«История воссоединения Руси. Том 1»

История воссоединения Руси. Том 1 (fb2) - История воссоединения Руси. Том 1 [вычитано, современная орфография] (История воссоединения Руси - 1) 8872K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пантелеймон Александрович Кулиш

ИСТОРИЯ ВОССОЕДИНЕНИЯ РУСИ Том первый

От начала колонизации опустошенной татарским погромом киево-галицкой руси до начала столетней казацко-шляхетской войны

Издание товарищества "общественная польза"

С.-Петербург

1874

Типография товарищества "общественная польза", по мойке, № 5

Но Бог избрал безумное мира, дабы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, дабы посрамить сильное; И незнатное и уничиженное и ничего незначущее избрал Бог, дабы разрушить значущее.

Первое послание к Коринфянам, гл. I, ст. 27, 28.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Представляемая, как говорится, на суд публики книга, в глазах автора, есть только набросок того, как, по его мнению, должна быть написана история его родины. Еще недавно он был далек от мысли — издавать ее в настоящем виде; но, зная, как часто наши планы остаются без выполнения, решился, вместо достижения идеала, носимого в уме, высказать несколько мыслей, на которых, как ему кажется, может быть утверждена фабула истории южнорусского мира, то есть все, что составляет внешнюю, показную, так сказать, анекдотическую часть ее. Если автор потерял от этой решимости что-нибудь из удовольствия, какое доставляет уму работа, совершающаяся без свидетелей, то, с другой стороны, умственное общение с читателями доставит ему помощь, без которой, может быть, он никогда не довел бы предпринятого труда до его окончательной формы.

Да не подумает кто-либо, что это "Предупреждение" имеет целью — защитить книгу от строгости специалистов. Не только строгая, но и враждебная критика полезна для историка. Вредить историку могут одни неумеренные похвалы со стороны людей, которые развиты меньше самого автора и, в простоте неведения своего, восхищаются тем, что соответственно развитой читатель молча в нем осуждает. Ничего нет опаснее для самосовершенствования историка, как попасть на вкус большинства и наслаждаться единодушным его удивлением работе, которую могут оценить по достоинству только немногие. С того момента, в который праведник уверует в свою святость, он перестает приближаться к идеалу святости, поставленному перед нами Евангелием. С того момента, в который историк предпочтёт громкое одобрение многих строгому суду меньшинства, он останавливается в своём самосовершенствовании.

Что касается до предлагаемой книги, то автору, более нежели кому-либо другому, видны неполнота eе объема, эскизность некоторых частей и недостаток соразмерности между ними. Но в науке истории ценится не столько доконченность всего труда, сколько проникновение в действительное положение вещей хотя в некоторых моментах изображаемого времени. Если автор "Истории Воссоединения Руси" проложил хоть какой-нибудь путь к точному уразумению, как было, и почему так, а не иначе, было то, что его предшественники понимали сбивчиво, — он уже не напрасно трудился. Намеченный, хотя бы и не проложенный, им путь к уразумению былого заглохнуть не может. Пойдут в том же направлении люди более способные, более сведущие, более энергические в деле духовной свободы, алкание которой выражается умственными работами вообще и историческими трудами в особенности. Пока тяготеет над нами непонимание нашего прошедшего, в обширнейшем смысле этого слова, до тех пор мы не можем действовать свободно (а это значит — с полным самосознанием) в настоящем и, в некотором смысле, лишены будущего, так как оно вырабатывается настоящим. Пока не выяснится для нас пройденный уже нами путь, до тех пор мы - рабы, лишенные самосознания (в том собственно и состоит рабство); до тех пор мы не ведаем, что и как нам делать; следовательно, будущность свою предоставляем устраивать кому-то другому. И вот в этих-то видах автор предлагаемой книги приносит в общий склад свою скромную долю труда, возложенного на наш век и на наше общество. Не жажда "суетной славицы", а жажда духовной свободы заставила его появить свою работу раньше возможной для него доконченности. Может быть, она послужит хоть к тому, что некоторые дела, сданные, по рассмотрении историками, в архив, еще раз потребуются из архива к пересмотру.

Необходимо сказать слова два и о заглавии книги. Воссоединение Руси совершалось, по частям, в короткие моменты; но то были только результаты предшествовавшей жизни народа, итоги, подведенные к прежней его деятельности. Нельзя приписывать, например, деяний 1654 года тем только лицам, которые совершили их. Они, эти лица, были вынуждены совершить их, вынуждены и нравственно, и вещественно; а те сложные силы, которые заставили их поступить известным образом, развивались в течение долгого времени и находились в зависимости от множества обстоятельств, по видимому, не состоящих ни в какой связи с актом воссоединения. Поэтому эпоха Богдана Хмельницкого недостаточна сама по себе для того, чтоб объяснить слияние русского мира воедино, и о "важном значении" Хмельнитчины напрасно мы будем говорить, пока не уясним себе этого по преимуществу казацкого эпизода русской истории изучением общего хода дел во времена предшествовавшие. Вот почему, желая изобразить воссоединение Руси, автор должен был представить все, что готовило издавна этот великий акт, с такою полнотою, какая только для него возможна по его научным средствам; вот почему "История Воссоединения Руси" у него — вместе с тем и история края, от начала его отдельного существования.

Несколько предварительных слов

Есть нечто оправдательное в торжестве даже и грубой силы над бессилием ее противников, если это торжество идет прогрессивно и не изменяет своему характеру в течение целого ряда столетий. Зрелище природы, в самых грандиозных и в самых малых ее размерах, успокаивает наше чувство, возмущающееся против этой мысли, которая на каждом шагу сказывается нам в живых примерах. Такое оправдывающееся своею последовательностию торжество представляет Русь относительно Польши. Первая имеет в своей истории много антипатичного для ума, питаемого новыми человечными идеями; вторая, напротив, в исторической жизни своей, часто пленяет ум наш своими деяниями. Обращение русских людей в католичество, а тем самым и в польскую национальность, едва ли следует объяснять одними материальными выгодами, родственными и другими связями, принуждением и соблазнами, которые весьма искусно устраивали для них ревнители папизма. Перечитывая исторические памятники польского былого, русский человек нашего времени, — по крайней мере такой, как пишущий эти строки, — не раз пожалел, почему ему не было дано родиться поляком в такой-то период времени, чтобы вместе с поляками насладиться тогдашней, пленительной издали, жизнью. Само собою разумеется, что одной минуты самоуглубления достаточно для рассеяния этой иллюзии. Но не так легко та же иллюзия рассеивалась во времена оны. Польша увлекла вслед за собой цвет русской молодежи, увлекла в свою национальность лучшие, если не все, таланты русские и, при их свежем содействии, прославила имя польское в войне, во внешней и внутренней политике, наконец и в самой литературе. Остались на древнем русском займище — или закоренелые в отеческих преданиях, так сказать, фанатики-староверы, или люди, неспособные увлекаться лучшим посреди своего худшего, или, наконец, мало размышляющая масса народа, исправлявшего низшую службу житейскую. Что в этой массе не было места высоким общественным добродетелям, в том согласится каждый, кто изучил в Украине хоть одно село, наполненное так называемыми панками, полупанками и мужиками. Что тут порывы к захвату и насилию регулировались одним отпором, это ясно для каждого, кто занимался скотоводством: ибо низшие существа приводят нас своею жизнью к уразумению высших гораздо больше, нежели наоборот. Просветительное слово любви и мира, обходящее, вот уже своро два тысячелетия, моря и земли, понималось тупо, превратно и при отсутствии культуры, не оказывало того действия на жизнь, какое оказывает оно так очевидно, например, в культурно развитом семействе, когда исходит из разумных уст отца и матери. Коротко сказать: картина жизни была немного разве отраднее той, какую представляет мир зоологический. Но этот безотрадный состав южнорусского общества заключал в своей, так сказать, сути то самое относительно будущего, что заключает в себе жолудь по отношению к великанскому дубу, исключающему менее сильные древесные породы и дающему под широкою сенью своею приют лишь низкорослым. Как ни мало либерального в этом воззрении, но, смиряясь перед силою вещей в мироздании, невольно соглашаешься с мнением английского экономиста: что вообще о людях следует судить по тому, в чем они успели, а не по тому, в чем они потерпели неудачу. Суд a posteriori — беcпощадый суд, и эту беспощадность приходится историку применять к падшей Польше, как бы ни льнули к ней его гуманные симпатии. Для нас, русских людей, тем затруднительнее строгое осуждение польского прошедшего, что политическая система польская поглотила так много наших предков, и притом таких, которыми всего более могли бы мы гордиться. Точно как-бы торжествуя над падением наших напастников (а это запрещал человеческой душе уже и Гомер), мы постоянно отдаем предпочтение, тому, что делали русские, перед тем, что делали поляки. Но это на суде истории делается не по иному чувству, как по сознанию праведности жизненного начала сравнительно с началом не столь жизненным, — конечно в области духа, а не материи, в области идеи, а не формы. Настанет время и для суда над судящими; они в свою очередь уступят место более жизненному элементу в развитии человечества, и ошибки в их убеждениях обнаружатся тогда перед всеми; но для наших современников мы обязаны высказывать наше нынешнее мнение о былом польско-русском прямодушно, даже и под опасением, что его примут за грубость торжествующей силы.

В те времена, с которых начинаются исторические польские и русские предания, коренные жители Польши и Руси назывались различными именами, по различным родам, общинам или племенам, к которым принадлежали, но по языку все они были славяне. Язык древних славян не имел резких областных отличий: эти отличия выработались впоследствии. Верования уславян были одинаковы, доисторические предания — во многом сходны; бытовые и судные обычаи, установившиеся в незапамятную старину, распространены еще и в настоящее время по Славянщине всюду; а все это вместе заставляет предполагать, что разделенное на различные племена население великой польско-русской равнины говорило, веровало и управлялось — или одинаково, или с небольшими местными особенностями.

Когда князья русь или, как их иначе называют, варяго-руссы, были призваны новгородцами и их соседями для поддержания обычного у них порядка [1], Русью, или русскою землею, сперва назывались только те области, которые вверили им у себя верховный суд и защиту от других полукочевых племен. Когда же эти князья взяли под свою власть поднепровские и другие славянские области, когда и в этих областях установили они тот же порядок, который поддержали на севере, тогда вся земля, подвластная князьям, называвшимся русью, сохраняя свои областные имена, называлась русскою землею, и смысл этого названия был не столько тот, что русь княжила и владела ею, сколько тот, что русь охраняла в этой земле установившийся обычаем порядок [2]. Когда же наконец Владимир Киевский присоединил к своим владениям от Польши так называемые червенские города, то есть южные земли до Карпат и до реки Сана, а к западу потеснил ляхов за реку Буг, — Русью стали называться и те области, которые прежде находились под властью ляхов. Если бы князь Владимир овладел всем пространством до Вислы или даже до Одера, — все это была бы Русь, в смысле подчиненности князьям, которым присвоено было это имя при появлении их среди северной Славянщины.

Первобытные названия славянских племен, под властью русских князей, переставали означать полную отдельность одного племени от другого и начали употребляться только в смысле отличия их местности, обычая и наречия. Сохраняя свое областное самоуправление, эти племена в то же время признавали над собой верховный суд русского князя, платили ему дань на содержание военной дружины и помогали ему в войне собственными ополчениями. Сколько бы славянских племен ни вошло таким образом в круг княжеской власти, или, как говорилось на Украине после, под его прИсуд, — все они, не переставая называться прежними именами, например: бужанами, мазовшанами, куявянами, назывались бы русью или русским народом, так точно, как, например, это произошло с жителями правой стороны реки Сана, которые до Владимира, так же как и славяне, жившие за Саном, были известны под именем белых хорватов, а со времен Владимира начали называться русью.

Но в названии Русь выразилась не одна та мысль, что такие-то области так или иначе принадлежали, в такой или иной степени повиновались князьям русского рода. До прихода этих князей в Киев, поднепровские области платили дань волжским Козарам; до похода князя Владимира на ляхов (в 981 году), так называемые червенские города с Перемышлем были подвластны ляхам; им же принадлежали и люблинские земли до времен галицкого князя Даниила. Но эти земли не усвоили себе названия Козарии или Ляхии, напротив, сохранили за собой русское имя и после того, как ляхи, при короле Казимире III, опять захватили их под свою власть.

Совсем иное явление представляет имя польское. Нынешние польские историки не могут даже указать, какие именно земли и с которого времени назывались Польшею, а старинные польские летописцы смутно вспоминают о полянах, живших за Вислою, и называют их то поляками, то ляхами. Русские люди искони знали только ляхов; о поляках же в старину не было и речи. Даже в подвластных польским королям областях, например в земле Люблинской, завислянских жителей называли туземцы не иначе, как ляхами, а русские летописи XIII столетия, говоря о походах князей на ляхов, под именем лядской земли разумели толко области по ту сторону Вислы. Имена: Польша, Польский край, Польский народ, введены в употребление государственными людьми позднейшего времени и распространены ими по обеим сторонам Вислы искусственно. Эти имена были любимы панами и шляхтою, но простой народ не дорожил ими, а во многих польских областях и не употреблял их — до тех пор, пока шляхта не уразумела наконец, что для нее не выгодно и опасно присваивать одной себе имя польского народа. Тогда-то начала она всячески внушать простолюдинам, что они такие же поляки, как и помещики, что слава древних поляков есть и их слава, что прежний порядок вещей в Польше должен быть и для них дорог, и тому подобное. Но поздно спохватились привилегированные представители польского имени. Даже в наше время простой народ, не только по сю, но и по ту сторону Вислы, не всюду принял польское имя, и называет поляками только шляхту да мещан, а себя отличает от них областными названиями, говоря: "Мы — мазуры; мы — куявяне; мы—краковяки", и пр.

Это обстоятельство сделается совершенно понятным, когда мы вспомним, как строилось Польское государство. Строилось оно помимо народа и в противоположность народным обычаям, — вовсе не так, как Русское. В то время, когда князья русь поддержали на севере по Днепру и до самих Карпат порядок жизни, установившийся обычаем, — за Вислою уже резко выделилось из народа высшее сословие, отрознилось от него обычаями, позаимствованными от немцев, выпросило себе у королей привилегии и, живя в замках, обижало тех, которые продолжали жить селами, по-старинному. Из этого-то гордого сословия размножилась впоследствии шляхта, которая только себя считала народом (narod szlachecki), почему и имя Польского народа присвоила исключительно своему сословию. Но, пока до этого дошло, притесненные и обедневшие жители сел не один раз восставали против жителей замков, захватывали их имущества, женились насильно на их женах и пытались уничтожить их привилегии (совершенно, как делали впоследствии казаки); словом — народ, обиженный привилегированными владельцами замков, стремился воссоздать тот естественный порядок вещей, который русские князья оставляли нетронутым в подвластных им областях. Но паны действовали заодно с латинским духовенством, которое, в начале польской истории, состояло из одних пришлых немцев, и потому всячески помогало панам, своим питомцам, одолеть поселян. По смерти короля Болеслава Храброго, досада народа на владельцев замков, на бискупов и ксёнзов дошла до того, что народ, восставши против панов, истребил всех бискупов и ксензов, и возвратился к прежней славянской вере, уничтоженной латинцами. Только с помощью заграничных немцев и новых присланных ими в Польшу бискупов и ксензов, владельцы замков успели взять верх над поселянами и принудили их к латинскому церковному обряду.

Таким образом история земель, составивших впоследствии Польшу, по древним письменным свидетельствам, не заподозренным и польскими учеными нашего времени, начинается упорною борьбою притесненных классов населения с теми классами, которые утвердили за повислянскою Славянщиною имя Польши, и победою над ними этих последних, с помощью латинского, пришлого из немецких земель, духовенства. Нельзя не заметить, что занятие князем Владимиром червенских городов и князем Даниилом земли Люблинской согласовалось вполне с духом восстания, который искони одушевлял обиженные сильными людьми массы во владениях деспотических и гордых представителей польского имени. Эти массы естественно должны были дорожить восстановлением гражданской равноправности, нарушенной исконным полноправством панов, и стремиться к тому обычному самоуправлению, которому в русских областях был большой простор даже и при случайном самовластии некоторых русских князей, то есть при злоупотреблении вверенною им властью. На этом основании можно полагать, что имена: Русь, Русская земля, Русский народ, первоначально принимались одинаково на всей равнине, которая впоследствии является в истории в виде двух государств, Польского и Русского, и где только хоть временно господствовало вечевое, уравнивающее все классы право, общее русским областям, там навеки народ остался в собственном мнении русским, какое бы правительство ни повелевало им. Это право не было установлено пришельцами: оно получило свое начало от исконного славянского понятия о равноправности и развивалось по мере развития или видоизменения русской гражданственности. Вечевое право в начале было свойственно всем обитателям берегов Вислы, которые, по древнейшим преданиям о славянах, ничем не отличались от обитателей берегов Днепра; только на берегах Днепра и во всей древней Руси оно было общим для всех сословий, а в областях, составивших Польшу, паны присвоили самоуправление исключительно своему сословию. С одной стороны, они постоянно старались освободить свое сословие от власти короля, а с другой — подавляли народное самоуправление, которое, по старой памяти о сельских громадах, сходах, копах и вечах, все еще проявлялось в некоторых местах. Не мудрено, что каждая область, отторгаемая древними русскими князьями от Польши, навсегда усвоивала своим жителям имя русских. Слово русский, в период созидания политического тела Польши, в понятии сельских общин, значило, можно сказать, то же, что славянский, не подвластный онемеченным, латинизованным панам, своеобычный, народоправный.

Но любовь занятых русскими князьями областей к имени русскому, засвидетельствованная прочностью этого имени под иноземным владычеством, крепла еще от одного важного обстоятельства, — именно от того, что в областях, составивших Польшу, прежде римско-католического учения, или латинства, было проповедано греческое вероучение, или так называемый славянский обряд. Сведения об этом событии можно найти в сочинении беспристрастного польского ученого, Александра Мацеёвского, под заглавием: "Pamietniki o Dziejach, Pismiennictwie i Prawodawstwie Slowian", из которого извлечение, под заглавием: "История первобытной Христианской Церкви у Славян", издано по-русски Евецким, в 1840 году, в Варшаве. Кто бы захотел еще ближе узнать, при каких обстоятельствах распространялось греческое вероучение вместе с славянским богослужением по берегам Вислы, и как латинство искони было враждебно обряду славянскому, тому укажем на монографию г. Лавровского, под заглавием: "Кирилл и Мефодий", написанную по древним источникам и изданную в Харькове, в 1863 году. Но, кроме исторических воспоминаний о проповедании греческого вероучения последователями Кирилла и Мефодия, остались в Польше и видимые знаки того, что славянский обряд существовал здесь раньше латинского, и что христианство пришло в Польшу сперва в виде славянского грековосточного обряда, а потом уже — в виде латинства. Еще в 1491 году печатались в Кракове русско-славянские книги, а около Опатова за Вислою жили люди, исповедовавшие грековосточную веру. В Румянцевском Музее, в Москве, хранится рукописное Евангелие XV столетия, с современною надписью казимирского мещанина Ивана Шапника Леонтьевича, пожертвовавшего это Евангелие в церковь Св. Духа (ныне костел Св. Духа) "в Казимерже на Висле". В 20-х годах XVII столетия, на стенах костелов Краковской епархии были видны образа греческой живописи с славянскими надписями над каждым образом. В то время между латинцами и грекоруссами шел книжный спор о древности обрядов той и другой церкви, и защитники "древнего русского благочестия", между прочим, указывали латинцам на эти остатки первобытной веры в Польше. В рукописном сочинении Захарии Копыстенского, 1620 года (автограф), под заглавием: "Оборона Веры Церкви Всходней и Патриархов", хранящемся в варшавской библиотеке графов Красинских, на стр. 381 читаем: "В диоцезии епископства Краковского по некоторым костелам найдутся малеванья грецким обычаем и кшталтом, з написами славенским языком над кождым образом". Возражения на эти указания (сколько нам известна современная книге Копыстенского религиозная полемика) нигде не сделано, а только исчезла на костелах улика в том, что латинство в Польше, так же, как и в Литве, утвердилось путем захвата. Наконец, и в наше еще время, в ризнице Ченстховского монастыря находится образ благословляющего спасителя, писанный византийским стилем, с надписью евангельских слов по-славянски.

Когда мы вспомним, что, по смерти Болеслава Храброго, простонародье избило навязанных ему аристократией бискупов и ксензов, и когда сообразим, что никогда не было подобного факта в истории распространения славянского обряда, то сделается понятным, каким чудом русские князья, отнимая у ляхов берега Сана и земли, близкие к Висле, навеки утверждали между туземцами русское имя. При народоправной системе их господства и при славянском характере русского богослужения, завоевание было тут некоторого рода освобождением, или возвращением народа к тому порядку вещей, который был нарушаем олатиненными панами, и который у древних русских князей оставался основою созидаемой ими гражданственности. Киевскому Владимиру представлялась полная возможность превратить всю Польшу в Русь, как превратил он в Русь Червенскую землю, населенную белыми хорватами. Для этого стоило ему только поддержать угнетенных против угнетателей; а в Польше народ никогда не переставал чувствовать, что он обижен во всех своих правах панами, и всегда был готов восставать против шляхты. Порядок, устроенный шляхтою в Польше, тем только и держался, что народ был убог и придавлен, а шляхта всегда была вооружена и держала на жалованье немецкие роты. Этот порядок был до того непрочен, что, когда бывало шляхетское войско начнет после похода требовать жалованье и, не получив его, грабить королевские, духовные и панские имения, — государственные люди теряли голову и предсказывали на сеймах разрушение Польши. Но особенно сильно поколебался созданный панами строй жизни в половиие XVII столетия, когда Украина Польского государства, поднялась против шляхты, под предводительством Хмельницкого. От днепровских Порогов до Вислы все простонародье восстало против господствующего сословия и начало действовать заодно с казаками Хмельницкого. Тогдашний сенатор Станислав Радзивил, в своем дневнике, рассказывает, что и в самой Варшаве чернь (NB. уже вполне католическая) готовилась подняться против шляхты по-казацки, и говорит, что если бы хоть один казацкий полк появился в то время на берегах Вислы, то все вельможные паны побежали бы из Варшавы опрометью. Мудрено ли же было Владимиру в Х-м веке расширять географические пределы русского имени в привислянских областях, которые, по языку и обычаям жителей, были еще очень близки с областями днепровскими? Что в этих областях панская власть во времена Киевского Владимира держалась весьма ненадежно, — видно из избиения бискупов и ксензов, спустя несколько десятков лет по смерти Владимира. Польские писатели дают этому событию такой вид, что это был бунт язычников против христианства. Но мы знаем, во первых, что у старых польских летописцев язычниками назывались все не латинцы, а во вторых, что прежде латинства здесь был распространен славянский обряд. Поэтому война против панов могла быть предпринята народом не за одни притеснения в судных правах и в имуществе, но и за веру, которая в одних местностях быда введена здесь проповедниками славянского обряда, в других же оставалась еще в первобытном своем виде, — в том виде, в каком Киевский Владимир нашел славянское язычество на берегах Днепра.

Как бы то ни было, но шляхетская Польша должна была, во все время своего существования, поддерживать себя теми же способами, какими она первоначально устроилась. В её истории, от начала до конца, идет борьба панства с началом равноправности, которой домогались от панов — сперва весь низший слой польского гражданского общества, потом мелкая польская шляхта, а наконец украинские казаки, — не говоря уже о том, что, по современному пониманию жизни, стоит гораздо ниже, — о её посягательствах на русскую народность путем превращения Руси в Польшу посредством унии и католичества. Чем начала шляхетская Польша свое существование, тем и кончила: до последнего времени не поделилась вельможная шляхта правом поземельной собственности, равноправностью на суде и личною свободою с теми, которые в начале были одинаковыми с нею гражданами, и до сих пор готова утверждать, что все восстания казаков были простым разбоем. Но сила вещей, вразумляющая так или иначе всех деспотов и исторических нахалов, привела к тому, что права всего народа уравнены наконец в раскроенной натрое Польше, наперекор закоренелой шляхетчине, какое бы значение ни придавали историки столетней борьбе казачества с польско-русскою шляхтою. Начатое, неведомо нам, по каким видам, русским князем Вдадимиром и докончено русским императором Александром, в видах ясной для каждого идеи экономического, а следовательно и нравственного, преуспеяния страны.

Введение

Развитие сельского хозяйства в старой Польше. — Стеснение рабочего класса. — Колонизация пустынных местностей. — Движение колонизации к Днепру, Бугу, Днестру. — Плодородие новозаселенных земель. — Крупные землевладельцы.

Когда юго-западная Русь вошла в состав польско-литовской политической системы, она представляла беспорядочное собрание пустошей, оставшихся после татарского погрома её защитников и после татарского господства над остатками её населения. Задача действительного владения и пользования малолюдными, или вовсе безлюдными, землями, естественно, была и задачею сплошного заселения этих земель. Но общего плана колонизации окраин государства Польша тогда еще не имела. Он образовался в шляхетской среде мало-помалу, под влиянием частных интересов отдельных домов и их приверженцев.

Уступив крестоносцам Поморье, Польша заперла было себе выход водяным путем в западную Европу. Только во второй половине XV века удалось ей наконец подчинить себе крестоносцев и открыть свободный доступ водою в Балтийское море. С этого собственно времени начинается то движение в экономическом её развитии, которое дало полякам возможность владеть пустынными окраинами государства в качестве хозяев, а не так, как владели ими татары и их баскаки. Промышленная деятельность всей равнины Вислы быстро оживилась.

Панские имения, пользовавшиеся привилегиями, стали приносить неслыханные до тех пор доходы. Громадные состояния выростали в короткое время; малые хозяйства превращались в обширные, а накопление богатств способствовало распространению в панском обществе образованности. Это общество, в силу своих наследственных понятий, смотрело на городскую торговлю с пренебрежением, и только из земли считало для себя неунизительным извлекать доходы. Превосходство богатства, образованности, политичесних прав — все было обращено на увеличение производительности панских имений. С ущербом для промышленности городской, стало в Польше процветать сельское хозяйство. Из отдаленных стран Европы — Франции, Фландрии, Англии, Шотландии, Ирландии, Швеции, Норвегии, Дании и Германии — в Данцигский и другие порты приходило по пять тысяч кораблей за хлебом, деревом для постройки судов, поташем, льном, пенькою, шерстью, шкурами, воском. Десятки тысяч волов и многочисленные табуны лошадей отправлялись ежегодно в Германию, Богемию, Моравию. Одного хлеба отпускалось за границу каждый год на 9 миллионов талеров. И все это производилось большими хозяйствами, которые еще в XV веке начали быстро выростать на счет малых.

На изготовление такой массы продуктов требовалось множество рук, а между тем число свободных работников, заинтересованных выгодами сельской жизни, не соответствовало страсти к земледелию, овладевшей богатыми и просвещенными панами. Поэтому в законодательных шляхетских собраниях изыскивались меры, стеснявшие рабочий класс общества в пользу землевладельцев. Мало-помалу чиншевая система хозяйства уступила место системе панщины, и положение земледельческого населения вообще ухудшилось до такой степени, что уже в половине XVI века польские писатели начали предостерегать общество о грозившей ему отсюда опасности. С одной стороны, легкость приобретения малых имений богатыми помещиками, с другой, все большее и большее дробление наследственных земель в руках мелкопоместной шляхты — увеличивали класс привилегированных, но необразованных людей, именно так называемую загоновую шляхту, которая, вместо того, чтобы составлять на сеймах противовес магнатам, делалась бессознательным орудием их частной и общей политики. Что касается до простолюдинов, то они еще в конце XIV века начали по закону терять право свободного перехода с места на место; потом им запрещено во время жнив отправляться за границу, а на конец, не позволялось ходить на заработки даже в польские города. Следствием этих мер было обеднение крестьян и повсеместное бегство их из панских имений. Колонизаторы пустынных местностей пользовались таким положением вещей и переманивали к себе рабочий класс обещанием льгот, а от строгости закона защищались политическим своим значением и надворными дружинами. Таким образом общественный строй Польского государства подчинился силе сравнительно немногих лиц, и начался порядок вещей, основанный на так называемом в польской истории можновладстве (вельможестве).

Все эти явления общественной польской жизни повторялись, в своей последовательности, на польской Руси, которая окаймляла коренную Польшу с юго-востока. По мере того, как воинственная часть польского общества успевала в преследовании татар, потомков первоначальных опустошителей Руси и Польши, она открывала простор для польской цивилизации со всеми её достоинствами и недостатками. На пространстве от Карпат до реки Нарева прибывали новоустроенные поветы и воеводства. Вскоре по основании в Галиции Русского воеводства в 1462 году появилось воеводство Белзское, в восточной части того же края. Тогда же население русского берега Вислы у Сандомира увеличилось до такой степени, что надобно было, около 1471 года, заложить там новое воеводство, Люблинское. Спустя немного времени, в земле исчезнувших ятвягов появилось воеводство Подляское. В 1563 году, "по причине сгущения рыцарской людности" в земле Галицкой, признано было нужным установить в Галиче другой сеймик для Русского воеводства, а через четыре года, по той же самой причине, южная оконечность Волыни получила отдельное устройство, под названием воеводства Брацлавского.

Страх татарских набегов сгущал хутора и сёла сперва у таких мест, которые представляли больше защиты и убежища во время внезапной опасности. По этой причине прежде всего делались людными окрестности укрепленных городов, каковы были: Бар, Брацлав, Винница, Киев. Но потом всего больше начала привлекать к себе богатая травами черноземная местность, лежавшая широкою пустынею ниже Канева и Белой Церкви, от Сулы и Днепра до Буга и далеко еще за Буг, — местность, которую успели отстоять против половцев древние русичи, и которую теперь потомкам их приходилось отстаивать против татар. Сюда спешили из глубины внутренних областей предприимчивые люди искать нового счастья. Знатные паны выпрашивали себе здесь у короля обширные украинские староства; мелкая шляхта добивалась должностей второстепенного, "не-городового", старосты, управляющего, под именем дозорцы, королевским имением, без права суда и расправы; простолюдинов манила льгота от всяких платежей и повинностей, которую основатели новых "осад" давали поселенцам на много лет вперед. Плодородие земли украинской вознаграждало труды каждого. Молва прославила эту землю, как обетованную, а современные польские публицисты печатали, для распространения между сеймующими панами, брошюры о том, как следовало бы распорядиться этим краем, для извлечения из него наибольших выгод. Одни советовали завести на левой стороне Днепра рыцарскую школу, для которой образцом предполагалось избрать немецких крестоносцев; другие находили удобным разделить всю порожнюю землю на Украине между убогою шляхтою, и пророчили, что этим способом здесь образуется новая Речь-Посполитая, так как порожней земли считалось тогда в Украине больше, нежели вся Великая и Малая Польша, взятые вместе. "Дивное дело", толковали паны на сеймах, "что лузитанцы и голландцы овладели антиподами и Новым Светом, а мы до сих пор не в состоянии совершенно заселить такого близкого и плодоносного края, который так легко нам занять! Мы знаем этот край меньше, нежели голландцы Индию [3].

В самом деле, не только польским государственным людям, но и московским думным дьякам не было тогда известно, где оканчивается земля одного государства, и где начинается — другого. Поляки сознавались, что украинские пустыни "еще не присоединены к их государству определенными границами и не составляют ничьей собственности"; а царь Феодор, в 1592 году, называл "своим путивльским рубежем" берега реки Сулы, где князь Вишневецкий заложил тогда, на старом пепелище, город Лубны, уничтоженный некогда татарским нашествием. Когда мысль о заселении украинских "пустынь" начала занимать умы знатных панов, никто не умел определить границ, до которых эти пустыни простирались, и даже самое положение жалованных панам земель обозначалось в актах весьма неясно. В 1590 году, князю Александру Вишневецкому, черкасскому старосте, пожалована "пустыня реки Сулы за Черкасами". В следующем году, князь Николай Рожинский получил во владение "пустыню урочища над реками Сквирою, Раставицею, Упавою, Ольшанкою и Каменицею". Сеймовым постановлением 1609 года, Валентию-Александру Калиновскому отдана "известная пустыня Умань, во всем объёме своих урочищ".

Мысль, положенная в основание таких, можно сказать, фантастических пожалований, выражена в сеймовом постановлении 1590 года, которое, от имени короля, гласит следующее: "Государственные сословия обратили наше внимание на то обстоятельство, что ни государство, ни частные лица не извлекают никаких доходов из обширных лежащих впусте наших владений на украинском пограничье за Белою Церковью. Дабы тамошние земли не оставались пустыми и приносили какую-нибудь пользу, мы, на основании предоставленного нам всеми сословиями права, будем раздавать эти пустыни, по нашему усмотрению, в вечное вдадение лицам шляхетского происхождения за их заслуги перед нами и Речью Посполитою".

Легко вообразить, как после этого заслуженные и незаслуженные люди принялись добиваться в Украине — или пожизненных владений в королевских имениях, или урочищ для заложения наследственных волостей, или аренд в новых староствах.

Заводя новые и новые осады, паны нуждались в рабочем народе, и привлекали его к себе разными заманчивыми средствами. На ярмарках, в корчмах и в других многолюдных сборищах, панские агенты объявляли, что в таком-то месте основана слобода, и что, кто захочет в ней поселиться, тот на столько-то лет будет свободен от всяких податей и повинностей в пользу землевладельца. Соперничая один с другим в предоставлении новым поселенцам льгот, паны доводили льготное время до двадцати, иногда до тридцати лет. Чтобы судить, до какой степени такая льгота была заманчива, надобно вспомнить, что в глубине королевства только в XIII веке, после татарского нашествия, зазывались поселенцы с обещанием 30-летней воли, да и то в лесах; на зарослях обещалось только 12 лет воли, а на полях 8. По истечении льготного срока, поселяне обязывались платить известные подати и отбывать некоторые повинности; но о панщине на Украине не было речи. Кроме того, заохочивали народ к заселению новых мест надеждою избежать ответственности за проступки, сделанные в других местах; а некоторые прямо обещали защищать своих поселян от преследования закона, каковы бы ни были их преступления. Не только люди темные, но и такие, как Ян Замойский, не считали для себя унизительным прибегать к этому способу для заселения своих украинских владений. В одном из современных списков "экзорбитаций, сделанных Яном Замойским", 36-ою экзорбитациею помещено то, что он, зазывая к себе на слободы народ по местечкам, "населял свои имения беглецами и гультаями с неслыханными вольностями. Даже таким негодяям, которые убивали отца, мать, родного брата или пана, давал он у себя безопасное пристанище, лишь бы сделать свои села многолюдными, не позволяя никому преследовать этих преступников законами [4].

Здесь надо вспомнить, что сельское хозяйство в Польше, к концу XVI века, окончательно перешло из мелкопоместного в великопоместное, что система чиншевого дохода с имений окончательно заменилась там панщиною, и что, вследствие принуждений к работе со стороны владельцев и их приказчиков, усилились, более нежели когда-либо, побеги крестьян от помещиков. Что касается до Литвы, то Герберштейн говорит, что там народ, со времен Витовта, находился в полном распоряжении панских урядников и доведен до крайней бедности, а Михалон Литвин, в сочинении, писанном для Сигизмунда-Августа, сравнивает порабощение литовских простолюдинов с татарскою неволею, и упрекает панов литовских в том, что они своих людей мучают, уродуют и убивают без суда. Все эти обстоятельства содействовали движению народонаселения от берегов Вислы и Немана в юговосточные пустыни, которые, под конец XVI века, сделались более или менее безопасными, благодаря воинственности пограничных жителей.

Таким образом колонизаторы пространств, лежащих между Сулой, Днепром и Днестром, не имели недостатка в поселениях. Слухи о плодородии украинской почвы привлекали сюда хозяев, которые умели извлекать большие доходы даже из песчаных равнин недавно заселенного Подлясья. Здесь они находили неисчерпаемый источник обогащения. То, что писано современниками об этой земле, "текущей молоком и медом", не должно быть принимаемо нами в буквальном смысле: славянин XVI и XVII века, да еще притом и польский шляхтич, не способен был восхищаться в меру; но самый восторг, с которым передавались из уст в уста слухи о плодородии Украины, показывает, что эта страна была плодородна в поражающей степени. Тогдашний экономист, если можно так выразиться о писателе первой половины XVII века, Опалинский, говорит, что всякое зерно, брошенное в землю, взрыхленную деревянною сохою, давало урожай баснословный. Другой писатель в том же роде, Ржончинский, приводит один случай, что из посева 50 корцев собрано жита 1500 коп. Травы были так высоки, что огромные волы скрывались в них почти по самые рога; а плуг, оставленный на поле, в несколько дней покрывался густою растительностью. По свидетельству того же писателя, плодородие земли, душистость злаков и обилие цветов до такой степени благоприятствуют в Украине пчеловодству, что пчёлы водятся не только в лесах и деревьях, но по берегам рек и даже просто в земле; что там поселяне истребляют скитающиеся рои пчёл для защиты от них роев оседлых, и что образовавшиеся случайно в земле ямы часто бывают наполнены медом, так что огромные медведи, допавшись до него, околевают от обжорства. В окрестностях Подольского Каменца Ржончинский знал пасечника, у которого 12 ульев дали в одно лето 100 роев, из них 40 было сохранено, а остальные побиты, ради меду; а Опалинский, говоря об обилии пасек в Червонной Руси, упоминает об одном землевладельце, который собирал ежегодно по тысяче бочек медовой десятины. Подобным образом, по словам Опалинского, один из крупных украинских землевладельцев собрал за один раз 10 тысяч волов в виде десятины со стад; а когда семилетний сбор поволовщины заменен был ежегодным, ему каждый год приходилось по тысяче волов с его имений.

Польские паны, видя богатства своих украинских собратий в короткое время удвоенными, утроенными, удесятеренными, принялись работать над колонизацией пустынь с какой-то лихорадочной поспешностью. Чем больше было опасности со стороны татарских набегов, тем большей настойчивостью отличались и сами колонизаторы, и привлеченные ими поселяне. С своей стороны татары, направляемые турками, противодействовали заселению степных мест, через которые они привыкли проходить внутрь края без всякой задержки. Набеги их сделались чаще и опустошительнее. За каждым разом уводили они в неволю тысячи новых поселенцев. Но на место исчезнувших жителей, на пепелищах их осад, являлись новые выходцы из внутренних областей, и этак одно и то же село возобновлялось по нескольку раз. Движение изнутри государства к украинским пустыням было так велико, что, по словам одного из современных наблюдателей, "многолюдные некогда земли, местечка и села серединных областей совсем делались пусты, а необитаемые прежде пространства украинные наполнялись жителями, к неисчислимому вреду их прежних помещиков".

Начало XVII-го века было временем, когда экономическое богатство внутренних польских провинций, достигнув размеров, никогда уже не повторявшихся, начало клониться к упадку [5]. Обеднение крестьян уменьшило производительность городской промышленности, а упадок городов отразился на внутренней торговле. Богатые люди получали необходимые для них изделия от иноземных купцов, которых множество сновало по всей Польше, а местные произведения отправлялись за границу в сыром виде. Ремесленные цеха, которых прежде насчитывалось до двадцати и более во многих городах, исчезали с каждым годом; городские улицы пустели; каменные здания чаще и чаще превращались в развалины; городские ремесленники, так же как и сельские хлеборобы, оставляли старую Польшу и стремились на её окраины. Прилив жителей в новых поселениях, не смотря на татарские набеги, был так ощутителен, что вокруг некоторых укрепленных местечек ежегодно прибывало по семи новых сёл; а один землемер, именно инженер Боплан, мог в короткое время заложить в имениях коронного гетмана Конецпольского 50 больших слобод, из которых, во время его 17-летнего пребывания в польской службе, образовалось до 1.000 сёл. Читатель благоволит скинуть несколько процентов с показания француза, любившего эффекты; но тем не менее следует согласиться, что население Украины росло с быстротой почти невероятною. "Лишь только увидели богатейшие магнаты", говорит современный летописец, русин Пясецкий, (а он отличался правдолюбием), "что Украина будет защищена, — немедленно вывели туда бесчисленные колонии и устроили в удобнейших местах укрепления. Прежде за Киевом, Баром и Брацлавом лежали пустыни, в которых водились одни дикие звери; в короткое время они наполнились многолюдными селами и городами".

Но в эти города и села, под приманкою льготных лет и прославленной украинской волности, вносился тот же дух вельможества, который в глубине государства, под конец XVI-го века, соединил почти все свободные солтыства в руках крупных землевладельцев, а мелкие шляхетские имения обременил разорительными повинностями. Напрасно на сеймах появлялись брошюры о разделении украинских пустынь на малые хозяйства. Государственный порядок, или лучше сказать беспорядок, Речи Посполитой привел к тому, что здесь, вместо дробных участков, образовались так называемые волости, то есть огромные панские имения, заключавшие в себе по нескольку "ключей", или по нескольку десятков сёл и местечек. И таких волостей у каждого украинского магната было по нескольку. Кроме того, многие из них вдадели тремя, четырьмя, пятью и более староствами, с которых, под разными предлогами, платили в королевскую казну весьма немного, а часто и совсем ничего не платили. Таков именно был, в числе прочих, князь Константин Острожский, который, владея четырьмя обширными староствами, на сейме 1575 года выпрашивал денег на починку киевского замка, к соблазну панов, сравнительно небогатых [6]. Кроме старостинских городов и сел, кроме других имений князей Острожских, в одном майорате, принадлежавшем этому дому, считалось 80 городов и местечек, и 2.760 сел. По смерти князя Януша Острожского в 1620 году, оказалось у него в наличности 600.000 червонцев, 400.000 битых талеров, на 29 миллионов злотых разной монеты и 30 бочек ломанного серебра; сверх того, 50 цугов, 700 верховых лошадей, 4.000 кобылиц, бесчисленное множество рогатого скота и овец. Так как Януш Острожский умер бездетным, то его майорат наследовал князь Владислав Доминик Заславский, и без того чрезвычайно богатый. Теперь его владения обнимали такие громадные пространства, что впоследствии половина народа, сражавшегося под знаменами Богдана Хмельницкого, считалась его подданными. Наследники пресекшегося тогда же рода князей Збаражских, князья Вишневецкие, вдадели на одной левой стороне Днепра десятками городов и местечек с тысячью сел, а принадлежавшие им с правой стороны имения тянулись широкою полосою от Днепра через воеводства Киевское, Волынское, Русское и Сендомирское [7]. На побережьях нижнего Днестра живописнейшими и плодороднейшими пространствами, какие где-либо принадлежали Польше, владели почти исключительно Потоцкие и Конецпольские. Эти последние захватили в свои руки столько староств и вотчинных имений, что, путешествуя из своего родного гнезда, Конецполя, в воеводстве Серадзском, в недавно основанное Нове-Конецполе, на степях прибугской Украины, они могли, от конца до конца государства, каждый ночлег проводить под собственным кровом. На одних "татарских шляхах" принадлежало им, перед восстанием Хмельницкого, 170 городов и 740 сел. Владения Потоцких также были очень обширны. Кроме Нежинского староства на восточной стороне Днепра, кроме Кременчуга, Потока и других урочищ, заселенных в их пользу по Днепру, все Поднестрие так густо было занято их владениями, что надднестрянскую шляхту называли в Польше "хлебоедами Потоцких". Вдоль всего Подолья широко расселились Калиновские, которым достались также многие имения вокруг Чернигова и Новгорода-Северского, после того, как Северский край был примежован от Московского царства к Польше. Не менее обширные владения принадлежали также в разных местах Киевского и Волынского воеводств древнему роду князей Рожинских, а по пресечении этого рода, перешли к Замойским, Любомирским и Даниловичам. Таким образом киевская, волынская, брацлавская и подольская Украина, а равно и Заднеприе, как называлась у поляков левая сторона Днепра, мало-помалу очутились в руках у нескольких магнатов, которые имели там собственные крепости, артиллерию, войско, и которые, по отношению к своим "подданным", то-есть жителям вотчинных владений, пользовались польским или княжеским правом, а по отношению к населению владений поместных, то есть королевщин или староств, назывались "королевскими руками" (brachia regalia). Некоторые из них, как например князья Острожские, происходили от варяго-русских и литовско-русских князей. Короли жаловали им не только населенные крестьянами земли, как панам, но и право над боярами, мещанами и мужиками, как государям. "Дали есмо", пишет Сигизмунд I в грамоте князю Константину Ивановичу Острожскому, "и вечне даровали и записали замок Степан с местом и з их бояры, и з слугами путными, и з мещаны, и з данники, людьми тяглыми, з селы боярскими, зо всим правом и панством и властью, ничего на нас и на наши наследники не оставляючи".

Не иначе и разумели себя владельцы громадных королевщин и вотчин украинских, как государями, уже по одному тому, что многие из них были богаче короля. Они не подписывались в письменных сношениях с королем подданными, как прочая шляхта, а только "верными советниками". Они соперничали с королями в постройке замков и городов, которым давали такие вольности, что старые королевские города, как например Луцк, по словам самих королей, "пустели". Они заключали отдельные договоры с крымским ханом и совершенно отдельные мирные трактаты с запорожскими казаками. Они были до того самостоятельны, что заграничные льстецы величали польских государей королями королей, что было похоже на иронию, а украинский народ и польская шляхта, с досадою, прозвали магнатов королятами.

В старой Польше вельможество, превращая государство в независимые панские владения, не встречало препятствий ни в массе мелкопоместной шляхты, ни в мещанах, ни — всего меньше — в хлопах. Колонизация русских пустынь во имя магнатов и их клиентов совершалась, до некоторого времени, также невозбранно. Но, когда новая Польша, устроенная на русской территории и населённая почти исключительно народом русским, превзошла размерами, обилием произведений земли и количеством жителей метрополию польского, или, что все равно, панского права, — это право, кодифицированное сеймовыми постановлениями, пришло здесь в столкновение с пренебреженным правом народной массы, и борьба между ними повлекла за собой ряд событий, которые мало-помалу, не только уничтожили все плоды деятельности панов-колонизаторов, но и самую колыбель вельможества лишили прежней уютности.

Глава I

Появление казачества.— Мирные отношения славянских кочевников к монгольским.— Перемена в политической жизни татар.— Русские поселения отодвинулись перед ними.— Казаки прикрывают колонизацию сторожевыми линиями.— Казаки прикрывают рыбный и звериный промыслы вооруженными походами на днепровский Низ.— Казаки в мещанском быту.— Казаки подвигаются своими займищами вниз по Днепру и пытаются основаться за Порогами.

Ратоборцами непризнаваемого панами права народной массы явились люди, которые в начале были необходимыми орудиями для успехов колонизации украинских пустынь, а потом очутились вне закона и стали в упор всем стремлениям шляхты, — именно украинские казаки.

Это всем знакомое имя понимается многими так различно, что необходимо проследить появление его в исторических источниках, прежде чем приступим к повествованию о напрасных усилиях панов-колонизаторов образовать из Южной Руси новую Польшу.

Слово казак значило сперва то же самое, что вольный добычник, пожалуй, даже — грабитель и разбойник, вообще же на севере и юге Московского царства, в Польше и Татарии, оно означало человека бездомного и безземельного.

Когда южные области варяжских князей, после татарского нашествия, залегли пустынями, в виду этих пустынь расположился кочевой монгольский мир. Степи, отделявшие поселения славянские от поселений монгольских, сперва не принадлежали никому. Татары смотрели на них, как на естественную охрану своих кочевьев от покушений со стороны данников. Для русского мира они долго были как-бы морем, в которое выходить никто не отваживался. Но, когда с одной и с другой стороны явилась потребность выдвинуться за пределы постоянных займищ, у татар и у русских образовались товарищества предприимчивых людей, которые находили возможность держаться в безлюдной степи, вдали от отеческих куреней своих. Такие товарищества имели вид отдельной орды, которая в спокойное время терялась между населением, послушным общему управлению края, а во время войны или вольного похода на рыбные и звериные промыслы, устраивала избирательное начальство и действовала так или иначе в интересах своей корпорации. Эти полувоенные, полупромышленные сборища известны издавна у татар под именем казаков; у русских же и поляков казачество, по письменным известиям, появилось одновременно, в разных отдаленных одна от другой местностях не раньше конца XV-го века.

Польские летописцы знали четыре татарские орды, из которых у каждой был свой хан, именно: заволжскую, астраханскую, казанскую и перекопскую. К этим четырем ордам иногда причисляют они и пятую — казацкую. Орда казацкая не признавала над собой власти никакого хана и, кочуя в разных местах, считалась во всей Татарщине самым отважным народом. Со времен московского великого князя Иоанна III-го, в русских летописях упоминаются азовские татарские казаки, как злые разбойники. Они выделялись из ослабевшей в это время Золотой Орды, как самостоятельный народец, самый подвижный и самый смелый между татарами. Раскинувшись по степи между Крымом и московской Украиной, азовские казаки жили разбоем, иногда нападали небольшими купами на пограничные города, но в особенности были вредны для сношений между Крымом и Московским государством. "Поле не чисто от азовских казаков", доносили послы князю московскому, поджидая в Украине безопасного проезда в Крым, как у моря погоды. Василий Иоаннович домогался от султана, чтоб он запретил азовским и белогородским казакам помогать Литве против русских; но подобные домогательства были напрасны уже по одному тому, что эти казаки никогда не жили на одном и том же месте. Когда русский посол Коробов требовал, чтобы ему дали провожатых из Азова, ему отвечали, что в Азове нет азовских казаков.

До последнего времени существования Крымского Ханства, казаками у татар назывался особый отдел войска, состоявший из уланов, князей и казаков. У московских великих и удельных князей также были служивые татары-казаки, которых они употребляли для степных дел, то как провожатых, то как наездников. В Перекопе, Белгороде на Днестре и вообще в тамошнем Черноморье издавна были известны воины, называвшиеся казаками. В 1492 году Менгли-Гирей писал к великому князю московскому Иоанну III-му, что войско его, возвращаясь из-под Киева с добычею, встретилось на степи с "ордынскими казаками" и было ими ограблено. Король Сигизмунд I, в 1510 году, предостерегал пограничных своих панов окружным листом о татарском набеге, прибавляя, что опасность ещё не велика, потому что идут одни перекопские казаки да немного белгородцев. В 1516 году крымский хан Магомет-Гирей оправдывался перед Сигизмундом в набеге белогородских казаков тем, что они не слушаются его приказаний, и выбрали себе предводителем враждебного ему царевича Алыка. По документу 1560 года, белгородские казаки, без ведома местного санджака, нападали на украинские земли тем же обычаем, каким украинские казаки хаживали на пограничные замки турецко-татарские. По соглашению с крымским ханом, король Сигизмунд-Август зазывал этих казаков к себе на службу одновременно с казаками русскими, проживавшими в низовьях Днепра, и посылал им сукно, что делалось и для казаков днепровских; а в 1561 году, уведомляя черкасского старосту, что 24 белгородские казака желают поступить к нему в службу, он приложил при своей грамоте их имена. Эти имена все до одного — татарские.

В русских летописях прежде всего являются известия о казаках рязанских, так как юго-восточная рязанская Украина более других стран подвергалась нападениям степных орд. На границах литовских, в княжение Василия, упоминаются казаки смоленские. Король Сигизмунд не раз жаловался великому князю, что они нападали на литовские владения. Потом появились казаки путивльские и наконец — донские. Последние, в Северной Руси, соответствовали, по своему удалению от населенных мест, южно-русским казакам, низовым или запорожским.

В первые, доисторические времена южно-русского казачества, пастушеская жизнь в "диких полях" была, как видно, развита у татар сильнее, нежели у русских. Днепровские казаки позаимствовались от своих соседей несколькими терминами и навсегда усвоили их своему быту. У татар, также как и у днепровских казаков, чабан значило пастух овец. Расторопнейший из пастухов делался у татар начальником чабанов сводного стада и назывался одаман. Это — казацкое атаман. Сводное же стадо составляли десять соединенных стад, в каждом по тысяче овец, и называдось такое стадо кхош. Отсюда, очевидно, произошло казацкое слово кош, означавшее становище, сборное место, лагерь [8]. Наконец, самая манера носить чубы, прозванные "оселедцями", позаимствована казаками от татар (если не вспоминать о чубе Святославовом), у которых воинственная молодежь, царьки и мурзы, не брили головы, как прочие, а оставляли на макушке чубы и закручивали их вокруг уха.

В политической жизни крымских татар был период мирных промыслов, способствовавший сближению их с соседями. Период этот, предшествовал падению Цареграда и распространению турецкого владычества вокруг Чорного моря. Истощив свои силы во внутренних раздорах, татары обратились в то состояние, из которого вывели их предводители, вдохновленные мыслью об опустошении всего не-монгольского. Пастушество сделалось для татар идеалом счастливой жизни. В гонимом бурями усобиц населении татарском явилась потребность отдыха, который оно и нашло в богатых растительностью степных местностях по-над Азовским и Черным морями и по берегам нижнего Днепра, Буга, Днестра. Если когда-либо, то преимущественно в этот период времени могло произойти сближение славянских кочевников с монгольскими, когда и со стороны крымского хана, и со стороны молдавского господаря дела с Литовско-Русским княжеством и Польским королевством были приведены в спокойное состояние.

У крымских татар сохранилось предание, что литовский выходец, по имени Гирей, воспитал одного из потомков Чингиза тайно от враждовавших между собою царьков, и что, когда этот питомец литвина Гирея (может быть, литовского русина [9]) был избран татарами на ханство, — он, в благодарность к Гирею, соединил своё имя с его именем и завещал своим потомкам делать то же самое. Этим способом началась династия ханов Гиреев. Первый из них, Девлет-Гирей, названный впоследствии, за путешествие в Мекку, Хаджи Девлет-Гиреем [10], старался приучить татар к оседлой жизни, к мирным занятиям, ремеслам и торговле. Его царствование, продолжавшееся 29 лет, было временем дружеских отношений к России и мирного союза с Польшею. Действуя на смягчение татарских нравов посредством распространения в Крыму магометанства на место язычества, он в то же время отличался веротерпимостью ко всем исповеданиям, доходившей до величйшей кротости, и делал вспомоществования даже христианским монастырям. При таком настроении хана, отношения между ордой монгольской с одной — и ордой славянской с другой стороны ограничивались торговыми сделками: злопамятство русских к татарам было усыплено; они, может быть и дрались по-немногу, но не воевали.

Со вступлением на ханство Менгли-Гирея, одного из восьми его сыновей, дела в Крыму приняли противоположный ход. Этот хан возбуждал в татарах дикий, воинственный дух и беспрестанно водил их в русские области за добычей. Поэтому завзятые ссоры между татарами и русскими казаками могли начаться только в конце XI века.

В 1453 году турки завоевали Цареград. Через 22 года Менгли-Гирей помог им овладеть генуэзским городом Кафою и уничтожить в Крыму генуэзскую колонию. Резня, произведённая татарами в Кафе, и мусульманский фанатизм, привитый турками татарам, вместе с повсеместными слухами о страданиях христиан под игом неверных, наступавших на Европу с востока, должны были поселить в южно-русских казаках враждебное чувство к соседям, а набеги татар на киевскую, брацлавскую и подольскую Украину, начавшиеся с воцарением Менгли-Гирея, возбудили в них жажду мести к неверным. Если к этому примешались ещё соседские ссоры за пастбища, за стада, за звериные гоны и рыбные уходы, то в днепровских и днестровских пустынях должна была начаться постоянная борьба между выходцами из европейских и выходцами из азиатских поселений.

С водворением турок в Греческой империи, понадобились им толпы невольников и невольниц для служения их азиатской роскоши и неге. Убогие татары, находя поставку пленников богатым туркам весьма выгодной, обратили набеги в постоянный промысел, и вывозили в Крым из Червонной Руси, Польши и литовской Украины сотни и тысячи захваченных врасплох людей. С каждым годом этот промысел принимал более широкие размеры, так что, по сказанию Михалона Литвина, относящемуся к половине XVI века, корабли, приходившие в Крым из-за моря с оружием, одеждами и лошадьми, отплывали обратно, нагруженные невольниками. Это обстоятельство изменило, не только отношения между монгольским и славянским миром, но и сами границы между ними.

До подчинения султану Крымского Юрта, граница между владениями литовскими и землями, принадлежавшими перекопским, очаковским и белгородским татарам, а далее — молдавскому господарю, шла таким образом. Начиналась Литва от речки Морахвы, впадающей в Днестр. Отсюда шла граница срединою Днестра мимо Тягини (Бендер) к устью Днестра и к морю. Далее шла она Днепровским Лиманом мимо Очакова, который стоял на литовской земле, и только в 1492 году был отстроен крымцами на старом городище [11]; потом входила в устье Днестра и шла ложем реки до острова Тавани. У Тавани были перевозы, с которых половина дохода принадлежала литовскому великому князю, а другая — крымскому хану. Начиная от Тавани, Днепр принадлежал уже весь Литве; граница поворачивала к юго-востоку до Овечей-Воды, потом шла вверх по течению этой речки и по верховьям рек Самары и Оргея до Донца, а от Донца по Тихую-Сосну, где литовские владения прикасались к московским. На эти границы последний киевский князь Симеон Олелькович посылал своего черкасского наместника Свиридова, и тот, разъезжая по всему рубежу, обозначал пределы земли литовской от земли татарской, Белгородчины и владений волошских.

В устье Днестра, повыше моря, по направлению к городу Тягин, на левом берегу, находился встарину литовско-русский порт Кочубей (ныне Одесса), откуда доставлялся хлеб в незавоеванную ещё турками Грецию. Длугош, современник Владислава Ягайла, под 1415 годом, говорит, что в этом году прибыли цареградские послы к Ягайлу с просьбою о вспоможении хлебом их столице, теснимой турками, и что Ягайло назначил им в Кочубее место, куда для них будет сплавлен хлеб. Невдалеке от Белгорода и Очакова лежали займища русских панов: Бучацких, Язловецких и Синявских. Сохранились акты граничных споров между панами Язловецкими и королем Владиславом III о праве собственности на какие-то морские насыпи. Еще король Сигизмунд I договаривался с султаном Солиманом, чтобы жители Белгорода, лежавшего на противоположном берегу Днестра, платили в его казну ежегодную дань за пользование пастбищами восточного берега. Но уже и в то время обладание черноморским берегом сделалось для литовско-польского правительства темным преданием, так что оно за справкою о бывших границах со стороны татар обратилось к киевским, каневским и черкасским старожилам; а спустя немного времени, королевский ревизор пограничных замков, Михалон Литвин, в своем докладе королю Сигизмунду-Августу, смешал таванские перевозы на Днепре с древними развалинами на реке Буг, которые были прозваны Витовтовою Банею, и в которых будто бы жили откупщики великого княжества Литовского, взимавшие с купцов пошлину. Но после падения Цареграда быстро отхлынуло промышленное население русское к северо-западу. Торговля русским хлебом уступила место торговле русскими пленниками. Плодоносное междуречье нижнего Днепра, Буга, Днестра превратилось в такую дикую пустыню, что во времена Стефана Батория войско Самуила Зборовского, скитаясь вдоль Буга и Ингула, умирало с голоду, а в конце XVI века казацкий гетман Наливайко писал кСигизмунду III, будто бы в этой пустыне от сотворения мира никто никогда не жил.

Утвердясь в Царьграде, турки подчинили Крымское Ханство верховной власти своего султана, который владел Кафою, главным рынком тогдашнего Крыма, и содержал в Козлове (Евпатории) гарнизон турецкий. По договору 1478 года, заключенному между султаном и ханом Менгли-Гиреем, султан, как верховный государь Крымского Юрта, мог вести хана с его народом на войну, давая ему содержание; сам же хан не имел права начинать войну и заключать мир. Направляя орду то в одну, то в другую сторону, султаны скоро оттеснили от Черного моря прежних поселенцев и сделали белгородские и очаковские побережья путем сообщения между Крымом и задунайской Турцией. Вслед затем, подчинив своему господству Молдавию и Валахию, они распространили свои владения до Днестра. Сын Казимира Ягеллона, Альбрехт, сражался с ними уже в собственных пределах; внук Казимира, Людовик Венгерский, пал в битве с турками под Могачем; а внучка Казимира, Изабелла Запольская, венгерская королева, в 1541 году, отдала султану Солиману своего малолетнего сына в опеку с половиною Венгрии [12]. Вслед за осадою Вены, войска Солимана готовы были проложить себе путь к завоеванию остальной Европы. Ужаснувшись турецкого могущества, польское правительство согласилось на все статьи мирного договора с Турцией и, обещав платить ежегодную дань татарам, отказалось от устьев Днестра и Днепра.

Татарские набеги во времена Менгли-Гирея были так опустошительны, что в начале XVI века Украина Польского государства обозначалась пограничными крепостями Буском и Галичем, а Бар, Хмельник и Винница считались опасными форпостами, в которых могли держаться только отважнейшие воины. Даже в конце XVI века, польский географ Сарницкий писал, что замок Бар построен при самом входе в Татарию [13]; а турки и в 1617 году не переставали утверждать, будто бы замки: Бершад, Корсунь, Белая-Церковь, Канев, Черкасы и Чигирин, стоят на земле, принадлежащей султану. Впоследствии сторожевая линия выдвинулась в степи до Брацлава, который, с одной стороны, посылал свои разъезды к Подольскому Каменцу, а с другой — к Белой-Церкви. Белоцерковские разъезды встречались к западу с брацлавскими, а к востоку с киевскими [14]. По эту черту, до конца XVI века, простиралась Украина, то есть, пограничная область Польско-Литовского государства; по эту черту обрабатывались тогда поля и виднелись между них сёла и хутора, с пасеками, охраняемые сторожевыми могилами. На могилах стояли замковые команды, готовые подать условный знак, что татарские загоны близко. Местами, на них висели так-называемые королевские дзвоны; местами зажигались бочки, облитые смолою. Далее, тянулись к Перекопу, на несколько дней пути, необозримые степи, или так называемые дикие поля, по которым бродили никем нетревожимые стада серн, оленей, сугаков, диких лошадей, буйволов. Словом — к востоку от русских подвижных поселений лежало тогда море степей, на котором лишь изредка можно было встретить следы былой человеческой жизни.

Через это степное море переправлялись татары в Украину, которая не всегда могла защищаться от них своими укреплёнными местами. В 1482 году хан Менгли-Гирей сжег и заполонил весь Киев, разграбил и Печерский монастырь. Той же участи должны были ожидать и последние замки на Днепре, Канев и Черкасы. Только неусыпная бдительность сторожевых постов спасала их от внезапного набега, а мужество русских пограничных дружин заставляло татар пробираться на добычу украдкою.

При таком положении края, днепровский Низ, богатый рыбами и зверями был доступен одним промышленникам-воинам, которых мы и встречаем в современных актах под именем казаков. Предприимчивые люди с верхнего Днепра и "с других сторон" хаживали в те времена водою на Низ к Черкасам и далее. Со всего, что там добывали, они были обязаны давать киевскому воеводе десятую часть; а когда сверху или снизу привозили в Киев просольную вялую или свежую рыбу, то от бочки соленой рыбы воеводский урядник, называвшийся осмником, брал на город (то есть на воеводский замок) по шести грошей, а со свежей — десятую часть. Эти промышленники, называются в акте 1499 года казаками и различаются от купцов, которые, приезжая в Киев, становились, так же как и казаки, на подворьях у мещан. Приезжий в Киев народ предавался, вместе с мещанами, буйному разврату. Привычка "делать непочестные речи с белыми головами" (женщинами) вкоренилась тогда в Киеве до такой степени, что пеня за это составляла одну из главных статей дохода митрополита и воеводы. Но пеня за непочестные речи с так-называемых гостей, которыми в те времена были турки, татары и армяне, превышала взыскание с христиан в 12 раз.

Что казак был прежде всего отважный воин-добычник, это видно из появления казаков славянских в противодействие разбоям казаков монгольских. Что он был, при известных обстоятельствах, таким же степным чабаном, как и татарин, об этом можно заключить из приведенных выше кочевых терминов, усвоенных в казацком быту. Что, наконец, казаки, подобно древним варяго-руссам, занимались торговлей в перемежку с войной, доказывают их промышленные походы на Низ, недоступные во времена Менгли-Гирея ни для кого, кроме людей военных.

В польских летописях известие о казаках-воинах встречается впервые под 1508 годом. Деций, оканчивающий свои сказания 1516 годом, упоминает о "славном русском воине Полюсе", который, в одно время с князем Острожским, побил татарские загоны, опустошавшие литовскую Русь. Бильский называет этого Полюса "русаком, славным казаком", а Стрыйковский — "русским славным казаком и рыцарем". В позднейших польских летописях сохранилось предание, которое показывает, что старосты сторожевых королевских замков делали набеги в татарские улусы так точно, как татары — на украинские города и села. У тогдашних пограничников это называлось ходить в казаки.

"В 1516 году", рассказывает Гваньин, "Менгли-Гирей, воспользовавшись войною короля Сигизмунда с московским царем, сделал набег на украинские земли, хотя получал подарки от обоих государей. Видя тогда, что татары ругаются над ними, наши не хотели больше верить их клятве и начали содержать больше служилых людей на пограничье. Несколько сот воинов, под предводительством хмельницкого старосты, Предислава Лянцкоронского, пошли в казаки под Белгород, заняли турецкие и татарские стада и погнали домой; а когда татары и турки, догнавшие их у Овидиева озера, дали им битву, наши их победили и с добычей возвратились к своим. "С того-то времени", продолжает летописец, "начались у нас казаки, которые потом, что далее, то всё больше успевая в военном ремесле, отплачивали татарам тем самым, что наши терпели от татар".

Выражение ходить в казаки показывает, что казачество существовало сперва независимо от пограничной стражи, которою предводительствовали старосты. Они только приспособили свои средства к обычаям казацким, усвоили эти обычаи своей дружине. Тем не менее походы их на татар споспешествовали развитию казачества, как силы, противодействовавшей азиатскому хищничеству. Упомянутый Гваньином Предислав Лянцкоронский происходил от древнего литовского рода Збигнивов. Несколько братьев его занимали важные должности в государстве. Он много путешествовал по Европе, изучая военное искусство, к которому было направлено все тогдашнее образование; был в Палестине и, в заключение пройденной им школы, приобрел опытность в отражении татарских набегов под руководством знаменитого коронного гетмана Константина Ивановича Острожского. Такова была личность, вокруг которой собирались казаки и пограничные старосты для совместного отражения азиатских наездников.

Польские летописцы вспоминают о нескольких удачных походах Лянцкоронского на казацкий манер, и с его именем постоянно соединяют другое громкое в то время имя Остапа Дашковича, старосты чёркасского и каневского. Дашкович у летописцев прослыл простолюдином, возвышенным за воинские способности, до звания королевского старосты, но это опровергается родственными его связями с панскими домами. Сестра Дашковича, Милохна, была замужем сперва за Борисом Тишкевичем, а потом за киевским воеводой Немиричем. Сверх того, известно, что у него были наследственные по отцу и матери сёла на речке Раставице, под киевским замком и возле Путивля. В 1503 году Дашкович вступил в службу к московскому царю, и, когда польский король требовал его выдачи, царь отвечал, что Дашкович у короля был "метной" (знатный) человек, что он бывал от короля во многих местах на Украине воеводою и, по старому обычаю, перешел на службу от одного государя к другому. Служба Дашковича у московского царя продолжалась лет пять, но в чем именно она состояла, не известно. По ходатайству князя Острожского, король опять принял его к себе и вверил ему два украинские замка, Канев и Черкасы. Впоследствии он получил в пожизненное владение еще три замка внутри литовской Украины, именно: Кричев, Чечерск и Пропойск.

Канев и Черкасы были тогда крайними сборными пунктами для днепровских казаков. Татары, идучи на добычу, держались от них как можно подальше. Когда хан шел на Москву в помощь польскому королю, он просил короля удержать черкасских и каневских казаков от нападения на его войско. Иногда он жаловался королю, что черкасские и каневские казаки ходят под его улусы вместе с казаками путивльскими, что они становятся под татарскими улусами на Днепре, (1527 год), нападают на татар, а кроме того, обо всём, что здесь узнают, сообщают в Москву; что в Черкасах королевский староста держит на вестях путивльских казаков, и что, лишь только татары двинутся в поход, в Москве уж об этом знают. Очевидно, что такой пограничный староста, как Дашкович, мог действовать почти так же самостоятельно, как удельный князь. Каждый из троих соседних государей одинаково нуждался в его усердии; для каждого он мог быть одинаково опасен. В разгаре войн с московским царем, Дашкович оставляет короля и служит его неприятелю; но лишь только вздумал вернуться в родной край, король вверяет ему два важные пограничные замка. Однажды, сражаясь на Днепре с татарами, Дашкович был захвачен ими в плен, но и тут его щадили, как знаменитого воина. Воспользовавшись междоусобною войной в Орде, он ускользнул из плена и возвратился в Черкасы невредим. Дружеские связи его с Лянцкоронским, а также с винницким и брацлавским старостами, давали ему возможность предпринимать удачные походы в самую глубь татарщины. В 1531 году Лянцкоронский умер. Дашкович один выдерживал напор татарской силы на пограничья. У короля между тем шли переговоры с ханом о вечном мире. Король, через своего посла Оникия Горностая, предлагал платить хану 7.500 червонцев и на столько же присылать сукна за всякий год, в который татары оставят его владения в покое. Хан постоянно уверял короля в своей дружбе, а татары между тем вторгались в польские владения. Видя все это, Дашкович продолжал свое дело постарому. Казаки его промышляли рыбою и звериною ловлею по Днепру до самих Порогов, или — что все равно — воевали с татарами в их займищах. Когда татары шли на Московское царство, казаки отрезывали у них от главного войска слабые отряды; когда татары возвращались в свои улусы, добыча попадала в казацкие руки. Жалобы хана не имели никаких последствий. Наконец хан объявил королю, что, не смотря на их дружеские отношения, пойдет на Черкасы и Канев войною. Действительно, в 1532 году, Саиб-Гирей осадил Черкасы. По сказанию Бильского, в татарском войске было 1.500 янычар и 50 пушек. Но Дашкович тринадцать дней отражал приступы с таким успехом, что наконец хан был вынужден примириться. Подружась за трапезою с Дашковичем, Саиб-Гирей отправил к королю на Пётрковский сейм посольство. Вместе с ханскими послами отправился и Дашкович в Пётрков. У него созрел план защиты Украины посредством устройства на Днепре постоянной сотражи в 2.000 человек, которая бы, разъезжая на човнах-чайках, не давала татарам переправляться на правую сторону. Сверх того, по его проекту, надобно было содержать конный отряд в несколько сотень, для снабжения защитников Днепра пищею.

На сейме приняли Дашковича с большими похвалами и осыпали подарками. План его всем понравился. Были предположения о постройке на днепровских островах крепостей и об основании за Порогами рыцарской школы; но тем дело и кончилось. Дашкович после того еще воевал против татар, потом вместе с татарами опустошал Московскую землю в отмщение за Литву; в 1535 году он умер, бездетным, как и Лянцкоронский, — может быть, даже и неженатым. Его родовые села, и движимое имущество, характеризующее казацкий быт: деньги, золото, серебро, драгоценные вещи, одежды, лошади со сбруей и оружием, рогатый скот, овцы, свиньи и пасеки в Черкасах и Каневе, достались в наследство его сестре и племяннице.

Проект Остапа Дашковича об устройстве на Днепре постоянной стражи показывает, что опыты в этом роде были уже делаемы. Не доставало только помощи со стороны правительства, без которой непрочны были за Порогами займища черкасских и каневских казаков. Из актов того времени мы знаем, что ближайшие к Черкасам бобровые гоны, рыболовные озёра и другие "входы" принадлежали искони киевскому Пустынскому монастырю Св. Николы. Остап Дашкович, по вступлении на староство, спрашивал черкасских старожилов, бояр, мещан и казаков, по какие именно урочища предоставлено Никольскому монастырю исключительно пользоваться правом звериной и рыбной ловли, и, по своей обязанности, утвердил за никольскими старцами это право, отстраняя от него казаков. Хотя казаки, по своему обычаю, вступались в монастырские входы и живились добычею насчёт никольских старцев, но далеко не удовлетворяли своим нуждам, — тем более, что старцы выпросили у короля подтвердительную грамоту. Казаки, вместе с мещанами, искали себе независимых угодий в низовьях Днепра и, по праву первого займа, владели сообща Звонецким порогом, то есть всем прилегающим к нему урочищем. Ссоры мещан и казаков с воеводами и старостами, оставившие след свой в современных актах, дают понять, что одна и та же нужда в средствах к существованию делала из казаков мещан и из мещан казаков, то есть — или собирала их в город под замковый присуд, или гнала в днепровские пустыни для вольной добычи. Так, в 1523 году, киевские мещане жаловались королю на своего воеводу Андрея Немировича, что он принуждает их ходить в поход пешком, а их лошадей и оружие раздаёт своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и карает их за бегство, а по закону этого делать не следует, сверх того, воевода присваивает себе мещанские дворища и угодья, и приневоливает мещан к черной работе, которой они не обязаны исполнять. Жалобой ничего не добились мещане, надобно было или кориться воеводе, или бежать из Киева. В 1537 году, вскоре по смерти Дашковича, черкасцы и каневцы взбунтовались против своего старосты Василия Тишкевича. Причина бунта осталась невыясненной, но можно догадываться из позднейшей жалобы черкасцев на другого старосту, Яна Пенька, что дело шло здесь о спорных доходах и о пределах старостинской власти. Ян Пенько хотел заставить мещан и поспольство стеречь замок, который до тех пор охраняли особые "башники", принуждал их на себя работать, возить дрова и сено, не позволял возить в Киев на продажу мед, не давал ловить рыбу и бобров, отнимал издавна принадлежавший мещанам порог Звонец, собирал с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощал поставкою подвод. По королевскому повелению, оный же воевода Андрей Немирович, королевский "дворный гетман", вникнувши в дело на месте, при содействии двух королевских дворян, признал Пенька невиновным. Волей-неволей надобно было мириться с притеснителем. Всего тягостнее была для мещан сторожевая служба. При посредстве воеводы Немировича, мещане и все поспольство, а также черкасские вдовы, княжеские и панские люди и духовенство, обязались давать старосте по два гроша с каждого человека, который кормится собственным хлебом, а староста должен на эти деньги нанимать замковую сторожу. На мещанах лежала обязанность отбывать сторожу только на урочище Свирне, да у Остроговых ворот, но и то только летом. Сверх того, по старому обычаю, мещане обязаны были содержать полевую и водяную сторожу, а также переезжать татарские шляхи вместе с старостинскими "служебниками".

Из этого видно, что на Украине, не только замковой гарнизон, но и все жившие возле замка участвовали в его защите. Мещане городов, лежавших внутри края, были жители мирные; мещане "замкового присуду", на пограничье, были воины. Прежний, до-татарский порядок вещей в юго-восточной Руси изменился мало, на старых обычаях строилось новое казачество. В то же самое время вокруг старосты формировался здесь привилегированный класс, род пограничной шляхты. Одни из мещан выпрашивали, то есть покупали, у самого короля, другие у его дворного гетмана, киевского воеводы, так называемые вызволенные листы, которые освобождали их от общих с мещанами повинностей и обязывали только нести конную службу при старосте, да, по старинному обычаю, поддерживать в порядке замковые укрепления и давать на замковую сторожу каждый год по грошу и по четверти жита. Выходит, что эти зажиточные люди имели земледельческое хозяйство (роскошь на татарском пограничье), и потому из мещанских "потужников" они делались служебниками старостинскими, наравне с приезжими слугами, которых старосты привлекали на пограничье, предоставляя им разные льготы. За исключением этих избранных, все прочие мещане относились к старосте, как подданные к пану. Староста, как мы видели, заставлял их косить сено и доставлять в замок дрова; не дозволял им возить мёд в Киев, а скупал сам по установленной однажды навсегда цене; с бобровых гонов на Днепре брал целую половину; без дозволения старосты, не могли они ездить и ходить в рыбные и бобровые входы, не имели права продавать рыбу и промышлять какими бы то ни было "добычами"; половину, а иногда всё имущество бессемейного казака после его смерти, или — что было всё равно — когда его возьмут татары, брал на себя староста, с тем чтобы ценные вещи передать королю; наконец, увеличивал обычную с мещан и казаков подать, коляду на рождественских святках, до произвольной цифры. Все вместе обнаруживает, что казацкую службу отбывали на пограничье сперва все вообще замковые мещане; но старосты нашли необходимым окружать себя приезжими людьми и богатейшими из мещан, чтобы держать остальных в руках. По смыслу разбирательства, сделанного киевским воеводою в Черкасах, высший класс населения этой столицы днепровского казачества составляли старостинские слуги, под руководством которых мещане переезжали татарские шляхи, и в состав которых входили бывшие мещанские "потужники", выпросившие себе у короля вызволенные листы; второй класс составляли собственно мещане, а третий — так называемое поспольство, в том числе и казаки, то есть люди, жившие исключительно добычей и заработком, люди большей частью бессемейные и неоседлые. Прочие мещане только ходили в казаки, то есть бывали иногда казаками по роду занятий. Гонимые нуждою и увлекаемые жаждой вольности, казаки, наперекор рассчётам старосты, уходили в днепровские низовья, а оттуда иногда переходили в "Московскую Землю" на службу царю, с которым воевал польский король. Когда наступала зима, низовые добычники не смели показаться в Черкасы, боясь королевского старосты; а старосте между тем был нужен боевой народ. Чтобы привлечь своевольных добычников на зимовлю, он обещал бывало не смешивать их с теми, которые ушли в Московщину, и в доказательство посылал за Пороги охранную королевскую грамоту, или так называемый глейтовый лист, как это случилось в 1540 году.

Таково было положение Черкас во времена первых известных нам казацких походов, после которых для высших классов украинского населения ходить в казаки и даже называться казаками сделалось делом почетным. Надобно думать, что промышленное казачество, привлекаемое торговыми интересами в Киев, усвоивало себе военные обычаи в Черкасах. Этот город отличался боевьм характером издавна. Когда Менгли-Гирей на приморском городище, принадлежавшем Литве, основал, в 1492 году, замок Очаков, из Черкас предпринят был против этого замка поход. Черкасцы, с помощью Менгли-Гиреева брата, взяли очаков приступом и разрушили до основания. Прежде нежели запорожский Низ, сделавшись постоянным пристановищем для казаков, дал им новое название — низовцы, днепровские казаки, в отличие от северских и донских, назывались у соседней Московской Руси черкасами. Это название распространилось впоследствии на весь южно-русский народ, хотя преимущественно выражало понятие о людях военных. И действительно город Черкасы, до времен Хмельницкого, был наиболее оказаченный город из всех городов южнорусских. По люстрации 1622 года, мещанских домов было в нем только 120, а казацких — более тысячи.

Выше уже сказано, что после падения Греческого царства, поддержанное турками хищничество татар оттеснило русское население от устьев Днепра к северо-западу. Это значит — к западному Бугу и к верховьям Днестра. Киев едва держался на старом своем пепелище и оставался иногда совершенно безлюдным. Васильков стоял до 1586 года пустым городищем. Белая-Церковь, Канев и Черкасы были сборными пунктами для смельчаков, которыми предводительствовали королевские старосты. Население края вообще состояло из хуторов и пасек, которые появлялись и исчезали по мере большей или меньшей безопасности со стороны Крыма и нижнего Днестра, занятого ногайцами и турками. Польское правительство не сознавало за собой довольно силы, чтобы устроить прочную защиту восточных своих земель, и пришло к убеждению в необходимости откупаться от Орды ежегодною данью [15]. Но обитатели пограничных русских областей далеко не были ограждены этою, данью от татарских вторжений. Не все татары повиновались ханам, да и сами ханы не очень ревностно удерживали свой кочевой народ от набегов. Пограничные старосты беспрестанно имели дело с хищниками, а отразив их, в свою очередь нападали на татарские кочевья. Всего лучше объяснено это в реляции, представленной, в 1550 году, краковскому сейму Бернардом Претвичем, старостою новоустроенной крепости Бара.

Три орды кочевали тогда в виду Польши у Черного моря, независимо от крымцев: более отдаленная — в Добрудже, две ближайшие — при устьях Буга и Днестра. Под стенами крепостей Очакова, Белгорода и Килии расположены были поселения турецких купцов. Эти купцы снабжали татар лошадьми и оружием для вторжения в Украину, с тем, чтобы добычу делить пополам; а многие турки и сами хаживали с татарами на добычу. Турецкое правительство, извлекало из этой добычи свою пользу: на таможнях от уведенного из Украины скота и пленников шла в казну известная плата. Поэтому турецкие власти смотрели сквозь пальцы на нарушение договорных статей с Польшею. Приведем белее важные места из сеймовой речи и реляции Претвича.

"Когда пан краковский (Ян Тарновский) принял должность коронного гетмана, немедленно отправился он на пограничье и объехал все украинные замки и замочки. Не только на границе вокруг этих замков, но и около Львова, к Люблину и Перемышлю, увидел он пустыни, которых наделали татары, и которые теперь заселились, как около Львова, так и на самой границе, где много лет было безлюдье. Опустошение этой земли происходило оттого, что одна коронная стража стояла там, где ныне Бар, а другая там, где воевода белзский (Синявский) построил на Синеполе замок. Пока сторожевые роты успевали дать знать о татарском набеге в замки и гетманам, татары, в одни сутки, оставляли стражу в 30-ти милях позади себя и безопасно являлись под самим Опатовым. Они захватывали у костелов рыдваны с панскими семействами, полонили простой народ и исчезали со своей добычею. Теперь (продолжает Претвич) начали мы держать стражу в 20-ти и более милях дальше прежних сторожевых мест. Народ, узнавши заблаговременно, что идут татары, имеет время сбежаться в замки. Таким образом пустыни начали населяться, и населаются до сих пор. Между тем наши гетманы два раза разбили на голову белгородских, очаковских, добруджских и килийских татар, которые собирались ордою до тысячи человек, — один раз у Зинькова, в другой — около Бара. С того времени татары начали малыми купами прокрадываться мимо наших сторож: чаще всего по 200, по 300, а то и по 50, 60, по 40 по 30, даже и по 10 человек, потому что трудно отыскать сдеды небольшой купы. Они ходят каждая особняком, а зверя в степях везде много, именно: диких коней, зубров, оленей, которых следы трудно различить от татарских. Этим способом татары набегали раз двадцать в год и уводили множество пленников из Украины. При таких обстоятельствах, пограничные воеводы снаряжали легкие отряды, человек в 200 или 300 из отважнейших людей и посылали их в догонку за татарами. Эти отряды скакали по степям ночью, не смотря ни на какую темноту, а днем залегали в какой-нибудь балке (долине), укрываясь таким образом от наблюдений татарских сторожевых разъездов. Иногда они отбивали у татар добычу, иногда заграждали им путь в польские пограничные поселения".

Такой способ войны, по словам Претвича, назывался залеганьем на поле или казакованьем. От Галича до Черкас раскинуты были сборные пункты казацких дружин. С каждым почти годом они меняли свои становища, то выдвигаясь в безлюдье, то подаваясь назад, к тогдашней Украине Польского государства. Татары вторгались в эту Украину тремя полосами, на которых были удобные переправы, и которые назывались татарскими шляхами. Самый северный шлях проходивший мимо Черкас, Корсуня, Киева, Луцка, Сокаля ко Львову, назывался Черным; средний — из Очакова через степные речки: Саврань, Кодыму, Кучмань, и мимо Бара, также ко Львову, назывался Кучманским; южный — по берегам Буга мимо Зинькова, через Покутье и Бучач, назывался Волошским или Покутским. Между этими-то шляхами, под прикрытием казацких стоянок и разъездов, усиливались утвердиться вольные поселения, служившие казакам пристанищами и пополнявшие их дружины. По нескольку раз приходилось этим поселениям исчезать без остатка. Выбрать село, то есть заполонить всех жителей, было тогда для татар делом обыкновенным. Через несколько времени после набега, снова на пепелищах появлялись кое-как слепленные хаты, и снова у жителей начиналась борьба с хищниками за свое существование. Из реляции Претвича видно, что замки: Ров, Ольчидаев и Жван, были разорены в его время волошским господарем, а окружавшее их население переведено за Днестр; когда же, на место старого Рова, устроен был крепкий замок Бар, вокруг него снова появились хутора, и многие из загнанных в Волощину вернулись на старые свои займища. Так было по всей пограничной линии, которая в начале появления казачества едва держалась между Галичем и Киевом, а при Хмельницком выдвинулась далеко на восток, за реку Ворсклу. Колебание пограничной линии то в одну, то в другую сторону будет виднее моему читателю из того обстоятельства, что даже в 1624 году, после хотинского поражения турок коронным и казацким войсками, после многочисленных, весьма серьёзных ударов, нанесенных казаками крымским и ногайским татарам внутри их поселений, Сигизмунд III, устанавливая еженедельные торги в Киеве по просьбе мещан, употребил в своей грамоте следующее выражение: "Miasto nasze Kijow na granicy y w oczach prawie nieprzyiacielskich polozone iest" [16].

Но заселение украинских пустынь, так же как и развитие казачества, совершалось, можно сказать, против воли правительства. Реляция Претвича была не что иное, как оправдание в наездах, которые казаки делали на татарские улусы. С одной стороны, он доказывал необходимость, с другой — пользу казачества; но жалобы татарского хана все-таки заставили короля, в 1552 году, удалить Претвича из Барского староства на староство Терембовльское. Король был убежден, что татары оставили бы его владения в покое, если бы старостинские служебники и казаки пограничных замков: Киева, Канева, Черкас, Белой-Церкви, Брацлава и Винницы, не ходили в поле подстерегать Орду и не угоняли татарских стад. Королевской политикой управляли люди, которым украинские дела представлялись далеко не в истином своем положении. Казаки, обеспечивавшие панам спокойное пользование внутренними землями королевства, казались им буйными головами, а не людьми, поставленными в необходимость казаковать. Мысль о реестровке казаков, приписываемая обыкновенно Стефану Баторию, обнаруживается по документам еще в 1540 году, через пять лет по смерти Дашковича. В этом году заведывавший Киевским воеводством князь Коширский получил от Сигизмунда августа такой выговор: "Многократно прежде писали мы к тебе, обнадеживая тебя нашею милостию и угрожая наказанием, и повелевали, чтобы ты бдительно наблюдал и не допускал тамошних казаков нападать на татарские улусы. Вы же никогда не поступили сообразно нашему господарскому повелению, и не только не удерживали казаков, но, ради собственной выгоды, сами давали им дозволение; и чрез такую неосмотрительность вашу, государство наше не могло пребывать в покое и терпело большой вред от татарского поганства". Далее король перечисляет прежние казацкие нападения на татар, потом пишет: "Посылаем дворянина нашего Стрета Солтовича. Мы велели ему всех киевских (находящихся в Киевском воеводстве) казаков переписать в реестр и доставить нам этот реестр. Повелеваем тебе, чтобы ты велел всем казакам непременно записаться в реестр и после того никоим образом не выступать из наших повелений; а затем кто осмелится впредь нападать на татарские улусы, тех хватать и казнить, либо к нам присылать. Если же перекопский царь, за вред, нанесенный его подданным, нападет на наше государство, или пошлет на него своих людей, тогда никакая твоя отговорка принята не будет, и мы, без всякого милосердия, взыщем на твоих маетностях и на тебе самом вред, нанесенный нашим господарским и земским имуществам. В 1560 году он снова настаивал, чтобы пограничные старосты отнюдь не посылали своих служебников и казаков на полевую службу. Спустя 32 года после выговора князю коширскому, дела казацко-мусульманские оставались всё в том же положении. Придворная политика была сама по себе, а сила вещей на арене татарского погрома — сама по себе. В 1572 году король писал к Дмитрию Вишневецкому, что он доволен его храбрым отражением татар, но не согласился на его предложение — содержать гарнизон в замке, устроенном им на днепровском острове, и повелевал ему бдительно смотреть, чтобы казаки отнюдь не вторгались в области турецкого императора, с которым и с крымским царем заключен был вечный мир. Но королевские наказы и угрозы оставались без последствий в силу противодействия причин, которые могла бы указать правительству только история недобитого татарами и литвинами русского общества, если бы она могла существовать в то время, и если бы правительство было способно послушаться указаний истории. В 1568 году, за один год до Люблинской политической унии, которой поляки надеялись успокоить себя относительно будущности Руси, опять читаем в королевском универсале бессильные угрозы королевского правительства тем людям, которые, под видом бунтовщиков и в форме добычников, работали в пользу великого дела равноправности на суде, достигнутой наконец Русью в наше поворотное время. "Осведомились мы", писал тот же король, "что вы, самовольно выехавши из наших украинских замков и городов, проживаете на Низу, по Днепру, по полям и по иным входам, и причиняете вред и грабительство подданным турецкого царя, также чабанам и татарам царя перекопского, а тем самым приводите границы наших государств в опасность от неприятеля. Приказываем вам возвратиться в наши замки и города с поля, с Низу и со всех входов, не отправляться туда своевольно и не беспокоить татарских улусов. Если же кто не станет повиноваться настоящему нашему повелению, тем украинские наши старосты будут чинить жестокое наказание".

И действительно некоторые старосты чинили, какое находили для себя выгодным, наказание, но приводили дело только к тому, что мещане и другие люди замкового присуду начали больше прежнего бегать за Пороги, то есть ходить в казаки. Не обращая внимания на королевские меры к их обузданию, они повиновались более могущественному в жизни указанию нужды и находили по себе предводителей, которые давали полный простор их промыслу.

Мы видели, что Дашкович переходил от одного государя к другому; что он имел родовые села под Путивлем, принадлежавшим царю московскому; что он соединял вокруг себя казаков двух соседних украин, [17] и служил в одно и то же время, двум государям. По его следам пошел князь Дмитрий Вишневецкий, сделавшийся черкасским и каневским старостою около 1560 года. Когда король Сигизмунд-Август отказал ему в каком-то пожаловании, он грозил, что перейдёт на службу к турецкому султану, или к московскому царю; и действительно, в 1553 году, простясь в родном Вишневце с двумя братьями, пустился он степями в Туреччину, в сопровождении преданных ему казаков [18]. Король беспокоился о том, что турки приобретут в Вишневецком отличного полководца и постарался опять привлечь его к себе. Весною 1554 года, Вишневецкий получил королевский охранный лист и снова явился на Днепре. Владея Черкасами и Каневом, он построил ниже Порогов, на острове Хортице, крепость и, подобно Дашковичу, действовал против татар и турок соединенными силами московских и польских казаков. В 1556 году, путивльские казаки, под предводительством дьяка Ржевского, пришли на реку Псёл, построили суда и поплыли Днепром под крымские улусы. На Днепре к ним присоединились 300 каневских казаков из дружины Вишневецкого. Они вместе разорили Очаков, побили татар и турок, и пошли обратно вверх по Днепру. Турки пустились за ними в погоню, но казаки засели в камышах и отразили нападение. У Ислам-Керменя настигли казаков крымские татары всею своею ордою. Казаки укрепились на днепровском острове, шесть дней перестреливались из пищалей с ордою, ночью отогнали у татар конские табуны, переправили сперва на остров, потом на западный берег Днепра, и возвратились благополучно восвояси. В том же году князь Вишневецкий взял приступом Ислам-Кермень, людей побил, а пушки перевез в свой хортицкй замок. В январе 1557 года хан пришел к Хортице со всеми своими силами, штурмовал замок 24 дня, но принужден был отступить с большим уроном. Через несколько времени он опять осадил Вишневецкого на Хортице, и уже вместе с турками. Вишневецкий долго выдерживал осаду; наконец, когда казаки съели своих коней, поплыл к Черкасам, а в ноябре того же года переехал на службу в Московское государство, где получил в вотчину город Белев, со всеми волостями и селами, да в других областях несколько сел [19]. Царь Иоанн Грозный посылал его на Днепр, где у него были старые приятели казаки, готовые воевать против неверных в пользу царя московского так же усердно, как ив пользу короля польского. Потом князь Вишневецкий был послан, вместе с московскими воеводами, в помощь черкесам, которые в то время воевали против крымцев. Все эти похождения имели свой смысл, согласный с обстоятельствами времени, местности и международной политики; но до нас от старины нашей часто доходят лишь ничего не выражающие заметки. Осенью 1561 года, Вишневецкий пришел с окружавшими его казаками на Днепр и, остановясь в урочище Монастырище, между островом Хортицею и Черкасами, выпросил у Короля Сигизмунда-Августа так называемый глейтовый или охранный лист, по которому приехал в Краков. Здесь он вошел в сношения с польским магнатом Ляским, который владел молдавскою крепостью Хотином и надеялся совсем присоединить Молдавию к владениям польского короля. Ляский предложил ему господарство молдавское. Вишневецкий, в 1564 году, с четырьмя тысячами казаков, явился на берегах Днестра. В это время в Молдавии, между господарем Яковом Василидом, иначе Ираклидом и боярином Томзою шла борьба за господарскую булаву. Томза успел вооружить молдаван против Якова и уже осадил его в сучавском его дворце, когда казаки явились оспаривать у него господарство в пользу своего гетмана. Томза отправил к Вишневецкому избранных бояр объявить, что он принял на себя господарскую власть только временно, и что молдаване желают иметь своим господарем храброго предводителя казаков. Вишневецкий поверил и пошел с казаками к Сучаве; но Томза встретил его на пути по-неприятельски, одолел его войско превосходством сил, захватил в плен самого Вишневецкого и отправил в Цареград.

Много было примеров, что турки, заставив своих пленников принять магометанство, приобретали в них самых ревностных охранителей интересов Оттоманской империи. Домогались они отступничества и от князя Вишневецкого, но встретили в нем непоколебимую твердость. Вишневецкий был казнен в Цареграде мучительною смертью. Его, вместе с другим знатным пленником, Яном Писецким, сбросили с башни на железные крючья; он зацепился ребром, повис на крюке и трое суток оставался живым. Сохранилось предание, что, находясь в таком положении, Вишневецкий продолжал славить Христа и проклинать Магомета; наконец вывел мусульман из терпения и был убит стрелой из лука.

Украинские кобзари воспели князя Вишневецкого под именем казака Байды, и песня о нем дожила в устах народа до нашего времени [20]. В этой песне султан предлагает казаку Байде в замужество свою дочь и господство над всей Украиной, если он примет магометанство. Байда осыпает ругательствами султана и его веру. За это его вешают ребром на крюке. Байда велит своему оруженосцу подать себе лук со стрелами и, вися ва крюке, побивает султана, его жену и дочку. Легенда о трагической кончине Вишневецкого, с вариациями, повторяется у многих современных писателей. По одной версии, Вишневецкий, провисев двое суток, велел подать себе лук со стрелами и начал избивать проходящих мимо турок. Султан Солиман пожелал видеть столь необыкновенного витязя, и Вишневецкий обессиленными руками направил в него последнюю стрелу. Тогда султан велел добить Вишневецкого. Турки (говорит легенда) разрезали на кусочки и съели его сердце, чтобы получить его мужество.

ГЛАВА II.

Основание казацкой колонии за Порогами. — Правительство старается подчинить её областному управлению. — Оказаченная пограничная шляхта. — Вмешательство её в молдавские дела. — Общие черты воинственной жизни у русской шляхты и у казаков. — Совместные предприятия охранителей колонизации.

Из актов, относящихся к первым временам казачества, видно, что казаки, под предводительством Вишневецкого, пытались устроить себе постоянное местопребывание за Порогами. Без этого, они, с одной стороны, очутились бы в полной зависимости от королевских старост, а с другой — не могли бы отстаивать родной Днепр против татар и турок. Тяжба черкасских мещан с королевским старостою Пеньком за Звонецкий порог показывает, что вольные займища на днепровском Низу были предметом соперничества между местною администрациею и свободною промышленностью, между старостами и казаками-мещанами. Можно догадываться, что казаки, независимые скитальцы низовых пустынь, втягивали в свое товарищество оседлых жителей и вместе с ними владели на Днепре рыболовными местами и звериными входами, то есть отпугивали от них татар; а старосты объявляли эти займища королевским имуществом, и вольных промышленников облагали пошлинами. Противиться старостам в городах не было возможности: там казаки и казакующие мещане были у старосты в руках со всем своим имуществом. Човны, рыболовные и охотничьи снаряды, а также оружие, без которого нельзя было держаться на Низу, — на все это староста мог наложить руку, с помощью служебников, привязанных к нему исключительными вольностями. Необходимо было иметь за Порогами место, недоступное для пограничных представителей королевской власти, — подальше от Звонецкого порога, на который посягнул Пенько, — такое место, в котором бы не только казацкое добро оставалось целым на время зимы, но и сами казаки имели бы постоянное убежище от преследования украинских старост. Вольные добычники казаки не обращали внимания на мирные договоры короля с турецким султаном и грабили азиатских купцов, которые ходили караванами из Крыма мимо Черкас, в Путивль и Киев. Уже одно это обстоятельство делало для них необходимым притон, недосягаемый, как для королевского правосудия, так и для турецкой силы. Испытав с Вишневецким невозможность удержаться на Хортицком острове, казаки устроили себе пристановище в другом месте, гораздо ниже Порогов, там, где Днепр разделяется на несколько рукавов и расплывается по лесистым низинам заточинами, именно при устье речки Чортомлыка. Эта речка прикасается своими "ветками" к другой, еще больше ветвистой речке, Базавлуку, и вместе с нею защищает свободный приступ к днепровским островам со стороны прибугских степей. На одном из покрытых зарослью островов, называемом лугом Базавлуком, расположились казаки кошем, по нынешнему — лагерем, и окружили его засекою. Все вместе называли они Сечью. С правого берега Днепра защищали это место степные речки с своими ветками, по которым казаки обыкновенно занимались звериным и рыбным промыслами, а с левого — невозможно было переправиться к сечевому острову иначе, как на судах. Таким образом сухопутному войску не было безвозбранного доступа на Сечь. Что касается до турецких галер, которые могли прийти сюда с моря, то от них сечевой остров был защищен днепровскими рукавами, которых берега, покрытые камышем и зарослями, давали казакам возможность устроить в разных местах засады. Французский инженер Боплан, обозревший, в 1638 году, Днепр до острова Хортицы, рассказывает, что однажды турецкие галеры, преследуя казацкие човны с моря, запутались в лабиринте днепровских рукавов между островами; казаки открыли по ним пальбу из-за камышей, потопили несколько галер и так напугали турок, что с тех пор они не смели приближаться к Сечи. Наконец, со стороны королевских городов доступ к сечевому острову затрудняли девять порогов, через которые умели проводить суда только низовые казаки. Пороги на Днепре состоят из каменных запруд, лежащих поперек реки от берега до берега. Вода быстро стремится сквозь промежутки этих запруд и пенится с оглушительным шумом. Каждый порог состоит из нескольких уступов, более или менее правильных. В некоторых число таких уступов доходит до двенадцати, на протяжении 640 сажень вдоль реки. Весною все пороги понимаются водою, кроме одного, прозванного Ненасытецким, но плавание через них всегда опасно.

Под защитой местности, казаки расположились кошем в виду татарских кочевьев. Но вещественной ограды было недостаточно. Запорожская колония могла держаться на своем опасном займище только чрезвычайным напряжением духовных сил, которое казаки называли в своих думах лыцарством. Оно состояло в мужественной решимости на все, что бы ни случилось в удалении от населенных мест Украины, состояло в терпеливом перенесении всяких трудов и лишений, в сохранении спокойствия при всевозможных случайностях и неудачах. Не найдя счастья в семейном и общественном быту, запорожцы создали себе семью без женщины. Они друг друга называли братьями, братчиками, а своего "отамана" — батьком. Ввести в Сечь женщину запрещалось казаку под смертною казнью, хотя бы то была его родная мать. Сичь — мати, а Великий Луг — батько, говаривали запорожцы, и эти слова вставили в песню, дошедшую до нашего времени. Мрачное чувство отчуждения от света и обычных утех сказывалось в запорожском быту. Запорожская веселость, которою низовые братчики гордились и хвалились, которую вменяли молодежи своей в обязанность [21], была веселость трагическая, происходящая от разочарования в жизни, и постоянно сопровождалась ирониею или сарказмом, в знак презрения к её обманчивым благам. Опасность висела у запорожца над головой каждую минуту, жизнь его была крайне необеспечена, и отсюда — равнодушие к смерти, которым запорожские казаки постоянно удивляли своих наблюдателей. В основании сечевого братства лежал своего рода аскетизм. Он выражался главным образом в готовности на смерть, в спартанском перенесении физических страданий, в совершенном равнодушии ко всему, чем дорожит человек в быту обыкновенном. В чём же запорожец находил отраду, которую наша душа, этот всепобеждающий инстинкт жизни, создает себе в каком бы то ни было безотрадном положении? У него была вера в будущую жизнь, противоположную здешней [22]. По его убеждению, истреблять мусульман, вредить им всеми возможными средствами — было лучшей заслугой перед божеством. Заслугу истребления и вредоносности, на своем опасном посту, сознавал он постоянно, и это сознание было отрадой безотрадной жизни его. В его глубоком чувстве вражды к мусульманам было, без всякого сомнения, нечто традиционное. Неожиданный татарский погром, этот разбойницкий удар по русскому сердцу, запечатлелся в "храбрых русичах" вечною ненавистью к монгольскому племени, и она нашла самое сильное выражение свое в запорожском казаке. Это чувство для людей, не имевших ни церкви, ни священника, на расстоянии трехсот верст, было заменою религиозности, которую ошибочно приписывают казакам в смысле церковном [23]. Оно зародилось до появления казачества на исторической арене и пережило его падение. До сих пор народная песня повторяет мотив, который был основою запорожской завзятости:

Та вже шаблі заржавіли, Мушкеты без курків, А ще серце козацькее Не боіться турків.

В отрывочной заметке, записанной неизвестным поляком в XVI столетии, сохранилось характеристическое воззвание, с которым появлялись запорожцы в Украине перед каждым задуманным ими вторжением в Туреччину. Вот как они заохочивали к походу на своего исконного врага монгола, преобразившегося в татар и турок: "Кто хочет за християнскую веру быть посаженным на кол, кто хочет быть четвертован, колесован, кто готов претерпеть всякия муки за святой крест, кто не боится смерти, — приставай к нам. Не надо смерти бояться: от нея не убережешься. Такова казацкая жизнь!"

И не каждого принимали они в свое военное братство. Для того, чтобы вступить в их курени, требовалось или громкой известности, или сурового испытания. Ни породою, ни званием они не считались. Самые атаманы запорожские, после выбора на их места других, делались простыми казаками. В делах частных, суд и расправу производили запорожцы большинством голосов по куреням; в делах, общих для всего войска, приговоры постановлялись радою, в которой участвовал каждый с одинаковым правом голоса. Срок пребывания за Порогами ни для кого не назначался: можно было приехать в Сечь и уехать из Сечи во всякое время. Какие бы кто ни совершил преступления в городах, запорожскому братству ни до чего не было дела; но зато строго карались проступки, совершенные в пределах запорожского присуда. За кражу самой незначительной вещи определялась смертная казнь [24]. За убийство товарища, преступника зарывали в землю вместе с убитым. Пьянство между запорожцами не считалось пороком, но в походах против неприятелей, под страхом смертной казни, соблюдалась трезвость. Опасное положение запорожского коша требовало строгой дисциплины. Не смотря на свободу приезда и отъезда, не смотря на равенство между членами военного братства, порядок действий, и бдительность сторожевых постов на Запорожье, или на Низу, как говорилось встарину, славились даже между польским рыцарством. По свидетельству геральдика Папроцкого, не только многие хорошие воины из мелкой шляхты, но и сыновья знатных панов ездили за Пороги для изучения "порядка и рыцарского дела" [25].

Это была республика, образовавшаяся в силу противодействия русского духа татарскому. С одной стороны, она сохраняла главные черты своего происхождения, именно — христианскую веру и богатырские обычаи, с другой — усвоила себе наезднические нравы, без чего невозможно было бы ей существовать. Как татары вместе с турками вторгались беспрестанно в днестровскую и днепровскую Русь, так запорожские рыцари нападали на татарские улусы и турецкие замки. Как татарская орда получала подарки от польского короля и от московского царя за то, чтобы не вторгалась в их пределы, так и орда казацкая принуждала не только обоих государей, но и самих татар откупаться от неё ежегодными подарками [26].

Первоначальною задачею казачества, как мы видели из реляции Претвича, было — наблюдать в степях за движением татар и посылать к пограничным гарнизонам известия о приближении опасности. Когда королевским воеводам и старостам удавалось встретить или настигнуть и поразить орду, обыкновенно вооруженную плохо и неспособную к продолжительному бою, — казаки пускались в погоню за остатками разбитой ватаги и, в награду за свою неутомимость, получали отбитую у ней добычу, всего охотнее — лошадей. Утвердясь за Порогами, казаки сторожили татар на переправах через Днепр, не допускали их переходить с "татарской" на "русскую", то есть на правую сторону. Но не всегда были у них к тому средства, и вообще низовцы предпочитали нападать на татар, когда они обремененные пленниками и награбленным добром, возвращались в свои улусы.

Польское правительство не поддержало ни Дашковича в его предложении устроить на Днепре сильную стражу, ни князя Вишневецкого во время опасного пребывания его на острове Хортице. Дядя польского летописца Бильского, Ян Орышовский, долго гетманствовал у запорожцев при Стефане Батории, и также пришел к мысли о необходимости защитить от татар поднепровские замки. Он был готов заняться этим делом лично, и не сомневался в успехе. "Если бы на днепровских островах построить замки", пишет, наслушавшись его, племянник, "не лазили бы к нам эти вши татары; отняли бы мы у них весь Днепр, только бы захотели. Но мы предпочитаем отбиваться от татар у Самбора!"

Правительство Сигизмунда-Августа не знало, что ему делать с казаками. Оно нуждалось в них во время войны; но войну Польша вела тогда на севере, куда казаки шли не охотно. В низовых пустынях, между Днепром и Днестром, польская политика старалась поддержать мир; а в мирное время казакам оставалось только чумачествовать, да — в отмщение татарским казакам — грабить степных чабанов. В том и другом промысле стесняли их пограничные воеводы, старосты и другие урядники, которые уже и тогда смотрели на низовых казаков, как на помеху в управлении краем. У каждого из них были свои казаки, составлявшие низшую степень привилегированных служебников. Вольного сбора людей, приходивших на зиму в городовую Украину с днепровского Низу, они не любили. С другой стороны, низовые казаки вели себя в Украине буйно, не платили долгов и, как люди неоседлые, которых "не по чом было сыскивать" отличались безнаказанностью. Чтобы держать их в большей зависимости от правительства, король-Сигизмунд-Август, в 1572 году, поручил коронному гетману, Юрию Язловецкому, выбрать лучших из них на королевскую службу. Этим выбранным назначено было из королевской казны жалованье; они были освобождены от власти и присуду украинских урадников, и подчинены непосредственно коронному гетману, для разбирательства же споров между оседлыми жителями и казаками, приходившими с Низу в королевские города и зáмки, был назначен старшим и судьёю над всеми низовыми казаками белоцерковский шляхтич Ян Бадовский. Чгобы воеводы, старосты и другие украинские урядники не препятствовали ему действовать по усмотрению короля и коронного гетмана, он освобождался от юрисдикции местных властей, кроме случаев насилия и кровавых поступков, а два дома его в Белой-Церкви, с огородами, грунтами и всеми их принадлежностями, были изъяты из зáмкового и мещанского присуду белоцерковского, освобождены от всяких платежей и повинностей, и, сверх того, дозволено было Бадовскому и его жене содержать в своих домах вольный шинк, мед, пиво, горилку, не платя установленной за то капщизны и других пошлин.

Оставляя Днепр в спорном владении низовых казаков и татар, Польская Речь-Посполитая как-бы отреклась от русской территории, лежавшей за чертою украинских замков; а польские писатели XVI века прямо говорили, что запорожцы живут на татарских землях. Королю Сигизмунду-Августу и его сенаторам казалось возможным оставаться постоянно в мирных отношениях с турецким султаном, который обещал вешать на крюках татарских мурз, если они осмелятся вторгаться в польские владения, и, взамен того, требовал укрощения казацких разбоев. Платить крымскому хану дань и направлять его на московские земли находили они удобнейшим, нежели воевать с азиятцами. Татарские набеги небольшими ордами на пограничные воеводства считались неизбежным злом против которого принимались меры местными властями, как против разбоя. Так точно и турецкое правительство смотрело на казаков, нападавших от времени до времени на татар и турок. Между реками Днепром и Бугом турецкие чабаны пасли овец на польской земле, и уполномоченные с той и другой стороны делились общею с них десятиною.

Из этого видно, что в царствование Сигизмунда-Августа, не смотря на развитие казачества, которое было едва заметно при Сигизмунде I, несмотря на разорение Очакова и других турецко-татарских крепостей, построенных на бывшей территории великого княжества Литовского, несмотря даже на столкновение русско-польского рыцарства с турками в Молдавии, отношения Польского государства к Турции были вообще мирные. Но в русских областях, противолежащих мусульманскому миру, накоплялся запас боевого народу, для которого война составляла насущную потребность. Молодежь, собираясь на пограничье или за Порогами, с неудовольствием выслушивала подтверждения правительства о сохранении мира с султаном, который называл своими земли, занятые татарскими кочевниками. Под видом преследования хищников, они беспрестанно вторгались в чужие владения; а украинские землевладельцы того времени не столько рассчитывали на доходы с хозяйства, сколько на военную добычу. Всё вместе, наперекор центральной власти, как это часто бывало в Польше, привело государство к неизбежному столкновению с Турцией, от исхода которого должна была зависеть вся будущность Речи-Посполитой.

Первой причиной столкновения было стремление пограничных панов овладеть Молдавским господарством. Неудачная попытка князя Димитрия Вишневецкого и его трагическая кончина не только не ослабили, но еще усилили в них охоту идти по его следам. Пограничные представители шаткой политики Речи-Посполитой, русские паны Язловецкие, Синявские, Мелецкие, Гербурты, Рожинские, Лянцкоронские, на собственный риск, но не без тайного одобрения королевских советников, издавна соперничали с турками за господство в Молдавии, хаживали в казаки через её границы, искали в ней воинской славы и часто находили смерть.

Эта страна была тогда еще независимым княжеством, но турки, дав ей почувствовать свою силу, наложили дань на её господарей и, чтобы увеличить эту дань, помогали одному господарю низвергнуть другого, лишь только являлся такой претендент на молдавский престол, который обещал платить больше своего предшественника. Вместе с этим, они захватывали в свою власть крепкие позиции в Молдавии, заводили в ней мусульманские поселения, и самих господарей старались отуречить. С своей стороны, пограничные паны Речи-Посполитой вмешивались в молдавские дела, на том основании, что молдавские господари издавна были вассалами польских королей. Они помогали то одному, то другому господарю в борьбе за молдавский престол, смотря по тому, кто из них был полезнее для них лично, и от кого Речь-Посполитая могла ожидать больше добра.

Население Молдавии исповедывало православную веру, совершало богослужение на церковно-славянском языке, употребляло письменность русскую и, независимо от местного румунского наречия, во многих местах говорило языком днестровской и днепровской Руси. Множество природных русских, во времена татарщины и пограничных бедствий в XV и XVI веке, выселялось целыми осадами в Молдавию. С другой стороны, богатые молдаване, теснимые турками и деспотизмом самих господарей, приобрели имения в Брацлавщине, на Подолье, на Покутье, и делались подданными польского короля. Родственные, приятельские и торговые связи между молдаванами и населением русским были таковы, что Молдавия казалась пограничным панам другою Украиною Польского государства. Что касается до казаков, то между ними многие были природные молдаване, — волохи, как тогда говорилось. Даже за Порогами можно было найти людей, бежавших из Сороки, Ясс и других молдавских городов вследствие разных случайностей. Молдавские бояре служили также и в пограничном, так называемом подольском войске, которое состояло почти из одних русских. И наоборот, многие казаки-дворяне и казаки-мещане постоянно находились в службе у молдавского господаря Богдана, в качестве его телохранителей.

Сам Богдан был предан интересам Речи-Посполитой, готовился купить на Руси имения, чтобы в них поселиться, в случае ссоры с султаном, и состоял в родстве с русскими панами. Родная сестра его была замужем за Каспером Паневским, сыном жидичевского старосты; другую сватал у него знатный пограничный пан, Христофор Зборовский, а сам он был женат на дочери львовского хорунжего, Яна Тарла. Брак этот состоялся при посредстве пограничных воевод — русского Яна Язловецкого и подольского Николая Мелецкого, которым Сигизмунд-Август, по смерти Яна Тарла, вверил опеку над его дочерью. В основании родственных и дружеских связей Богдана с пограничными панами лежала мысль — возвратить Молдавии прежнюю независимость от турок. Эту мысль, без сомнения, поддерживали в нем его днестровские приятели, которые хотели заслонить Волощиною Речь-Посполитую от турок, "как щитом или стеною".

Но, пока Богдан готовился к борьбе, та же самая мысль овладела другим, более отважным и способным человеком. Некто Русин Ивоня, обогатившийся удачною торговлею, проживая в Царьграде, воспользовался ропотом молдавских бояр на то, что господарь окружил себя поляками (так назывались тогда безразлично все подданные польского короля), которых содержание обходится туземцам слишком дорого. Он вошел в тайные сношения с недовольными, а между тем расположил в свою пользу султанский двор богатыми подарками. Ивоня домогался господарского престола еще прежде, но не успел в своих стараниях у султана. Теперь он решился на самое сильное средство — принял магометанскую веру. Султан позволил Ивоне составить наемное войско из турок, греков и сербов для вторжения в Молдавию. С помощью преданных себе знатных молдаван, Ивоня овладел престолом, без отпора со стороны Богдана. Тогда Богдан, обеспечив за собой Хотинскую крепость, обратился за помощью к подольским своим приятелям. Дело было представлено королю Сигизмунду-Августу. Король не решился посылать войско в Молдавию, из опасения нарушить мир с турками. Вместо того, он просил султана чрез своего турецкого посла, Тарановского, возвратить господарство Богдану. Но султан, как и следовало ожидать, отдал господарский престол Ивоне. Все это было не более как формальности. Правительство польское предоставило пограничным панам разрешить частным образом вопрос о том, кому владеть Молдавиею. В случае неудачи, они поплатятся своими потерями, а в случае торжества над турками, Речь-Посполитая примет их дело за свое собственное. Так постоянно вело себя польское правительство по молдавскому вопросу.

В Украине, а под это время в особенности в Украине Подольской, было много людей, жаждавших идти в казаки, — кто просто из-за добычи, кто для рыцарской славы, а кто с политическою целью — не дать восторжествовать в Молдавии турецкой партии на счет партии польской. Представителями последнего разряда охотников до казацкого промысла были такие люди, как подольский воевода Николай Мелецкий, русский воеводич Синявский, скальский староста Станислав Лянцкоронский и хмельницкий староста Михаил Язловецкий. К ним примкнуло много других пограничных панов с панцырными ротами и казацкими сотнями. Синявский составил один отряд своего ополчения из безбородых юношей, жаждавших военной славы, которая на пограничье считалась лучшим, чего может желать представитель дворянского рода. Набралось всего тысячи две воинов: сила сравнительно незначительная; но польская Русь редко выступала против азиятцев в большем числе. Подобно чешским таборитам, пограничные рыцари-казаки вообще стояли на том, чтобы малым числом хорошо вооруженных и опытных воинов поражать нестройные силы противников.

Поход в Молдавию 1572 года описан польским геральдиком Папроцким, который отличался особенною любовью к собиранию всякого рода современных известий. Сочинение Папроцкого утрачено, но оно послужило материалом для сказания, составленного об этом походе славным поборником кальвинизма в Польше, Яном Ласицким. Автор посвятил свое сказание самим предводителям похода, Мелецкому и Синявскому. Это обстоятелство не позволяет нам принимать на веру всего, что в нем говорится о мужественных подвигах каждого из главных действующих лиц. Обратим внимание только на те места рассказа Ласицкого, которые характеризуют панские походы того времени вообще и казацкие в особенности [27]. В них мы получим новые понятия о людях, которые прикрывали колонизацию польской Руси от мусульманского мира и непосредственно принимали в ней участие.

Переправясь за Днестр, Богдан, с общего согласия войска, вверил начальство над ним Мелецкому, а Мелецкий выбрал помощником и товарищем Синявского, которому (замечает Ласицкий) король вскоре предоставил главное предводительство походом. Войско начало свое дело грабежем жителей, под предлогом обычного собирания съестных припасов. Мелецкий поставил среди лагеря виселицу и грозил ею грабителям; потом сделал перепись войску; 700 человек, неспособных к войне, отослал домой, и только с 13-ю сотнями продолжал поход к Пруту. Первые стычки с отрядами Ивони позволили ему двинуться к Яссам; но у Степановецких-Могил узнал он, что Ивоня идет навстречу с превосходными силами. Предприятие оказалось безуспешным. Мелецкий решился отступить. Это было одно из тех отступлений, которыми войска гордятся, как победами. Все свое искусство употребил Мелецкий на то, чтобы уклониться от битвы с многочисленным неприятелем, который преследовал его от одного становища до другого. Из противного стана выманивали горячих воинов на обычное тогда единоборство. Турецкие удальцы в золоченых панцырях, говоря по-славянски (это, конечно, были "потурнаки", ренегаты-славяне), вызывали прославившихся в пограничных войнах смельчаков на бой поименно и осыпали их насмешками. Те рвались "защищать свою честь", и, не смотря на запрещение предводителя, от времени до времени закипал так-называемый грець. Сперва сражались в одиночку; потом десятки и сотни воинов бросались в поле на выручку товарищей. С трудом удерживал Мелецкий своих спутников от общего боя, который был бы для них гибелью. С обеих сторон действовали копьями и закрывались щитами. Употреблялись в дело пушки, но о ружьях у Ласицкого не упоминается. Простота одежды, свойственная казачеству, была такова, что одного турецкого богатыря, одетого сверх лат в леопардовую шкуру и украшенного страусовыми перьями (обычная впоследствии роскошь военной шляхты), прозвали шляхтичи святочною маскою. Отражая нападение за нападением, войско Мелецкого продолжало отступать к Хотину. Здесь неприятели заступили ему дорогу к переправе на родной берег. Коронный гетман Язловецкий выручил своих из беды только угрозою вступить в Молдавию с коронным войском, которого, впрочем, у него было всего 800 человек. При этом турецкому правительству было заявлено, что будто бы польское войско помогало Богдану отстоять свое господарство без ведома коронного гетмана и короля, так как ему не была известна воля султана о возведении на престол Ивони вместо Богдана. Все-таки волохи затруднили Мелецкому переправу. По случаю прибывшей в Днестре воды, множество лошадей потонуло.

Как характеристическую черту нравов ходившей в казаки русской шляхты, приведем следующие слова Ласицкого: "Говорят все, что Мелецкий вымолил у Бога спасение своего войска: не раз видали его молящимся по целым ночам".

Богдан, потеряв надежду на возвращение господарства, уехал с своими сокровищами в Московское царство. В Хотинской крепости оставался, между тем, посаженный им гарнизон, под начальством шляхтича Добросоловского. Новый господарь Ивоня воспользовался этим случаем, чтобы войти в дружеские сношения с пограничными панами. Он выразил королю готовность присягнуть ему на верность, если крепость будет ему сдана без боя, и действительно присягнул. Отсюда с новым господарем начались у панов те же отношения, какие были с Богданом. Ивоня, подобно своему предшественнику, находился в близких связях с пограничными панами, тем более, что по языку был русин, так что русские люди даже называли его Иваном, а не Ивонею. Магометанскую веру Ивоня отбросил, лишь только вытеснил из Молдавии Богдана, наёмное турецкое войско распустил, а вместо того зазывал к себе на службу християн и укреплял важнейшие военные пункты на границах своих владений. Сделалось очевидным, что Ивоня намерен господарствовать по примеру прежних владетелей Молдавии. Богатырская наружность, цветущая молодость и редкое мужество в битвах привлекали к нему сердца охотников до войны, а жестокими казнями, на турецкий манер, он заставлял всю Молдавию повиноваться себе беспрекословно.

Пользуясь возникшими в Царьграде на счет Ивони опасениями, Петр, господарь Закарпатской Волощины (как называли тогда Валахию, в отличие от Молдавии, которая называлась просто Волощиною), начал искать господарского престола для своего брата, и предложил султану платить вдвое больше подати, против того, что платил Ивоня, именно 120.000 червонцев. Между тем Сигизмунд-Август скончался, и на польский престол был призван французский принц Генрих, царствовавший потом во Франции под именем Генриха III. В то самое время, когда в Кракове совершался обряд коронации, к Ивоне явился султанский чауш с требованием двойного харача. По примеру Богдана, просившего помощи у Сигизмунда-Августа, Ивоня обратился к новому королю с просьбою защитить его от султана, или, по крайней мере, объявить во Львове, Каменце и других городах, что никому не запрещается вступать в службу к молдавскому господарю. Но Генрих, тем же порядком, что и Сигизмунд-Август, отказался содействовать в войне господаря с турками, ссылаясь на мирные договоры польского правительства с султаном.

Прошлый поход в Молдавию коронный гетман приписывал своевольству пограничной шляхты, которая будто бы без его, и королевского ведома поддерживала господарские права Богдана; теперь надобно было прикрыться своевольными казаками. Шляхтич Горецкий, описывая новый поход в Молдавию, так же как и Ласицкий, на основании утраченного для нас повествования Папроцкого, говорит, что Ивоня, получив от Генриха отказ, обратился к небольшой горсти польской конницы, которая промышляла добычею в низовьях Днепра, и которую скорее можно было назвать наездниками, потому что она всюду гонялась за неприятелем по бездорожьям, скрытным местам и пустыням. "Казаки, как называют в Польше этих наездников (продолжает Горецкий), не обращая внимания на короля Генриха, который запрещал им идти в Волощину, тотчас явились на зов господаря", и т. д. Сочинение Горецкого, посвященное польскому магнату Андрею Гурке и напечатанное на его счет во Франкфурте, имело характер правительственной манифестации. С одной стороны, оно должно было заявить Европе, с какими малыми силами возможно противостоять страшному в те времена могуществу турок, но с другой — автор, покровительствуемый одним из правительственных лиц Речи-Посполитой, не иначе мог прославить подвиги поляков, как прикрывши их именем казаков, которых и самое существование не известно правительству. Между тем во главе предприятия поставил он знаменитое имя Сверчовского, которого предок, в 1512 году, под предводительством князя Острожкого, участвовал в прославленном на всю Польшу поражении татар у Вишневца, над Горынью. Сверчовский, по словам Горецкого, "муж опытный в военных делах и отличавшийся физическою силою" имел у себя две сотни конницы. Столько же привел с собой Барсан. К ним присоединились две сотни, составившиеся из брацлавян [28]. Как понимать это слово у Горецкого, решить покаместь трудно: были ли то дворяне из Брацлавщины, или же просто мещане города Брацлава, которые, заметим кстати, так же, как и корсунцы, долго не подчинялись юрисдикции королевского старосты, считая себя прямыми казаками. Остальное войско, очевидно, состояло из дворянских ополчений, ходивших в казаки ради славы и добычи [29]. Казаков-дворян участвовало в походе Сверчовского много, но Горецкий упоминает только о четверых, как о предводителях. То были: Козловский, с двумя сотнями спутников; Стушенский, также с двумя сотнями; Янчи, с сотнею, и Соколовский, с сотнею; всего 12 сотен. В числе захваченных потом турками в плен упомянуты еще следующие дворянские имена: Задорский, Залеский, Копытский, Ресковский, Либишовский, Чижовский, Суцинский и Богуцкий [30]. Все это, очевидно, были знатные дворяне, так как родственники выкупили их из плена "за большие деньги".

Поход Сверчовского известен в летописях под именем Войны Ивони. Война эта имела исход несчастный, но сделала сильное впечатление на тогдашнее польское общество, благодаря красноречивому описанию Горецкого. При франкфуртском издании книги припечатаны латинские стихи познанского медика и философа, Линденера, в которых автор поставлен наравне с Титом Ливием. Знаменитый ученый того времени, Писторий, перепечатал сочинение Горецкого в своем собрании историков польских. Трудом Горецкого воспользовался, при составлении своей хроники, Бильский, а через полвека — известный Фредро, в "Истории Польского Народа". Последний несколько раз позволил себе усомниться, чтобы малочисленное войско Сверчовского одержало столько блистательных побед над неприятелем, который превышал его численностью, по крайней мере, в двадцать раз, но тем не менее вдается в описание битв со всеми подробностями, очевидно, вымышленными Горецким.

Личность Сверчовского, по недостаточному развитию исторической науки в XVI и XVII веке, остается для нас темною, и в чем именно состояли подвиги казаков, помогавших Ивоне, трудно сказать наверное. Знаем только, что казаки заняли, разграбили и до половины сожгли Белгород на Днестре, ибо на это указывает Ахмат-чауш, приезжавший в посольстве от султана на сейм 1575 года, и что, кроме того, разрушили еще какие-то замки, на что жаловался польскому королю великий визирь в Царьграде [31].

Ивоня, так же как и Сверчовский, заслужил у современников славу героя. Ласицкий, описывая поход Богдана, говорит, что Мелецкий устранял его вмешательство в стратегические распоряжения. Напротив Горецкий отводит Ивоне, в своем повествовании, широкое поле военной деятельности. Чтобы спасти сподвижников (так объясняют его плен), он отдался в руки туркам, но раздражил их гордою речью и был убит Капуд-башею. Янычаре воткнули на копье голову Ивони, а тело растерзали, привязав между двух верблюдов. Так рассказывает в своей реляции Горецкий, и прибавляет, увлекаясь легендарным духом времени, будто бы турки намазывали лезвея своих сабель кровью Ивони и давали ее лизать своим коням, прося Бога, чтоб он вдохнул в турецкое войско мужество молдавского господаря. Между тем по другим польским сказаниям Сверчовский, без всяких приключений, был выкуплен из плена родными.

ГЛАВА III.

Необычайный татарский набег и опустошение новозаселенных земель. — Ропот на казаков между поляками. — Вопрос о войне с турками и об уничтожении казаков. — Отделение от них казаков реестровых. — Составные элементы казачества. — Новый поход в Молдавию.

В то время когда казаки геройствовали и погибали в Молдавии, новый польский король Генрих, узнав, что для него упразднился во Франции престол, ушел из Кракова в Париж. Все пришло в беспорядок, как в Польше, так и в отрозненной Руси. Шляхта занялась обычными своими сеймиками, на которых каждая партия преследовала собственные цели; а коронное войско разъезжало по королевщинам и, под видом вознаграждения себя за недоплату жалованья, занималось грабежем. Воспользовавшись общим замешательством, татары вторгнулись в отрозненную Русь, и прежде чем коронный гетман, Язловецкий, узнал об их набеге, увели 3.000 пленников. Этот набег был только пробою. На другой год весною, когда Речь-Посполитая всё еще волновалась по случаю безгосударного времени, татары предприняли набег всеми своими силами. О приготовлениях крымского хана к походу знали. На избирательный сейм, происходивший в мае 1575 года, не приехал ни один русский магнат. Ожидали татар и готовились к отпору.

Вскоре получены были вести, что татары переправляются через Днепр. Коронный гетман послал к днепровским казакам осведомиться: много ли татарской силы? Казаки отвечали, что татары идут большою ордою: с низовых степей, давали они знать, набежало в Украину зверей и налетело птиц, испуганных движением войска. Но орды появилось на русской, то-есть на правой стороне Днепра, только 15.000. Она переправилась через Днепр немного ниже Киева. Главное войско татарское раскинулось кочевьем по степи, а 15.000 пустились загонами на грабеж и дошли до Константинова, города князя Острожского. Но против них вышли 4.000 боевого народу под предводительством киевского и подольского воевод. Подоспел и сендомирский воевода. Татары бежали в рассыпную и очистили русскую сторону Днепра. Довольные своим подвигом, русские ополчения разошлись по домам. Татары между тем условились с молдавским господарем, чтобы он пропустил их через свою землю в польские владения, и в сентябре, неожиданно вторгнулись в Подолье из-за Днестра. Чтобы не встревожить край, татары, не жгли даже сел. Днем и ночью шли они без отдыха, распуская хищные загоны во все стороны. Наконец, расположась кошем у Тернополя, выжгли села и заполонили все живое до самого Львова, а оттуда, с обычной своей быстротою, бросились на Волынь, обозначая свой путь пожарами. На пространстве 40 миль в длину и 20 в ширину, остались целыми одни замки да панские дворы, в которых были пушки. Успех татарских набегов зависел от быстроты. Минуя крепкие места, орда спешила набрать пленных и захватить стада. Все, что попало в руки татар, соединили они у Тернополя, а оттуда двинулись кКаменцу и переправились обратно через Днестр, который в том году до-того высох, что даже овцы перешли в брод. Современный летописец Оржельский насчитывает до 35.000 пленников, уведенных в этот раз татарами; лошадей угнано 40.000; рогатого скота — до полумиллиона, овец — без счету. В числе пленников было много шляхты. Между прочими, татары захватили в плен жену князя Богдана Рожинского, гетмана низовых казаков, как титулуют его польские летописцы, а мать убили. До сих пор поют на Украине сложенную в то время думу:

Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмАне! Ой чого ж ты ходиш в чорним оксамити ? [32] Геq, були в мене гости, гости татарове; Одну ничку ночували, Стару неньку зарубали, А миленьку соби взяли...

Далее дума говорит о безуспешной погоне за татарами; но едва-ли князь Рожинский был в то время на Украине. По сказанию Бильского, он отплатил татарам за набег набегом, в котором казаки не щадили ни женщин, ни детей, а потом, осаждая татарскую крепость на Днепре, Аслан-Городок, взлетел на воздух от неудачного подкопа. Никто не гнался за татарами. Прежде чем узнали о них в стратегических пунктах, они пошли уже на уход. Скота угнали они так много, что несколько тысяч штук бросили по сю сторону Днестра. От избытка ясыру освободились избиением старых или неспособных к работе. Богатый край, не знавший до тех пор набегов, остался без людей и без построек. Так как задолго перед тем деревья были почти всюду вырублены на шляхетские дворы и мужицкие хаты, то Русь теряла и надежду когда-либо снова обстроиться. Паника разнеслась до Кракова и встревожила даже обитателей Великой Польши. Краков несколько дней стоял замкнутый; на башнях и стенах чередовались вооруженные отряды. Уехавшие из города купцы разнесли  тревогу до самой Вены. Когда истина наконец выяснилась, много было горя, говорит летописец, но много и смеху. Благочестивые люди приписывали общий страх Божьему допущению.

О причине татарского набега 1575 года ходили в польском обществе самые дикие толки. Одни обвиняли короля Генриха, что будто бы он направил в польские владения орду для того, чтобы не дать полякам избрать короля на свое место; другие утверждали, что сами поляки призвали татар на грабеж, лишь бы заставить панов, которым нравилось безгосударное время, решить поскорее выбор короля. Летописец Бильский основательно приписывает бедствие, постигшее Речь-Посполитую, походу Сверчовского в Молдавию. Казаки начали возбуждать в обществе сильное неудовольствие, и, по всей вероятности, с этого уже времени явился в Польше вопрос об их уничтожении. До тех пор о них можно было слышать только восторженные отзывы. В сочинении протестанта Эразма Гличнера о воспитании детей, напечатанном в Кракове 1558 года, говорится: "Школы или коллегии очень похожи на жолнерство или казачество, о котором прилагают попечение достойные и искусные люди, которые неприятелей-татар, грубых варваров, побивають и преследуют, как то было прежде и теперь есть при Претвиче, князе Вишневецком, Прокопе Синявском и других, поистине безупречных и знаменитых Геркулесах, у которых заведены такие школы, как у нас поляков или итальянцев, или немцев, школы наук. И в самом деле, как школы нужны для учения, так казаки — для обороны (границ). Тогда только или до тех только пор Польша будет процветать, пока у неё будут добрые казаки. Кто хочет быть добрьм воином, пусть идет в казаки; а кто желает сделаться хорошим латинистом, пусть идет в коллегию или в школу".

После татарского набега 1575 года, вместо похвал, начали раздаваться обвинения против казаков — не только в том, что они накликают на всю Польшу бедствия войны, но и в том, что они умышленно пропускают орду через днепровские переправы, чтобы потом отбивать у неё добычу. Шляхтичам, которые выставляли свои заслуги в запорожском войске для покрытия прежних проступков, государственные сановники отвечали словами коронного гетмана, Яна Замойского: "Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращают утраченные права. Каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к отечеству, а для добычи". А один из польских сенаторов, киевский бискуп Верещинский, в 1583 году, высказался о казаках печатно следующим образом: "Что отец с матерью собрали по грошу, наживая с большим трудом за много лет имущество, то безрассудный сынок пропусит через горло в один год, а потом, когда уж не откуда взять, боясь околеть с голоду, слышишь о нем — или очутился на Низу и грабит чабанов турецких, или в Слезинском бору вытряхивает у прохожих лукошки". Словом — казак и мародер сделались понятиями однозначащими. Вопрос о том, воевать ли, или не воевать больше с турками (а татары были послушным орудием турок), решен был в польском обществе отрицательно. Поплатясь дорого за вмешательство в молдавские дела, сеймовые паны взвалили вину с больной головы на здоровую, и оправдывали себя перед обществом необузданностью казаков. Если бы счастье благоприятствовало им в задоре Турции, казачество слыло бы у них школою рыцарства; поворот судьбы в противную сторону быстро низвел эту корпорацию на ступень разбойников. Решено было взять казаков, где бы они ни завелись, в крепкие руки.

Мы видели, что еще в 1568 году король Сигизмунд-Август писал к низовцам универсал, призывая их в пограничные замки, из которых они выехали на Низ без ведома украинских старост, и повелевал им прекратить набеги на улусы и кочевья подданных турецкого султана и перекопского хана. Этим набегам король приписывал вторжения Орды в Украину и в более внутренние поветы государства Польского, а потому повелевал казакам, оставив свои низовые притоны, возвратиться в пограничные замки и города, и довольствоваться положенным за их службу жалованьем.

Ни воззвания короля, ни порицания со стороны общества на казаков не действовали. Они вели войну с турками и татарами ради славы и добычи, а каковы были последствия их подвигов для государства, — об этом они, натурально, заботились еще меньше, чем пограничные представители центральной власти.

В то время крымские татары брали подарки и от короля польского, и от царя московского, за то, чтобы не воевать их владений, а опустошать владения их противников. Если хан ходил войною в Москву, ему платилось денег больше; если не ходил — меньше. Обыкновенно посол с королевскою данью отправлялся в Черкасы и на походе хана мимо Черкас доставлял деньги в его табор. Сам турецкий султан считал хана состоящим на жалованье у польского короля. В 1569 году писал он к Сигизмунду-Августу: "Хотя хан и требует от вас прибавки жалованья, но вы давайте ему столько, сколько изстари давали; а он должен быть готов идти всюду, куда вы ему прикажете". По одинаковости положения, московский царь, с своей стороны, подкупал хана, чтоб он вредил Польше. В сеймовой инструкции послу 1568 года говорится: "Московский тиран, которого мы считаем варваром и глупцом, везде устраивает против нас ковы. Своего и нашего соседа татарина, как голодного волка, он приласкал к себе подарками, дважды направил на опустошение наших владений, обрушил на нас бремя турецкой войны, а низовцев подучил вторгнуться в Молдавию" [33].

Позаимствовавшись многим от татар, днепровские казаки усвоили себе и их политику. Они служили тому из государей, который был к ним щедрее. О связях днепровских казаков с московскими воеводами мы уже знаем. С донскими казаками было у них много общего. Иногда переходили они на Дон целым кошем своим, и вместе с донцами пускались в Азовское и Черное море для военного промысла. Точно так и донцы нередко гостили целыми тысячами на Днепре, и вместе с днепровцами занимались, как мирными промыслами, так и войною. Связи днепровских казаков с обитателями земель государства московского еще более делали для них чужим польское правительство, которое, с своей стороны, готово было от них отчуждаться. Особенно стали в Польше смотреть на казаков изчужа во времена Стефана Батория. Отправляя весною 1578 года посла Бронёвского в Крым, Баторий написал ему в инструкции: "Если казаки нападут на татарские улусы, то это будет наверное без нашего ведома. Мы их не только не желаем содержать, напротив, желали бы истребить; но у нас в тех местах нет столько военной силы, чтобы совладать с ними. Для достижения этой цели, ханский посол советовал нам, во первых, запретить украинским старостам давать им селитру, порох, свинец и съестные припасы; во вторых, не дозволять казакам проживать в украинских селах, городах и замках; и в третьих, пригласить старших казаков на королевскую службу. Попробуем, можно ли их привлечь к себе; но не ручаюсь за то, чтобы часть этих сорванцов не перешла кмосковскому царю" [34].

Вслед за сим Стефан Баторий пишет два универсала: один к украинским старостам, а другой к самим низовцам, как называли тогда казаков запорожских.

В первом из этих важных для нашего предмета документов, он упрекает пограничных старост в том, что они действовали заодно с низовыми казаками, давали им у себя пристанище, помогали им людьми и снаряжали для походов в турецкие владения. "Не впервые уже (говорил король в универсале) я убеждал панов старост не скрывать у себя низовцев и не снабжать их порохом, свинцом и съестными припасами; но они меня не слушались, и тем навлекли со стороны татар опустошительный набег на пограничные области. В последнее время ханский посол прямо указывал, что предводители низовцев, Шах и Арковский, зимовали — один в Немирове, а другой в Киеве, и при этом объявил, что никакие подарки не будут достаточны для удержания татар от набегов, если казаки не перестанут беспокоить их владения. В таком положении дела (говорится далее в универсале) повелели мы Константину Константиновичу князю Острожскому, киевскому воеводе, чтоб он, исполняя свой договор с перекопским царем, двинулся к Днепру и прогнал оттуда разбойников казаков, а кто из них попадет ему в руки, карал бы смертью. Всем же украинскнм старостам повелеваем содействовать в этом князю Острожскому и также ловить и карать смертью запорожцев, когда они разбегутся с низовьев Днепра" [35].

Во втором универсале, обращенном к самим низовцам, король Стефан, называя их запорожскими молодцами, выражал удивление, что они уже в третий раз, походом в Молдавию, нарушают мирный договор с Турциею, и приглашал их к себе в службу против московского царя, "где каждый добудет больше славы, чем в Молдавии". Потом он грозил им за непослушание лишением достоинств, жизни и имущества, и уверял, что Петр Волошин, которого они собирались вести в Молдавию на господарство, вовсе не сын господаря Александра, а самозванец [36].

Не известно, каковы были действия князя Острожского в этом случае; но, как он вступил в договор с крымским ханом против запорожцев, то становится понятно, почему казаки, решась в 1592 году обратить против панской силы свое оружие, направленное до тех пор против мусульман, пошли прежде всего разорять имения киевского воеводы.

В летописи Бильского говорится, что когда король Стефан хотел-было истребить днепровских казаков, они ушли в московские пределы к донским казакам; что в присоединении их к донцам король видел еще большую для себя опасность, и что, вероятно, поэтому оставил их в покое.

Принимая решительные меры к уничтожению казаков, польское правительство, в том же году, уведичило свои военные средства так-называемыми выбранцами. Сеймовым постановлением 1578 года было определено: из городов, местечек и сел выбирать в королевскую пехоту одного человека на каждые двадцать ланов, или — что одно и тоже — из каждых двадцати тяглых жителей посполитого звания. Выбор должен был падать на самого смелого, достаточного и способного к военной службе, но не иначе, как по добровольному его на то согласию. Обязанности выбранца состояли в том, чтобы в каждую четверть года являться к своему ротмистру или его поручику на назначенное место с собственною рушницею, саблею, топором, с порохом и свинцом, в одежде такого цвета, какой будет объявлен; в военное же время выбранцам назначено жалованье наравне с прочею пехотою. За свою службу освобождались выбранцы от всяких повинностей: чинша, лановой подати, извозов, подвод и иных тягостей, лежавших на городском и сельском посполитом народе. Всё это должны были отбывать за них остальные девятнадцать тяглых жителей. Выходит, что и всё семейство выбранца, оставшееся на лану, освобождалось вместе с ним от государственных повинностей [37].

Этою общею для всего государства мерою, в областях, ближайших к вольным степям днепровским, старались уменьшить наплыв за Пороги охотников до казакованья. Людям, освобожденным от повинностей и содержимым в военное время на жалованье от правительства, не было больше искушения искать мирного заработка в Великом Лугу, или военной добычи в казацком походе на татар и турок.

Кроме того, король Стефан Баторий велел составить реестр казакам, которые имели свои оседлости в украинских королевщинах и изъявили согласие находиться в полном распоряжении правительства. Этим способом казаки разделились на реестровых, или городовых, и собственно, так-называемых, запорожских, иначе — низовых казаков. Чтобы уничтожить значение запорожской Сечи, как сборного места для обсуждения войсковых дел, и значение войсковой скарбницы, как склада оружия, казакам предоставлено было в исключительное распоряжение лежащее на Днепре, выше Канева, местечко Трахтомиров, с древним монастырем, для содержания казацких инвалидов, и с приписанными к нему землями, с тем, чтоб они содержали в этом местечке свои рады и хранили военные припасы.

До сих пор, кроме летописей, мы не имеем другого следа распоряжений Стефана Батория относительно отделения реестровых казаков от запорожских. Единственными подлинными свидетельствами этого события служат покамест — упомянутая выше инструкция послу Бронёвскому, в которой говорится о приглашении на службу лучших казаков, да рукописный универсал Батория к низовцам от 17-го апреля 1579 года, в котором он, повелевая им не помогать Волошину Лакусте, говорит: "Так как вы вступили в нашу службу, то обязаны это исполнить, верно служить нам и Речи-Посполитой, и во всем повиноваться нашему черкасскому старосте, под которого начальством состоите" [38]. В бумагах времен Батория сохранилось указание на запасы сукна, которые он делал для казаков около 1585 года. Бильский, говоря о пребывании короля Стефана во Львове в 1578 году, замечает мимоходом, что он, усмирив немного казаков казнью Подковы, "поставил над ними гетманом Орышевского, нашего Правдича" (то есть принадлежащего, как и сам летописец, к гербу Правдич). Все это подтверждает, в известной степени, летописное сказание о Баториевской регуляции казацкого войска; но едвали следует понимать эту регуляцию в смысле разделения казаков на полки и проч., как об этом распространяются украинские летописи, при молчании источников польских. Чтобы судить, что значило для казаков самое постановление над ними гетмана, стоит только обратить внимание на то, как отвечал Баторий, в 1579 году, татарским послам, когда они жаловались на казацкие грабежи: "Это люди своевольные, и карать их мудрено. Что могу сделать, сделаю".

До времен Батория, звание казацкого гетмана принадлежало каждому, кто собирал вокруг себя казаков для похода, или содержал их в виде охранной дружины при своем дворе. Таким образом одновременно встречаются в актах имена казацких гетманов: Лянцкоронского, Вишневецкого, Рожинского и других, менее знатных. Все это были королевские пограничные старосты, которые, для отражения татар и для преследования их на возвратном пути с набега, входили в разнообразные условия с воинственными пограничными жителями для казацкого промысла. Ополченцы их назывались казаками, в смысле добычников, а сами они именовались гетманами, в смысле предводителей. Казаки, как сословие, и даже как отдельная корпорация, в украинских городах еще не существовали [39]. На Запорожье казаком назывался каждый, принятый тамошними "братчиками" в их товарищество; в городах это название - определяло характер жизни, но не права отдельных лиц или целого общества. Так в наше время употребляется слово чумак, под которым разумеется человек той или другой среды, вдавшийся в известный промысел. Впоследствии уже, когда казачество заявило мысль о своем самоуправлении, отрицая юрисдикцию старост, в имениях королевских, и панов, в так-называемых волостях, — жители городов начали выразительно делиться на мещан и казаков. Тогда послушными стали называться собственно мещанские дома, а непослушными — казацкие. Послушные мещане отбывали главную в то время повинность — военную службу, под предводительством королевских старост, а непослушные избирали себе предводителя вольными голосами; но те и другие так тесно соединены были между собою, что слово казаки в официальных бумагах почти не употреблялось: администрация, можно сказать, знала одних мещан.

Таким образом начало казачеству дали украинские города, поставленные в необходимость усвоить себе наезднические обычаи для отражения татар. Города эти заселялись выходцами из сравнительно безопасных мест, в которые, во времена так-называемого татарского лихолетья, спасались жители днепровских равнин. Главную массу новых поселенцев украинских, естественно, составляли люди русские. Но к ним, по сказаниям современников, примешивались и польские выходцы. Религиозность, столь тесно связанная в XVI-м веке, с патриотизмом, внушала знатным шляхтичам подвиги самоотвержения. По словам современного киевского бискупа Верещинского, многие из них переселялись в Украину с целью защищать християнство от неверных, во славу Божию и в честь рыцарского имени, которое они носили; других привлекало сюда желание отмстить татарам за гибель или плен своих родственников; некоторые оставляли Польшу с "досады на новые обычаи, которые соседи перенимали от испорченных немцев". (Это значит — "испорченных" реформациею.) Вместе с ними (продолжает Верещинский) появились в Украине промотавшиеся богачи и те, которые, родившись в панских домах, отрекались от шляхетства ради насущного хлеба, которые были принуждены наниматься у мещан и поселян в чернорабочие [40], а не то — промышлять разбоем и воровством. Рядом с роскошью, внутри польского края была тогда такая нищета, что многие гербованные шдяхтичи просили милостыни, а иные даже умирали с голоду. Все это стремилось в Украину по различным побуждениям и, без сомнения, много содействовало первоначальному образованию казачества, в котором религиозная задача спасать християн из рук неверных соединялась по самой необходимости с жаждою добычи.

В состав казачества входили еще так-называемые своевольные люди, которых накопилось множество во всех провинциях Польского государства, и в особенности на Волыни. Это были убогие шляхтичи, поступавшие на службу к более богатым и бежавшие от них из чувства оскорбленной гордости, мести или страха кары. Судебные акты и частные письма конца XVI и начала XVII века (эпохи колонизации отрозненной Руси по образцу внутренних провинций государства) свидетельствуют, что почти все владельцы крупных имений в пограничных воеводствах делали один на другого неприятельские наезды. Мелкая война между панами чаще всего кипела на границах смежных воеводств, как это показывают и многочисленные комиссии, которые назначались на сеймах для разграничения обывателей воеводств: Русского, Бельзского, Подольского, Волынского и Киевского. Слово граничиться значило в то время воевать. Без войны, ни одно, можно сказать, панское имение, в земле Киевской, на Волыни, на Подолье и в Червонной Руси не вошло в свои окончательно-определенные границы; а для войны панам необходимы были люди, готовые сражаться против кого угодно. Потребность эта создала в пограничных воеводствах многочисленный класс так-называемых панских слуг из неоседлой шляхты, которые были не что иное, как домашняя орда, перекочевывавшая из одного панского двора в другой. Одни из них служили в высших дворских должностях: были управителями имений, дворецкими, заведовали охотою, лошадьми и т.п.; другие употреблялись только для конвоя, для посылов и для войны; но вообще — это был класс людей безнравственных. Уцелело много жалоб на их обманы и хищничество. С другой стороны, власть пана относительно слуги-шляхтича была, по закону и обычаю, так велика, что простиралась до телесного наказания; а некоторые паны, пользуясь польским или — что всё равно — княжеским правом (jus polonicum, jus ducale), даже казнили смертью служивших у них шляхтичей, как об этом рассказывает в своих мемуарах известный Альбрехт Радзивилл. Не удивительно, что шляхтич, принуждённый к службе у богатого своего собрата бедностью, и руководствуясь только чувством страха, пользовался первым удобным случаем ограбить своего пана и бежать от него в казацкое общество, в котором не считались породою и не доискивались прежней жизни. Королевский секретарь при Стефане Батории, Гейденштейн, рассказывает, что, когда после московской войны, коронное войско, было распущено, значительная часть его, состоявшая из людей, непривычных к труду и обыкших жить добычею в неприятельской земле, пошла в казаки и увеличила их силу. Известно, что польскому войску почти никогда не доплачивалось жалованье; что жолнеры обыкновенно вознаграждали себя грабежом королевских, панских и духовных имений, и что правительство объявляло их за это банитами. Такие-то люди из-под королевского знамени переходили под бунчук запорожского гетмана. Им труден был возврат в прежнее состояние; они всецело отдавались казацкой жизни и вносили в неё всё, что могло в ней привиться. Поэтому-то, и именно по одному этому, деятельность запорожского войска имела уже и в начале характер некоторой враждебности относительно правительства. Сословной и национальной вражды не было вовсе в первобытном казачестве, так как не существовало ни вещественных, ни нравственных интересов, которые впоследствии разделили казаков и дворянство на два враждебные лагеря. Казаки, как мы видим, действовали заодно с королевскими пограничными старостами — сперва явно, а потом, с переменою государственной политики относительно Турции, тайно. Запорожье было убежищем не одной черни, искавшей там насущного хлеба, но и людей знатных, имевших в виду нравственные, фамильные или политические цели. На различие вероисповеданий не обращалось внимания, так точно, как и на различие сословий. Ценились только боевое мужество и способность выдерживать походные труды.

Кроме общего казакам искания добычи, у них было общее стремление — противодействовать туркам, как врагам християнства, — стремление, усиленное самими обстоятельствами. Со времени подчинения татар турецкому султану, их набеги на отрозненную Русь усилились. Этому, как уже сказано, способствовало, во-первых, то, что торговля невольниками увеличилась по мере развития в домашнем быту турок азиятской роскоши, а во-вторых то, что турки, поселившиеся по Дунаю и под Очаковым, помогали татарам людьми и лошадьми в их набегах. Но была ещё одна причина, именно: что султан, считая татарские улусы «оттоманскою землёю», грозил полякам войною за нападение на эти улусы. Сигизмунд-Август не нашел другого средства удерживать татар от набегов, как платя им ежегодную дань в 50.000 червонцев. Стефан Баторий увеличил эту дань 20-ю тысячами талеров, и старался направлять татарские силы на Московское государство. Казакам ни до чего этого не было дела. Они помнили свои личные обиды; у них перед глазами турки и татары уводили в плен их соплеменников; со всех сторон до них доходили слухи о страданиях християн от неверных. Не ограничиваясь залеганьем на татар у переправ через реки и нападениями на их улусы, казаки воевали принадлежавшие туркам низовые города и предпринимали походы в Молдавию, где находили тех же турок. Не только татары, находившеся в распоряжении турецкого султана, но и волохи, повиновавшиеся туркам, были, в глазах казаков, неприятелями, которых руйнувати и плиндрувати считали они своим рыцарским долгом.

В 1577 году поднял их против посаженного турками на Молдавское господарство Петра проживавший между ними брат покойного господаря Ивони. Он отличался необычайною силою, так что ломал подковы, и за это казаки, по своему обычаю, прозвали его Подковою. О покушении Подковы овладеть господарским престолом в летописи Бильского рассказано с подробностями, которые показывают, что автор повторил слова очевидцев события. Это тем вероятнее, что его дядя, Ян Орышевский, долго был у казаков гетманом, много рассказывал ему о Запорожье и, конечно, возвратясь к оседлой жизни шляхтича, не прерывал с казаками приятельских сношений [41].

Волохи (говорит Бильский), узнав, что Иван Подкова находится между запорожскими казаками, просили его, через своих тайных посланцов, поспешить на родину и занять после своего брата господарский престол, как законное родовое наследство. При этом они жаловались на притеснения со стороны своего господаря, Петра, и окружавших его турок. Подкова благодарил их за расположенность, но ни на что не мог решиться, по недостатку средств. Тогда они прислали ему два письма со множеством печатей знатнейших бояр. Одно письмо было адресовано к князю Константину Острожскому, киевскому воеводе, а другое — к барскому старосте. Бояре умоляли дать Подкове средства пройти только до Днестра, а там они встретят его в назначенный день с войском. С этими письмами приехал Подкова незаметным образом в Бар и вручил их старосте. Староста, в тайной беседе, сказал ему, что рад бы был помочь казацкому походу, да боится раздражить короля, который строго наказал не нарушать заключенного с турецким султаном мирного договора. Он советовал Подкове даже уехать куда-нибудь из Бара, чтобы слух о нем не дошел в Молдавию и не наделал там тревоги. Подкова удалился в более уединенное место, как в это самое время в Бар возвратился со степей один из пограничных панов, Станислав Копицкий. Узнав о Подкове, он поспешил с ним увидеться, поздравил его с счастливою новостью и предложил свои услуги. Копицкий состоял в дружеских отношениях с казаками, с которыми лет двадцать имел разного рода дела; он отправился к ним и роздал между ними какие имел за свою службу деньги. В этом помог ему также и Волошин Чапа, который женился и жил в Брацлавщине. Стараниями их обоих, собралось 330 отборных казаков, над которыми гетманом был Шах. Они вместе с Подковою вторглись в Молдавию; но, сведав, что господарь Петр идет против них с большими силами и множеством пушек, отложили поход до более удобного времени, а теперь набрали только съестных припасов и вернулись во-свояси.

 Тогда коронный гетман дал знать королю, что настигнул Подкову в Немирове, но что наместник брацлавского воеводы, Яна Збаражского, не захотел выдать его. Король послал к воеводе, чтоб он приказал выдать Подкову; но, пока коморник явился в Немиров с приказанием, на помощь к Подкове опять пришел гетман Шах, уже с шестью сотнями казаков, оставив четыре сотни на Низу. Подкова встретил его на шляху, называемом Пробитым. Шах приветствовал Подкову, как молдавского господаря, и велел битъ в бубны. Казаки проводили Подкову до города Сороки. За Сорокою сперва признала его господарем чернь. Узнав об этом, Петр приготовился к отпору и, когда казаки подошли к Яссам, выступил навстречу с войском, которого у него было не мало. Произошла битва. Шах и Подкова остались победителями. Петр ушел к своему брату, господарю Закарпатской Волощины, и оттуда отправил к турецкому султану посольство с жалобою на казаков, подданных короля, и с просьбою о помощи.

ГЛАВА IV.

Воинственная, или русская часть польского общества, как защита колонизации. — Связи русских панов-землевладельцев с запорожцами. — Пребывание владельца Злочова за Порогами. — Голодное скитанье по пустыням.

Несмотря на неудачи в Молдавии, от которых терпели лично пограничные паны, и на затруднительное положение, в какое они поставляли все государство задором Турции, не переставали они делать новые и новые попытки к господству над Молдавиею. Из писем разных лиц к господарю Ивоне, попавших в руки великого визиря, обнаружилось, что его подстрекали к войне с турками и обнадеживали своею помощью, кроме других диц, и такие люди, как воевода серадский, Лаский, и воевода киевский, князь Константин Острожский. По смерти Ивони, две сотни русских смельчаков проникли в глубину Молдавии и увезли за Днестр тестя Ивони, его жену и семь жен других молдавских панов, а вместе с тем захватили казну Ивони, из которой не был еще уплачен султану годовой харач. Вслед за тем предпринята была экспедиция Подковы. Казнь его не остановила вторжений в Молдавию. Одни из пограничных русских панов ходили за Днестр, без дальних замыслов, из любви к казакованью; но некоторым из них постоянно грезилось господарское знамя молдавское, которое султан давал тому, кого, или по неволе, или за деньги, признавал господарем Молдавии. Те и другие искатели счастья были народ отчаянный. В случае ссоры за поход с королем, у которого, как говорилось, меч был длинен, мелкие личности готовы были спасаться бегством на Запорожье и, бросив свои дворянские гербы, совершенно оказачиться, а другие рассчитывали на помощь могущественных приятелей, которым было за обычай "отводить силою право".

Кроме необузданного своеволия, произвольные действия пограничных панов объясняются еще — странно сказать, но так оно было — их сознанием независимости в государстве, именуемом Речью-Посполитою. Речь-Посполитая была королевством только по имени; в сущности, она представляла федерацию областей, поветов и отдельных панских владений, — федерацию до такой степени свободную, что в ней каждый пан поступал, как самостоятельный государь. В описываемый нами период, свобода действий развилась у панов до такой степени, что на избирательных съездах, после Генриха-Француза, они предлагали вовсе не избирать короля, а управлять государством посредством наместников. Если, таким образом, каждый магнат в отдельности преследовал свои личные выгоды, не обращая внимания на интересы общие, то тем более подобная политика имела место в областях, которые подчинялись особым условиям своего положения. Собственно так-называемая тогда Польша, защищенная от татар и турок русскими областями, не видела ни необходимости, ни пользы в военных предприятиях. Все свое внимание обращала она на устройство доходных имений и на политику, посредством которой надеялась достигнуть постоянного мира. Героический век миновал для неё. Напротив, окраины государства, с тремя пустынями между реками Днепром и Днестром [42], переживали ещё ту пору, которая у каждого народа предшествует высшему развитию культуры. Здесь никакой доход не получался без участия оружия; здесь, по выражению современного поэта, "сабля приносила больше барышей, чем хозяйство". Пограничные землевладельцы равнодушно относились ко всему, что не давало боевой славы, и были убеждены, что только посредством войны можво было достигнуть прочного мира. С каждым годом подвигались русские колонисты всё далее и далее в три великие пустыни, оспариваемые у християн мусульманами и, мечтая о рыцарской славе, с пренебрежением оглядывались на жителей внутренних областей, которые мирные занятия предпочитали кипевшей на пограничье войне. Геральдик Папроцкий, в весьма редкой ныне книге своей "Panosza" [43], так обращается собственно к польским панам: "Явижу, что, ища мира, вы погрязли в ремеслах своих, так как вам приятнее толковать о волках в загонах, нежели о вечной славе в потомстве. А я бы вам советовал домогаться вечного мира с турками и татарами саблею, а не бумагами".

Да, руссакие земли Польского государства в XVI веке существенно отличались от земель польских своею воинственностию. Из них — это достойно замечания — происходили все коронные гетманы, присяжные хранители границ Речи-Посполитой, и они не только служили для Польши щитом от татар и турок, — они давали ей людей, которые одни поддерживали в тогдашнем польском обществе мужественную простоту жизни, героизм и самопожертвование — условия независимости каждого народа. Эта мысль весьма выразительно заявлена в стихотворном обращении геральдика Папроцкого "К полякам", напечатанном в 1575 году.

"Не думайте (говорит Папроцкий), что я льщу русским; я недавно еще живу между ними, и не с ними воспитывался; но я тотчас оценил их славные дела, которые заслуживают вечной памяти в потомстве. Не один раз в году эти достойные люди преследуют татар и подвергаются опасностям войны. Как мужественные львы, охраняют они все християнство: почти каждый из них может назваться Гектором. Не имея от вас никакой помощи, они доставляют вам такое спокойствие, как откармливаемым волам. А вы, считая себя выше их, выпрашиваете себе в этих областях имения. Вы бы еще сами уделили им от своих избытков за то, что, по их милости, наслаждаетесь такою безопасностию. Явите-ка вы здесь достойные памяти дела, какие совершают беспрестанно эти, можно сказать, святые люди. Кто в наше время в чём бы то ни было превзошёл русака? Пошлете вы его в посольство — он исполнит посольство лучше, нежели вы ему прикажете. Между русаками ищи полководца и хорошего воина. Они с неудовольствием смотрят на ваши совещания о мире. И лучшего коня, и лучшего всадника добудешь на Руси. Даже наш Матуш [44] делается здесь другим человеком. Не бродит он по улице, не занимается драками. Из Матуша выходит здесь добрый воин, а панский ваш сынок превращается на Руси в ротмистра или в храброго рыцаря. Но вы-то сами чем заслужили пожалования вам имений в этом крае? Видали ли вы обнаженный против себя меч — не среди улицы, а в какой-нибудь знаменитой битве? Выслушайте же мое мнение. Неприлично мудрому человеку домогаться чужого; не годится богатому пренебрегать убогим. У подолян не различишь, кто пан, а кто слуга; нет у них ни на грош гордости. Не носят они пестрых одежд; они покрыты славою, которая дороже ваших нарядов. Слава этого народа распространена всюду, и останется за ними во веки вечные, хотя бы Польша и погибла. Что делал Геркулес, который побивал гидр и не щадил земных богов, то на Руси сумеет сделать каждый. Сампсон разодрал челюсти льву; подобные подвиги в наше время русаку за обычай. Могущественный Турок разинул на нас пасть, и храбрые русаки не раз совали в нее руку. Устремился бы он с многочисленным войском в Польшу, но останавливает его русская сила. Бросаются русские в пропасть войны, пренебрегая опасностями, и, когда совершат что-нибудь полезное, всем вам прибывает от того славы. Будьте же довольны славою, которую они добывают, хотя и нет вас между ними в походах; не посягайте на русские имущества, если всякий раз, когда надобно сражаться, вы сидите где-то в лесу".

Кроме оседлых дворян, из которых каждый, при всякой тревоге, превращался в воина, на Подолье стояла еще пограничная стража, состоявшая или из молодежи, не обремененной семейными заботами, или из холостяков и вдовцов, не расположенных к женитьбе. Эта стража была не что иное, как домашние казаки-дворяне, которые относительно казаков полевых, или запорожских, были почти то же, что духовенство белое относительно монашествующего. Стоять на пограничье значило — подвергаться опасностям, не отрекаясь от связей с оседлым населением; удалиться на Запорожье значило — сверх опасности боевой жизни, подвергнуть себя еще и всевозможным лишениям. Папроцкий о подольском шляхтиче Богдане, князе Рожинском, "гетмане низовых казаков", выражается кая о пустыннике: "Презрел он богатства и полюбил славу защиты границ. Оставив временные земные блага, претерпевая голод и нужду, стоит он как мужественный лев, и жаждет лишь кровавой беседы с неверними".

Как низовые казаки, так и пограничная стража, имели в виду одну цель — не допускать татар в Украину и преследовать хищников, которые угоняли стада и захватывали народ в неволю. На Руси это было великою заслугою в глазах общества. Без пограничной стражи, оно бы вечно должно было опасаться появления татарской орды, и не могло бы заниматься никакими делами. Еще король Сигизмунд-Август определил четвертую часть королевских доходов на содержание пограничной стражи. Стефан Баторий нанял на эти деньги 2.000 копейщиков и разместил их, под именем подольскато войска, в тех пунктах, которые особенно были удобны для защиты от крымской и белгородской орды. "Эти воины (говорит перемышльский епископ Писецкий в начале XVII-го века) [45] составляют главную силу польской конницы, и юношество наше, желающее посвятить себя военной службе, как-бы в рыцарской школе проходит на пограничье свой искус. Здесь-то оно постоянно упражняется в битвах с татарами; отсюда выходят самые мужественные люди, опытные ветераны для всех важных военных случаев". Молодой человек, не отведавший пограничной стоянки, считался в польской Руси неопытным и не имел ходу в обществе. На пограничной службе завязывались у панов знакомства, которыми они пользовались впоследствии, во время своей политической деятельности. Там же развивался у них и дух личной самостоятельности, отличавшей польское общество. Пограничная служба, исполненная приключений и опасностей, приучала шляхту к отважной предприимчивости, которая потом не знала пределов. Здесь воспитывались характеры, вдохновлявшие польское общество на такие широкие, хоть и мечтательные, предприятия, как завоевание Московского царства и устремление польско-московских сил против Турции. Но здесь же получило свое начало и суровое рыцарство запорожское, отчуждавшееся польской государственной политики. Знатные паны возвращались из пограничной военной школы в свои имения, в свои родственные круги и стремились к центру шляхетской деятельности — королевскому двору, при котором каждый добивался — или государственной должности, или военного чина, или крулевщизны; напротив, мелкая шляхта, привыкши в украинской службе к широкому разгулу, к простоте обращения и к убожеству быта, сменявшмуся случайным достатком, естественно тяготилась потом службою дворскою, где бедняку нечем было отличиться, и где за каждую смелую выходку против богатаго шляхтича грозила беда от его свиты. Эта шляхта охотнее оставалась на Украине и, защищая границы, вела такую же казацкую жизнь вблизи окраин государства, как и низовое рыцарство — вдали от них. Казаки-пограничники и казаки-низовцы находились в постоянных между собою сношениях и не раз предпринимали совместные походы в турецкие владения. Часто во главе низовцев являлся русский пан, у которого обыкновенно была собственная дружина, как например князь Богдан Рожинский. Лучшие люди между низовцами были известны в панском пограничном обществе, и наоборот, представители воинственного дворянства русского приобретали популярность в запорожских куренях.

Одною из личностей, характеризующих русскую шляхту XVII века и её отношения к низовым казакам, был владелец Злочова, в Львовском уезде, Самуил Зборовский, младший из шести сыновей краковского каштеляна, игравших важную роль при избрании на польский престол Генриха-Француза и Стефана Батория, vir animosus, как называют его современники, воспитанный в войске императора Максимилиана II. Гостя вместе с братьями, при королевском дворе, в одной из обычных в то время схваток за оскорбление панской гордости, он убил каштеляна Ваповского, почти перед глазами самого государя. По законам Речи-Посполитой, он подлежал за это смертной казни, но спасся от неё заступничеством знатной родни. Правительство объявило его банитом, однако ж без лишения чести, что строгим хранителям преданий показалось вредным нововведением. Зборовский, соединив вокруг себя цвет пограничного рыцарства, служил при дворе седмиградского князя, Стефана Батория, а по избрании его на польский престол, возвратился в отечество. Все-таки приговор баниции тяготел над ним. Он не мог занимать никакой далжности, и только обширные связи с аристократическими домами давали ему возможность являться безопасно в публичных собраниях.

Такая жизнь томила Зборовского. Он придумывал разные средства, как бы совершить нечто необыкновенное и тем восстановит потерянные права свободного гражданина Речи-Посполитои. В то время Стефан Баторий вел ожесточенную войну с московским царем Иоанном Грозным и врезывался в его государство с запада. Зборовский задумал вторгнуться в московские владения с юго-востока.

На эту мысль навели его запорожцы, которые, прослышав о праздной жизни Самуила Зборовского и зная воинственный дух его, обещали, через своих послов, избрать его своим гетманом. Зборовский отправил с теми же послами подарки и деньги "запорожским молодцам", и стал готовиться к походу.

По вольности дворянства Речи-Посполитой, приготовления ко всякому подобному предприятию делались шумно. Скрываться было не от кого: паны не признавали над собой никакого контроля, особенно владельцы украинских имений. Преувеличенные молвою слухи о задуманном Зборовским походе в степи расходились во все стороны. От крымского хана и молдавского господаря прибежали к нему гонцы с мирными предложениями. Хан обещал выпросить ему у султана знамя, дававшее право на молдавское господарство, если он удержит запорожцев от вторжения в Крым; а молдавский господарь предлагал 500 коней, если он оставит в покое Молдавию. Зборовский между тем списался с одним из украинских старост, который обещал выслать к Днепру, на устье реки Псла, свою военную дружину, с тем, чтобы по реке Пслу идти соединенными силами к пограничному городу Московского государства, Путивлю.

Поход Зборовского на Запорожье описан одним из так-называемых приятелей дома Зборовских, известным уже нам Папроцким, как можно думать, со слов очевидцев. Мы приведем все характеристические черты записки Папроцкого, напечатанной в Кракове, через несколько месяцев после события.

Весною 1583 года, Зборовский, в сопровождении 70 шляхтичей-слуг и с отрядом гайдуков, явился на берегах Днепра. Достигнув Канева, все общество село на човны; лошади пошли берегом. В Запорожской Сечи узнали между тем, что Зборовский уже на Днепре, и выслали навстречу ему послов, с приветствием и с обещанием гетманства. Зборовский благодарил за оказанную ему честь и послал на Запорожье новые подарки.

Тут черкасский староста пытался отвлечь запорожцев от Зборовского и приглашал под свое знамя, обещая им разные награды от себя самого и от короля. Но запорожские молодцы предпочли вольного гетмана королевскому старосте и остались при Зборовском.

Из Канева спустилась флотилия, мимо Черкас, к устью реки Псла, куда, в условное время, доджна была приспеть дружина пограничного старосты, с которым Зборовский намерен был вторгнуться в московские пределы. Но староста не сдержал своего слова.

Отложив поход к Путивлю до другого времени, Зборовский поплыл далее и остановился в устье реки Самары.

Боплан говорит, что эта река весьма обильна рыбою, а окрестности её так богаты медом, дичью и строевым лесом, что едва ли какое-либо другое место может с ними сравниться. Казаки прозвали Самару Святою рекою и впоследствии сильно отстаивали у правительства право на свободное владение её берегами. Зборовский застал на Самаре 200 так-называемых речных или водных казаков, которые находились под начальством особого отамана и занимались исключительно рыболовством да охотою. Шкуры зверей обращали они в собственную пользу, а съестное отсылали за Пороги, где кочевали казаки-воины.

От этих речных или водных казаков поплыл Зборовский далее, к Порогам. Переправа через Пороги была делом трудным и опасным. Одни низовые казаки обладали искусством спускать човны с ревущих каскадов. Спутники Зборовского не без страха решились на дальнейшее плавание. Когда флотилия очутилась между Порогами, так что возвратное плавание было для неё уже невозможно, а впереди лежал самый опасный из порогов, Ненасытецкий, — она наткнулась на засаду.

Запорожские казаки подозревали, что Зборовский с своими гайдуками послан против них королем. Не верилось им, чтобы знатный пан, не знавший никогда нужды, обрек себя на казацкую жизнь, исполненную лишений; да и мог ли он вытерпеть все, что терпят казаки? И зачем он привел столько гайдуков? Сообразив дело по-своему, запорожские молодцы решились истребить опасных гостей своих. Но Зборовский умел их уверить, что он прибыл к ним, как товарищ, по приглашению их же послов, и что все его спутники готовы делить с ними добро и худо поровну. Запорожцы успокоились и, как гребцы у Зборовского были люди новые, то они дали ему 80 казаков, которые бы переправили его через остальные пороги. Но несколько товарищей Зборовского, испуганные прежнею переправою, не отважились на новые опасности и предпочли возвратиться сухим путем домой.

Переправы тут могли быть лишь предлогом. По всей вероятности, Запорожье, с убогим кочевым бытом и дикими нравами казаков, показалось шляхте далеко не тем, чем представлялось издали.

Зборовский, с остальною дружиною, прошел благополучно через все пороги и увидел перед собой славный остров Хортицу. Об этом острове говорили тогда всюду, как о первоначальной Запорожской Сечи. Еще свежи были предания о князе Димитрии Вишневецком, тому назад около 20-ти лет замученном в Царьграде, и провожатые Зборовского, без сомнения, спели ему песню про казака Байду, которая уцелела до нашего времени в устах народа, а может быть и еще несколько, до нас не дошедших.

Расположась тут на отдых, Зборовский заметил в степи один из тех татарских разъездов, о которых рассказывает Боплан, описывая свое пребывание у Порогов. Такие разъезды беспрестанно появлялись и исчезали у казацких кочевьев, следя за движениями казаков и пользуясь их оплошностью. На сей раз татары не могли ничем поживиться, и исчезли из виду, боясь в свою очередь преследования.

После ночлега на острове Хортице, Зборовский пустился далее вниз по Днепру. Вскоре путники встретили тучу саранчи, от которой пало у них до трехсот лошадей и много народу попухло.

Но вот, навстречу гостям, выплыло отправленное из Сечи посольство с поздравлением. Старший из послов держал Зборовскому речь: выразил радость, что казаки видят его у себя за Порогами, и желание успеха в войне с неверными, а за казаков ручался, что они будут ему повиноваться, не щадя своей жизни. Зборовский отвечал также приличною случаю речью, и затем все вместе поплыли к Запорожской Сечи, которая находилась тогда при впадении реки Чертомлыка в один из днепровских рукавов. В Сечи приняли гостей с шумною радостью. Зборовский тотчас был объявлен гетманом, при стрельбе из ружей, а на следующее утро собралась рада, в которой, после торжественных речей с одной и другой стороны, вручена была гетману булава. В речи своей казаки выразили, между прочим, удовольствие, что имеют в своем кругу такого знатного пана, но тут же прибавили: "Впрочем это у нас последнее дело: у нас ценятся выше всего дела и мужественное сердце. Много мы наслышались о тебе от соседних народов и от собственных братий (говорили казаки): знаем, что Бог всегда помогал тебе против каждого твоего неприятеля".

Збровский, приняв знак гетманской власти, говорил речь в запорожском духе, уверяя, что приехал не для господства над таким мужественным и славным войском, а для того, чтобы делить с ним добро и худо, назвал себя мдадшим между казаками и обещал следовать разумным их советам. Смиренный тон был здесь тем более необходим, что казаки жаловались на неблагодарность польских панов, не умевших ценить их заслуги.

Первым вопросом, который предложили запорожцы Зборовскому, был: в какой поход он их поведет? Зборовский показал им письмо крымского хана, который обещал выхлопотать ему у султана молдавское господарство. Не противились этому низовые братчики (любили они гостить в Волощине) и помогли своему гетману снарядить к хану посольство. Зборовский поручил посланцам назначить место, на котором бы он мог съехаться с ханскими послами только в числе десяти лошадей. Очевидно, ему не хотелось иметь свидетелей своих переговоров с татарами. Выбрано было для этого урочище Карайтебек, где обыкновенно происходили торги между казаками и татарами.

Хан Магмет-Гирей выслал на условленное место блестящее посольство с подарками, состоявшими из 12 коней, богато оседланных, и из трех парчевых жупанов. При этом было оказано Зборовскому величайшее по мусульманскому обычаю благоволение: хан именовал его своим сыном. Послы тут же, в поле, надели на него один из ханских жупанов и обещали ему молдавское господарство, с тем только условием, чтобы он дождался султанского решения на Днепре, удерживая казаков от нападений на татарские села.

Зборовский не столько жаждал господарства, сколько похода в Московскую Землю, на помощь Баторию, и просил у хана войска. Хан отвечал через послов, что не сделал бы того для самого короля, что готов для него сделать, но что в это самое время получил от султана повеление выступить вместе с ним в поход против персов.

Зборовский, отчаявшись сослужить службу Баторию, решился приобресть благосклонность султана. Он объявил ханскому послу, что поведет запорожцев следом за татарами в Персию, лишь бы только Магмет-Гирей выслал к нему с мурзами мусталика, или поручителя, который бы торжественно поклялся, что татары не погубят его в этом походе ни отравою, ни другою смертью. Через неделю он условился съехаться опять с ханским посольством, невдалеке от того места, где они теперь съехались.

Но Зборовский не понимал всей трудности нового своего предприятия. Запорожцы привыкли воевать неверных. В этом они полагали всю свою славу, всю свою заслугу перед християнством. Если когда-либо казак задумывался о спасении своей души, то не иначе мог вообразить ее помилованною, как ради того вреда, который он причинял туркам и татарам. Многие из казаков побывали у турок в неволе, где их приковывали к веслам на так-называемых галерах-каторгах и принуждали к беспрестанной работе ударами лозой по обнаженным плечам. Другие, не испытав этой муки сами, видели ее на товарищах, во время нападения на галеры с целью поживы и освобождения своих братий. В Сечь беспрестанно возвращались бежавшие из Турции и Крыма пленники с новыми и новыми рассказами о несчастных своих товарищах, томившихся в неволе. Целые поэмы, из которых некоторые дошли до нас, складывались кобзарями из этих рассказов, для того чтобы еще сильнее разжигать в казацких сердцах жажду отмщения неверным [46]. И, после всего этого, казакам предлагают воевать в пользу неверных!

Со стороны Зборовского такой шаг был крайним легкомыслием. Но тогда в правительственных кругах польской аристократии было распространено убеждение в необходимости ладить с турками. Зборовский, при всей своей воинственности, возбуждаемой честолюбивыми планами, поддавался влиянию панской среды. Что касается до казаков, то он смотрел на них, как на толпу, жаждущую одной добычи, как на орудие, которое можно направить в ту или другую сторону, — смотрел обыкновенным взглядом польских политиков, и ошибался, как все поляки-государственники. Борьба казаков с мусульманским миром, при всей своей неправильности, принимала, что дальше, большие и большие размеры. Постоянство этой борьбы, равнодушие к потерям во время неудачных походов, возрастающая энергия новых и новых предприятий в одном и том же направлении — не могут быть объяснены только жаждою добычи. Это было одно из тех стремлений, которые образуются с образованием самого народа и становятся задачею его существования. Но, видя перед собой сброд банитов-шляхтичей, промотавшихся панов, всесветных скитальцев-добычников и толпу своевольной украинской черни, Зборовский не мог сомневаться, что для этого отвергнувшого гербы и вовсе негербованного народа всего важнее грабеж и добыча, — будет ли то в Молдавии, в Московском царстве, или в Персии. Из частных явлений казачества он, подобно некоторым историкам составил себе понятие общее. Мы сейчас увидим, как он ошибся.

Войско Запорожское стояло тогда кошем в числе трех тысяч братчиков. Когда гетман сообщил ему о своем намерении идти вместе с ханом в Персию, — только часть казаков согласилась на этот поход; другие заглушили его голос криками: "Да ведь это неверные собаки! Никогда они не держат своего слова. И тебя обманут, и нас погубят".

Ночью между казаками поднялось необычайное волнение. Зборовский не знал, что с ними делать. Самая жизнь его была в опасности. Имея на своей стороне ту часть запорожского войска, для которой действительно не было в жизни другой цели, кроме добычи, Зборовский решился застращать остальных и послал в шумящие казацкие круги своего поручика с приказом — успокоиться немедленно, иначе — он ударит на них прежде, нежели на другого неприятеля. Но большинство, не желавшее служить неверным в персидском походе, имело своих вожаков, которые никогда не уклонялись от главной цели казачества. Собралась рада; гетман был объявлен изменником и приговорен к смертной казни, по запорожскому обычаю. Определено было насыпать ему в пазуху песку и бросить в Днепр. Зборовский был принужден смириться. Доверчиво явился он в разъяренный казацкий круг и покорною речью обезоружил демократическую завзятость. Тем не менее в продолжение целой ночи шли у него споры и переговоры с казаками. У них, как обыкновенно бывало в таких случаях, явился уже избранный большинством голосов отаман, представитель общей мысли, охватившей военное братство. Зборовский призвал его к себе и сказал: "Никого я не принуждаю к походу в Персию. Кому охота — ступай со мною, а кто не хочет — оставайся на Днепре. Об одном только прошу тех, которые останутся: не нападать в мое отсутствие на татар, потому что этим они обидели бы короля и Речь-Посполитую, да и голова моя тогда была бы в опасности у хана".

Между тем прибыл от хана требуемый поручитель, или мусталик. В знак радости о предложении Зборовского, хан снарядил своего мусталика необычайно пышно: явился он в сопровождении отряда конницы в тысячу человек, нескольких сотен мурз и толпы пешого народа. Остановясь в условленном месте среди степи, мусталик выслал к Зборовскому на кош триста мурз с приглашением поспешить выступлением в поход.

Казацкий кош продолжал шуметь и волноваться. Одни были готовы, другие не хотели идти в Персию. Мусталик объявил Зборовскому, что хан уже не думает о казацком войске, лишь бы только его «сын» находился при нем, и просил поспешить приездом. Преданные Зборовскому казаки со слезами умоляли его не ехать и предсказывали ему гибель. Он оставался равнодушен к их просьбам: ему хотелось видеть глубокую Азию и изучить способ тамошней войны. Сборы к походу были не долги; он велел подать себе коня. Но случайное обстоятельство не дало осуществиться намерению странствующего шляхтича-рыцаря. Конь, подведенный ему мурзами, оказался слишком горячим. Зборовский, чувствуя себя очень усталым после долгих тревог и хлопот, просил дать более смирного. Бросились мурзы искать ему коня, а он расхаживал между тем взад и вперед, в полном походном наряде, с сагайдаком через плечо, с саблею у пояса и проч. Тогда повар его, Михайло, сказал ему со слезами: "Пане мой! верно, я уже тебя больше не увижу. Есть у меня хорошая щука; покушай на дорогу". Зборовский, проголадавшись во время жарких переговоров с казаками, согласился и пошел в палатку есть, а, между тем привели ему другого коня. Не садясь на коня, Зборовский требовал, чтобы мурзы поклялись в его безопасности. Мурзы сказали, что это — дело мусталика. Вдруг казаки подхватывают своего гетмана на руки, окружают густою толпою и уносят на плечах к човнам. Севши в човны, давай стрелять по мурзам! Те разбегаются, а казаки, отчалив от берега, весело повезли Зборовского к своему войску в Сечь. Там от радости, что его видят, начали запорожцы свои военные игры, стреляли из ружей, пели песни, играли на кобзах и проч.

В это время казацкий разъезд привел несколько невольников, которые ушли из Крыма. (Были тогда жнива, самое благоприятное время для бегства невольников). Они донесли гетману, будто бы слышали еще на месте от мурз, что ему готовилась неволя у крымского хана, еслиб он дался в обман, а спутников его хан посадил бы на колья перед перекопскими воротами. Это, конечно, была выдумка; но она подействовала на запальчивый характер Зборовского. Недавно сам он готов был участвовать в персидском походе; тепер решился ему противодействовать, не допуская татарских отрядов соединиться с главным ханским войском. Хан умиротворил его новым посольством и подарками, назначенными для раздачи между казаками. При этом еще раз обещал выпросить для него у султана молдавское знамя, если он удержит казаков от набегов.

Отпустив ханского посла, Зборовский размышлял, что ему делать. Он ошибся в своем рассчете на вторжение в Московское царство; не удалось ему побывать и в Персии, что не мало придало бы ему значения между бывалыми рыцарями-панами. Оставалось довольствоваться приобретением популярности между запорожцами.

Дом Зборовских в это время спорил о первенстве с коронным гетманом и канцлером, Яном Замойским. Король, не смотря на то, что был обязан своим избранием партии панов Зборовских, приблизил к себе, больше нежели кого-либо из них, ученого и талантливого Замойского. Это было тяжким ударом для их честолюбивых рассчетов; они составляли интриги против короля и его любимца канцлера, везде искали себе сторонников, готовились к вооруженной борьбе за обладание Польшею и, между прочим, старались расположить к своему дому зацорожцев. Самуил посылал из Сечи посланцов к своему брату, Христофору, который, в своих ответных письмах, сожалел, что не успел сообщить ему шифрованной азбуки. Много у него было такого, "что было бы не безопасно вверить бумаге". Он позволял себе только роптать на короля за то, что не снимает с брата баниции и не дает Зборовским возвыситься над прочими; называл его идолом Ваалом, считал недостойным имени короля и грозил соединением против него многих панов за унижение их достоинства. О поездке на Запорожье Христофор писал Самуилу, что не следовало бы ее предпринимать, между прочим, потому, что враги повредят ему толками о турецкой войне; но что, очутясь между казаками, надобно всячески расположить это "рыцарство" в пользу дома Зборовских, от чего будет зависеть многое. Впрочем умолял, как можно скорее, возвращаться домой, где Самуил был крайне нужен для чего-то братьям, а между тем посылал на Запорожье Самуилу деньги, предостерегая, чтоб он не предпринимал ничего важного против турок. По мнению Христофора, король только делал вид, что не желает задора с турками; он даже подозревал, не сам ли король и внушил ему мысль отправиться к запорожцам в гости; но шляхта никогда не простит ему, если он навлечет турецкую войну; а теперь-то и нужна Зборовским расноложенность шляхты. Напротив, в письме к низовцам, кторое было отправлено с теми же посланцами, Христофор Зборовский говорил, что Самуил отправился к ним для войны с неверными, по совету и просьбам братьев, а в заключение выражал надежду, что казаки, прославившиеся не только в Польше, но и в чужих краях, у императоров и великих королей, вскоре, даст Бог, покажут свое мужество в каком-нибудь важном деле, для обоюдной пользы дома Зборовских и своей собственной.

Согласно советам брата, Самуил Зборовский ограничился обыкновенным запорожским гуляньем вдоль низовых рек, по которым ловили казаки рыбу и охотились на зверей. Между тем он, как можно догадываться, искал благовидного предлога приблизиться к родным степям подольским. В своей записке Папроцкий упоминает, что все казацкие кони переболели от саранчи, которая покрывала в то лето пастбища, так что, в одном случае, невозможно было даже предпринять погоню за татарами. Чтобы пособить недостатку в лошадях, послал Зборовский к молдавскому господарю гонцов с напоминанием об обещанном подарке. Через четыре недели, Зборовский прикочует к так-называемому Пробитому шляху, а господарь пусть вышлет ему туда 500 коней.

Между тем уходившие по Днепру из орды невольники дали казакам знать, что невдалеке пасутся большие стада татарские, и что татары, с своими подвижными селами, то есть в кибитках на колесах, приближаются к Днепру. Казаки начали роптать на свое бездействие и хотели ударить на татар, в надежде поживиться добычею. Зборовский удерживал их от набега, чтоб не нарушить мирного договора короля Стефана с татарами и турками. Казаки не хотели знать никаких договоров. Тогда Зборовский роздал старшим все свое добро: оружие, одежды, лошадей, деньги, а меньшим пригрозил строгостью, и таким образом успел отклонить их от нападения на татарские кочевья.

Все продовольствие на Запорожье заключалось в рыбе да мясе убитых на охоте животных. Того и другого было на Днепре изобильно, но соль добывали казаки с большим трудом и опасностями. За солью надобно было спускаться по Днепру к самому взморью, где постоянно плавали турецкие галеры. Зборовский, высылая казаков на човнах к морским прибрежным островам, должен был прикрывать их целою казацкою флотилиею от турецких галер, которые входили с моря в самый Днепр, для преследования водных чумаков запорожских. Однажды дело дошло до битвы, и битва не состоялась только потому, что ни та, ни другая сторона не могла заманить неприятеля в тесное место.

Прошло уже много времени по отъезде послов Зборовского к молдавскому господарю. Никакой вести из Молдавии не было. Полагая, что послы его задержаны, Зборовский решился вторгнуться в Молдавию. Снаряжена была флотилия, с тем чтобы из днепровского лимана пройти в устье реки Бога и таким способом достигнуть Пробитого шляха, на котором, по условию должны встретить его молдавские послы. Этот-то поход Зборовского послужил темою для известной народной думы об Алексее Поповиче, которого гетман Зборовский привел своею речью к покаянию в казацких грехах [47]; только, на место бури, описанной в думе, произошло с казаками другое бедствие: на них напали турки. Случилось это следующим образом.

Казаки шли берегом: човны служили им для перевозки съестных припасов и рыболовных снарядов. На первом ночлеге повстречали казацкое войско уходящие от орды невольники и донесли гетману, что в Крыму большая тревога по случаю казацкого похода, которого цель, конечно, была там неизвестна, и что сама ханша ушла в леса. Успокоив ханшу чрез посланцов своих, чтоб она не боялась, Зборовский не мог приостановить тревоги, распространившейся в морской страже турецкой. Его поджидали на море. Между тем пришли казаки к турецкому замку Аслан-городку. В то время было свежо предание о том, как осаждал этот замок Богдан Рожинский и взлетел на воздух от собственного подкопа. Загорелись местью казацкие сердца при виде Аслан-городка, но гетман удержал казаков от нападения, и вызвал из крепости старших татар для переговоров. Тут один из запорожцев не утерпел, чтобы не выстрелить по татарину. Гетман хотел казнить его за это, но все вступились за виновного: казак считался в войске характерником, то есть умел заговаривать огнестрельное оружие так, что оно не вредило ни ему самому, ни тому отряду, в котором он находился. Раздор по этому случаю между гетманом и войском дошел до того, что Зборовский с трудом упросил казаков забыть ссору.

Спустившись к островам, которые назывались морскими, потому что лежали у входа в днепровсний Лиман, по тогдашнему — море, Зборовский послал конный отряд казаков к Пробитому шляху на реку Бог. Этот отряд повстречался с турками и захватил 13 человек в плен, а когда к туркам подошла помощь, он ушел вверх по реке Богу, направляясь к Пробитому шляху. Гетман, между тем, занялся приготовлением к охоте и рыболовству на морских островах, изобиловавших рыбою. Казаки обшили здесь човны свои тростником: иначе — они не годились бы для плавания по морю: обшитые тростниковыми вязанками борты не давали човнам тонуть, хоть бы и залило их волною. Призапасив рыбы и дичи, пустились низовцы в дальнейший путь.

О том, что передовой отряд имел дело с турками, в войске ничего не знали, как однажды ночью засиял на море какой-то замок. С рассветом казаки увидали, что перед ними не замок, а турецкая флотилия, состоявшая из девяти больших галер и множества малых судов. До устья реки Бога оставалось еще семь миль; уходить от галер в Днепр также было слишком далеко. Оставалось пристать к берегу, где отмели не позволяли галерам преследовать казацкие човны. Одна только галера пустилась в погоню за казаками, но и та села на мель. Пушечное ядро, однакож, попало в човен, на котором находился сам Зборовский, и убило одного казака. Тогда запорожские молодцы решились-было напасть на увязнувшую в песке галеру, но к ней подоспели на помощь мелкие суда и выстрелами из пушек пробивали казацкие човны. Казаки вышли на берег и залегли в ямах, вырытых в песке дикими кабанами. В то время, когда одни стреляли, другие сыпали кругом легкие шанцы. Между тем две галеры отделились из флотилии для переправы татар на правый берег Днепра, в двух милях ниже казацких щанцев. Казаки, захватив из човнов съестные припасы, начали уходить в степь. Зборовский старался удержать их в окопах. "Вам ли так поступать", говорил он, "когда все народы уверены, что в мужестве никто не сравнится с казаками?"

В это время турки высадились на берег. Завязалась битва. Турки потеряли своего предводителя, санджака, и были принуждены снова отчалить. Зборовский пошел берегом к устью Бога. С одной стороны, прикрывал он от турецких судов остаток човнов казацких, с другой — отражал татар, которые нападали на него с поля. Пальба не умолкала до поздней ночи. Пользуясь наступившею темнотою, часть казацких човнов пустилась в объезд, чтоб обогнуть турецкую флотилию и войти в устье Бога; но ветром загнало их на татарский берег. Пловцы попали в татарскую неволю. У Зборовского уцелело всего восемь човнов, на которых лежали раненые казаки с остатком съестных припасов. Разбитое, изнуренное усталостью и упавшее духом, войско Зборовского кое-как добралось до реки Бога. Съестные припасы скоро истощились до конца; звери в тех местах не водились; а рыболовные снаряды погибли во время битвы с турками. К счастью потрафили они на то место, где конный отряд поджидал пешого войска. Гетман разделил коней между казаками, но не надолго утолили они свой голод. Лошадей было не много, а казаков — около двух тысяч с половиною.

Подкрепив силы, решился Зборовский отправиться лично на тот шлях, на котором должна была произойти встреча с молдавскими послами, но застал там только свежие следы стоянки. Умирая от голода, питался он только желудями, подобранными на пути. Казаки падали от недостатка пищи. Наконец удалось ему, по "казацким прикметам", отыскать высланный из Сичи отряд на Кривом шляху. Этот отряд испытал ту же участь, что и все войско: бродя из урочища в урочище, подвергаясь разным невзгодам, не нашел он послов молдавского господаря и решился кочевать в диких полях до прихода гетмана. У него были рыболовные снаряды. Зборовский и его голодные спутники подкрепились пищею. В это время прибыли казаки с известием, что в степи показался молдавский разъезд человек в полтораста. Зборовский начал готовиться к нападению, чтобы добыть съестных припасов; но молдаване исчезли, а преследовать их было нечем.

Возвратясь к главному войску, гетман застал его в томлениях голода. О походе в Молдавию нечего было и думать в таком бедственном положении. Вместо дальнейшего пути к молдавским границам, Зборовский направился к городовой Украине, к недалеким окрестностям Саврани и Брацлава, где можно было добыть съестных припасов. Решимость эту возымел он в самую пору: под конец пути голод грозил казакам неизбежною смертью. Дошло до того, что ели находимые в степи рога, валявшиеся несколько лет, оленьи копыта и кости разных животных. Наконец вступили казаки в пределы Брацлавщины; и Зборовский вернулся домой без дальнейших приключений. "С таким-то трудом", заключаеть свой рассказ Папроцкий, добывал рыцарской славы этот знаменитый поляк, подвергая свою жизнь стольким опасностям".

Рыцарская слава, добытая на Запорожье, не спасла, однакож, Самуила Зборовского от его участи. Вскоре открылись его замыслы против короля, которые он высказал во многих случаях, не имея осторожности своих братьев. Он же, притом, был банит, лишенный покровительства законов. Замойский досадовал на всю его фамилию за её политическую агитацию и воспользовался первым случаем схватить его, а король велел отрубить ему голову. Без сомнения, к этой крутой мере побудила Батория больше всего та популярность, которую отважный магнат приобрел на Запорожье. В его лице был казнен не столько польский пан, сколько такой же казацкий предводитель, как и Подкова.

ГЛАВА V.

Экономический быт запорожской колонии. — Пограничные старосты действуют заодно с казаками. — Меры центральной власти к подавлению казаков. — Экономическая несостоятельность этих мер. — Старания панов-колонизаторов сделать из русских провинций новую Польшу. — Препятствия в политическом и социальном положении страны.

Рассказ Папроцкого выразительными чертами рисует местность, в которой гнездилось новое казачество. Становится понятным, почему она оставалась "дикими полями", безлюдною пустынею, не принадлежащею никому из соседних народов. Это были пространства бесплодные, опустошаемые саранчею, удаленные от поселений настолько, что человек рисковал умереть голодною смертью во время переходов. Некоторые только места изобиловали рыбою и дичью, да на больших расстояниях были разбросаны оазисы богатой растительности для пастьбы скота. Удалиться за Пороги — значило подвергнуть себя многим лишениям, которые мог выдерживать только человек с железною натурою. Чтобы войско могло стоять в этой пустыне кошем, отряды его должны были заниматься охотою и рыболовством. Даже добывание соли сопряжено было с далекими переездами и опасностями [48], и потому казаки вялили рыбу, натирая ее древесною золою вместо соли. Можно себе вообразить, какова была одежда низовых рыцарей, нуждавшихся в дневном пропитании. Но запорожцы относились к подобным лишениям с некоторою гордостью: по их понятиям, лишения были не только чем-то неизбежным, но и необходимым, как залог их могущества. О татарах Бильский говорит, что они сильны своею быстротою да способностью переносить всякие лишения. Казаки не могли бы совладать с татарами, если б не усвоили тех же способностей в высшей степени. Шляхтичей, прибывших к ним в товарищество, они встретили неприязненно, и не хотели довериться человеку, незнакомому с нуждою. "Это какой-то изнеженный пан; не испытав никогда нужды, не в силах он вытерпеть наших недостатков". Так рассуждали казаки о Самуиле Зборовском.

Казак сиромаха — было давнишнею народною поговоркою. На Украине, где сиромахою обыкновенно называется волк, в смысле голодного скитальца. Казак и убожество, казак и нужда — эти два понятия имели всегда близкое сродство. Вспомним распространенное по Украине изображение запорожца, с надписью:

"Козак душа правдивая, Сорочки не мае", и т. д.

Это отголосок времен Зборовского, когда неизбежным условием казачества были — нищета, голод и всякие лишения.

Оршанский староста, Филон Кмита, описывает (1514 г.), черкасских казаков, служивших московскому царю, жалкими оборвышами, которым, однакож, это не мешало побивать татар и получать от царя жалованья больше обыкновенного. В записках французского стратегика Дальрака, сопровождавшего Яна Собеского в походе под Вену, находим «дикую милицию» казацкую, поразившую европейца своею невзрачностью, — хотя доприхода этой дикой милиции, именно запорожской пехоты, Ян Собеский не решился начать сражения [49]. Даже в ближайшее к нам время московский «поп Лукьянов» изобразил вольницу Палия чертами, которые перешли к ней по наследству от запорожских воинов-отшельников. "Вал (в Хвастове) земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в нем — что звери. По земляному валу ворота частые, а во всяких воротах копаны ямы, да солома постлана в ямы. Там палеевщина лежит, человек по двадцати, по тридцати; голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело. А когда мы приехали и стали на площади, а того дня у них случилося много свадеб, так нас обступили, как есть около медведя; все казаки, палеевщина, и свадьбы покинули; а все голудьба безпорточная, а на ином и клочка рубахи нет; страшны зело, черны, что арапы, и лихи, что собаки: из рук рвут. Они на нас стоя дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы отроду не видали. У нас на Москве и в Петровском кружале не скоро сыщешь такова хочь одного".

Удерживая казаков от нападения на татарские села, Зборовский, как мы видели, должен был их удовлетворять собственным имуществом. То же самое, в больших размерах, делал и король, Стефан Баторий. Он посылал казакам через Луцк сукно; он платил им жалованье за походы в Московское царство. Но средства его были недостаточны для того, чтобы всех людей, привыкших жить "татарским и турецким добром", как называли казаки военную добычу, удерживать от грабежей и набегов. Напрасно вписывались в замковые книги, объявлялись в публичных местах и рассылались по шляхетским домам королевские универсалы, повелевавшие хватать и сажать под стражу неоседлых шляхтичей, мещан и других простолюдинов, которые промышляли походами в соседние с подольскою, волынскою и киевскою Украиною земли. Пограничные старосты и представители воинственных панских домов продолжали старый промысел чрез посредство казаков, которых они были обязаны предавать в руки правосудия. Как турки, торговавшие в Очакове, Килии, Белгороде, Тягине, давали убогим татарам своих лошадей для вторжения в Украину, так украинские паны снабжали казаков оружием и всем необходимым для набегов на татарские улусы и турецкие города, а некоторые и сами хаживали с ними в походы. При таких обстоятельствах мудрено было королю, занятому войною с московским царем, обуздать казаков. Казни их предводителей, Подковы в 1578 и Зборовского в 1584 году, только раздражили отчаянных людей, которых королевский меч досягал лишь случайно. От смерти Подковы до гетманства Зборовского, казаки не переставали вторгаться в Молдавию и воевать с татарами; а когда король, на другой год после казни Зборовского, послал к ним своего дворянина, Глубоцкого, с последним увещанием, они утопили его в Днепре.

Гетманом послушных королю казаков был тогда князь Михайло Рожинский, сын покойного Богдана. "Вместе с другими казаками, товарищами своими запорожскими" (сказано в современном акте) он признал виновными в этом убийстве одиннадцать запорожских казаков. Преступники были присланы ими в оковах, к наместнику киевского воеводы, князю Матушу из Збаража Вороницкому, чтобы он содержал их в киевском замке под стражею, впредь до королевского суда. Но князь Вороницкий, не смотря на свое служебное положение, был связан больше с казаками, нежели с королевским правительством. Он отправил узников к войту и его радцам, представителям киевской магдебургии, чтоб они заперли их при своей ратуше. Те, в свою очередь, были поставлены в затруднительное положение относительно казаков. Они протестовали против нарушения своих прав и обявили, что не обязаны принимать и сторожить подобных преступников. "В таком случае, сказал им на это князь Вороницкий, я велю поставить казаков перед вами или перед ратушею и оставить на свободе, на вашу ответственность". Напрасно мещане представляли, что у них при ратуше нет крепкой тюрьмы, что ратуша вся построена из дерева, и что они сами в своих домах не безопасны от казацкого своевольства. Воеводский наместник отказался посадить преступников под стражу в замке; обещал только дать в помощь мещанам, для содержания сторожи, ремесленников и других людей "замкового присуду". Даже в замковую киевскую книгу не позволил записать протокол об этом деле, так что мещане были принуждены внести свое показание в замковые житомирские книги, в которых и сохранился этот интересный акт, свидетельствующий о бессилии королевской власти в Украине даже и при Батории. Неизвестно, чем кончилось дело убийц королевского посла, но можно почти наверное утверждать, что они бежали, ибо не напрасно мещане, в своем протесте, распространились о том, что у них в Киеве, как городе украинском, нет при ратуше такой крепкой тюрьмы, как в иных королевских городах, и что сами они вечно должны опасаться за свою жизнь от своевольства казаков, "яко на Украине". Впрочем Стефан Баторий умер через год после этого события, а с его смертью казаки разбушевались больше прежнего.

Польское общество относилось двояким образом к турецкому вопросу. В начале разлива турецкой силы по черноморским берегам и нижнему Дунаю, Польша стремилась к её отражению; но гибель короля Владислава III под Варною, ряд неудачных попыток польских панов вытеснить турок из Молдавии, успехи турецкого оружия в Венгрии и поддерживаемые султаном набеги татар, которые полонили народ до Сендомира и Опатова, поселили в польском правительстве убеждение, что мусульманская сила неодолима для християнской, и что для государства гораздо выгоднее поддерживать, во что бы то ни стало, мир с Турциею. Убеждение это разделяли все крупные землевладельцы, искавшие обогащения в правильном хозяйстве и расширявшие свои владения посредством колонизации опустошенных татарами местностей. Напротив мелкая русская шляхта смотрела на войну с неверными, как на выгодный промысел и как на единственное средство возвыситься во мнении общества. Высокие государственные должности и доходные королевщины захватывали в свои руки знатные паны. Для мелкопоместного дворянства оставалось только рисковать головою в войне с неверными для добычи, да искать боевой славы, которая высоко ценилась в отрозненной Руси. Рыцарский дух украинской шляхты поддерживали в ней также и религиозные побуждения к войне с "врагами святого креста", распространенные тогда по всей Европе; а татарские набеги, увлекавшие в плен родных и приятелей, возбуждали в ней жажду возмездия. Из серединных областей Польши также выходил на пограничье каждый, кто был воспитан в духе воинственной старины польской, кто с детства готовил себя к военному ремеслу и искал случая показать свое мужество. В то время, когда одна половина "шляхетского народа", под влиянием придворной политики и западной роскоши, искала домашнего покоя и прилагала старания об улучшении земледелия, другая постоянно грозила войною и, вместе с казаками, задирала турок со стороны Молдавии. Раздражаемый султан жестоко мстил Польше посредством татар, которых он беспрестанно направлял то ко Львову, то к Киеву, то к берегам Вислы. Наконец, грозил двинуть на Польшу все свои силы и укротился только тем, что поляки, согласно его желанию, призвали к себе на престол данника его, седмиградского князя Стефана Батория. Оттоманская гордость была этим удовлетворена больше, нежели победами над польским войском. Султан включил Польшу в число подвластных ему земель и, в сношении с немецким императором, перестал называть ее королевством.

Но для Стефана Батория польский престол был только средством, а не целью. Он требовал от пограничной шляхты и от казаков сохранения мира с султаном вовсе не из признательности, и даже не из страха к нему. Ему нужно было обезопасить себя со стороны Турции на время войны с Московским царством, а Московское царство воевал он для того, чтобы соединенные польско-московские силы со временем устремить против турок. Внезапная смерть разрушила его широкий план.

По смерти Батория, с одной стороны, усилилось своеволие пограничного рыцарства, имевшего тесные связи с низовыми казаками, а с другой — увеличилось неудовольствие против них консервативной среды, составлявшей польское правительство. Люди старых воинских преданий всё еще повторяли мнение, господствовавшее во время Претвича, что Польша до тех пор будет могущественна, пока в ней будет процветать казачество; но те, которые предпочитали войне мирную колонизацию украинских пустынь и старались пересадить в Польшу западные науки вместе с роскошью цивилизованных государств, видели в казаках зло, которое следовало уничтожить самыми решительными мерами. Казаки между тем, усиленные множеством искателей приключений вроде Самуила Зборовского, продолжали, как они выражались, "разливать свою славу по всей Украине". Не довольствуясь войною с неверными на суше, они ходили на своих човнах-чайках в море, грабили берега Анатолии, нападали на турецкие галеры, освобождали християн из плена, не раз устраивали на турецких берегах временные рынки, для продажи грекам, армянам, жидам и всяким налетным торгашам награбленного в турецких городах добра; наконец, появлялись на пограничных ярмарках с богатыми материями, золотыми и серебряными вещами, иноземными деньгами и диковинными рассказами о своих приключениях. Современные кобзари складывали об этих приключениях целые поэмы, из которых иные сохранились в народной памяти до нашего времени. И чем больше было в отрозненной руси воинственного увлечения, тем ближе подступала к Польше гроза войны с турками, а польские паны, законодательствовавшие на сеймах, были вовсе не готовы ее встретить. Регулярное войско, заведенное Баторием, было частью распущено, частью перешло в казацкое братство; панские надворные хоругви действовали по усмотрению своих повелителей; немецкой пехоты содержалось на жалованье мало; посполитое рушение, то есть всеобщее вооружение шляхты в случае крайней опасности, было дело медленное, да и не надежное. Уже тому назад двенадцать лет султан грозил разрушить Польшу, если паны изберут на престол рагузского принца, и угроза его не казалась панам преувеличенною. Теперь, по видимому, он решился привести ее в исполнение. В 1589 году к польским границам были двинуты такие силы, что коронный гетман, Ян Замойский, сомневался, устоят ли против них до зимы важнейшие из пограничных городов, Каменец и Львов.

В таком положении дела, на варшавском сейме 1590 года, в одном и том же законе, были приняты меры к подавлению казаков, как виновников предстоящей войны, и к призыву их в королевскую службу, для отражения турок. Правительство сознавало, что "пропустило время" для усмирения казаков, но тем не менее видело необходимость прибегнуть к сильным против них мерам, так чтобы казаки, в случае мира с турками, не могли раздражить их снова. Постановлено было устроить за Порогами из тех же казаков, которые там проживают, или из каких-нибудь других людей, войско, послушное правительству. Начальником этого войска должен быть шляхтич, имеющий в Украине недвижимую собственность; сотники также должны быть назначены из оседлой шляхты. Старшина и каждый рядовой присягнут королю и Речи-Посполитой в том, что, без воли коронного гетмана, или его наместника, казаки, ни водою, ни сушею, не выйдут за границы польских владений для вторжения в соседние земли, не будут грабить купцов и других людей, которые бы проходили через тамошние места; в товарищество свое никого против воли старшого, а старший против воли гетмана, принимать не станут. Реестр казацкий будет находиться у гетмана. В местечках запрещалось продавать казакам съестные припасы, порох и другие снаряды; не позволялось даже впускать их в местечка иначе, как только по билетам от старшого или сотника. А чтобы казаки не заводились в самих городах, местечках и селах, все старосты и державцы королевских имений, а равно паны, князья и шляхта были обязаны устроить, как в королевских, так и в собственных своих имениях, присяжных бурмистров, войтов и отаманов, которые бы, под смертною казнью, наблюдали, чтоб из городов, местечек и сел никто не ходил на Низ или в дикие поля за добычею, а тем более — за границу; "а кто бы пришел из других мест с добычею", сказано в сеймовом постановлении, "того задерживать и карать смертью, а добычи ни под каким видом не покупать". Для присмотра за самими старостами или частными владельцами пограничных имений, чтоб они не ходили за добычею в дикие поля и не вторгались в соседние земли, назначены были, тут же на сейме, два чиновника, под названием дозорцев, также из оседлых шляхтичей, которые постоянно должны находиться на пограничье, и, с одной стороны, доносить коронному гетману о своевольствах казаков низовых запорожских, а с другой — преследовать и карать тех, которые бы проживали и укрывались в городах, местечках и селах, а панов, или старост, потворствующих казакам, позывать к ответу в трибунал. Дозорцам определено было жалованье по 300 злотых в год, из того же источника, из которого получают свою плату и низовцы. "Что касается нынешней войны", сказано в заключение, "то коронный гетман призовет низовских и донских казаков на службу Речи-Посполитой столько, сколько по его усмотрению окажется нужным, с платою им жалованья в течение этой войны, чрез провизоров, а на дальнейшее время — как решено будет всеми сословиями".

По смыслу этого закона, правительство исключало казаков из состава городского и сельского населения Украины, и дозволяло им существовать только "на Низу, за Порогами". Оно расторгало между оседлым и кочующим населением Украины ту связь, которая была одним из главных условий колонизации отрозненной Руси. Оно запрещало продавать казакам не только военные снаряды, но и съестные припасы на украинских рынках, тогда как оседлое население само уже проторило дорогу на Низ, для обмена своих произведений на лошадей, волов, овец и для продажи за наличные деньги [50]. Оно не дозволяло казакам проживать в городах и селах, а тут у них были дома, семейства и разного рода пристанища. Оно грозило смертной казнью местным жителям за хождение на ловы в дикие поля, а это вошло у всех в обычай, как постоянный промысел. Запорожцев оно хотело держать вечно на Низу, где они кочевали только летом, а жителей городов и сел заключало в пределы страны, которые не были определены и не могли быть постоянно охраняемы. Наконец, не полагаясь на послушание старост, панов, князей и шляхты, вверяло за ними присмотр двоим лицам, которые, получая по 300 злотых в год жалованья, по его мнению, готовы были рисковать ссорою со всеми граничанами, чего, как мы видели, не отважился делать даже наместник киевского воеводы, сидя в неприступном замке и имея в своем распоряжении ремесленников и других людей замкового присуду.

Очевидно с первого взгляда, что эта мера могла только рздражить казаков, но не обуздать их своевольство. Порядок вещей на Украине ни мало не изменился после обнародования грозного сеймового постановления, над которым казаки готовы были наругаться так же, как и над мерами Стефана Батория. Между тем правительство, в переговорах с турками, дало торжественное обещание усмирить казаков, и вскоре после сейма придумало еще одно средство для удержания "своевольства украинского народа". В июле того же года дан был в Кракове королевский универсал о вербовке тысячи человек опытных в военном ремесле людей, под начальством снятынского старосты Николая из Бучача Язловецкого и поручика Яна Озышевского. Язловецкому представлялось выбрать — или на урочище Кременчуке, или где-нибудь в степи — удобное место для постройки замка. Строевое дерево предполагалось доставить по Днепру из королевских имений. Из тех же имений каждый "послушный" человек должен был давать по одной мере муки ежегодно для гарнизона этого замка. Король был уверен, что этот военный отряд положит конец своеволию украинских жителей и не допустит их нарушать мир с соседними государствами. Ни о казаках, ни о коронном гетмане, которому они подчинены сеймовым законом, ни о дозорцах, которые должны наблюдать за всеми граничанами, в краковском универсале вовсе не упомянуто. Можно думать, что король и его советники разуверились в действительности прежней меры, и не полагаясь на послушание украинских старост, решились обуздать украинскую вольницу посредством коронного войска. Но на украинских старост и державцев возлагалось доставить строевой лес для замка и обеспечивать его гарнизон продовольствием. Зная, какое участие принимали старосты в казацком промысле, легко понять, охотно ли они занялись устройством крепости, которая должна была отрезать им сообщение с дикими полями и Запорожьем. Замок не был построен, и краковский универсал остался такою же мёртвою буквою, как и постановление варшавского сейма.

По видимому, правителству Речи-Посполитой не оставалось ничего другого, как уступить силе вещей и по неволе обратиться к старой воинственности, которая, в виде пограничного своевольства, продолжала существовать в русских провинциях. Тогда бы казаки из бунтовщиков превратились в самое дешевое и полезное войско; падение Крымского Юрта сделалось бы неизбежным, и турки целым столетием раньше потеряли бы свое страшное для Европы значение. Но такая политика для сеймовых панов была бы слишком великодушна, а для Сигизмунда III — гениальна. Колонизаторы отрозненной Руси не теряли надежды сделать из неё другую Польшу — не в отношении языка, о котором тогда заботились мало, и не в отношении веры, о которой помышляло одно духовенство, а в отношении господства польского или княжеского права над правом обычным русским, которое, более нежели что либо другое, делало отрозненную Русь непохожею на Польшу. Всмотримся глубже в положение дел на Украине: было ли возможно водворение в ней польского права?

Ни мелкая пограничная шляхта, водившаяся запросто с казаками, ни собственно так-называемые мещане, ни городовые и запорожские казаки не обращали, покамест, внимания на выростающие с каждым годом панские города и села; еще менее понимали значение панской силы для края люди, не принадлежавшие к их корпорации: ратаи, чабаны и тому подобный чернорабочий народ, рассеянный по украинским хуторам и селам. В начале колонизации Украины, которое для одних местностей восходило к половине XVI, а для других — к первой четверти XVII века, по истечении 20-летней и 30-летней воли, или свободы, почти единственною повинностью жителей местечек и сел была вольная служба под начальством старосты или помещика, так как всего важнее для края была защита от татар. Эта служба не была тягостна, потому что составляла естественное условие жизни на пограничье. И без распоряжений со стороны местной власти, каждый поселянин должен был беспрестанно держаться на стороже от орды. Даже на полевые работы не мог он выходить иначе, как громадою и в оружии [51]. Искупая у татар кровью родную землю, воюя против них за каждое пастбище, за каждое селище по многу лет, украинские поселяне дотого привыкли запасаться оружием, что, во время первых войн со шляхтою, из пахарей и ремесленников повсеместно составлялись ополчения в самое короткое время; а когда князь Иеремия Вишневецкий, предвидя народное восстание, приказал обезоружить своих подданных на левой стороне Днепра, в одних его вотчинах отобрано было "несколько десятков тысяч самопалов", не считая спрятанного оружия. Самая необходимость делала здесь каждого воином. В люстрациях старостинских имений начала XVII века редко упоминаются данины, собиравшиеся с мещан; гораздо чаще эти люстрации говорят о мещанских домах, "с которых не взимается никаких податей, а только каждый мещанин обязан нести военную службу конно и оружно, под предводителством старосты или его наместника". Эти-то мещане и назывались "послушными". Рядом с ними в каждом местечке исчисляют люстрации мещан "непослушных", иногда называя их простро казаками. Об этих обыкновенно говорится, что они "никакой повинности, ни послушания не отбывают", а о некоторых местностях добавляется что они, несмотря на то, "извлекают всяческие доходы, как из полей, так и из рек, и захватывают под свои усадьбы почти все грунты". Во многих местах сидели хуторами заслуженные жолнеры панских дружин и выбранецких или иностранных рот, которым давалось неопределенное право пользования бояее или менее значительным куском земли. Эту землю, как говорилось тогда, измеряли они саблею, то есть поддерживали вооруженною силою значение письменного акта, которым знатный пан или коронный гетман жаловал им по-королевски то, о чем нередко сам составитель акта не имел точного понятия [52]. Воспитанники военных станов, привязанные к оседлой жизни семейными интересами, сохраняли свои привычки и под хуторскою крышею [53]. Вместе с "послушными" и "непослушными" пограничниками, они готовы были каждую минуту отражать орду, а при случае стояли за себя и против местной власти. Владельцы обширных имений украинских, выпросив для себя пожизненное или потомственное право на землю, сами оставались в старых своих гнездах, а не то — постоянно находились при дворе; в Украину же посылали своих официалистов, или так-называемых осадчих, которые действовали от их имени и колонизовали страну в их пользу. Пограничный народ, набравшись воинственного духу в постоянной борьбе с татарами, ценил выше всего личные качества каждого, и относился к панским дворянам запросто. Киевский бискуп Верещинский писал, в 1594 году, на сейм, что города и села украинские, "гордясь своевольною свободою своею", не хотели знать ни своих панов, ни их уполномоченных. Вообще шляхта теряла свое привилегированное значение в крае, где личная свобода, богатство, сила и даже громкая слава были доступны, как гербованным, так и негербованным жителям. В начале появления казачества, простолюдины хаживали за добычею под предводительством шляхтичей, а с его развитием, шляхтичи участвовали в походах под предводительством способных и опытных простолюдинов. Это обстоятельство, более нежели что-либо, сглаживало сословные отличия пограничников. Вспомним, как приветствовали запорожцы вельможного пана Зборовского: "Это у нас последнее дело; у нас ценятся выше всего дела и мужественный дух". Местная шляхта никак не могла пренебрегать украинским простонародьем; напротив, во многих случаях она заискивала его благосклонности. Защита жилищ и стад, бегство от орды и укрывательство в недоступных для неё местах; наконец, пребывание в татарской неволе, или ясыре, — все это предпринималось или терпелось наравне с людьми негербованными. Откуда бы кто ни пришел в Украину, могущественные условия местного быта подчиняли его волю, понятия и склонности общему течению жизни. Не только выгоды от совместных промыслов и ополчений, но безопасность имущества и жизни зависели здесь от тесного сближения с простонародною массою. Самый язык, заносимый в Украину из глубины польских провинций, где культура стояла сравнительно на высокой степени развития, перерождался здесь в простонародную речь, которая, сохранив следы иноплеменной примеси, не потеряла от того своего русского характера. Кромер, описывая Речь-Посполитую в XVI веке, говорит, чта польский язык на Руси употребительнее местного, потому что туда земледельцы переселяются из Польши ради плодородия земли, а воинственные люди — для отражения татар. Но это справедливо только по отношению к панским домашним кругам. Несмотря на предпочтение, которое отдавалось в известных случаях польщизне, энергия местной народной речи брала свое даже у таких людей, как Николай Потоцкий, который употреблял русский язык для того, чтоб выбранить являвшиеся к нему, во время войны с казаками, шляхетские депутации.

Прилив польщизны в русские области королевства относится к позднейшему времени. В начале колонизации отрозненной Руси, коренные поляки держались еще за Вислою, а опустошенные татарами пространства древней, владимировской Руси занимали все-таки люди русские. Польский язык был им известен, как язык правительства, как язык средних и высших училищ, которых у нас до конца XVI столетия не было, наконец, как язык литературный, только-что возобладавший над бесплодною латынью. Они писали на нем военные реляции и письма, подобно казацким предводителям времен позднейших, но в обыденных сношениях, без сомнения, употребляли речь русскую. Мы видим, например, Претвича, излагающего перед королем по-польски свежую в то время историю колонизации. Вероятно, и Дашкович не иначе говорил на Пётрковском сейме об устройстве за Порогами военного братства; но к королю Сигизмунду I писал он по-русски [54], и на русском же языке получал от него инструкици, напечатанные в "Актах Западной России". Брат Самуила Зборовского, Христофор, зная русский язык, как уроженец Червонной Руси, писал к запорожцам по-польски; но уже конечно ни Дашкович, ни Претвич, ни Самуил Зборовский не обращались на польском языке с речью к русским дружинам, составлявшим тогдашнее казачество. Исторические песни, сложенные этими дружинами, показывают, какой элемент был в них преобладающим. Самые татары, кочевавшие на Подолье и Волыни до изгнания их оттуда Ольгердом и Витовтом, усвоили себе русскую речь, и не забыли ее через сто лет, живя в Добрудже [55]. Вспомним известную речь каштеляна Мелешка, произнесённую по-русски даже в собрании сенаторов, на конвокационном сейме, перед избранием Сигизмунда III. Немудрено представить, что польская молодежь, уже участвовавшая в пограничной службе, объяснялась на русском языке. Что касается до латинского и греческого вероучений, из которых одно распространяло польский, а другое поддерживало русский элемент, то, до конца XVI века, они не встулали еще в ожесточенную борьбу между собою, и оба помышляли только о том, каким бы способом защититься от реформации, которая в то время грозила не одной западной, но и восточной церкви, в пределах Речи-Посполитой. В таких памятниках, как реляция Претвича о казакованье шляхты, и рассказ Папроцкого о пребывании Зборовского за Порогами, нет и намека на различие вер и наречий у двух составных частей казачества. Русское духовенство не принимало никакого участия в его образовании, и во времена первых казацких войн с панами относилось к запорожскому войску как нельзя более равнодушно, чтоб не сказать — враждебно.

С своей стороны, казаки, в своих походах и на запорожских становищах, обходились без священников. [56] В "думе" о буре на Черном море, предводитель военного братства обратился к товарищам бедствия с таким увещанием: "Исповедывайтесь, паны молодцы, милосердому Богу, Черному морю и мне, отаману кошовому". Правда, что, по "Тератургиме" Кальнофойского, несколько казаков, однажды, среди страшной бури на море, дали обет послужить печерским инокам две недели в черной работе, и выполнили свой обет [57]. Но в походах 1637 и 1638 годов казаки больше всего таили свои намерения от местных священников, а один православный монах был даже их соглядатаем и сообщил о них вести польскому войску. Митрополит Петр Могила, без обиняков, называл их «ребеллизантами» печатно. Православный пан Адам Кисиль писал о казаках, что у них не было никакой веры, religionis nullius. Униатский митрополит Рутский повторял то же самое [58]. Все вместе свидетельствует, что колонизация отрозненной Руси совершалась без участия православного духовенства, которого иерархическая деятельность сосредоточивалась тогда не в Киеве, как прежде и после, а в Вильне. С другой стороны, и влияние римско-католической проповеди не распространялось еще на пограничное рыцарство и на первоначальных украинских колонизаторов польского происхождения: ибо первый латинский бискуп, временно проживавший в Киеве, приехавши сюда в 1589 году, не застал ни одного каплана, ни одного костёла и алтаря, кроме замковой каплички, в которую, по его словам, замковые урядники запирали своих лошадей, да еще маленького доминиканского костела, на Подоле, с одним только монахом при нем. Этот бискуп, происходивший из православной фамилии, как прозелит, приписал запустение замковой каплицы "пренебрежению" к латинской вере; но его же рассказ о том, что и в Софийской церкви, затекавшей дождями, кияне запирали скот, убеждает нас, что в малолюдном, убогом тогда Киеве относились небрежно к церквам обоих вероисповеданий. В те времена православные священники и латинские ксензы безразлично совершали духовные требы для людей православных и для римских католиков. Латинских ксензов было тогда так мало, не только в Киевской земле, но и на Волыни, что русские попы крестили детей, давали святое причастие и погребали мертвых у поляков; а местные поляки до такой степени не делали различия между латинскими и русскими священниками, что латинская иерархия нашла необходимым — выпросить, у Стефана Батория универсал к православным епископам, которым, под штрафом в 10 тысяч коп грошей литовских, повелевалось воспретить подвластному им духовенству всякое вмешательство в церковные дела римских католиков. Таким образом, латинство не препятствовало польским выходцам объединяться в Украине с туземцами, подчиняясь местному элементу. Если в глубине Волыни католики крестили детей по-православному, то тем естественнее это делалось там, где до времен Сигнзмунда III не было со стороны латинской церкви никаких усилий к распространению своего исповедания. Польский элемент сливался с русским единственно под влиянием условий местности. Казаки и их семейства веровали в Бога без посредства катехизического учения, а многие из пограничных жителей вырастали и старились, не видав церкви. То, что говорит сатирическая народная песня о позднейших запорожцах, которые будто бы принимали скирду сена за церковь, могло относиться к хуторянам и слобожанам не одной местности времен Стефана Батория; а такие анекдоты, какие рассказываются в наше время о чабанах екатеринославских степей, являющихся к принятию святых тайн в сопровождении своих овчарок, без сомнения, можно было слышать во времена оны в Киеве о низовых чабанах, называвшихся по-татарски одаманами.

Как бы то ни было, только пограничная шляхта обеих народностей претворялась в простонародную казацкую русь, не стесняясь ни верою, ни языком, ни бесполезными в русских пустынях гербами. Оборона границ, соединенная с целостью семейств и имуществ, была здесь всепоглощающею задачею жизни. Все служило этой задаче на Украине. Самая местность украинская приняла отпечаток долгой борьбы оседлого населения края с кочевниками. Открытая со всех сторон равнина усеялась насыпями, с которых жители вглядывались в далекую степную перспективу, не подымется ли где-нибудь пыль от наступающей на них орды. На Руси московской, защищенной лесными засеками, реками и болотами, слово могила означало вырытую в земле яму; на Руси польской, это слово получило значение насыпного холма или редута, как-бы соединяя с мыслью о смерти мысль о славе боевых подвигов, которые , здесь чаще всего приносили смерть. Для воинственных украинцев старого времени так было обычно падших в бою хоронить среди степи, под насыпным холмом, что, когда казаки сделались обитателями уже безопасных городов и сел, и тогда они насыпали в степи курганы в память знатных людей, похороненных при церквах наряду с прочими покойниками [59]. Многие из древних насыпей распаханы уже плугом, другие обращены в селитрянные бурты, а некоторые закрыты селами и хуторами; но до сих пор курганы, круглые редуты с двойными валами, разверстыми в виде полумесяца у входа, четвероугольные шанцы, и так-называемые змиевы валы поражают наблюдателя своею многочисленностью. Большая часть этих насыпей относится к периоду пограничной борьбы с татарами; некоторые остались, без сомнения, от времен удельного периода русской истории и еще древнейших, а остальные принадлежать к разряду могил, которые, по словам народной песни, обкипели казацкою кровью, смешанною с польскою [60]. Каждая новая осада во времена оны начинала свое дело с того, что окружала избранную для поселения местность валом; потом она насыпала вдоль степного горизонта сторожевые курганы, для постоянной стоянки на них, так-называемых, чат. Ряд подобных курганов соединял ближайшие осады с дальнейшими. Даже коронное войско, во время "лежанья" на пограничье в спокойное время, было обязано заниматься насыпаньем сторожевых могил; а в Украине образовался особый класс чернорабочих — могильников, упоминаемых в современных письменных памятниках наряду с будниками, которые промышляли устройством в лесах буд для выделки поташа, смолы и дегтя, броварниками, работавшими в пивоваренных заводах, и винниками, служившими по найму в винокурнях. Эти могильники играли важную роль в казацких войнах против панов. Каждое таборище казацкое в самое короткое время бывало защищено рвом и валом. Казаки залегали обыкновенно в ямах и оттуда стреляли по неприятелю, а сами оставались в безопасности от его артиллерии. Перед своими шанцами они рыли небольшие густо расположенные углубления для защиты своих вылазок от панской конницы; подводить мины было также их делом. Поэтому самым удобным временем ддя казацких восстаний считались и лето и осень, когда можно было защищаться от нападений земляными работами. "Зима — жестокий враг казака", говорит Окольский, очевидец панских походов на казаков, "потому что он зимою не может рыться в земле".

Многолетнее употребление столь разнообразных средств обороны наполнило подвигавшееся от запада к юго-востоку пограничье бывшей Речи-Посполитой земляными насыпями, которым до сих пор нет счёта. В разные времена, то одна, то другая часть отрозненной Руси отбывала на этих насыпях сторожу, или боролась посредством них с неприятелем. Мы имеем в этом отношении более или менее точные и подробные сведения лишь о той местности, которая возбуждала в польском правительстве особенный ивтерес, по отношению к утверждению в Украине польского права, посредством правильного устройства королевщин и раздачи пустынь в наследственное владение магнатам. Сеймовые постановления от времени до времени регулировали охранение границ от вторжения орды и не раз освобождали жителей пограничных местечек от процессов, позвов и баниций, в уважение опасностей, которым они подвергались. Первое место, в глазах польского правительства, еще в 1631 году, занимали стражницы в Белой-Церкви, Трилисах и Любомире, "откуда", по словам сеймового постановления, "вся Украина охраняется от татарских набегов". Сарницкий, напечатавший свою книгу в 1587 году, гогорит, что Белая-Церковь была как-бы морским маяком и служила убежищем для всей Руси, которая отсюда прежде всего получала вести о наступлении орды; а в одном старом документе сказано, что белоцерковский замок "задерживает на себе весь татарский импет", — может быть, потому, что невдалеке от него пролегал татарский шлях, где, по словам королевского универсала, татары переходили черезе Рось. Главную сторожу держали белоцерковские мещане у леса, который назывался Богатырив-Риг [61], и это, конечно, было дело не легкое, если, по выражению Сарницкого, татары "заглядывали в Белую-Церковь, как собаки в кухню". Трилисы, прославленные необычайным мужеством своих жителей в 1651 году, пять раз были разоряемы татарами, и пять раз возрождались на своем пепелище. Что касается до Любомира, то, по замечанию одного из местных жителей, нигде так густо не расположены полевые могилы, как вокруг этого местечка. Далее, по направлению к Брацлавщине, содержались полевые сторожи на реках, впадающих в Бог; с левой стороны — на Синице, а с правой — на Саврани, и в других местах. Наконец, по главным татарским шлхам расставлены были чаты, выходившие из соседних поселений. По Чорному шляху шли сторожи от Запорожья мимо Черкас, Канева, Полонного и далее, в глубину Волыни. Точно так же расположены были сторожи над рекою Савранью и у бродов рек Кодыми и Кучменя, вдоль Кучменского шляху, который шел вглубину Подолья. На Росаве и Ушице стояли чаты на татар, вторгавшихся в польские владения по Волошскому или Покутскому шляху. И над всею необозримою сетью этих шляхов, стражниц и могил господствовал, как главный сторожевой пункт, старинный Ров, названный, в честь королевы Боны, Баром. После Каменца Подольского, это была самая сильная украинская крепость, которая "глядела на три татарские шляхи", как писали о ней в донесениях королю. Она постоянно находилась, в качестве староства, во владении коронных гетманов, которые, по своему званию, были верховными охранителями границ Речи-Посполитой; ближайший же надзор за всеми сторожевыми стоянками и чатовниками в XVI веке имел подначальный коронному гетману "стражник трех щляхов".

Если, как сказано выше, самая местность украинская, в силу долгой борьбы славянского мира с монгольским, приняла отличительный характер, до сих пор не изглаженный временем и новым порядком жизни; то тем более идея защиты пограничья от орды должна была отразиться на общественных отношениях пограничников. Рядом с потомками знаменитыхдворянских родов, приобретали здесь широкую популярность, не только в простонародье, но и в правительственных сферах, личности происхождения темного, не-шляхтичи. Настоятельная нужда в людях, которые бы сторожили за движениями хищных татар и умели их отражать, мало того, что заставляла правительство поощрять казацкие обычаи в пограничном городском населении и относиться с похвалами к счастливым добычникам; она привела его к необходимости прощать самые тяжкие преступления тем, кто прослужит четверть года в пограничной страже на собственном содержании и отличится каким-нибудь отважным делом. Многие баниты являлись в Украину, отличались в гонитвах за татарами, заслуживали потерянную честь и возвращались в прежнюю среду. Но другие оставались навсегда в обществе пограничников и вносили в него, особый элемент буйства, выработанный на шляхетских сеймиках и в так-называемых войсковых zwiazkach (союзах). Благоприятствуемая положением Украины свобода во всех начинаниях, возможность приискать людей, готовых на самые отчаянные предприятия и слабое действие законов, постановляемых для Украины центральною властью, давали здесь каждому смелому характеру развиться во всю ширину. Между тем общее в начале стремление охранителей и колонизаторов Украины видоизменялось под влиянием придворной политики, которая то призывала казаков под королевские знамена, то принимала против них меры, подавляющие врожденную им воинственность, а иногда делала одно и другое разом. Вследствие этого, в населении Украины образовалось две среды: одна, которой выгоды совпадали с распоряжениями центральной вдасти; другая, которой не возможно было существовать, не противодействуя этим распоряжениям. Та и другая имели своих представителей, своих героев, которых одни превозносили до небес, а другие осыпали проклятиями. На место Дашковича, который, предводительствуя казаками, получал подарки от сеймовых панов и награды от короля; на место Претвича, о котором благодарные паны говорили, что в его время "спала от татар граница", и других казацких предводителей, считавшихся в Кракове "безупречными и знаменитыми Геркулесами", — с одной стороны, среди оседлой шляхты появились на военном поле магнаты, жаждавшие уничтожить казаков до самого их имени, а с другой — из оказаченной массы украинского простонародья выступили на сцену вожди, мечтавшие о разрушении Кракова и истреблении шляхетства [62]. Буйные волею, сильные духом, неутомимые в несении военных тягостей, те и другие, сравнительно с обитателями внутренних провинций, были истинными "львами, жаждавшими одной кровавой беседы". Не зная меры своему произволу, они доводили всякую свою затею до последней крайности и, образуя вокруг себя новые поколения необузданных поборников известных убеждений, готовили для государства грозу, которая потрясла его до основы.

К воспитанию в пограничниках отваги на борьбу за свои убеждения много способствовала беспрестанно представлявшаяся, в виде живых примеров, возможность потерять имущество, семейство, свободу и жизнь. С увеличением населения отрозненной Руси, татарские набеги сделались так часты, что коронный гетман Жолковский насчитывал на своей памяти 30 наездов "великою ордою", не считая меньших. Татары мало занимались ремеслами, торговлею, промыслами, не имели обширных владений для взимания дани, были заключены в пределах скудного пастбищами полуострова, из которого откочовывали к роскошным побережьям Днепра, Бога, Днестра не иначе, как под опасением казацкого наезда. Поэтому польские провинции были для них единственным источником обогащения. Угоняли они скот, уносили всякую без различия движимость, но в особенности дорожили ясыром, который продавали в рабство на все стороны востока. Восточное общество нуждалось в бесчисленном множестве рабов и рабынь разных возрастов, а главными поставщиками этого товара были татары, добывавшие его большею частью в отрозненной Руси. Особенно жадно хватала орда в плен детей. Вместе с другими пленниками, шли они, как ценный товар, в отдаленнейшие страны Азии, а всего более — в Царьград. Двор и империя султанов опирались на личностях, не имеющих в Турции родства и потому привязанных к своим повелителям, как об этом пишет Янчар-Поляк еще перед 1500 годом. Покупных детей воспитывали в султанском серале для службы в янычарах и для занятия придворных должностей, требующих особенного доверия. Таким образом цвет християнской силы был обращаем неверными на подпору магометанства. Мысль эта еще более усиливала впечатление, производимое на пограничных жителей татарскими набегами. Под влиянием ежедневно ожидаемых случайностей, выработались в Украине черты нравов и обычаи, не встречаемые в других областях Польши и московской Руси. Одно время Украинцы поражают наблюдателя глубокою грустью своих песен и меланхолиею сердец, в другое — склонностью к отчаянным предприятиям, или какою-то безумною весёлостью, которая как-бы усиливается заглушить великое, невыразимое горе. Отсюда у них трагическая противоположность между видимою веселостью и иносказательною грустью, например, в свадебных обрядах, или даже в детских уличных играх, сохранивших следы кровавых битв и татарских набегов. До нашего времени уцелел особый отдел народных песен, так называемых невольницких. В них воспевается разлука мужей с женами, сестер с братьями и маленьких детей с отцом и матерью [63]. В них пленная наложница турецкого баши, тоскуя о своей нравственной гибели, выпускает из темницы казаков-невольников, которые тридцать лет не видали божьего света и праведного солнца [64]; а запорожский отаман пятьдесят четыре года остается прикованным к скамье на турецкой галере-каторге, где ренегат-шляхтич пригоняет гребцов к работе окровавленною на их обнаженных спинах лозою [65]. Ужасы отдаления от родной семьи, безотрадного невольничества и беспощадного варварства поработителей воспевались на Украине со времен первой её колонизации и располагали умы народа к трагическому созерцанию жизни. Отчаянная смелость, жажда, хотя минутной радости, хотя той радости, какую дает надежда на успех покушения, полное забвение последствий и равнодушие к смерти — таковы были общие черты характеров, с которьми панам-колонизаторам приходилось иметь дело. Пока поселяне высиживали так-называемую волю, то есть льготные годы, пока на них лежала одна военная повинность, — экономические дела шли спокойным ходом. На казацкий промысел в дикие поля и за Пороги пускался каждый, кому не сиделось в пасеке, у кого не было охоты "спотыкаться по борознам". Отношения между чернорабочим и господствующим классом были мирные, основанные на добровольных сделках и взаимных выгодах. Возвращавшиеся из заполья с добычею казаки и торговые люди с рыбою, солью и чужеземными товарами, весело собирались на ярмарках, где продавались шкуры диких зверей, убитых в низовых входах, или турецкие сафьяны, добытые наездом на подгородные очаковские, белогородские, тягинские поселения, или одежды, снятые на войне с татарских мурз и турецких башей, или, наконец, кони, пойманные после удачной схватки с азиятскими наездниками; и тут же кобзари звонили в металлические струны под речитатив, которым, с геомерическими подробностями, описывали то бегство казаков из неволи, через безводные степи [66], то сожжение турецкого корабля среди моря и дележ добычи. На мрачном фоне, составлявшем перспективу пограничной жизни, в виду висящей над украинским горизонтом тучи татар и турок, весело, шумно и пестро играла никем не стесняемая казацкая, пахарская и мещанская жизнь. Убожество пограничных поселян часто сменялось приливом богатства — от урожая полей, от обилия медового сбора, а что было всего отраднее для украинского сердца — от удачных походов против неверных. Босые поселянки, жены, дочери и возлюбленные смуглолицых, обожженных порохом героев-добычников, появлялись посреди народной толпы в парчевых кунтушах, в кораллах, которым никто не знал верной цены, и в золотых ожерельях, сорванных казацкою рукою с гаремных затворниц. Плач по убитым и уведенным в неволю смешивался, на хмельных пирушках, с кликами радости счастливых добычников и угрозами "окурить мушкетным дымом стены султанской столицы."

И казалось пограничникам, что у них не будет другой тягости, кроме убожества, прогонявшего казаков из дому на опасный промысел, — что у них не будет другой беды, кроме той, которая постоянно грозила им из-за степных могил и сторожевых шанцев. Но паны, охватившие своими имениями весь юго-восток за Киевом, Каневом, Черкасами, Белою-Церковью и далее до пограничного со стороны Молдавии Каменца Подольского, мало-помалу начали делать ощутительным присутствие польского права в Украине. Казаки вначале не обращали внимания на ту власть, которая сеймовым постановлением 1590 года давалась над ними местной шляхте, и не завидовали размножению в Украине панских имений. Местная шляхта тянула тогда в один гуж с казаками, жила с ними за панибрата, хаживала казацким обычаем на военный промысел, а её имения, при обилии незанятых никем земель в Украине, вовсе не стесняли казаков, напротив, еще обеспечивали их семействам безопасность от татарских набегов. Но заселение украинских пустынь шло с быстротою невероятною; панские села и местечки густели с каждым годом; земля чаще и чаще делалась между пограничными жителями предметом кровавых споров; недвижимая собственность дорожала, а вместе с тем изменились и прежние отношения между панами и казаками. Украинские дворяне с каждым годом более и более обособлялись от казаков в своем быту и интересах; сельское хозяйство, на плодоносной почве, вознаграждало их за труды вернее, чем хождение с казаками на военный промысел; с улучшением общественного быта, явилась потребность в более строгой администрации; на поветовых сеймиках изыскивались меры к обузданию всякого своевольства, а всего больше — казацкаго; наконец, явилась настоятельная надобность в рабочих руках для множества новых колоний, сгущавшихся на пограничье; от свободных поселян, составлявших казацкие семейства, землевладельцы-паны стали требовать чиншей и панщины, а старинные казацкие займища называли землею панскою. Этого мало: из панской земли, на которой очутился не знавший над собою пана украинец, ему, как подданому панскому, запрещали выходить, когда понадобится, за Пороги и в дикие поля. Вслед за тем паны-землевладельцы начали увеличивать медовые и другие дани, ввели поволовщину от стад и покуховщину от варенья напитков, стали брать плату с жерновов, отдавать в аренду рыболовные места, взимать мыто при вїезде в город и села на ярмарки. Словом — устроили в Украине новую Польшу. Старосты королевских имений были те же помещики и действовали в староствах, как и в своих наследственных селах, а что было всего обиднее для селян — распоряжались не сами лично, а предоставляли свою власть наместникам, мелким державцам и арендаторам, которые, по словам украинской летописи, "их же салом по их шкуре мазали, отнявши у мужика, панам давали." То, от чего отцы и деды украинских поселян уходили из глубины шляхетчины, по их следам пришло в Украину. Из Украины переселенцам некуда было уходить далее, разве в татарскую и турецкую неволю. Оставалось — или подчиниться панским порядкам, то есть польскому, панскому, так-названному княжескому праву, или отстаивать некодифицированную равноправность, во что бы то ни стало. Местные условия и современное положение дел благоприятствовали последнему.

ГЛАВА VI.

Казацкий самосуд и распространение казацкого присуду на низшие слои общества. — Остатки княжеских дружин в Украине — конные и путные бояре. — Наплыв в Украину польской неоседлой шляхты и её роль. — Представители знатных русских фамилий в составе первобытного казачества. — Переход добровольной ассоциации труда в невольную. — Низовое казачество заслоняет королевские и панские имения от татарских набегов.

Ссоры между казаками и шляхтою начались, можно сказать, со времен незапамятных. Повод к ним подавал уже один противоположный взгляд той и другой стороны на право владения землею. Не раз казацкая займанщина должна была соприкоснуться с займанщиною панскою, по мере того как гуще и гуще делались панские слободы в Украине. Казаки, не зная по книгам, но сознавая в душе jus primi occupantis, отстаивали свои пастбища и ланы против притязаний шляхты, которая сперва владела ими de jure, а потом захотела владеть и de facto. Шляхта, искони воинственная на пограничье, на спускала казакам и, отличаясь превосходством военных средств, легко брала над ними перевес. За всякою победою над сословием, которому польское право отказывало в землевладении, она делалась полным собственником некоторой части старинных займищ казацких и, следовательно, налагала тягость подданства на их обитателей. Так говорит, по дошедшим до него преданиям, венгерско-польский историк Грондский, но прибавляет, что шляхте нелегко было утвердить это подданство за собою, так как и перед самой Хмельнитчиною всё еще оставалось много пустых, недоступных для шляхты земель, куда покоренные уходили по примеру своих предков и устраивали там новые и вольные "осады".

Польские моралисты нашего времени упрекают казаков старого века в том, что они, будучи издавна народом свободным и, по своему рыцарскому значению относительно борьбы с неверными близко подходившим к характеру шляхты, не вошли с нею в такое единение, как жители литовско-русских "застенков", с которыми польская шляхта еще при Сигизмунде-Августе поделилась гербовыми своими знаками и привилегиями. Это потому, говорят они, что полудикие казаки ни на что не хотели променять своей разбойничьей и хищной жизни. Но едвали не будет справедливее сказать, что идея шляхетства была чужда казакам не по хищническому роду их жизни, а потому, что она противоречила основным понятиям народной массы украинской. Вечевое право удельного периода, по которому квязья были не вотчинниками, не владельцами земли, а только правителями, не государями, а только господами, преобразилось у этой массы в право копное, далеко опередившее, даже по дошедшим до нас памятникам, появление княжеского или польского права в Украине; а копные суды, вызывавшие к ответу самого дидича, то есть землевладельца, наравне с крестьянами, отозвались потом, при посредстве магдебургского права, в образовании судов церковно-братских, по которым власть духовенства контролировалась мирянами, и недостойный своего сана епископ мог быть удален братством от управления епархиею. Все эти черты самосуда и самоуправления приняли самые выразительные формы в устройстве казацкой корпорации, основанной на идее полного равенства перед законом или перед олицетворением завона в предводителях, избранных вольными голосами. "Где два казака, там они третьяго судят"; эта народная аксиома распространялась не на одно военное, так сказать, привилегированное сословие в Украине (казак был только конкретным выражением того, чем каждый мог быть и, вслучае надобности, должен был быть). Она, очевидно, старее того казачества, которое известно нам по письменным преданиям [67]. Вкоренившееся веками признание одинаковых человеческих прав за каждым членом их общества делало казаков неспособными даже и к такой нобилитации, какую представляет придуманный панами выбор из них "лучших людей" для вписания в реестр казацкий. Казаки пользовались этим отличием только для получения назначенного им по реестру жалованья; в сущности же число их определялось не войсковым списком, а интересом предстоявшего похода, и сами короли содействовали, под нужду, свободному развитию казачества так называемыми приповедными листами, приглашавшими под казацкие хоругви людей всякого рода и звания. Когда понятие о равенстве притупилось в разбогатевших казацких старшинах, которые поладили с панами и стали смотреть свысока на Запорожье, — казаки начали сперва тайно, а потом явно нобилитоваться, и даже в договор с московским царем включили статью о том шляхетстве, которое пошло в казаки против шляхты польской; но то было уже начало разложения казачества по почину самого их предводителя, пожелавшого быть наследственным князем, под видом равноправного гетмана.

Каковы бы, впрочем, ни были причины их задоров и ссор с панами, но панские порядки в Украине и панские стремления сделать из Украины то, что уже было сделано из других польских провинций, были главными стихиями, из которых казаки с одной стороны, а шляхта с другой — черпали свою взаимную недоверчивость, неприязнь и, наконец, ожесточенную вражду. Защищая панов, как колонизаторов опустошенной татарами страны, польские моралисты воображают защищать в их лице деятелей цивилизации против степных варваров, чуждавшихся её благ. Действительно, цивилизация много потеряла от казацких восстаний. Жаль нам тех многочисленных пасек, тех фруктовых и даже виноградных садов, о которых сохранились предания, того земледелия и скотоводства, которое начало-было принимать в Украине такие громадные размеры, и, наконец, ремесел, которые естественно процветают в богатой местными продуктами стране [68]. Но нас успокаивает мысль, что с польской культурой было неразлучно рабовладение; что от казацких восстаний пострадала не та цивилизация, которая приходит к народу путем экономического и умственного развития массы, а та, которая, развивая удобства жизни, политические идеи и вкус к изящному в одном сословии на счет других, приводит все гражданское общество к деморализации. Знали казаки, или нет, к чему именно пришли бы они, подчинясь польскому праву, нам не известно. Они, по отношению к потомству, которому оставили так мало письмен своих, делали свое дело, можно сказать, молча. Зато не только в своих осадах и куренях управлялись собственными, от самих себя поставленными властями, и не только не признавали над собой никакого другого права [69], но еще вводили свою форму суда и в городах. Они — выражаясь тогдашним термином — не хотели знать "присуду" королевских старост и забирали городских и сельских жителей под собственный казацкий присуд так что, где были казаки, там королевская администрация делалась недействительною [70]. Освобождение городов от казацкой юрисдикции составляло предмет постоянных забот представителей шляхты на сеймах; меры принимались за мерами, одни других безуспешнее, так как исполнительная власть не соответствовала законодательной; наконец, в 1638 году, за десять лет до начала Хмельнитчины, запрещено было мещанам отдавать дочерей своих в замужество за казаков и продавать казакам какую бы то ни было недвижимую собственность. Казаки между тем крепли — и как военная корпорация, и как полумещанское сословие. Утвердясь на Низу, они свою Сечь сделали школою рыцарства для всех недовольных панскими порядками в Украине, для всех завистников панского благоденствия, для всех обиженных панами в качестве претендентов на владение батькивщиною, то есть батьковским займищем.

Мы еще будем иметь случай указать, что казакованье было для них не столько рыцарством, в смысле призвания, не столько идеею социального отпора, а тем менее реакции политической, сколько простым промыслом, буднишним добываньем насущного хлеба, — таким точно, как то, из-за которого черкасские мещане тягались — то с киевскими чернецами, то с королевским старостою Пеньком. Теперь скажем только, что первый период казачества был вовсе не то, что второй, равно как второй не то, что последующие. Предприимчивый дух, почти угаснувший ныне в украинском народе, в XVI и ХVII веке олицетворялся в казаках соответственно потребностям страны. Казаки являлись представителями живой силы, теснимой панскою цензурою, которая стремилась заковать эту силу в неподвижный status quo, и в этом случае правы те историки, которые называют украинских казаков (других мы им охотно уступаем) врагами государственности, разбойниками, ненавистниками гражданского порядка. Все сословия перебывали в казаках единично, все опирались на них корпоративно, все находили в их устройстве под нужду свое искомое; но ни одно сословие не вдохнуло в них своего духа, по той причине, что status quo был общий идеал всех партий, и ни одна не могла проникнуться полною радикальностью, за исключением казачества. Так же точно все соседние державы, и даже отброшенная далеко Швеция, старались воспользоваться казаками, как пользуются огнем для временных надобностей; но ни одна не могла примириться с их идеалом равноправности. Тогдашняя современность недалеко ушла от средних веков. Ни одно гражданское общество не было способно принять в свою среду эту свободную дружину и дать ей свою государственную чеканку. А надо отдать честь польской шляхте, что она соответствовала больше этой задаче, нежели какое-либо из тогдашних государств. Казачество было не что иное, как осуществление народного идеала равноправности в грубой форме, обусловленной его положением. Шляхетство, с другой стороны, было не что иное, как осуществление идеала старопольской сельской гмины [71], под влиянием соседнего феодализма. Если бы не ксензы с их наукою властвовать и порабощаться, такие попытки к ближению, какую представляет Самуил Зборовский, не говоря о многих других, могли бы привести к тому, что Польша стала бы во главе Славянщины, как величайший из новых народов. Но обратимся к убогой умом и благородством действительности.

В первом периоде казаки были не что иное, как казакующая против татар панская пограничная стража, которою предводительствовали те, чья была земля. Земля de jure принадлежала — или королю, или панам. В первом случае, король предоставлял своим старостам, как представителям своей власти, пожизненное владение землею, с правом чинить суд и расправу в пределах староства, так как бы это делал сам, находясь в своей королевщине. Во втором случае, паны землевладельцы являлись еще более точным повторением короля в уменьшенном виде, как государя относительно подданных. Подданные в Украине были двух сортов: королевские и панские. Королевские находились под присудом старост, панские — под присудом дидича, или вотчинника. Те и другие были призываемы в пограничные воеводства для заселения края и извлечения из него доходов в пользу собственников земли — короля и панов. Чтобы они могли успешно исполнять свою функцию, нужна была охрана. Эту охрану устраивали старосты для королевских, а паны — для своих собственных имений. Охрана составлялась из элементов неоднообразных и неравносильных.

В польской Украине, в которую, по смыслу слова, следует включать и Червонную Русь, уцелел от татарского периода остаток княжеских дружинников, известный под именем бояр и вольных слуг. Боярин у варягорусских князей был тот же слуга, но только слуга-большак. Бояре относительно князя были то, что у казаков отаманье — относительно гетмана, кошевого или полковника. С уничтожением государящих князей, южнорусские бояре, вместе с рядовыми слугами, остались без работы, как социальное тело; разбрелись в чужие края, где находили по себе службу, например, к севернорусским удельным и великим князьям (еще с XIV-го века), а не то — рассеивались по землям новых владельцев или входили в их прибочную оружную компанию. Право отъезда от одного князя к другому сохранили они в своем обычае по преданию. Такой отъезд совершился в больших размерах в Червонной Руси, где позже других украинских местностей уничтожились русские князья, с своим самостоятельным "русским правом". Лишь только введено было там Казимиром III право польское, бояре массами оставляют этот край и эмигрируют — более сильные за Карпаты, а слабейшие на Подолье и в Киевщину. Отсюда пошло письменное предание, что будто бы казачество обязано своим существованием выходцам из Червонной Руси. Червонная Русь дала и постоянно давала контингент казачеству, но оно вызвано было колонизациею окраин Польско-Литовского государства после татарского лихолетья, а не упразднением дружинной службы. В XVI веке, с которого мы начинаем иметь более обстоятельные сведения о казаках, значение боярства, в смысле сословия, ослабело и там, где гетманили не старосты и дидичи, а удельные и великие князья, то есть в Северной Руси; оно впало в неопределенность, потеряло юридическое значение. В Украине боярин иногда значил меньше, чем мещанин, иногда больше; а так как это сословие искони не было землевладельческим, а только служилым, в смысле княжеских глаз и рук, то боярам и не пришлось удостоиться юридического равенства с сословием гербованным, тогда как мещане, в важных должностях своих, пользовались шляхетскими правами и, в качестве землевладельцев, участвовали, до известного времени, в сеймовых собраниях. Измельчавшие таким образом бояре продолжали удерживать имя свое, как и в звании рукодайных панских слуг, так и в звании старостинских служебников, даже и тогда, когда паны не отличали уже их от мужиков, от собственно так называемых подданных. Только в составе казацкой корпорации переставали они именовать себя боярами, и предпочли название казак названию боярин. Similia similibus gaudent. У князей варягоруссов бояре и вольные слуги казаковали против половцев, печенегов или против соседей совершенно таким способом, как у королевских старост и вотчинных дидичей — против соответственных представителей неприязненного им элемента. Одинаковость экономических и стратегических потребностей вызвала повторение дружинного начала при другой, уже феодально-абсолютной политической системе на место федеративно-вечевой, какая существовала на Руси в дотатарский период. Но доколе существовал бы варягорусский строй жизни, до тех пор не могло бы образоваться самостоятельное казакование дружинников. Чуждый дружинному и вечевому началу абсолютный феодализм, введенный сперва литвинами, а потом поляками в достоянии Владимира Киевского, этого собирателя русской земли в духе славянском, привел к разделению одной ассоциации воинственных администраторов на две ассоциации, которые были похожи с виду и даже уживались между собой по однородности занятий, но в основном принципе расходились диаметрально, и могли ужиться только под условием полного пересоздания одной в другую, то есть такого пересоздания, чтобы — или феодалы усвоили себе дружинное начало, или дружинники вошли в состав привилегированных феодалов. Долговременная борьба их за свои социальные понятия показала, что, как одно, так и другое было невозможно. Былое наше имеет на нашу будущность гораздо больше влияния, нежели многие думают. Причины упорства на своем двух лагерей, казацкого и шляхетского, скрываются во временах до-кадлубковских, и восходят, пожалуй, ко временам формации мира славянского и мира немецкого.

Возвращаясь к старостам и вотчинным дидичам русским, этим удельным князьям, воскреснувшим после татарского погрома и литовского террора под дыханием тевтонской жизни, скажем, что бояре отличались от черни случайным владением землею на правах вотчинников, гораздо чаще на праве поместном, но главное отличие их составлял вольный переход с места на место, не замеченный даже законодательством, которое, исходя из интересов землевладельческих, а не государственных, строго, хоть и безуспешно, оберегало присутствие рабочей силы в хозяйственных единицах, но не стесняло лиц служилых. Бояре, по старине, были слуги, а не работники. Будучи руками и глазами самих землевладельцев, они были народ, крайне необходимый при тогдашней разбросанности поселков и пустынности всей литовской польской Украины. Потому-то бояре носили названия путных, в соответствие chodaczkowej szlachty польских хозяев и конных бояр, которые в русских провинциях соответствовали przjacielom, приживальцам, полударовым хлебоедам польского экономического быта. Слугою делался у панов каждый неоседлый, но вместе также и не прикрепленный к земле, в том числе и шляхтичи, так сказать, примазавшиеся к шляхте родовой, или же измельчавшие родовики, соответствовавшие боярским детям у северной руси. В польских провинциях такая безземельная шляхта, под именем brukowej szlachty готова была к услугам сеймующих или конфедерующих панов за кусок хлеба и за куфель пива; в провинциях русских она бедствовала гораздо меньше, и поэтому-то переходила весьма часто из коренной Польши в польскую Русь или, говоря относительно, в Украину, которая этим голодным "братьям" сытых помещиков польских, больше нежели кому или чему другому, обязана преувеличенными слухами о своем богатстве. Как золотые сны о Мексико и Перу увлекали за океан земляков Кортеса и Пизарро, так голодное воображение тянуло к нам из Польши людей, которых сословный предрассудок удалял от занятий ремеслами и крамарством [72]. Они-то по преимуществу бывали рукодайными слугами у потомственных землевладельцев и прибочными служебниками у землевладельцев поместных, то есть у королевских старост. Как здесь, так и там они вносили в местную администрацию закваску, подобную, той "малой закваске", о которой сказано, что она все тесто заквашивает. Украинская пословица: не так паны, як паненята, обязана им своим происхождением. Они, как это часто случается, приносили с собою тот самый дух господства над слабейшим или зависимым, который томил их самих на родине. Они, подстрекая землевладельцев русских к панованью польскому, были пропагандистами ссоры панских подданных с попами, а королевских с старостами, и первые подавали пример разрыва добровольной ассоциации бегством от панов за Пороги или в казацкие выселки среди недоступных еще для пана пустынь. В старостинских замках они представляли в себе королевским наместникам, этим своего рода сатрапам королевским, готовое орудие для превращения необходимо вольной в начале ассоциации в громаду, которая принуждена была слушаться рабски того, кто прежде был не столько старостою, сколько "громадским мужем". И вот, делясь выгодами своего положения с немногими, староста заставлял повиноваться себе многих, в том числе и самих дружинников. Они, эти недобитки можновладства польского, учили местного уроженца старосту добивать выборное начало, которого не могли искоренить в нашем обществе ни татарские, ни литовские порядки, и, натурально, готовили в будущем ту реакцию польскому праву, которая выразилась при Конашевиче-Сагайдачном героическим восстановлением выборного начала, как в обществе, так и в самой церкви русской, а при Богдане Хмельницком — рядом неслыханных разбоев.

Не забегая вперед, поспешим заметить, что эти же самые люди доставляли казачеству, в дополнение к татарски-воинственному контингенту, контингент европейски-воинственный. Выходцы из глубины Польши, где, как указано выше, и вокруг Кракова существовала Русь, состояли не из одной бруковой шляхты, не из одних тех, которые, по словам Михалона Литвина, привыкли в своей Литовщине еще в постели кричать: "вина! вина!" не из одних таких, которых наш холмский земляк, а польский писатель, Рей, ставит ниже лесных волков по грубости их общественных увеселений. Между выходцами попадались и такие люди, как Предислов Лянцкоронский, отведавший войны с неверными в самой Азии, окончивший полный курс рыцарства в европейских армиях и вполне соответствовавший похвале, которую так щедро расточает древний летописец древним полякам: Non dominandi ambitus, non habendi urgebat libido, sed adalte robur animositatis exercebat, ut praeter magnanimitatem, nihil magnum estimarent. Если бы не эта другого рода закваска казачества, никогда бы оно не совершило таких подвигов колонизации, о каких не смел мечтать ни "мудрый" Ярослав, устроивший поселение "по Ръси", ни тот предприимчивый князь, чьи "комони ржали за Сулою, чьи трубы трубили в Новеграде". При этом надобно иметь в виду, что в рядовом казачестве, возникшем из положения края, были, так сказать, офицеры из высшего сословия, которые назывались взаимно товарищами, доколе ходили в казаки или казаковали. В польском коронном войске товарищами назывался весь его шляхетный контингент (выбранец, наемный немец и проч. товарищем не назывался); коронно-войсковой шляхтич терял это почетное звание только тогда, когда делался поручиком, ротмистром и т. д. В старостинских и панских ополчениях служили частью весьма знатные землевладельцы, которые нередко делались предводителями казачества, в качестве выборных казацких гетманов. Например, в половине XVI века судебные ораторы, в своих речах перед королем и сенаторами, называют казаками князя Константина-Василия Острожского и князя Димитрия Сангушка наряду с Дашковичем, Претвичем, Сверчовским. Ходить в казаки было в начале делом самым почетным, и в образовании казачества участвовали лучшие люди и лучшие воины в польско-русском дворянстве. Не панская прихоть, не безотчетное рыцарское удальство заставляло знатных панов ходить в казаки, но то самое чувство, которое внушало князю Игорю опоэтизированное желание испить шеломом Дону. Русская земля выполняла всё одну и ту же функцию, будучи расположена у края Европы, и мы можем называть ее Украиной в самом почетном смысле, помня, что она, со времен Киевского Владимира, была постоянно обращена лицом к азиятскому, разрушительному миру. Название Малая Русь или Южная Русь, или польско-литовская Русь не выражают роли этой страны в истории европейской культуры, — той роли, которую присвоивает себе Польша, не понимавшая Украины ни политически, ни исторически. Впоследствии из этих волонтеров делались воеводы, каштеляны, стражники, коронные гетманы. Старостинский или панский замок, дикое поле или татарский шлях были для них школою, в которой они изучали не одно искусство боя с неверными, но — что было гораздо важнее — самую страну, это неведомое, таинственное, опасное море степей украино-татарских, — неведомое до того, что за составление весьма недостаточной карты татарских шляхов, галицко-русский пан Синявский получил в свое время от короля такую награду, какие давались только за государственные заслуги. Гетмановать в те времена значило быть вождём, водить войско, а водить войско значило знать местность и в стратегическом отношении, и в отношении водопоев, паши, живности, на возможно широком пространстве, по которому татары бродили — то в качестве помадов, то в качестве добычников [73]. Разбой, если позволительно здесь так выразиться, противопоставлялся разбою, скитанье — скитанью, выносливость — выносливости. Это была служба ежедневная и еженочная, потому что татары жили почти одной только добычею. Молодой человек, упражнявший способности свои под предводительством какого-нибудь князя Рожинского, не забытого народною песенною музою доныне, развивался на пограничье во всю ширину врожденных доблестей своих. "Atque itu Podolii", говорит один из Геродотов новой Скифии, "nocte ac dies bello continuo vitam totam transigunt. O vivos omni genere praemiorum dignos!"

В главе I-й я говорил о том, как литовско-русская торговля с Грециею отхлынула с берегов Чорного моря, переставшего быть гостеприимным (pontus euxinus) по водворении турок в Царьграде. Теперь следует сказать, что со стороны русских людей постоянно наносился вред турецко-татарской торговле на том важном торговом пути, который Сарницкий называет знаменитым "битым шляхом" (via trita et celebris) и который вел от Белгорода (Theodosia dicta veteribus) к Очакову. На караваны, шедшие этим путем с богатствами эксплуатируемой завоевателями империи через Очаков на Москву или на Астрахань, а оттуда возвращавшиеся с произведениями звероловного севера и плодоносного востока, русские добычники нападали разбойницким обычае. Пограничные старосты воспользовались этим торговым путем для того, чтобы добыть языка и разведать, что замышляют враги, или что делается в Туреччине и Татарщине. Для этого посылали они на "битый шлях" собственно так называемых казаков, людей, весьма легко вооруженных и способных к быстрым, неожиданным нападениям (genus quoddam militum leuissimae armaturae velitationibus aptum, quos Kozakios vocant). Задача этих людей, по описанию, сделанному Сарницким во второй половине XVI-го века, состояла в том, чтобы схватить, кто подвернется под руку, и примчать к старосте или другому старшине. "Но чаще (продолжает Сарницкий) бывает наоборот. Казаки возвращаются, прилегши на коне и поглядывая, как бы кто не заметил их следов и самих не схватил на погибель". Естественно, что тут случалось, так же как и во времена Игоревы, "пересесть из седла злата да в седло кощеево", попросту — очутиться в плену. Сарницкий пишет об этом с геродотовской определительностью: "...ita ex praetereuntibus rapiunt quos possunt, et ad praefectos suos citato et festinanti cursu reducunt, saepius tamen retro, ceruice inflexa, prospectantes, ne quis esrum vestigia signet, et urgendo capiti eorum invehat. Nam non raro alea cecus cadit quam optassent et saepe ex captiuante fit captinus". Почтенный географ беседовал с удальцами, — конечно не по латыни, и получал на свои вопросы достойные Игоря Святославича ответы. "Из-за чего вы, казаки", спрашивал он, "подвергаетесь так дерзко неверности военного счастья?" — "Что за беда!" отвечали ему: "хоть и не будет никакой добычи, так и то хорошо, что повеселю этой забавою молодые лета мои". — Приятная забава! (замечает про себя кабинетный деятель). Кто этого не знает, чем она кончится, как попадешь в татарские руки?" — "Et interroganti, cur ita temere dubio Marti se exponant, responsare solent; bene est, si, inquit, nihil inde vtilitatis percepero, nisi quod iuuenilem aetatem meam eo pacto consolahor contentaueroque, satis est, iuuat. At contentatio ilia qualis futura sit, si interim ad manus Scythicas deueneris, nemo est qni ignorat". К этому-то периоду относятся те народные наши думы, которые, даже перейдя чрез медиум невежества кобзарского, всё еще и в обломках своих живо изображают богатство поработителей Греции и молодецкую жадность русского оборвыша поживиться от них частью хищнической их добычи, а не то — хоть повеселить себя риском. Все равно ведь беда ежеминутно висит над головою.

Не думае (казак), не гадае, Що на ёго молодого, Ще й на чуру ёго малого Бида настигае —

поют наши кобзари. Зачем же её ждать? Не лучше ли juvenilem aetatam suam consolare?..

Это был не только шляхетский, но и молодецкий период казачества. Не одна добыча была задачею казацких предприятий: служили паны в казаках больше в видах защиты своих слобод от монгольских хищников, чем из соответственного хищничества славянского. Даже предание о древней торговле по Днепру с Феодосиею и другими черноморскими рынками не совсем порвалось в земледельческой жизни их. В скудном, сравнительно с прежним, количестве всё еще отправлялся хлеб prono flumine, но уже ad barbaros, и (прибавляет географ) non sine graui discrimine vitae (не без серьёзной опасности жизни). Соседи, как мы видим, платили друг другу одинаковой монетой. Другой современный географ, Мартин Бронёвский, указывает на соляной промысел, как на причину постоянной войны казаков с татарами, что мы видели и в описании похождений Самуила Зборовского. Невдалеке от Кочубей-городища, у приморских соляных озер, собиралось беспрестанно множество казаков, этих первых чумаков украинских, и вечно происходили у них битвы и стычки с татарами [74]. Это, говорит он, были крайне опасные места для проезда не только ночью, но и во всякое время. По всему тракту, которым он должен был проезжать во время своего посольства в Астрахань, он то и дело видел мертвые тела, если не самих казаков, то других людей. Такова была функция казачества в то время, от которого дошли до нас только случайные и отрывочные известия о них.

Но зато позади боевой линии этих охранителей польской колонизации Украины существовал еще, говоря вообще, лад между воюющими за край и рядящими краем. С течением времени, добровольная ассоциация труда и воинственности в панских владениях перешла в обязательную. В панских и королевских слободах поселяне оканчивали различные сроки воли; старосты между тем начали окружать себя, вместо туземных жителей, выходцами, или, так сказать, вместо земщины — опричниною. Вольные слобожане превращались, одни за другими, в панщан, а на вольных товарищей старосты по защите сторожевого пункта — замка — возлагалась обязанность сторожевой службы, обязанность утомительная и опасная, без позолоты славою и честью, которая награждала их прежде, при существовании воинского равенства. Вместе с тем старосты начали забирать в свои руки самые прибыльные статьи доходов; медовый промысел, весьма важный в те времена, рыболовные места, бобровые гоны, оставляя мещанам только то, что было сопряжено с опасностью постоянной защиты, именно скотоводство, на которое татары зарились почти так же, как и на ясыр, и земледелие, при котором легко было им захватить людей изолированных работою. Много трогательных картин из этого тяжкого времени сохранила для нас народная муза, и, между прочим, она представила трудное положение земледельцев, которые не успеют-бывало взяться за дело, как на горизонте показывается туча.

"Ой жнить, женци, обжинайтеся, И на чорну хмару оглядайтеся,

говорит-бывало хозяин, которому и пахать поля иначе было невозможно, как с пищалью возле плуга.

Ох и жнуть женци, розжинаються, На чорную хмару озираються: Ой то ж не хмара, то ж орда иде! А наш Коваленко да перед веде...

Это был хозяин жатвы, побежавший с поля домой взглянуть, целы ли жена его с малыми детками. Его схватили татары на дороге и, чтоб не ушел под час их гонитвы за жнецами, ослепили. Народная муза вкладывает ему в уста следующие трогательные слова:

"Ой повий, витре, та й од пивночи На билее лице, на карии очи! Ой нехай же я та подивлюся На свои женци та на молодыи, А на тыи серпы та й на золотыи!"

Разница между положением панских и королевских крестьян существовала, но выгода была не на стороне последних. Наследственный пан всё-таки щадил своих подданных, с которыми был связан общими преданиями и единством интересов; староста, напротив, был королевский урядник, которого во всякое время могли перевести в другое место, как перевели Претвича из Бара в Терембовль. Притом же панских крестьян мог переманить к себе соседний пан обещанием срочной воли, если только был довольно силен, чтоб отстоять свое приобретение против закона, действовавшего довольно слабо на пограничье. Старостинских крестьян сманивать не смели: это значило бы вооружить против себя слишком сильного пана — короля. Что касается до мещан, то они, наравне с прочими подзамчанами, или людьми замкового присуду, подвергались одинаковому гнету со стороны старосты. Хоть они и не были крепки земле, но им вовсе не было выгодно менять город на город. От Кракова до Чакова — всюды бида однакова: пословица мещанская. Эта-то беда заставляла мещан искать заработков за пределами староства, в стране, над которою еще не отяготело злоупотребляемое панами и старостами jus primi occupantis. И вот мы видим их на днепровском Низу, сперва в полосе Звонецкого порога, а потом и глубже, в такой пустыне, которой никто еще не "измерил саблею". Беда, распространившаяся от королевской столицы до самого крайнего города, стоявшего на древней литовско-русской почве, заставила украинских мещан образовать за Порогами новое, революционное казачество, по образцу выработанного на пограничье Дашковичами, Лянцкоронскими, Претвичами, Рожинскими, но несравненно более суровое в условиях казацкого быта, — казачество, можно сказать, аскетическое, к которому еще строже можно применить похвалу средневекового летописца: praeter magnanimitatem nihil magnum estimarent. Но, как борьба с татарами была главною потребностью края, и казачество для Украины было своего рода нидерландскою плотиною, сдерживавшею опустошительную стихию, то старосты не очень сильно гневались на мещанское своеволие; иногда же им приходилось понять, или хоть смутно чувствовать, что запорожский Низ для них — Mons Aventinus.

Чтобы придать употребленному мною сравнению достоинство правды, напомню моему серьёзному читателю некоторые факты из горестной летописи пленения татарского, которое могло бы наконец сравниться с вавилонским, когдабы не украинские казаки: они лучше отстояли Русь против потомков Болеслава Храброго и потомков Батыевых, нежели их первообраз — варягоруссы — от одних и тех же сил, напиравших на Русь, одна — именем Европы, другая — именем Азии. В 1549 году заполонила орда все семейство (тогда еще не польское) князя Вишневецкого в замке Перемире. В 1589, погнала она в неволю князя Збаражского, также со всей семьею, и множество русской шляхты. По рассказу Иоахима Бильского (русский герб Правдич), в 1593 году, под час сеймавого съезда волынских панов, татары переловили сперва расставленную на шляхах панскую сторожу, а потом, в отсутствие отцов семейств, набрали множество пленных из панских домов, особенно "белого пола" (женщин). Если столбы, на которые опиралось все здание тогдашнего русского общества, так зловеще шатались под напором дикой стихии, то что же сказать о простом народе и о его семейных утратах? Но он заявил о своих бедствиях красноречивее панских летописцев; его песня не умолкает до сих пор среди панских замковищ, которые, подобно пргребенному в мусоре Вавилону, потеряли даже прежние имена свои. Звонко и победительно над временем и людским отупением поет она:

Из-за горы, горы, З темненького лису Татары идуть, Волыночку везуть. У Волыночки коса — З золотого волоса, — Щирый бир освитила, Зелену диброву И биту дорогу. За нею в погоню Батенько ии. Кивнула-махнула Билою рукою: Вернися, батеньку, Вернися, ридненький! Вже ж мене не однимеш, Сам марне загинеш; Занесет голову На чужу сторону; Занесеш очици На турецьки гряници!

И вот этакие-то раздирающие сердце сцены, совершавшиеся, как вокруг низких хат, так и вокруг высоких замков, заставляли первых краковских типографов, заботившихся лучше своих патронов "о воспитании детей" [75], называть современных казаков безупречными и знаменитыми Геркулесами. Одни только казаки смели мечтать об убиении гидры, засевшей в Цареграде, на развалинах древнего мира, среди християнских народов. Недаром человек столь серьёзный и ученый, как Сарницкий, насмотревшись на граничан и на их ежедневную и еженочную службу, воскликнул: "Oviros omni genera praemiorum dignos!" (О мужи, достойные всякого рода наград!)

Успехи казачества за Порогами, в "необитаемой Подолии", как тогда называли днепровские низовья, обратили на себя всеобщее внимание. Подольские и червонорусские паны поддерживали казаков своими собственными ротами сперва против старост, которые не признавали покамест за низовыми казаками права сильного, в то время самого убедительного на Украине права; а когда сами старосты, уступя прорвавшемуся за Пороги потоку казачества, начали делать казакам разные adminicula [76] на досаду королю, тогда — вместе с старостами против короля. Пограничные паны получали от них вести о переправе казаков на правый берег Днепра и указания, в каком поле или урочище залечь на них манерою Претвича, а сами давали казакам знать о направлении татарской орды, уходившей к днепровским переправам с добычею. В первом случае, интереснее было нападать на татар пограничной панской страже или казакующей шляхте, чтобы не допустить их пробраться в населенные места и к собственным жилищам, в последнем — было гораздо выгоднее для казаков заступить дорогу татарам: татары возвращались с добычею. Казаки, награждая себя за военные труды и опасности отбитыми у татар лошадьми, скотом, съестными припасами, одеждою, утварью (орда хватала все, что можно было схватить, даже столы и ослоны), вместе с тем оказывали важные услуги подольским, червонорусским и украинским панам освобождением от татар ясыра, на который орда жадничала больше всего. Вот к этаким-то воинам-промышленникам приставали самые отважные и предприимчивые люди из пограничного шляхетного казачества и, приобрев между ними популярность, делались их предводителями, путем свободного выбора.

Что же такое была в сущности запорожская вольница? Это были мещане, которым не давали мещанствовать так, как бы им было выгодно. Это были мстители-паны, терявшие, подобно князю Рожинскому, жен, матерей и — чего никогда не забывает человеческое сердце — детей. Это были религиозные рыцари, дававшие обет положить живот свой в борьбе с врагами святого креста, или провести несколько месяцев среди лишений и опасностей. Это, наконец, были молодцы-шляхтичи, которым хотелось потешить juvenilem aetatem suam. Отчасти это были и мужики, но весьма и весьма отчасти. Первые запорожцы не нуждались в мужицком контингенте; с своей стороны, тогдашние мужики не были еще в такой степени теснимы, чтобы покидать семейства и идти, что называется, лугив потирати, или бедствовать для неверного [77] вооруженного чумакованья, вдали от дома. Относительно этого пункта наших историков вводят в заблуждение ранние известия о хлопах в казацком войске, находимые ими в польских источниках. Они забывают, что польские писатели называют хлопом, plebs, каждого негербованного, все равно как у старинных латинских прелатов — хоть бы, например, и у самого Длугоша — язычники все, не принадлежащие к римской церкви. Негербованных бояр, оставлявших дидичей и старост для казацкого хлеба, старосветские летописцы польские заносили в свои хроники хлопами, со слов раздосадованного пана; но бояре были такие же хлопы, как и мещане. Бояре чаще всего делались казаками. Их ремесло до такой степени подходило к казацкому, их служба у панов так была сходна с казацким блуканьем, что задолго еще до времени Хмельницкого имя бояр в Украине исчезло совершенно. Относительно старосты, низовые казаки были отбившиеся от рук мещане. Относительно пана, они были поссорившиеся слуги. Относительно украинскнх мещан, всех вообще подзамчан и людей панских, они были то самое, что волки относительно собак. Паны, поссорясь с низовцами, травили их этими верными и смирными псами, то в виде выбранцев и надворных хоругвей, то в виде городовых и реестровых казаков, выделенных из того же мещанства, из того даже казачества, или, говоря метафоричесчки, из тех же волков, делавшихся ручными. Это грубое или слишком резкое сравнение определяет, однакож, лучше всякого иного, взаимные отношения мещанства и казачества, особенно в тех важных социальных вопросах, которые выпало на долю мещанам разрешать вместе с казаками. Но об этом будет речь в своем месте. Теперь скажу только, что казаки были относительно польского строя жизни, по самой сущности казачества, каким оно сделалось в силу стеснений со стороны правительства, самые радикальные революционеры, — совершенно такие радикалы по отношению к панам, какими были паны по отношению к королю. Это был в полном смысле слова status in statu. Это была крайне реакционная республика, отрицавшая своими действиями все, что полская шляхта признавала святым и нерушимым во веки: господствующую церковь, сословные привилегии, право поземельной собственности и даже ту государственность, которая создалась в постоянном стремлении шляхты ограничить королевскую власть и силу в пользу своего сословия.

ГЛАВА VII.

Старинные разжигатели международной вражды. — Экономическая реакция шляхты латинскому духовенству. — Легкомыслие шляхты в деле реформации. — Невежество русского духовенства и недоступность его для папы. — Упадок русской церкви от невежества всех слоев общества. — Несостоятельность русских панов в роли патронов церкви. — Панские слова, принимаемые за дела. — Одинаковая неспособность польской и русской шляхты к деятельному благочестию.

Отрицать господствующую в Речи-Посполитой церковь, то есть делать какие-либо иноверческие демонстрации, казаки не имели вначале никакого повода и, по задаче своего образования, не обращали внимания на какие бы то ни было церковные дела. Между тем в Польше готовилось нечто такое, с чем они не могли рано или поздо не столкнуться, будучи, так сказать, извлечением квадратного или даже кубического корня из своего народа.

Пропаганда римского католичества в Польше, с самого своего начала, была вместе и пропагандой нетерпимости. Начиная с берегов Вислы, латинский обряд настойчиво и последовательно вытеснял обряд славянский, пока наконец дошел до территории, подвластной русским князьям. По исследованию весьма уважаемого в польской ученой литературе Лелевеля, в войне древнего польского дворянства с чернью участвовало, как поджигающий элемент, гонение греческого вероучения на берегах Вислы, так как славянский обряд был там народным, а латинский — лехитским, и первый из них распространялсясо времён Кирилла и Мефодия между жителями сел, а второй был принят от немецких епископов владельцами городов или замков. Наступившая затем борьба князей и королей-ляхов с князьями-русью, или лехитских панов с народом русским, до татарщины, сопровождалась также подстрекательством со стороны агентов римской курии, которая с 1232 года номинально начала назначать и постоянно назначала епископов на Киевскую и другие намеченные ею в Руси епископии, не владея ни одним ступнем русской земли, и не имея в Киеве или в каком-либо другом русском городе ни одного престола. Это были епископы, так называемые in partibus infidelium. Нет никакого сомнения в том, что захваты римской курии на берегах Вислы, наполовину занятых одноплеменниками русских полян, и её постоянные, не пренебрегавшие никакими средствами махинации в пользу латинства много содействовали вражде между представителями одной и другой народности. Эта вражда уже под пером Кадлубка, первого прагматического историка польского, определилась весьма выразительно. "Русины", говорит он, "не упускают никакого случая и не останавливаются ни перед какою трудностью, чтобы бешенную свою ненависть и застарелую жажду мести угасить в польской крови".

Представителями двух поссоренных духовными людми народностей были те же духовные люди. Они, при тогдашнем невежестве и неразвитости общества, служили воюющим стосторонам не только грамотностью, почти исключительно им принадлежавшею, но и экономическими способностями, которые, в средние века, развивались практикою только в монастырских корпорациях. С одной стороны, они, как грамотеи, были хранителями старых преданий и, в интересах касты своей, готовы были на такие подвиги, как сочинение так-называемых Исидоровских Декреталий, этих документов на всемирное господство римского первосвященника по унаследованному будто бы праву, с другой, в интересах личных, как люди, жившие даяниями, а не ремеслами или войною (война, впрочем, тоже была ремеслом во времена оны), они делали церковь учреждением экономическим, под видом учреждения вероучительного. И вот, когда на берегах Днепра, Роси и Сулы кочевали торки и берендеи, эта еще и в наше время неверная, на взгляд римской курии, земля предназначалась увеличить силу папского господства над миром и — что составляет самую сущность работы клерикалов — доставить римской церкви новые источники доходов. "Застарелая жажда мести" в русинах, засвидетельствованная Кадлубком в такое отдаленное от нас время [78], высказывалась, конечно, не столько людьми обыкновенными, сколько тогдашнею русскою интеллигенциею, а именно духовенством греческого обряда, соперничающим с латинцами, а уже под влиянием духовенства — и людьми светскими. Проповедники папской святости и божественности [79] не обинуясь объявляли восточных патриархов узурпаторами верховной власти над церковью, а на монастыри, митрополии, архимандрии и протопопии, владевшие землями и другими доходными статьями, пытались наложить загребистую руку свою. Естественно, что ненависть и вражда представителей русинов к представителям поляков должна была быть такою, как определил ее Кадлубек. Иначе — не налегал бы так Феодосий Печерский, в своих поучениях, на "Божиих врагов", то есть жидов и еретиков, держащих кривую веру.

Эти чувства можно проверить и на ближайшем к нам времени. Записанный польским геральдиком Папроцким и повторенный польским историком Шайнохою рассказ о том, как окатоличилась холмская русь, выводит на сцену спокойное население землевладельцев XVI-го века, из которых одни шли за православным епископом холмским, а другие обратились в латинство подобно его брату, ксензу официалу. Отобрание церковных имений у православной епископии в пользу латинского бискупства возбудило ненависть и вражду между соперничающим духовенством, и отразилось на общественной и семейной жизни благословенного дарами природы уголка; соседи прервали между собою свидания, родные братья, русский владыка и польский ксенз официал, ненавидели друг друга смертельно, и не призадумались бы возжечь между двумя паствами кровавую войну, лишь только бы явились удобовоспламенимые материалы. Но и того довольно, что холмский владыка не только брата, да и крещённого братом по латинскому обряду племянника называл бисовым ляхом [80]. Этот вышедший на явь случай, один из множества забытых, дает понятие о том, как натурально сердца русских и поляков делались игралищем соперничающего духовенства, разъяренного противоположными интересами.

Захват Червонной Руси и фактическое основание в ней латинских епископств во времена Казимира III, Людовика Венгерского и Владислава Опольского не уменьшили застарелой вражды, охватившей представителей двух народностей еще до татарского нашествия, равно как не уменьшило ее отторжение Ягайла от восточной церкви и последовавшее за тем нахальное крещение християн греческого обряда в латинскую веру, наравне с язычниками, с целью, прежде всего и после всего, экономическою. Предания о сценах вроде тех, которые, без сомнения, имел в памяти Кадлубек, были живы между поляками через два-три поколения после Ягайла, и самая яркость красок, которыми они писывали русинов, жаждавших польской крови, свидетельствует, что их собственные сердца не были чужды такого же, привитого им духовенством, ожесточения. При королевском дворе, например, в Кракове, рассказывали, около 1573 года, что будто бы, во время осады Луцка, при Владиславе Ягайле, русины, в виду осаждающих, перерезали горло одному пленному юноше польскому, самому красивому из всех пленных, и начальные люди луцкие выпили по глотку горячей крови, когда он еще дышал; потом разрезали ему живот, вынули сердце с внутренностями, положили в большой ящик с горящими угольями и окурили дымом этой мрачной жертвы все углы крепости, произнося какие-то заклинания, которые, по их убеждению, должны были освободить город от осады. Прибавляемая к рассказу характеристика русинов, как народа "во все времена преданного магии, чарам и другим гнусным колдовствам", ясно показывает сословие, более других заинтересованное в распространении подобных рассказов [81]. Основою же легенды, расцвеченной кровавым воображением поджигателей международной вражды, послужило повествование Длугоша об осаде Луцка в 1431 году, повествование, показывающее, что ожесточение свирепствовало с обеих сторон.

Здесь надобно указать на одно замечательное обстоятельство. Не смотря на то, что в Польше латинский язык, с начала XVI века, был распространен больше, нежели в Германии [82], где итальянские путешественники с трудом находили человека для -объяснения своих надобностей на этом общеупотребительном тогда между просвещенными людьми языке, — польская образованность стояла не только ниже процветавшей тогда итальянской образованности, но и ниже германской. Поляки, не расположенные, по отзывам проживавших между ними ученых иностранцев, к умственному труду, достигали большею частью, если не всегда, только среднего уровня образованности, и редко можно было встретить между ними человека с основательным знанием какой-нибудь науки. С понятием о шляхетском достоинстве не согласовалось у них достижение ученой степени, которая вела к занятию высших духовных мест. Добиваться звания доктора, по мнению высшего польского общества, свойственно было только мещанам или хлопам, и, если изредка паны получали ученые степени, то разве в заграничных университетах, как-бы тайком от «братьев шляхты». От этого происходило странное явление: рядом с ученым мужем, каким, например, был Ян Замойский, — среди высшего класса попадался весьма часто круглый невежда, и под внешней отделкой речи, о которой паны больше всего заботились, скрывалось изумительное незнание самых обыкновенных предметов науки [83]. По словам нунция Висконти, прожившего лет шесть при польском дворе, в Польше часто встречались такие епископы, которые не понимали даже значения слова епископ, иди по-польски бискуп. Этакие-то епископы скорее ученых пастырей церкви, которые в Польше были крайне редки, бросались на светские занятия и забавы, а исполнение духовных обязанностей своих предоставляли своим наместникам, за известное вознаграждение [84]. При таких обстоятельствах, реформационное движение, господствовавшее тогда за границею, в немецких землях, отразилось на Польском государстве, прежде всего, небрежением об интересах религии в среде самого духовенства, которое, как нарочно, было приготовлено к тому самими королями, или вернее — подаваньем из их рук «духовных хлебов». Опаты и бискупы отличались больше экономическими и казначейскими способностями, нежели уменьем и старанием распространять в обществе благочестие, так что даже нунций Маласпина советовал Сигизмунду III выбрать ведателя казны его из этого «очень богатого» класса людей, а не из светских, не смотря на то, что, по его же замечанию, эти последние больше заботились о торговых и земледельческих интересах, нежели о поддержании добрых нравов в семействах, следовательно были финансистами опытными. По словам того же нунция, Виленское епископство семь лет не имело ни бискупа, ни суфрагана. «Еретики», говорит он, «забирают церковные имущества; в приходах нет пробощов; дети умирают без крещения; ересь усиливается; язычество поднимает голову. Виленский воевода [85] присвоил себе десять миль епископской земли, и лишь только умрет какой пробощ, отбирает у шляхты плебанию и грунты, принадлежащие приходскому костелу». Разноверие проявилось в Польше сперва под видом защиты «шляхетских вольностей», как противодействие арцибискупам и бискупам в подстрекательстве короля на едикты против диссидентов; магнаты, увлекаясь духом гражданской свободы, приняли проповедников нового учения под свое покровительство, и даже лучшие из духовенства, со всеми своими приходами, открыто объявили себя против римской церкви. Но, при поверхностной образованности польской шляхты, протестанство не замедлило сделаться модою в высшем классе общества, признаком образованности, вывескою современности понятий. Каждый пан избирал себе любое вероучение, из тех, которые, вместе с их прототипом лютеранством, приходили в Польшу и Литву из-за границы с воспитанною там знатною молодежью, наперерыв ловившею в Германии новые идеи помимо новых знаний. Читатель должен помнить, что в XVI веке наука тесно была соединена с богословием. Пробудив у народов потребность церковной реформации, она нашла в реформаторах новых, самых энергических деятелей. В обществе образовалось, так сказать, четыре факультета свободных наук, которые назывались: католичеством, отстраивавшим старую церковь, посредством новой науки; лютеранством, первым антагонистом старой церкви; кальвинством, старавшимся усовершенствовать новое вероучение, и арианством, которое на все три вероучения смотрело, как на собрание поповских вымыслов. Польский пан, воспитываясь или путешествуя за границею, считал себя обязанным принадлежать к одному из этих факультетов, но, с их поверхностным образованием, такие прозелиты обновленной веры не прибавляли силы воителям за религиозные убеждения; увеличивали только массу воюющих и вносили в общество сбивчивость понятий, которою, в Польше, весьма удачно воспользовались иезуиты. Следом за ветренною знатью, по известию кардинала Людовизио, отпадали от веры предков своих и другие миряне: кто — из желания стать на челе партии, а кто — в надежде снискать милость могущественного пана, иные — из корыстных рассчетов, а иные — из-за удовольствия жить, не стесняясь правилами католической церкви. Этот низший, зависимый слой польской шляхты тянул за собой мещан и хлеборобов, так как на одних он имел большое влияние, а над другими пользовался неограниченным правом суда и безсудья. Вообще, простанородье веровало в спасительное учение своей церкви лишь по преданию, а не то — переставало в него веровать вовсе, видя самую церковь заподозренною новаторами и оставленною на произвол судьбы духовенством. Если коренная польская шляхта, близкая к центрам администрации, плавала так мелко в славную эпоху европейской реформации и возрождения гуманизма, то что же сказать о Червонной Руси, Волыни и Украине? После падения Царьграда, греческое духовенство низошло весьма скоро до простой обрядности. Во всей Греции, сделавшейся Турциею, нигде не преподавались так-называемые свободные науки. Грамотность ограничивалась почти всюду уменьем читать богослужебные книги; для проповедей или других бесед с прихожанами попы употребляли язык румунсний, болгарский или турецкий. Естественно, что просвещение оттуда к русскому духовенству не приходило. Могло бы оно приходить с Запада; но польский пан для пана русского был образцом умственной лени и мелочного старания казаться, а не быть, чем-то; местное же духовенство слишком было раздражено посягательством латинских прелатов на русские церковные имущества, чтобы в общении с ним заимствоваться от него хоть отрывками знаний. Притом, за исключением тех лиц, которые, так же как и латинские прелаты, получали из королевских рук «духовные хлебы», следовательно за исключением шляхетной иерархии, это были по большей части бедняки, принужденные обрабатывать землю собственными руками. Даже спустя много лет после основания школ, похожих на духовные семинарии, в Остроге, во Львове, в Киеве и других городах, митрополит Петр Могила находил в русских церквах такие славянские книги, которые были напечатаны противниками православия да еретиками, под видом богослужебных православных, и которые русские священники, по его выражению, не очень-то понимали. До распространения острожских и других русских изданий, в церквах употреблялись книги рукописные, которых производством занимались большею частью самоучки-дяки при церквах, как это можно видеть, например, из духовного завещания православного пана Загоровского, назначившего содержание приходскому дяку, чтобы он, сверх обучения детей грамоте, "книги, яких церковь пилне потребует, з доброго ззоду уставичне писал, абы в каждый тыйдень по три тетради дестных справедливо, а не фалшиве, написывал", на что отпускалось бы ему известное количество «купорвасу». Тот же Загоровский — прибавим кстати — в духовном завещании своем, составленном 1577 года, постановил, чтобы в церкви говорились к народу проповеди. Каковы могли быть эти проповеди при таком положении дел, что даже богослужебные книги писались, а потом и печатались, без просвещенного руководства, — не мудрено вообразить. Один сельский поп под Львовом (рассказывает известный Сакович, в книге своей Epanorthosis) не знал, что Рей был светский писатель, и выписку из его сочинения принял за проповедь, почему и обратился к своей пастве с такими словами: „Послухайте, християне казання святого Рея“. Случившийся при этом местный шляхтич, впоследствии францисканец, воспользовался невежеством проповедника и содрал с него пару волов за причисление польского сатирика к лику святых. Рассказ этот не покажется выдумкою тому, кто знает, что между русскими попами были тогда и такие, которые вовсе не знали грамоты.

Самое звание «благочестивого попа» низошло тогда до того, что, по свидетельству православного писателя Захарии Копыстенского, порядочный человек стыдился в него вступать: почти все они были грубые простолюдины. «Трудно было сказать», говорит он с горечью, «где чаще бывает русский пресвитер: в церкви, или в корчме». Другой современный писатель, сделавшийся потом знаменитостью в восстановленной православной иерархии (Мелетий Смотрицкий), высказал свое горе об упадке русского духовенства следующими словами: «Некоторые из наших пастырей разумного стада Христова едва достойны быть пастухами ослов... Как может быть учителем такой пастырь, который сам ничему не учился?.. С детских лет занимался он не изучением священного писания, а несвойственными духовному званию занятиями. Кто из корчмы, кто из панского двора, кто из войска, — проводил время в праздности, а когда не стало на что есть и во что одеться и нужда ему шею согнула, тогда он начинает благовествовать, а сам не смыслит, что такое благовествование, и как за него взяться. Церковь наша наполнена на духовных местах мальчишками, недорослями, грубиянами, нахалами, гуляками, обжорами, подлипалами, ненасытными сластолюбцами, святопродавцами, несправедливыми судьями, обманщиками, фарисеями, коварными Иудами».

Так горько жаловались ревнители медленно и тупо возникавшего в отрозненной Руси просвещения на закоренелое невежество духовенства своего, на грубость его нравов и привычек, и отнюдь не подозревали, что именно это невежество и первобытная грубость представителей славянского обряда, это отчуждение от них всех порядочных людей тогдашних — оборонили славянский обряд в Украине от студентов четырех факультетов европейской науки, готовых снабдить каждого незрелыми плодами своей учености, оборонило его от еретической пропаганды, распространявшейся по всей Руси между панами, которые не замедлили сделаться потом легкою добычею латинства, со всеми своими вольными умствованиями. Нет худа без добра!.. К русскому попу, с его неподвижным невежеством и с его дикими привычками, угнетаемому при этом и панами, и собственными иерархами в невероятной ныне степени, не было приступу ни тонкому диалектику, ни мастеру проводить жизнь среди земных утех во имя небесного блаженства.

Надобно войти в положение тогдашнего приходского священника, чтобы судить, как трудно было заронить в его ум какую-нибудь мысль, выработанную в иных странах, иными людьми, при иных обстоятельствах. Владыки, не щадившие друг друга и не щадимые светскими соперниками, обращались с попами грубо, облагали их произвольными налогами и, без всякого отчета кому бы то ни было, наказывали тюремным заключением или побоями. Староста или дидич имения, в котором находился приход, заставлял приходского священника ехать с подводами, брал к себе в услужение сына его, располагал деспотически его семьею и обирал его на столько, на сколько заблагорассудится. Это мы говорим о панах так-называемых благочестивых. У пана-католика или протестанта и за самое богослужение взималась пошлина, с простых священников по 2, а с протопопов по 4 злотых. Прозелиты новых вероучений, особенно арияне, доходили до того, что не раз лишали православный храм всех его принадлежностей и обращали в хлев. «Есть много без набоженства, без тайн пресвятых пребываючих», говорит очевидец упадка русской церкви, Захария Копыстенский. «Есть не мало и священников, и людей свецких, слезно по Украине туляючихся. Едни с десперации в казацство ся обернули, другие розмаитого живота наследуют, третьи в еретицва розныи, в арианство и в лютеранство, яко то в Новогрудку и индей». Для предохранения беспастырной паствы от еретичества, Захария Копыстенский дает благочестивым такой наказ: «Если бы не было попа для крещения, то не обращаться к иноверцам; пусть крестит дитя диакон или церковный який чтец, пли певец. А если бы и тых не было, теды який муж правоверный, а навет сам отец нехай крестит». Подобный же наказ дает он и об исповеди: когда нет священника — исповедыватьси перед Богом. Причастие брать у священника и хранить для подобных случаев, «любо в пущи и на мори идучи, любо в далекии краины межи иноверныи пущаючи». Дозволялось тогда людям светским держать св. тайны в домах. Во время гонений от иноверцев или других опасностей, они сами причащались и другим рассылали [86].

Это печальное положение дел должно было, с одной стороны, породить пьянство, цинизм и всякого рода грубый разврат, но зато с другой — оно выработало людей, которых грудь окована была тройною бронею пристрастия к гонимой старине, энтузиазма в противодействии торжествующей партии и глубокого омерзения ко всему, что эта партия считала своею славою и красотою. В обоих случаях пропаганда новаторов была напрасна. Черты разврата в высших и низших слоях тогдашнего русского общества в Речи-Посполитой Польской многочисленны и разнообразны, но я укажу только на самую зловещую черту, которая показывает, что зло достигало уже крайнего развития, и что сама природа вещей должна была наконец покарать общество истреблением. Еще во времена Сигизмунда-Августа, женщины в литовскорусских провинциях поражали иностранца Волона своим бесстыдством и безнравственностью; те из них, которых Волон называет adulterae, пользовались в обществе особенным почетом, а скромные и достойные девицы не обращали на себя, со стороны мужчин, никакого внимания. Простой народ не отставал от шляхты и приправлял свой разврат пьянством в таких размерах, что винокурение в литовскорусских городах сделалось самым выгодным промыслом. От высшего духовенства ни шляхетному, ни простонародному обществу ожидать спасенья было нечего. Эти пожиратели «хлебов духовных», получаемых из королевских рук по протекции своих родных или вельможных милостивцев, вели в монастырях светскую и даже семейную жизнь, забавлялись охотою, держали при себе, панским обычаем, отряды сбродной вооруженной дружины и хаживали друг на друга войною за церковные имущества. Что касается до панов светских, то между ними много было таких, которых предки еще недавно строили церкви, основывали монастыри, завещевали села и приселки на устройство шпиталей или, как пан Загоровский, на содержание проповедников, школ и переписчиков богослужебных книг при церквах; много было таких, которые и сами были не прочь от благочестивых пожертвований; но в целом своем составе это было сословие нравственно и даже материально бессильное для такого великого дела, как поднятие из упадка церкви и всего народа русского.

С нравственной стороны не доставало этому сословию образованности, которая в Литве, на Волыни, в Галицкой Руси и в собственно так называемой Украине, а в нее входила Киевщина и Подолия, стояла несравненно ниже польского уровня. Умственное и религиозное движение появилось в отрозненной Руси едва в начале XVI века. До тех пор это был край дотого необразованный, что, по свидетельству Стрыйковского, знатные литвины и русины для писарских услуг добывали себе людей из Московского царства. Замечательно, однакож, что мысль о необходимости сделать священное писание общедоступным была заявлена здесь прежде каких-либо других попыток просветить общество. Она, конечно, пришла к нам из западной Европы: она была у нас пустынным эхом того, о чём там еще недавно смели только шептаться, и стали наконец проповедовать с кровель. Полочанин Скорина перевел Библию на такой русский язык, каким говорили в высших кругах, набравшихся мертвой болгарщины и мертвящей польщизны, которые, как Сцилла и Харибда, так долго угрожали гибелью народному языку южнорусскому. За отсутствием типографии на Руси, Скорина напечатал свой перевод в чешской Праге. Только в 1562 году основана была у нас первая типография в Несвиже, и опять поражает нас случайность, которую можно истолковывать различным образом. Первый, можно сказать, ученый тогдашнего времени среди русских и поляков, Симон Будный, предложил дремлющему в умственной неподвижности обществу нашему протестантский катехизис на русском языке, напечатанный им в едва появившейся на Руси типографии. Спустя немного времени, литовский гетман Григорий Ходкевич основал в своем имении Заблудове вторую русскую типографию, и бежавшие из полудикой тогда еще Москвы типографы, Иван Федоров и Петр Мстиславец напечатали там большой фолиант, Толковое Евангелие, составленное бестрепетно правдивым Максимом Греком, который для москвичей был гласом вопиющего в пустыне, и с которым они поступили гораздо беспощаднее, чем в свое время Ирод с известным каждому энтузиастом правды. Наконец основана была знаменитая на Руси типография в городе Остроге, и в 1580 году тот же Федор, вместе с другими передовыми людьми, совершил здесь печатание церковной Библии, — первый, весьма важный шаг к победе над примитивным невежеством низших слоев нашего общества.

Уже самая дата издания этой книги, развивающей всякое неудоборазвиваемое общество, (кто бы там ни был душою этого предприятия) показывает, высоко ли стояло в умственном развитии наше общество в XVI веке, не имея, до второй половины его, другой литературы, кроме летописей, актов и писанных церковных книг? Богатые землевладельцы, которым больше убогих представлялось возможности развить мыслительную способность в общении с представителями иных кругов, иных общественных интересов, отделены были друг от друга огромными пространствами, часто — безлюдными пустынями: в земле древних деревлян — дремучими лесами, в земле дреговичей — непроходимыми топями, дреговинами, а в земле полян — дикими полями, которые, по милости хищных татар, были непроходимее лесов и топей [87]. Съезжались они в многолюдные собрания только в двух случаях: во первых, в случае войны (война тогда стлала мосты, делала гати, прорубала просеки и облегчала торговые операции между отдаленными пунктами [88]; война водила за собой и науки или то, что можно разуметь в нашей Руси под этим словом); во вторых, они съезжались для сеймовых совещаний и постановлений. Те и другие съезды были довольно редки, в смысле непрерывности обмена сведениями. Остальное время каждый пан замыкался в своем вотчинном государстве и, если не подпадал под такое влияние богомыслящего человека, какому подчинялись, например, Изяслав и Святослав Ярославичи, то вся энциклопедия его знаний ограничивалась тем, чему его учили занятия хозяйством, охотою, или песни и предания старины. Недаром литвины и русины держали у себя для канцелярских дел людей московского племени: сами они были не в состоянии писать грамот, листов, духовных завещаний и других необходимых актов, а их попы и дьяки, само собою разумеется, были невежественнее панов, при ограниченности своих средств к образованию и при замкнутости в тесной сфере жизни. Это можно видеть из сравнительного просвещения того и другого класса общества в наше время.

Прошу теперь моего читателя, чуждого исторических утопий, вообразить падающую в руины русскую церковь и дикорастущее русское общество при таких патронах и руководителях. Их пожертвований на церкви, монастыри и школы, даже и таких, какое сделал Загоровский за три года до появления Библии в печати, не следует приписывать им лично, все равно как не следует приписывать разных мирных уставов каким-нибудь Канутам и Гардиканутам. Это были, со стороны панов, изяславовские и святославовские послушания кому-нибудь в роде Феодосия Печерского, а пожалуй и похитрее Феодосия. Развернем, например, ветхий листок из бумаг киевского Никольского монастыря, который беспрестанно попадал в противоречие высокого с низким, небесного с земным и, начавши ссориться с казаками и мещанами во времена оны, продолжал свою хозяйственно-казуистическую практику до конца казачества. Известный нам Остап Дашкович, основатель запорожской колонии (в которую только летописцы позднейшего времени, да повторяющие их историки, помещают на первых же порах церковь), отправляется на войну и, обычаем варяго-русских времен, просит напутственного благословения у игумена Никольского монастыря [89]. Игумен дает ему благословение; вместе с тем он предлагает, конечно, брашно и питие; а когда благочестивый рыцарь увидел в кубке дно, добрый инок, с приличными случаю внушениями, подает ему к подписанию следующую бумагу: «Я, такой-то Остап Дашкович, едучи на господарскую службу, помыслил есми о своем животе, нешто станется надо мною Божия воля, пригодится смерть, и отказал свое власное отчизное селище Гвоздово Николе Пустынному монастырю и игумену пустынскому и всей братии». Благочестивый подвиг Дашковича не мудрено приписать ему самому, но мы читаем между строк и видим в этом акте игуменское, а вовсе не казацкое благочестие [90]. Точно так все монастыри и церкви, более или менее посредственно, созидались иноками, инокинями и светскими попами, что не уменьшает ни заслуженной активности одних, ни добродетельной пассивности других, тем более, что в варварские времена внутренних и внешних разбоев, обыкновенно именуемых более мягкими названиями, монастыри были хранилищами исторических, религиозных и нравственных преданий, каково бы ни было их относительное достоинство.

Патроны церквей и руководители общества только на сеймовых съездах обнимали умом всю совокупность явлений добра или зла в области церковной и общественной деятельности, да и туда они привозили с собой — или готовые инструкции, в виде напоминания о том, что им делать, или таких людей, которые, хоть и жили у них, но, не развлекаясь панскими хлопотами и забавами, имели побольше досуга, а пожалуй и ума, чем сами их патроны, для того, чтобы действовать из-за спины своего милостивца во славу его имени и в пользу общества. Смешон был бы историк XXII-го столетия, когда б, исполнясь уважения, подобающего прекрасной личности Вильгельма Прусского, сделал его душою прусской дипломатии за последнее время. Не менее смешны для читающего акты между строк те учёные, которые в наше время приписывают идею акта и проведение идеи в жизнь тому только лицу, которое в нем поименовано. 

Вооружась такими соображениями, читатель мой смело может странствовать со мною по темному, часто обманчивому, требующему постоянной бдительности лесу, называемому археографическими актами, и следить по этим документам за деятельностью литовско-русских благочестивых панов в великом вопросе поддержания церкви, рушащейся у них перед глазами, и общества, очевидно разлагающегося в грубой чувственности и еще грубейшем невежестве.

Деятельность эта представлена нашему времени в преувеличенном виде теми писателями, которые принимают слова за дела, заслонившись фолиантами от шумного света, где так часто одно говорится и пишется, а другое делается. Патроны были как патроны. Пошумев на сеймах, разославши грамоты и письма куда следует, они воображали, что сделали дело. Патроны сознавали себя силою, пока были все вместе, с своим интеллигентным штатом; но тот не знает законов человеческого взаимодействия, кто не испытал на себе охлаждающего свойства родного уголка, отрозненного от столичного кипения мыслей, нравственных сделок, умственных страстей. Историки, пребывающие ради своей профессии всю жизнь в столицах, воображают вельможных ревнителей древнего благочестия на своем месте, а пожалуй и в своем веке; потому и приписывают им небывальщину. Сила, временно образовавшаяся от совокупности панов на многолюдном съезде, исчезала сама собой по возвращении каждого её представителя к обычному порядку жизни. От этой временно образовавшейся силы оставались только письмена, для помрачения умов отдаленного потомства, или лучше сказать — ученых путеводителей его по лабиринту книжных полок.

Таким .ничтожным по своим последствиям был съезд благочестивых панов на варшавском сейме 1585 года, приводимый ныде в книгах, как доказательство благочестивой деятельности магнатов. Он принес пользу только истории, но вовсе не народному и не церковному делу. Благодаря этому съезду, история имеет ныне перед собой громкую манифестацию, которая изображает как нельзя выразительнее горестное положение православной церкви тогдашней и вместе с тем характеризует панское самообольщение доблестными фразами. Это — сборное послание русского дворянства к киевскому митротиолиту Онисифору Дивочке. Оно заслуживает прочтения в подлинном тексте своем [91].

«Великому нещастью своему причитати мусим», писали дворяне (что мы) «за вашего пастырства вси велице утиснены, плачем и скитаемся, яко овцы пастыря неимущия; ач вашу милость старшого своего маем, але ваша милость подвизатися и працы чинити, словесных овец от волков губящих боронити и ни троха ни в чом святому благочестию ратунку давати не рачиш... Таких бед первей николи не бывало, и вже болшии быти не могут, яко тые: за пастырства вашой милости досыть всего злого в законе нашом сталося, яко згвалченья святостей, святых тайн замыканья, запечатованья церквей святых, заказанье звоненья, также вывоженья от престола с церквей Божиих попов, яшо некаких злочинцов шарпаючи, в спросных вязеньях их сажаючи, и мирским людем в церквах Божьих мольб забороняючи и выгоняючи; что ся таковые кгвалты не делают и под поганьскими царьми, яко ся то все дееть в пастырстве вашей милости. А што еще к тому порубанья крестов святых, побранья звонов до замку и кгволи жидом? И еще ваша милость и листы свои отвореные, противу церкви Божое, жидом на помощь даеш, к потесе им и к большему оболженью закону нашого святого и к жалю нашому! К тому еще якия деются спустошенья церквей! Из церкви костелы езуитские, и именья, што бывали на церкви Божия наданы, теперь к костелам привернены, и иные многия нестроения великия. В монастырех честных, вместо игуменов и братьи, игумены с женами и с детьми живут, и церквами святыми владают и радят; с крестов великих малые чинят, и с того, што было Богу к чти и к хвале подано, с того святокрадьство учинено, и собе поясы, и ложки, и сосуды злочестивыте к своим похотям направуют, и з риз саяны, с петрахилев брамы. А што еще горшого, ваша милость рачиш поставляти сам один епископы; без свидетелей и без нас, братьи своее, чого вашой милости и правила забороняют; и за таким зквапным вашей милости совершением, негодные ся в такий великий стан епископский совершают и, к поруганью закону святого, на столицы епиекоплей с жонами своими кроме всякого встыду живут и детки плодят. И иных, и иных, и иных бед велих и нестроения множество! Чого, за жалем нашим, на тот час так много писати не можем. Наставилося епископов много, на одну столицу по два; затым и порядок згиб... Жаль нам души и сумненья вашей милости: за все ответ Господу Богу маеш воздати...»

Чуждыми звуками, чуждым, нестройным складом звучит эта замогильная речь. Что это был за народ? На каком это языке писал он? — Невольно спрашиваешь себя. На языке, обреченном погибели, на переходном к польскому. Составители акта были уже полуполяки, и как ни разглагольствовали они в пользу православия, сердце их пребывало там, где пребывало их сокровище. От своей церкви и народности не ждали они ничего для панских домов своих: все приманчивое и желанное для них находилось в руках у короля и его рады. Сеймовая протестация была чистым лицемерием: за словами никакое дело не следовало. Если б этот бесполезный акт потерялся в архивном сору навеки, историк мог бы сказать, что паны даже не заметили, как русская церковь была близка к падению.

Здесь я должен взять прерванную нить моего повествования о деятельности римской курии и связать ее с тем, что происходило у нас, в нашей отрозненной Руси.

Если бы поляки не были, питомцами немецкого духовенства искони, они бы — или не существовали вовсе в виде Польского государства, которое мы знаем, как панскую когорту (cohors amicorum), или же, смешавшись в нераздельное общественное тело с сельскими гминами, поставили бы Польское государство на более широком основании. То была бы уже не шляхетски-демократическая Речь-Посполитая. Другими словами — они сделались бы способны образовать государство, то есть то, чем республика шляхетская была еще менее, нежели её незаконно рожденное чадо — казацкая республика; ибо в таком случае народ, в широком значении слова, выучил бы их государить в духе равномерности. Вместо того, духовные наставники выучили их пановать и считать только себя народом, в своей племенной отрозненности в виде лехитской шляхты. Возвысилось это самозванное царство шляхты действием посторонней силы, а не путем натуральной в государственном организме зрелости. Поэтому, польскому обществу, при всех его пленительных качествах, — при его добродушной веселости, при его симпатии ко всему возвышенному над повседневностью, наконец, при его готовности на помощь другу и брату, хотя бы даже и с большими пожертвованиями, — не было дано выработать в себе той глубины духа, которая сказывается в любви к внутренней сущности дела, а не к видимости его. Всегдашними недостатками поляка, говоря вообще, были — так называемая okazalosc, самодовольство, удовлетворение себя посредственным и возведение своего посредственного на высоту doskonalosci (совершенства). Отсюда у них легкое взвешивание чужой силы; отсюда их уверенность в достижении труднодостижимого; [92] отсюда их мелкое плавание по бездонной глубине; отсюда, наконец, и это увлечение западною реформациею со стороны внешней свободы, а не той, о которой заповедано нам словами: «и уразумеете истину, и истина сделает вас свободными».

Реформация распространилась в Польше с изумительною быстротою, но еще изумительнее для историка быстрота её исчезновения. Последнее явление принято у нас приписывать иезуитам; но это не единственный пример искания того в людях, что заключено в обстоятельствах. Я бы просил наших историков обяснить мне; почему те же иезуиты оказались бессильными против реформации в Германии? Не потому ли, что семена религиозной философии нашли там не одну только аристократическую почву; что под высшим, легко выветривающимся слоем они нашли глубоко взрыхленную почву, чего вовсе не было в Польше? Реформация нужна низшим, а не высшим классам общества. Со времен «Иисуса сына Давидова», мы не встречали на исторической арене аристократов-реформаторов. Были между ними протекторы (знатные последователи) реформации, но не реформаторы, не начинатели и двигатели реформаций. Как сама собою начала в польском обществе рушиться преданность католической церкви, со времен Казимира IV, так само собою рушилось бы и протестантство. Иезуиты вовсе не были для этого необходимы. И с иезуитами, и без иезуитов, для польской аристократии, какою мы ее знаем за её кулисами, была возможна одна только вера, — вера в манону неправды.

Русские дворяне, в свою очередь, не были способны развить в себе того, что у апостола так прекрасно названо деятельным благочестием. Они, в варягорусские времена, были воспитаны хождением на полюдье, кормлением в княжих городах, взиманием пошлин за княженецкие суды, наконец слушанием «соловья старого времени», который умел «ущекотать» княжеские полки, но не умел развеселить печаль такого человека на княжеском пиру, как Феодосий Печерский [93]. Наши любезные обиратели варягоруссы, так же как и лехиты, были не от народа. Они не могли проникнуться глубоко духом христианства уже по одному тому, что не были скорбящими и обремененными, а были причинителями скорби и обременителями. Греки могли их научить обрядности, но не сущности веры, по той простой причине, что сами были далеки от этой сущности. Оттого-то строители монастырей в отрозненной Руси, завещатели имуществ на богоугодные, творимые добродушными иноками, дела и даже основатели школ и издатели библий — так скоро переходят на лоно католической веры, что на одной странице летописи читаем иноческое восхваление благочестия этих почтенных господ, а на другой осуждение их отступничества. Они переходят в католичество тотчас, лишь только начинают родниться с польскими домами и конфузиться своего неуменья доказать превосходство веры своей. Они должны были конфузиться перед латинскими прелатами и их воспитанниками, польскими панами: это очень понятно. Не могли наши паны «русаки» указать им ни на богатство духовенства своего, тогда как латинцы с гордостью говорили им о Риме и его всемирной эксплоатации, ни на торжество греческой церкви над неверными, которые так неопровержимо властвовали над её первосвященниками, ни даже на внутреннее, философское достоинство догматов православия, которого они не понимали ни умом, ни — еще менее — сердцем. Историки объясняют таковое прискорбное для них поведение своих героев православия, следствиями, но, никак не причиною, хотя причина так очевидна.

Вера не была внедрена в княжеских дружинников и их потомство, как залог лучшей жизни, потому что воображение не могло и представить им ничего лучше полюдья. Вера пришла к ним не с утешением, а с угрозами, как рассказывает и первый летописец русский; следовательно не влекла их к себе, как залог лучшего, напротив, заставляла рабски лукавить. Она явилась во всей божественной прелести своей только таким людям в древней Руси, каким проповедывали ее рыбаки галилейские. Только смердам да всем безвыходно тестеснимым в варяжской займанщине сказалась она драгоценнейшею стороною своею, и в этой-то среде, как ни мало была она образована, утвердилась незыблемо. С источником отрады человек расстается нелегко, с предметом страха — весьма охотно. Поэтому и русские дворяне впали, как мы видели, в тот индиферентизм, при котором только и возможны были такие явления, какие они описали в своем соборном послании к киевскому митрополиту. Они впали в этот индиферентизм во времена далекие: они стояли в стороне от своей церкви задолго до того времени, когда перестали называться её членами. Но какова же, спросит читатель, какова была русская церковь без просвещения и без высокой нравственности в том обществе, которое составляло ее? Она была такою, какая только и могла выработаться при переработке византийщины в нашей свежей славянской натуре. Она настолько была чиста от всякие скверны, насколько дикорастущий русский дух способен был воссоздать ее в себе. Пора оставить нам в истории стереотипные фразы. От них нет пользы ни науке, ни нравственности. Русская церковь далеко была не тем во времена оны, чем зауряд её представляют, хотя надо сказать, что она всё-таки била светом, сиявшим во тьме; и всё-таки надо отдать ей честь, что тьма не объяла свету её, не смотря на все усилия таких ангелов тьмы, какими были проповедники на Руси папизма. Рассмотрим теперь, как оно так дивно — хотя в сущности очень просто — сотворилось, что русская церковь не дала папизму погасить светильника своего.

ГЛАВА VIII.

Основания религиозности в украинском народе. — Монастырское проповедание хрнстиянства. — Юридическая замена народа одними высшими классами его. — Мещанство по отношению к церкви. — Магдебургское право и церковные братства. — Мещане берут на себя попечение о церкви. — Против них действуют, посредством шляхты, иезуиты. — Мещане ищут представителей братств между панами. — Испорченная панами иерархия ищет в унии освобождения от инспекции со стороны церковных братств.

Всякая сильная натура, выразившая себя в добром или злом направлении, не пропадает в жизни бесследно, но пропагандирует свой нравственный образ в грядущих поколениях, продолжает, так сказать, род свой, как это делается в зоологическом мире. Она выдерживает борьбу с неблагоприятными для неё обстоятельствами, подавляет своих сравнительно слабых соперников и погибает, то есть теряется бесследно для человеческого наблюдения, только тогда, когда выполнит свойственную ей роль, исчезает тогда, когда жизнь выработает на её место уже другие орудия для своих вечных операций. На этом общем законе основывается, между прочим, та чудная связь, которая существует между множеством индивидуумов нашего времени и одним или несколькими индивидуумами времен давно минувших. Этим законом объясняются также некоторые возмутительные явления современной нам жизни, по видимому, несвойственные существующему порядку вещей, невозможные в нем, диаметрально противоположные целям лучших и могущественнейших из представителей человеческой расы.

Варягорусский период нашей истории не был в натуре так бесцветен и безмыслен, как он является в монастырских сказаниях. Если мы будем рассматривать его только биологически, то и тогда не можем не признать в деятелях этого периода щедрых даров жизни, судя по необычайности передвижений, истребительных и гнетущих другие силы, но всегда энергических. Не одна, однакож, биология может быть приложена к варяжскому периоду: отрывок погибшей эпопеи народной, ведущей свое происхождение от какого-то «соловья старого времени», убеждает нас в предположении, что на берегах Днепра, Десны, Сулы и других русских рек кипела самобытная духовная деятельность свежего, высоко одаренного народа, как-будто предназначенного создать новую Грецию на место обветшалой [94]. Вдруг допотопный плезиозавр, в виде Батыя, губит юное общество, в первом цвету, и, на место поэтических звуков древнего бояна, по русской земле распространяется молчание безлюдной пустыни. Зачем это было нужно? Где, в каком веке, в каком сцеплении живучих сил скрывается разумная причина такого быстрого, доконченного в два-три зверских прыжка истребления? Наука не собрала еще своих средств для объяснения подобных, как мы привыкли говорить, случайностей. Но в этой исторической картине, на мой взгляд, ещё не так много контраста, как в двух других преданиях лаконической, почти немой старины русской. Вот они:

Народ наш сам по себе выработал кроткое начало благоволения к ближним и нравственное „стыдение“ в словах и поступках между двумя полами. Недоставало, по видимому, только лучей божественного разума, чтобы дать этой духовной жизни достойное человеческого общества развитие. И вот, чрез посредство женского сердца, этого первого и вечного проводника христианства в жизнь, совершилась апостольская миссия! Казалось бы, среди этого кроткого народа, процветет христианство в той поэтической прелести, какою оно воссияло из сердца своего первого апостола. Нет, колеблемая ветром трость в пустыне, человек, очищающий грехи самоумерщвлением, вдали от общества и семейства, вот что сделалось идеалом днепровских прозелитов! Над нашим заимствованием учения богочеловека от испорченных греков как-будто исполнилось апостольское слово: «Течет ли из мутного источника чистая вода?» Християнская жизнь первых иноков, распространивших по всей русской земле новые догматы веры, проводима была в подземных ямах, в причинении самому себе физических страданий, в отвержении лучших даров божественной благости, а християнская любовь их сосредоточивалась на тесном круге своих единоверцев. В противоположность учению богочеловека, что многие придут от востока и запада и возлягут на лоне Авраамовом, что властен Господь и из камня создать Аврааму чада, эти подземные апостолы проповедовали фанатическое отчуждение и ненависть. «Своему личному врагу, который убил бы перед твоими очами твоего сына, или брата, прости все, но не прощай врагам Божиим той вины, что они держат кривую веру»: такова была их проповедь. Христос, благим общением своим с иноверцами, разрушал сектаторские правила, подобные, например, тому, «чтобы жиды не прикасались к самарянам», а эти носители въевшихся в тело вериг, покрытые догматически-несмываемою ими никогда корою грязи, учили омывать сосуд и очищать его молитвою после того, как из него напьется латинянин.

Но христианство имеет дивную силу вырабатывать общество для лучшей жизни в веках грядущих, каким бы извращениям ни подвергалась его проповедь временно. Те же фанатические аскеты пропагандировали, как словом, так и самим делом, милосердие, и пропагандировали в такие эпохи, когда оно, по видимому, совершенно иссякло в русском сердце. Они резким укором останавливали тирана, для которого не было уже никакой нравственной узды в обществе. Они и в политической жизни сделали много для единения русских областей общим чиноначалием церковным, общими монастырскими правилами и преданиями, общим деятельным благочестием, распространенным в особенности на скорбящих и обремененных, упрочивая таким образом народную связь, которая впоследствии готова была порваться окончательно, и не порвалась единственно потому, что возмутительное для нынешней гуманности подвижничество, которое пришлось по душе современному обществу, вязало жителей отдаленных стран бесчисленными узлами духовного единения, и совершало свою таинственную, едва сознаваемую самими подвижниками, работу в течение многих веков.

Татарское опустошение Руси справедливо объясняют русским свободолюбием и героизмом; но в том упорстве, в том беззаветном героизме, с которым русские гибли под навалом дичи монгольской, сказался также и дух нетерпимости к «Божиим врагам», проповеданной монастырями. Грешный княжеский, боярский и гостино-греческий мир, который аскетическая церковь русская так строго осуждала, пал под ударами Батыя со всею своею культурою, может быть, столько же жертвою монастырских внушений, сколько и жертвою богатырского правила — предпочитать смерть постыдному полону. Посреди жалких остатков этого мира, сделавшегося для нас почти сказочным, уцелели монастыри, а между монастырями сохранилось их древнее единение. Только благодаря монастырям, разорванная после татарского опустошения на куски, русская земля не потеряла нравственного единства; и таким же аскетам, каким был их прототип, поучавшийся иноческой жизни на Афоне, но не епископам вроде корсуиянина Анастаса и не вельможам вроде крестителя Добрыни, суждено было спасать отрозненную от остального русского мира нашу родину. Густой туман невежества покрыл ее после так называемого народом лихолетья. Светлыми точками в этом тумане были монастыри. Там сохранилась грамотность; там велись письменные предания о вечно дорогих человеческому сердцу предках, которые были снесены военными бурями с лица русской земли. Иноки были единственными печальниками темного и безответного народа, единственными его наставниками, а подчас и кормителями.

Прежнее государственное начало, проявлявшееся в соединении веча с княжеским управлением, это, можно сказать, зарождение чего-то великого в малом и возвышенного в низком, исчезло вдруг, как выкидыш; а его место заняла литовско-польская государственность, которая построилась не на естественной ассоциации труда и талантов, а на завоевательном преобладании одного класса над другими. Эта государственность подавила «русское право», вписанное в память народа под формою обычая. Народ юридически перестал быть народом, и должен был уступить это название двум высшим классам общества, которых право олицетворял в себе король. «Если бы право само по себе могло говорить и действовать, нам бы не нужно было короля: он у нас — говорящее и действующее право». Так определяли королевскую функцию независимые члены Речи-Посполитой Польской [95]. И вот это-то говорящее и действующее право польское, с помощью «верных советников» своих, путем придворных злоупотреблений королевскою властью, находившеюся в руках многих, а не одного, привело и латинскую, и русскую церковь, в пределах польской политической системы, в то состояние, в каком изобразили ее сеймующие русские дворяне в писме к киевскому митрополиту. Не сомневаемся в том, что органом русских дворян в этом, равно как и во многих других случаях, были люди, преданные не столько фамильным, можно даже сказать — династическим, интересам и светским забавам, сколько иноческому богомыслию. Церковное управление, руководимое папистами, разноверцами, да и самими православными, которые ни в чём не были лучше их, самими даже теми, которые подписали имена свои под соборным посланием, довело церковь до положения отчаянного; и вот почему, среди крайнего нечестия общества, этого мнимого собрания верующих, начали раздаваться громкие сигналы тревоги со стороны тех, которые были верующими не на словах только, но и в глубине души своей. Угрожаемая гибелью народная жизнь вызвала к деятельности последние, глубоко скрытые силы свои.

Тогдашнее дворянство, говоря вообще, не было и не могло быть седалищем христианского благочестия. Оставляя в стороне польское высшее общество и вникая только в русское, мы сделаем общее замечание: что, если продукты высшей цивилизации вносятся в общество, стоящее на низкой ступени развития, то первое, по крайней мере, время по принятии продуктов цивилизаций, вместо самой цивилизации, знаменуется упадком общественной нравственности, разнузданностью страстей, распущенностью нравов и естественным следствием всего этого — оскудением веры. Еще прежде реформационного движения за границею, наполнившего наш высший класс верхоглядами, и красноглаголивыми франтами, в нашу простацкую русь проникли, чрез посредство наших польских родных и приятелей, продукты утонченной итальянской культуры, которая так сильно отзывалась влиянием развратного злодея, папы Александра VI. В Италии тогда не одни светские, но и духовные образованные люди, уподобляясь своим образцам, древним римским философам, считали религию необходимою для одной черни, которую, ради спокойствия и выгод, надобно держать в заблуждении. Такой взгляд на нравственную связь церкви с обществом неизбежно усвоивался людьми, которые патронат, принадлежавший королю, а местами и землевладельцам, обратили в предмет придворной и провинциальной интриги. Для них была удобна и полезна одна только форма благочестия — лицемерие. Оттого в польском обществе даже магнаты, подобные Замойскому, дозволяли себе безнравственные «экзорбитанции» на счет своих единоверцев, а в обществе русском ревнители древнего благочестия окружали себя новаторами, праздными обжорами, а часто и ведомыми всем убийцами. Благочестие, если оно и было в панском обществе во времена большей простоты нравов, — с утонченностью быта и с развитием на Руси иноземной роскоши, съехало на почву материальных выгод, а не то — пустого тщеславия. Для подтверждения этих слов, достаточно указать на отсутствие даже хотя бы одного случая, в котором бы какой-нибудь прославленный панегиристами фундатор церкви, монастыря, церковной школы и т. п. отважился действовать хоть так из ревности к отеческой вере, как, например, действовал галицкий помещик Опалинский, который, по выражению Львовской летописи, «о пса войну точил» с соседом Стадницким целых два года, и у которого под знаменами собиралось более семи тысяч народу [96].  Никто из них не вступался так яростно, так героически за веру, как этот пан за ничтожные в начале оскорбления, или как, например, Иеремия Вишневецкий за свою опеку над родными. Станислав Радзивил, в своем дневнике, передает потомству, с видимым сочувствием к этому герою полноправства, как он кричал на всю Польшу, что: iezeliby krol chcial z dobrtych go wypedzie, zycie mial predzej stracic, nizeli dopuscie, aby kto inny mial opieke [97]. Но этот знаменитый русский пан, за себя лично готов был и не на такую решимость. Дворянин его Машкевич, рассказав, как не хотелось однажды его княжеской милости присягнуть в том, что он действительно по болезни не явился к суду на сейм, записал, вовсе не сознавая, что предает патрона позору, следующее:

«Князь всячески старался уклониться от присяги, однакож (коронный) хорунжий (Александр Конецпольский) настаивал, и ему некуда было деться — приходилось присягнуть. Но сохрани, Господи Боже! много беды вышло бы из этой присяги. Ибо с вечера перед урочным днем князь Вишневецкий собрал всех слуг, бывших при нем, всего человек около 4.000. Собравши всех, кроме пехоты и мелкого народу, произнес он им речь и просил, чтобы все стояли возле него, и смотрели на него: что он начнет, то они доканчивали бы. «Если я присягну», говорил он, «то, поднявшись, тотчас ударю саблею хорунжего и начну рубить всех, кто его станет защищать, хоть бы то был и сам король; а вы все до единого, дворовые слуги и молодежь, протеснитесь в сенаторскую избу и помогайте мне». — «Так бы и было, когда б он присягнул (заключает свой драгоценный рассказ Машкевич); но сам король Владислав IV с панами сенаторами постарались, чтоб пан хорунжий не настаивал на присяге».

Вот какова была панская религиозность! И только такою могла она выработаться из всех прецедентов польского и русского панства. Мы верим, что предок Иеремии, Дмитрий Вишневецкий, предпочел смерть отступничеству. Мы верим, что и сам Иеремия сделал бы то же самое в плену. Но на свободе он позволял разбирать, перед своими глазами, камень по камню, ту церковь, которую предки его — не созидали, нет: это призвание повыше их уровня, а обогащали. На свободе он позволил взять себя за руку и вывести из отеческой церкви, или даже больше того: он, подобно королю Сигизмунду-Августу, позволил иезуиту заступить себе дорогу и повелительным жестом указать, в какую церковь приличнее идти такому великому пану. Та холодность к интересам церкви, на которую постоянно жаловались, в первые времена унии, папские нунции, характеризует не одну польскую знать. Русские паны, похожие на польских во всем другом, стояли в том же самом положении относительно своей церкви, в каком их премирующая братия — к своей.

Совсем другое явление по отношению к церкви представляло литовско-русское мещанство. Связь этого сословия с гражданским обществом русским, существовавшим до татарского погрома, для нас потеряна, так как XIV век, можно сказать, вычеркнут судьбою из наших исторических воспоминаний. Татарщина, неожиданным и страшным ударом, повергла нас в беспамятство; очнувшись, мы видим себя уже в связи с Литвою, а потом с Польшею. Вечевой порядок, без принимаемого и отсылаемого вечанами князя, продолжаться не мог. Везде появилась небывалая прежде на Руси абсолютная власть, связанная с народом только материальными интересами. Интересы нравственные между ними почти не существовали. Церковь предоставлена была собственному ведению; новая правоправящая власть относилась к ней внимательно только по вопросам имущественным. Так точно и народный самосуд остался нетронутым, по недостатку гражданской развитости в новых верховниках русской земли. Села свободно группировались в судебные общины или копы, которыми рядили в повседневных делах депутаты, называвшиеся мужами сходатаями. Постановления такой общины называемые нами копным правом, были обязательны для каждого села, входившего в состав копы. Обычай, этот родоначальник всякого закона  [98], руководил мужами сходатаями и придавал их сходкам власть, которой подчинялись и наследственные владельцы, дидичи и оттичи подлежащих сел. Копа, синоним громада [99], была вече без князя, осиротелое вече. Торговые люди, обитатели рынков и владетели товаров, а не земли, жители городов, мещане, оставили Русь, или были перебиты татарами при защите княжих городов. Города после татар стали называться городищами, местами, где стоял город, а жители этих мест — мещанами. Но мещан было мало: города перестали быть безопасными, а сиденье в них — доходным; порвались пути сообщения и торговые связи; прекратился спрос на ремесленные изделия; сельская промышленность почти вся заключились в замкнутые пределы сельских громад, которыми ведали мужи сходатаи, свободные de facto патриархи русских пустынь [100]. Еслиб не литовские собиратели дани и не странствующие из села в село чернецы, собиравшие другого рода дань на свои ограбленные хищниками монастыри, то наши безграмотные предки могли бы потерять понятие о том, что они — народ, в смысле гражданском, и что родная земля, за пределами их околиц, раскинулась на весьма широкое пространство. Безлюдье было характеристическою чертою не только Руси, но Литвы и пограничной с Литвою Польши в XIII и XIV веке. Большая часть привилегий и пожалований тогдашних основана на старании привлечь население в пустые местности, заинтересовать его в пользу сельских и городских промыслов. Сельские промыслы находились или под опекою частных землевладельцев, или под заведыванием княжеско-королевских урядников-экономов; но городскими озаботилось преимущественно центральное правительство. При недостатке собственного идеала относительно городского устройства, польско-литовские города формировались по подобию немецких. Вначале это были подвижные рынки под защитою замка, в котором сидел королевский сборщик дани и судья; потом рынки, или базарные площади, превратились в собрание торговых и ремесленных поселений. Но охотников до жизни в городе было мало. Славянин вообще любит поле, леса, раскидистое село. Беда не научила его, как немца, сжиматься в ореховую скорлупу ради безопасности. При том же сельский народ был нужен панам и королевским экономам для обработки полей, и лесных промыслов. И вот короли обратились к густому населению за границею своей Савроматии; стали вызывать в польские города немцев. Немцы не иначе переселялись, как под условием сохранения своего тевтонского городского права, которого пропагандистом был у них город Магдебург. Этим путем в славянскую иррегулярную жизнь внесено начало немецкой регулярной цивилизации, под именем магдебургского права [101].

Магдебургское право научило нас разделению общей городской корпорации на специальные, под названием цехов; оно дало нашим горожанам идею и о церковных братствах, которые впоследствии разыграли весьма важную роль в защите русской автономии против автономии польской. Верховная власть находила выгодным поддерживать на Руси городское право в его постоянной борьбе с земским. Как городское, так и земское начало существовали сами собою в нашем обществе, и такие города наши, как Вильно, Киев, Львов, никогда не переставали быть торговыми и административными центрами. Идея магдебургского права совпала в них с древнею идеею народного самосуда; только что немцы, как народ, прочно организовавшийся, явились регуляторами славянских городских порядков. Магдебурское, или, как у нас называли, майтборское право сперва принималось на Руси тупо, но потом вошло в большую славу; русские города, начиная с XV века, стали испрашивать его себе от верховной власти. Но, что и без немецкой формальности города русские умели организоваться на своих старых началах, доказательством тому служит Червонная Русь, где магдебургское право не считалось необходимым для самозащиты в такой степени, как в городах так называемых литовских. Причиною этому, главным образом, было то, что Червонная Русь, доставшись Польше путем захвата, была задабриваема королями. Короли раздавали мещанам свои столовые имения, именно земли уничтоженных русских князей, в виде королевщин, наряду с мелкою шляхтою; от этого образовалось множество мелких землевладельцев; магнатский элемент не мог развиться там в такой степени, как в обширных наследственных владениях литовских панов, или в пожалованных навеки громадных королевщинах на Украине; покупать у короля «магдебургский привилей», стоивший дорого, было незачем, а дарить его в Галичине короли, с своей стороны, не имели причины: там города защищались от шляхты собственными ресурсами, а торговля и промышленность развивались в них без помехи со стороны другого, слишком сильно преобладающего сословия. Галицкие города образовали даже своего рода ганзу с городами малопольскими: почти ежегодно посылали они своих делегатов на общие съезды, где представители мещанства трактовали не только о вопросах судебных, но также и об интересах, общих всем городам, связанным между собою торговыми делами. Самая колонизация пограничных пустынь в окрестностях Львова, в XIV и XV веке, обязана преимущественно предприимчивой деятельности торгового класса, который не только владел сначала землями в Галиции, но и защищал их собственными руками от вторжения неприятелей [102]. Короли были довольны соперничаньем мещан с дворянством, обеспечивали их города от поползновений шляхты приобретать и строить в них дома, а когда сами мещане находили иногда выгодным втягивать шляхту в города, чтобы, под её защитою, действовать в интересах своей церкви, королевская власть вооружалась против таких поползновений грозными универсалами.

Богатейшие церкви, монастыри, училища и богадельни, кем бы и когда бы они ни были сооружены и основаны, находились в городах. Мещане были естественными их охранителями и de facto собственниками. Королю, вместе с панами, принадлежало подаванье хлебов духовных; королевским и панским ставленникам доставались доходы с церковных и монастырских имуществ; на долю мещанам, примыкавшим своими жилищами непосредственно к святилищам, выпало то, что у апостола названо деятельным благочестием. Были  примеры, что и паны отстаивали храмы против иноверцев, но мотив у них был имущественный или, что почти то же самое, патронский: никто из них не вооружался за церковь, чужую для него не в одном, так в другом отношении. Напротив, мещане не раз и не два доказали, что в их устах не пустыми звуками были такие слова, как «ревность дому твоего снеде мя». Они, можно сказать, на пороге обороняемых ими храмов клали собственные головы под королевский меч. Но, пока до того не дошло еще, мещане, совершенно независимо от сословия панского и от своей иерархии, созданной панством, обнаружили такую ревность к поддержанию древнего благочестия, до которой паны, как сословие, никогда не возвышались.

Один из наших историков утверждает, будто бы «мысль о братствах перешла к русским от западной церкви, где было в обычае составлять добровольные корпорации на религиозных началах». Мы не находим в истории следа этого перехода, не можем указать момента, в который бы такое заимствование соответствовало обстоятельствам русской церкви, и, кроме того, характер самих первых братств противоречив римской идее невмешательства мирян в дела церкви. Указание упомянутого историка на иезуитов, которые «особенно любили учреждать братства», грешит против известного факта, что иезуиты постоянно ставили свои учреждения параллельно с православными, чтобы дискредитовать последние; да притом наши церковные братства появились задолго до перехода корпорации иезуитов на русскую почву [103]. Церковные братства в отрозненной Руси, с самого того времени, когда их след обозначился перед нами в наших полуистребленных письменных памятниках, появляются на исторической сцене с характером попечителей о церкви. Они имели много общего с цеховым устройством русских городов. И цехи, и церковные братства были свободными общинами в городском населении. Магдебургское право дало тем и другим прочную организацию. Под его влиянием, братства завели у себя самосуд и выработали для себя особые громадские уставы. Они сходились в определенных местах для совещаний по делам церковного благочиния и внешнего устройства храмов. Обиженный в своем замкнутом кругу братчик обязан был искать суда только у братства, но отнюдь не у духовного или светского, городского или земского начальства; так точно было и в цехах. Как цехи, так и братства ежегодно избирали старшину свою для управления общими их делами. И ремесленные цехи, и церковные братства признавали себя обязанными снабжать свою церковь всем необходимым, заботиться о распространении хвалы Божией между православными, присутствовать в праздники при богослужении и участвовать в погребении умерших братьев. С течением времени братская община в больших городах является довольно богатою средствами для поддержания благочестия в народе и становится в такое же отношение к церкви, как и патроны, только не на словах, а на деле. Она берет под свое попечение и охрану отдельные церкви и монастыри, наблюдает над духовенством, и даже местному епископу не позволяет иметь власть над братскими монастырями. В 1544 году, за 36 лет до напечатания Острожской Библии, полоцкие мещане жаловались королю на своего архиепископа Симеона, обвиняя его в симонии, в незаконном пользовании монастырскими имуществами, в самовольном, без их выбора, постановлении за деньги архимандритов и в том, что он «попом и людем в месте и по селам и по всей парафии своей кривды и шкоды великии делает» [104]. В то время братства еще не искали защиты у патриарха от высшей иерархии местной и признавали над собою власть митрополита, но, минуя его, как человека потворливого, обращались, конечно, к верховному подавателю столиц духовных и хлебов духовных. Побуждения у них были не те, что у панов: они считали оскорбленными членами церкви не только себя, но и сельский народ. Прежде чем была написана первая церковная протестация от лица дворянства, мещане заявили, что церковь, по их мнению, существует не для епископа и не в епископе, а для всего народа и в целом народе. Деятельность церковных братчиков не ограничивалась только известным монастырем или городом: они следили за деятельностью своего архиепископа по всей епархии. Подобный полоцкому случай представляют современные акты и во Львове. В 1551 году, львовский епископ Арсений Болобан, отец знаменитого своими гонениями на братство Гедеона, хотел присвоить себе духовную власть и управление братским Онуфриевским монастырем. Монахи, вместе с братством, протестовали перед королем.

Против церковных братств, отстаивавших автономию русской церкви и, можно сказать, русского народа, римская церковь выставила врага, вполне соответствовавшего важности значения братств, врага сильного своими ресурсами и весьма опасного по систематичности действий своих. Король Сигизмунд-Август, верный своей политике терпимости ко всякому религиозному товариществу в государстве, послушался совета кардинала Гозиуса, и дозволил ввести во владениях Речи-Посполитой орден иезуитов. Иезуиты сделали главным седалищем пропаганды своей Пруссию, где Гозиус пыл епископом и усиливался остановить успехи реформации в этой тогда ещё польской провинции; потом, в 1564 году, они вступили в Великую Польшу, куда призвал их познанский епископ Конарский; наконец, в 1570 году, появились в Вильне, а в 1582 году, через два тода по издании в Остроге Библии, король Стефан Баторий отдал иезуитской коллегии в Полоцке все православные монастыри и церкви с отчинами и имуществом их, оставив неприкосновенною одну только епископскую кафедру полоцкую. Король в этом случае действовал законно: церкви, как здания, и церковные имущества, как достояние короны, принадлежали ему. С королем братства не имели сил бороться за оскорбление народного чувства. Он имел в виду воспитание юношества, а иезуиты славились педагогическим искусством; ко всем же вероисповеданиям он был одинаково равнодушен. Иезуиты явились людьми солидными, милосердыми к бедным, почтительными к авторитетам и властям, даже как-будто бескорыстными в своих трудах по распространению просвещения. Презрения к русской церкви они не выражали, открыто ее не гнали, но старались подкопать её основания тем, что переманивали в латинство воспитывавшихся у них представителей крупного землевладения в Литве и Руси. Единственное посягательство их на независимость русской церкви состояло, покамест, в том, что они твердили о необходимости привести ее в древнее общение с римскою, для преуспевания в ней християнского благочестия. Немногие подозревали в начале что-нибудь опасное для русской автономии в этом тихом ордене, состоявшем большею частью из людей бывалых, полированных, часто весьма ученых, вообще же любезных и предупредительных. Иезуиты не ограничились достоянием своим в Пинске; они проникли всюду, где аристократы нуждались — или в науке, или в просвещенной беседе, или в услугах, требующих скромности и знания света. Они сделались друзьями дома в первейших русских фамилиях, например у князей Острожских, воспитателями молодого поколения и усладителями досугов старого, а что всего было для панов драгоценнее — верными слугами имущественных и других панских интересов. В этом качестве проникли иезуиты и в Червонную Русь, где они были гораздо больше дома, нежели в самом Полоцке. Латинство вкоренилось там со времен Казимира IV, и львовский арцибискуп, считая в своей диецезии цвет окатоличенного русского дворянства, смотрел на него, как полководец — на расквартированную по всей стране армию. Из каждого панского дома иезуиты сделали операционный базиз для своих действий. Дело переработки русского элемента в польский пошло у них успешно. Назначение негодных людей на епископии и архимандрии, поддержка со стороны правительства прозелитов, обращавших силою русские церкви в костелы по своим имениям, и тому подобные явления тогдашней трагической эпохи следует приписать в значительной степени их ловкому содействию. В это-то время возопили сеймовые русские паны к своему митрополиту тем громким коллективным воплем, который мы повторили в своем месте. Но красноречивые слова их так и остались словами. Напротив, мещане, безмолвные перед королем и сеймом, не переставали действовать.

В 1582 году в Польше введен новый григорианский календарь. Согласно иезуитской тактике, Львовскому бургомистру и радцам прислана, в следующем году, королевская грамота, в которой православным русинам запрещалось заниматься ремеслами и продажею товаров в праздники, означенные в новом календаре. Это запрещение Львовские иезуиты распространили и на богослужение по старому календарю. В настоящем случае, они действовали, как и всегда, по пословице — загребать жар чужими руками. Оставаясь в стороне, они устроили гонение на, мещанское благочестие посредством Львовского арцибискупа Яна-Димитрия Суликовского. Арцибискуп, именем закона, оскорбленного якобы ослушанием православных, поручил это дело брату своему Войцеху. В праздник навечерия Рождества Христова, Войцех взял с собой каноников из капитулы, да отряд вооруженных людей и толпу католической черни, всегда готовой доказать рвение свое к единой спасающей вере, как ее учат латинские толеранты. Эти новые крестоносцы ходили по городу из одной церкви в другую, из одного монастыря в другой, именем короля выгоняли оттуда народ, отрывали священников от престола, не давая докончить литургию, а церкви запечатывали. Народ оставался в недоумении, что с ним происходит. Но тут выступило на сцену братство, сорвало печати с церковных дверей и произвело в городе всеобщее волнение между благочестивыми. Противная партия притаилась, а оскорбленные русины, вместе с епископом своим Болобаном, послали королю жалобу. Так как тут замешался интерес Болобана, принадлежавшего к знатной фамилии, то жалоба угрожала Суликовскому неприятными последствиями: Стефан Баторий держал королевский меч в собственных руках и любил при случае настоять на исполнении закона. Но на помощь гонителям русской церкви приспели её патроны: стараниями князя Константина-Василия Острожского и другого православного пана Воловича, поддержанными со стороны католиков Станиславом Жолковским, судебное преследование Суликовского было остановлено. Король нашелся в необходимости воспретить принуждение православных к принятию нового календаря, с тем однако же, чтоб они не нарушали публичных римских празднеств.

С этого времени мещане начинают искать членов для своих братств между богатою и сильною шляхтою греческой веры, и часто находят в том самом доме, даже в том самом лице своего адгерента, что и иезуиты. Обыкновенно знатный пан любил искательства. Чем полнее был панский дом ходатаями и подлипалами, тем больше было ему славы. Эта-то слава дошла в некоторых случаях и до нас, в том неверном смысле, который разорителей церкви представляет её охранителями. Знатного пана занимало одинаково, или не занимало вовсе, как то, что казалось справедливым или высоким для одной партии, так и то, что находила таким совершенно противоположная партия, смотря по тому, выигрывали, или страдали близкие его интересы от его благосклонного внимания к просителям. Даже высшая, королевская и сеймовая политика держалась этого правила, и никогда больше, как в период заграничного реформационного движения. Борьба между враждебными элементами долго была сомнительною. В этом сознании люди воспитывались, вырастали, старались; и оно-то было причиною той безразличности или противоречия в действиях, которая так часто поражает нас в некоторых из личностей XVI века, памятных в нашей истории. Не подражание иезуитам, любившим делать свое дело из-за спины сильного человека, а горькая необходимость заставляла членов церковных братств, этих чисто-мещанских учреждений, искать благосклонности у единоверных вельмож. Шляхта в Польском государстве значила все; она присвоила только своему сословию название народа, и, пока мещане пополняли братский реестр одними своими «славетными» именами, их религиозная корпорация могла подвергаться безнаказанно таким насилиям, как сейчас описанное. Совсем другое выходило дело, когда в этом реестре фигурировали имена местной шляхты, в качестве «старших братчиков». Тогда мещанам открывался путь не только в трибуналы, но и в сеймовые собрания. Паны, с своей стороны, в глазах различных партий, приобретали союзом с братствами новое значение, как представители русского народа (вспомним Зборовского в казацкой среде); и таким образом между двумя сословиями, разлитыми по своему прошедшему и настоящему, по своим стремлениям и симпатиям, заключались обязательства, сущность которых состояла в таких, например, выражениях: «Мы (дворяне) в городе вообще не живем и, по отдаленности, не часто бываем, а потому поручаем надзор и возлагаем труды на младших, панов братий наших, с тем чтобы они во всем ссылались на нас, яко на старших, а мы, яко старшие младшим, должны им помогать, за них заступаться на каждом месте и во всяком деле». Заручась товариществом нескольких тузов из господствующего сословия, простонародные братики и их смиренные священники не так уже боялись антагонистов своих, и не страшен был им сам пан староста местный, который не посмотрел бы подчас и на магдебургское право, но для которого ссора с богатою шляхтою была бы крайне неудобна. Всего тяжеле для сердца этих в самом деле благочестивых людей было то, что так рельефно выставлено в соборном послании сеймующей русской шляхты, и что едва ли не было сочинено и подано панам к подписи одним из действительных членов Львовского братства. Документ этот указывал прямо на коренное зло, дискредитующее русскую церковь и грозящее ей окончательным падением — на шаткость столбов церкви, иерархов. Братство решилось действовать единственным возможным для него способом — усугублением нравственного надзора над покровительствуемою панами иерархиею и привлечением недостойных архиереев к духовному суду, который находился в руках патриарха. Вскоре представился им к тому благоприятный случай.

В 1588 году, из Греции ехал в Москву цареградский патриарх Иеремия просить милостыни у богатого русского царя, которому за то вез икону с каплями Христовой крови. Турецкие султаны поступали с патриархами так точно, как и с молдавскими господарями: кто даст больше, тому и предпочтение. Султан Амурат III нашёл выгодным низложить Иеремию и сослать в отдаленный монастырь, а через пять лет нашёл выгодным возвратить его на патриарший престол. Вернувшись в Царьград, Иеремия застал соборную церковь уже мечетью; надобно было строить новую. Денег взять было в Турции неоткуда; он обратился к русским ресурсам. А дабы ничто не стесняло его в архипастырской практике, испросил у Сигизмунда III дозволение воспользоваться принадлежавшим ему правом суда и расправы над русским духовенством. Патриарх знал о беспорядках в церковном управлении на Руси и готовился сместить недостойного архипастыря, Онисифора Дивочку. Поводом к такому решению послужили, однакож, не столько проступки его в качестве иерарха, сколько открытие, что он, до своего посвящения, будучи мирянином, овдовел и женился опять; а церковными правилами возбранено было посвящать двоеженцев. Обнаружение рокового факта и смещение митрополита, по всей вероятности, не обошлось без иезуитов: они заготовили на этот важный пост своего кандидата. Львовские братчики радовались патриаршему суду, воображая, что, вместо Онисифора Дивочки, митрополия будет вверена более достойному пастырю; но выбор патриарха, к удивлению всех, остановился на минском архимандрите Михаиле Рогозе. Рогоза был иезуитский воспитанник. Дело устроено так искусно, что патриарх не опрашивал даже дворянства, которому принадлежало jus patronatus, то есть избрание достойнейшего в митрополиты, для представления на утверждение королю. Он удовлетворился только рекомендациею Скумина-Тишкевича, будущего противника унии, и еще нескольких панов, подготовленных к возведению минского архимандрита в высший духовный сан. Сидя по своим имениям, русские паны молчали, — те самые паны, которые, года три тому назад, принимали церковные дела так близко к сердцу.

Должно быть, уже и тогда о Михаиле Рогозе носились тревожные слухи. Благоразумный собиратель милостыни не стал противиться желанию дворян; но, при посвящении их избранника, выгородил себя следующими словами: «Если он достоин, то пусть будет по вашему слову достоин; но если он не достоин, а вы его представляете за достойного, то сами узрите, а я чист». Впрочем на патриарха могло сделать неприятное впечатление и то обстоятельство, что кандидат в такой высокий сан не представил ему праведной мзды за посвящение. Предчувствие не обмануло его. На возвратном пути из Москвы, он послал к Рогозе своего епископа, грека Дионисия, требовать у него 250 талеров. Дионисий увещевал Рогозу так: «Если бы твоя милость поехал сам к патриарху, то тебе стало бы дороже. Патриарх должен был содержаться на твоем хлебе, а потому справедливо возвратить ему издержки. У патриарха нет ни фольварков, ни сел, ни маетностей». Но Рогоза объявил, что не обязан ничего давать. Он рассудил, прибавляет, очевидно, с улыбкой, автор современного рассказа о деятелях унии, что теперь не нужно уже пастыря, когда он сам сделался пастырем». Вообще тогдашние духовные люди перестали уже смотреть на патриархов наивно, и толковали их суд и расправу так, что они ездят на Русь не для церковного благочиния, но «ради злата и сребра многа».

Тем не менее львовское братство сочло необходимым освободиться от местной духовной юрисдикции и испросило у патриарха грамоту, которой он подтвердил благословение антиохийского патриарха, данное в 1586 году. По этому благословению и по новому уставу, утвержденному Иеремиею, львовскому братству принадлежал надзор над благочинием и порядком всей русской церкви. Братчики обязаны были всюду наблюдать и следить за порядком церковного, религиозного и нравственного быта, все узнавать и обо всем доносить братству, которое имело право обличать не только священнослужителей перед епископом, но и самого епископа, если он ведет себя недостойно, в случае же его закоснелости, не признавать его власти и противиться ему, как врагу истины. Очевидно из этого, что братчики брали на себя восстановление падавшей русской церкви, в духе первых времен христианства. Но они не рассчитывали на одну инспекцию: в их среде были люди, понимавшие, что нравственность держится не страхом, а внутренними убеждениями, и что наука, прежде всего другого, должна спешить на помощь нравственности там, где она в опасности. Поэтому львовские братчики внесли в проект своего устава не только основание славяно-греческой школы, но право перепечатывания даже таких книг, как грамматика, риторика, пиитика и философия. Вслед за львовским, заведено было такое же братство в Вильне, а потом и во многих других литовско-русских городах.

Львовский православный епископ Гедеон Болобан воспротивился распоряжениям патриарха, не хотел подчиниться дарованному (т. е. проданному) им львовским братчикам уставу, начал стеснять их школу и типографию, но получил от патриарха такое грозное breve, какое когда-либо гремело с высоты самого Ватикана над головой ослушного прелата. «...Слышахом (писал, т. е. подписал), яко спротивити створил еси себе, и яко противишися Богу, возбраняеши и прешкождаеши добре делающим... Мы убо судивше и истинно испытавше обретохом тя убийцу и ненавистника добру: (ты действуешь) яко враг Божий и чужий веры его. Пишем убо к тебе, да ни в чемже, ни ко единомуже против что возглаголеши в Львове сущему братству и общемыслию, на главах их боголюбия и на потребнейших роду благочестивых, в нихже Бог почивает и славится. И аще убо, еже услышится, яко взбраняеши благаго, первее убо яко обидник, будеши отлученый и в клятве сый... Вонми добре и хранися от нашего завещания о сем братстве и от осужения! Тако да будет, а не инако...»

Русские архиереи вознепщевали о таких распоряжениях первосвященника; в особенности же горьки были они львовскому епископу. Он, на которого призван св. Дух, должен повиноваться приговору пекарей, чоботарей, воскобойников и всякого рода ремесленников и торгашей! Таков был его ропот. Таков был общий взгляд высших классов на социальные отношения сословий. Таковы были понятия даже и тех, на которых наивнейшие из братчиков возлагали упование свое, и которые поддерживали с ними связи совершенно в том духе, как Зборовские и другие паны — с низовцами. Мысль об унии с римскою церковью заронилась тогда не в одну голову. Шляхетное духовенство, поставляемое по выбору и протекции знатных панов, не могло иначе относиться к мещанам, как с погордою. Между тем, как видно и из самого устава братского, в числе этих торгашей находились люди мыслящие, в особенности типографы, которые в тот век вообще были, по ремеслу своему, можно сказать, учеными. Им-то, этим немногим светочам среди темной мещанской массы, которым и московское мракобесие, и латинское иезуитство были враждебны одинаково, обязано русское общество тем, что хоть не скоро, но выбралось наконец на дорогу общего человеческого просвещения. По злобе Гедеона можно угадать, кто был душою братских совещаний во Львове: он вытащил богоявленского монаха, братского типографа, Мину из Онуфриевского монастыря, заковал в кандалы и велел отвести в Галич; после, выпустивши его на волю, опять схватил и привязал к повозке, а братскому школьному учителю Кириллу, за то, что говорил перед патриархом апологию по гречески, приказал вырвать бороду. Вот этаким-то мученикам религии и просвещения, а не магнатам, уделявшим на занятия делами церкви часть своего времени между одною и другою забавою, должны мы приписать великое по своему успеху противодействие католичеству, грозившему стереть с русской земли русское имя. Эти люди, в своем убожестве и беззащитности, шли по следам первых проповедников христианства и оставили после себя след, достойный памяти более просвещенного века, чем тот, в котором жили они. Они-то распространили в обществе убеждение, что «совершеннейший собор не есть судилище одних только епископов»; что «между светскими бывает много людей благочестивых, одною простотою могущих делать многое»; что между ними «много бывает ученых, которые гораздо умнее епископов», что «простому мирянину, не имеющему посвящения, но знающему писание, надобно верить больше в поучениях, нежели самому папе»; что «больше надобно верить одному мирянину, из писания доказывающему, нежели всему собору» [105]. Эти-то люди, для которых имущество было последнее дело, а религиозное стремление сердца — первое, «стояли во главе православного движения», а вовсе не те, которые потеряли право обращать свою мысль и чувство к общественным условиям окружавшей их жизни, которых нужда к тому не побуждала, которых самолюбие было пресыщено ремесленным цехом панегиристов, и которые, по тому самому, грязнули безвозвратно в своих собственных мелочных интересах.

Для характеристики века и выяснения внутренней связи общественных явлений, которых сценою была тогда наша отрозненная Русь, я должен рассказать еще об одном деятеле опозоренной церкви, которой защиту и восстановление приписывают или богатым лицемерам, или бездомным промышленникам (казакам), или наконец — это всего обиднее — темной и разъединенной массе чернорабочих, сельским мужикам, которых нынче вошло в моду титуловать народом, — крайность, противоположная шляхетской, но никак не той корпорации и не тем личностям, которым эта слава принадлежит по справедливости.

Во время посвящения Михаила Рогозы в киевские митрополиты, луцким епископом был Кирилл Терлецкий. Он отличался самоуправством еше больше Болобана, и, по-видимому, не было такого дела, на которое не решился бы, в виду предстоящей выгоды. Сохранилось до нашего времени множество жалоб и позвов на этого епископа. Одни обвиняли его в изнасиловании проезжавшей через его имение девицы, другие жаловались на претерпенные от него побои, третьи просили законной кары за его разбойницкие наезды с толпою вооруженных людей. Даже на Афон заходили слухи о его неистовствах и злодеяниях. Там подвизался один из галицких русинов, человек одного закала с автором «Апокрисиса», именем Иоанн из Вишни. Он удалился от мира, в котором было так мало «творящих благостыню», но, по свойству горячей, любящей натуры, не мог в «тихом своем пристанище», отвернуть глаз от «житейского моря, воздвизаемого бурею напастей». В укорительном послании своем к русским владыкам, он, смесью родного языка с библейским, как это было тогда в ходу обратил к Терлецкому саркастически-резкое слово: «Пощупайся только в лысую головку, ксенже бискупе луцкий», писал он: «колько еси за своего священства живых мертво к Богу послал, одних сиканою, других водотопленою, третьих огненальною смертию от сея жизни изгнал?.. Вспомяни и Филипа маляра многопеняжного. Камо тыи румяныи золотыи, по его невольном отходи, осталися, и в чиим ныни вязенню сидят?» Этого представителя избираемой аристократами иерархии, то есть Терлецкого, кто-то из них самих, или, чрез их посредство, кто-то из иезуитов, рекомендовал благосклонному вниманию патриарха, в тех же самых видах, что и Михаила Рогозу. Патриарх, еще на пути в Москву, вслед за Онисифором Дивочкою, низложил также супрасльского архимандрита Тимофея Злобу, которого обвиняли в убийстве; прочим духовным грозил учинить, на возвратном пути, розыск и сделать то же с другими отступниками от правил иерейской чести и добродетели. Обдираемые турецким султаном, патриархи очутились в необходимости собирать на Руси мзду, то посредством перемены духовных сановников, то посредством угрозы судом; а их архимандриты, игумены и даже епископы постоянно просили милостыни в домах у знатных панов, иногда выпрашивали у них даже места, то есть духовные хлебы, на досаду туземным искателям оных, и нередко вносили в общество раздоры и недоразумения [106]. От этого уважение к патриархам падало, и противники древнего благочестия приобретали новые аргументы для отвращения людей образованных и богатых от предковской их веры. Патриарх, по дороге в Царьград, гостил у великого коронного гетмана Яна Замойского, которого предки недавно еще были православными. Замойский, подобно вельможам, остававшимся в благочестии, давал у себя приют представителям всех социальных и религиозных идей, хаотически боровшихся тогда в Речи-Посполитой [107]. Он же, притом, был человек европейской учености, один из редких примеров между панами, и беседа с Иеремиею, человеком тоже ученым, была для него интересна. Проведав о расположенности патриарха к Терлецкому, Гедеон Болобан явился в доме Замойского и доносил патриарху на луцкого епископа, что в народе обвиняют его в наездах, буйстве, разврате, делании фальшивой монеты. Патриарх свел его с глазу на глаз с Терлецким, и Гедеон тут же стал уверять, что все толки о нем в народе — клевета, стал восхвалять святую жизнь Кирилла Терлецкого и выражать ему братское дружелюбие. Патриарх отпустил Кирилла милостиво, а Гедеон, зная, что патриарх не умеет читать и писать по-русски и по-польски, подсунул ему к подписи бумагу, содержавшую в себе обвинение Кирилла. Патриарх, сведав потом, что его обманули, выдал Кириллу оправдательную грамоту, объявляя в ней, что он обманут, и назначил его своим экзархом или наместником на предстоящий съезд русского духовенства. Это еще не все. По жалобе львовского братства, патриарх оставил Гедеона под запрещением до покаяния. Тогда Гедеон обратился к львовскому католическому епископу Суликовскому, — тому самому, который устроил трагическую сцену в навечерие Рождества Христова, и на которого он жаловался королю, — кланялся ему, объяснял, что патриарх притесняет владык, желая с них что-нибудь сорвать, советовался о средствах избавить русское духовенство от цареградской неволи и высказал мысль, что хорошо было бы подчинить русскую церковь папе. Но и тут не конец характеристике. На соборе в Бресте Гедеон подписал, вместе с другими архиереями, акт соединения церквей, а когда уния не была принята знатными панами, он перебежал в их лагерь и уверял, будто бы подписал бланк, на котором ничего еще не было написано. И благочестивые паны приняли его в свою среду; они поверили, или сделали вид, что поверили, его оправданию, и заставили его подать это оправдание во владимирском замковом, так называемом гродском суде, в виде протестации, чтобы уверить и других в честности человека, заковывающего в кандалы братских типографов и вырывающего бороды братским учителям.

Чтобы понять, как это было возможно в панской среде тогдашней, надобно вспомнить, что польское высшее общество, высватав за Сигизмунда I-го итальянскую принцессу из дома Сфорца, знаменитую в Польше королеву Бону, вместе с нею пересадило на савроматскую почву продукты придворной культуры итальянской. Королева Бона пропагандировала в Польше весьма усердно те пороки и злодеяния, за обличение которых её земляки и родственники сожгли Савонаролу. Итальянский нравственный разврат XVI века, в виде готовых продуктов высшей цивилизации, быстро охватил умы и сердца польских савроматов, и от них свободно переходил в Червонную Русь, путем колонизации. Остальная литовская Русь была ограждена от него в некоторой степени тем, что ляхи не имели права селиться в пределах Литовско-русского княжества; но с 1569 года, со времен политической унии, состоявшейся на Люблинском сейме, исчезла и эта преграда. Главным виновником этого слияния гражданских обществ, несоединимых по своей формации, был прославляемый нашими историками князь Константин-Василий Острожский. Он был виновен панскою пассивностью, недостатком сознания русской природы и неуважением к правам своего народа, в обширном смысле слова. Если бы он не подписал люблинского акта политической унии, не осмелились бы польские паны употребить над прочими депутатами тех насильственных мер, которые потом провозглашены, как это часто бывает в истории, «соединением свободных со свободными и равных с равными». Дом Острожских, так точно как и дом Вишневецких, был широкими вратами, ведущими в погибель русскую веру и народность; но эхо панегиристов XVI века до сих пор оглушает наших историков: они князя Константина-Василия Острожского ставят едва не наравне с Владимиром Равноапостольным. Я подтвержу ниже справедливость моего протеста; а теперь скажу, что вообще высшее русское общество находилось тогда в положении ни мало не благоприятном для таких прекрасных исключений, каким представляют у нас эту убогую дарами природы личность, Тогдашний русский мир похож был на иудею и Самарию во времена босоногих апостолов. К иудее, с её книжниками и фарисеями, тупо державшимися буквы закона и обрядности, подходила близко Русь московская; на Самарию, готовую уверовать, что «истинные поклонницы» не нуждаются в иерусалиме, была похожа наша отрозненная Русь. Высшие сферы, выкованные на севере Иоаннами да Годуновыми, доказали на Максиме Греке, на попе Сильвестре и на многих подобных им героях нравственности, свое тождество с обвинителями человека, назвавшего себя гласом вопиющего в пустыне. На юго-западе, то есть в польско-литовской Руси, сам Курбский, реакционер иоанновщины, развратился в общении с князьями Острожскими, Сангушками и другими. На севере, при сильном преобладании буквоучения, погубившего Никона даже при «тишайшем» из государей, не было места разумной пропаганде нравственных начал снизу вверх; а на верху даже и тот, кто мог взять все под прикрытием законной формальности, боролся с соблазном кражи без приглашения закона в соучастники. (См. «Ист. России» С. М. Соловьева, т. X, стр. 210). На юго-западе, политическое развращение умов обуяло всех до того, что не различали предателей веры, народности и равноправности от её героев. Здесь прежде всего и после всего нужно было принадлежать к знатному дому, чтобы сподобиться, как чести на земле, так и святости на небесах. Такова была пропаганда культуры, принадлежавшая сперва баронам пограничных марок немецких, потом немецкому духовенству, воспитанному феодализмом, наконец просветителям Италии, папам и кардиналам, не позволявшим двигаться земле в небесной сфере и человеческому сердцу — в сфере чистых, бескорыстных стремлений. Задолго до унии, эта пропаганда сделала свое дело над высшим классом общества; но низшее, в форме братств, заявило претензию на гуманизм, почерпаемый не из классической литературы, а из общедоступного и вездесущего источника. Претензия была опасная, по крайней мере некоторым из умных проповедников папского абсолютизма могла она казаться таковою, и эти умные проповедники приготовились заглушить ее церковною униею.

Глава IX.

Съезды православных иерархов в Бресте Литовском и соглашение устроить церковную унию. — Иезуитская инструкция киевскому митрополиту. — Пассивная натура русских панов и рассчет на нее иезуитской партии. — Объявление церковной унии и пустой взрыв негодования со стороны панов. — Характеристика русского магната в лице богатейшого из них. — Неоправдавшиеся надежды сочинителей унии.

Все было подготовлено к церковной унии: люди, интересы, страсти. Это был результат сложной работы иезуитского ордена и многих сознательных и бессознательных орудий его. Оставалось только сделать последний шаг. И вот, в 1590 году, в том самом году, когда казаки подверглись первому, самому тяжкому стеснению, собрался в литовском городе Бресте собор из православных духовных лиц и русской шляхты, с целью установить церковное благочестие на прочных основаниях. Собор этот был назначен патриархом Иеремиею; он сам желал на нем присутствовать; но митрополит Рогоза медлил конвокациею до тех пор, пока патриарх не удалился. Его место занял теперь человек, лучше которого невозможно было и желать для предположенной иезуитами цели.

Еще в 1577 году, красноречивый проповедник, и публичный оратор, иезуит Петр Скарга, издал, на польском, тогда общедоступном языке, сочинение: «О Единстве Церкви Божией и об Отступлении Греков от Единства, с Предостережением и Наставлением Народам Русским». Книга эта предназначалась программою для совращения православных в унию, а через посредство унии — в латинство. В ней прежде всего указаны причины, по которым в русской церкви никогда не может быть порядка. Первая причина — семейная жизнь священников, которые, вследствие этого, заботятся только о мирском, оставляя без всякого пастырского попечения свою паству. Семейная жизнь священников служит причиною того, что на Руси вся наука упала и попы омужичились (zchlopieli). Вторая причина — славянский язык. Греки, говорит Скарга, обманули русских и с умыслом не дали им своего языка, оставив у них язык славянский: грекам хотелось, чтобы русский народ никогда не достиг до настоящего разумения истины и науки: потому что только при помощи латинского и греческого языков можно быть доскональным в науке и вере. На всем свете еще никогда не было и никогда не будет ни академии, ни коллегии, где бы богословие, философия и другие науки могли преподаваться и быть понимаемы на ином языке. При славянском языке никогда никто ученым не может быть: он никогда не имел правил и грамматики. У вас, русских, и не слышно о таких людях, которые бы знали греческий язык, старый и новый; а у нас по всему свету господствует одна вера и один язык (разумеется, латинский); христианин в Индии может говорить с поляком о Боге. Третья причина, не позволяющая быть порядку в русской церкви, это — унижение духовного сословия и вмешательство светских лиц в церковные дела.

Показав несостоятельность церкви православной, как со стороны догматической, так и со стороны нравственной, Скарга указывает средства выйти из этого безвыходного положения. 1-е, чтобы киевский митрополит принимал благословение не от константинопольского патриарха, но от папы; 2-е, каждый русский должен быть согласен с римскою церковью во всех артикулах веры; 3-е, русские должны признавать верховную власть столицы римской; что же касается церковных обрядов, то они могут оставаться по прежнему неприкосновенными. Эта же самая книга, с некоторыми прибавлениями, под заглавием: «O Rzadzie i Jednosci Kosciola Bozego», напечатана была, в 1590 году, вторым изданием, с посвящением Сигизмунду III. В предисловии автор говорит, что книга эта многим принесла пользу и многим раскрыла глаза: ясное свидетельство, что иезуиты, еще до открытого введения унии, работали над приготовлением к ней общества.

С польской точки зрения, с точки зрения латинского духовенства, после таких последовательных и искусно направляемых приготовлений, омужиченные русские попы, с их невежественною и лишенною гражданских прав паствою (паны не входили в рассчет клерикально-польской политики: они были уже в её сетях), представляли римской курии верную добычу. Не так вышло на деле.

История церковной унии заслуживает быть разработанною в отдельном сочинении. В ней много интересного для богослова, юриста, политико-эконома и поэта. В моей книге я даю ей места лишь столько, сколько необходимо для освещения главных действующих лиц, которым имя, замечу кстати, должно быть — легион. Каждый из нас сознает в собственной индивидуальности подчиненность бесчисленным влияниям, и потому не следует смотреть на историю, как на собрание биографий. За каждою выступившею на передний план фигурою непременно скрываются целые толпы фигур, которые сделали дело прежде, чем она совершила перед нами представительство свое. Тем собственно и интересна для нас каждая вступающая вперед личность, что она служит органом задних, остающихся для нас в полусвете и полутьме, но могущественно на нее влияющих... Поэтому-то церковная уния, где замешано столько римских, польских и русских интересов, где на сцену выходит столько лиц и учреждений, может быть предметом обширного исторического труда, и поэтому же я должен, не вдаваясь в подробную характеристику унии, ограничиваться лишь эскизом этого религиозно-политического явления.

На первом же съезде русские иерархи выполнили главную для них часть программы, напечатанной к этому времени вторым изданием. В числе некоторых маловажных действий, они заключили с панами весьма значительное условие — не позволять простым людям держать монастыри. Это значило — лишить магдебургские, цеховые и братские общины патроната над монастырями, которые епископы и архимандриты обращали в экономические заведения, оставляя церкви без окон, без книг, без утвари и богослужения, а не то — держа их запертыми. На втором съезде, 1591 года, решено было избавиться униею от вмешательста светских людей вообще в церковные дела. Но мысль эта выразилась открыто только в протестациях против королевских урядников и помещиков за то, что они вступаются в дела духовенства, судят священников, разводят браки; а тайно от большинства присутствовавших на соборе составлен четырмя архиереями акт признания папы главою церкви. Эти архиереи были: Кирилл луцкий, Гедеон львовский, Леонтий пинский и Дионисий холмский. Митрополит показывал вид, будто ничего не знает, и заставлял иезуитов тайно убеждать себя (просто-напросто — дело шло о возвышении, в глазах короля, цены отступничеству).

Здесь приведу извлечение из письма ловких агентов короля к Михаилу Рогозе, которое и подтвердит, и дополнит сказанное мною об отношениях иезуитского ордена к разным слоям польского и русского общества. Иезуиты писали к Рогозе:

«Мы бы желали, чтобы ваша милость благоволили видеть в наших советах и adhortacyach такую же преданность в вашей особе, как и к общему благу католической церкви. Конечно долг и профессия наша велят нам иметь в виду прежде всего увеличение вселенской церкви под послушанием единого пастыря, но та же самая ревность к общему благу тем больше влечет нас к benewolencyi вашей милости, чем больше усматриваем в особе вашей милости заслуги и задатки дальнейшей propensyi благочестивой ревности к той же церкви. Велика будет радость всех католиков, когда они, благодаря мудрым стараниям столь великого архипастыря, увидят осуществление давно желанного соединения; но не менее блистательное украшение будет и для вашей милости, когда, будучи в наших краях примасом восточной церкви, воссядете вы в сенате рядом с коронным примасом. А это не возможно, доколе вы будете оставаться в какой-либо зависимости от патриарха, находящегося под ногайскою властью, или иметь с ним какие бы то ни было сношения. Доколе этот узел не будет разрублен, дотоле и у самого короля его милости и у коронных чинов не развяжутся руки. Скажите, почему коронные провинции, принимающие обряды западной церкви, должны считаться хуже московских, имеющих собственных патриархов? Ваша милость уже сломали первый лед счастливо, и, как, вступая на свой высокий пост, вы не искали благословения цареградского патриарха, по причине суеверия, которого набрались греки в бусурманской среде, живя вдали от центра истинного учения, так можете обойтись без него и впоследствии. Да не устрашают вашу милость разные препятствия и impedimenta. Большею частью они уже устранены; остальные могут быть устранены мудрым советом и постоянством в задуманном предприятии. Разве маловажное преодолено препятствие благим нашим намерениям тем, что выбор иерархов начинает ускользать из рук у русской шляхты? Она почуяла здесь нашу твердость в nawracaniu народа русского; она могла бы и впоследствии почуять эту решимость. Потому-то надобно бояться, чтобы на ту должность, которую занимаете ныне вы, не поставлялись такие люди, которые бы могли разрушать основания этого труда и начатого вашею милостию здания. Не без Божией воли это сталось, что они, не избирая вашей милости на это fastigium, не могут, однакож, до сих пор столкнуть и низвести с него вашей милости. Имеете бо ваша милость королевскую привилегию; есть у вас в Короне и Литве тайные связи, родство, приятели и могущественная факция; за вас стоит и публично вся католическая церковь, которая, в случае надобности, поддержит вас могущественно. Кто же от вашей милости tronum reposcet, когда вы, in spem et casum successionis [по примеру западных прелатов], подберете себе коадъютора? А для него при дворе его королевской милости привилегия будет готова, только бы он, с своей стороны, был готов следовать по стопам вашей милости. Наконец, не смотрите на ваше духовенство, ни на ничтожные бунты безумной черни. Что касается духовенства, то ваша милость всего удобнее можете держать его в послушании следующим способом. Замещайте все вакансии не знатными людьми, чтоб не брыкались, а простыми, убогими и такими, которые бы вполне зависели от вашей милости. А если бы на духовных прелатурах оказались строптивые, тогда, под предлогом надобности в ревностных наставниках и порядочных игуменах, смещайте противящихся и непослушных вам прелатов, а на их бенефиции возвышайте преданных вам, оставивши, однакож, себе на каждой из них юргельты; а чтоб и эти не разжирели, отправляйте подозреваемых на иные места и, по указанию обстоятельств, перемещайте. Не мешает иных охлаждать (wyiskrzac), per speciem honoris, почетнейшими поездками и посольствами, которые бы они совершали на собственный счёт. Протопопов которые попроще, берите с собой в дорогу и заблаговременно приучайте при себе, и направляйте к тому, чтоб они усвоивали ваш способ действия. На попов накладывайте подати для общего блага святой церкви, и всего больше наблюдайте за тем, чтоб они, без вашей милости, яко своего пастыря, не отправляли синодов и всяческих сходок, а кто бы из них осмелился преступить строгое запрещение, тех ad carceres. Что касается светских, а особливо черни, то, как доныне ваша милость поступали prudentissime, так и на будущее время, по мере возможности, вы будете осмотрительны, чтобы не подать им никакого повода к уразумению замыслов и намерений вашей милости. Потому, если бы надобно было опасаться войны с ними, то мы не советуем наступать на них явно. Гораздо лучше в мирное время передовые между ними головы различными способами уловлять и обязывать, то чрез посредство своих агентов, то какими-либо иными действиями и награждениями. Церемоний не вносить в церковь разом: оне могут быть изменены мало-помалу. Диспутов и споров с западною церковью in speciem не оставляйте, равно как и других подобных способов для уничтожения следа своего предприятия, чем можно замылить глаза не только шляхте, но и черни. Для молодежи их открывайте особые школы, лишь бы им не запрещали посещать католические костелы и доканчивать образование в школах наших отцов (иезуитов). Слово уния должно быть изгнано: не трудно придумать другое, которое бы не так было противно для слуха народа. Кто ходит около слонов, те берегутся носить красное платье. — Что касается, в особенности, до сословия шляхетского, то ему больше всего внушайте, действуя на совесть, чтоб не имели общения с еретиками в Короне и Литве, а напротив, помогали бы искренно католикам к их искоренению. От этого предостережения, по нашему мнению, так много зависит, что, доколе еретики не будут истреблены в Речи-Посполитой, до тех пор нельзя надеяться совершенного согласия унии греческих церквей в отечестве с костелом католическим. Ибо, каким образом могли бы последователи восточной церкви обратиться вполне под послушание св. отца, доколе в Польше будут отказывать ему в послушании те, которые некогда были членами западной церкви? Остальное возложим на Господа Бога, а потом на доброе сердце его королевской милости, у которого в руках находится раздача beneficiorum spiritualium, и на ревность коронных чинов, которые, имея в своих владениях jus patronatus, станут допускать к отправлению богослужения одних только унитов. Будем надеяться, что наш богобоязненный, благочестивый государь и столь горячая, при его покровительстве, к католическому обряду королевская рада, не перестанут притеснять, то на сеймах, то в судах, отступников от св. католической веры, а этим потянут и упорных в русском народе схизматиков: волею-неволею принуждены они будут поддаться под послушание св. отца. А мы все члены ордена (zakonnicy) не оставим содействовать с нашей стороны не только молитвами, но и работою в вертограде Господнем».

Это письмо вместе с тем очерком современного гражданского общества, который представлен мною выше, показывает, что агенты короля и приверженцы римской курии, в Польше считали православную русь не только верною, но и легкою добычею латинской церкви. Общество было разрознено в экономическом и социальном отношениях; связи между различными его частями — или порвались сами собою, или были порваны; соперничество и недоверие господствовали там, где бы следовало царствовать согласию; просвещение в высшем классе было только кажущееся; мрак, свойственный народной массе, едва местами начинал уступать случайным проблескам знания. Но практика показала, что добыча была не так, легка, и что необразованных русских попов, с их безграмотною паствою, гораздо труднее nawrocic, нежели просвещенных в заграничных университетах членов дома князей Острожских и других так называемых патронов православия. Что касается собственно до казаков, как военной корпорации, то церковная уния коснулась их лишь воскрилием лицемерной ризы своей, а потому, минуя многие события и обстоятельства этого в высшей степени интересного времени, займемся перечнем лишь самого необходимого для ясности предстоящого нам поветствования.

Придворные патеры Сигизмунда III работали деятельно посредством своих агентов на Руси. Православных панов они, что называется, обернули вокруг пальца, делая их сознательными и бессознательными орудиями таких важных деяний, как возведение иезуита на fastigium русской церкви, в глазах издателя славянской Библии и многочисленных приверженцев его. Мещан имели они больше всего в виду, но меньше всего боялись на поприще интриги, так как мещане лишены были голоса на сейме; а шляхетным их представителям, этим «старшим братчикам» мещанским, иезуиты всегда готовы были давать полную свободу проявлять силу свою в словоизвержении. Они хорошо знали натуру пассивных людей вообще и русских панов в особенности: они знали, что, чем больше пассивный человек говорит, тем меньше делается он способен действовать. Притом иезуиты разочли арифметически, что паны, охладев к реформации, охладеют и к православию. Только задор одних панов к новаторству, в противодействие королю и его католической раде, подстрекал других к упорству в древнем благочестии, на зло той же самой придворной лиге. Знали очень хорошо иезуиты — и для этого не нужно было особенной прозорливости, — что православные паны все очутятся в одной церкви с королем и сенаторами, но никак не с торгашами и хлопами, никак не с этими чоботарями, воскобойниками и кушнирями, которым они давали свои охранные грамоты, в качестве старших братчиков. А без привилегированных, неприкосновенных для самого короля, членов братства, какая религиозная корпорация в низших сферах могла устоять против шляхетского полноправства?

О казаках иезуиты вовсе не думали вначале: начали они думать о казаках только тогда, когда мещане и их духовенство ухватились за эту последнюю защиту против допускаемых законом насилий; но это, как мы увидим, случилось вовсе не так скоро, как уверяют бездоказательно, наши историки — и друзья, и враги казачества.

Итак иезуиты действовали смело, быстро, настойчиво. Без ведома таких тузов православия, как Острожский, Скумин-Тишкевич и другие, которых дома, разве им самим казались прибежищем древнего русского благочестия, а в глазах иезуитов были наилучшими очагами католичества, составлен был акт отречения от православия; помимо их согласия, отправлена была, осенью 1595 года, депутация в Рим, с выражением готовности греко-русской церкви признать своим главою, вместо Христа, папу. Послами были известный уже нам Кирилл Терлецкий и новый владимирский епископ Ипатий Потий, возведенный в этот сан из брестских каштелянов, по смерти Мелетия Хребтовича-Богуринского, в 1593 году. Потий принадлежал к панам аристократам. Папский нунций Коммендони обратил его из православия в католичество; но иезуиты наставили его обратиться снова в православие, чтобы тем успешнее действовать в пользу латинской церкви, в звании унитского архиерея. «Замыливая глаза» православным согласно иезуитской практике, Потий заложил сам православное братство в Бресте, наподобие Львовского. Немногие и в наше время понимают разницу между инициативою общества, указанною ходом ведомой многим жизни, и инициативою одного лица, да еще не связанного органически с обществом. Братство Брестское было похоже на Львовское только именем, но не духом. Не понимали этого мещанские «старшие братчики», и в их числе Острожский. Он, глубокий уже старик, уважал Потия за хорошую нравственность, ученость и благочестие; он не противился возведению в архиерейский сан этого человека, которого имел полную возможность знать хорошо, и который, перед его глазами, в марте месяце носил еще военную одежду по должности каштеляна, а в апреле облачился в одежду святительскую. Читатель мой помнит, что князь Острожский не противился ни Люблинской унии, ни сеймовому закону о казаках, ни возведению ведомого орудия иезуитов на вершину церковной власти в польской Руси. Его никогда не было там, где бы он мог положить на весы принадлежавшие ему сто городов и 1.300 сел с их населением, готовым поддержать его, как русского князя, потомка Киевского Владимира, сына знаменитого полководца и коронного гетмана, который спасал Русь и от татарских, и от литовских, и от московских вторжений. Этот-то новый православный архипастырь, вместе с старым другом дома Острожских, Терлецким, явился в Рим искать благословения своему делу у того первосященника, в интересах которого сожигали десятки тысяч христиан на всем пространстве от Кадикса до Данцига. Святой отец благословил их доброе начинание, что называется, обеими руками. Отступники вернулись из Рима с торжеством; торжественно встретил их Сигизмунд III с своим сенатом; уния признана была фактом совершившимся и утверждена королевским правительством.

Но сила вещей тотчас же показала сеою независимость от придворной политики. Два православные епископа, львовский и перемышльский, протестовали против унии, которую готовы были принять, если бы приняли ее русские паны; а русские паны вовсе не были расположены уступать папскому королю даром свои освященные обычаем права на участие в делах церкви. Иезуиты знали, что они потребовали бы за свою уступку слишком много, а папский король и без того был настолько ограничен в Польше, что не мог даже запугать ересь кострами. Они разочли почти безошибочно, что панская пассивность не устоит против силы совершившегося факта, но ошиблись в том, что воображали шляхту народом, ошиблись по польски. Шляхта называла себя, но не была народом: она была только узурпатором общенародных прав, и ей рано или поздно предстояло сводить счеты с так называемым мотлохом (motloch).

Ничто подобное никому не снилось в Речи-Посполитой, даже и между протестантами, которые, по принципу своей веры, защищали низшие классы общества и тем вредили себе в высших. Эти самые люди, религиозные защитники простого народа, всё-таки до того свысока смотрели на низшие классы, что находили естественным карать смертью мещан и освобождать от всякой кары шляхтичей, пойманных на святотатстве, грабеже и разбое, как об этом, например, рассказывает евангелический пан Оржельский в драгоценных своих записках о безкоролевьи по смерти Стефана Батория [108].

Итак вот в том состояла ошибка великой католической идеи — превратить нашу живую Славянщину в религиозную окаменелость. Но, покамест, иезуиты не сознавали еще своей ошибки, и все свое внимание обращали на то сословие, за пределами которого для них не было народа. В этом сословии объявление во всеобщее сведение о совершившемся соединении церквей произвело бурю; только иезуиты знали, или должны были знать, что это будет буря слов, шляхетская буря. Впрочем они, как пришельцы, как члены государства римского и как традиционные поджигатели международной и междусословной вражды, были не прочь и от кровавой бури, как это видно из их письма к Михаилу Рогозе. Во всяком случае, со стороны иезуитов сделан был геройский шаг, напоминающий план Торквемады, устроенный на погибель Друзей Света в Испании. Перетрусили тогда многие при дворе Сигизмунда III, и, по всей вероятности, Сигизмунд-Католик больше всех, потому что его громкий универсал о состоявшейся унии отдался столь же громким эхом негодования со стороны русских панов. Острожские, Корыбуты-Вишневецкие, Сангушки, Сапеги, Огинские, Ходкевичи, Пацы, Хребтовичи, Воловичи, Корсаки и пр. и пр., этот великий контингент католичества, вознепщевали о православии, возшумели об унии, взревели, аки древние буй-туры русские, против короля, сената и римской курии. В то время об этих так называемых просвещенных, мнимо патриотических и мнимо преданных отеческой вере панских домах во всей Европе имели то преувеличенное понятие, которое каким-то чудом отражается и в современной нам мыслящей среде. Везде ждали страшного потрясения Польской республики по случаю унии и соображали ведение дел своих с этим ожиданием. Так, например, посол императора Рудольфа II потому, между прочим, старался «задобрить» низовых казаков, что, по его убеждению, «в Польше скоро должно наступить grosse mutation». Дворянство, мещанство и казачество, по-видимому, соединились тогда, то есть могли бы соединиться, общими всем им экономическими и духовными интересами; государственный переворот казался неизбежным. Но Польша, по словам одного из папских нунциев, не была ни монархия, ни республика. В настоящем случае, она оказалась собранием монархий и республик, из которых каждая преследовала отдельные цели; именно: каждое воеводство смотрело на себя и действовало, как самостоятельное политическое тело; каждый повет в воеводстве, представляемый обыкновенно каким-нибудь могущественным паном, в свою очередь, старался играть подобную же роль; каждый панский дом, как например дом князей Острожских, был, без преувеличения, государством в государстве; каждый город, пользовавшийся магдебургским правом, желал быть и называл себя отдельною республикою («речь-посполитая местская»); а казаков, даже в памфлетах, распространяемых между сеймующими панами, именовали казацкою республикою. Политическая безурядица, обыкновенно губящая государства, спасла на этот раз Речь-Посполитую от опасного потрясения. Но всего больше помогла королю и его иезуитской раде пассивность русских панов. Это не были уже древние «буй-туры» русские, которых «золоченые шеломы по крови плавали», которых храбрая дружина «рыкала аки туры, раненные калеными стрелами на поле незнаеме». Не им было «вступать в золотое стремя за обиду своего времени». «Храбрая мысль не устремляла их ума на дело»; они уж и не понимали, что значило «высоко плавати на дело в буести, яко сокол на ветрех ширяяся». Не туры и даже не зубры были русские паны наши в ту эпоху, а быки необъезженные. Их уже начали объезжать иезуиты, и прежде всего принялись за такие дома, как знаменитый дом князей Острожских.

Представителем этого дома был на то время сын того Константина Ивановича князя Острожского, о котором гласила молва, что он одержал тридцать побед на веку своем. Он носил два имени — Константин и Василий, данные ему, по латинскому обычаю, при крещении. Мы так и будем называть его, чтобы читатель не смешивал этого Константина Острожского с его отцом Константином, великим гетманом Сигизмунда I-го, который потому, вероятно, и оставил на Руси «солодкую память», что главный представитель Руси, князь Острожский, умел внушить ему более верное понятие о своей родине, нежели какое был способен внушить сын его Сигизмунду-Августу, Стефану Баторию и Сигизмунду III-му. Константин-Василий князь Острожский был уже почти 90-летний старик в эпоху церковной унии. Молодость его досягала первых времен украинского казачества. Когда «славный русский воин Полюс» побил на Руси татарские загоны одновременно с его отцом, он мог уже слышать, в колыбели, народные песни, складываемые в старину после каждого подобного события. Когда хмельницкий староста Предислав Лянцкоронский догнал и разбил орду к Овидова озера, Константин-Василий мог, играя на коленях у возвратившегося с похода воина, расспрашивать о подробностях этого славного на всю Русь подвига. Во время похорон Лянцкоронского он был уже юношею, как говорилось тогда, с наусием. Сохранилось предание, что он хаживал в казаки вместе с барским старостою Претвичем и другими пограничными старостами: следовательно казачество зарождалось и росло вместе с ним. В год кончины Евстафия Дашковича ему было не менее 35 лет. Во время основания запорожской Сечи он мог уже поддерживать план князя Димитрия Вишневецкого в королевской раде. Но никаких доблестных или патриотических дел из его молодости не записано даже и панегиристами. Больше ли Константин-Василий любил казакованье, или придворную политику, или же панское домонтарство, — ничего не известно; а известен уже из позднейшей его эпохи, когда он был далеко за поворотом лет, следующий характеристический факт, рассказанный подробно современным королевским дворянином, Лукашем Горницким, который закончил хронику свою 1572 годом, следовательно за 24 года до объявления церковной унии [109].

У отца Константина-Василия Острожского был брат Илья, которому, в числе прочих наследственных имений, принадлежал и знаменитый город Острог. Он умер без наследников мужеского пола, поручив опеке короля Сигизмунда-Августа вдову свою и дочь, очень богатую невесту. Еще до своего совершеннолетия, она имела множество искателей руки её, но нам известен только самый решительный, в период полного её развития, князь Димитрий Сангушко. Большой охотник до казакованья, он водил дружбу с низовцами, и в то же самое время был очень дружен с Константином-Василием князем Острожским, хотя один из них был еще молодой человек, а другой — уже почти старик. Острожский мог иметь свой рассчет в дружбе с Сангушком, если в человеческих делах прежде всего надо искать тайной работы ума, власти и силы. Ему было тогда уже под пятьдесят лет: вдова брата владела родным гнездом его; король мог выдать молодую княжну Острожскую за человека, неприятного роду Острожских, пожалуй даже вредного: ведь мать Сигизмунда-Августа внушила не только сыну, но и Сигизмунду I-му, выкованное в Италии правило: divide et impera. Как бы оно там ни было, только вдовствующей княгине Острожской доложили однажды, что к замку приближается какое-то войско. Это ехал к ней в гости искатель руки её дочери. Сангушко писал уже к княжне о своих чувствах к ней, но та отговаривалась опекуном. Сангушко просил позволения объясниться лично и назначал день своего посещения. Ему отвечали, что будут рады видеть его, как соседа. Свита знатного пана из пятидесяти или даже из сотни человек не озадачивала в то время никого; но впереди конного отряда, скакавшего к замку, весьма быстро, замковая стража различила фигуру князя Василия, как называли Константина Константиновича Острожского [110]. Княгиня, видно, знала, с каким умыслом жалует к ней киевский воевода, маршал волынской земли etc. etc. Она велела запереть ворота; но не так безопасно для замчан было повиноваться ей, как, может быть, она думала. Гости вломились в „брону“ бурно.

Мы заимствуем подробности этого события из обвинительной речи, произнесенной адвокатом вдовы Острожской перед королем. Автор хроники, подражая Фукидиду, высказал все обстоятельства дела и собственные мысли чужими речами. Он, очевидно, разделял убеждения повторенного им, якобы по памяти, оратора. Это был и деликатный, и безопасный способ высказаться вполне о такой крупной фигуре, какою был в Речи-Посполитой князь Василий. Оратор-обвинитель, Станислав Чарновский, говорил в переданной Горницким речи, будто бы несколько человек убито при вторжении в замок. Он прибавил даже, будто бы натиск на замчан был таков, как бывает в то время, когда кто-нибудь возьмет замок третьим или четвертым штурмом, с тем чтобы помститься в нем serdzistym sercem за кровь брата, товарища, друга своего и оказать этим последнюю услугу помершей душе. Но противная сторона возразила, что с князьями было только около сотни всадников, тогда как в Острожском замке, кроме людей, которые постоянно «живут на Остроге», кроме урядников, домовников, пеших и самого двора княгини, насчитывается более тысячи коней. Князь Василий потребовал ключи от замковых ворот и от всех строений; а потом, будто бы, предал замок грабежу и буйству своих спутников. Все эти действия не представляют достаточных оснований необходимости своей, насколько нам известно положение одной и другой стороны; а потому мы принимаем их за цветы ораторского красноречия; дело, наверное, не выходило из пределов казацкой попойки. Интересны только слова о казакованье, которыми Горницкий, вероятно, противник казачества, хотел уколоть обоих князей: «A nie dziw: albowiem iaka wstrzymalosc, iaka miara w tych ludziech bydz mogla, ktorzy dla rozhelzaney woli swoiey, dla chciwosci, dla rozpusty w kozactwo sie udali»? [111] Но потом следуют такие обвинения, которых никто бы не осмелился импровизировать в присутствии королевского ареопага, да и самая баниция князя Сангушка, а вследствие баниции смерть, показывают, что они были не голословные [112].

Мы сохраним последовательность этого сказания. Явясь с женихом к дамам, князь Василий произнес длинную речь, что было во вкусе польского общества [113] и согласуется с писаниями Острожского. Он распространился о природной опеке своей над племянницею, выставлял доброжелательство свое к её дому, объяснял, что воля его в настоящем случае идет от самого Господа Бога, что он обещал руку княжны своему молодому приятелю, дал ему слово и приехал для того, чтоб дело сделалось так, а не иначе. Жених, с своей стороны, представил права на внимание высокорожденной невесты, упомянул о своих заслугах Речи-Посполитой в качестве пограничного воина, выставил своё богатство, силу, приятелей своих, рыцарскую фигуру, мужество, лета [114] и, подобно своему свату, заключил речь уверенностью, что иначе, как согласием, это дело не кончится. — «Как!» отвечала оскорбленная княжна: «неужели этим способом обращаются к друзьям или ищут дружбы?» От горя и предчувствия самого ужасного, что должно было следовать за таким приступом, она впала в обморок. Ее привели в чувство; она продолжала высказывать свое негодование; она не хотела слышать о браке; она защищалась волею короля, единственного опекуна своего. — «Мы тебя и просить не станем», сказал наконец дядя и, подойдя ближе, взял ее за руку. Княгиня Острожская ухватила дочь за другую руку, но он оттолкнул ее довольно бесцеремонно и, передавая невесту жениху, сказал: «Возьми ее от меня; моя тут власть: я дядя». Если верить всему рассказу, княгиня упала от толчка на пол; потом обратилась к своим слугам с упреками и угрозами, требуя защиты прав своих. Но, видно, князь Василий в доме предков своих был сильнее огорченной невестки. Он запер ее в боковой комнате и велел позвать священника, чтобы тут же и обвенчать молодую чету. Священник осмелился просить отсрочки до утра, ввиду того, что и княгиня может спокойнее обсудить сделанное предложение, и сама невеста придет, может быть, к более благосклонным чувствам. Но князь Василий загремел на него: «Не на совет пригласили тебя, попе! Если не хочешь делать, что тебе велят, так эта булава принудит». Под венцом, княжна Острожская громко протествовала, обращаясь к служилой шляхте, и не хотела отвечать на вопросы священника. Дядя отвечал за племянницу, как делают при крещении детей.

Потом обвинитель Острожского рассказал королю и сенаторам, как два приятеля совершили застольный пир, точно все обстояло благополучно, точно невеста не рвалась за столом, как татарская пленница, а после пиршества, с средневековою грубостью нравов, фактический брак. [115] Еслибы то, что сообщает Горницкий, не было произнесено Чарновским перед королем и панами рады, он не осмелился бы написать подобного скандала в хронике, из уважения к шляхетской чести князя Острожского и князя Сангушка, которая для поляка того времени составляла святыню святынь. Если бы подобное «делание непочестных речей с белами головами» не было в духе времени, в характере обвиняемых лиц и в соответствии с показаниями свидетелей, то самая чудовищность обвинения заподозрила бы жалобу пред лицом королевской рады, и она, не была бы уважена. Но, видно, убедительны были представленные доказательства: королевская рада не согласилась даже на отсрочку суда, просимую адвокатом противной стороны, и тут же король произнес приговор, лишавший князя Сангушка чести и защиты закона.

После этого фамильного дела, водворившего князя Василия в знаменитом городе Остроге, мы встречаем имя его в таком деле, от которого зависела вся будущность Польши и Руси, — в съезде на Люблинский сейм 1569 года. Здесь польские паны сватали нашу отрозненную Русь так точно, как двое друзей — княжну Острожскую. При посредстве короля, они настояли на «добровольном» соединении несоединимого, не смотря на то, что пришлось «свободных к свободным, а равных к равным» присоединять замыканьем городских брон, лишением должностей, королевскою немилостью и наконец силою оружия. «O wolnosci polska!» восклицал оратор перед королевским ареопагом по делу Сангушка и Острожского: «i taz sie wiec przed obcemi narody chlubuiemy? Nedzna nasza wolnosc w Polscze, w ktorey iest tak wiele swywoli!» [116] Эти самые слова повторялись русинами в запертом Люблине. Но князь Острожский не подал голоса против знаменитого присоединения, которое, по словам поляков, распространило благодеяния польской свободы на всю Литву и Русь, а по суду истории, водворило в Литве и Руси на место русского, польское право, которое пролило реки польско-русской крови и до нашего времени сохраняет вредное для общества влияние свое. Князь Острожский один мог бы отстоять Русь от польского права, при своем политическом значении в литовско-русском обществе; но он и не подумал отстаивать.

Вслед за тем наступили сеймовые совещания о казаках, которых положение, которых воинские дела, которых значение для пограничной колонизации князю Острожскому были известнее, нежели кому-либо из магнатов. Но мы не видим и тут следа его русской деятельности: он понимал казачество по-польски; идея равноправности была чужда ему. Вместо того, чтобы радоваться этому сильному органу русской автономии, изнемогавшей в борьбе с польскою, князь Острожский заключает с татарским ханом договор о поголовном истреблении казацкой колонии на днепровском Низу.

И разве это все? Нет! В угоду Баторию, князь Константин-Василий широко опустошал единоверную ему страну за Днепром до Стародуба и Почепа; опустошал единоверную страну в то самое время, когда у него в Остроге печаталась Библия (а ему приписывают чувство древнего русского благочестия, сознание русской народности, покровительство православию!). Он действовал тут, как поляк. Как поляк, он действовал вместе с Замойским и против партии Зборовских, которая хотела отомстить за смерть Самуила Зборовского, запорожского гетмана, воспеваемого еще и ныне в кобзарской думе. Как поляк, отнесся он и к сеймовому закону 1590 года.

Не забыли всего этого казаки, и готовили представить бывшему участнику своих походов многолетний счет к уплате. Сохранилось письменное предание, что именно с 1590 года, когда состоялось грозное, хоть и бессильное, против них постановление, казаки задумали отмщение князю Острожскому, которое осуществилось, наконец, под предводительством Косинского. Если принять за несомненное, что восстание казаков при Косинском было таким началом открытой завзятости казацкой против панов, которое неизбежно, даже против желания Косинского, должно было иметь продолжение, то имя князя Острожского на скрижалях польско-русской истории обозначится перед нами кровавыми буквами. Он мог бы предупредить — и не предупредил — столетнюю резню между шляхтою и казаками.

К чертам крупным прибавим еще мелкую, но такую, о которой можно сказать, что она очерчивает всего человека. Князь Острожский владел целою сотнею городов и замков, более чем 1.300 деревнями и получал чистого годового дохода 1.200.000 злотых, которые в то время, на коммерческом рынке, равнялись нынешним рублям, а по другим известиям — до миллиона червоных злотых; но при всем этом он оставлял замки принадлежащих ему королевщин в полуразрушенном виде. На конвокационном сейме 1575 года он просил у Речи-Посполитой пособия на починку киевского замка и, чтобы склонить сейм к выдаче денег, доносил сеймующим панам, чрез своего сына, отступника Януша, будто бы московский царь идет на Киев с огромными силами, которые сосредоточены уже в Чернигове. С каким презрением отвергнуто мизерное ходатайство богатейшего из магнатов, можно судить по отзыву Святослава Оржельского в его благородных записках. [117] Но князь Константин-Василий ни мало не был сконфужен отказом. В 1592 году он выпросил у сейма свидетельство в том, что не по его воле Речь-Посполитая не предпринимала починки полуразрушенных укреплений в Киеве и Белой-Церкви, что на это нужен большой кошт, и что он, Острожский, не в состоянии и не обязан произвести эту починку. Кому покажется странным, как мог Острожский получить подобный документ от собрания государственных чинов, тому советуем заглянуть в английский парламент перед закрытием заседаний; а Польша, в отношении правильности гражданских отправлений, была пониже, даже и во мнении своего потомства, нынешней Англии. Напрасно король добивался после этого, очевидно не зная о существовании документа в руках Острожского, чтоб он исправил пограничные замки: их исправили сами мещане, по собственному почину, когда наконец умер престарелый киевский воевода. Точно так не мог вытребовать король от Острожского и подымного, которого за много лет накопилось на нем до 4.000 коп грошей литовских. Между тем князь Константин-Василий платил громадное жалованье одному каштеляну на то только, чтоб он два раза в год постоял у него за стулом во время обеда. Дом его был вечно полон гостей, а в числе придворных он содержал обжору, который изумлял всех количеством пищи, пожираемой за панским столом.

В толпе гостей, постоянно окружавших магната, не преобладал никакой элемент: ни русский, ни польский, ни православный, ни католичеческий; ни древнее русское благочестие, ни новые вероучения германской реформации. Это был рынок, на котором предлагались всевозможные товары; это был porto franco, куда ввозили без осмотра все, что желали пустить в ход. На письменном столе патрона православия лежали письма Поссевина или других ему подобных вместе с письмами православного князя Курбского и посланиями аскета с Афонской горы [118]. Иезуит Мотовило был любимым его собеседником. Духовник Сигизмунда Католика, Скарга, находил у него дружескую помощь в распространении своих писаний. Тут промелькнула и зловещая личность названного Димитрия, едва не погубившого до конца русскую землю [119]. Сюда съезжались для диспутов и приятельских бесед представители лютеранства, кальвинства и ариянства. На сколько каждая партия извлекла пользы из доступности князя Острожского, из неопределенности его характера, — это их дело. Мы только скажем, что имя князя Острожского столь же громко отзывалось в Риме, как в Москве, в Цареграде и на Афоне, потому что вокруг него увивались представители всех вероучений, точно вокруг Киевского Владимира. От этого-то берешь теперь с библиотечной полки одну книгу, положим русскую, и находишь в ней, что князь Острожский — «главный деятель защиты православия против католичества», «глава православного движения», и тому подобное, а развернешь латинскую, польскую, или даже немецкую книгу — тот же князь Острожский является приверженцем лютеранства, кальвинства, деизма, а современный ему папский нунций Маласпина называет его прямо атеистом. Каждый видел в нем то, что желал видеть, и все, в данный момент и в известном отношении, были более или менее правы.

Так, были правы люди, превозносившие князя Острожского за его пожертвование на основание греко-славянского училища в городе Остроге, на заведение типографии и печатание богослужебных и других книг. Это были, конечно, пожертвования немаловажные. Свидетели щедрот богатого патрона имели полное основание славословить его. Но другие, с такою же основательностью, могли бы восхвалять — и восхваляли — его за то, что мы готовы назвать пустою спесью, магнатским чванством и отсутствием душевного благородства. Сумма, которую князь Острожский платил готовому к услугам каштеляну, была, может быть, гораздо значительнее той, какая шла на училище, типографию и проч. В заведении училища, в распространении по Руси богослужебных и других книг, естественно, следует предполагать нам влияние на него людей, заинтересованных в этом хорошем деле: он только склонялся на разумные просьбы. Но в найме вельможного каштеляна для лакейской должности мы видим самого князя Константина-Василия, с его сотнею городов и замков, с его миллионом червонцев годового дохода, — того самого князя Василия, который дорожил титлом опекуна родных своих так точно, как и князь Иеремия Вишневецкий.

Еще превозносят князя Острожского за его протесты, за окружные послания, за участие или даже почин в шумных и грозных съездах для защиты православия. Но мы не знаем, сам ли князь Острожский писал, или только подписывал сочиненные для него попами бумаги; а хотя бы и сам, то слова словами, а дела делами. Когда нужно было вломиться в замок Острог и выдать насильно племянницу замуж, князь Константин-Василий не посмотрел на гнев короля и на приговор его рады, столь грозно поразивший маленького магната, князя Сунгушка. Но в православном движении он ограничился угрозами, что соберет 15.000 или даже 20.000 войска, и не собрал ни одной тысячи. Относительно православия он был такой же пан, как и те, которые пошумели на варшавском сейме в 1585 году, — не выше и не ниже их. Он выслушивал просьбы и жалобы благочестивых мещан, вслед за тем беседовал с последователями арианского учения, или с иезуитами, а потом любовался обжорою, который поражал его застольников чудовищным аппетитом своим, и все это у него одно с другим как-то ладилось. С одной стороны, молва трубила о его благородной щедрости, а с другой — лежат перед нами письменные свидетельства о его бесстыдной скаредности. О чём его просили, услаждая, конечно, панский слух подобающею лестью, то он делал охотно: [120] он даже подчинялся дружеским укоризнам и советам таких людей, как знаменитый князь Курбский, — почти в такой, однакож, мере, как и внушениям иезуита Скарги; но где дело само о себе вопияло, так князь Острожский был обыкновенным польско-русским паном. Таким вопиющим делом был, между прочим, Киев, столица его воеводства, колыбель православия, собрание священных для русского человека памятников. Острожский оставлял его в совершенном запустении с его древними церквами, не смотря на важное значение его и в стратегическом отношении; он спокойно выслушивал упреки в этом еще от Сигизмунда Августа, потом от Сигизмунда III; он смотрел равнодушно на город, о котором даже иноверцы отзывались в его время, как о музее драгоценных древностей.

Соединение всех приведённых здесь обстоятельств дает понять, что, если у князя Константина Константиновича или Константина-Василия Острожского был интерес, характеризующий его с особенною выразительностью, то этот интерес был вовсе не борьба с латинством или униею за православие, и что, если у него был какой-нибудь характер, то вовсе не такой, который бы помогал ему играть роль, желательную для его биографов. Биографы этого жалкого старика, наделавшего бессознательно очень много вреда русскому делу, простирают нежность к нему до смешного. Например, они рассказывают, как Острожский пригласил знаменитого ученого, бывшего ректора падуанского университета, грека Никифора, присутствовать на брестском соборе 1596 года, в качестве наместника цареградского патриарха. Партия Замойского, который на ту пору был в ссоре с Острожским, обвинила Никифора в самозванстве, в шпионстве, даже в чернокнижии. Князь Острожский защищал его перед королем и сенаторами, но вышел из терпения, наговорил королю грубостей и удалился из собрания, оставивши своего гостя в руках врагов его. Король, из политического рассчета, послал вслед за взбалмошным стариком зятя его Радзивила; тот убеждал его успокоиться и говорил, что король обещал освободить Никифора. „Нехай вин його зъисть“! отвечал Острожский, и не вернулся в залу суда. Никифора посадили в Мариенбургскую крепость, где он и скончался, а князь Острожский помирился с Замойским. Ни один из наших историков не указал на этот факт, как на предосудительный. «Заступнику православия» все у них позволительно.

Прибавлю еще одну черту нашей историографии по отношению к Острожскому. Князя Василия обвиняли в подстрекательстве казацких куп на грабеж имений тех духовных и светских панов, которые содействовали церковной унии. Не известно, до какой степени он участвовал, конечно, чрез своих клиентов, в подстрекательстве; но исторический суд в его пользу опирается у нас на следующем аргументе: «Острожский, в своих письмах к зятю Радзивилу, жаловался, что на него клевещут, и свидетельствовался Богом в своей невинности... В самом деле (замечает с катехизическою наивностью историк) нет основания утверждать, чтоб старик преклонных лет решился так нагло лгать, употребляя в дело такие средства». Достопочтенный трудолюбец мог бы проследить по книгам порок лжи в исторических личностях и удостовериться, что он гораздо свойственнее преклонной старости, нежели цветущим летам юности или мужества. Украинский народ глубже вгляделся в жизнь, складывая пословицу свою: старому брехати, а богатому красти, хотя он не имел понятия ни о Сиксте V, ни о нашем земляке Мазепе со стороны притворства, ни о множестве таких личностей, как Меттерних и Талейран, которые отнюдь не делались чистосердечнее, по мере того, как старились и дряхлели. По свойству своей природы, по своему политическому и социальному положению, князь Острожский должен был играть различные роли перед различными людьми. Разве это редко встречается в истории? Что князем Острожским пугали врагов православия, что с ним везде носились и преувеличивали те или другия стороны его деятельности, это так натурально в тогдашнем положении русской церкви и русского общества; но принимать молву XVI и XVII века в буквальном смысле, при нынешнем развитии историографии, значит — возвращаться в летописный период науки. Сами хвалители князя Острожского и подобных ему деятелей, в конце концов, должны согласиться с автором этой написанной попросту книги, что православие напрасно устремляло на них «исполненные ожидания очи»: ничего не дождалось оно от тех людей, которые до сих пор, по старой памяти, слывут передовиками религиозного движения в XVI и XVII веке, и всех меньше дождалось оно от князя Острожского. Он с двадцати тысяч войска съехал под конец жизни на то, что благочестиво советовал Львовскому братству терпеть, терпеть и терпеть.

Но зато и уния далеко не имела таких успехов, на какие рассчитывали католики, и какие приписываются ей в наше время. Интимные сношения папских легатов, или нунциев, с римскою куриею, сделавшиеся ныне явными, показывают, что захват церковных имуществ, под эгидою фанатика короля, был скорее предметом страха, нежели радости, для сторонников Рима в отрозненной Руси. В инструкции, данной нунцию Ланчелотти, на основании сведений, сообщенных его предшественниками, говорится, что, по объявлении унии, к ней «пристало мало духовенства, а еще меньше народу». В двадцатипятилетие, истекшее с того времени, получены римскою куриею прискорбные для неё результаты религиозной деятельности короля, сената и католической шляхты, не смотря на то, что в это двадцатипятилетие уже лилась кровь из-за унии, и что уния имела знатного мученика в лице Грековича, наместника унитского митрополита. Он был утоплен в проруби на Днепре запорожскими казаками, против Видубицкого монастыря, под Киевом. Казаки раздели его донага и, бросая в воду, примолвили с трагическим сарказмом: «Благай папу, нехай тебе рятуе». Несчастный силился выбраться из проруби, хватаясь за окраины, но казаки обрубили ему руки. Прискорбие римской курии о безуспешности унии выражено в конфиденциальном документе следующими словами: «Пожалуй, есть (на Руси) и епископы, и пастыри унитские, но почти без паствы, а к тому пребывают они в большом страхе, чтоб не прогнали их и не отняли церквей, отобранных у дизунитов. Умнейшие из епископов (в Риме) предвидят много злого от унии и думают, что было бы лучше, когдаб её вовсе не было. Всего больше печалит унитских архиереев опасение, как бы им не остаться одинокими, когда их покинут немногие из их последователей, а новые сделаются тогда еще упорнее (в старой своей вере) и к ним не пристанут». По свидетельству нунция Торреса, в 1620 году, в нашей отрозненвой Руси было два архиепископства и шесть епископств унитских. В этих епархиях насчитывает он 13 монастырей, в которых находилось всего только до 200 монахов, „не более 200“ — «Много и других монастырей в этих епархиях», прибавляет он, «но они заперты по неимению монахов, тогда как у дизунитов только в одном из киевских монастырей до 800 монахов». В 1621 году насчитал Торрес унитских церквей в польской-литовской Руси 2.169, а дизунитских, то есть православных, только 1.089; но, судя по тому, что пастыри унитские оставались без паствы, надобно думать, что отобранные у православных церкви стояли пусты, и что, следовательно, дело унии ограничивалось только захватом имуществ, приписанных к церквам и монастырям. «Не возможно выразить», говорит тот же нунций, «как русский народ ненавидит латинцев. Увидав ксенза, плюют на землю с досады и омерзения. Оттого немногие переходят в унию, и труднее отклонить их от их веры, нежели лютеран и кальвинистов».

Кто же останавливал успехи унии? Кто ей так сильно противодействовал ?

ГЛАВА X.

Заслуга польской конституции перед просвещением Руси. — Аскетическое начало в поддержании падающей церкви. — Защита церковнославянского языка. — Монашество, как связь между народом и церковью. — Изображение панского элемента перед народом, с монастырской точки зрения. — Нравственная поддержка мещанства в качестве церковных братчиков. — Защита монашества от осмеяний и хулы. — Значение Афонской горы в истории русской церкви. — Обличение унитских иерархов. — Оправдание распоряжений цареградского патриарха. — Сопоставление папизма с православием.

Главная цель унии со стороны католического духовенства состояла в том, чтобы захватить в свои руки церковные имущества, посредством которых оно могло бы править умами и совестью русского дворянства, следовательно — как оно думало — и народа. Главное побуждение к унии со стороны русской иерархии заключалось в желании освободиться от власти мирян, от их надзора и вмешательства в церковные дела. Главная причина противодействия унии со стороны мещан и их убогого, гонимого духовенства таилась в надежде сохранить предковскую веру, спасти отеческие предания, отразить вторжения в свои святыни пришельцев и отступников. Два лагеря вооружились против одного решимостью одолеть непослушных, браздами и уздою востягнуть противящихся тому, что для папистов было более нежели свято. Предоставляю судить моему читателю, на чьей стороне было больше естественных прав, этого основания всякого могущества, и больше духовности стремлений, следовательно и энтузиазма, который в деле религии и общественной самостоятельности значит все, и без которого в этой области жизни не выигрывался еще ни один приз.

Русские паны, Ходкевич и Острожский, сделали великое дело, дав у себя приют бежавшему из Москвы типографскому искусству, которое вслед за ними поддержали и распространили церковные братства. В то время типографии не были простою фабрикацией книг, как ныне: это были сборища энтузиастов которые, как бы предчуствуя, к чему искусство их приведет человечество, работали изо всех сил и достигали высшего умственного развития, какое только было возможно в их убогой среде. Они, силою энтузиазма, сопровождающего всякое новое дело жизни, увлекали за собой и преданных множеству приятных занятий аристократов, и подавленных множеством тяжких забот мещан. Тот сильно ошибется, кто типографское движение станет приписывать патронам: это было такое же дело клиентов, как и алхимия, которая, послужив во времена оны приманкою магнатскому корыстолюбию, выработала для мозольных рук нашего времени бесценную науку. Типография льстила гордости панской, давала широкий ход во все стороны панегерикам, которые в те времена казались почти такою же верною славою, какою в наше время считается (с одинаковой наивностью) слава литературная. Паны вменяли себе в унижение домогаться ученых степеней наравне с людьми низшими, но принимали охотно славу, которую ковали для них многоученые и хитроумные труженники. Они величались осуществлением чужой мысли, как величается каждый из нас образованностью, которая в сущности есть не что иное, как присвоение себе чужой умственной работы, чужого умственного капитала. Но и за то спасибо им, что не поступили они с беглыми типографами по-московски. В этом случае наша современность должна ударить челом перед польскою конституциею, которая, хлопоча в пользу своекорыстного вельможества, выработала для Польши, Литвы и отрозненной Руси благородное начало терпимости. Под её широким кровом, дававшим больше простора наглому эгоизму шляхетской массы, нежели самоотверженности скромных клиентов этой массы, нашёл себе приют русский гуманизм, насколько мог он проявиться в русском обществе. Заблудово, Острог, Львов, Вильно, а потом Киев и много других мест, пришли к единству русского самосознания посредством типографов. Как в старину монастырские иноки не дали русской земле впасть в областную замкнутость и исключительность, так эти апостолы «немой проповеди», сообщаясь и лично, и посредством работ своих друг с другом, сблизили Литву с Червонною Русью, а Украину с ними обеими. Никакие преследования со стороны законной власти, действовавшей, где можно, беззаконно, не унимали жару, с которым они предавались своему делу. Они поступали по заповеди божественного Учителя: «Когда вас будут гнать в одном городе, бегите в другой». Они тесно связали дело свое с людьми науки и религиозного движения. Спасаясь из заключения через дымовые трубы, их партизаны являлись вне городов, среди охранительной толпы народа, и возвещали пришествие в свет лучших людей, лучших учителей церкви, лучших правителей общества. Почти все имена этих людей забыты; но каковы они были и как действовали, историк видит по сравнению следующего поколения с предыдущим.

Наши философы, выросшие на всем готовом, отзываются с некоторым пренебрежением о тогдашних писателях, называют авторов прочитанных ими сквозь свои очки тогдашних книжек «литературными защитниками православия в казацком духе»; но в их-то неловких, засоренных всяким наносом и неизбежно заносчивых писаниях скрывался тот огонь, который согрел охладевшую кровь русского организма и дал ей новое обращение. В красоте русского слова, в достоинстве русского литературного вкуса, в независимости русского духа они играли ту темную, но зиждительную роль, какую в человеческой красоте, грации и силе играет незримый аппарат, варящий и переваривающий разнообразные вещества еще грубее, чем по-казацки, для того, чтобы выработать человеку цветущее здоровье.

Не мое дело перечислять произведения тогдашних перьев и типографских станков, и не в такой, как предлагаемая мною книга, может иметь место подробное рассмотрение их внутреннего смысла, их взаимной связи, их действия на современное общество и, посредством нисходящих поколений, на наше отдаленное время. Но произведения одного пустынножителя тогдашнего, уцелевшие игрою случая из многого множества подобных, которые погибли невозвратно, имеют столь тесную связь с изображаемыми мною событиями, что оставить их в стороне значило бы — отвернуться от современной живописи нравов, обычаев, страстей и злодеяний. Я уж упомянул об аскетическом начале в строении русской церкви со времен древнейших. Оно было явлением естественным и необходимым. Заповедь: «не любите мира, ни яже в мире», громко взывала к сердцам, которые, по кроткой натуре своей, не могли предаваться роскоши полюдья, пиршествам среди примитивных грубых обрядов брака, оргиям на полуязыческих тризнах. Это были сердца поэтические, в лучшем значении слова. Они повиновались тому движению, которое выражено в стихе великого поэта, выхваченного польским элементом из нашей русской среды:

Kochac swiat, sprzyjac swiatu daleko od swiatu.

Эти отшельники изнуряли себя постами, бдением, тяжелыми трудами и лишениями; они, можно сказать, хоронили себя заживо, в порыве отрицания прелестей мира сего, ненавистных им в том виде, в каком представлялся им княжеско-дружинный мир, полный грабежа, резни, увеченья; но, силою жажды лучшего, оказали русской земле услугу незабвенную. Правда, что они своею нетерпимостью наготовили даже и нашему времени много страданий; но та же ревнивая и неприступная ни для кого постороннего нетерпимость сохранила здоровую, девственную чистоту церкви православной, как опору великого русского мира, как охрану его нравственности в грядущем времени. Правда и то, что эти благочестивые пустынножители оставили после себя тунеядное монашество; но в сонмах тунеядцев передали они потомству и действительных последователей благотворительной, самоотверженной, мудрствующей горняя жизни своей. Малочисленны были их последователи, но тем не менее служили они светочами русскому миру среди обнимавшей его со всех сторон тьмы. Таковы были в северной Руси преподобный Сергий, новгородский архиепископ Геннадий, преподобный Нил Сорский, благородный пришлец Максим Грек и великий патриарх Никон. Что значит тунеядство Варлаамов и Мисаилов, как мало значит оно сравнительно с той неоценимой пользой, которую принесли делу русской жизни немногие представители иноческих добродетелей! Нигде нет большего тунеядства, как в Академии Наук. Если сравнить суммы, ею поглощенные и поглощаемые со времен Елизаветы, с достоинством так называемых ученых работ большей части академиков, с этим переливаньем из пустого в порожнее; то можно прийти в ужас и негодование; но трудами таких людей, как Ломоносов и немногие из его нетунеядных преемников, мы «движемся» в мире науки и „есмы“ в собрании самостоятельных наций.

Отрозненная Русь очутилась в руках чужеземных монархов, и это имело такое действие на её монастыри, что люди, желавшие посвятить себя безупречному богомыслию, удалялись на Афонскую гору. Там, среди агарянского владычества, они находили больше отрады своему пламенному духу, нежели в отечестве преподобного Феодосия Печерского. Они были правы в своем выборе: они там сохранили жертвенный огонь в чистоте, чтобы, во времена лучшие, перенести его в Киев и вверить охране новой иерархии, вышедшей из более здоровой народной среды. В числе таких добровольных изгнанников был некто Иоанн из Вишни. Мы уже заметили где-то, что Червонная Русь поставляла для Польши лучших воинов, что все коронные гетманы польские были родом русины. Она дала казакам первых предводителей. Она дала церкви первых защитников. Автор «Апокрисиса», этого кодекса церковно-социальной догматики русской, который, по всей справедливости, можно бы озаглавить „Камнем Веры", был земляк Яна Замойского. Сагайдачный и Иов Борецкий, сделавшие великий поворот русской церкви к самодеятельности, были уроженцы червонорусские. Иоанн Вишенский происходил оттуда же. Не устояли храбрые Русичи на Поросии, на Посулии, на Посемии; не удержали за собой и Поднеприя. Когда «возстогна Киев тугою, а Чернигов напастьми, и тоска разлияся по русской земле», народная сила наша отступила к горам «галицкого осмомысла Ярослава», которые он в свое время «подпирал железными полками»; но уже не «звонила она в дедовскую славу», не «побеждала полков кликом, без щитов, с одними засапожниками». И однакож там, в этом подгорье, держалось дружинное начало варягорусское, спустя много лет после татарского погрома, и сила русского движения в периоде новом началась оттуда. Карпаты и Нева — вот два устоя русского мира против иноземщины. С одного конца, со времен Александра Невского, не переставала Русь вырабатывать единодержавие, с другого, со времен «безупречных Геркулесов» русских, — равноправность на суде: два великие начала, при слиянии которых, при которых естественном взаимодействии, все ошибки и грехи отдельных личностей исчезают бесследно, путем великодушного забвения.

Вот с этого-то южного конца Руси, из её подгорья, удалился на Афон человек, которого можно назвать предтечею великих личностей, восстановивших русскую иерархию в виду Сигизмунда Католика, в виду его ультракатолической рады и гремящего над ними ватиканским громом папы. До него дошёл слух о зловещем событии 1596 года. Ему сообщали паломники о безобразии представителей русской иерархии, о смятении православного мира среди умственного и телесного разврата, о борьбе немногих за весь этот мир с грозною силою соперников и о последнем уповании, которое они возлагают на щедрого, великодушного, могущественного «патрона русской церкви». Добровольный мученик нищеты и аскетических лишений исполнился духа апостольской ревности, и написал первое свое послание, обращаясь к другу Скарги, Курбского, ариян и кальвинов, которого не мог рассмотреть ясно из своего подоблачного далека, но вместе с тем обратился и ко «всим православным христианам Малой России, так духовным, яко и свицким од вышшого стану и до конечного». Он писал тем языком, в котором, для знающего простонародный южно-русский, древнеболгарский и польский, так очевидна борьба аборигена с элементами пришлыми. Красоты в слиянии трех разнородных элементов, под пером Иоанна Вишенского, нет и, по его скудной образованности, быть не могло, но это перо исполнено силы, природного красноречия и малорусского язвительного сарказма. С этой стороны письма его с Афонской горы не лишены и для нашего времени увлекательности, а в свою эпоху они должны были производить влияние могущественное и плодотворное [121].

Например, в те времена под славянский язык подкапывались латинцы, утверждая, что латынь имеет будущность, а славянская речь не имеет. Полемику такого рода вели люди, славные своею ученостью и красноречием, каков был, в числе множества других, иезуит Петр Скарга. Русская молодежь, представлявшая, в мире интеллигенции, панские наши дома, эта обманчивая spes magna futuri, никла челом перед великими авторитетами, и в обществе распространялось предубеждение против библейского нашего языка, подобное тому, какое во времена Фридриха Великого, существовало в Германии против немецкого, во времена Костюшки, в Польше, — против польского, а в наше время, в Украине, — против украинского. Предубеждение проникало и в среду церковных братчиков. Они не сознавали в себе столько силы, чтобы постоять за достоинство любезного их сердцу языка и заградить уста авторитетам, которым была доступна сфера всего образованного света. Одни только греки и латины, казалось им, были способны объяснить «всех вещей действа и причины». Если накануне открытия Америки мудрено было вообразить Америку, то за полтораста лет до Ломоносова еще труднее было найти органическую связь русского слова с церковнославянским, не смотря на то, что дело происходило на почве связующего два элемента языка южно-русского, — на почве этой украинской речи, которая и в наше еще время встречает обскурантизм среди учености. Даже польскому языку отдавали тогдашние русские грамотеи наши предпочтение перед славянским, — тому языку, который не кто другой как их же предки вызвали из ничтожества, перейдя первые к нему от латинской речи в исторической литературе (Бильский). Часто писали они книги в защиту славянского языка и православия по-польски. И действительно, церковнославянский язык был труден: для писателей и не всюду ясен для публики; но у них, независимо от этого языка, была своя живая речь, непротивная языку церковному, много ему обязанная своим складом и способная, под пером человека талантливого, сочетаться с церковнославянщиною в полнозвучную гармонию. Нет, они эту речи подтянули к польщизне, одели ее в польское лохмотье, в недоноски польской грамотности, и естественно — или робели выступать с этим языком на литературное состязание с учеными антагонистами, или выступали с дерзновением оборвыша, который ободряет себя сочувствием такой же, как и сам он малограмотной публики. Все таки не умела эта несчастная бурсацкая литература сказать меткое и убедительное для всех и каждого слово в пользу того языка, на котором совершалось грекорусское богослужение. У неё, покамест, не было авторитетов. Авторитетами для осиротелой паствы русской, для изолированных братчиков, поддерживаемых только с виду панами, которых дома уже разъедало латинство, авторитетами безпастырной паствы явились афонские подвижники, и прежде всех галичанин Иоанн из Вишни. Мешая свой местный говор с языком библейским и врожденный сарказм с важностью речи инока, он, можно сказать, пророчески высказался не обинуясь, о взаимных отношениях трех языков, боровшихся тогда между собою в живом обществе братском [122].

«Евангелия и Апостола в церкви на литургии простым языком не выворочайте, по литургии же, для вырозуминня людского, по просту толкуйте и выкладайте. Книги церковныи вси и уставы словенским языком друкуйте: сказую бо вам тайну великую, яко диявол толикую зависть имаеть на словенский язык, же ледво жив од гнива; рад бы его до щеты погубил и всю борбу свою на тое двигнул, да его обмерзить и в огиду и ненависть приведет; и што некоторыи наши на словенский язык хулят и не любять, да знаеш певно, яко того майстра действом и рыганием, духа его поднявши, творять. А то для того диавол на словенский язык борбу тую маеть, занеже есть пдодоноснийший од всих языков и Богу любимийший: понеже без поганских хитростей и руководств, се же есть кграматик, риторик, диалектик и прочих их коварств тщеславных, диявола вмистных, простым прилижным читаннем, без всякого ухищрения; к Богу приводить, простоту и смирение будуеть и Духа святого подъемлеть... Чи не липше тоби изучити часловець, псалтир, октоих, апостол и евангелие, з иншими церкви свойственными, и быти простым богоугодником и жизнь вичную получити, нежели постигнути Аристотеля и Платона и философом мудрым ся в жизни сей звати, и в геену одъити? Розсуди! Лишпе есть ани аза не знати, только бы до Христа ся дотиснути, который блаженную простоту любить и в ней обитель соби чинить и там ся упокоевает».

Не над одним церковнославянским языком насмехались приверженцы латинства, но и над охранителями его. Архиереев нашей отрозненной Руси они прибрали к рукам давно; паны сознательно и бессознательно творили волю их; городских попов надеялись они одолеть с одолением братств, а братствам предстоял верный конец с окончательным, так сказать, фактическим и юридическим переходом русского дворянства в католичество; о сельских попах они вовсе не думали: тех обратит в унию, а потом и в латинство, воля пана или нагайка его дозорцы. Но вот где была неопреодолимая для них преграда — в монастырях! Одна киевская Лавра считала до тысячи монахов, и эти монахи собирали медовую и всякую дань в пользу Киево-Печерской обители не только в пределах Речи-Посполитой, но и по ту сторону московского рубежа. Сила экономическая всегда значила много: без неё сила нравственная — что душа без тела. Собирание дани в пользу монастырей было, пожалуй, своего рода полюдьем, но оно значило много в противодействии польскому праву, польскому элементу и притязаниям латинской церкви. В человеческом низком, для ума проницательного, часто таится великое, равно как и в человеческом великом изощренный взгляд часто открывает пошлое. Старинные акты свидетельствуют, что монахи пользовались на своем полюдьи, так же как и изчезнувшие их друзья, варягоруссы, правом, коротко выраженным в уставных грамотах словами: а ночь пити. Много, конечно, было и безобразия в хождении честной братии из села в село, из пасеки в пасеку, но, без сомнения, гораздо больше было того, для чего учреждались монастыри и для чего народ, во всей своей совокупности, постоянно их поддерживал. Важность русских монастырей не была неведомою представителям того учреждения, которое еще с 1231 года начало назначать в Русь епископов in partibus infidelium. Они прибегали к самому верному средству: подкопать эти устои древнего благочестия русского — к дискредитованию и осмеянию монахов между людьми благочестивыми. Иоанн из Вишни отражал метаемые ими стрелы с достоинством аскета и с неподражаемым сарказмом русина. Он знал, чем взять во мнении своей публики; он сознавал это силою таланта, а талант, это орган самой публики.

«Чому ся ты, римлянине, смиеши з духовного иноческого чина? (писал он.) Ты же ми видаю, отповиси, иж каптур или страшило на голови носить, што мы зовемщ клобук, и зась смиюся, иж волосье довге носить; што не кшталтовне, яко в мих, оболокся, и зась поясище никчемное скураное, или ременное черевичище, нимаш на што погледити, или чоботища невытертии, аж гадиться погледивши на них; а до того — хлоп простый; не знает и поговорити с чоловиком, коли ёго о што запытаеш... Тебе ж, смишнику з иноческои некшталтовнои одежи вопрошу: что ти ползуеть красная и кшталтовная одежда, коли темниця вичная тя з нею покрыеть? Что тя ползуеть злотоглавая делия, коли ад тя з нею пожреть? Что тя ползуеть алтембасовый копеняк, коли геенна в нидра своя тя з ним приимет?.. Или не видаеш, смишнику, яко на врожденных женами большом тая мехом шитая и некшталтовная одежда изображена есть? Облечен бо был, рече, Иоанн в одежду от влас велблюжд. То видиш, иж не мовить: убран, яко идол, але просто: облечен, яко покаянию проповидник... Если бо царие, Давид и иншии, пеплом головы свои посыповали и веретищем ся одивали, и на земли голой ся пометали, и постом внутреннюю свою мертвили, и кости свои сушили, каючися перед Богом, яко да получать милость, от него: а ты што розумиеш о соби, выбрытвивши потылыцю, магерку верх рога головного повисивши, косичку или пирце верх магерки устромивши и делию на соби перенявши, плече одно вышше од другого накокоричивши, яко полетити хотячи? Тоби ли покаянна не треба? Виру ми ими, еще больше от других потреба, зане дворское злое житие вси граници прироження и цноты гвалтуеть. Досить теды о одежи некшталтовной ся рекло... Уже ступим до невытертых черевиков или чобот. Тые для того так инок носить, да тебе мирянина од себе отженеть и мирен будет: бо если бы красного што на соби носил, ты бы на него миленько поглядовал, и говорити з ним прагнул, и порожними бесидами зачепал; а в том бы еси ему перешкоду и забаву, мысли отторгавши от памяти Божия, чинил. А коли видиш, иж болото маеть на черевицих, и твои очи не звикли того смотрити неохендозства, тогды бигаеш од него, мерзячи тым неоздобным строем; чому он и рад, яко да свободно Богу ся молить... Але стой ты, кривоногий бачмажниче из своею кривоножною бачмагою! Чи можеш нею так попрати силу вражию, яко тот невытертый черевичище? Мнимаю, што тя оммилить тая надия. А то чом? Для того, иж сила вражия внутри и в долини пяты твоея бачмаги седить, и она тот строй вымислила и с тебе ся всегда явне смиеть. А трафить ти ся перед паном стояти, але подтыкает тя, да переплетаеш ногами, то тую, то сюю наперед поставляючи и на пяту зась выворочаючи; а то сила вражия, куды хочет, ногами твоими поворочает для того, иж власть в ногах твоих маеть и сама под пятою седить. А черевичище невытертое иноково не так; але яко стало на одном мисцю од вечора пред Богом на молитву, тогды, яко камень неподвижный, доколь аж день освитить, стоить и биси од тои коморки, где ся молить, далеко отганяет... А ты для чого, брате, посмиваеш инока?.. Или не видаеш, иж житие се плача и подвига есть, а не смиху и утихи? Вси бо, рече, святыи плачуще из мира сего изыйдоша... Или не видаеш, яко в том житии, ради которого ты живеши, еще ни в сни тоби о том приснитися может? Или не видаеш, иж в тых многих мисах, полмисах, приставках чорных и шарых, чирвоных и билых юхах и многих шкляницях и келишкох, и винах, мушкателях, малвазиях, алякантох, ревулах, медох и пивах розмаитых тот смысл еще миста не маеть? Или не видаеш, яко в статутах, конституциях, правах, практиках, сварах, прехитреннях ум плываючий того помысла о животи вичном подняти и вмистити не может? Или не видаеш, яко в смихах, руганнях, прожномовствах, многомовствах, кунштах, блазенствах, шидерствах розум блудячий того помысла о животи вичном видити николи ся не сподобить? Или не видаеш, яко зе псы братство принявши, з хорты, окгары, выжлы и другими кундысы и о них пыльность и стирание чинячии, абы им боки повны, хребты ровны и гладки были, того помысла о животи вичном видити не можеш? Или не видаеш, яко на тых гордых бодавиях, валахах, дрикгантах, ступаках, едноходниках, колысах, лектиках, дрожках, карытах котчих труп свой переминяючи, о животи вичном мыслити—вмистити не может? Или не видаеш, яко в замкох,мистах, селах, полях, кгрунтах, границях розширенних мысль блудячая о царствии Божом мыслити не может? Или не видаеш, яко много предстоящим гологлавым треперным и многоперным майгероносцем, шлыком, ковпаком, кучмам, высоконогим и низкосытым слугам, дворяном воином и гайдуком-смертоносцем радуючийся о царствии Божим не только мыслити, но ни помечтати не может ?.. Ныни межи ляхи князи руськии вси поеретичили и християнства, истинные виры, одступили, и еще на слид Божий хулят и ропщут, иночеський чин ругают, посмивають, злословят, лжуть, клевещут, судят, мерзят, безчестят и до конця ненавидят, и, учинивши тое плодоносие, еще спастися сподивають! Не надийтеся, не надийтеся спасения, если ся до тых клобуков з любовию не обратите! Я вас упевняю и тую тайну вам одкрываю: если бы тыи каптуроносци межи вас не были, уже бы есте давно погибли, уже бы есте тыи власти давно потратили, уже бы есте тот декрет на Июдеи Христом реченный (се оставляется дом ваш пуст), давно однесли. Але тыи клобучники вас перед Богом заступают, иж милость Божия терпит безбожию вашому, очекиваючи вас, да ся взратите на покаяние и в первый чин благочестия устроите. А если бы тыи межи вами не были или не будут, розумеючи розумийте, иж яко слина исчезнене и запустиете».

Здесь остановимся и вставим свое слово. Хотя послание обращено к «благочестивому господарю княжати Василию Острозскому», но в нем не находим ни малейшей похвалы его благочестию, никакого упоминания о его делах по вопросу о древней русской вере; напротив, изобразив светского насмешника над иноческою одеждою и просторечием, оно прямо переходит к богачу, точно как-будто о самом князе Василии, а не о ком другом была речь, и возбуждает евангельский вопрос: кто может спасен быти? и не все ли власти и цари бывшие и будущие погибли и погибнут? На этот вопрос оно отвечает, что, за исключением немногих, которые известны нам счётом, все прочие цари и богачи прежних времен погибли и оставили по себе память своих дел на хулу и вечное поругание. Потом предлагает средство спасения для властелина. Это средство заключается в уразумении, что гордиться ему нечем: напротив, надобно бояться ответа за распоряжение вверенным ему на время богатством; что «хоть он и высоко сидит и выше всех глядит», но, как земля и прах, он равен с низшими; что смешно тем величаться, что скоро изменяется и исчезает; что должен он всем отворять утробу свою к милосердию; и что надобно хранить почитание, боязнь и стыд перед Богом и святыми. Этими чертами деятельного благочестия анахорет как-будто хочет выразить противоположные черты, свойственные личности, к которой он обратился, и даже явно намекает, что, без содействия святых, «не может он обрести, милости Божией, за забавою власти и распоряжения миром». «Этим способом», продолжает он, «может властелин король или князь спастись, надеясь, однакож, не на свою добродетель мирскую, а на этих бедняков, которые ходят в хвостатых каптурах, клобуках и мешковатой одежде, в ременном поясище и невычищенных черевичищах». Тут он обращается мыслью ко временам преподобного Феодосия Печерского и рисует его спасительное общение с предками князя Острожского: «Так и первые благочестивые цари християнские [в церковных историях знаходимо] пишо в пустыню драбантовали и там о Христе забавляючихся (проживающих) на помоч или о причину (о ходатайстве) к Богу своею покорою соби еднали, и сухого хлиба з ними ся причащали, и еще похвалу тому гощенню и честованню тым обычаем чинили, мовячи: николи же, рече, царская многосмышленная трапеза так мя не усолодила и в любовный насыток не пришла, якоже твой сухий хлиб и тое зелийце, честный отче». «А ныне», говорит он вслед за сим, «русские князья все оеретичились между ляхами и отступили от христианства, от истинной веры». Не выгораживает прямодушный инок ни одного, всех обвиняет в отпадении от православия, точно как-будто знал он, что de facto не было уже православия и в доме самого Острожского. Потом нас поражает в его строгой речи глубокое уразумение силы, таящейся в пренебреженном богатыми и знатными людьми иночестве. «Уверяю вас и открываю вам великую тайну: если бы не было между вас этих каптуроносцев, то давно бы вы уже погибли, давно бы утратили свои высокие места, давно бы совершился над вами приговор: се оставляется дом ваш пуст» [123].

Иоанн из Вишни поучал разумению истины своеобразно; его премудрость была убедительна для «чад премудрости», в каком бы низком звании они ни пребывали. Самый выбор простонародного языка, попорченного, как и в наше время в Галиции, польщизною и приправленного языком церковным, показывает, что писал он не для высшего класса. Иоанн вызывал смело на бой «прегордую Латину»: он чувствовал за весь народ. «С нами Бог восточными»! восклицал он, «разумейте, языци и ты, прегордая Латино, и покоряйтеся, яко с нами Бог!" Эти слова звучат в нашем слухе совершенно иначе, нежели звучали из уст афонского инока в слухе тех, для кого предназначались. Каждое время имеет свой клич, от которого трепещет предчувствием или восторгом торжества стойкое в борьбе сердце. Для своего времени клич Иоанна из Вишни был спасителен. Без потрясений, которые производил в сердцах голос, таких отшельников, каков был Иоанн Вишенский, голос, пожалуй, дикий, пустынно-пронзительный, но тем не менее вещий, без того трепета жизни, который возбуждал он в обществе львовских, виленских, витебских, киевских братчиков, мы бы не дожили до того, что видим наконец русскую семью почти всю уже собранной и готовящейся, хоть поздно, приобщиться тайн всемирной жизни.

Всего важнее было для Иоанна удержать безпастырную паству русскую в демократических понятиях о ничтожестве панского превосходства. Он топтал перед её глазами гордость богатства и роскоши запыленным и грязным чобочищем своим; он докорял вертлявому и пустому отступнику его мнимым превосходством. «Чом ся смиеш з инока, иж он не умиеть с тобою говорите и трактовати? (вопрошал он)... А што ж ты здорового знаешь?... и от кого ты ся научил, да бесидуеш доброе?... Альбо мнимаешь, иж ся ты чого пожиточного в замтузи (в замке) научил? албо мнимаешь, иж ты што цнотливого у курвы (проститутки) слышал? албо мнимаешь иж ты што богобойного от шинкарки навык? албо мнимаешь, иж ты что розсудного от дудки и скрипки и фрюярника разобрал? альбо мнимаешь, иж ты от трубача, сурмача, пищалника, шайманика, органисты, рекгалисты и инструментисты и бубенисты што о дуси и духовных ричах коли слышал? альбо мнимаешь, иж ты от всих пастырев, мисливцов или возовозов, возниц или скачемудрець, кухарок или пирогохитрцев-пекаров што о богословии навыкл? Чом ся ругаешь, брате дворянине, з инока, иж невмиеть с тобою говорити?... Што ж инок не умиет говорити с тобою, коли ты иноковы бесиды не приимаеши и яко пес встеклый (бешенный) от своего пожитку и спасения бигаеши? Если зась ты што иноку сказовати хочеши, не маешь ничого такового в скарби сердца своего, чим бы еси его своими повистьми и до конца отрул. Уже бо инок от твоего смрада твоей премудрости свитской свое начиння душеносное очистил, твой разум, который ты носишь, изблювал, изврацал и сплювал, и тот сосуд душевный слезами помыл, постом, молитвою, скорбми, бидами, трудом и подвигом выжег, выпик и выполировал, и новое чистое насиння богословии посиял. И того ли ради, брате милый, ругаеши инока? и того ради дурным зовеши и посмиваеши инока?... Или не видаеши, если бы не вмил инок с тобою говориши, — больше его невмилое молчание, нежели твоя изученая философия! Не видишь ли, иж тот простинею на пути живота вичного стоить, а ты з мудростию мирскою еще на пути погибельном стоиши!... Не ругайся, да не поруган будеши; не смийся, да не посмиян будеши; не безчести, да не обезчещен будеши".

С разных сторон подходила польская партия к иноку, нельзя ли его низвести с той высоты, на которой он стоял во мнении своего народа. Не удавалось осмеяние, — старались выставить перед народом сребролюбие, обжорство и пьянство чернецов. Но народ знал чернецов со времен преподобного Феодосия; видал он чернецов и на лавке и под лавкою, однакож сохранил убеждение, что они — хранители святыни церковной и указатели пути к духовной жизни, не смотря на то, что между ними встречаются грешники и безобразники. Разве из-за этих уклонившихся от пути «Христова (говорит Иоанн) самый след Христов и путь живота вечного уничтожился? Вовсе нет! Путь Христов цел стоит, а погибли только те, которые с него совратились». Стоя между своею безпастырною паствою и врагами православия, он не дает им разлучить народ с единственным безопасным убежищем русской веры — с монашествующим духовенством, которое не было так раздроблено, как светское, и стояло фалангами в стороне от житейского торжища. Он отвечает искусителям народа победительно:

«Але зась речеши, яко зло житие мають иноки, по корчмах ходят и упиваються, и по годах (балах) обиды чинят, и приятельство соби з мирскими еднають, и до того гроши збирають и на лихву дають? О, если гроши збирають и на лихву дають, а если бы, и на лихву не давали, але при соби ховали, купа до купы привязовали, грош до гроша для розмноження прикладали, таковых смиле можешь назвати тым именем: Июда, раб и лестець, друг и предатель, образом в апостолих, а дилом в зрадцах: образом в спасаемых, а дилом в пропадаемых, образом в учениках, а дилом в продаемых... А о обидах и напиттю, если того грошовою гриха инок не чинить и не имеет ничого в своим схованню, а трафиться ему од того чрева и од того горла звытяжитися, тому ни мало не чюдуйся: и я тому вирую, што трафляется и то в вашей земли иноку, иж часом и переночует в корчми. Не все бо пшениця в посиванню ся знаходить, але знайдеш другую ниву, которая большей куколю, нежели пшеници народить. Также и межи иноки в доспиянню на звитяжство того чрева мало их есть; абовим подвиг и борба есть жизнь тая, которои ты не знаеш: бо еще еси на войну не вибрався, еще еси доматур, еще еси кровоид, мясоид, волоид, скотоид, звироид, свиноид, куроид, гускоид, птахоид, сытоид, сласноид, маслоид, пирогоид; еще еси периноспал, подушкоспал; еще еси тилу угодник; еще еси тилолюбитель; еще еси кровопрагнитель; еще еси перцолюбець, кгвоздиколюбець, кминолюбець, цукролюбець и других бридень горко и сладколюбець; еще еси конфактолюбець; еще еси чревобисник; еще еси гортановстек (гортанобеснователь); еще еси гортано-кгратель; еще еси гортаномудрець; еще еси дитина; еще еси младенец; еще еси млекопий. Як же ты хочеш биду-военника, бьючогося и боручогося, у цицьки матерное дома сидячи, розознати, розсудити?... Не суди ж, брате, да не осужден будеши, и обрати свои очи, помысли на себе самого, як ся усправедливиш Богу з того корчмарства, которое всигды во ади чрева своего носиш, и которое смачнийшее пиво, мед или вино, коштуючи тое, горлом глытаеши, а которое тоби не любо, тое подлийшим черевом возницьким, мысливским травиш и давати по-веливаеши... Тому неборакови в мисяць раз, трафиться напитися, и то без браку: што знайдеть, горкое ли, или квасное, пиво альбо мед, тое глощеть, только бы тую поганку утробу наситити могл; а по насыщенню зась терпит, в келию влизши, доколи ся ему другий такий празник трафунком намирить [124]. А в тебе што вереда, то Рожество череву; а що пятница, то великдень весилля-празновання жидивського кроми других розришенних дний, мовлю: А предся себе видити не хощеши, але на бидника хулный язык вывернул еси. А если бы и так было, жеби от бисов зманеного инока в корчми пиючого видел еси, однак, день обо два забавившися, зась на покуту и плач в келию бижить и за злые два дни 40 дний добрых намищаеть, постить, алчет и страждет, за долг гриховный покутою платить и отмщает. А ты всигды в корчми живеши, и сам шинкарем еси, корчмы запродаеши, людськии сумниння опоиваеши скупостию корчемного торгу, з Афраимами жидовскими людское чрево оциневаеши, а предся тое поганство видити не хочеши, и очи суда, щоб себе не видити, зажмурил еси. Видиши ли, в якой пивници содомской седиши, и руки и ноги отпил еси, и до конца обезумил еси. А то зась не видиши, иж за твоим черевом бочки з пивами, барила з медами, барилка з винами, шкатулы з фляшами, наполнеными вином, малвазиею, з горилкою горко-дорогою волочят, а предся тое корчмарство свое видити не хочеши, але на бидника зуби наострив еси» [125].

Послание свое Иоанн Вишенский заключил презрительным воззрением на преимущества рождения, которые он подчиняет превосходству духа. Это был вызов на битву за самое дорогое для обеих сторон. Он наказывает — писание свое «пропустить всем до ушей», не боясь ляха. «Тот бо страх ляхов», говорит он, «за безвирие ваше на вас попущен, да ся познаете, если есте християне, или еретики».

До сих пор в украинском простонародье, и особливо между горожанами, хранится благодарная память об Афоне. Они конечно упустили из виду нить преданий, но те пожертвования, которые они туда посылают по собственному почину (очевидно и понятно, без поощрения со стороны местного духовенства), эти пожертвования, под оболочкой простодушного верования в афонскую святыню, дают нам видеть преемство того чувства, которое, в критическое время православной церкви «в польской земле», связывало безпастырную Русь с Афоном. Иоанн действовал по примеру апостола Павла: послания свои передавал он через руки близких людей, соподвижников своих, которые живым голосом действовали на сердца и утверждали братские общества в надежде на лучшее время. Второе из дошедших до нас посланий принес на Русь проигумен афонский. «Дошел до меня слух из лядской земли, то есть Малой Русии», писал он, «как на вас напали злые ереси, и потому послал я отца нашего Саву проигумена, от святых Павла; а вы, Христовы христиане, примите его с радостью и сотворите милостыни, о чем вас просим». Послание начинается громким и угрожающим воплем, точно как будто снова раздался глас вопиющего в пустыне:

«Тоби в земли зовемой польской мешкаючему всякого возраста, стану и преложенства народу руському, литовскому и лядскому, в роздиленых сектах и вирах розмаитых, сей глас в слух да достиже.

Ознаймую вам, як земля, по которой ногами вашими ходите.... на вас плачет, стогнеть и вопиеть, просячи Створителя, яко да пошле серп смертный, серп казни погибильнои, якоже древле на Содомляны, и всемирного потому, котрый бы вас выгубити и искоренити мог, изволяючи липше пуста в чистой стояти, нежели вашим безбожством населена и беззаконными делы осквернена и запустошена... Где бо ныни в лядськой земли вира? где надежда? где правда и справедливость суда? где покора? где евангельскии заповиди? где апостольская проповидь? где хранение заповидей Божиих? где непорочное священство? где крестоносное житие иноческое? где простое, благоговейное и благочестивое християнство? Не все ли превратися в паче всих язык нечистых нечестнийшее житие и безвирие?.. Днесь бо в Лядской земли священники вси, якоже древле никогда Елизавелини... жерци, чревом, а не духом, офирують, панове зась над Бога богами вишшими над своими подручными подданными ся починили... Вмисто евангелскои проповиди, апостольскои науки и святых закона и ограничення цноты и учтивости сумнення християнського, ныни поганськии учители, Аристотолы, Платоны и другии тим подобныи машкарники и комедийники в дворих Христа Бога владиють, вмисто зась смиренные простоты и нищеты — гордость, хитрость, матлярство и лихоимство владиеть... Покайтеся убо, вси жители тоя земли, покайтеся, да не погибнете двоякою погибелию, и вичною и дочасною, от скорого гнива Божия нагло!.. На панов же ваших русского рода, на сыны чоловические не надийтеся: в нихже нисть спасения! Вси бо живого Бога и вири яже в него отступили, прелести же еретической, любви духа тщеславного, жизнолюбовию и лихоимству ся поклонили.

Да прокляты будуть владыки, архимандриты и игумены, котрыи монастыри позапустивали и фольварки соби з мист святих починили, и сами только з слуговинами и приятельми ся в них телесне и скотски переховувають; на мистох святых лежачи, гроши збирають; с тых доходов, на богомольци святии наданых, дивкам своим вино торгуют, сыны одиваеть, жены украшают, слуги умножают, барвы справують, приятели збогачують, кариты зиждут, возники сытые и единообразные спрягають, роскош свою поганськи исполняют. А в монастыри рик и потоков, в молитве к небесному кругу текущих, иноческого чина, по закону церковному, видити нисть, и мисто бдиния, писни и молитвы и торжества духовного, псы выють, гласять и ликують... Владыки бо безбожнии, вмисто правила и книжного чтения и поучения в закони Господни день и нощ, над статутами и лжею увесь вик свой упражняют и погубляють, и, вмисто богословия и внимания настоящого жития, прелести, хитрости человическия, лжи щекарства и прокураций диявольского празнословия и угождения ся учять... Сего ради ее глаголет Владыка Господь Саваоф: О горе моцным и преложоным (высоко поставленным) в лядской земли! не престанет бо ярость моя на противность их, и суд лукавства их и противления над ними учиню, и наведу руку мою на них, и роспалю бидами и искусом в чистоту... и будет крипость их яко паздерие згребное и дила их яко искры огнены, сжегуться беззаконници и гришници вкупи, и не будет угашаяй!»

Вслед за тем он нишет послание к предателям православия, Ипатию Потию, Кириллу Терлецкому, Леонтию Пелчицкому, Дионисию Збируйскому и Григорку, как называет он Гедеона Болобана, который, до посвящения своего, носил имя Григория. Становя его наравне с отступниками, Иоанн Вишенский высказывает свою солидарность с цековным братством Львовским, в глазах которого он был „враг Божий и чужий веры его“. Афонский инок в этом случае обнаруживает ту же самостоятельность суждения о том, что есть, а не кажется, которая видна в его отзыве о панах, которых обвиняет в отступничестве поголовно, не смотря на то, что некоторые продолжали еще патронствовать над русскою церковью. В новом послании своем, он желает предателям-архиереям ниспослания свыше памяти покаяния и страха геенны. До него на Афон дошло сочинение их: „Оборона Згоды з Латинским Костелом и Верою Риму служачею“ (какое наивное самообличение)! На нем лежала нравственная обязанность обличить непризванных представителей православной церкви перед её членами. Он относится к этим „бискупам“ саркастически. „Изумило меня“, пишет он, «как и откуда получили вы такой дар блаженства и святости, что дерзнули соединить веру с безверием? Надивясь этому достаточно, стал я искать в вашей жизни следа евангельского, который привел вас к высокому вашему положению. Но ваши милости алчущих заставляете голодать и делаете бедных ваших подданных жаждущими; вы обдираете тех, которые завещаны благочестивыми христианами на прокормление сирот, и похищаете с гумна стоги и оборги; вы, с вашими слугами, пожираете их труд и кровавый пот; лежа и сидя, смеясь и играя, курите перепущаные горилки, варите троякое самое дорогое пиво и вливаете в пропасть ненасытного чрева; вы и ваши гости пресыщаетесь, а церковные сироты алчут и жаждут, а бедные подданные, в своей неволе, не в состоянии удовлетворить годовому обиходу, теснятся с детьми своими, уменьшают пищу свою со страха, что не хватит хлеба до будущего урожая... Не вы ли забираете у бедных подданных из оборы кони, волы, овцы, тянете с них денежные дани, дани пота и труда, обдираете их до живого, обнажаете, мучите, томите, гоните летом и зимою в непогодное время на комяги и шкуны; а сами, точно идолы, сидите на одном месте, а если и случится перенести этот оплодотворенный труп на другое место, то переносите его безскорбно на колысках, как-будто и с места не трогаясь. Между тем бедные подданные день и ночь трудятся и мучатся для вас, а вы, высосав из них кровь, силы и плоды трудов их, обобрав их до нитки в оборе и коморе, сорванцов своих, которые стоят перед вами, одеваете фалюндышами, утрфинами и каразиями, чтобы насытить око свое красноглядством этих прислужников, тогда как бедные подданные не имеют и простой сермяжки доброй, чтобы покрыть наготу свою. Вы с поту их наполняете мешки золотыми, талярами, полталярками, ортами, четвертаками и трояками; отводите в шкатулах удобные места для почиванья поименованных особ, а у этих бедняков нет и шеляга на покупку соли».

Потом он доказывает, что единственно корысть иерархов была побуждением их к унии и наградою за нее. „Теперь вы“, говорит он, „тучнитесь, кормитесь, питаетесь, насыщаете чрево роскошными снидьми, услаждаете, смакуете, мажете, соби угождаете, волю похотную во всем исполняете... Теперь вы слуг личбою двояко и трояко, нежели перво есте мили, умножаете; славою вика сего корунуетеся, в достатках безпечальных и роскошных, як в масли плываете, дочки богатым вином бискупским обвинуете, зятей панами пышногордийшими починили есте, и своих повинных (родных) церковным сиротским убозским... добром обогатили есте, титулы им славнийшие у свита сего починили есте, от войских на подкоморих, от подкоморих на судий, от судей на кашталяны, от кашталянов на старосты, от старост на воеводы переворочаете... Не ваши милости ли большей ныни маете, нежели перво есте имили, и богатшими пышнийшими есте, нежели перво есте были? А если не правду мовлю, отвалим тот надгробный камень и узрим явно все житие ваше першее в мирском стану и ныни рекомо в духовном, хто што перво был и што имил, и хто теперь есть и што имаеть. Начну ж от мирославнийших. Перво его милость кашталян Потий, если и кашталянства титул догонил, але только по четыре слуговины и в одежди, якая барва вмиститися могла, за собою волочил, а ныни, коли бискупом зостал, перебижить личба и десятковая, и барва суто дорожшая и славнийшая. Также и его милость арцибискуп, коли простым Рогозиною был, не знаю, если и два слуговины переховати на службу свою могл, а ныни личбою переважить и десяток, барвою ровно с першим. Также и Кирило, коли попом простым был, только дячка за собою волочил, которому кермашами пирожными заплату чинил; а ныни, коли бискупом зостал, догонит слугами и барвою первых. Также Холмский, коли в Луцку жил, «Сексоном» («Саксонское Зерцало», собрание законов) и «Майдебурским Правом» свое черево кормил, а ныни, коли бискупом стал, мусить быти, и слуговин соби набыл. Также и Григорко, коли дворянином Рогозиным был, и хлопчика не имил, а ныни, мусить быти, и тот теперь, коли бискупом зостал, в череви ширший, в горли сластолюбнийший, в помысли высочайший, в достатку богатший и в слуговинах довольнийший. А Пинского в первом житию не знаем, але по нынешнем показуеться, што и тот, як другии, также единою, бо вижу, як не вслид Христа, но вслид свита сего пилькгримацию вси вишреченые трудять... Не днесь ли каштеляны, дворяны, жовнирми, воины, кровопролийцями, купцями, медвидниками, а утро попами, а по утру бискупами, а по утру утрешним арцибискупами починились есте“?

Еще нужно было афонскому апостолу поддержать на Руси значение цареградского патриарха, который дал спасительную силу братствам среди падающей в развалины грекорусской церкви, и от которого надобно было ожидать в недалеком будущем восстановления этих дорогих развалин. Сочинения Скарги и многих других папистов, распространяемые по нашей отрозненной Руси, наполнены доказательствами, что патриарх унижал русскую церковь своим первосвященством, яко раб турецкого султана, и оскорблял её достоинство поощрением светских лиц ко вмешательству в церковные дела, Иоанн из Вишни во всех четырех посланиях своих игнорировал так называвшихся старших братчиков церкви, как людей отпетых, и говорил только о младших. Те были у него почётные, номинальные, а эти действительные члены общества верующих. Он приводит следующее заглавие одного отдела, опровергаемого им сочинения о согласии с латинским костелом.

«Яко дурный, неславный и непожиточный был приизд Иеремея патриарха, а тым, иж хлопов, простых шевцов, и сидельников и кожемяков над епископов преложил и увесь порядок церковный, от духовенства отнявши, свитским людем в моць подал, в чом великое уближение власти епископскои учинил».

«Як же вы ся духовными... и вирными звати можете», пишет Иоанн, «коли брата своего подлийшим од себе чините, уничижаете и ни за што быти вминяете, хлопаете, кожемякаете, сидельникаете, шевцями на поругание прозываете?... Повиждь ми и свидоцтво дай, — не гордую хулу и дмение, але божественного гласа писанием покажи.... А коли ты показати то не можеши, яко ты липший над хлопа, а сам ся гордостию чиниши, — як же, ты духовным или навет и християнном простым зватися можеши?.. Што ж чинить (патриарх)? Созывает стадо словесное овца Христовы, будь кожемяки, сидельники, шевци, всякого стану, чина и возраста православных християн. Сзвавши сих, мовить к ним тыми словы: «Спасайтеся, братия моя, сами, а пастирми спастися не можете... Спасайтеся, братия моя возлюбленная, вирное стадо Христове, руський благочестивий народе, сами; спасайтеся вирою, спасайтеся заповидьми евангельскими, спасайтеся законом отеческим, спасайтеся честным и циломудреным житием...» Повидте ж ми тое, о клеветници! того ли ради патриаршин неславный и безпожиточный приизд быти сказоваете, яко овца своя союзом любве, закона, виры и единомыслия едностию связал, совокупил, утвердил и укгрунтовал? То ли и Христа дурным и непожиточне до Иерусалима пришедшого наречете, который, видивше архиерее и пастыри безплодныи, места церковныи в широких реверендах позасиданыи, обидов и вечерей торжественых пильнуючии, по торжищах славно ходящии, вскрылия реверенд за собою волочащии, з оных духовенство духовное церковного строения и ряду зодравши, на простых ситоткателей рыболовов вложил, последиже и кожемяк в тое достоинство увлекл? То ли и Христос для того од вас будет дурным и непожиточным назван, як и патриарха?.. Поступим зась, для чого патриарха ряд церковный на хлопы, кожемяки, сидельники и люди свитские вложил, а бискупы в том достоинстви пренебрегал и голыми чести быти доказал и обелжением власти их конечнои учинил? Пытаю вас, бискупы, скажите ми тое. Христос Владыка-Бог, коли спасение проповедати вселенний послати хотил, архиерее ли иерусалимскии на тое достоинство избрал? Анну и Кайафу ли тою годностию почтим, и оных ли на тую службу оную воззвал?.. Але когда добрый Владыка на проповидь выбрал простых хлопов, смиренных нищих, беззлобивых рыболовов, кожемяк, и тым церковь свою поручил в шафунок, спасение человическое, досвидчивши их быти вирными, злецил (вверил); так же власне и патриарха, слида Христова держачися, учинил: тым, которых быти не еретиками, не отщепенцами, не развратниками благочестия досвидчивши, церковь Христову и своего пастырства моць строения злецил, и як еи хранити от ереси антихристового учения научил; и Анны и Кайафы оставил, архирее широкореверендныи и на лектиках колышучиися пренебрегл, а бискупы саки по Рими гонячиии ни за что быти и розумитися осудил... Але вы, бискупы, по тому вашому обличению што учините? вержешеся, вим зась, до того надымания, мовячи: «Тыи хлопы простыи в своих кучках и домках сидять, а мы предся на столах епископских лежимо; тыи хлопы з однои мысочки поливку або борщик хлебчють, а мы предся по колько-десять полмисков розмантыми смаками уфарбованых пожираем; тыи хлопы битцким або муравским кгермачком ся покрывают, а мы предся в гатласи, ядамашку и соболих шубах ходимо; тыи хлопи сами и панове и слуги соби суть, а мы предся предстоящих барвяноходцев по колько-десять маемо; перед тыми хлопы нихто славный шапки не здойметь, а перед нами и воеводы здыймають и низько кланяються». На тое кокошення, панове бискупы, вам отповим так: ...Вы, панове бискупы, сидите на мистах епископских, але на достоинстви и учтивости не сидите; селами владиете, але вашими душами диявол владиет; пастырями ся зовете, але есте вовки; ...епископами ся именуете, але есте мучители; духовными ся быти розумиете, але есте поганци и язычники... Дух ли Святый вас поставил епископы пасти церковь Господа и Бога, или дух антихристов пасти чрево и множити несытое лихоимство?.. Чим же ся вы над попов православных вышшими в спасении душевном чините? Вим, яко вышшии есте, и я вам признати мушу, але чревом роскошнийшим, и горлом сластолюбнийшим, и помыслом пишнийшим, и лихоимством несытийшим. Тым есте вышшии од попов православных, а не спасением душевным; а спасением душевным не только од попов, але и од простых свитських православных так далеко меншими и послиднийшими есте, яко из Иерусалима до Рима и дали... Так видайте: не только очи здоровые ока гнилого усмотрити и осудити могут и власть имають, але и само тило церковное, то есть простые християне, по Христову гласу, скверноначальника изверечи, осудити и прокляти власть имають, [126] да не з тым блазненным оком, или пастырем, в геенную внийдуть; а священници православнои виры, поборници благочестия, в своем степени неподозренные, таковую силу, власть и началство имають правду евангельскую боронити и о ней ся до крове заставляти, яко же сам Христос и прочии апостоли».

В следующих строках отшельник Иоанн изобразил историю упадка духовенства под влиянием патроната, который легко уступал место подкупу, как учреждение только по виду охранительное для русской церкви, при испорченности самих патронов.

«Покажите ми, о бискупы, кто давал за вами свидительство от внишних, як есте на той степень достойни и як есть житием добрым исполнили вси тыи добродители, Павлом реченыи? Подобает бо, рече, ему и свидительство имити от внишних, да не в поношение впадет и в сить неприязнену. Хто ж давал за вами свидительство от православных, скажите ми? А если показати не можете, тогды я вам показати хощу, хто давал за вами свидительство. Первое, вам посвидчили румянци, то есть червоные золотые з билыми великими тяляры, полталярками, орты, четвертаки и потройники. Ато як? Ото так, што славнийшим секретаром и рефендаром похлибцем и тайным лгаром его королевскои милости, абы ся причянили и свидчили, як годный человик на панствовання бискупских доходов и пожитков и своволного и вшетечного мешкання на тых иминиях и селах, бискупу належачих, за которую причину тому особи, завивши в папирець сто, или як ся трафить, чирвоных золотых, в руку тыць! другому зась тых же шафранцюв очелюбных, завивши также, в руку тыць! Одправивши же румянолюбцюв, потом ступимо до понеславнийших особ: тым зась ворочки понаповнявши, овым великих билых талеров, овым зась полталярков, овым ортов и четвертаков, тому в руку тыць! овому тыць! и сёму тыць! а писаредрачи юж не бракуют, и потройники з грошами беруть и деруть. Тыи ходатаи, панове бискупи, за вами свидчили, як есте годни на свовольное житие сел епископских; свидчил зась поклон, никоторая тысяча чирвоных в кишеню королевскую; а до того свидчили вам ваше злое сумниння, иж есте обищали виры отврещися и антихристу поклонитися, што и скутком есте постигли и желаемое исполнили».

Наконец прямодушный апостол говорит и о себе: «А если бы зась хто... на мене од зависти потвар вложити хотил, мовячи: яко доразливе и ущипливе в том писанию мовить, — на тое вам так отповим: научилемся од Христа истины без похлибства, лож лжею, вовка вовком, злодия злодием, разбойника разбойником, диявола дияволом звати... Нехай же Теды Дух Святый тыи уста затворить и онимити дасть, которыи бы тое писание мое завистию хулити хотили, которыи от источника истинного начерпавши, тот поточок малый од мене в ваши предила пущен есть; але, хоч же ся видить малый, однак, чаю на Бога, як алчущих и жаждущих правду видити достаточне напоить, наситить и удовлить. О сем дозди. Будеть зась и тая похвалка у противных — волно ти, мовлячи, там заочне в далеком кути, хоч же и правдою, о нас так безпечно ширмовати; але колибы еси тут был, и тоби бы есмо тот язык, яко и Никифору, затворили и прописиути не дали. На тое вам так отповим: не для далекости од вас будучи, я вправду смиле мовлю и правдою вас постигаю, але за правду и умрети изволяю, аще Бог дарует, да знаете и помолитеся Богу, да вас сподобить и зраковидне од мене реченое слышати: аз бо желаю, но еще воли Божои на сие нисть; а о соби наскаковати безстудне песски, якоже вы, на поповство без воли Божои не хощу: научих бо ся благоговити к благоговииному и од оного повелиния ожидати, аще и братская любов православных християн с предилов естественных ми вытягает, яко и анафема, — молюся за них быти по Павлу, аще бы в чесом на православии пострадати мили, желая з ними всегды ся знаходити, и если бо аще и не плотию, но вирою, любовию и духом, обаче тилесным совокупленнем не у воля Божия быти присци; будет же, и скоро, дасть Бог, точию да очистять и изметуть церков Христову, по реченому им. Але то чуднийшая, иж ся вы послуханнем правды не хвалите, але кривдою и звитяжеством правду хелпите, хвалитеся затворами темничными, битием и убитием, хвалитеся обелженнем мирским, яко Июдее, мнимаючи обелжити Христа... Таковый бо нам и ключ к отверзению царства небесного Христос оставил, яко да от погибельных сынов в вици сем страждемо, мовячи: «А ще Мене изгнаша, и вас изженуть; аще Мене обезчестиша, и вас обезчестять; аще Мене убиша, и вас убиють, яко нисть ученик над учителя, ниже раб над владыку; довлиеть бо вам тое ж страдати, што и Я страдал», рече... Не холпитеж ся (не величайтесь) тым, латинници, антихристове племя и наслидие, як вы православных мучити, катовати, биду творити и безчестити силу, власть и начальство от антихриста вам дарованое имате, кгдыж вы тым тиранством побидити терпииння нашого не можеше, виры нашои православнои од нас выстрашити и нас в свое поганство уволочи всуе и прожне мыслите».

Четвертое послание посвящает Иоанн догматам веры, в назидание русской безпастырной пастве, но под конец изображает положение церковных братств, трудное положение, в котором, однакож, они отстояли незвисимость родной церкви.

„Якоже прежде, во время идолопоклонства, от нечестивых царей християне понуждаеми были, глаголюще: «Пожри Ваалу, Аполону или другому коему идолу, богу поганскому?» «Аще не хощуть, то имите их и мучте, иминия разграбите; аще же ни тако преложитися не хощуть, и до конца убийте»; сице и ныни Латина християном православным творять, одновляюще прежде бывшее идолопоклонство и гонение, глаголюще: «Поклонися папи, приими его самосмышленний закон, календар новоутвореный и почитай, ветхий же одступи и всю прелесть нашея вири честно почти, на нас истины ничтоже не глаголи, лжи и прелести нашои не хули; аще же не хощете, то имите их и мучте досадами и бидами. Вы, войтове, бурмистрове, лантвойтове, власть мирская градская, и повсюду не дадите руси ни едино пространство в жизни их; в судех по руси не поборяйте, паче же и кривдите; в сусидстви любви не показуйте, ниже з ними ся общите, паче же их ненавидите; в куплях, торгах, ремеслах русин с папежником волности единой да не имать; в цехах ремесницьких русину быти не достоить, доколи ся не попанежить; на власти войтовства и бурмистранства и прочих строительств от руського народа да ся не поставляють, доколи ся у папежа не увирують. Аще же сим руси не досадите и своеи християнскои вири отступити и папи идолопоклонитися не хощуть, набоженство им розорите, на праздники старого календаря звонити не дадите, новый же святити и праздновати з силою понудите и виною запретите; аще же и еще не послушають, сакрамент Христов обезчестите, на землю пролийте и ногами поперите и потопчите, церквы запечатуйте и од всих стран бидно творите и досаждайте, да поне сими бидами и досадами повинуться поклонитися папи и костелови римському; аще же ни и сими досадами им не одолиете, в темницях затворяйте и без вин вины на них налагайте, бийте, безчестите и убийте в имя найсвятшого папы: прощение и разришение от него приимете и в чисцю за то и за вся беззакония посмерти очиститеся». Видите ли, погибели сынове, за што ради таковый прелестный и поганский чистець соби по смерти соградили, яко да погански житие сего вика суетно поживши, по смерти в чистець входять, из чистця зась в царство небесное выскакують?.. Видиши ли, православный християнине, латинскои правды плоды — поганское безвирие, мучительский идолопоклонный нрав? Видиши ли, яко ты истинный пуркгаториум в жизни сей от досад латинських плывеши, да очищен скорбми и бидами достоин в царство небесное внийти будеши, Латина же, досаждающе и заповиди Христовы дилом разоряюще, по смерти в геенни вичний чиститися изволяють; но они убо своеи прелести да послидують и на чистець по смерти уповають; ты же, православниче, в жизни сей чистець изволи проплыти, идиже и твой Законоположник проплыл сам и Ему послидующии ученици, в котором чистцу, доколи есмо в плоти сей, и нас понуждають и учать, абысмо ся пуркговали и чистили, ибо подвиг велий настоить...»

Да, великий настоял подвиг единственным представителям воюющей церкви, мещанам с их убогим духовенством без пастырей! Что от панов нечего было ждать поддержки, это сознавал ясно их путеводитель и засвидетельствовал поголовным обличением всех, стоявших на высоте знатности власти и богатства; а что сельские хлеборобы были не помощники мещанам в их трудном подвиге, это видно из его молчания. Даже о гонениях на поселян за веру не сказал защитник православия ни слова. Они, как трава под ветром, как низкорослые заросли под налетевшею бурею, как беспомощные стада овец под убийственным градом, склонялись и гнулись к земле; они потупясь ожидали пассивно и безнадежно конца жизни, но не конца напасти. Вместе с ними безответно, беззащитно, безнадежно терпели и их загнанные, угнетенные донельзя, подневольные наравне с ними пастыри. Оставались одни казаки. Но о казаках будет речь впереди; а теперь оглянемся на зловещую картину, нарисованную перед нами могучим пером афонского апостола. В своих посланиях он изобразил то житейское море, воздвизаемое бурями напастей, о котором так поэтически поет утреннюющая церковь. Он, глядевший на житейское море и его напасти с подоблачной горы своей, изобразил его так выразительно, что перу историка не осталось ничего делать с его рукописью. Среди бури напастей, в бушующем житейском море, только его пустынный голос, голос отошедшей на гору церкви Христовой, покрывал стихийные начала жизни, в их беспорядочном борении между собою. Все голоса, молящие, грозящие, все вопли жертв и крики притеснителей, призывы к отпору и перекличка между раскиданными частями братского воинства, все пробивается неясно сквозь грозный рев и гул, точно крики потерявших дорогу среди степной метели. Его голос был явственно слышен; он давал сбившимся с дороги направление; он ободрял, он пророчествовал, и так действительно сталось, как он пророчествовал среди бури.

Вот кто останавливал успехи унии! Останавливали их последователи тех пустынножителей, которые одни „хранили себя неоскверненными от мира“, — те немногие, во все времена немногие, личности, которых великий Учитель называет Солью земли. Они скрываются не в одной толпе черноризцев; они возможны даже и между мытарями, возможны и в среде ученых мудрецов и в темной массе народа; но их всегда бывает мало, хотя свет держится ими.

Конец первого тома.

Приложения к первому тому Истории воссоединения Руси.

Примечания

1

Мы выражаемся об этом факте так, как говорят: "солнце восходит, солнце заходит", хотя каждому известно, что это делает не солнце, а земля. Были ли призваны варяги-русь действительно, и откуда они пришли, это, после ученых споров о варягах, сделалось для нас еще более темным вопросом, нежели в доброе карамзинское время.

(обратно)

2

Так Новгород с его владениями, после перехода из него князей на юг в землю Киевскую, оставаясь вполне свободным в выборе себе то одного, то другого русского князя, назывался тем не менее русскою землею, подобно областям, находившимся в несравненно большей зависимости от киевского великого князя и князей удельных.

(обратно)

3

Весьма редкая брошюра: "O nowych Osadach i Slobodach ukrainnych Zdanie i Rozsadek", без означения года и имени автора. По печати и правописанию, относится к концу XVI века.

(обратно)

4

В этом и других местах автор заимствовал сведения о колонизации польской Руси из неоконченного сочинения покойного Шайнохи: "Dwa Lata Dziejow naszuch", которое грешит игнорированием русского элемента в экономическом и социальном движении на древней русской территории в XVI и XVII веке, но к статистическим и топографическим данным относится с надлежащим вниманием.

(обратно)

5

Во времена Кромера, из Польши вывозилось за границу до 100.000 лаштов хлеба; в последующие времена, до конца XVIII столетия, никогда не вывозилось больше 50.000 лаштов. Поляки ближайшего кнашему времени приписывали этот упадок, главным образом, ограничению монархической власти в пользу шляхты.

(обратно)

6

В 1597 году король Сигизмунд III требовал от него со всех его земель подымного, которого он не платил со времени присоединения Волынского воеводства к короне и которого накопилось за ним 4.000 коп литовских грошей (Рукоп. Императорской Публ. Библиот., отдел польский, № 223, fol. IV).

(обратно)

7

По инвентарю, сохранившемуся между рукописями последнего из Вишневецких (ум. 1743 г.), Михаила-Сервация Вишневецкого, в Черноостровской библиотеке, Иеремия Вишневецкий владел следующими городами и селами в Украине:

Лубны, в них хозяев 2.646, мельничных колес 40; Хороль — 1.297 — 8; Горошин — 107 — 11; Лукомль — 524; Оржица — 91; Буромль — 158 — 6; Еремиевка — 827; Жовнин — 312 — 9; Чигирин-Дуброва — 137 — 6; Пырятин — 1.749 — 38; Белошапки — 374 - 3; Держикрай — 318; Золотоноша — 273 — 13; Песчана — 230 — 8; Домонтов — 243 — 5; Прилука — 366 — 36; Полтава — 812 — 11; Монастырище — 939 — 12; Галка — 824 — 6; Журавка — 474 — 16; Городня — 312 — 12; Гмировка — 135 — 2; Ичня — 1.494 — 3; Иваня — 336 — З; Голинка — 304 — 2; Красне — 995 — 4; Липове — 381 — 9; Крапивна — 184; Самбор — 198; Глинск — 1.264 — 16; Варва — 2,037 — 21; Переволочня — 426 — 10; Сокиринци — 128 — 12; Срибне — 1.830 — 11; Цернюхи — 944 — 9; Снятынка — 436 — 14; Воронки — 145 — 1; Мнока — 285 — 3; Куринка — 346 — 24; Лохвиця — 3.325 — 35; Писки — 349 — 6; Сенча — 1.403 — 31; Комышно и Ручинци — 1.194 — 9; Гмутеч — 446 — 8; Серкиевка и Робишивка — 214; Царив-Брод — 104 — 2; Липова-Долина — 150 — 2; Райгород — 137; Опанасовка — 17; Талалаивка — 60; Ромны — 6.000; Мошны — 1.400; Корибутов — 600; Кулигородище — 80. Всего хозяев 39.610, мельничных колес 423. Каждый из этих хозяев, для увольнения от панщины, давал по 5 талеров; мельники платили от колеса по 2 черв. Кроме того пану принадлежал доход с шинков и выделены были ему фольварки.

Искаженные в рукописи или в печати названия городов и сел восстановлены мною по карте, но сомнительные оставлены без перемены.

В той же рукописи Михаила-Сервация Вишневецкого означены следующие ключи Вишневецких в последнее их время.

1)      Старый Вишнёвець и 16 сел.

Квачивка, Окнины-Велики, Окнины-Мали, Горынка, Кушлин, Подгайчики, Янкивци, Кодзаивка, Вербиця, Маниив, Котюжинци, Хведькове. Чайчинци, Гришкове, Кривчики, Раковець.

2)      Новый Вишнёвець и 23 села.

Лозы, Бодаки, Коханивка, Гнидова, Вербовици, Шепеливка, Лопушна, Пахина, Коннячивка, Голубици, Билка, Битечка, Раковець, Раковець-другий, Мишкивци, Поляны, Кунакивци, Бутынь, Млиновци, Баготы, Дзвиняч, Залисье.

3)      Черный - Остров.

Гружовиця, Мартынивка, Вийтовци, Педосы, Захаривци, Осташки.

4)      Чехивци и 30 сел.

Соболивка, Гнилиця, Мялова, Кослючки-Мали, Гнилиця-Вища, Голотки, Кошляки-Велики, Москативка, Ваджулив, Билозирка-Вища, Билозирка-Нижча, Янкивци, Шибенна, Щаснивка, Пальчинци, Почапинци, Иванькивци, Гавратин, Гельченци, Медешивка; Колисець, Гавриловка, Свинна, Собкивци, Якимовци, Смойливка, Ловкивци, Купиль, Голатки-пид-Купелем, Махивци або Чорнява.

5)     Даниловщина и 12 сел.

Сниривка, Передимирка, Бурсакивци, Нападивка, Гнилорудка, Бадка, Заглотци, Куковци-Велики, Синявци, Жуковци, Ондриивка, Борщиивка.

6)     Комарно и 22 села.

Хлопы, Герман, Бучки, Татаринив, Андриянив, Лувчици-Церковни, Лувчици-Дольни, Свинюша, Чумивци, Поричи, Буни, Зарковичи, Якимчици, Клицко, Колодруги, Брежець, Подвысоке, Новосилка, Саско, Ромны, Поверхов, Литовка.

7)     Новый Дольск и 18 сел.

Любешив, Уриничи, Берчици, Червище, Ляхвици, Пнивка, Вулька-Любешивська, Зализниця, Деревок, Горки, Быхов, Одрыжин, Вулька-Одрыжинська, Лубяш, Старый-Дольск, Шлепан, Хоциш, Боляндичи.

8)     Каролин и 4 села.

Писочна, Хведоры, Косляковичи, Пинковичи.

Названия одних ключей, без означения сел.

9) Дубровиця, 10) Столин, 11) Хомск, 12) Ополье, 13) Телехан, 14) Межирич, 15) Вильковишки, 16) Брагин.

Владения Вишневецких в Литве, по той же рукописи:

17) Дзильва и 7 сел:

Радзивоншки, Войшнаров, Ользев, Пальчев, Папьеня, Ворошилов, Ищольня.

18) Можейков-Великий и 5 сел.

Дзикушки, Лебёдка, Манинишки, Шуменилишки, Гайковщина.

В правобережной Украине:

19) Володарка и 18 сел.

Березна, Косивка, Будешло, Гайворонивка, Петрашивка, Сквирка, Салеривка, Токаривка.

20) Гдашив и 8 сел.

Юркивци, Дзяринци, Билич, Крубштивка, Бондари, Цитковци, Лоивци, Носивци.

21) Борщивка и 12 сел.

Курлянци; Вабенки, Каленна, Варисивка, Голохвасты, Свирна, Сахнивка, Ставичка, Лавенки, Шорниливци, Капустинци, Мармоливка.

22) Торчиця

23) Дзюнкив  - при этих ключах села не означены.

24) Антонив и 13 сел.

Терешки, Биливка, Семенивка, Гудченки, Лавришки, Лучники, Выробиивка, Начачивка, Щербинивка, Донаивка, Шабиивка, Семишивка, Токаривка.

25) Монастырище

26) Таганча - села не означены

(обратно)

8

Хартахай, Историч. Судьбы Крымских Татар.

(обратно)

9

Гиря в украинском языке значит стриженая голова. Гирей будет значить горявый. Следовало бы говорить гирий; однако ж мы имеем двойную форму в подобном слове: мурий и мурей, человек маврского происхождения, или мурый, смуглый.

(обратно)

10

Хаджи значит богомолец.

(обратно)

11

Тогда же и "городище" Тягинь, впоследствии цель наездов казацких, было "оправлено" Менгли-Гиреем, не смотря на протест Александра Казимировича, который называл Тягинь своею "отчиною".

(обратно)

12

После разбития войска "римского короля" Фердинанда, Изабелла принесла сына в пелёнках в шатёр султана. Мать и сын были отосланы в замок Липу.

(обратно)

13

Bar, arx munutissima... in ipso aditu Scythiae excitata.

(обратно)

14

Как обширна была область подобных разъездов и каковы были географические сведения о южно-русских землях в то время, можно видеть из рассказа Папроцкого, который, как видно, имел под рукою дневные записки русского пана Юрия Язловецкого, совершившего разъезд, для преследования татар, из Подолии на Киев и т. д., в 1571 году.

"На моём веку (говорит Папроцкий, Herby Pycerssua Polskiego, Krakow, 1584) был Юрий Язловецкий воеводою русским и гетманом коронным. Ни один гетман не водил так много людей и так далеко против неприятелей. А было это в 1571 году. Сведав о множестве татар, которые шли из Московщины с великою добычею, боялся он, чтобы они не причинили вреда и отечеству, и пошел против них с людьми до самого Киева. Двинулся он с места мая 16. Сперва прибыл в Межибож 22 числа, а в Хмельник 28-го. Там польская граница оканчивалась в трех милях, — не то чтобы владение королевства Польского, а только Короны, — у Дубровы Слободищенской и в одной миле от Хмельника. На пути в Белую-Церковь вот какие урочища: Кожухова Дуброва, Слободище местечко, Хворостенка, Вчорашне, Вива река, Рогозно, Под-Дорогами-Гай, где заседают татары, подстерегая сольников (чумаков с солью) со всех сторон, и наши также, кто кого опередит; Камяница река, Раставица река, где убит Струсь, славный муж. В Белую-Церковь пришли 3-го июня и шли туда следующими урочищами: прежде всего Перепетовы-Курганы, Михалкова Дуброва, Колицянка, Стугна, Борщиевка, Вита, Городище, Киев. А от Хмельника до Киева подольских миль 47. Этот город Киев имеет возле себя реки Днепр, Псёл, Оринин, Триполь, Тясмин, Росаву, Припеть, Мошну, Рось. Выехали из Киева 18 июня; пошли в поля на Ингулец и на Великий Ингул; с поджиданьем шли следующими урочищами: прежде всего Настаска, Стугна, Ганкова, Ольшаница, Красная-Речка, Каяльник, Ресава, и у ней шлях татарский, впадает в Рось, Острик, Бурган, где сторожит киевская стража, Явлодова-Долина, Красный-Риг, Баераки, Боятынка, Медвежьи-Головы, Prohi narosy, (Пороги-на-Роси?), Городище, Корсунь, Олышанка, Ольшаница, Шахаров-Курган, Громошибне, Perenothe Лебединске, Шлях-Татарский-Великий, три Ташлыки, Лебедин, в котором оставили обоз, и перебравшись пошли в поля. Шли следующими урочищами: на Ясмин, Голый-Борок, Лес Нерубаек, Тясмин-Верхний, Козенки, Чорный-Лес от Лебедова, Ингульцы, trzy Laznie (Три-Бани); Ингул встал у Болтовскаго-Лесу; через байраки 2 мили; Бочки от него 2 мили. Оттуда повернули к Черкасам, переправились через Тясмин; Чигирин, 16 миль. Там же новьй замок, который зовут Рытый-Городок. Черкасы основал какой-то Остафий. Забившись так далеко с великим уроном рыцарства, дали уйти неприятелю za folga szpiegow. Вернулись, ничего не сделавши, в Канев, 7 миль. Шли таким путем: Мошна, через которую переправились вплавь, Чортова-Могила, Шкаратул, Остаповы-Колодязи, Радиманов-Переяслав, Городище; Treboszny (Три Башни?). Пришли в Канев 11 июля; до Белой-Церкви 12 миль; от Bez baierakow 7 дней пути до Семи-Байраков. Оттуда 7 дней ходьбы пути до Пещаного-Броду, а оттуда недалеко до Буковых-Байраков. Осматривали остроги важнейшие на реке Днепре, Базавлук, в 35 милях от Черкас; Белозёрский, 47 миль от Черкас; Хортица, 40 миль. Пришли в Пиков, город Филона Кмиты Чорнобыльского, воеводы смоленского и пр., июля 14. Оттуда в Хмельник, в Винницу того же месяца 20, в Бар 24. Потом каждый отправился домой."

(обратно)

15

По Бильскому и Стрыйковскому, король Сигизмунд I заплатил татарам jurgielt (в размере 15.000 злотых) первый раз в 1511 году, с условием, чтоб они, в числе 30.000, ежегодно воевали против его врагов, только бы не против турков. Татары называли этот jurgielt харачем (данью), и, вместо подчиненности польскому королю, в следующем же, 1512 году, вторглись в его владения. Хотя князь Константин Иванович Острожский разбил многочисленную орду у Вишневца над речкою Горынью, но тем не менее Сигизмунд I продолжал платить татарам дань. Он давал им ежегодно, 1-го ноября, 400 поставов сукна, по рассчету на 13.000 червонцев, да 2.000 червонцев наличными деньгами. Старовольский ("Tada na Zniesienie Tatarow") называет упоминки татарам рабскою данью: "Ten iurgielt co mu na szable albo na kozuchy daiemy, nic inszego nie iest, ieno slicznym tytulem pokryte poddanstwo, ktorego npominaia sie od nas, iak pewnego czynszu od poddanych".

(обратно)

16

Королевские автографы в варшавской библиот. гр. Красинск. под литерою С. И.

(обратно)

17

Пограничья Московского государства, прилегавшие широкими мало населенными полосами к Литве и татарским степям, назывались в Московских Приказах также украйнами, в смысле окраин государства.

(обратно)

18

Сигизмунд-Август, о  15 июня 1553 года, писал о нём к Радзивилу Чёрному: "A ziechal ze wszystka rota swa, to iest s tym swym wszystkim kozastwem a chlopstwem, ktore okolo siebie bawiel".

(обратно)

19

По сказанию Стрыйковского, Вишневецкий первый делал, вместо обыкновенных човнов, так называемые чайки "из зубровых и воловых шкур", то есть обшивал човны шкурами.

(обратно)

20

Существовали народные песни и о Дашковиче, но известный Зориан Ходаковский захватил из уст народа только отрывки их, о чем сохранилось предание в Tygodniku illustrowanym, 1862, стр. 63.

(обратно)

21

Даже во времена упадка Запорожья, по изустным преданиям старожилов 40-х годов, от поступающего в казаки требовалось отсутствие тоски по дому и уменье найти веселую сторону во всем неприятном. В 1595 году посол императора Рудодьфа II называет запорожцев, в своем дневнике, freudige Volk.

(обратно)

22

Сарницкий, в своей книге: "Descriptio veteris et novae Polonuae", написал о казаках странную вещь: "Religio apud eos magna ex parte Machometana". Но, если принять во внимание: что даже на Волыни в XVI веке бывали люди вовсе некрещенные, что казаки между приятелями татарами находили таких философов, каков был толерантный Хаджи-Гирей; если при этом вспомнить; как наши украинские бабы, первые учительницы наследственных верований, представляют жизнь померших душ, то, может быть, и не следует упрекать почтенного географа польского в грубой ошибке. Не надобно при том упускать из виду, что в состав нового населения Киевской земли вошли и магометане. Князья Олелько и Симеон, как это известно из современных актов, раздавали села и селища киевским татарам наравне с "архимандритом печерским, боярами, слугами, сокольниками". Были татары "служивые" и в конце XVI века на Украине. Князь Острожский, в 1580 году, наехав на Жидичевский монастырь, оставил в нем гарнизал, в состав которого входили и татары, которых истец называет поганцами.

(обратно)

23

Только после Хмельнитчины построена в запорожской Сечи церковь. Здесь нам необходимо указать на ошибку автора "Богдана Хмельницкого". "Запорожец", говорит он, "вступая в Сичу, должен был ходить в церковь, хранить посты и обряды по уставу восточной церкви. Так жили по описанию, переданному малорусскими летописями, первые запорожцы, остававшиеся на более или менее продолжительное время в Сиче". ("Богдан Хмельницкий", издание третье, исправленное и дополненное, т. I, стр. XXV.) Достопочтенный историк сослался на малорусские летописи. Но кем и когда они были писаны?..

В ту же ошибку впали и В. В. Антонович и М. П. Драгоманов, в прекрасном труде своем: "Исторические Песни Малорусского Народа" (стр. 288). Конец думы о Кишке Самойле — новейшая переделка кобзарская: ни Сечевая Покрова, ни Межигорский Спас тогда еще не существовали.

(обратно)

24

По раcсказу Янчара-Поляка, писанному перед 1500 годом, такая же строгость относительно воровства была заведена и у султана Амурата. Лучшие люди у Амурата, лучшие воины его были потурнаки-славяне. Заимствования военных обычаев возможны на обе стороны между христианами и мусульманами. Когда идет бывало цесарское войско (рассказывает Янчар-Поляк), никто в нем не смел идти или ехать по засеянному полю, или причинить кому-нибудь малейший убыток, или что-нибудь даром взять. Кто взял у кого только курицу, ничем иным не отвечал за то, как головою. Однажды пожаловалась султану баба, что один азан выпил у ней молоко. Азан отпирался; и султан велел распороть ему брюхо, чтобы посмотреть, есть ли там молоко.

(обратно)

25

Этот современник казачества, еще не воевавшего с панами, в редкой ныне книге своей "Ogrod krolewski", под 1594 годом, пишет: "Wiele chudych pacholkow potciwych dla cwiczenia w rycerskich sprawach tam iezdzi, i s paniat Ruskich, Podolskich, miedzy nie niemalo zaiezdza, bo miedzy niemi dobrze sie wycwiczye moze w porzadek y w czynnosc rycerska".

(обратно)

26

Об этом упоминается в той же книге Папроцкого.

(обратно)

27

Что этот поход был казацкий по преимуществу, видно и из приведенного ниже рукописного универсала Стефана Батория, в котором король приписывает кзакам нарушение мира с турками походом в Молдавию.

(обратно)

28

В польском переводе сочинения Горецкого сказано, что все последние сотни привел Брацлавский; но это — извращение следующих слов подлинника: Braclaviensium quoque erant ducenti.

(обратно)

29

Слава и добыча — значили в то время почти одно и то же. Горецкий выразился о казаках так: qui de mori, gloriae ac praedae, tam sibi quam heris suisacquirendae causa, etc. Папроцкий рассказывает, что когда один шляхтич, крещеный против воли родителей в латинскую веру и воспитанный дядею-католиком, явился к отцу с богатою военною добычею, он был принят, сверх чаяния, весьма благосклонно. (Herby Rucerstwa Polskiego, изд. 1584, стр. 543). Редчайший экземпляр этой книги, без перепечатанных 20-ти листов, которые были в свое время сожжены, находится в Императорской Публичной Библиотеке). 

(обратно)

30

Имена эти, напечатанные не совсем верно по-латыни, исправлены по хронике Бильского; а что Бильский, как современник похода, не ошибался, видно из того, что все эти имена включены Папроцким в книгу его «Panosza» etc.

(обратно)

31

Сказания украинских летописцев о Сверчовском, который у них переименован в Свирговского, а равно и напечатанная в «Запорожской старине» И. И. Срезиевского песня о нем, подлежат ещё разбору критики, которой предстоит много труда по очищению летописей украинских от вымыслов, а исторических песен от подделок.

(обратно)

32

Оржельский рассказывает, что после татарского набега 1575 года, послыиз русских провинций явились на сейме в трауре.

(обратно)

33

Рукоп. библ. Красинских в Варшаве, fol А. I. 4, л. 40.

(обратно)

34

Там же, л. 54.

(обратно)

35

Там же, л. 52.

(обратно)

36

Там же, л. 103.

(обратно)

37

Закон 1578 года о выбранцах напечатан в "Volumina Legum" кратко, и развит только в универсале Стефана Батория ко всем старостам и державцам, сохранившемся между рукописями варшавской библиотеки Красинских (fol. А. I. 4, л. 104—106). Писецкий, в своей "Chronica Gestorum" etc. (р. 44), говорит, что еще Сигизмунд-Август permiserat delectum fieri ex colonis villarum Juris Regii, ut nimirum vigesimus quisque colonus pedes militaret. Но "Volumina Legum", при повторении этого закона в 1590 году, приписывают его королю Стефану.

(обратно)

38

Рукоп. библ. Красинских в Варшаве, fol. А. I. 4, л. 297—8.

(обратно)

39

Указывать на изъятие из-под власти старост Сигизмундом-Августом в 1572 году, как на образование из них отдельной военной корпорации, нет основания, потому что Стефан Баторий находит их в прежнем положении, "пробует" пригласить их на королевскую службу и подчинить их черкасскому старосте.

(обратно)

40

Шляхтич, очутившийся крамарем, мелким торговцем, наймитом у простолюдина или хоть и у пана, но для чорной работы, или, наконец, ремесленником, терял герб и дворянство.

(обратно)

41

Предположение о непрерывности сношений оседлой шляхты с казаками подтверждается, между прочим, характеристическою речью адвоката княгини Острожской, произнесённою перед королем Сигизмундом-Августом в 1553 году. В этой речи князь Дмитрий Сангушко изображен пограничным преследователем татар. Когда татары бывали прогнаны оседлою шляхтою с одной стороны, а низовыми казаками с другой, у панов, подобных Дмитрию Сангушку, завязывалась игра с казаками в карты и кости, результатом которой был выигрыш не только отнятой у татар добычи, но и самих ордынцев, захваченных казаками в плен.

(обратно)

42

Так обозначен юго-восток Польского государства в мирном договоре с турками 1575 года.

(обратно)

43

В одном из примечаний указан случай сожжения и перепечатки 20-ти листов гербовника Папроцкого, неприятных некоторых магнатам, которых предки оказались бурмистрами краковскими. Книга „Panosza to iest Wyslawienie Panow ruskich“ никак не могла быть приятна панам польским, и по всей вероятности, они скупали экземпляры её по всей Польше для сожжения, как это было делаемо с радзивиловским переводом Библии, с некоторыми томами издания Догеля „Codex diplomaticus“ и другими книгами. Польская критика и в наше время относится к Папроцкому неблагосклонно. Оставляя без внимания положение его в обществе, она повторяет толки недовольных им совремеиников о его продажности, жажде корысти, низкопоклонничестве. Между темъ он, при своих скудных средствах, изъездил край, простиравшийся тогда на 250 миль, перерыл домашние, монастырские архивы и сохранил от забвения много исторических сведений, а когда недовольные его изысканиями паны принудили его бежать из отечества, та же любознательность заставила его странствовать по Силезии, Моравии, Богемии. Проработав так всю жизнь, этот любознательный человек умер в бедности, и только иностранец, современный ему богемский историк, Бальбинус, представил в истинном свете трудную роль его, как собирателя исторических сведений. (Miscellanorum Hist Regni Bohemiae decadis II, lib. I, p 107).

(обратно)

44

Игра слов между Матвеем и матушкиным сынком.

(обратно)

45

Хроника Писецкого доведена до 1648 года, но что это место было писано в начале XVII-го века, видно из его указаний на события 1614—1616 годов, как на только-что случившиеся. Я пишу Писецкий, а не Пясецкий потому, что он был русин и прозван по имени села Піски (т. е. пески); но, как слово піски противно духу польской фонетики (русинское слово пісок у них — piasek; піски—piaski), то поляки и переименовали Пісецкого в Пясецкие. Такой же случай (а их бесчисленное множество) представляет фамилия Писечинских в киевской Украине, переименованная в Пясечинских. История ревниво охраняет правду, как в крупных событиях, так и в самых дробных мелочах: жизнь дорога в каждом своем проявлении.

(обратно)

46

Обычай воспевать подвиги славных воинов и трогательные приключения военные был в те времена распространен в славяновенгерских землях и в самой Турции. Стрыйковский сообщает об этом, в качестве бывалого человека, следующие интересные подробности.

„... w Atenskim i naukami rozmaitymi i wojnami... slawnym miescie i w Sparcie... ten zwyczaj swiatobliwie zachowywano, iz ... po odprawieniu obrzedow pogrzebowi sluzacych tedy najstarsze i najzacniejsze xiaze z senatu przed zgromadzeniem ludu wszystkiego dluga i ozdobna rzecz czynilo o onego rycerza zasluzonych sprawach... i piesni o takich mezach skladano, ktore przy biesiadach i po ulicach pospolicie spiewywano, wychwalajac dzielnosc mezow pobitych. A ten zdawna slawnie wziety obyczaj i dzis w Greciej, w Aziej, w Franciej, w ziemi Multanskiej i Siedmigrodzkiej, w Woloszech, w Wegrzech i w inszych krainach zachowuja, jakom sie sam temu przypatrzyl i wlasnymi uszami nasluchal, iz pospolicie na kazdych biesiadach, a w Turczech na ulicach i na bazarach, pospolitych rynkach, zacnych ludzi dzieje skladnymi wierszami spiewaja, przy skrzypcach, ktore Serbskimi zowiemi, lutniach, kobzach i arfach, z wielka pociecha ludu pospolitego, xiazat i rycerzow zacnie przewaznych spraw sluchajacego. A u Turkow o najmniejszej potrzebie i bitwie z chrzescijany zaraz piesni ludzie na to z skarbu cesarskiego opatrzeni skladaja, jakoz i przy mnie w Konstantynopolu, gdy Tunis i Golete roku 1574 pod Hjszpany w Afryce wzieli, wszedzie po ulicach Tureckim i Slawianskim jczykiem i ubodzy w karwasserach, domach goscinnych, piekne piesni krzykliwym glosem o meznym dokazywaniu Janczarow szturmujacych i przewaznej swiatlosci Bassow, Sendziakow, Czauszow i Spachiow spiewali. Co tez i o Matiaszu walecznym krolu Wegierskim kroniki swiadcza, iz zawzdy przy stole miewal spiewakow i poetow, ktorzy historje mezow zacnych, jako przeciw Turkom pokazywali, wierszem po wegiersku ulozone spiewali, przy inszej muzyce, aby sie zolnierze jego tym wiecej do cnoty zapalali, spodziewajac siк, ize tez tak o nich miano spiewazc z wietszym pozytkiem i uczciwoscia niz u nas sprosne ryfmy huczac za kuflem”. (Kronika Polska, Litewska etc., poswiecenie.)

(обратно)

47

См. в приложениях к I-му тому думу: Про Олексия Поповича.

(обратно)

48

Вообще cоль добывалась украинцами с болышими затруднениями. С одной стороны доставляли ее московские люди на свой рубеж для торговых сделок с «людьми польскими и литовскими», с другой — возили соль из Покутии за 80 или за 100 миль, как об этом упоминает Боплан.

(обратно)

49

Книга Дальрака, без имени автора, напечатана в Париже и в Амстердаме под заглавием «Les Anecdotes de Pologne ou Memoires secrets du Regne de Jean Sobieski». Следующее место в ней характеризует казаков и отношение к ним Яна Co6еcкого: «Je ne puis oublier une particularite qui fera encor mieux connaitre le caractere de cette milice sauvage. Un Cosaque revint un soir de parti avec un Turc pris de la facon que j’ai dit (добыл языка); il le poussa dans la tante du Roy, de meme qu’on jetteroi а terre un ballot, et fut ensuite chez le Tresorier pour recevoir sa recompense; apres quoi il retourna а la porte de la Kotar (палатка), qu’il entr’onvrit en passant la tete, pour remercier le Roy en ces termes Jean, on m'a paye. Dіеu te le rende et bonne nuit».

(обратно)

50

Папроцкий, знавший запорожцев до ссоры их с правительством, пишет: «Wielki dostatek miewaia, czasem w swem woysku, bo ze wszystkich stron do nich siodlacy wioza, a oni im pіaca konmi, woly a innemi dobytki, tez pieniedzmi». (Ogrod krolewski).

(обратно)

51

Ласота, в своем дневник („Tagebuch von Erich Lassota von Steblau“) так описал, в 1594 году, окрестности подольских Прилук: „Прилуки, замок и большой новый, окруженный тыном город п. Збаражского, с 4.000 домов (fewerstädten, очагов), при речке Десиице, 3 мили. Nota: Город этот лежит в обширной и весьма плодородной равнине, где разбросано большое число странных домов с амбразурами (mitt schieszlöchen), в которых домах крестьяне, в случае внезапного нападения татар, спасаются и находят для себя защиту. Но, так как этим нападениям они подвергаются очень часто, то каждый из них, отправляясь в поле, несет на плечах свою рушницу (Handtrohr) и прицепляет к боку саблю или тесак“.

(обратно)

52

В измерении саблею надобно искать объяснения таких загадочных мест в «Volumuna Legum», как пожалование на реке Суле Александру Вишневецкому тех самых земель, которые были пожалованы Стефаном Баторием какому-то Байбузе. К имени Байбузы не прибавлено обычного эпитета urodzony, означающего шляхетское достоинство, и сказано, что он уступил свое право Вишневецкому, — добровольно ли?.. В московской Руси случалось, что получивший на бумаге пожалование в тысячу „четвертей“, на деле пользовался только двумя или тремя сотнями, так как каждый должен был сам выискать свободное, не пожалованное еще никому, место, переведаться с разными байбузами и утвердить его за собою документально. Такой случай был с воеводою XVII века Даудовым, о котором интересное в разных отношениях исследование Н. Н. Селифонтова помещено в 5-м вылуске „Летописи Занятий Арх. Коммиссии.“

(обратно)

53

Сохранилось предание, что пахарь украинскй, втыкал саблю в первую борозду свою, в знак готовности доказать свое право на займище.

(обратно)

54

В Коростышове (Житомирского уезда), в фамильном архиве гг. Олизаров, хранится подлинное письмо Дашковича к Сигизмунду I.

(обратно)

55

Об этом пишет Стрыйховский. — Киевский бискуп Верещинский, смеясь в своей брошюре «Publika» над беззаботностью украинских поляков, заставляет татар обращаться к ним с речью по-русски, а не по-польски: «Twoia spisz, moia choruiesz, poidy twoia do Ordy, budemo sie dobre miety, po kobylyni budem kasze uzywaty, a posoku konskoiu z molokom pity».

(обратно)

56

„Летопись о Начале Проименования Козаков“ говорит о них: „Море переплавати дерзают в единодревных суднах, многажды и души своя погубляют, яко не имеют сего обычая, дабы с собою священников ради нужды смертной имели“.

(обратно)

57

По освобождении знаменитого Самийла Кишки из турецкой каторги, казаки, по словам думы, определили часть добычи своей на Святую Сечевую Покрову, на Межигорского Спаса и на Трахтомировский монастырь; только это, очевидно, прибавка позднейших кобзарей, так как во времена Самийла Кишки не существовали еще ни Покровская церковь на Низу, ни Спасская в Межигорье.

(обратно)

58

Даже думные дьяки московские, в 1594 тоду, отозвались перед императорским послом Варкочем о запорожцах, как о людях, «не имеющих страха Божия», который, по грубым религиозным понятиям москвичей того времени, прежде всего должен был выражаться умилостивительными жертвами.

(обратно)

59

Так, между прочим, из надписи на каменном кресте над могилою, знаменитого кошевого отамана Сирка и из местных отзывов народа о его могиле, видно, что Сирко похоронен не за Порогами.

(обратно)

60

Ты, могило Верховино, Чому рано не горіла?

(Это значит: почему на тебе не был зажжен сторожевой знак?)

Ой, я рано не горіла: Бо крівцею обкипіла.

(Т. е., ваши усобицы не дали возможности даже предостеречь вас от общей опасности).

Ой, якою? Козацькою, В половину из лядською. (обратно)

61

Лес этот находился в Таращанском уезде, между сёлами Вовнянки, Лисовичи и Богатырки.

(обратно)

62

Так доносил королю полевой гетман Жолковский о восстании казаков, под предводительством Наливайка.

(обратно)

63

См. в приложениях к 1-му тому думу Невольницкий плач.

(обратно)

64

См. там же думу про Марусю Богуславку.

(обратно)

65

См. там же думу про Кішка Самійла.

(обратно)

66

См. там же думу про трёх братив. — Все это названия, под которыми известны думы в устном репертуаре певцов-кобзарей.

(обратно)

67

Подчинение воли одного суду двоих, и следовательно многих, выразилось также в пословице: Коли два кажуть: «пьяный», то лягай спати.

(обратно)

68

Из дневника Ласоты, императорского посла на Запорожье, мы знаем что запорожцы во время походов не нуждались ни в каких мастерах для починки оружия и других поделок военных. Боплан, несколько позже, говорит то же самое.

(обратно)

69

„Volumina Legum“, III, 122: „Osobne sobie sedzie y starsze postanowiwszy, przed zadnym prawem, iedno przez sie ustanowionemi Atamany stawac niechca".

(обратно)

70

Id. II, 465: „Kozacy... zwierchnosc Starostow naszych nie przyznawaia, ale Hetmany swe, y insza forme sprawiedliwosci swey maia: czym miasta, y mieszczany nasze uciskaia, wladze urzzednikow naszych, y Uvzad Ukrainny mieszaia ect. — Miasta tez nasze y mieszczanie, chcemy aby sic pod ich iurisdykcye nie podawali, y synom swym tego czynic nie pozwolali, sub amiissione bonorum et poena captis.

(обратно)

71

См. «Staropolska wiejska Gmina», przez A. Maciejowskiego («Dziennik Powszechny» 1861, № 414—415).

(обратно)

72

Последний предрассудок сообщили они отчасти и казачеству, в которое постоянно входили, как беспокойно-деятельный ингредиент. Яким Сомко, во второй половине XVII века, унизил себя во мнении казацкого общества тем, что имел крамныя коморы, а в XVIII веке, в эпоху возрождения казачества, сделавшегося уже анахронизмом, на правой стороне Днепра, типический, так называемый малеванный запорожец говорит:

Як хоч мене назови, На все позволяю, Аби тилько не крамарем, Бо за те полаю. (обратно)

73

И после Хмельнтчины еще знание страны не потеряло важности, которую имело оно во времена Синявского. Петро Дорошенко избран был за него в гетманы. «Он — казак старый и поля знает», говорили казаки на избирательной раде, на конвокационном сейме казацком, и решили выбор в пользу Дорошенка.

(обратно)

74

... ibique magna vis Kozakorum perpetuo confluit, mutaisque bellis et cae dibus frequentissimis concidunt.

(обратно)

75

«Ksiazki o wychowaniu dzyeci wiele potrzebne y pozyteczne». Krakow, 1553.

(обратно)

76

Вспомоществования.

(обратно)

77

Этот эпитет и теперь еще придается чумацкому промыслу. "Оце я встряв у невирне чумацтво, та й сумую", скажет вам иногда поселянин, сидя на приспи под хатою.

(обратно)

78

Кадлубек родился в 1160, умер в 1223 году.

(обратно)

79

В самых древних изданиях Канонического Права, в изданиях, признанных Трндентским собором, в изданиях XVI и XVII века, появившихся в Риме, Париже, Лионе, Турине, находятся слова: „кто скажет, что папа не есть сущий Господь Бог, да будет анафема!“.

(обратно)

80

Подробности, вполне достойные любопытства читателя, см. в „Herbach Rycerstwa Polskiego“ przez Paprockiego, и в „Szkicach historycznych“ przez Szajnoche.

(обратно)

81

«La Description du Royaume de Poloigne et Pays adiacens, avec les Status, Contitutions, Moeurs et Facons de faire d'Iceux». Par Blaise de Vigenere, Secretaire de feu Monseignieur le Duc Niuernois. A Paris, 1573. Эта очень редкая книга находится в Императорской Публичной Библиотеке.

Сравнение текста Длугоша с рассказом Блэза покажет, как иногда самый вымысел открывает новый источник истины, которой вовсе не желали обнаружить сочинители вымысла. С этой стороны пристрастные и тенденциозные произведения историков делаются, в свою очередь, источниками ддя уразумения того, что они старались переиначить по своим чувствам и понятиям.

Длугош: „Intra omnes obsidionis tempus, crudelis, inter Polonos, Ruthenos, et Lithuanos committebatur dimicatio. A Ruthenis tamen et Lithuanis primum orta. Si enim captiuabant aliquos captinos Polonos, inspectante exercitu, in muris occidebant in frustra, caeteros impletos aqua suffocabant, et exquisitis necabant crudelitatibus. Quinque insuper fratres Praedicatorum Polonos, qu Luczkco, in aduentu exercitus, ex ciuitate fugerant, turpi morte damnauerant. Propter quod ex Poloni in captiuos Ruthenorum ct Lithuanorum, vicem reddendo, saeuiebant, compensando vicium vicio, vt non solun paribus, sed etiam maioribus prope odiis viderentur certasse. Ferant etiam Jurszam Capitaneum Lucensem, et Lithuanos atque Ruthenos, in castro Lucensi, in eam amentiam et tyrannidem effluxisse, vt omnem in Phytonibus, et phytonissis, retinendi et defendendi castri fiduciam reponerent. Unde peteutibus Judaeis, datus fuit ex captiuis Polonis vnus adolescens forma elegantior; quem continuo cultro iugulam infixo occidentes, extracto ex corpore eius sanguine, ventrem diuidunt; et corde, iecore, aliisque intestinis e corpore eductis, et in partes minutas diuisis, inque carbones viuos proiectis, fumo inde orto, omnes castri parietes et angulos, quasi thuris odore, precationes canendo sacrilegas, inficium; iuramento assecurando Jurszam et obsessos, nullam obsidionis aut expugnationis vim de castro fore nocituram”.

(обратно)

82

Успехами детей в латинском языке старинные поляки так гордились, как в наше время гордятся некоторые матери англичанки и американки темъ, что дети их по 4-му и 5-му году удивляют ученых своими энциклопедическими познаниями. Уже на 5-м году польские дети XVI и XVII века, знали наизусть Donaty и по 100 стихов из Виргилия. Кромер, писавший в царствование Стефана Батория, разсказывает чудеса о распространении латинского языка в Польше. „Богатые и бедные,“ говорит он, „посылают в школы и к учителям своих детей мужского пола, заботясь о том, чтобы, с латинскими науками освоивать детей с самого раннего их возраста, одинаково-убогие, как и богатые, одинаково шляхта, как и поспольство, а всего больше — мещане. Многие держат учителей в домах, и трудно даже в латинской земле найти столько как здесь людей из простонародья, с которыми можно разговаривать по латыни.

(обратно)

83

У Кромера находим весьма грустное подтверждение этих слов заезжего издалека иностранца. Он говорит: «Некоторые поляки, пренебрегши домашними делами, рискуя бедностью и лишениями, охотно отправляются путешествовать, потому что им чужое нравится больше своего. Поляки охотно и легко научаются языкам тех народов, у которых гостят: приятно им подражать одежде, телодвижениям и обычаям, которые увидят; они этим тщеславятся. То же самое следует сказать и об основаниях религии; потому что во всём, чего бы ни коснулись, они обнаруживают ум гибкий и восприимчивый. Они охотнее стараются осведомляться о чужих изобретениях, нежели сами что-нибудь выдумать или изучить, так как не любят посвящять себя какой-нибудь одной наук, или искусству, во всем, относящемся к ремеслам; удовлетворяются сработанным кое-как и не заботятся о тщательной доконченности предмета. Заниматься искусствам и ремеслами в этом крае некому, затем что поляки предпочитают праздно роскошничать, вместо того чтобы образовывать себя умственно или механически, а убогие для насущного хлеба не раз бывают принуждены хвататься за работу, противную своему призванию. Лишь только успокоят они себя в первых потребностях жизни, тотчас стараются устроиться в домашнем быту по образцу богатых людей, жеманятся, корчат из себя высших — или из одного тщеславия, или, чтобы снискать себе и своим домашним какую-нибудь охрану от несправедливостей, и оскорблений».

(обратно)

84

Это явление, точно копия с оригинала, повторилось в унитской церкви на Руси. Русские владыки, принявшие унию, получали громадные по тому времени доходы и за небольшую часть этих доходов нанимали исполнителей духовных обязанностей своих.

(обратно)

85

Криштоф Радзивил, воевода виленский и великий гетман литовский с 1588 года. (Умер в 1603).

(обратно)

86

Автограф. рукопись варш. библ. гр. Красинских

(обратно)

87

Так было с самого погрома татарского. Если не татары делали заглохшие поля опасными, то литвины, которые постоянно рыскали в наших пустынях, как об этом рассказывает Плано Карпини.

(обратно)

88

Встречая в актах московские посольства, торгующие соболями, следует иметь в виду безопасность дороги, обеспечиваемую посольством, прикрытие поезда вооруженною силою и трудность обмена произведениями различных стран обыкновенным способом. Поэтому, кроме подвод посольских, за послами обыкновенно шел обоз купеческий. Литва, в войнах с крестоносцами, естественным бездорожьем заменяла у себя крепости. Предпринять поход против крыжаков было однозначительно с устройством удобопроходимых путей: сперва мостили мосты, гатили гати, а потом уже двигали войска. То же самое делалось и с противной стороны. То же самое делалось и во всей лесистой и болотистой Руси.

(обратно)

89

Кто в этом видит черту религиозности казацкой, тому советуем прочесть, как Остряница в Голтве, а Богдан Хмельницкий в других местах прибегали перед военными предприятиями к чарам и предсказаниям личностей менее почтенных.

(обратно)

90

В этой мысли убеждает нас еще больше то обстоятельство, что Гвоздев был уже однажды отказан Никольскому монастырю, да, видно, не попал из казацких в чернецкие руки. В акте сказано: «Как пред сим записал я селище Гвоздев, так и теперь подтверждаем».

(обратно)

91

Для непривычных к тогдашнему письменному языку, прилагается, перевод акта, интересного, не по одному содержанию своему, но и по самому изложению, которое служит для нас образчком того, как писало высшее правоправящее сословие тогдашнее, и как заставляло писать и, по мере сил, говорить все низшее, убивая таким образом язык, выработанный лучшими органами народнаго гения и дошедший до нас в так-называемых невольницких плачах, исторических думах и песнях. 

«Великому несчастию своему приписать должны мы то, что во время вашего пастырства все мы страшно утеснены, плачем и скитаемся, как овцы, пастыря не имущие. Хотя вашу милость старшим своим имеем, однако вашей милости не угодно заботиться о том, чтобы словесных овец своих от губительных волков оборонять и хоть сколько-нибудь спасать святое благочестие... Таких бед никогда не бывало и впредь больших не может быть, как эти. Во время пастырства вашей милости довольно всего злого в законе нашем сталось: насилия святыни, замыкание св. тайн, запечатание св. церквей, запрещение звонить, выволакивание от престола из церквей Божиих попов; как-будто бы каких злодеев, сажают их в позорные тюрьмы, а мирским людям запрещают в церквах Божиих молиться и выгоняют. Таких насилий не делается и под поганскими царями, какие творятся в пастырстве вашей милости. Но этого мало: рубят кресты святые, захватывают колокола в замок, по желанию жидов. А ваша милость еще и листами своими открытыми против церкви Божией помогаете, — жидам на радость, святой веры нашей еще на большее унижение а нам на досаду. Кроме того, какие, делаются еще опустошения!.. Церкви обращаются в костелы иезуитские, имения, церкви Божией пожертвованные, теперь к костёлам приписаны, и многие другие великие нестроения. В монастырях честных, вместо игуменов и братии, игумены с женами и детьми живут и церквами святыми владеют и рядят; из больших крестов маленькие делают; что было дано к Божией чести и хвале, из того святотатство сделано: делают себе пояса, ложки, сосуды злочестивые, для удовлетворения прихотей своих; из риз саяны, из епитрахилей брамы. Но, — что еще хуже — ваша милость поставляешь один епископов без свидетелей и без нас, братии своей, что вашей милости и правила эапрещают; вследствие чего негодные люди становятся епископами и, к поруганию святой веры, на столицах с женами своими живут без всякого стыда, и деток плодят... И других, и других, и других бед великих и нестроения множество! Чего, по причине горести нашей, на сей раз подробно изложить не можем. Наставилось епископов много, на одну епархію по два; от того порядок погиб. Жаль нам души и совести вашей: за все ответ вы должны Господу Богу отдать».

(обратно)

92

Болеслав Храбрый в Киеве; Владислав III под Варною: политическая и церковная унии, затеянные попусту; овладение Москвою во вред внутренним и внешним интересам своим; Владислав королевич под Можайском, спасенный Конашевичем-Сагайдачным, гетман Жолковский под Цоцорою; крайняя опасность коронного войска под Хотином, устраненная еще раз Конашевичем-Сагайдачным; поднятие на себя всей Украины польским lekcewazeniem chlopow; Ян Собиский под Веною, не решающийся ударить на турок до прихода «дикой милиции казацкой»; вторичная потеря Украины от lekcewazenia chlopow, Украины, отданной панам жалкою боярскою политикою и вторично им отданной по недостатку исторического образования при Екатерине, наконец, последняя импровизация невозможного для Польши, под предводительством достойного лучшей родины ополяченного русина Костюшки: вот подтвердительные факты из польской истории, к которым, во имя самого человеколюбия, распространяемого, в числе других стран, и на Польшу, можно применить слова одного из современных политико-экономов: «Хорошо, если бы возможно было вовсе исключить из летописей эти печальные памятники преступлений и безумия».

(обратно)

93

Однажды Феодосий посетил киевского великого князя Святослава Ярославича, в его княженецких палатах, и застал там веселый пир. Играли на гуслях, на органах; пели песни. Феодосий остался, не удалился от несвойственной отшельническому духу сцены, но сидел молчалив и печален; наконец, молвил: «Будет ли так на том свете!» Князь приказал немедленно приостановить мирские забавы, и постарался, чтоб на будущее время святой муж, во время благосклонных посещений своих, не был опечален праздными забавами.

(обратно)

94

Нельзя здесь не припомнить суеверных догадок старинных грамотеев, что древняя Троя находилась в земле Киевской.

(обратно)

95

Со слов папского нунция Маласпины.

(обратно)

96

Несколько документов 1610-го года, относящихся к ожесточённой вражде этих двух панов, находятся в рукописях Императ. Публ. Библ.разнояз. Л. Q, отд. IV, №8.

(обратно)

97

Если бы король захотел вытеснить его из этих имений, то он скорее готов был жизни лишиться, нежели допустить, чтобы кто другой присвоил себе эту опеку.

(обратно)

98

Замечательно, что автор «Апокрисиса» (1597 г.), определяя «общее государственное право», говорит: «Право, упоминаемое в этой главе, двояко: одно неписанное, которое называем обычаем, а другое писанное», и пр. «Относительно права неписанного, или обычая, не нужно много говорить и показывать, что оно нарушено митрополитом и владыками: все это знают и признают, да и сами нарушители, кажется, не настолько смелы и бесстыдны, чтобы могли оспаривать».

(обратно)

99

О сене в Украине говорят: копить и громадить, в одном и том же смысле.

(обратно)

100

Один из лучших русских историков говорит: «Городов, в смысле корпораций особого сословия, с особыми правами, кроме северных народоправных, в татарской Руси не существовало, торговля и промышленность до такой степени были ничтожны, и отличались первобытными приемами, что занимавшиеся ими не могли подняться до значения и прав, высших над крестьянскими».

(обратно)

101

Сущность магдебургского права состояла в следующем: Мещане известного города, на основании этого права, составляли общину, имевшую свое внутреннее устройство, свой суд и управление. Главное заведывание городом возлагалось на бургомистров и ратманов, а власть судебная предоставлена была войту и лавникам, или присяжным заседателям. Обязанность бургомистра и ратманов состояла в распоряжении городскими доходами и расходами. Бургомистр, как выборный член свободной общины, исправлял свою должность только один месяц со дня выбора, потом передавал свой суд старшему из ратманов, а тот таким же порядком передавал третьему и т. д., пока наконец четвертый ратман не оканчивал своей месячной службы и не передавал ее опять старшему ратману. Такой черед продолжался до новых выборов, т. е. до первого понедельника после нового года. Войт и лавники избирались на всю жизнь и составляли местный суд. В городах, имевших магдебургское право, одни только мещане пользовались им. В самом Вильне магдебургское право простиралось только на обывателей, бывших в ведении ратуши и имевших жительство на городских землях; жившие же на землях, принадлежащих замку, епископу и церквам, не пользовались этим правом.

(обратно)

102

Когда, в 1603 году, Лаврин Писочинский, брацлавский подкоморий, возвращался из Крыма, где он узнал о приготовлениях хана к походу в Венгрию, он, в числе разных старост, дал знать и львовским мещанам, чтоб они были на стороже. (Рукоп. Императ. Публ. Библиот. польск. отд. IV, № 71, л. 124.)

(обратно)

103

Обычай латинцев подкреплять церковное управление братствами перенят ими от православных и протестантов, и совершенно не с таким характером, с каким существовали эти братства в церкви православной. Братское общество при католической церкви было не больше, как известный орден (напр. братство св. Анны, признанное папою и королем), который орден был в полном подчинении и распоряжении у католического духовенства, или это было общество людей кающихся. Их обязанности определились самим духовенством, и они назывались братчиками потому только, что все несли на себе степень одного духовного наказания; но в их общей деятельности, по отношению к духовенству и народу, ничего не было живого и самостоятельного. Они должны были каждый день бывать при богослужении, принимать св. тайны, прочитывать каждый день известные молитвы и известное число их, служить нищим и бедным. Отличительными достоинствами их должны быть: скромность, набожность, молчание и исполнение, без рассуждения, всего того, что повелевает делать и чему учит св. костел. Желающим познакомиться поближе с устройством и значением этих братств укажем на маленькую книжечку „Ustawy Bractwa, ktore pod Tytulem Nayswietszych Serc Jezusa y Maryi zaprowadzone iest w Polockim Xiezy. 1759 г.“ Братства с подобным характером можно видеть в католической церкви и в настоящее время: это общество составляют ханжи, бабы с корунками (чётками) и с шкаплиржами — знаками посвящения их в общество св. костела.

(обратно)

104

В вопросе об отношении магдебургского права к церковным братствам я воспользовался сводом актов, сделанным Д. N. Синицыным, малоизвестным, но почтенным изыскателем литовско-русской старины, печатавшим, подобно автору, статьи свои в нелепейшем из провинциальных журналов, «Вестнике Югозападной России». Полагаю, что Д. N. Синицын, так же как и пишущий строки сии, не знал, отдавая редактору рукопись, в каком сообществе очутится он, и чем окажется сам редактор.

(обратно)

105

«Апокрисис албо Отповедь на Книжки о Соборе Берестейском, Именем Людий старожнтнои Релеи Греческой, чрез Христофора Филялета врихре дана». Вильно, 1597. Эта книга была критерием суда между западною и восточною церквами, который перешёл в сознание всей русской интеллигенции тогдашней, отстоявшей русский народ против папско-латинскаго деспотизма над его умом и совестью. По мнению иезуита Скарги, главного представителя латинского движения в Южной Руси, о соединении церквей не нужно было бы дажеи объявлять мирянам, так как это дело пастырей. Скарга смотрит на пастырей церкви, особенно на представителей её, епископов, как на прямых посредников между Богом и людьми, которые вследствие этого никогда не могут погрешить. Толковать о членах веры и изъяснять спасительный их смысл могут одни только духовные и епископы: ибо как в ветхом, так и в новом завете повелено слушать одних только духовных властей и следовать их вере, а светским, как овцам, идти за пастырями беспрекословно. Они заблудить не могут: а если бы и заблудили, чего быть не может, то слушатели их были бы оправданы, а они осуждены. Ибо, если Бог повелел слушать их и верить им, то сам бы их обманул, если бы приказал слушать заблуждающих, — На это автор „Апокрисиса“ говорит: «Если одним пастырям вверено охранение истин веры и заботливость о спасении стада их, а мирские должны только беспрестанно следовать за ними, то пастыри церкви, сейчас же, как только узнали, что в церкви проявились ложь и заблуждение, должны были объявить об этом мирянам прежде, чем они отправились в Рим, чтобы умирающие в это время не отходили от жизни сей без спасительной веры; если же они этого не сделали, то правы ли они в спасении людском?.. Моисей, мирской человек, не только рассуждал о богослужении, но установил весь порядок, чин его, и сам Бог поручил учредить это не Аарону иерею, но мирскому человеку. По смерти Моисея, Бог повелел вторично обрезать сынов Израилевых не Елеазару иерею, но мирскому человеку, от колена Ефремова, Иисусу Навину. Но эти доводы касательно власти мирских людей в церкви очень слабы: ибо велика разность между временами ветхого и нового завета, между евреями, бывшими под законом, и между христианами, живущими под благодатью истинною. Там одно только колено Левитское призвано было к служению иерейскому; здесь же, верою во Иисуса Христа, царями и иереями Богу Отцу все учинены. Там одна только часть служила Богу и в одном только храме иерусалимском, здесь же все християне освящены во всем житии, на всяком месте, на всякое время, во всех делах и судах, на славославие Христово и чтобы они славили Бога и служили ему не только духом, но и телом, поелику они члены Христовы и приобретение Св. Духа». — В доказательство своих мыслей, автор «Апокрисиса» приводит свидетельства Августина и Иеронима. Взгляд автора «Апокрисиса» на значение власти епископской в церкви и вообще духовенства, на соборе был таков: общее мнение должно быть судьею собора, а собор есть только выражение духовно-нравственного единства. Он из соборов апостольских вселенских и поместных делает вывод: что голос народа всегда уважался в церкви и на соборах. — Пастыри не должны управлять совестью мирян так, чтобы стеснять своими требованиями их свободу: пастыри обязаны только наблюдать за их делами и совестью, и соглашать их и свою жизнь с законом евангельским и постановлениями церкви. В церкви голос, даже одного её члена должен быть уважаем. Не обратить на него внимания невозможно: в противном случае, будет стеснение совести верующего и пренебрежение им, а вследствие этого — отвержение его на погибель, без всякой разумной причины. Что касается блага всех и спасения души, то это должно быть всеми постановлено с общего согласия и тогда уже принято. Каждый мирянин, если он только истинно содержит веру и вмешивается в дела и суды церковные с доброю целью, не только не заслуживает порицания, но достоин похвалы и одобрения. В силу грамоты Сигизмунда III, дозволившей Иеремии II учредить в церкви братства, за всеми мирянами признается право присутствовать на соборах. Но это присутствие не должно быть одним только страдательным: иначе, оно не будет иметь никакого смысла. Если же дела соборные подлежат обсуждению всех мирян, то им подлежат и осуждение и лишение достоинств тех духовных лиц, которые отступили от веры. Далее: мирским людям принадлежит право избрания епископов и священников; а кто избирает, тот имеет право и низвергать. В подтверждение этих мыслей, автор «Апокрисиса» приводит довольно характерное место из 4 письма 1 кн. Киприяна: «Простой народ, слушая повелений епископских и боясь Бога, должен отлучаться худого властелина и не прикасаться приношениям святотатца иерея, поелику он больше всех имеет власти избирать достойных иереев, а недостойных избегать. Это вытекает, (объясняет автор «Апокрисиса») из особенного благоговения к Богу, когда избрание иерея совершается в присутствии целого народа, пред глазами всех, и достойный и способный иерей утверждается после того общим голосом». — Миряне признают за собою неотъемлемое право избирать достойных иерархов, и никто против их воли не должен поставляться, на основании Антиохийского собора. Кроме того, пастыри церкви избираются для народа, для него и над ним составляется духовная власть; потому-то он должен и избирать их сам из среды себя, так как только ему одному может быть известна жизнь избираемого и его благочестие. Но, признавая законным участие мирян в делах церкви, автор «Апокрисиса» говорит: «Мирские люди согрешивших пастырей церкви и достойных отлучения не имеют права ни проклинать, ни произносить над ними приговора, ни обнародовать своих постановлений о пастырях, но должны свидетельствовать и наблюдать, чтобы не было учинено что-нибудь несправедливо, безрассудно, по скорости и гневу».

(обратно)

106

Так, в 1580 году, в достопамятный год выхода в свет Острожской Библии, луцкий владыка Иона Красенский жаловался (30 июня) луцкому старосте и подстаростию, что князь Константин Острожский (которому приписывают всю честь издания Библии), «в день святых апостол Петра и Павла, не маючи жадного взгляду на зверхность Е. К. М., покой права посполитого и на вольности польские а на конституции сеймовые, торгнувшися на учтивое упривилеванье, за службы его, Красенского, ему от славной памяти короля Сигизмунда- Августа наданое, наехал моцво гвалтом, маючи при собе почет великий слуг, татар поганцов и иных много разного стану людей, бояр и подданных его, на монастырь, на двор и села Буремец, Подгайцы и село Боголюбое... сребро, золото, цынь, медь, кони, быдло рогатое, волы, коровы... збожье в гумне стоячое и на поле засеяное, попелу шмальцованого 250 лаштов... забрал, бояр и подданных всех под послушенство свое подбил, и колько десять коней поганцов татар своих у монастыри Св. Миколы и в дворе жидичинском и везде слуг, бояр и подданных своих почты немалые зоставил...» Все это — из-за того, чтобы ввести во владение монастырем Теофана Грека, владыку мекглинского, которому тот же князь Острожский исходатайствовал у короля духовный хлеб на Руси.

(обратно)

107

Этому вельможе, проводействовавшему православию на Брестском собор 1596 года, посвящена была обличавшая действия собора книга «Апокрисис». Знатные паны представляли, в борьбе двух вер и обществ, как-бы не сознающие этой борьбы стены или башни, из-за которых воители метали одни в других боевые снаряды. В посвящении к „Аиокрисису“ сказано: «...ведаючи и то, же предкове в. м. неколи греческои релеи были. В которую надею теж под заслоною зацного имени в. м. моего милостивого пана, яко за неяким щитом, межи люде здаломися пустити тую книжечку».

(обратно)

108

Это весьма важная для уразумения Польши страница польской истории. Приводим ее в польском переводе В. В. Спасовича с латинской рукописи, принадлежащей Императорской Публичной Библиотеке.

«Tym czasem w Polsce, oprocz rozruchow i zabojstw w roznych miejscach pomiedzy prywatnemi osobami wydarzonych, wybuchlo nowego rodzaju zaburzenie. Jacys negodziwce, chcac na wzor francuzski gwalt zadac religii chrescianskiej, utworzyli pewna sekte lotrowska, tak ze, popierajac pozornie sprawe Biskupow i duchowenstwa, zamierzyli zbogacic sie lupiestwem i grabieza. Podczas niebytnosci w Krakowie Wojewody, Starosty, Burgrabiow zamku, 10 pazdziernika (1579) sprawili burde i tumult, ktore potem w zupelny bunt sie przerodzily. Naslali kilku swoich spolnikow na swiatynie ewangielicka Brogiem zwana na rynku Swietojanskim, zlajali publicznie zelzywemi wyrazami predykanta, potem z dobyta bronia wszyscy wspolnemi silami opadli swatynie pienknie zbudowana, wylamali drzwi i ramy okien, a gdy predykant uciekl, rozrzocili dach i zostawili gole tylko sciany; nastempnie wdarli sie do sklepow i zlupili wielkie summy srebra i pieniedzy, zlozonych w tem pewnem i bezpiecznem miejscu przez szlachte i kapcow, a wynoszacych do 60.000 zlotych, przyczem poraniono zostalo mnostwo osob broniacych swiatyni. Podwojewodzi Zygmunt Palczowski, chacy gwalt ten powsciagnac, zmuszony byl uciekac z wielkiem dla sie niebezpieczenstwem. Bunt ten trwal trzy dni. Magistrat miejski bardziej mu sie dziwowal, niz go usmierzal. — O ten wypadek jedni winili Biskupa i duchowienstwo, drudzy Wojewode Sieradzkiego, ktorego sludzy mieli, jak powiadano, udzial w rabunku, inni zas znowu zakow Akademii Krakowskiej. Przyjechal Woiewoda, Senatorowie i Magistrat, robili w Ratuszu inkwizycija tego bezprawia, lecz znaczna czesc winowajcow skladala sie z szlachty, slug Wojewody Sieradzkiego i duchowienstwa, a choc ich przekonano o czyn, jednak, poniewaz okazali sie szlachta, wolnemi ludzmi i rownemi z rodu pierwszym osobom Pzplitej, puszczono ich wolno, zas gardlem ukarano tylko piec osob z pomiedzy motlochu, ktorzy ledwie rcsztkami lupu sie pozywili. Taki byl koniec tego bezpawia. Biskup Krakowski ofiarowal sie wpawdzie wyplacic ze swej kieszeni kilka tysiecy zlotych na poprawienie Brogu, lecz nie przyjeto tego wynagrodzenia, nie odpowiednego ani ogromowi straty, ani wielkosci wyrzadzonej krzywdy, a Brog wyrestawrowany zostal kosztem ewangelikow». 

Суд над шляхтою и нешляхтою, в приведенном случае, до того был в нравах «братьев шляхты», что почтенный автор записок не отнесся к потомству ни с малейшим протестом против амнистии. Чего же не возможно было делать шляхте? И чего не могли делать чрез посредство шляхты иезуиты? И чего не могли они делать с нею самою, при отсутствии в ней идеи гражданского долга?

(обратно)

109

Это необходимо иметь ввиду, чтобы не объяснять сказания этого современника религиозным антагонизмом.

(обратно)

110

Под именем князя Василия он был известен и в Туретчине. Королевский посол Писочинский записал в своем дневнике, 1602 года 17 мая, как в Белгороде пришли к нему от санджака турки и доказывали, что король мог бы обуздать казаков, еслиб только захотел, «poniewaz to wszytko ludzie z iego panstwa i tez z dobr kniazia Wasyliowych, kniazia Zbaraskiego i inych panow, poddanych iego». (Рукоп. Императ. Публ. Библ. польск. отд. IV, № 71, л. 107).

(обратно)

111

И не удивительно: ибо какая сдержанность, какая умеренность могла быть у людей, которые, ради необузданного своевольства, ради жадности, ради разврата, вдались в казачество ?

(обратно)

112

Судебные речи, pro и contra, приведенные Горницким, весьма интересны, как произведения замечательного ораторского искусства и как характеристика века и общества. Для нас, изучающих старину свою по юридическим бумагам, они драгоценны, как живой голос среди немого архива. Автор «Русской Истории в Жизнеописаниях» отозвался о князе Константине Константиновиче Острожском следующими словами: «В молодости своей, как рассказывают, он заявлял себя в домашней жизни не совсем благовидным образом: так, между прочим, он помог князю Димитрию Сангушке увезти насильно свою племянницу Острожскую». — Слова: «как рассказывают», можно так понять: что это, пожалуй, и выдумка. Скептицизм бывает иногда полезен в исторических изысканиях; но, кто в третьем, исправленном издании книги своей, ссылается на малорусские летописи в том, что первые запорожцы, при вступлении в Сечь, обещали ходить в церковь (см. выше примечание на стр. 67), тому никак уж не приходится заподазривать свидетельство современника о том, что происходило в его сфере, и что он имел полную возможность видеть и слышать.

(обратно)

113

Папский нунций Гонорат Висконти рассказывает, что поляки отличаются охотою говорить речи, и что даже в домашних беседах, когда один говорил, другие весьма внимательно слушали его; потом произносил речь другой собеседник, и этак проходило у них все время в произнесении друг перед другом речей.

(обратно)

114

Напомним читателю подобную речь любезного всем балагура, пана Паска (Pamietniki Chrizostoma Paska), перед своею невестою.

(обратно)

115

(обратно)

116

О польская свобода! И этой свободой мы величаемся перед чужими народами? Ах, как бедна свобода наша в Польше, где так много самоуправства!

(обратно)

117

(обратно)

118

В сочинении своем „Оборона Церкви Всходней“, Захария Копистенский говорит о князе Василии: «Монахов святогорцев релии греческой нечестно приймовал и, прикладом отца своего, ялмужну давал». (Рукопись варш. библ. гр. Красинских.)

(обратно)

119

Между сказаниями об этом современников, сохранилось прелестное изображение престарелого князя, нарисованное какою-то наивною личностью оных дней, разумеется, столь же далекое от действительности, как и современная нам иконография князя Острожского. Летописец, воображая, что названный Димитрий был Отрепьев, говорит о нем и о его товарищах следующее: „И приндоша в Острозеполь, и поведаша об них князю Константину Константиновичу, и повеле им внити в полаты своя, и внидоша и поклонишася ему, и видеху благовернаго князя, седяща на месте своем, возрасту мала суща, браду имея до земли, на коленях же его постлан бысть плат, на немже лежаще брада его“. („Сказание и Повесть еже содеяся в царствующем Граде Москве и о Ростриге Гришке Отрепьеве и о Похождении его“).

(обратно)

120

В коротенькой летописи, написанной по смерти Богдана Хмельницкоготакая роль Острожского проглядывает даже сквозь воображение несведущего в делах мира сего писателя. Он говорит: „В то время в городе Остроге великий князь Константин Иванович (летописец не знал, что так звали князя — Васильева отца) Острожский, неисчетного богатства и добродетели муж, благочестив же и многомилостив. Тогда в хоромах своих, на Пещанке в уединении, работой королевской и верой прилежно занимался. И явились к нему бояре и князи киевские, и говорили князю Константину, же треба искусителям язык отсещи и оружие отнять. Здесь и сейм совершили, и наряд нарядили во всю Украину, в города и села, како противостати оскорбителям православныя веры и всего народа руского“.

(обратно)

121

Весьма жаль, что мы не знаем, где первоначально найдена рукопись Иоанна из Вишни, и какими путями пришла она в Императорскую Публичную Библиотеку.

(обратно)

122

Против подлинного правописания Иоанна сделал и фонетические поправки, в тех словах, которые он произносил не так, как стали бы читать его писание в наше время образовавшиеся на литературе общерусской и несведущие в украинском и галицийском говоре. Кто хочет удостовериться в неверности моих поправок, тому укажу на церковное чтение и проповеди галицко-русских священников нашего времени, не только тех, которые прониклись идеей, украинского самосохранения в слове (этих, покамест, очень, очень мало), и даже тех, которые или вовсе ничего не ведают об украинской литературе (этих больше всего), и даже тех, которые изо всех сил стараются снискать расположенность противников теории Макса-Миллера о непреодолимой для человеческих средств формации языков.

(обратно)

123

За этим потоком грозящего красноречия, перечисляет он счастливцев мира сего, отвергших «русскую простоту», и в числе их именует князя Константина Острожского, «который отверг простоту христианскую и ухватился за мирскую хитрость папской веры, точно за привлекательную цацку. Но долго ли так пожил? исчез и пропал! А почему плода после себя не оставил? Потому, что христианство погубил». Последние слова представляются несообразными. Пишет человек к Острожскому и говорит о нем, как о мертвом! До более удовлетворительного объяснения этого места в иноческом послании, я так себе толкую его. Иоанн получал разновременно и от разных людей о князе Острожском известия словесные и письменные. В одних Острожского называли Василием, в других Константином; в одних его хвалили, хоть не совсем, в других прямо причисляли к тем, которые, по выражению народной песни, «пьют да гуляют, ляхом вырубают». Отпадение в латинство Януша Острожского могли смешать с отпадением Константина. Но что значат слова: „плода после себя не оставил“? Януш Константинович или Васильевич действительно умер бездетным, но в 1620 году. Это уже, очевидно, позднейшая вставка в послание Иоанна. Иоанн писал не после 1620 года, а вскоре после Брестского собора: ибо поводом к посланию послужила присланная ему книжка, изданная против „Алокрисиса“.

(обратно)

124

В 3-м томе «Исторических Монографий» Н. И. Костомарова: (стр. 206) приведено место из Иоанна Вишенского о монашеском чоботище, по сравнению его с башмаками светского щёголя и, между прочим, приписываются автору афонских посланий следующие слова: «а ты, кривоногий башмачник, на своих тоненьких подошвах переваливаешься с бока на бок... оттого, что у тебя в носках, загнутых кверху, бес сидит». Слова, напечатанные здесь курсивом, принадлежат кому-то другому, но не Иоанну Вишенскому. Я перечитывал прилежно его послания, и не нашёл в них также и следующих курсивных слов, приведённых в той же книге (стр. 207): «случаются и пиры и пьянство, да за то не бывает у нас проклятой музыки; притом, если инок когда-нибудь напьется, то не разбирает и не привередничает, горькое или сладкое попадется ему, пиво, или мед, — все равно, лишь бы хмельно и весело было, а бывает это разве в большие праздники; зато в посты проживают очень воздержно, вкушают капусту и редьку, пищу покаяния достойную». Этот курсив придает Иоанну из Вишни что-то общее с Варлаамом и Мнсанлом в корчме на Литовской границе. («Борис Годунов», Пушкина). Мне и, надеюсь, моему читателю он представляется личностью разряда иного. Кстати уже заметить, что нет в посланиях Иоанна Вишенского и следующей болтовни: «По старосветски, собравшись в беседу, поесть, попить, повеселиться — это еще половина греха: дедовская простота соблюдается; человек не пристращается к земному; а вот выдумывать способы к веселью — вот первый грех!» (стр. 207).

(обратно)

125

Такие обширные выписки из источников, я знаю, не принято делать. Странный, обветшалый язык афонского апостола сделает чтение этих страниц тягостным. Это я также знаю. Но, во первых, предлагаемая книга, «в глазах автора, есть только набросок того, как, по его мнению, должна быть написана история его родины», — это не более, как подготовка к будущей работе, картон, по которому напишется картина, подмалевок, местами даже не проложенный. Во вторых, при таком извращении характера важнейших памятников нашей южно русской старины, какому подвергся «Апокрисис», названный сочинением, написанным по-казацки, и Иоанн Вишенский, низведенный, в переделке, до тривиального монашеского балагурства, необходимо было показать этого защитника беззащитной церкви русской документально. В третьих, наконец, автор имеет в виду не столько петербургскую или московскую публику, сколько ту (а она никак не малочисленнее и, по своему значению в вопросе, не маловажнее столичной), которая будет читать Иоанна Вишенского, вовсе не затрудняясь языком.

(обратно)

126

Один из наших историков говорит: «Не мудрено, если православию явились и литературные защитники так сказать в казацком духе, каким был Христофор Бронский, написавший знаменитую в свое время книгу „Апокрозис“ (это, конечно, опечатка), где, вопреки строгому подчинению духовным властям в делах веры, чего требовала издавна православная церковь, дозволял равное и свободное участие мысли светским людям наравне с духовными» и т. д. Написавший глубоко обдуманные строки сии должен последовательно распространить казацкий дух и на Иоанна Вишенского, который так согласен во взгляде на современную церковь по отношению к мирянам с автором «Апокрисиса», как будто оба они принадлежали к одной и той же монашеской общине. (В предисловии к почтенному труду Киевской Духовной Академии, изданию «Апокрисиса» в переводе на нынешний литературный язык, есть указание, что автор этого достопамятного творения действительно принадлежал к святогорцам). Никогда такие люди, как Иоанн Вишенский и Христофор Бронский, не пропедывали правил, не согласных с требованиями православной церкви, в то время, когда православная церковь имела законную иерархию, служащую ей органом. Но то было время предательства, в которое соблюдение указаннаго нашим историком правила как раз привело бы ее туда, куда желали привести ее иезупты. Называя такие подвиги благочестия, как сочинение «Апокрисиса», литературным казаческом, историк показывает, что понимает тогдашнюю полемику церковную не лучше тех, против кого она вооружилась. Скарга похвалил бы его за его суждение. «Oto mi czlowiek!» сказал бы он.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Несколько предварительных слов

Введение

Глава I

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

Глава IX.

ГЛАВА X.

Приложения к первому тому Истории воссоединения Руси. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg