пи для соблазна,—царский великий посол объявил торжественно, что царь,

„для православные веры и святых Божиих церквей", готов забыть личную свою обиду,

если король и паны ради помирятся с козаками, которые домогаются

неприкосновенности православия в пределах Польши, и помирятся не иначе, как на

основании Зборовского договора.

В переводе па язык практики, царское великодушие, в настоящем случае, значило

не больше и ие меньше, как московский протекторат над остатком непревращенной

еще в ииоверщипу Руси в пределах соседнего государства,—протекторат, от которого

оставался один только шаг до занятия всех подьскорусских провинций во пая

охранения древней русской веры. По пословице: „долг платежом красенъ", московский

царь расплачивался с Поль шею за принятого Сигизмундом Ш под покровительство

такого же разбойника, и даже большего, чем Хмель, и за насильственное присвоение

царского права в Москве Владиславу Жигимоитовичу. Государственное достоинство

России требовало от Полыни, при уплате долга, надлежащих процентов, и вот, при всей

фактической правоте вековой нанастницы, она сделана преступницею, требующею

казни чрез палача, Хмельницкого.

Царский великий и полномочный посол с тем и уехал, что Польша должна быть

казнена за нарушение Зборовского договора, нарушенного козаками. беспощадный и

несправедливый, но вполне заслуженный, приговор свой формулировал он следующим

образом:

„Так как великий государь, его царское величество, для православные христианские

веры и святых Божиих церквей, желая успокоить междоусобие, хотел простить таких

людей, которые за оскорбление чести великого государя достойны были смерти,—но

король Янъ

.

383

Казимир и паны рады поставили это ни во чтб, поэтому великий государь, его

царское величество,не будет терпеть такого бесчестия и не станет к вам посылать своих

послов, а велит о всех ваших неправдах и о нарушении вами договора писать во все

окрестные государства к государям християнским и бусурман СЕЙМ, ИИ за

православную веру, и за святые Божии церкви, и за свою честь будет стоять, сколько

подаст ему помощи милосердый Богъ".

Эти слова были только перифразом того, что говорит Иоанн III. Мысль Великого

Собирателя Русской земли оказалась бессмертною.

Польша находилась в отчаянном положении, как это вскоре доказали события, но,

по малорусской пословице: „дурень думкою богатие", она готовилась нанести

последний удар козацкому Минотавру в такое время, когда оп, волею исторических

судеб, сделался орудием того, „о чемъ", по его словам, „никогда не думалъ". Польша

насчитывала сотни тысяч союзных сил. Она утешалась известиями, что „хлопы не

хотят слушать Хмеля", а с Ордой едва начинают сговариваться. Творя своего Пана Бога

по образу своему и по подобию, она твердила, что он „совершит свое дело" в пользу

панов и тпляхты. Наконец, она уверяла и себя, и других, что Москали прислали

Хмельницкому деньги и артиллерию, как будто ей от этого было бы легче.

Между тем новый волопиский господарь, Стефан Гергица, просил у панов помощи,

королевских советников будто у него под Сочавой 200.000 боевого пароду, не считая

50.000 союзных сил, которые не дают козакам подойти на выручку Тимоша. За помощь,

Герчица обещал все эти войска вести лично, куда прикажет король. Даже

силистрийский байта просил короля под секретом, чтоб оп привел Козаков к

невозможности вторгнуться в Волощину. У Яна Казимира давно уже была, как

выражались его клевреты, mina imperatorska; про него, по иезуитскому камертону,

трубили во все трубы, звонили во все колокола и, может быть, одпа только Москва, стоя

за пределами иезуитского господства над европейскими и азиатскими умами, понимала

все ничтожество польского короля и всю несостоятельность его королевства.

Разсчитывая на командование сотнями тысяч войска и на подавление не только

польской, но и московской Руси, Ян Казимир послал в помощь союзным князькам 40

хоругвей и 1.200 драгун с 6 пушками, под начальством Коядрацкого, по имени Русина.

Теперь ему оставалось только ждать оть совершающего свое дело Пана Бога великия и

богатые милости за свои личные и за панския

384

.

добродетели. Но, чтобы тем скорее и блистательнее воспользоваться этой

милостью, он двинулся со всем войском к югу, где намеревался запять удобную

позицию для соединения всех союзных войск. Из этого мудрого на бумаге и на словах

плана вышла, как увидим, все та же неурядица, на которую московские послы

указывали панам пальцем.

Военная рада представила самому королю назначить местность для лагеря, и король

избрал Галич. Разослав универсалы, возвещавшие, что он идет на Козаков, король

выступил 29 августа из-под Глинян. Он подвигался медленно, потому что осенняя

слякоть портила дороги.

На пути своем получил он из-под Сочавы благодарность за подкрепление и вместе с

нею уверение в общей готовности служить ему. Новый волошский господарь просил

его направлять свой поход в Украину. Король давно уже думал о том, чтоб пдтп в

Украину, и с этой целью послал литовскому гетману повеление— двинуться к Киеву в

то самое время, когда коронное войско будет приближаться к этому центру

Малороссии. Но литовский гетман „не послушался* короля, как в свое время не

послушался его брата, Владислава, гетман коронный. Ослушание свое оправдывал он

тем, что Москва стягиваетъ' войска к литовским границам. Итак Ян Казимир напрасно

дразнил своих народных пророков, отдав кальвинисту виленекое воеводство. Все

обвиняли Радивила в измене; но в Польше тогда столько людей было изменниками,

начиная с короля, что и самого Хмельницкого с его сыновьями, находили возможным

уравнять в дигяитарствах с Замойскими, Жовковскими, Конецподьскими. Как в

Московском Государстве, опозоренном так называемым расстригою, великопанскому

дому Мпитков было возможно принять в свое родство Тушинского Вора, так ив

королерстве „доблестных Поляковъ", после избрания на престол расстриги по воле

разбойника, следовало допустить и этого самого разбойника к участию во всех

пожалованиях, предоставленных королю-разстриге.

Получив благодарственное письмо от Стефана Гергицы с просьбой о походе в

Украину, и сведав, что Хмельницкий, со всеми своими силами, идет на освобождение

Сочавы, Ян Казимир опять переменил свой план и решился—часть войска послать

комонником под Сочаву, а с остальным подвигаться медленно к Подольскому Каменцу.

.

S85

Через несколько дней пришли другие вести,—что Хмельницкий остается в Белой

Церкви, и только часть Козаков и Татар „запустилась" • йод Константинов. Опять

изменили план похода окружавшие своего короля паны: король должен быль остаться в

Галиче, а войско идти на Козаков и Татар. Между тем снова повторились

предостережения, напоминавшие Зборовщину,—что неприятель приближается с

великими силами. Король снова переменил свое намерение;, и двинулся со всем

войском под неприступный Каменец, где он мог дождаться безопасно обещанных ему

подкреплений из-под Сочавы.

Еще через несколько дней пришли письма от Гергицы и Ракочия. Один уведомлял,

что два козацкие полка идут на выручку Сочавы, что сам Хмельницкий выступил в

поход, но не известно, куда, в помощь ли сыну? или же против королевского войска, и

что хан, после байрама, садится на коня. Другой просил заградить путь в Волощину —

Хмельницкому на выручку сына, а Лупулу на выручку сокровищ. Ракочия пугало

движение силистрийского бати с Турками и Татарами на сю сторону Дуная: байт мог

освободить и сына Хмельницкого и сокровища Лупула от осаждающих.

Вместе с тем король узнал, что Хмельницкий приближается, по хана с ним нет.

Коронное войско стояло уже тогда под Каменцем. Паны, имевшие добра в Подолии и

Покутье, боялись жолнерских грабежей, поэтому убеждали короля отозвать

Кондрацкого из-под Сочавы, наступить на Хмельницкого, пока не соединился он с

ханом, и положить конец козацким бунтам (исщс glowЈ rcbellii), а потом взять Сочаву.

Противоречил им в военной раде коронный маршал, Любомирский: он советовал взять

сперва Сочаву, чтобы не оставлять неприятеля у себя в тылу, чтобы не потерять

союзников, чтобы славою, которою стоят войны, поразить слух неприятеля и ударить

на него соединенными силами. Теперь же, (говорил оп), пе имея ни откуда верных

известий о неприятеле, не следует рисковать „последними силами" Речи Посполитой.

Много сделал коронный маршал убедительных замечании, но все опи представляли

короля, вместе с его правительством, в безотрадном виде, и чем были справедливее,

тем были для большинства неприятнее. Король согласился с мнением большинства и

решился идти в Украину.

Войско выступило в поход к Бару и шло все безлюдными местами, точно вернулось

назад целое столетие, когда колонизация не смела двинуться дальше Бара в неведомые

никому наши пустыни,

т. ш.

49

386

.

и когда в передовом редуте колонизации, Баре, помнившем еще древнее имя свое.

Ров, стояли наши „безупречные Геркулесы", жаждавшие, по словам старинного

геральдика, „только кровавой беседы с неверными". Дорога (писали королевские

спутники) была похожа на „грязное кладбище". Народ разбежался по лесам. От

многолюдных недавно еще городов оставались недогоревшие развалины, и от богатой

Подоли и уделе ло только небо да поле. Богуслав Радивил, в своей автобиографии,

сохранил две, особенно поразившие путников черты Бара. Один жолнер,

заблудившийся в бу ковинских лесах, ползал здесь перед ними на коленях, не находя

пищи девятые сутки. Четырехлетняя девочка лежала уже шесть дней на дороге у

падали, которую грызла собака и в которую несчастная малютка запускала свои

рученки. Девочка казалась здоровою, но, испив теплого супу, тотчас умерла.

На втором ночлеге, когда войско стояло под Зелендами, пришло неожиданное

известие, что хаи, со всею силою, выступил из Крыма. Оно подтвердилось новыми

вестями. Поход был остановлен. Военная рада, после трех совещаний, постановила—

занять позицию над Днестром, над границами Волощини, дождаться падения Сочавы и

протянуть войну до тех пор, пока союзные князья не подойдут с помощью. Принтом

имелось в виду, что, в случае нападения, безопаснее стоять над большой рекой, а

съестные припасы легче добывать из Волощини, нежели из собственного голодного и

безлюдного края.

Итак вернулись па свои следы и расположились лагерем под Жванцем. Отсюда на

правом берегу виден был в полумиле тот Хотин, под которым „хлопы козаки"

сделались розовым венком на головах теперь борющейся с ними шляхты, а на левом, к

северу, в двух милях, „объеденный" жолнерами Камеиец.

Зная, что паны решились бороться напропалую, Хмельницкий, в августе 1653 года,

разослал универсалы, повелевавшие всем способным носить оружие идти в войско, не

отговариваясь никакими хозяйственными занятиями, хотя бы то была и уборка хлеба с

полей. Его агенты подкупали турецкий двор. Крымский хан, выиграв мало своими

интригами после бегства из-под Берестечка, готов был снова предпочесть панам

Козаков, нужды нет, что называл их безумными пьяницами. Но всего важнее было для

Хмельницкаго—вовлечь в козакопаоскую войну Москву. Он умолял царя о

немедленной помощи, „не желая отдать на поругание церквей и монастырей Божиих, а

христиан на мучительство". — „Если же ты,

.

387

великий государь“ (писал Хмельницкий) „нас не пожалуешь и не примешь к себе,

тогда мне остается свидетельствоваться Богом, что я многократно просил у государя

милости и не получил. Но с ИЮЛЬСКИМ королем у нас не будет мира ни за что*.

В ответ на эту мольбу, царь Алексей Михайлович прислал в Чигирин иодъячего

Ивана Фомина с грамотой и с подарками как самому Хмельницкому, так и Вьгговсксму.

Участь Польши была решена в Москве окончательно.

Переезд Фомина через Ромен, Лохвицу, Лубны, Лукомье, Горошин и Бужин был

рядом оваций в пользу поступления Козаков, как он выразился, в вечное холопство

великому государю. Встречая царского иодъячего за городом, козаки с атаманами

своими слезали с коней и низко кланялись.

Хмельницкого не было ни в Чигирине, ни в „его городе*, Суботове: он ездил гулять

по пасекам, которые составляли цвет яовацкого кочевого хозяйства. Пользуясь

отсутствием гетмана, войсковой писарь сообщил царским людям „тайным обычаемъ*

подлинные листы турецкого султана, Крымского хана и великих панов для прочтения.

Более важные документы посылал он через Фомина к самому царю на короткое время.

Когда гетман вернулся с гулянья по пасекам, царского посла, посаженного на

дорогого коня, провожали гетманские слуги пешком от его квартиры к гетманскому

дому. Рядом с ним ехал Выговский; впереди сын Фомина, также верхом на парадном

коне вез царскую грамоту, а грамоте предшествовали царские подарки гетману и

войсковому писарю, несомые придворными гетманскими людьми.

Хмельницкий встретил царского посла на дворе поклоном и, поздоровавшись,

провел через сени в светлицу. Рядом с этой светлицей были другие, в которых

помещалась войсковая канцелярия. Царскую грамоту Хмельницкий принял, но

выражению Фомина, честно и учтиво, целовалъ' любезно в печать и в бумагу и,

распечатав и прочитав, целовал снова и поклонился в землю среди светлицы, благодаря

Господа Бога и Пречистую Богородицу за неизреченное государево жалованье. Соболи

соответственной цены были вручены тут же Хмельницкому и Выговекому, но, но

просьбе Выговского, было послано к нему на двор 40 соболей высшего достоинства.

Можно предполагать, что эта и другие подобные уловки делались не без

соглашения писаря с гетманом, чтобы тем вернее вселить в Москалях выгодные для

Хмельницкого понятия о преданности вой-

388.

.

скового писаря к царю. Царские подарки во всяком случае не были безделицей для

них обоих. Добычное богатство уходило так же быстро в их бедственных

обстоятельствах, как приходило в счастливых. Откупаясь от хана, подкупая султанский

сераль, снаряжая новые войска на место побитых Вишневецкими да Радивилами и,

наконец, не умея беречь того, что не приобреталось честным трудом, они жили в

кредит у щербатой козацкой доли, по пословице: „не на те козак пъе, що е, а на те, що

буде“. Про черный день козацкие дуки прятали в земле золото и серебро; но

роскошничать в домашнем быту им было бы и трудно, и опасно, в виду врожденной у

Малоруссов зависти бедняков к богачам. Притом же богатства, в истинном смысле

слова, козацкая Малороссия не имела. Ободравши Малороссию панскую,

Хмельницкий торговал с ВоЛОЩИНОЙ такими остатками исчезнувших промыслов, как

поташ. В качестве сельского хозяина, он удовлетворялся пасеками, скотом, лошадьми,

откармливаньем свиней в дубовых лесах,—словом, вернулся на целое столетие к

старинным панским хозяйствам. Даже и скотоводство, не говоря уже о земледелии,

находилось при Хмельницком в таком состоянии, что Татары, приходившие к нему на

помощь, затруднялись продовольствием, а паны высказывали такое мнение о былой

земле, текущей молоком и медом, что опа едва в состоянии прокормит самих Козаков с

их подсоседками и подпомощниками. Фомин, представитель благоустроенной в

хозяйственном отношении Москвы, не мог не обратить внимания на жалкое

хозяйничанье Козаков. В своем статейном списке говорит он, между прочим,

следующее:

„Суботовский атаман, .Таврин Капуста, сказывал: „Пришли де ныне к гетману на

помочь крымские мурзы... болыпи 300 человек, а с ними пришло Татар с 200.000, и

стали около Суботова за рекою Тесьмою, а иные пошли к Боркам, где собирается его,

гетманское войско. И из того де татарского войска топерва в Су ботов приезжал к

гетманскому двору Сакал мурза с знаменем, а с ним 500 человек, для того, чтоб гетман

с ними шолг на Ляхов войною тотчас, а им де около Суботова стоять нечево: живности

нет, есть нечево, а едят де они свой кормъ—бьют лошеди““.

Не иначе могла существовать Малороссия под козацким режимом, как в виде

широкого кочевья, по которому изредка были рассеяны так называемые города, то есть

огороженные валом и частоколом села для некоторой безопасности торговых людей,

ремесленников и земледельцев.

389

Выступая, по требованию Татар, в поход, на другой день, Хмельницкий слушал у

церкви Вознесения Христова молебствие, а оттуда заехал к царскому подъячему, „и

слез с лошади пьян у воротъ" (пишет Фомин). Здесь Хмельницкий „говорил прежния

речи, с большим прошеньем и со слезами", прося помочь ему как можно скорее

ратными людьми. Он обещал принудить к царскому подданству и самих Татар. „Время

пришло" (прибавил он) „и его царского величества счастье поспело, что и иные земли,

которые к нам близко подошли, у него, великого государя, будут в подданныхъ". Но

замечательно, что все это он говорил тайком от „Козаков и своих людей", провожавших

его в поход, тогда как Фомин объявил уже публично важное для него решение: „Ты,

гетман Богдан, и ты, писарь Иван, и все Войско Запорожское на государеву милость

будьте надежны".

Хмельницкому предстояло искать выхода из своего опасного положения всюду и

рассчитывать в настоящем на будущие связи с кем бы то ни было* Призыв к войне

действовал теперь па окозачспный парод совсем не так, как бывало прежде. Для

замены свободного движения принудительным, Козацкий Батько должен был прибегать

к мерам до того жестоким, что некоторые города приказывал жечь. Вместо 200 и 300

тысяч, как бывало прежде, он с трудом собрал 50.000 Козаков, и с этими 50 тысячами

чувствовал себя не совсем безопасным в виду 200 тысячной Орды. Кругом у него были

враги и люди, не верившие ни одному его слову. Не видел Хмельницкий на сей раз

другого выхода из опасного своего положения, как поддаться царю, перекричавши всех

сеймовых православников, жаловавшихся на гонение древней русской веры. И вот в

таком-то положении, когда он должен был таиться „от Козаков и своих людей" с

готовностью воевать в пользу царя с соседями, когда нечем было ему кормить в

Украине вспомогательного войска, и когда козацкое войско не представляло ему

безопасности от посягательства Крымского Добродия на его особу,—* пришло к нему

известие, что его Тимош, Тимошко, Тимко, его spes magna futuri, не существует, а

посланное с ним войско уцелело едва настолько, чтобы конвоировать гроб сына к отцу.

Чем и как чорт не шутит?

Еще не зная о таком конце Лупуловой трагедии, паны, с своей стороны, сознавали

отчаянное положение дела своего в борьбе с козаками. Приближавшаяся зима ужасала

их. „С таким правительством, как наше", (писали сенаторы королю) „ваша королевская

ми-

390

,

лость сделаете голодною нею Польшу". А войско свое называли паны обдиралами,

которые пропили и пролюбезшичали (przemHowali) во Львове то, что надрали по

Короне и но Литве. По их отзыву, жолнеры были храбры только в пьяном виде, но

теперь им не за что было и напиться. Хотя козаки, по слухам, прижали наконец Хмеля к

стене и не хотели больше ему повиноваться, но тем не менее приводили своих

соперников к убеждению, что у них у всех одно желание и намерение (jedno serce i

intencya): биться до тех пор, • пока—или погибнут, или перебьют Ляхов. Один из

захваченных в плен сотников козацких, высказывая все ото, смеялся над легковерием

короля и Ляхов, которые верят Хмельницкому, когда он просит о помиловании (ze tak

creduli, iz wierzq, gdy z рокогц Cmiehiicki przysyla). В своем бесконечном горе ловили

они молву, которая в одно и то же время гласила, что „этот бешеный песъ" разбит под

Жваицем на голову, и что он опять „выпил огромную чашу крови с языческим своим

полчищемъ". Во всяком случае, верно было то, что чернь не хотела соединить свою

судьбу с его судьбою, и что 50.000 Козаков составляли последние силы его.

Конец августа и весь сентябрь 1653 года протекли для Хмельницкого в борьбе с

козаками и Татарами. Те и другие готовы были погубить его, как изменника их,

отдающагося тайно в московское подданство. Представители произвола, буйства и

кочевого быта в Украине понимали, что Москва должна будет подчинить их

беспорядочную жизнь своим строгим, недалеким от жестокости порядкам. Поэтому

московское подданство было равно ненавистным и такой окозачпвшенея шляхте, как

Хмельницкий да Выговский, и таким старинным козакам, которые были воспитаны в

духе личной, шляхетской свободы. Ненавистнее чем кому-либо было оно самому

Хмельницкому и его наперснику, который, но наблюдению Маховского, владел

.сердцем и умом Хмельницкого и распоряжался им, как отец сыном. Но Козацкии

Батько потерял бы последнюю популярность в Малороссии, еслиб осмелился

высказать свое отвращение к Московскому Государству перед питомцами наших

монахов и попов. Господь Бог, Пречистая Богородица, святые Божии церкви и

монастыри, православная христианская вера: эти слова не сходили теперь у него с

языка вместе с его поговоркою: „свидетельствуюся Богомъ", и служили ему как бы

заклинаниями против нечистой силы, готовой растерзать его в виду опозоренных им

святилищ. Он пятился перед мусульманами к богобоязливой Москве; он ужасал-

.

391

ся Москвы в сознании запутанности своих клятв, союзов, договоров и, может быть,

одни секретные беседы с её будущим предателем, Выговским, облегчали его душу

перспективою новых коварных комбинаций.

Между тем весть о гибели Тимка Хмельниченка была бальзамом для тех ран,

которые нанес панским домам кровожадный, как и он сам, его отец. Теперь для панов

открывалось больше прежнего надежды совладать с домашним разбоем. Но

расстроенный организм Шляхетского Народа был не способен к правильной

деятельности. Время проходило в совещаниях, в отсрочках, в ожиданиях новых полков.

При несогласии между собой и при общем недовольстве королем, вечно меняющим

планы, паны пе были в состоянии даже охранить позади себя линию от Острога до

Львова. По этой линии Татары в последствии распустили свои загоны, довершая

прежния опустошения и уничтожая повторенные в сотый раз попытки хозяйственной

колонизации. Дошло наконец до обычного явления панских походов: жолнеры стали

кричать, что срок их трехмесячного найма кончился, и требовали роспуска.

Шляхетское воинство разбегалось и, стыдясь появляться в своих местах, упражнялось

в козакотатарском промысле. Разбойный элемент привилегированных сословий

проявился во всем безобразии своем. Случалось, что шляхтичи попадались на грабеже

в руки мещанам. ИИо мещане шляхтича судить не могли, а гродский и земский суды

были организованы так слабо, что оправдывали злодеев именно с той стороны, с

которой преступления их надобно было бы карать еще строже: во уважение к их

благородному происхождению, разбойничавшие и грабившие шляхтичи, как это было и

в Наливайщитиу, получали свободу.

Панского войска в лагере под Жванцем было 60.000. .Лагерь был защищен-

полукругом Дпестра с юга, востока и запада. С севера обороняли его сильные

укрепления Каменца, в котором пребывал с сенаторами король. Подъезды нигде не

открывали неприятеля, а между тем наступала дождливая осень. Бараки, слепленные из

глины и соломы, без окон, были покрыты дерном. Изорванные палатки, заделанные

хворостом и высыпанные внутри на локоть землею, были снабжены сделанными в ней

сиденьями для жолнеров, обогревавшихся у костра. Бсе это подмывал дождь, в дырья

лилась вода. Огонь разводили изредка, потому что кругом было трудно добывать дрова.

Измокший и озябший жолнер грелся прислонясь к лошади, и готов был примириться с

самим дьяволом, лишь бы до-

392

.

браться до сухого места. Так описывают сами себя Поляки. По их рассказам,

немецкие обершты, получив деньги, морили свой народ, чтобы плата осталась у них в

кармане. А Подолия и Украина теперь не только не представляли поживы, но были

приведены в такое состояние, что на эти области „было отвратительно и смотреть

(smrod i pojrzec w Ukraing)".

Черниговский хорунжий, Гулевич, (может быть, родственник Анны Гулевичевны), в

письме к приятелю, дополняет эту картину еще такими чертами:

„Решительно не с кем продолжать войну. Иностранный жолнер хоть бы и хотел что

делать своим искусством (strojem), и тот не может, потому что голоден и давно был в

избе. Бродит с первых чисел мая, точно скотина, по полям; а наши Полякиграбители

(szarpacze), что в Короне содрали, то во Львове пропили, промотали, накупили

атласных жупанов, и уже попротирали их па спине панцирями; а эта модная длина,

точно исподницы, все это у них загрязнилось в нынешния ненастья; теперь, подрезав

жупаны, ходят кургузыми оборвышами. Они готовы скорее пропить, чем сберегать на

овес коню, да пить не на что“.

Несчастные шарпачи щеголи умирали под Жванцем сотнями от холода и голода,

хоть и не морили их обершты, как Немцев. Были в панском войске люди, которые

нашли бы возможность поднять на ноги жолнера, одушевить его и занять войною; но

король, окруженный такими же неспособными людьми, каким был сам, парализировал

всякую деятельность.

Скучное, подавляющее ненастъе прерывали изредка ясные дни, а безжизненное

уныние войска—какие-нибудь вести, привозимые пбдездами, или королевские планы,

беспрестанно менявшиеся. Наконец унылое войско стали оживлять радостные вести

из-под Сочавы, а потом и союзные силы, приходившие против Козаков и Татар, в

небольшом, однакож, числе. Короля занимала снова мысль о Турецкой войне,

унаследованная от несчастного Владислава. Ракочий поддерживал его 'завоевательные

фантазии. Вследствие соглашения с Ракочим, послал он одного посла в Стамбул, а

другого в Москву; но среди своих предначертаний был встревожен известием, что Орда

двинулась из-под Шаргорода на соединение под Баром с козаками. Панский лагерь

пришел в движение. По слухам, хан шел вдоль реки Бога из Латычева, а оттуда

спустился к Бару и взял в сторону к истокам Смотрича

.

393

Не думали паны, чтоб он осмелился к нпм приблизиться. Полагали, что Татары

постоят несколько времени на кочевьях и возвратятся в Крым. Но известие о появлении

Орды заставило рваться домой лаповую милицию, которую некоторые воеводства

прислали в замен посполитого рушения.

На эту, как ее называли, „ни к чему негодную сволочь", все панское войско

смотрело с презрением. Ей заплатили за четверть года по 100, по 150 и даже по 200

злотых на коня; но одна часть этого „мбтлоха", получив плату и за другую четверть

вперед, то-есть за август, сентябрь и октябрь, шла в лагерь так медленно, что, пока

пришла, четверть истекла уже, и, не видав лагеря, она возвратилась домой. Другие,

прибывши под конец четверти в лагерь, и услыхав теперь о приближении Орды, начали

дезертировать сперва по одиночке, а потом толпами, и панские подъезды грабили их

при встрече. Когда было получено донесение, что неприятель миновал Гусятин и

находится только в шести милях от лагеря, сендомирцы и другие милиционеры

двинулись через лагерный майдан табором. Их тотчас окружила обозная галастра и

начала грабить их возы. Завязалась такая битва, что сам гетман бросился унимать.

Несколько человек было убито, множество подстрелено, а десятка полтора очутилось

на виселице. Среди шума и смятения, остальных „упросили", и 8.000 лавовых

жолнеров осталось в лагере.'

Венгерское войско, пришедшее из-под Сочавы налегке, также рвалось домой.

Одетое по-летнему, оно сильнее других страдало от морозов. Король склонил его

остаться просьбами и обещанием по 2 талера еженедельно на голову.

Между тем хан, расположась под Гу сатином, запер коро* ля со всех сторон и

пресек подвоз аммуниции и съестных припасов. Король хотел было двинуться на Орду

комонником, оставив пехоту в таборе; но ему не советовали разделять войска. Совет

выслушал он с крайней досадой, и, однакож, последовал сму. Отдан был приказ

исправить валы и готовиться к отражению неприятеля.

Но продолжать войну, как писал Гулевич от 26 октября, было не с кемц а от 29-го

сообщали в Варшаву, что настоящего (pewnego) войска нет у короля больше 14.000, „да

и те" (продолжал вестовщик с отчаяньем), „вырыв Немцам могилу, сами себя

засыплютъ". .

Ночью 29 октября привел подъезд мужика, которого Орда

50

т. III.

394

.

поймала в поле, вложила ему в сапог письмо, примчала в ВО коней к польской

стороже и ускакала обратно.

Письмо было от ханского визиря к коронному канцлеру, и написано, против обычая,

по-польски. Визирь осведомлялся о своем слуге, Фетаке, не попал ли он в руки

жолнеров и, под этим предлогом, будто бы без ведома хана, советовал, чтобы король—

или переговорил с ханом, или „дал ему поле“, вместо того, чтобы сторожить чужия

границы, рыться в земле по закоулкам, ждать и смотреть, как его собственное

государство будет грабить Орда. Он припомнил Зборовские и Белоцерковские пакеты,

и прибавил, что если козаки провинились, то король был обязан донести хану, а главное

—уплачивать правильно гарач.

Письмо визиря было получено в 2 часа ночи, и, однакож, немедленно созвали

военную раду. Визирю отвечали, что хан не должен мешаться между государя и

подданных, если, вместо подарков, не хочет получить чего-нибудь такого, как под

Берестечком; но хана готовы встретить и боем, и переговорами, если он смеет и желает.

Слуга визиря, Фетак, находился в плену у коронного маршала, Любомирского; и

Любомирский писал к визирю, якобы частным образом, что готов возвратить пленника.

В ответ на это письмо, хан писал к Любомирекому, называя его милым другом

своим, выражал готовность к миру, обещал прислать к нему послов и подарок, яко

человеку, при королевском дворе всемогущему.

После того назначили совещание между визирем с одной стороны и канцлером с

другой, в поле под Каменцем, с тем чтоб одна и другая сторона имели при себе не

больше, как по

2.000

войска. В залог прислал хан королю Осман-агу. Король отправил к хану в

залог гетманского наместника, Войниловича, под .прикрытием нескольких десятков

комонника. Но едва этот почт отъехал от короля, на него напала татарская чата, одних

изрубила, других забрала в неволю. Сам Войнилович насилу пробился с несколькими

жолнерами и вернулся в лагерь. После новых варварских покушений со стороны Татар,

съехались таки наконец уполномоченные с обеих сторон под Каменцем.

Поляки требовали, чтобы хан отступился от Козаков, вернулся домой со всеми

ордами и довольствовался годовою пенсией от короля. Татары требовали, чтобы Речь

Посполитая уплатила недоимку гарача, не препятствовала Орде брать на возвратном

пути ясыр,

.

395

чтобы король дал в залог сенаторов и сверх того несколько миллионов окупа. С

обеих сторон говорили запальчиво, и между полякотатарскими коммиссарами

поднялась угрожающая ссора. Но договор надобно было довести до конца, во что бы то

ни стало, потому что король-главнокомандующий допустил Татар окружить польский

лагерь и так стеснить поле, что трудно было предпринять военные действия.

Коммиссары разъехались, ничего не решив, и Орда, при этом удобном случае,

перехватала собольи шайки с панских голов.

На другой день возобновился съезд овец с волками. Татары со всех сторон

придвинулись к лагерю и окружили уполномоченных с их 2.000-ным ночтом. Поляки

боялись и за лагерь, и за коммиссаров. Пришлось вывести войско в поле. Тогда хан

отступил и велел своим уполномоченным окончить переговоры поскорее, если король

согласится на Зборовский договоръ* Король, с своей стороны, приказал оканчивать, и

таким образом был заключен мир, но только на словах, потому что хан от письменного

договора отказался. Обе стороны, положив руки на груди и на бороде, обещали взаимно

сохранять этот мир.

Возобновление Зборовского договора было главным условием Жванецкого мира. В

этом соглашаются все современники. По словам литовского канцлера, князя Радивила,

под Жванцем „заключили унизительный мир, возобновили Зборовские пакты, обещали

обычные подарки и трехлетнюю недоимку". Возобновить Зборовский договор значило

согласиться на ежегодный в гарач 30.000 талеров и предоставить Орде право „воевать

на возвратном пути польские владения вправо и влево мечем и огнемъ". Понятно,

почему Радивид назвал Жванецкий мир унизительным. Одни из находившихся под

Жванцем панов опровергают факт нового предательства, другие подтверждают. Не

подлежит никакому опровержению то, что Татары, по заключении мира, распустили

загоны по самый Бог и увели в Крым огромный ясыр, без всякого препятствия со

стороны Поляков и без всякой позднейшей рекримииации. Современный нам польский

историк говорит, что „Жванецкий договор, не написанный чернилами, был написан

кровью и слезами человеческими на Волыни, в Полесье, в Украине".

И вот как окончилась шестидесятилетняя борьба панов с козаками. Татары

примирили Шляхетский Народ с козацким, забравши в неволю миллионы того и

другого в течение последних пяти лет этой постыдной для обеих сторон борьбы.

396

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ИИОЛЫПИ.

Уже с половины ноября, когда Орда выступила из-под Шаргорода, хан распустил

загоны во все стороны. Целые области лишились населения, тем более, что шляхта и

мужики, воображая, что находятся под защитой королевского войска, вовсе ие

заботились об осторожности. Имея столько тысяч Орды в загонах, ИсламГирей не

думал о войне с Яном Казимиром. Обремененный ясыром, он желал мира, и начал сам

переговоры, которые удались ему как нельзя лучше. Теперь, по заключении мира,

pacnjстал он чамбулами по Волыни и Полесью, до самого Люблина и Замостья загоны,

которые заполонили бесчисленное множество сельских хозяев с их рабочими. В Литве

Татары взяли 12.000 шляхты, подошли на полмили к Пинску и выжгли все

окрестности, в которых 120 лет не стояла и нога татарская. Ударил на них Ян Сопига

под .Остротам, чтоб отбить ясыр, но его не поддержал никто, ои был разбит, и с двумя

братьями попал в неволю. Потом Татары напали на Старый Константинов. Там

остановился для отдыха визирь с двумя сыновьями и целый высланный

предварительно чаы. бул с великою добычею.

„Таковы были выгоды нелепого и легкомысленного похода" (говорит польский

историк); „руина всей Руси от Бога до Днестра руина войска, которого не меньше

20.000 пало от голода и болезней под Глинянами и под Жванцем, руина чести Речи

Поснолитой, ко , располагая такою массою войска, заключила такой постыд ный миръ".

Шляхетные республиканцы, воспитавшие беспримерную в летописях Славянщины

тайну разбойников, были достойны своей унизительной участи, достойны посмеяния

со стороны собственной интеллигенции в конце XIX века, подводящего строгие итоги к

прошлому. Конституционное государство, дошедшее до торговли человеческою кровью

и слезами, лишалось права не только на уважение, но и на пощаду со стороны соседей.

Как ни судить о московской политике, поддержавшей козацкие возгласы о Божиих

церквах да православной христианской вере,— Польша оправдывала ее, как

Московским Разорением, так и своей неурядицей. Хозяйничая столь беспутно между

двух живоносных морей под знаменем общественной свободы, либеральная нация

давала законное и даже священ ное право государству деспотическому взять её

несчастных подданных под свою хранительную власть. „Для православные

христианские веры и святых Божиих церквей": эти начальные слова московских

требований, представляющиеся на поверхностный взгляд лукавыми,

.

397

получают, в итоге столетий, смысл истинно-религиозный, достойный великого

государства. Польскорусская республика должна была быть расторгнута ради пощады

обеих борющихся сторон, обеих борющихся церквей и народностей. Члены и жертвы

Берестовского синода положили начало её расторжению; герои и разбойники

польскорусских усобиц сделали его неизбежным; царские думные люди довершили его

я довершали так, что дело руипное обратили в дело строительное, то есть такое,

которое обеспечивает наибольшее число жизней от элементов чужеядных и

истребительных.

Во время Жванецкой кампании, которая и с панской, и с козацкой стороны была

борьбой взаимного истощения, обоюдной выносчпвости, князь Януш Радивил пытался

склонить Хмельницкого к уступкам перспективою нашествия литовских сил на

козацкия займища. Но Хмельницкий, как истинный верховод козатчины, отвечал:

„Напад Литвы нам не страшен: у нас ничего нет (старинное „козака не по чем

сыскивать1'). Повертятся по Украине, да и пойдут домой. Козацкие курени трудно

разорить. А хоть бы нас, нобили и обратили Укравву в безлюдье, Татар этим не удержат

Татарам тогда останется больше поля на кочевья, и глубже врежутся они в Польшу".

Пригласив хана для совместной войны с панами, и не имея, чем кормить Орду,

Козацкий Батько ограничился предоставлением освобождаемого им Русского народа в

жертву ясырникам; но видел, что теперь ему не сдобровать в татарских кочевьях, и

умолял хана—не оставлять несчастных Козаков безо всякой помощи в борьбе с

Ляхами. Но хан побил его собственным его оружием. „Я сделал для тебя все, чтб могъ"

(сказал он Хмелю), „ио не мог кормить голодных Татар обещаниями и словами".

Пустынность и убожество Малороссии сделались для Крымских чужеядников

невыгодными условиями союза с такими же чужеядниками туземными. Они предпочли

иметь своими союзниками панов, наполнявших край и людьми и продуктами

человеческого труда.

Наконец, татарская дружба, которою так хвастался Хмельницкий перед панами в

1649 году, высказалась еще характеристичнее: хан тайно договаривался с нанами

действовать совместно и против Москвы, и против Козаков. Он повелел Хмельницкому

немедленно вернуться в Украину, а уезжая послал надежного человека к королю со

советом, чтоб он начинал войну с Москвой и приказал бы идти с собой козакам.

898

.

Хмельницкий имел подкупленных людей всюду. Зловещий совет хана был передан

ему: то, чтб умышляли козаки с Татарами против Ляхов, задумавши совместный набег

на Московщину, грозило исполниться над ними самими... Он поспешил удалиться в

Чигиринщнну, скрывая свой страх, свой стыд, свою злобу.

Мы презираем наших Наливайцев, которые грабили Могилев и другие

православные города беспощаднее, нежели сделал бы это неприятель иноплеменный, а

потом пытались уйти из Солоницких окопов, бросивши в жертву панам подбитую к

бунту козацкую массу. Больше, чем Наливайцев и других возродившихся от этого

скопища разбойников, мы презираем Хнельничан, которые развратили все

прикосновенные к ним сословия, погубили бесчисленное множество православных по

сю и по ту сторону Днестра, проложили Туркам дорогу к обладанию ИИодолией и

посеяла в будущем те смуты, которым конец положили только Петр Великий и

Екатерина Великая, одним уничтожением двух союзных орд, останавливавших так

долго гражданственное преуспеяние Северной Славянщины. Мы обязаны высказывать

искренния убеждения по этому предмету без обиняков. Пускай панегиристы разбоев и

всевозможных злодеяний не превозносят беспрекословно стихами и прозою так

называемых ими украинских национальных героев на соблазн людей малограмотных и

на позор нашей прессы!

Плод многолетней работы афонских, печерских и других иноков, а равно городских

и сельских священников, созрел. Взошли на малорусской почве и московские посевы:

царская милостыня на церковное строение обещала богатый урожаи. Измученный

нравственпо и разоренный веществеппо парод вопиял к царю о спасении. Чтб касается

собственно Козаков, то теперь более, нежели когда-либо, справедливы давнишния

слова их,—что им, кроме великого государя, деться негде. Не прими их к себе Москва,

собственная чернь выдала бы их панам, как общих врагов сельскохозяйственного и

промышленного класса, общих разорителей и предателей. Это, конечно, обошлось бы

ей не дешево. Козаки были столь же сильны в Малороссии страхом своего мщения над

лучшими людьми, сколько и уменьем вовлекать в бунты худших. Потому-то в'се

мирные жители и большинство самих Козаков с крайним нетерпением ждали от

московского царя исполнения давнишней нросьбы киевского духовенства.

С своей стороны, Москва достаточно выдержала уже характер Государства

справедливого. Она дала Польше все шансы на поправку

.

399

ея расстроенных дел, на умиротворение междоусобной брани, на преобразование

жизни, которой механизм удовлетворял весьма немногих, и лежал тяжким бременем на

большинстве людей всех сословий и классов без исключения. Она оставалась верна

своему слову, которым ответила шведскому послу в 1626 году: „Только б великий

государь наш похотел ныне польскому королю и сыну его отомстити прежнюю их

недружбу, и им ныне M04HQ отомстить. Но великий государь войны на них не

посылает, ожидаючи от них исправленья".

Расторжение польскорусской республики совершилось вследствие собственных её

беззаконий. Москве оставалось только дать свою санкциюЭтот великий акт

правительство Тишайшего Государя исполнило с религиозною торжественностию.

Созвана была в царственном городе Москве Земская Дума, или Собор, состоявший

из представителей всей России. Народ, испытавший столь великия неправды, бедствия

и поругания от Польши, призван был своим царем к решению вопроса: следует ли еще

щадить это злочестивое государство, натравливавшее на него пе одних латинцев и

люторов, но и людей православных, людей одного корня с ним? В таком чрезвычайном

деле московский самодержец желал быть лишь вершителем воли своего верного

народа. Смиренный христианин, не полагался он на собственное желание, ни на разум

думных бояр и дьяков своих. Представителям всех концов Русской Земли надлежало

высказать свое мнение, как России поступить с Польшею.

Истинно благочестивый в жизни своей и возвышенно честный в начинаниях своих,

царь Алексей Михайлович (1 октября 1653 года) помолился сперва у обедни и

совершил торжественный всенародный ход в Грановитую Палату. Ему предшествовали

святые образа, с которыми соединялись воспоминания народных бедствий и

избавления от них. Над ним развивались, блистая, многочисленные хоругви, а „сорок

сороковъ" московских колоколен наполняли воздух музыкой, в которой народпому

собранию слышался хор ликующих ангелов.

В Грановитой Палате, сидя на троне Собирателей Русской Земли, среди множества

избранных людей царства своего, государь слушал письменный доклад думного дьяка,

во-первых, о том, что польский король и его паны, в своих грамотах и письмах,

умаляют государское достоинство царя, переиначивая царский титул его; во-вторых о

том, что в польских книгах были напечатаны

400

.

злые бесчестья, укоризны и хулы, которых не только великим христианским

государям, помазанникам Божиим, но и простому человеку слышати и терпети

невозможно; втретьих, о том, что, не давая государю удовлетворения на его требования,

Поляки делали разные притеснения порубежным жителям Московского Государства, и,

наконец, о том, что гетман Богдан Хмельницкий со всем Запорожским Войском

доносил царю о гонениях Речи Посполитой на православную веру греческого закона и

на святые Божии восточные церкви.

Здесь думный дьяк, будучи органом русского возмездия за польские выдумки

Смутного Времени, то-ееть отдавая мерою за меру и весом за вес, представил дело в

том виде, в каком изобразили его в своем донесении просители, именно,— что будто

бы паны рады и вся Речь Посполитая отвращали запорожских Козаков от истинной

веры, неволили к своей религии, запечатывали Божии церкви, обращали в унию и

причиняли православным такия поругания и оскорбления, каких не делают над

еретиками и Жидами. Вследствие того будто бы козаки ополчились на Поляков,

принудили их согласиться на уничтожение унии, но Ляхи на правде пе устояли, и

потому Богдан Хмельницкий со всем Запорожским Войском просил царя принять его

под свою высокую руку.

Затем в докладе думного дьяка было изложено, что государь* ради веры и церкви,

предлагал свою готовность простить оскорбление царской чести своей, если только

Речь Посполитая возобновит Зборовский договор с козаками, перестанет гнать

православную веру и уничтожит унию; что король и паны рады отказали в этом, и

начали снова воевать с козаками; что Турецкий султан зовет коаковз к себе в

подданство, но что козаки предпочитают быть под высокой рукою Московского

самодержца.

От Земской Думы требовалось обсуждение и решение вопроса: принимать ли

государю Козаков под свою высокую руку? Это была одна формальность. Орган

царского правительства, бояре, выражая свое руководящее, лучше сказать обязательное

для прочих сословий мнение, не взяли на себя даже труда взойти к началу вопроса о

русском воссоединении, который был поставлен весьма выразительно Иоанном III. К

вопросу историческому отнеслись ови канцелярски, на основании козацкого донесения

о гонении православия в Польше и, без дальнейших справок, приписали это гонение

неповинному в нем, хоть и готовому к нему, Яну Казимиру, брату оплаканного

козаками короля и их избраннику. По голословному

.

401

козацкому обвинению, Ян Казимир, вместо того, чтобы, на основании своей

присяги, оберегать и защищать вее вероисповедания, отличные от католического,

восстал на православных христиан греческого закона, разорил многие Божии церкви, а

некоторые обратил в унитские. Отсюда, сообразно понятиям своей публики, бояре

вывели заключение, что гетман Хмельницкий и все Запорожское Войско сделались

людьми вольными; „а потому" (говорили бояре), „чтоб не допустить их в подданство

Турецкому султану, или Крымскому хану, следует гетмана,' со всем войском и со всеми

городами и землями, принять под высокую государеву руку".

Во времена оны, вопросом о присоединении Малой России к России Великой

руководила у нас церковная иерархия, и вела за собой к русскому единству всех

поборников православия, во главе которых естественно стояли создатели, благодетели

и хранители Божиих церквей, то-есть дворянство, мещанство и духовенство.

Обработанная Петром Могилою в духе единения с Польшею, церковная иерархия в

козацкой просьбе теперь не участвовала, и даже, как увидим, уклонялась, под разными

предлогами, от присяги па подданство царю всея Русий.

Как обсуждался этот вопрос предварительно в боярской думе, нам неизвестно.

Русскому народу было показано решение вопроса только со стороны веры, в виду

предстоявшей войны с Польским королем. Все выборные Русской Земли, земли

царской, нашли решение справедливым, и приговорили, вместе с боярами, что государь

должен объявить Польше войну. Дело в том, что выборные, вернувшись в свои места,

распубликовали великое предприятие, и сделали его предприятием всенародным.

Война с Польшею под знаменем церкви и веры, война, вытекавшая из событий,

памятных русскому сердцу, хотя и не обнятых еще русским умом, пришлась по душе

всем сословиям и состояниям. Царская Земля, каковы бы ни были органы её чувства и

мышления, сознавала важность момента. Томительное чувство недавнего еще

бессилия, к которому привел ее иезуитский подкоп под русское престолонаследие,

разразилось теперь общею готовностью жертвовать достоянием и жизнью за

всенародное дело. В этой готовности вовсе не было того добровольного холопства,

которым русские враги объясняют полное согласие народа с его верховною властью,

Сравнительно с польскими сеймами, московская Земская Дума представляла сцену

скромную, тихую, антилиберальную; но невозможное для Польши единодушие делало

эту сцену величественною

51

т. ш.

402

.

и по движению сердец, и по предчувствию грядущего величия России. Там в

кажущейся свободе выражалось польское бессилие; здесь в кажущейся неволе

пребывала русская сила. Там обнаруживалась дряхлость шляхетского равенства; здесь

чувствовалась юность общего соподчинения. Там течение политической жизни видимо

приходило к своему концу; здесь оно только начиналось, и широким началом

пророчило развитие беспредельное. Но самую разительную противоположность между

той и другой сценами составляли религиозные знаменатели обеих. В польском

правительствующем собрании высшие представители церкви ораторствовали в

качестве госудсретвенных сановников. В московской Земской Думе, патриарх,

окруженный церковным синклитом, возвысил голос только для того, чтобы

благословить своего царя и всю его державу на подвиг освобождения древней Русской

Земли от иноземной власти, обещая просить Бога, Пресвятую Богородицу и всех

Святых о помощи и одолении.

Так было санкционировано в Москве расторжение хаотически сложившейся

польско-русской республики, отделение русского элемента от польского и привлечение

к русскому центру новых сил, которые из разрушительных и чужеядных превратились

в строи тельные и производительные.

В критический момент, когда козаки бежали домой, гонимые страхом союза

европейцев с азиятцами на их погибель, к ним готовились ехать от царя полномочные

послы: боярин Бутурлин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин с товарищами,

для принятия Малороссии в московское подданство.

Ояи достигли Переяслава, козацкой столицы, 31 декабря. Слабый лед на Днепре не

позволил Хмельницкому поспешить навстречу к ним. Вернее сказать, Хмельницкий не

столковался еще со своими сообщниками касательно того,—что москвичи, не стесняясь

называли вечным холопством. Надобно помнить, что кадрами запорожских

бунтовщиков и воротилами козацких каверз были шляхетные баииты. Москва была им

не по вкусу своею строгою соиодчиненностью, а* московские порядки казались им

нестерпимее турецких. Неприязненный, презрительный и враждебно предубежденный

взгляд на Москву был делом систематической пропаганды воспитателей Польши, и в

этом то взгляде коренились козацкия предательства от Хмельницкого и Выговского до

Мазепы и Орлика. Москве предстояла рискованная борьба с Польшей, у которой

оставалось еще много людей, способных и к войне, и к политической интриге,

большею частью полонизованных Русичей, но риск этой борьбы, какъ

403

показали события, заключался всего больше в предательском характере козачества,

который Москалям был известен еще в XYI веке.

Полномочных царских послов принимали в Переяславе переяславский полковник

Павел Тетера, будущий гетман царских отступников и основатель иезуитского

коллегиума в Варшаве. Не мог он относиться к делу русского воссоединения

сочувственно, и смотрел на него, как на неизбежное, но временное зло,—смотрел так,

как в 1632 году папский нунций на уступку православннкам нескольких униатских

хлебов духовных. Козацким воротилам • сделалось тогда холодно в Малороссии,—

нагнал им холоду крымский добрЬдий,—и они ползли к московскому царю за пазуху

отогреваться.

Спустя немного времени прибыл в Переяслав Козацкий Батько и в день,

назначенный для присяги на московское подданство (8 января 1654 года), держал с

главною старшиною своею тайную раду. Из этой тайной рады будущие крамольники

вышли к собравшимся в Переяславе козакам. Хмельпицкий произнес речь, в ко торой

волей и неволей должен взять ноту малорусского большинства, переставшего бояться

его соумышленников.

„Нельзя, видно, жить нам более без цара“, говорил он и назвал четверых государей,

которые готовы властвовать над Малороссией: турецкого султана, татарского хана,

польского короля и московского царя, „котораго* (продолжал он) „уже шесть лет мы

беспрестанно умоляем быть нашим государем и обладателемъ*. (Вместо шест лет,

Хмельницкий должен был бы сказать тридцать лет, когда бы церковная иерархия не

изменила русскому чувству). „Сей-то великий царь христианский* (сказал он в

заключение), „сжалившись над нестерпимым озлоблением православной церкви в

нашей Малой Руси, не презрел наших шеетилетних молений и склонил теперь в нам

свое милостивое царское сердце*.

Речь, очевидно, была продиктована ему царскими послами, которые даже хвалить

своего государя не дозволяли иначе, как в духе московского верноподданства.

„Возлюбим же его с усердиемъ*! (воскликнул пассивный оратор). „Хроме его

царской руки, мы не найдем благоотишнейшего пристанища. Кто нас не захочет

послушать, тот пусть идет, куда хочет: вольная дорога!*

Козацкая масса, состоявшая из московских доброжелателей и врагов, отвечала с

единодушием разбойников, спасающихся от кары: „Болим под Царя Восточного!*

404

,

Малорусские летописи и козацкие историки присочинили, будто бы вслед затем

„начали читать приготовленные условия, па которых Украина должна соединиться с

Московиею*. Достоверность этого факта заявил перед ученым светом Костомаров даже

и в четвертом издании своей трехтомной исторической монографии „Богдан

Хмельницкий". Но ни условий, ни так называемого Переяславского договора с

царскими уполномоченными не было и, по духу московского самодержавия, быть не

могло. Козаки целые шесть лет без* престанно умоляли Восточного Царя принять пх в

подданство, и великий государь наконец сжалился—и то не над ними, а над

„нестерпимым озлоблением православной церкви в Малой Руси", Эти слова

Хмельницкого, кому бы они собственно ни принадлежали, сами по себе делают

условия и договор с просителями бессмыслицею. Но и произнесенная при этом речь

Бутурлина, сочиненная ему царскою думою, не упоминает ни о каких обязательствах со

стороны царя. Бутурлин распространялся о бедствиях Малороссии, о гонении за веру, о

многократных козацких посольствах, подвинувших великого государя на милосердое

заступничество; потом доказывал, что присягавший и не сдержавший присяги король—

более пе государь Малоруссам; наконец сказал, что, не желая слышать о конечном их

разорении, о запустении и поругании благочестивых церквей от латинцев, московский

самодержец велел принять Козаков со всеми городами и землями, и приказал помогать

им против разорителей христианской веры. „Козаки" (говорил он) „за такую царскую

милость и жалованье должны служить государю, желать ему добра и надеяться на его

милость. Он же, великий государь, будет сохранять все Запорожское Войско в своей

милости и оборонять от всяких недруговъ"

Милость, милость и милость, больше ничего козаки не слышали от царских

уполномоченных. Когда дошло дело до присяги на московское подданство,

Хмельницкий сказал представителям самодержавного государя: „Следует прежде вам

присягнуть от имени его царского величества в том, что его величество, великий

государь, не нарушит наших прав, дарует нам на права наши и имуще* ства грамоты и

не выдаст нас польскому королю".

На это ему отвечали следующими словами, устраняющими всякие условия и

договоры:

„Никогда не присягнем мы за своего государя. Да гетману и говорить о том

непристойно. Подданные должны дать веру своему госу-

.

405

дарю, который пе оставит их жалованьем, будет оборонять от недругов, не лишит

прав и имении вашихъ".

Будущий изменник Тетера и миргородский полковник, Лесницкий Сакович

(напоминающий своим именем отступника Кассиана Саковича) домогались присяги.

„Это дело небывалое* (возразили представители московской царственности). „Одни

подданные присягают государю, а государю неприлично присягать подданнымъ*.

Крамольники ссылались на пример польских королей. Им отвечали, что польские

короли не самодержцы, и что государское слово переменно не бывает.

Тогда члены тайной рады Хмельницкого сказали, что козацкая чернь требует

присяги за государя. На это им отвечали строго:

„Вам надлежит помнить милость великого государя, следует служить ему и всякого

добра хотеть, Войско Запорожское привести к вере, а незнающих людей унимать от

непристойных речьй“.

Москва знала, что козакам деться негде. Москва видела, что Малороссия, волею

судеб, сама пришла к великому государю, и что возврата ей к польской разнузданности

нет, поэтому и говорила с козаками повелительно. Но козацкие историки приводят

свидетельство фальшивого летописца времен Мазепы, будто бы, после присяги

Козаков, московские бояре дали от имени царя клятвенное обещание, что он будет

держать всю Малую Россию со всем Запорожским Войском под своим

покровительством, при ненарушимом сохранении всех её древних прав. В этом

вымысле Россия сделана другою Польшею, а козакам открыт простор к повторению

над Царскою Землею того, что сделали они над Землею Королевскою. Но козатчина

возможна в России только на бумаге, и то не вполне.

Из Переяслава царские уполномоченные отправились в Киев, потом в Нежин и в

Чернигов, а по всем другим городам разослали своих стольников и стряпчих для

приведения местных жителей к присяге. В Киеве обнаружилось, что церковная

иерархия, образованная Петром Могилою, из отступников Исаии Копинского, пе была

расположена к великому делу малорусского духовенства, оставленного ею в тени.

Бутурлин обратился к Сильвестру Косову с вопросом: отчего он не искал себе царской

милости в то время, когда гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское

неоднократно просили великого государя принять их под свою высокую руку?

Митрополит отвечал, что происходившая между гет-

406

маном и государем переписка не была ему известна. Царских уполномоченных,

сопровождаемых козаками, он встретил за Золотыми Воротами, и приветствовал их,

как посетителей наследия древних князей русских. „Войдите в дом Бога нашего, на

седалище первейшего благочестия русскаго* (сказал он), „и пусть вашим присутствием

обновится, яко брля юность, наследие благочестивых русских князей*. Прекрасные

слова, но они были вынуждены обстоятельствами, так точно как и сравнение

Хмельницкого с Моисеем. По известию православного священника, митрополит

„замирал от горя*, а все бывшее с ним духовенство „за слезами света не видели*.

С точки зрения польской аристократии, сместившей церковную иерархию

Борецкого и Копинского, московские порядки были не многим лучше козацких ы

татарских. Косов уклонился от присяги царю, отговариваясь местью польского короля,

и не послал присягать вместе с киевскими козаками и мещанами служивших при пем и

при других духовных особах шляхтичей. „Я не хочу отвечать за невинные души*,

говорил он и ссылался на печерского архимандрита, Тризну, который, с своей стороны,

не хотел присягать помимо митрополита.

Пока малорусская церковь воинствовала за православие, от её иерархов исходили

такия внушения, какими проникнуто истинно христианское Советование о

Благочестии, а темные представители предковской веры и старины сеяли в народе

такие вымыслы ко вреду русско-латинской „единости*, какими преисполнена

известная „Пересторога*. Но когда могиляне сделали церковную единость Руси с

Польшею только делом времени, иерархи малорусские расправлялись по феодальному

даже с такими людьми, как Исаия Копинский, а их клевреты сеяли в Козацком Народе,

с помощью шляхетных банитов, такие же вымыслы во вреду русского воссоединения,

какие „Пересторога* сочиняла против унии. О московской религиозности, о

московском управлении, о московских правах и обычаях было распущено теперь

множество каррикатурных рассказов, подобных тем, которыми Адам Кисель, с

товарищем своего посольства в Москву, смешил сеймовых законодателей. Говорили,

например, что вера московская есть вера царская; как царь прикажет, так и веруют.

Говорили, что всехт новых подданных будут крестить по-московски, что жить под

московским управлением значит жить в самой ужасной неволе, которая горше турецкой

каторги и египетской работы; что под московским подданством нельзя будет ни-

407

кому носить чобит?} и черевжт, а надобно будет носить постолы (лапти). До

последнего, до нашего времени, в малорусских козакопанских кружках рассказывались

анекдоты и напевались песенки, унижающие великорусский быт и осмеивающие

великорусскую песениость. Это—наследие нашей козатчины, рожденной Татарами и

воспитанной Поляками; это—завет окозаченной шляхты, которая старалась вооружить

общественное мнение против московских порядков и обычаев, поселить в Козацком

Народе отвращение к Москалю и презрение к его нравственности. Все классы без

исключения обработывались в Малороссии посредством её колонизаторов, и много

нужно было великорусским деятелям времени, много умственных подвигов, много

благородных общественных дел, чтобы своих порицателей переработать в своих

последователей.

В пачале марта 1654 года, явились от Хмельницкого в Москве посланниками

войсковой судья, Самойло Зарудишй, и переяславский полковник, Павел Тетера, с

прошением к царю от всего Запорожского Войска и от „всего христианского мира

российскаго". Они „били челом до лица земли и просили вельми" об исполнении 23

пунктов представленной ими петиции.

Козаки просили о том, чтобы царские чиновники в войсковые суды не вступались;

чтобы Запорожское Войско было всегда в числе 60.000; чтобы шляхта, приставшая к

козакам, оставалась при своих шляхетских вольностях и избрала из своей среди

старших па должности, как было при польских королях; чтобы в городах урядники

избирались из местных жителей, которые бы отдавали приход в царскую казну и пр.

Все это было козакам по царской милости даровано и под каждой статьей

подписано: „быть по их челобитью “или „быть по тому и пр. Запрещалось только

ссылаться, без государева указа „с Турецким султаном и с Польским королем; под

статьею о жалованье полковникам, ясаулам войсковым и сотникам подписано:

„Отговаривать", а относительно платы всему козацкому войску: „Хотя число Войска

Запорожского и велико будет, а государю в том убытка не будет, потому что они

жалованья у государя просить не учнут; а говорил (об этом) гетман при их, при судье

(Зарудном) и при полковнике (Тетере), и им ныне о том говорить не доводится".

408

.

При петиции Запорожского Войска было приложено 10 статей отдельно. Все они

означены в самой петиции, но некоторые в приложении изложены подробнее. На эти 10

разъяснительных статей последовало более обстоятельное решение. Под статьею 9 ю

написана особенно длинная резолюция, в которой поставлено козакам на вид, как долго

и усердно просили они царской милости и заступничества; как с королевской стороны

еще отцу Алексея Михайловича, царю Михаилу Федоровичу, и деду, патриарху

Филарету Никитичу, учинились многие бесчестия и укоризны; как много великий

государь прощал Полякам ради того, чтоб они помирились с гетманом Богданом

Хмельницким и Запорожским Войском по Зборовскому договору; наконец, какие рати

должен был царь собрать на защиту их от короля, какие понести издержки на ратный

строй и на наем татарских и немецких войск. „Зная все это" (сказано в резолюции) „и

видя такую царского величества милость и к ним оборону, посланникам говорить

ожадованье не приходится". Впрочем государь пошлет привести в известность

городские и другие доходы, после чего о жалованье Запорожскому Войску, по

рассмотрению царского величества, будет указ. „А ныне царское величество, жалуя

гетмана и все Запорожское Войско, хочет послать своего государева жалованья, по

бывшим обычаям предков своих, великих государей царей и великих князей

российских, гетману и всему Войску Запорожскому золотыми".

и Такова была петиция, представленная козаками царю через два \ месяца по

принятии от них безусловного подданства, и ее токозацкие историки превращают в

„условия, на которых Украина соединилась с Мосновита как условий и договора в

козацкой петиции вовсе нет, то козакоманы пускают в ход печатную молву, будто бы

договор Хмельницкого с царем Алексеем Михайловичем существовал, но как-то, кем-

то, где-то и когда-то потерян. От этого взаимные отношения Русского Севера и

Русского Юга представляются любителям козатчины в ложном виде, и отсюда

происходят антирусские стремления украинских патриотов, но извращение понятий о

Хмельнитчине идет у нас издавна. Подобно тому, * как во времена Жмайлов, Тарасов,

Павлюков агитаторы козацких бунтов постоянно твердили „людям незнающимъ" о

нарушении Ляхами каких-то старых козацких прав и вольностей, крамольники времен

Выговского, Юрия Хмельницкого, Вруховецкого, Тетеры и, наконец, Мазены

распространяли в Малороссии толки о небывалой

.

409

присяге бояр за царя и заставляли „незнающих людей" роптать на московское

вероломство. Посеянные в малорусском обществе питомцами иезуитов предубеждения

против Москвы были поддержаны фальшивыми летописями, поддельными

документами, псевдоисторическими монографиями, воздыханиями поэтов невежд о

козацкой старине, и эта умственная язва до того въелась в слабые умы, что сказки об

отношениях Козаков к двум соперничавшим государствам находят еще и в наше время

доверчивых читателей.

КОНЕ Ц .

52

О її Е Ч А Т К II.

Би ИИ-м томе на стр. 372, стр. ЗО, вместо козацких читай кодацкпхъ

С

От

тр. рока.

9

31

2

38

0

2

33

1

2

3

2

— 7

2

5

13

2

38

6

3

0

4

3

6

10

— 12

— 15

3

8

18

— 29

3

1

9

— 10

4

9

0

4

1

10

4

2

40

4

4

31

4

5

19

4

8

39

4

9

10

— 15

5

0

,30

5

5

34

5

6

27

— 32

6

19

2

6

5

20

6

8

15

Напечатано.

любимца

naz

опровергнутый

раббти

воли

и придавали

иаиовъ

низведения

Стырною

Стырну

Стырна

Стырны

Мстеиёва

Метелеву

Стырну

Стырну

Стырну

Стырне

Цецаре

знаю

гарномъ

Королю

Стырну

из целости

zromniec

60 фр.

переноситъ

300.000

были

подняло

Читай.

любимаго

lias

отвергнутый

роботи

вони

придавали

на пановъ

низведение

Стырною

Стырну

Стырна

Стырны

Метеиёва

Метенёву

Стырну

Стырну

Стырну

Стырне

Цецоре

зная

гарломъ

Каролю

Стырну

целости

zrozumiee

60 фл.

переносилъ

30.000

были довольны поднялъ

71

72

73

75

81

82

83

86

90

91

93

96

97

98

100

102

113

116

119

121

122

125

126

127

130

131

132

137

138

139

143

149

151

152

153

155

161

162

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ

4 падали

19 посольство

35 присягнути

5 готовятся

,

5 вопросы

13 только '

3 И инструкцияна сеймики

4 ПИЙ шовъ

6 сеймике

5 Хмельницкихъ

2 от Малороссии

18 люда

28 шерией

39 Биша

8 мнения

32 и что

9 оо двуконь

32 Браиловскому

6 представить

40 Но

38 разнаго

7 нагодни

32 у васъ

6 поражали они

8 побратавшихся

34 Ки минскомъ

32 единоверцами

35 они

7 угадлпвостыо

29 изображалъ

23 Бессарабы

6 покормить

15 повыпбвлювавъ

35 изорветъ

9 посольство

13 панству

14 огню и мечу

2 Lчинить

37 от посольства

10 межъ

24 ехигетинииш

17 паны

14 с темъ

от ИОЛЬШИ.

413

надали

посольство

присягнули

ютятся

допросы

столь

Инструкция на сеймики

ийшбвъ

сеймики

покори ость Хме Л ЫШ ЦК и X ъ

но Малороссии

люди

шершней

Doma

имения '

что

о дву конь

Брацлавскому

предоставить

Только

ратнаго

негодни *

и у васъ

царские послы поражали побратавшися Килиинском с единоверцами ани

угодливостью

изображенъ

Бессараба

накормить

иовынбвнювавъ

що рвеипъ

иосполъство

паству

огню, мечу и пленению чиинить

этого посольства тежъ

exterminium попы с теми

414

163

164

171

172

175

183

1S8

190

191

192

193

204

207

209

210

212

213

214

215

216

219

222

223

224

226

230

233

235

242

245

251

254

256

257

258

262

264

,

3

единодушия

единодушие

8

2

приласкали

не приласкали

5

3

0

кушоньки

кумонька

3

9

нуля

свинцовая нуля

3

коварно

3

лукавымъ

лукавымъ

3

дикимъ

бешено дикимъ

4

1

козаками

козацкими

1

2

2

в памяти

памяти

3

5

скалу

Скалу

1

Стырие

Стырие

6

3

помогалъ

поточенъ

0

1

1

мечтали

мечтами

— не не были

но не были

1

1

начерпала

черпала

8

в городе

в огороде

1

порядка

порядокъ

6

1

и передъ

а передъ

5

надъ

подъ

7

Ляхову

Ляхву

3

именуемой

именуемый

7

2

нараменникп

нараменникп

5

1

остальномъ

остальном

5

войске

1

7

паны

попы

3

6 .

Притом же эта

Притом же

3

Оскаломъ

Оокалемъ

7

2

народной

передней

2

Корницами

Корынцами

2

2

отправленный

отправленныхъ

S

1

войско

1И0ЛКИ

4

1

Шаунготше

Шауготше

2

1

за его

за нею

5

2

панский

ханский

8

2

Но

Только

4

1

9

затопнстылъ

затонистыхъ

0

Голты

Гонты

1

3

0

попамъ

но намъ

2

лободинцевъ

от лободинцевъ

8

8

пушки

шутки

2

гребни

гребли

7

3

его

ею

9

2

чашки

иатть

1

1

народа

парада

1

2

Кусевичей

Кунцевичей

9

266

268

274

276

290

292

298

307

308

316

333

342

347

350

358

361

382

383

394

396

397

398

401

406

.

415

3

выбирал

2

а

2

подверга

9

етъ

3

экзампта

3

9

подъ

1

получил

3

ись

3

болезни

5

3

короля

5

скончалс

6я

3

градския

7

2

восхваля

1

ла

— Поляки

становил

6ся

2

шляхетс

9

кие

7

гоже

1

помечен

4

ный

2

гетманъ

1

7

достигли

религиоз

6ною

5

знать

2

королевс

3

кихъ

1

пакеты

0

2

тайну

6

3

со

9

советомъ

2

справедл

9

ивы

1

долженъ

9

3

правахъ

2

выдирала

подвергнетъ

экземпта

надъ

получались

боязни

Кароля

он скончался

гродския

восхвалялъ

Полякъ

остановился

пилявецкие

юже (уже)

намеченный

гетманы

достигли опи

национальною

тать

уверив королевскихъ

пакты

шайку

с советом были справедливы должен был нравахъ

Document Outline

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ

(1340—1654).

Глава XXII.

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV.

Глава XXVI.

Глава XXVII.

Глава XXVIII.

Глава XXIX,

Глава XXX.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg